Книга: Восьмой круг. Златовласка. Лед

Стенли Эллин, Эд Макбейн

Восьмой круг. Златовласка. Лед

* * *

Стенли Эллин

Восьмой круг

Моим матери и отцу

Часть I. Конми

Глава 1

— Истинно, истинно, — сказал однажды Фрэнк Конми, — это гнусный, приукрашенный золотой век картотечных шкафов.

Тем вечером, ясным, холодным, безлунным, но звездным, они сидели в квартире Фрэнка в «Сент-Стивене» — многоэтажном жилом доме с гостиничным обслуживанием. Тридцатью этажами ниже, в Центральном парке, морские львы лаяли от скуки на небо, тигры рычали, заслышав вой сирены «Скорой помощи», несшейся по Пятой авеню.

— Душа больше не мотылек, — сказал Фрэнк позднее в тот вечер, взболтнув коньяк в суженном кверху бокале, словно приросшем к его руке. — Она уже не взлетает высоко и вольно, радостно сгорая в пламени неведомого. Теперь это приколотый к доске дохлый жучок. Подборка фактов, помещенная в картонную папку и запертая в картотечном шкафу. Но это замечательный товар, если знаешь, как собрать его и что с ним потом делать.

Что, должен был Мюррей признать, не вызывало сомнений. Если он чему-то и научился у Фрэнка Конми, так это тому, как собирать факты, записывать их на бумагу, заносить на микропленку или магнитофонную ленту, чтобы клиент мог взять в руки то, за что платит деньги.

Но это осталось в прошлом, задолго до того, как дело Ландина было завершено. Оно уничтожило множество безупречных версий и застольных философствований. Будь Фрэнк жив, когда расследование началось, дела могли пойти иначе, но он скончался год назад, до последнего дня сражаясь с гипертонией и игнорируя глупые запреты врачей относительно спиртного, сигар и мяса. Поэтому делом занимался только Мюррей. И все шишки достались ему.

Их можно было предвидеть по тому, что досье Ландина содержало все и ничего. С одной стороны, информации о нем и о людях, с которыми он был связан, набралось больше, чем они могли предположить. С другой, оказались упущены некоторые чрезвычайно интересные подробности. К примеру, ничего не сообщалось о странном любимце специального помощника районного прокурора округа Нью-Йорк по имени Феликс Лоскальцо. Или что крупный букмекер Джордж Уайкофф находил вино «Шато д’Икем» слишком сладким. Или что отец Мюррея, никудышный бакалейщик и еще более никудышный поэт, однажды адресовал Уильяму Дженнингсу Брайану^[1] стихотворение, начинавшееся так:

Давай излечим скверную миопию

И примемся высматривать Утопию.

Всего этого в досье не было, однако стало ясно, эти подробности имели к нему, Мюррею, серьезное отношение. Фрэнк при этой мысли хлопнул бы себя по лбу и выругался, ведь его всегда интересовало только главное, и клиент всегда платил только за это.

— Кто, что, где, когда! — говорил обычно Фрэнк. — Собери информацию, проверь ее, потом задокументируй факты. Вот на чем я основал это агентство. Вот на что мы живем здесь, когда пятьсот других лицензированных никчемных агентств умирают с голоду.

Мюррей, впервые войдя в приемную этого кабинета, услышал за дверью громкий голос Фрэнка, чеканившего эти слова, и хотел было уйти. Но потом нащупал в кармане мелочь — напоминание о том, что все его земное богатство составляют восемьдесят пять центов — и оставался там, пока секретарша, женщина с леденящей улыбкой общественницы, не ввела его в sanctum sanctorum^[2].

Три стены этого кабинета были обшиты резными панелями, четвертая представляла собой сплошной ряд металлических картотечных шкафов. Ковер на полу был толстым, мягким, мебель покрывала патина, которая появляется на ценной древесине от времени и заботливого ухода. И при взгляде на Фрэнка Конми у Мюррея создалось впечатление, что та же патина покрывает самого старика. Тогда возраст Фрэнка близился к семидесяти, у него был двойной подбородок, румяные щеки и седые усы, и он походил на удалившегося от дел председателя совета директоров. Однако глаза, пристально разглядывающие Мюррея, были острыми, живыми.

— По какому делу вы хотели меня видеть?

На столе перед Фрэнком стояла громадная коробка из древесины ореха для сигар. Он придвинул ее к Мюррею и открыл крышку пухлой, превосходно наманикюренной рукой.

— По поводу работы, — ответил Мюррей. — Я подумал, что вы можете меня взять.

Он задержал руку на крышке коробки, потом мягко ее закрыл.

— Что навело вас на эту мысль?

— На прошлой неделе я разговаривал с одним из ваших сотрудников — человеком по фамилии Коллинз. Он сказал, что уходит отсюда и у вас может появиться вакансия.

— А почему Джек Коллинз думает, что вы пригодны для работы здесь?

— Знаете, я служил в юридической фирме «Канлифф, Мид энд Эппл», а он бывал там, выполняя задания для вас. Вот так мы познакомились, и, видимо, он счел, что я могу справиться с делом.

— Возможно. Но, к сожалению, мистер…

— Керк. Мюррей Керк.

— К сожалению, мистер Керк, Джек сейчас держит путь на тихоокеанское побережье по своему делу и не может рекомендовать вас. Однако если он когда-нибудь свяжется со мной и у нас появится вакансия…

— Знаю, — сказал Мюррей. — «Не звоните нам: мы сами вам позвоним».

— О, мистер Керк, вы неблагоразумны. Даете волю раздражительности. — Фрэнк Конми язвительно улыбнулся, обнажив зубы, слишком уж превосходные, чтобы принять их за собственные. — Не думаете, что человеку в вашем положении следует быть сдержаннее?

Мюррей поднялся со стула:

— Нет, если ему не платят за это жалованье. А поскольку меня нет в платежной ведомости…

— Сядьте, — велел Фрэнк Конми, и Мюррей сел. Последовала долгая минута, в течение которой он ясно понял, что может испытывать человек под оценивающим взглядом отвратительного сборщика налогов. Он подвергался этому воздействию, пока в желудке у него не забурлило.

— Вы уже не работаете в «Канлифф»? — неожиданно спросил Фрэнк.

— Нет. Утром уволился.

— Что вы делали, пока работали там? Какие у вас были обязанности?

— Официально я был судебным клерком. На самом деле занимался всем понемногу: проводил собеседования с самыми дешевыми клиентами, составлял отчеты, занимался беготней, прибирал кабинет. Да, раз в неделю ездил в магазин Альтмана покупать съемные воротнички для мистера Канлиффа.

— Как долго это продолжалось?

— Около года.

— А до того?

Мюррей обдумал этот вопрос.

— Откуда начинать?

— Откуда захотите. Только не медлите, мистер Керк, вы тратите мое время.

— Ладно, — заговорил Мюррей. — Вырос в Вест-Сайде, в районе Сто шестнадцатой улицы и Бродвея, где у отца была бакалейная лавка. Поступил в Городской колледж, потом пошел в армию. После службы поступил на юридический факультет Университета Святого Иоанна по льготе для демобилизованных. Сдал выпускные экзамены, получил работу в фирме «Канлифф, Мид энд Эппл». И вот я здесь.

— Почему? — спросил Фрэнк. — Что заставило вас бросить ту работу?

— Зарплата.

— Сколько вам платили?

— Сорок долларов в неделю, — ответил Мюррей. — Это без вычета налогов.

Фрэнк фыркнул.

— И вы жили на эти деньги?

— Вряд ли это можно назвать жизнью.

— И если я предложу вам пятьдесят в неделю, разница будет значительной, не так ли?

— Нет, — ответил Мюррей, — не будет. Но для начала я согласен и на это.

— Я так и думал, что согласитесь, — сказал Фрэнк Конми.

Незадолго до смерти Фрэнк заговорил о том дне:

— Я хорошо его помню. Джек Коллинз сказал мне, что ты можешь появиться. «Жди парня с лицом церковного певчего, в залоснившемся костюме и с голодным блеском в глазах. Возьми его, если можешь». Я узнал тебя, едва ты заговорил, потому что ни у кого на этой зеленой скамеечке для ног не было в глазах такого голодного блеска. Я мог бы купить тебя с потрохами за пять долларов.

— Старый сукин сын. И ты заставил меня это выдержать?

— Заставил. — Фрэнк с тоской вздохнул. — Да простит меня Бог за то, что говорю это, Мюррей, но какое развлечение остается для человека, не способного предаваться любви с женщиной и давать пинка в живот тем, кто способен? Однако это не главное. Я хочу довести до твоего сознания, что голодный блеск — самое большое достоинство, какое я могу найти в человеке. Из-за него я и взял тебя на шестьдесят долларов в неделю.

— На пятьдесят.

— Шестьдесят, — спокойно сказал Фрэнк, — и давай не спорить. Сам знаешь, от любого спора кровь у меня начинает пузыриться, как сельтерская вода.

Вначале было пятьдесят, притом наличными.

В кабинете Фрэнка Конми было две двери. Мюррей вошел в одну; его провели через другую в анфиладу помещений: комнату следователей, комнату стенографисток, кладовую, фотолабораторию. По манере Фрэнка представлять его он понял, что самой важной персоной здесь была миссис Нэпп, совмещавшая должности личной секретарши, надзирательницы за стенографистками и хранительницы ключей. Маленькая элегантная женщина с прекрасно уложенными подсиненными волосами была, должно быть, очень хорошенькой тридцать лет назад. Следы былой красоты сохранились, но теперь казались грозными, как сочетания корпуса тяжелого крейсера.

Заполняя различные документы о приеме Мюррея на работу, она быстро говорила авторитетным тоном:

— Мистер Керк, в некоторых вещах мистер Конми очень требователен. Вы не должны слоняться возле комнаты стенографисток и иметь с девушками каких-либо дел. Прекрасно понимаете, что я имею в виду, так ведь?

— Понимаю.

— Секретные папки с досье находятся в кабинете мистера Конми, — имейте в виду, что вас они совершенно не касаются. Если вам потребуются материалы из них или вы захотите вернуть материалы на место, обращайтесь ко мне, и я этим займусь. Уходя с работы, не оставляйте на столе никаких документов. Непременно отдавайте их мне, даже если просто уходите на обед. Это понятно?

— Понятно.

— Всякий раз, приходя или уходя, расписывайтесь в журнале — вот в этом, на моем столе — в нужной колонке и указывайте время. Если согласны поработать сверхурочно, расписывайтесь в колонке «Согласие» и пишите, где вас можно найти. И пожалуйста, не расписывайтесь там, если у вас нет серьезных намерений. Неприятно искать замену в последнюю минуту.

— Какая польза в этих расписываниях? — спросил Мюррей.

— Вам заплатят сверхурочные за эту работу. И вот что еще, мистер Конми не хотел бы, чтобы вы рассказывали о своей работе посторонним. Обычно наши сотрудники говорят, что работают в исследовательской организации, если речь зайдет об этом среди незнакомцев.

— А среди друзей?

— Тут вам понадобится здравый смысл, мистер Керк. Да, распишитесь здесь и вот здесь. Есть вопросы?

— Нет, — ответил Мюррей. И добавил, не удержавшись: — Не особенно похоже на кино, так ведь?

Миссис Нэпп проницательно посмотрела на него:

— Не похоже, мистер Керк. Мы не предлагаем выпивку, блондинок или пули. Собственно говоря, ни у кого здесь нет разрешения на ношение огнестрельного оружия, кроме самого мистера Конми, и я очень сомневаюсь, что он знает, с какого конца стреляет пистолет. Уясните себе, мистер Керк, что мы законная деловая фирма, уполномоченная начальником отдела лицензий штата Нью-Йорк оказывать определенные законные услуги. И вы, молодой человек, так же подчиняетесь законам этого штата, как все. Надеюсь, будете постоянно об этом помнить.

— Буду.

— Отлично. Теперь вы начнете с управленческой папки. Слушайте меня. За столом мистера Манфреди есть свободное место, и он объяснит вам, что это за папка. Мистер Манфреди, это мистер Керк. Оставляю его на ваше попечение.

В большой комнате стоял десяток столов, половина из них была занята. Сидевшие за столами молча проводили взглядами миссис Нэпп, безразлично посмотрели на нового собрата и вернулись к работе. Манфреди, худощавый, с длинным крючковатым носом и печальным, как у пойманного журавля, выражением лица, обратился к Мюррею:

— И что привело тебя в эту западню, мой друг?

— Здесь работал мой знакомый — Джек Коллинз. Знал его?

— Ты сидишь на его стуле. Мы с ним коллеги, только у него возникло острое желание открыть собственное агентство в Лос-Анджелесе.

— В общем, он сказал мне, сколько получал здесь. Я счел, что недурно.

— Пожалуй. Джек был пробивным, работал главным образом по делам с добавочным вознаграждением. Путь до этого долгий. Говорю это на тот случай, если ты думаешь, что наткнулся на золотую жилу.

— Что ж, раз такое дело, я могу тратить только время, — сделал вывод Мюррей.

— Справедливо, — сказал Манфреди. — Теперь я покажу тебе, на что будешь его тратить.

Управленческая папка представляла собой стопку кратких автобиографий, отпечатанных на машинке или на ротаторе, некоторые были написаны печатными буквами.

— Дело вот какое, — стал объяснять Манфреди. — Когда служащий хочет устроиться в какое-то солидное учреждение, он там не появляется. Просто отправляет почтой свою автобиографию и потом молится Богу. Компания переправляет этот материал нам, и мы проверяем в нем все сведения. Знаешь, как возвращаться в прошлое? То есть проверять ложные сведения об учебных заведениях, местах работы и так далее?

— Я иногда занимался этим в той фирме, где работал.

— Хорошо. Тогда в каждом месте, которое можешь одобрить, ставишь «В» и свои инициалы, а там, где этот человек лжет, ставишь «Н» и свои инициалы. Там, где чего-то не можешь выяснить, оставляешь пустое место. Если оставишь слишком много пустых мест или попадешься на фальсификации, потеряешь работу.

Есть и другие риски. Во-первых, у нас уже есть досье на многих этих типов, держаться на плаву они умеют как никто. Во-вторых — только не нужно болтать об этом, — ты дополняешь эти досье всем, что нашел в автобиографиях. Все, что мы узнаем об этих людях, хранится в архиве.

Другая работа с этим материалом — сущее наказание. Каждое утро нам доставляют массу газет. От тебя требуется быстро просматривать их и находить все, что можно внести в досье. Солидные газеты вроде «Таймс» сообщают о браках, смертях, повышениях в должности и всем таком прочем. В бульварных газетах содержатся сплетни. Ты просматриваешь их в поисках скандальных происшествий, где действующим лицом может оказаться служащий и где находишь что-то стоящее для внесения в досье. Вот, примерно, и все.

— Похоже, работенка та еще. — сказал Мюррей.

— О, ты к ней привыкнешь. По крайней мере она сидячая, это уже кое-что. И гораздо лучше доставки судебных приказов и повесток. Ты еще не получил крещения, а?

— В каком смысле?

— Так у нас называется первый случай, когда женщина при вручении ей судебного приказа плюет тебе в глаза. В судебных документах есть что-то такое, от чего рот женщины заполняется слюной, а потом, братец, тебе несдобровать. Вскоре научишься мастерски увертываться.

Мюррей посмотрел на него и понял, что Манфреди не шутит.

— Почти вся работа такая? Газеты и судебные повестки?

— Ну нет. Фронт работ, приятель, у нас широкий. Пока что ты знаешь только заключительную часть. Вскоре выяснишь, что представляет собой все остальное.

Мюррей выяснил. Он работал с управленческой папкой, доставлял судебные документы и получил крещение, отправлялся на дела вместе с Бруно Манфреди, и наступило время, когда стал отправляться на дела в одиночку. При этом сделал открытие, что если поднимаешь камень за хорошую плату, то не испытываешь особого отвращения при виде того, что ползает под ним.

За это он получал не только деньги, но и каким-то медленным, загадочным, не запланированным ходом дел дружбу Фрэнка Конми. Мюррей понял, что Фрэнк живет в жутком одиночестве, в одиночестве человека, который так долго держался настороже, что заледенел в этом положении. Но потом, когда оживленная беседа о делах агентства сменилась дружескими разговорами, наступила оттепель. Впервые Мюррей появился в сент-стивенской квартире в свой тридцатый день рождения, когда Фрэнк пригласил его отпраздновать эту дату в компании из двух человек. Это была весьма удачная вечеринка, длилась она восемь часов, и все это время Фрэнк произносил монолог — отчасти лекцию, отчасти воспоминания, перемежаемые множеством непристойностей, — за квартой выдержанного арманьяка, из-за которого Мюррей молил небо о скорой смерти, пока на рассвете у него не прекратились головокружение и рвота.

После той ночи было немало других, когда они вместе ужинали, пили, иногда отправлялись в город. У Фрэнка была весьма разнообразные пристастия, и благодаря ему Мюррей узнал, что большая опера может производить воодушевляющее впечатление, что вестерны могут усыплять лучше, чем нембутал, что скачки можно сделать интереснее, ставя на лошадей более крупные суммы, чем можешь позволить себе проиграть, что постановку любой пьесы стоит посмотреть, если она написана Шоном О’Кейси, Роджерсом или Хаммерстайном^[3]. В общем, все это можно назвать пьянящим глотком местного пунша, сильно приправленного разговором Фрэнка Конми и его бренди.

Разумеется, в агентстве случались легкие неприятности. Однажды во второй половине дня Мюррей брился в мужском туалете, когда вошел один из следователей — неприятный тип по фамилии Макналли. Он взглянул на себя в зеркало и затем обратился к Мюррею.

— Скажи, дорогуша, — произнес он громким фальцетом, чтобы услышали все, кто был в туалете, — будь у меня такая внешность, старик увлекся бы и мной?

Мюррей знал, что раздражает Макналли, и не мог сильно винить этого человека. Поэтому, когда положил бритву и размахнулся, это получилось вяло, нерезультативно. Макналли ответил тем же, оба удара прошли мимо, потом оба сцепились и неуклюже боролись, словно пара никчемных боксеров в предварительном бою, пока Бруно Манфреди не разнял их.

Потом Бруно укоризненно покачал головой, глядя на Мюррея:

— Господи, поддаться на такую глупую шутку. От них нужно отделываться смехом. Иначе люди сочтут, что это правда.

— А ты как считаешь?

— Кто, я? Считаю, что все в порядке. У старика никогда не было семьи, вот он и выбрал тебя на роль сына. И пусть это не волнует тебя, приятель. Это как деньги в банке.

Это не волновало Мюррея, потому что когда в конце концов он заставил Фрэнка взять его в партнеры, то знал, что достоин этого. К тому времени он был первым человеком в агентстве, брался только за крупные дела. Он подал Фрэнку мысль открыть службу платной охраны, что сразу же оказалось доходным. Убедил Фрэнка, что дорогая реклама может окупиться, и нанял группу рекламщиков, устроивших Фрэнку выступления по радио и телевидению, упоминания о нем в светской хронике, где фамилия Конми могла попасться на глаза угодившим в беду воротилам.

Партнерство их длилось два года. На другой день после того, как оно окончилось смертью Фрэнка, Мюррей узнал с большим удовольствием, но небольшим удивлением, что получил по завещанию всю принадлежавшую партнеру часть агентства.

Вот так. Десять лет назад в этот кабинет он вошел с восемьюдесятью пятью центами в кармане, составлявшими все его земное богатство. Теперь — почти в годовщину того дня — он следовал за скудным погребальным кортежем в собственном «Кадиллаке» и на обратном пути остановился у «Сент-Стивена», чтобы расписаться на пунктирной линии в качестве нового арендатора квартиры Фрэнка.

Мюррей вселился туда тем же вечером. В полночь помянул ушедшую душу, выпив из знакомого суженного кверху бокала, потом разбил его в камине. Это был неловкий жест, вызванный сентиментальным импульсом, но сделанный с добрым намерением. Фрэнк ему нравился, и он хотел попрощаться с ним таким образом, какой сам покойный мог бы одобрить. Подумал — в ту минуту он искренне в это верил, — что прощается с Фрэнком.

Но потом то и дело выдавались скверные вечера, когда он ощущал себя одиноким в этой квартире и начал задумываться. Странно неуместные мысли шли беспорядочной чередой. Словно бессмысленный парад, они кружили, кружили, не приходя ни к чему. Мысли об отце, который торговал продовольственными товарами в убыток и писал плохие стихи, о картотечных шкафах с двойными запорами вдоль стены, о Фрэнке или даже о людях, запершихся в квартирах на нижних этажах. Слишком много людей. Слишком много мыслей.

И все они, словно разбросанные фрагменты составной картинки-загадки, ждали, чтобы открылось дело Ландина и начала складываться полная картина.

Глава 2

Хотя его фамилии ни в каких документах не найти, ход этому делу дал Отто Хелмке.

Хелмке был желчным, иссохшим, невысоким домовладельцем в районе Риджвуд, безумно любящим отцом поразительно zoftik^[4] юной дочери и неуживчивым соседом полицейского Эверетта Уолша. Вражда между Хелмке и Уолшем тянулась несколько лет, начавшись с мелочного спора о границе участков. Кульминации она достигла в тот вечер, когда Хелмке вошел в свой гараж и застал свою дочь в жарких объятиях старшего сына Уолша на заднем сиденье семейного автомобиля.

Хелмке отомстил двумя способами: прогнал парня с участка черенком грабель, а потом в предрассветные часы уселся за кухонный стол и принялся писать письмо. В первом абзаце он лишь поднял вопрос о том, как человек, предположительно живущий на жалованье полицейского, может быть таким зажиточным, как Эверетт Уолш. Затем перешел к описанию с поразительной точностью всех подробностей финансовых дел Уолша, уделив особое внимание двум новым машинам в его гараже, новой дорогой обстановке в его доме и восьмиметровой крейсерской яхте «Пегги У.», стоящей на якоре в Шипсхед-Бэй. Такое письмо Хелмке мечтал написать уже много раз и теперь с удовольствием перечитал его. Потом подписался «Обеспокоенный гражданин» и адресовал письмо «Районному прокурору, город Нью-Йорк». Он ошибочно полагал, что в большом городе всего один районный прокурор, но вышло так, что эта ошибка не имела значения.

Известно, что даже бесцельно брошенное семечко может прорасти, если попадет в плодородную почву. Плодородной почвой в данном случае стало специальное Большое жюри, недавно созданное для расследования коррупции среди нью-йоркских полицейских. Письмо Хелмке оказалось перед этим Большим жюри, а потом, после тщательного расследования, проведенного двумя блестящими молодыми людьми из районной прокуратуры, перед ним оказался и Уолш.

Показания Уолша были живописно озаглавлены: «ПОЛИЦЕЙСКИЙ СТУЧИТ НА ПРИЯТЕЛЕЙ» в первой, взявшейся за эту тему бульварной газете. Один приятель, представший перед Большим жюри, оказался букмекером феноменального масштаба. Джордж Уайкофф оперировал охватывающим весь город кругом участников пари на скачках из имения на Статен-Айленде, самом отдаленном и пасторальном из пяти административных районов Нью-Йорка.

Если Уолш стучал, то Уайкофф молотил с таким грохотом, что от этого с треском рушились стены управления полиции. Среди обломков оказалось триста человек в званиях от патрульного до заместителя инспектора. Большинство из них спаслось, спешно подав в отставку или уволясь из полиции. Однако двадцать человек, уличенных в противоречивых показаниях перед Большим жюри, были преданы суду за лжесвидетельство. В число этих двадцати неудачников попал Арнольд Ландин.

Таким образом, Отто Хелмке, упоминания о котором ни в одном документе не найти, отпустил свой хлеб по водам и нашел его увеличившемся в триста раз. Можно сказать — неплохая прибыль, но все же он не был счастлив. Утратил аппетит, постоянно рявкал на флегматичную жену и наказанную дочь, часами мрачно размышлял, сидя с газетой.

Человеку нелегко сознавать, что он орудие Божественного Провидения и все-таки остается в безвестности.

Часть II. Конми и Керк

Глава 1

В середине Дня благодарения Мюррей, увлеченный «Путешествиями Гулливера», сидел в ванне, наполненной до того горячей водой, что при шевелении пальцем ноги возникала острая боль. Когда зазвонил телефон, он попытался не обращать на него внимания, но в конце концов вылез из ванны и, не вытираясь, пошел в спальню.

— Мардж, что за черт? — произнес он в трубку.

Девушка на коммутаторе ответила:

— Извините, мистер Керк. Я знаю, вы хотели, чтобы вас сегодня не соединяли ни с кем, но этот джентльмен звонит с девяти часов, и в конце концов пришлось сказать ему, что я проверю, дома ли вы. Что ответить?

— Кто этот джентльмен?

— Некий мистер Ральф Харлинген. Он сказал, что вы его знаете по конторе на Ректор-стрит.

Мюррей знал эту фамилию, знал, о какой конторе идет речь, она давно пользовалась услугами их агентства. Это была одна из разросшихся юридических фирм неподалеку от Уолл-стрит, где десять старших партнеров и двадцать младших вежливо излагали за щедрый гонорар свои соображения по делам корпораций. Агентство «Конми — Керк» долгое время занималось их управленческими досье.

Ральф Харлинген был там одним из самых незначительных младших партнеров, очень мелкой сошкой, и единственное его достоинство, насколько знал Мюррей, заключалось в том, что он доводился сыном руководителю фирмы. Мюррей несколько раз встречался с ним в конторе. Это был рослый, поджарый человек с короткой стрижкой, с сединой на висках, с вызывающими неловкость манерами, слишком молодежными для его возраста. Разговаривали они о футбольных командах «Лиги плюща»^[5] и только. Харлинген, видимо, был настолько увлечен этой темой, насколько Мюррей к ней равнодушен. Трудно было представить, по какой причине он может звонить.

Харлинген на другом конце провода рассыпался в извинениях, потом быстро перешел к сути дела:

— Знаете, приятель, вы сейчас незаменимый человек. Послушайте, вы когда-нибудь слышали о человеке по имени Арнольд Ландин? Вам оно ни о чем не напоминает?

— Нет.

— А-а, — произнес Харлинген. — Ну, в общем, он мой клиент, один из полицейских, попавших под суд в связи с делом Уайкоффа. И само собой, это дело не имеет никакого отношения к Ректор-стрит. Я ушел из старой лавочки, теперь действую независимо. Что скажете по этому поводу?

Мюррей переступил с ноги на ногу в лужице воды, натекшей с него на ковер.

— Отлично, — сказал он. — Превосходно. Это большой шаг вперед.

— Конечно. Теперь нам нужно посоветоваться по этому делу. Видите ли, мы с миссис Харлинген завтра уезжаем в Филадельфию, чтобы провести выходные с ее родственниками, и я хотел бы встретиться с вами сегодня днем. Может быть, вечером. Дом у нас гостеприимный, народу будет много, но как-нибудь сумеем поговорить о деле. А напитки у нас превосходные. Настоящая амброзия.

— Отлично. Я приеду, мистер Харлинген.

— Ральф, приятель. Ральф.

— Само собой, — сказал Мюррей. — Большое спасибо, Ральф.

Добрый старина Ральф.

Мюррей положил трубку, затем поднял ее и набрал номер своего агентства. Контора была закрыта в выходные и на праздники, но кто-то из служащих всегда должен был находиться там на дежурстве. Ответил ему Лу Штраус, давний сотрудник.

— Лу, сделай мне одолжение, — сказал Мюррей. — Возьми в столе миссис Нэпп список, посмотри, есть ли у нас досье на Ральфа Харлингена и Арнольда Ландина.

— Это тот Харлинген, который звонил сюда утром? Я сказал ему, что он может найти тебя в отеле.

— Он нашел. Проверь его и Ландина.

Штраус вскоре поднял трубку:

— Мюррей, Харлинген тут есть, значит, досье на него существует. Однако на другого нет ничего.

— Я так и думал. Во всяком случае, оставь миссис Нэпп записку, чтобы завтра утром досье Харлингена лежало у меня на столе. Звонил еще кто-нибудь?

— Только миссис Нэпп, — ответил Штраус. — Проверяла, на месте ли я. Слава богу, я был.

В десять часов Мюррей поехал к Харлингену. Квартира его находилась в одной из громадных новых коробок из алюминия и стекла, которые высятся, веранда к веранде, над грязными берегами Ист-Ривер. В квартире были блестящая мебель и длинные, низкие кушетки, люди сидели на них, словно птицы на телефонных проводах. Голоса словоохотливых, раскованных болтунов оглашали квартиру неумолчным, нервирующим шумом.

Мюрреем поначалу завладела миссис Харлинген, эксцентричная, худощавая блондинка. Отделавшись от нее, он лениво бродил от группы к группе, пока его не припер к стене молодой человек в вельветовом пиджаке с бархатным воротником.

— В высшей степени незабываемый человек, надо же, — злобно произнес молодой человек. — Как вам это нравится? В высшей степени незабываемый!

— Кто? — умиротворяюще спросил Мюррей.

— Никто, — ответил молодой человек. — Неправильно — в высшей степени. Непонятно? У прилагательного «незабываемый» нет превосходной степени. Нельзя иметь частично незабываемую вещь, так ведь? Если что-то незабываемо, оно постоянно у вас в памяти, так ведь?

— Наверное.

— Что значит «наверное»? — воинственно спросил молодой человек. — Вы либо знаете, либо нет. Эти ваши «наверное» уничтожают чистоту языка.

Высокая девица с черной челкой толкнула Мюррея локтем.

— Не обращайте внимания на Дональда, — сказала она. — Он помешан на этой теме.

Молодой человек изумленно воззрился на нее.

— Помешан, — сказал он. — О Господи, помешан! — И ушел с оскорбленным видом.

Девушка проводила его взглядом, потом примирительно обратилась к Мюррею:

— Это не совсем его вина. На самом деле он очень умный, учился в Оксфорде на стипендию Фулбрайта, и это своего рода одержимость. А чем занимаетесь вы?

— Сбором материала.

— О? Для какой газеты?

— Ни для какой, — ответил Мюррей. — Только факты и цифры.

Брови девушки поднялись.

— Это звучит совершенно ошеломляюще, — сказала она, и стало ясно, что их общение кончилось.

В буфете он налил себе немного курвуазье. Человек рядом с ним, полный, краснолицый, с тонзурой седых волос, окаймляющих блестящую лысину, сделал то же самое, только наполнил стакан почти до краев. Они торжественно чокнулись, выпили, и толстяк крякнул от удовольствия.

— Знаете, почему я здесь? — спросил он.

— Потому что, — ответил Мюррей, — собираете материал для газеты.

— Нет, черт возьми. К прессе не имею никакого отношения. Я работаю в банковской сфере, распоряжаюсь инвестициями для коммерческого треста в центре города. Моя фамилия Уолтерс.

— Ладно, сдаюсь, — сказал Мюррей. — Почему вы здесь?

— Потому что, — торжественно ответил Уолтерс, — я сосед снизу. Эти дома построены так, что слышно, как на пол упала булавка, а иногда по время вечеринок с танцами я думал, что потолок обрушится мне на голову. Человек я мирный, не люблю ссор с соседями, да и кто любит? Поэтому я просто заключил с Харлингеном соглашение. Он может собирать здесь толпу, когда только захочет, а я за это могу присоединиться и утопить свои неприятности в выпивке. А он, сынок, подает самую лучшую. Я, должно быть, выпил уже на пятьсот долларов.

— «Сосед хорош, когда забор хорош»^[6], — сказал Мюррей.

— Что это значит?

— Это цитата, — ответил Мюррей, — из стихотворения Роберта Фроста.

Уолтерс захлопал глазами.

— Он здесь?

— Я бы не удивился, — сказал Мюррей.

Он был один, держал в руке недопитый стакан, когда перед ним появилась девочка. У нее был землистый цвет лица, обкусанные ногти, девичья прическа «конский хвост», но губы были в яркой помаде, плечи сутулились, словно от пресыщения удовольствиями. Она походила на поджарый вопросительный знак.

— Привет, — сказала девочка. — Я Меган Харлинген. Папа рассказал мне о вас.

— Рад познакомиться, — ответил Мюррей. — И где ты была все это время?

— В кино. У меня это форма ухода от жизни. В буквальном смысле. Я не могу понять этих вечеринок, а вы? Здесь полно людей, которые напиваются и становятся претенциозными.

Мюррей поспешно допил свой коньяк.

— Не знаю, — осторожно сказал он. — Мне они кажутся вполне благовоспитанными.

— Тогда вы их совершенно не знаете, — твердо заявила Меган. — На самом деле у этих людей полно эмоциональных конфликтов. Они терзаются ими. Знаете, почти все здесь лечатся психоанализом. Бывали когда-нибудь у психоаналитика?

— Пока что нет, — ответил Мюррей. — А ты?

— Только очень недолго, и это было несносно, несносно, несносно. Потом, когда дедушка возмутился, узнав об этом, мне разрешили больше не ходить. Конечно, дедушка своего рода религиозный фанатик, он наверняка ярый противник Фрейда. Знаете, что он сказал мне однажды? Что если языческие знахари попадут в ад, то психиатры тем более! Это вечные муки!

— Я бы не относился так сурово к нему, — сказал Мюррей. — Может, он просто слегка отстал от жизни.

— Слегка? Слышали бы вы, что он говорил о модных идеях, когда папа ушел из старой конторы и открыл свою практику. Какой у них был скандал. И что дедушка говорил о людях, которые идут работать на преступников. В моей спальне было слышно каждое слово даже при закрытой двери. Конечно, папа держался просто героически. То есть относительно защиты преступников и всего прочего. Он первый в нашей семье берется за это, и для него все совершенно внове. Наверное, поэтому он попросил вас помочь ему, так ведь?

— Мм, не уверен. Обычно моя работа заключается только в помощи с деталями.

— С какими деталями? Знаете, по-моему, быть частным детективом очень героично. Вы настоящий частный детектив, да?

— Настоящий.

— Спрашиваю, потому что вы не похожи. Но бывают у вас приключения?

— Какого рода?

— Да вы понимаете, о чем я. Никогда не смотрите телевизор?

— Только «Куклу, Фрэна и Олли»^[7], — ответил Мюррей.

— Ну, тогда удивляться нечему, — сказала с облегчением Меган. — Пойдемте со мной, я вам покажу.

Она привела Мюррея в спальню, усеянную женскими вещами в диком беспорядке, толкнула его в кресло и после краткого поиска по каналам нашла частного детектива Кейт Брэнниган, расследующую «Дело о пропавшем пальце». Потом быстро убрала с кровати книги и одежду, уселась на нее, скрестив ноги, принялась грызть обкусанные ногти и восторженно уставилась на экран.

Темнота в комнате, голоса телевизионного диалога представляли собой коварное искушение. Мюррей на секунду закрыл глаза, обнаружил, что не может открыть их, и внезапно проснулся, когда частный детектив Брэнниган завершила дело чередой пистолетных выстрелов. Громкая музыка трех последующих рекламных сюжетов завершила процесс пробуждения, и затем появился диктор одиннадцатичасовых новостей с еще более суровым, чем у частного детектива Брэнниган, взглядом.

— Каковы новости из всех частей города? — вопросил он. — Так вот, праздничная дорожная пошлина продолжает повышаться. Последней местной жертвой несчастного случая стал шестидесятилетний Чарлз Пирози, житель Уэстчестера, скрывшийся водитель насмерть сбил его час назад на углу Мэдисон-авеню и Шестнадцатой улицы. Водители, предупреждаем вас…

Меган торопливо поднялась и выключила телевизор.

— Радостный же День благодарения, — сказала она. — Уф.

— Тебя не беспокоило, когда частный детектив Брэнниган палила в людей направо и налево, — с ехидством напомнил Мюррей.

— Это совсем другое, — запротестовала Меган.

Неожиданно в комнате вспыхнул свет, оба они повернулись и, щурясь, уставились на человека в дверном проеме. Это был Харлинген.

— Вот вы где, — сказал он и потом застонал: — Господи, Меган, комната в ужасном беспорядке! Как ты можешь показывать кому-то свою комнату в таком виде?

Она свирепо сверкнула на него глазами.

— Это не беспорядок. Во всяком случае, доктор Ленгстейн сказал, что быть неаккуратной в моем возрасте вполне нормально. Ты сам это слышал.

— Хотел бы я, чтобы он пожил в этой комнате, — сказал Харлинген. — Теперь сотри с лица всю косметику и ложись спать.

Возле двери Мюррей обернулся.

— Доброй ночи, Меган, — сказал он и увидел, как накрашенные губы задрожали, сутулые плечи ссутулились еще больше, а потом Меган резко повернулась к нему спиной.

— Вот вам дети, — угрюмо сказал Харлинген, закрывая дверь. — Ей четырнадцать лет, ведет себя как четырехлетняя, и ждет, чтобы с ней обращались, как с сорокалетней.

Он повел Мюррея в маленький, скудно обставленный кабинет и плюхнулся в кресло перед загроможденным письменным столом.

— Нет, ничего интересного здесь не найдете, — сказал он, когда Мюррей, присев на корточки, стал разглядывать содержимое книжных полок на стене. — Тут главным образом книги по юриспруденции — я забрал их из той конторы, а маленькие книжки — это стихи моей жены. Книжки изданы, само собой, за счет автора. Поэзия ее, надо сказать, оставляет желать лучшего, но она находит сочинение стихов замечательным способом самовыражения.

— Знаю, — сказал Мюррей. — Она говорила мне об этом.

— Да? В таком случае у вас, очевидно, была возможность понять, что она за личность. Muy simpatica^[8]. И очень общительная. Очень энергичная. Собственно говоря, она главная сила, заставляющая меня идти своим путем.

— То есть быть адвокатом по уголовным делам?

— Совершенно верно. И мне сразу же повезло найти такого клиента, как Ландин. Знаете, когда открываешь такую контору, можно долгое время безуспешно искать клиентов, но я только начал, и у меня сразу же появилось дело. — Харлинген взял карандаш и стал нервозно постукивать его концом по столу. — Беда в том, — печально сказал он, — что это дело само вызывает чертовское множество проблем — нужно проводить много расследований, требуется много беготни. А когда у тебя нет никакого штата, с этим не справиться. И тут за дело принимаетесь вы.

— Минутку, — сказал Мюррей. — Я пока что не принялся.

Лицо Харлингена приобрело удивленное выражение.

— Но я думал…

— Знаю. Но, с моей точки зрения — с точки зрения агентства «Конми — Керк», — в делах подобного рода мне кое-что не нравится.

— Послушайте. Прежде всего, это обычное, простое обвинение в лжесвидетельстве. Если я произвел впечатление…

— Насколько обычное и простое?

— Ландин — патрульный из полиции нравов, работавший в штатском. Некоторое время назад он задержал за букмекерство человека по имени Эдди Шрейд. Потом, когда разразился скандал Уайкоффа, Шрейд предстал перед Большим жюри, где заявил, что его задержание сфабриковано, он просто подставное лицо настоящего правонарушителя, некоего Айры Миллера, одного из близких компаньонов Уайкоффа.

— Чтобы открыть дело о лжесвидетельстве, требуются показания двух человек.

— Другим является Миллер, сказавший Большому жюри, что заплатил Ландину тысячу долларов за то, что тот задержал вместо него Шрейда. И когда Ландин не захотел отказываться от своих показаний, ему предъявили обвинение. Разумеется, Миллер и Шрейд такие типы, что дадут показания, грозящие родной матери электрическим стулом. От этого дела за милю несет фальсификацией.

— Может быть, да, — сказал Мюррей. — Может быть, нет.

Харлинген вспыхнул.

— Послушайте, — убежденно заговорил он, — это может показаться слегка преувеличенным, но я считаю себя неплохим знатоком человеческой натуры. И перед тем, как взяться за дело Ландина, я решил поговорить с ним. Не только о деле, заметьте. Я хотел глубже проникнуть в его внутренний мир, увидеть его сущность. И то, что увидел, мне понравилось. Иначе бы я не взялся за это дело.

— О Господи, — сказал Мюррей. — Думаете, меня интересует, хороший человек ваш клиент или нет?

— Судя по тому, что вы сказали…

— Об этом я ничего не говорил. Вам следует знать, мистер Харлинген, что такую организацию, как моя, совершенно не интересует репутация клиента. Собственно говоря, и большинство адвокатов, которых я знаю. Иначе завтра же мы все оказались бы не у дел. — Мюррей покачал головой. — Это не имеет никакого значения. Я веду к тому, что дело вашего клиента связано с делом Уайкоффа, и мне это не нравится. Уайкофф показал, что в течение последних десяти лет он платил полицейским взятки по миллиону долларов в год. Что это означает теперь, когда тайное стало явным? Что все управление полиции напоминает мешок с гремучими змеями, и я не хочу совать руку в этот мешок. Агентство «Конми — Керк» всегда ладило с полицией по хорошему принципу «живи сам и давай жить другим». Сейчас мы следуем за полицией.

— Но это мое дело, — возразил Харлинген. — В случае чего в ответе буду я.

— Может быть, но достанется и нам. В этом штате, мистер Харлинген, детективное агентство окружено множеством отвратительных правил. Если полиция захочет следовать им буквально, «Конми — Керк» окажется в очень неприятном положении.

— О, замечательно, — сказал Харлинген. — Превосходно. — Поднес карандаш к глазу и стал смотреть вдоль него. — Значит, если Ландин хочет получить шанс в суде, ему нужно обратиться в большую юридическую фирму, где есть сотрудники, которые займутся расследованием. Все сводится к этому, разве не так?

— Не так. Существует несколько других агентств — «Интер-Америкен», «Флейшер» — хороших организаций, которые могут сделать именно то, что вам нужно. Или, — внезапно догадался Мюррей, — вы уже обращались туда?

Карандаш в руке Харлингена переломился.

— Конечно, обращался. Нельзя сказать, что вы — мой первый логичный выбор, но, черт возьми, Ландин небогат, и я старался обойтись как можно меньшими затратами. Не получилось. Они твердо стоят на своем. То, что они предлагали, не стоило даже рассматривать.

— Понятно, — сказал Мюррей. Видеть откровенно бедственное положение Харлингена было неприятно.

— И я не могу передать это дело кому-то другому, — сказал Харлинген. — Даже представить этого не могу.

— Почему? Есть юридические конторы, которые охотно за него возьмутся. Вы могли бы работать вместе с одной из них, набираясь опыта.

— В моем возрасте? — Харлинген подался к Мюррею и медленно, напряженно заговорил: — Знаете, сколько мне лет? Сорок пять, приятель. Сорок пять.

— Ну и что? Впереди у вас еще много времени.

— Времени для чего? — спросил Харлинген. — А, вы не понимаете. Совершенно не понимаете. Неясно вам, что теперь, когда набрался смелости уйти с работы самого старого рассыльного в городе, я не могу вернуться на такую же? Вот что поставлено на карту. Это не просто вопрос ведения дела самому. Я знаю, что могу провести хорошую работу с любым делом, будь у меня такой шанс. Мне нужно — хорошо, чрезвычайно важно — получить такой шанс. Вот в чем дело.

— Для вас — да, — устало сказал Мюррей. — А мне нужно думать об интересах моего агентства.

— Это окончательно?

— Да.

Харлинген покачал обломки карандаша на ладони. Потом неожиданно спросил:

— Надеюсь, не будете против, если я свяжусь с вами по этому делу еще раз?

— После полудня я каждый день в конторе, — сказал Мюррей.

Глава 2

По окну внезапно забарабанил холодный ноябрьский дождь. Миссис Нэпп поднялась из кресла, включила верхний свет и задернула оконные шторы.

Мюррей подождал, чтобы она снова села за стол и взяла блокнот. Указал пальцем на досье Харлингена, лежавшее перед ним.

— Значит, восемь лет назад он отправил это резюме и заявление о приеме на работу в «Конвей индастиэл», просил место в юридическом отделе. Ему было отказано. Мы это знаем, потому что имели дело с «Конвей», но тут не все на виду. Держу пари на деньги против мраморных шариков, что его резюме были разосланы во многие места. И везде ему было отказано.

— Возможно.

— Вот-вот. Первые несколько раз отец, должно быть, не давал ему рекомендаций, когда он просил. Потом наш мальчик вдруг обнаруживает, что перевалил за четвертый десяток. Судите сами, насколько велика вероятность у человека на пятом десятке получить работу в «Конвей». Или в такой же организации.

Миссис Нэпп искривила губы.

— Если просите пожалеть человека, который имел хорошую должность в конторе Дж. Д. Харлингена и сознательно ушел…

— Угу. Cherchez la femme^[9]. А также ищите психиатра. Миссис Харлинген изживает свои комплексы тем, что пишет дрянные стишки и печатает их за свой счет в маленьких, дорогих книжечках. Она и этот их профессор, должно быть, убедили Харлингена, что защита уголовных преступников — как раз то, что необходимо его страдающей душе.

— И что?

— Они упустили одну мелочь. За плохие стихи никто не сядет в тюрьму. Обвинение в лжесвидетельстве — дело другое.

— Это забота клиента, — сказала миссис Нэпп. — Если мы не работаем по этому делу, нам нечего расстраиваться.

— Поверьте, я не расстраиваюсь.

— Ну, если не из-за этого, так из-за чего-то другого. В последнее время вас раздражает многое, мистер Керк. Думаю, вам требуется передышка.

— Пожалуй. Рослая, стройная, белокурая передышка. С холодными глазами, но горячей кровью. Глупая, но привлекательная.

— Странно, — заметила миссис Нэпп, — что у всех мужчин ум работает в одном направлении.

— Правда? Пожалуй. Скажите, миссис Нэпп, когда вы только начали работать здесь, Фрэнк Конми заигрывал с вами?

— Неуместный вопрос, мистер Керк. И у нас еще много работы.

— Заигрывал?

Миссис Нэпп улыбнулась:

— Заигрывал. Это были времена сухого закона, поэтому мне пришлось повести его в замечательный подпольный кабачок на Восточной Тридцать девятой улице выпить после работы. Там он познакомился с моим мужем. Мистер Нэпп был барменом.

Мюррей сполз в кресле, закрыл глаза и удобно сложил руки на пряжке ремня.

— Ужасно гнетущая история, — сказал он. — Давайте лучше продолжим работу.

Была обычная пятница — сопоставляли сообщения из пригородов, давали задания, все это перемежалось бесконечными телефонными звонками, но из-за какого-то смутного беспокойства день казался бесконечным. В четыре часа Мюррей раздвинул шторы и стал смотреть на Нью-Йорк с высоты пятого этажа. Зонты, первые подарки в рождественских обертках, первый Санта-Клаус в этом сезоне, оборванец с непременным ручным колокольчиком и треногой. Мюррей прикидывал шансы попасть с высоты пятьдесят футов монетой в двадцать пять центов в кружку для подаяний, когда вошла секретарша приемной:

— Там юная особа, мистер Керк. Говорит, что пришла по поводу Арнольда Ландина.

Мюррей опустил монету в карман.

— Как она представилась, мисс Уайтсайд? Женой, сестрой или другом семьи?

— Похоже, это его невеста. — Мисс Уайтсайд обладала надменностью старших официанток из кафе-кондитерских, страстью к журналам с исповедями и вниманием к деталям. — У нее на пальце кольцо. Купленное по дешевке с камешком в полкарата.

— Что еще?

— Знаете, — сказала мисс Уайтсайд, — она очень хорошенькая.

Зрение не обмануло ее. Девушка была не просто хорошенькой, а поразительно красивой. Черные как смоль волосы, голубые глаза с длинными ресницами, румянец цвета камелии — или, подумал Мюррей, гардении. Так или иначе, было невероятно, чтобы полицейский, тупой, бесчестный нью-йоркский полицейский, обладал чем-то подобным.

Она села, поставила возле стула небольшую дорожную сумку и расстегнула пальто. Из грубого твида, про который Фрэнк Конми однажды сказал: «Когда вижу красивую женщину в такой одежде, невольно задаюсь вопросом, как, черт возьми, ей не стыдно».

— Я Рут Винсент, — сказала девушка. — Невеста Арнольда Ландина. — Она с чопорным видом сидела на краешке стула, руки сложены на коленях, словно иллюстрируя чинную позу. — Мистер Харлинген позвонил мне утром перед отъездом из города. Сообщил о разговоре с вами накануне вечером, но сказал, что, если я лично поговорю с вами — объясню положение вещей с точки зрения Арнольда, — вы можете передумать. Вот для чего я здесь.

— Понятно. — Мюррей аккуратно сложил два листка бумаги на столе край к краю. — А почему здесь не сам Ландин? С ним что-то случилось?

— Нет, Арнольд сегодня работает, а я нет. Армейский друг нашел ему работу в дешевом ресторане, но ресторан находится далеко на Лонг-Айленде, возле Ист-Хэмптона, поэтому в будни он остается там.

— Это очень неудобно для всех заинтересованных, так ведь?

Рут Винсент сдавленно сказала:

— Мистер Керк, полицейскому под подозрением нелегко найти работу. Он хватается за ту, какую удается найти.

— Совершенно верно. А где работаете вы, мисс Винсент? Манекенщицей?

Мюррей указал на дорожную сумку, и девушка бросила на нее взгляд.

— Ах это. Нет, там записи, которые я делала в библиотеке. Я учительница.

— Учительница?

— Да, — твердо ответила Рут Винсент.

— Извините, я не хотел…

— Понимаю. Хотели польстить, но не получилось.

— Это должно было прозвучать лестно.

— Почему? Вы льстите всякий раз, когда в кабинет входит женщина, видит за столом красивого администратора в костюме от «Брук бразерс» и спрашивает: «Вы детектив?»

— Нет, — ответил Мюррей. — Такого не случалось ни разу.

— Сомневаюсь. Кстати, поверьте, мистер Керк, что я работаю в Хомстеде — весьма престижной частной школе, которая набирает учителей по их способностям. Не обращайте внимания, если это звучит напыщенно. Я заучила это давным-давно.

— Mea culpa, — с готовностью сказал Мюррей. — Mea maxima culpa^[10]. Мисс Винсент, случайно, не учится ли в вашей школе девочка по имени Меган Харлинген?

— Да, учится. Это дочь мистера Харлингена.

— Я знаю. Вы таким образом познакомились с Харлингеном? Так получилось, что он взялся за дело Ландина?

— В какой-то мере. Первым адвокатом Арнольда был человек из его политического клуба, некто по имени Джон Маккадден. Когда стало ясно, что Маккадден равнодушно относится к делу — он предложил, чтобы Арнольд признал себя виновным, и тогда, может быть, удастся заключить сделку с районным прокурором, — мы поняли, что нужно искать кого-то другого.

— Но почему Харлинген?

— Почему? Прежде всего, мистер Керк, он был адвокатом в течение двадцати лет. Более того, с самого начала он был для нас в такой же степени другом, как и адвокатом. В такое время, поверьте, друзей оценивают очень тщательно.

— Не отрицаю. Не отрицаю даже, что Ральф Харлинген замечательный человек с большим добрым сердцем в форме «валентинки». Считайте его другом, если угодно.

— У меня есть для этого все основания. И я не понимаю, к чему вы клоните.

Мюррей почесал в затылке.

— К тому, что не ему бы браться за это дело.

Лицо девушки вспыхнуло.

— Меня это восхищает. Я имею в виду этику. Как может человек в вашем положении…

— Леди, люди в моем положении меняют свою этику изо дня в день, так что пусть вас это не волнует. Дело в том, что как адвокат Харлинген далеко не ровня Джонни Маккаддену. Вам не приходило в голову, что Маккадден знал, что делает, когда предложил вашему жениху признать себя виновным? Что это могло означать более мягкий приговор?

Девушка уставилась на него.

— Понятно, — внезапно охрипшим голосом сказала она и с усилием откашлялась. — Значит, нет ни малейших сомнений, что Арнольда осудят. Что его признают виновным.

— Я не говорил этого.

Она медленно покачала головой:

— Пожалуйста, мистер Керк, не сдавайте позиций. До сих пор вы действовали превосходно.

— Хорошо, — гневно заговорил Мюррей, — если хотите вести игру так, будь по-вашему. Я знаю Маккаддена, потому что выполнял работу для фирмы «Херш энд Маккадден», и когда они хотят смягчить дело, у них есть для этого веские основания. И я знаю, что десять из дел Уайкоффа уже рассматривались, и районный прокурор их выиграл. И знаю полицейских. Хотите еще что-нибудь от меня услышать?

— Да, — ответила девушка, и голос ее дрогнул. — Скажите, что вы знаете о полицейских? Что делает вас всемогущим богом, выносящим суждения о каждом, кто носит полицейский значок? Я хочу это знать.

— Нет, не хотите. Вам хочется услышать от меня, что Ландин никак не связан с шайкой Уайкоффа. Что он ни разу в жизни не брал взяток. Что когда все это пройдет, как дурной сон, он будет стоять с нимбом вокруг головы посреди этого лучшего из возможных миров. Ладно, считайте, что я это сказал.

— Но вы не верите в это?

— Ни на секунду. Я считаю, что он полностью виновен.

— Считаете! Бездоказательно!

— Бездоказательно?! — воскликнул Мюррей. — Как думаете, о чем Маккадден беспокоился, давая вам свой совет? Все, что он нашел в этом деле, должно быть, убедило его, что Ландину не выпутаться. И это не вина Маккаддена, он хороший адвокат с хорошими помощниками. Кто бы ни работал с этим делом, вышло бы то же самое. То же самое выйдет, если я стану работать над ним для Харлингена.

— Тогда почему не работаете?

Он посмотрел на нее, не сразу поняв, она ответила ему взглядом, холодно красивая, непреклонно вызывающая, и выдавали ее лишь сплетенные на коленях руки.

— Предлагаете, — сказал он, — взять деньги Ландина, чтобы помочь осудить его?

— Почему нет? — прошептала она, ненавидяще глядя на Мюррея. — Судя по тому, что вы говорили, вам это должно доставить удовольствие!

Да. Он вдруг понял, что так бы оно и было. Ощутил во рту привкус сладостного удовольствия поднести ей голову Ландина на серебряном блюде. И фабриковать результаты ему не пришлось бы. Это была бы честная работа с начала до конца. Он отработал бы каждый доллар Ландина.

Правда, это походило бы на хождение по канату. Это могло означать ссору с районной прокуратурой вопреки благоразумным советам Фрэнка, с окружающими Уайкоффа политиканами, да и, собственно говоря, с управлением полиции. Но это могло быть сделано. Фрэнк однажды летал по одному делу в Тринидад, вывел из себя всю колониальную администрацию, чтобы избавить клиента от обвинения в убийстве, и радовался этому. Дело Ландина по сравнению с тринидадским было пустяком. И в дураках оставался Ландин.

— Хорошо, — сказал Мюррей, — я берусь работать для вас на этих условиях. Какими будут последствия, такими будут.

Девушка кивнула:

— Нам нужно именно это.

— Возможно. — Он нажал кнопку звонка под столом, вызывая миссис Нэпп. — Сколько у меня времени? Когда суд?

— Шестнадцатого января. Около полутора месяцев.

— Маловато. Чтобы начать, потребуется время, и мне понадобится Ландин. Когда сможете привезти его сюда?

Девушка казалась ошеломленной неожиданно быстрым ходом событий.

— Не знаю. О, конечно, в воскресенье. Он всегда приезжает домой по воскресеньям. Но вас тогда здесь не будет?

— Да, но это не важно. Здесь будет один из моих людей, Он включит для вас магнитофон. Или Ландин утратит перед магнитофоном дар речи?

— Уверена, что нет.

— Отлично. Тогда ему придется изложить всю историю, включая фамилии, адреса, места, время — все подробности. Не важно, сколько он наговорит, часто ли будет останавливаться, чтобы подумать. Все равно за пленку платить ему. Можете передать Ландину это от меня.

В дверях появилась миссис Нэпп, и Мюррей жестом пригласил ее войти. Она, хороший солдат, встала у стола навытяжку, держа наготове блокнот с карандашом.

— Миссис Нэпп, эта юная леди — невеста Арнольда Ландина, мы только что говорили о его деле. Кажется, мы все-таки возьмемся за него.

Миссис Нэпп была хорошим не только солдатом, но и человеком. Она посмотрела на девушку, потом снова на блокнот, и губы ее изогнулись в странной гримасе.

Мюррей холодно сказал:

— Откройте досье на его имя и составьте обычный договор на наши услуги. Ах да. Его в воскресенье будут записывать на пленку, поэтому поручите одной из девушек в понедельник утром первым делом сделать расшифровку. И договоритесь о встрече с Ральфом Харлингеном в начале будущей недели. Здесь, если можно.

— Хорошо. Это все, мистер Керк?

— Да, все.

Когда она ушла, девушка сказала:

— Вы здесь очень деятельны, не так ли?

Это не было комплиментом, она произнесла это чуть ли не с неприязнью.

— За это нам платят деньги, — безапелляционно ответил Мюррей. — Кстати, получил Ландин недостающую в обвинительном акте информацию о конкретных подробностях вменяемого преступления?

— Да. Маккадден взял ее для него.

— Тогда пусть принесет ее в воскресенье и оставит для меня. Думаю, вы все равно будете звонить ему.

— Да, — ответила девушка. — Непременно.

Мюррей подождал, пока в наружном коридоре за ней не захлопнулась дверь лифта, потом подошел к окну. Дождь прекратился, улица внизу была заполнена первым потоком спешащих домой конторских служащих, Санта-Клауса с его принадлежностями уже не было. Потом перед зданием появилась эта девушка. Немного постояла в неуверенности, запахивая рукой воротник пальто, потом пошла вместе с толпой вниз по улице. Даже с этого расстояния Мюррей видел, что мужчины поворачиваются и смотрят на нее.

«Еще бы, — подумал он, внезапно возненавидев их за это. — Еще бы».

Глава 3

Досье: АЛ 391

Магнитофонная запись: АЛ 391–01

Произведена: 27 ноября

Расшифровка: 28 ноября

Выполнила: Долорес-Мэй Малкуин

Меня зовут Арнольд Ландин, мой постоянный адрес — Бликер-стрит, 500. Это район Гринвич-Виллидж. Я нес службу в Третьем отделении Западного Манхэттена, оно занимает территорию в Среднем Манхэттене от Пятой авеню до реки Гудзон. Я служил в полиции нравов, значок номер 32С720.

Вся эта история началась третьего мая. Утром я встретил своего приятеля в полицейском участке, мы работали в паре и не теряли друг друга из виду. Его имя Бенни Флойд — Бенджамин Флойд, — но адреса его я не знаю. Живет он где-то в Куинзе, неподалеку от рынков подержанных автомобилей.

В общем, тем утром мы работали на Седьмой авеню, на маршруте от полицейского участка до Центрального парка, держась близко друг к другу, потом перешли на Восьмую авеню и пошли обратно к деловой части города. Высматривали мы главным образом букмекеров — те, что работают на улице, появляются примерно в это время, в промежутке между появлением в газетах вкладышей, посвященных скачкам, и перед часом дня, временем начала скачек на нью-йоркских ипподромах.

По Восьмой авеню мы почти все время шли по разным сторонам улицы, не теряя друг друга из виду. Иногда сходились, чтобы поговорить. Около двенадцати часов купили по сандвичу с сосиской в буфете возле «Мэдисон-Сквер-Гарден», и пока что все было спокойно. Помню, я что-то сказал Бенни о работе на другой территории, так как мне показалось, что какой-то тип заметил нас, шедших по авеню, и поспешил вперед предупредить букмекеров и сборщиков ставок в нелегальной лотерее. Не помню точно, что он ответил, но мы продолжали идти по Восьмой, и возле Сорок пятой улицы я наконец заметил этого человека. Он действовал прямо на виду.

Там есть магазин, где продаются всевозможные театральные принадлежности, потому что в округе есть театры, а рядом с ним одно из тех заведений, где торгуют порнографическими книжками и юмористическими сборниками — у них есть витрина, заполненная этой ерундой, — а между ними проход, ведущий к многоквартирному зданию. И этот тип стоял, слегка углубясь в проход, из кармана его торчал посвященный скачкам вкладыш. Он был весь на виду. Ему не хватало лишь кассового аппарата, чтобы регистрировать ставки.

Я немного отстал, наблюдая за ним, и когда он принял три ставки, подошел к нему. Когда сказал, что он задержан, этот тип поднял жуткий крик — что это, черт возьми, значит, он просто стоял там, никому не мешая, и все такое прочее. Не умолкал, пока я не обшарил его карманы, где обнаружил пачку денег, взятых в качестве ставок, и шесть выигрышных билетов. Я взял их, вкладыш и два карандаша, которые он спрятал — нужно иметь все эти улики для поддержки обвинения на суде, — и тут он слегка притих, хотя продолжал вести себя отвратительно. Ах да, его звали — зовут — Эдди Шрейд, живет он на Стилвелл-авеню, 3501. Она проходит по южному Бруклину и центру Кони-Айленда.

Он пригрозил:

— У меня есть друзья. Я связан со многими значительными людьми. Они разделаются с тобой за это, безмозглый фараон.

Я поведал ему, что охотно выслушаю, кто эти его друзья, если он захочет сказать. Потом заберу их туда, куда веду его, и это облегчит мне работу.

Тогда он принялся хныкать:

— У тебя мои деньги, давай на этом расстанемся. Зачем тебе меня забирать? Я попадаюсь впервые. Я чист. Просто хотел зашибить доллар-другой.

Тут подошел Бенни с противоположной стороны улицы. Я объяснил ему, в чем дело, и мы стали решать, идти пешком в участок или ехать, потому что были далеко в жилой части города.

Услышав нас, этот Шрейд затопал ногами и поднял шум.

— Вы не имеете права заставлять меня идти пешком! — завопил он. — Вы что, хотите устроить демонстрацию, показать себя героями? Я имею право ехать. Я американский гражданин и настаиваю на своих конституционных правах!

До этого я и сам думал, может, нам стоит поехать, но из-за того, что он орал и на нас стали глазеть люди, я рассердился.

Я сказал ему: «Замолчи, приятель! Ты пойдешь на своих конституционных ногах, куда я скажу», — и мы вели его всю дорогу пешком. Зарегистрировали в участке и повели к полицейскому судье. У Шрейда не было денег, чтобы внести залог, но его отпустили, сняв отпечатки пальцев, и потом, при рассмотрении дела, он просто признал себя виновным. При том шуме, какой поднял, можно было ожидать, что он наймет какого-нибудь видного адвоката, но нет, он не защищался. Признал себя виновным и уплатил штраф в пятьдесят долларов.

Эта история ничуть меня не беспокоила, даже когда газеты подняли шум о деле Уайкоффа две недели спустя, для меня это было просто очередное задержание. И пока Уайкофф не дал волю языку, оно для меня ничего не значило, потому что я был чист. Клянусь Богом, я ни разу за время службы в полиции не взял ни цента откупных денег. Ни разу не задержал подставного человека, ни разу не совершил несправедливого задержания, какое бы давление на меня ни оказывалось.

Конечно, в отряде есть разные люди — не стану называть никаких фамилий, — но стоит инспектору сказать им: «Как это понимать? В последнее время у вас совсем нет задержаний букмекеров. Они что, все убрались из этого района?» — эти полицейские договариваются с букмекерами, устраивают несколько мелких задержаний, отчетность выглядит хорошо, и все успокаиваются.

Я никогда не шел ни на эти уловки, ни на какие другие, поэтому, естественно, решил, что показания Уайкоффа меня не касаются. Потом в сентябре — это было пятнадцатое сентября — меня затребовали в районную прокуратуру. Я сразу же понял, что это треклятый Лоскальцо, помощник районного прокурора, потому что за мной приехал среди прочих его порученец Майрон Крамер.

В общем, меня усадили в коридоре напротив его кабинета вместе с еще несколькими людьми из отряда, и мы сидели там битый час, недоумевая, в чем дело. Нам не позволяли ни переговариваться, ни курить. Мы просто сидели и волновались.

Потом Лоскальцо выходит из кабинета с человеком, которого я тогда не знал, и говорит ему:

— Покажи, кто это. Не спеши, удостоверься. И покажи его мне.

Этот человек устраивает спектакль, разглядывая нас, потом вдруг подходит ко мне и указывает на меня пальцем. Только потом мне стало известно, что это был тот самый мерзавец Айра Миллер. Я не знал даже, в чем там дело.

Тогда на этом все кончилось, но, возвратясь на службу, я очень волновался. Поговорил с инспектором, он сказал:

— Если ты чист, тебе нечего беспокоиться.

Из-за дела Уайкоффа и всего прочего я решил, что меня поставили в затруднительное положение. Тогда я обратился к Джонни Маккаддену, которого знал по политическому клубу, и он взялся за это дело после того, как меня вызвало Большое жюри. Джонни молодец, я ничего против него не имею, но потом, когда он заговорил, как Лоскальцо, мне пришлось отказаться от его услуг.

Я хочу сказать — и мне плевать, кто это знает, — что причина всех неприятностей заключается в Лоскальцо. Он управляет Большим жюри так, как захочет. Присяжные смотрят на него, как на божка, и у тебя нет ни единого шанса.

Посмотрите, как он допрашивал меня перед Большим жюри. Знал ли я Миллера? Имел ли какие-то дела с Миллером? Что произошло, когда я задержал Эдди Шрейда? Он задавал вопросы так быстро, что в половине случаев я не успевал отвечать. Я привез копии бумаг, содержащих информацию о конкретных деталях вменяемого мне преступления, мистер Керк, и когда прочтете протокол моего допроса Большим жюри, то увидите сами, как все было.

Если бы я мог предположить, что наговорил им Миллер, то сумел бы действовать лучше. Но я не знал Миллера и не мог догадаться, к чему они клонят. Уходя оттуда, я понял только, что они собираются сделать меня козлом отпущения. И потому не удивился, когда мне предъявили обвинение. Если бы Лоскальцо велел этой своре выпрыгнуть из окна, они даже не стали бы ждать, когда откроют окно. Он использует это расследование, чтобы создать себе репутацию и стать районным прокурором, губернатором или черт знает кем. Джонни Маккадден это знает. Знают все полицейские. Это не секрет.

Вот как все произошло. Возможно, я упустил какие-то детали, но могу сообщить их вам, мистер Керк, как только потребуется. Надеюсь, вы сможете использовать рассказанное мной, чтобы помочь Ральфу Харлингену в этом деле. Спасибо. На этом заканчиваю.

Мюррей собрал листы расшифровки в нужном порядке, перечитал их — на сей раз медленно — и отложил. Магнитофон стоял на столе, пленка была заправлена. Он подался вперед, включил аппарат и поднес наушники к одному уху. «Меня зовут Арнольд Ландин, — послышалось из динамика, — мой постоянный адрес…»

Мюррей резко выключил магнитофон, звук оборвался с визгом. Положил наушники и сидел, хмуро глядя на них. В голосе Ландина не было ничего неожиданного, он вполне соответствовал его разговорному стилю. Твердый голос жителя Нью-Йорка, небрежный в произношении, слегка вызывающий в тоне. Любой, читающий расшифровку, будет подсознательно это ощущать.

Не соответствовала Рут Винсент. Ее окружающей средой была респектабельная школа Хомстед, ей были ближе выходцы Вест-Пойнта, Нью-Канаана или даже части мира, где постоянно бывали Харлингены.

Эта мысль заставила его подскочить. Эта девушка и Харлинген! Харлинген мог быть в достаточной степени мужчиной, чтобы ухватиться за темноволосую, голубоглазую возможность, когда она находилась искушающе близко. Однако подобная ситуация была слишком идеальной, чтобы оказаться вероятной. Девушка, использующая дело Ландина для прикрытия романа с адвокатом, была бы Франческой да Римини^[11] наоборот, и хотя определенно годилась на эту роль, сомнительно, что стала бы ее играть.

Так ли?

Мюррей глубоко вздохнул и взял копию материалов о деталях вменяемого преступления, которые оставил ему Ландин. Это было несколько машинописных страниц, сильно испачканных и покрытых карандашными пометками на полях. Неудивительно, что их было немного, хотя показания Ландина в полном объеме, видимо, составили бы довольно большую стопу. Государственные обвинители терпеть не могут раскрытия показаний, полученных Большим жюри. Мюррей, разгладив первую страницу, решил, что суд, должно быть, выкручивал руки Лоскальцо, чтобы он выдал хотя бы это.

Протокол предварительного слушания 15 сентября

От районной прокуратуры: Феликс Лоскальцо

От большого жюри: Томас Л. Прайс, старшина присяжных

Показания: патрульного Арнольда Ландина, значок 32С720 (приведен к присяге)

Ссылка: с. 1281.

Вопрос (мистера Лоскальцо). Вы знакомы с обязанностями полицейского в штатском, служащего в полиции нравов?

Ответ (патрульного Ландина). Да.

В. Тогда, пожалуйста, скажите присяжным, в чем заключаются ваши обязанности.

О. Что представляет собой эта работа, или как мы ее выполняем?

В. Патрульный, вы, по-моему, вполне разумный человек. Обычно реакция у вас не столь медленная, так ведь?

О. Я только…

В. Просто скажите, что вы считаете своими обязанностями.

О. Ну, мы противодействуем порокам, азартным играм и контролируем питейные заведения.

В. Благодарю вас. Теперь расскажите, как вы работаете по делам.

О. По каким? Дела бывают разные.

В. По любым. По делам вообще. Нет, постойте. Вы полагаете, патрульный, что я готовлю вам какую-то западню? Это невозможно, если вы говорите правду.

О. Да, сэр. Я говорю правду.

В. Хорошо. Продолжайте ее говорить.

О. Наша работа заключается в том, что мы патрулируем данный район и, когда замечаем подозреваемого, держим его под наблюдением, пока не схватим с поличным.

В. А потом?

О. Задерживаем его и забираем улики. После регистрации в полицейском участке отводим в суд.

В. И все?

О. Да, сэр. Мой послужной список…

В. Оставьте в покое свой послужной список, патрульный, мы его приобщили к делу. Сейчас меня интересует употребление вами местоимения «мы». Насколько я понимаю, имеетесь в виду как лично вы, так и другие члены вашего отряда?

О. Конечно.

В. Это не шутка. Когда я спрашиваю, как работаете по делу вы, то слышу в ответ общие слова о работе вашего отряда, заимствованные из сборника служебных инструкций. Вы — лично вы — всегда стараетесь следовать служебным инструкциям?

О. Считаю, что да.

В. Считаете, что да. Инструкции дозволяют вам якшаться с известными преступниками?

О. Ну, могут быть некоторые задания…

В. Я не говорю об особых заданиях.

О. В таком случае нет, сэр.

В. Хорошо. Дозволяют ли вам инструкции заключать сделку с подозреваемым, когда он платит вам, чтобы вы задержали вместо него кого-то другого?

О. Разумеется, нет. Вы это знаете, мистер Лоскальцо.

В. Да, я знаю. А вы?

О. Если имеете в виду…

В. Дайте мне закончить. Заключали вы когда-нибудь подобную сделку? Брали когда-нибудь деньги — это называется взяткой, патрульный, — за задержание подставного лица вместо подозреваемого?

О. Нет, не брал.

ССЫЛКА: с. 1289.

Вопрос (мистера Лоскальцо). Значит, это ваши показания о задержании Шрейда?

Ответ (патрульного Ландина). Да, сэр.

В. Говорите, вы задержали его на углу Сорок пятой улицы и Восьмой авеню?

О. Да, сэр.

В. Вы хорошо знаете этот район?

О. Довольно хорошо.

В. Слышали когда-нибудь о корпорации «Сонгстер»^[12]? Она находится там, сразу же за углом.

О. Нет, сэр.

В. Знаете владельца этой компании? Его зовут Айра Миллер.

О. Нет, сэр. Я слышал о нем, но его не знал.

В. Знали вы, что Эдди Шрейд, которого вы задержали, был служащим этой компании и давним партнером Айры Миллера?

О. Нет, сэр.

В. Знаете, что этот Айра Миллер — известный букмекер, сообщник Джорджа Уайкоффа, что он использует корпорацию «Сонгстер» только как прикрытие?

О. Я уже сказал вам, мистер Лоскальцо. Теперь я знаю об Айре Миллере, но в то время не знал.

В. В какое?

О. Когда задерживал Шрейда. Тогда я не знал о Миллере.

В. Не знали? Откуда знаете теперь, кто он такой?

О. Я… Должен я на это отвечать?

В. Должны.

О. Ну, я вел расспросы.

Мистер Прайс (присяжный): Мистер Лоскальцо, попросите, пожалуйста, свидетеля говорить погромче. Кое-кто из нас здесь его не слышит.

В. Патрульный, ответьте снова и на сей раз немного громче.

О. Я сказал, что вел расспросы.

В. То есть вы утверждаете под присягой, что вели расспросы, по вашему выражению, чтобы узнать, кто крупнейший букмекер в вашем районе? Кого вы расспрашивали?

О. Некоторых людей.

В. Каких людей? Пожалуйста, говорите громче. Я сам вас едва слышу.

О. Обыкновенных. Я не помню, кого.

В. Случайно, не людей в управлении полиции?

О. Не помню.

В. Вижу, что не помните. И эти загадочные люди сказали вам, кто такой Миллер?

О. Да.

В. Но когда задерживали Шрейда, вы ничего не знали о Миллере?

О. Ничего.

В. Давно уже сказано, патрульный, что полицейский в штатском не может работать в районе больше одного дня, не узнав, кто ведет там все жульнические делишки. Согласны с этим?

О. Это просто поговорка.

В. Значит, вы не согласны с этим?

О. Не знаю. Совершенно не знаю. Я не слышал об Айре Миллере, пока не появился у вас в кабинете в тот день.

В. Это было — погодите, я должен проверить. Это было пятнадцатое сентября?

О. Да.

В. И вы утверждаете это под присягой?

О. Да, сэр. Утверждаю.

Глава 4

Мюррею было любопытно, появится ли девушка на этой встрече. И был очень доволен — после того как Харлинген обменялся рукопожатиями с Бруно Манфреди и Лу Штраусом, — что не появилась.

Причина в том, подумал Мюррей, что присутствие Харлингена неким образом принижает всех остальных. Винить его было не за что, он явно не старался выглядеть подчеркнуто благовоспитанным. Но аура выпускника гарвардского юридического факультета невольно приводила на ум несложные образы: старый рабовладелец разговаривает за плантаторским домом с неграми об урожае; рыцарь в доспехах фамильярно беседует с оруженосцами, излагая завтрашнюю стратегию; Всадник Белого Коня^[13], собственной персоной. Но при этом Харлинген твердо уверен, что «Конми — Керк» оградит его от зубов акул.

Харлинген пребывал в хорошем настроении. Он протянул Мюррею сложенную газету и похлопал по ней ладонью.

— Думаю, вы прочитали это, — сказал он. — Статью об отмене вследствие апелляций вердикта, вынесенного по одному из предъявленных Уайкоффу обвинений. Пощечина это Лоскальцо или нет? Я хочу знать ваше мнение.

— Прочитал, — ответил Мюррей. — Собственно говоря, мистер Харлинген, я решил, что это приятный комплимент ему.

— Комплимент?

— Разумеется. Апелляции исходили от судьи и присяжных, потому что Лоскальцо добился от них обвинения, даже не заведя дела. По-моему, для него это похвала, а не порицание.

— Да, конечно, — восторженно сказал Лу Штраус, — да, конечно. Знаете, я несколько раз видел его в суде, тогда он защищал нескольких крупнейших в стране жуликов и действовал блестяще. Может, был слишком громогласным, но постоянно оставлял позади обвинителя. Похоже, все, чему научился в адвокатуре, он теперь использует с удвоенной силой.

Харлинген как будто был озадачен.

— Но апелляции явно порочат его неправедные методы. Если он…

— Если он что? — вмешался Бруно Манфреди. — Послушайте, его методы действуют превосходно. Я хочу знать, что представляют собой наши методы? Мы все снабжены сведениями об этом Ландине — я имею в виду Лу и себя. И что нам теперь с ними делать?

— А-а, — произнес Харлинген. Старательно свел вместе кончики пальцев. — Это вопрос.

— Совершенно верно, — сказал Лу Штраус.

Харлинген с недоверием посмотрел на Штрауса, тот ангельски улыбался ему.

— Так вот, — заговорил Харлинген, — защита Ландина строится на доказательстве того, что Миллер ложно его обвинил. Ландин произвел законное задержание, но теперь Миллер и Шрейд хотят почему-то, чтобы это выглядело как арест подставного лица.

— Минутку, — сказал Бруно. — По-моему, Ландин заявил, что знать не знал этого Миллера.

— Совершенно верно.

— Тогда почему Миллер хочет ложно обвинить именно его из всех полицейских Нью-Йорка? Если хочешь подставить человека, подставляешь того, кто втянул тебя в темные дела, может быть, того, кого втянул ты. Но в любом случае тебе знакомого.

Харлинген заговорил с легким раздражением:

— И тут в дело вступаете вы, так ведь? По-моему, агентство должно находить именно такие сведения. К примеру, установить мотивы Миллера.

— Господи, — сказал Бруно, — это не кино, мистер Харлинген. Как выяснить, с какой целью Миллер ложно обвинил Ландина, который его даже не знал?

Мюррей с мрачным удовольствием наблюдал, как Харлинген смущенно заерзал в своем кресле.

— Думаю, это вполне логичный вопрос, — сказал Харлинген, — но если мы пока что его отложим…

Раздался телефонный звонок, Мюррей поднял трубку.

— Просят мистера Харлингена, — услышал он голос мисс Уайтсайд. — Соединить вас или сказать ей, пусть позвонит позже?

«Раз „ей“, — подумал Мюррей, — значит, это Рут Винсент хочет получить сообщение».

— Нет, он ответит. — Мюррей передал трубку Харлингену.

В трубке зачастил пронзительный голос, и Харлинген помрачнел.

— Господи, Меган, — возмущенно произнес он, — ты знаешь, что меня нельзя беспокоить, когда я занят. Не будь это так важно…

Пронзительный голос стал требовательным.

— Да, — сказал Харлинген. — Я помню. Конечно, помню. Да, скажу ему.

Он с силой положил трубку, и Мюррей поморщился при мысли о воздействии этого на барабанные перепонки мисс Уайтсайд.

— Представьте себе, — заговорил Харлинген, — это моя дочь. Напомнила, чтобы я извинился от ее имени. За то, как она вела себя вчера вечером. Она поручила мне сделать это, как только увижу вас, а я совершенно забыл. Хотя не знаю, чего ради мне беспокоить вас этим.

— Никакого беспокойства, — сказал Мюррей. — Она славный ребенок. — Потом искоса взглянул на Харлингена. — Правда, странно, что она знала, где вас искать. Или вы поддерживаете с ней связь постоянно?

Харлинген засмеялся.

— Нет, конечно, но мы не пытаемся ограждать ее от наших дел. Мы считаем, что лучше доверять ей, чем строить вокруг нее целый мир тайн. Она и без того слишком чувствительная.

— У меня четверо ребят, — неожиданно произнес Бруно, глядя в стену. — Если кто-то из них сунет в мои дела нос, я надаю ему по слишком чутким ушам. Они даже не знают, что у меня за работа.

— И правильно, — поддержал его Штраус. — Все дети болтливы. Для них это естественно.

— Лу, — мягко сказал Мюррей, — может, продолжим о воспитании детей после того, как поговорим о деле? Пока что у нас имеются три нити: Миллер, Шрейд и этот приятель Ландина Бенни Флойд. Что, если сосредоточимся на них?

— Я уже побеседовал с Флойдом, — сказал Харлинген. — Он полностью подтверждает показания Ландина о том задержании.

— Превосходно. Вы записали его как свидетеля?

— Да, записал. Только он ненадежен. Очень расстроен.

— Слишком чувствительный, — сказал Бруно.

— Дело в том, — холодно заговорил Харлинген, — что он может оказаться ненадежным свидетелем, когда за него примется Лоскальцо. Вот что меня беспокоит.

— Ничего, — сказал Мюррей, — мы приободрим его. Назначьте встречу с ним на этой неделе, когда он будет свободен, и мы втроем повторим всю сцену задержания. Проверим таким образом каждую деталь его показаний, и если обнаружатся слабые места, приведем их в порядок до того, как он взойдет на свидетельское место.

— Послушайте, — запротестовал Харлинген, — я не собираюсь готовить для него показания. Это же…

— Мистер Харлинген, готовить их вы не будете. Вы станете искать в них недостатки. Станете освежать его память. Или подождете, чтобы Лоскальцо сделал это за вас?

— Ну, если так ставить вопрос…

— Именно так, — продолжал Мюррей. — Затем нужно узнать, что у полиции есть на Шрейда и Миллера? Пока нам известно лишь, что Шрейд называет себя впервые задержанным, но если сможем показать, что он лжет, это ослабит веру к его показаниям. И на Миллера должно существовать какое-то досье, если он такой крупный букмекер, как говорят. Когда он будет на свидетельском месте, есть смысл очернить его неблагоприятными сведениями. Нужно будет внушать присяжным, что Миллер и Шрейд — отъявленные воры и лжецы. Нужно будет упорно создавать это впечатление.

— Ну, поскольку они известные букмекеры… — начал было Харлинген.

— Само по себе это ничего не значит, если нет возможности составить коллегию присяжных из двенадцати старых дев, состоящих в благотворительных обществах. А вам не дадут этого сделать. Вы будете работать с тщательно подобранными присяжными, мистер Харлинген: добропорядочными, серьезными, солидными гражданами, которые бросятся к своим букмекерам, как только получат совет ставить на ту или иную лошадь. Они сочтут Миллера и Шрейда не правонарушителями, а просто потерпевшими неудачу.

— Превосходно, — с иронией произнес Харлинген. — Поставьте полицейского против букмекера, и букмекер невольно вызовет сочувствие.

— Да, но тут в дело вступает Лу. — Мюррей повернулся к Штраусу: — Лу, у тебя есть контакт с регистратором в архиве. Немедленно начинай работать с ним. Найди все, что там есть на Шрейда и Миллера. Какой-то материал может находиться в делах, зарегистрированных на людей с другими фамилиями, но отпечатки пальцев это покажут.

— А плата ему? — спросил Штраус.

— В разумных пределах. Черт побери, мы же не собираемся уничтожать документы или что-то исправлять в них. Хотим только посмотреть. Может, сделать несколько фотокопий.

— И все-таки, Мюррей, цена сейчас может взлететь. Дело Уайкоффа наделало много шума, и спрос на эти документы может оказаться большим.

— Тогда предоставь беспокоиться о деньгах Ландину. Все равно по контракту все расходы он берет на себя.

Харлинген слушал, и на его лице все сильнее отражалось беспокойство.

— Не знаю, — сказал он. — Я имею в виду неразборчивость в использовании методов для получения сведений.

Мюррей пожал плечами:

— Если не хотите, чтобы мы взялись за это…

— Я не говорил этого. Просто у меня была надежда подготовиться к судебному заседанию, не прибегая к подобным методам. Собственно, это, наверное, не имеет значения, если версия обоснованна. Или это защита неправого дела?

— Мистер Харлинген, вам придется самому ответить на этот вопрос.

— Конечно, конечно. Я понимаю. — Харлинген посидел с задумчивым видом, покусывая губу. — Хорошо, давайте пока что это оставим. Над чем еще можно работать?

— Заняться личностями Миллера и Шрейда. Найти обоих и выяснить, что сейчас у них на уме.

Харлинген засомневался:

— По-моему, они будут долгое время сидеть тихо.

— Возможно, но необязательно. Во всяком случае, предоставим это Бруно. Он разыщет их, проследит за ними, и это может дать нам кое-какие идеи.

— А потом?

— А потом будем действовать по обстоятельствам. — Мюррей встал, Харлинген последовал его примеру. — Тем временем, надеюсь, вы свяжетесь с Бенни Флойдом, и мы обсудим с ним подробности того задержания.

— Свяжусь, — сказал Харлинген. Надел пальто, взял шляпу и обменялся со всеми рукопожатием.

Мюррей провожал его взглядом почти до двери, потом окликнул:

— Мистер Харлинген, один вопрос.

— Да?

— Я о поиске полицейских досье на Шрейда и Миллера. Вы не сказали, хотите, чтобы мы нашли их, или нет.

Харлинген постоял в нерешительности, безостановочно крутя туда-сюда дверную ручку.

— Что ж, — заговорил он наконец, — я не могу допустить, чтобы человек пострадал из-за отсутствия информации, если она доступна. Поступайте, Керк, как сочтете нужным. Оставляю это на ваше усмотрение.

Когда дверь за ним закрылась, Бруно обратил на Мюррея долгий, многозначительный взгляд.

— Теперь объясни, — потребовал он.

— Что тебе объяснить?

— Не прикидывайся дурачком, Мюррей. С каких это пор мы хитростью вынуждаем адвоката одобрять наши методы? Или этот разговор об архивах. Ему-то что до того, как мы платим архивистам? И как ты сидел, глядя на него, с довольной улыбкой, зрелище было то еще. Ясно, что происходит многое, чего я не понимаю. Может, просветишь меня, пока я не положил голову на плаху?

— Какую плаху?

— Прекрасно понимаешь, о чем я. Если буду следить за двумя свидетелями обвинения в таком нашумевшем деле, очень может быть, что детектив из районной прокуратуры станет следить за мной. Я согласен находиться в середине трехслойного бутерброда, но очень хочу знать, что там делаю. Не хочу выглядеть таким глупым, как Харлинген, если кто-то меня настигнет.

— Насчет глупого не знаю, — возразил Лу Штраус. — Для меня он необычный тип. Ревнитель нравов, понимаешь. Он напоминает мне того игрока в поло с Лонг-Айленда, для которого мы работали в деле о разводе года два назад. Помнишь? Я работал на пару с Мернагом. И когда детектив этого дома раскрыл пинком дверь, я, Мернаг, детектив и игрок врываемся в комнату, и там дамочка, совершенно голая — красивая, надо сказать, — пытается вырваться из рук шофера.

— И что делает этот игрок в поло? — вмешался Бруно. — Здоровенный гигант — удивительно, как лошадь выдерживает его вес? — начинает колотить руками о стену и рыдать, как ребенок. «Не могу поверить этому! — вопит он. — Я любил тебя! Женился на тебе, потому что любил! Не могу поверить этому!» Прямо у всех на глазах ведет себя так из-за шлюхи, которая бесплатно давала любому парню в городе. И знаешь, почему? Потому что он тоже был ревнителем нравов. У некоторых людей представления до того идеальные, что они просто не способны видеть творящегося вокруг. Вот таким мне кажется этот Харлинген.

— Верно, — кивнул Мюррей, — его воспитали таким. Он учился на юридическом факультете в Гарварде, как его отец и дед, а это престижное место. Оттуда выпускают специалистов по корпоративному праву, способных объяснить достаточно богатому человеку, как избежать ответственности за мошенничество при уплате подоходного налога. Только Харлинген оказался непригодным для этой работы, поэтому спустился к нам, к швали, где его смогут оценить. Смотри, как Лу уже оценил его.

Штраус покраснел.

— Я только сказал, что он необычный тип. Может быть, неопытный, но честный. Что в этом дурного?

— Кого волнует, что в этом дурного? — раздраженно спросил Бруно. — Я задал Мюррею вопрос и жду ответа. Что это за игра с Харлингеном? Что мы делаем с ним? Вот и все, что я хочу узнать.

— Мы, в свою очередь, обучаем его, — сказал Мюррей.

— Как это понять?

— Мы учим младенца ходить. Если Харлингену не нравится этот первый шаг, он понравится ему еще меньше, когда Лу раздобудет для него эти полицейские досье.

— Ага, — сказал Штраус. — Стало быть, он вызывает у тебя беспокойство. Но почему?

— Оставь это, — раздраженно бросил Бруно. — Мюррей, почему ты так надеешься на эти досье? Откуда ты знаешь, что в них что-то есть?

— Я переворачиваю это дело вверх тормашками, как Харлинген. Я утверждаю, что Миллер говорит правду, а Ландин лжет. Посмотри на дело таким образом, и все станет ясно.

— Почему?

— Бруно, пошевели мозгами. С какой стати букмекеру выкладывать тысячу долларов, чтобы избежать штрафа в пятьдесят за мелкое правонарушение? Посмотрим, сможешь ли придумать причину.

Бруно задумался.

— Ага! — сказал он наконец.

— Вот-вот, дорогой. Потому что на него заведено в полиции досье, и он из-за него беспокоится, вот почему. А у Миллера это не досье преступника, потому что Джонни Маккадден откопал его и знает, что у него было какое-то дело. Это обычное досье о мелких правонарушениях. Думаю, их четыре или пять, потому что после шестого он станет считаться закоренелым правонарушителем, а это совсем другой коленкор. Миллер это знал. Знал, что как только получит клеймо закоренелого правонарушителя, у него будут неприятности всякий раз, когда попадет в полицию. Вот что стоило для него тысячу долларов. Вот, что мы здесь можем выяснить, — мотив Миллера для дачи взятки.

— Послушай, Мюррей, — сказал Штраус, — тогда не лучше было бы что-то сделать с этими досье? Может, избавиться от них?

— Даже если бы мы хотели этого, слишком поздно. Лоскальцо уже все о них знает. К тому же нам это не нужно. Все, что мы найдем, отправим к Харлингену и Ландину.

— Ладно, ты меня убедил, — сказал Бруно. — Тогда чего ради мне следить за Миллером и Шрейдом? Если это дело сфабриковано, почему бы кому-то другому не попотеть над ним?

— Существует небольшая вероятность, что кто-то из них якшается с известными преступниками или совершает еще какую-то глупость. Если уличим их в чем-то подобном, это будет на руку Харлингену, и мы заработаем свои деньги. В общем, поработай над этим делом пару дней, там посмотрим.

— Ладно, Мюррей, только не заставляй меня разрываться. Когда я их найду, то буду один на двоих. Мне нужен помощник.

— Ты его получишь.

— Кто это будет?

— Я, — ответил Мюррей. — Можешь на меня положиться.

Едва произнеся эти слова, он понял, что сказанное было для него такой же неожиданностью, как и для Бруно. Он не мог понять, почему сказал это, не мог понять, откуда знал, что должен через это пройти. Его место — этот кабинет, его место — «Сент-Стивен», а бродить по холодным, сырым зимним улицам должны те, кому он за это платит. Для него хождение по ним в связи с этим делом не имело смысла. Где тут, как сказал бы Фрэнк Конми, польза? Где удовольствие? А если нет ни пользы, ни удовольствия, что заставляет за него браться?

Этот вопрос, мучительный, остающийся без ответа, не давал ему спать в ту ночь. Он ворочался в постели, одеяло было слишком тяжелым, подушка слишком горячей, слишком мягкой, слишком комковатой. В конце концов он сел, распрямился, включил прикроватный свет и взглянул на часы. Половина четвертого. Он поднял телефонную трубку, держал ее, пока не придумал, что сказать, и набрал номер.

Ответивший голос был нечетким, вялым со сна. «Ал-ло?» — произнес он, и звук перешел в нечто среднее между зевком и вздохом.

— Диди, — сказал Керк, — мир ждет рассвета. Может, и ты ждешь его?

— Как будто бы да. Мюррей, ты хорошо себя чувствуешь? Голос твой звучит очень странно. Ты пьян?

— Нет, — ответил он, — но у меня есть мысль. Извини, Диди, что потревожил. Позвоню как-нибудь в другой раз на этой неделе.

— В любое время, дорогуша. Когда угодно.

Услышав в трубке щелчок, он положил ее. Закурил сигарету, потом лег на спину и стал разглядывать тени на потолке.

«Дуй, дуй, зимний ветер», — подумал он. Диди была замечательной молодой женщиной. Когда он работал по ее бракоразводному процессу, она была миссис Альфред Дональдсон из Амарилло, штат Техас, муж ее с радостными возгласами открыл для себя злачные места Нью-Йорка. Тогда она была худощавой, загорелой, волосы ее лежали волнами в непоколебимой шестимесячной завивке, чересчур крупные зубы блестели в вечно оптимистичной, неуверенной улыбке. Теперь она гладко округлилась, кожа приобрела цвет слоновой кости, волосы представляли собой блестящий золотой шлем, зубы были безупречными, легкая улыбка всепонимающей.

Замечательная женщина. Она повела его как-то вечером в один вест-сайдский салун, где шальной валлийский бард собрал своих поклонников. Объяснила, что безумно влюблена в этого барда, который сочетал сумасбродный лекционный тур по Америке с неподдельным старанием допиться до смерти, и она поставила себе целью жизни спасти его от самого себя.

Это был совершенно безумный вечер. Бард оглушительно ревел фантастические непристойности, лапал Диди, пока в возникшей борцовской схватке не появился торжествующе с ее лифчиком, а потом напился вдрызг. Другая женщина могла бы уйти, не дожидаясь последнего раунда, но Диди оставалась до самого конца, наблюдая блестящими глазами, как его выносили мертвецки пьяного из салуна.

Мюррей в тот вечер взял у нее сборник стихов этого человека. В «Сент-Стивене» он стал, расхаживая босиком, беспорядочно читать, сначала почувствовал удивление от того, что блеск этих строк сменяется чувственным удовольствием от них, и наконец ощутил гнев против талантливой знаменитости, написавшей эти строки, чтобы стать знаменитостью. И понял, что невозможно отделить работу от человека, когда познакомился с ним.

Бард умер. Диди поплакала и перешла к молодому художнику-акциденталисту^[14], но сборник стихов по-прежнему находился где-то в квартире.

Мюррей поднялся с кровати и ходил вдоль книжных полок, пока не нашел его. Раскрыл книгу и ощутил такой приступ отвращения, что едва не отшвырнул ее.

Бутылка коньяка находилась в шкафчике поблизости. И вместо книги он принялся за коньяк.

Глава 5

Харлинген позвонил в пятницу утром, сообщил, что договорился о встрече с Бенни Флойдом.

— Встречаемся в двенадцать часов в аркаде «Мэдисон-Сквер-Гардена», — сказал он извиняющимся тоном. — Конечно, я говорю об этом слишком поздно, но Флойд не испытывал особого желания подвергаться расспросам, и я не хотел давать ему времени передумать.

— Ничего. Сказал он что-нибудь интересное во время вашего разговора?

— Нет. Да, когда я сказал что-то насчет связи с Ландином, чтобы он мог присутствовать при нашей встрече, Флойд разволновался. Должно быть, считает наилучшей политикой не показываться сейчас с ним на публике.

— Винить его за это нельзя, — сказал Мюррей. — Хорошо, увидимся в двенадцать.

До «Мэдисон-Сквер-Гарден» было пятнадцать минут ходьбы. Войдя в аркаду, Мюррей обнаружил, что Харлинген и Флойд уже там, воротники их пальто были подняты для защиты от промозглого воздуха, и они притоптывали на холодном бетонном полу. Флойд оказался одним из нового поколения полицейских, выглядевших слишком юными и бессердечными для того, чтобы носить значок. Это был долговязый, тощий парень со светлыми глазами, с манерой то и дело резко выдвигать вперед челюсть, словно вытягивая из-под воротника слишком большое адамово яблоко. «Неплохой свидетель, — подумал Мюррей, — раз может, не запинаясь, выдержать перекрестный допрос». Любой присяжный немедленно признал бы в нем деревенского парня с самодельной удочкой, словно сошедшего с обложки семейного журнала.

Харлинген познакомил их, и все трое вышли на улицу.

— Буду откровенен с тобой, — сказал Мюррей Флойду. — Шрейд был задержан полгода назад, поэтому, естественно, всего ты помнить не можешь. Это означает, что Лоскальцо может доставить тебе несколько неприятных минут, когда будешь давать показания. Всякий раз, когда вынужден будешь сказать: «Я не помню», — он многозначительно поглядит на присяжных, давая понять, какой ты лжец. Но, черт возьми, я не говорю тебе ничего нового. Ты, должно быть, уже давал показания.

— Я ни разу не давал показаний для защиты, — сказал с жалким видом Флойд.

— Это, в сущности, то же самое. Просто говори уверенно и не волнуйся. Вот для чего я хочу воспроизвести с тобой произошедшее, чтобы у тебя на все был готов ответ. — Мюррей вынул расшифровку пленки Ландина и бегло ее просмотрел. — Во-первых, когда ты с Ландином был здесь в тот день, как вы действовали?

— Ну, мы шли к деловой части города. Он по этой стороне улицы, я по той. Держа друг друга в поле зрения.

— Хорошо. Теперь скажи, как различаются ростом мистер Харлинген и Ландин?

Флойд смерил Харлингена взглядом.

— По-моему, они примерно одинаковы.

— Тогда он будет Ландином, а мы с тобой перейдем улицу и будем держать его в поле зрения.

Они прошли так два квартала, Мюррей наблюдал, как жемчужно-серая шляпа Харлингена подскакивает над крышами заполнявших авеню машин. Потом Флойд внезапно остановился, и Мюррей заметил, что одновременно остановилась и шляпа Харлингена.

— Тут я перешел улицу, и мы поели там, где сейчас стоит мистер Харлинген, — сказал Флойд. — Это буфет с горячими сосисками.

— Продавец узнает вас? — спросил Мюррей.

Флойд засомневался.

— Вряд ли. У него едва хватает ума, чтобы давать сдачу. Он даже не говорит по-английски.

— Хорошо, давай посмотрим.

Они присоединились к Харлингену перед застекленным от непогоды буфетом; грязный прилавок был в пятнах, на полу валялись использованные картонные стаканы и окурки.

— Мне пришла в голову мысль, — сказал Мюррей Харлингену. — Не знаю, стоящая ли, но все же мысль. Словом, достаточно холодно, чтобы выпить по стакану кофе.

Он вошел первым, и все трое выстроились перед стойкой. Человек по другую ее сторону был невысоким, смуглым, с рябым лицом, но с красиво причесанными волосами и аккуратно подбритыми усиками щеголя. Молодой, подумал Мюррей, года двадцать два — двадцать три. Худощавая, усталого вида помощница была, видимо, его женой.

Кофе подали в картонных стаканах, в них было добавлено немало сахара и молока, возле каждого лежали на прилавке деревянные мешалки в форме медицинского шпателя. Мюррей лениво помешивал кофе и наблюдал, как буфетчик водит по стойке дурно пахнущей тряпкой. Когда этот человек оказался напротив него, Мюррей улыбнулся, тот ответил широкой, бессмысленной улыбкой.

Мюррей подался вперед и указал на Флойда:

— Tú conoces a éste hombre?^[15]

Улыбка оставалась все такой же застывшей, широкой, бессмысленной.

— Знаю, — ответил буфетчик по-испански. — Он полицейский.

— Верно. И у него есть друг, тоже полицейский. Знаешь и его?

— Зачем это мне? Я не интересуюсь ни лошадьми, ни bolita^[16]. Что мне до полиции?

— Не знаю, меня это не волнует. Я говорю только о попавшем в беду друге этого полицейского. Второй человек и я — адвокаты, мы хотим ему помочь.

— Ну так помогайте, и да поможет вам Бог.

Буфетчик развел руками и отвернулся. Мюррей увидел, что Харлинген и Флойд следят за каждым жестом с полным непониманием. Потянулся, похлопал буфетчика по руке, и тот обернулся с той же широкой улыбкой.

— Ты считаешь весь мир своим врагом? — спросил Мюррей.

— Я не говорил этого. Не говорю, что вы мои враги. Где научились так хорошо говорить на этом языке? Здесь в школах его преподают не так.

— Научился у друзей уже давно. Друзей для меня, благожелателей для моего отца. Это Хулио и Марта Гутьеррес. Может, знаешь их?

— Нет, но что из того? Достаточно того, что их знали вы и они были вашими друзьями. Что до меня, я знал того полицейского, хотя он не был мне другом. Странный он человек. Очень странный.

— В каком смысле?

— О, чтобы понять это, нужен большой мозг. Лично я вижу его красивым и надменным, как петух на навозной куче, но не знающим настоящего счастья. Это своего рода болезнь, так ведь? Мне кажется, такой человек рано или поздно попадает в беду.

— Раз так, тебя не удивляет, что сейчас он уже в беде?

— Не стану вам лгать. Услышав об этом, я не удивился, произошло это, когда его уволили из полиции. О таких вещах говорят праздные люди, когда пьют здесь кофе.

Мюррей кивнул.

— Понятно. А знал ты еще и Айру Миллера?

— Я знал о нем. Он значительный человек в этой округе. Почему же нет, если праздные люди каждый день отдавали ему свои деньги?

— Есть еще один — Джордж Уайкофф — еще более значительный, чем Миллер. О нем тоже говорили здесь?

Буфетчик заколебался:

— Кто я такой, чтобы влезать в это?

— Ты гражданин. Это вопрос долга.

— Ошибаетесь. Я никто и ничто. Меньше, чем ничто. — Буфетчик вскинул руку, обрывая возражение Мюррея. — Поймите, для меня это не особенно важно, потому что, если Бог добр, мои дети будут немного другими, чем я, а внуки совсем не такими, как я. Думаю, это хорошая мысль. Приходите еще как-нибудь, поговорите с моими внуками по-английски, может, они поймут эти слова о гражданском долге. Это нужно говорить по-английски. Ваши люди не верят, что это может иметь смысл на другом языке.

Мюррей покачал головой:

— Тебе не за что на меня сердиться.

— Я ни на кого не сержусь. Докажу это, угостив вас еще кофе. Ваш уже остыл. Платить за него не нужно, мне приятно это сделать.

— Ты добр. — Мюррей подождал, чтобы буфетчик поставил перед ним темный, горький напиток, и начал медленно пить. Потом достал из бумажника визитную карточку и протянул ему. — Теперь я попрошу о небольшом одолжении.

— То есть?

— Дай каждому, интересующемуся делом этого полицейского, мой адрес. А это, — он положил купюру в пять долларов на стойку там, где Харлинген мог ее видеть, — для детей, о которых ты говорил. Думаю, у них хорошие отец и дедушка.

Он вышел первым, застывшая улыбка — он знал — провожала его до самой двери.

На улице Флойд сказал с завистью:

— Жаль, я не говорю так бегло по-испански. Из-за этих обезьян, заполняющих город, года через два всем придется говорить на их языке. — В его глазах засветился профессиональный интерес. — Он что-то говорил об игре в лото, так ведь? Bolita — что это значило?

— Ничего, — ответил Мюррей. — Он сказал, что не связывается с азартными играми. Думаю, не лгал.

— Ну и что вам удалось выпытать? — спросил Харлинген.

— Я не пытался что-то выпытать у него, — раздраженно ответил Мюррей. — Знаете, я хочу встретиться с Уайкоффом. У меня есть вопросы об операциях Миллера, о даче взяток и прочем, на которые Уайкофф может ответить не задумываясь. И это произойдет только в том случае, если он приедет ко мне. Вот чего я хотел от нашего друга в буфете — чтобы он распустил слух, вызвал какой-то интерес. Там посмотрим.

— Не знаю, — сказал Харлинген. — Уайкофф сотрудничает с районной прокуратурой с того дня, как его арестовали. С какой стати ему интересоваться проблемами Ландина?

— Человеку вроде Уайкоффа нужно знать, какие карты на руках у всех. Правда, я не говорю, что это сработает. Мы просто попытаем судьбу. А пока что, — он обратился к Флойду, — давай вернемся к тому аресту. Вы с Ландином поели, что потом? Пошли дальше в деловую часть города?

Флойд медленно провел ладонью по лицу, сосредоточенно наморщив лоб.

— Нет, — в конце концов сказал он. — Не совсем.

— Как это понять? — спросил Харлинген.

— Ну, — ответил Флойд, — на другой стороне улицы два отеля, и я пошел проверить их — знаете, пройти по вестибюлям. Арни не ходил со мной.

— Много времени прошло до того, как вы сошлись снова? — спросил Мюррей.

— Нет, не много.

— Сколько? Десять минут?

— Пожалуй, больше.

— Двадцать?

— Может быть. Да, пожалуй.

Лицо Харлингена приобрело ошеломленное выражение.

— Значит, как раз перед тем, как Ландин задержал Шрейда, он был в другом месте, где вы не могли связаться с ним?

— Господи, мистер Харлинген, я знал, где связаться с ним, если будет нужно.

— Где? — спросил Харлинген.

— Почему не спросите самого Арни? — взмолился Флойд. — Почему я должен говорить об этом?

— Потому что, — напомнил Харлинген, — вам придется об этом говорить, когда будете на свидетельском месте. Где он был в течение этих двадцати минут?

— А-а, черт с ним, — заговорил Флойд. — Всякий раз, когда мы бывали возле Сорок восьмой улицы, он заходил в один из дешевых пансионов в том квартале. Дамочка, которая владеет им, — лакомый кусочек, Хелен, фамилию не помню. Она помешана на Арни. Ему достаточно позвонить в дверь, и она стягивает с себя трусики. Вот и все, что можно сказать о том дне.

— Вот и все?! — возмутился Харлинген. — И это при том, что Миллер, возможно, интересуется этой женщиной? При том, что, возможно, он устраивает неприятности Ландину просто из ревности? Черт возьми, почему вы скрывали такую важную вещь?

Флойд угрюмо ответил:

— Из-за девушки Арни, вот почему! Я видел, что Рут не нравилось даже, когда Арни пытался взять ее за руку. Она против всего такого. Что, по-вашему, было бы у нее на душе, если бы она узнала?

Харлинген снял шляпу, достал из кармана пальто платок и провел им по оставленному шляпой красному рубцу. Он был сердит, озадачен, и Мюррею стало жаль его.

Понять ход мыслей Харлингена было нетрудно: Ландин что-то от него скрывал; Ландину не во всем можно доверять. Однако Ландин явно действовал из рыцарских соображений — готов был пострадать ради того, чтобы сохранить уважение Рут Винсент. Это Харлинген мог оценить и понять. Но, если сделать очередной логичный шаг, что за человек мог притязать на Рут Винсент и при этом заводить шашни за ее спиной? Получались, по библейскому выражению, колеса в колесах^[17]. Сунувший в них руку рискует остаться без руки.

Мюррей отрывисто сказал:

— Нет смысла стоять здесь. Разумно будет поговорить с Хелен. Если между нею и Миллером есть связь, возможно, все объяснится.

— Я как раз думал об этом, — сказал Харлинген. — Если найти к ней правильный подход…

— Я займусь этим, — сказал Мюррей. — Вам все равно нужно прорабатывать арест с Флойдом. Он может вспомнить еще что-нибудь, если немного покопается в памяти. — Повернулся к Флойду, который, глубоко засунув руки в карманы, угрюмо горбился в пальто, мрачный, недоумевающий, как дошел до такого положения. — Где можно найти эту дамочку?

— В первом же доме из песчаника в этом квартале, сразу же за складом. Просто спросите Хелен.

В окне дома часто мигала неоновая реклама: «… ОМНАТЫ… НАЕМ». На звонок в дверь ответил маленький, похожий на гнома человечек с несколькими прядями седых волос, зачесанных поперек головы, с восковой бледностью и огромными, похожими на опахала ушами. Недоверчиво щурясь, посмотрел на Мюррея.

— Ищете комнату? — спросил он. Голос его было тонким, дрожащим, как неверно взятая нота на скрипичной струне ми.

— Нет, ищу владелицу. Она здесь?

Старичок засопел и кашлянул. Судя по выражению его лица, эти звуки должны были представлять собой смех.

— Хелен никакая не владелица. Она моя жена, но хозяин я. Полный хозяин. Каждая доска, каждый кирпич здесь оформлены на мое имя.

— Прекрасно, — сказал Мюррей, — но мне нужно поговорить с ней. Она в доме?

— В доме.

Старичок указал большим пальцем внутрь и старательно закрыл за Мюрреем дверь. Потом повел его за собой по темному коридору на кухню, из которой несло капустой и дезинфекцией.

Кухня явно представляла собой центр здешней жизни. В раковине громоздилась стопа грязной посуда, полки шкафа были заполнены старыми киножурналами, в углу стоял громадный телевизор. За столом посреди комнаты прихорашивалась женщина. Обернутая банным полотенцем, облегавшим пышные груди и открывавшим холеные голые почти до бедер ноги, она подавалась вперед, держа мокрые рыжие волосы над тазиком с темной жидкостью.

— Теперь что? — спросила она и посмотрела сквозь путаницу волос на Мюррее. Потом отбросила волосы назад и улыбнулась ему, поразительно юная, с умными, зелеными, как у кошки, глазами и по-детски привлекательным лицом. — Привет, — сказала она, — вы красавчик.

Старичок, казалось, воспринял это равнодушно. Он подошел к ней сзади, взял со стола комок ваты, обмакнул его в жидкость и внезапно прижал его к ее голове. Она вскрикнула и ухватила его запястье, но он стряхнул ее руку.

— Видите? — спросил он, подняв ее волосы. — В косметическом салоне за это берут восемь долларов. Если я сделаю это для нее здесь, то истрачу один доллар. Только дура может не понимать, сколько стоят семь долларов в твоем кармане.

Он снова с силой прижал ватку, и женщина снова вскрикнула.

— Успокойся, — сказала она. Жеманно посмотрела на Мюррея: — Волосы у меня рыжие от природы, но иногда их нужно подкрашивать, а он делает это отлично.

Старичок громко засопел.

— Надо бы открыть свой косметический салон. Легко заработать миллион долларов.

— Давай-давай, — сказала женщина, — у тебя уже есть миллион.

Она взяла со стола сигарету и закурила, простыня медленно, неудержимо сползала. Старичок, методично тыча ваткой, увидел это, лукаво посмотрел на Мюррея, но никак не отреагировал.

— Шлюха, — промолвил он. — Ты не получишь из этих денег ни цента. Ни единого.

— Гав-гав-гав, — усмехаясь, произнесла женщина.

— Ни цента. Я отдам их моей бедной старой сестре, вот что. Я всю жизнь дурно обходился с ней, пора меняться.

— Не тратя моих денег, — сказала женщина.

— Отдам ей и дом. Он уже сто лет принадлежит нашей семье и должен в ней остаться.

Женщина завела руку назад, ухватила его запястье, и на сей раз он не смог вырваться.

— Папочка, — мягко сказала она, — ты забыл обо мне? Теперь я твоя семья.

— Ты шлюха.

— Я вся семья, какая у тебя есть, папочка, не забывай этого. И не говори так много. Ты дуешь мне на шею. — Женщина выпустила его руку, и он снова принялся за работу, пыхтя и что-то бормоча под нос. — Не обращайте на него внимания, — сказала она Мюррею. — Он ничего не понимает. Если у вас дело, я им займусь.

— Дело, — сказал Мюррей. Взял сигарету из ее пачки и закурил, пристально наблюдая за женщиной. — Я занимаюсь судебным делом человека по имени Арнольд Ландин. Знаете его?

— Его! Вы шутите?

— Нет.

— Мистер, Арни — мой любовник. Как только папочка откинет копыта, мы поженимся. Значит, ведете его дело и не знаете этого?

Пламя непогашенной спички внезапно обожгло Мюррею пальцы. Он бросил спичку и старательно растер ее каблуком.

— Нет, — сказал он, — не знаю. Но вы можете понять, почему он не хочет о вас говорить. По-моему, он сделает все возможное, чтобы не впутывать вас в эту неприятность.

Глаза женщины заблестели.

— Арни такой. Правда, самый приятный человек, какого вы только встречали? Я даже сказала ему, что дам в суде показания в его пользу, но он сказал, что это исключено. Однако если я чем-то могу помочь, мистер, можете на меня рассчитывать.

— Значит, — сказал Мюррей, — вы бы выступили свидетельницей защиты в суде?

— Конечно. Почему нет?

Вот и разберись. Для всех причастных это был бы цирк с тремя аренами под одним куполом. Если эта женщина не даст показаний, в жизни Арнольда Ландина окажутся двадцать значительных необъяснимых минут, которые обойдутся ему дорого; если даст, в жизни Рут Винсент произойдет самое сильное за всю ее жизнь потрясение. Но можно ли вытаскивать в суде на свет грешки Ландина ради блага Рут? Поскольку колеса внутри колес вертелись теперь очень быстро, обдумать ситуацию требовалось очень тщательно.

— Что у вас на уме? — спросила женщина. — Я выгляжу странной, или что?

— Выглядите вы замечательно. Скажите, вы знаете Айру Миллера, букмекера, который якобы давал взятки Ландину?

— Не знаю и знать не хочу. Эта дрянь и плевка моего не стоит.

Старичок бросил на стол ватку и наклонил голову женщины над тазиком.

— Букмекеры, — заговорил он. — Они все никчемные. Полицейские — другое дело. Ты умна, держишься поближе к полицейским. И никакого насилия в твоем доме не будет. Таким образом сбережешь много денег. Нужно только быть умной, вот и все.

— Да замолчи ты, — сказала женщина. И повернулась, чтобы видеть Мюррея. — Послушайте, когда будете разговаривать с Арни, мистер — кстати, как ваша фамилия?

Мюррей протянул ей визитную карточку, и она долго читала, что там написано, беззвучно шевеля губами.

— А что это за расследования? Я подумала, вы его адвокат.

— Я сотрудничаю с его адвокатом.

— Да? Так вот, Мюррей, когда увидите Арни, скажите, пусть пишет мне, даже если я не буду отвечать ему. Скажите, что я сберегла все его письма и постоянно перечитываю их для развлечения. Сделаете это, а?

— Чтобы он набросился на меня из-за того, что я докучал вам этим? Хелен, вы его знаете — он изведет себя от беспокойства. Дойдет до бешенства.

Женщина с удовольствием задумалась над словами Мюррея.

— Да, бедняга. Иногда он может быть очень мнительным.

— Видите? Нам лучше всего сейчас помалкивать об этом. Ничего не говорить ему. Когда понадобитесь нам в суде, я свяжусь с вами.

Мюррей пошел один к выходу по темному коридору. У бровки перед домом стоял грузовик, прицеп был высоко загружен рождественскими елками, первыми, какие он видел в городе этой зимой. Воздух вокруг грузовика был насыщен острым запахом смолы и хвои. Мюррей остановился и сделал глубокий вдох. Запах был приятным, чистым.

Глава 6

На другой день Диди в полдень вплыла к нему в квартиру, великолепная в норковом манто.

— Дорогуша, — сказала она, — если едешь со мной, нечего сидеть здесь весь день за завтраком или что там это такое. Теперь будь добр, побрейся, приоденься, а я тем временем выпью чашечку кофе. Как здесь ухитряются варить такой хороший? Что бы я ни делала с моим, он почти отвратительный. И гренок, пожалуйста. Нет, постой, что там под салфеткой?

— Рогалики, — ответил Мюррей. — Хочешь? И куда это я должен ехать с тобой?

— Нет, они как будто из пластика. Конечно, на открытие выставки картин Алекса. Предварительное. — Алекс был тем самым художником-акциденталистом. — О, Мюррей, не говори, что не получил моего приглашения. Я знаю, это будет ложью.

— Ну ладно, — спокойно сказал Мюррей, — я получил несколько дней назад открытку из какой-то галереи. Это было по поводу Алекса?

— Ну конечно. И я написала на обороте несколько строк, которые ты, похоже, не прочел. Дорогуша, почему я общаюсь с тобой, хотя ты такой невнимательный?

— Потому что я способен оценить тебя по достоинству. И думаю, что в этом манто ты похожа на царицу всея Руси. Что это, очередной знак любви от Альфреда?

При мысли о брошенном мистере Дональдсоне Диди закатила глаза.

— Ну да. Разве не возмутительно, что этот человек в последнее время настойчиво ухаживает за мной?

— Думаешь повторно выйти за него замуж?

— Это еще зачем? Чтобы снова стать маленькой, старой Дороти, ждущей дома, пока он, наконец, устанет преследовать шикарных дам? Он ничуть не изменился, дорогуша. Просто интересуется мной, так как я теперь одна из многих. Он не может удержаться от ухаживания за многими. — Диди аккуратно положила на гренок ложечку мармелада. — Только не расстраивайся из-за поездки. Приоденься, и пойдем поскорее, пока меня не оштрафовали за то, что поставила машину во второй ряд.

— К сожалению, не могу. Во второй половине дня мне придется много поработать.

— Мюррей, это просто отговорка. Я знаю, что, будь это другой художник, ты бы охотно поехал. И по субботам больше никто не работает, так ведь?

— Подожди, увидишь. Через десять минут у меня будет телефонный разговор по очень важному делу. Если хочешь, встретимся на выставке потом.

— Так не пойдет, Мюррей, ты должен быть со мной, когда я войду туда. Должен, и все тут.

— Правда?

— Да, правда.

Он засмеялся.

— Но почему?

— Это не смешно, — застонала Диди. — Сам знаешь, что за люди будут там. Они будут говорить, говорить, а я не буду ничего понимать из их разговора. Все о Джексоне Поллоке^[18], о тональности, о линейном ритме и бог весть о чем еще. Но если ты будешь там, я смогу разговаривать с тобой и не выглядеть полной идиоткой. Иногда, голубчик, очень приятно держаться рядом с тобой.

— И с тобой тоже. Ну, а что Алекс? Он же будет там, так ведь?

— Да, но в компании он такой же, как и все остальные. Когда он со мной — дело другое, он не хочет говорить о живописи.

— Надо полагать, — сказал Мюррей, и тут ему в голову пришла удачная мысль. — Послушай, мне правда нужно завершить несколько дел, но один я сделаю их быстрее. Если отвезешь меня и подождешь, я наскоро разделаюсь с ними и потом все время буду с тобой. Договорились?

— Не знаю. Очень утомительно сидеть в машине и ждать, пока ты вспомнишь обо мне.

— Ты не будешь ждать в машине; а войдешь и познакомишься с этими людьми, — сказал Мюррей. — Хочу показать их тебе.

Мюррей обнаружил, что в гостиной собрались все Харлингены и что там находилась и Рут Винсент. Она сидела, распрямясь, в кресле, бледная, красивая и отчужденная, ее вид поразил его, как сильный тычок пальцем под ложечку. Пока Харлинген как гостеприимный хозяин вел беседу, склоняя всех обращаться друг к другу по именам, Мюррей наблюдал за ней, видел, как на ее щеках появился румянец, как в ямке на шее появилось легкое биение, и понимал, что даже в его мечтах она не была более красивой. Когда она внезапно отвернулась от него, он понял, что беззастенчиво пялился на нее, и нисколько не смутился. Пусть знает, подумал он. Он уже собрал достаточно материала на Ландина, чтобы разорвать узы, связывающие ее с этим человеком, как только придет время.

Дайна Харлинген бодро сказала:

— Рут репетировала с Меган роль к пьеске, которую они собираются ставить в школе. Это одно из старинных моралите о Ревностном Муже и Согласной Жене, очень умное и очаровательное. Правда, дорогая?

Меган плюхнулась на подушечку для сидения, положила руки за голову и стала медленно запрокидывать ее, пока лицо не обратилось к потолку.

— Нет, — заговорила она загробным голосом, — оно ужасное, ужасное, ужасное.

— Меган, — сказал ее отец, — не будь трудным ребенком. И перестань так запрокидывать голову.

Меган вернула голову в обычное положение.

— Я не трудная. Почему что-то должно быть хорошим только потому, что оно старинное? Когда дедушка говорит так, он очень консервативен. Но когда так говорят все остальные, это ужасно героично и достойно. Послушайте их как-нибудь, увидите сами.

— Ну, процитируй что-нибудь для нас, милочка, — сказала Диди. Откинулась назад на диване и распахнула манто, готовясь быть внимательной слушательницей. — Меня интересует все, связанное с театром.

— Благодарю, — высокомерно ответила Меган, — хотя благодарить тут не за что. Во всяком случае, Распутная Жена — единственная стоящая роль во всей пьесе, и ее получила Эвви Тремейн. Притом, — язвительно обратилась она к Рут Винсент, — только потому, что чрезмерно развита.

— Получила, потому что заинтересовалась пьесой, — сказала Рут. — Меган, ты знаешь это не хуже, чем я.

— И пьеса совершенно очаровательная, — нервозно заговорила Дайна Харлинген. — По крайней мере та часть, которую я слышала. Музыкальное сопровождение создает магнитофонная запись единственного духового деревянного инструмента. Атмосфера возникает почти средневековая. Меган, а кто этот маленький мальчик, который включает музыку? Он похож на миниатюрного фавна.

— Это Уильям Холлистер-третий, — ответила девочка. — И он совершенный невротик.

— Неправда, — сказала Рут. — И я хотела бы, Меган, чтобы ты и все остальные в драмкружке перестали называть его третьим.

— Если он не хочет, чтобы его так называли, пусть перестанет писать это на всех своих письменных работах, — заявила Меган. — И он скоро станет совершенным невротиком. Он сам сказал, что всякий станет совершенным невротиком, пока научится обращаться с магнитофоном. Что ни делай с ним, звучит он отвратительно.

— Знаете, Рут, — сказала Дайна Харлинген, — может быть, эта пьеса — не самый лучший выбор. Если дети…

Харлинген неожиданно понялся:

— Выпьем? Нет, пожалуй, начинать слишком рано. Так что, просим извинить нас, нам с Мюрреем нужно поговорить о важных делах. Мы не долго.

Закрыв за собой дверь кабинета, он обратился к Мюррею:

— Дайна напрасно вмешивается. Рут и так приходится нелегко с этой сворой демонов, и каждое сказанное здесь слово наверняка станет известно им. Но, заметьте, я отчасти согласен с Дайной. Представлять этим детям доелизаветинскую драму значит впустую тратить время. У них будет пользоваться успехом Теннесси Уильямс^[19].

Мюррей засмеялся.

— Однако «Распутная Жена» и «управляющий магнитофоном Уильям Холлистер-третий» — звучит интригующе. Я бы хотел увидеть их на сцене.

— Не говорите этого при Дайне, иначе увидите. Она председатель комитета по распределению билетов. Послушайте, ваша подруга привлекательная женщина. Могу я ее знать? Она кажется мне смутно знакомой.

— Если бывали в клубах «Сторк» или «Двадцать одно», то, возможно, видели ее там. Исполняла она несколько вещиц и по телевидению. Эрл Уилсон в прошлом году высоко отзывался о ней в одной из своих статей.

— Я могу понять почему. Да, видимо, это было в клубе «Двадцать одно». Мы с Дайной время от времени бываем там. — Харлинген сел, взял карандаш и принялся вертеть его в пальцах, пока они говорили о незначительных вещах. Потом неожиданно спросил: — Ну как, добились успеха с Хелен? Есть у нее что-то общее с Миллером?

— Нет. Ничего совершенно.

— Уверены? Я мог бы поклясться…

— Полностью уверен. Дела у нее только с Ландином.

— Вы можете это проверить? Откуда нам знать, что она не держит в секрете связь с Миллером? Один только разговор с ней не решит проблему, так ведь?

— В данном случае решит. Можете поверить мне, что не она послужила мотивом Миллера, что он не оклеветал Ландина из ревности или чего-то в этом духе.

— Что именно вам удалось у нее узнать?

Мюррей улыбнулся:

— Не стану отвечать на этот вопрос. Все сведения, не имеющие отношения к делу, касаются только Ландина. Они будут находиться в досье.

— Спорить с этим я не могу. — Харлинген бросил карандаш на стол и уныло смотрел, как он покатился под углом к краю, заколебался на грани и упал на пол. — Я не знаю. Совершенно не знаю. Есть вероятность, что времени, которое он провел с этой женщиной, не придали значения при слушании в суде?

— Есть, но я бы на это не полагался.

— Боже Всемогущий, — сказал Харлинген. — Представляете, что будет, если она даст показания? Полицейский при исполнении служебных обязанностей идет в публичный дом!

— Нельзя сказать, что это публичный дом.

— Так или иначе, это означает, что независимо от результатов слушания Ландин и Флойд должны будут предстать перед комиссаром за нарушение долга и другие провинности. Вот чего боится Флойд.

— Плохо его дело. — Мюррей кивнул. — Надо было думать об этом до того, как он стал покрывать Ландина. Меня тошнит от них обоих. Они хотят вести игру по своим правилам, а когда попадаются на этом, принимаются истошно вопить. Ладно, пусть вопят. Ваша обязанность защищать Ландина в суде, а не держать его за руку и объяснять ему, какой он несчастный.

— Да, — задумчиво сказал Харлинген. — У вас с самого начала было такое отношение, правда, Мюррей?

— Я не делал из этого секрета. И взялся за работу, понимая все. Ну и что? — резко спросил Мюррей и с возбуждением представил, что держит в руке репутацию Ландина, ожидая сигнала, чтобы сжать кулак и уничтожить ее. — У вас есть какие-то возражения? Мне отказаться?

— Нет, Рут рассказала мне все о вашем разговоре. О вашем отношении к этому делу. Я не согласен с ним, но это не важно, пока вы готовы работать со мной так, как работали. Однако не понимаю вашего презрения к человеку, который стал жертвой обстоятельств и нуждается в помощи. Заметьте, Ландин не вопит, по вашему выражению, о помощи. Он принимает меня как своего адвоката и друга, потому что я убедил его, что так необходимо. А это было нелегко. Человек он гордый и, боюсь, с той же врожденной подозрительностью к человеческому роду, которая, похоже, есть у вас.

— Я не намерен вступать в дискуссию, — сказал Мюррей. — Но хотел бы знать, сохранилась ли у вас та святая вера в него, когда вы узнали об этой женщине и о том, как он старался скрыть связь с ней.

— Он сделал это ради Рут. Мюррей, вам нужно знать о его чувствах к этой девушке, чтобы оценить его поведение по достоинству. Он преклоняется перед ней. Ведет себя так, будто она — священное сокровище, и он не может привыкнуть к мысли, что достоин его. Право, это поразительно. Такое отношение сейчас редко встретишь. Из-за него человек скорее рискнет получить тюремный срок, чем допустит, чтобы стало известно о его связи со случайной шлюхой.

— Но шлюха тут очень кстати, так ведь? — сказал Мюррей. — Пока она рядом, Рут избавлена от худшей, чем смерть, участи. Давайте не будем забывать об этом.

— Это недостойный взгляд.

— Это, мистер, означает называть вещи своими именами. На чем еще держится это прекрасное отношение, как не на какой-то шлюхе, удовлетворяющей мужскую похоть, пока миледи держит белье застегнутым наглухо? Беспокоиться об этой конкретной шлюхе незачем. Она может позаботиться о себе, Ландине и всяком, кто сблизится с ней. Но если требуется жалость, я бы адресовал ее шлюхе, а не Ландину.

Харлинген сердито сказал:

— С чего мы завели этот разговор? Хотите отказаться от дела? В этом причина?

— Нет, пока нужен, я не отказываюсь.

— Ну, хорошо. Тогда перестанем теоретизировать и перейдем к фактам. — Харлинген откинулся на спинку кресла, сложил руки на голове и обратил лицо к потолку. — Так вот, как быть с этой женщиной, я не знаю. Может быть, Ландин сам заговорит со мной о ней или появится возможность как-то эту тему обойти. Пока что не будем касаться этого.

— А Флойд? — спросил Мюррей. — Не заведет ли он разговор с Ландином о той женщине?

— Я велел ему ни с кем ничего не обсуждать, пока не поговорю с вами. Вечером позвоню ему и приму меры, чтобы он молчал об этом даже с Ландином.

— Разумный подход, — одобрил Мюррей. — Что до меня, то в понедельник утром я первым делом встречусь со Штраусом и Манфреди. Последний пока что не нашел на Миллера ничего стоящего, но будет продолжать работу в выходные. Я в любом случае буду держать с вами связь.

— Значит, договорились, — сказал Харлинген, резко подался вперед и облегченно расслабил плечи. — А теперь, как насчет выпивки, которую я обещал? Если вам не нужно спешить…

— С выпивкой повременим, — сказал Мюррей. — У меня важная встреча с гением.

Диди села за руль в ледяном молчании и проехала три квартала, не сказав ни слова. Это было, понимал Мюррей, просто чудо.

— Ты злишься на что-то? — спросил он.

— Нет.

— Что это значит?

— Это значит нет, вот что. И пожалуйста, оставь в покое мои колени. Если замерз, можешь включить отопление. Оно для того и существует.

— Я пытаюсь его включить, — сказал он. — Оно как будто не работает.

— Оно вот где включается.

— Нет, ты не злишься, — спокойно подтвердил Мюррей. — Просто чуть больше, чем возбуждена, и чуть меньше, чем перевозбуждена.

— Не понимаю, как могут приличные люди, — сдавленно заговорила Диди, — вырастить такое мерзкое отродье и не испытывать желания удавить эту дрянь во сне.

— Меган? — спросил Мюррей. — Да, она запросто может пнуть тебя в голень.

— Дорогуша, она не пинала меня в голень, — процедила сквозь зубы Диди. — Вот только послушай. После того как вы ушли, она просто сидела и злобно таращилась на меня. Это было все равно что проснуться и увидеть марсианина в изножье кровати. А потом, когда Дайна умолкла на секунду, чтобы перевести дыхание, эта тварь сказала своим низким, деланым, мерзким голосом: «Я думаю, носить норку в такое раннее время дня вульгарно». Она думает, что это вульгарно! Конечно, когда она уходит утром в свою идиотскую школу, то набрасывает каракулевую накидку! Кем она мнит себя в таком возрасте?

— В том-то и дело, — ответил Мюррей. — В своем возрасте она мнит себя Мэрилин Монро. Или тобой. Господи, неужели можно так раздражаться из-за глупого замечания девчонки, которое она где-то позаимствовала?

— Где позаимствовала?

— О Господи, — вздохнул Мюррей, — откуда мне знать? Предполагаю, у кого-то из тех, кто не может позволить себе норковое манто и завидует.

— Так вот, мне не нужно предполагать. Эта девчонка перенимает свои замечания у своей учительницы. У этой холодной красавицы. Из-за которой ты встал как вкопанный, войдя в комнату.

Мюррей пожал плечами.

— Не стану лгать. Я питаю роковую слабость к красивым лодыжкам.

— О, дорогой, у нее красивые не только лодыжки. У нее красиво все остальное до последнего волоска на голове. И не делай удивленное лицо, будто не знаешь этого. Всякий раз, когда мужчина делает такое лицо, услышав мои слова о красивой женщине, я вижу его насквозь.

— Диди, — спросил Мюррей, — ты стерва?

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Я?

— Да, ты?

Диди впечатляюще покачала головой.

— Ну, это оскорбительно, — заговорила она. — Обидно до глубины души. Я думаю только о твоем благе…

— Ну разумеется!

— Да, о твоем благе, а ты говоришь такие вещи. Мюррей, послушай меня. Я знаю подобных девиц. Они могут выглядеть великолепно, как торт со взбитыми сливками, но когда приблизишься к ним, обнаружишь, что это просто сахар и картон, как на рекламе в магазинной витрине. Поверь моей женской интуиции, дорогой, и держись от таких подальше. В душе у них ничего нет ни для кого из мужчин. Мюррей, это я говорю всерьез.

— Кого волнует, всерьез или нет? — отозвался он. — И смотри, пожалуйста, куда едешь!

Диди улыбнулась:

— О! Кто теперь чуть больше, чем возбужден?

Глава 7

Бруно Манфреди, готовясь отчитаться, никуда не торопился. Он давным-давно разработал ритуал приготовления — очень похожий на то, как медсестра раскладывает инструменты перед операцией, — в ответ на агрессивное раздражение Фрэнка Конми во время совещаний. Фрэнк сидел, покусывая усы и барабаня пальцами по столу, лицо его шло пятнами от сдерживаемой ярости, пока Бруно торжественно раскрывал свою кожаную папку, доставал из нее страницы отчета, клал их рядом с папкой, извлекая из нее фотографии и фотокопии, клал их рядом с отчетом, повторял этот процесс с газетными вырезками и другими материалами, клал их рядом с фотографиями, а затем с видом человека, завершившего утомительную работу, застегивал молнию папки и клал ее на пол рядом со своим стулом.

Это был только первый шаг. Затем начинались поиски в карманах пиджака, пока не находился и присоединялся к ряду на столе маленький черный блокнот. За ним следовали пачка сигарет, зажигалка, пакетик жевательной резинки, карандаш, шариковая авторучка и очечник. К этому времени лицо Фрэнка обычно становилось багровым.

Роскошные, в массивной оправе очки эффектно завершали представление. Бруно почти нежно доставал их из очечника, поднимал к свету для осмотра, дышал на линзы, протирал их и наконец надевал с видом глубокого удовлетворения, что становилось для Фрэнка последней соломинкой.

— Ну, теперь мы готовы, мистер Манфреди? — рычал он, и от этого громкого, звучного баритона новенькие стенографистки цепенели за столами.

Фрэнк пришел к выводу, что ускорить ритуал невозможно. Любая попытка это сделать, казалось, портила обычно превосходную память Бруно, заставляла его беспомощно, с жалкими, долгими извинениями рыться в бумагах и вдвойне удлиняла время изложения дела.

— Я, конечно, знаю, почему он так поступает, — пожаловался однажды Фрэнк Мюррею после особенно мучительного совещания. — А если был несколько суров с ним поначалу, то лишь потому, что люблю, когда человек садится, излагает свое дело и уходит. Но теперь он утвердил свою манеру, так что с этим ничего не поделаешь. — И после унылого размышления добавил: — Знаешь, мне даже не верится, что этому помешанному сукину сыну нужны очки.

Проблема заключалась в том, что к тому времени, когда Фрэнк умер, то, что началось как способ вывести его из терпения, стало укоренившейся привычкой. Глядя, как Бруно аккуратно раскладывает на столе материалы в обычный ряд, Мюррей ощутил томительное сочувствие всему, что испытывал Фрэнк в подобных случаях. Но более разумный, чем Фрэнк, он дождался окончания ритуала, потом выждал еще минуту и наконец мягко спросил:

— Где Лу? Он должен быть здесь вместе с тобой, так ведь?

— Сейчас он разбирается по делу с грузовиками. Знаешь, этот Доусон думает, что его водители расхищают грузы, которые перевозят. — Бруно снял обертку с кусочка жвачки и отправил его в рот. Потом зажег сигарету и с наслаждением затянулся, челюсть его продолжала мерно двигаться. — По поводу этих досье. Он разговаривал с архивистом, но пока никакого результата. Сказать почему — не может. Думает, что, возможно, начались строгости из-за Уайкоффа.

— Возможно. — Мюррей указал подбородком на обилие бумаг на столе. — Кто помогал тебе собрать все это? Ты работал не один, так ведь?

— Черт возьми, ты становишься хуже, чем Фрэнк, — возмущенно заявил Бруно. — Наш новичок, Риго, проверил несколько нитей, которые я дал ему, но беготней занимался я сам. Хочешь взглянуть на мои ботинки?

Мюррей отклонил это предложение.

— К чему все сводится?

— Относительно Миллера? Не знаю. Взять его с поличным не удалось. То ли он исправился, то ли организовал самое лучшее прикрытие, какое только возможно. Но есть кое-какие сведения, которые могут оказаться интересными. Давай я пробегусь по ним, а ты посмотришь сам.

— Именно пробегись, — с нажимом на второе слово сказал Мюррей. — Не ползай.

— Конечно, торопыга. — Бруно сунулся в свои бумаги. — Вот копия его свидетельства о рождении. Родился в Нью-Йорке в девятьсот пятнадцатом году. Вот протокол школьного делопроизводства и некоторые сведения из ежегодника, когда он окончил школу. Отличные отметки по математике — начинают проявляться задатки букмекера, — игрок теннисной команды, участник драмкружка.

Мюррею пришло на ум, что Арнольд Ландин почему-то поразительно тянет к тем, кто интересуется драмкружками. Поймал себя на мысли о Рут и раздраженно отогнал ее.

— Пока что, — сказал он Бруно, — недостает только седовласой матери и верного пса. Когда они появятся?

— Позволишь мне продолжать по-своему? — спросил Бруно. — Так вот, слушай. В сентябре тридцать третьего года Миллер поступил в Нью-Йоркский университет. Через три месяца ему указали на дверь.

— За что?

— За торговлю экзаменационными работами. Он и еще двое занимались тем, что крали экзаменационные вопросы и продавали их другим студентам. Об этом писали в газетах, когда родители Миллера стали просить о его восстановлении, и у меня есть несколько вырезок с материалами на эту тему. Как думаешь, они чего-то стоят для Харлингена?

— Предоставлю это решать ему. Что стало с Миллером после этого?

— Года на два мы теряем его из виду, потом находим занимающимся кабинетной работой в «Биндлоу резорт корпорейшн». Это та компания, что управляет «Эйкесом» — знаешь, отелем, стоящим миллиард долларов, в Катскильских горах. С собственным аэропортом, плавательным бассейном для всех постояльцев, рестораном для левшей — выдел бы ты рекламную книгу, которую они выпустили.

— Какое отношение имеет ко всему этому Миллер?

— Существенное. У владельца отеля, Дэниела Биндлоу, своей семьи нет, но есть племянница, Перл. В сороковом году Миллер сорвал куш — взял и женился на этой Перл. Она далеко не красавица, лет на пять-шесть старше Миллера, но он, видимо, решил — черт с ним, половину времени с ней он будет проводить при погашенном свете, а другую половину можно будет сидеть, просматривать банковский счет ее дяди. В общем, играл он наверняка.

Потом, в сорок втором году, его забрали в армию, и он провел там около года. Вырвался оттуда по причине бедственного положения в семье. Пока его не было, у жены произошло несколько нервных срывов, ее то и дело помещали в санаторий, пока Красный Крест не подал за нее голос.

После этого он вернулся к Биндлоу, и вот тут начинается интересное. Биндлоу в те годы одолевали всевозможные неприятности: обслуга требовала повышения зарплаты, произошло несколько забастовок, кроме того, у него были проблемы с баскетболом.

— С баскетболом?

— Я думал, ты в курсе. Отели нанимают студенческие команды играть летом за них; там это одно из самых значительных событий. Ребята считаются официантами, посыльными и так далее, но получают деньги за игру, и это знают все. Проблема Биндлоу была в том, что он не мог нанять побеждающую команду. Постояльцы хотели ставить на своих баскетболистов, но всякий раз проигрывались вчистую. Поэтому Биндлоу нашел человека, который мог обо всем позаботиться — о проблемах с обслугой, с баскетболом, обо всем сразу. Настоящего маленького чудотворца. Как думаешь, кто это?

— Миллер, — ответил Мюррей. — Кто же еще?

Бруно загасил окурок в стоявшей перед ним пепельнице и с улыбкой откинулся на спинку кресла.

— Человек по имени Джордж Уайкофф, — мягко сказал он, — вот кто еще. Уладит все дела с профсоюзом, с баскетбольной командой — с чем угодно, если ты можешь за это заплатить. Биндлоу мог.

— Где ты разузнал все это? — спросил Мюррей.

— Я раздобыл программу матча, который устраивался там в то время, а Риго нашел одного из его участников. Я долго разговаривал с этим человеком, угостив его выпивкой. Это все записано у меня. Он сказал, что можно использовать любые сведения оттуда, ему все равно. По его словам, команда-победительница появилась в отеле потому, что Уайкофф платил другим командам за проигрыш, но в конце сезона Уайкофф удрал почти со всеми деньгами на оплату. Его возненавидели все.

— И как это связано с Миллером?

— Так вот. Когда Уайкофф дал деру, Миллер и Перл смылись вместе с ним. Должно быть, это стало началом их связи. Потом Миллер оказался в Нью-Йорке, занимался букмекерством в Вест-Сайде, а компанию «Сонгстер» использовал как прикрытие. Кстати, она действует до сих пор. Миллер продал ее прошлым летом человеку по фамилии Биллингс, у меня были настоящие переговоры с этим Биллингсом. Знаешь, что это за предприятие?

— Театральное агентство?

Бруно пренебрежительно махнул рукой:

— Нет, класс Биллингса гораздо выше. Это настоящая западня для простаков. Компания заявляет, что пишет слова на музыку или музыку на слова — как простакам нужно. Видишь ли, многие недоумки считают, что могут писать песни. Если пошлют Биллингсу музыку, он напишет для них слова, если пошлют слова — напишет музыку. Платят они за это много, в конце концов получают какие-то тексты песен, и от этого никому не хуже. Биллингс говорит — какого черта, в почтовых правилах ничего против этого нет, поэтому он не беспокоится. У него там вышедшее из строя пианино, словарь рифм, и он говорит, что, пока простаки не переведутся, зарабатывать на жизнь можно. Когда этой компанией владел Миллер, Шрейд писал для него тексты песен.

Мюррей задумался. В какой-то мере он восхищался Миллером за безошибочный путь, которым тот шел к взяткам, подкупу, мошенничеству. Даже в выборе прикрытия для противозаконной деятельности Миллер отважился на то, что само по себе было мошенничеством. Какая-то утонченная интуиция позволяла ему точно определять, какому полицейскому давать взятку, сколько ему платить и как отправлять этого полицейского за решетку, когда придет время. Очень ловкая рыба легко плавает в горячей воде, это ее природная среда обитания.

— Что у него сейчас на уме? — спросил Мюррей. — У Миллера?

— Он вернулся к Биндлоу. Находится большей частью в нью-йоркской конторе, но когда в «Эйкесе» большой наплыв туристов, отправляется на время туда. Помощником управляющего. — Бруно снова закурил сигарету и склонился над столом, глядя в свой отчет. — В общем, давай я приведу подробности.

Он живет вместе с женой на Уэст-Энд-авеню. Детей у них нет, зато есть маленький пудель. У миссис Миллер есть своего рода сиделка; по словам швейцара, ей было очень плохо в День благодарения. Миллер работает с десяти до пяти, приезжает на такси домой около половины шестого, почти всегда сидит в квартире, около одиннадцати выходит на прогулку с собакой. Одевается элегантно, утром читает «Таймс», вечером «Телеграм», а также еженедельник «Вэрайети». Обедает в шикарном ресторане на первом этаже дома, в котором находится контора Биндлоу, «У Тервиллиджера». И за все время, что я следил за ним, он не обмолвился ни с кем словом, за исключением официанта. Что скажешь об этом?

— Просто осторожничает, — предположил Мюррей. — Наверное, Биндлоу взял его обратно с этим условием.

— Пожалуй. А Биндлоу придется развязать язык. В конце концов, он вывел на сцену Уайкоффа. — Бруно протянул Мюррей фотографию. — Вот так выглядел Миллер в то время. Я поручил лаборатории сделать увеличение с моментального снимка из старого рекламного проспекта, который выпустил «Эйкес». Сейчас он выглядит почти так же. Прибавил в весе, волос стало меньше, но его вполне можно узнать по этой фотографии.

На ней был высокий, хорошо сложенный человек в шортах, стоявший перед теннисной сеткой, на плечи небрежно наброшен свитер, под мышкой две ракетки. Он щурился от солнца, сияя белыми зубами на загорелом лице, белокурые волосы были взъерошены ветром. Фотография была явно нацелена на то, чтобы заманить в «Эйкес» не утративших надежды старых дев, и, должно быть, подумал Мюррей, оказала нужное воздействие. Он мог представить поднявшуюся над Катскильскими горами тучу отчаяния, когда этот предмет вожделений достался Перл Биндлоу.

Бруно зашел за спину Мюррея и стал с любопытством разглядывать через его плечо фотографию.

— Не особенно похож на букмекеров, которых ты встречал до сих пор, так ведь? — заметил он. — Выглядит так, будто готовится к олимпийским играм.

— Для этого нужно быть любителем, — сказал Мюррей. — А он прирожденный профессионал. — Бросил фотографию на стол. — Это все?

— Все.

— Ничего о Ландине? Ни причины, почему Миллер мог ложно обвинить его? Ни возможной связи между ними?

— Как это понимать? — запротестовал Бруно. — Сам знаешь, я выложил все, что у меня было. Все здесь.

— Все, что я видел здесь, — сказал Мюррей, — это умный букмекер, который откупается от полицейских, когда нужно.

— Угу, — сказал Бруно, — это именно то, что нам требуется, разве не так?

Мюррей улыбнулся.

— Знаю. Я только хотел, чтобы ты сказал это. Показал, какой ты умный детектив.

— Достаточно умный, чтобы понять, когда меня провоцируют, — холодно сказал Бруно. Бросил кожаную папку снова на стол и принялся ее упаковывать. — Продолжать работу по Миллеру?

— Нет. Шрейд очередной в списке. Раскопай на него, что сможешь.

— Сначала возьму выходной. Я устал. Возвращался домой в два часа ночи. Поднимался в семь — уже не помню даже, как выглядят ребята и Люси.

Мюррей был готов к этому. Люси Манфреди была круглолицей, суетливой, она мрачно смотрела на профессию мужа и регулярно открыто восставала против нее.

— Никаких выходных, — отрезал Мюррей. — Я позвоню Люси и все объясню.

Бруно застегнул молнию на папке.

— Тебе с ней придется туго. Притом не из-за меня. Она все спрашивает, почему ты больше не заходишь. Думает, что зазнался, когда стал большой шишкой.

— Она знает, что это не так. Скажи ей, я просто опасаюсь ее подружек не первой молодости, которых она постоянно подсовывает мне.

— Чудовища, — мрачно согласился Бруно. — Но ты знаешь, что такое женщина. Она места себе не находит, когда видит, как богатый мужчина ходит в холостяках. Ладно, скажу ей об этом завтра. Мне будет не вредно устроить выходной и показаться домашним.

— Завтра будешь работать по Шрейду, — сказал Мюррей. — И, выходя, скажи миссис Нэпп, что я хочу ее видеть.

Бруно остановился у двери.

— Слушаюсь, босс, — елейно заговорил он. — Будет сделано, босс. Да, сэр, босс. Еще что-нибудь, босс?

— Да, — сказал Мюррей. — Оставь здесь отчет по Миллеру. Он мне понадобится.

Он отмахнулся от неизменных карандаша и блокнота миссис Нэпп.

— Хочу пригласить вас на свидание сегодня вечером, — сказал он ей. — Что, если заеду за вами около восьми?

— Очень лестно. Что там, повестка в суд?

— Нет, не будем вручать никаких бумаг. Я собираюсь поговорить с одним из свидетелей по делу Ландина — с Айрой Миллером. Это отчет Бруно о нем, и в этих папках много материала на Ландина. Почитайте их сегодня, когда будет время. Я расскажу вам о нем, сколько смогу.

— Хорошо. Специально одеваться не нужно?

Мюррей задумчиво оглядел ее.

— Пожалуй, поменьше шика будет лучше. Почти никакой косметики. Хлопчатобумажные чулки…

— Боже милосердный! — произнесла миссис Нэпп.

— Ну, вы понимаете, что я имею в виду. Что-нибудь менее привлекательное, чем это. — Для женщины шестидесяти с лишним лет ноги у нее были превосходными. — И шляпку незамужней тетушки, если сможете найти такую.

— Пожалуй, смогу. Чьей незамужней тетушкой я должна быть?

— Ничьей. Будете старой школьной учительницей Ландина — нет, работницей культурно-спортивного центра, знавшей его в прошлом и только что получившей известие, что он попал в беду. Вы просто не можете поверить этому. Он был таким славным мальчиком. Теперь вы пришли к его адвокату поговорить о нем и потребовали возможности сказать мистеру Миллеру в лицо, что наверняка произошла ужасная ошибка. Как вам это нравится?

— Очень трогательно.

Мюррей засмеялся.

— Понимаю, это сентиментально, но мы таким образом откроем дверь, нам ничего больше не нужно. Хотите принять участие?

— Буду готова в восемь, — ответила миссис Нэпп.

Глава 8

Дом, где жили Миллеры, представлял собой громадное украшенное, подвергшееся воздействию стихий здание — памятник той эры, когда архитекторы, проектируя многоквартирные дома, стремились к наибольшему их сходству с замками на Рейне. Лифт поднимался медленно, под унылый аккомпанемент лязгающих цепей, и звук шагов по коридору, ведущему к двери Миллеров, гулко отдавался в ушах Мюррея.

— На что спорим, — прошептал он миссис Нэпп, — что дверь нам откроет рыцарь в латах и с алебардой?

Однако дверь открыла валькирия, а не рыцарь. Белокурая, рослая женщина в блестящей белой униформе стояла с каменным лицом, преграждая путь.

Миссис Нэпп мягко улыбнулась с надеждой.

— Мне нужно видеть мистера Миллера, — сказала она, и у Мюррея создалось впечатление, что ей очень нравится эта роль. — Он дома?

— Его нет, — ответила Валькирия. — Миссис Миллер дома, но не может никого видеть. Она больна.

Мюррей мысленно обругал Бруно Манфреди и все его труды, но миссис Нэпп казалась невозмутимой.

— О, какая жалость, — сказала она. — Надеюсь, болезнь не опасна.

Валькирия пожала плечами. Этим незначительным жестом она ясно дала понять, что болезнь не опасна, что миссис Миллер — избалованная дура, а эти незнакомцы вызывают у нее раздражение.

— Позвоните завтра по телефону, — посоветовала она. — Мистер Миллер будет здесь.

— Хильда, — послышался за ее спиной приятный голос, — кажется, ты ведешь себя грубо. Разве не знаешь, что нельзя держать людей за порогом? Входите, пожалуйста.

Валькирия так вздохнула, что корсет ее громко заскрипел.

— Миссис Миллер, — сказала она, не поворачивая головы, — почему вы ходите? Вам нужно лежать, отдыхать.

— Я устала от отдыха. Я хочу общества. Впусти их, Хильда, иначе все испортишь.

Когда Хильда с нелюбезным видом отошла в сторону, миссис Нэпп взглянула на Мюррея, тот кивнул.

Перл Миллер повела их в гостиную, такую большую, что даже рояль в углу казался всего лишь обычной ее частью.

— До чего прекрасно иметь общество, — сказала она. — До чего прекрасно, прекрасно. Садитесь, пожалуйста. Нет-нет, не сюда. Там обычно сидит Тото, он ужасно линяет. Хотя это не важно, если одежда у вас темная, он весь совершенно черный и просто ангел. Обычно он ходит на прогулку перед сном, но сегодня еле сдерживался, и мой муж повел его на прогулку сразу после ужина. — Мюррей мысленно извинился перед Бруно. — Они должны скоро вернуться, тогда сами увидите, какой он ангел. Ничего, что я рассказываю вам все это? Мне очень хочется поговорить.

Говоря, она рассеянно водила рукой, медленно плела бессмысленный узор в воздухе. Мюррей потрясенно осознал, что, несмотря на морщинистую кисть руки, тощее тело, скрытое халатом из бархатистого шелка, блеклый цвет лица, синие круги под глазами, эта женщина двадцатью годами младше миссис Нэпп, выглядела на несколько лет ее старше. Потом, когда она подняла руку и рукав халата съехал вниз, он увидел на ее запястье повязку. Проследив направление его взгляда, Перл Миллер стала недоуменно разглядывать свою поднятую руку. Потом резко опустила ее и потянула вниз рукав.

— Вот же нелепость, — бойко сказала она. — Я порезалась.

Мюррей сочувственно поцокал языком:

— Как это произошло?

— Это был несчастный случай, — с серьезным видом ответила Перл. — Не верите?

— Верю, конечно. Что за случай?

— О, очень неприятный. Вам нравится слушать о несчастных случаях? Не думаю, что это интересная тема.

— Я думаю, интересная, — сказала миссис Нэпп. Она сидела на мягком диване рядом с Мюрреем, на коленях у нее лежала старая сумочка — принадлежность благовоспитанной работницы в сфере социальных проблем. — И смотрите, как пишут о них в газетах. Там знают, что люди ими интересуются.

— Не люблю газеты, — сказала Перл. — Я их не читаю. Муж читает, но я думаю, что напрасно.

— Почему? — спросил Мюррей. — Потому что там печатали материалы о нем?

— Было такое. — Она настороженно посмотрела на него. — Вы не из газеты, а?

— Нет.

— Я очень рада. Теперь давайте поговорим о чем-то другом. Вы любите театр?

— Очень. А вы?

— Да, но не так сильно, как мой муж. Вы представления не имеете. Иногда я дразню его этим, говорю: «Айра, если ты когда-нибудь бросишь меня, то не ради другой женщины. Ради того, чтобы иметь возможность ходить в театр». Конечно, это просто поддразнивание. Он не сделает этого, правда?

— То есть не будет ходить в театр? — спросил Мюррей. Его словно вели с завязанными глазами, шаг за шагом, по зыбучим пескам.

— Я ж сказала вам, это просто поддразнивание. Я имела в виду — не уйдет. Знаете, это может случиться, — с серьезным видом заверила она. — Такое случается постоянно.

— Дорогая, не нужно даже так думать, — сказала миссис Нэпп. — Я уверена, что вы счастливы в браке.

— Да, я счастлива. Очень, очень. Но раньше я думала об этом. — Перл улыбнулась давнему воспоминанию. — Как странно. Я все время беспокоилась об этом. После того как мы поженились, люди говорили мне: «Перл, ты не должна сводить с него взгляда. Перл, ты должна быть начеку с таким мужчиной». Родственники, подруги — все говорили это. Видите ли, они не знали, какой он любящий. Знали только, какой он красивый и умный, что работает с таким человеком, как Джордж Уайкофф. Но даже Джордж уважал его за то, что он такой хороший муж. Лучшего мужа не бывало. Видели постановку «Бурное время», когда она шла на Бродвее?

Мюррей смутно вспомнился этот спектакль, сошедший со сцены после краткой борьбы с отрицательными рецензиями.

— Да, — ответил он. — Видел.

— Понравилась она вам?

Ее тон подсказал ему, как ответить.

— Очень.

— Я рада. Знаете, мой муж помогал ее финансировать. Мы оба считали, что она совершенно превосходна. Как думаете, почему она не понравилась критикам?

Мюррей покачал головой:

— Трудно сказать.

— Вот видите? И сами не знаете почему. Но уверена, вы сердились на них, правда?

— Да, сердился.

— И я сердилась. О, как я ненавидела этих критиков. Мы все ждали в ресторане «У Линди» тем вечером, пока тот человек не пришел с газетами, и, прочтя их, я так возненавидела этих критиков, что была готова убить. Айра так гордился этой пьесой — ему всегда очень хотелось поставить пьесу, — а потом ему пришлось сидеть там со всеми нашими друзьями и отпускать шутки насчет того, какая она плохая. Но я понимала его чувства. Странно, правда? Я знаю о нем все. Даже то, чего не хочу знать.

— Так и должно быть, — ободряюще сказала миссис Нэпп.

— Да, — спокойно продолжала Перл, — так и должно быть. Не хотите ли кофе? Я так обрадовалась вашему приходу, что совершенно забыла о необходимости быть хорошей хозяйкой. Без общества иногда становится очень тоскливо. Наверное, потому, что квартира такая громадная, правда? Знаете, когда она пустая, то может быть самым пустым местом во всем мире. Видите, вот что происходит, когда нет детей. Это мне говорят все подруги. Когда въехали сюда, мы думали, что у нас будет семья, но семьи не получилось, а мы по-прежнему живем здесь. — Она легонько подняла дрожащую руку ко рту и неуверенно улыбнулась. — Это пианино предназначалось нашей маленькой дочке. Теперь это кажется ненужной тратой, так ведь? Я совершенно не умею на нем играть.

Замечательные чары, которые она плела, внезапно разрушила собака — маленький черный пудель, вбежавший в комнату и бросившийся к ней, скрипя коготками по паркетному полу, тело его восторженно извивалось. Она погладила его, отстраняя другой рукой.

— Мой красавчик Тото, — проворковала она. — Красивый мальчик. Хорошо прогулялся?

Тут рядом с торжествующей Хильдой появился Миллер, смотря на всех с нескрываемым удивлением. Это был тот самый Миллер с фотографии Бруно, но располневший, четкую линию челюсти портил тяжелый подбородок, лицо было усталым, неулыбчивым.

— Что это такое? — спросил он. — Кто эти люди? Моя жена очень больна и не должна ни с кем видеться.

— Я не больна! — Перл прижала к себе ласкавшегося пуделя так крепко, что тот протестующее тявкнул. — Я случайно поранилась, но теперь мне лучше. Ты знаешь, что случайно, так ведь, Айра? Ты сам так сказал мне. Ты говорил…

— Знаю, знаю. — Миллер подошел к ней, мягко забрал пуделя из ее рук и отдал Хильде, которая взяла собаку с явным отвращением. — Это был несчастный случай, но после него ты очень расстроилась, Перли, а это похоже на болезнь. Ты знаешь, что ни в коем случае не должна волноваться, а сейчас посмотри на себя. Так ты о себе заботишься? Так держишь данные мне обещания?

Она взяла мужа за руку и кокетливо посмотрела на него.

— Айра, позволь мне остаться с этим обществом. Пожалуйста.

— Как-нибудь в другой раз. Сейчас ложись в постель и постарайся заснуть. Тебе нужно все время спать, пока меня нет дома. Восполнить тебе нужно многое. — Миллер осторожно высвободился и повел ее к двери. — Хильда, будь добра, запри собаку, а потом поухаживай за миссис Миллер.

Хильда была воплощением праведности:

— Я говорила ей. Когда в дверь позвонили, она просто…

— Черт возьми, — сказал Миллер убийственным голосом. — Я плачу тебе целое состояние, чтобы ты ухаживала за ней, а не спорила. Теперь иди, делай свое дело!

Хильда вышла, возмущенно распрямив широкую спину, и Миллер закрыл за ней дверь. Когда она защелкнулась, Мюррей увидел, что руки миссис Нэпп конвульсивно сжимают сумочку, и понял, что она должна испытывать. Раньше она помогала вручать повестки, но тут было совсем другое. Тогда она была снаружи и думала о том, как войти. Теперь была внутри и думала о том, как выйти. Это, как подтвердила бы любая мышь в мышеловке, гораздо труднее.

Трудность, понимал он, заключалась в том, что миссис Нэпп не представляла, насколько она была типичной. Хорошо воспитанной пожилой дамой, исполненной доброты. Леди из культурно-спортивного центра, стремящейся отвратить гнев мягким словом. Дорогая миссис Нэпп. Если бы она могла видеть себя глазами Миллера, на душе у нее было бы гораздо легче.

Сам Миллер, казалось, испытывал замешательство и раздражение. Он начал было садиться в кресло Тото, но передумал и стоял, шаря в карманах, пока не нашел пачку сигарет. Протянул ее гостям, и Мюррей взял сигарету — Фрэнк Конми считал, что человек всегда бывает слегка польщен, если ты не отверг предложенной сигареты, — а миссис Нэпп блаженно улыбнулась и покачала головой.

— Я не курю.

— Я курю слишком много, — сказал Миллер. Прикурил, и Мюррей заметил, что руки у него дрожат. — У меня есть причина. Я только сожалею, что вам не повезло. Думаю, вы понимаете, что все, что она вам говорила — все, что рассказывала, — не особенно логично. С ней недавно произошел несчастный случай, и это вывело ее из душевного равновесия. Она сейчас принимает в больших дозах транквилизатор, поэтому постоянно находится в каком-то опьянении.

— Какой ужас, — промолвила миссис Нэпп. — Такая красавица.

— Она святая, — горестно проговорил Миллер. — Чересчур добрая. Ей всех жаль. Позвольте сказать вам, быть такой в этом мире — безумие. Но что делать, раз кто-то воспитан так? Как отговорить ее от этого?

— Не надо отговаривать, — сказала миссис Нэпп. — Она имеет право быть такой.

— Полагаете? — Миллер покачал головой. — Я не соглашусь. Можно быть таким добрым, а потом вас распнут на кресте, и что станет с вашей добротой? И со всеми, кто заботится о вас? Вы думаете, что помогаете им, но на самом деле убиваете. Как думаете, что творится у меня в душе всякий раз, когда я смотрю на нее? Нужно ли объяснять?

Мюррей увидел не защищенное от атаки место и тут же этим воспользовался.

— Боюсь, вам не убедить в этом миссис Нэпп, — заговорил он. — Она работала в культурно-спортивном центре и находится здесь, чтобы помочь старому знакомому.

На лице Миллера отразилось недоумение.

— Старому знакомому?

— Вы знаете его. Арнольду Ландину.

— Этому полицейскому?

— Да. Миссис Нэпп близко общалась с ним в том центре. Когда узнала, что он попал в беду, то пришла ко мне и попросила возможности поговорить лично с вами. Она уверена, что произошла ошибка, и хочет восстановить справедливость.

Мюррея интересовало, как Миллер на это отреагирует. В подобных случаях люди смеются, бранятся или выходят из себя. Но только не Миллер. Он слегка нахмурился, поджал губы, спокойно сосредоточился. Все это говорило лишь о сочувственном интересе, о пылком желании выслушать и помочь. Это был превосходный спектакль. С таким свидетелем Лоскальцо мог бы выступить с обвинением против президента Соединенных Штатов.

— Прошу прощения, — сказал Миллер, — но я не совсем понимаю. Какая ошибка произошла? И при чем тут вы? — спросил он Мюррея. — Вы друг Ландина?

— Я взаимодействую с адвокатом по его делу. — «Взаимодействую» — превосходное слово, означающее все и ничего. — Моя фамилия Керк, если захотите справиться. Во всяком случае, я объяснил миссис Нэпп, что ехать прямо к вам очень странно, но мне пришлось убедиться в том, что она может быть очень упорной.

Миссис Нэпп негодующе заявила:

— Могу, если речь идет о восстановлении справедливости.

— Конечно, конечно, — успокаивающе сказал Миллер, — но при чем тут я?

Мюррей заметил, что миссис Нэпп уже не так крепко сжимает сумочку. Подобно хорошему боксеру, она возбужденно ждала гонга, и теперь, когда он прозвучал, была готова действовать как чемпион. Рассказанная ею история Арнольда Ландина, который ни ребенком, ни юношей, ни мужчиной не мог сделать ничего дурного, напоминала голливудскую сагу о трущобах.

— Так что сами понимаете, — завершила миссис Нэпп, — узнав об этих жутких обвинениях против него, я сразу же поняла, что это ошибка. Он не мог быть бесчестным. Это не в его натуре. Мистер Миллер, не могли вы его с кем-то спутать? Не могли запамятовать, что произошло на самом деле? Это возможно, разве не так?

На протяжении всего рассказа Миллер сохранял сочувственный интерес. Теперь он выказал легкое раздражение.

— Позвольте ответить таким образом, — заговорил он. — Возможно и то, что в Нью-Йорке есть честные полицейские, но пока что я таких не встречал. Нет, леди, не смотрите на меня так. Я имел дела с бо́льшим числом полицейских, чем вы узнаете за всю жизнь, и каждый из них ждал взятки и готов был вывернуть тебе руку, если ты не лез в карман за деньгами.

Конечно, при моей работе — слава богу, я давно отошел от нее — следует признать, что это часть бизнеса. С вашей точки зрения, полицейский — это человек в красивой форме, который иногда помогает вам перейти улицу, преследует преступников, всегда оказывается рядом, если голова ребенка застрянет в турникете метро. Но, леди, это потому, что вы всегда на нужной стороне улицы. Перейдите туда, где я был, и глаза у вас откроются. Будь то яблоко, пятидолларовая ассигнация или тысяча долларов — какой-нибудь полицейский всегда рядом ждет, чтобы поживиться.

Почему вы думаете, что Ландин не такой? Потому что, судя по вашему рассказу, он был самым славным мальчиком в своем квартале? Нет, дело не в этом — будь он славным, то ни за что не пошел бы в полицию. Мальчиков, которые хотят быть полицейскими, еще в детском саду обуревает желание помыкать людьми и брать взятки!

А что происходит с тем, кто поступает в полицию, если он не прирожденный взяточник? Его делают взяточником, вот что! Как думаете, где бы оказался Ландин, если бы не брал у меня денег, чтобы отдавать долю капитану, инспектору, политикам на самом верху, чтобы у них было достаточно денег давать вашему культурно-спортивному центру несколько центов и помогать воспитывать детей честными? Это шутка, леди; все это большая шутка над людьми вроде вас. Любой полицейский, любой политик ищет только отступного, взятки. Вот чего искал Ландин и вот что получил. И если хотите получить от меня совет, спишите его как чистую потерю. Пусть о нем беспокоится его адвокат. Ответил я на ваш вопрос?

Миссис Нэпп посмотрела широко раскрытыми глазами на Мюррея, тот кивнул.

— Думаю, что да.

— Вот и хорошо, — сказал Миллер. Достал платок из нагрудного кармана и утер блестевший от пота лоб. — Извините, что вынужден был так говорить, но все сводится к тому, о чем я вел речь — о том, что люди слишком жалостливы. Они не вправе беспокоиться о тех, кто того не стоит. Это неестественно. Это только создает неприятности.

— Еще один вопрос, — сказал Мюррей. — Если вы…

— Оставьте, — сурово произнес Миллер. — Я сказал леди то, что ей хотелось знать, и на этом все. Все остальное, что могу сказать, скажу только в суде. А если думаете, мистер, что я чего-то не понимаю, скажу вам то, что мне стало ясно. Эта леди не обращалась к вам, никто не пойдет на такие хлопоты развлечения ради. Это вы втянули ее во все это. — Он отмахнулся от возражений миссис Нэпп. — Я не говорю, что все сказанное ею неправда. Я только говорю, что позор втягивать благовоспитанную пожилую леди во все это, чтобы обработать меня перед судом. Не хочется говорить, в каком свете это выставляет вас, мистер.

Лифт опускался, цепи его печально бренчали.

— Что мне хочется сделать сейчас, — сказал Мюррей, — так это поехать в контору и записать на пленку все, что мы запомнили, пока это свежо в памяти. Что скажете?

— Ладно, — ответила миссис Нэпп, но в ее голосе прозвучала необычная нотка. Мюррей с тревогой заметил, что она выглядит очень старой и очень усталой.

— Уверены? — спросил он. — Вы как будто слегка не в себе.

— Просто такая реакция.

— Это естественно. Встреча прошла замечательно, правда? И когда все будет на пленке, мы сможем забыть о ней. Потом поедем в какое-нибудь приличное вечернее заведение, я угощу вас кофе и творожным пудингом. Давайте посидим «У Линди».

— Нет, — резко ответила миссис Нэпп. Слишком резко.

Мюррей не сразу понял:

— Из-за того, что миссис Миллер слушала, как муж отпускает скверные шутки о своей постановке? Ладно, поедем в другое место. В какое захотите.

— Это не было несчастным случаем, — сказала миссис Нэпп, не слушая его. — Это была попытка самоубийства, так ведь?

— Видимо, так.

— А она такая прелесть. Такая жалкая крошка. Я сидела, слушала ее и хотела сказать что-нибудь такое… Господи, — с силой воскликнула миссис Нэпп, — иногда я ненавижу всех мужчин!

Мюррей подумал, что это несправедливо по отношению к Айре Миллеру и к мужскому полу в целом, однако настроение миссис Нэпп не допускало возражений. Тут, к его облегчению, лифт остановился, и дверь приглашающе отъехала вбок. Но миссис Нэпп не двинулась с места. Он взглянул на нее и с тревогой понял, что она плачет. Отвернувшись, держа в руке платок, она беззвучно, беспомощно плакала.

Это было своего рода откровением.

Глава 9

Той ночью Мюррей плохо спал и в пять часов утра решил выпить полный стакан бренди в виде чрезвычайной меры. В контору приехал в полдень, ощущая во рту неприятный привкус и глубоко в костях усталость.

— Это, — сказал он мисс Уайтсайд, просматривая книгу записей на прием, — была одна из тех ночей, когда лучше было бы не ложиться. Многие оказались непринятыми?

— Многие, — нелюбезно ответила мисс Уайтсайд. — Большинству из них я назначила другое время, но один из них — мистер Скотт — сказал, что дождется вашего прихода. Он ушел пообедать, но сказал, что сразу же вернется. Очень хотел вас видеть.

— Мир был бы лучше, не будь люди слишком упорными, но раз уж он такой человек… Господи, что вы там читаете, мисс Уайтсайд? — Мюррей с любопытством взглянул на обложку журнала. На обложке была фотография царствующей голливудской королевы, глубокий вырез ее платья широко распахнулся, когда она подалась вперед к фотокамере. Под снимком жирным шрифтом было напечатано: «Почему ее трусики обнаружены не в той спальне?» — Мисс Уайтсайд, не нужно показывать здесь такие вещи. Вы отпугнете лучших клиентов.

Чувство юмора не было сильной стороной мисс Уайтсайд. Она ярко покраснела и грубо сунула журнал в руку Мюррея.

— Он не мой, мистер Керк. Его оставил здесь мистер Скотт. Кажется, он работает в редакции этого журнала.

— О. Извините за ошибочное суждение о вас, мисс Уайтсайд. Просто в наши дни не знаешь…

— Позвольте сказать вам, мистер Керк, что меня не застанут за чтением такой вещи.

— Не сомневаюсь. Каков из себя этот Скотт, мисс Уайтсайд?

— О, очень приятный, — ответила мисс Уайтсайд. — Классный тип.

Он был именно таким, Мюррей увидел это сразу, как только Скотт вошел в кабинет. Подтянутый, с седеющими волосами, с жестким и гладким, как полированный кремень, лицом, он был бы безупречным натурщиком для рекламы виски, позирующим со стаканом в руке перед камином. Поставить его за штурвал яхты возле Сэндс-Пойнт или с дорогим охотничьим ружьем на Истерн-Шор, и он будет как раз на месте. У него был приятный вид. И приятный голос. Такой, как у Харлингена.

— Вы опоздали, мистер Керк, но извиняться не нужно. Терпеть не могу людей, которые требуют у человека объяснений, почему он опоздал, словно у школьника. Вы заметите, что я не оставил вам своей визитной карточки. В этом нет нужды. Мои данные есть на первой полосе этого экземпляра «Пипхоул»^[20]. Я издатель этого журнала. Что до моего появления здесь — так сказать, горы, идущей к Магомету, — не ломайте над этим голову. Существуют аспекты моего бизнеса, которые я предпочитаю вести таким образом. Причина очевидна.

— Конечно, — сказал Мюррей. Ему внезапно пришло на ум, что самое худшее средство от похмелья — время, проведенное с поразительным эгоистом.

— «Пипхоул», — продолжал Скотт, — в настоящее время самый популярный журнал. Наш тираж — пять миллионов в месяц. Продажа журнала в киосках быстро растет. «Пипхоул» — это деньги. Керк, если у вас есть какие-то сомнения, взгляните сюда.

Мюррей подался вперед, чтобы увидеть цифры на полоске бумаги, которую Скотт держал перед ним, и увидел, что это чек на пять тысяч долларов, выписанный на фирму «Конми — Керк».

— Выглядит впечатляюще, — сказал он. — Но позвольте спросить, мистер Скотт, на что этот чек должен меня вдохновить?

— Вы знаете мой журнал, Керк? Вы часто его читали и получали удовольствие, так ведь?

— Пожалуй, не особенно часто. Кажется, там всегда идет речь об одних и тех же вещах, происходящих с людьми без царя в голове. Вскоре эти темы отчасти утрачивают свою пикантность.

— Нет, для массы наших читателей не утрачивают. Возможно, Керк, у вас другие интересы, однако наши читатели хотят читать об одних и тех же вещах, происходящих с людьми без царя в голове. Пока это люди — видные общественные фигуры. Особенно из мира зрелищ. Мне все равно, певцы они, танцоры, артисты, режиссеры или писатели — у всех у них есть какие-то тайны. И читатели нашего журнала хотят знать об этих тайнах. Им нужны имена, даты, места, высказанные слова и фотографии, если они существуют. Короче говоря, нужно то, что содержится в картотечных шкафах за вашей спиной. Вы меня поняли?

— Не уверен. У меня создалось впечатление, что вы предлагаете мне пять тысяч долларов за то, чтобы я выискивал скандальные сведения о разных знаменитостях. Это так?

— Нет, Керк. У меня другие агентства работают над этой стороной за гораздо меньшие деньги. От вас мне нужны материалы, уже содержащиеся в ваших досье. Дело в том, что мой человек, который в Калифорнии работал у Фрэнка Конми, сказал мне, что ваши досье здесь полны сенсационных сведений кое о ком из самых значительных людей в индустрии развлечений. Эти магнитофонные записи и фотографии — кровь нашего журнала. Дайте мне первую часть, и цены на мой журнал станут выше, чем на все соперничающие.

Поймите меня правильно, Керк. Я не хочу рыться в ваших досье, не собираюсь иметь с ними никакого дела. Вам нужно только просмотреть ваш каталог, выписать фамилии тех, кто может быть интересен читателям «Пипхоул», и дать этот список мне. Я выпишу из него пятьдесят фамилий и возьму досье только на этих людей. Никто ничего не узнает. Это сто долларов за каждое, Керк. Пять тысяч долларов за час вашего времени. Для меня это азартная игра, но я усердный игрок. И к вам нет больше никаких требований. Я пришлю сюда грузовики, они заберут груз за мой счет.

— Понятно, — сказал Мюррей. Прижал ладонь ко лбу, чтобы унять там стук, но это не помогло.

Скотт нахмурился:

— В чем дело? Болит голова?

— Да, но право…

— Головная боль — ерунда, — объявил Скотт. — Вот, давайте покажу, почему. — И в следующий миг, к удивлению Мюррея, этот человек шел к нему из-за стола, вытянув руки, словно душитель в поисках жертвы. Отбить их было невозможно. Они устремились к шее Мюррея, впились в нее пальцами и стали вертеть ее, мять с костоломной силой. Руки были удивительно холодными, твердыми. «Эти руки принадлежат, — подумал Мюррей с почти жутким удовольствием, — твари, посланной терзать меня за то, что я так напился». Нос его находился в дюйме от стола, он силился подавить рвущийся из него неудержимый смех и сумел в критический миг обратить его в фырканье.

— Расслабьтесь, приятель, — сказал Скотт. — Расслабьтесь и ощутите полное воздействие.

Он повернул челюсть своей жертвы, раздался опасный хруст позвонков, и руки разжались. Когда Мюррей осторожно поднял голову, Скотт утирал платком лоб и тяжело дышал.

— Вот теперь лучше, — заговорил он. — Черт возьми, Керк, у вас прекрасная костная структура, но смотрите, как вы портите ее. Вы же человек, не животное. Сидите распрямясь. Ходите распрямясь. Будьте человеком по всей длине позвоночника. И примите мой совет — посетите хорошего хиропрактика. Хиропрактик сделал из меня нового человека.

Мюррей сдержал замечание, так и просившееся на язык.

— Подумаю об этом.

— Не думайте. Делайте. И это напоминает мне, что я хотел уладить наше дело и уйти. — Он протянул чек. — Я уверен, что условия приемлемые.

Мюррей взглянул с кратким порывом поддаться искушению, потом пересилил его:

— Простите, мистер Скотт, но я так не думаю.

— Это ваше право, Керк. Какую сумму вы просите?

— Зависит от обстоятельств. Пока что я знаю только, что нахожусь на рынке, где спрос превышает предложение. Прежде чем принимать решение, я бы хотел оглядеться, узнать, как котируются секретные досье.

Выдержка Скотта слегка изменила ему.

— Керк, теперь вы говорите, как ловкач. Я удивляюсь этому.

— Это ваше право, — сказал Мюррей. Головная боль, обнаружил он, была все такой же сильной.

— Хорошо, мы оба деловые люди. Я прибавлю еще тысячу. Но за это потребую вашего слова, что получу стоящий товар. Секс, наркотики, тюремные досье — они повышают тираж. И это должно быть связано со знаменитостью, которую знает человек с улицы и о которой хочет читать. Если не смогу найти из половины вашего списка хороших материалов, то понесу убытки.

— Это хороший разговор о сделке, мистер Скотт. Но сделки не будет.

Теперь выдержка изменила Скотту окончательно.

— Послушайте, Керк, позвольте осведомить вас о том, чего вы не принимаете во внимание. Я обратился прямо к вам, так как считаю полезным вести дело с руководителем, когда возможно. Но вы знаете, и я знаю, что для тех, кто работает в вашей сфере, лояльность ничего не значит. У вас большая организация, в ней каждый готов продать вас тому, кто предложит самую высокую цену. Понимая это, зачем вынуждаете меня вести дела за вашей спиной с каким-нибудь продажным служащим? Не лучше ли самому вести торговлю и получать доход?

Мюррей, не мигая, уставился на этого человека, как зачарованный.

— Ну и ну, будь я проклят, — негромко сказал он.

— Но вы меня понимаете?

— Понимаю, — ответил Мюррей. — Еще как понимаю.

Он вызвал звонком миссис Нэпп и, когда она появилась, повернулся вместе с креслом к ней.

— Миссис Нэпп, это важно. Подготовьте список наших клиентов, прошлых и нынешних, которых можно считать знаменитостями. То есть всех, кого человек с улицы знает и о ком хочет читать. — Обратился к Скотту: — Надеюсь, вы не против, что я воспользовался вашим определением?

Скотт был воплощением довольной любезности.

— Ничуть.

— Прекрасно. Потом, миссис Нэпп, если кто-то из наших людей захочет видеть досье, включенное в этот список, он должен будет письменно изложить причину и подписаться. Если сочтете, что причина хотя бы слегка подозрительна, немедленно сообщайте мне. Тогда я смогу…

— Господи! — воскликнула миссис Нэпп, когда дверь за Скоттом хлопнула с грохотом взорвавшейся бомбы. — Что случилось? Этот человек, должно быть, не в своем уме.

— Нет, он просто очень, очень расстроен. В общем, миссис Нэпп, принимайтесь за работу над этим списком. Или, лучше, поручите это кому-нибудь из стенографисток. Выберите самую глупую. Такие прекрасно разбираются в знаменитостях.

Этот день, подумал Мюррей после обеда, который ему доставили на письменный стол чуть теплым и совершенно невкусным, отведен судьбой для множества мелких неприятностей. И убедился в этом, когда в два часа позвонил Бруно, сообщил, что их птичка улетела — Эдди Шрейд бесследно исчез из своего гнездышка на Кони-Айленде.

— Как это исчез? — спросил Мюррей. — Ты расспрашивал соседей? Обошел всю округу?

— Только этим и занимался. Единственный, кто вроде бы может что-то знать, это тип, которому принадлежит дом, где жил Шрейд, а он не хочет разговаривать. Черт возьми, в том районе никто не хочет разговаривать. Мюррей, видел бы ты это место зимой. Прямо-таки конец света.

— Ну и что? Ты там не для осмотра достопримечательностей. Думаешь, это устроил Лоскальцо?

— Возможно. Шрейд ему нужен, чтобы поддержать Миллера, иначе у него не получается дела. Может быть, именно о Шрейде он и беспокоится.

Мюррей размышлял над этим, пока Бруно не застонал:

— Говори со мной, приятель, говори со мной. Здесь холодно и одиноко.

— Ты жалкий трус. Слушай, почтовое отделение от тебя далеко?

— Было где-то поблизости. Мюррей, что у тебя на уме, игра в «Брата Фрэнка»?

— Сделаем такую попытку, — сказал Мюррей. — Две открытки и два письма, только смотри, пиши адрес разборчиво, чтобы они не оказались в отделе невостребованных писем.

— Все понял. Скажи, кто будет Братом Фрэнком?

— Буду я, — ответил Керк, — поэтому пиши Брату Мюррею.

— Ладно. Тогда до завтра.

— Постой, постой. — Мюррей придвинул к себе блокнот и начал аккуратно выводить кружки. — Помнишь, Джек Коллинз, когда был здесь в прошлом году, что-то говорил о новом деле у него на Тихоокеанском побережье, но не захотел сказать, что оно представляет собой?

— Помню.

— И помнишь, я потом сказал тебе, что если его новое дело представляет собой продажу магнитофонных пленок и фотографий порнографическим журналам, нам нужно открыть другое агентство, чтобы работать по заданиям оттуда?

Наступило молчание.

— Понял, — сказал наконец Бруно.

— Какого черта, — заговорил Мюррей. — Бруно, я знаю, как ты к нему относишься — вы всегда были друзьями, у него есть работа в Лос-Анджелесе, которую ты можешь получить в любое время, — но не могу допустить, чтобы мы с этим связывались. Если наши значительные клиенты узнают о такой связи, о них завтра же можно будет забыть. Понимаешь, так ведь?

— Понимаю, конечно. Только, Мюррей, возможно, ты совершаешь ошибку. На Западе все агентства занимаются этим. Эта чертова Калифорния сплошь напичкана подслушивающими устройствами. Взять любую из голливудских красоток — если она не думает, что у нее под матрацем установлен микрофон, то не может спать по ночам. Раз там есть такой золотой прииск, то нельзя винить Джека за то, что он хочет поживиться, так ведь?

— Я не виню его, — заметил Мюррей. — Я не имею с ним дел, пока он работает с этими журналами. Он хороший человек, Бруно, но сейчас не нужен мне. Говорю прямо, чтобы ты знал — здесь нет ничего личного.

— Черт возьми, — сказал Бруно, — мне ты ничего не должен.

Тут вмешался голос телефонистки, далекий и мелодичный:

— Пожалуйста, опустите пять центов для разговора в течение следующих пяти минут.

— Вымани у кого-нибудь другого, сестричка, — сказал Бруно и повесил трубку.

Мюррей медленно положил свою, а потом сквозь темную путаницу мыслей осознал, что мисс Уайтсайд со странным выражением лица смотрит на него от двери. «Что там еще?» — подумал он.

— Мистер Керк, вас хочет видеть девочка, — сказала мисс Уайтсайд. Голос ее был таким же странным.

— Молодая девушка?

— Девочка, — холодно подчеркнула мисс Уайтсайд. — Маленькая, с большим ртом.

Описание было исчерпывающим. Еще до того, как гостья переступила порог, Мюррей понял, что это Меган Харлинген.

Глава 10

Выход — единственное слово, каким это можно было назвать. Ни одна трагическая актриса, выходящая на сцену для своего коронного эпизода — тем более способная сникнуть от таких проблем, как нос, покрасневший от холода, бросающаяся в глаза грязь на руках, перекошенные швы чулок и шаткая походка на высоких каблуках, — не могла бы сделать его эффектнее. К таким мелочам Меган была равнодушна. Пальто ее было небрежно наброшено на плечи. Юбка широкого розового кружевного платья раздувалась над кринолином и вяло раскачивалась при ходьбе. Надменность ее была потрясающей.

— Очень рада, что мне наконец позволили видеть вас, — сказала она Мюррею. — Кое-кто…

— Она сказала, ей нужны деньги на проезд, чтобы вернуться в школу, — вмешалась мисс Уайтсайд. — Я ответила, что вы заняты и я буду рада помочь ей. И тут… удивляюсь, что вы не слышали шума сквозь дверь, мистер Керк.

Губы Меган искривились.

— Я не поднимала шума. Просто ясно дала понять, что никак не могу брать деньги у незнакомых.

— Вот уж точно! — возмущенно заявила мисс Уайтсайд, и дверь кабинета второй раз за день захлопнулась с грохотом взорвавшейся бомбы.

Это как будто ошеломило Меган. Она попыталась улыбнуться, но потом, при холодном молчании Мюррея, оставила эту попытку.

— Извините, — сказала она слабым голосом. — Я вовсе не хотела ее сердить.

— Нет?

— Правда не хотела.

Мюррей вздохнул.

— В таком случае, Меган, позволь открыть тебе глубокий, мрачный секрет. Мисс Уайтсайд из тех эксцентриков, которые непременно сердятся, когда им кто-то грубит. Если вдуматься, — добавил он с суровой многозначительностью, — в этом отношении она очень похожа на миссис Дональдсон.

— Миссис Дональдсон? О, это вы о Диди.

— Это я о Диди.

— Странное прозвище, правда? — бойко сказала Меган. — Мюррей, откуда оно у нее?

Он ласково взглянул на нее и промолчал.

Меган принялась рассеянно грызть ноготь большого пальца.

— Насколько я понимаю, она доложила вам, что произошло, правда? О том, что я сказала ей?

Он кивнул.

— Так вот, делать этого не следовало. Она рассказала только затем, чтобы выглядеть невыразимо героичной и вызвать сочувствие. Будь вы женщиной, сразу бы это поняли.

— Не думаю, Меган. У нее был выбор либо дать тебе пощечину перед всем обществом, либо отвести душу со мной, и, на мой взгляд, она приняла правильное решение. Только я не пойму, с какой стати ты сделала ей замечание. Какая у тебя была цель?

— Прошу прощения, но я не скажу. Уверена, что вы не поймете.

— Не третируй меня, сестренка. Отвечай на вопрос.

— Ну ладно же! — с отчаянием сказала Меган. — Я только хотела… Она ваша подруга?

— Нет, и не увиливай от ответа.

— Тогда, наверное, любовница, так ведь?

— Меган! — произнес он возмущенно, так как решил, что нужно повысить голос, хотя бы из приличия. Собственно, впервые с тех пор, как заставил себя подняться с постели, он почувствовал, что день насыщен перспективами и жизнь полна приятных маленьких неожиданностей.

Меган, казалось, не разделяла этого чувства.

— Ну и пусть, — угрюмо сказала она. — Диди похожа на любовницу.

— Меган, поскольку ты, видимо, даже не знаешь, что означает это слово…

— Я знаю. Оно встречается во многих книгах. И у того человека, который живет под нами…

— У мистера Уолтерса?

— Да, у мистера Уолтерса. Так вот, у него есть любовница, я сама ее видела. Однажды он привел ее на вечеринку, она напилась, и у них вышла потрясающая ссора. Она сказала, что все лечатся психоанализом и ей хочется тоже, он ответил, что это слишком дорого, и она ушла в слезах. Я была там, когда это случилось.

Мюррей с сожалением подумал о запертом магнитофоне.

— Это очень интересно, Меган, но все-таки неуместно. Я хочу услышать, почему ты была груба с Диди.

— Я объясняю, почему, и я не хотела быть грубой. Я лишь намекнула ей в самой любезной манере, что она неподобающе выглядит.

— Она выглядела неподобающе?

— Конечно. Вырез платья был до сих пор, а когда она забросила ногу на ногу, юбка задралась так, что стало видно ее черное кружевное белье. Хотя только близилось время обеда, надушена была так, что невозможно было дышать, и весь этот мех и драгоценности нацепила спциально для прихода в гости. Это было до того отвратительно, что слов не подберешь.

— Безнадежное дело, — угрюмо согласился Мюррей. — Удивительно, что у тебя хватило смелости за него взяться.

Глаза Меган сузились.

— И это еще не все. Как она вешалась на вас — ну, может, вы были не против, но не представляете, как это выглядело со стороны. Не думаете, что у взрослой женщины достаточно силы, чтобы, войдя в комнату, не вешаться все время на людей, не поправлять им галстуки, не приглаживать волосы? Особенно когда все сидят и смотрят?

Внезапное озарение потрясло Мюррея. Он посмотрел на Меган, уверенный, что узнал классические симптомы ревности.

— Меган, мисс Уайтсайд сказала, что тебе нужны деньги на проезд, чтобы вернуться в школу. Почему, собственно, ты не в школе?

— Ах, это. Так вот, мы должны изготовить средневековые костюмы, и мисс Винсент разрешила мне поехать в библиотеку на Сорок второй улице, сделать их описания. Но вернуться вовремя на репетицию. Когда я обнаружила, что у меня нет денег на обратную дорогу, то вспомнила, что ваша контора где-то рядом, и нашла адрес в телефонном справочнике. Если у тебя есть разрешение, то находится вне школы в порядке вещей. Все это знают. Это невыразимо прогрессивно.

— Не сомневаюсь.

Висевшая у Меган на плече сумка была размером с небольшой чемодан. Мюррей ловко снял ее и перевернул над столом. Из сумки посыпался поразительный набор вещей — от измазанных губной помадой бумажных салфеток до канцелярских скрепок — и среди них, наглядно и уличающе, — несколько смятых долларовых ассигнаций и россыпь монет.

Меган с трудом сглотнула.

— Как странно. Я искала, искала…

— Правда?

— О да.

— О нет. Ты оказалась поблизости и подумала, что будет очень интересно заглянуть ко мне. Но тебе следует знать, что… — Он умолк, перед ним открывалась блестящая перспектива. — Меган, кто руководит вашей репетицией?

— Мисс Винсент. — Меган с жалким видом принялась сгребать свои вещи обратно в сумку. — Поэтому она дала мне разрешение.

— Этому я верю. Ты не болтаешь в школе о ее личных делах, а, Меган? О деле, по которому мы с твоим отцом работаем?

— Я не скажу ни слова.

— Упоминала ты обо мне другим де… кому-нибудь в школе?

Меган кивнула.

— Что говорила им?

— Только то, что вы настоящий частный детектив и я вас знаю. Они думают, что это в высшей степени волнующая и героическая работа.

— Очень любезно с их стороны. И дабы убедить тебя, что не сержусь, я сам отвезу тебя в школу. Как думаешь, будет у нас время поесть по пути мороженого в кафе Рампельмейера?

— Правда? — ошеломленно спросила Меган. — Я думаю, да, конечно!

Очевидно, этот день был исполнен надежд для всех влюбленных.

Когда они приехали в школу, розовое кружевное платье было украшено большим шоколадным пятном, но ни пятно, ни тот факт, что репетиция уже шла, не могли помешать ликованию Меган, когда она с Мюрреем шла по проходу зрительного зала. На первый взгляд кресла по обеим сторонам казались пустыми, но потом в разных местах выскакивали головы, словно лягушки в пруду с лилиями. Однако устремленные на Мюррея глаза не были по-лягушечьи безразличными, тусклыми. Они горели жадным любопытством.

На сцене Рут Винсент — тюльпан, высящийся над колыхаемыми ветром сорными травами — неуверенно вела занятия. Группа деревенских жителей кружилась в танце моррис^[21] под унылое, пронзительное завывание магнитофона. Ответственный за музыку — Мюррей догадался, что это злополучный Уильям Холлистер-третий, — сидел на стуле, приставленном под углом к стене, и не обращал внимания на старания Рут дирижировать. Танцоры весело прыгали взад-вперед и не обращали внимания на музыку. Потом, словно по волшебству, звуки магнитофона, топанье ног, прерывистое хихиканье прекратились. Рут, исполняя свои обязанности, заинтересовалась, почему, и одного взгляда оказалось достаточно.

Глядя, как она идет к нему по проходу, Мюррей удивился себе. Ему тридцать пять лет, он в здравом уме, не распутник и не романтик. Он нелегким путем узнал, что мужчин отличает от мальчишек способность старательно оценивать эмоции до того, как выказывать их. Юность — горячее время, когда котел все время кипит и никогда не выкипает, время безрассудства, чрезмерных проявлений. Но взрослый человек, по выражению Фрэнка Конми, — это тот, у которого хватает ума сосчитать свои пальцы после каждого рукопожатия, даже с родной матерью. И Мюррей удивился, потому что хотя и знал, что это неоспоримая истина, он знал еще, глядя на Рут, что испытывает всю горячность, безрассудство, напряжение мышц живота, словно семнадцатилетний, и рад этому.

«Это моя возлюбленная, — подумал он и мигом припомнил Байрона: — Она идет во всей красе…»

Шла она и в раздражении, но Меган, которая могла бы дрогнуть, лишь воспрянула духом. Явно исходя из предположения, что во избежание неприятностей нужно побыстрее начать свой рассказ, говорить торопливо, пропуская все компрометирующие подробности, она без умолку тараторила две минуты. Под конец ее рассказа Мюррей предстал в своем воображении святым Георгием в доспехах, мужественно попирающим ногой тело издыхающего дракона, но Рут смотрела на нее скептически.

— Меган, а что с твоим платьем? — спросила она. — Когда ты уходила в обеденное время, на тебе было другое. Ты всегда принаряжаешься, когда идешь в библиотеку?

Это был жестокий удар. Плечи Меган ссутулились, нижняя губа задрожала, глаза наполнились слезами, и Рут, судя по выражению лица, поразилась этому.

— Ну-ну, не расстраивайся, — поспешно сказала она. — Поднимайся на сцену, найди свое место.

Меган, не дослушав, побежала на сцену, где ее тут же окружили шумные одноклассники. Трудно было сказать, смеется она или плачет.

Мюррей сказал Рут:

— Вы напомнили мне жену Марка Твена. Знаете, она, когда хотела показать ему, как безобразно звучит его ругань, принималась ругаться сама, и он говорил ей, что слова верные, но в них нет смачности. Думаю, Меган поставила вас в неловкое положение.

— Меган всех ставит в неловкое положение. — Когда Рут улыбнулась, в уголке ее рта образовалась ямочка. Нет, не ямочка, а легкий след старого шрама. И боги отвели ему место там, где он делал ее еще красивее. — Но теперь она слишком далеко зашла. Она не имела права беспокоить вас своей чепухой.

— Никакого беспокойства. Поклянитесь никому не говорить, но, похоже, она по уши влюбилась в меня. Кажется, это называется невыразимо героической влюбленностью.

— О? Вы, судя по всему, очень довольны этим.

— Конечно. Мне нравится, когда девочки влюбляются в меня. Признаю, что в случае с Меган существует сильное различие в возрасте, но, в конце концов, Джульетте было всего четырнадцать, так ведь?

— Да, но ей не приходилось беспокоиться о двойках по французскому и алгебре. Неприятно отравлять любовные мечты юности, мой друг, но Меган и так совершенно без царя в голове. Если станете хоть как-то поощрять ее, с ней будет невозможно сладить.

— Понятно. Скажите, будет ли считаться поощрением, если я подожду здесь, пока вы не закончите, а потом отвезу вас домой?

— Нет, спасибо.

— Почему?

— Во-первых, я живу на Барроу-стрит в Гринвич-Виллидже. Уверена, что вам не по пути.

— Это так. Что еще?

— И я знаю, что вам будет очень скучно сидеть здесь до конца репетиции. Мы будем репетировать еще целый час.

— Я буду наслаждаться каждой его минутой. Могу просто сидеть и наблюдать вон за той девочкой. Которая идет сейчас по сцене. Господи, неужели ей тоже четырнадцать?

— Кому? А-а, это Эвви Тремейн. Нет, ей шестнадцать. И отвернитесь, пожалуйста. Она ходит так только потому, что знает — вы на нее смотрите.

Мюррей послушно повернулся к сцене спиной.

— Видите? А вы сказали, что мне будет скучно. Теперь у вас осталась лишь одна отговорка.

— О Господи! — раздраженно сказала Рут. — Я стараюсь вежливо намекнуть, что не хочу ехать с вами домой. Этого достаточно?

— Нет, потому что я хотел поговорить с вами об Арнольде, и вот превосходная возможность. Мне это может очень помочь.

Мюррей приберегал этот довод как козырную карту, в уверенности, что он сработает, и он сработал. Рут опасливо посмотрела на него.

— О чем именно? Ничего дурного не случилось?

— Я просто хотел получить кое-какие личные сведения о нем, но если вы…

— Это возмутительно. Вы знаете, что я хочу помочь всем, чем могу. Буду с вами, как только закончу репетицию. Нет, здесь не садитесь, вы и так отвлекли труппу. Лучше сядьте в последнем ряду.

Мюррей сел там и, несмотря на потрясающий беспорядок на сцене, вгоняющие в сон двустишия, произносимые с подчеркиванием ритма, а не смысла, он ясно понимал, что там происходит. Судя по всему, в деревню явился дьявол и теперь навязчиво просвещал жителей относительно радостей греха. Особенно если судить по мужской части населения, относительно радости бить друг друга по головам свернутыми в трубку сценариями пьесы, едва учительница повернется к ним спиной. Потом в разгар оргии, которую шумно символизировал танец моррис, вошла Смерть в исполнении Меган Харлинген, чтобы сделать зловещее предупреждение. Она повела деревенских жителей к границе ада и показала всевозможные наказания, которым они подвергнутся, если не раскаются вовремя.

Прежде всего потому, что Смерть с трудом вспоминала свои реплики и их приходилось ей суфлировать, слово за словом, добраться до заключительной сцены никак не удавалось. Поэтому занавес опустился после речи Рут, произнесенной со звучной прямотой.

— Меган, — сказала она, — у тебя безупречная память на все, что ты видела в кино или по телевизору, вплоть до рекламы. Память по-своему просто замечательная. Не могла бы ты, ради всего святого, уделить хоть малую ее долю этому?

Однако, подумал Мюррей, даже и без заключительной сцены счастливый конец пьесы неизбежен. Деревенские жители, за возможным исключением Эвви Тремейн, исправляются — возвращаются к своей подобающей средневековой жизни; спасаются от своего средневекового чистилища. Что касается Распутной Жены, то он не был уверен. Она могла считать, что идет вместе с толпой, но природу ее выдавала развинченная походка. А почему нет? Фрэнк Конми сказал бы: «Разве это не дело природы?»

Это ее дело. Взять человека, живущего на верху мира — по крайней мере, на верху «Сент-Стивена», — обладающего здоровьем, богатством и женщинами — всем в достаточной мере. Он знал, чего хотел, и теперь это принадлежало ему. А тут возникает природа и говорит ему, что все это, вместе взятое, не стоит и ногтя Рут Винсент. Говорит, в сущности, что живет он теперь только для того, чтобы завоевать для себя Рут.

Сделать это возможно, сделать это нужно. Единственное препятствие представлял собой Ландин, точнее, ее отношение к нему. Если этот человек потерпит неудачу, утверждая свою невиновность и чистоту души до самого конца, для нее он станет мучеником, а мученики для подавляющего большинства женщин извращенно привлекательны. Поэтому главной целью было поглубже утопить Ландина, чтобы его ничто не могло спасти. Чтобы, пока он будет отбывать в тюрьме свой срок от двух с половиной до пяти лет, от него остались только дурные воспоминания. В этом заключалось все. И после этого не останется никаких проблем.

В машине Рут сказала:

— Если выказываете традиционное мужское недовольство необходимостью ждать женщину, пожалуйста, не надо. Я сказала вам, что на это уйдет время.

— Что? О-о, прошу прощения. Я не думал ничего подобного. — Он вел машину, глядя прямо перед собой, силясь не повернуться и взглянуть на ее профиль или хотя бы не бросить взгляд на ее ноги. — На самом деле я думал об этой пьесе.

— Что думали о ней?

— О том, как Смерть постоянно появляется в этих старых моралите, чтобы страхом вернуть людей к добродетели. Но поскольку даже самый тупой крестьянин знал, что дни его все равно сочтены, так ли уж легко было его испугать?

— Конечно, легко. В конце концов, тут не просто вопрос смерти. Это означало, что ты закроешь глаза и тут же откроешь их перед вратами ада, где надпись гласит: «Оставь надежду всяк, сюда идущий»^[22]. Не думаете, что этим можно было испугать кого угодно?

— Кроме добродетельных, разумеется.

— О, вы знаете, что представляют собой добродетельные — они пугаются больше всех, когда предстоит предстать перед судом. И это было буквально время суда. Смерть только ставила тебя перед Судьей.

— Перед, так сказать, прославленным полицейским?

Рут сделала резкий вдох.

— Да.

— Нет, мне кажется, в «Обычном человеке» Смерть была полицейским, жюри и судьей сразу. Настоящей Звездной палатой^[23], как сказал бы наш друг Харлинген. Согласны?

— Так вы читали «Обычного человека»? — удивленно спросила Рут и хлопнула себя по лбу ладонью. — Надо же! Это прозвучало снисходительно, разве не так? Но такого намерения не было. Или все же было?

— Вам лучше знать, — равнодушно сказал Мюррей. — Однако должен вам сказать честно, что иногда читаю книги. Трудные слова ищу в словаре.

— Правильно. Позволите задать вам очень дерзкий вопрос?

— Там видно будет.

— На этот раз тут не снисходительность. Тут любопытство. Как такой человек, как вы, стал частным детективом?

— Я хотел добиться успеха в жизни. А как вы стали школьной учительницей?

— Наверное, это судьба. В детстве, сколько помню себя, я руководила другими детьми в квартале. Учила их играм, читала им, сочиняла пьески для них, сбивалась с ними с ног. И мне это нравилось. Как им, не знаю. Не будучи знакома с новейшими теориями воспитания, я не трудилась спрашивать, нравится ли им это.

— Что это был за квартал?

— Все тот же. Барроу-стрит. Дом принадлежал моей семье с тех пор, когда Гринвич-Виллидж был, в сущности, еще деревней. Это интересный дом, если вы не против причудливого водопровода.

Мюррей отметил, что в ее словах не прозвучало нотки приглашения, но никак не отреагировал.

— Вы живете там не одна, так ведь?

— Нет, родители живы и активны. Папа преподает историю в Колумбийском университете.

— Вот как? Хорошо знакомое мне место.

— Кто бы мог подумать, — сказала Рут. — Когда вы там учились?

— Я там не учился. Окончил Городской университет. Но у моего отца напротив Колумбийского была зеленная лавка — думаю, он дружил со всеми преподавателями, — и позвольте сказать вам, что возле этих ворот не было более увлеченного болельщика, чем я. А вам известно, что ужасно недооцененная колумбийская футбольная команда однажды поехала в Калифорнию и нанесла поражение сильной стэндсфордской команде на стадионе «Роуз Боул» в Пасадене? Мне потребовались годы, чтобы избавиться от того наваждения. Я, должно быть, двадцать раз бегал той весной на территорию университета, стараясь получить автографы каждого члена команды. С тех пор студенческий футбол перестал быть таким.

Рут застонала:

— Это вы так думаете. Знаете, когда вы ушли в субботу от Харлингенов, Ральф включил телевизор на полную громкость и до вечера смотрел один матч за другим? Я занималась с Меган в ее спальне и не слышала даже собственного голоса. Да еще Дайна заходила время от времени объяснять сквозь этот шум, что выбор средневековой пьесы был ошибкой с самого начала. Так что давайте не будем недооценивать студенческий футбол. Он меня так расстраивал, что я всерьез подумывала о том, чтобы взяться за другую пьесу.

— Какую?

— За одну вещь валлийского поэта Эвана Гриффита. Совершенно замечательную, очень забавную. Читали вы его?

— Читал. Диди была его подружкой.

— Эвана Гриффита?

— Давайте не будем недооценивать Диди, ладно? — Теперь Мюррей рискнул взглянуть на нее и обнаружил, что она таращится на него, открыв в изумлении рот, словно ребенок. — Господи, что удивительного в знакомстве с Эваном Гриффитом?

— Потому что это удивительно. Потому что он… а, ладно. Вы тоже знали его?

— Нет, встречался всего один раз.

— Каким он был?

Мюррей задумался над ответом.

— Очень талантливым.

— Вы знаете, что я не об этом, — раздраженно сказала Рут. — Каким он был как личность?

— Диди может ответить на этот вопрос лучше, чем я. Спросите ее как-нибудь.

— Хорошо, спрошу непременно, — твердо сказала Рут, потом с любопытством вгляделась в ветровое стекло. — Почему сворачиваем здесь? Это только Сорок седьмая улица.

— Потому что я хочу спуститься к Риверсайд-драйв. Это кружной путь, но мы избежим пробок. И я хотел поговорить об Арнольде, не беспокоясь о пробках. В конце концов, мы здесь для этого, не так ли?

— Да, — ответила Рут. — Что вас интересует конкретно?

— Так, вы помните, что он приезжал ко мне в контору и записал на магнитофон свою версию случившегося?

— Да.

— Вот об этом я и хотел с вами поговорить. Вообразите, что я магнитофон, и расскажите все, что можете, начиная со знакомства с ним. Не беспокойтесь о том, насколько это будет затрагивать личность и насколько несущественным может что-то показаться. Все это принесет пользу. Вы не против?

— Нет. Но не лучше ли будет, если Арнольд сделает это сам? Я только…

— Как-нибудь в другой раз. А между тем это необходимая часть общей картины. Вообразите даже, что меня нет здесь, что вы разговариваете с собой вслух. Вы поразитесь, какую значительную помощь это может оказать, когда будет создаваться отчет.

Дорога шла над пирсами Гудзона. Мюррей вел машину на малом газу, глядя, как солнце медленно садится за холмы штата Нью-Джерси по ту сторону реки, поглядывал на стоящие суда, стараясь издали опознать их по маркировке на трубах, и вполуха слушал Рут. Но прежде всего осознавал, что девушка сидит рядом с ним, откинув назад голову и почти касаясь коленом его колена. Было бы легко положить руку на спинку сиденья, передвинуть колено на долю дюйма, чтобы создать электрический контакт. Но он не сделал этого. Он вел машину на малом газу и слушал, как она говорит об Арнольде Ландине.

Она познакомилась с Арнольдом в средней школе. До этого или после не встречалась ни с кем из других парней, даже не общалась с ними. Он был единственным. Сначала просто иногда помогала ему в занятиях, так как учился он плохо, а потом они вдруг стали постоянно ходить вместе. Что было достижением для обоих, если смотреть на это таким образом. Арнольд был школьным героем, за ним увивались все ровесницы, а она сама — так вот, ребята постоянно ходили за ней по пятам, хотя она никоим образом их не поощряла. Так что и она, и Арнольд могли бы хвастаться своей победой.

После окончания школы Арнольд никак не мог найти постоянной работы, так как находился в призывном возрасте, и ни одна компания не хотела идти на риск обучить парня, а потом уступить его армии. Поэтому он связался с одной из местных шаек парней в кожаных куртках, которые восхищались им за прежнюю славу. Ей это было неприятно. Не потому, что в поведении этих ребят было что-то преступное, а потому, что они были пропащими, без цели в жизни, Арнольд был выше их на целую голову. Она несколько раз ссорилась с ним из-за этого, а потом все уладил призыв в армию.

Большую часть службы Арнольд провел за океаном, но писал много. Его письма, всегда трогательные, иногда были такими впечатляющими, что приводили в смущение. Неприятный эпизод вышел из-за фотографии. Он попросил ее прислать свою фотографию в купальном костюме, а она, поразмыслив, отказалась. Их письма стали такими резкими из-за этой ерунды, что в конце концов фотографию она ему отправила — и надеялась, что он не станет показывать ее как свидетельство своего успеха. Она понимала, для чего он затеял эту историю. Он любил ее, гордился ею и хотел, чтобы все знали почему. В сущности, это был комплимент, хотя и огорчительный.

Возвратясь домой, Арнольд сразу же стал искать работу, но теперь, по иронии судьбы, был неквалифицированным, необученным, стоящей работы для него не было. Мысль о полиции пришла ее отцу, и он использовал кое-какие политические связи, чтобы Арнольда приняли без труда. В тот день, когда был принят в полицию, Арнольд сделал ей предложение. Ей не хотелось принимать его — тому было несколько причин, — но в конце концов он уговорил ее носить его кольцо без назначения дня свадьбы.

Полицейским в форме он нес службу так успешно, что его выбрали для перевода в полицию нравов. После этого дела изменились к худшему. Арнольд ненавидел свою работу, ненавидел заманивание проституток в грязные номера отелей, ненавидел насмешки и угрозы букмекеров, когда задерживал их, ненавидел мысль, что все знакомые втайне считают его взяточником. И боялся попросить о переводе в другой отдел, потому что и люди из его отдела, и остальные полицейские стали бы смотреть на него с удвоенным подозрением.

Таким было положение дел, когда Лоскальцо нанес удар. Теперь оставалась только надежда, что в суде восторжествует справедливость. Существовало несколько способов позаботиться об этом, снять повязку с глаз Фемиды, чтобы она ясно увидела невиновность Арнольда Ландина.

— Не нравится мне ее статуя, — устало сказала Рут. Взглянула на Мюррея, по-прежнему держа голову на подголовнике. — Всегда не нравилась. Помню, еще в детстве я однажды спросила, почему у нее завязаны глаза, и потом уже поняла, что это выглядит порочно.

Мюррей превосходно рассчитал время поездки. Свернул на Барроу-стрит и остановился перед домом, который указала Рут.

Она не спешила выходить, и Мюррей почти рассеянно положил руку на спинку сиденья, чтобы она касалась ее волос.

— Сигарету? — спросил он.

— Нет, спасибо.

Он сунул запечатанную пачку обратно в карман.

— Странное дело, — сказал он. — С тех пор как мы познакомились, я впервые вижу вас хоть немного спокойной.

— Да? Пожалуй. Может быть, я просто выговорилась. Вы хороший слушатель.

— И вам давно нужен был такой. Даже если это человек, которого две недели назад вы чуть не растерзали за утверждение, что Арнольд виновен. Скажите, откуда вы знаете, что я по-прежнему не считаю так?

— Потому что не считаете.

— Откуда вам это знать?

— Так вот, — неторопливо стала объяснять Рут, — это непросто, но сводится к тому, что вы на самом деле не тот тип, каким притворялись. Понимаете, не циничный, грубый частный детектив, роль которого разыгрывали. Вы совсем не такой.

— Поскольку это похоже на комплимент, спасибо.

— Пожалуйста. Теперь мне нужно бежать. С вашего разрешения.

Мюррей взял ее за плечо и почувствовал, как она сжалась.

— Послушайте, — серьезно заговорил он, — беда ваша в том, что вы постоянно находитесь в напряжении, а это совершенно бессмысленно. Арнольда не судили и не признали виновным; он не в заключении; вам не нужно ему писать письмо или печь пирог с напильником внутри. Я совершенно серьезно. Нет никакой причины, мешающей нам пойти куда-нибудь поужинать, а потом…

Она яростно высвободила плечо и стала нащупывать ручку дверцы. Мюррей с удивлением смотрел на неистовые попытки ее открыть.

— Господи! — произнес он. — Что все это значит? Я не собираюсь принудить вас делать что-то такое, чего вам не хочется. Вам достаточно сказать «нет».

Он протянул руку и распахнул дверцу. Рут вылезла из машины и посмотрела на него с тротуара.

— В таком случае, — сказала она, — нет!

Глава 11

Метод «Брат Фрэнк» был в агентстве давно и хорошо известен. На другое утро Мюррей не стал бриться и, ощущая зуд на щеках, вошел в кабинет, а через несколько минут прибыл Бруно со старым чемоданом и недельной давности номером чикагской «Трибюн», купленным в киоске на Таймс-сквер. Никто из них не сказал ни слова о телефонном разговоре накануне, и в поведении Бруно ничего не говорило о том, что он придает ему значение. Мюррея это не удивило. Он знал, что любое раскрытие карт Коллинзу будет откладываться до тех пор, как будут выданы рождественские премии.

Письма и открытки Бруно с кони-айлендским штемпелем прибыли с первой доставкой, и миссис Нэпп уже выложила их на стол. На то, чтобы, измазав маркировку тушью, скрыть даты, стереть адрес, переадресовать их несуществующему «М. Шрейду» на ложный адрес в Чикаго, устелить чемодан страницами «Трибюн» и перетряхнуть несколько предметов одежды, чтобы уничтожить все следы заботливых рук Люси Манфреди, понадобилось от силы десять минут.

Лу Штраус вошел, когда все это проделывалось, и удобно сел на угол стола.

— Приятно видеть, — сказал он, — как босс работает вместе с рабами. Это я называю демократией в действии. Кто жертва надувательства?

— Шрейд, — ответил Мюррей. — Помнишь эту фамилию?

— Не нужно иронизировать, я приехал поговорить об этом. Слушай, у тебя есть бутылка, чтобы положить в чемодан? Кто из твоих знакомых хоть раз ехал поездом из Чикаго без пинты виски?

— Об этом побеспокоюсь я сам, — ответил Мюррей. — Как дела с досье Миллера и Шрейда? Раздобыл их?

— Нет, но давай объясню. — Штраус опустил руку и задумчиво почесал лодыжку. — Творится что-то странное, Мюррей. Знаешь, как этот человек в архиве всегда сотрудничал? А теперь вдруг стал очень осторожен. Я четыре раза обращался к нему, а он: «Не знаю, увижусь с тобой попозже, ничего не выходит». Потом вчера утром звонит мне домой, приглашает поужинать в китайскую харчевню, и мы сделаем дело. Я встречаюсь с ним, мы садимся за стол, и через минуту я вижу за соседним столом шпика.

— Как ты это узнал? — спросил Мюррей.

— Узнать было нетрудно по старому трюку с газетой. Этот человек ничего не ел, только пил чай и держал раскрытую газету перед носом, глядя поверх нее. Мюррей, я не новичок в своем деле, трюк с газетой знаю. Поэтому я не заводил разговор о деле, какой смысл поддаваться на провокацию? Возвратясь, вернул деньги миссис Нэпп. Все равно не вышло бы ничего, кроме неприятностей.

— Ты уверен в этом?

— Уверен. После того как мы поели, я прошел с этим регистратором несколько кварталов, и шпик шел за нами, пока мы не попрощались. Поверь, я так осторожничал, что даже избегал рукопожатий.

— Ладно, оставим это. Теперь у тебя другое задание, так ведь?

— Я безумно занят поиском похитителей, которых там нет, — обиженно заговорил Штраус. — Миссис Нэпп считает, что мне в моем возрасте нужны мышцы, поэтому я помогаю грузить машины. Но как знать? — философски сказал он, отклоняясь от темы. — Если повезет, получу грыжу и уйду на пенсию по несчастному случаю.

Чемодан был уже готов, и Мюррей перенес внимание на письма и открытки Бруно. В двух письмах и в одной из открыток упоминались экономические трудности бизнеса создания музыки и просьба денег. Их уложили в чемодан. Текст на другой открытке был кратким и откровенным. «Дорогой брат Мюррей, — говорилось там, — я очень серьезно влип, расскажу все, когда будешь в Нью-Йорке. Адрес у меня прежний». Подпись представляла собой неразборчивые каракули.

Мюррей положил открытку в карман пиджака, потом взял чемодан и встал перед Бруно.

— Как это выглядит?

— Неплохо. Может быть, посильнее помять пальто? Сверни его и посиди на нем в машине.

— Хорошо. Не положил в чемодан ничего с нью-йоркской этикеткой?

— Нет, там те чикагские вещи, какими мы всегда пользуемся. И в разговоре с этим человеком будь осторожен. Он знает, что вчера я был там, и может что-то учуять. Особо не нажимай.

— Если не хочу вернуться домой с выбитыми зубами?

— Вот именно, — сказал Бруно.

Перед уходом Мюррей поговорил с миссис Нэпп:

— Позвоните за меня миссис Дональдсон. Начинайте звонить в полдень и звоните, пока она не ответит. Скажите, что я буду здесь в семь вечера и поведу ее на ужин. Что все прочие ее планы не имеют значения, что это очень важно.

— Хорошо, — ответила миссис Нэпп, а затем сказала с легким упреком: — Полагаю, вы уезжаете на весь день, да?

— Видимо. А что?

— Вы оставляете здесь уйму работы, мистер Керк. Посмотрите. В этой корзине почта за три дня. А эти контракты нужно было отправить вчера, но вы еще даже не читали их. И нужно одобрить все счета на деловые нужды. Я знаю, вы особенно интересуетесь делом Ландина, но, право, нельзя пренебрегать из-за этого всем остальным.

— Понятно. Ладно, можете запереть меня здесь в пятницу и не выпускать, пока все не будет сделано. Годится?

— Да, если вы это серьезно. О, и вот еще о чем вам следует знать. Одна из девушек — Мэй Бриджес — расшифровывала магнитофонную запись, и я поймала ее на том, что она печатала дополнительный экземпляр. Она сказала, что ошиблась, что не знала о второй копирке в машинке, но, конечно, лгала. Я проверила ее шкафчик и нашла за подкладкой пальто копию еще одного отчета.

— Черт возьми, — сказал Мюррей, — дела складываются так, что потребуется принять закон об авторском праве.

— Хотите поговорить с ней?

— Нет, можете разобраться с этим сами. Постарайтесь выяснить, с кем она связана, а потом увольте независимо от того, скажет или нет. И передайте в «Интер-Америкен» и Фляйшеру, чтобы остерегались ее. Я в долгу перед ними за несколько любезностей. И ни в коем случае не забудьте о миссис Дональдсон. Скажите ей, что я буду ровно в семь.

Поездка на Кони-Айленд была долгой, и когда Мюррей вылез из такси, у него возникло ощущение, что он в покинутом городе. Во время нескольких прежних его приездов эта приморская часть Бруклина бывала ярко освещена, оглашалась грохотом поездов с открытыми вагончиками, полнилась людьми, движущимися неторопливым потоком по внешним сторонам тротуаров, огибая голодных, сбившихся перед буфетами. Теперь буфеты были заколочены, железные дороги пустовали, и единственным признаком жизни были далекие звуки музыки, еле слышное бренчанье, несомое по авеню влажным, соленым ветром, дующим с пляжа. Какой-то оптимист призывал последнего клиента в году, и в сырой, серой пустыне этот призыв звучал жутко.

Пансион был таким же серым, ветхим, безжизненным, как все вокруг. Он представлял собой громадный сарай, построенный, очевидно, в то время, когда купола и причудливые деревянные украшения были последним словом архитектуры. Покосившаяся веранда шла вокруг всего дома, и когда Мюррей прошел по ней, чтобы позвонить в дверь, доски скрипели при каждом его шаге.

Открывший дверь мужчина был круглым, крепким, как пивная бочка, и еще более обросшим, чем Мюррей. Оглядывая гостя с головы до ног, он мерно жевал погасший сигарный окурок.

— Ищете комнату? — спросил он.

— Ищу я вот что. Я чикагский брат Эдди Шрейда. Скажите, я пришел по верному адресу?

Мужчина вынул окурок, задумчиво сжал его, придав цилиндрическую форму, и снова сунул в рот.

— У нас нет никакого Эдди Шрейда.

Мюррей выронил чемодан. Достал из кармана открытку и с озадаченным видом прочитал ее.

— Шутите? — спросил он. — Эдди указал здесь этот адрес.

Мужчина взял протянутую открытку, прочитал с обеих сторон, сосредоточенно сдвинув брови. Потом вернул ее Мюррею:

— Он жил здесь. Больше не живет.

— Черт возьми, — сказал Мюррей, — вот так номер. Я провел целый день в поезде, потому что он настойчиво звал меня, а сам куда-то съехал. Скажите, где я могу его найти?

Мужчина заколебался. Что он колеблется, было едва заметно, но все-таки было, и это все, что Мюррей хотел видеть.

— Не знаю, куда он подался. Какое мне дело?

— Может, он считает, что я стану ходить по улицам, искать его. Город для этого слишком большой.

Мужчина оглядел пустырь перед верандой.

— Город большой, это точно, — согласился он.

Мюррей подумал над этим, медленно потирая щеку.

— Что ж, чего бы Эдди от меня не ожидал, я не могу в таком виде ходить по городу. Выгляжу, должно быть, ужасно. Есть где-нибудь поблизости парикмахерская?

— В следующем квартале к югу. Напротив станции метро.

Это был момент истины. Мюррей поднял чемодан, стал было поворачиваться, потом вернулся в прежнее положение.

— Скажите, можно пока что оставить здесь чемодан?

— Поставьте в коридоре, если хотите. Его никто не тронет.

Объявление в окне парикмахерской гласило: «ДВА КРЕСЛА — НИКАКОЙ ОЧЕРЕДИ», что оказалось в известной степени верным. Кресел было два, но парикмахер был всего один, пожилой, близорукий, он старательно трудился над длинными локонами прыщавого юнца. Мюррей взял журнал и сел, вытянув ноги, в другое кресло, готовясь убивать время, потом поймал себя на том, что неотрывно смотрит на отражение в зеркале.

После каждых нескольких щелчков ножницами парень нервозно отдергивал голову от них.

— Глупый, — мягко вздыхал он. — Успокойся, глупый.

Щелканье возобновлялось, и парень снова останавливал его.

— Глупый, — вздыхал он. — Глупый, глупый.

Так продолжалось, пока парикмахер не прекратил работу, парень выхватил расческу из его руки и добавил последние штрихи сам. Глядясь в зеркало, он отбросил назад длинные волосы по обе стороны головы и бережно, мизинцем, пошевелил завитки посередине, пока каждый не встал вертикально, а один спустился на лоб. Когда парень выходил, Мюррей увидел, что его саржевые брюки до того тесные, что облегают тощий зад, как шкурка колбасу.

Парикмахер тоже обратил на это внимание.

— Видите? — обратился он к Мюррею. — Сейчас все ребята выглядят как девчонки. А девчонки как ребята. Что с ними, черт возьми, делать?

Потом жестом калабрийского бандита показал, что хотел бы сделать он, будь у него такая возможность.

Парикмахер был искусным, неторопливым работником, после каждых нескольких движений бритвой он отходил посмотреть на результат, и Мюррей ничего не имел против. Владелец пансиона получит необходимое время, чтобы открыть чемодан, осмотреть все в нем, проверить имевшиеся бумаги. Разумеется, при желании он успел бы позвонить Шрейду, но это зависело от воли богов. Все, что было надо, было сделано.

Когда Мюррей вернулся в пансион, владелец по-прежнему жевал окурок сигары, но его отношение значительно смягчилось.

— Знаете, — сказал он, — сначала я решил, что вы совсем не похожи на Эдди, а потом подумал, что, возможно, ошибаюсь. В общем, я неожиданно вспомнил, куда он перебрался.

— Приятель, вы просто спасли мне жизнь. Я собирался возвращаться в Чи ближайшим поездом, — сказал Мюррей.

— Ну, спешить незачем. И может, я избавлю вас даже от необходимости снова приезжать сюда. Знаете, что Эдди остался должен мне двадцать долларов?

Мюррей ожидал, что будет примерно пятьдесят. Он отдал деньги, получил адрес и ушел с мыслью, что только что заработал для Арнольда Ландина тридцать долларов.

Очевидно, Эдди Шрейду нравился запах моря. Его новый адрес был в другой стороне района, в Коламбия-Хайтс, неподалеку от Бруклинского моста. Многоквартирный дом был старым, но выглядел чистым, содержащимся в порядке. Можно было подумать, что Шрейд подыскал для жизни место получше.

В холле возле кнопок звонков его фамилии не было, но табличка с фамилий квартиры 3Б исчезла. Мюррей поднялся по лестнице к этой квартире и постучал в дверь.

— Кто там? — раздался изнутри голос. — Что вам нужно?

— Прокуратура, Эдди, — ответил Мюррей, приблизив голову к двери. — Меня прислал Лоскальцо. Нужно поговорить с тобой.

Дверь внезапно распахнулась, впуская его, потом быстро закрылась за ним. Мюррей стоял, жмурясь. Штора на единственном окне была полностью опущена, яркий свет лампочки без абажура, висящей на уровне глаз, ослеплял. Потребовалось несколько секунд, чтобы сфокусировать взгляд на Шрейде. Он был маленьким, сухопарым, кайма волос вокруг блестящей лысой головы походила на косматую тонзуру. Резкие черты лица подергивались, как у мыши.

— Ну, в чем дело? — недовольно спросил он. — Что вам нужно? Неужели меня никогда не оставят в покое?

— Может быть, нет, — ответил Мюррей. — Видишь ли, Эдди, я работаю не у Лоскальцо, я веду одно дело для человека по фамилии Ландин.

Казалось, Шрейд упадет в обморок. Дрожа от страха, он прижался спиной к стене.

— Уходите! Вы не имеете права находиться здесь!

— Не нужно так, Эдди. Я не собираюсь причинять тебе зла, так ведь? — Мюррей спокойно сел спиной к свету и достал пачку сигарет. — Закуривай.

— Это что? За какую-то паршивую сигарету я стану вам другом? Думаете, я не в своем уме? А теперь уходите, потому что я не буду разговаривать с вами!

— Почему нет? — Мюррей закурил, и Шрейд следил за каждым движением его руки, как зачарованный. — Что ты скрываешь, Эдди?

— Я? Мне скрывать нечего. Но разговаривать не буду. Особенно с вами, раз вы обманом проникли сюда.

— Эдди, Эдди, — заговорил Мюррей с мягкой укоризной, — ты неверно смотришь на это. Совершенно неверно. У меня большое агентство. Что помешает мне поручить кому-то следить за тобой днем и ночью? Тебе будет легче жить, зная, что за тобой на каждом шагу тянется хвост? Нет, конечно. Откуда я это знаю? Потому что мне бы самому это не нравилось. Вот почему я считаю, что лучше будет сесть, как разумные люди, и все обговорить. Я не прав? Это делает меня мерзавцем?

Пока Шрейд обдумывал сказанное, лицо его, подергиваясь, искажалось.

— То есть, — спросил он, — мы это обговорим, и потом вы и этот Ландин оставите меня в покое? Почему я должен вам верить?

— Даю тебе слово.

— Ваше слово, ваше слово! Потом начнете давать клятвы. Даже Миллер не любит теперь говорить, он знает, что могут устроить ему полицейские. Почему я должен вести себя иначе?

— Потому что Ландин будет делать то, что я скажу. А если сомневаешься во мне, спроси у кого-нибудь об агентстве «Конми — Керк». Мы не ведем дел обманами.

— Да? Как вы вошли сюда, если не обманом?

— Эдди, не притворяйся человеком, который в каждой шутке видит обман. Ты что, в самом деле такой серый?

— Не люблю шутников, — промямлил Шрейд. — Когда ты в полном расстройстве, шутники не забавны. — Он медленно отошел от стены и протянул руку. — Дайте сигарету. Дайте всю пачку, чтобы мне потом не выходить.

Мюррей бросил ему пачку. Шрейд закурил, глубоко затянулся, выпустил облако дыма и, глядя на него, удивленно покачал головой.

— Как я вляпался в это? — заговорил он. — Я мирный человек, а здесь прячусь, будто гангстер в кино. Я композитор — творческая натура, имейте в виду — и вынужден беспокоиться, чтобы однажды вечером какой-то спятивший полицейский не выстрелил мне в спину. — Ткнул сигаретой в сторону Мюррея: — Ну давайте, спрашивайте, как я вляпался в это.

— Ладно. Как?

— Хороший вопрос. Делая одолжения, вот как. Я делаю людям такие одолжения, что удивляюсь, как до сих пор не попал в беду.

— Например, становясь подставным лицом вместо Миллера?

— Ну да. Он знает, кто добродушный простофиля. Вбегает с таким видом, словно упадет замертво на месте. «Эдди, сделай мне одолжение, — говорит. — Мне грозят неприятности, нужно подставное лицо. Ты должен сделать это, Эдди». Вот и сделал! Если бы я знал, чем все кончится…

— Эдди, когда это было?

— Как думаете? В тот день, с этим легавым, с Ландином. Но не все ли равно? Я спросил: «Айра, в чем дело? Что за неприятность может быть такой серьезной?» Но, поверьте, спрашивать не было нужды. Какая неприятность может быть у букмекера, кроме полиции? Поражает меня в Миллере то, что он совсем не похож на букмекера. Образованный, окончил колледж. У него превосходная, респектабельная жена. В бизнесе мог быть кем угодно. А кем стал? Паршивым букмекером с Бродвея. И знаете, почему? — вопросил Шрейд. Ткнул себя пальцем в хилую грудь. — Потому что здесь есть кое-что — жучок, червь, — что-то такое, что постоянно ищет выгодное дельце, всегда хочет легкого заработка. А что толку?

— Что произошло потом?

— Главное — чего не произошло! Он говорит мне: «Это легавые, Эдди. Один в штатском сцапал меня возле „Мэдисон-Сквер-Гарден“ и забрал все, что у меня было — взятку в тысячу долларов из денег клиентов. Но этого мало. Ему нужно подставное лицо, чтобы он мог произвести задержание, а у меня нет времени договариваться еще с кем-то. Придется тебе, Эдди, идти в участок вместо меня».

Как вам это нравится? Я сижу там, пишу песню, голова у меня полна прекрасной музыкой — и тут мне предлагают сделать одолжение, пойдя в участок!

«Айра, — говорю я, — я для тебя сделал бы много одолжений, но это слишком. Я понятия не имею о ставках на лошадей, даже не представляю, что говорить».

«С этим справится и младенец, — говорит он. — Слушай, Эдди, ты будешь просто стоять у лестницы, пока он не подойдет, в кармане у тебя будут выигрышные билеты и посвященный скачкам вкладыш, а я встану на углу, чтобы указать ему на тебя. Стоять там — вот и все, что от тебя нужно. Когда он произведет задержание, подними небольшой шум, чтобы все выглядело правдоподобно, отправляйся в суд, уплати штраф, и делу конец. Задержание у тебя это будет первое, поэтому нечего беспокоиться. Я компенсирую тебе штраф и дам пятьдесят долларов за услугу».

Может быть, он думал, что представляет все это простым, но поверьте, мне стало страшно. Я обыкновенный гражданин, всю жизнь старался избегать неприятностей, так чего мне напрашиваться теперь на них?

«Айра, не могу я сделать этого, — говорю ему. — У меня нервы никуда не годятся. От такого дела могу в ящик сыграть».

«У тебя нервы? — говорит он. — Эдди, это будет мое шестое задержание. Это означает…»

— Постой! — перебил его Мюррей. — Миллер в самом деле это сказал?

— Что сказал?

— Что это будет его шестое задержание? Что теперь его могут наказать на всю катушку?

— Ну да. А потом говорит: «Эдди, если это случится, моя жена сойдет с ума. Ты знаешь ее. И вот что еще, Эдди. Если что случится со мной, мне придется закрыть „Сонгстер“. И смотри, в каком положении ты окажешься».

Вот так. Его жена, его бизнес, все вдруг легло на мои плечи. Что я мог поделать? Что мог бы поделать кто угодно? Разве я знал, что потом все взвалят на Джорджа Уайкоффа, и районный прокурор будет искать впервые задержанных, чтобы найти подставных лиц? Я даже не знал, который тогда был час, вот до чего был наивным.

Меня задержали, все прошло, как обещал Миллер, и пока что все было хорошо. Потом прицепились к Уайкоффу, и тут началось. Меня поставили перед Большим жюри, принялись допрашивать, и «нет» ответом не считалось. Выяснилось, что быть подставным лицом не преступление; об этом даже речи не заходило. Но если врешь Большому жюри, тебя обвиняют в лжесвидетельстве и во множестве прочих вещей. Что этот легавый, этот Ландин думает — я должен покрывать его за пятьдесят долларов, которые дал мне Миллер? Можете сказать ему, что я зарабатывал гораздо больше денег нечестными методами, чем получил за одолжение.

Теперь Шрейд затянулся сигаретой с успокоенностью облегчившего душу человека.

— Ну, вот так все и произошло. А теперь, когда я выложил все вам, жду от вас честной игры. Жду, что не будете подпускать ко мне этого Ландина, как обещали. — И предостерегающе поднял палец. — Верю вам на слово.

— Он хоть раз предлагал тебе что-то или угрожал? — спросил Мюррей.

— Ну и что, если нет? У него могут появиться какие-то намерения до суда.

— Хорошо, — сказал Мюррей, — можешь больше из-за него не беспокоиться. Я о нем позабочусь. — Встав, он поднял штору и выключил свет. — Это хотя бы уменьшит твой счет за электричество.

У двери Шрейд взял Мюррея за руку повыше локтя.

— Подождите немного, — заговорил он. — Знаете, когда вы только вошли, у меня создалось о вас неверное представление. Но видя теперь, что человек вы приличный, хочу предложить кое-что.

Мюррей ждал.

— Дело вот какое, — объяснил Шрейд. — На тот случай, если «Сонгстером» будет заправлять кто-то другой, я нашел себе работу пианиста с небольшой группой — только скрипка, пианино и саксофон, — но очень хорошей. Она не состоит в профсоюзе, но кому какое дело? То, чего профсоюз не знает, не может ему повредить. В общем, если у вас будет свадьба или случай, где нужна музыка, свяжитесь со мной. В виде одолжения я значительно снижу вам цену.

— Я подумал, ты решил больше не делать людям одолжений, — сказал Мюррей.

Шрейд ослепительно улыбнулся:

— Не людям. Только букмекерам.

Глава 12

Диди не могла удержаться от того, чтобы не подсаживаться к чужим столикам. Когда она вернулась после третьей вылазки, Мюррей указал ей на стул и сказал:

— Предупреждаю честно. Если встанешь отсюда еще раз, сломаю твою красивую руку. Теперь садись и сиди.

Она повела себя как ни в чем не бывало:

— Дорогуша, что ты говоришь? Я не могу удержаться, если знаю людей, так ведь?

— Можешь, и не трать время на хлопанье ресницами. Я видел отсюда, что человек, с которым ты только что разговаривала, не имел ни малейшего представления, кто ты.

— Хм, — произнесла Диди. — Ну, может, раньше мы не общались, но это Тед Холлоуэй, он поставил на телевидении несколько вещиц, в которых я участвовала. Сейчас он делает большую теледискуссию, и я подумала, что будет хорошо, если смогу помочь. И вообще, обо мне мы почти не говорили. Речь вели главным образом о тебе. Мужчина с ним — это Уоллес Кроули, лауреат Пулитцеровской премии. Он хочет написать вместе с тобой книгу.

— Завтра первым делом за это примемся. Теперь, пожалуйста, послушай меня.

— Я слушаю. Я вполне могу есть и одновременно слушать, разве нет?

— Надеюсь. Помнишь Рут Винсент, ты познакомилась с ней в тот раз у Харлингенов? Ту, из-за которой подняла такой шум?

— Помню.

— Ну, не нужно смотреть на меня с такой подозрительностью. Я только хочу, чтобы ты устроила у себя небольшую вечеринку и пригласила ее. Но чтобы возле нее не было одинокого мужчины, потому что это будет моя сфера деятельности. Сделаешь это?

— Ни за что!

— О, прекрасно, — сказал Мюррей. — Я думал, то настроение у тебя уже прошло.

— Это не настроение, — ледяным тоном заявила Диди.

— Какой там черт нет! Если назовешь настоящую причину…

— Я уже назвала, и ты ее знаешь. Мюррей, мне не нравится эта девица. Не думаю, что она хороша для тебя. И не стану устраивать вечеринку для всяких…

— Успокойся, фурия, и давай не отклоняться от темы. Ты придумываешь добрый совет, но я его не просил. Я только хочу знать настоящую причину того, что ты…

На плечо Мюррея легла рука, он поднял взгляд и увидел раскачивающегося Кроули, лауреата Пулитцеровской премии.

— Мистер Мюррей Керк, великий детектив, — произнес Кроули с пьяной нежностью. Грузно сел. — Не возражаете, если я посижу здесь, правда?

— Конечно, возражаю, — сказал Мюррей, — но пусть вас это не волнует.

— Большое, большое спасибо, — сказал Кроули. Он был сильно пьян, но говорил почти членораздельно. — Большое, большое спасибо. И это еще не все.

— Позже, — сказал Мюррей. — Не сейчас. Как-нибудь потом, amigo^[24].

— Ладно. Эта леди, — Кроули нагло подмигнул Диди, потом, довольный собой, подмигнул еще раз, — говорит, что вы знаете все о детективной работе.

— Неправда, — сказал Мюррей. — Слушайте, приятель, почему бы не попытать счастья за другим столиком? Может, там повезет больше.

— Ха! — презрительно произнес Кроули. — Скромный. Очень скромный. Противно видеть, как человек держит свой свет под пудом^[25].

Диди утешающе похлопала его по руке.

— Не расстраивайся, дорогуша. Мюррей из тех, кто любит, чтобы его уговаривали. Давай, скажи ему о книге.

Кроули захлопал глазами.

— О книге?

— Конечно, дорогуша, — ободряюще сказала Диди.

— А-а, книге. О старом Макклеллане. Старом Джордже Бринтоне Макклеллане, самом худшем… — Кроули запнулся и затем произнес эти слова внятно: — Самом худшем мерзавце во всей Гражданской войне. Вот кто он был. — Он подался вперед и разложил на столе нож и вилку. — Видите? Это старый Роберт Эдвард Ли. Это старый Джордж Макклеллан. Но военной разведки нет. Слушаете? Старина Джордж говорит: «Я могу задать трепку Роберту Э. Ли, но сначала мне нужно узнать, сколько солдат у него в армии». И посылает за старым подлым Пинкертоном, лучшим детективом на весь мир. «Мистер Пинкертон, — говорит, — разузнайте для меня, сколько солдат у старого Ли». Пинкертон возвращается. «Сэр, говорит, — и Кроули едва не упал со стула, размашисто отдав честь, — сэр, у Ли миллион солдат. Мало того. Миллион миллионов солдат! Мало того, сэр, они вооружены до зубов! У них есть пушки, зонтики, шпаги и всевсе!»

Диди посмотрела на Мюррея.

— Господи, — беспомощно произнесла она, но продолжать ей не дал вошедший в раж Кроули.

— Старина Джордж слушает это, — заговорил он, приставив ладонь к уху, — и приходит в ужас. Почему? Потому что не знает, что все, сказанное старым подлым Пинкертоном, — ложь! Каждое слово — выдумка. Знает только, что не может победить миллион миллионов солдат. Поэтому сидит и выжидает, пока Линкольн не отстраняет его от командования армией, и весь мир считает, что он рохля. Слушаете?

— Слушаю, — ответил Мюррей.

— Отлично. Но кто сделал из него рохлю? Старый, подлый Пинкертон, вот кто! Старый великий детектив говорит кучу лжи. И вот я хочу знать: почему? Может, он глупый? Может, его подкупили? Вы знаете детективную работу, так скажите мне. Кстати, как вас зовут?

— Шеридан, — ответил Мюррей. — Старый Фил Шеридан^[26].

Кроули захохотал.

— Сукин сын, это замечательно! — проревел он, восторженно колотя по столу. — Вас зовут Мюррей Керк, вы подлый старый детектив, но мне нравитесь!

— Мистер Кроули… — произнес официант за спиной Мюррея.

Кроули угрожающе замахал над головой столовым ножом.

— Идет кавалерия! — заорал он. — Идет старый Фил Шеридан!

Внезапно появился метрдотель с двумя официантами.

— Мистер Кроули, — сказал он, — думаю, нам следует проводить вас в комнату отдыха.

Мюррей втолкнул Диди во вращающуюся дверь и вывернул ее на улицу.

— Старая Диди, — сказал он, присоединясь к ней. — Старая Диди и ее друзья.

— Дорогуша, я все пыталась, пыталась тебе сказать, а ты никак не слушал. Выслушай меня, пожалуйста.

— Нет.

— Выслушай! Я пыталась сказать тебе, что он был совсем не таким, когда я с ним разговаривала за его столиком. Совсем не таким.

— Кто бы мог подумать, что в старике окажется столько выпивки?^[27] Замечательно. Это понравилось бы даже старому Фрэнку Конми. Он всегда любил сочные парафразы Шекспира.

— Отвратительно, — устало сказала Диди. — И тут очень холодно. Куда отправимся теперь?

— В «Сент-Стивен».

— «Сент-Стивен»! Но ведь еще только девять часов! Никто не возвращается домой в такую рань.

— Ну и что? Давай поживем опасно для разнообразия.

Он наливал на кухне коньяк в суженные кверху бокалы, когда из спальни донесся громкий голос Диди:

— Мюррей, где все мои вещи? Я не могу найти их в чулане, а тут прямо-таки холодильник.

— Тогда выходи из чулана и загляни в нижний ящик гардероба. И перестань так кричать. Что подумают соседи?

— Пошли они, — сказала Диди, как Мюррей и ожидал.

Когда она появилась в легком неглиже цвета слоновой кости, он сидел на кушетке, согревая в каждой руке по бокалу. Она взяла один и лениво подняла к свету.

— Мюррей, для чего ты убрал все в гардероб?

— Из-за уборщицы. Она теперь последовательница Отца Дивайна^[28] и так преисполнена праведности, что над головой у нее образовался нимб. В общем, мне стало неловко, потому что знаю, что из-за этого, ей неудобно входить в чулан, поэтому я кое-что предпринял. Вот и все.

— Ты серьезно?

— Конечно. Неужели думаешь, я мог бы экспромтом придумать что-то столь невероятное?

— Пожалуй, нет. А ты приятный во всех отношениях, правда, дорогуша? — Диди уютно растянулась, положив голову ему на колени, а щиколотки на подлокотник кушетки. — Я думала, это администрация, и собиралась резко выказать недовольство по этому поводу.

— Нет-нет. Администрация высоконравственна — это так, но только в отношении более дешевых комнат. И не пытайся пить, опустив голову. Захлебнешься.

— Не захлебнусь. Вот посмотри.

Мюррей посмотрел с восхищением.

— Знаешь, превосходный трюк. Где ты ему научилась?

— А-а, в Амарильо, еще маленькой. Постоянно пила из крана, опустив голову. Решила, что могу научиться этому, и в конце концов научилась.

— Молодчина. — Мюррей допил коньяк и глубоко вздохнул. — Диди, ты слушаешь?

— Угу.

— Тогда слушай внимательно. Когда мы были на той небольшой вечеринке, где я познакомился с Рут Винсент?

— Ну до чего ты ограниченный! И перестань гладить мой животик. Не хочу, чтобы ты гладил мой животик, когда просишь помочь тебе соблазнить кого-то.

— Черт возьми, кто говорит о соблазнении? И у тебя это не животик. Он только у маленьких девочек. У тебя брюхо.

— Ну, что бы это ни было, перестань. Мюррей, я не шучу. Из-за этого я чувствую себя совершенно непристойной.

— Извини, — сказал Мюррей. — Кажется, иногда я не очень сообразителен.

Диди села и опустила ноги на пол.

— Пожалуй, — сказала она, а потом недоуменно уставилась на него. — Мюррей, что там с этой девицей? Ты влюблен в нее?

— Влюблен. Поразительно, правда?

— Хочешь жениться на ней?

— Да.

Диди долгое время молчала. Потом вздрогнула и подобрала ноги под себя.

— Холодно, — сказала она. — Почему бы не разжечь небольшой огонь в старом камине? Нет смысла в камине без огня в нем.

— Принесу тебе одеяло. — Он встал. — Разводить огонь очень хлопотно.

— Ничего не хлопотно. Сначала разведи огонь, а потом можешь принести мне одеяло и еще коньяка.

Мюррей послушно принялся за дело, развел яркий огонь, а потом пошел за одеялом и очередным бокалом коньяку. Когда вернулся, Диди сидела на полу перед камином, лениво тыча палочкой в золу растопки. Он протянул коньяк и набросил ей на плечи одеяло.

— Теплее теперь?

— Немного. Нет, на кушетку не садись. Придвинь кресло, чтобы я могла прислониться к тебе.

Мюррей придвинул кресло, и Диди положила голову ему на колено.

— Разве не странно? — сказала она. — Зачем только строят камины в таких отелях?

— Не камины, — сказал Мюррей, — только один камин. Он единственный во всем здании. Во время Великой депрессии, когда делали все, чтобы удержать жильцов, Фрэнк заставил хозяев сделать его в своей квартире. Говорил, это была легкая работа, но я не уверен.

— Видимо, он был очень холоден.

— Наоборот. Он говорил, что ни разу не встречал хорошенькой девушки, которая могла бы удержаться от соблазна лечь на пол перед открытым огнем. А когда ложилась…

— Надо же, старый козел! — возмущенно сказала Диди.

— Умный старый козел. Смотри, где ты лежишь. И вообще это природная символичность. Хорошенькие девушки любят играть с огнем.

Диди легонько похлопала его по колену.

— Не все, дорогуша. Не та, в которую ты втрескался. Она учительница до мозга костей.

— Перестань, — сказал Мюррей.

— Нет. Ладно, перестану. Но я могу говорить о тебе, так ведь?

— Могу я тебя как-то остановить?

— Нет, никак не можешь. Мюррей, знаешь ты, что в тебе живут два разных человека, настолько разных, насколько это возможно? Знаешь, как это может быть плохо для тебя?

— Почему? Двое могут жить на те же деньги, что и один, так ведь?

— Перестань. В тебе два человека. Один из них весь день у себя в кабинете, или в суде, или где-то в трудах и может быть самым холодным, жестким, язвительным из двуногих тварей. А другой… Скажи мне вот что, Мюррей: когда ты начал водить меня по разным местам — сразу же после того, как Дональдсон дал мне развод, — почему ты это делал?

Мюррей взял пустой бокал, который она сунула ему, и поставил на пол.

— Ты должна бы знать почему. Я подумал, что ты славная.

— Нет, так ты не думал. Я была дурой. Просто испуганной, одинокой, плаксивой дурой. И ты знал это, разве нет? Вот почему появился из ниоткуда с громадным букетом и большим флаконом духов, разве не так?

— Разве так?

— Да, так. — Диди ударила его по ступне кулаком. — И это твоя другая сторона. Это другой Мюррей Керк — добрый, внимательный, он заботится о том, что испытывают люди, и не смеется над ними, когда они бывают слегка глупы.

— Я никогда не называл тебя глупой, — запротестовал Мюррей. — И перестанешь ты колотить меня по ступне? Сломаешь большой палец.

— Иногда я бываю глупа. — Диди ударила еще сильнее. — Но мне хватает ума понять, что в тебе живут два разных человека, и разделять их, как это делаешь ты, нехорошо. Происходит то, что одна сторона наблюдает за другой и не пытается помочь. Если бы ты хоть раз свел их вместе, то понял бы, как нелепо сходить с ума по этой красивой статуе самодовольной учительницы. А, что толку?! — произнесла она и повернулась лицом к камину. Палочка, которой баловалась, лежала поблизости, она взяла ее и бросила в огонь.

— Это несправедливая оценка, — сказал Мюррей ей в спину. — Разве я сказал хоть слово против Эвана, Алекса или кого-то еще, кем ты интересовалась?

— Нет, но я не говорила тебе, что хочу выйти за них замуж, разве не так? Ты знал, что Эван уже женат, а уж за Алекса, Господи, выходить я никак не собиралась.

— Почему? Он кажется, в общем, неплохим парнем.

— Я давно сказала тебе почему. Я не выйду ни за кого, кто не имеет денег. Настоящих денег, а не хвастовства.

— Да, хорошая характеристика Алекса.

— Тут я ничего не могу поделать. Он лапочка, но имеет сейчас только то, что я даю ему. Если мы поженимся, у него не будет даже этого, потому что тогда алименты перестану получать как бывшая жена. — Диди вяло пожала плечами. — Как знать? Может, снова выйду за доброго старого Дональдсона. Он добивается этого.

— Это перемена намерений. Когда я спрашивал прошлый раз…

— Тебе-то что! — раздраженно сказала Диди. — Принеси-ка, пожалуйста, еще выпить и перестань ко мне придираться. — Снова повернулась лицом к нему: — А потом, с чего ты решил, что эта девица приедет на вечеринку только потому, что я пригласила ее? На дружески настроенную она не похожа.

— Приедет. Она помешана на поэзии Эвана, а я сказал ей, что ты знала его. Сыграй на этом. Скажи, что будешь рада поговорить с ней о нем. Пригласи пару человек из той компании, которые увивались за ним, и скажи ей, что она познакомится и с ними. Только не говори, что там буду я. Это может создать проблему.

— Да, — сказала Диди, — вижу, что может. Мюррей, между тобой и этой девицей что-то уже произошло, так ведь? Что это было?

— Не знаю. Сам понять не могу.

— Приставал к ней или что?

— Заговорила как армейский врач, расспрашивающий призывника о половой жизни. Давай не касаться клинических подробностей.

— Значит, приставал, — убежденно сказала Диди. — И, держу пари, получил пинка, куда следует.

— Спасибо.

— Пожалуйста. Но все-таки я не понимаю. Допустим, я сделаю это для тебя — пойду на эти хлопоты и все такое. Что я за это получу?

— Чего ты хочешь?

— Ну… — Она сунула в рот мизинец и задумчиво прикусила его, глядя на Мюррея сощуренными глазами. — Можешь купить одну из картин Алекса. Это самое малое, что ты мог бы сделать.

— Самое малое! — сказал Мюррей и рассмеялся. — Диди, все картины, какие пишет этот парень, величиной с цирковой тент. Что мне делать с вещью такого размера в этой квартире?

— О, какой ты щедрый любовник! Так вот, дело в том, что у него в студии много работ поменьше, и там состоится в субботу твоя драгоценная вечеринка. Захвати чековую книжку. Она будет твоим входным билетом.

— Шантажистка! — восхищенно сказал Мюррей. — Ладно, договорились. Одна маленькая картина, написанная от руки. Сейчас принесу бутылку, и мы за нее выпьем.

Два часа спустя, когда бутылка опустела и огонь догорал, она крепко спала на полу, свернувшись под одеялом. Была она там и наутро, но совершенно скрытая из виду горой дополнительных одеял и норкового манто, которые Мюррей любезно навалил на нее перед тем, как, пошатываясь, пойти к кровати. Только легкое шевеление этой горы говорило о том, что под ней есть жизнь.

Уходя из квартиры, Мюррей бережно закрыл за собой дверь и, щадя утонченные чувства горничной, повесил табличку «Не беспокоить» на дверной ручке снаружи.

Глава 13

Большая часть утра ушла на поиски Харлингена — он находился в суде, объяснила Дайна по телефону, но не знала, в каком именно, — а потом, когда миссис Нэпп отыскала его на основании этой скудной информации, на ожидание его приезда в контору. К этому времени Мюррей положил в досье Ландина последние материалы и сделал несколько сокращенный его обзор. Они с Харлингеном провели долгое время за этим обзором.

Было ясно, что некоторые пункты в нем, особенно примечания к тому, что говорил Шрейд, не особенно нравятся Харлингену.

Это не значит, поспешил он заверить Мюррея, что агентство «Конми — Керк» плохо делает свою работу. Наоборот, работает оно замечательно. В конце концов, собранный Мюрреем материал сделал ясной линию атаки Лоскальцо. Пять прежних его задержаний — вот мотив Миллера для дачи непомерной взятки, и это станет плацдармом. Потом Миллер заявит, что задержание подставного лица было произведено в то время, когда рядом с Ланденом не было Бенни Флойда. Затем Шрейд даст показания о своей роли в этом деле, и на этом все. Да ведь отчет агентства, в сущности, представлял собой план ведения дела обвинением!

Однако сложность заключалась в том, что знание линии атаки противника не обеспечивает автоматически защиты от нее. Взять, к примеру, элемент времени. Если Лоскальцо нужно доказать, что сделка была заключена в то время, когда Ландин был с этой шлюхой Хелен, ей придется выступить свидетельницей, правда? Она единственная, кто может подтвердить алиби Ландина, так ведь?

— Ну и что? — спросил Мюррей. Он с удовольствием ждал, когда получит слово в этом обсуждении… — Готов держать пари, что присяжные, едва увидев Хелен, оценят ее привлекательность, как и Ландин.

— Это не значит, что поверят ее словам. Да и вел я речь о другом. Представляете, как это подействует на Рут? Это будет ужасно. Я даже не знаю, позволит ли мне Арнольд вывести эту женщину на свидетельское место. Нужно будет поговорить с ним. И с этой женщиной. Возможно, она…

Мюррей сильно встревожило то, как из его карт был выдернут козырь.

— Постойте, — заговорил он. — Что касается Ландина, нет смысла делать из этого проблему, пока дело не будет собрано полностью, и тогда он сможет увидеть, что у него нет выбора. А что касается Хелен — думаю, вам пока что не следует ее трогать.

— Почему?

— Потому что положение с ней несколько сложнее, чем я мог бы обрисовать его. Дело здесь деликатное.

Харлинген покачал головой:

— Не понимаю.

— Видите ли, у Хелен есть муж. Возможно, он был там в тот день вместе с ней и Ландином.

Харлинген сразу повеселел.

— Ну и что? По-моему, это замечательно. Лучше быть не может. Это дает нам подтверждающего свидетеля и, вне всякого сомнения, доказывает, что Ландин и эта женщина…

— Нет, не доказывает.

— Нет?

— Если бы вы видели этого старого хрыча, то поняли бы, что я имею в виду. Он лет на сорок-пятьдесят старше ее и похож на гриб-поганку, только еще ядовитее. Интуиция подсказывает мне, что он получает удовольствие, подглядывая в замочную скважину.

— Господи! — произнес адвокат.

— Это еще не все. Еще он из тех типов, которые слегка несдержанны в разговоре. Что могут разойтись на свидетельском месте и превратить все в посмешище. Как свидетель он был бы ужасен. Конечно, поскольку я знаю теперь, как держаться с ним и с этой женщиной, то могу неплохо управлять ими. Вот почему я думаю, что лучше предоставить их мне, пока не возникнет необходимость вашего вмешательства.

Харлинген походил на человека, который обнаружил особенно отвратительную змею, обвившуюся вокруг его руки, и еще не опомнился.

— Да, — сказал он. — Понимаю, что вы имеете в виду. Если вы с ними в хороших отношениях, я не хочу этому угрожать. — Сожаления в его голосе не слышалось. — И в конце концов, — продолжал он с нарастающей уверенностью, — если показания дает женщина, она не обязана объяснять в подробностях, что происходило, так ведь? Она может сказать, что Арнольд старый знакомый. Что он заглянул на чашку кофе. По крайней мере мы избавим от страданий Рут.

— Только вот что еще, — вкрадчиво заговорил Мюррей. — Женщина, о которой идет речь, — знойного вида, рыженькая, лет двадцати, и фигура у нее — ну, мягко говоря, телесами наделена она очень щедро. Лоскальцо, едва увидев ее, все поймет. И тут же выбьет эту чашку кофе у вас из руки.

Глядя, как Харлинген переваривает услышанное, Мюррей поразился своей искренней симпатии к этому человеку. Харлинген по любым меркам человек порядочный. Судя по всему, хороший муж, хороший отец, хороший друг. Не лишен мужества. Он мог бы вести спокойную жизнь, как избалованный кот, однако в своем возрасте отказался от этого и отправился бродить по незнакомым проулкам, сражаться с более сильными и хитрыми котами, изначально знающими эту местность. Да, решение неразумное. Отдающее благородным добросердечием, навязчивым идеализмом, такие часто заражают людей типа и класса Харлингена. Предложенное психоаналитиком, берущим за час сорок долларов, понимающим, что должен предоставить что-то за свой гонорар. И все-таки оно требовало мужества. С определенными оговорками невозможно не испытывать симпатии к человеку с таким духом. И не существует закона, запрещающего Харлингену в конце концов повзрослеть и проявить здравый смысл. Подумав это, Мюррей обратился к Харлингену:

— Не будете против, если я задам личный вопрос?

Харлинген улыбнулся:

— Знаете, когда начинают с этого, обычно я обнаруживаю потом, что против. Это шутка, разумеется. Что вы хотите узнать?

— Вы изменили свой взгляд о Ландине? О том, что он безупречный, примерный, честный полицейский, которого двое правонарушителей ложно обвиняют по неизвестной причине?

— Нет, не изменил, — ответил Харлинген. Он был явно раздражен. — И, судя по несколько сардоническому тону, я понял, что и вы не изменили своего. Меня это удивляет, право.

— Почему?

— Почему? Из-за показаний, которые вы сами получили. Вот этих, — сказал Харлинген, хлопнув ладонью по бумагам перед ним. — Хорошо, я признаю, это доказывает, что Арнольд поступил глупо. Может, даже немного хуже, чем глупо. Но вместе с тем это доказывает, что он не виновен в лжесвидетельстве. Не представляю, как вы можете это оспаривать.

— О, еще как могу. И оспариваю.

— Не представляю как, — упрямо повторил Харлинген. — Одни только показания той женщины…

— …охватывают около двадцати минут. Не охватывают ни одной минуты до или после.

— Но Ландин все остальное время находился вместе с Флойдом. Вы слышали, как Флойд сказал это.

— Да, — заговорил Мюррей, — слышал. И разделил он ту взятку с Ландином или просто хороший друг ему, но он лгал, как не знаю кто. Нельзя сказать, что я не отдаю ему должное. Он ни для кого не изменит этого показания. Ни для вас, ни для Лоскальцо, ни для ангела, отмечающего добрые дела и грехи человека. Будет стоять на своем до конца, и его это ничуть не побеспокоит. Вам не служить в полиции нравов, не сдружиться с таким человеком, как Ландин, если вас беспокоят такие мелочи, как взятка и лжесвидетельство.

Харлинген собирался что-то сказать, но передумал. Рассеянно потер ладонями туда-сюда короткие волосы.

— Нет, — сказал наконец он. — Я не верю этому.

Мюррея поразило то, как это было сказано. Категоричность тона. Уведомление, что это свидетельство рассмотрено и вежливо отвергнуто. У него возникло ощущение, что он с разбегу наткнулся на твердый предмет, о существовании которого не знал; и это ощущение, как сказал он себе, было странным потому, что его вызвал такой человек, как Ральф Харлинген.

— Хорошо, значит, вы не верите, — сказал Мюррей. — Но Лоскальцо верит и будет твердить это на суде, пока присяжные тоже не поверят. Вот что приносит успех в вашей профессии.

Харлингена как будто не встревожило и это.

— Понимаю, о чем вы, — сказал он. — Я часто видел Лоскальцо на прошлой неделе.

— Вот как? Где же?

— В суде. Сидел в заднем ряду как наблюдатель на том процессе, где он в настоящее время работает. — Харлинген восхищенно покачал головой. — Он свое дело знает.

— Вас это беспокоит?

— Нет, как ни странно, ничуть. — Харлинген издал отрывистый смешок. — Может, это звучит слишком самонадеянно, но я уверен, что обладаю способностями хорошего судебного адвоката. Я могу думать, могу хорошо говорить, могу сильно ударить, если есть чем. Это не просто слова. Конечно, я вел лишь несколько гражданских исков, но вел успешно. Мой отец однажды это признал, и, думаю, вы знаете, как он скуп на похвалы. Или вам это не нравится? Я предупредил, что это прозвучит слишком самонадеянно.

— Нет, — сказал Мюррей, — самонадеянность может оказать большую помощь адвокату. Собственно говоря, единственное, что не получалось у меня на юридическом факультете, это публичные выступления. Тогда меня это не особенно беспокоило только потому, что я представлял себя мозгом, диктующим чужому сочному голосу. Мысленный образ был замечательным, пока не вмешалась реальность.

— Вот не знал, что вы изучали право, — удивленно сказал Харлинген. — Где это было?

— В Бруклине, в Университете Святого Иоанна. Сразу же за мостом.

Харлинген с серьезным видом кивнул.

— Да, — заметил он с ожидаемым авторитетным видом, — оттуда выходили хорошие профессионалы.

У Мюррея возникло злобное искушение попросить его назвать нескольких, но он сдержался.

— Давайте вернемся к Ландину, — сказал он. — Виделись с ним в последнее время?

— Да, в воскресенье утром он был дома. Мы составили список тех, кто может выступить как свидетели о репутации.

— Например?

— Ну, один старый друг, преуспевающий теперь в торговле недвижимостью. В самый раз, чтобы произвести впечатление на специально подобранных присяжных.

— Пожалуй. Кто еще?

— Многие. Священник и несколько членов церковного совета. Полицейский, который патрулировал участок вместе с Арнольдом, когда Арнольд носил форму. Он был там, когда Арнольд взял вооруженного бандита и получил благодарность в приказе. Знали вы, что он удостоился благодарности?

— Нет. И не знаю, может ли благодарность быть принята в этом деле.

— Может быть, и нет. И все-таки я хочу донести этот факт до присяжных. Если присяжные услышат о благодарности, не важно, вычеркнута ли потом она из послужного списка.

— Есть смысл попробовать, — сказал Мюррей. — Это весь список?

— Нет, последний в нем — директор школы, где учился Арнольд. Доктор Чарлз Фуллер из Гринвич-Хай. Я вчера говорил с ним по телефону, он хорошо помнит Арнольда. Кажется, в школе произошел какой-то инцидент — хулиганы напали на ученицу или что-то вроде, — и не появись Арнольд, дело могло бы закончиться трагически.

Мюррей почувствовал, что у него напряжен каждый нерв.

— Эта школьница, на которую напали, — небрежно спросил он. — Не узнали, случайно, ее фамилию?

— Нет, но это не важно. Важно само свидетельское показание, особенно данное таким человеком, как Фуллер. Но, как я сказал, не всегда легко залучить таких на свидетельское место. Возможно, его удастся уговорить, но я не уверен.

— Знаете что, — отрывисто сказал Мюррей, — я хочу сам поговорить с ним сегодня. Мне все равно нужно ехать в тот район, — добавил он, чтобы предотвратить возможные возражения. — Это меня не затруднит.

До конца их встречи он почти ничего не говорил, а то, что думал, пока Харлинген бессвязно болтал на свой манер, было в основном непечатным. Мысли его главным образом касались озабоченных адвокатов, которые работают всего над одним делом и потому у них достаточно времени, чтобы заговорить человека до смерти, хотя на это ему было в высшей степени наплевать.

У доктора Фуллера, человека предпенсионного возраста, с мешками под глазами, несколько волос были тщательно протянуты поперек лысой головы, словно скрипичные струны. Говорил он ровным голосом, самодовольно, словно просвещающий крестьян добрый мудрец.

Доктор заверил Мюррея, что Арнольда он помнит хорошо. Пожалуй, не образцовый ученик, но определенно выдающийся. Отличный спортсмен. Прирожденный лидер. Лишь еще несколько человек в истории школы удостоились чести быть избранными президентами совета учеников на два срока подряд. Замечательное достижение, особенно для мальчика из такой семьи, как у Арнольда. Пьющие, жестокие родители, нисколько не помогавшие сыну. Совершенно необразованные. Печально, когда такие люди…

Мюррей заерзал на стуле.

— Там был какой-то инцидент, так ведь? — напомнил он. — Кажется, мистер Харлинген упомянул о нападении на школьницу…

— А, да-да. Это было отвратительное происшествие. Ученица, в ведении которой находилась кладовая в подвале, спустилась после звонка, чтобы запереть ее, и тут двое юных хулиганов, которые грабили кладовую, схватили девушку и затащили внутрь. Намерения их были ясны. Они были просто грубыми, тупыми животными. Если бы Арнольд не услышал криков девушки и со значительным риском для себя не выгнал их, произошла бы настоящая трагедия.

— Вы помните ее фамилию? — спросил Мюррей.

Да, оказалось, доктор Фуллер ее фамилию помнил. Но назвать не имел права. Полицейские и родители девушки усердно внушали это ему. Очень усердно. Разумеется, это вполне понятно. Девушка имела право на защиту от бульварных газет и от сплетен соседей. Слава богу, дело разбиралось очень осторожно. Было бы возмутительно, если бы репутация школы пострадала от такого случая, в котором она была совершенно неповинна. Да ведь сама девушка…

В нескольких кварталах оттуда, на Восьмой улице, Мюррей нашел бар с относительно хорошо освещенными кабинками. В дальнем углу расстелил на столике карту улиц, прижал ее бутылкой пива и стал тщательно изучать. Потом сложил карту и подошел к телефону.

Ближайшей больницей была «Виктори», но его бодро уведомили, что службы «Скорой помощи» у них нет. «Большинство вызовов „Скорой“ принимает больница Святого Алонсуса, — сказала девушка на коммутаторе. — Если вам нужна „Скорая помощь“, мистер, позвоните в полицию. Они тут же примут меры».

В больнице Святого Алонсуса оказались более услужливыми: «Да, десять — двенадцать лет назад у нас была служба „Скорой помощи“. Собственно, была и пятьдесят лет назад. Архивы? Вам нужно обратиться к сестре Анжелике в регистратуре. Она должна все о них знать».

Монахиня с резкими чертами лица в регистратуре нашла время между бесконечными телефонными звонками с сожалением покачать головой.

— Извините, — сказала она, — но прежде чем показать вам какую-то медицинскую документацию, я должна получить разрешение директора. А его сегодня нет.

— Сестра, меня не интересуют медицинские документы. Мне нужны только записи водителей машин «Скорой помощи» того времени. Разве они не хранятся отдельно?

— А-а, да. Это так. Прошу прощения, не поняла сразу. Возможно, сестра Мария-Глория поможет вам найти, что нужно. Она заведует нашими старыми архивами.

Сестра Мария-Глория была миниатюрной китаянкой с застенчивой улыбкой и глазами, блестящими искренней услужливостью за старомодными очками в стальной оправе. Она озабоченно выслушала Мюррея и повела его по длинному коридору, юбки ее шелестели по натертому полу. Когда она открыла дверь тускло освещенной кладовой, причина ее озабоченности немедленно стала ясна.

Комната представляла собой лавку древностей. В ней царил хаос документов. Переплетенные тома всевозможных форм и размеров заполняли стенные полки до самого потолка. Кипы, перевязанные веревками, высились шаткими колоннами. Стопки громоздились на подоконнике. И каждую ступень лестницы посреди комнаты украшал отдельный том.

— Конечно, это старые архивы, — поспешила сообщить сестра Мария-Глория, словно объясняя, что даже в больнице с хорошо налаженной работой эта налаженность не всегда простирается до самых темных углов. — Некоторые из них очень старые. Столетней давности. Если коснуться бумаги, она рассыплется. Мы не хотим этого, поэтому нужно быть очень осторожными.

— Мне нужны, — сказал Мюррей, — записи о вызовах «Скорой помощи», сделанные примерно десять лет назад. Как думаете, сможете найти их?

— О да, — ответила сестра Мария-Глория и с сомнением оглядела полки, — но это потребует немного времени.

Это потребовало двух часов утомительных поисков, и задолго до того головной убор сестры Марии-Глории посерел от пыли, да и нос сильно испачкался.

— Существует такая вещь, — сказала она, положив наконец нужные тома на верхнюю ступеньку лестницы, — как микрофильмирование. Вы знаете о ней?

— Да, — ответил Мюррей.

— Это замечательно, — с жаром сказала сестра Мария-Глория. — Все эти книги можно держать в одной руке вот так. — Она протянула маленькую, сжатую в кулак руку, показывая ему.

Мюррей засмеялся.

— Сестра, может быть, одной руки маловато.

Мария-Глория смутилась.

— Да, мало. Я преувеличила. Но это замечательно. И, — вздохнула она, — стоит очень дорого.

Она отошла в угол, перебирая четки, а Мюррей стал усердно просматривать записи в первой книге. Со второй дело пошло быстрее — в нее входили июль и август, которые можно было пропустить целиком. И затем в третьей его палец, медленно ползший вниз по странице, замер на записи, которая, как он знал изначально, должна быть там.

— «Неотложный прием 16.05, — прочитал он. — Рут Л. Винсент — белая — пол женский — бесплатно — Гринвичская средняя школа».

Написано небрежным почерком. Написал, видимо, какой-то усталый интерн или водитель, навидавшийся таких вещей. Но все-таки написано, чтобы Мюррей Керк нашел эту запись, когда придет время.

Он повернулся к сестре Марии-Глории, та убрала четки и взяла книгу из его руки.

— Нашли вы то, что искали?

— Да, — ответил Мюррей, — нашел.

— Как замечательно, — сказала она, просияв. — Я молилась за вас.

— А я за вас, — серьезно сказал он и улыбнулся ее замешательству. — Нет, сестра, я вас не дразню. У меня в конторе есть лучшее оборудование для микрофильмирования, какое только можно себе представить, и опытный фотограф, который всегда рад найти ему применение. Привозите ему эти книги, по нескольку за раз, осчастливьте его. Он сделает для вас работу бесплатно.

— О нет! — в ужасе сказала сестра Мария-Глория.

— Хотите иметь возможность держать все эти книги в одной руке?

— О да, — слабым голосом ответила сестра Мария-Глория. — Но это будет походить на плату за то, что я делала здесь. Вы не должны за это платить.

— Понятно. В таком случае будет ли приемлемо, если я предложу это как дар всей больнице?

По разгорающемуся свету изумления за стеклами очков он понял, что будет.

Глава 14

Мюррей напрочь забыл о добрых намерениях очистить в пятницу контору от ненужных бумаг, но миссис Нэпп не забыла. Едва он снял пальто и шляпу, появилась она, грозная, с плотно сжатыми губами, безжалостная жрица, приносящая по обету жертву богам эффективности. В руках у нее была корзина с оставшимися без ответа письмами, неподписанными контрактами, непрочитанными отчетами. Следом за ней появился Джин Риго, оторванный от работы с управленческими досье для переноса диктофона.

— И у вас в блокноте не намечено ни одной встречи на весь день, — заявила миссис Нэпп, перед тем как уйти. — Я велела мисс Уайтсайд заняться этим.

Столкнувшись с неизбежным, Мюррей принялся за работу, но к полудню обнаружил, что тщетно старается подавить нарастающее беспокойство. В конце концов подошел к окну, понаблюдать за толпами на тротуаре. Зрелище было не особенно привлекательным — серое, холодное небо делало все тусклым, — но гораздо лучше было смотреть на толпы, чем на заваленный бумагами письменный стол.

Дело в том, подумал Мюррей, что агентство «Конми — Керк» миновало стадию, когда руководить им мог один человек. Конечно, в значительной мере это дело его рук. Когда он понял, насколько нужен Фрэнку — Бруно открыл ему на это глаза в тот день, когда сказал, что старик выбрал его, Мюррея, на роль сына и что это как деньги в банке, — он бесконечно и яростно приводил доводы в пользу расширения агентства. Имело какое-то значение, что делалось это больше ради спора, чем для увеличения доходов Фрэнка? Понимание, что с расширением агентства Фрэнку придется все больше и больше полагаться на него, пока не станет неизбежным полное партнерство? Ни в коей мере. Это был честный спор, и Фрэнк сказал это первым.

Собственно говоря, ему сейчас был нужен заместитель, служащий вполсилы по сравнению с тем, как он в свое время служил Фрэнку. Но где его найти? Чем больше обдумываешь возможного кандидата, тем больше понимаешь, что Скотт, несмотря на его грубую самоуверенность, слишком приблизился к успеху своим замечанием о лояльности. Бруно был самый подходящим кандидатом, но он близок к Джеку Коллинзу. Джин Риго, молодой, умный, жадный — он мог быть вторым Мюрреем Керком в процессе становления, — был уже слишком близок к Бруно. Берк, капитан полиции в отставке, прекрасно ведущий службу платной охраны, казался слишком близким с половиной полицейских в городе и слишком уж прожженным, хитрым.

Мюррей улыбнулся при мысли, что эту работу получит кто-то вроде Ральфа Харлингена, и неожиданно вспомнил, что не сообщил адвокату о разговоре с директором школы. Позвонил ему и, после того как объяснил суть дела, с удовольствием отметил, что Харлинген воспринял неблагоприятный отзыв о Фуллере без возражений.

— Да, — сказал Харлинген, — он болтал, как старый пустомеля, когда я разговаривал с ним. Конечно, это не всегда в упрек свидетелю, особенно Фуллеру. Мне кажется, что каким бы старым человек ни становился, он все равно будет считать директора средней школы значительной фигурой, и этим я хотел нанести удар присяжным. Но вы, очевидно, правы. Если он начнет говорить о тяжелой жизни Арнольда в детстве, это может произвести нежелательное впечатление.

— Может, — согласился Мюррей. — Кроме того, я понял, что с Ландином он долго не общался. Не нужно, чтобы кто-то на свидетельском месте пересказывал давнюю историю. Ваш лучший выбор — люди, знавшие Ландина после того, как он начал служить в полиции.

— Знаю. — Голос Харлингена звучал слегка обиженно. — Я указал на это Арнольду, когда мы готовили список. Фуллер в нем единственное исключение, вы понимаете почему.

— Полагаю, что да, — сказал Мюррей. — Да, кстати, была Рут там, когда вы с Ландином обсуждали Фуллера? Когда он рассказывал вам о том, как спас девочку от хулиганов?

— Ну да, была. Нет, погодите — кажется, ее не было. Должно быть, находилась в это время где-нибудь с Дайной. Я это помню, потому что обычно она принимает оживленное участие в этих разговорах, но в то утро почти ничего не говорила. Казалось, на нее так повлияла погода. Это неудивительно. Рут была почти в таком же напряжении, как и он.

— Понятно, — сказал Мюррей и оставил эту тему. — Да, я буду поддерживать с вами связь. Приятных выходных.

Судя по всем сообщениям, ликующе подумал он, кладя трубку, Ландин перепуган. Очень, очень перепуган. Он ни за что не рискнул бы раскрыть секрет того эпизода в школе, если бы не боялся. И что-то, должно быть, произошло между ним и Рут, когда он сказал ей, что хочет это сделать…

Мюррей вернулся к кипе бумаг перед ним повеселевшим.

В половине пятого, когда он дошел почти до конца кипы, вошла мисс Уайтсайд и объявила, что его хотят видеть немедленно.

— Миссис Нэпп сегодня вас тревожить не велела, — сказала она с беспокойством, страшась нарушить запрет начальницы, — но, кажется, это очень важно. Это кто-то из районной прокуратуры. Он говорит, что его зовут Майрон Крамер.

Мюррей не сразу вспомнил это имя. Потом сообразил, что визитер — порученец Феликса Лоскальцо, и его это ничуть не обеспокоило. Как-никак, он считал Лоскальцо — и хотел считать его порученца — близкими людьми. В настоящее время он сам был одним из них. Все они были профессионалами, говорили на одном языке, и самое увлекательное для размышления — охотились на одну и ту же птицу, каждый по-своему. Собственно, у них было одно дело, хотя знать это Лоскальцо было ни к чему.

Крамер был высоким, сухощавым, с ярко-рыжими волосами и россыпью веснушек на юношеском лице. Выглядел он восемнадцатилетним, было ему примерно двадцать восемь. Мюррей знал, что теперь все районные, все федеральные прокуратуры переполнены такими мелкими сошками. Теплого местечка, где их ждал бы отец, в отличие от юного Харлингена, они не имели. Поэтому хлынули в прокуратуры, где могли быть на побегушках, пока не сойдет детский жирок, принесенный с юридических факультетов, и им станут поручать незначительные дела, пока не нарастут юридические мышцы. В конце концов они станут хорошими юристами, знающими все ходы и выходы в зале суда. Крамер с его юношеским лицом и острыми глазами представлял собой превосходный образец этого типа.

Кроме того, он оказался молодым человеком, не тратящим лишних слов. Мистер Лоскальцо, кратко сообщил он, через несколько минут выйдет из здания суда и ждет встречи с мистером Керком у себя в кабинете. Им необходимо немного поговорить.

— О чем? — спросил Мюррей.

— О статьях пятьдесят четвертой и семидесятой, — вежливо ответил Крамер.

Статья семидесятая представляла собой западню для неумелых частных детективов, позволяющих себе недопустимое поведение, но пятьдесят четвертая отличалась от нее.

— Недопустимое поведение и сговор, — сказал Мюррей. — Уверены, что в повестке дня нет больше ничего? Могилы? Дачи взятки? Дуэли? Ничего по-настоящему увлекательного?

Крамер улыбнулся.

— Откуда мне знать? Как-никак, я просто человек, который вытряхивает окурки из пепельниц.

«Конечно, — подумал Мюррей, потянувшись за шляпой, — маленькая жеманная кобра».

Лоскальцо был большим, высоким. Его громадную голову увенчивала копна нечесаных седых волос, он сидел, очищая яблоко кривым ножом в плавном, непрерывном вращении. Кожура, спускающаяся спиралью в тарелку на столе, выглядела так, будто выходила из машины. Мюррей узнал в этом представлении вариацию сцены Бруно с портфелем, притом скучную. Перенес внимание на остальную часть комнаты и обнаружил, что единственным интересным предметом там была стеклянная банка, налитая почти до краев водой, с чем-то похожим на бесформенные куски черной резины, приклеенные к внутренним стенкам банки. Не поднимая взгляда от яблока, Лоскальцо указал подбородком на банку.

— Знаете, что это?

То были первые его слова с тех пор, как Мюррея проводили сюда и оставили здесь. С тех пор прошло много времени.

— Нет, — ответил Мюррей, — не знаю.

Лоскальцо положил яблоко и нож, потом с усилием поднялся из кресла. Подошел к банке и лежащими рядом щипцами для сахара осторожно вынул из воды один из бесформенных предметов.

— Кровососы, — ласково сказал он. — Или, если вы разборчивы, пиявки. Месяца два назад несколько парней устроили налет на одну парикмахерскую в Бауэри, где торговали в задней комнате дрянным пойлом, и привезли оттуда этих маленьких проныр. Кое-кто из парикмахеров там до сих пор использует их для избавления клиентов от синяков. Надо просто приложить пиявок к кровоподтеку, и они превосходно сведут отек и устранят боль. Видели когда-нибудь их вблизи?

Он поднес щипцы к лицу Мюррея, и противная тварь в них медленно скорчилась в слепом протесте. Мюррей почувствовал, как к горлу подступает тошнота, но заставил себя сидеть неподвижно, не мигая. Это было нелегко. Ползающие твари всегда вызывали у него отвращение, а эта походила на чудовище, извлеченное из его самых жутких кошмаров.

— Большинство людей не любит этих проныр, — сказал Лоскальцо. Отправил наконец свою пленницу обратно в банку, и Мюррей задышал свободнее. — Не знаю почему, но это так. Взять хотя бы смелого человека вроде вас. На миг показалось, что вас вот-вот вырвет на этот прекрасный дорогой костюм. Значит, вы тоже их не любите. Так ведь?

Мюррей не соблаговолил ответить на этот вопрос, да Лоскальцо, похоже, и не ждал ответа. Он уселся в кресло, взял яблоко и откусил кусок.

— Я другое дело, — сказал он. — Кровососы могут вызвать рвоту у вас, Керк, но не у меня. Что вызывает у меня тошноту, так это мерзавец, который следит за квартирой, пока не застает там в одиночестве больную женщину — пребывающую в здравом уме, — а потом нанимает какую-то списанную в тираж актрису пойти туда вместе с ним и хитростью заставить ее рассказывать о проблемах мужа. Вот что, Керк, действительно может вызвать у меня рвоту. Или не понимаете, о чем я говорю?

Под воздействием как тона, так и слов ощущение близости с ним интересов исчезло во взрыве слепой ярости. Потом он взял себя в руки. Лоскальцо добивался чего-то устроенным представлением. Оно едва не сработало, и поэтому Мюррей обратил гнев на себя. Он понимал, что перед ним размахивают красным плащом с целью разъярить его, подозревал, что плащ скрывает за собой клинок шпаги, однако позволил довести себя до опасной близости к тому, чтобы неистово броситься в нападение и пасть мертвым. Теперь нужно показать Лоскальцо, что на арене перед ним не тот бык.

— Нет, — ответил Мюррей. — Не понимаю, о чем вы говорите.

— Ясно. — Лоскальцо снова откусил кусок яблока и, мерно жуя, спросил: — Значит, вы отрицаете, что в прошлый понедельник, работая на клиента, вы с какой-то женщиной вошли в квартиру Айры Миллера в его отсутствие и разговаривали там с миссис Миллер?

Мюррей улыбнулся:

— Вы знаете, что я не могу отрицать того, в чем меня не обвиняют. Хотите обвинить меня во взломе и проникновении?

Лоскальцо ответил улыбкой.

— Хотел бы, — любезно ответил он. — Видит бог, очень хотел бы, дабы показать вам, что не нужно вступать со мной в юридический спор. Но не обвиню. То, что сделали вы и ваша сообщница, убеждая Миллера изменить свои показания, называется сговор. То, что вы и другой сообщник ставили себе целью, когда пытались подделывать официальные досье, тоже сговор. И все это для одного клиента. Должно быть, вы очень старательно работаете для этого клиента, Керк, раз ставите себя в опасное положение.

— В опасное? — насмешливо спросил Мюррей. — Если бы вы считали, что можете завести на этом основании судебное дело, разве мы сидели бы здесь и разговаривали? Ничего подобного. У меня внизу сняли бы отпечатки пальцев до того, как вы очистили яблоко.

Брови Лоскальцо поднялись.

— Кто говорил что-то о деле? — мягко спросил он. Положил на тарелку огрызок яблока и старательно вытер платком руки. — У меня на уме было небольшое разбирательство в присутствии начальника отдела лицензий штата Нью-Йорк.

Это было неприятное заявление, и чем больше Мюррей думал над ним, тем неприятнее оно становилось. Дело с полицейскими досье не было проблемой, у Штрауса хватило ума не лезть в приготовленную для него западню. Но дело с Айрой Миллером представляло. Миллер и его твердокаменная медсестра стали бы убийственными свидетелями на разбирательстве, и поскольку Миллер сам поднял этот вопрос вместе с Лоскальцо, то, несомненно, захотел бы выступить свидетелем. И медсестра выступила бы. Прикажи Миллер ей, она стала бы прыгать через обруч. Мысль о том, что и как они сказали бы, вела лишь к одному возможному выводу.

— Хорошо, — покорно сказал Мюррей, — как гласит старая шутка: я все понял, можете убрать нож.

— Еще нет, — сказал Лоскальцо. — Не так быстро, мистер. Я хочу подождать, чтобы Ландин предстал перед судом и Миллер дал против него показания. А там увидим.

— Что увидим? Не ждете же вы, что Миллер предаст вас, так ведь?

Лоскальцо печально развел руками.

— Я простой человек, — заговорил он. — Paisan^[29]. Когда слышу, как ищейка, только что пытавшаяся согнать моего свидетеля со свидетельского места, задает такой вопрос, я прихожу в замешательство. В чем дело, Керк? Вы глупее, чем кажетесь, или так умны, что я не могу понять вас?

— Глупее, — немедленно ответил Мюррей.

— Вот и хорошо. Имейте это в виду и держитесь подальше от моих свидетелей.

— А потом?

— Тогда, возможно, вам удастся сохранить лицензию и не придется честно зарабатывать на жизнь, копая канавы.

— Спасибо, — сказал Мюррей. Он был очень рад подняться из этого кресла. — И дайте мне знать, когда станете баллотироваться в губернаторы. Можете рассчитывать на мой голос.

Это была неподходящая шутка в неподходящее время. Он понял это по тому, как Лоскальцо вскочил и уставился на него через стол; воротник рубашки внезапно показался удушливо тесным на бычьей шее.

— Керк, — заговорил Лоскальцо убийственным тоном, — в свободное время, когда не будете фабриковать улики для развода, сделайте мне одолжение. Просмотрите газеты, выясните сами, какую известность я получаю на этой работе. Какую рекламу. Много ли людей знает меня, и многим ли я не безразличен.

— Послушайте, — сказал Мюррей, — я же просто шутил.

— Никто не шутит со мной на эту тему, Керк. Совершенно никто. Хотите знать, почему? Потому что в течение тридцати лет я вел практику, которая принесла мне много денег и больше грязи, чем я надеялся отмыть. Когда подвернулась эта работа, я принял ее, как вы принимаете горячую ванну — чтобы начисто отмыться. И никто мне ее не загрязнит!

Мюррей понимал, что Лоскальцо говорит убежденно.

— Извините, — сказал Мюррей и протянул руку. — Я это запомню.

Лоскальцо посмотрел на руку, потом поднял взгляд.

— Уходите, — устало сказал он. — Убирайтесь, пока я вас не вышвырнул.

Больнее всего ранили не эти слова. Не отказ пожать протянутую руку. Больнее всего ранило выражение лица Лоскальцо. Такое же выражение лица, знал Мюррей, было у него самого, когда он внезапно оказался перед отвратительной тварью, которую Лоскальцо достал из банки.

Глава 15

Той ночью искаженный образ Лоскальцо являлся ему в ряду кошмарных сновидений, а потом — казалось, прошло не больше минуты, после того как он выбросил своего противника из головы и погрузился в глубочайшее забытье, — его разбудил пронзительный звонок телефона.

Звонила миссис Нэпп. Смутно воспринимая заливающий комнату солнечный свет, Мюррей подумал: сейчас утро субботы. Значит, дело должно быть важным.

— Вчера после вашего ухода вам звонили дважды, — сказала миссис Нэпп. — Первой звонила миссис Дональдсон. Просила напомнить вам, чтобы сегодня вечером вы были в студии мистера Принсипа. И передать, что она обо всем позаботилась, что бы это ни означало.

— Хорошо. Кто еще звонил?

— Джордж Уайкофф, Дачесс-Харбор, Статен-Айленд, — ответила миссис Нэпп, словно произнося заклинание, и Мюррей внезапно проснулся полностью. — Он оставил мне номер своего телефона, не включенного в справочник, чтобы вы могли связаться с ним как можно скорее. Есть у вас под рукой бумага и карандаш?

— Минутку, — ответил Мюррей и снова лег с закрытыми глазами, чтобы обдумать это развитие событий. В настоящее время, он знал, существует реальная вероятность, что один из шустрых людей Лоскальцо подслушивает, подключает к сплетению проводов в подвале «Сент-Стивена», каждое слово. Но предпринимать что-нибудь в связи с этим уже поздно, разве что клясть удачу рыбака, приманившего такую крупную рыбу, как Уайкофф — кита-убийцу среди акул, — и вынужденного стоять со связанными руками, глядя, как добыча уходит.

— Алло, вы слушаете? — спросила миссис Нэпп.

— Да. Бумажку с телефонным номером просто порвите. И забудьте о ней. Это ясно?

Одним из достоинств миссис Нэпп было то, что ей никогда ничего не требовалось повторять.

— Понимаю. Еще что-нибудь, мистер Керк?

— Нет, — ответил Мюррей. — Это все.

Здание, где находилась студия Алекса Принсипа, выходило фасадом на парк Грамерси; со своими многочисленными балконами и коваными балюстрадами, оно было словно перенесено целиком из Нового Орлеана. Сама студия была достаточно большой, что могла бы служить баскетбольной площадкой, и войдя, Мюррей обнаружил множество людей в заполненном шумом и табачным дымом пространстве. Найти Алекса в толпе было легко — он возвышался над всеми на голову, и его лицо, густо заросшее бородой и блестящее от пота, светилось, как маяк в тумане, а Диди, разумеется, сопровождала его.

— Послушай, что это? — спросил Мюррей у нее. — Я ожидал найти здесь небольшую компанию. А это похоже на собрание кланов.

— Ну-ну, не вини меня, дорогуша. — Диди была сосредоточена на кувшине с мартини, который умело взбалтывала. — Начнем с того, что я почти никого не приглашала, но каждый хотел привести с собой кого-то, и я не могла сказать «нет», так ведь?

— Могла бы попытаться. Признаюсь, я польщен, что все это устроено для меня, но иногда…

— Перестань, — сказала Диди. — И не надо чувствовать себя таким польщенным. Здесь все так только потому, что за все платишь ты. Я имею в виду — вместо покупки картины. Это будет на твоем счете из «Сент-Стивена», потому что это они все поставляют сюда. Они были очень сговорчивы.

— Не сомневаюсь. Рут здесь?

— Я сказала, что будет, так ведь? Она где-то там.

Мюррей стал пробираться через толпу в указанном направлении, ему потребовалась беспокойная минута, чтобы найти Рут. Потом, как и ожидал, он увидел, что она скрыта полукругом поклонников и явно довольна этим. Двое из них были ему знакомы. Это были Тед Холлоуэй, бывший телепродюсер Диди, и коренастый, с лицом гнома, один из закадычных друзей Эвана. Он представился Мюрреем в тот вечер, когда бард устроил достопамятное выступление в вест-сайдском салуне, просто как О’Мираг. Это был непризнанный поэт с гораздо большим талантом, чем Эван, но с гораздо меньшим сексуальным пылом.

— Вот что убивает меня, — печально объяснил он. — Мы вернулись во времена миннезингеров, когда ты пел для графа и — простите мое выражение — трахал графиню. Я горячо предан умеренности, в этом неокуртуазном веке для таких, как я, места нет.

Глядя, как Рут обращается с поклонниками, Мюррей понял, что все под полным контролем. Компания находилась в той стадии, когда заинтересованные самцы рассматривали перспективы, но что-то делать были еще не готовы. Потом компанию заслонил на миг официант — он узнал в нем человека из гриль-бара в «Сент-Стивене», — который с высоко поднятым нагруженным подносом проплывал через толпу так же легко, как угорь сквозь водоросли. Официант тоже узнал его.

— Хорошая вечеринка, мистер Керк, — сказал он, опуская поднос. — Возьмете что-нибудь?

— Нет, спасибо, — ответил Мюррей, а стоявший рядом человек сказал: «Ну а я возьму» и взял сандвич. Потом обратил сильно загорелое, полное лицо к Мюррею.

— Керк? — спросил он. — Послушайте, я вас знаю. Вы работали у Фрэнка Конми, так ведь?

— Да.

— Я так и подумал. Моя фамилия Чипмен. Джо Чипмен. Я возглавлял агентство, заказывавшее интервью Фрэнка на радио. Жаль его, правда? Но, конечно, когда пришел его час, он был уже стариком.

Чипмен продал свое агентство два года назад, объяснил он в ответ на вежливый вопрос Мюррея, чтобы заняться независимым производством фильмов совместно с партнером на Западном побережье.

— Я уговорил его на это, — сказал Чипмен. — Когда управлял агентством, я так долго объяснял продюсерам, что кинобизнес на подъеме, что в конце концов и сам в это поверил. Понятия не имел, какой я ловкий мошенник.

К ним подошла красивая седовласая женщина и взглянула на остатки сандвича в руке Чипмена.

— О, Джо, — укоризненно сказала она.

Чипмен вздохнул.

— Насколько злее змеиного укуса жена, которая считает калории. Ханна, это мистер Керк, настоящий, живой частный детектив. Когда обнаружишь, что он следит за тобой, знай, что все пропало.

Ханна Чипмен улыбнулась Мюррею:

— Этого не случится. Вы друг Алекса, мистер Керк?

— Не совсем, — ответил Мюррей. — Скорее друг его друга.

— Алекс вульгарный тип, — сказал Джо Чипмен. — Я дал ему первую работу — сделать декорации для «Юнайтед телевижн», это были подлинные сокровища, а теперь посмотрите на него. Может, вы не знаете этого, Керк, но он был настоящим художником до того, как стал писать эмалью свои дерьмовые шедевры.

— О, Джо, — вновь укоризненно заметила его жена.

— Вот что они представляют собой, — спокойно сказал Чипмен. — Как-никак, я вырос на птицеферме в Нью-Джерси вместе с двумя тысячами кур леггорн. И перелопатил достаточно птичьего помета, чтобы сразу узнавать его.

— Что вы делаете в Нью-Йорке? — спросил Мюррей. — Посещаете художественные выставки?

— Нет, я в командировке. Моя задача — комплексные сделки, где собираешь воедино звезду, режиссера и сценариста, а потом просишь о финансировании. Сейчас проблема со сценаристами. Звезд и режиссеров пруд пруди, а сценаристов нет. Сейчас я прочесываю Бродвей на тот случай, что «Эм-Джи-Эм» скупила не все. Капиш?^[30]

— Я капиш, — ответил Мюррей. — Но вам придется основательно потрудиться, чтобы сделать хорошие фильмы из того, что я видел в этом сезоне.

— Хорошие фильмы? Кто говорит о хороших фильмах? Проснитесь, мой друг. Посмотрите вокруг себя на наш дивный новый мир. Все кинотеатры теперь для автомобилистов на открытом воздухе. Туда едут дети, чтобы иметь возможность целоваться в машине, и семейные люди, чтобы иметь возможность оставить ребенка на игорной площадке, а самим отоспаться. Думаете, кого-то из них интересует, насколько хорош фильм? Им только нужно что-то на экране, чтобы иметь причину находиться там.

— О Господи, — сказала Ханна Чипмен, — опять он за свое.

Мюррей обратился к Чипмену:

— Если подумать, я знаю человека — отношения у нас строго деловые, — который финансировал постановку пьесы «Бурное время» два или три года назад. Слышали о ней?

— Не только слышал, я имел удовольствие отвергнуть ее, когда мне пытались навязать права на экранизацию. Я впервые в таком отчаянном положении.

— Почему?

— Определенной причины не существует.

— Как, по-вашему, во сколько обходится постановка такой пьесы?

Чипмен пожал плечами:

— Зависит от многих вещей. Как минимум, восемьдесят тысяч, но в конце концов может оказаться значительно больше. Если вам нужны цифры, возьмите тот номер «Уолл-стрит джорнал», где объявляют регистрацию постановочных компаний. Получите в подробностях скверные новости. Одно дело финансировать постановку…

— Джо, — сказала его жена, — если не можешь найти другой темы для разговора, я заору.

— Правда она умна? — заметил Чипмен. — Ей ненавистны эти деловые поездки, потому что в них только и говоришь о делах.

— Говоришь, говоришь и говоришь, — сказала Ханна Чипмен. — И знаешь, что в результате не привезешь в Калифорнию ни единого сценария.

— Может быть, нет, — сказал Чипмен, — но, может, привезем кое-что другое. — Подтолкнул локтем Мюррея. — Видели это? — спросил он таинственным шепотом. — Можете представить себе ее в цвете?

Мюррей посмотрел и понял, что он имел в виду Рут, которая, хмуро сдвинув брови, внимательно слушала разглагольствования О’Мирага.

— Очень хорошенькая, — промолвил он.

— О, у вас есть дар слова, — сказал Чипмен. — Друг мой, она не просто очень хорошенькая. Она способна расшевелить даже остолопов, ездящих в кинотеатры для автомобилистов. Я наблюдаю за ней все время…

— Знаю, дорогой, — сказала его жена.

— …и мой проницательный взгляд продюсера говорит мне, что тут открываются перспективы для всех причастных. Как можно выглядеть примулой на речном берегу и при этом излучать флюиды тигровой лилии, я понятия не имею, но оставляю это для ее психоаналитика. Меня интересуют только эти флюиды. Ощущаете их?

— Очень явственно, — ответил Мюррей. Ему пришло на ум, что Чипмен, хоть и непредсказуемый, может смягчить коллизию, когда будет представлен Рут. — Хотите познакомиться с ней?

— Еще бы, — с готовностью сказал Чипмен. И удивленно обратился к жене: — Как тебе нравится? Он знает ее и стоит здесь, убивая время с нами. Видела когда-нибудь такую выдержку?

— С тех пор, как знаю тебя, нет, — ответила Ханна Чипмен.

Окружавшие Рут поклонники уже разошлись, оставив с ней одного О’Мирага. Он был недоволен приближением новых людей, и Мюррея это не удивило. Удивил его характер приветствия Рут. Рука ее была теплой, отзывчивой, голос вполне дружелюбным.

— Очень рада, что ты подошел, — сказала она с горячностью. — Я хотела кое-что сказать тебе.

Помня о ее панике при последнем расставании, Мюррей ожидал чего угодно, только не этого. Потом обратил внимание на ее раскрасневшиеся щеки, блестящие глаза, пустой стакан в ее руке и понял, что это действие взрывных мартини Диди. Было ясно, что они действуют и на О’Мирага, но иначе.

— Киношники, — сказал с ненавистью О’Мираг после того, как были сделаны представления. Сурово уставился на Чипмена: — А-а, здесь кровавые наемники искусств. Стервятники культуры.

— Прошу вас, — сказал Чипмен. — Я стараюсь скрывать это от жены. Вы что, хотите поставить меня перед ней в неловкое положение?

Жена ободряюще похлопала его по плечу.

— Выбрось это из головы, дорогой, — посоветовала она. — Ты будешь прекрасным удачливым наемником. Мне это понравится.

— Не сомневаюсь, — злобно ответил Чипмен. — Суккуб ты. Или инкуб?^[31]

— Суккуб, — сказала Рут. — Знаешь что-нибудь об Эдуарде Первом? — спросила она Мюррея. — О Плантагенете?^[32]

— Только то, что читал в газетах, — признался Мюррей, ошеломленный этим переходом. Взял стакан из ее вялой руки. — Сколько таких уже выпила?

— О, два или три, — беззаботно ответила Рут. — Мы спорили об Эдуарде. О’Мираг планирует долгую работу об убийстве кельтских бардов, устроить которое якобы приказал Эдуард, а я говорила ему, что эта легенда подвергнута сомнению давным-давно. Она такая же ложная, как весь вздор о Ричарде Третьем.

— Я знаю про Ричарда Третьего, — объявил Чипмен. — Это он приказал убить сыновей Эдуарда Четвертого в Тауэре, гнусный инкуб.

— Он не приказывал, — сказала Рут.

— Прошу прощения, — с жаром вмешался О’Мираг, — но он определенно это сделал. И я откровенно изложу свои принципы. Я против того, чтобы обелять негодяев, которым занимается шайка профессиональных тупиц, старающихся прославить треклятую Британскую корону. Они вырывают сердце из бессмертного тела литературы!

Чипмен властно поднял руку:

— Возражение отвергнуто.

О’Мираг вышел из себя.

— Что вы имеете в виду? — спросил он. — И вообще, на чьей вы стороне, мистер?

Чипмен указал на Рут:

— Я на ее стороне. Эту сторону принял бы любой американский парень с горячей кровью. И утверждаю, что как бы те принцы в Тауэре ни напрашивались на убийство, можно держать пари, что Ричард их бы пальцем не тронул. Почему? Потому что ему не позволила бы их бабушка! Спросите об этом мою тещу. Она вам расскажет.

— Джо, — холодно сказала Ханна Чипмен, — это не смешно.

— Смешно! — воскликнул О’Мираг. — Это сущий вздор! — И добавил, глядя, сощурясь, на Чипмена: — Если не знаете, что за вздор несете, мистер, будьте добры, помалкивайте.

Чипмен сделал глубокий вдох.

— Хотите выйти и повторить это?

— Хочу!

— Отлично, — сказал Чипмен, — идите и повторите. А я тем временем поговорю о деле с этой очаровательной интеллектуалкой, которая могла бы — только могла бы — заинтересоваться кинопробой. Что скажете? — обратился он к Рут. — Может, проба выйдет удачной, может, нет, но без всяких условий. Мне нужен отснятый материал, чтобы посмотреть, может ли кинокамера передать эти флюиды. Вы заинтересованы?

— Это вызывает у меня легкое любопытство, — ответила Рут, — но не заинтересованность. Знаете, то были его племянники, не сыновья.

— Кто? — спросил в замешательстве Чипмен.

— О, вы знаете, кто. Те принцы в Тауэре были племянниками Ричарда, не сыновьями.

О’Мираг, погруженный в мрачную задумчивость, внезапно потянул Чипмена за рукав.

— Мистер, — заявил он таким тоном, что все находившиеся вблизи повернули головы к нему. — Думаю, вы меня очень сильно оскорбили. Признаетесь в этом откровенно, как честный человек?

— Нет, — беззлобно ответил Чипмен. — Я прирожденный трус. Оскорбляю только детей и старых дам. Маленьких старых дам, — добавил он и на фут опустил ладонь над полом, чтобы показать каких.

О’Мираг возражений не терпел:

— Я сказал, что вы очень сильно оскорбили меня, мистер, и мне это не нравится. Особенно не нравится потому, что оскорбление исходит от здоровенного, жирного, трусливого недотепы, пахнущего голливудской покойницкой. Что скажете по этому поводу?

Мюррей не стал ждать ответа Чипмена — схватил Рут за руку и потащил ее из центра бури, увидев напоследок занимательную сцену: кулак О’Мирага безрезультатно отскочил от мягкого плеча Чипмена, и почти одновременно большая кожаная сумка Ханны Чипмен резко ударила О’Мирага по испуганному лицу. От удара сумочка раскрылась, и все вокруг оказалось заполнено ее содержимым.

«Ханна может этого не знать, — подумал Мюррей, — но никто не смог бы нанести более мягкого удара в защиту Эдуарда Первого».

Глава 16

Мир за стенами дома был холодным, пустым, оживлял его порывистый ветер. Безлиственные деревья раскачивались в унисон, старомодные уличные фонари со скрипом описывали полукруг на каждом столбе.

Мюррей остановился на тротуаре у подножия ступеней, сказал:

— Постой, хочешь смертельно простудиться?

Рут покорно стояла, пока он застегивал ей пальто. Его окутывало тепло ее тела, лицо находилось в опасной близости, и защищаться от этого он мог только тем, что хмурился, резко продевал пуговицы в петли, был добрым, но равнодушным мужчиной, ухаживающим за маленькой сестренкой.

— Все-таки решила идти пешком? — спросил он. — По такой погоде путь домой долог, а у меня за углом стоит машина.

— Я предпочту идти. А погода замечательная. Все вокруг напоминает Walpurgisnacht^[33]. — Она подняла взгляд к тучам, проплывающим мимо луны. — Видишь? Может быть, сейчас пролетает ведьма.

— Нет, нет. Ее бы засекли радаром и сбили, не дав миновать Лонг-Айленд. Сбили бы, как сверхзвуковой самолет.

— Долой эту мысль, — сказала Рут. Постукивание ее высоких каблуков создавало быстрый аккомпанемент его шагам, они шли вниз по улице, и, заметил Мюррей, она старательно держалась в нескольких дюймах от него. — Долой радар. Долой все, что уничтожает ведьм, чародеев и чудеса. Наступишь на трещину — маме дашь затрещину, — весело произнесла она нараспев, осторожно выбирая путь среди трещин на тротуаре, а потом негромко вскрикнула: — О бедная мама! Но ведь это не моя вина? Здесь трещин больше, чем целого асфальта.

— Это должно служить бедной маме утешением, — язвительно произнес Мюррей. — Но иного она не заслужила. Женщина, позволяющая пьяной дочери заигрывать с колдовством…

— Если не знаешь, что за вздор несешь, будь добр, помалкивай. С колдовством я больше не заигрываю. И я не пьяная. У меня исключительно активная печень, она что-то делает или не делает с выпитым алкоголем, поэтому опьянеть мне невозможно. Сейчас я просто слегка навеселе. В этом нет ничего дурного, так ведь?

— Совершенно, — ласково ответил Мюррей. — Похоже, это идеальное состояние.

— Вот именно. — Она вспомнила что-то приятное и вздохнула. — Господи, какая ночь. Какая чудесная ночь. Я не умолкала, как только вошла туда, и любила каждую минуту там до потери сознания. Должно быть, во мне скопилось пять лет разговоров, и множество славных, потрясающих людей слушали меня и спорили со мной. А я люблю, черт возьми, чтобы люди со мной спорили. Терпеть не могу сладкоречивых типов, которые улыбаются и поглаживают тебя по головке вместо того, чтобы высказаться начистоту.

— Я так и понял. Между прочим, пока длились все эти рукопожатия — до того как начался скандал, — ты хотела что-то сказать мне. Что именно?

Рут помолчала, потом, бессмысленно глядя, покачала головой:

— Не знаю. Что-то было, но вспомнить не могу. Ужасно, правда?

— Жуть. Попытайся говорить о чем-нибудь другом. Может быть, вспомнишь.

— О чем говорить? — Она засмеялась, потом икнула. — О Господи, — с отчаянием сказала она, — теперь у меня икота. Сдает все сразу.

Они дошли до Четвертой авеню, на углу она ухватилась обеими руками за почтовый ящик, содрогаясь то от бурного, беспомощного смеха, то от громкой икоты.

— Все! — смогла она произнести наконец. — Разум, душа, тело. Я чувствую себя одной из картин Алекса. Что находишь ты в этих картинах?

— Они напоминают мне жизнь на линолеумных фабриках, — ответил Мюррей. — Знаешь, обычное лечение икоты — несколько раз сильно ударить пациента по спине. Может быть, я…

— Нет-нет. И не предлагай еще какие-то простонародные средства. Убивают они, а не икота. К тому же она уже прошла. По крайней мере, думаю, что прошла. — Рут вытянулась в струнку, закрыв глаза, чтобы проверить, так ли это, потом осторожно сделала вдох. — Да, прошла. Самообман неизменно помогает. Если закрыть глаза, она проходит.

— Возможно. Или причина тут — разговор о картинах Алекса?

— Нет, и вообще я говорила о них не по этой причине. Ты сказал — говори, что придет в голову, и я выбрала эту тему. Но ты должен поддерживать разговор. Может, выскажешь глубокие, значительные взгляды на живопись?

— Я — нет, — возразил Мюррей. Когда они свернули на авеню в южную сторону, ветер стал дуть им в спину, и он с удовольствием почувствовал, что в онемевшие черты лица возвращается жизнь. — Почему ты решила, что они у меня могут быть?

— Миссис Дональдсон, например, так считает, — беззаботно сказала Рут.

Он взглянул ей в лицо, но оно было бесхитростным. Слишком уж оно бесхитростное, решил Мюррей.

— При чем здесь миссис Дональдсон?

Рут покачала головой.

— Мне очень жаль, случайно вырвалось. Не следовало этого говорить.

— Оставь пустые сожаления. При чем тут она?

— Да, собственно, ни при чем. Просто она доверительно сказала мне — почти дословно, — что у тебя полно глубоких, значительных мнений. Что ты своего рода ангел от культуры, всегда парящий поблизости с Откровением. Или ты не знал этого?

— Знал, конечно, — ответил Мюррей с дурным предчувствием. — Только не предполагал, что у вас будет возможность поговорить об этом. Когда это произошло?

— Во второй половине дня, в галерее. Когда она приглашала меня на вечеринку — честно говоря, по ее описанию это больше походило на поминки по Эвану Гриффиту, — то ясно дала понять, что платой за вход будет присутствие в галерее до основного события и несколько вежливых похвал картинам Алекса. Само собой, я согласилась. Потом она отделила меня от толпы, втиснула в угол и долго говорила со мной. Много было сказано о тебе.

— Плохого или хорошего?

— И того и другого. Тебе известно, что ты расколотая личность и ужасно ранимый?

Мюррей сморщился.

— Наверное, и это цитата?

— Слово в слово. Но ничего страшного. Она сказала, что Эван Гриффит был таким же, так что ты в хорошей компании. И прочла мне целую лекцию об Эване. Кажется, ее работа заключалась в том, чтобы лелеять, баловать, обслуживать его и время от времени получать за это нахлобучку. Звучало это просто восхитительно.

— Я не замечал, что ей это было очень не по нраву, — сказал Мюррей. — Собственно, с Алексом у нее почти то же самое. Она напрашивается на это.

— Знаю. Я видела ее с Алексом в галерее и поразилась, наблюдая за ней. Она была жуткой собственницей, неугомонной, стремящейся быть рядом, а он — ну, ничего особенно жестокого не было, но он постоянно отталкивал ее. Это было жалкое зрелище. Неужели у нее совсем нет гордости? Неужели она не понимает, как это унизительно?

— Если и понимает, это ничего бы не изменило. Послушай, пока вы там чесали языки, говорила она что-нибудь о Дональдсоне, с которым состояла в браке?

— Сказала только, что на горизонте появился бывший муж. А что такое? Он что, постоянно избивал ее?

— Может быть, хуже, — ответил Мюррей. — Она развелась с ним из-за его измены. Нет, я не шучу, — сказал он, заметив подозрительный взгляд Рут. — Думаю, то, что она застала Дональдсона в постели с другой женщиной, причинило ей больше страданий, чем любые побои. И это мнение специалиста. В моем бизнесе нужно быть настоящим специалистом по супружеским изменам любого масштаба.

— Я слышала об этом, — промолвила Рут, и что-то в ее тоне задело нерв, уже раздраженный Лоскальцо.

— Это настоящий бизнес, — сказал Мюррей. — Такой же, как у Ральфа Харлингена или, собственно говоря, у Арнольда. Мы все в одной упряжке независимо от того, какие у нас лицензии. Или ты не знала, что для руководства детективным агентством в Нью-Йорке нужно иметь лицензию?

— Я об этом не задумывалась. И не понимаю, почему ты так раздражаешься? Только из-за моей совершенно безобидной шутки…

— В таком случае оставь эту тему.

— Почему ты все обрываешь меня? — раздраженно спросила Рут. — Я хочу, чтобы ты понял… а, ладно. Давай вернемся к миссис Дональдсон. Должна сказать, она была гораздо лучшей собеседницей, чем ты сейчас.

Она обладала способностью успокоить его так же быстро, как привести в гнев, и это осознание было Мюррею приятно.

— Хорошо, — сказал он, — она из никчемной семьи в Техасе, державшей во дворе коз, к шестнадцати годам не могла больше терпеть ни коз, ни семью, поэтому решила выйти замуж за миллионера. Естественно, поехала в Даллас.

— Естественно. А этот Дональдсон был миллионером. Козлом другой масти, можешь сказать.

— Нет, можешь ты. Но миллионером он был действительно. Она работала у него в конторе, он начал проявлять к ней отеческий интерес, потом интерес другого рода, однажды вечером они напились и поспешили сочетаться браком. Странно, тогда она не была победительницей никакого конкурса красоты, выглядела далеко не так, как сейчас, и все-таки он женился на ней. Она думает — потому, что была девственницей, и он понял, что может заполучить ее, только взяв замуж. Для людей типа Дональдсона очень важно prima noctis^[34], понимаешь, что я имею в виду. Они могут заполучить почти любую женщину, какую захотят, но чтобы потекли слюнки, им нужен несорванный плод на верху дерева. И то, что это может быть неотесанная семнадцатилетняя девушка, видимо, значения не имеет. По крайней мере, не имело в данном случае.

В общем, сказала она, поначалу было все замечательно. Она хотела быть превосходной домохозяйкой, каких видишь в журнальных рекламах — это было нетрудно, так как работу за нее делала группа мексиканок, а он был любящим мужем и, казалось, получал от этого большое удовольствие. Конечно, в то время она не знала, что, когда он уезжал по делам — а уезжал часто, — делами его всегда были женщины.

Она не знала этого, пока они не поехали в Нью-Йорк, и тут он пустился во все тяжкие. Не знаю, было ли ему все равно, узнает она или нет, или он надеялся, что не узнает, но как ей было не узнать? В газетах она читает только «колонки сплетен», а он был сущей находкой для журналистов, ведущих эти колонки. Своих любовных похождений он не скрывал.

Поэтому в один прекрасный день, не говоря мужу ни слова, она отыскала в телефонной книге номер адвоката. На ее счастье, адвокат пользовался услугами нашего агентства, и вот так я познакомился с ней. Я был вместе с ней и фотографом, когда Дональдсона застали с любовницей, и видел, как на нее это подействовало. Вот почему я сказал, что это причинило ей больше страданий.

— Ненадолго, — сказала Рут. — Похоже, она прекрасно оправилась от этого.

— Я веду к тому, что она не оправилась. Именно это сделало ее такой, какой она стала сейчас.

— Но какой бы сейчас ни была, — заговорила язвительно Рут, — она явно обожает мужчин; прямо-таки из кожи лезет возле них от любви и преданности. Если неверность мужа действительно что-то значит, то подействовала бы противоположным образом, разве не так? Вызвала бы у нее презрение к мужчинам.

— Нет, не вызвала бы. У тебя на этот счет блестящая теория, но она неприложима к миссис Дональдсон. Презирает она только себя. Скажи я ей это в лицо, она назвала бы меня лжецом и была бы уверена в своей правоте, но это очевидная правда. В глубине души она чувствует себя неполноценной. Считает, что должна была предоставить в браке что-то — может, сексуально, может, интеллектуально, не важно, — но не предоставила. Поэтому то, что она делала с Гриффитом, что делает теперь с Алексом, представляет собой сверхкомпенсацию. Выбирает мужчину, которым восхищается, и, клянусь богом, старается доказать себе, что может быть для него превосходной парой. Незаменимой женщиной. Вот что сделал с ней Дональдсон — выбил из-под нее опору.

Рут посмотрела на него с любопытством.

— Она тебе очень нравится, правда?

— Не знаю. Я жалею ее. Насколько может нравиться человек, которого жалеешь?

Он нарочно метил этой фразой в цель, мысль о ее связи с Ландином, о необходимости разорвать эту связь, бросить Ландина в чистилище внезапно охватила его, как физический голод. Но Рут лишь продолжала оценивающе смотреть на него, уголок губ со шрамом растянулся в легкую кривую улыбку.

— Совершенно расколотая личность, — сказала она наконец, и он понял, что промахнулся.

— Спасибо, — сказал он. — И ранимая. Не забывай этого.

— И ранимая, — сказала она.

Остальную часть пути к дому Рут была погружена в свои мысли, и Мюррей мог только задаваться вопросом, что это за мысли, не смея вторгаться в них. Путь был безмолвным, но приятным для него, потому что, когда они переходили улицу возле Юнион-сквер под угрожающим светом фар поздних машин, он взял ее под руку, и она не отдернула руки, не возразила. «По крайней мере, — сказал он себе, — я до такой степени добился физического обладания», и мысленно улыбнулся тому, что сказал бы Фрэнк Конми о своеобразной любовной игре, какую он вел, и окольном пути, каким вынужден был вести ее шаг за шагом.

Фрэнк Конми всегда утверждал — используя англосаксонские архаичные выражения, — что существует всего один вопрос, который нужно задать женщине, если хочешь ее, а она пусть ответит — да или нет, даст или не даст, никаких ухаживаний и никакой беготни, никаких серенад под ее окном, никаких поездок по парку в карете, запряженной дурно пахнущей лошадью, но да или нет, и если нет, то и черт с ней. Любовь, считал Фрэнк, — биологическая потребность с красивой этикеткой. Нечто придуманное людьми, которые писали популярную музыку или рекламные объявления, помогающие сбыть свой товар. И каждого, кто сомневается в этом, нужно запереть для его же блага, пока он не оказался с обручальным кольцом в носу, которого ведут, как быка, на бойню.

Поскольку Фрэнк не терпел, когда оспаривают его мнение, и это мнение казалось подкрепленным логикой, Мюррей особенно над ним не задумывался, но воспринимал его как мудрость для душевного блага ученика. Но теперь подумал и вспомнил, как выглядел Фрэнк, его излагая — большое лицо, красное от прилива крови, одна рука расплескивает бренди из суженного кверху бокала, другая резко рубит воздух в подтверждение сказанного, голос убедительно гремит — и нашел эту мысль слегка неприятной. Может, Фрэнк тогда говорил дельно, но ощущение руки Рут в своей руке делало его мысль раздражающей, жесткой, ничтожной, а думать о Фрэнке так было мучительно. Но ничего не поделаешь. Вот тебе и Конми, старый философ, с неловкостью подумал Мюррей.

У двери дома Рут порылась в сумочке в поисках ключа, потом неожиданно взглянула на Мюррея и сказала:

— Знаешь, что-то все-таки есть в этом фрейдистском взгляде. Я говорю о забывании того, что подсознательно хочешь забыть. С тем, что я хотела сказать тебе на вечеринке, произошло это самое. Я только что вспомнила, что это было.

— Превосходно. Но если не хочешь об этом говорить…

— Нет, как раз хочу. О том, как повела себя, когда ты в последний раз подвозил меня домой. Потом я сожалела об этом, но не знала, как извиниться. Хотела позвонить тебе, но всякий раз, когда поднимала трубку, задумывалась, что сказать, и клала ее. Думаю, именно это произошло, когда я увидела тебя на вечеринке. Начала я отлично, а потом при первой же возможности у меня началось некое забытье. Но сейчас, слава Богу, я не в забытьи, так что могут сказать, что в тот раз я вела себя плохо и должна перед тобой извиниться.

Холодный ветер обрушился на Мюррея, погнал сухую листву по его ступням, но он стоял, глядя на Рут, согретый чудесным ускорением бега крови по жилам.

— Странно то, — сказал он, — что со мной было то же самое. Я думал, это моя вина.

— Нет, твоей вины не было.

— Тогда что это было?

— Не знаю. — Они говорили приглушенными из-за позднего времени голосами, стояли в дверях вплотную друг к другу, и проходившая мимо пара посмотрела на них с любопытством. Рут подождала, чтобы они прошли, а потом сказала с легким раздражением: — Наверное, я боялась. Какая разница?

— Никакой, если не боишься теперь. Боишься?

— Да.

— Меня?

— Да. О, не знаю. Почему все, что я говорю, ты принимаешь совершенно всерьез? Я сказала тебе, что это напоминает Вальпургиеву ночь; все перепуталось. И я много выпила. Это заметно, правда?

Мюррей положил руки ей на плечи и очень мягко встряхнул ее.

— Ты в самом деле боишься меня?

— О, пожалуйста, — сказала она, но не попыталась высвободиться из его рук, как он ожидал того.

— Боишься? — настаивал он.

— Нет.

— Отлично. В таком случае, когда я увижу тебя снова?

— Это недопустимо! — встревоженно сказала она. — То есть не таким образом, будто мы встречаемся. Не понимаешь?

— Вторник меня прекрасно устроит, — сказал Мюррей. — На вторую половину дня у меня ничего не намечено, поэтому я могу встретить тебя после уроков в школе, и оттуда начнем: ужин, театр и много-много разговоров. Как это звучит?

— Звучит, как все, что происходило этим вечером. Это ничего не значит. Я не слушаю.

— Тогда слушай. Это будет во вторник. Я подъеду за тобой к школе.

— Я не хочу, чтобы ты появлялся возле школы.

— Тогда встретимся здесь. В семь часов.

— Как убедить тебя? — недоуменно сказала Рут.

— Не знаю как, разве что мы сядем вместе и станем думать. Сделать это можем во вторник.

— Я даже не знаю, буду ли свободна. К тому же я могу позвонить тебе в любое время. Если как-нибудь все устрою…

Это препирательство не стоило даже небрежного замечания.

— Ты знаешь, что произойдет, — заговорил Мюррей. — Будешь поднимать телефонную трубку, класть ее и думать об износе своих нервов. Лучше решить все прямо сейчас.

— То есть решить по-твоему, — беспомощно сказала Рут. — Ну хорошо, раз ты такой упрямый.

Вальпургиева ночь, подумал он, когда она ушла и дверь за ней закрылась. И близится Рождество.

Глава 17

Во вторник в конце дня миссис Нэпп вошла в кабинет сказать Мюррею, что билеты в театр у нее, что столик на двоих заказан в ресторане «Ле Павильон» и что Джордж Уайкофф звонил с регулярными интервалами — хотел узнать у мистера Керка, что, собственно, происходит.

— Что вы отвечали ему? — спросил Мюррей.

— О, просто, что вы недоступны. Судя по его тону, он был не особенно доволен этим.

— Это его невезение, — сказал Мюррей. Описал ей суть разговора с Лоскальцо, и мисс Нэпп сказала:

— Ну, в таком случае, у нас нет выбора, так ведь? Я позабочусь об этом, если он позвонит снова. Скажу, что в городе вас нет. Знаете, что несколько агентств вызывают на будущей неделе в Олбани^[35] для допроса в связи с незаконным прослушиванием?

— Нет, откуда вам это известно?

— Кто-то из «Интер-Америкэн» сказал об этом мистеру Штраусу. Те, кого арестовали, к сожалению, не конкуренты, просто мелкие дельцы, но можете представить себе, какого шума это наделает в Олбани? Они не отличают одного агентства от другого. Для нас это будет наихудшее время, риск угодить в какую-то неприятность.

— Время для этого всегда наихудшее, — сказал Мюррей.

По пути обратно в «Сент-Стивен», чтобы переодеться к ужину, он купил вечернюю газету и, лежа в ванне, читал ее. Начал с колонки юмора — последний протеже Мэри Уорт на сей раз крупно оскандалился — и, пропустив спортивный раздел, принялся за «Проблемы людей» доктора Мари Зинссер — скучную колонку, насыщенную психологическим жаргоном, утверждающую, что каждый, кто письменно обращается за советом, должно быть, в чем-то виновен.

В первом письме звучала знакомая нотка.

Уважаемая доктор Зинссер!

Едва мы вернулись после медового месяца, муж захотел, чтобы его мать немного пожила с нами. Хотя она злобная и властная, я согласилась, но она не уезжает вот уже три года, и я смертельно несчастна. Как заставить мужа понять, что нехорошо его матери жить с нами, ведь она вполне может жить одна?

Эдит.

Мюррей увлеченно прочитал ответ.

Уважаемая Эдит!

Когда Вы пишете «нехорошо», вы имеете в виду, что «нехорошо» только для вас. Тут ведь затронуты жизни двух других людей, и я боюсь, что ваш подсознательный антагонизм мешает вам принять это во внимание. Нужно полностью понять собственные мотивы перед тем, как…

Ответ, признал Мюррей, был полностью в традиции знаменитой Зинссер.

Одеваясь, он поставил на радиолу пластинку Берригана «Я не могу начать». Отогнал мелькнувшую мысль о соседях в квартире рядом и увеличил громкость. На верхнем этаже «Сент-Стивена» было только две квартиры, и занимавшая другую пара — отставной контр-адмирал с супругой — обладала острым слухом, что отчасти компенсировалось чувством юмора. Они терпели три проигрывания пластинки на полную громкость, а потом стучали в дверь в добродушном протесте. Когда Мюррей открывал, он или она говорили: «Послушать только!», на что он отвечал: «Да-да, сэр» и убавлял звук.

Но сейчас, понимал Мюррей, ему нужны громкая музыка и крепкая выпивка. Даже старый морской волк понял бы его чувства, если бы знал их причину. Мюррей налил себе крепкой выпивки, выпил половину, а с оставшейся пошел в спальню, чтобы она морально поддерживала его, пока он заканчивает одеваться. Вдевая запонки, он мысленно составлял собственное письмо доктору Зинссер:

Уважаемая доктор Зинссер!

Я романтик, безнадежно влюбленный в девушку, воображающую, что она помолвлена с полицейским, которому предъявлено обвинение в лжесвидетельстве. Скажите, как, по-вашему, имею я право ждать свадебного подарка от человека в тюрьме?

Знакомый стук раздался, когда Берриган в третий раз допел заунывную песню и Мюррей все еще пытался составить ответ доктора Зинссер на свое письмо. Он, топая, подошел к двери и распахнул ее.

— Да-да, сэр.

Стоявший там человек прищурился, глядя на него. Это был не адмирал. Это был шофер в темной форме, водительскую фуражку он держал у груди в обеих руках — плотно сложенный, невысокий человек, на голову ниже Мюррея, со слегка помятым лицом и блестящими черными глазами.

— Черт, — произнес Мюррей. — Прошу прощения. Я принял вас за другого.

— Моя фамилия Кэкстон, сэр, — сказал шофер. — Я из службы заказа лимузинов. Вы мистер Керк?

— Да, но, видимо, не тот Керк, который вам нужен. Никакой машины я не заказывал.

Шофер недоуменно посмотрел через плечо Мюррея в безлюдную комнату:

— Сэр, есть здесь у вас еще кто-нибудь, кто мог позвонить?

— Нет. Сами видите, что здесь я один.

— Что ж, спасибо, мистер Керк, — сказал Кэкстон, и едва он это произнес, Мюррей понял, что крепко влип. Но поздно было что-то предпринимать, поздно было для всего, кроме сожалений.

Шофер отвел фуражку одной рукой, открыв другую с револьвером в ней, ствол его смотрел в живот Мюррея. Револьвер был опасного вида и почему-то казался еще опаснее из-за короткого двухдюймового ствола.

— Пошевеливайтесь, — сказал Кэкстон. — Сделайте шаг назад.

Мюррей попятился. Впервые в жизни, включая армейскую службу, он смотрел в дуло оружия, и этот вид уничтожил всю его браваду, оставив вместо нее мучительный, беспомощный гнев. Кэкстон вошел следом за ним в комнату и захлопнул ногой дверь. Недовольно нахмурясь, посмотрел на проигрыватель:

— Выключите эту штуку. Как вы только можете терпеть такой шум?

Мюррей выключил проигрыватель и снова взглянул на револьвер. Ему пришло на ум, что, если бы этот человек собирался стрелять, ему был бы на руку сильный посторонний шум, чтобы заглушить звук выстрела. Мысль эта его приободрила.

— Что все это значит? — спросил он. — Кто вас нанял?

— Никто не нанимал меня, мистер Керк. Если считаете, что я какой-то бандит, то глубоко ошибаетесь. Доходы я получаю законные. У меня шесть «Кадиллаков», в штате десять человек, имею половинную долю в хорошем гараже — это законно, не так ли?

— Конечно, — сказал Мюррей. — Особенно если брать клиентов под дулом револьвера. Кому принадлежит вторая половина хорошего гаража? Джорджу Уайкоффу?

— Может быть, да, — вкрадчиво ответил Кэкстон, — а может, и нет. Так или иначе, мистер Уайкофф очень близкий мой друг. Такой друг, что когда он говорит: «Мне хотелось бы познакомиться с неким мистером Мюрреем Керком», — я рад для него это устроить. Можно сказать, сделать ему одолжение. У мистера Уайкоффа много таких друзей. Несколько дней назад он встревожился, потому что некий мистер Гарсиа — латинос, у которого буфет на Восьмой авеню, — стал болтать лишнее, и вчера вечером один из этих друзей рассердился и потоптался на нем по всему телу. Теперь мистер Гарсиа в больнице «Монтефиоре». Говорю это на тот случай, если захотите навестить его с коробкой конфет или еще с чем-нибудь.

«Значит, вот что, — подумал Мюррей, — получил за пять долларов чаевых пуэрториканец с печальным лицом и застывшей бессмысленной улыбкой».

— Могли бы оставить его в покое. Он ничего не знает.

Кэкстон пожал плечами:

— Он все время твердил это, но мне-то что. Говорю вам, чтобы вы знали, как обстоят дела. А теперь как насчет того, чтобы надеть пальто и прокатиться со мной на Статен-Айленд? Машина у подъезда.

— А если я скажу нет? Застрелите меня и отвезете труп Уайкоффу? Может, он предпочтет разговаривать со мной живым?

— О, если вас беспокоит это, — произнес Кэкстон и протянул револьвер Мюррею, который с удивлением его взял. — Он не заряжен. Я всегда говорю, что тот, кто носит заряженный револьвер, может случайно выстрелить. А незаряженная пушка кстати, чтобы заставить людей выслушать тебя.

Мюррей переломил револьвер и увидел в барабане пустые гнезда. Потом отбросил его с вспыхнувшей в нем бурной радостью битвы. Что произошло затем, было трудно понять. Он смотрел снизу вверх на Кэкстона — снизу вверх, хотя был на ногах, ринувшись на этого человека, — и обнаружил, что лежит на спине, голова едва не касается золы в камине, рот заполняет горячая, соленая кровь. Кэкстон высился над ним, как гигант, и смотрел на него с сожалением.

— Даже если эти люди выше тебя, — сказал он. — Особенно если у них слабая челюсть. Только не особенно расстраивайтесь, мистер Керк. Если б заглянули в перечень спортивных достижений Билли Кэкстона, то увидели бы, что из тридцати шести побед пятнадцать я одержал нокаутом. И противники всегда были классные. В свое время я был превосходным легковесом.

Мюррей повернулся на бок, перенес вес тела на локоть, а свободной рукой попытался ухватить его ноги в сапогах. Кэкстон отступил назад и пнул его в ребра с такой силой, что из легких вышел весь воздух, в груди осталась пустота, и в ней разлилась боль.

— Тупой сукин сын, — бесстрастно сказал Кэкстон, — теперь понимаешь, почему мне не нужно оружие, чтобы управиться с тобой или с любыми тремя рослыми недотепами вроде тебя?

Он молча смотрел, как Мюррей неуверенно поднимается, держась за каминный экран, потом заговорил:

— Может, ты еще не понял положения вещей, поэтому расскажу тебе о паре других друзей мистера Уайкоффа. Тебе будет очень интересно. Они поставили машины позади твоей, когда ты в субботу вечером пошел в Грамерси-парк, и шли за тобой всю дорогу до Барроу-стрит, только чтобы посмотреть на твою подружку. Очень хорошенькая, сказали они мне. Настоящая красавица. И как бы тебе понравилось, если бы какой-нибудь сумасшедший тип потоптался на ней, как на Гарсии? Или, может, плеснул ей в лицо кислотой, чтобы уже не была красавицей? Очень жаль было бы, правда?

Мюррей понял, что в жилах у него больше нет крови, что только ужас ползет по ним ледяными каплями.

— Послушай, — сказал он, — если с ней что-то случится…

— О, конечно, мистер Керк, но это зависит от вас. Значит, мы едем на Статен-Айленд, вы говорите мистеру Уайкоффу то, что он хочет знать, а потом напрочь забываете об этом. Ну как, да или нет?

— Да, — сказал Мюррей.

— Я так и думал. — Кэкстон смерил его взглядом и остался доволен тем, что увидел. — Мистер Керк, вы уже не выглядите такой важной птицей, какой были, когда открыли дверь. Собственно говоря, вы просто грязный неряха. Переоденьтесь. А когда будете разговаривать с мистером Уайкоффом, забудьте о том, что здесь произошло. Это может его сильно расстроить.

Глава 18

Паром из Бэттери-парка причалил в Сент-Джордже, маленьком, холмистом центре Статен-Айленда. Оттуда было двадцать минут езды до деревни Дачесс-Харбор. Машина бесшумно проехала по деревне — мимо кучки захудалых лавчонок и заброшенного кинотеатра — и свернула на узкую дорогу, идущую вдоль морского берега мимо нескольких больших имений. Принадлежавшее Уайкоффу было самым дальним.

Когда Мюррея проводили в столовую, Уайкофф ужинал с двумя гостями. Вблизи он выглядел старше, чем на газетных фотографиях. Лицо его было землистым, с глубокими складками, в уголках глаз веером расходились морщинки. Дорогой костюм висел на нем, словно в последнее время он значительно похудел. В общем, отметил Мюррей, он казался олицетворением утомленного бизнесмена и наверняка именно таким себя видел. Голос его, когда он обратил внимание на Мюррея, прозвучал громко, пронзительно.

— Не ел еще? — спросил он без всяких предисловий. — Нет, понимаю, что не ел. Садись сюда, тебе подадут. Можешь обойтись без супа. От него все равно только газы.

Было ясно, что дело, которое Уайкофф имел к нему, подождет. Мюррей сел в конце стола, и мажордом-японец, принявший его из рук Кэкстона у двери, обслужил его с ловкостью фокусника, достающего кроликов из шляпы.

Уайкофф заговорил:

— Ты не знаешь этих людей, так ведь? Это Митчелл Дауд, мой адвокат. Это миссис Дауд. Зовут ее Мона. Слышал когда-нибудь о песне «О, Мона»? Она говорит, что ни разу этой песни не слышала. Что будешь пить?

— Ничего, — ответил Мюррей.

— Да брось ты, — сказал Уайкофф и кивнул японцу. — Джо, бурбон этому человеку. Хорошую порцию. — Указал ложкой в сторону Мюррея. — Это тот человек, о котором я тебе говорил, — сказал он Дауду. — Мюррей Керк. Заправляет большим агентством. Превосходный стрелок. Ты представлял себе его не таким, верно?

— Немного не таким, — ответил Дауд. У него был серьезный, самодовольный вид адвоката, самый богатый клиент которого попал в серьезную беду. — Рад познакомиться, — сказал он Мюррею.

Его жена была высокой, томной молодой женщиной с кукольным личиком и сонными глазами, с безупречным макияжем, от чего ее лицо отливало восковым блеском. Должно быть, в недавнем прошлом она была эстрадной танцовщицей.

— Будем знакомы, — сказала она.

— Очень приятно, — сказал Мюррей. Выпил одним глотком бурбон и скривился, когда виски обожгло рассеченное место во рту.

— Знаете, — заговорил Уайкофф, — время от времени я встречаюсь с частными детективами, и всякий раз это неряха. Постоянно костюм с Бродвея и грязная рубашка. Так что, когда вижу Керка, у которого есть какой-то класс, это интересно. — Он близоруко уставился на Мюррея. — Учился в колледже?

— Да.

— Я так и подумал. Теперь скажи мне вот что. Нравится тебе, как обставлен этот дом? Вранья мне не нужно, понимаешь? Я хочу узнать твое настоящее мнение. Как он тебе?

— Я еще не видел его, — ответил Мюррей. Подумал, прослушивается ли телефон Уайкоффа, и решил, что, видимо, да. Значит, если даже Уайкофф позволит ему воспользоваться аппаратом, пытаться звонить Рут не стоит.

— Дом обставлен в одном стиле, как и эта комната, — не отставал Уайкофф. — Что думаешь о ней?

Комната со светлой мебелью без украшений и унылым серым ковром от стены до стены представляла собой превосходный образец того, что Фрэнк Конми именовал «антисептическим модерном». Она поразительно напоминала квартиру Харлингена.

— Очень элегантная, — ответил Мюррей. — Настоящий класс.

— Это благодаря Моне, — сказал Уайкофф. — Она занималась всем от и до. Шестнадцать комнат, на тридцать тысяч долларов предметов в них, и моя девочка управляла всем. Сотворила настоящее чудо. Правда, малышка? — спросил он Мону.

У Мюррея создалось впечатление, что Мона все время подавляет зевоту. Она пробудилась от своей летаргии, чтобы пренебрежительно пожать плечами.

— Мне нравилось это делать, — негромко сказала она. — Было интересно.

— Это она так говорит, — обратился Уайкофф к Мюррею, — но поверь, работы было много. Ей приходилось разбирать все, что натворил декоратор, которого я пригласил. Видел бы ты, Керк, этого типа. Настоящий педик с Парк-авеню, вечно размахивающий руками. Переполненный все новыми сумасбродными идеями. Ты не поверил бы некоторым его заскокам. Я отправился в Лас-Вегас, когда он работал над гостиной, и когда возвращаюсь, что вижу? Все красно-черное, как в китайском публичном доме, и прямо посреди комнаты маленькая карусель. В моей гостиной установил карусель, сумасшедший остолоп! Такую, как возят на телеге для детворы. В моей гостиной, уже раскрашенную, готовую к тому, чтобы я катался. И я должен был заплатить ему за эту карусель. Знаешь, он до сих пор ждет за нее денег. Неужели всерьез думает, что есть люди, которым нравится такая штука в домах?

— Наверное, — ответил Мюррей. — Я ни разу не слышал о голодающих декораторах с Парк-авеню.

— Так вот, этот умер бы от голода, если бы сидел на этой штуке, ждал от меня денег. И знаешь, в чем его беда? У него нет класса. Он притворяется. Настоящий класс — это то, что у тебя внутри, понимаешь? Я не говорю, что с ним нужно родиться или какую-то чушь вроде этого, потому что знаю светских людей, у которых класса не больше, чем у обезьяны. Я вот что говорю: если потрудиться, можно достичь настоящего класса, так что никто не сможет сказать тебе, что ты в детстве не получил его дома. Естестественно, денег он не приносит, если ты жалкий недотепа. Но когда у тебя есть деньги и класс, Керк, верх твой. Что думаешь на этот счет?

Дауд сказал — и в его голосе слышалось предостережение:

— Видите, Джордж очень серьезно к этому относится.

— Почему бы нет? — ответил Мюррей. — В этом есть смысл.

— В этом есть большой смысл, — заверил его Уайкофф. — Теперь позволь сказать тебе о классе кое-что странное. О том, как можно приобрести класс, когда даже не ищешь его. Знаешь что-нибудь о вине?

Мона сказала Дауду:

— Прилично будет, если я…

Тут Уайкофф посмотрел на нее, и наступила мертвая тишина. Он положил ложку и опустил ладони на стол.

— Когда я говорю, — негромко заговорил он, и лицо его стало неприятным, — ты молчишь. Я уже говорил тебе об этом, разве нет? В детстве меня приучили, что, когда один говорит, все остальные молчат. Я хочу, чтобы и теперь было так же!

Мона опустила взгляд на тарелку. Она, понял Мюррей, оказалась между двух огней. Дауд пристально смотрел на нее через стол с нескрываемым гневом.

— Извините, — сказала она.

Уайкоффа это не смягчило.

— Что такое? Тебе надоело слышать это от меня? Не нужно хитрить со мной. Отвечай честно.

— Извините, — сказала Мона. — Просто у меня болит голова.

Уайкофф снова взял ложку.

— Тогда прими аспирин и не устраивай из этого спектакля. — Обратил ложку в сторону Мюррея. — О чем я говорил?

— Вы спросили меня, знаю ли я что-нибудь о вине.

— Так вот, я хотел рассказать тебе о странной истории, которая произошла со мной, когда я учился пить вино. Настоящее французское вино, понимаешь? Импортное. Я начал интересоваться, что оно такое, так как иногда видел в одном превосходном ресторане, что клиенты жадно пьют его, а это заведение и эти люди обладали высоким классом.

И что за мысль приходит мне однажды в Майами, когда у меня полно свободного времени? Я должен выяснить, что это за штука — вино. Честно говоря, когда я пробовал его первые несколько раз, то думал, что пить его нет смысла, потому что на вкус оно всегда казалось испорченным. Но потом я познакомился в отеле с одним человеком — знаешь, что такое сомелье?

— Знаю, — ответил Мюррей.

Ответ не остановил Уайкоффа.

— Это человек с большой цепью на шее, отвечающий за все вино в заведении, — объяснил он. — И я нанял этого сомелье сесть вместе со мной и объяснять, что есть что. И из всей его тарабарщины я понял одно, что когда ты новичок, то начинаешь со сладкого вина вместо столового, но когда поумнеешь, оно будет слишком сладким, и тебе захочется все более и более сухого. Когда говорят о вине, его не называют кислым, понимаешь? Его называют сухим. Разумеется, если речь идет о хорошем вине, не о красном итальянском.

Уайкофф драматично подался вперед.

— И знаешь что? Все вышло, как он говорил. Я не лгу тебе, Керк. Я рассказываю тебе, что начал с вина «Шато д’Икем», оно очень сладкое, потом перешел к тому, что называется «грав», и кончил шабли — оно совершенно сухое и исключительно для знатоков! Сейчас, если поставить передо мной бутылку «Шато д’Икем» вместо столового, у меня это вызовет рвоту, для меня у него будет конфетный вкус.

И теперь, понимаешь, я могу сидеть за столом с людьми, которые, может быть, выросли на французском вине — знаешь этих чванливых типов, разодетых будто для оперы, — пить его вместе с ними и получать удовольствие, не притворяясь. Мне все равно, насколько прихотливы эти люди. Я могу подозвать сомелье, заказать настоящее вино и не выглядеть недотепой, которому здесь не место. И имей в виду, я вырос в доме, где пили из бутылки и ели руками. Теперь ты понимаешь, что я имею в виду, говоря о настоящем классе внутри тебя и что нужно лишь немного поработать над этим?

— Понимаю, — ответил Мюррей.

Когда они наконец поднялись из-за стола, Уайкофф удивил его вопросом: «Керк, играешь в бридж?» — потому что бридж не казался игрой Уайкоффа. Потом Мюррей понял необоснованность своего удивления. Учитывая все, бридж должен был быть игрой Уайкоффа. Он обладал настоящим классом.

— Я бы предпочел поговорить о деле, — ответил Мюррей. Он не пытался скрыть нетерпения.

— Успеется, — ответил Уайкофф. Похлопал по пряжке брючного ремня. — Дело в том, понимаешь, что у меня небольшая язва, и врач строго требует не заниматься делами, пока переваривается еда. Да и все равно, скоро по телевизору начнется викторина «Вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов»^[36], и если мы начнем разговор, то его придется тут же прекратить. Я ни за что не пропущу эту передачу. Думаю, до нее мы сможем сыграть парочку робберов, а после передачи поговорим о деле. Знаешь, Керк, я недавно начал играть в бридж и очень к нему пристрастился. Это единственная игра на свете, в которую можно играть без денег и все равно получать удовольствие.

Речь была трогательной, но, как оказалось, ставки составляли пять центов за очко — едва достаточно, как сказал Уайкофф, легко меняя позицию, чтобы сделать игру слегка интересной, — и поскольку Уайкофф и Дауд были партнерами и играли в почти сверхъестественном согласии, счет поднялся высоко. Когда мажордом вошел и объявил, что телевизор включен и ждет, Уайкофф подвел черту под таблицей очков и сообщил, что общая сумма составляет восемьдесят долларов с мелочью.

— Пусть будет ровно восемьдесят, — снисходительно сказал он Мюррею. — Вы с Моной заплатите мне. У нас с Митчем заключен договор, что когда мы играем партнерами, я беру все, если выигрываем, но должен выкладывать все, если проигрываем. У меня такой принцип. Неприятно думать, что моя оплошность может стоить кому-то денег.

— У меня тоже такой принцип, — сказал Мюррей, когда Мона открыла сумочку. — Не беспокойтесь, я заплачу за нас обоих.

Утешало его только открытие, что она не такая уж сонная. Мало того, что Мона хорошо играла в бридж, — когда он протянул ногу под стол, к ней прижалась ее нога, и они оба продолжали игру, сохраняя это теплое, стимулирующее соприкосновение. И все-таки, подумал Мюррей, почти за два доллара в минуту утешение это дорогое.

Теперь Мона посмотрела на него с чем-то похожим на удивление.

— Так, — сказала она с повышающейся интонацией, — да ведь вы молодчина?

Когда Уайкофф и Дауд пошли по коридору к телевизорной комнате, Мона задержалась, чтобы подкрасить губы, и Мюррей из вежливости задержался вместе с ней.

— Вы хорошо играете, — сказал он. — Жаль, что нам не везло.

— Ах это. — Она осмотрела свою работу в зеркальце маленькой пудреницы с драгоценными камнями. — Они постоянно жульничали. Не заметили?

— Нет.

— Я думала, могли заметить, потому что действуют они грубо. Знаете, то, как держат карты или объявляют масть — такие вот фокусы. Это не вина Митча. Джорджу это нравится, поэтому Митч просто его поддерживает.

— И Джордж всегда получает деньги за обоих. Должно быть, он хорошо нажился на вас.

— Нажился на мне? — Мона невыразительно посмотрела на него. — Оставьте. Неужели всерьез думаете, что мне стоило тридцать тысяч обставить эту берлогу?

Комната, где они смотрели телевикторину, представляла собой храм телевидения. Громадный телевизор был вделан в стену, все кресла были обращены к нему. В углу находился маленький бар, прислуживал там японец, теперь одетый в белую куртку. Единственным неуместным предметом была рождественская елка в конце комнаты — величественное дерево, сверкающее блестками и стеклянными украшениями.

— Двое племянников Джорджа приехали сюда с семьями на Рождество, — объяснил Дауд, увидев, что Мюррей уставился на елку. — Сколько у них детей? — спросил он Уайкоффа. — Вроде бы шестеро?

— Семеро, благослови их Бог, — с нежностью ответил Уайкофф. — Умнейшие на свете ребята, но прямо-таки дикие индейцы. Вот почему я поставил елку здесь, вместе с телевизором. По крайней мере, когда тут и елка, и телевизор, они какое-то время не вцепляются тебе в волосы.

Телевикторину смотрели с почтительностью, подобающей церковной церемонии. Никто не произносил ни слова, и в свете от экрана Мюррей видел, что Уайкофф сидит, раскрыв рот, лицо его выражает восторг и изумление, и он буквально обливается потом, переживая за каждого соперника в звуконепроницаемой кабине. Когда все было кончено, он утер лоб платком, как человек, испытавший глубокие чувства.

— Скажи мне вот что, — обратился он к Мюррею. — Полагаешь, результат в этой телепередаче подстроен? Или думаешь, здесь все по-честному?

— Почему нет? — ответил Мюррей.

— Не знаю, почему нет, — сказал Уайкофф, — только лучше было бы по-честному. Меня бесит мысль, что какая-то паршивая телепрограмма еженедельно делает меня простофилей. — Мона с одурманенным видом сидела между ним и Даудом, и он похлопал ее по бедру. — Малышка, будь хорошей девочкой. Выключи телевизор, а потом уходи. Может, повар еще в кухне, поговори с ним о делах. Узнай у него какой-нибудь новый рецепт. Я скажу, когда можно будет вернуться.

Он подождал, чтобы она вышла, потом достал из кармана две сигары. Одну отдал Дауду, другую вставил в янтарный мундштук и закурил. Это напомнило Мюррея о давнем случае, когда Фрэнк Конми поставил его на место, демонстративно не предложив сигары.

Уайкофф глубоко затянулся дымом, похоже, оставившим у него во рту кислый вкус.

— Ну так, Керк? — сказал он суровым голосом. — Встань.

— Зачем? — спокойно спросил Мюррей. — Мне говорить с поваром не о чем. Рецептов у меня полно.

— Не умничай, Керк. Когда мы говорим о деле, разговор идет так, как я хочу. Это значит, что Джо обыщет тебя до того, как мы начнем. Тебе это ничуть не повредит.

— Вы, должно быть, насмотрелись телевизора, — сказал Мюррей. — Я не ношу оружия.

— Об оружии я не беспокоюсь. Но я слышал, сейчас делают магнитофоны, которые можно вставить в зуб, черт возьми, и никто об этом не узнает. Так что давай начнем. Встань и вытяни руки.

Мюррей медленно поднялся.

Японец сказал:

— С вашего разрешения, мистер Керк, — и стал тщательно его обыскивать.

Это был профессиональный обыск, даже наручные часы, бумажник и авторучка были взяты и осмотрены. Японец вернул их.

— Сами понимаете, мистер Керк, — сказал он.

— Конечно, Джо, — сказал Мюррей. — Где служил во время войны, в контрразведке?

— Да, три года, в южной части Тихого океана, мистер Керк. Мой командир был слегка похож на вас. Его лицо мне тоже не нравилось.

Окружающая атмосфера, понял Мюррей, становилась все холоднее. Словно подтверждая это, Уайкофф заговорил:

— Открою тебе кое-что, Керк. Джо не особенно рослый, но справиться с ним еще труднее, чем с Билли Кэкстоном. И по шишке на скуле вижу, ты уже знаешь, что представляет собой Кэкстон. Так что если не хочешь, чтобы к этой шишке добавилась сломанная рука, будешь сидеть как маленький джентльмен. Я сам не сторонник насилия, понимаешь, но если человек приходит и напрашивается на него, я вправе защищаться, так ведь? — Повернулся к Дауду: — Если это случится, закон будет на моей стороне, верно?

Вид у Дауда был неловкий.

— Не думаю, что Керк ищет неприятностей, — сказал он. — Похоже, он умный молодой человек.

— Умный? — произнес Уайкофф с деланым удивлением. — Этот недотепа нанимает шикарный лимузин, чтобы приехать сюда у всех на глазах, входит в мой дом, где, видит бог, ему вовсе не место, и ты называешь его умным? Поверь, если бы я не знал, как Мона расстраивается из-за всего, он вылетел бы отсюда, как только сунул нос в дверь. — Затянулся сигарой, на сей раз явно с удовольствием, и бросил искоса взгляд на Мюррея. — Понимаешь, Керк, что я говорю?

— Да.

— Это хорошо, потому что ты подвешен у меня за большие пальцы, разве не так? Как, думаешь, понравится твоему другу Лоскальцо, если до него дойдет, что ты пытался применить ко мне силу?

— Не знаю, — учтиво ответил Мюррей. — Во всяком случае, я считал, что он ваш друг. Сейчас это говорят многие бывшие полицейские.

Уайкофф помрачнел.

— Не твое дело, Керк, что они говорят. До того, как мне предъявили обвинение, они достаточно получили от меня, так что я теперь не должен им даже рукопожатия. А что до Лоскальцо, открою тебе кое-что. Никто из моих друзей не устраивает мне два года на Райкерс-Айленде^[37].

— Постой, постой, Джордж, — возразил Дауд. — Ты еще не там, так ведь? Апелляция пока что даже не рассматривалась.

— Оставь, — раздраженно сказал Уайкофф. — Не успокаивай меня, Митч, не вешай мне лапшу на уши, не за это я плачу тебе деньги. Мы оба знаем, что на апелляцию никакой надежды нет. Я отсижу свой срок, никуда не денешься, но хочу, чтобы Керк знал — одно мое слово, и он окажется там же. Слышишь, Керк?

— Да.

— Тогда сиди и слушай. — Уайкофф подождал, чтобы Мюррей не спеша устроился поудобнее, потом спросил: — Прежде всего, что там с этим легавым, с Ландином?

— Это не секрет. Я делаю для него работу.

— Этого мало, Керк. Ландин, понимаешь, никто. Ничтожнее только тот, кто ходит по парку, собирая бумажки палкой с гвоздем на конце. И вот этот ничтожный Ландин вдруг получает адвоката по фамилии Харлинген — как я слышал, самого классного из уолл-стритской публики. Митч, это так?

— Это одна из самых знаменитых юридических фирм в стране, — подтвердил Дауд.

— Так. Во всей стране. И обычному полицейскому туда не сунуться. Мало того, этот Ландин появляется в агентстве «Конми — Керк», тоже очень классном. И кто именно там делает для него работу? Сам босс! Мистер Мюррей Керк, который может собирать факты, чтобы развести какого-нибудь скота-миллионера с женой, не хочет больше заниматься такими делами. Нет-нет. Он отрывает задницу от стула и шастает по делам для какого-то бедствующего полицейского. — Уайкофф подался вперед и ткнул пальцем в колено Мюррея. — Только этот полицейский не такой уж бедствующий, а, Керк? Он получает откуда-то значительную помощь. Его поддерживают большие люди. Кто они, Керк? Что у них за план?

— Никакого плана, — ответил Мюррей.

— Никакого? Как же получилось, что это дело ведет контора Харлингена?

— Она не ведет его. Сын старика оставил контору, чтобы взяться за дело самому.

— Зачем?

Мюррей улыбнулся.

— Он идеалист. Хочет быть новым Кларенсом Дарроу^[38].

— Ты разочаровал меня, — устало сказал Уайкофф. И обратился к Дауду: — Что скажешь об этом, Митч?

— Боюсь, это не очень убедительно, — сказал Дауд. — Я могу сам разобраться в этом, если хочешь.

— Разберись, — сказал Уайкофф. Посмотрел на Мюррея, сощурясь. — Ну а ты, Керк? Может, занимаешься этим делом потому, что тоже идеалист?

— Нет, то, что произошло со мной, забавно. Мне очень понравилась подружка Ландина, и я взялся за это дело с целью доказать, что он виновен. Чтобы потом, когда его посадят, жениться на этой девушке. Вот и все.

Судя по лицу Уайкоффа, забавным ему это не показалось. Он не сразу подобрал слова, и вырывались они сдавленно от убийственной ярости.

— Жалкий дурачок, — хрипло сказал он, — с кем ты вздумал шутить? Думаешь, я настолько глуп, чтобы поверить хоть одному слову?

— Нет.

— Нет. Но это годится, чтобы убивать время. Если я спрошу тебя о том же снова, ты расскажешь мне то же самое, и мы будем ходить и ходить по этому кругу. Так?

— Да.

Уайкофф угрожающе поднялся, и Дауд почти в тот же миг подскочил с места. Сдерживающе положил ладонь на руку Уайкоффа.

— Послушай, Джордж. Либо ты возьмешь себя в руки, либо я немедленно ухожу. Ты должен считаться и с моим положением.

У Мюррея от страха напряглись мышцы живота, как бывало и прежде. Он с самого начала решил, что присутствие Дауда его лучшая охрана, так как Дауд явно не хочет никакого насилия. Во всяком случае, если может оказаться его свидетелем. Без его общества могло произойти что угодно, и, по мрачной философии Бруно Манфреди, видимо, произошло бы. Он почувствовал облегчение, когда Уайкофф смахнул сдерживающую руку и угрюмо сказал:

— Чего поднимаешь такой шум? Думаешь, я хочу втянуть тебя в какую-то неприятность? Ты трусливее толстозадой старухи.

Дауд покраснел.

— Может, и так, но мне хватает ума понять, что этим ничего не добьешься. Почему не перейти к сути? Ты хочешь, чтобы Керк оставил это дело, кто бы ни стоял за Ландином или что бы он ни скрывал до поры до времени. Хорошо, объясни это человеку и посмотри, что он скажет в ответ. Он не дурак.

— Благодарю, — сказал Мюррей. — Только я и не особенно умен. Что имеет Джордж против Ландина?

Уайкофф злобно сказал:

— Он устраивает неприятности Айре Миллеру, вот что. Нет, Керк, не смотри на меня с удивлением. Если не знаешь, как обстоят дела между Миллером и мной, то побыстрее узнай, потому что это не шутка. Я говорю не о том, кто просто работает со мной, понимаешь. Айра Миллер мне как младший брат. У него высокий класс, и у его жены тоже. Это лучшие на свете люди, каких я знаю, и у них хватает забот без того, чтобы ты их тревожил, как, по словам Айры, ты поступал. Я хочу только вычесать тебя из их волос, и, между нами говоря, мне все равно, как это сделать!

Это было сказано с жестокой пылкостью, не оставляющей сомнений в искренности Уайкоффа, и Мюррей понял, что коснулся слабой струны. Приложил руку к сердцу.

— Уайкофф, эти слова вошли прямо сюда. Но не плачу я потому, что уже встречался с Айрой Миллером. Если хочешь знать мое искреннее мнение, — он не из тех, в ком можно видеть младшего брата.

— Кому, черт возьми, нужно твое мнение? Что ты понимаешь в этом, профессиональный подлец? — Уайкофф поднял дрожащий указательный палец. — Слушай, Керк. В моей организации только один человек может безнаказанно вести убыточную книгу. В самом центре города, в самом богатом районе, какой я знаю, Айра Миллер приносит мне убытки из года в год, а я и бровью не веду! Он должен мне пятнадцать, двадцать тысяч долларов, и меня это не волнует, вот такие у нас отношения.

Никто ни разу не обманул Джорджа Уайкоффа, Керк. Никто, понимаешь? Если бы кто-то другой вел убыточную книгу, то знал бы, что бы с ним стало. Это может делать только Айра Миллер, потому что, когда он сказал мне, что это не его вина, я знал, что он говорит правду. Ставки пошли маленькие, полицейские требовали все более крупных взяток, вот как обернулось дело. Мой бухгалтер досконально знал все книги в организации и говорил мне: «Айра попал в полосу невезения, но он совершенно честен». А я и сам это знал. Думаешь, когда дело дойдет до раскрытия карт между Айрой и твоим легавым, Айра будет нечестен? Подумай как следует.

Вот теперь ты знаешь кое-что, не так ли? И если у тебя есть какие-то мозги, Керк, завтра ты пошлешь этого Ландина куда подальше. Мне все равно, кто его поддерживает и почему. Сделай, как я сказал.

— Хорошее предложение, — сказал Мюррей. — Что я от него получу?

— Свою голову. Что еще тебе нужно?

— Способ выйти из этого дела. Возьми книги, о которых говорил. Если просмотришь их и дашь мне доказательство того, что Миллер откупился от Ландина, я чист. Вот что поймут люди, с которыми я имею дело.

— Да? — холодно спросил Уайкофф. — А почему ты так уверен, что эти книги здесь?

— А где им еще быть? Ты не стал бы хранить их в банковском сейфе, где их могут изъять, так ведь? Не передал бы их кому-нибудь, кто мог бы напустить на тебя людей из налогового управления, правда? Может, они лежат у тебя под матрацем, пока мы здесь беседуем?

Уайкофф посмотрел на него с любопытством.

— Ты попусту тратишь время, — сказал он с невольным восхищением. — В моем деле такой человек, как ты, пригодился бы. Ну, — обратился он к Дауду, — что скажешь? Думаешь, все в порядке?

— Не вижу, почему нет, — ответил Дауд.

— Но тебе придется поверить мне на слово, — предупредил Уайкофф Мюррея и, увидев на его лице сомнение, сказал: — Ты много берешь на себя, Керк, наглости у тебя достаточно. Ладно. Митч может просмотреть вместе со мной книги и поддержать меня. Устроит это ваше королевское высочество?

— Дата — третье мая, — сказал Мюррей.

Секрета в том, где хранились досье, не было. Он услышал, как открылась дверь прямо напротив по ту сторону коридора; потом раздался звук выдвигаемого со скрипом ящика стола. «Прямо как у Эдгара По в „Похищенном письме“, — подумал он. — Положи его у всех под носом, и никто не станет там искать». Улыбнулся Джо, который, опираясь на бар, пристально наблюдал за ним.

— Успокойся, солдат, — сказал Мюррей. — Разве не видишь — эта война окончена?

Он встал и подошел к окну, мурлыча мотив песни «Я не могу начать». Шел снег. Первый настоящий снег этой зимы, притом в глуши Статен-Айленда. «Зимой, — подумал он, — мы с Рут отправимся в горы кататься на лыжах. Если она не умеет, тем лучше. Я и сам никуда не годный лыжник».

Дауд за его спиной произнес:

— Никаких сомнений, мистер Керк. Миллер третьего мая дал взятку Ландину, как сам сказал.

— Ну и хорошо, — сказал Мюррей. — Выпьем по этому случаю.

Мюррей возвращался домой в лимузине Кэкстона. Дауд предлагал подвезти его на Манхэттен, но Уайкофф сказал: «Нет, Билли ждет его», — и на этом остановились.

Кэкстон, как оказалось, получил перед отъездом инструкцию.

Подъезжая к «Сент-Стивену», он сказал:

— Я рад, что все обошлось хорошо, мистер Керк. Понимаете, о чем я? Теперь можете все забыть и флиртовать с этой девушкой из Виллиджа. Писаная красавица. Постарайтесь, чтобы с ней ничего не стряслось.

Кэкстон обладал своеобразным чувством юмора.

Глава 19

Вечером в холле банкетного зала отеля было оживленно. Вестибюль переполняли люди в вечерних нарядах, медлящие с уходом, потому что вместо живописного снегопада на Статен-Айленде здесь яростно хлестал ледяной дождь, и люди не решались выйти. Они стояли маленькими группами, одетые в норковые манто и пальто, громко повторяли бесконечные слова прощания, жаловались на погоду — целый год ждешь этого события, и смотрите, что делается на улице! — и беспокойно смотрели в мокрое стекло вращающейся двери, не подъедет ли проезжающее такси к тенту над входом.

Когда Мюррей протискивался между ними, они отказывались уступать дорогу. Один мужчина раздраженно произнес: «Эй, ты!» — и, повернувшись к нему, Мюррей понял, какое у него выражение лица, потому что тот человек был ошарашен и негромко сказал: «Следует быть осторожнее, мистер» — скорее извиняясь, чем выражая недовольство.

Нельсон, помощник ночного портье, обычно сохранявший выражение профессиональной неприязни ко всему миру, как будто испытал облегчение, увидев его.

— Вам весь вечер звонили, мистер Керк. Ничего не случилось?

— Нет, — ответил Мюррей. Взял у Нельсона список звонивших и подошел к торцу стола, чтобы его просмотреть. Звонков было, должно быть, больше десяти. Звонили миссис Дональдсон. Мисс Винсент. Мисс Винсент. Миссис Нэпп. Миссис Дональдсон. Мистер Харлинген. Миссис Дональдсон. По крайней мере половина звонков поступила от Диди, что было необычно. Как правило, звонила она не больше раза за вечер. Если он не отвечал, второй попытки не делала.

Едва он открыл дверь квартиры, как зазвонил телефон. Он прямо в пальто сел на кровать, вопреки всему надеясь, что звонит Рут. Подняв трубку, увидел, что часы на ночной тумбочке показывают половину первого, значит, он еще мог бы увидеться с ней.

Звонила Диди.

— Мюррей, — заговорила она. — Ты не представляешь, как я рада наконец до тебя дозвониться. Можешь сейчас приехать сюда? Или будет лучше, если я приеду? Мне это нетрудно. Меня ждет машина.

— Диди, сегодня нет. Как-нибудь в другой раз. Завтра я позвоню.

— У тебя, наверное, там кто-нибудь есть? Да?

— Нет, но это ничего не меняет, — раздраженно ответил он. — Я же сказал, что позвоню завтра.

— Мюррей, пожалуйста. Я хочу видеть тебя сейчас. Хочу поговорить с тобой. Я никогда не говорила «нет», если ты просил, так ведь?

Это больно уязвило его.

— Ты что, ведешь учет? — спросил он сердито. — Послушай, Диди, ты себя знаешь. Все, что тебя беспокоит, никак не может ждать. Попробуй заснуть и все забыть.

Наступило долгое молчание.

— Ты это не всерьез, — промолвила наконец Диди.

— Очень даже всерьез, — сказал он со злобным удовольствием. Потом до него дошло, что ее голос звучал странно. — В чем дело? Тебе холодно?

— Нет, — ответила Диди. — Все нормально. Хочется плакать, но ничего, не волнуйся. Я говорила тебе, что иногда бываю ужасно глупой, так ведь?

И все. Она положила трубку на этой загадочной ноте до того, как он смог ответить, оставив его слушать гудки в трубке. Мюррей испытывал жгучее негодование из-за того, что она именно сейчас привязалась к нему со своим настроением. Или для негодования была другая, более острая причина? Он понял, что была. В конце концов, он после стольких лет пал жертвой ее своеобразного пристрастия к мазохизму. Впервые с тех пор, как они познакомились, он обошелся с ней, как всякий мужчина, какого она знала, обходился с ней рано или поздно. Керк, замечательное исключение, стал таким, как все, и эта жалкая миссис Дональдсон, которая радовалась пощечине, теперь могла утверждать, что одержала полную победу. Его ли это вина? «Ни черта подобного, — сказал себе Мюррей. — Любой искусный, способный мазохист может сделать садистом святого, а я далеко не святой. И мне нужно решать собственные проблемы».

Рут, очевидно, находилась рядом с телефоном, когда он позвонил.

— Слушай, я готова убить тебя, — сказала она, тяжело дыша. — Откуда ты звонишь? Ты, случайно, не пострадал?

Этот вопрос мучительно напомнил Мюррей о синяке на скуле и о месте на ребрах, куда Кэкстон ударил ногой. Но дыхание Рут было единственной целебной мазью, которая ему требовалась.

— Нет, — ответил он. — То, что случилось, произошло внезапно, и я не мог даже сообщить тебе. Это целая повесть.

— Хорошо, если так, — сказала она с явным облегчением. — Учитывая шум, который я здесь подняла, это должна быть эпопея, превзойти которую не смог бы даже сам О’Мираг. Я обзванивала всех. Даже заставила Ральфа отыскать домашний телефон твоей секретарши, но она знала не больше, чем я.

Вот чем объясняются звонки, подумал Мюррей, взглянув на смятый листок бумаги на кровати. Потом понял, что нет. Не совсем.

— Ты звонила миссис Дональдсон?

— Да, она была у Алекса.

— Что она сказала? Я разговаривал с ней несколько минут назад, держалась она слегка необычно. Меня это удивило.

— Да? Ну, я объяснила ей, как бепокоюсь, потому что должна была встретиться с тобой сегодня вечером — то есть вчера вечером, — но ты бесследно исчез. Потом она… мы немного поговорили, вот и все. Почему ты думаешь, что с ней что-то случилось?

— Не знаю, — ответил Мюррей. — Но пусть тебя это не волнует. У меня на уме более важная проблема.

— Какая?

— Связанная с Арнольдом, но я не хочу обсуждать это по телефону. Можем встретиться сейчас с тобой и с Ральфом у тебя дома, или хочешь отложить это до завтра?

— Давай сейчас, — сказала Рут. — Я позвоню Ральфу, приглашу его. Проблема плохая или хорошая?

— Ничего хорошего, — ответил Мюррей.

Когда Мюррей приехал, Рут ждала у двери, и, пока вешал мокрые пальто и шляпу на старомодную стенную вешалку, он заметил, что она все еще одета для вечернего выхода, и свободная шерстяная кофта на пуговицах, наброшенная поверх голубого облегающего парчового платья, нисколько не ослабляла для него производимого впечатления.

Ральф, сказала Рут, скоро приедет. Он был на ногах, когда она позвонила, потому что из Филадельфии приехали родные Дайны, они сидели и разговаривали. «Родители Дайны квакеры, — ни с того ни с сего добавила Рут, словно по нервозной потребности продолжать разговор, — и совершенно очаровательные люди». Они все время беспокоились о том, как воспитывают Меган, но девочка однажды сказала ей, что, когда она была у них в Филадельфии, они баловали ее, как никто. Меган можно верить.

Во время этой речи появился, тяжело ступая, отец Рут. Он был в шлепанцах и халате, с коротко остриженными оставшимися волосами, с ясными глазами и добрым, веселым лицом. Винсент походил на монаха из романов Бальзака. Он сердечно приветствовал Мюррея и объяснил, что спускался в погреб проверить, не просачивается ли в него вода, так как идет дождь. Фундамент дома был выстроен над пересохшим ручьем — скорее всего, притоком Минетты, — но при сильном дожде ручей всякий раз загадочным образом заполнялся водой.

— Он сейчас бурлит вовсю, — сказал почти не обеспокоенный Винсент. — Если хотите завтра порыбачить, место здесь подходящее. Мы спустим на воду лодки.

— Томми, ты невозможен, — сказала Рут. — Прошлым летом ты обещал маме, что перекроешь его, так ведь?

— Правда? Что ж, придется купить ей вместо этого спасательный пояс. Знаете, — обратился он к Мюррею, — Рут много о вас рассказывала, и мне кажется, что я некогда знал вашего отца. Глядя на вас, я вижу явное сходство. Его лавка находилась возле южных ворот на Бродвее?

— Да.

— Надо же! Я уверен, что это он. Это было в начале Великой депрессии, лет двадцать пять назад. Я жил тогда на аспирантскую стипендию. Заходил туда выпить молока и съесть сандвич, потому что это была самая дешевая лавка.

— Он был неважным бизнесменом, — сказал Мюррей.

— Да, пожалуй. Но, насколько помню, очень интересным собеседником. В высшей степени оригинальным утопистом, имевшим множество чудесных, мечтательных планов, как улучшить человечество. Он писал стихи на эту тему и заставлял читать их всех, кто входил в лавку. Конечно, многие из нас в то время жили мечтаниями. Все были смутьянами того или иного рода. Но думаю, ваш отец смутьяном в этом смысле не был. Казалось, у него был иной дух. Его можно назвать светлым. Видите, как хорошо я его помню.

Вот, подумал Мюррей, еще один член этого культа, еще один из веселого отряда пожилых интеллектуалов, которые пережили Великую депрессию, не теряя гордости, и теперь мечтательно вспоминают ее как великое приключение. Он встречал людей этой породы и раньше, находил их весьма узнаваемыми, любителями поговорить о том веселом времени, когда все они были нищими, когда идеи, а не деньги были общепринятой валютой, когда в воздухе носилось интеллектуальное волнение. Любителями поговорить о прошлогоднем снеге, никогда не спрашивающими, что сталось со стариками, расчищавшими его за десять центов в час.

Но этот член культа был отцом Рут, поэтому следовало ступать осторожно и говорить тихо. И Мюррей ступал осторожно, говорил тихо, пока не приехал Харлинген, мокрый от дождя, с множеством извинений за долгий путь, а Винсент пожелал всем доброй ночи и пошел наверх. Глядя ему вслед, Мюррей с раздражением ощутил к нему симпатию. И задался вопросом: как может человек такого масштаба допустить мысль о том, чтобы позволить своей дочери выйти за какого-то Арнольда Ландина? Ни при каких условиях он не мог быть доволен этим браком.

Харлинген чувствовал себя здесь очень непринужденно. Он безошибочно подошел к шкафу со спиртным в гостиной и стал копаться там, поднимать бутылку за бутылкой к свету и читать этикетки.

— Херес, — пожаловался он. — Херес и снова херес. Знаете, в чем беда? В том, что студенты Томми читают романы, где профессора колледжей все время пьют херес, поэтому, когда наступает Рождество, они заваливают его этим напитком. Хоть бы кто-то написал книгу, где преподаватели колледжей пьют только шотландское виски. Предпочтительно доброе двенадцатилетнее шотландское.

Наконец он нашел почти пустую бутылку виски и разлил его в три стакана. Свой выпил одним глотком и содрогнулся.

— Порядок, — сказал он Мюррею. — Я готов к скверным новостям. Надеюсь, они не очень скверные.

— Это вам решать. Помните, когда мы с Бенни Флойдом были в том буфете, я сказал, что хочу распустить слух и посмотреть, сможем ли расшевелить Уайкоффа?

— Помню.

— Так вот, мы его расшевелили. — Мюррей повернулся к Рут: — Наша встреча не состоялась вот почему. Уайкофф прислал бандита, чтобы он привез меня на Статен-Айленд, и не оставил мне выбора.

Часть нетронутого виски Рут выплеснулась ей на колени.

— О нет!

— Уайкофф? — удивленно произнес Харлинген. — Человек в его положении устраивает такой ход? Да ведь если власти…

— Какие власти? — сказал Мюррей. — Послушайте, давайте не лгать себе. Если принимать к Уайкоффу какие-то меры, то все в руках Лоскальцо, а сейчас он больше всего хочет избавиться от меня. Но суть не в этом. Я веду речь о намерении Уайкоффа. Очевидно, его беспокоит моя работа по этому делу. Он хочет, чтобы я отошел в сторону. И убеждая меня, что я вполне могу это сделать, он предъявил мне доказательство того, что Арнольд виновен.

— Он не мог его предъявить, — сказала Рут. — Такого доказательства не существует, разве что он его выдумал.

Харлинген жестом попросил ее замолчать, взгляд его был устремлен на Мюррея.

— Какое доказательство?

— Уайкофф хранит свои записи дома, — сказал Мюррей. — И там есть запись черным по белому о взятке, которую Миллер дал Арнольду третьего мая.

— В какой форме? — с ухмылкой спросил Харлинген. — Расписка в получении?

Мюррей почувствовал, что атмосфера вокруг него стала такой же холодной, как в телевизорной комнате Уайкоффа. «Где бы ни находился, — подумал он, — я не бываю своим», и сейчас он находил эту мысль наиболее огорчительной с тех пор, как вошел в кабинет Фрэнка Конми и научился вести дела на его манер. Огорчило его выражение в глазах Рут.

Он заговорил, бросая вызов этому выражению:

— Вы прекрасно понимаете, что никакой расписки нет, но это ничего не значит. Уайкофф ведет свой рэкет по-деловому. Он такой, нужно познакомиться с ним, чтобы оценить это. Он вызывает человека к себе под дулом револьвера, дома у него адвокат, чтобы все делалось по правилам. Если скажешь ему, что он обыкновенный рэкетир, он, возможно, прочтет тебе целую лекцию о том, что невозможно сделать моральные нормы юридическими, что он вынужден нелегально делать то, что должно быть легальным, и все такое прочее. Но поскольку Уайкофф именно такой, он ведет регистрацию всего, что происходит, пока он руководит букмекерами. И у него есть запись о взятке, полученной Арнольдом. А это означает, что Шрейд и Миллер говорят правду. Ральф, может, вы не знаете этого, но труднее всего допрашивать на свидетельском месте проходимца, который впервые в жизни говорит правду и старается выложить как можно больше. Вот с чем вы сталкиваетесь здесь, и смотрите, много ли у вас шансов выиграть это дело.

— Кажется, мы уже говорили на эту тему, — сказал Харлинген. — Думаю, вызвали вы меня сюда в этот час не за тем, чтобы это повторить.

— Нет, я хотел дать вам несколько советов. Завтра первым делом вызовите Арнольда в город и объясните все это ему. Потом предложите снова предстать перед Большим жюри и повторить свои показания. Если не захочет, постарайтесь убедить его признать себя виновным в менее серьезном пункте обвинительного акта. Скажем, в лжесвидетельстве. Не знаю, пойдет ли Лоскальцо на эту сделку, но, возможно, его удастся убедить. Беда только в том, что на руках у него выигрышные карты, и он это знает.

— Единственная беда? — усомнился Харлинген. — А что за карты, Мюррей, у вас на руках? Мне любопытно.

— Как это понимать? — спросил Мюррей.

Рут встала и подошла к нему, сложив на груди руки, пальцы с силой впивались в рукава кофты.

— Ты знаешь как, — презрительно сказала она. — Сколько Уайкофф тебе заплатил, чтобы ты это сказал, вот как это понимать. Ну так сколько? Больше, чем может заплатить Арнольд?

Мюррей испытал после удара Кэкстона боль, но его он не боялся. Теперь ему стало страшно.

— Рут, — сказал он, — клянусь, я не получил от Уайкоффа ни цента. Он ничего не предлагал, я ничего не брал.

— Значит, он только сказал тебе, что делать, и ты это делаешь, — нежно сказала она. Очень нежно. — Он угрожал тебе.

— Нет, — сказал Мюррей, — мне он не угрожал. Угрожал он тебе. Он послал людей следить за нами в субботу вечером и взял на заметку тебя. Это ничего не значит, пока я не наступлю ему на любимую мозоль, но тем не менее с завтрашнего дня я поручаю своему сотруднику охранять тебя, пока все это не пройдет. Тебе не о чем беспокоиться.

— Мне не о чем беспокоиться? О, пожалуйста, давай не будем низводить это до уровня мелодрамы. Ты ведь не считаешь, что твои слова станут от этого убедительнее, так ведь?

Тут ему захотелось ее ударить. Он всем телом ощущал облегчение, которое получит от соприкосновения своей руки с ее лицом. Должно быть, Рут это поняла. Когда он встал, она невольно отступила назад, и это доставило ему удовольствие.

— Чего боишься? — спросил он. — Небольшой мелодрамы? Ты же знаешь, я просто переигрываю. Вся эта история — большая шутка. — Он взглянул на Харлингена, который теперь улыбался. — Как то, что случилось с маленьким пуэрториканцем, владельцем буфета, в котором мы были. Помните его, Ральф? Случайный свидетель, так ведь? А потом Уайкофф решил, что буфетчик знает больше, чем говорит, и поручил двум парням отправить его в больницу.

— Не может быть, — удивился Харлинген.

— Хотите прямо сейчас позвонить в больницу «Монтефиоре», справиться, как себя чувствует этот пациент? Его фамилия Гарсиа. О, возможно, он зарегистрирован как пострадавший от несчастного случая, но меня, будь я на вашем месте, это бы не обмануло. Я знаю, как вам не нравится, когда вас обманывают.

— Это не смешно, — сказал Харлинген.

— Да? Так я смеюсь только для того, чтобы не заплакать. Как бы вы чувствовали себя на моем месте? Или ты? — спросил он Рут. — Теперь я говорю более убедительно?

Она неистово затрясла головой и сказала с нажимом:

— Нет!

— Господи, неужели еще не знаешь меня настолько, чтобы доверять мне? — взмолился он.

— Думала, что знаю! — ответила она. — Но какой смысл копаться во всем этом? Я ошибалась, вот и все. Очень ошибалась. А вот Арнольд был прав.

— В отношении чего?

— В отношении тебя. Когда я разговаривала с ним последний раз о тебе, он сказал, что я глупая. Что те, кто доверяет частным детективам, глупые. Детективы все одинаковые — грязные, гнусные обманщики, которые пойдут на все ради денег. Купить их может кто угодно, потому что они занимаются таким делом — продают грязные сведения тем, кто готов заплатить.

Мюррей обнаружил, что от сильной ярости действительно краснеет в глазах. Рут — Харлинген — вся комната трепетали в красноватом свете. Он хрипло заговорил:

— И конечно же, Арнольд — судья, жюри и палач в этом деле, так ведь? Смерть из твоей детской пьесы. Умнейший полицейский, знающий все ответы. Клянусь богом, когда его станут судить, я буду первым входить в судебный зал и выходить последним. Будет удовольствием наблюдать, как его уличают!

— Этому я верю, — прошептала Рут. — О, как теперь верю. Но как бы ни обернулось дело, прими мой совет: не заказывай билеты в театр или столик в ресторане, не ожидай, что я буду праздновать с тобой большую шутку. До сих пор, стыдно сказать, мне было с тобой хорошо. Ты взял меня в приятную поездку. Но тут я выйду из машины. Твоя подружка миссис Дональдсон наверняка будет довольна этим!

Харлинген, слушавший это с нараставшей озабоченностью, больше не смог сдерживаться.

— Чем будет довольна? — раздраженно спросил он. — Вы что, оба спятили? Ведете себя, как двое невротиков под градусом. Разве мы для этого здесь?

— Помолчите, пожалуйста, — угрожающе сказал Мюррей. И снова повернулся к Рут: — Продолжай, расставь точки над «i». При чем здесь миссис Дональдсон?

Рут так сильно сжала руки, что побелели костяшки пальцев.

— Она обрисовала мне всю картину сегодня вечером. Я не рассказывала тебе о нашей небольшой беседе по телефону, так ведь? Потому что все еще находилась в той приятной поездке и не хотела чем-то портить ее. Даже когда она спросила, получил ли ты от меня плату натурой за то, во что обошлась тебе ее вечеринка. Да, она выразилась именно так, и не нужно притворяться глубоко потрясенным. Она, конечно же, ревнует. Вот о чем тебе следует побеспокоиться. Не о каких-то гангстерах из комиксов, стреляющих в меня, а о ней, стреляющей в тебя, потому что ей не нравится, что ты увиваешься за другой женщиной. Она может забыть о том, какая она жалкая, и как-нибудь ночью застрелит тебя!

— Ревнует только она? — спросил Мюррей. — Скажи, что испытывает сейчас Арнольд? Должно быть, ты рассказала ему обо мне что-то интересное, чтобы так вывести его из себя.

— Да, — кивнула Рут, — рассказала. Если бы хватило ума помалкивать, я бы сейчас не беспокоилась об этом. Мы с Арнольдом ничего не скрывали друг от друга. Никогда не получали удовольствия от хитрости и непорядочности, в отличие от тебя. Нужен опыт, чтобы наслаждаться этим, так ведь?

— Наверное, — ответил Мюррей, а потом отбросил приличия: — Почему не спросишь об этом у Арнольда?

— Кажется, мы все в дурном настроении, — вмешался Харлинген и взглянул на свои часы. — Неудивительно, уже почти два часа, а поскольку мы лишь топчемся на месте…

Если что-то и должно было насторожить Рут, то лишь нечто недоброе в голосе Мюррея. И Рут сразу же насторожилась.

— О чем это ты? — спросила она. — К чему клонишь?

Образ Ландина лежал в руке Мюррея восковой фигуркой, время которой наступило. Он медленно раздавил ее в кулаке.

— Рут, Арнольд водит тебя за нос. У него есть другая женщина, она не только спит с ним, но и думает, что он женится на ней. Нелегко придется ему, когда она назначит дату.

Рут уставилась на него, разинув рот, на ее лице было написано совершенное неверие.

— Господи, — произнесла она, — какой ум. Это очаровательно. Совершенно очаровательно.

— Не так уж очаровательно, — сказал Мюррей и взглянул на Харлингена. — Ну скажите ей, чего же молчите?

— Что сказать? — сердито спросил Харлинген. — Слухи ничего не значат. Я знаю об этой женщине только из вашего отчета.

— Так же как и об Уайкоффе, — заметила Рут. — И о Миллере. И обо всех, кого ты упомянул, так ведь?

Мюррей видел, что она торжествовала. На ее стороне были Харлинген, правда, справедливость и добродетельность. Было даже жаль вышибать из нее все эти прекрасные чувства.

— Надевай пальто, — велел Мюррей.

— Прощу прощения, — сказала она. — Через несколько часов мне нужно быть готовой к работе. Не хочу отправляться сейчас на поиски приключений.

— Это не будет приключением. Ты встретишься с маленькой подружкой Арнольда, хочешь того или нет. Надевай пальто.

— Мюррей, это нелепо, — сказал Харлинген. — Вы что, собираетесь разбудить весь Нью-Йорк в этот час, чтобы доказать свою правоту? Нельзя ли с этим подождать до подходящего времени?

— Нет, — ответил Мюррей, — нельзя. На вашем языке, Ральф, я славный, дружелюбный парень, но за последние восемь часов на меня наводили револьвер, меня били, обжуливали в бридж, шантажировали и называли лжецом не упомню сколько раз. И я собираюсь закончить с шиком. Либо мисс Винсент наденет пальто и пойдет спокойно, либо я вытащу ее за шиворот на дождь. И если кто-то попытается меня остановить, то мне не терпится ответить за восемь часов напастей одним ударом. Я не шучу, Ральф. Ничего не произойдет, если никто не станет переходить черту. Думаю, вы понимаете, о чем я. Вам тоже нужно пережить такие дни.

— Я понимаю, о чем вы, — сказал Харлинген, как ни странно, сочувственным тоном. — Но так поступать не следует.

— Предоставьте об этом беспокоиться мне, — резко ответил Мюррей.

Рут перевела взгляд с него на Харлингена, потом обратно, принимая решение.

— Хорошо, я поеду с тобой, — сказала она, — но только по одной причине. Хочу видеть, как ты завершишь свой спектакль. До сих пор он был таким волнующим, трогательным, что портить его я не хочу.

— Дальше будет еще лучше, — пообещал Мюррей.

Залитая дождем Восьмая авеню была безлюдной; боковая улица оказалась такой же безжизненной, только еще более темной. Светилась лишь надпись «…ОМНАТЫ… НАЕМ», украшенная венком из остролиста и отражающаяся на блестящем тротуаре.

Мюррей с силой нажал кнопку дверного звонка и не отпускал ее, пока старик не открыл дверь и встал, щурясь на них в тусклом свете вестибюля. Он был босой, в длинной нижней рубашке, в промежутках между пуговицами проглядывали седые волосы на впалой груди.

— Вам нечего здесь делать, — сказал он. — Смотрите, вызову полицию. Знаете, который час?

— Знаю, — ответил Мюррей. — Я хочу поговорить с Хелен. Скажи ей, что меня прислал Арнольд Ландин. И пусть приготовится к скверным новостям.

Он был прав, говоря Харлингену, что Хелен способна позаботиться обо всем, что выпадет ей на долю. У нее была соответствующая лексика — еще более непристойная и злобная от того, как она выпаливала свои слова Рут, придавая им смысл, а не просто перечисляя то, что хотела сказать. Сознавая ее вспыльчивость, Мюррей настороженно держался подле нее, понимая, что, если эта женщина взорвется в полную силу, кто-то пострадает. И у нее были письма — коробка из-под обуви, наполовину полная письмами Ландина. В конечном счете это было и все, что ей нужно.

Они были плохо написаны, изобиловали грамматическими ошибками, но представляли собой своего рода шедевр недвусмысленных высказываний.

Малышка хател бы быть с табой этой ночью, потаму что тогда бы мы…

Хелен малышка инагда я ни магу спать, потаму что думаю о тибе и что бы мы магли делать. Мы магли бы…

Иду на спор ты оба мне очень скучаишь. Иду на спор сичас ты хотела бы, чтобы я…

Когда эта непреятность кончится, мы все навирстаем малышка. Выганим старика 24 часа, а потом…

Мюррей видел, что ничего извращенного в этих письмах нет. Ничего такого, что заставило бы психиатра приподнять бровь. Собственно говоря, Ландин был на редкость лишен воображения в своих желаниях и в их выражении. Но даже отсутствие воображения может нанести сильный удар, когда изложено определенным языком, каким пользовался Ландин. Рут пора уже было остановиться, но она стала читать еще одно письмо. Потом злобно разорвала его надвое, разорвала снова и стала раздирать в клочья, словно это уничтожило бы его полностью.

Мюррей обхватил Хелен за талию, когда ее рука протянулась к волосам Рут, вцепилась в них, нагнула вниз голову соперницы. Он смог разжать пальцы Хелен, ослабить ее хватку, и Рут, шатаясь, высвободилась, а потом обнаружил, что пытается остановить удары. На Хелен была лишь тонкая ночная рубашка. Обхватывая ее обеими руками, он чувствовал, как под рубашкой напрягаются мышцы, ему приходилось отражать направленные в него удары коленом, беречься острых белых зубов, едва не впивавшихся ему в плечо, в щеку. Она колотила его, непрестанно браня, а старик безучастно стоял, смотрел на них пустыми глазами и рассеянно почесывал грудь. Прошла минута или две до того, как сопротивлявшаяся женщина оказалась в спальне, дверь захлопнулась у нее перед носом, и в замке повернулся ключ.

Когда Мюррей оглянулся, Рут рядом не было.

Глава 20

Мюррей побежал по коридору, зовя ее, смутно замечая призраков в ночных одеждах, которые перевешивались через перила лестницы над ним, провожали его жадными взглядами.

На боковой улице Рут не было видно. Он посмотрел по сторонам, а потом по наитию побежал к Восьмой авеню. Ему повезло — он увидел ее в половине квартала, она шла быстро, опустив голову под проливным дождем. Возле угла он догнал ее, схватил за руку и повернул лицом к себе.

— Куда это ты? — спросил он. — Что за дурацкая выходка?

Она ошеломленно посмотрела на него. Пальто ее было распахнуто, платье пропиталось водой, мокрые волосы спутались.

— Со мной все хорошо, — сказала Рут. — Оставь меня.

— Конечно, все хорошо. Тебя словно из реки вытащили. Пошли, давай вернемся к машине, я отвезу тебя домой.

— Нет. — Она попыталась вырваться, но он не ослаблял хватки, и она сдалась. — Не понимаешь? Когда я возвращаюсь поздно, они просыпаются и все обсуждают. Сейчас я не хочу этого.

— Предпочитаешь бродить по улицам, пока не встретишься с хулиганами? А если не повезет, в отличие от давнего случая в школе? Они могут оставить на память о себе гораздо больше этого.

Он коснулся пальцем шрама в уголке рта, и она отпрянула.

— Откуда ты знаешь об этом? — прошептала она. — Кто тебе рассказал?

— Никто не рассказывал. Или, может, рассказала ты десятком разных способов. Какая разница? Поехали домой, поговорим об этом в другой раз.

— Я сказала тебе, что не хочу домой.

— Так, куда еще можно поехать? — размышлял вслух он. Потом сказал с преднамеренной суровостью: — Как насчет моей квартиры? Это мысль, правда? Можно подняться туда, отметить завершение неприятностей выпивкой и повеселиться вовсю. Тебе не кажется это более привлекательным, чем дом или хулиганы?

— Поедем, если хочешь.

Мюррей хотел этого, но не таким образом. Неожиданно и потрясающе она признала, что игра окончена, что все досталось ему, но у него возникло мучительное ощущение, что ее равнодушный тон, ее внезапная, невероятная капитуляция каким-то образом лишают его триумфа. Он влюбился в женщину из плоти и крови, с тонкими нервами и сильным характером, в настоящую женщину, которой присущи юмор и гнев, любезность и вспыльчивость. То, что он получал как выигрыш, представляло собой тень всего этого. Нужно быть глупцом, чтобы вообразить, будто ему достается нечто большее.

Что же в таком случае делать? Отвезти ее домой, закрыться на время дверью от нее, от искушения? Но что произойдет после того, как дверь закроется? И существует ли вероятность, что она снова откроется для него? Что почувствует Рут завтра, когда больше не будет наедине с ним в этом пустом, нереальном ночном мире, созданном для нелогичности?

Мюррей стоял в мучении, боясь ответить на собственный вопрос, он понимал, что необходимо ответить, но боялся двинуться в ту или другую сторону, застрявший посередине, подвешенный за большие пальцы, как сказал бы Уайкофф, и чувствовал, как холод дождя и собственных страхов пробирает его до костей. «Не хватает сообразительности даже спрятаться от дождя», — подумал он в печальной насмешке над собой и повел несопротивлявшуюся Рут к подъезду.

— Ты подумала, что я это имел в виду? — спросил он, мысленно упрашивая ее сказать «нет», решить проблему таким образом, оставить все как есть. — Ты действительно думала, что я это имел в виду?

— Да, — ответила она, — я так думала.

Тротуар перед ними был весь в лужах, и светофор на перекрестке — внушительный робот, управлявший несуществующим уличным движением — окрашивал их в красный, потом в зеленый, потом снова в красный цвет.

— Ладно, — сказал наконец Мюррей, — подожди здесь. Через минуту я пригоню машину.

Когда они вошли в вестибюль «Сент-Стивена», участников банкета не было там уже давным-давно. Несколько уборщиц водили швабрами взад-вперед по мраморному полу и не обращали на них никакого внимания. Нельсон за конторкой оторвал взгляд от стопки картотечных карточек, которые разбирал, потом скромно снова опустил взгляд, а лифтер отложил «Дейли ньюс» и поднял их наверх в тактичном молчании. Это вызвало у Мюррея мысль, что ради него возник благородный заговор. Однако на сей раз, в отличие от других, его это раздражало.

В квартире он снял с Рут пальто и обнаружил, что оно пропитано водой, как губка. Видимо, она промокла насквозь, догадался он, и задался вопросом, как предложить ей раздеться и надеть что-нибудь сухое, чтобы это не походило на нелепую попытку соблазнения. Решил следовать ее воле, держаться хоть пуританином, хоть искусителем, как она захочет, но теперь обнаружил себя в идиотском тупике, где обе роли казались непригодными. Он понимал, что будь здесь не Рут, а другая женщина, это было бы смешно.

Мюррей предложил:

— Наверное, ты сейчас хочешь выпить, так ведь? Приготовить тебе что-нибудь особенное?

— Нет, — ответила Рут, — не хочу ничего. Меня стошнит от спиртного. — Слегка подалась вперед, для поддержки оперлась рукой о стену. — Со мной что-то происходит. Мне холодно, я мерзну.

Было ясно, что с ней происходит нечто неладное. Кожа Рут приобретала свинцовый оттенок, губы синели, ее бил озноб, она пыталась справиться с дрожью, зажмурясь и стискивая зубы, но безуспешно.

— Мне очень холодно, — выдохнула она, и когда Мюррей обнял ее, она привалилась к нему, и он услышал, как стучат ее зубы. — О Господи, как мне холодно.

Бегунок молнии на спине ее платья затерялся где-то под складками воротника. Мюррей нашарил его внезапно онемевшими пальцами, проклиная молнию и все другие приводящие в бешенство приспособления, наконец сумел расстегнуть молнию, стянул с нее платье и почти тем же движением руки снял мокрые туфли. Полунеся-полуволоча, он втащил ее в ванную. Распахнул дверцу душевой кабины и до отказа отвернул кран горячей воды. Вода хлынула исходящими паром струями. Он ощутил рукой, что она обжигает, открыл холодную воду, чтобы снизить температуру, и втолкнул Рут под душ, одной рукой поддерживал ее, а другой пригибал голову, при этом пар от горячих струй слепил его.

Это обращение было грубым, но действенным. Когда Мюррей наконец перекрыл воду и отпустил Рут, она вяло прислонилась спиной к стенке кабинки, усталая и уже не больная, грудь ее вздымалась и опускалась, кожа утратила жуткий пепельно-серый цвет и немного порозовела от возвращавшегося тепла. В таком виде, с темными, мокрыми прядями волос, в бюстгальтере и трусиках, липнувшими к телу, в чулках, прикрепленных к поясу растянутыми резинками, темневшими на молочно-белой плоти ее бедер, она волновала Мюррея гораздо больше, чем он ожидал. Гораздо больше, предположил он, чем если была бы обнаженной и ждала его объятий. И разве она сама не сознавала этого?

Очевидно, нет. Потому что, когда он грубо спросил: «Как теперь себя чувствуешь?» — она скривилась, явно стыдясь своей слабости и столь же явно не думая о том, в каком виде стояла перед ним.

— Лучше, — ответила она. — Почти хорошо.

— Вызвать врача? Он под нами.

— Нет, мне правда лучше. Только небольшая слабость в коленках, и только. — Губы ее изгнулись в легкой улыбке. — Наверное, ты думаешь, что я причиняю сплошные хлопоты, правда?

Поддаваться этой улыбке Мюррей не хотел.

— Может быть, — ответил он, отвернулся, взял с вешалки банное полотенце и протянул ей. — Наверное, тебя можно теперь оставить одну. Снимай мокрые вещи и закутайся в него, а я поищу, что тебе надеть. Буду ждать тебя внутри.

Мюррей оставил ее с банным полотенцем в руках, хмуро смотревшей ему вслед — такое же выражение лица было у него, когда он вошел в спальню и стянул насквозь мокрые рубашку и майку.

«Ну чего она ожидала от меня? Что я тут же возьму ее? Сделаю мученицей, чтобы покончить с этим раз и навсегда?»

Он сгреб на кровати телефонные сообщения, скомкал в кулаке и отбросил, потом стащил постельное покрывало, вытерся им, сильно растирая спину и грудь, пока не коснулся больного места. В зеркале оно отражалось внушительным синяком, точной формой каблука Кэкстона, и лицезрение его добавило топлива к огню, который, чувствовал Мюррей, загорается у него внутри. Он понимал, что это опасный огонь, узнавал признаки ревущей бури, напущенной распорядителем обид, и упивался им, неистово раздувал это пламя, чувствовал, как оно все сильнее охватывает его.

В гостиной требовалось позаботиться о другом огне. Она получит королевское обхождение, не ниже. Раскаленные угли для приятного помешивания кочергой, негромкую музыку для нервов, крепкую выпивку для крови. Он ни за что не допустит, чтобы говорили, будто Керк не может устроить представление, когда это требуется. Он сгреб подходящим поленом в сторону от центра топки золу и холодные угли, но когда распрямился после трудов, на него смотрели из темноты хитрое лицо Фрэнка Конми и призраки женщин, которых Фрэнк знал, будучи в расцвете сил, женщин с кукольными лицами, как у Моны Дауд, жеманных и томных, ждущих неизбежного перед шипящим огнем, и тень Диди, растянувшейся и немелодично храпящей — вся компания, необходимая для представления, когда Рут войдет предназначенной в жертву девственницей, уже в сборе, алтарь готов, жрец вооружен.

Мюррей изо всей силы бросил полено в топку. Оно разворошило золу, обдав его ею, ударилось о стенку с грохотом орудийного выстрела, отскочило в каминный экран, опрокинуло его с сильным, гулким лязгом. Комната огласилась громовым, оглушительным, радующим душу шумом, и когда стихли последние его отзвуки, он услышал у себя за спиной голос Рут:

— Что случилось? Что неладно?

Мюррей повернулся к ней. Она туго завернулась в полотенце от плеч до колен и прижимала его к груди обеими руками, полотенце поменьше было обернуто тюрбаном вокруг волос. Ее глаза были тревожно расширены. Она была самым уязвимым существом, какое он только видел в жизни — готовой на заклание козочкой, — и осознание этого вызвало у него в душе сильнейший взрыв.

— Неладно! — хрипло произнес он. — Господи, ты справшиваешь меня об этом? Это ты! Ты — вот что неладно!

— Из-за чего ты так злишься? — недоуменно спросила Рут. — Я только…

Он оборвал ее яростным жестом.

— Думаешь, ты безупречная? Думаешь, я могу обвинять Арнольда за эту женщину? Ни черта подобного. Я жалею его. Я ни разу не встречался с ним, а если бы встретился, то сразу бы возненавидел его хитрую рожу, но, Господи, как я жалею его за то, что ты заставляла его выносить! Такое сильное, здоровое животное влюбилось в девушку из сказки. Вот в чем суть дела, разве нет?

— Не знаю, — сказала в отчаянии Рут. — Не понимаю, почему ты ведешь себя так. Ты нелогичен.

— О нет, я логичен. Я задеваю тебя за живое, потому что это должно быть улажено здесь и сейчас. Скажи мне кое-что. Ты ни разу в жизни не позволила ни одному мужчине коснуться тебя, так ведь? Даже Арнольду.

Рут ошеломленно посмотрела на него.

— Я должна стыдиться этого?

— Нет, в таком поведении множество достоинств. Но почему ты отказалась от него? Ты знала, что означает твой приезд сюда. Почему ты это сделала?

— Захотела.

— Захотела, — презрительно передразнил Мюррей. — Какое замечательное нарушение приличий ради меня. Стоит мне лишь слово сказать, и я получаю все, что столько лет предназначалось Арнольду. А что тут такого? Я умнее Арнольда, как бы ты к этому ни относилась. Он так и не понял, почему ты была сказочной девушкой, правда? Нет, как всякий невежественный тип из трущоб, он считал, что женщина бывает такой, когда хорошо воспитанна, культурна, образованна. Что она чем-то чище. Что железы ее функционируют не как у обычных людей. Возможно, когда выйдет замуж, у нее появится любовный пыл — во всяком случае, на это можно надеяться, — но до тех пор надо быть неподалеку, восхищаться ею и не подпускать к ней других мужчин.

И ты использовала его, разве не так? У тебя были приступы страха после того, что произошло в том школьном подвале, нервы были постоянно натянуты, но Арнольд облегчал тебе жизнь с этими проблемами. Сам никогда не предъявлял никаких требований, потому что ужасно благоговел перед твоими утонченными манерами, был живой гарантией того, что этих требований не предъявит никакой другой мужчина. Даже облегчал тебе возможность лгать в этом себе самой. Как-никак, он спас тебя, ты была что-то должна ему, и каким еще способом лучше всего было расплатиться с ним — разумеется, своеобразной преданностью, которую можно использовать как пояс целомудрия. Разве все сводится не к этому? Разве это не истинная правда о кольце, которое ты носишь?

Теперь Мюррей кричал, надвигался на нее, хлеща голосом, но она не отступила. Она словно приросла к месту и смотрела на него в изумлении, словно он был големом^[39], грозным, неотвратимым. Лишь когда он схватил ее за руки, она отреагировала и, не желая выпускать полотенца, подалась назад, лицо ее стало страдальческим, тело выгнулось назад так, что если бы он неожиданно выпустил ее, она упала бы.

— Это неправда! — выдохнула она. — Неправда!

— Перестань лгать себе! Это правда! Ты знаешь, что правда!

Он сильно затряс ее, а она качала головой в безрассудном отрицании, тюрбан на волосах развязался и упал на пол, волосы свалились на плечи. Держа ее так, видя так, он испытал ошеломляющее впечатление ложной памяти, будто уже пережил это в каком-то эротическом, почти забытом сне, пока не вспомнил, что впервые видел Хелен такой — мокрые волосы ее спадали на плечи, тело полуприкрыто обернутым вокруг него полотенцем, — и понял, что власть над Ландином, над Рут Винсент, над судьбой, которую он сознавал тогда, теперь окончилась, исчезла.

— Это правда! — взмолился он в мучительном желании вернуть эту власть. — Скажи, что правда!

— Если хочешь услышать от меня это — да! Теперь пусти меня. Пусти, пожалуйста. Ты делаешь мне больно.

Она стала вырываться, и он снова встряхнул ее.

— Не делай вид, будто повторяешь мои слова. Скажи так, чтобы я понял, что ты всерьез.

— Да! — выкрикнула она. — Я это всерьез, — а потом, когда он прижал ее к стене, сникла, вызывающая дерзость исчезла. — Почему для тебя это так важно? — жалобно спросила она. — Теперь все изменилось. Неужели ты не понимаешь?

— Я понимаю только, что ты избрала меня быть бальзамом для уязвленной гордости, своего рода лекарством, помогающим изгнать из сердца Арнольда. Но почему меня? Ты ясно дала понять в присутствии Харлингена, что думаешь обо мне и о моем бизнесе. Ты сказала, что бизнес этот грязный. Хорошо, пусть. Но в таком случае, не опускаешься ли ты ниже уровня своего класса? Не слишком ли большую любезность мне оказываешь, учитывая, что я представляю собой?

— Ты говоришь это… — Рут удивленно посмотрела на него. — Сам себя не слышишь? Ты хотел, чтобы это было сарказмом, но это не сарказм. Ты действительно в это веришь. Ты защищаешься.

— Ни черта подобного. Человек защищается, когда его загоняют в угол, из которого он не может выйти, и ему нужно оправдаться. Меня в этот угол никто не загонял. Я вошел в него по важной причине, с широко открытыми глазами. В тот день, когда мой отец…

На середине фразы его прервал телефонный звонок. Звонил телефон на сент-стивенский манер — краткое предупреждающее звяканье, потом долгая пауза. Потом он снова звякал, издавал негромкий, жутковатый звук в полной тишине комнаты.

«От телефона нет и никогда не будет спасения», — подумал Мюррей и направился в спальню.

— Должно быть, это твои родители, — сказал он. — Что им ответить?

— Мне все равно.

Но звонили не ее родители. Звонил Нельсон из конторки снизу, в голосе его звучала утонченная смесь елейности и вежливого недовольства.

— Мистер Керк, вам понятно, как неприятно мне слышать жалобы, но жильцы соседней с вашей квартиры — это мистер и миссис Джонсон…

Мюррей швырнул трубку и стал ждать, провоцируя новый звонок. Рут последовала за ним в спальню, и он сказал:

— Это не тебя.

— Знаю, — промолвила она, ставя на этом точку. Села на край кровати и посмотрела на него. — Что ты хотел сказать мне о своем отце?

— Ничего.

Часы на ночном столике показывали пять. Мюррей был сам не свой от усталости, эмоциональной и физической, и говорить о своем отце хотел меньше всего.

— Я должна выслушать, — сказала Рут. А потом неожиданно добавила: — Я имею право выслушать.

«Может, правда имеет?» — подумал Мюррей, стараясь понять почему. Взял сигарету из пачки на ночном столике, потом сунул ее обратно в пачку, решив, что у дыма будет резкий, неприятный вкус.

— Слушать тут особенно нечего. Он был благонамеренным глупцом. Разорился, почти одновременно с этим умерла моя мать — я только начал ходить в среднюю школу, — а в те годы такой человек мог получить только работу дворника. И он был дворником при многоквартирном доме по соседству. Получил за это подвальную комнату, зарабатывал несколько долларов в месяц. Я носил свертки для женщин, делавших покупки в супермаркете, не позволяя ему заниматься этим, и вот так мы жили. В духе Диккенса, правда?

— Пока не пойму. Что было потом?

— Ничего хорошего, могло быть гораздо хуже, если бы не жильцы дома. Главным образом пуэрториканцы, их много только что поселилось там. Они все были увлечены моим отцом, обходились с ним так, словно он Иисус Христос, сошедший на землю ради них, и поэтому пользоваться их добротой было легче. Там была одна пара — Хулио и Марта Гутьеррес, — у них было пятеро своих детей, и они, можно сказать, меня вырастили. Я ел вместе с ними, спал вместе с ними — старик не хотел, чтобы я спал в той жалкой подвальной комнате, — и, пожалуй, для них я был самым значительным членом семьи. А мой отец беспокоился только о том, чтобы я стал замечательным юристом, а потом замечательным государственным деятелем, как Уильям Дженнингс Брайан, его любимый герой, и тогда я смогу решать для него все мировые проблемы. Видишь, каким жалким фантазером он был.

Когда я вернулся из армии, у него была все та же навязчивая идея, и, на мой взгляд, быть юристом ничуть не хуже, чем кем бы то ни было, поэтому я прошел суровую школу и стал клерком в одной из фирм в деловой части города. Какое жалованье получал, не буду говорить, но могу сказать, что, если бы не стряпня Марты по вечерам, я был бы чертовски голодным судебным клерком.

Потом однажды старика увезли в больницу. Ничего мелодраматичного не было — в мороз он разгребал снег перед домом и получил воспаление легких. Его отвезли в городскую больницу, и там он через несколько дней скончался. Важно то, что произошло потом.

Мюррей вынул сигарету из пачки, на сей раз закурил, вкус во рту, как и ожидал, был горьким. Чувствовал он себя так, что подумал, не заболел ли. Такое ощущение пронизывающего холода, должно быть, ранее испытала Рут.

— Что произошло? — спросила она.

— Произошел фарс. Я не мог собрать денег на похороны, а в больнице требовали, чтобы я забрал тело и похоронил. Я чуть с ума не сошел, пытаясь собрать триста долларов наличными, и в конце концов Гутьерресы и другие жильцы дома сделали это для меня. На похоронах присутствовали все. Думаю, они любили старика благодаря его ломаному испанскому языку и всему тому, о чем он им говорил, словно они были своими, и он любил их и уважал. Должно быть, прошло немало времени, прежде чем они что-то поняли из его речей, если только вообще смогли понять. Так что видишь, почему они смотрели на него снизу вверх.

— Да, — сказала Рут, — вижу.

— Уходя с кладбища в тот день, — продолжал он, — я понял, что с меня хватит. Отправился прямиком в контору агентства «Конми», где открылась вакансия — возможность получать настоящие деньги, возможность быть человеком. Понимаю, это смешно слышать теперь, когда положение вещей совершенно изменилось, но тогда мне было не смешно. Я больше не вернулся в ту юридическую фирму, где работал, и даже не оглянулся. Я пошел прямо туда, куда хотел, и вот почему могу сказать, что не защищаюсь. Я знаю, почему нахожусь в этом углу, а если забуду, могу взять грошовый блокнот, в котором старик писал стихи, и вспомнить почему. Места для благонамеренных глупцов в этом мире нет. Мир суров, даже когда у тебя есть мозги и ты умеешь ими пользоваться.

Мюррей наблюдал за Рут, чтобы понять, как она это восприняла, смогла ли оценить глубину его чувств. Когда она медленно покачала головой, сердце у него сжалось.

— Нет, — равнодушно сказала она, — это вовсе не в духе Диккенса. Это в духе Мюррея Керка. — Пожав плечами, она отвернулась. — Мне нужно возвратиться домой, — сказала она так, словно речь об этом не заходила. — Как быть с одеждой? Моя насквозь мокрая.

Вот и все, понял Мюррей. Вечеринка окончена, пришло время сказать «прощай», не «до свидания». Он указал на нижний ящик шкафа, где лежали вещи Диди.

— Там есть кое-что — юбки, свитера, пара красивых шлепанцев, которые сойдут за туфли. Это вещи Диди, — сказал он, надеясь вызвать на это какой-то ответ, пусть даже язвительный, — так что, думаю, будут впору. И можешь взять одно из моих пальто.

Рут осталась равнодушной.

— Хорошо. Сколько времени нужно, чтобы сюда приехало вызванное такси?

— Такси не нужно. Я отвезу тебя.

— Я не хочу.

— А я хочу. Существует некий крутой джентльмен, который может всерьез тобой заинтересоваться.

— Не думаю, — сказала Рут.

— Просто не веришь.

— Да. Не верю.

Мюррей спокойно сказал:

— Ты до сих пор считаешь, что я играю на стороне Уайкоффа. Несмотря на то, что видела этим вечером.

— Да.

— Как убедить тебя? — спросил он. — Принести доказательство вины Арнольда, перевязанное розовой лентой?

— Это невозможно, — сказала она.

Мюррей сдался. Больше не было никакой возможности проникнуть сквозь стену, которой она себя окружила, не было смысла биться о нее, от каждого удара стена, казалось, только становилась крепче. Поэтому он вез Рут домой в молчании, ее ответом ему были последние слова, сказанные между ними.

Когда он вернулся к себе, в окнах появился серый утренний свет. Синее платье валялось на полу у проигрывателя, у сохнувших подле нее туфель на высоком каблуке загибались носки. В ванной ее белье и чулки были аккуратно развешены на вешалке для полотенец, газета, которую он читал, принимая ванну в прошлый вечер — в прошлый век! — лежала так же аккуратно сложенная на раковине.

Он сгреб все во влажный узел — белье, чулки, платье, туфли, газету, — скомкал и швырнул в мусорный ящик. Потом пошел в спальню и поднял телефонную трубку.

Миссис Нэпп долго не отвечала, а когда ответила, голос ее звучал сонно.

— Мистер Керк, — спросила она, — ничего не случилось?

— Нет, — ответил Мюррей, — я приеду в агентство позднее. А вы тем временем отправьте двух человек наблюдать за мисс Винсент. Рут Винсент, записали? Только она не должна знать, что ее охраняют. Займитесь этим сразу же, как приедете на службу. Да, и закройте досье на Ландина. Агентство «Конми — Керк» больше не занимается этим делом.

— Да? — недоуменно спросила миссис Нэпп. — Тогда на чей счет нам отнести расходы на охрану мисс Винсент?

— Я сказал только, что «Конми — Керк» этим делом больше не занимается. Теперь я буду заниматься им лично. А связанные с этим делом расходы отнесите на мой счет. Не в агентстве, а здесь, в отеле. Запишите все на Мюррея Керка.

Часть III. Керк

Глава 1

Лео Маккенна — знавший о системах защиты от взломов больше кого бы то ни было в Нью-Йорке — сказал, что это невозможно. Он склонился над письменным столом, едва не касаясь головой головы Бруно Манфреди, и рассматривал сделанный Мюрреем грубый набросок устройства в окне Уайкоффа. Было ясно, что Лео с первого взгляда не понравилось то, что он видел.

— В данную минуту, — заговорил он, — могу сказать только одно. То, что вы мне показываете — стандартная фотоэлектрическая система, которую мы больше не рекламируем. Сейчас в моем деле девиз, как и во всех других: улучшай или разоряйся. Либо даешь покупателю за те же деньги больше и лучше, либо какой-нибудь тип вроде Хоха или Гарфилда выходит на рынок с системой, у которой есть стабилизатор, хромирование или что-то еще, и уводит покупателя прямо у тебя из-под носа. Вот почему теперь, когда покупатель хочет стопроцентной безопасности и деньги не вопрос, мы продвигаем нашу новую ультразвуковую систему. Позвольте, джентльмены, объяснить вам, что это за система, которую вы мне показываете. Защита от пола до потока, мертвых зон нет…

— Кончай, Лео — прервал его Бруно. — Не трать силы на рекламу. Мы не собираемся покупать систему. Хотим только знать, можно ли ее обойти.

— Я подхожу к этому, — сказал Лео. — Мое профессиональное мнение — нельзя. Разве что у вас там есть тайный агент. Конечно, это только мое профессиональное мнение, но вы знаете мою репутацию в этом бизнесе.

Мюррей заерзал в кресле.

— Фотоэлектрическая система может оставлять мертвые зоны в углах окна, куда лучи не достают, — сказал он. — Нет никакого способа миновать их и отключить сигнал изнутри?

Лео оскорбился.

— Я высказал свое профессиональное мнение, так ведь? Что вам еще нужно? Смотрите, — он вынул карандаш из кармана и начертил прямоугольник окна, — у вас источник лучей в верхней части оконной рамы посередине. Оттуда лучи расходятся веером по всему стеклу. В лучшем случае у вас есть по две маленькие мертвые зоны вверху и внизу, и вы не знаете их размера. Может, в них пройдет палец, может, рука. Так что вы не знаете даже, в каком пространстве действуете.

Но предположим, вы можете просунуть руку. Вырезаете в стекле отверстие, влезаете туда рукой, и что дальше? Гарантирую, что вы не сможете замкнуть накоротко систему, что-то делая с источником лучей. Только поднимете тревогу на весь дом. Понимаете? Это не контактная система, где сирена включается, если попытаетесь приподнять окно, чтобы иметь возможность перерезать провод, когда снимете крышку. Это настоящая вещь. Суньте палец в этот луч, и раздастся такая сирена, будто началась война. Конечно, это только мое профессиональное мнение, но если двадцать лет в этом бизнесе ничего не значат…

— Конечно, они кое-что значат, — сказал Мюррей. — Как подается ток к этой системе? От главной пробки?

— Да, но у нее свой подводящий провод, поэтому отключить ее, устроив замыкание чего-то другого в доме, невозможно. Когда поручители-гаранты присваивают системе высший уровень качества, то принимают во внимание это и еще кое-что. Конечно, моя компания выпускает ультразвуковые системы, незаменимые для тех, кому нужно самое лучшее, но должен признать, что фотоэлектрические заслуживают подлинного уважения. Говорю это не сквозь зубы. Я в этом бизнесе двадцать лет и всегда…

Когда он ушел, Бруно сказал:

— Конечно, это только его профессинальное мнение. Но мое профессиональное мнение — он знает, что говорит. Как относишься к этому теперь?

— Не знаю, — ответил Мюррей. — Пока обдумываю.

— Он обдумывает! Что тут обдумывать? Господи, перед тобой дом, напичканный аппаратурой, как Форт-Нокс^[40], вокруг слоняются трое-четверо громил-охранников, установлена противовзломная система, и нужно ли говорить тебе, что обязательно что-то не заладится? Над чем тебе ломать голову?

— Уайкофф располагает вещью, которая мне нужна. Что ты предлагаешь — попросить его отправить мне ее почтой?

— А что? Смысла столько же, сколько в попытке проникнуть туда и взять ее самому.

— Нет, потому что я могу взять ее сам. У меня есть хорошая мысль, как это сделать, если могу рассчитывать на твою помощь.

— Спасибо, — сказал Бруно. — Не каждый день мне предоставляется такая замечательная возможность получить трепку и оказаться в тюрьме. Но я не хочу, Мюррей, злоупотреблять твоей добротой. Окажи кому-нибудь другому эту любезность.

— Эта любезность принесет двести долларов, — сказал Мюррей. — Не изменит это твоего решения?

— Нет.

— Хорошо. Какая сумма изменит?

— Миллион долларов, — ответил Бруно. — Грязными купюрами невысокого достоинства. Или, если угодно, пусть купюры будут чистыми, испачкаю их сам.

— Сколько?

Бруно серьезным тоном сказал:

— Послушай, шутка шуткой, но не заходи с ней слишком далеко. Теперь она перестает быть забавной.

— Думаешь, я шучу?

— Нет, это меня и беспокоит. Позволь, Мюррей, сказать тебе все напрямик. За все время здесь Фрэнк ни разу не брался за такие дела, поэтому умер богатым и счастливым. Если хочешь уйти из жизни так же, не строй замыслов, которые могут уничтожить агентство и тебя вместе с ним. Помнишь, что постоянно говорил Фрэнк? Он говорил, что это агентство — деловое предприятие, и управлять им нужно как деловым предприятием. Но теперь это предприятие стало крупнее, чем при Фрэнке, и, может быть, ты не единственный, кто в нем заинтересован. Может, я тоже заинтересован в нем? Может, я хочу защитить свой интерес?

— О чем ты говоришь? — спросил Мюррей. — Какой интерес? Имеешь в виду свою работу?

— Нет, не ее. Джек Коллинз тебе не звонил? Он должен был связаться с тобой на этой неделе, — сказал Бруно.

— Нет, не звонил. И если тебе так уже хочется говорить со мной напрямик, начни с этого. Зачем сейчас Коллинзу ты и я?

— Пусть он сам это скажет, когда позвонит.

— Может быть, скажешь ты?

— Ладно, он собирается купить долю в агентстве. Черт возьми, ты уже не можешь управлять им в одиночку. Думаешь, все не понимают этого? Оно так разрослось, что в половине случаев ты не знаешь, что происходит. А если возьмешь в партнеры кого-нибудь вроде Джека, рядом с тобой будет один из лучших профессионалов в стране, и ты сможешь немного расслабиться. Деньги у него есть, дело он знает, и вы вдвоем создадите крупнейшую в стране организацию, если не считать ФБР.

— Думаешь? — спросил Мюррей. — А какой у тебя интерес в этом предложении? Или ты просто заботишься о друге?

— Мюррей, не надо быть таким высокомерным. Вспомни, я знал тебя, когда ты не был большой шишкой. А что до получения интереса, само собой, у меня будет интерес. Я давно могу рассчитывать на процентное вознаграждение и в этом случае наконец-то его получу. Но не от тебя. От Джека. Он знает, что я сто́ю того, как знал Фрэнк и знаешь ты, но не боится дать его мне.

— Тогда партнеров становится трое, — сказал Мюррей. — Уверен, что больше никого нет в списке кандидатов?

— Насколько это касается меня, — сказал Бруно, — трое в самый раз.

— Насколько это касается меня, — сказал Мюррей, — я даже не подниму трубку, когда позвонит Джек, если у меня не будет этой вещи Уайкоффа.

Бруно осмысливал это молча.

— Не верю, — сказал он наконец. — Тебе в жизни не получить такого предложения о партнерстве. Джек настроен по-деловому, и у него есть деньги. Он заплатит половинную долю, сколько захочешь. Ты не откажешься от этой сделки только ради того, чтобы надавить на меня. Нет-нет.

— Ты знал меня, когда я не был большой шишкой, — сказал Мюррей. — С тех пор я хоть раз соврал тебе?

Он ждал, пока Бруно стоял с убитым видом, обдумывая за и против. И сохранял бесстрастное выражение лица, когда Бруно заговорил:

— Гнида ты. Но это не дешевая работа. Я хочу за нее тысячу долларов и хочу получить чек до того, как выйду отсюда.

— Пятьсот, — сказал Мюррей, но когда Бруно упрямо покачал головой, пошел на попятный: — Ладно, тысяча. Но за них придется поработать.

— Каким образом?

— Прежде всего поезжай на Статен-Айленд и возьми машину в одном из пунктов проката. Только неброскую. Если сможешь взять сплошь черную, тем лучше. Потом проедешь несколько раз мимо дома Уайкоффа. Попробуй через туннель и Бэйонн, потом на пароме, посмотри, как будет быстрее. Проделай это около девяти часов вечера, потому что мы приедем туда в это время. Вечером вторника, около девяти. Уайкофф тогда будет дома, потому что в десять начинается телевикторина «Вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов», и он будет ее смотреть.

— Дома? — переспросил Бруно. — Зачем это тебе?

— Потому что мы проникнем в дом благодаря этому. Тебе еще понадобится комплект рабочей одежды, так как ты будешь ремонтником коммунальных сооружений Статен-Айленда. Тебе потребуются удостоверение личности и книжечка квитанций, поэтому поручи миссис Нэпп заказать их в типографии на Шестой авеню, услугами которой мы пользуемся.

— А потом?

— А потом не появляйся здесь. Если нужно будет что-то сообщить, звони миссис Нэпп домой; я скажу, чтобы на всякий случай ждала вечерами. В восемь вечера во вторник подберешь меня перед рестораном «У Люхова». Если меня там не будет, кружи вокруг квартала и смотри, не нарвись на штраф.

— «У Люхова», — сказал Бруно. — Приговоренный к смерти…

— Ты умный малыш, — сказал Мюррей. — Почему Джек решил вернуться в Нью-Йорк? Его выгоняют из Калифорнии?

— Уезжает, пока еще не могут выгнать. История с «Пипхоул» должна стать широко известной. Уголовно наказуемая клевета и еще кое-что. Хотел бы ты находиться там и попасть за решетку, если этот дурацкий журнал проиграет дело?

Во вторник вечером Бруно появился перед рестораном в черном «Шевроле» довоенного производства. Машина подъехала к бровке тротуара, Мюррей запрыгнул в нее, и она влилась в поток транспорта, почти не сбавляя скорости.

— Каким маршрутом едем? — спросил Мюррей, и Бруно ответил: — По времени в пути оба примерно одинаковые. Думаю, переправимся на пароме, чтобы ты проинструктировал меня, пока мы будем на нем, и сможем вернуться через туннель, если кто-то нас станет преследовать. Когда ты на пароме, оторваться от кого-то нельзя. Только зачем нужно было брать напрокат эту колымагу? Чем плоха моя машина?

— Ничем не плоха, только на этой регистрационные знаки Статен-Айленда, а у тебя куинзовские. Что, если кто-то заинтересуется, почему машина из Куинза ремонтируется в Статен-Айленде?

— Я не подумал об этом, — сказал Бруно.

— Должно быть, был слишком занят, делая Люси очередного ребенка? Каково быть дома в четырехдневном оплачиваемом отпуске?

— Хорошо, — ответил Бруно, — и я не делал Люси детей, а приводил в порядок дом к Рождеству. Знаешь, как долго я не ходил в церковь?

— Очень долго. Должно быть, это приносило тебе пользу.

— Если вернусь невредимым после этого сумасшедшего дела, буду знать, что да. В противном случае… — Бруно пожал плечами и, подумав, перекрестился. — Вчера вечером я разговаривал с Джеком по междугородному. Звонить тебе он не будет. Вылетает сразу после праздников, чтобы обговорить все. Я сказал ему, что так будет лучше.

— Он знает, где меня найти, — сказал Мюррей.

— Надеюсь, — сказал Бруно.

Паром был почти пустым, и звуки его — глухой шум двигателей, ритмичный плеск воды о корпус — создавали иллюзию, что они находятся бесконечно далеко от подавляющего шума и напряжения большого города. «Суда обладают этим свойством, — подумал он. — Делать на них ты ничего не можешь, просто сидишь на месте». Возможно, этим и объяснялась и его навязчивая идея иметь катер, и почему он так и не собрался купить его.

Он обратился к Бруно:

— Действовать будем так. Ты явился по неотложному вызову из компании коммунальных сооружений, потому что поступали жалобы на отключение электричества в этом районе. Когда будешь говорить это Уайкоффу, постарайся пройти пять-шесть футов по коридору и встать напротив застекленной двери. Я буду наблюдать за тобой снаружи — прямо напротив этой двери есть окно. Если дела пойдут неладно, сними фуражку и почеши голову, я вернусь к машине, но постарайся, чтобы все шло хорошо. Твоя задача — проникнуть в подвал и вынуть предохранители из электрического щита, чтобы не включался сигнал тревоги. Потом сосчитай до ста, верни все на место и уходи. Однако все время сохраняй спокойное выражение лица. Выпиши квитанцию за вызов, держись официально, не выдумывай ничего оригинального. Представляешь, как вел бы себя ремонтник?

Бруно кивнул.

— Не только представляю. Вчера в моем доме меняли предохранители, поэтому наблюдал одного из этих ребят за работой. Знаю, как это делается. Я даже оделся, как он. Не заметил?

— Теперь вижу. У него был галстук-бабочка из лакированной кожи? Я и не знал, что их все еще выпускают.

— Ты что? В моем районе электрик скорее окажется без брюк, чем без этой штуки. Это очень существенно.

— Для тебя — нет. Удостоверение и квитанционную книжку получил?

— Лежат у меня в кармане. Я заполнил несколько квитанций, чтобы показать, будто побывал на вызовах. И у меня на заднем сиденье ящик с инструментами. Но что, если Уайкофф позвонит в компанию, пока я буду там, и проверит, все ли в порядке? Человек, всю жизнь уклонявшийся от получения судебных повесток, знает все известные трюки. Как собираешься выворачиваться?

— Это просто. Когда сойдем на сушу в Сент-Джордже, подъезжай куда-нибудь, где есть телефон, я покажу тебе.

В первом попавшемся кондитерском магазине Бруно прислонился к открытой двери телефонной кабины и медленно снимал обертку с плитки шоколада, пока Мюррей набирал номер.

— Компания коммунальных сооружений, — произнес голос на другом конце провода. Женский, деловитый. — Аварийная служба. Что случилось?

— Послушайте, — жалобно заговорил Мерри, — моя фамилия Уэггонер, я живу на Шор-лейн в Дачесс-Харбор. С электричеством здесь творится что-то странное. Уличные фонари постоянно гаснут, и это очень раздражает. Не могли бы вы…

— Уличные фонари? — прервала его женщина. — Сэр, мы не получали никаких жалоб. Если было бы какое-то повреждение на линии, оно обозначилось бы здесь. Вы уверены, что не ошибаетесь?

— Конечно, уверен. Я ведь понятно объясняю, что с фонарями здесь что-то неладно, и хочу, чтобы повреждение было исправлено. Я назвал вам свою фамилию и адрес, юная леди. Поверьте, я не устраиваю розыгрыши.

В голосе женщины теперь появилось усталое смирение служащей, слишком часто выслушивающей неоправданные жалобы от помешанных клиентов.

— Хорошо, мистер Уэггонер, мы отправим туда человека при первой возможности. Пожалуй, это займет какое-то время, но он будет там.

— Так-то лучше, — сказал Мюррей и положил трубку.

Бруно доел шоколад.

— Знаешь, — восхищенно заговорил он, — ты вел себя как самый мерзкий брюзга на Статен-Айленде. Я не шучу. Что эта бедная женщина подумает об Уэггонере, кто бы он ни был?

— Это сосед Уайкоффа, — сказал Мюррей. — Поехали. Теперь нужно поторапливаться.

В лимузине Кэкстона путь в Дачесс-Харбор занял двадцать минут. Бруно сократил это время до пятнадцати, вовсю нажимая на газ и настороженно высматривая, не появится ли случайный полицейский. Когда «Шевроле» свернул с шоссе на ведущую к берегу дорогу, Мюррей снял пальто, разулся, и Бруно, видя это, сказал:

— Теперь вижу, что действительно вмешался в серьезное дело. Кем ты будешь — коммандосом Керком?

Мышцы живота у Мюррея напряглись. Они давили на диафрагму, дышать стало трудно.

— Да, — ответил он. — Будь внимателен, когда въедешь на подъездную аллею. Гараж на этой стороне, в прошлый раз там болтались двое парней. Лучше всего подъехать с другой стороны и замедлить ход возле угла дома, чтобы я мог выскочить.

Когда машина огибала угол, дверца была уже открыта, и он выпрыгнул, с трудом остановился, едва не упав на землю, мерзлую и скользкую под тонким покровом снега, потом восстановил равновесие и, низко пригибаясь, побежал к торцевой стене здания. За опущенными жалюзи виднелся свет, окно возвышалось над его головой на фут. Он ухватился обеими руками за подоконник, подтянулся, положив на него предплечья, ноги в носках не касались земли. Вися так, обнаружил, что всякий звук поблизости усиливается и искажается. Ему мерещились приближающиеся шаги, трепавший манжеты брюк ветер казался рукой, хватающей его. Потребовалось усилие, чтобы не обернуться к неведомой угрозе. Да и проку от этого не было бы, даже если там что-то было. В этом положении он представлял собой превосходную мишень — классическую сидящую утку — для любого наведенного оружия. Трудно было решить, пугающее понимание опасности или ночной холод были причиной его беспомощного оцепенения, когда он старался смотреть сквозь прорези жалюзи.

До появления Бруно в коридоре, казалось, прошла целая вечность. С ним был мажордом Джо, он с сомнением покачивал головой, потом появился сам Уайкофф с мужчиной, который мог быть, судя по виду, одним из племянников, о которых упоминал Дауд. Он был на голову выше Уайкоффа, но обладал теми же лисьими чертами лица, таким же мрачным видом.

Бруно наверняка приходилось трудно, но он хорошо играл свою роль. Держался равнодушно, с легким недоумением, как человек, оказавшийся невинной жертвой недоразумения между компанией и клиентом. Говорил небрежно, пожимал плечами, хмурясь, поглядывал на квитанционную книжку. Потом Уайкофф отвернулся от него и пошел прямо к окну, за которым висел Мюррей.

Этого Мюррей не предусмотрел. На столе, меньше чем в пяти футах от окна, был телефон. Поднимая трубку и набирая номер, Уайкофф стоял спиной к Мюррею. Но когда начал говорить, повернулся, взгляд его рассеянно задержался на стене, на окне, переместился дальше и на миг, насколько знал Мюррей, встретился сквозь жалюзи с его взглядом. Уайкофф не мог его не видеть. Однако на его лице ничего не отразилось, кроме интереса к телефонному разговору. Потом он медленно отвернулся, кивнул и положил трубку. Очевидно, он звонил в компанию коммунальных сооружений, очевидно, был удовлетворен тем, что услышал. Сделал жест Бруно, и тот, по-прежнему замечательно равнодушный, по-прежнему готовый браться за работу или не браться, в зависимости от желания клиента, последовал за Джо по коридору и скрылся из виду.

Мюррей спрыгнул на землю. Насколько он помнил, в гостиной было два окна, в одно из которых он сейчас смотрел, два окна в столовой, находящейся за ней, а дальше была комната с тем самым письменным столом. Он отсчитал шаги вдоль стены дома и ждал, глядя на свет из окон гостиной и окон над ними. Мысленным взором видел Бруно у начала лестницы в подвал, мысленно спускался вместе с ним и шел следом, когда Бруно подходил к электрощиту.

Свет из окон все еще шел, голые ветви деревьев раскачивались, издавая предостерегающие звуки, хлестал ветер. Ничто не говорило о том, что с этим приводящим в бешенство светом что-то произошло или должно произойти. Ничто не говорило о том, что Бруно не заманили в подвал и теперь он не лежит застреленным. И как это объяснить Люси и четверым детям? И вообще, какое право имел человек играть людскими жизнями потому, что ему неимоверно нужна женщина, которая его не хочет?

Мюррей не уловил мгновения, когда погас свет. Темнота окутывала его, каждое окно в тусклой серости высящейся над ним стены стало теперь черной повязкой, а не горящим глазом. Это произошло, пока он блуждал где-то мыслями, и Мюррей обругал себя за потерю нескольких драгоценных секунд.

Он подтянулся, влез на отлив и толкнул оконную раму. Она поднялась на дюйм и остановилась. Он толкнул сильнее, с трудом балансируя на коленях, но либо раму заело, либо ее удерживала защелка. Мюррей решил для начала поискать защелку.

Оконный отлив был очень узким. Трудно было найти опору для ног, когда он принял стоячее положение, а Бруно тем временем должен был далеко продвинуться в счете до ста. Мюррей достал из кармана стеклорез, провел им полукруг вокруг места, где должна была находиться защелка, и вынул вырезанное стекло. Рассчитал он верно, защелка находилась прямо над вырезом. Просунул руку и повернул ее, а другой рукой подтолкнул раму до отказа вверх.

Комната представляла собой колодец темноты. Мюррей осторожно спустился в него, задержав дыхание прошел сквозь невидимую стену, создаваемую обычно электронным глазом, с мыслью, не раздастся ли все-таки сигнал тревоги возле его уха. Быстро опустил оконную раму и включил фонарик — вторую из трех взятых с собой вещей.

Третьей вещью было зубило, предназначенное служить ломиком для взлома, и если ящик стола не поддастся — он не мог отогнать эту мысль, — другой возможности у него не будет. Письменный стол стоял у стены. Мюррей потянул верхний ящик, надеясь вопреки всему, что он не заперт, но ящик не выдвинулся. Он просунул зубило в узкую щель над замком и сильно ударил основанием ладони. Шум испугал его. Он постоял, занося руку для второго удара, но боялся его нанести и сознавал, что время быстро уходит. Вдали послышались голоса, выведшие его из неподвижности. Уайкофф недовольно ворчал что-то, было ясно, что электричество не включится к началу передачи «Вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов», компании коммунальных сооружений Статен-Айленда придется серьезно отвечать. Если какая-то паршивая энергетическая компания вздумала дурачиться…

Мюррей снова ударил по зубилу. Оно глубоко вошло, он налег на него и почувствовал, что ящик поддается. Медленно выдвинул его, увидел с холодным предчувствием, что там ничего нет, и открыл ящик под ним. Там была папка с пачкой бумаг. Он навел на нее луч фонарика и увидел колонки цифр с загадочными инициалами наверху, сунул ее под рубашку и опрометью бросился к окну. Оказавшись за окном и опустив раму, он снова обретет способность дышать. Балансируя на оконном отливе, опустил раму и неуклюже спрыгнул на землю. В последнюю секунду. Еще не успев выпрямиться, со ступней, ушибленной о камень, на который приземлился, он увидел, как в доме вспыхнули огни. Он понимал, что опасность близко. Достаточно близко, чтобы ему проломили череп, или, хуже того, оказалось, что Уайкофф хранил свой гроссбух не в среднем ящике стола, а в нижнем. Достаточно близко, чтобы вызвать более сильный страх сейчас, чем несколькими минутами раньше.

Сейчас ему хотелось только сесть в машину и уехать. Машина представлялась ему символом всего прекрасного и желанного в мире. Это было убежище на колесах. Средство добраться как можно быстрее туда, где есть возможность запереться, поглощать алкоголь, пока кровь не согреется снова, и спокойно смотреть на тот факт, что чересчур живое воображение мешает ему быть по-настоящему смелым.

Он побежал к машине, прихрамывая и прижимая папку к груди. Дверца была не заперта — только Бруно мог догадаться, что дверцу не нужно захлопывать при такой срочности, — влез внутрь и спрятался на заднем сиденье, оставив незапертой. Потом Бруно вышел из дома, сунул в карман квитанционную книжку, демонстративно сунул ящик с инструментами на заднее сиденье, захлопнул дверцу, сел за руль, завел мотор, и Мюррей ощутил, как вибрация пронизывает тело, словно ощущение начавшейся заново жизни.

Колеса завертелись на обледенелой дороге, пробуксовывая, машина тронулась вперед, нашла сцепление колес с дорогой и двинулась по подъездной аллее, подпрыгнула на небольшом возвышении перед дорогой, идущей мимо владений Джорджа Уайкоффа. Свернула на нее, и Бруно так увеличил скорость, что вибрация превратилась в мягкое покачивание, протянул руку назад и похлопал Мюррея по темени.

— Скажи мне одну вещь, — попросил он. — Правду говорят, что человек может поседеть, если сильно испугается?

Глава 2

Когда они выехали из туннеля на Манхэттен, Бруно спросил: «Куда?» — и Мюррей ответил:

— Давай к тебе. Уайкофф может вскоре наведаться в контору и отель, и я не хочу находиться при этом там. А мы тем временем просмотрим бумаги, узнаем, что в них.

— Как хочешь, — сказал Бруно.

Манфреди жили в каркасном доме на тупиковой улице, задний двор выходил на отрезок лонг-айлендской железной дороги, откуда то и дело доносился грохот медленно идущих товарных поездов. Дом был старым, но содержался в порядке, многое было сделано руками Бруно. Мюррей узнал несколько лет назад, получив неожиданное приглашение помочь выложить дорожку каменными плитами, что хозяин с азартом посещал школу «Сделай сам», и любимый дом больше всего удерживал его в Нью-Йорке, когда Коллинз предлагал ему хорошую работу в Калифорнии. Что, как однажды нехотя признал сам Фрэнк Конми, было плюсом для агентства. Не каждый день встречаешь таких людей, как Бруно.

Когда они вошли, Люси Манфреди пила кофе за кухонным столом. В поношенных туфлях, в коротком домашнем платье, с накрученными после бигуди локонами, глядя в прислоненную к сахарнице газету, она казалась утрированным изображением усталой хранительницы домашнего очага. Увидев спутника мужа, она приподняла брови.

— Ну, что скажете? — язвительно сказала она. — Смотрите, сам великий человек. Поразительно, что он появился в то время, когда одна из моих страхолюдных подружек может выскочить из чулана и вцепиться в него. — Обвиняюще указала пальцем на Мюррея. — У тебя хватает наглости так говорить. Как только не стыдно?!

— Мне? — сказал Мюррей. — Что я сделал?

— Ты знаешь. И он знает. — Люси навела палец на Бруно. — Разве ты не говорил мне…

Бруно вздохнул.

— Говорил. Теперь оставь его в покое, потому что у него уже есть подружка. И вообще, какое тебе до этого дело? Приготовь нам кофе и перестань беспокоиться о том, кто с кем вступает в брак. Или предпочтешь чего покрепче? — спросил он Мюррея.

— Покрепче, — ответил тот. — Большую порцию.

Мюррей выпил большую порцию, потом еще одну, а Люси без всякого смущения смотрела на него с любопытством, упершись локтем в стол и подперев ладонью подбородок.

— Кто эта подружка? — спросила она. — Та помешанная из Техаса, с которой был здесь в тот раз?

— Может быть.

— Может быть. Все еще выражаешься так, Мюррей, все еще остаешься Мистером Осторожным. Послушай, знаешь, что я думаю? Думаю, ты превращаешься в одного из тех ребят, которые так боятся жениться не на той девушке, что не женятся вообще. Становятся замкнутыми и злобными. Смотри, как бы этого не случилось с тобой.

— Ладно, раз так хочешь, посмотрю.

— Без женитьбы у тебя не может быть детей, — предостерегла Люси.

— Это ты так думаешь, — сказал Бруно. — Слушай, я же просил оставить его в покое. Уберешь со стола, чтобы мы могли заняться работой? А потом иди, смотри телевизор.

Люси с грохотом опустила посуду в раковину.

— Не хочу я смотреть телевизор. Надоел он мне. Хочу сидеть здесь, в своей кухне, читать свою газету, заниматься своими делами, как всегда. Если ты не против.

Она плюхнулась на стул и подняла газету, бросая им вызов.

Бруно беспомощно предложил Мюррею:

— Хочешь, я приведу в порядок стол…

— Не надо, — сказал Мюррей. — Сойдет и так.

— Спасибо, — промолвила Люси из-за газеты.

Мюррей положил папку на стол. Листы бумаги в ней были тонкими, но даже плотно сложенные вместе были толщиной с большой том. Бруно, придвинув стул, сел рядом с Мюрреем, и они стали вместе изучить первые страницы.

— Они за этот год, — сказал Бруно, — вот и все, что я могу понять. Что понимаешь ты?

Страницы были разделены на колонки, каждая представляла собой тесный ряд цифр. Мюррей провел пальцем по горизонтальной линии вверху страницы и заговорил:

— Кое-что здесь просто. Пропустим первую запись — «Одиннадцать Б один», — потому что это, видимо, кодовое обозначение конкретной даты. Затем следует двести двадцать долларов под буквами од, что может означать общий доход за день, и сто сорок долларов под чд, что может означать чистый доход после уплаты выигрышей, затем следуют «Непосредственные расходы наличности», что, по-моему, означает случайные расходы, вычтенные из чистого дохода. А затем следует запись «Тринадцать Е двести семьдесят семь» — кодовое обозначение для чего-то другого. Нам прежде всего нужно разобраться с датами. Потом мы находим третье мая, видим запись «тысяча долларов» и понимаем, что Ландин обвинен справедливо. Он, наверное, брал много взяток, но единственная, связанная с этим обвинением, получена третьего мая.

— Постой-ка, — сказал Бруно. Пристально вгляделся в страницу. — У кого-то в этой организации превосходное чувство юмора. Знаешь, что означает запись «Непосредственные расходы наличности»?

— Конечно. Это затраты на ведение дела в тот день.

— И какие. Посмотри на первые буквы, дружок, и у тебя получится Н-Р-Н. Налаженные расчеты с начальством. Взятки. И рядом, Мюррей, номера полицейских значков. Эти люди записывают номер каждого полицейского, получающего от них деньги. Вот что означает «Тринадцать Е двести семьдесят один». И для чего им все эти хлопоты? Какая разница, раз взятка выплачена?

— Разница большая. Каждый полицейский, номер которого записан здесь, должен быть посредником между преступным миром и полицией, человеком капитана, его дело — брать деньги и передавать наверх. Но что происходит, когда кто-то из больших шишек говорит Уайкоффу: «Ты не внес плату на прошлой неделе. Что скажешь?» Тогда Уайкоффу нужно только просмотреть эти записи и ответить: «Мы выплатили сто долларов или сколько там полицейскому с номером значка таким-то». И на основании этого сообщения они берут обманщика.

— Ты имеешь в виду, что Ландин…

— Да. Ландин определенно получил с Миллера деньги, но хотел оставить все себе вместо того, чтобы передать вышестоящим. После этого его взяли на заметку; возможно, было велено выдать Ландина, как только у кого-то появится шанс. И когда Лоскальцо схватил Миллера, шанс появился у него.

Бруно заговорил с благоговением:

— Какая замечательная организация! Понимаешь эту систему? Пока мы сидим здесь с одной из книг перед нами, у человека, стоящего во главе всей организации, их сорок — пятьдесят во всех концах страны. Может быть, сто. Мюррей, знаешь, сколько денег поступает туда? Даже представить себе не можешь! А дела ведутся так, что главный может ткнуть пальцем в страницу и сказать: «Этот угол в Чикаго выплачивает столько-то в неделю, а этот полицейский хочет такую-то долю». Вот это способ управлять организацией.

Люси опустила газету.

— Послушай, красавчик, — сказала она. — Не забивай себе голову бреднями.

— Бреднями? — Бруно вскинул руки, взывая к небесам. — Прекрасно, — продолжал он. — Большое спасибо за совет. Теперь если кто придет и спросит, не хочу ли я возглавить игорный синдикат, охватывающий все Соединенные Штаты, я знаю, что ему ответить. А то и не знал бы, что сказать. А это могло случиться завтра, так ведь?

— Судя по тому, что я прочитала в этой газете, — сказала Люси, — завтра может случиться что угодно.

— Да перестаньте вы, — сказал Мюррей. — Послушай, Бруно, это предположение относительно дат ошибочно. Начинается с «Одиннадцать Б один», и, считая, что одиннадцать означает месяц, а один число, мы получаем первое ноября. Но ряд идет до одиннадцати тридцати восьми, так что даты исключаются, потому что ни в одном месяце нет тридцати восьми дней. Верно?

— Да, но предположим, что Б обозначает день, и… нет, это тоже бессмысленно. И вообще, для чего используются эти Б? Все страница полна ими. Вся книга. — Бруно перелистал несколько страниц и замер. — Постой. Здесь М. Может, есть и другие буквы.

Он медленнее перелистал еще несколько страниц.

— Ну да. Вот С, вот К — что за черт? — а вот Р. Итак, что мы имеем?

Мюррей сосчитал буквы на пальцах.

— Б, М, К, С и Р. Их пять. Парень, что у нас бывает по пять?

— Баскетбольные команды.

— Районы Нью-Йорка, — сказал Мюррей. — Их пять — Бруклин, Манхэттен, Куинз, Статен-Айленд и Р означает Бронкс. На сколько спорим?

— Никаких споров, — сказал Бруно. — Ты нашел отличную систему определять даты. Если в этой колонке только места, значит, дат нет во всей книге, кроме года, записанного на первой странице.

— Друг мой, — сказал Мюррей. — Выяснить это можно только одним способом. Я беру левую половину страницы, ты берешь правую, и мы будем просматривать их несколько раз, чтобы обнаружить систему. Потом поменяемся.

— Отложим это на завтра? — предложил Бруно. — Уже поздновато, и можно получить косоглазие, глядя на эти цифры.

— Сейчас, — сказал Мюррей. — Принеси несколько карандашей и бумагу. Они могут нам помочь.

Они не помогли. В конце часа экспериментирования с заменой дат цифрами и приложения их наобум к разделам книги проблема казалась безнадежной.

— Думаю, лучше всего, — сказал, зевая, Бруно, — найти номер ландинского значка и потом просматривать всю книгу в надежде, что он где-то встретится. Мюррей, мы можем ослепнуть, действуя таким образом, но этот путь никуда не ведет.

— Не уверен. Есть у тебя пропущенные цифры? На моей половине запись идет от одиннадцати Б один до одиннадцати Б тридцать восемь, но после одиннадцати следующая цифра тринадцать. Но двенадцать где?

Бруно сонно просмотрел свою половину.

— Здесь этого нет, — сообщил он. — Запись идет от тринадцати Б два до двадцати одного Б один, но… Слушай, девятнадцати нет!

— Все точно, — сказал Мюррей. — Двенадцати нет, девятнадцати нет, и если вести взгляд дальше, то обнаружишь, что нет двадцати шести. Должна быть пропущена каждая седьмая цифра. В неделе семь дней, но по воскресеньям для букмекеров нет работы.

Бруно торжествующе пролистал страницы, потом хлопнул себя по лбу.

— Мюррей, может, некоторые букмекеры работают, когда лошади отдыхают? Вот цифра двадцать шесть.

Мюррей охватила ярость.

— Черт возьми, что старается делать этот Уайкофф — обмануть русских? — Он просмотрел указанную Бруно колонку. — Как это может быть? Какая следующая цифра пропущена?

Бруно просмотрел несколько страниц.

— Сто двадцать три, — ответил он, и Мюррея осенило.

— Бруно, — заговорил он, — если хочешь кратко записать месяц и число, как ты это делаешь? Возьмем сегодняшний день, двадцатое декабря. Какой самый краткий способ записать это?

— Двадцать-двенадцать, — сказал Бруно, и тут его осенило тоже. Он ухватился за книгу. — Смотри, одиннадцать Б один это один-один-Бруклин, первое января, Бруклин. Это означает, что второе, девятое, шестнадцатое и двадцать третье пропущены. Нет двенадцати Б, девятнадцати Б, сто шестнадцати Б и ста двадцати трех Б. Все это воскресенья.

— А что означат цифра после Б? Это Б один?

— Это территория в Бруклине. Кодовый номер района, как бы они ни отмечали его границы. Однако несомненно одно, карт для этого они не делают. Пользуются обычными картами, которые им удобны. Может быть, избирательных участков. Что-то в этом роде.

— Да, но как нам тогда быть? Подобных карт у меня нет.

Люси с головой ушла в решение кроссворда.

— Карты есть в телефонных справочниках, — сказала она. — Может, они вам подойдут.

Карты подошли, хотя первая попытка с использованием телефонных зон оказалась неудачной. Потом Бруно сказал:

— Вот еще карта почтовых районов, и у них есть номера. Какой самый большой номер в Бруклине?

Мюррей торопливо перелистал страницы.

— Б тридцать восемь.

— И самый большой номер почтового района в Бруклине — тридцать восьмой.

Они устало, с одобрением посмотрели друг на друга, и Люси сказала:

— Оба вы очень умные. Если бы я не сказала вам о телефонных справочниках…

— Знаю, — сказал Бруно. — Как я только жил до женитьбы?

Люси улыбнулась.

— Оба вы очень умные.

— Теперь самое главное, — сказал Мюррей. — Нужно найти код Ландина и поискать, есть ли он здесь. Это было третьего мая на Манхэттене — значит, ищем тридцать пять М. Он получил взятку в тысячу долларов, и номер его значка… — Мюррей силился вспомнить и, когда закрыл глаза, чтобы сосредоточиться, ясно ощутил только сильный пульс во лбу. — Не помню. Кажется, тридцать два С и еще какие-то цифры.

Бруно повел по странице карандашом.

— Так, у нас есть тридцать пять М, и по этой карте номер района у Миллера девятнадцатый. — Он надел очки и стал листать страницы, щурясь и наклоняясь близко к ним. Потом поднял голову и взглянул на Мюррея. — Друг мой, — сказал он, — познакомься с мистером Миллером и патрульным Ландином.

35М19 было написано в строке од 870 д чд 480 д 1000 д — 32 С720.

Матрас в комнате для гостей был продавлен и, казалось Мюррей на слух, набит листьями от кукурузных початков. «Это гарантия, — угрюмо сказал он себе, — что сна у меня в эту ночь почти не будет», — и, поразмыслив несколько секунд над этой мрачной перспективой, крепко заснул. Проснулся в темноте, не понимая, где находится. Потом услышал глухой металлический стук проходившего мимо его окна бесконечно длинного товарного поезда и вспомнил. Вспомнил и случайную мысль, которая закрадывалась в сновидения и оставалась недосягаемой. Какой-то человек. Какая-то личность. Какая-то фамилия…

Он встал с кровати, вздрогнул, когда ступни коснулись пола, холодного, как припорошенная снегом земля возле дома Уайкоффа, и ощупью нашел выключатель. Щурясь от яркого света, взглянул на свои часы и увидел, что скоро шесть. Поразмыслил, не лечь ли снова спать, и отказался от этого намерения. Теперь, с этой фамилией на уме, заснуть было бы все равно невозможно.

Бухгалтерская книга Уайкоффа лежала на туалетном столике. Мюррей взял ее с собой в постель и раскрыл. Эта фамилия была в книге — единственная фамилия, написанная полностью — и хотя не должна была ничего значить для него, все-таки значила. Она была написана красивым округлым почерком в конце сведений за каждый месяц, явно удостоверяя точность предшествующих ей цифр. «Все верно — Чарлз Пирози, ДБР» — подпись и звание дипломированного бухгалтера-ревизора, гордого своим профессиональным положением, не боящегося ставить подпись в бухгалтерской книге, раз эта книга надежно хранится в доме Уайкоффа. Что Чарлз может испытывать теперь, подумал Мюррей, дело другое.

Но беспокоила его не эта мысль. Беспокоило осознание того, что эта фамилия знакома, что он встречал ее раньше. Но где? Он сидел с подпертой коленами книгой, пытаясь связать эту фамилию с кем-то, у кого могла быть причина ее упомянуть. Это должен быть человек, знающий Уайкоффа, близкий к нему — Миллер, Шрейд, Кэкстон, Дауд, возможно, Мона Дауд — нет, определенно никто из них. Он мог бы в этом поклясться.

Харлинген? Почему, задался вопросом Мюррей, он постоянно вспоминается? Размышляя над этим, услышал шум у двери, постукивание о нее костяшек пальцев.

— Мюррей, — прошептал Бруно, — ты не спишь?

Мюррей открыл дверь и увидел, что Бруно в пижаме и что он не один. На плечах у него сидел самый младший и самый маленький Манфреди, тоже одетый в пижаму, он крепко держался за два торчащих пучка редеющих отцовских волос. Увидев Мюррея, он запрыгал, в глазах зажегся интерес.

— Перестань, — ласково приказал Бруно. — Я увидел, что у тебя включен свет, — обратился он к Мюррею, — и решил проверить, не слишком ли здесь холодно. Хочешь еще одно одеяло?

— Нет, я не мерзну. Вот только ломал голову, где раньше слышал фамилию человека, который проверял бухгалтерские книги Уайкоффа. Знаешь, как бывает, когда задумываешься над чем-то таким. Но это не важно.

— Знаю. Не может ее быть в досье Ландина?

— Была бы, вспомнил. Это досье я знаю чуть ли не наизусть. Странно, однако, фамилия почему-то напоминает мне о Харлингене. Нет, постой, не о Харлингене — о его дочери. Но что она может иметь общего с этим?

— Так вот, — заговорил Бруно, — Харлинген сказал, что держит ее в курсе всего. Боится, что иначе у нее будет нервное расстройство. Может, он сказал ей, а она тебе? Вот откуда эта связь?

— Думаю, у тебя неверный взгляд на Харлингена, — сказал Мюррей. — Ладно, оставим это. Фамилия рано или поздно вспомнится, если не волноваться из-за нее. — Указал на всадника, сидевшего на Бруно. — Это кто?

— Это Вито, — ответил Бруно. — Он уже большой мальчик. Когда ты видел его в прошлый раз, он был в пеленках, однако теперь вырос из них. Вот почему теперь мы выезжаем каждое утро на прогулку. Правда, Вито?

Вито указал на что-то рукой назад.

— Нет Санни Кросса, — ворчливо сказал он.

— Что это значит? — спросил Мюррей. — А-а, нет Санта-Клауса. Конечно, Вито, Санта-Клаус есть… Не позволяй отцу вводить тебя в заблуждение.

Вито запрыгал и указал снова.

— Нет Санни Кросса, — бурно запротестовал он. — Нет Санни Кросса. Нет Санни Кросса.

— Ну-ну, будет тебе, — сказал Бруно. — Характер у него тот еще, — обратился он к Мюррею. — В субботу я повел всю компанию в мюзик-холл, потом мы ели в кафе-автомате. И пока я был внизу в туалете с Вито, входит и пристраивается рядом с ним один из этих благотворительных Санта-Клаусов. Знаешь, с белой бородой, в красном костюме и со всем прочим. Бедный малыш никак не может его забыть. И всякий раз, когда веду его в туалет, он надеется увидеть там Санта-Клауса. Правда, Вито?

Вито не слушал его. Он подался вперед и ткнул пальцем в лицо Мюррея.

— Дин, — пролепетал он нежным голосом. — Дин. Дин.

— Что он теперь говорит? — спросил Мюррей.

— Кто его знает? — ответил Бруно. — Большей частью понимают, что он говорит, другие дети, и если их нет поблизости, я в тупике. — Он поудобнее усадил Вито себе на плечи. — Ложись опять в постель, пока не отморозил ноги. Этот линолеум просто ледяной в холодную погоду.

Мюррей покачал головой:

— Нет, оденусь и пойду. Проблема с Харлингеном и его дочерью не идет у меня из головы, и если я доберусь до них, пока девочка не уйдет в школу, то смогу поговорить с ними обоими. Книгу Уайкоффа оставлю здесь, ты привези ее в контору и поручи в лаборатории снять все на пленку. С этой пленкой мы загоним Уайкоффа в угол. Не думаю, что тогда он прибегнет к физическому насилию, так как Министерство финансов многое будет готово отдать за эту книгу. Возможно, будет ему стоит пятисот лет тюрьмы за уклонение от уплаты налогов.

— Не думаешь, что Лоскальцо отдал бы за нее правую руку? — спросил Бруно. — Сам понимаешь, что может она означать для него в этом расследовании? Приятель, эта пачка бумаг сейчас самая опасная штука в городе. Брось ее на пол, и от нее поднимется облако, как от атомной бомбы.

— Нет, нет, не бросай ее. Собственно говоря, не отправляйся в контору один. Позвони миссис Нэпп, пусть пришлет за тобой двух человек, один из них может отогнать этот «Шевроле» обратно на Статен-Айленд. А если почувствуешь опасность, звони в полицию. Не вздумай быть героем. У Люси достаточно дел и без того, чтобы навещать тебя в больнице.

— Оно так, верно, — согласился Бруно, а потом с неловкостью продолжал: — Знаешь, Мюррей, раз у нас пошел такой разговор, я хотел бы кое-что тебе сказать. После того как я завел разговор о партнерстве и обо всем прочем, у меня потом было паршиво на душе. Но для меня, Мюррей, это очень важно. Черт возьми, работаешь всю жизнь, а потом тебя выбрасывают, как старого коня, и как тогда быть? Но если владеешь частью хорошего бизнеса, тебе не нужно постоянно просыпаться в поту, беспокоиться о том, о другом. Ты понимаешь, к чему я веду, так ведь? Вот Вито, еще трое других — надеюсь, у них хватит мозгов для хорошего образования, а откуда взяться деньгам при таких ценах? Или, может, Люси заболеет — сам знаешь, как бывает у женщин с возрастом: потребуются операции, лекарства, а это дополнительные расходы. На уме у меня много проблем с деньгами, Мюррей, только потому я и взорвался так. С тем, что получаю, я не могу вырваться вперед. Но если ты и Джек объединитесь…

— Я поговорю с ним, когда он будет здесь, — сказал Мюррей, — но не могу ничего обещать, пока не получу его предложения. Если речь идет о дополнительных деньгах прямо сейчас…

Бруно покачал головой.

— Мюррей, мне не нужно подачек. Я их не приму. Мне нужен небольшой процент. И ты об этом не пожалеешь.

— Посмотрим, — сказал Мюррей. — Смогу я вызвать сюда такси в такую рань?

— Конечно. Скажешь, что тебе нужно на Манхэттен, тебя будут только рады взять. — Бруно мягко ударился затылком о грудь сына. — Вито, дядя Мюррей уходит. Что скажешь?

Вито сердито указал назад и раскрыл рот.

— А-а, не начинай этого снова, — сказал Бруно.

Глава 3

Такси подъехало к «Сент-Стивену» в пять минут восьмого, что, прикинул Мюррей, давало ему как раз достаточно времени, чтобы быстро побриться и переодеться, перед тем как нанести визит Харлингенам. Он понимал, что визит будет интересным, и не по той причине, которую назвал Бруно. Не сказал он ему — в конце концов, это не его дело, — что Харлинген должен был передать Рут единственный лист, вырванный из папки Уайкоффа, пусть и не перевязанный розовой лентой. Если бы Мюррей попытался сунуться к Рут сам, то остался бы стоять на тротуаре, словно потерпевший крах Ромео, кричащий стоящей на балконе и не желающей слушать Джульетте, что у него есть улики на Париса. Нет, это не для него. Но Рут выслушает Харлингена, и если они сядут втроем…

Открыв дверь квартиры, он уловил знакомый запах духов, стоявший в затхлом воздухе гостиной. Диди, укрывшись пальто, спала в кресле, подобрав под себя ноги. Мюррей стоял, смотрел на нее, и она наконец открыла один глаз и ответила ему равнодушным взглядом. Потом широко, с содроганием зевнула и свернулась калачиком, плотнее закутавшись в пальто.

— Ну, где был? — спросила она.

— Далеко, — ответил Мюррей. — Что делал? Ничего.

— Ничего, — повторила Диди. — Дорогуша, какой ты рыцарственный! — Она с гневным видом поднялась, потом ахнула и ухватилась для поддержки за кресло. — О Господи, Мюррей, у меня ноги отнялись! Они словно в иголках. Это убивает меня. Что-нибудь сделаешь?

— Сделай что-нибудь сама. Мне нужно уйти через двадцать минут.

Он пошел в спальню, а Диди осторожно поднялась с кресла и заковыляла за ним со стонами на каждом шагу.

— Ты заслуживаешь презрения, — заговорила она. — Не хочешь даже знать, почему я здесь? Тебе ничуть не интересно? — Бросилась ничком на кровать. — О Господи, они возвращаются к жизни. Мюррей, это не смешно. Разотри их, пожалуйста, и перестань вести себя так. Мне все равно, если ты провел всю ночь в постели с этой девицей. Я прошу о медицинском внимании, грязный ты подлец, не сексуальном!

Он перестал раздеваться, повернулся и стал безжалостно шлепать ее по ногам, пока она не вскрикнула и не брыкнула ногой.

— Перестань! — сказала она. — Из-за того, что ты бросил меня спать на полу, я вся в синяках.

— Положи эти слова на музыку. Гнусную же вещь ты сказала Рут, а?

Диди перевернулась на спину, села и повернулась лицом к нему. С чопорным видом натянула юбку на колени.

— Да? Бедняжка, это ранило ее чувства?

— Господи, что это с тобой? Ведешь себя как все женщины, которых ненавидишь. Ты указывала на них мне и говорила, какие они суки, раз лезут в чужие дела, чтобы поддерживать свое жалкое самомнение. Сейчас ты хуже любой из них.

— Спасибо.

— Не благодари. Просто уезжай куда-нибудь, чтобы забыть об этом. Чем дальше, тем лучше. Иначе…

— Я уезжаю, — сказала Диди, и то, как она это произнесла, заставило его умолкнуть на полуслове. — Я приехала сообщить тебе это, Мюррей. Хотела попрощаться, потому что самолет вылетает в одиннадцать, и, возможно, мы больше не увидимся. Дональдсону это наверняка не понравится, тем более если речь идет о тебе.

— Дональдсону?

— Мы снова вступаем в брак. Это будет в Далласе, он хочет много гостей. Возможно, ты увидишь фотографии в «Лайфе», он хочет, чтобы они прислали фотографов.

— Вот не знал, что «Лайф» интересуется повторными браками, — сказал Мюррей, и Диди побледнела.

— У тебя у самого грязный язык!

— Извини, — произнес он искренне. — Напрасно я это сказал. Уверен, что у вас все будет хорошо. В конце концов, Дональдсон теперь старше, умнее и… В общем, — скомкал он концовку, — все должно сложиться хорошо.

— Но ты на самом деле не веришь в это, так ведь? — сказала Диди. — На самом деле не веришь.

— Почему ж это я не верю?

— Потому что ты не дурак, Мюррей, и не нужно притворяться дураком для моего утешения. Ты знаешь, что произойдет, не хуже меня. Поначалу все будет просто замечательно, а потом, месяца через два-три, Дональдсон возобновит свои ужасно важные деловые поездки или станет возвращаться домой в четыре утра, люди начнут вести себя со мной по-всякому — понимаешь, быть ужасно добрыми, сочувствующими и, само собой, слегка насмешливыми. А потом журналисты станут печатать подлые намеки с инициалами, которые ничего не скрывают, и когда я возьму газету…

Больше Мюррей не смог сдерживаться:

— Тогда зачем ты это делаешь? Какое право имеешь впутываться во что-то подобное?

— Потому что вынуждена! — с отчаянием ответила она. — Вынуждена, Мюррей. Не могу ждать всю жизнь, чтобы привалило счастье. Мне вот-вот стукнет тридцать, а мужчины не женятся на тридцатилетних. Не смотри на меня так, Мюррей, это правда. Ты не знаешь, каково это для женщины. Даже когда тебе двадцать, у тебя возникает боязнь смотреться в зеркало, потому что знаешь, как быстро старишься и что остановить это невозможно. Это самое худшее, что может с тобой случиться.

— Но почему Дональдсон? Алекс был бы гораздо лучше, пусть он и без денег.

Диди улыбнулась. Вернее, уголки ее губ изогнулись так, что это выражение было бы улыбкой, будь в нем хоть чуточку юмора.

— Ты так думаешь, Мюррей? Предположим, кто-то скажет тебе, что завтра получишь что угодно, только за это придется отдать все, что имеешь, согласишься ты? Без «Сент-Стивена», без больших машин, без ничего — только с тем, как ты говорил мне, что было у тебя, когда ты впервые пришел в агентство. Хотел бы ты этого? Поношенная одежда, жалкая квартирка с уцененной мебелью. И постоянная убийственная забота о хлебе насущном — по правде, хотел бы этого?

Он попытался обдумать ответ, потом покачал головой:

— Не знаю.

— Знаешь. Тем более когда у тебя все так хорошо. Тут уж ни за что не захочешь возвратиться к тому, что было. Даже Дональдсон лучше, чем это. Даже твое агентство. А свое агентство ты ненавидишь гораздо сильнее, чем я Дональдсона.

— Я никогда не говорил этого.

— Да, никогда. Ты многого никогда не говорил. Как и сейчас. Ты прекрасно знаешь, что сейчас все, что можешь сказать мне, все, что можешь сделать…

Она умолкла, и он неподвижно стоял, страшась того, что должно последовать за этим, не желая слышать, как она это скажет. Но Диди хранила молчание. Они смотрели друг на друга, комната была гнетущей от их невысказанных мыслей, и это был конец. Диди неожиданно поднялась, привела в порядок волосы, одернула платье.

— Что ж, — бодро сказала она, — нет смысла прощаться весь день, правда?

— Правда.

— Но я довольна, что было так, — продолжала она торопливо. — Довольна, что мы не разобиделись друг на друга. Терпеть не могу, когда люди ссорятся, а потом жалеют об этом, но уже ничего не исправить. Ключ я оставила на туалетном столике. Мою одежду, которая есть здесь, просто отдай кому-нибудь. Будет совсем неприлично, если я возьму ее в новую жизнь.

В гостиной она набросила манто на плечи и медленно провела рукой по роскошному одеянию.

— Если выходишь замуж за такого человека, как Дональдсон, который может бросить тебя, — сказала она с легким вызовом, — то поразительно мягко приземляешься, если имеешь такую одежду. Понимаешь, дорогуша, что я имею в виду?

— Да, — ответил Мюррей. — Понимаю.

Когда она ушла, запах ее духов оставался в воздухе. Он знал, что это очень хорошие и очень дорогие духи с названием «Джой»^[41].

Воздействие на Харлингена листа из бухгалтерских записей Уайкоффа не могло быть лучше. Когда он в халате и шлепанцах открыл Мюррею дверь, то выглядел мужчиной в расцвете сил, боксером, готовым провести десять раундов с сильным противником. Но когда за закрытыми дверями Мюррей положил этот лист на стол и объяснил, что означает каждая цифра, Харлинген выглядел усталым, побежденным, как будто провел десять раундов с более сильным противником.

— Это не оставляет шансов для Арнольда, так ведь? — спросил он.

— Да, не оставляет.

Харлинген поджал губы.

— Однако если Лоскальцо приобщит эту бухгалтерскую книгу к доказательствам, он должен будет допросить Уайкоффа относительно ее подлинности. И если Уайкофф решит солгать…

— Я уверен, что солжет.

— Тогда вам самому придется давать показания о том, как она оказалась у вас.

Мюррей медленно покачал головой.

— Я не собираюсь нести этот лист Лоскальцо, — сказал он. — Зачем, если он и без того выигрывает дело?

Харлинген сразу же понял смысл сказанного.

— Значит, вы даете его мне как окончательное доказательство вины Арнольда, так? И мне нужно идти к Лоскальцо, заключать с ним сделку как можно скорее.

— Да, — сказал Мюррей, — это так. У меня создалось впечатление, что вы работаете для Ландина потому, что уверены в его невиновности. Теперь, когда у вас есть доказательство его вины, я хочу видеть, что вы станете делать? Пойдете в суд, зная, что он будет лгать на каждом шагу, или заключите сделку с Лоскальцо? Ральф, это сложный вопрос, с которым, если хотите оставаться адвокатом по уголовным делам, вы обязательно столкнетесь. Может быть, вы найдете на него ответ.

— Я — нет, — сказал Харлинген и посмотрел на Мюррея странно проницательным взглядом. — Думаю, что если кто-то сможет приблизиться к ответу, возможно, это будете вы.

— Спасибо, но меня можете исключить.

— Вы были исключены, Мюррей, — с нажимом сказал Харлинген. — Что заставило вас вернуться?

— Не нужно скромничать в этом деле, — ответил Мюррей. — Я хочу, чтобы Рут увидела этот лист. Хочу, чтобы поняла раз и навсегда, какой Ландин лгун и взяточник. После этого я буду считать счет оплаченным.

— Нет, не будете. Вы после этого выйдете отсюда и напьетесь вдрызг. Подцепите первую согласившуюся женщину, уляжетесь с ней в постель и не получите от этого удовольствия. Будете биться головой о стену, пытаясь забыть Рут, и не сможете. Вот как, Мюррей, вы относитесь к ней, и мы оба это знаем. Я говорил вам, что так поступать не следует. Вы только стараетесь подорвать репутацию Арнольда, запятнать его. Но все, чего вам удалось добиться, насколько касается Рут, — это подорвать собственную репутацию.

Рука Мюррея взлетела, ухватила воротник халата Харлингена и едва не стащила его со стула.

— Это она сказала вам? Она так слепа, что…

— Мюррей, для таких выходок сейчас слишком раннее время, — спокойно сказал Харлинген и, не пытаясь вырваться, ждал, пока рука не разжалась. — Она ничего мне не говорила, но это и не нужно. Видите ли, даже если она презирает Арнольда за связь с той женщиной, даже вернула ему из-за этого кольцо, — она привязана к нему той верностью, которая иногда выше личных чувств. Она убеждена, что он невиновен в преступлении, в котором его обвиняют, и верна этому убеждению. Изменить это могло бы только его собственное признание. Теперь понимаете, с чем пытаетесь сражаться?

— Но это бессмысленно! Я доказал его вину!

— Вы ничего не доказали. Вы начали с пристрастного отношения, и оно все время влияло на вас. Вы принимали все, что предлагали вам, лишь бы это было уликой против Арнольда. Миллер, Шрейд, Уайкофф — каждый, кто против Арнольда, автоматически оказывался на вашей стороне. Все, что попадало вам в руки, всякое данное вам показание, вот эта бумага, служило не материалом для проверки и объективного анализа, а оружием для использования против Арнольда. И самое печальное — вы все время расхаживали с высокомерной уверенностью, что ваше дело правое. Вы доказываете Рут, что вы лучше Арнольда. Ставите на его место другого продажного полицейского. Черт возьми, приятель, из вас даже не получился хороший циник. Он вас разит самодовольством.

Мюррей почувствовал, как в душе забурлил гнев. И подавил его.

— Вы говорите за себя или за Рут?

— Говорю за Арнольда Ландина, — ответил Харлинген. — Поскольку он мой клиент.

— Хорошо, тогда я хочу, чтобу Рут говорила за себя. Хочу, чтобы она увидела этот лист бумаги, а потом сказала мне, что думает по этому поводу.

— Это легко устроить. Вечером я приглашу ее сюда, и вы тоже можете находиться здесь. Это будет вам удобно?

— Более, чем удобно, — ответил Мюррей. — Это будет настоящим удовольствием.

— Не думаю. — Харлинген заколебался. — Знаете, я хотел позвонить вам по одному поводу, но раз вы здесь…

— Так?

— По поводу того, что вы говорили той ночью. Вы сказали, что Рут может грозить опасность. Я беспокоился…

— И напрасно, — заговорил Мюррей. — За ней постоянно ведется наблюдение. Только не говорите ей об этом. В наблюдении за человеком нет ничего плохого, но если об этом узнают и сообщат полиции, можно получить обвинение в нарушении общественной нравственности. Мне было бы неприятно видеть кого-нибудь из моих людей арестованным, потому что я сказал об этом вам.

— Что ж, в таком случае… — Харлинген улыбнулся. — Знаете, Мюррей, хотел бы познакомиться с вами при других обстоятельствах. У меня предчувствие…

— Это очень любезно с вашей стороны, — сказал Мюррей и увидел, что улыбка Харлингена мгновенно исчезла. Подался вперед и указал на подпись внизу страницы: — У меня к вам еще вопрос. Эта фамилия бухгалтера — вы ее узнаете?

Харлинген пристально рассмотрел ее.

— Не узнаю. А должен?

— Возможно, нет. Как думаете, Меган уже вышла из своей комнаты? Я хотел бы спросить ее об этом.

— Меган? Почему Меган?

— Не знаю. У меня никак не идет из головы, что она говорила однажды об этом человеке, и я хотел бы убедиться…

— Что ж, — с сомнением сказал Харлинген, — раз хотите этого…

Меган завтракала вместе с матерью. Бледная, склоненная над тарелкой с яичницей, она вяло ковыряла ее вилкой. Увидев Мюррей, вымученно улыбнулась:

— Привет, Мюррей.

— Привет, Меган, — откликнулся он. — Когда пришел, я хотел увидеть тебя. Как дела?

— О, как будто все в порядке. — Девочка перевернула вилку другим концом вперед, и мать сказала со сдерживаемым отчаянием:

— Меган, перестань дурачиться и ешь. Яичница, наверное, уже совсем остыла.

— Остыла, — с отвращением сказала Меган. — Она неописуемо отвратительна. Не могу есть ее.

— Меган! — повысил голос отец.

Меган начала есть.

— Разве не ужасно? — обратилась она к Мюррею. — Этим утром у меня совсем нет аппетита. Наверное, у меня нежный желудок.

— С желудком у тебя все в порядке, — сказала мать.

— Нет. Наверное, он психосоматический. — Она повернулась к Мюррею: — Когда вы были в нашей школе, понравилась вам пьеса?

— Да, очень.

— Так вот, — оживленно заговорила Меган, — у нас спектакль в пятницу, после полудня, потому что в это время начинается празднование Рождества, и билеты всего по доллару. И это по очень доброму делу — для старушек или что-то в этом роде. Можете прийти, если будете свободны. Можете даже привести кого-нибудь. — А потом отважилась сказать: — Можете привести миссис Дональдсон. Она говорила, что любит все, связанное с театром, правда?

Мюррей при этом внезапно ощутил душевную боль.

— Да, но сейчас ее нет в городе. И наверное, я буду занят.

— А-а.

— Извини, — сказал Мюррей. — Но даже если я не смогу прийти, сделаешь мне одолжение?

— О да.

— Так вот, есть один человек — Чарлз Пирози, кажется, ты как-то говорила мне о нем. Помнишь?

Лицо Меган приняло озадаченное выражение.

— Нет, не помню.

— Совсем не помнишь?

Она покачала головой:

— Нет, Мюррей. Хотя да, помню! Он был в телевизоре.

— В телевизоре? С чего бы? Он бухгалтер.

Меган уставилась остановившимся взглядом в потолок. Очевидно, это был ее способ напрягать память.

— Он был в телевизоре, — отчужденно сказала она, а потом повернулась к Мюррею, глаза ее теперь блестели при воспоминании. — Только он не был на экране, о нем говорили. Помните, когда кончился фильм о частном детективе Кейт Брэнниган, начались новости? Диктор сказал, что Чарлз Пирози погиб в дорожном происшествии. Сказал, скрывшийся водитель… Мюррей, в чем дело? Это правда, так ведь? Почему у вас такой вид?

Заведенное на Ландина дело внезапно раскрылось перед ним, все содержащееся в нем полетело ему в лицо, словно колода карт Алисе в конце ее сна. Вся колода, все джокеры развернулись перед ним веером, он смотрел на них широко раскрытыми глазами и удивлялся. Голос Фрэнка в ушах велел отвернуться и забыть — отказаться от дела, раз теряешь все и ничего не приобретаешь, — а другие голоса старались заглушить это предостережение, требовали забыть Фрэнка Конми, забыть все усвоенные суровые уроки.

Он видел, что Харлингены недоуменно смотрят на него. Они не слышали шума, который звучал у него в голове, и, чтобы прекратить его, ему требовалось сделать выбор. Он сделал, и голос Фрэнка Конми больше не раздавался.

— Ральф, — сказал Мюррей, — думаю, мы раскрыли дело полностью. Не говорите ничего об этом Рут. Не говорите ничего о нашем разговоре. Сейчас мне нужно бежать, но я свяжусь с вами. Только сидите тихо.

Последнее, что он слышал, выходя из двери, был громкий голос Меган, недоуменно обращавшейся к родителям.

— А что я такого сказала? — спросила она.

Глава 4

25 ноября, Нью-Йорк. По сообщениям полиции, шестидесятилетнего Чарлза Пирози вчера поздно вечером сбила автомашина и протащила на капоте два квартала. На повороте он упал с капота. Автомобиль скрылся.

Пирози, житель Нью-Рошели, был обнаружен в бессознательном состоянии на Восточной Шестьдесят второй улице, примерно в тридцати футах от Мэдисон-авеню, в 22 часа 10 минут случайным прохожим.

Пострадавший скончался в машине «Скорой помощи» по пути в больницу имени Рузвельта.

На перекрестке Шестнадцатой улицы и Мэдисон-авеню полиция нашла шляпу и перчатки, опознанные как принадлежавшие покойному.

Полиция полагает, что Пирози, очевидно, был сбит машиной на этом углу, когда вышел из своего кабинета в находящемся там здании. Потом его протащило на капоте машины до Шестьдесят второй улицы. Когда машина свернула в восточную сторону этой улицы, полагает полиция, тело сместилось и упало.

Бруно отложил газетную вырезку и взял сообщение полиции.

— Далеко же провезло его, — сказал он. — А что говорится в этом сообщении?

— Многое, — ответил Мюррей, — учитывая, что свидетелей не было. Машина — зеленый «Бьюик» прошлогодней модели — в момент столкновения ехала со скоростью, превышавшей сорок миль в час.

— Как они это определили?

— Состояние тела, пятна краски на его пальто, которые подвергли анализу, еще кое-какие детали. Теперь наезд не сойдет с рук. Имей это в виду, когда вздумаешь снова наехать на пешехода.

— С пешеходами я такой, — сказал Бруно. — Но к чему все это сводится? Почему думаешь, что эта машина сейчас в Катскильских горах?

— Потому что, когда это случилось, полиция искала ее, и умный человек спрятал бы ее в Эйкесе, где никто не подумает искать. Знаешь, странно, как эта машина вдруг пришла мне на ум, когда девочка вспомнила о Пирози. Это как в рассказе о Шерлоке Холмсе^[42], когда дело раскрыли потому, что собака не залаяла. Читал ты что-то о нем?

— У меня четверо детей, — ответил Бруно. — Когда мне читать? — Он подошел к окну кабинета и оттянул угол шторы, чтобы посмотреть на улицу. — Ну и жизнь, — заговорил он. — Вчера мы неслись сломя голову, удирая от Уайкоффа. Сегодня ты звонишь ему, чтобы он подождал внизу, и я даже боялся выйти отсюда. Хотелось бы спуститься и покончить с этим делом. Долго нам еще ждать?

— Пока Риго не позвонит из Эйкеса и скажет, что нашел эту машину. Думаю, путь туда занял у него часа два, еще полчаса уйдет на поиски, так что осталось не долго.

— Надеюсь, ты прав, — сказал Бруно, не сводя глаз с улицы. — Смотри-смотри! Полицейский проходит мимо и даже не наклеивает штрафной квитанции. Нужно ездить в лимузине «Кадиллак», чтобы не получать штрафа за такую парковку. Вот шофер вылезает снова, чтобы вытереть капот, это уже третий раз. Слушай, не этот парень сбил тебя с ног?

— Этот самый.

— Такой маленький? Он, должно быть, на голову ниже тебя.

— Он сказал, что был боксером. Я ему верю.

— И все равно, — сказал Бруно. Потом самоуничижительно пожал плечами. — Да о чем я говорю? Мальчишкой я пошел на турнир «Золотые перчатки» и пробыл там до тех пор, пока противник не нашел возможность сблизиться со мной. Тоже был маленький, но какой зверюга! Поверь, Мюррей, он был весь волосатый, как обезьяна. Бьешь его перчаткой, будто в стог сена. И прямо-таки хотел убить меня. Я понял это с самого начала.

Телефон требовательно зазвонил, и Мюррей поднял трубку.

— Это Риго, — сказал он. — Иди в коммутаторную, послушаешь через отводную трубку.

Он подождал, пока Бруно поднял трубку, прежде чем послышался бодрый голос мисс Уайтсайд:

— Это звонок лично вам, мистер Керк. Мистер Риго звонит из Эйкеса.

И тут же раздался голос Риго:

— Это я, мистер Керк, машина здесь, как вы и говорили.

— Откуда звонишь? — спросил Мюррей. — Тебя никто не слышит?

— Нет, я в одном из магазинов здесь, в отеле.

— Хорошо. Что это за машина, как она выглядит?

— Это зеленый «Бьюик» седан модели прошлого года. На правом переднем крыле морщина и несколько царапин, еще свежих, ржавчины пока нет. На решетке какие-то пятна, видимо, кровь. И фара на этой стороне сдвинута дюйма на два. Не думаю, что к машине кто-то приближался после того, как ее сюда поставили.

— Выяснил, кто ее туда поставил?

— Да, одного из работников гаража вызвали в Нью-Йорк, чтобы срочно ее забрать вечером в субботу после Дня благодарения. Он говорит, ему было велено взять ее в одном из нью-йоркских гаражей, пригнать сюда и спрятать.

— Кто велел ему это сделать?

— Он сказал, что мистер Биндлоу. Это здешний заправила.

— Биндлоу? — У Мюррея упало сердце. — Ты уверен?

— Да, но работник сказал, что машина не принадлежит мистеру Биндлоу, что это машина другого здешнего босса. Айры Миллера.

Сердце Мюррей вновь забилось сильнее. Он не сразу обрел голос.

— Молодец, Джин. Отличная работа. Теперь вот что сделай. Поезжай в ближайший город — там есть какой-то город поблизости, так ведь?

— Да, примерно в двух милях.

— Отлично. Поезжай туда, поговори с шерифом, с начальником полиции или кто он там. Скажи…

Внезапно раздался голос Бруно:

— Постой, Мюррей. Кто угодно из Эйкеса может купить местных полицейских. Они не нужны тебе, нужна полиция штата. Джин, слышишь меня?

— Слышу, — ответил Риго. — Значит, я еду в полицию штата. Дальше что? Бруно, это ты? Увидеть бы тебе это место!

— Это что, встреча старых друзей? — резко перебил Мюррей. — Слушай меня, Риго. Запиши регистрационный номер этой машины и поезжай к ближайшему отделению полиции штата. Покажи им сообщение нью-йоркской полиции о несчастном случае, дай регистрационный номер и описание этой машины, скажи, пусть немедленно ее заберут. Если у них возникнут какие-то вопросы, пусть звонят сюда, спросят миссис Нэпп. Все понятно?

— Понятно, мистер Керк.

Мюррей положил трубку.

Бруно вернулся в комнату и закрыл за собой дверь. Задумчиво посмотрел на Мюррея и произнес:

— Айра Миллер.

— Айра Миллер. — Мюррей кивнул. — Вот что я имел в виду, когда говорил о Шерлоке Холмсе. Как только услышал слова Меган, я тут же вспомнил одну вещь, исчезнувшую из твоего отчета о Миллере. Нет машины. Совсем нет. Как обходиться без нее такому человеку, как Миллер? Тем более что ему приходится часто ездить по делам в Эйкес. Собака, которая не залаяла, и машина, которой не было. Знаешь, Фрэнку понравилась бы эта связь.

— Только она и понравилась бы ему во всем этом деле, — сказал Бруно. — Хорошо, ты получил машину и получил Миллера. Но Ландин по-прежнему в неприятном положении, а Миллер все еще в безопасности. Что скажешь по этому поводу?

— Позволь ответить вопросом на воспрос, — сказал Мюррей. — Играешь ты в шашки?

— Играю, конечно.

— Хорошо, вот чем мы будем теперь заниматься. Вот так. — Мюррей положил на столе в ряд три скрепки. — Это Уайкофф, это Шрейд, это Миллер — три шашки, которые мы расставляем. А когда они расставлены, мы берем их — раз, два, три в один ход — и убираем с доски.

— А если одна из шашек выйдет из ряда раньше времени? Что тогда с нами будет?

— Тогда… — Мюррей провел указательным пальцем по шее.

— Я так и думал, — сказал Бруно. — Теперь жалею, что спросил. Ладно, давай с этим кончать. Снаружи, наверное, холодно, но с каждой минутой, пока Уайкофф сидит там, ему становится все жарче.

— Нет, сначала свяжись с миссис Нэпп по поводу Шрейда. Кто сейчас следит за ним?

— Должен Лео Морриси.

— Тогда спроси ее, когда Морриси звонил последний раз и что сообщил.

Обычно медлительный Бруно быстро вышел и вернулся.

— Она говорит, звонил он примерно двадцать минут назад, и Шрейд все еще там. Это хорошо?

— Очень хорошо. Теперь за работу, — сказал Мюррей.

— Знал бы ты, как я рад этому.

Бруно стоял в дверном проеме здания, держа портативный магнитофон, а Мюррей прошел несколько шагов по улице и остановился у витрины табачного магазина. Используя ее как зеркало, смотрел, как Кэкстон вылезает из машины и идет к нему.

— Мистер Керк? — Кэкстон снял фуражку и прижал к груди, жест, подобающий горделивому шоферу горделивого магната. — Мистер Уайкофф велел передать, что, если хотите поговорить с ним, будьте добры сесть в автомобиль. Он рядом.

— Я знаю. Передай мистеру Уайкоффу, что я буду говорить с ним здесь. Скажи, свежий воздух пойдет ему на пользу.

Было ясно, что если Уайкофф рядом, то решения принимает не Кэкстон. Билли вернулся к машине, и Мюррей видел в витринном стекле, что он оживленно обращается к Уайкоффу. В стекле были и другие отражения, заметил Мюррей — отражения ходящих туда-сюда по улице людей, делающих двухдолларовые ставки. Мужчины и женщины разного роста, сложения, достатка проходили мимо, не зная, что вылезающий из лимузина человек — строго одетый, располагающий к себе, возможно, государственный муж преклонного возраста — это тот, кого они возвышали над собой своими двумя долларами. Он долгое время обладал правом высокого, среднего и низкого правосудия над ними, а они ничего об этом не знали и не хотели знать.

Уайкофф подошел к Мюррею, и они стояли, разглядывая выставленные на витрине товары — красивые трубки и экзотические виды табака, — что, как мог видеть любой прохожий, сейчас представляло единственный их интерес в жизни.

— Цена, — произнес Уайкофф. — Какова цена?

— Низкая, — ответил Мюррей. — Никаких денег. Всего несколько любезностей, которые я хочу получить от тебя.

Уайкофф восторженно посмотрел на пенковую трубку.

— Ты хочешь! Кто ты такой, чтобы говорить мне, чего хочешь, сукин ты сын? Я хочу вернуть свою книгу. Вот для чего я здесь.

— Книг две, — сказал Мюррей. — Наверху у меня есть машинка, делающая две из одной. Одна твоя, другая моя. Моя заперта в сейфе вместе со страховкой жизни. Но у меня, Уайкофф, есть для тебя сюрприз. Если заключишь сейчас со мной сделку, можешь получить обе. Неприятно это говорить, но твоя бухгалтерская книга ничего ни для кого не стоит.

— Это ты так считаешь. Какая сделка?

— Простая. Прежде всего я хочу, чтобы ты отвез меня в Бруклин и ждал там, пока я не закончу одно дело. Потом сегодня вечером, около девяти, я хочу, чтобы ты появился в квартире Айры Миллера. И захвати с собой Лоскальцо. Вот и все, получишь там свои книги. Это самая выгодная сделка, какую ты можешь пожелать.

Уайкофф склонил набок голову, чтобы прочесть ценник на пенковой трубке.

— Устройство неприятностей для Айры ты называешь сделкой? Даю тебе слово, я не предам Айру ни за кого и ни за что. А что это по поводу Лоскальцо? С каких пор я отдаю ему приказания? Если знаешь, что он за человек…

— Знаю, но ты можешь придумать какую-то историю, чтобы заманить его туда. А что до Миллера, ты будешь там, чтобы о нем позаботиться, так ведь? И либо это, Уайкофф, либо никаких книг. Ты повешен за большие пальцы.

— Так думаешь?

— Не юли, Уайкофф. Решай быстро или начинай думать, кто получит эти книги первым — Лоскальцо или министерство финансов.

Уайкофф отвернулся от трубки.

— Садись в машину.

— Кое-кто должен поехать вместе со мной.

— Ладно, садитесь оба. Какая мне разница? — сказал Уайкофф, но когда Мюррей жестом пригласил Бруно из дверного проема, на лице его отразилось удивление, но он тут же взял себя в руки.

— А, это ты, — недовольно произнес он. — Что ж больше не проверяешь пробки в домах? Получил повышение?

Из-за двери Шрейда доносились звуки скверной игры на пианино. Когда Мюррей постучал, они сразу же прекратились.

— Да? — поизнес Шрейд. — Кто это?

— Эдди, это Мюррей Керк. Помнишь, недели две назад ты сказал, что если мне нужен небольшой оркестр для игры по какому-то случаю…

Дверь распахнулась.

— Входите, входите, — сказал Шрейд. — Рад, что вы заинтересовались. Если я…

Мюррей втолкнул его обратно в комнату, а Бруно захлопнул дверь и угрожающе встал перед ней. Шрейд изумленно уставился на обоих.

— Послушайте, что это значит? Что здесь происходит? Полегче с грубым обращением, мне оно не нравится.

— Очень жаль, — сказал Мюррей, — потому что человеку, который послал нас сюда, нравится. Но, может быть, Эдди, ты к нему привыкнешь. Может, после парочки синяков даже не станешь обращать на него внимание.

Шрейд с трудом сглотнул.

— Какой человек? О чем вы говорите?

— Какой? — Мюррей повернулся к Бруно: — Он хочет знать, кто нас послал. Скажешь ему?

Бруно зловеще улыбнулся:

— Конечно. Нас послал Джордж Уайкофф. Тебя это удивляет?

— Я не верю вам! — выкрикнул Шрейд. — Вы оба обманщики. Чего Джорджу от меня нужно? Какое ему дело до меня?

— Ты мелкий лжец, — заговорил Мюррей, — дело у него серьезное. Ты не поверил истории, которую я рассказал тебе в прошлый раз, так? Тогда меня послал Джордж, потому что он слышал все о тебе, Миллере и Пирози, но хотел дать тебе шанс полностью признаться. У тебя был шанс, Эдди, и ты его не использовал. Что скажешь об этом?

Никто не сделал к нему ни шага, но Шрейд пятился, пока не коснулся спиной стены, вытянув руки, словно для защиты от надвигающейся опасности.

— Все равно я говорю, что вы обманщики. Как мог Джордж знать то, чего нет? Вы не работаете у него. Не имеете с ним никаких дел. Теперь уходите, а то я подниму крик и доставлю вам серьезные неприятности. Слышите? Убирайтесь отсюда, оба!

Мюррей взял магнитофон у Бруно, поставил на стол и открыл его.

— Эдди, тебе дается еще один шанс. Джордж не хочет смотреть на это по-моему, но я убедил его, что смогу получить от тебя правдивую историю. Если сознаешься, то будешь совершенно чист, а Миллеру придется самому отвечать за себя. Просто поговори в эту штуку, и Джордж, когда выслушает тебя, будет знать, на чьей ты стороне. Давай, давай, она тебя не укусит.

Шрейд посмотрел на магнитофон и как будто собрался с духом.

— От кого вы? — спросил он. — От Ландина, да? Думаете, Джордж Уайкофф пошлет кого-нибудь говорить в эту штуку? Каким дураком хотите меня выставить?

— Эдди, — ласково заговорил Мюррей, — знаешь ты Джорджа Уайкоффа в лицо?

— Знаю, конечно.

— А Билли Кэкстона? Его знаешь?

— Знаю. Я его видел.

— Хорошо, Эдди, посмотри в окно и скажи, что видишь поблизости.

— Зачем? Что вы собираетесь сделать теперь?

— Собираюсь сделать тебе одолжение, Эдди. Посмотри в окно и увидишь, что я имею в виду.

— За дурака меня принимаете? — сказал Шрейд, но пошел бочком вдоль стены к окну, осторожно повернулся и выглянул в него. Отшатнулся, охнув, выкатил глаза, испуганно замахал руками, и когда Мюррей подхватил его, ощущение было таким, будто он поддерживает дырявый мешок с мукой, — твердость его вытекала ровной струйкой.

— Эдди, будешь теперь говорить? — спросил Мюррей.

Эдди заговорил.

Они ждали в машине Мюррея — он и Харлинген, — стоявшей напротив громадного готического здания, где жили Миллеры, и незадолго до девяти увидели, как в него вошел Уайкофф. Несколькими минутами раньше к дому подъехало такси с Лоскальцо. Он расплатился с водителем, вылез в дверцу, как разбухшая пробка из бутылки, и вошел в здание. Он был без шляпы, в пальто, наброшенным на плечи, как накидка.

— Вечно играет на публику, — сказал Мюррей, а потом, когда Харлинген хотел распахнуть дверцу машины, остановил его: — Нет, погодите. Пусть они рассядутся наверху. Тогда пойдет более гладко. — Похлопал по магнитофону на коленях. — Уверены, что умеете обращаться с этой штукой?

— Да.

— Знаете, как уложены эти вещи в портфель? Там все в порядке.

— Знаю, — сказал Харлинген. — Послушайте, перестанете вы беспокоиться обо мне? Я уже сказал, что, когда нужно с чем-то работать, я знаю, как это делается. Сейчас мне есть с чем работать.

— Да, но это будет не как в тех залах суда, какие вы видели, — предупредил Мюррей. — Здесь нет основных норм, нет председателя, не к кому апеллировать. И там три типа…

Харлинген засмеялся.

— Пойдемте, — сказал он, — пока вы меня не убедили.

Валькирия открыла дверь квартиры и как будто бы не удивилась, увидев их.

— Еще гости, — объявила она через плечо, и Перл Миллер за ее спиной произнесла:

— О, как замечательно! Совсем как вечеринка, правда? И Айра ничего мне не сказал.

Она засеменила впереди всех в гостиную.

— Айра, дорогой, — обеспокоенно заговорила она, — у нас еще гости, но ты ничего не сказал мне об этом, и в доме ничего для них нет. Что мне делать?

— Делать? — переспросил Миллер, и выражение его лица заинтриговало Мюррея. Удивления в нем не было — конечно, Уайкофф предупредил при первой же возможности об этой встрече, — была только вежливая серьезность, хмурая озабоченность из-за вторжения в его дом. Это самое выражение Мюррей видел у него во время прошлого визита. Оно говорило, что Миллер собирался устроиться вечером с хорошей книгой, с обкуренной трубкой из корня вереска, а вместо этого вынужден принимать приличных, но незваных гостей. — Ничего не делай, Перли, — бодро сказал он и потрепал ее по плечу. — Не беспокойся ни о чем.

— А кофе? — Перл Миллер оглядела собравшихся в комнате. — Хотите кофе, правда? Я готовлю очень хороший. — Она подняла кончики пальцев к губам, рукав сполз, и Мюррей увидел, что повязки на запястье уже нет. — Я готовлю хороший кофе, так ведь, Айра? — неуверенно спросила она.

— Самый лучший. — Он повел ее к двери, обняв за талию. — Иди на кухню, Хильда поможет его приготовить. И скажи ей, пусть держит Тото там. Джордж не любит, когда он поблизости.

Все это время Лоскальцо сидел в самом глубоком кресле, его крупное тело было расслабленным, глаза полуприкрытыми, но зоркими. По-своему, подумал Мюррей, Лоскальцо такой же хороший игрок в покер, как Миллер. Он хотел разобраться, что здесь происходит, и был готов изучать с ничего не выражающим лицом свои карты, пока не поймет, что именно. Тогда он вступит в игру.

Харлинген подошел к пианино, стоявшему в дальнем конце комнаты. Поставил магнитофон на сиденье, рядом с ним портфель. Он похож, с беспокойством подумал Мюррей, на университетского преподавателя, готовящегося к лекции. И когда он представился, в голосе его прозвучала степенная профессорская нотка.

— А теперь, — сказал он, — давайте приступим к делам. Мой клиент, патрульный Арнольд Ландин…

Лоскальцо оживился:

— Постойте, адвокат. Я уже предупредил вашего человека, — он свирепо посмотрел на Мюррея, — относительно запугивания моих свидетелей и теперь повторяю это предупреждение вам. Не нужно излишне увлекаться. Приберегите свой вздор до судебного процесса.

— Мистер Лоскальцо, — невозмутимо заговорил Харлинген, — я предупрежден. В ответ позвольте сказать вам, что, если я оглашу свои сведения на судебном процессе, вы будете выглядеть последним ослом в Нью-Йорке. Дабы избавить вас от этого, позвольте мне сначала изложить свой вздор и приберегите свои выводы до его окончания. Все это займет десять минут, и уверяю вас, что не сделаю ни одного заявления, не подтвержденного уликами, которые я вручу вам здесь и сейчас. Это приемлемо?

Мюррей понял, что адвокат возбудил любопытство Лоскальцо, а потом благоразумно не дал ему времени справиться с ним. Не дожидаясь ответа, Харлинген вытащил из портфеля папку с бухгалтерскими записями Уайкоффа, и Уайкофф сразу же воззрился на нее.

— Прежде всего, — продолжал Харлинген, — я хочу установить личность некоего Чарлза Пирози, фамилия которого есть в этой бухгалтерской книге. Но поскольку эта книга секретная, я не стану публично показывать ее, а попрошу мистера Уайкоффа установить личность названного человека. Сделаете вы это, мистер Уайкофф?

— Конечно, — сказал Уайкофф. — Он был моим бухгалтером. Поверьте, классная личность.

Он протянул руку за папкой, Харлинген отдал ее.

— Есть еще копия этой книги, — сказал Уайкофф. — Должно быть, на пленке. Где она?

Харлинген виновато посмотрел на него.

— Думаю, в этом портфеле, — мягко сказал он, — уверен, мы найдем ее, когда проясним все остальное.

Уайкофф злобно посмотрел на Мюррея, но Харлинген не дал ему времени протестовать, как и Лоскальцо.

— А теперь, когда мы знаем, кто такой Чарлз Пирози, — поспешил сказать Харлинген, — давайте выслушаем заявления о нем от заинтересованной стороны.

Он включил магнитофон. Послышалось легкое гудение, потом раздался голос Эдди Шрейда, громкий, испуганный.

«— Джордж, — заговорил он, — тебе надо быть благоразумным. Слышишь меня, Джордж? Это Эдди Шрейд, и тебе нужно выслушать. Это надувательство устроили тебе Пирози и Айра. Клянусь, это так. Я тут был ни при чем. Я даже сказал Айре…»

— Выключите немедленно! — Айра Миллер утратил свой апломб. Он кричал, вскочив, лицо его исказилось от ярости. — Откуда вы взялись, чтобы пытаться использовать такую уловку? За кого вы себя…

Джордж Уайкофф восстановил порядок легким жестом. Он щелкнул пальцами, словно веля собаке успокоиться.

— Заткнись ты, — сказал он.

— Джордж, неужели ты будешь это слушать? Это даже не Эдди! Я знаю его голос и говорю тебе…

— Я сказал — заткнись. Это Эдди, и он обращается ко мне. Ко мне лично, понимаешь? Заткнись, чтобы я мог его слышать.

«— Это было так, Джордж, — зазвучал в наступившей тишине голос Эдди Шрейда. — Пирози сказал, что отношения у Айры с тобой добрые, поэтому они могут представить дело убыточной книгой и огрести кучу денег. Тем более если Пирози будет покрывать Айру. Так они и сделали. Говорили, что постоянно приходится выплачивать много выигрышей, и еще делали вид, будто полицейские берут большие взятки, хотя они ничего не брали. Потом Пирози уже всерьез запустил когти в Айру, потому что Айра потерял большие деньги на своей постановке…»

Харлинген выключил магнитофон.

— Постановка, о которой идет речь, — обратился он к Лоскальцо, — это пьеса «Бурное время», выдержавшая четыре спектакля три года назад. Вот номер газеты «Уолл-стрит джорнал», где говорится о привлечении постановочной компании и о сумме, вложенной Айрой Миллером, крупнейшим акционером. Сумма составляет пятьдесят две тысячи долларов, все эти деньги он потерял. И оказался в серьезных финансовых затруднениях.

Харлинген включил магнитофон снова.

«— … и пошел бы на что угодно, чтобы вновь их нажить. Поэтому, Джордж, они надували тебя все больше и больше, но клянусь, я не получал оттуда ни цента. Ни цента, клянусь. Джордж, ты должен поверить этому. Сам знаешь, я довольствуюсь малым. На что мне такие деньжищи?

А потом, когда Айра испугался и хотел бросить это дело, Пирози ему не позволил. Сказал, что расскажет об этом, и ты убьешь Айру, а он уцелеет, потому что знает, как тебя обойти. Он говорил Айре: „Мне нужна сотня“ или „Мне нужно две сотни“, — не важно, сколько, и Айра всегда вынужден был раскошеливаться, а потом делать вид, что дал взятку полицейским».

Из магнтофона раздался голос Мюррея, который услышав его, почувствовал странное удивление, как всегда, слыша себя в записи.

«— А что Ландин? — спросил Мюррей. — Эдди, что произошло с ним в тот день?

— Да он ни разу не получил от Айры ни цента, тупой патрульный. Задержание было обычное, все, как положено, только Айра записал, будто заплатил Ландину тысячу долларов, для того, чтобы поделить с Пирози эти деньги. Пирози хотел этого ареста, нужно было показать Джорджу в бухгалтерских книгах, как много полицейских в том районе берут большие взятки и во что обходится ведение там дела. Только Айра не захотел сам идти в участок, потому что задержаний у него было уже слишком много — понимаешь, зарегистрированных в его досье, — поэтому он заплатил мне несколько долларов, чтобы я вышел, принял несколько ставок и стал его подставным лицом. Сказал, если откажусь, он передаст „Сонгстер“ кому-нибудь другому, так что мне оставалось делать?

— Но с Ландином что? Почему именно его требовалось ложно обвинить?

Голос Шрейда представлял собой тонкую смесь удивления и сарказма:

— Почему его? Так ведь он шел тогда по той стороне улицы. Какая еще может быть причина?»

Харлинген выключил магнитофон, и Лоскальцо подался вперед в своем кресле.

— Это интересно, адвокат, — сказал он, — но это неподтвержденные показания одного человека. Что с этим Пирози? Можете его представить?

— Нет, — ответил Харлинген. — Не могу.

— Почему?

Уайкофф неотрывно смотрел на Миллера, как на обретающее форму чудовище. Теперь с тем же выражением лица повернулся к Харлингену.

— Конечно, не можешь, обманщик, — холодно сказал он. — Пирози погиб в автокатастрофе месяц назад. Что скажешь теперь?

— Многое, — ответил Харлинген. — Потому что даже после того, как расследование Большого жюри прикрыло вашу лавочку, Пирози не выпускал Миллера из своих когтей. По-прежнему регулярно шантажировал, по-прежнему угрожал ему выдать вам, если он не сможет платить по требованию. И прекратилось это со смертью Пирози — причиной ее был не несчастный случай, а убийство.

— Убийство? — ошеломленно повторил Уайкофф. — Это бредовое заявление. Говорю тебе, это был несчастный случай. Я знаю о нем все.

— Вот как? — произнес Харлинген. — Тогда у меня есть для вас новости. Вечером в День благодарения здесь, в городе, Чарлз Пирози был умышленно сбит насмерть машиной, которая в настоящее время изъята полицией штата Нью-Йорк. — Он полез в портфель. — Вот сообщение полиции о так называемом несчастном случае, а вот запись телефонного разговора, который я вел с лейтенантом полиции штата Бейкером, санкционируя его действия. Тут не наезд, совершенный неизвестным водителем. Эта машина — в сущности, орудие убийства — идентифицирована как собственность Айры Миллера.

И Лоскальцо, и Уайкофф посмотрели на Миллера, но тот не дрогнул, не повалился ниц. Мюррей видел, что каким-то чудом он вновь овладел собой, стал тем же хладнокровным Артуром Миллером, что и раньше.

— Этот несчастный случай произошел вечером в День благодарения? — обратился он к Харлингену.

— Да.

— Тогда что все это значит? — возмущенно продолжал Миллер. — Я всю ночь провел в Эйкесе, вернулся в город на другое утро в восемь часов, получив сообщение, что моя жена повредила руку. Человек, который подвез меня в город, подтвердит вам это. Тысяча гостей в Эйкесе подтвердят вам это. Так зачем втягивать меня во все это? Зачем марать меня обвинением, которое не продержится в суде и минуты?

Лоскальцо явно не мог терпеть не только лазейки, но и людей, которые оставляют их открытыми.

— В таком случае… — гневно обратился он к Харлингену, но Харлинген с сожалением покачал головой:

— Я не утверждаю, что машину, убившую Пирози, вел Айра Миллер. Вел ее не он, а другое лицо, все интересы которого были неразрывны с его интересами, знавшее каждый аспект его жизни, знавшее все о власти Пирози над ним и, самое трагичное, решившее из безоглядной, слепой любви, что уничтожить эту власть можно, только сбив машиной Чарлза Пирози насмерть.

Раздался грохот. Перл Миллер стояла в дверном проеме, держа в руках пустой поднос, у ее ног валялись разбитые чашки и блюдца, под ними расплывалось по ковру темное кофейное пятно. Потом поднос со стуком упал на пол, и она зажала ладонями уши, словно стремясь заглушить то, что слышала и поняла.

— Айра! — воскликнула она, и в ее голосе прозвучала вся мука крайнего предательства. — Ты обещал никогда не говорить! Обещал никогда не говорить!

Ответом ей стали не слова Миллера, а выражение его лица. Мюррей увидел, что каким бы ни был этот человек, ему обеспечено место в чистилище и возможность долгого подъема оттуда.

Айра Миллер безмерно любил жену.

Глава 5

Неподалеку от Бродвея было все еще открыто кафе-автомат, и, пока Харлинген искал телефонные кабины, Мюррей опускал монеты в различные прорези. Он ел уже второй сандвич, когда вернулся Харлинген.

— Миссия выполнена, — сказал адвокат, а потом посмотрел на несколько тарелок на столе. — О, должно быть, вы сильно проголодались.

— Сильно. Впервые сегодня подумал о еде из-за вашего друга Арнольда. Что он сказал?

Харлинген сел и положил шляпу на соседний стул.

— Говорил слегка бессвязно, но, должно быть, это естественно. Твердил: «Замечательно, замечательно», — а потом произнес, что будет рад убраться от этих треклятых сковородок. Несколько раз сказал, как ненавистно ему быть поваром в буфете. Наверное, бросил эту работу, как только положил трубку.

— Почему бы нет? — сказал Мюррей. — Его ждет блестящее будущее. Теперь не нужно беспокоиться из-за служебного разбирательства, полиция выплатит ему задержанную зарплату, и его ждет Хелен. Что может быть лучше?

— Да, — сказал Харлинген, — но что касается Хелен…

— Тут уже ничего не поделаешь.

— Мюррей, вы меня понимаете. Она поставила его в очень скверное положение, и теперь ему это ясно. После того, что перенес, возможно, он изменил отношение к ней.

— Возможно, но сомневаюсь, что отношение к нему изменила она. А влюбленная женщина может быть совершенно непредсказуемой. Если возникнут сомнения в этом, вспомните Перл Миллер.

— Предпочту не делать этого, — сказал Харлинген с глубоким чувством. — Господи, какая история! То, как эта бедняжка…

— Знаю. Ральф, вы собираетесь и дальше быть адвокатом по уголовным делам?

— Да.

— Тогда соберитесь с духом, потому что вам предстоит увидеть множество слез. Вот к чему сводится защита уголовных преступников — к женщинам, сидящим в глубине судебного зала и льющим горькие слезы по никчемным мужчинам в их жизни. Зная это, вы все равно считаете, что это работа для вас?

— Да, но почему вас это так заботит? К чему вы клоните, Мюррей?

— К предложению.

— Какого рода?

— Насчет партнерства. Вы и я. Керк и Харлинген, если хотите в алфавитном порядке.

— Партнерства? — Харлинген свел брови, стараясь понять. — Но ваше агентство… я хочу сказать, вы окажетесь в странном положении, разве не так?

— Нет, потому что агентство я продаю. Я получил предложение продать его часть, но продаю целиком. Не знаю, много ли получу, но ухожу в любом случае. Думаю, мы вдвоем составили бы хорошую команду.

— Может быть, — сказал Харлинген. А потом с добродушной язвительностью добавил: — Не вы ли однажды заметили, что с вашим мозгом, диктующим чужому сочному голосу…

Мюррей покачал головой:

— Ральф, позвольте сказать вам кое-что. Я всего лишь привел вас сегодня к Айре Миллеру. Вы не имели права находиться там, представлять что-либо в качестве улики, разговаривать с теми людьми так, как разговаривали. Но вы это сделали, и вам это сошло с рук, потому что, как говорят люди у меня в агентстве, вы всегда вершите дело. Я дал вам бумаги и пленку, но использовали их против той клетки с тиграми вы. И никто не смог бы сделать этого лучше. Если бы я не думал так, то не предложил бы сотрудничества. Не могу работать с людьми, которых не уважаю.

— Я знаю это, Мюррей, и спасибо за комплимент, но ведь нужно обдумать и другие проблемы, так ведь? Ваши представления не всегда совпадают с моими. Не приведет ли это к осложнениям?

— Может привести. Но мы немного поспорим и сможем сообща найти верные ответы. У юристов в работе это так. Взять двух человек — получите партнерство. Взять девять человек — получите Верховный суд. Понимаете меня?

— Да, — ответил Харлинген, — понимаю.

— Значит, договорились? Если затянуть с решением, я могу передумать, но сейчас, судя по тому, как мне видится мир, я ваш человек.

— Но почему? — спросил Харлинген. — Если рассчитываете, что доходы у вас возрастут…

— Нет, не рассчитываю. Собственно говоря, знаю, что они будут ниже. Но это сводится к тому, Ральф, что вы говорили. Помните, вы как-то сказали, что из меня не получился хороший циник?

— Помню.

— Так вот, вы ошиблись. Циник из меня получился чертовски хороший, так как мне ни разу не пришло в голову, что Ландин невиновен, а это чуть ли не предел падения. Это «белое пятно», созданное агентством. Так думал и чувствовал Фрэнк Конми. А я не хочу быть вторым Фрэнком Конми, Ральф; меня страшно думать, что я довел бы себя до этого. Агентство отравило его существование, заставить подозревать всех и вся. Я не допущу, чтобы это случилось со мной. Но если останусь с агентством, случится. Вы понимаете меня, так ведь? Такой человек, что должны понять. Вот почему говорю, что если скажете «да» — я ваш человек.

— Давайте лучше употреблять слово «партнер», — сказал Харлинген. — Оно приятнее звучит.

На другой день, когда Мюррей сообщил эту новость миссис Нэпп, она восприняла ее с удивительным спокойствием.

— Что ж, вы наверняка знаете, что делаете, мистер Керк, — сказала она. — И конечно, мистер Коллинз будет очень хорошим руководителем. Мистер Конми всегда высоко отзывался о нем, когда тот был здесь. И, насколько понимаю, он отлично преуспевает и в Калифорнии. Когда вы уходите?

И тут Мюррей осознал, что для нее не существовало никакого Фрэнка Конми, никакого Мюррея Керка, никакого Джека Коллинза.

Существовало только агентство, и значение имела только его неизменная результативность. Стало быть, подумал он, погоня за результативностью губит душу.

— Не знаю, — ответил он. — Коллинз приезжает на будущей неделе, но требуется составить документы и все такое. Это может занять около месяца. А что?

— Нужно позаботиться о многих деталях, мистер Керк. Например, о деле этой монахини…

— Монахини? Какой монахини?

— Она приезжала сегодня утром из больницы Святого Алонсуса. У мужчины, приехавшего вместе с ней, был полный автомобиль документов для микрофильмирования. Она показала письмо от вас, где сказано, что это нужно сделать бесплатно, но если мы надолго загрузим нашу машину для микрофильмирования этим…

— Тогда мы купим для них такую машину, миссис Нэпп, если это единственный выход. Если ее доставят на будущей неделе, это будет хороший рождественский подарок.

— Это будет очень дорогой рождественский подарок. У вас на письменном столе много корреспонденции, мистер Керк. Займетесь ею до ухода домой?

— Займусь. А пока что, миссис Нэпп, поручите кому-нибудь взять в лаборатории несколько больших пустых ящиков — картонных, в которых доставляют фотобумагу — и принести ко мне в кабинет. И есть список более-менее достойных освещения в печати клиентов, который вы составили, когда тот человек из журнала «Пипхоул» был здесь. Мне он тоже нужен.

— Зачем? — спросила миссис Нэпп.

Она впервые задала вопрос о цели его указаний. Мюррей понял, что больше ничего не вершит.

— Мне так хочется, — отрывисто сказал он. — Действуйте, миссис Нэпп.

Работа по сверке досье с фамилиями шла медленно. Закончив ее и нагрузив папками две коробки, Мюррей позвонил на первый этаж Макгуайру, домоуправу, и узнал, что котельной в здании нет и никогда не было.

— Нет, сэр, — сказал Макгуайр, — мы получаем тепло от компании «Нью-Йорк стим», мистер Керк. Странно, что вы не знали этого. — По его тону Мюррей понял, что ему приятно советовать арендатору. — Если хотите избавиться от бумаг, лучше всего найти место, где есть мусоросжигатель. Или отправьте бумаги вниз, мы отдадим их мусорщику, когда он появится.

— Спасибо, — сказал Мюррей. — Я найду мусоросжигатель.

Если у него и были какие-то сомнения, нотка повышенного интереса в голосе Макгуайра уничтожила их полностью. В конце концов, в «Сент-Стивене» был камин.

Но как оказалось, тот, кто сооружал камин, не предусмотрел сжигания такого хлама, какой впихнул туда Мюррей. Магнитофонные ленты с шипением тлели, фотопленки испускали дым, окутавший квартиру едким туманом. Лишь когда все окна были открыты, а дверь распахнута, в трубе появилась тяга. Мюррей сел на корточки перед огнем и стал горстями бросать в него обреченные на сожжение материалы, подавляя при этом тщетные сожаления.

На дне коробки оказалась пачка фотографий. Одна из них привлекла его взгляд. Там были изображены во всех подробностях жена злополучного игрока в поло и мускулистый молодой человек, ее увлечение в том месяце, схваченные фотовспышкой в нетерпящую света минуту. Мюррей разглядывал одну из фотографий с интересом, удивляясь, как может быть у совершенно раздетой женщины такой беззаботный вид в такое ужасное время. Ее любовник, наоборот…

— Пятьдесят художественных поз, — сказала у его плеча Рут.

Он ошеломленно поднял взгляд и увидел Рут, ту самую Рут, которую видел неделю, целую жизнь назад, однако в чем-то иную. Потом неуклюже поднялся на ноги, осознал с гневным смущением, что все еще держит в руке эту фотографию, и бросил ее в огонь.

— Извини, — сказала Рут. — Я постучала, но ты был так занят, что не слышал, и я вошла без приглашения. Не знала, что ты просматриваешь свой альбом.

— Долго ты простояла здесь?

— Достаточно, чтобы запомнить подробности той фотографии. Кто был на ней? Кто-то, кого я знаю?

— Вряд ли. Я тоже не знаю их.

— О, Мюррей, не смотри так. Неужели не понимаешь, что я шучу? Право, ты можешь быть…

— Давай не будем об этом. Когда люди входят без приглашения, чтобы оскорблять меня, это слишком. Теперь скажи, шучу я или нет.

— Лучше пусть это будет шуткой. Мюррей, мы сыграли в школе ту пьесу, и в зале был Ральф. Я долго потом с ним говорила.

— Это хорошо. Как прошла пьеса?

— Не все ли равно? Ральф рассказал мне обо всем, что случилось, — о тебе, об Арнольде и о партнерстве. Слушал ты когда-нибудь Ральфа? Стоит лишь ему открыть рот, и он начинает без остановки говорить. Я приехала бы раньше, если бы он не говорил так долго.

— Зачем?

— Мюррей, выслушай меня. То, что произошло в ту ночь между нами… Ты был прав относительно меня, знаешь ведь это? Ошибался только в одном. То, что я тогда чувствовала — это самое странное чувство в моей жизни — было осознание свободы. Я словно целые годы была прикована к тени, а потом вдруг поняла, что это тень, и стала свободна. Вот почему я поехала сюда с тобой. Потому что была вольна сделать это и хотела. Мюррей, понимаешь, что я говорю? Если нет, я убью тебя.

— Это не оставляет мне выбора, так ведь?

— Нет, и если думаешь, что твой вид затравленного зверя для меня что-то значит, то ошибаешься. Теперь можешь согнать с лица это выражение. Человек с чувством юмора не должен стараться выглядеть таким уязвленным и благородным. Ему это не идет.

— Ладно, — сдержанно заговорил Мюррей, — тогда постараюсь быть по возможности веселым хозяином. Не хочешь ли раздеться? У меня есть новое банное полотенце, оно…

— Знай меру в юморе. — Она приложила руку к его щеке и задержала там, прохладную и замечательно успокаивающую. — Чувствуешь? Это от страха. Входя в лифт, я боялась до одури. Я знала, что скажу, но не знала, что скажешь ты, и страшилась. А теперь, хотя ты до сих пор ничего толком не сказал, я больше не боюсь. Что скажешь об этом?

— Только что ты чертовски уверена в себе. А если хочешь понять почему, посмотрись в это зеркало.

Мюррей повернул ее так, что оказался позади нее. Оба смотрели в зеркало на стене над камином, а потом, свободный наконец от своей тени, он крепко обхватил Рут и почувствовал под своими руками теплую тяжесть ее грудей.

Рут откинула голову ему на плечо и улыбнулась отражению в зеркале.

— Какая красивая пара, — сказала она.

Глава 6

Тем вечером, ясным, холодным, безлунным, но звездным, они сидели в квартире Фрэнка в «Сент-Стивене», — многоэтажном жилом доме с гостиничным обслуживанием. Тридцатью этажами ниже, в Центральном парке, морские львы лаяли от скуки на небо, тигры рычали, слыша завывание сирены «Скорой помощи», несшейся по Пятой авеню.

Фрэнк прислушался к этим отдаленным звукам.

— Да, — сказал он, — они всегда поднимают шум, когда испуганы, бедные звери. А по их поведению днем и ночью, Мюррей, можно не сомневаться, что испуганы они постоянно. Что ж, думаю, в этом смысле они не отличаются от других Божьих созданий.

Испуганных.

Постоянно испуганных.

И оповещающих об этом безучастные звезды.

Эд Макбейн

Златовласка

Посвящается нашим игрокам в покер по вторникам –

Берни Берроузу

Элу Филдзу

Сонни Фоксу

Рону Кингу

Дану Коноверу

Стэнли Махэнбергу

Сидни Милву

Джо Ваксбергу

Харви Вайссу

Глава 1

Возле дома стоял патрульный автомобиль. Передние фары и свет в салоне были выключены. На улице в час ночи было тихо, соседи спали. Я притормозил позади машины, заглушил мотор и направился туда, где на фоне отцветшего палисандрового дерева в лунном свете стоял Джейми и разговаривал с полицейским. С канала позади дома доносилось тарахтение рыбацкой лодки, которую я заметил, проезжая по мосту с Люсиз-серкл. По эту сторону моста водилась только мелководная кефаль, она не ловилась на крючок. Профессиональные рыбаки закидывали сети — круг за кругом, круг за кругом.

Джейми выглядел подавленным и бледным. Ему было сорок шесть лет, на десять лет больше, чем мне, но в лунном свете он казался гораздо моложе — а может, просто более беззащитным. Он был в поношенной голубой тенниске, белых брюках и голубых теннисных туфлях. У стоявшего напротив него патрульного пятна пота проступили под мышками на его рубашке, пот мелкими каплями выступил на лбу. Я не знал, заходил ли он в дом. Патрульный смотрел, как я приближаюсь к ним.

— Меня зовут Мэттью Хоуп, — произнес я. — Я адвокат доктора Парчейза.

Не знаю, почему я сразу обратился к патрульному, а не к Джейми. Наверное, с самого начала старался защитить его, намекая закону, что я и сам — законник и не позволю нарушать права клиента.

— Значит, он вас вызвал? — спросил патрульный.

— Да.

— Когда это было, сэр?

— Примерно без четверти час. Десять минут назад.

— Я получил радиосообщение только пять минут назад, — сказал патрульный. Это прозвучало как обвинение.

— Верно, — кивнул я. — Он сначала позвонил мне, и я посоветовал ему известить полицию.

— Вы не возражаете, если я зайду в дом? — спросил патрульный.

— Нет, — ответил Джейми.

— Вам необязательно заходить со мной, если не хотите.

— Я бы предпочел не…

— Хорошо.

Патрульный, неожиданно быстрым жестом тронув Джейми за плечо, направил свет фонаря на лужайку перед домом и быстро двинулся к входной двери, лавируя между брызгающих поливалок, будто находился на соревнованиях по бегу на пересеченной местности. Кружок света выхватил из темноты бронзовую ручку двери. Он осторожно повернул ее, словно ожидал, что она заперта, открыл и шагнул внутрь. Оставшись наедине с Джейми, я произнес:

— Хотелось бы снова спросить тебя о том, о чем спросил по телефону…

— Я этого не делал, — заявил он.

— Ты говоришь правду, Джейми?

— Да.

— Есть ли у тебя какие-нибудь догадки, кто мог сделать это?

— Нет, Мэтт.

— Почему ты позвонил мне, а не в полицию?

— Не знаю. Наверное, подумал: ведь ты мой адвокат, Мэтт.

Еще одна полицейская машина остановилась у обочины. Без сирены, без мигалки. Человек в салоне выключил мотор и вышел. Подтягивая брюки, он направился к нам с Джейми. Это был огромный мужчина. Во мне самом шесть футов и два дюйма росту, и вешу я сто девяносто фунтов, но почувствовал себя букашкой рядом с ним. На рукаве его голубой униформы красовались две сержантские полоски. Он пропотел еще более основательно, чем патрульный. Погода больше подходила для августа, чем для последнего февральского дня.

— Сержант Хаскомб, — представился он, притронувшись к своей фуражке. — Ищу того, кто вызвал полицию.

— Я, — сказал Джейми.

— Не могли бы вы назвать свое имя, сэр?

— Джеймс Парчейз.

— Я выехал через минуту, услышав вызов по радио, — продолжил Хаскомб, — впрочем, Фэрли и так позвонил бы мне, ведь это «сигнал пять». Я его начальник. — Мне показалось, будто он чувствует себя неловко рядом с мужчинами ниже его ростом. Вынув носовой платок из заднего кармана, он снял фуражку и обтер пот со лба. — Он ведь сейчас в доме?

— Да, — кивнул я.

— Простите, сэр, а вы…

— Мэттью Хоуп. Адвокат мистера Парчейза.

— Понятно. Прошу меня извинить.

Он направился к парадному входу. Прежде чем войти в дом, носовым платком обтер от пота внутренний ободок фуражки. Через несколько минут вышел и поспешно двинулся к машине. Большие темные пятна от пота выступили на спине его рубашки. Я следил, как сержант подходил к рации в автомобиле. Его лицо было пепельно-серым.

Я не адвокат по уголовным делам. Семь лет занимался юридической практикой в Иллинойсе, прежде чем переехал в Калузу. Здесь, в штате Флорида, проработал юристом последние три года, но мне ни разу еще не приходилось представлять интересы клиентов, замешанных в уголовных преступлениях. Первый вопрос, который я задал Джейми по телефону: не хочет ли он связаться с адвокатом по уголовным делам? Нет, не совсем так — ведь сначала я спросил его, не он ли совершил убийство. И когда Джейми заверил, что не он, я напомнил ему, что я не адвокат по криминалу, и спросил, не хочет ли он, чтобы я порекомендовал ему хорошего специалиста.

— Если я не убивал их, зачем нужен адвокат по уголовным делам?

Я не сразу нашелся, что ответить в тот момент. Просто посоветовал Джейми немедленно позвонить в полицию и сказал, что буду у него, как только оденусь. И теперь, в час тридцать ночи, когда повсюду в доме и в саду толпились полицейские и криминалисты, я чувствовал себя не на своем месте и жалел, что не настоял на помощи специалиста.

У обочины находились три патрульные машины, полицейские устанавливали заграждения с обеих сторон Джакаранда-драйв. Внутри заграждения стояли четыре автомобиля, принадлежавшие начальнику отдела по расследованию убийств, двум детективам, которых он назначил вести это дело, и судебно-медицинскому эксперту. Сотрудник прокуратуры припарковал свой автомобиль на противоположной стороне улицы, позади фургончика отдела криминалистики. Машина «Скорой помощи» приткнулась на подъездной дорожке к дому, ее задние двери были открыты. Шум поднял с постелей соседей по всей улице. Они толпились вокруг заграждения, перешептываясь, останавливая то одного, то другого полицейского, спрашивая, что случилось. Большинство были в пижамах и халатах. Лужайку перед домом, улицу и сам дом заливал лунный свет.

— Кто здесь главный? — спросил медэксперт.

— Я.

Детектива звали Джордж Эренберг. На вид он был моим ровесником, может, немного моложе, примерно тридцати — тридцати пяти лет. Ярко-рыжие волосы падали на лоб ржавым пятном. Густые брови тоже были ярко-рыжими, а карие глаза такие темные, что казались почти черными. Переносица и щеки сплошь усыпаны веснушками. В легком летнем пиджаке в яркую шотландскую клетку и темно-синих брюках, синих носках и коричневых мокасинах. Рубашка винного цвета расстегнута у горла. Это был крупный мужчина, как и большинство других полицейских, что сейчас собрались у дома.

— Я там закончил, теперь ваша очередь, — произнес медэксперт. Он имел в виду трупы жены и детей Джейми. — Причина смерти — множественные колотые раны. Трудно сказать, какая из них оказалась смертельной. Тот, кто это сделал…

— Здесь присутствует ее муж, — напомнил Эренберг.

— Извините. В любом случае коронер все вам расскажет. Извините, — повторил он и двинулся к своему голубому «Шевроле», припаркованному у обочины.

Эренберг направился туда, где стоял его напарник со специалистами из отдела криминалистики. Я не расслышал, как зовут напарника. Это был темноволосый мужчина маленького роста с ярко-голубыми глазами. Эренберг что-то сказал ему, тот кивнул и вошел в дом с криминалистами. Эренберг вернулся к нам вместе с Джейми.

— Могу я задать вам несколько вопросов, доктор Парчейз? — спросил он.

— Он ведь не числится подозреваемым?

— Нет, сэр. Могу зачитать ему его права, если хотите, но это всего лишь обычная процедура расследования, и я не обязан делать этого. Но, если вы желаете, я готов…

— Нет, нет, что вы!

— Ну тогда вы разрешите, сэр, задать ему несколько вопросов?

— Пожалуйста, — кивнул я.

— Доктор Парчейз, я исхожу из предположения, что вы не убивали свою жену и детей. Я прав?

Его голос звучал по-южному мягко, с едва заметным акцентом. Нужно было прислушиваться, чтобы уловить смягченные гласные или проглоченные конечные согласные. Держался он дружелюбно, хотя находился здесь для того, чтобы вести допрос о кровавом убийстве.

— Я не убивал их, — заявил Джейми.

— Хорошо, я продолжу. Предполагаю, что вы хотите помочь нам найти, кто бы мог их убить. Правда?

— Да.

— Имеются ли у вас какие-либо предположения, кто бы мог такое совершить?

— Нет.

— Вы врач, если не ошибаюсь?

— Да.

— У вас практика здесь, в Калузе?

— Да, в медицинском центре «Бельведер».

— Не мог ли кто-нибудь из ваших пациентов по какой-то причине затаить на вас зло или…

— Нет, ничего подобного.

— А как насчет ваших медсестер? Какие-нибудь разногласия с ними в последнее время возникали?

— Нет.

— Вы хорошо им платили?

— Да.

— Никто из них не просил недавно надбавку?

— Я выплатил им обеим надбавки в прошлом месяце.

— А как насчет коллег?

— Я работаю один.

— Есть ли у вас конкуренты, которые могли бы желать причинить вред вам или вашей семье?

— Ничего подобного я и представить не могу.

— Были ли у вас недавно какие-нибудь споры с родственниками пациентов, которых вы лечили?

— Нет.

— Не предъявляли ли вы кому-нибудь претензии за неуплату по счету?

— Нет.

— Доктор Парчейз, теперь я хотел бы задать вам вопрос личного характера, и ответ на него мне совершенно необходимо знать, потому что это важно. У вас и вашей жены имелись внебрачные связи?

— У нас был очень счастливый брак.

— Как долго вы были женаты?

— Восемь лет.

— Это ваш первый брак?

— Нет.

— Ваша первая жена жива?

— Да.

— Дети в первом браке?

— Двое.

— Где они живут?

— Моя дочь уже три года живет в Нью-Йорке. Сын здесь, в Калузе.

— Сколько им лет?

— Дочери — двадцать два. Сыну — двадцать.

— Возникали ли у вас с ними семейные разногласия в последнее время?

— Нет.

— У вас с ними хорошие отношения, я не ошибаюсь?

— У меня с ними… — Джейми пожал плечами. — Да, хорошие, но детям не понравилось мое решение развестись с их матерью. Однако с тех пор прошло восемь лет, уверен, что сейчас они уже не сердятся на меня.

— Когда вы виделись с дочерью в последний раз?

— На Рождество.

— Тут, в Калузе?

— Нет, в Нью-Йорке. Я ездил к ней, мы обменялись подарками. Было очень мило.

— А с сыном?

— Он ужинал у меня в прошлый вторник вечером.

— У него хорошие отношения с вашей второй женой?

— Да, они прекрасно ладили.

— Как его зовут, сэр?

— Майкл.

— А где он живет?

— На яхте. Она стоит на причале в Бухте Пирата.

— За Стоун-Крэб?

— Да.

— Он живет один?

— С подругой.

— Как ее зовут?

— Не знаю. Никогда не видел.

— А ваша дочь? Как ее зовут?

— Карин.

— А бывшую жену?

— Бетти.

— Мне понадобятся их адреса.

— Хорошо.

— Насколько мне известно, доктор Парчейз, вы часто возвращались домой поздно вечером. Правильно?

— Да. Играл в покер.

— В котором часу вы выходили из дома?

— Без двадцати восемь.

— А где играли?

— На Уиспер-Кей.

— У кого-то дома?

— Да, у Арта Крамера. На Хенчи-роуд.

— В котором часу вы явились туда?

— Около восьми. Дорога была свободной.

— Ехали через мост Санта-Мария?

— Да.

— Сколько человек играло?

— Семь.

— Мне нужны их имена и фамилии. Буду благодарен, если потом напишете мне их, доктор Парчейз. И адреса.

— Я не знаю всех по именам. Там было несколько новых игроков.

— Все, какие помните.

— Хорошо.

— В котором часу вы ушли оттуда, доктор Парчейз?

— Около одиннадцати.

— Как сыграли?

— Сильно проигрался.

— Вы сразу пошли домой?

— Нет.

— А куда вы отправились?

— Остановился выпить в баре «Наизнанку».

— Сколько вы там пробыли?

— Ушел около половины первого.

— Сколько порций выпили?

— Две.

— В котором часу вы их выпили?

— Около одиннадцати.

— А ушли в двенадцать тридцать?

— Около двенадцати двадцати.

— Встретили кого-нибудь из знакомых?

— Нет.

— Никого, кто мог бы узнать вас?

— Нет. Хотя… Не знаю, я сидел у стойки… Вероятно, бармен мог бы вспомнить меня.

— Но вы не знакомы с барменом лично?

— Нет.

— В котором часу вы добрались до дома, доктор Парчейз?

— Кажется, без двадцати час.

— Не заметили ничего необычного, когда подъехали?

— Ничего.

— Никого возле дома?

— Нет.

— Свет в окнах горел?

— Да.

— Вас это не удивило?

— Морин всегда оставляла свет включенным, когда я отсутствовал.

— Как вы попали в дом, доктор Парчейз? Через парадную дверь?

— Нет, я поставил машину в гараж и, обойдя дом, вошел через боковую дверь. Через дверь кухни.

— Дверь была заперта?

— Да.

— Вы открыли ее ключом?

— Да.

— Вы играете в покер каждый воскресный вечер?

— Через воскресенье.

— Это устоявшаяся традиция?

— Да, более или менее. И нам приходится иногда отменять игру, если не можем собрать достаточно игроков в какое-то конкретное воскресенье.

— Каждый раз играют одни и те же люди?

— Мы стараемся сохранять тех же игроков. У нас есть список запасных на тот случай, если кто-нибудь откажется.

— Теперь я бы хотел узнать имена игроков, если не возражаете.

Санитары выносили тело Морин, пока Эренберг звонил по телефону. Оно было покрыто клеенкой. Левая рука свешивалась с носилок. На пальцах и на ладони виднелись порезы. Безымянный палец был почти отрублен, искромсан до кости. Двое патрульных вынесли вторые носилки. Маленькие дочери Джейми шести и четырех лет… Последний раз я видел их две недели назад, в субботу, когда приходил с семьей поплавать в бассейне Джейми. Шестилетняя Эмили сообщила мне, что ее друг носит брекеты. Спросила, не считаю ли я, что брекеты — это плохо. Я ответил, что брекеты — это прекрасно. Она с сомнением посмотрела на меня.

Эренберг обернул руку носовым платком, прежде чем взять трубку телефона, и набрал номер концом карандаша с ластиком. Мне показалось, будто это выглядит театрально, но решил, что он знает, что делает.

— Мистер Крамер, это детектив Эренберг из полицейского управления. Простите, что беспокою вас ночью.

Еще двое полицейских вынесли третьи носилки и столкнулись с санитарами, возвращавшимися в спальню. Санитары на мгновение замешкались. Один покачал головой и опять вышел через парадную дверь.

— Вам помочь? — спросил второй, и патрульный, шедший спереди, ответил:

— Нет, мы уже справились. — И все трое вышли из дома.

Эренберг говорил по телефону:

— Я хотел спросить вас, сэр, был ли доктор Парчейз у вас сегодня вечером? Так, так. В котором часу он пришел? Хорошо, большое спасибо. Спасибо, — повторил он и положил трубку на рычаг, а свой носовой платок в карман. — Вы должны простить меня за такую проверку, доктор Парчейз, но мы обязаны проверять все факты в случае насильственной смерти. Вы не собираетесь ночевать здесь сегодня?

— Не могу даже подумать об этом, — промолвил Джейми.

— Я спросил, потому что здесь до утра будут наши люди. Очень много работы. Если не возражаете, я бы посоветовал вам отправиться в мотель или к друзьям.

— Благодарю вас, — произнес Джейми, — я соберу некоторые вещи.

Он двинулся к супружеской спальне, но вдруг остановился. Покачал головой, резко повернулся и вышел из дома. Я последовал за ним. Было десять минут третьего, когда мы покинули место преступления.

Глава 2

Я предложил Джейми нашу комнату для гостей, но он сказал, что хотел бы побыть один. Он пока еще не плакал. Я все ждал, что Джейми заплачет, но слез не было. Когда мы притормозили на красный свет светофора, он признался, что ему хочется выпить. Поэтому, вместо того чтобы свернуть налево к аэропорту, по шоссе, по обеим сторонам которого располагались небольшие мотели, на север, я свернул направо, в надежде найти открытый бар. Откровенно говоря, я не был уверен, что поступаю правильно, но руки Джейми, сложенные на коленях, дрожали.

Вдоль восточного берега Калуза-Бэй тянется, повторяя его изгибы, автомобильная скоростная магистраль, более известная как трасса Тамиами. Мой напарник Фрэнк считает, что Тамиами — это просторечное произношение «В Майами». Возможно, он прав. Если ехать на юг, то дорога приведет вас к шоссе Аллигатор, где через некоторое время она пересекает полуостров Флорида по направлению к восточному побережью. Теперь мы ехали на юг, выискивая открытый бар, гадая, не попадется ли нам что-нибудь за Уиспер-Кей. Около Калузы есть пять коралловых островков, но только три из них — Стоун-Крэб, Сабал и Уиспер — тянутся с севера на юг, параллельно противоположному берегу. Фламинго-Кей и Люсиз-Кей похожи на камушки на мелководье, шагнув по которым можно было бы перепрыгнуть от нашего полуострова на Сабал и Стоун-Крэб. За рифами простирается Мексиканский залив. Если плыть на запад от Калузы, в конце концов причалите к Корпус-Кристи, штат Техас. Я нашел открытый коктейльный бар за торговым центром на Кросс-Ривер. Неоновая вывеска еще горела, и перед оштукатуренным фасадом под углом к стене было припарковано несколько автомобилей. Но как только мы вошли, официантка в короткой черной юбке и белой блузке с низким вырезом произнесла:

— Прошу прощения, но мы закрываемся. — Она казалась слишком молоденькой и свежей для работы в пустом баре в ночное время.

Бармен наливал новую порцию выпивки одному из четырех мужчин, сидящих перед стойкой. Поймав мой взгляд, девушка добавила:

— Они здесь уже давно. А вообще-то, мы закрываемся.

В другом конце зала двое молодых людей ставили стулья на столы, а третий протирал пол.

— Почему бы вам не обслужить нас, пока не закроетесь? — улыбнулся я.

Официантку звали Сэнди. Это было написано белыми буквами на маленьком черном прямоугольничке, пришпиленном к ее блузке. Она протянула: «Ну…» — и взглянула на бармена. Тот пожал плечами и кивком пригласил нас пройти в бар. Мы выбрали места поближе к двери, подальше от телевизора. Показывали фильм — что-то с Хамфри Богартом. Интересно, знает ли эта официантка, кто такой Хамфри Богарт?

— Что будете пить? — спросил бармен.

— Джейми?

— Бурбон со льдом.

— А мне — виски с содовой.

Бармен кивнул. На экране телевизора Богарт говорил актрисе, которую я никак не мог узнать, что она очень, очень хороший человек. Джейми смотрел на свои руки, лежавшие на стойке бара, будто стараясь унять дрожь. Бармен принес выпивку, и Джейми, подняв бокал, залпом проглотил половину бурбона. Он поставил бокал на стойку, и слезы хлынули у него из глаз. Я обнял его.

— Господи, Мэтт… — пробормотал Джейми. — Я никогда… Я никогда ничего подобного не видел… Господи…

— Успокойся.

— Так много крови. Все стены. Она, наверное, хваталась за стены… как в клетке какой-то… Пыталась вырваться из этой кошмарной клетки. В западне — вместе с…

— Ну, будет, — сказал я. — Ну, будет, Джейми! Пошли, нам пора.

Посетители выстроились в ряд вдоль стойки бара, казалось, завороженные тем, что происходило на экране телевизора, а бармен посмотрел на Джейми. Я все еще успокаивающе похлопывал его по плечу, но он продолжал рыдать и, пытаясь сдержать слезы, наконец вынул носовой платок, вытер глаза и высморкался. Поднял свой бокал с бурбоном, осушил его и подал знак бармену налить по новой. Бармен, подавая следующую порцию, продолжал с любопытством наблюдать за Джейми. Даже вернувшись на другой конец бара, он постоянно поворачивался в его сторону.

— Я застыл в дверях, поняв, с какой яростью это было сделано, — произнес Джейми. — Тот, кто это сделал, просто исполосовал их направо и налево… Господи, Мэтт! Я вошел туда, я…

— Хватит!

— Так много крови. — Он опять заплакал.

— Хватит, Джейми.

— Она… Ты знаешь… Она была моим вторым шансом. Сколько шансов вообще выпадает человеку в жизни? Посчитай, сколько мне осталось? Мне сорок шесть — сколько лет у меня в запасе? Еще тридцать? Никогда не получается так, как ты задумал, правда? Изменить всю свою жизнь, завести новую семью… Это был мой второй шанс — то есть мне казалось, что это будет моим вторым шансом.

Я был знаком с Джейми три года. Конечно, знал, что Морин — его вторая жена. Она была медсестрой и работала в его приемной в Калузе. Я недавно проанализировал и пересмотрел его пенсионный план и заметил в старых записях имя Морин О’Доннел, зачисленной в качестве служащей. Более того, вскоре после их свадьбы по плану были выплачены накопления в шесть тысяч долларов в пользу Морин О’Доннел по условиям ее найма. Я сделал вывод, что этот служебный роман привел к разводу Джейми и последующей женитьбе. Но я никогда не был посвящен в подробности их отношений и не спрашивал об этом. Мужская дружба, основанная на доверительных разговорах об альковных тайнах, не для меня.

И сейчас я чувствовал себя неловко, слушая откровения Джейми о личных делах, от которых он бы воздержался при других обстоятельствах. Бармен смотрел на телевизионный экран, но я понимал, что он вслушивается в каждое слово, произнесенное Джейми. В другом конце зала молодой человек, складывающий стулья штабелями, что-то сказал по-испански, и тот, что протирал пол шваброй, рассмеялся. Смех звучал мягко, на фоне звуков гитар, голосов болельщиков, черных кружевных шалей. Официантка посматривала на часы. За столиками не осталось ни одного клиента. Интересно, почему она просто не ушла домой? Наверное, дожидалась бармена.

— Влюбился в нее с первого взгляда, — произнес Джейми и всхлипнул. — Я знал, что это мой второй шанс, Мэтт, первый брак был мертв с самого первого дня. Морин пришла в этот кабинет, ее прислали из бюро по найму, медсестра, которая работала у меня до нее, забеременела и была вынуждена оставить работу. Она вошла, о господи, я в жизни не видел ничего прекраснее. Я понял, что должен обладать ею. У меня прежде случались интрижки с женщинами, но это было нечто иное, это было… Раньше я не верил, что такое бывает, но вот — случилось, она внезапно вошла в мою жизнь.

Я сделал знак бармену налить по новой. Мне совсем не хотелось пить, но я надеялся, что перерыв в разговоре переведет Джейми на другие рельсы. Я действительно не хотел слушать о его романе с Морин. Когда я жил в Чикаго, я часто встречал мужчин, прогуливающихся по Мичиганскому бульвару и говорящих с самими собой. Большие города оказывают такое влияние на людей. Когда вас никто не знает, ничего страшного, если расхаживаете по городу, ведя оживленную беседу с самим собой. Любой встречный, заметив вас, покачает головой и скажет: «Псих», но он не будет знать, кто именно этот псих. Просто какой-то чокнутый бредет по одному ему известному маршруту, размахивая руками. Джейми сейчас выглядел так же. Вроде бы разговаривал со мной, и на первый взгляд это был диалог. Но это был скорее монолог, поток речи, хлынувшей откуда-то из его подсознания, словно жестокий факт убийства сделал его анонимным. Тяжесть трагедии будто давала ему и право на это, и убежище, в котором он мог скрыться.

Я чувствовал себя как соглядатай.

— Моя первая жена была фригидна, я ведь говорил тебе? — сказал Джейми.

Бармен, стоявший на расстоянии менее фута от него, наливая скотч в мой стакан, не скрывал своего интереса к словам Джейми. Тот, казалось, не замечал его. Я посмотрел в лицо бармена, прямо в его глаза. Он повернулся и двинулся назад, прямо туда, где Богарт разговаривал с коротко стриженной брюнеткой.

— Четыре года она лечилась у психоаналитика, нет, пять лет — у какой-то женщины в Тампе. Ты начинаешь думать, что ты в этом виноват. Понимаешь, что я имею в виду? Считаешь, что делаешь что-то не так, она лежит тут, как…

Его голос упал, и мне показалось, будто Джейми чуть не сказал «труп». Он кивнул, глотнул из стакана и снова поставил его на стойку.

— Однажды вечером она пришла домой в шесть часов или немного позднее. Я забыл, когда она обычно возвращалась, в три тридцать, четыре. Сияла, улыбалась. Взяла меня за руку и повела в спальню. Это было десять лет назад, она опоздала на годы со своим драгоценным оргазмом. К тому времени я переспал с почти половиной ее ближайших подруг и уже увлекся Морин. На несколько лет опоздала, моя дорогая жена с ее восхитительным оргазмом. Слишком поздно.

В прошлом месяце у меня состоялся телефонный разговор с его бывшей женой. Они еще владели на правах совместной собственности участком земли в Сарасоте, и им предлагали за него на десять тысяч больше, чем минимум, указанный в соглашении о раздельном проживании. Бетти Парчейз согласилась на сделку, но потом внезапно отказалась от нее, когда Джейми опоздал прислать свой ежемесячный алиментный чек. Я тогда не знал, что Джейми не собирался больше платить ей ни единого цента.

Он сообщил мне об этом только после того, как я поговорил с Бетти. Я сказал ей по телефону, что если она не поторопится с продажей, то риелтор предъявит ей иск по уплате комиссионных. Она заявила: «Пошел ты вместе со своим риелтором».

Я предупредил ее, что мой клиент намерен совершить продажу, и, если она не согласится, как обещала раньше, я предъявлю ей иск о раздельной продаже.

— Давай подавай в суд, Чарли, — усмехнулась Бетти и повесила трубку.

— Я познакомился с ней в Калифорнийском университете, — продолжил Джейми. — Собирался поступить в медицинский колледж там, а она была студенткой. Ты знаком с моим сыном, Майклом?

— Да.

— Он похож на свою мать: черные волосы, карие глаза. Карин другая, она унаследовала мои светлые волосы, а Майкл — копия матери, сразу видно, что он ее, и ничей больше. Наш развод его потряс. Он сказал мне однажды ночью, что я лгал ему всю жизнь. Мол, каждый раз, когда мы с его матерью спорили и он спрашивал, собираемся ли мы разводиться — он всегда спрашивал об этом, даже когда ему было шесть лет, — мы отвечали: «Нет, нет, люди спорят, но это не означает развод, это хороший признак, Майкл. Люди, которые не ссорятся, на самом деле не любят друг друга». И я привык верить в это, Мэтт, но это фигня, полная фигня. Если люди постоянно ссорятся, значит, у них много проблем.

Он вздохнул, осушил свой стакан и подал знак бармену налить еще.

Тот стал закрывать бар, собирая свои счета. Стулья были составлены штабелями, полы вымыты, фильм с Богартом закончился.

— Потребовалось восемнадцать месяцев, чтобы достичь соглашения, — произнес Джейми, — целых восемнадцать месяцев, можешь поверить? Она получила двести тысяч наличными плюс дом, в котором мы жили, и тридцать тысяч в год алиментов. Я врач, Мэтт, а не миллионер. То, что она представила — это все, что я заработал за жизнь. Она отослала Майкла в военное училище сразу после развода. Ему было двенадцать лет. Училище в Виргинии. Он даже не присутствовал на моей свадьбе, я не смог вытащить его из этого проклятого училища на выходные. Бетти отослала его специально, чтобы быть уверенной, что я не смогу видеться с ним часто. Решила отдалить от меня детей, внушить им ненависть ко мне за то ужасное, что я сделал. И ей удалось это с обоими.

Однажды я услышал, как разговаривали друг с другом Карин и Майкл — это было на Рождество. Майкл приехал домой, и дети проводили вторую половину дня с нами. Бетти забросила их к нам после того, как они отметили праздник в ее доме, кажется. Это в ее стиле. Удерживать детей при себе, заставить их думать отныне и навеки, будто я совершил ужасное преступление. Мы с Морин жили в маленьком домике в Стоун-Крэб, она уже была беременна Эмили, это было семь лет назад.

Деревянная терраса нависала над берегом, и во время высокого прилива океан подступал под сваи, и дом трясло. Простыни в домике не просыхали никогда, все всегда было влажное. Дети сидели на террасе спиной ко мне, глядя на океан. Они не заметили, как я раздвинул стеклянные двери. Я услышал слова Майкла: «Ты видела ожерелье, которое он подарил Златовласке?» — и понял, что он имел в виду Морин. Это Бетти так называла ее, и дети, конечно, подхватили это прозвище. В голосе Майкла звучало столько горечи…

Джейми поднял свой стакан, чтобы бармен снова наполнил его. Когда понял, что тот ждет оплаты, моргнул, повернулся на табурете и оглядел зал, словно очнувшись от дурного сна. Он опять плакал, пока я платил по счету.

Я вывел его к машине. Ночь по-прежнему была влажной и жаркой. Я открыл дверцу, Джейми забрался в салон и уселся на сиденье, уставившись на лобовое стекло и сложив руки на коленях. Я завел мотор, и мы двинулись на север. На дороге в это позднее время обычно не бывает интенсивного движения.

— Джейми, полиция собирается проверить, куда ты пошел после той игры в покер. Точно в бар «Наизнанку»?

— Да, — кивнул он.

— Потому что, если ты туда не ходил…

— Я был там, Мэтт!

— Ладно.

— Мне следовало сразу ехать домой.

— Гони от себя такие мысли, Джейми.

— Я точно так же виноват в этом, как тот, кто… Кто бы это ни был…

— Нет, не виноват. Сейчас не думай об этом. Ты, как обычно, ходил играть в покер…

— Я ушел еще до окончания игры.

— У тебя не было причины беспокоиться, что что-нибудь случится…

— Мне следовало идти домой.

— Но вместо этого ты пошел выпить. Ничего плохого в этом нет.

— Ты ведь мне не веришь? — спросил Джейми и резко повернулся.

— Верю.

— Тогда зачем ты постоянно спрашиваешь меня, куда я ходил?

— Из-за полиции.

— Полиция ни словом об этом не обмолвилась. Я сообщил им, куда ходил, и все. А мой собственный адвокат…

— Джейми, не валяй дурака! Неужели ты думаешь, что они не станут этого проверять? Когда ты ушел с игры, еще одиннадцати не было, а дома тебя не было почти до часу ночи. Это промежуток в два часа. Данный факт не ускользнул от внимания полиции. Эренберг интересовался, сколько порций ты выпил…

— Он хотел узнать, не был ли я пьян? Понятно, если ты выпил…

— Нет, не в этом дело. Он спросил, сколько времени ты пробыл в баре. Ты ответил, что почти полтора часа. С одиннадцати до половины первого. И выпил всего две порции. Вот что его интересовало, Джейми.

— Если я выпил всего две порции, то мне нужно было соврать, будто выпил четыре?

— Нет. Просто я пытаюсь объяснить тебе, что Эренберг считает тебя подозреваемым. И будет думать так, пока не выяснит, где ты находился с одиннадцати до часу.

— Я же сказал ему, где был.

— Да, и он собирается проверить это.

— Вряд ли кто-нибудь меня вспомнит. В баре было много посетителей, я…

— В одиннадцать вечера в воскресенье?

— Там всегда их полно, Мэтт.

— Откуда ты знаешь? Ты что, часто туда захаживаешь?

— Достаточно часто. Хорошее заведение, всегда полно людей.

— Ты знаешь владельцев?

— Нет.

— А они тебя?

— Вряд ли.

— Вероятно, Эренберг попросит у тебя фотографию — это я сейчас пытаюсь предугадать ход его мыслей. Он захочет показать ее владельцам. Бармену, кассиру, в общем, всем, кто был там. И, когда он ее у тебя попросит, ты уж, будь любезен, выдай ему снимок получше…

— А с чего бы мне давать ему плохую?

— Пойми, Джейми, этот полицейский считает тебя подозреваемым. Так уж постарайся дать ему как можно более качественную фотографию. Мне необходимо, чтобы кто-нибудь вспомнил, что ты находился там. А иначе у него возникнет к тебе еще больше вопросов.

— Меня это не волнует.

— Ладно.

— Ты все твердишь «ладно» да «ладно», а сам постоянно возвращаешься к одной и той же теме. Где, черт возьми, я был, Мэтт?

— Там, где ты и сказал.

— Тогда почему ты постоянно спрашиваешь меня об этом?

— Джейми, я не коп, а адвокат. И я знаю, в каких случаях кто-то уклоняется от ответа на вопрос. Когда Эренберг спросил тебя, не заводили ли ты или Морин интрижки на стороне, ты не ответил. Он-то мог этого не заметить, но уж никак не я.

— Я ответил на его вопрос, Мэтт.

— Нет, ты уклонился от ответа. Заявил, что у вас был счастливый брак.

— Если я и не ответил…

— Почему же?

— Это не специально.

— Хорошо, тогда, может, скажешь сейчас? Мне, твоему адвокату, который пытается помочь тебе.

— Я сообщу тебе все, что ты хочешь узнать.

— У тебя есть любовница?

— Нет.

— Ты сказал, что изменял своей жене в первом браке.

— Да, но…

— Это могло войти в привычку, Джейми.

— Ответ отрицательный.

— А как насчет Морин? В ее жизни был другой мужчина?

— Нет. Не знаю. Не думаю. Слушай, ты либо веришь кому-то, либо не веришь совсем.

— И ты ей верил?

— Да, Мэтт. Несомненно.

— Что ж, хорошо, — кивнул я.

Я остановил машину, увидев объявление о наличии свободных мест в мотеле «Магнолиевый сад». Маленький и невесть какой, но я сомневался, что мы сумеем найти что-нибудь получше без бронирования в разгар сезона.

— Ну что, сам справишься? — спросил я.

— Да, — ответил Джейми. — Спасибо тебе за все, Мэтт.

— Я позвоню утром. Если тебе будет что-нибудь нужно, даже просто поговорить, сними трубку и позвони.

— Спасибо, — повторил он и пожал мне руку.

Я оставил его там и поехал домой. Начинался бриз. Я пересек мост и двинулся в сторону Стоун-Крэб, размышляя, почему мне никак не удается поверить в правдивость слов Джейми.

Глава 3

Домой я добрался в половине четвертого ночи. Сразу прошел в кабинет, включил настольную лампу и позвонил своему напарнику Фрэнку. Первыми словами Фрэнка в ответ на мой рассказ об убийстве было: «О господи!» — а потом он спросил, не Джейми ли совершил эти убийства. Я ответил ему, мол, Джейми утверждает, что не он, а затем пересказал ему все, что тот говорил. Фрэнк посоветовал мне скорее лечь спать и обещал встретиться утром. Мы пожелали друг другу спокойной ночи, я повесил трубку и некоторое время неподвижно сидел за письменным столом. Затем, погасив свет, я встал и, спустившись в холл, двинулся в спальню.

Сьюзен спала. Я на цыпочках прокрался в комнату, прошел в ванную комнату и включил освещение, оставив щелку в двери так, чтобы свет проникал в комнату, но не падал на кровать. Мне не хотелось будить Сьюзен. Звонок Джейми застал нас во время ссоры. Если уж начистоту, то я как раз собирался попросить ее о разводе.

Ссора началась двенадцать часов назад, днем, по дороге на финал теннисного турнира «Виргиния слимз». Матчи должны были начаться в час дня, мы выехали из дома около двадцати, почти впритык — ведь был разгар туристического сезона. В Калузе всего два сезона: туристический сезон и лето. В старомодное летнее время здесь ни души, только «бешеные собаки да англичане». Ну и я. А в сезон большинство туристов у нас — со Среднего Запада. Если провести прямую линию от Колумбуса, штат Огайо, то она пройдет прямо через центр Калузы. Фрэнк говорит, что на самом деле Калуза настоящий Мичиган на берегу Мексиканского залива. Наверное, он прав.

Ссора началась из-за того, что моя дочь Джоанна задала вопрос, когда мы переезжали с нашего острова по дамбе Кортес. Я был за рулем, мало того — за рулем машины Сьюзен. Она — единственная дочь в семье. Единственные дети четко разграничивают «твое» и «мое». Этот «Мерседес-Бенц» принадлежал Сьюзен. А «Карманн-Гиа» — мне. Сьюзен очень ревниво относилась к своей собственности, а особенно к «Мерседес-Бенцу», который стоил семнадцать тысяч долларов с мелочью. Ровно в 12.47, как было указано на приборной доске (я помню, что взглянул на нее, зная, что мы опаздываем, подозревал, что матч «Эверт» против «Гулагонг» может идти первым, и мне страшно не хотелось пропустить первую подачу), моя дочь Джоанна спросила, обязательно ли ей сегодня вечером идти с нами слушать Мстислава Ростроповича. Калуза — культурный город. Недаром ее называют «Афины Флориды». Шучу: ни одна душа, кроме Фрэнка, так ее не называет. Сам-то он из Нью-Йорка. Когда он называет Калузу «Афины Флориды», в его глазах вспыхивает огонек, а губы иронично кривятся.

— Ростропович — величайший в мире виолончелист, — сказал я дочери.

— Ты водил меня слушать и величайшего в мире скрипача, — возразила она, — и он вогнал меня в сон.

Я не стал винить в этом Исаака Штерна. Когда тебе двенадцать лет, все, кроме бесконечной прокрутки «Люблю Люси», вгоняет тебя в сон. Кроме того, мистер Штерн выступал в обстановке то и дело повторяющихся среди публики продолжительных припадков кашля, чиханья и хлюпанья, что вынудило его наполовину сократить программу, мягко пожурив публику, допустившую подобную эпидемию насморка. Когда в тот вечер мы покинули зал, я рискнул сделать предположение, что больше мы не увидим мистера Штерна в Калузе.

— А почему бы ему не приехать? — удивилась Сьюзен.

— Потому что все эти старые хрычи вели себя неприлично.

— Это с твоей стороны неприлично называть их старыми хрычами, — усмехнулась она. — Они просто старики.

— Невоспитанные старики. Лично я скорее бы задохнулся, чем закашлялся во время скрипичного пассажа.

— Лично мне жаль, что этого не случилось, — промолвила Сьюзен.

Наверное, воспоминание о ссоре по поводу Исаака Штерна вызвало скандал по поводу «Виргиния слимз». В последние месяцы я каталогизировал наши многочисленные и разнообразные ссоры, чтобы любовно воскрешать их в памяти. Конечно, я знал, что ссора по поводу турнира «Виргиния слимз» перетечет в ссору по поводу мартини «Бифитер». А потом и в ссору по поводу Реджинальда Сомза и, наконец, в то, что я буду помнить всегда, — ссору по поводу Джейми Парчейза, хотя его телефонный звонок разом покончил со всеми ссорами. Но то утро еще не настало.

— Может, не будем обсуждать это сейчас? — предложила Сьюзен.

— Обсуждать что?

— Пойдет или не пойдет Джоанна с нами на концерт. Мы опаздываем.

— Не так уж и опаздываем, — возразил я.

— Тогда не отвлекайся от дороги, ладно?

— Единственное, что в моих силах, так это не выбиваться из ряда, — сказал я. — Может, этот автомобиль и стоит семнадцать тысяч долларов, но у него нет крыльев.

— С мелочью, — заметила Сьюзен. — Ты забыл сказать: «С мелочью».

— С мелочью.

— Просто рули, и все!

— Нет уж, теперь ты просто рули! — воскликнул я и, поставив машину на ручной тормоз у светофора, вышел из нее и сильно хлопнул дверцей.

— Не понимаю, почему ты злишься? — произнесла Сьюзен.

— Я не злюсь, — ответил я. — Если не нравится, как я веду автомобиль, то веди сама.

— Я не люблю водить, когда у меня это наказание.

Ей было тридцать два года, а она все еще называла менструацию «наказанием».

Мне кажется, что эти слова для нее означали отказ от сексуальных отношений, и наказанием для нее являлось не кровотечение, а перерыв, который они вызывали в ее бурной и страстной сексуальной жизни. Да, было что-то в ее внешности, свидетельствующее о подавляемой сексуальности. Темные томные глаза, овальное лицо, обрамленное длинными прямыми волосами, падавшими на плечи, полный и пухлый рот производили впечатление — и оно было не таким уж обманчивым — красоты мрачной, испорченной и вызывающей.

Мы добрались до дома около половины шестого. Сьюзен обижалась почти весь вечер, но, похоже, справилась с раздражением, когда приняла душ и переоделась к ужину. Решили, что если Джоанне не дано ценить прекрасные стороны жизни, то пусть тогда сидит дома.

— Тогда я посмотрю «Звуки музыки» по телевизору, — заявила дочь.

— Если бы ты пошла с нами, то бы услышала звуки музыки лично.

Ссора по поводу мартини «Бифитер» разыгралась, когда я заказал вторую порцию перед обедом.

— Неужели ты выпьешь две? — удивилась Сьюзен.

— Да, собираюсь выпить две.

— А ты знаешь, что с тобой бывает после двух мартини?

— Что же?

— Ты пьянеешь.

Сьюзен была убеждена, что я никогда не пьянею после двух скотчей или двух любых других напитков с содовой, но всегда становлюсь пьяным, или «кошмарным», или «размазней» (это все были слова Сьюзен), когда выпиваю два мартини, особенно два мартини «Бифитер». Волшебное слово «Бифитер» придавало каким-то образом бо́льшую крепость напитку.

— Сьюзен, — сказал я, — пожалуйста, давай будем спокойно ужинать, не затевая новой ссоры.

— Мы бы не ссорились, если бы ты не пил, — усмехнулась она.

— Мы ссорились сегодня днем, а я не пил в это время.

— Видимо, пропустил рюмку перед тем, как мы выехали из дома.

— Сьюзен, ты прекрасно знаешь, что я не пил ни одной рюмки перед тем, как мы вышли из дома. Что ты хочешь доказать? Что я…

— Тогда почему ты обиделся, когда я сказала, чтобы ты следил за дорогой, вместо того чтобы…

— Я расстроился. Джоанна задала мне вопрос, и я пытался…

— Это не причина повышать на меня голос.

— Я повысил на тебя голос, потому что ты ко мне придиралась. И сейчас придираешься. Если человек выпивает два мартини перед ужином…

— Мартини «Бифитер»!

— Да, правильно, но это не превращает его в алкоголика.

— Ты хочешь напиться и испортить ужин!

— Ужин и так уже испорчен.

Сьюзен заснула, когда Ростропович исполнял не что иное, как «Пять пьес в народном стиле для виолончели и фортепиано» Шумана. Я промолчал. Мы перекинулись парой слов после того, как вышли из ресторана, и промолчали всю дорогу до дома. Джоанна не спала, когда мы вернулись. Обычно она ложилась спать раньше.

— Уже половина одиннадцатого, — произнес я, постукивая по своим часам.

— Знаю, — промолвила Джоанна.

— Ты сделала домашнее задание?

— Да, но я пытаюсь разгадать эту штуку для клуба рекордов.

— Какую штуку?

— Клуб рекордов, папа. Мой клуб рекордов. Ты поможешь мне заполнить?

— Завтра, — ответил я.

— Папа, они должны получить ее обратно шестого.

Джоанна ушла в свою комнату и вернулась с карточкой. Я внимательно рассмотрел ее и вернул обратно.

— Ее нужно только отправить шестого по почте, — сказал я.

— Где это написано?

— Вот здесь.

Джоанна взглянула на карточку:

— Ой, и правда!

— Завтра только первое число. У нас много времени.

— Ладно, папа, спокойной ночи, — сказала она и поцеловала меня.

— Мама! — вскоре позвала Джоанна.

— Что? — откликнулась Сьюзен.

— Споки-ноки, мам!

— Спокойной ночи!

Сьюзен уже лежала в постели. Джоанна приблизилась и, наклонившись, поцеловала ее в щеку.

— Споки-ноки, — повторила она и ушла в свою комнату.

Я медленно разделся и выключил свет со своей стороны кровати. Сьюзен чинно лежала рядом со мной. Я знал, что она не спит, ее дыхание было неровным и прерывалось долгими вздохами. Наконец она произнесла:

— Что же это такое, Мэттью?

— Что ты имеешь в виду?

— Почему мы так часто ссоримся?

— Это ты постоянно начинаешь, Сьюзен.

— Неправда.

— Ты начала ссору по пути на теннис.

— Нет, это ты взбесился.

— Потому что ты приставала ко мне по поводу того, как я веду машину.

— Ты говорил, что не хочешь опоздать.

— Опоздать нам не грозило.

— Движение было интенсивное, ты не следил за дорогой, а разговаривал с Джоанной.

— Ну вот, опять!

— Это правда, Мэттью. Ты становишься рассеянным и не понимаешь, что делаешь.

— Сьюзен, ты говоришь обо мне, как о человеке, неспособном завязать шнурки на собственных ботинках!

— Я не хочу новой ссоры.

— Тогда веди себя по-другому. То я не могу поддерживать разговор и одновременно управлять автомобилем, то мне нельзя выпить два мартини перед ужином…

— Но ты действительно много пьешь.

— Когда последний раз… скажи мне на милость, когда это в последний раз… да когда вообще ты видела меня в стельку пьяным или даже…

— Ты плохо соображаешь.

— Сьюзен, я пью меньше, чем мужчины, которых я знаю. Наш сосед, старина Реджи…

— Мистер Сомз — пьяница.

— Вот именно. Я — не пьяница. Я даже не из тех, кто напивается. В чем дело? Решила устроить мне фильм «Газовый свет»? Пытаешься внушить мне, что я пьяница, поскольку выпиваю два мартини перед ужином? Может, ты таким образом хочешь заставить меня пить, Сьюзен? Ты сама выпила две порции перед ужином, помнишь? Выпила две порции! Я считал. Два «Манхэттена», Сьюзен. И заснула на концерте!

— Я не заснула на концерте, — возразила она. — Не надо переводить разговор на другую тему.

— Сьюзен, наконец произнеси это! Ты действительно считаешь меня пьяницей? Скажи прямо.

— Я не считаю тебя пьяницей.

— Прекрасно, тогда…

— Но я думаю, что ты слишком много пьешь.

— Что значит «слишком много», Сьюзен?

— Два мартини «Бифитер» — это многовато.

— О господи!

— Говори потише. Все окна открыты.

— Тогда закрой окна и включи кондиционер.

— Кондиционер сломан, — сказала Сьюзен. — Или ты и об этом забыл?

— Да. У меня очень плохая память, вот почему я паршивый адвокат. Забываю слова свидетеля уже через минуту.

— Никто не говорит, что ты паршивый адвокат.

— Да, но у меня неважная память.

— Ты, кажется, забыл о кондиционере?

— Я думал, ты звонила насчет кондиционера.

— Звонила, но по воскресеньям они не приходят. Если бы ты был более внимателен к тому, что происходит вокруг, то знал бы, что никто не приходил починить его.

— Я думал, что они были, когда я выходил за «Таймс».

— Тогда для чего это у нас открыты все окна? Если бы кондиционер починили…

— Откуда мне знать? Может, ты хочешь, чтобы старикашка Реджи слышал, как мы ссоримся? Или чтобы его хватил инфаркт?

— Ненавижу эту твою манеру говорить о мистере Сомзе. Он милый человек.

— Пакостный старый хрыч! — крикнул я и в бешенстве выбежал в гостиную.

Я раздумывал, не включить ли мне «Модерн джаз квартет». Я иногда заводил его на полную мощность, желая досадить соседу — старикашке Реджи. Тот носил кавалерийские усы, ходил с тростью и тыкал ею в ящериц — и в нашего кота Себастиана. Кот был более изыскан, чем Реджинальд Сомз. Стоило мне врубить «Модерн джаз квартет» на полную мощность, как Себастиан растягивался на мозаичном полу нашей гостиной, точно посередине между двумя звуковыми колонками, и закрывал глаза. Его уши ритмично подергивались в такт. Это был самый что ни на есть благородный котик, понимающий толк в музыке. А Реджи — мерзкий старикашка. Он выходил с тростью и изрекал своим голосом, навек охрипшим от виски: «Не слишком ли громко, молодой человек?» А потом спрашивал: «И все-таки — что это за пакость вы завели?» И я всегда отвечал ему, что это Моцарт. «Моцарт? — удивился Реджи. — Вот оно что… Моцарт…»

И тут я осознал, что Реджинальд Сомз на самом деле был грустным, безобидным стариком, которому просто не повезло оказаться соседом человека, чья семейная жизнь дала трещину. Потом я подумал о двух дорогих для меня существах, связанных с этим браком: о своей дочери Джоанне и коте Себастиане. Я уже возвращался в спальню с решимостью рассказать Сьюзен все, сообщить ей, наконец, что я хочу развода, и сказать ей, что она может оставить себе и дом, и обе машины, и яхту, и сбережения в банке, и коллекцию пластинок, и пианино, на котором никто не играет, — только бы она позволила мне забрать с собой Джоанну и кота. И в этот момент зазвонил телефон. Это был Джейми Парчейз. Он сообщил, что его жену и двоих детей убили.

И вот теперь, в четвертом часу ночи, когда я откинул простыню со своей стороны кровати, забрался под нее и лег бок о бок со Сьюзен, единственным моим желанием было не разбудить ее. Я был измотан, все во мне онемело, я не знал, что мне теперь думать и как поступить.

Еще до этой ссоры, до звонка от Джейми я поставил будильник на семь утра. В восемь часов каждый понедельник я играл в теннис с Марком Голдманом, который был на двенадцать лет старше меня, а в игре в теннис — на дюжину световых лет впереди. До семи утра оставалось всего четыре часа. Я попытался составить план действий. Может, позвонить Марку в три часа ночи и сообщить, что я не смогу играть в теннис завтра? Или позвонить ему, когда проснусь? Просто выключить будильник и спать, пока Марк не позвонит сам из клуба и не спросит, куда я запропастился? Я слишком устал, чтобы думать… Я осторожно вытянул ноги под простыней. Ужасно боялся, что если Сьюзен проснется, то сразу опять заворчит: «А еще я хотела тебе сказать…»

Она шевельнулась рядом со мной. Перекатилась в мои объятия. Мы оба были голые, спали без пижам с тех пор, как все началось — тринадцать лет тому. А два часа назад, когда я был готов на многое, все чуть было не закончилось. Ее тело было теплым от сна. Она положила свою руку на мое правое плечо. Я знал эту женщину с тех пор, как ей исполнилось семнадцать лет, и женился на ней, когда ей было девятнадцать. И теперь я был готов развестись с ней. Я еще не сказал ей об этом, но был готов.

Глава 4

Я проснулся в половине седьмого под щебет птиц на заднем дворе. Вылез из постели, не разбудив Сьюзен, надел халат и вышел в кухню. Джоанна сидела за столом, ела овсяные хлопья, ложку за ложкой, уставившись в газету.

Я давно понял, что начинать с ней разговор, когда она занята чтением, не следует. Да и за завтраком тоже. Джоанна не жаворонок. Беседы с ней до девяти часов утра сходили мне с рук, пока она была маленькой. Мы со Сьюзен по очереди вставали, чтобы дать ей утреннюю бутылочку смеси. Я держал Джоанну на руках и нашептывал ей нежную бессмыслицу, глядя на ее круглое личико, а она быстро пила смесь, по-моему, совершенно несъедобную. В отношении еды привычки дочери не особенно изменились: хлопья она ела размоченными и запихивала себе в рот полные ложки, с которых капало молоко. Внимание ее было поглощено последними приключениями Хагара Ужасного.

— Доброе утро, — произнес я.

Я подошел к холодильнику и достал пластиковый контейнер с апельсиновым соком. Вчера я собственноручно собрал апельсины и выжал сок. Старина Реджи увидел, как я их собираю, и спросил, хочу ли я выжать сок из всех апельсинов сразу. Я ответил, что именно это я и намереваюсь сделать. Он ответствовал, что лучше выжимать ровно столько соку, сколько я собираюсь выпить сразу же. Такой сок наиболее полезен, да и вкуснее, когда он «свежего отжима». «Отжима», так он выразился. Я заметил, что у меня нет времени выжимать свежий сок каждое утро. В субботу или воскресенье я набираю апельсины и выжимаю из них столько сока, чтобы мне хватило на всю неделю. Старина Реджи покачал головой и ткнул тростью ящерицу. В следующий раз, когда я его увижу, надо бы извиниться. Нет, не за то, что я выжимаю сока за один раз больше, чем могу выпить, и не за «Модерн джаз квартет». Только за то, что выместил на нем свое плохое настроение.

— Что это ночью был за шум? — спросила Джоанна.

Я подумал, что она говорит о нашей с Сьюзен ссоре. Конечно, дочь не могла не слышать, как мы скандалили. Но потом я сообразил, что она имеет в виду телефонный звонок, после которого я уехал из дому. Как объяснить двенадцатилетней девочке, что три человека, которых она знала и, может, даже любила, были этой ночью убиты?

— Папа, что случилось? Почему ты вдруг уехал?

— Доктор Парчейз позвонил, — ответил я.

— Зачем?

Я помолчал, а потом произнес:

— Кто-то убил Морин и девочек.

Дочь отложила ложку и посмотрела на меня.

— Кто?

— Пока неизвестно.

— Ого!

— Ты бы шла одеваться, а?

— У меня есть время, — сказала Джоанна, но, взглянув на настенные часы, воскликнула: — Уже нет! — и побежала к себе в спальню.

Я включил чайник, сел за стол и принялся потягивать сок и читать газету. Об убийствах там не упоминалось. Возобновление переговоров об ограничении стратегических вооружений… Губернатор соседнего города обвиняется в хищениях… Голливудская знаменитость играла в теннис в воскресенье утром в Филд-клубе. Крис Эверт выиграла теннисный турнир «Виргиния слимз» в одиночном зачете, а губернатор Эскью провозгласил вчерашний день днем Крис Эверт в ознаменование… Может, мне отменить игру в теннис?

Я сделал себе чашку растворимого кофе и вышел с ней во двор, туда, где дюжина небольших доков выходила на канал. Солнце только-только вставало. Ночной ветер разогнал все облака, нависавшие над городом и давившие его накануне. День обещал быть ясным и солнечным. Я прошел по мокрому от утренней росы газону, который здесь был гораздо зеленее, чем перед фасадом дома. «Пустомеля» был пришвартован боком к доку. Один из гарделей колотился об алюминиевую мачту, производя страшный шум. Я взобрался на борт, натянул веревку потуже, и дребезжание прекратилось. Я назвал так парусник вопреки протестам Сьюзен. Стоил он, будучи подержанным, семь тысяч долларов, что совсем неплохо для яхты длиной двадцать пять футов, где спокойно могли разместиться с ночевкой четыре человека. Вода в канале была спокойной. На нашей улице кто-то завел автомобиль. Я взглянул на часы: без четверти семь. Город Калуза просыпался.

Я вернулся в дом и прошел в спальню. Сьюзен еще спала, волосы разметались по подушке, правая рука согнута в локте, ладонью кверху. Ноги запутались в простыне. Я нажал кнопку звонка на задней стенке будильника. Джоанна принимала душ, до меня доносилась размеренная дробь капель. В ее комнате звучало радио — станция, транслировавшая рок-н-ролл, которую дочь всегда слушала. Она включала его очень тихо каждое утро, как только вставала, словно бодрствовать и не слушать при этом музыку было для нее невыносимо. Порой я жалел, что Джоанна не включает ее погромче — потому что так мне слышна была только монотонная партия бас-гитары, без малейшего намека на мелодию.

Я хорошо выспался, но понятия не имел, что от меня может потребоваться сегодня, и интуиция подсказывала, что вместо теннисного клуба мне, пожалуй, лучше отправиться в офис. Правда, я не мог вообразить, чтобы Джейми встал раньше полудня, так что смысла сидеть за столом в кабинете ровно в девять в ожидании звонка не было. Уж к девяти тридцати-то, в крайнем случае к десяти, я туда доберусь. Решив не отменять игру, я отправился в нашу общую с Сьюзен ванную, снял халат и включил душ. Взяв мыло, какое Сьюзен купила прошлым летом во время нашей поездки в Англию, то самое, которое она просила не оставлять в мыльнице, потому что оно быстро размокало и стоило больших денег, я смотрел, как ручейки пены струятся по моей груди и животу, затекая в пах, и думал об Агги.

Теннисный клуб Калузы последние пять месяцев перестраивался, и сейчас строительные работы близились к завершению. По всему было видно — он станет еще просторнее и роскошнее, чем прежде, но пока кругом штабелями лежали доски, стояли коробки с гвоздями, валялись рулоны рубероида, и «козлы» для распилки досок перегораживали дорогу, обозначая, что дальше ходить не рекомендуется, пока идет стройка. Как раз на таких «козлах» и сидел Марк Голдман, вернее, полусидел, опираясь на них и скрестив ноги в щиколотках — правая поверх левой, а ракетку положив на колени. Увидев меня, он посмотрел на часы:

— Думал, что ты не приедешь.

Каждый раз, когда Марк так говорил, я сразу машинально смотрел на свои часы. А говорил он так каждое утро понедельника. Еще вылезая из машины, я взглянул на часы на приборной доске — они показывали без трех минут восемь. На парковке я посмотрел на наручные часы. Но все равно, когда Марк сказал то, что он говорил мне каждый понедельник с тех пор, как мы начали играть в теннис, я, как полный идиот, уставился на часы.

У Марка кудрявые черные волосы и темно-карие глаза. Теперь у него еще и усы, которые он лелеял уже два месяца. Когда начал отращивать их, сказал мне: усы сейчас самое то. Все молоденькие девицы с ума сходят. Это важно: Марк сорокавосьмилетний холостяк. Если бы у него не получалось сводить с ума молоденьких — то кто бы ему оставался? Старушки тридцати девяти — сорока лет? Ну уж нет! Все эти годы Марк был холостяком, пользующимся успехом, а все потому, что следовал моде. «Мода, Мэтт, — говорил он. — Если хочешь в чем-нибудь преуспеть, следи за модой. Усы сейчас — самое оно. Дамочка моложе тридцати безусому в морду плюнуть и то не захочет». — «А усатому?» — «А вот умников никто не любит, Мэтт», — усмехнулся Марк и сделал вид, что стреляет в меня указательным пальцем.

Он разгромил меня в пух и прах. Нет чтобы сжалиться над человеком, у которого на правом запястье эластичный бинт — Марк играл лучше, чем когда-либо на моей памяти. Его подачи были убийственны. Мяч летел низко над сеткой, ударялся о корт, подскакивал высоко вверх и уходил влево, требуя от меня бэкхенда^[43]. Из-за «локтя теннисиста», эпикондилита, которым я страдал, выполнить этот удар мне мешала пронзительная боль. Почти все мои ответные подачи сводились к слабеньким ударам, от них мяч взмывал высоко вверх лишь для того, чтобы по другую сторону сетки наткнуться на удар Марка над головой. А когда мне удалось в ответ на его подачу изобразить что-нибудь поприличнее, Марк оглушал меня целой канонадой слэшей через весь корт, изящных укороченных ударов, приводящих в бешенство свечей и коварных ударов с лета, нацеленных так, что встань я на пути у мяча — так мне бы, чего доброго, голову снесло. Он выиграл первый сет со счетом шесть — два, а второй — со счетом шесть — ноль в свою пользу. Когда спросил, не хочу ли сыграть третий, я ответил, что он — жестокий и бессердечный субъект, беззастенчиво пользующийся немощью калек.

— Да ты повязку не туда надел, — усмехнулся Марк. — Если у тебя локоть болит, так и носи на локте, а не на запястье.

— Нет, — возразил я, — это движение запястья вызывает боль в локте.

— Кто это тебе сказал?

— Врач.

— Что еще за врач?

— Доктор Купер, ортопед.

— Много он понимает в локте теннисиста! У меня «локоть теннисиста» случился впервые, когда мне было шестнадцать.

— И как ты от него лечился?

— Сделал повязку на локоть и полез на крышу с девицей по имени Жизель. Уж Жизель-то знала, как лечить «локоть теннисиста». Если бы Жизель находилась тут, в Калузе, она бы тебе его мигом на место поставила.

— Да не локоть это, а запястье!

— Она бы и запястье тебе вправила, старушка Жизель!

Было уже двадцать минут десятого. Тренировка Марка в избиении беспомощных продолжалась немногим более часа. Корты, где раньше бывали только одни мужчины, начинали заполняться женщинами — кто-то уже играл, кто-то только шел к свободным кортам по обсаженным кустами дорожкам. Кое-где корты поливали, и повсюду слышались ритмичные удары мячей — подача, ответный удар, подача, удар. Утро выдалось прохладное, слабый ветерок шелестел в ветвях деревьев, растущих рядом с кортом. Я поймал себя на мысли: что-то изменилось. Скорее, ничего не изменилось, в этом-то вся и беда. Все было как обычно.

Таким могло бы быть утро понедельника неделю назад — или две недели. Нигде не было заметно никакого возбуждения, никакого отголоска того факта, что прошлой ночью, всего за несколько миль отсюда, женщину с двумя дочерьми зарезали ножом. По правде говоря, в Калузе бывало иной раз, что кого-нибудь зарежут или застрелят, но в основном виной тому были принявшие дурной оборот потасовки в баре. Сенсационные убийства — редкость в наших краях. За три года, что тут жил, я мог припомнить только одно такое — случилось оно на Стоун-Крэб. Дело Хоуэлла. Шуму оно наделало в городе много. А в это утро, кажется, об убийствах на Джакаранда-драйв знали лишь те, кто находился в доме Джейми накануне ночью. Холодок пробежал у меня по спине: один из этих людей был убийца.

— Знаешь, почему теннис стал таким популярным видом спорта? — произнес Марк. — Теннис дает женщинам законный повод продемонстрировать свои трусики. Если бы женщины должны были играть в теннис в коротких платьях, то они бы, наверное, занялись квилтингом. А так — женщина тянется, чтобы сделать подачу, наклоняется для отражения удара, и весь мир видит ее трусики и может вслух восхищаться великолепной задницей. Как же это прекрасно! Ну что, адвокат, у тебя есть время выпить кофе или ты спешишь подавать апелляцию по делу Сакко и Ванцетти?

— У меня есть время выпить кофе, — ответил я.

Шестеро мужчин и четыре женщины сидели за столиками в кофейном павильончике. Пока мы шли к стойке, Марк разглядывал женщин. Одна из них, блондинка с большим бюстом в белой футболке и очень коротких шортах, вызывающе долго посмотрела на него. Он подмигнул ей, а она отвернулась и завязала преувеличенно оживленный разговор с женщиной, сидевшей справа от нее. Марк заказал два кофе и спросил, не хочу ли я сладкую булочку из слоеного теста с творогом. Я ответил, что обойдусь без булочки. Мы заняли столик около стенки павильона, с видом на корт номер пять. Две очень способные теннисистки играли на нем один на один. Старшей из них было лет под семьдесят, но у нее была такая подача, что ее более молодой сопернице приходилось нелегко. Я молча наблюдал за ними несколько минут и пил мелкими глотками кофе. Внимание Марка было целиком поглощено той самой блондинкой, которая смерила его оценивающим взглядом. Когда я спросил Марка, чем он занимался в последнее время, он ничего не ответил. Я повторил свой вопрос.

— В профессиональном плане или в плане общения? — уточнил Марк. — Впрочем, ну его, профессиональный план. В личном все гораздо интереснее. Помнишь, я тебе рассказывал про девушку по имени Эйлин?

— Стюардессу из «Нэшнл эйрлайнс»?

— Нет, стюардесса — это Арлин.

— Ни о какой Эйлин ничего не помню.

— Ну, неважно. Мы с ней так подружились!

— Отлично, — кивнул я.

— Что хорошего? — возразил Марк. — Она переезжает обратно в Огайо. Ей предложили место преподавателя в Оберлине. Вчера вечером звонит мне и говорит, что ей ужас как срочно нужно встретиться со мной. Я говорю — не могу. А она: «Ну я же уезжаю в Огайо!» А я ей: «Знаю, дорогая, что ты уезжаешь в Огайо. Но ведь это будет только в сентябре. А пока еще даже март не наступил».

— Так ты пошел с ней встречаться?

— Нет, у меня была назначена игра в покер, которую вчистую выиграл твой приятель.

— Мой приятель? — удивился я.

— Джейми Берчер. Ты меня с ним как-то познакомил, давно уже. В «Синем море».

— Ах Парчейз? Ты имеешь в виду Джейми Парчейза?

— Да-да. Терапевт, по-моему.

— И ты с ним вчера вечером играл в покер?

— Ты так говоришь, будто тебя это шокирует, Мэтт! Это законом не запрещается, сам знаешь.

— Да, знаю, просто…

— Он в упор меня не узнавал. Руку пожал, как вы поживаете, мистер Голдман, то да се, ну и уселся считать фишки, — продолжил Марк. — Да и черт с ним!

— Ничего не понимаю, — пробормотал я. — Ты ходишь туда играть постоянно?

— Нет, один мой друг позвал меня вчера вечером, за десять минут до того, как позвонила Эйлин. Арт Крамер, помнишь такого? Он занимается продажей недвижимости на Уиспер.

— Нет, я с ним не знаком.

— Два игрока в тот вечер отказались, вот он и спросил, не могу ли я оказать ему любезность и прийти сыграть. Когда-то я с ними играл, но мне не очень понравилось, вот я и не приходил к ним больше. Играют они по маленькой, по пяти или семи карт… Ты в покер-то играть умеешь?

— Да.

— Представь, Арт не умеет! Ну, то есть по-настоящему не умеет. Любит игру, но хоть ты тресни — ничего у него не получается. Знаешь, сколько он вчера проиграл?

— Сколько?

— Сорок долларов. Да, да, понимаю — звучит не очень впечатляюще, но эта компания играет на медные деньги. А твой приятель вчера сорвал куш и ушел.

— Мой приятель?

— Мэтт, скажи честно, у тебя болезнь с локтя на ухо перекинулась?

— Ты про Джейми Парчейза говоришь?

— Да, про твоего приятеля. Твоего приятеля Джейми Парчейза, терапевта. Да ты попроси его, Мэтт, пусть он тебе уши посмотрит.

— Ты хочешь сказать, что он выиграл?

— Точно. Умница, Мэтт! Именно это я и имел в виду, говоря, что он сорвал куш и ушел. Выиграл. Блестяще, Мэтт, ты демонстрируешь поразительные…

— Подожди! Джейми выиграл?

— Тут, наверное, эхо, — усмехнулся Марк. — Да, он выиграл. Поменял фишки на деньги, попрощался и ушел.

— Он объяснил, почему уходит?

— Сказал, что идет домой.

— Именно такими словами?

Марк воззрился на меня.

— Я пребывал в уверенности, что разговариваю по-английски, — протянул он, — но, видимо…

— Марк, он прямо так и сказал, что едет домой?

— Да, он прямо так и сказал — еду домой. И это было довольно некрасиво с его стороны, Мэтт. Нельзя взять и бросить игру, когда в выигрыше ты. Мы играли до часу ночи, а он вытянул из игры шестьдесят баксов, когда еще и одиннадцати не было.

— Тогда он и уехал? В одиннадцать?

— Ну, если быть точным, чуть раньше одиннадцати, — покачал головой Марк. — И это уже не в первый раз, между прочим. Если верить Арту, то у твоего дружка образовалась такая привычка.

— Какая привычка? Уходить пораньше, не доиграв?

— Да.

— Ты хочешь сказать, всегда, когда он выигрывает?

— Нет, и когда проигрывает тоже. Арт любит, чтобы игроков было не менее семи, это оживляет игру. Когда кто-нибудь встает из-за стола раньше, меняется динамика игры. Бьюсь об заклад, теперь Арт постарается сплавить его. Вчера он был просто вне себя, уж поверь мне. — Марк помолчал. — А что же тогда станет делать твой приятель? Когда у него не будет удобного алиби в виде игры в покер?

— Не понимаю, куда ты клонишь.

— Да ладно, не понимаешь! Мэтт, похоже, твой приятель ходит налево. Это его дело. Но неужели он не может себе придумать алиби получше, чем игра в покер? Например, каждое воскресенье вырезать кому-нибудь аппендикс…

Глава 5

Следующие десять минут я провел в телефонной будке возле заправочной станции. Движение без четверти десять заметно усилилось, легковые автомобили и грузовики двигались бампер к бамперу в обоих направлениях. Сколько я здесь живу, постоянно слышу разговоры о финансировании шоссе штата, которое развернет трафик от города и облегчит нагрузку на трассе. Разговоры продолжаются. Утверждают, что даже если строительство начнется сию минуту, оно не закончится за десять лет. До этого проезд, ведущий на шоссе, будет прочно заморожен, начиная с Тампы и к югу до Эверглэйдис.

Сначала я позвонил Агги. Она ответила только после третьего звонка:

— Алло!

— Привет!

— Мэтт, как хорошо! Я уже собиралась уходить.

— Куда?

— У меня репетиция, на которой я должна присутствовать, «без речей». У тебя нет возможности освободиться сегодня в полдень?

— Зачем?

— У Джули урок гитары, а Джерри на занятиях по баскетболу. Их обоих подвезут. А я буду свободна до пяти часов.

— Не искушай меня.

— Позволь мне тебя искушать.

— Я не уверен. Судя по тому, как обстоят дела сейчас, я скорее всего даже не смогу позвонить тебе позднее.

— Почему? — удивилась Агги. — Что-нибудь случилось?

— Жену и детей Джейми Парчейза убили сегодня ночью.

— Шутишь?

— Нет, моя радость. Было бы хорошо, если бы шутил.

— О, Мэтт, как ужасно. Известно, кто это сделал?

— Пока нет.

— Но ведь это не Джейми, правда?

— Вряд ли.

— Но ты не уверен?

— Я просто не знаю, Агги.

— А как считает полиция?

— Расследование ведет человек по фамилии Эренберг. Он говорит, что Джейми не подозреваемый, но я ему не верю.

— А что Джейми сказал тебе?

— Он этого не совершал. Радость моя, я должен идти. Сколько времени займет репетиция?

— Примерно час.

— Я попробую позвонить тебе после нее, Агги.

— Да, дорогой.

— Я почти сказал ей прошлой ночью. Сьюзен, что хочу развода.

— Но не сказал?

— Нет.

— Ладно, дорогой.

— Агги, я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя.

— Постараюсь позвонить позднее.

— Хорошо.

— Я люблю тебя, — медленно произнес я и положил трубку на рычаг. Выудив еще одну десятицентовую монетку из кармана, отыскал номер мотеля «Магнолиевый сад».

— «Магнолиевый сад», — ответил женский голос. — Доброе утро.

— Могу я поговорить с доктором Парчейзом? Он в номере двенадцать.

— Номер двенадцать, минуту, сэр. Доктор Парчейз, доктор Парчейз… — Ее голос зазвучал отдаленно, казалось, я вижу, как ее указательный палец движется сверху вниз по списку клиентов. — Он выписался, сэр.

— Вы уверены?

— Да, сэр.

— Когда он уехал?

— Около девяти часов. На такси из Калузы.

— Спасибо, — промолвил я и повесил трубку.

В телефонной будке было очень жарко. Я открыл дверцу, чтобы впустить немного воздуха. Мимо с грохотом проезжала фура, наполнив будку шумом и выхлопами дизеля. Мне было известно, что компании такси ни в Калузе, ни где-либо еще не рассказывают никому, кроме полиции, куда отвезли пассажира. Я раздумывал, не позвонить ли туда, назвавшись детективом Эренбергом. Но не решился. Вместо этого я попытался представить, куда мог отправиться Джейми в девять часов утра, не переодевшись со вчерашней ночи. Он не захватил с собой ничего, уходя из дома. Даже бритвенные принадлежности. Я решил, что единственное место, куда он мог уйти, это домой — принять душ, побриться и переодеться. Я знал номер наизусть.

— Детектив Лукас, — раздался голос в трубке. Это был напарник Эренберга, невысокий брюнет с синими глазами. У него был громкий голос, а мне казалось, что ему больше подошел бы хрипловатый или похожий на шепот.

— Говорит Мэттью Хоуп, — произнес я. — Я адвокат доктора Парчейза.

— Да, сэр, доброе утро.

— Доброе утро. Я хотел бы узнать, не там ли доктор Парчейз?

— Да, сэр. Хотите поговорить с ним?

— Если можно.

— Хорошо. Одну секунду.

Я слышал, как Лукас кричал что-то какому-то Генри. Уловил в этом потоке слово «доктор», а вскоре Джейми подошел к телефону.

— Алло!

— Джейми, это Мэтт. Слушай меня. Я хочу немедленно встретиться с тобой, но не в доме, где всюду шастают полицейские.

— Что случилось, Мэтт?

— Ничего не случилось. Мне необходимо поговорить с тобой. Ты уже одет?

— Да.

— Ты собирался работать сегодня?

— Нет. Я уже позвонил и попросил Луизу отменить прием пациентов.

— Ты можешь приехать в мой офис к десяти тридцати?

— В чем дело, Мэтт?

— Ты можешь приехать?

— Да, конечно.

— Тогда жду тебя. До свидания, Джейми.

— До свидания, Мэтт. — Его голос звучал озадаченно.

Я повесил трубку на рычаг и вышел к тому месту, где припарковал автомобиль, у компрессорного шланга. Работник мастерской стоял там подбоченясь. Похоже, он был чем-то недоволен — наверное, я заблокировал его компрессорный шланг. Пока я садился в машину, он не сводил с меня глаз. Как только я начал подавать назад, он спросил:

— Ну и почем машину продавать будем?

— Она не продается, — ответил я.

— Крыло бы починил, — заметил он. — Весь вид портит.

— Как-нибудь займусь этим.

— Ну ты знаешь, конечно, что таких машин больше не делают?

— Знаю, это классика.

— Черт, ну прям точнее не скажешь! — воскликнул он.

День становился все жарче. Я включил кондиционер. Он дребезжал, грохотал и звякал, но воздух в салоне охлаждал исправно. Было почти десять часов, когда я добрался до дороги, ведущей к шоссе. Я включил радио и поймал несколько последних тактов сентиментальненькой аранжировки «Рассвет, закат». Сразу после нее начались новости. Главным стало сообщение об убийстве Морин Парчейз и двух ее дочерей, Эмили и Евы.

Теперь наконец это обрело черты реальности.

Синтия Хьюлен была уроженкой Флориды, длинноволосой блондинкой с великолепным загаром, который она постоянно поддерживала: не было ни одного уик-энда, который не застал бы Синтию на пляже или на яхте. Что и говорить, Синтия была самой красивой девушкой в адвокатских конторах «Саммервилл и Хоуп». Ей было двадцать три года, и мы взяли ее на должность секретаря. Мы не раз советовали ей оставить работу и пойти учиться на юриста. У Синтии уже была степень бакалавра университета Южной Флориды, и мы готовились принять ее в фирму, как только она сдаст квалификационный экзамен на адвоката. Синтия только широко улыбалась и говорила: «Нет уж, больше я этой университетской мороки не хочу».

Она подняла голову, когда я вошел в офис.

— Фрэнк хочет видеть вас.

— Ладно. Звонил кто-нибудь?

— Мистер Галатье.

— Что ему нужно?

— Хотел напомнить вам, что ему назначено в двенадцать.

— Ну как я мог забыть? Кто-нибудь еще?

— Ваша жена. Сказала, что ничего важного.

— Хорошо. Позвоните Фрэнку и скажите ему, что я хочу принять душ и переодеться. Встречусь с ним через пять минут. Да, Джейми придет в десять тридцать.

— Как это все ужасно, как ужасно, — пробормотала Синтия.

— Да. Позвоните Галатье и сообщите ему, что я все же не смогу встретиться с ним. Возможно, здесь придется попотеть, и мне не нужно, чтобы этот чертов псих путался под ногами.

— Вы выиграли?

— Нет, — ответил я.

Единственной роскошью, на которой я настаивал в нашем офисе, являлась душевая кабинка. Дизайнер хотел приладить ее к стене между моим кабинетом и кабинетом Фрэнка. Но он не мог этого сделать, не сократив размеры кабинета Фрэнка. Тот сказал, что не возражает, чтобы сотрудники принимали душ в офисе, хотя это следовало делать дома. Однако он был против того, чтобы его кабинет урезали до размеров кладовки уборщицы только для того, чтобы угодить потному спортсмену. Тогда наш дизайнер остановил свой выбор на противоположной стороне коридора, поместив душ между комнатой для совещаний и кабинетом Карла Дженингса. Карл был выпускником юридического факультета и не пользовался привилегиями начальства. Я прошел в свой кабинет, захватил смену одежды и уже направился к двери, как зазвонил телефон. Я сложил вещи на кожаный диванчик напротив стола и взял трубку.

— Слушаю.

— Мистер Хоуп, это опять ваша жена, — произнесла Синтия. — Вы сейчас можете поговорить с ней?

— Хорошо, соедини меня с ней.

Я взглянул на часы. Было почти десять минут одиннадцатого. Джейми должен явиться через двадцать минут, а я пока не поговорил с Фрэнком.

— Алло! — раздался голос Сьюзен.

— В чем дело?

— Ты все еще злишься?

— Нет, просто тороплюсь.

— Мне жаль, что вчера так получилось.

— Все в порядке. Сьюзен, я действительно не могу сейчас говорить. Мы обсудим это, когда я вернусь домой.

— Ты не забыл, что́ у нас сегодня вечером?

— А что вечером?

— Открытие галереи, а потом ужин в…

— Верно. Вот, вижу в моем ежедневнике, Сьюзен. А пока мне пора заканчивать, до свидания.

— Хорошо, поговорим, когда придешь домой.

— Да.

— Ты хоть знаешь, в котором часу это должно начаться?

— Сьюзен, я только что вошел. У меня даже не было…

— Хорошо, дорогой, иди.

— Позднее поговорим.

— До встречи.

— До свидания, — сказал я и, повесив трубку, снова собрал свою одежду.

Я нес ее через коридор, когда Фрэнк вышел из своего кабинета по соседству. Сотрудники утверждают, что мы с Фрэнком внешне похожи. Не нахожу никакого сходства. Во мне шесть футов и два дюйма росту, мой вес сто девяносто фунтов. Фрэнк на полдюйма не дотягивает до шести футов, а его вес — сто семьдесят фунтов, и он тщательно следит за ним. У нас обоих темные волосы и карие глаза, но у Фрэнка более круглое лицо. Фрэнк говорит, что в мире только два типа лиц: свиные и лисьи. Себя он относит к лисьему типу, а меня — к свиному. Ничего унизительного в этой классификации нет, она имеет чисто описательную функцию. Впервые Фрэнк сообщил мне о своей системе в октябре прошлого года. Но я до сих пор не могу избавиться от привычки при взгляде на кого-либо причислить его к свиному или лисьему типу.

— Зачем Джейми идет сюда? — поинтересовался Фрэнк.

— Я попросил его. Он лгал насчет этой игры в покер. Он выигрывал, когда ушел.

— Кто это сказал?

— Марк Голдман присутствовал на игре.

— Тогда почему Джейми сказал, что проигрывал?

— Именно об этом я и хочу спросить у него. И вот зачем он сюда придет.

Джейми вошел в офис через пятнадцать минут. Он выглядел отдохнувшим, чисто вымытым и тщательно выбритым. На нем был белый спортивный костюм, темно-голубая спортивная рубашка с открытым воротом. Фрэнк взял его за руку в знак искреннего соболезнования. Я спросил Джейми, не хочет ли он чего-нибудь выпить, в ответ он, взглянув на часы, покачал головой. Я бросил взгляд на Фрэнка. Тот кивнул.

— Джейми, — произнес я, — мы твои адвокаты и хотим задать тебе те же вопросы, которые задаст полиция. И нам нужны ответы, прежде чем они получат их от тебя.

— Ладно, — кивнул Джейми. В его тоне звучала озадаченность, что и прежде при нашем разговоре по телефону.

— Сразу перейду к ним, — продолжил я. — Не хочу ничего выведывать у тебя обманом и спрашиваю только для того, чтобы знать правду. Некто по имени Марк Голдман присутствовал на той самой игре в покер прошлым вечером. Ты видел его раньше, я вас знакомил, когда мы были на ленче в «Синем море». Наверное, ты забыл его, не узнал. Усатый, примерно с тебя ростом…

— Ну и что он? — пожал плечами Джейми.

— Сегодня утром я играл с ним в теннис, и он сообщил, что ты выигрывал, когда ушел от них. Это правда?

— Нет, я проигрывал.

— Сколько ты проиграл? — спросил Фрэнк.

— Долларов тридцать-сорок.

— И ты решил пойти домой?

— Да.

— Но вместо этого отправился выпить в бар «Наизнанку». С чего вдруг?

— У меня было плохое настроение. Из-за проигрыша.

— Из-за проигрыша, — повторил Фрэнк.

— Да.

— Джейми, — сказал я, — инспектор Эренберг намерен поговорить со всеми, кто играл прошлым вечером. Вот почему он спросил у тебя их имена. Он рано или поздно доберется до Марка Голдмана, хотя он один из тех игроков, имен которых ты не знал. Марк собирается рассказать ему то, что рассказал мне. Ты выигрывал, когда вышел из игры. Ты был усталым. Хотел пойти домой спать. Теперь, если только ты не сможешь доказать, что действительно находился в баре, Эренберг сочтет, что ты отправился домой. Будет думать, будто ты явился домой гораздо раньше, чем в четверть первого, когда ты вызвал меня, и у тебя было достаточно времени для убийства Морин и детей. Послушай, Джейми…

— Я не убивал их.

— Ты пошел действительно домой?

— Нет, я же сказал тебе, куда именно. В бар «Наизнанку».

— Джейми, речь идет об убийстве первой степени, — напомнил Фрэнк. — О смертном приговоре.

— Я никого не убивал.

— Ты выигрывал, когда ушел оттуда?

— Какое это имеет значение?

— Если выигрывал, другие участники сообщат об этом полиции. И полиция поинтересуется, почему ты потом сказал, будто проигрывал. Так ты выигрывал или…

— Выигрывал.

— Хорошо. Тогда почему ушел?

— Устал. Я как раз именно это и сказал. Хотел пойти домой и лечь спать.

— Но вместо этого направился в бар?

— Да.

— Не верю, — произнес я.

— К женщине? — предположил Фрэнк.

— Нет.

— К женщине? — настаивал Фрэнк.

— Господи! — воскликнул Джейми и закрыл лицо руками.

— Расскажи нам обо всем, — попросил я.

Джейми начал рассказывать. Казалось, часы на стене кабинета Фрэнка внезапно остановились, существовало лишь настоящее, только рассказ Джейми. Это была история, которую я мог бы поведать Сьюзен прошлой ночью, если бы в неподходящий момент не раздался звонок Джейми. Пока он говорил, я мысленно становился каждым из нас. Я был Джейми, сознающимся не в зверском убийстве, нет, но все же в убийстве — безжалостном удушении своего второго брака. Я превратился в Сьюзен, слушающую признание, которого я сам не сделал прошлой ночью, но которое Джейми теперь делал за меня. И наконец, становился жертвой по имени Морин, и для меня не было никакого спасения от ударов ножа, настигших меня в этой роковой клетке, забрызганной кровью.

Настоящий кошмар ловеласа.

Они договорились встретиться в одиннадцать часов вечера. К четверти одиннадцатого выигрыш Джейми уже равнялся шестидесяти долларам. Последние полчаса он делал ставки совсем уж очертя голову, надеясь уменьшить выигрыш до хоть сколько-нибудь приличной суммы, чтобы можно было выйти из игры без упреков участников. Но каждый идиотский риск приносил ему прибыль. Джейми начинал собирать дырявые стриты и всякий раз получал недостающую карту, припасал туза в качестве кикера и получал последнего туза в игре, поднимал ставку, имея на руках лишь пару двоек, и тут вдруг сильная рука напротив него ни с того ни с сего сбрасывала карты. У него никак не получалось проиграть… Позднее, в постели с ней, он шептал: «Если мне так везет в карты, неужели это значит, что не везет в любви?» Джейми еще не знал, что это будет самая страшная ночь в его жизни.

Ночь, проведенная за покером, стала его алиби на воскресенье. Днем по средам его кабинет был закрыт для пациентов, и в этот день он тоже обычно ходил к ней. Морин не задавала вопросов, когда он лгал ей. Но когда уходил с игры воскресной ночью, один из проигрывающих игроков поинтересовался: «К кому ты так несешься, Джейми? К любовнице?» До этого момента он считал, что игра гарантирует ему безопасность. Джейми улыбнулся: «Конечно, конечно, к любовнице». И помахал рукой на прощание, пожелав всем спокойной ночи. Но это дурацкое замечание обеспокоило его. Он был тертый калач по части супружеской измены. Обманывал свою первую жену целых шесть лет еще до встречи с Морин, а затем встречался с ней два года, прежде чем стал просить развода. Знал, что мужчины хуже чем женщины по части сплетен, и испугался, что его ранний уход послужит им поводом для сплетен. Но Джейми уже ушел с игры, ввязался в авантюру. Он мог только надеяться на везенье, которое не покидало его в других рискованных ставках той ночью.

Он сам не понимал, как мог опять спутаться с другой женщиной. Кэтрин — в конце концов он назвал ее имя и, казалось, почувствовав облегчение, сразу стал рассказывать обо всем подробнее. Кэтрин Бренет жена хирурга из Калузы Юджина Бренета, «прекрасного человека», сказал он, оценивая Бренета с точки зрения его профессионализма, а не пригодности к роли рогоносца. Джейми познакомился с ней на одном из благотворительных вечеров, она была его партнершей на ужине, он беседовал с ней и танцевал. Невероятно красивая женщина, к тому же доступная. Именно доступность прежде всего привлекла его.

У Джейми имелся опыт в подобных делах. Он был знаком с этой женщиной раньше, сначала воспринимал ее как тех, кого возил на тайные свидания в бесчисленные, не оставившие ни следа в памяти, мотели. Златовласка. Горькое саркастическое прозвище, до этого данное Морин его первой женой, теперь вдруг стало подходящим. Златовласка, прокрадывающаяся в чужой дом, пробующая посидеть на чужих стульях, поесть чужой каши, а особенно — пошарить в чужой постели. Златовласка — другая женщина. Она не должна обязательно быть блондинкой, хотя Морин была, и Кэтрин тоже. У нее с таким же успехом могли быть черные, как смоль волосы, а глаза — такие алебастрово-светлые…

Мы находились в саду театра Лесли Харпер. Фрэнк, его жена Леона, Сьюзен и я. Повсюду стояли статуи гномов, ветви пальм колыхались от легкого бриза. В воздухе витал аромат мимозы. Леона только что представила всем Агату. Леона отозвалась о ней как о «новой помощнице Харпера». Фрэнк презирал это звание. А вот жена его, напротив, гордилась своей деятельностью по сбору денег для театра и настаивала на том, что Харпер является неотъемлемой частью культурной жизни Калузы. Фрэнк немедленно и безапелляционно заявил, что в Калузе нет настоящей культуры, здесь только пытаются создать эрзац культурной атмосферы. Заведение Харпера — всего лишь любительский частный театрик для удовлетворения амбиций местных меценатов. Он сказал это в пределах слышимости семи-восьми гуляющих пожилых дам, которые как раз и являлись щедрыми спонсорами того, что, несмотря на нью-йоркские предубеждения Фрэнка, было хорошим репертуарным театром. Одна из пожилых леди потянула носом, будто унюхав в ближайшем соседстве дохлятину. Агата заметила это и улыбнулась.

Я на мгновение дольше задержал ее руку в своей, когда нас знакомили. У меня перехватило дыхание от блеска ее красоты, и теперь я наслаждался ее улыбкой. Чувствовал, что краснею, и сразу отвел взгляд. Прозвенел звонок к окончанию антракта. Я заглянул в светло-серые глаза Агаты, она незаметно кивнула и повернулась, чтобы уйти. Черные волосы взметнулись в воздухе. Я смотрел, как она шла через сад к высокому молодому блондину, стоявшему ко мне спиной. В ней было что-то, неуловимо напоминающее грациозную кошку. Агата длинными шагами перешла по камням сада и поднялась по ступенькам в фойе. В разрезе ее длинного зеленого платья внезапно мелькнула стройная нога. Затаив дыхание, я прислушивался к цоканью ее каблучков по мраморному полу фойе. Опять прозвенел звонок. «Мэттью!» — окликнула меня Сьюзен, и мы вчетвером вернулись в зал. Весь второй акт я искал Агату Хеммингс; театр был маленький, но я не увидел, где она сидит. Не заметил я ее и в фойе после спектакля. На пути к парковке, где я оставил машину, Фрэнк назвал пьесу незрелой и претенциозной.

Я позвонил ей утром в понедельник.

Ее мужа звали Джеральд Хеммингс, он был строительный подрядчик. Я выяснил это у Фрэнка, когда мы вспоминали наш вечер в театре. Информация мне пригодилась. В телефонном справочнике Калузы было по крайней мере шесть Хеммингсов, и у меня не хватило бы смелости позвонить каждому из них и спросить, не могу ли я поговорить с Агатой, будьте так добры. Но даже когда дозвонился по нужному номеру, то готов был бросить трубку, если подойдет кто-нибудь другой, а не Агата. Она ответила после пятого гудка, я нервно считал их.

— Алло! — произнесла Агата.

— Это Агата Хеммингс?

— Да.

— Мэттью Хоуп.

Молчание.

— Мы познакомились у Харпера в субботу вечером. Леона Саммервилл познако…

— Да, Мэттью. Как поживаете?

— Прекрасно. А вы?

— Спасибо, хорошо.

Пауза.

— Агата, я… Послушайте, я, наверное, покажусь вам полным идиотом, но… Мне хотелось бы увидеться с вами, если можно, пообедать вместе наедине, я имею в виду, если это возможно. Пообедать, я имею в виду.

Снова воцарилось молчание. Я задыхался в своем кабинете при включенном кондиционере.

— А нам обязательно обедать? — спросила она.

Джейми рассказывал нам, как впервые встретился с Кэтрин наедине — почему перестали тикать часы? Я не хотел слушать о его грязной интрижке с развратной женой хирурга, мне ни к чему было это описание их первого рандеву. Он сказал, что накрапывал дождь. Это произошло год назад, в феврале, и дождь в такое время — необычное явление для Калузы. Кэтрин ждала там, где они договорились. В черном дождевике и широкополой мягкой шляпе, частично скрывавшей ее лицо. Джейми остановил автомобиль около тротуара и распахнул дверцу. Кэтрин сразу села в салон. Черный плащ задрался, приоткрыв ногу. Джейми положил руку на ее бедро, и от прикосновения его словно ударило током. В этом маленьком замкнутом пространстве витал запах испарений от влажной одежды. Он поцеловал Кэтрин. «Дворники» на ветровом стекле щелкали под дождем…

Мы начали целоваться, Агата и я, как только вошли в мотель. Я отвез ее на семнадцать миль южнее в соседний городок, но все-таки боялся, что нас узнают. Во время поцелуев думал только о том, какой я дурак, что подвергаю опасности свой брак ради интрижки на стороне среди белого дня. Убедил себя, что это именно так. Я не разговаривал с Агатой после того утреннего звонка в понедельник. А теперь был четверг. Я забрал ее на парковке за зданием банка Калузы ровно в двенадцать часов, а теперь было четверть первого, четверг, май, три недели до тринадцатой годовщины моей свадьбы. Мы целовались в номере мотеля, и я был смертельно испуган. Агата мягко отстранилась от меня.

— Мы еще можем уйти, — прошептала она.

— Я хочу остаться.

— Правда?

— Да.

На ней были обтягивающие белые брюки, бледно-лиловая блузка с длинными рукавами, застегнутая на пуговки спереди. Сандалии. Крупные ступни. Пальцы на ногах покрыты ярко-красным лаком. И пальцы рук с маникюром того же цвета. Ярко-красная помада на губах. По контрасту с бледным овальным лицом в этом было что-то вульгарное. Черные, как ночь, волосы отливали синим в свете единственной лампочки. Агата скинула одежду без всяких церемоний и жеманства. Вот она была одета и через секунду — обнажена. Ее грудь была меньше, чем можно было предположить. Черный равнобедренный треугольник внизу живота был вытянут и выглядел очень сексуально. Агата опять приблизилась ко мне, обвила меня руками и поцеловала в губы.

— Я начинаю любить тебя, Мэттью, — сказала она.

Джейми рассказывал похожую историю. Я был готов убить его за это. В этой бессрочной камере, в полной тишине, нарушаемой лишь жужжанием его голоса, часы затихли, время сжалось до длящегося в геометрической прогрессии настоящего, я слушал его рассказ о любовнице, о его девке, о его красивой шлюхе, о его подстилке… Черт бы его подрал, он отнимал у нас с Агатой уникальность нашей любви, низводил наши отношения до своего уровня, сам того не желая, до уровня дешевой опереточной интрижки. Сейчас он любит Кэтрин больше всех на свете — она второй шанс в его жизни, заявил он. Я вспомнил, как Джейми говорил прошлой ночью:

— Посчитай, сколько времени мне осталось? Мне сорок шесть лет, сколько мне осталось? Еще тридцать?

Сорок шесть — столько лет ему сейчас, сегодня, прошлой ночью, когда он говорил:

— Это мой второй шанс, я думал, что это будет мой второй шанс.

А сейчас он рассказывал про свой второй «второй шанс». Два во второй степени, не Морин, а распутная жена хирурга, с которой он валялся в постели, когда зверски убивали Морин?

Мне вдруг стало дурно. Если он не замолчит, со мной случится припадок. Джейми вещал о своей любви к Кэтрин, рассказывая, как они вместе прошлой ночью говорили о «товарищах друг друга» — он употребил это слово, «товарищ», словно он был моряком или англичанином в пабе. «Товарищ» — никогда прежде я не слышал, чтобы кто-нибудь, мужчина или женщина, называл бы так своего супруга. Но Морин, уж конечно, являлась его «товарищем», как доктор Юджин Бренет был «товарищем» Кэтрин. А Сьюзен — моим «товарищем». И мужчина, с кем я никогда не встречался, был «товарищем» Агаты. Мужчина по имени Джеральд Хеммингс, от которого она ушла бы сразу после того, как я сообщил бы своей жене, «товарищу», что люблю другую женщину.

Джейми и его любовница приняли такое же решение прошлой ночью в доме, который сняли в Уиспер-Кей. Это, в конце концов, длилось уже больше года, и они миновали стадию мотелей, могли позволить себе арендовать маленький коттедж на побережье и заниматься там любовью. Они пообещали друг другу скоро сообщить об этом своим «товарищам», больше не могли продолжать так жить. «Скоро, моя дорогая, скоро», — описывал Джейми теперь их страстное прощание: Кэтрин в его объятиях, он покрывает поцелуями ее лицо, шею. Я не хотел слушать это. Неужели по такой причине я готов был разрушить свой брак? Для того, чтобы через семь лет я мог бы завести интрижку уже с другой женщиной, Морин, или Кэтрин, или Агатой — с этим миром бесконечной череды блудливых жен хирургов, или судейских стенографисток, или официанток коктейль-бара, или воспитательниц детского сада? В общем, одной из тех дамочек, общее прозвище которым Златовласка?

Теперь он находился на Джакаранда-драйв, въезжал в свой гараж. Свет горел, но это не показалось странным: обычно Морин оставляла свет включенным, когда муж уходил играть в покер. Джейми выключил зажигание и, обойдя дом, открыл дверь черного хода. Он надеялся, что Морин спит. Иногда она ждала его, но он надеялся, что сегодня это не так. Его переполняло волнение, но сейчас было не время сообщать ей о своих планах, не хотелось, чтобы она заставила его форсировать события, задавая неудобные вопросы.

Джейми включил свет в спальне и увидел перепачканные кровью стены. Он попятился к двери из спальни. Подумал, что кто-то, может, дочери, запачкал стены. Кровь была не того ярко-красного цвета, что появляется при разрезе хирургическим скальпелем и заполняет рану. Пятна не были темно-красными, как в шприце или в ампуле, а почти коричневыми. Сначала он решил — это были мгновенные мысли, вспыхивающие в его мозгу с частотой тикания секундомера, — что кто-то вымазал стены калом.

Потом он увидел ее руку.

Дверь гардеробной была открыта, и Джейми увидел ее руку, торчащую оттуда ладонью вверх. Он подошел к двери гардеробной. Остановился. Посмотрел вниз, на руку. «Господи!» — воскликнул Джейми и открыл дверь. Он сразу же понял, что она, наверное, убежала в гардеробную, спрятаться, найти убежище от того, кто изрезал ее ночную рубашку в болтающиеся клочья нейлона, а ее тело в полоски плоти. Лиф ночной рубашки был украшен розеткой, она отпечаталась как маленький розовый глазок на фоне залитого кровью розового цвета самой рубашки. Лицо было почти неузнаваемым. На груди зияли глубокие поперечные раны, горло перерезано от уха до уха, так, что казалась еще одним ухмыляющимся широким кровавым ртом под ее настоящим ртом. Он быстро опустился на колени и закрыл ее глаза, с абсурдной мыслью, что она не должна видеть этот ужас.

И тут Джейми вспомнил о детях и поднялся. Ринулся по коридору к их комнате, думая, молясь, чтобы они спали, надеясь, что шум от борьбы Морин за жизнь не разбудил их, не обратил внимание проникшего в дом на то, что, кроме убитой им женщины, здесь есть еще две маленькие девочки.

Джейми чуть не споткнулся об Эмили в дверях спальни. Он пятился, пятился… Закричал…

В тишине кабинета Фрэнка резко зазвонил телефон. Он сразу поднял трубку.

— Да, — произнес он. — Алло, Синтия? — И, взглянув на меня, сообщил: — Это тебя, Мэтт.

Это была Бетти Парчейз, бывшая жена Джейми. Она сказала, что к ней только что приходил детектив Эренберг из полицейского управления Калузы. Спрашивала, не могу ли я срочно приехать к ней домой?

Глава 6

Последний раз я говорил с Бетти в январе, когда угрожал ей продажей с разделом имущества, и она заявила: «Давай подавай в суд, Чарли». Сейчас, когда Бетти пригласила меня в большой дом, в котором прежде жила с Джейми, она вела себя приветливее. Конечно, я знал ее. Мы пересекались на вечеринках с коктейлями в городе. Невозможно, живя в таком городке, как Калуза, рано или поздно не встретиться с каждым из жителей. Бетти была в строгом сером брючном костюме; в треугольном вырезе жакета виднелась блузка коньячного цвета. Черные волосы, короткое каре. Темно-карие глаза. Она была не лишена привлекательности, но выражение лица, напряженное и замкнутое, свидетельствовало о готовом вспыхнуть гневе. Бетти прошла твердой, неженственной походкой — и это вызвало у меня в памяти слова Джейми о том, какой фригидной она была в течение тринадцати лет их брака. На террасе предложила мне кресло и сама села в кресло напротив. Внизу под нами океан с ревом обрушивал волны на полосу белого песка длиной в милю. Дом и вся эта территория являлись частью разводного соглашения. Кроме того, как сообщил Джейми, ей досталось двести тысяч долларов наличными и тридцать тысяч в год в качестве алиментов.

Бетти предложила мне выпить. Я отказался — было еще только половина двенадцатого. Она спросила, не хочу ли я кофе. Может, чай со льдом? И я опять отказался. Тогда, без всяких предисловий, Бетти заявила:

— Я хочу знать, что Джейми говорил полицейским.

— О чем?

— Обо мне.

— Только то, что вы когда-то были женаты.

— Тогда почему они пришли сюда и задавали мне вопросы? Он сказал им, что я могу иметь какое-то отношение к этим убийствам?

— Нет, он не говорил.

— Я тебе не верю.

— Ты должна была бы ожидать их визита. Визит к бывшей жене представляется вполне обычной процедурой в такой ситуации…

— Нет, это не было обычной процедурой! — возразила Бетти и, рывком поднявшись с кресла, принялась шагать по комнате.

— Бетти, по телефону ты сообщила, что хочешь поговорить с адвокатом Джейми. Я здесь. И я уже сказал тебе, что Джейми не говорил…

— Тогда почему они думают, будто я могла совершить это?

— Они заявили, что так думают?

— Интересовались, где я находилась прошлой ночью.

— И что ты ответила?

— Я находилась здесь.

— Тогда о чем ты беспокоишься?

— Они хотели узнать, был ли кто-нибудь со мной. Я ответила, что со мной никого не было, я сидела тут одна и смотрела телевизор. Я женщина, у которой нет мужа, мне сорок два года. Где, черт возьми, по их мнению, я могла бы быть в воскресенье поздно вечером?

— Бетти, я все еще не понимаю, почему…

— Не понимаешь? Они выясняли, какие передачи по телевизору я смотрела. Звонила ли я кому-нибудь, и звонил ли кто-нибудь мне, в котором часу я легла спать. Что, по-твоему, это означает?

— Обычные вопросы. Если ты действительно говорила с кем-нибудь по телефону…

— Я не разговаривала, черт подери, ни с одной живой душой всю ночь! Мой телефон не очень-то часто звонит все эти дни. — Взгляд ее стал мрачным, губы поджались. — Я одинокая женщина в городе, полном разведенных и вдов. Когда мужчины могут найти себе двадцатилетнюю в баре на пляже, им не очень-то нужны…

— Я имею в виду…

— Ты имеешь в виду, что телефонный звонок подтвердил бы мое алиби?

— Заметь, ты произнесла это слово, Бетти, не я.

— Я не нуждаюсь в алиби. Я не убивала эту суку.

— Ты сказала так в полиции?

— Да. Я видела, как они звонили в дверь после своего ухода. Одна из моих соседок потом сообщила мне по телефону, что они спрашивали, видела ли она свет в моем доме прошлой ночью. И стояли ли моя машина в гараже.

— А свет где-нибудь был включен?

— Только в комнате, где телевизор, со стороны пляжа. Никто с улицы не мог его видеть. И дверь гаража была закрыта, так что никто из моих соседей не знает, находилась я дома или нет.

— Но ведь ты была дома. Ты только что сказала.

— Да.

— Тогда зачем тебе так переживать, Бетти?

— Я не хочу быть втянута в эту историю. Я должна сохранять свою репутацию в городе, а это непросто для одинокой женщины. В моей жизни и без этого хватает трудностей. Джейми лишил меня достоинства, гордости, а теперь распускает свой длинный язык и намекает…

— Ему и в голову не приходит ничего подобного. Я присутствовал при его допросе полицейскими. Ни разу он не сделал ни малейшего… Послушай, Бетти, чего ты, черт подери, хочешь?

— Я скажу тебе, чего я не хочу. Не хочу, чтобы сюда ходили и спрашивали меня, где я была, и обращались со мной как с какой-то уголовницей только потому, что Джейми…

— Джейми ничего не говорил!

— Изволь ему это от меня передать! Ты скажешь ему, что если я услышу, что он осмелился хоть слово сказать кому-нибудь о том, что я, возможно, имею отношение к этим убийствам, я подам на него в суд за клевету, не успеет он и глазом моргнуть. Ты пойдешь и скажешь ему.

— И ты вызвала меня для этого?

— Да. Ты его адвокат. Предупреди его. Я не желаю, чтобы совали нос в мою личную жизнь. Достаточно того, что он унизил меня, когда выставил напоказ перед всем городом свою любовную интрижку, начав совместную жизнь со Златовлаской еще до того, как мы заключили соглашение. Этот сукин сын восемнадцать месяцев жил с ней в маленьком любовном гнездышке на Стоун-Крэб! Ты передашь ему мои слова, Мэтт. Ты предупредишь его…

— Передам.

— И скажи ему кое-что еще.

Бетти стояла спиной к океану, солнце было почти в зените, песок и вода ярко блестели. Она взглянула мне в лицо и произнесла:

— Скажи ему, что я рада их смерти.

— Вряд ли ты хочешь, чтобы я передал ему это, Бетти.

— Скажи ему, — процедила она. — Обязательно скажи.

Меня не удивило то, что Эренберг побывал у нее. Я пока мало знал о нем, однако подозревал, что он ничего не примет на веру в данном случае — ни алиби Джейми, ни показания его бывшей жены о том, где она находилась в ночь убийства. У меня не возникало сомнений, что вскоре Эренберг наверняка узнает о преждевременном уходе Джейми с игры в покер и о его последующем свидании с Кэтрин Бренет. Я понимал, что он не поверит в алиби Бетти только с ее слов. Если никто не видел света в доме прошлой ночью, если никто не мог подтвердить, что Бетти действительно находилась у себя, значит, она могла быть где угодно. И этим «где угодно» могла оказаться и Джакаранда-драйв, на которой убили Морин и детей.

Я размышлял обо всем этом на обратном пути в офис. Убийства были совершены в ярости, а уж ярости у Бетти Парчейз хватало. Я размышлял, не позвонить ли Эренбергу и передать ему ее слова, сказанные мне на пороге: «Скажи ему, что я рада их смерти». Но звонить ему мне не пришлось: когда я приехал в офис, Синтия сообщила, что Эренберг сам позвонил мне пять минут назад. Сын Джейми, Майкл, сознался в убийствах.

Полицейский участок в Калузе официально называется «Ведомство общественной безопасности» — эти слова написаны белыми буквами на низкой стене. Менее заметная надпись, выбитая справа на металлической входной двери и частично скрытая за кустами, гласит: «Полицейское управление». Здание построено из коричневого кирпича разных оттенков, и его строгий фасад разбивают лишь узкие окна, напоминающие ружейные бойницы в крепостной стене. В этом нет ничего необычного для Калузы, где все лето стоит жара, и большие окна только нагревают помещение и слепят глаза. Я вошел в здание и направился к двум девушкам, видимо, секретарям. Одна из них сообщила мне, что я могу найти детектива Эренберга и доктора Парчейза на третьем этаже, и затем позвонила детективу предупредить, что я иду к нему. Они с Джейми ждали меня в коридоре у выхода из лифта. Эренберг сразу произнес сочувствующим тоном:

— Я только что говорил доктору Парчейзу, как я ему соболезную.

— Мне бы хотелось поговорить с Майклом, — сказал я. — Наедине.

— Это, как правило, лучше всего, — заметил Эренберг.

Я ни на минуту не сомневался, что арест двадцатиодноголетнего Майкла Парчейза огорчил его. Он производил впечатление человека, который не умеет скрывать свои чувства или притворяться. Он был расстроен таким поворотом событий, и это было заметно по выражению его лица и по тому, как понуро опустились его плечи. Эренберг держал руки в карманах. Казалось, он чуть ли не стыдился того, что мы собрались здесь в ясный солнечный полдень для того, чтобы расследовать кровавые события прошлой ночи.

— Хорошо, — согласился Джейми, — но прошу, я бы хотел увидеть его прежде…

— Вы можете поговорить с ним перед тем, как мы его допросим, — произнес Эренберг, — но потом, кроме нас, туда будет допущен только его адвокат, если Майкл этого захочет.

— Вероятно, мне придется позвать адвоката по уголовным делам, — сказал я.

— Если молодой человек захочет, тогда позовете.

— Вы еще не говорили с ним?

— Как можно, сэр? — ответил Эренберг. Его лицо неожиданно выразило обиду.

— Вы сказали, он сознался в убийствах…

— Да, но офицеру, который арестовал его. Это произошло на месте задержания. Офицер не обязан был зачитать ему «Миранда — Эскобедо». Мы оповестили Майкла о его правах тотчас же, как он оказался здесь, в полиции. Он попросил, чтобы мы вызвали его отца. После долгих поисков мы смогли связаться с доктором Парчейзом в вашем офисе.

— Хорошо, — кивнул я, — позвольте мне поговорить с ним.

Эренберг провел нас в большую приемную, в которой доминировала оранжевая трубка пневматической почты, подобно гигантскому перископу торчавшая из пола наискосок от входных дверей. Напротив нас у стены с деревянной обшивкой располагался письменный стол, за которым сидела девушка, быстро стучавшая по клавишам пишущей машинки. Часы над ее головой показывали двенадцать пятнадцать.

— Он в кабинете у капитана, — сказал Эренберг. — Если присядете на скамью вот здесь, доктор Парчейз, я попрошу кого-нибудь принести вам чашечку кофе.

Он указал на скамью и повел меня мимо американского флага за напольную стойку, туда, где под прямым углом друг к другу в маленькой нише располагались еще две двери. Открыл ту, что слева, и я очутился в комнате. Дверь за мной захлопнулась.

Сначала мне показалось, будто кабинет пустой. У стены напротив стоял письменный стол, за ним — вращающееся кресло из зеленой искусственной кожи. На обшитой деревом стене над столом — несколько дипломов в рамочках. Позади стола — книжные полки, на верхней полке — трубка-кальян. Фотографии женщин в рамочках — я догадался, что это жена и дочери капитана. Краем глаза заметил Майкла Парчейза, сидящего на стуле справа от двери, и сразу направился к нему.

Майкл сидел, согнувшись, упираясь локтями и плотно сжав руки на коленях, опущенной головой почти касаясь полированной поверхности стола капитана. Он не поднял головы, когда я приблизился. Его глаза по-прежнему смотрели в стол, где вытянулись в ряд полдюжины полароидных фотографий чернокожей девушки, словно шестеро близнецов. Майкл был в запачканных кровью синих джинсах и окровавленной белой футболке. На сандалиях запеклась какая-то смесь, вероятно, из высохшей крови и песка. Песок был и на свалявшихся волосах, кровь — на щеке, кровь и в изгибе ушной раковины.

— Майкл, — произнес я.

Он взглянул на меня: карие глаза казались огромными на его узком лице. Он вяло кивнул и снова уставился на фотографии черной девушки. Мне не верилось, что он действительно смотрел на них. Я чувствовал, что Майкл не хочет встречаться со мной взглядом.

— У меня к тебе несколько вопросов, — произнес я. — Ты убил Морин и твоих сестер?

Он кивнул.

— Майкл, я хочу, чтобы ты говорил. Прошу тебя. Отвечай «да» или «нет». Ты убил Морин?

— Да, — хрипло сказал он и, прочистив, горло, повторил: — Да.

— И девочек?

— Да.

— Кому ты сообщил об этом?

— Копу.

— Какому?

— Который меня арестовал.

— Где это было?

— На Сабал-Бич.

— В котором часу?

— Около десяти. Точно не знаю. У меня не было часов.

— Ты больше никому про это не говорил?

— Нет.

— Майкл, я хочу вызвать к тебе адвоката по уголовным делам. Мне не хватает квалификации и опыта, чтобы самому взяться за такое дело. Лучший в городе адвокат по уголовному праву, пожалуй, Бенни Фрайд. Я собираюсь пригласить его к тебе. Хочу, чтобы он приехал немедленно.

— Нет. — Майкл покачал головой.

— Я советую тебе это как твой поверенный…

— Вы не мой поверенный, никто вас не просит. Вы мне не нужны, и мне не нужен адвокат по уголовному праву. Я убил их.

— В этом штате наказание за убийство первой степени — это…

— Отлично, пусть!

— Электрический стул.

— Пусть.

— Майкл, они вот-вот начнут допрашивать тебя. Я хочу вызвать Бенни до этого. Он мой друг, и мне кажется разумным, чтобы Бенни…

— Он мне не нужен. Не вызывайте его, не надо.

— Что конкретно ты сказал полицейскому, когда он арестовал тебя?

— Не помню.

— Сказал, что кого-то убил?

— Да.

— Сообщил, кого именно ты убил? Сказал, что убил Морин Парчейз, Эмили и Еву Парчейз?

— Нет, не говорил.

— А что именно ты сказал, можешь вспомнить?

— Что сделал это.

— То есть?

— Убил их.

— Это точно были твои слова? Ты сказал: «Я сделал это, я убил их?»

— Какая разница? — крикнул он, вдруг вскочив со стула. — Я сделал это, я сделал это, чего вам еще надо?

— Мне надо знать, что ты сказал тому полицейскому.

— Он наткнулся на меня в лесу. Я спал там.

— В каком лесу?

— За Сабал-Шорз. В сосновом лесу вниз по горе. К северной части пляжа.

— Возле дома твоего отца?

— Да. Идешь по Джакаранда-драйв, перелезаешь через цепь, которая протянута поперек дорожки на Уэст-лейн. И ты в сосновом лесу. Я спал там, когда он меня заметил.

— Он разбудил тебя?

— Да.

— Ты говоришь, это было около десяти?

— Я же вам сказал, что у меня не было часов. Я не знаю, в котором часу это происходило.

— Ладно, он разбудил тебя, а дальше?

— Спрашивал, что я там делаю. Я ответил, что спал.

— А потом?

— Он спросил, есть ли у меня какое-нибудь удостоверение личности. Я показал ему свои водительские права, и он взглянул на мою фотографию — когда я фотографировался, у меня была борода, и он что-то сказал на сей счет. Забыл, что именно… Послушайте, какой во всем этом смысл? Давайте уже покончим с этим, пожалуйста.

— С чем покончим? Майкл, тебя хотят судить за убийство!

— Я знаю, в чем меня хотят обвинить.

— Расскажи мне, что было с полицейским.

— Зачем?

— Потому что я хочу знать, что ты ему сказал, хочу понять, что навело его на мысль, будто ты убил Морин и…

— Мысль? — повторил Майкл, закатив глаза и покачав головой. — Это не мысль, а факт. Я убил их. Неужели трудно понять? Я убил их, и я хочу сознаться в преступлении и покончить с этим. А вы хотите выяснить, что я сказал тому чертовому полицейскому. А сказал я ему следующее: что я убил их. И вам я тоже говорю: я убил их.

— Именно эту фразу ты произнес?

— Ох, ну и человек — вы никогда не сдаетесь, да? — вздохнул Майкл. — Я показал ему права, ясно? Он взглянул на бороду на фотографии. Спросил, сбрил ли я бороду или что-то подобное, и я ответил: «Да». А потом он сказал: «Вас зовут Майкл Парчейз?» — «Да, меня зовут Майкл Парчейз». Полицейский взглянул на меня и уточнил: «Вы имеете какое-то отношение к доктору Парчейзу?» И я ответил: «Да, я его сын». — «Сколько времени вы находились здесь, в этом лесу, Майкл?» Я ответил, что не помню. Просто пришел сюда и уснул. Тогда он спросил, когда я пришел, и я ответил, что, наверное, прошлой ночью. Он поинтересовался: «Когда именно прошлой ночью?» Я повторил, что не помню. Он сказал: «Откуда у вас кровь на одежде, Майкл?» Я взглянул на него, он… он смотрел мне прямо в лицо, и он опять спросил: «Откуда у вас эта кровь на одежде, Майкл?» А я произнес: «Это я сделал».

— А потом?

— У него на поясе была рация, он включил ее и позвал кого-то, чтобы выехали сюда срочно, мол, поймал убийцу.

— Он произнес это слово?

— Какое? «Убийца»?

— Да.

— Не знаю. Он сказал «тот, кто убил» или «убийца».

— Хорошо, Майкл, теперь слушай меня. Если не хочешь вызывать адвоката, который поможет тебе больше, чем я, то хотя бы делай то, что я прошу. Эренберг будет задавать тебе вопросы о прошлой ночи. Ты должен хранить молчание, Майкл. Это твое право. Они уже зачитали тебе твои права один раз и, уверен, будут читать опять, перед тем как начнут допрос. И они скажут, что твое право — хранить молчание. Я хочу, чтобы ты не сказал больше ни единого слова обо всем этом. Ни одного. Ты понял?

— Да, — кивнул он, — но это не то, чего я сам хочу.

— Майкл…

— Я хочу рассказать им.

Джейми ждал меня, когда я вышел из кабинета. Я кратко сообщил ему, что сказал его сын, он кивнул и спросил Эренберга, можно ли ему сейчас поговорить с Майклом. Тот позволил ему войти в кабинет. Как только за Джейми закрылась дверь, я произнес:

— Мистер Эренберг, молодой человек готов дать показания вопреки моему совету. Я ничего не могу поделать, но мне бы хотелось в любом случае присутствовать во время допроса.

— Со своей стороны я согласен, — сказал Эренберг, — но мне бы хотелось обсудить с вами несколько моментов, пока отец находится с ним. Я поговорил с людьми, игравшими в покер прошлой ночью. Похоже, доктор вовсе не проигрывал перед уходом, как он заявил мне, а, наоборот, выиграл шестьдесят или семьдесят долларов. Он сказал другим игрокам, что устал и хочет пойти домой. Звучит неправдоподобно, ведь человек после этого провел полтора часа за выпивкой в баре. Не известно, где он находился после ухода с игры в покер, но я знаю, что он лгал о том, что проиграл, и предполагаю, что о посещении бара тоже. Мне не удалось пока встретиться с барменом, работавшим прошлой ночью, но я пообщался с владельцами сегодня утром. Милая пара, они сказали мне, что прошлой ночью в баре было не особенно людно: полдюжины посетителей в то время, когда, по словам доктора Парчейза, он сидел там. Вероятно, если я похожу с его фотографией или даже устрою личную ставку с барменом или кем-то, кто у них там развлекает клиентов, кто-нибудь его да узнает. Это если он действительно находился там. А между тем хотел бы я знать, зачем он лгал мне? Думаю, вы спросили его. Имеет ли он какое-нибудь отношение к убийствам?

— Я спрашивал его.

— Предполагаю, что он ответил вам то же самое, что и мне: он этих убийств не совершал.

— Да, именно так.

— То же самое сказала и его бывшая жена. Я ходил к ней сегодня утром. Она утверждает, что была дома прошлой ночью. Но вот в чем проблема: никто из соседей не смог подтвердить, находилась она дома или нет. Конечно, она может перечислить все телевизионные передачи того вечера, но всякий их легко почерпнет из телевизионной программы. Я говорю вам все это, мистер Хоуп, потому что не понимаю, что происходит с молодым человеком, сразу же признающимся в том, что он совершил убийства. Я буду допрашивать его сейчас, как только отец закончит разговор, но пока что все выглядит так, будто я имею дело с человеком, который лжет о том, где он был во время преступления. И с женщиной, утверждающей, что была дома.

— Ты, жалкий сукин сын! — раздался голос Джейми.

Слова доносились из-за закрытой двери кабинета капитана. Болезненная гримаса появилась на лице Эренберга, когда, повернувшись, он тяжело двинулся по направлению к двери, словно вспышка Джейми, не будучи неожиданной, создавала дополнительную проблему. Когда он приблизился к двери, Джейми крикнул: «Я убью тебя!» — и Эренберг отреагировал на угрозу немедленно. Казалось, он был готов нажать на дверь своим массивным плечом, как полицейские в боевиках, врывающиеся в подозрительную квартиру. Эренберг схватился за ручку и действительно нажал плечом, как тараном, только безобидным. Дверь широко распахнулась, он ринулся в комнату, туда, где боролись около стола Джейми и Майкл.

Джейми держал сына за горло. Его лицо было мертвенно-бледным, рот сведен в гримасе, обнажившей зубы, глаза красные от ярости. Майкл в вытянутых руках отца выплясывал судорожную джигу, снова и снова наступая на фотографии черной девушки, которые раньше лежали на столе, а теперь в беспорядке валялись на полу. Его лицо налилось кровью, он задыхался под сжимающимися пальцами Джейми. Эренберг захватил левой рукой плечо Джейми и, крутанув его назад, оттащил от сына. Я был уверен, что он готов смазать Джейми кулаком по физиономии. Логичными казались два приема: крутануть левой и ударить правой. Но вместо того чтобы ударить его, Эренберг вытянутой правой рукой схватил Джейми за отворот его спортивного пиджака, накрутив материю на кулак. Без всяких усилий он прижал его к стене. И сказал очень спокойно:

— А теперь, доктор, остыньте немного.

— Я убью его! — крикнул Джейми.

— Нет, вы не хотите никого убивать, — произнес Эренберг.

— Убью ублюдка!

В другом конце комнаты Майкл все еще хватал ртом воздух.

— Ты в порядке? — спросил Эренберг, и тот кивнул.

— Тогда я хотел бы поговорить с тобой, если не возражаешь.

— Да, — сказал Майкл, — хорошо.

— Ты чудовище! — заявил его отец.

Глава 7

Комната для допросов представляла собой прямоугольник с маленьким столом и тремя креслами без подлокотников. Здесь висело зеркало, на стене перед Майклом. Я заподозрил, что это зеркало-шпион, прозрачное с оборотной стороны, и спросил у Эренберга. Он с готовностью подтвердил это. А затем заверил, что никаких фотографий с другой стороны не делают и не будут делать, пока Майклу официально не предъявят обвинения в преступлении. Он сказал это, налаживая магнитофон, который принес из комнаты для инструктажа в комнату для допросов. Я хорошо понимал, что Майкл Парчейз имел твердое намерение сделать заявление полиции. И если я скажу что-то, что ему не понравится, он просто попросит меня удалиться. Более того, я был совершенно уверен, что Эренберг до сих пор ничем не ущемил конституционных прав Майкла и не сделает этого во время допроса. Я чувствовал, что все, что касалось работы полиции, и особенно данного дела, причиняло Эренбергу страдание. Ему бы подошла роль торговца антиквариатом в каком-нибудь городке Новой Англии. Или человека, имеющего где-то теплицу и разводящего на продажу гиацинты и глоксинии. В комнате был кондиционер, но Эренберг вспотел, произнося несколько пробных слов в магнитофон, прокручивая пленку назад и устанавливая на запись.

Он произнес в микрофон:

— Это будет запись вопросов, заданных Майклу Парчейзу и его ответов на них, первого марта в… — Он бросил взгляд на свои часы и продолжил: — В двенадцать двадцать семь пополудни в здании общественной безопасности Калузы, штат Флорида. Вопросы задавал детектив Джордж Эренберг из полицейского управления Калузы. Присутствовал также мистер Мэттью Хоуп из юридической фирмы «Саммервилл и Хоуп», расположенной по адресу Кэйри-авеню, Калуза, поверенный мистера Парчейза.

Эренберг помолчал, посмотрел на нас с Майклом, словно желая убедиться, что назвал всех, сидящих за столом, и проговорил:

— Я знаю, что вас предварительно информировали о ваших правах, мистер Парчейз, но мне хотелось бы снова перечислить их для записи. Согласно решению Верховного суда в деле «Миранда против штата Аризона», нам не разрешается задавать вам вопросы, не предупредив вас о вашем праве на адвоката и о праве во избежание самооговора. Итак, прежде всего вы имеете право на молчание. Вам это понятно?

— Да, — кивнул Майкл.

Эренберг дочитал вслух все, что положено, убедившись, что Майкл понял все свои права, удостоверившись, что он желает моего присутствия в качестве его поверенного, и затем спросив у него его полное имя. Майкл сообщил, что в настоящее время живет на судне «Плоскодонка», пришвартованном в Бухте Пирата, а девушка по имени Лайза Шеллман…

— Будьте добры, назовите по буквам, пожалуйста.

Тот назвал. Эренберг спросил Майкла сколько ему лет, приходится ли доктор Джеймс Парчейз ему отцом, являлась ли Морин его мачехой, а Эмили и Ева — сводными сестрами. Затем, тяжело вздохнув, произнес:

— Расскажите, пожалуйста, подробно, что произошло ночью двадцать девятого февраля, то есть прошлой ночью. В воскресенье, двадцать девятого февраля.

— С какого момента вы хотите, чтобы я начал? — уточнил Майкл.

— Находились ли вы в окрестностях Джакаранда-драйв на побережье прошлой ночью?

— Да, сэр.

— Где именно?

— В доме своего отца.

— В доме доктора Джеймса Парчейза?

— Да, сэр.

— Зачем вы туда пошли?

— Повидаться с ним.

— Повидаться с отцом? Не могли бы вы говорить громче? И в микрофон, пожалуйста.

— Да, сэр. Прошу прощения.

— Почему вы хотели встретиться с отцом?

— Мне нужны были деньги. Для ремонта катера.

— Какого ремонта?

— Протекало масло привода в поддон двигателя.

— И вы пошли поговорить с отцом об этом?

— Да, спросить его, не даст ли он мне взаймы немного денег, чтобы починить. Это обошлось бы в шестьсот долларов.

— Вы пошли к нему прямо с катера?

— Да, сэр.

— Ехали на машине из Бухты Пирата до побережья?

— У меня нет автомобиля. Я попросил подбросить меня каких-то людей, выходивших из ресторана. Они высадили меня на углу Джакаранда-драйв.

— В котором часу это было?

— Когда я добрался до Джакаранда-драйв?

— Да.

— Примерно без четверти двенадцать. У меня нет часов.

— Вы сразу пошли к дому?

— Да.

— В доме горел свет?

— Да.

— Свет снаружи? Внутри?

— И там, и там.

— Что вы сделали, подойдя к дому?

— Направился к парадной двери и позвонил.

— Ваш отец ответил на звонок?

— Нет. Морин ответила.

— Что она сказала?

— Она удивилась, увидев меня. Наступила полночь, наверное, было поздновато для визита.

— Она сказала что-нибудь по этому поводу?

— Нет.

— Вообще ничего?

— Она просто сказала, что отца нет дома.

— Вам известно, где он находился прошлой ночью, мистер Парчейз?

— Нет, сэр.

— Когда шли к дому, вы знали, что его могло не оказаться дома?

— Ну… нет. Я ожидал, что он там.

— Вы не знали, что по воскресеньям вечером он играет в покер?

— Нет, я думал, что он дома.

— Но теперь, когда я вам напомнил об этом, вы припоминаете, что отец играет в покер каждое воскресенье?

— Да, наверное.

Не раз мне хотелось вмешаться в допрос, но я молчал. Нет, Эренберг не старался заманить Майкла в ловушку, равно как не пытался и вложить в его уста нужные слова. Его работа заключалась в собирании фактов, и он просто выполнял ее. Но Эренберг понимал, что как только этот процесс будет закончен, полиция должна будет предъявить обвинение Майклу. И то, что Майкл скажет в следующее мгновение, сильно повлияет на характер обвинения. Я не заглядывал в уголовный кодекс штата с тех пор, как готовился к сдаче экзамена по адвокатуре во Флориде, но мне было хорошо известно, что для обвинения Майкла в убийстве первой степени нужно принятие на себя ответственности за «предумышленный план». Эренберг хотел выяснить, шел ли Майкл в тот дом с явной целью убить Морин и двух девочек. Он подтвердил, что вспомнил, что его отец играл в покер вечерами через воскресенье. Я знал, каким будет следующий вопрос Эренберга, и мне хотелось остановить его, прежде чем вопрос прозвучит. Но я боялся, что Майкл потребует, чтобы меня немедленно выставили за дверь. В общем, я находился в затруднительном положении. Ждал, надеясь, что Эренберг не задаст вопроса, который так легко предвидеть:

— Мистер Парчейз, вы действительно знали, что вашего отца не должно быть дома прошлой ночью, когда отправились…

— Майкл, — сказал я, — как твой адвокат хочу посоветовать тебе перестать отвечать на вопросы по данному пункту. Мистер Эренберг, мне кажется, вы понимаете положение…

— Я хочу ответить на вопросы, — заявил Майкл.

— Тебя предупредили, что все, что ты скажешь, может быть использовано против тебя. Задача адвоката…

— Я хочу отвечать, — перебил меня Майкл, а затем ответил таким образом, что вопрос о «предумышленности» остался нерешенным: — Я не знал, где он находился. Не знал, был он дома или нет. Это правда.

— Но когда вы пришли туда…

— Он отсутствовал.

— Это было без четверти двенадцать?

— Примерно.

— Нельзя ли поточнее вспомнить, в котором часу?

Эренберг снова добивался фактов. Аутопсия была необходимым условием в случае убийства. И если он еще не имел в своем распоряжении результатов, то вскоре должен был получить от коронера приблизительное время смерти. Если коронер сказал, что Морин и девочек убили примерно между одиннадцатью и полночью, например, а Майкл сейчас утверждал, будто пришел…

— Наверное, без четверти двенадцать. Может, немного позднее, — сказал он. — Я же говорил вам: у меня нет часов.

— Итак, без четверти двенадцать вы позвонили в дверной звонок.

— Да.

— Мачеха открыла вам дверь?

— Да, сэр.

— Во что она была одета?

— В ночную рубашку.

— Только рубашку?

— Да, розовая рубашка.

— Она открыла дверь в одной рубашке?

— Да.

— Длинной рубашке или короткой?

— Длинной.

— С рукавами?

— Нет, без рукавов.

— Можете рассказать мне что-нибудь еще о ночной рубашке?

— На ней было нечто вроде маленького бутончика розы. Вот тут… где… шея. В этой части рубашки.

— Вы показываете на место у себя посередине груди.

— Да.

— И вы говорите, что там был… бутончик розы, так вы это назвали?

— Не знаю, как это называется, это такой маленький… Ну, материя собрана. Выглядит как цветок.

— Вы имеете в виду розетку?

— Да, правильно, розетка.

— Какого цвета?

— Розового, такого же, как рубашка.

— Что еще было на вашей мачехе?

— Вроде все.

— Тапочки?

— Нет.

— Украшения?

— Обручальное кольцо.

— Что-нибудь в волосах?

— Нет.

Только что он подробно описал, во что была одета Морин. Я слышал это описание два часа назад от Джейми. Когда он рассказывал нам о том, как вошел в спальню и обнаружил свою жену в гардеробной. Даже розетка. Майкл как раз описал ту самую розетку. Я должен был сделать еще одну попытку и обратился с заявлением к Эренбергу:

— Мистер Эренберг, в интересах своего клиента я категорически возражаю против продолжения допроса до тех пор, пока я не посоветую ему…

— Слышите, вы, — сказал Майкл, повысив голос, — заткнитесь уже, черт бы вас побрал!

— Все, что ты говоришь, записывается на пленку…

— Знаю.

— И потом может быть использовано против тебя.

— Черт с ним, дадите вы мне…

— Мистер Эренберг, — произнес я, — можете остановить запись на минуту?

Детектив немедленно нажал кнопку с надписью «стоп». В комнате повисла тишина.

— Майкл, — произнес я, — я хочу задать тебе всего один вопрос. Если ты ответишь на него «да», я буду сидеть тихо, а ты сможешь говорить все, что хочешь. Я не стану вмешиваться. Не буду пытаться остановить тебя. Но если ты ответишь «нет»…

— Какой вопрос?

— Ты хочешь попасть на электрический стул?

— Да.

Эренберг вздрогнул. Вряд ли он ожидал услышать от Майкла утвердительный ответ; о себе могу сказать, что я не ожидал.

— Так можно нам уже, наконец, продолжать? — проговорил Майкл.

Эренберг взглянул на меня, ожидая согласия. Я промолчал. Он кивнул и нажал кнопку магнитофона. Его голос теперь звучал мягче.

— Расскажите, что произошло позднее?

— Морин сказала мне, что отца нет дома, и спросила, не хочу ли я войти.

— Вы вошли?

— Да, сэр.

— Через парадную дверь?

— Да.

— Куда вы направились? В какую часть дома?

— Сначала в кухню.

— Хорошо, продолжайте.

— Мы сели там.

— Понятно.

— В кухне есть стол.

— Продолжайте.

— И пока мы сидели там… мне тяжело вспоминать все это.

— Понимаю. Но, пока вы сидели в кухне за столом…

— Наверное, я увидел ножи.

— Какие ножи?

— На стене был держатель. В кухне. Магнитный держатель, и на нем четыре-пять ножей. Ножи разных видов.

— Что произошло, когда вы увидели этот держатель с ножами на нем?

— Кажется, я… э… встал и схватил один из них.

— Который?

— Это был один из больших ножей.

— Можете описать его более подробно?

— Нет, я не помню, какой он. Один из больших с этого держателя. Я просто… Я просто протянул руку и схватил… ближайший ко мне нож.

— Вы не помните, какой именно нож это был?

— Это был один из больших ножей.

— Сколько больших ножей находилось на держателе?

— Не знаю.

— Но вы потянулись к одному из них?

— Да.

— Как именно потянулись? Можете показать мне, где был держатель для ножей по отношению к столу в этой комнате?

— Да, он был… справа. Я встал, повернулся направо и снял нож с держателя.

— Что сказала Морин, увидев, что вы это делаете?

— Не помню.

— О чем вы беседовали до того, как дотянулись до ножа?

— Тоже не помню.

— Это была приятная беседа?

— Не помню.

— Почему вы встали и потянулись за ножом?

— Я просто встал и схватил его с держателя.

— Что вы сделали потом?

— Ударил ее ножом.

— Вы находились в кухне, когда нанесли ей удар ножом?

— Да. Нет, на самом деле мы были… это было в спальне.

— Как вы оказались в спальне?

— Не помню. Думаю, она вбежала туда.

— Вы последовали за ней?

— Да.

— С ножом?

— Да.

— Вы держали нож в правой руке, когда нанесли ей удар?

— Да.

— Она закричала?

— Ее рот…

— Что с ее ртом?

— Рот был открыт.

— Она кричала?

— Нет.

— Но рот был открыт?

— Да.

— Она что-то говорила вам?

— Нет.

— Где она находилась, когда вы нанесли ей удар ножом?

— На… возле… она была… я сначала не видел ее. Она была… там было…

— Хорошо, мистер Парчейз, успокойтесь. Пожалуйста, успокойтесь.

— Простите.

— Хотите стакан воды?

— Нет, спасибо.

— Просто постарайтесь…

— Да.

— Сосредоточьтесь.

— Да.

— Когда будете готовы продолжить…

— Я готов.

— Пожалуйста, повторите, что произошло в спальне.

— Я нанес ей удар ножом.

— Где она находилась?

— В гардеробной.

— Что она там делала?

— Сначала я ее не увидел.

— А когда вы ее увидели… Что произошло дальше?

— Я… вонзил нож.

— Сколько ударов ножом вы нанесли ей?

— Не помню.

— Вы были в ярости?

— Мне было грустно.

— Почему вам было грустно?

— Она была мертва.

— Вы опечалились, потому что вы убили ее?

— Это правда.

— Что правда?

— Она была мертва.

— Вы подумали, что это на самом деле было не так?

— Я хотел… чтобы это было ошибкой.

— Не понимаю. О какой ошибке вы говорите?

— Что она была мертвая.

— Когда вы осознали, что это не было ошибкой?

— Ну, я увидел ее… она… лежала на полу… в рубашке, разорванной в клочья… совсем изрезанной… и… горло перерезано, и я… я взял ее на руки, я держал ее, качал…

— Зачем?

— Я плакал.

— Это было после того, как вы поняли, что она мертва?

— Да.

— Из-за этого ваша одежда испачкалась в крови?

— Да.

— Когда вы взяли мачеху на руки?

— И мою сестру Эмили тоже. Я держал Эмили на руках.

— Вы также обнимали Еву?

— Нет, Ева была… под покрывалом. Только Эмили. Я просто держал Эмили. Я поднял ее… она лежала на полу за дверью.

— Вы сейчас говорите об Эмили?

— Да, об Эмили.

— В чем она была одета?

— Короткая ночная рубашка и… трусики.

— Какого цвета рубашка?

— Светло-голубая.

— С рукавами?

— Нет.

— Какого цвета трусики?

— Не помню.

— Что было на Еве?

— Не знаю. Она находилась под покрывалом.

— Но Эмили была не в постели?

— Нет.

— Когда вы зашли в комнату девочек?

— После.

— После чего?

— После Морин.

— Почему вы направились в комнату девочек?

— Морин была мертва. Я хотел…

— Хотели?

— Я решил посмотреть на девочек.

— Вы по-прежнему держали нож в руке?

— Что?

— Нож. Был он…

— Да.

— … все еще у вас в руке?

— Да, я… все еще держал его.

— Вы пошли в комнату девочек с ножом в руке?

— Да.

— Что вы сделали потом?

— Ударил ножом и девочек.

— Кого из них вы ударили первой?

— Эмили. Она находилась за дверью.

— Ее не было в постели, и она стояла прямо за дверью?

— Да.

— Вы что-нибудь сказали ей?

— Нет.

— Сколько раз вы ударили ее ножом?

— Много.

— Она закричала?

— Не помню.

— Что потом вы сделали?

— Я двинулся к кровати, где лежала Ева. У стены. И я… я ударил и ее тоже.

— Через покрывало?

— Да.

— Что произошло позднее?

— Я ушел из этого дома.

— Вы говорили, будто обняли сестру.

— Что?

— Эмили. Вы сказали, что обнимали ее.

— Да, это должно было… Думаю, после того, как я заколол Еву. Эмили лежала на полу прямо за дверью. Я взял ее на руки. Кажется, я плакал. Да, я все еще плакал. Потому что все это было печально. Очень печально.

— Что вы сделали потом? После того, как обняли Эмили?

— Я осторожно положил ее… Опустил осторожно… обратно на пол и ушел из дома.

— Через парадную дверь?

— Нет.

— Почему?

— Из-за крови на одежде.

— Как вы ушли?

— Через боковую дверь. Я запер ее за собой.

— Как?

— Повернул дверную ручку.

— Понятно. Вы вышли через черный ход, а потом куда направились? Можете описать ваш маршрут?

— Пошел на запад, к пляжу.

— У вас все еще был при себе нож?

— Не помню.

— А где тот нож сейчас?

— Не знаю.

— Вы не знаете, что случилось с ножом?

— Нет.

— Вы оставили его в доме?

— Не помню.

— Или бросили где-нибудь поблизости?

— Не помню.

— Вы направились к каналу, когда покинули дом?

— Нет.

— Вы не приближались к каналу?

— Нет.

— То есть вы не могли выбросить нож в воду там, за домом.

— Я не помню.

— Но вы помните, что не пошли к каналу?

— Да, верно.

— Вы покинули дом…

— Да. И обошел его. И двинулся на запад, по Джакаранда-драйв, к пляжу.

— Вы все еще держали в руке нож?

— Кажется, да.

— Что вы сделали потом?

— Там частное владение, которое принадлежит… Это дорога к пляжу, она принадлежит людям, живущим в районе новой застройки, частная дорога. Въезд перегорожен цепью. Я перелез через цепь и зашагал вниз через сосновую рощу.

— С ножом в руке?

— Не помню.

— Продолжайте.

— Я вышел на пляж и шел по нему.

— С ножом?

— Дайте подумать.

— Не торопитесь.

— Наверное, я выбросил его в воду.

— В заливе?

— Да. Пока я шел вдоль по берегу. Я бросил его в залив.

— А потом?

— Сел и заплакал. Вскоре я встал и направился обратно к сосновой роще. Там есть маленький тент прямо за пляжем, а также стол и скамейки вокруг него. Я залез на стол и улегся, вытянув ноги и положив руки под голову. Наверное, я решил, что там и буду спать. Я все еще не осознавал ничего. Не знал, что хочу делать.

— Делать с чем?

— С… тем, что Морин мертва. И девочки. Думал, может, пойти в полицию и рассказать обо всем или… просто подождать. Вообще-то, я не хотел идти в полицию. Боялся, что меня будут бить.

— Но ведь никто здесь не применял к вам физического насилия!

— Нет, не применял.

— А психологического давления?

— Тоже нет. Это все из-за тех баек, которые про полицию рассказывают. Я думал, что они могут… вы понимаете… Из-за того, что я сделал что-то… с Морин.

— Что вы имеете в виду, говоря «сделал что-то»?

— Сами знаете.

— Нет.

— Она была в ночной рубашке и все такое…

— Ну и что?

— В полиции могли решить, будто я что-то с ней сделал. Вроде домогался ее, или нечто подобное.

— Вы домогались ее?

— Нет, сэр. Нет.

— Но вы взяли ее на руки. Обнимали.

— Да, но я не делал того, что они могли бы подумать.

— Вы обнимали и Эмили тоже?

— Да, но я не делал…

— Продолжайте, я слушаю.

— Не делал ей ничего.

— Но вы боялись, что в полиции решат, будто вы сделали с ней что-то?

— Именно.

— Какое-то действие сексуального характера?

— Да.

— Но ведь это неправда?

— Нет, сэр.

— Ни по отношению к Эмили, ни по отношению к Морин?

— Она была… Вы знаете… Ночная рубашка вся изорвана.

— Ночная рубашка Морин?

— Да, но я ничего с ней не делал, клянусь богом.

— И причина, по которой вы не пошли в полицию сначала…

— Они могли решить, будто я совершил что-то.

— Вы боялись, что они подумают, что вы совершили сексуальное насилие?

— Да.

— По отношению к Морин?

— Да.

— И вас изобьют, если обнаружат…

— Если обнаружат, да. Если подумают, будто я сделал это.

— Мистер Парчейз, почему вы убили Морин?

— Не знаю.

— Почему убили Эмили?

— Не знаю.

— А Еву?

— Не знаю.

— Мистер Парчейз, сейчас я выключу магнитофон и передам наш разговор на машинописную расшифровку, чтобы вы могли прочитать его, прежде чем подпишете. Если в этот момент вы захотите что-нибудь изменить или добавить, то сможете сделать это. А пока я не выключил магнитофон — есть ли еще что-нибудь, что вам бы хотелось добавить?

— Ничего.

— Тогда все, — кивнул Эренберг.

Глава 8

Когда мы с Джейми вернулись ко мне в офис, было уже почти половина второго. Я очень хотел есть, но идти на ленч с ним не собирался, и потому об этом даже не упомянул. Его личная трагедия вторгалась в сферы неподдельного ужаса. Все во мне оцепенело, и ни его, ни его сына мне не хотелось видеть — хотя бы некоторое время. Я вышел из автомобиля и направился туда, где парковался Джейми. Он сразу завел разговор о Майкле. Я слушал и испытывал то же чувство, что и накануне в баре. Казалось, он говорит сам с собой, и хоть и ждет от меня кивков, нужны они ему лишь как знаки препинания в том, что, по сути своей, являлось монологом.

— Я-то думал, что для него это — пройденный этап, — заявил Джейми. — Он же находился у меня дома во вторник на прошлой неделе. Они с Морин просидели полночи за кухонным столом, беседовали. Это был разговор по душам. О том, что я перестал платить алименты, о его возможном возвращении к учебе — да они бы еще сто лет проговорили, если бы я не сказал, что мне пора спать, поскольку завтра у меня тяжелый день.

Завтра была среда — да, день у Джейми выдался напряженный — в коттедже на пляже. Но вечером во вторник его сын Майкл сидел за столом у него в кухне и общался с Морин. Это не похоже на поведение человека, который через пять дней, снова оказавшись за тем же столом, вдруг ни с того ни с сего схватит нож.

— По нему это ударило больнее всех, — продолжил Джейми. — Ему было всего десять, когда я ушел от его матери. Полтора года добивался с ней соглашения, и она всем нам порядком попортила нервы. — Он открыл дверь и протиснулся на сиденье. — Но я действительно думал — для Майкла это пройденный этап. Он поселился здесь в сентябре, начал учиться в университете Южной Флориды… Правда, он бросил учебу в январе, но я думаю, что он собирался возобновить учебу осенью. Я считаю, что он уже начинал… уже начинал опять уважать меня. Любить.

Джейми покачал головой. Он не смотрел на меня. Положив руки на руль, он глядел в лобовое стекло на ярко-белую стену, окружавшую комплекс офисных зданий.

— А потом, в тот день, когда остался с ним один в офисе, я спросил: «Майкл, зачем ты это сделал? Майкл, скажи мне: зачем ты это сделал?» — а он посмотрел на меня и ответил: «Ты виноват, папа, это ты спровоцировал». — Тогда я обозвал его сукиным сыном, паршивым маленьким сучонком и схватил за горло. Потому что Майкл опять начал все с начала, ровно с того же места. Ему как будто опять было десять лет, только теперь он обвинял меня в ужасном поступке, который совершил сам — это, как он сказал мне, я во всем виноват, я спровоцировал. Мэтт, мне хотелось убить его. Я был готов убить его. Если бы Эренберг не зашел, то я бы прикончил его. Господи, честное слово, убил.

Стоило мне переступить порог офиса, как Синтия сообщила:

— Приходил Галатье.

— Разве я не просил вас отменить его визит?

— Я отменила, но он все равно явился.

— Ладно, вызовите его. Но сначала закажите мне сандвич и бутылку пива. И только потом звоните Галатье.

— Какой сандвич?

— Ржаной хлеб с ветчиной. Любой сойдет.

— Список звонивших у вас на письменном столе.

— Хорошо. А Фрэнк где?

— В суде. Последнее слушание дела Келлермана.

— Побыстрее там с сандвичем. С голоду умираю.

Я зашел к себе в кабинет, снял пиджак, ослабил галстук. В мое отсутствие поступило двенадцать телефонных звонков, но лишь один из них был срочным. Я решил, что этим звонком уже занялся Фрэнк, поскольку именно он был связан с последним слушанием в Первом федеральном суде. Звонили из банка — сообщить, что ставка по моему счету уменьшилась на четверть процента, и они готовы разрешить более низкую ставку, если мы успеем внести необходимые изменения в документы до последнего слушания. Рядом со звонком было отмечено время — двенадцать тридцать, а последнее слушание намечалось на час тридцать. Я поднял трубку и вызвал Синтию.

— Я уже заказала, — сказала она. — Ржаной хлеб всюду закончился, так что я заказала с белым.

— Хорошо. Синтия, этот звонок из Первого федерального, про процентную ставку…

— Фрэнк продиктовал изменения, я напечатала их для него на машинке перед его уходом. Долговое обязательство, закладная и декларация завершения сделки. Очень любезно со стороны банка, вы не находите?

— Да. Когда доставят сандвич…

— Я немедленно принесу его вам.

— Кто принял Галатье, когда он приходил?

— Карл предложил, что поговорит с ним, но он отказался. Сказал, что с младшим сотрудником дела иметь не станет.

— Ладно. Давайте уж, вызывайте его.

Через десять минут Синтия принесла мне сандвич с ветчиной и пиво. Пока ел его и пил пиво прямо из бутылки, я продиктовал ей список звонков, которые хотел поручить ей. Нужно было позвонить миссис Джоан Рааль и сообщить, что следующим утром мы освободимся от чокнутого Галатье. Последним в списке значился Луис Кармаго, собиравшийся приобрести многоквартирный дом, экспертизу которого для него провел, по нашему поручению, инженер. Инженер звонил, пока меня не было, и передал, что выявил неполадки и в бойлере, и в системе электроснабжения. Я хотел, чтобы Синтия выяснила у Луиса, хотел ли он по-прежнему совершить сделку или собирался настаивать на том, чтобы продавец сначала починил неполадки за свой счет.

— Это все? — спросила Синтия.

— Да. Я уеду через несколько минут. Может, еще вернусь позже, но пока не знаю.

— Куда вам звонить?

— Звонить некуда, — ответил я. — Я буду на катере.

Послеполуденное солнце косо падало на волны, ослепительно отражаясь от беленых свай и стапелей. На одной из свай чистил перья пеликан, а потом уселся, расплющившись, как блюдце. Я пробрался задворками ресторана и прошел вдоль выдававшегося в море ряда кораблей, стоявших в доке. «Плоскодонка» находилась в этом ряду четвертой, повернувшись к доку кормой, на надводной части которой золотом блестело название. Я прикинул ее размер и дату постройки — сорок пять футов, а лет ей, похоже, пятнадцать. Надежный катер прибрежного плавания с синим деревянным корпусом и белыми судовыми надстройками. Я прошел до середины по стапелю, остановился неподалеку от рулевой рубки и позвал, не особенно надеясь на успех:

— Мисс Шеллман!

— Кто там? — раздался голос молодой девушки.

— Мэттью Хоуп, — ответил я. Молчание. Плескание волн о борты катера. — Можно поговорить с вами о Майкле Парчейзе? — Опять ни слова в ответ. На противоположной стороне бухты, в мангровых зарослях, вскрикнула крачка, затем другая, и все стихло. Мне открывался вид на весь док, до самого конца, где удил рыбу человек в ярко-красных брюках. На ремне у него висел нож для наживки. Я вспомнил о ноже, каким убили Морин и ее детей. Ноже, который Майкл бросил в Мексиканский залив.

— Кто такой Мэттью Хоуп? — спросила девица.

— Адвокат доктора Парчейза.

— Поднимайтесь на борт, — произнесла она. — Я на баке.

Я взошел на катер и стал медленно пробираться по узкому проходу мимо рулевой рубки. Лайза Шеллман лежала на синем надувном матрасе. Голова повернута влево, глаза закрыты. Мне был виден только ее профиль. Тонкий, чуть вздернутый нос, капельки пота над верхней губой крупного рта, аккуратный наклон четко очерченной скулы, светлые волосы. На ней был белый лифчик от купальника, лямки развязаны, так что блестящая от масла для загара смуглая спина была полностью открыта. Стремительная линия ее подбородка переходила в изгиб стройной шеи и широкие плечи, гладкая блестящая спина плавно сужалась к тонкой талии. Синие шорты из обрезанных джинсов низко сидели на спине, едва прикрывая то место, где раздваивались ягодицы.

— Мисс Шеллман? — произнес я.

— Не надо ничего говорить, — сказала она, по-прежнему не открывая глаз, лежа щекой на синем матрасе. — Доктор Парчейз хочет забрать свой катер?

— Нет. Майкл попал в беду.

Глаз открылся, такой светло-голубой на фоне темно-синего матраса.

— Что вы имеете в виду под «бедой»?

— Он в тюрьме.

— Как он там оказался?

— Его обвиняют в убийстве.

Она резко села, повернувшись кругом на матрасе. Теперь ее лицо было обращено ко мне. Одной рукой Лайза придерживала лифчик от купальника, чтобы он не свалился. Лицо ее относилось к тому типу, который Фрэнк наверняка бы назвал «лисьим» — худое и узкое, с выражением чуть более суровым, чем ожидаешь от девушки, которой никак не может быть больше восемнадцати лет. Светло-голубые глаза, длинные светлые ресницы. Мелко вьющиеся светлые волосы — словно вязаная шапочка на голове. Мисс Шеллман молча смотрела на меня.

— Именно так, — кивнул я.

— Но кого? Да кого же он мог убить?

— Свою мачеху и двух своих…

— Господи! — воскликнула Лайза и резко вскочила.

Она повернулась ко мне спиной, быстро завязала лямки лифчика и только потом потянулась к коричневой кожаной сумочке, которая валялась на палубе у вентилятора правого борта. Отвернула мягкий откидной клапан сумки и принялась рыться в ней в поисках пачки сигарет. Руки у нее тряслись, когда она вынула сигарету, зажала во рту и прикурила. Лайза выбросила спичку за борт. Сзади, с восточной стороны, в залив заходил парусник на моторном ходу, свернув паруса. Он проплыл мимо носа «Плоскодонки», ровно и плавно разрезая волны.

— Расскажите мне, что случилось, — попросила Лайза.

— Я же сказал вам: Майкл признался в убийстве.

— Полный бред!

— Почему?

— Майкл? Да не мог он такого сделать, — ответила она. — Человека добрее на всем белом свете не сыщешь.

— Сколько времени вы знакомы?

— Два месяца. Я переехала к нему в январе. Я приехала на рождественские каникулы и решила остаться.

— Сколько вам лет, Лайза?

— Семнадцать.

— Где вы жили до встречи с Майклом?

— С матерью. Мои родители разведены.

— Где живет ваша мать?

— В Коннектикуте.

— А отец?

— В Нью-Йорке.

— Они знают, где вы?

— Разумеется, — кивнула Лайза и выбросила сигарету за борт. Сигарета упала в воду с шипением. Парусник нашел себе место через три корабля от нас и заплыл туда путем сложных маневров. Женщина в оранжевом бикини закрепляла швартовы.

— Майкл сказал в полиции, что ему нужны были деньги, — продолжил я. — Для починки катера. Вам что-нибудь известно об этом?

— Думаю, он имел в виду утечку масла.

— Да, расскажите о ней.

— У нас течет масло привода. Майкл заметил это по счетчику, стрелка постоянно сползала на пятьдесят или шестьдесят. Потом он воспользовался щупом для проверки уровня масла. Долил масла. Но оно продолжало вытекать. Устранить эту неполадку — большая работа. Придется вынуть весь двигатель, поставить его на раму, вставить новую набивку и, думаю, еще и заменить электрод. В доке ему сказали, что это будет стоить примерно шестьсот долларов. Больше, чем мы с ним вместе в месяц зарабатываем.

— Где вы работаете, Лайза?

— В продовольственном магазине «Кросс-Ривер». Кассиром.

— А Майкл?

— Майкл — уборщик в ресторане «Леонардос».

— Вчера у него был рабочий день?

— Нет, в воскресенье у Майкла выходной.

— Значит, он находился тут, на катере?

— Да.

— Весь день?

— Поздно вечером он ушел.

— Куда?

— Не знаю.

— Вы его спросили?

— Да. Майкл ответил только, что скоро вернется.

— Во сколько это было?

— Сразу после того, как ему позвонили. Наверное, около…

— Позвонили?

— Да.

— Сюда, на катер? Здесь есть телефон?

— Нет, в офис заведующего доком. Он приходит за нами сюда, если кто-нибудь звонит нам и еще не очень поздно.

— Во сколько это было?

— Примерно в половине двенадцатого.

— Кто звонил?

— Не знаю.

— Вы спросили об этом у Майкла?

— Да.

— И что же он ответил?

— Мол, это не очень важный звонок. Затем он спустился в каюту, достал бумажник и поднялся обратно на палубу. Вот тогда-то я и поинтересовалась, куда он собирается, а Майкл сказал, что скоро вернется.

— Когда заведующий доком пришел позвать его к телефону, он упомянул, кто звонит?

— Просто сообщил: «Тебя к телефону, Майк». Он очень хорошо относится к Майклу. Ни за что он в это не поверит. Не поверит, и все.

— Вы обеспокоились, когда Майкл не вернулся?

— Нет, я не волновалась. То есть я не думала, что с ним что-нибудь произошло. Может, он познакомился с девушкой, ну, вы понимаете, и решил остаться у нее на ночь. Да, наверное, нечто подобное я подумала. У нас ведь с ним уговор: если я познакомлюсь с молодым человеком и захочу получше узнать его, то пожалуйста. Ну, и если Майкл с кем-то познакомится — то же самое. А мне можно с катера уехать в любой момент — просто собрать вещи и уйти. Такой уговор.

— Кто обычно платит за ремонт катера?

— О чем вы?

— Если что-нибудь сломается, то за ремонт платит Майкл или его отец?

— Обычно Майкл — так я предполагаю, по крайней мере, но точно не знаю. Я никогда не спрашивала его, кто за что платит. Майкл платит за бензин, за стоянку, это стоит два пятьдесят за фут, и еще шестьдесят пять долларов за подключение к электросети. Набегает сто восемьдесят пять в месяц примерно. Майкл всю мелкую починку делает сам. Но нынешняя поломка требует большого ремонта — эта утечка масла, так что, наверное, он бы попросил у отца денег, если вы об этом.

— Но Майкл сказал, что он пошел туда, чтобы взять денег в долг.

— Вероятно. Он очень гордый. Отец его за какого-то хиппи держит, потому что Майкл никак не может найти себя. Но он очень гордый. Я могу представить, что он попросит деньги в долг, но просто так — никогда в жизни. Майкл переживал, что ему приходится жить на катере бесплатно, отец позволяет ему брать катер, понимаете? Он твердил, что хочет купить собственный катер. Но время шло, отец совсем перестал выходить на катере в море — у Морин возникала морская болезнь, даже если бухту не покидали, не говоря уж о заливе. В общем, отец предложил Майклу жить на катере, а тот сказал — конечно, почему бы и нет? — Лайза изобразила, как Майкл пожимал плечами. — Но я знаю, что его это беспокоило. Понимаете, они не ладили. Майкл не какой-нибудь никчемный тип — просто он никак не может решить, что ему нужно. Он ведь уже поговаривал о том, чтобы вернуться к учебе. Я считаю, что это серьезно. Хочу, чтобы вы еще кое-что знали, потому что… Ну как Майкл мог убить ее? Зачем?

— Простите, но я вас не понимаю.

— Дело в том, что именно Морин поддерживала Майкла в решении вернуться в университет. Мне-то безразлично, будет он учиться или нет, лишь бы был счастлив. А Морин говорила с ним о будущем, спрашивала: неужели он хочет работать уборщиком в ресторанах всю жизнь? Они хорошо ладили, Майкл ее очень уважал! Конечно, он испытывал противоречивые чувства — ощущал себя виноватым, что обращается к Морин за советом, а не к родной матери. Но Майклу было непросто говорить о чем-то с родителями — и с отцом, и с матерью — из-за всей этой неприятной истории…

— Что вы имеете в виду? Какой истории?

— Ну, всех переживаний, связанных с разводом. Нелегко это, правда — хоть меня спросите. Майклу было всего десять лет, когда отец ушел из семьи, и двенадцать, когда тот женился на Морин. Это ведь для любого подростка и так тяжелый возраст, а уж если к этому прибавится развод… А его мать все только хуже делала, обоим детям заявила, что их отец с половиной женщин в городе заводил интрижки, и выставляла перед ними Морин просто какой-то очередной девкой. Короче говоря, отец хлебнул горя с Майклом и, думаю, еще этого не забыл.

— Что значит — хлебнул горя?

— Ну, я же вам только что рассказала.

— Вы упомянули, что развод родителей Майкл пережил тяжело.

— Да, конечно, но… Как в тот раз, в Виргинии. Да вы, наверное, знаете об этом.

— Нет. Расскажите, пожалуйста.

— Она отправила Майкла в военную академию.

— Да, мне известно.

— И его застукали за курением марихуаны. Генерал застукал. Майклу тогда было шестнадцать лет, и генерал лишил его поездки домой на весенние каникулы — «в весенний отпуск», так он выразился. Поэтому отец Майкла поехал к нему в Виргинию, а Майкл его даже и слушать не стал — сказал, чтобы убирался к черту.

— Прямо так и сказал?

— Заявил отцу, что прекрасно обойдется без него.

— А что еще?

— Ну, про поездку в Индию вы знаете…

— Нет.

— Майкл поступил в университет — после того, как унес ноги из этого заведения в Виргинии, а потом поехал сначала в Амстердам, затем в Индию, в Афганистан — да, кажется, туда, а может, в Пакистан. Ехал по «наркоманскому» маршруту, понимаете, в Амстердаме он прочно подсел на наркотики.

— Но сейчас Майкл с наркотиками дела не имеет?

— Нет, не имеет, — кивнула Лайза. — В любом случае тяжелых наркотиков он никогда не употреблял. Никогда не кололся и не стал бы. Майкл, может, и нюхал кокаин, когда находился в Европе — ничего об этом не знаю, но по Дании путешествовал с одной наркоманкой. Я говорила об ЛСД — в Голландии он подсел на кислоту. И на травку, конечно. Но кто ж травы-то не курит? — усмехнулась она, пожав плечами. — Дело в том, что за все это время он ни разу не написал отцу. Довел его до умопомешательства — теперь сам это признает. Отец и в американское посольство обращался, и в Вашингтон, пока Майкл лазал по Гималаям, нюхая цветочки и красил волосы и бороду в рыжий цвет у горных монахов. Майкл писал отцу про пауков, которые водились в хижине, где он останавливался. Больших пауков. Рассказывал ему про них, чтобы еще больше его разволновать — только за этим. И никогда не писал на письмах обратного адреса. «Я в горах. Точка. С монахами и пауками». Гор там хватает. — Лайза покачала головой. — Я это к тому, что отношения с отцом у него были натянутые. Они потихоньку налаживались, но все равно оставались натянутыми.

— А отношения с матерью?

— С матерью? Вы знакомы с ней?

— Да.

— Ну тогда представляете эти отношения. Это человек, который всех доводит до белого каления. Майкла она вечно посылает вести переговоры — передай отцу то, передай другое. Звонит ему по три-четыре раза в неделю, посылает письма. Достала.

— Поэтому он и разговаривал не с ней, а с Морин?

— Ну, он и со мной тоже разговаривал, но это другое дело. Мы же с ним любовники.

Я взглянул на нее внимательнее. Ей было семнадцать лет, еще одно дитя развода: мать в Коннектикуте, отец в Нью-Йорке — или наоборот? Родители знают, где она, — так она сказала и бросила сигарету за борт, резко, как родители выбросили ее за борт из своей жизни — по крайней мере, ей могло казаться, будто выбросили. «Они знают, где я — да уж…» — сигарета шипит, коснувшись воды, как шипит последний звук в этом ее «да уж…» — и в молчании, как эхо, слышится невысказанное продолжение: «Они знают. И им плевать».

Мне хотелось спросить у нее… Сказать ей… Поговорить о том, как это было, когда ее родители разводились. Узнать, как она отреагировала — когда это случилось, сколько лет вам было, Лайза? Кто из ваших родителей решил развестись? Была ли в этом замешана другая женщина? Вы когда-нибудь видитесь со своими родителями, Лайза? С отцом? Что он за человек? Вы его любите и уважаете? Простили отца за то, что он ушел? И простите ли когда-нибудь? Я смотрел ей в глаза — в то будущее, которое столь смутно представлял и еще менее того — осознавал, каким оно будет. Мое будущее. Будущее моей дочери.

— К Майклу пускают посетителей? — спросила Лайза.

— Пока нет, — ответил я.

— Где он сейчас?

— В полиции. В здание напротив его вряд ли переведут до завтрашнего утра.

— Но вы же сказали, что он в тюрьме?

— Да. Там есть камеры.

— Что мне теперь надо делать? Куда идти?

Офис начальника доков располагался вплотную к мотелю — две белые входные двери, одна рядом с другой на фоне облицованной красным гонтом постройки. Я постучал — никто не отозвался. Тогда я подергал за ручку — дверь была закрыта. Я зашел в мотель и спросил у женщины за стойкой, где найти начальника доков. Она сказала, что здесь его сейчас нет. Я опять вышел на улицу и обогнул здание. Пожилой человек с седеющей шевелюрой склонился над клумбой с геранью, вскапывая песчаную почву совком. На нем была старая, грязная яхтенная кепка, низко надвинутая на один глаз, полосатая футболка, синие джинсы и потертые топсайдеры^[44].

— Сэр, простите… — начал я.

— Что? — произнес он, не поднимая головы.

— Я ищу начальника доков.

— Вы его нашли.

— Меня зовут Мэттью Хоуп.

— Дональд Уичерли, — представился он и рывком поднялся. — Чем могу быть полезен?

— Мне нужно задать вам несколько вопросов касательно телефонного звонка, на который вы ответили вчера вечером.

— Зачем?

Его глаза были такого же цвета, как небо у него над головой. Теперь они сузились в щелки и подозрительно изучали меня. Уперев руку с совком в бок, он стоял в угловатой позе, выражавшей ожидание — высокий, худощавый человек с обветренным лицом, который хотел знать, почему у меня к нему возникли вопросы, и, вероятно, раздумывал, следует ли вообще на них отвечать.

— Я адвокат, — произнес я. — Я здесь насчет Майкла Парчейза.

— Вы адвокат Майкла?

— Да. То есть, собственно, я адвокат его отца.

— Так чей же? Майкла или отца?

— Отца. Но сюда я пришел ради Майкла.

— С его ведома или без?

— Ему известно, что я тут. — Я лгал. Но мне нужна была информация, и я уже начал сожалеть о том предварительном допросе. — Майклу позвонили вчера вечером, примерно в одиннадцать тридцать.

— Так вы спрашиваете меня или сами все рассказываете?

— Вы подняли трубку?

— Я.

— Где?

— В офисе.

— Кто ему звонил?

— Не знаю. Человек не представился.

— Это была женщина?

— Да, женщина.

— Вы можете примерно определить возраст?

— Нет, сэр, вряд ли.

— А что именно она говорила?

— Спросила, Бухта Пирата ли это, и я ответил, что да. Она спросила, можно ли ей поговорить с Майклом Парчейзом. Я сообщил, что он у себя на катере, и мне придется идти за ним. Она сказала, не буду ли я так любезен сходить за ним, и я отправился на катер.

— Что дальше?

— Майкл пришел в офис вместе со мной и поговорил с ней.

— Вы слышали их разговор?

— Только самый конец. Я пошел к себе в квартиру за одной бумагой, которую мне нужно было пришпилить на доску объявлений. Когда вернулся, Майкл все еще говорил.

— Что именно?

— «Я сейчас приеду», — потом добавил: «До свидания», — и повесил трубку.

— Вы не слышали — он не упоминал никаких имен?

— Нет, сэр, не слышал.

— Сказал ли он вам что-нибудь после того, как повесил трубку?

— Произнес: «Спасибо, мистер Уичерли».

— И все?

— Да, сэр.

— Он не сообщил, куда пойдет?

— Нет, но, думаю, Майкл поехал туда, куда обещал этой женщине. — Он сделал паузу и посмотрел мне в лицо. — Если верить тому, что, как я слышал, говорят по радио о том, что он якобы сделал — то, значит, поехал прямиком на Джакаранда-драйв и убил трех человек. Вот куда он якобы ехал, и вот что он якобы сделал. — Он покачал головой. — Но я вам вот что скажу, мистер Хоуп. Мне в это верится с трудом. Я не знаю второго такого прекрасного парня, как Майкл Парчейз. Правда. Его родители развелись, когда ему было двенадцать лет. Уверен, вы в курсе, вы ведь адвокат его отца.

— Совершенно верно.

— Мальчику нелегко было пройти через такое. Однажды у нас с ним состоялся разговор. Майкл сказал, что только сейчас начал потихоньку от этого отходить, а ведь сколько лет прошло. В общем, когда я услышал по радио, что он убил жену отца и двух своих сестер… Эти девочки ему сестрами приходились, мистер Хоуп. В них текла кровь его отца — и в них, и в Майкле, одна и та же кровь. Когда бы ни говорил о них, он называл их сестрами — не сводными сестрами, нет. «Сестры то, сестры это» — иной раз и не поймешь, что он не о своей родной сестре говорит. Да ведь это и так все ерунда, правда? Важно только, как ты к ним относишься. Майкл этих маленьких девочек любил. А с тем, кого любишь, не сотворишь такого, как по радио говорят. Не сделаешь, и все тут.

«Но Майкл сам сказал, что сделал», — напомнил я себе.

Глава 9

Из телефонной кабинки в ресторанчике на набережной я позвонил Эренбергу и сказал, что хотел бы поговорить с Майклом Парчейзом как можно скорее. Он ответил, что тот еще «на обработке», и спросил, не могу ли я зайти позднее, во второй половине дня.

— Что вы имеете в виду под словами «на обработке»? — поинтересовался я.

— Его регистрируют, фотографируют, берут отпечатки пальцев, образцы волос и крови — мы имеем право все это делать, адвокат, он обвиняется в убийстве первой степени. Все образцы отправим в государственную лабораторию в Таллахасси. Я не знаю, сколько времени у них займет сравнить образцы его волос с теми, которые мы собрали вакуумным насосом с тел убитых. Вероятно, там ничего нет. Но готов побиться об заклад, что кровь на его одежде — их, — произнес детектив и добавил: — А что вы думаете о его показаниях?

— Не знаю, что и думать.

— Ясно.

— Когда мне можно будет увидеть его?

— До половины пятого подождете?

— Буду там в это время, — ответил я и повесил трубку.

Я вынул из кармана еще один десятицентовик, вставил его в щель автомата и набрал номер Агги. Она взяла трубку, запыхавшись.

— Была на пляже, — сообщила Агги. — Неслась в дом со всех ног. А ты где, Мэтт?

— В ресторанчике в Бухте Пирата. Ты одна?

— Да.

— Можно приехать?

— Сейчас?

— Да.

— Ладно. Припаркуйся на общественном пляже и приходи со стороны океана.

— Буду там к трем.

— Жду.

Мы оба знали, как это безрассудно, но нам было наплевать. Калуза на пике туристического сезона — неподходящее место для любовников. Агги и я начали встречаться в мае, год назад. Туристы уехали вскоре после Пасхи, и нам было нетрудно отыскать себе место, где мы могли бы уединиться. Но накануне Рождества, когда резкие крики «снежной птицы», серого юнко, снова зазвучали в наших краях — повсюду, начиная от Тампы на юге и до самого Форт-Майерс, словно выстроился один непрерывный электрический забор из неоновых вывесок «Мест нет», потрескивавших и мерцавших у каждого отеля. В январе нам удалось провести выходные вдвоем на Тарпон-Спрингс. Когда мы оттуда вернулись, город по-прежнему был переполнен туристами. Каждый раз, как я видел на бампере машины наклейку «Калуза любит туристов», меня так и тянуло посильнее нажать клаксон. В тот месяц я и пришел к Агги домой впервые, и с тех пор приходил туда по меньшей мере раз в неделю, а иногда и чаще. А в начале февраля мы решили попросить своих супругов о разводе. Мы приняли это решение, поскольку не были склонны к разврату. Мы были просто людьми, нас угораздило полюбить друг друга, когда мы уже состояли в браке.

Да-да, судья так и скажет нам — вы сама порядочность, бедные невинные крошки, заблудившиеся в лесу, которые последние пять месяцев трахались по мотелям до потери сознания — да что там по мотелям, в собственном доме этой женщины, врали, обманывали и воровали — именно воровали! Да, именно этим вы и занимались — ведь вы не сможете, прямо глядя мне в лицо, отрицать факт воровства? И я говорю не только о времени, которое вы воровали то в том, то в этом доме свиданий, не только о жарких часах, какие вы провели в объятиях друг друга. Нет. Я говорю о тех ценностях, которые вы украли каждый из своего дома: доверии, любви и чести. А их вы, согласно контракту, должны были дарить своему дому. Вы бессовестно украли их. Да, вы лжецы, обманщики и воры. А я отвечу: «Да, ваша честь, вы правы». Но в этом-то и дело — понимаете?

Я положил свой пиджак на заднее сиденье автомобиля, снял галстук и расстегнул две верхних пуговицы на рубашке. Оставил ботинки и носки на пассажирском сиденье спереди, закрыл дверцу и двинулся на пляж. Несмотря на то что сейчас в восточной части нашей береговой линии опасались акул, здесь находились купальщики. Кулики ходили по кромке воды, в небе кричали чайки. Катамаран с парусом в красную и белую полоску бесшумно скользил по волнам залива.

Дом Агги на Уиспер-Кей располагался примерно в двухстах ярдах от кромки воды. Мелкий как пыль белый песок был на этой оконечности пляжа крупным. Из него повсюду торчали клочки высокой травы, росли островки пальм, а к задней стене дома тянулась тропинка, намеченная круглыми каменными плитами, положенными на неравномерном расстоянии друг от друга. Дом стоял на сваях — современная двухэтажная постройка из серой, кипарисовой древесины, с обилием стекла, в котором сейчас отражалось предвечернее солнце. Пожилая женщина в цветастом домашнем платье, наклонившись, собирала ракушки у самой линии прибоя. Она не подняла головы, когда я свернул с пляжа и прошел мимо пальм в сторону затененного бассейна, располагавшегося на нижнем ярусе.

Я всегда радовался при виде Агги. Однажды сказал ей, что именно так и понял, что люблю ее: я всегда радовался, когда ее видел. Это была почти мальчишеская радость. Широкая улыбка, расплывавшаяся на моем лице помимо моей воли. Неодолимое желания обнять Агги. Я так и сделал сейчас — в ту же секунду, как вошел в тенистый коридор, облицованный плиткой, где она ждала меня. Улыбаясь, я обнял Агги, поцеловал в закрытые глаза, потом в губы и отстранился, чтобы взглянуть на нее.

Агги была в белом купальнике-бикини, оттенявшем ее загар — только над лифчиком виднелась тонкая полоска незагорелой кожи. Длинные черные волосы, прямые и гладко расчесанные, как у Клеопатры, серые глаза, рот, может, чересчур крупный для такого лица, нос — почти безупречный, с крошечным белым шрамом на переносице. Порой, когда находился от нее далеко, я вызывал в своем воображении картины, которые, вне всякого сомнения, были ложными — ее волосы не могли быть такими черными, как я их рисовал, глаза — столь светлыми, а улыбка — лучезарной. А потом я снова оказывался рядом с ней, и радость просто видеть ее мгновенно сменялась признанием того, сколь необыкновенно красивой Агги была и на самом деле.

Я обнял ее за талию, и мы прошли по знакомому, выложенному плиткой коридору, мимо высоких папоротников в белых горшках, вверх по темным деревянным ступеням винтовой лестницы с коваными черными перилами. Окно здесь выходило на запад. Узкое, оно тянулось высоко вверх. Сейчас, когда солнце зависло между небом и океаном, оно полыхало оранжевым. Гостевая комната располагалась на верхнем этаже дома, и единственная стена с окном находилась под таким углом к западу, что не позволяла видеть закат, но это не защищало от яркого света. Другая стена комнаты была обращена ко внутренней лагуне, сплошь заросшей болотной травой, и песчаному пляжу, который приближался к восточной стороне дома, где виноград веером распластался на деревянной стене.

Мы уже давно не раздумывали, что делать в этом доме, когда мужа и детей Агги нет. Она сняла купальник, едва мы переступили порог комнаты, я быстро разделся, мы легли в постель и беззастенчиво предались любви. Оранжевый свет из лестничного окна проникал в комнату через дверь, которую мы специально оставили приоткрытой, чтобы вовремя услышать любые звуки с нижнего этажа. Губы Агги были солеными от морской соли.

Потом мы говорили шепотом, сначала обмениваясь постельными банальностями, взаимными уверениями, универсальными штампами: «Хорошо было?» — «Да, а тебе?» Агги закурила, села посередине кровати по-турецки и держала маленькую пепельницу в ладони левой руки. Я не курю — уже семь лет как бросил. Я смотрел на нее. Раскрасневшиеся после секса ключицы и грудь постепенно бледнели. Пот мелкими капельками блестел на ее лице, волосы на висках были влажны. Она спросила, не разболелся ли мой локоть опять, и я ответил, что да — как она догадалась? Агги красочно описала акробатический трюк, который мы с ней проделали три минуты назад, и изобразила, как меня перекосило, когда я переносил вес с одной руки на другую. Я рассмеялся. Она сказала, что любит, когда я смеюсь, и жарко поцеловала меня. Часы на комоде тикали, унося одну за другой оставшиеся минуты дня.

Мы ни на мгновение не забывали, как мало у нас времени. Много нужно было сказать друг другу, но на часах уже было три сорок семь, и мы приблизились к опасному моменту, когда нас могли неожиданно застать. В понедельник Джули занималась игрой на гитаре. Отец должен был забрать ее в четыре тридцать, а к этому моменту я уже должен был уехать из его дома — оставив его жену одну. Джеральд-младший находился в школе, и после тренировки по баскетболу его должна была привезти одна из матерей одноклассников, участвовавших в клубе родителей-автомобилистов, по очереди доставляющих детей домой. Раньше сумерек его ждать не приходилось. Видимо, нам ничто не угрожало. Однако в воздухе ощущалось напряжение.

Агги было тридцать четыре года. Она постоянно жаловалась, что ее образование и квалификация ушли коту под хвост — Агги окончила Рэдклифф-колледж и к моменту знакомства со своим мужем работала психиатром в социальной службе Бостона. Тогда ей исполнилось двадцать три года. Она вышла за него замуж через год и бросила работу на шестом месяце беременности. Теперь она сетовала на посудомоечную машину и на клуб родителей-автомобилистов, пользовалась услугами приходящей домработницы три раза в неделю и коротала долгие одинокие часы матери и жены. Но в то же время Агги осуждала свою жизнь гедонистки и признавала, что обожает всю эту роскошь — возможность, пока дети в школе, играть в теннис, или совершать в длинные прогулки по пляжу, или просто сидеть на солнышке и читать. Да, Агги любила лень и свободу — она сама это признавала. Но если я осмеливался высказать предположение, что ей самой это нравилось, она немедленно обвиняла меня в сексизме.

Однажды я рассказал ей длинную историю про вьетнамского пилота, который водил выкрашенный в серый цвет русский самолет. Это, возможно, был вообще самый лучший пилот в Северном Вьетнаме. Но когда среди вьетнамцев прошел слух, будто американцы собираются посадить за штурвал своих самолетов женщин и послать их против него, он наотрез отказался совершать боевые вылеты. Его серый русский самолет простоял на земле до конца войны, и когда американские пилоты пролетали над ним, они показывали на него пальцем.

— Знаешь, как они его называли, Агги?

— Нет. Как?

— Мужской шовинистический МИГ.

— Очень смешно, ха-ха.

Агги очень серьезно относилась к тому, что она женщина. Когда я говорил, что она, вероятно, только потому завела со мной роман, что ей на месте не сиделось, она отвечала, что не нужно обесценивать наш совместный опыт и добавляла:

— Конечно, мне не сидится на месте. Тебе бы тоже не сиделось, если бы тебе нечего было делать кроме как получать удовольствие от жизни целый день!

Сегодня Агги рассказала мне про пьесу, которую репетировала вместе с местным любительским театром. У нее возникли разногласия с режиссером. Утром на репетиции он повысил на нее голос: «Да говорите же громче, бога ради!» К этому моменту она уже сорвала себе голос от крика. Агги посмотрела на него испепеляющим взглядом поверх пустых театральных рядов и посоветовала приобрести слуховой аппарат. Остальные актеры расхохотались, а режиссер сказал:

— Мило, Агги, очень мило, — и выбежал из театра.

Теперь ей было очень неудобно, и она хотела, чтобы я посоветовал ей, что делать. Режиссер так и не вернулся на репетицию. Вышел из театра, и все. Может, позвонить ему и извиниться? Репетиции пьесы продолжались уже три недели, и на эту субботу намечалась премьера. Приду ли я на открытие?

Я ответил, что при всем желании не смогу — как я объясню Сьюзен, зачем мне идти на постановку любительского театра? Агги засмеялась:

— Ты хочешь сказать, что «Плуг и звезды» — не самая твоя любимая пьеса?

Смех ее прозвучал натянуто, и я поначалу не сообразил почему. Агги никогда не относилась к этому любительскому театру серьезно, и роль в пьесе у нее была маленькая. Мы даже шутили, когда она наконец согласилась играть ту роль, которую ей предложили.

— Я играю проститутку, — сказала она тогда. — Как ты думаешь, они мне ее предложили, потому что это мой типаж?

— А почему ты на роль согласилась?

— Нэнси уговаривала меня. Да и потом — какая возможность помелькать голыми ногами в чулках! — улыбнулась Агги.

Но теперь она молчала, выражение глаз было сердитым, губы сжаты. Я спросил, в чем дело, и она повторила то, что уже говорила мне много раз. Упирала на то — и было это скорее мольбой, чем обвинением, — что я недостаточно ценю ее. Думаю только о Сьюзен, что это о жене я беспокоился — как объяснить ей, зачем мне идти смотреть пьесу в исполнении каких-то любителей?

— К черту Сьюзен! — воскликнула Агги. — Как насчет меня? Как ты мне можешь объяснить, что не придешь смотреть пьесу, в которой играю я?

— Да я же не знал, что эта пьеса тебе так важна.

— Она не важна. Но почему ты не сказал ей вчера вечером?

— Что?

— Когда я говорила с тобой сегодня утром по телефону…

— О, понимаю-понимаю — значит, это еще с самого утра тянется…

— Да, с самого утра. Ты сказал…

— Я помню, что сказал.

— Ты сказал, что ты чуть не сказал ей вчера вечером. Почему «чуть не», Мэтт?

— Зазвонил телефон, и…

— Значит, если бы телефон не зазвонил…

— Да, дело в звонке. Дело в том, что…

— Мэтт, ты собирался ей сказать уже целый месяц. Каждый раз тебя что-то останавливает. То телефон звонит, то кот написает на пол в кухне… А теперь ты еще смеешься. Что такого смешного я сказала?

— Что кот написает на пол в кухне.

— А мне совсем не смешно, извини. Мне кажется, что тебе нравится положение вещей, когда у тебя есть и жена, и любовница, с которой ты спишь по средам.

— Сегодня понедельник.

— Мэтт, не смешно. Если не желаешь рассказать Сьюзен про нас, я бы предпочла…

— Но я собирался рассказать ей.

— Тогда почему до сих пор… Да ну к черту! — воскликнула Агги, рывком соскочила с кровати и зашагала по комнате.

Босые ноги шлепали по плиточному полу. Я взглянул на часы. Минутная стрелка, к сожалению, уже порядком отклонившаяся вправо от вертикали, знаменующей начало нового часа, дрогнула и продвинулась вперед на одно деление. Часы тикали как сумасшедшие, день близился к завершению. Я хотел уладить с Агги это дело миром, я слишком любил ее, чтобы уехать, когда она находилась в таком раздерганном состоянии. Но я собирался выбраться в центральную часть города, прежде чем Эренберг уйдет с работы, да и — отметил я не без укола собственному самолюбию — мне было страшно, что Джеральд Хеммингс явится домой и застанет меня и свою жену в чем мать родила. Я подошел к Агги. Она стояла у окна, скрестив руки на груди. Я обнял ее.

— Агги, не понимаю, зачем мы ссоримся?

— А я думаю, что понимаешь.

— Объясни, пожалуйста.

— По одной простой причине. Ты меня не любишь. Поэтому мы и ссоримся.

— Я тебя люблю.

— Одевайся. Уже поздно, Мэтт.

Я молча одевался. Агги смотрела, стоя у окна, как я застегиваю рубашку.

— Больше я тебя просить не стану, Мэтт, — произнесла она. — Скажешь ей, когда хочешь. Если хочешь.

— Я скажу ей сегодня вечером.

— Конечно, — улыбнулась Агги.

Улыбка напугала меня больше, чем все ее слова. У меня возникло чувство, будто что-то вот-вот закончится — без предупреждения.

— Давным-давно, — продолжила Агги, — я тебя спросила, уверен ли ты. Тогда, в мотеле, в первый раз. Помнишь?

— Да. И я ответил, что уверен.

— Так будь уверен и на сей раз тоже, Мэтт.

— А ты уверена?

— Да, дорогой, — вздохнула Агги.

Я притянул ее к себе и крепко обнял.

— Иди лучше, — промолвила она. — Уже много времени.

— Я скажу ей сегодня.

— Не обещай.

— Я обещаю.

Мы поцеловались. Отстранившись, я вновь взглянул на Агги. Она явно хотела что-то сказать, но колебалась, а потом наконец произнесла:

— Каждый раз, когда ты покидаешь меня и возвращаешься к ней, мне кажется, это навсегда. Я удивляюсь, когда ты снова приходишь. Я даже удивляюсь, когда ты опять звонишь.

— Я люблю тебя, Агги.

— Любишь?

Она опять улыбнулась. Улыбка появилась неожиданно и тут же исчезла. Взгляд ее светло-серых глаз следил за моим лицом. Я поцеловал Агги еще раз, отвернулся и направился к двери. Вертикальное окно в холле превратилось в одну сплошную кроваво-красную полосу.

Коридор на третьем этаже был длинным и узким. Шлакобетонные стены, крашенные бежево-желтой краской. Водопроводная труба тянулась вдоль одной стены, а вдоль другой — подвесной воздухопровод. Освещение в коридоре было искусственным, ряд прикрытых пластиком креплений для ламп с равномерными интервалами располагался между водопроводной трубой и воздухопроводом. Посередине коридора по правую руку стоял кулер для воды. В этой же стене виднелись открытые двери, через них в горчичный полумрак коридора проникал зеленоватый свет.

Десять минут назад Эренберг встретил меня на втором этаже и препроводил к лестнице, ведшей наверх, к камерам заключенных. Тюремный надзиратель впустил нас на третий этаж, а потом удалился к себе, чтобы ответить на телефонный звонок. Дверь в дальнем конце коридора была металлической — даже на расстоянии это было заметно. На уровне глаз в ней имелся маленький стеклянный прямоугольник. Металлическая пластина вокруг замочной скважины была покрашена в красный цвет. Единственное яркое пятно на весь коридор. Казалось, здесь все состояло из камня и металла — архитектура, продиктованная необходимостью. Тюрьма. Она и выглядела как тюрьма, хотя пока я и не видел ни одной камеры.

Мы ждали снаружи кабинета, в котором заключенных фотографировали и брали у них отпечатки пальцев. Я видел, что там внутри — фотоаппарат, поставленный на деревянную раму регулируемой высоты. Сверху к раме был прикреплен софит. Напротив фотоаппарата у стены стоял стул, над ним висел прибор, совмещавший в себе электронные часы и календарь с указанием числа и дня недели. Стрелки на часах показывали четыре тридцать восемь, дата значилась как 1 МАР, день недели — ПОН. Наверное, Майкл сидел на этом стуле еще совсем недавно. Здесь его сфотографировали — на фоне приборов, на каких значились дата, время и место, а вдобавок — номер, под которым теперь значился он сам.

— Детективу ди Лука удалось побеседовать с мисс Луизой Верхааген — кажется, так она произносит свою фамилию, — сообщил Эренберг. — Это одна из медсестер, работающих с доктором Парчейзом. Я расскажу вам, чем занимался я, мистер Хоуп. Я исходил из предположения, что у человека, лгущего и о том, почему он прежде времени уехал с партии в покер, и о том, куда отправился позднее, имеется красотка, которую он посадил где-то дожидаться. Помните, как я спросил доктора Парчейза, не ходил ли он налево? И как он ответил, что счастливо женат — уйдя, однако, от прямого ответа. Ну вот, ди Лука и поговорил сегодня во второй половине дня с мисс Верхааген — после того как вы уехали отсюда, и хотя она не подтвердила моих подозрений касательно того, что наш доктор ходит налево, но и не опровергла их. Собственно, начала она с того, что сообщила нам, что ему часто звонит женщина по имени Кэтрин Бренет, но она, однако, не его пациентка. Замужняя женщина, муж врач. Это, конечно, не означает, что доктор Парчейз поехал домой и убил жену и дочерей. Но может, на момент убийства он находился с миссис Бренет. Следовательно, мне нужно побеседовать с леди и выяснить, так ли это было в самом деле.

— Зачем? — спросил я.

— Как зачем?

— У вас уже есть признательные показания молодого человека.

— Да, не отрицаю. Но в них есть нестыковки, которые я никак не могу объяснить. Верите или нет, мистер Хоуп, но мне совсем не хочется посылать этого парня на электрический стул. Нет, не в нашем случае, когда у мамаши и папаши в алиби такие дыры, что сквозь них может спокойно проехать грузовик. Мы прочесали квартал, где живет его мать, словно клопоморы в поисках последнего насекомого. Дом на противоположной стороне улицы выставлен на продажу, и там нет никого, кто мог бы подтвердить время ее ухода и прихода. Никто из соседей не видел, чтобы у нее этой ночью горел свет. Она утверждает, будто смотрела телевизор в комнате, выходящей окнами на внутренний двор. Допустим. Но большинство соседей говорит, что дверь в гараж ни разу не открывалась за весь день. Это заставляет меня задаться вопросом — она целый день находилась дома или целый день отсутствовала? Например, мистер Хоуп, — чисто гипотетически, — она собиралась совершить убийство. Не могла ли она в таком случае уехать из дома в пять или шесть часов утра, провести день, а потом вернуться домой в два или три часа следующей ночи — и никто бы ничего не заметил? О, я про нее еще не все выяснил, далеко не все. Да и про доктора тоже. А молодой человек… Есть в его показаниях нечто, что заставляет поверить, что это действительно совершил он, но есть и обратное. Например, я до сих пор не понимаю, зачем он вдруг схватил нож. А вы?

— Я тоже.

— Представьте, сидит за столом, ведет приятную беседу и вдруг ни с того ни с сего хватает нож и бросается с ним за ней в спальню. Я не могу придумать этому никакого объяснения, — покачал головой Эренберг. — Это в высшей степени загадочно для меня. А для вас?

— Да.

— В то же время он мнется и топчется на месте, когда дело доходит до объяснений, почему он боялся идти в полицию. Мол, полицейские подумают о нем еще что-то худшее. Возникает предположение: а не надругался ли он над этой женщиной сексуально, а то и над этими двумя девочками? Это могло бы объяснить убийство. Понимаете, у него нет объяснений, зачем он их убил. Да, есть много случаев, когда люди совершают убийство в затмении, от бешенства, и потом не помнят, зачем это сделали. Но я по-прежнему нахожу это в высшей степени странным. Правда. Разве что он их изнасиловал. Или пытался изнасиловать. Он сказал, что он обнимал и женщину, и ее дочерей. Я теряюсь в догадках, как это понимать, учитывая специфику данного случая. Есть у вас какие-нибудь идеи на сей счет?

— Нет, — ответил я.

Я не сказал ему, что Майклу позвонили в одиннадцать тридцать вчера вечером, перед тем как он поехал в дом своего отца. Именно об этом я хотел поговорить с Майклом.

— Если он не совершил над ними сексуального насилия, почему он думал, будто полиция может так решить? Я имею в виду, если он уже убил кого-то, то с какой стати ему переживать, что он их обнимал? Его должно было бы беспокоить, что полиция обвинит его в убийстве. Нет? Никак не могу взять в толк, — тяжело вздохнул Эренберг. — Я собираюсь взять показания у этой Бренет — она владелица цветочного магазина на Саут-Бэйвью, в котором сама же и торгует. Хочу выяснить, действительно ли доктор находился у нее вчера вечером. Если да, то я могу понять, зачем он мне солгал. Ведь проблем не оберешься, если подобное всплывет.

— Разумеется.

— Но это, однако, никак не объясняет то, почему парень врет. Не врет, а не говорит всей правды. Нет ли у вас тоже ощущения, что молодой человек всей правды не говорит?

— Не знаю.

— Да, — вздохнул Эренберг и взглянул на часы. — В больнице сейчас делают вскрытие, и скоро мы узнаем, имеются ли какие-либо травмы в районе половых органов и обнаружатся ли у женщины или у девочек следы спермы. Одежду, которую мы послали в Таллахасси, проверят на предмет выделений из влагалища женщины. В этом деле для меня много неясного. Слишком много всего…

К нам снова вышел тюремный надзиратель, извиняясь, что заставил нас ждать так долго. Пока мы шли по коридору, он рассказывал нам, что звонила его жена, у которой барахлила стиральная машина. Мы приблизились к стальной двери в конце коридора, он достал связку ключей, пристегнутую к ремню, и вставил в скважину ключ, помеченный красным. Повернув ключ, распахнул перед нами тяжелую дверь. Отсюда начинались решетки. Решетки множились — одна за другой, как зеркала в ярмарочной комнате смеха. Передо мной была огромная клетка, разделенная решетками на серию отсеков, в каждом из них были койки, раковины и унитазы.

— Мужское отделение тюрьмы, — пояснил надзиратель. — Для заключенных образцового поведения.

Мы прошли по узкому проходу вдоль решеток, резко повернули направо и оказались в тупике. Там располагались две камеры. Майкл находился в той, что находилась ближе к повороту. Надзиратель воспользовался тем же ключом с цветовой маркировкой, чтобы открыть дверь — красный ключ и кроваво-красная скважина. Майкл был в тюремной одежде: темно-синих брюках, светло-голубой джинсовой рубашке, черных ботинках и носках. Он сидел на единственной койке в камере, положив руки на колени, в той же позе, в которой я застал его, когда он сидел в одежде, перепачканной кровью, в кабинете детектива. К внутренней стене была приделана белая раковина с двумя кранами, приводившимися в действие кнопками. Тут же стоял и фаянсовый унитаз без сиденья и крышки, на котором там, где он крепился к стене, лежал рулон туалетной бумаги. Справа от него на горчичной краске стены какой-то заключенный нацарапал: «Я НУЖДАЮСЬ В ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ РЕАБЕЛИТАЦИИ» — с ошибкой в последнем слове. Другой написал на стене свое имя, а рядом с ним нарисовал прямоугольник, разделенный пополам единственной чертой — может, изобразив таким образом устройство камер здесь, в конце коридора, сгруппированных по две и зеркально повторявших друг друга. На койке, крепившейся к стене, был постелен грязный поролоновый матрас без простыни — и все. Я вошел в камеру, и, когда надзиратель запер за мной дверь, мне стало казаться, будто я тоже заключенный.

— Крикните, когда захотите выйти, — сказал он и удалился вместе с Эренбергом по коридору.

Они завернули за угол и скрылись из виду. Я слышал, как щелкнули затворы в замке тяжелой стальной двери, как она со скрипом отворилась и с лязганьем закрылась. Снова щелкнули затворы.

— Как ты, Майкл? — спросил я.

— Нормально, — ответил он.

— Они хорошо с тобой обращаются?

— Неплохо. Они у меня немного волос состригли — имеют право так делать?

— Да.

— Еще и с лобка. Зачем им это понадобилось?

— А ты как думаешь, Майкл?

— Не знаю.

— Будут проводить сравнительные анализы.

— Анализы чего?

— Всех волос, какие только найдут на телах убитых. Станут сравнивать все, что обнаружат, с твоими волосами.

— Зачем?

— Майкл, они хотят понять, имело ли место изнасилование.

— Я же сказал им, что нет. Рассказал все, что случилось прошлой ночью. Чего же им еще…

— Ты им не сообщил про телефонный звонок.

— Какой звонок?

— Я был на катере этим вечером. Говорил с Лайзой Шеллман, она сказала мне…

— Лайза идиотка.

— Она сказала мне, что вчера вечером тебе позвонили.

— Никто мне не звонил.

— Начальник доков, Майкл, взял трубку — и он уже это подтвердил. Он пошел на катер и позвал тебя к телефону, ты явился к нему и говорил с какой-то женщиной…

— Не говорил я ни с какой женщиной!

— Ты хочешь сказать, что в половине двенадцатого вчера вечером тебе не звонила никакая женщина?

— Мне никто не звонил вчера вечером — ни в половине двенадцатого, ни когда-либо еще.

— Майкл, это ложь!

Он отвернулся.

— Зачем ты лжешь?

— Я не лгу.

— Вчера вечером тебе позвонила женщина, начальник доков готов это показать под присягой. Итак, кто она?

— Никто.

— Майкл, но человек слышал, как ты сказал, что сейчас приедешь. Куда ты должен был приехать?

— Никуда. Он неправильно расслышал. Вы про мистера Уичерли говорите?

— Да.

— Он глухой. Глухой старик. Откуда он может знать…

— Мистер Уичерли не глухой, Майкл. Он все прекрасно слышит. Так куда ты должен был приехать?

Он молчал.

— Майкл!

— Домой, — произнес он.

— Домой к отцу?

— Да.

— Кто звонил тебе, Майкл?

— Морин. Мне позвонила Морин.

— Что ей было нужно?

— Сказала, что хочет увидеться со мной.

— Зачем?

— Она сказала — приходи.

— Для чего?

— Хотела поговорить.

— Она сказала, что твоего отца нет дома?

— Она сказала, что… что они там втроем.

— Морин и твои сестры?

— Да, девочки.

— И она хотела, чтобы ты приехал?

— Да. Она сказала, что она будет ждать меня.

— Хорошо, Майкл. Что случилось, когда ты приехал? О чем вы говорили? Ты сообщил детективу Эренбергу, что вы пошли в кухню.

— Да, так и было.

— О чем вы беседовали?

— Не помню.

— Постарайся вспомнить. Говорила ли она тебе, зачем ей понадобилось, чтобы ты приехал?

— Она была напугана.

— Почему?

— Не знала, что делать.

— В каком смысле?

— Не знаю.

— Но она сказала тебе, что она напугана?

— Да.

— А потом?

— Не помню.

— Морин сказала что-то, что тебя разозлило?

— Нет… мы… мы всегда прекрасно ладили. Мы… Нет.

— Ты взял и вдруг ни с того ни с сего потянулся за ножом и стал гоняться за ней по всему дому?

— В спальне… я…

— Что случилось в спальне?

— Я обнял ее. И поцеловал в губы.

— Да. А потом?

— Я не хотел, чтобы полиция узнала об этом. Я не хотел, чтобы они знали, что я поцеловал… Поцеловал жену своего отца. Она была женой моего отца, а я поцеловал ее.

— И ты не хотел, чтобы полиция об этом узнала?

— Нет, ведь они бы сообщили моему отцу.

— Ты поэтому ее ударил ножом?

— Нет. — Он покачал головой. — Это уже потом случилось.

— Майкл, объясни, пожалуйста.

— Когда Морин уже была мертва.

— Ты поцеловал ее, когда она была мертва?

— Да.

— И ты не хотел, чтобы полиция узнала именно об этом?

— Да.

— Ты поцеловал и Эмили тоже?

— Нет. Только мою мать.

— Твою мать?

— Морин.

Когда я припарковался около цветочного магазина, было уже начало шестого. Эренберг не сказал мне, как называется этот магазинчик, но на Саут-Бэйвью находился только один, значит, он-то и принадлежал Кэтрин Бренет, которая к тому же работала в нем продавщицей. Я прекрасно помнил, что мы со Сьюзен должны были вместе отправиться на открытие одной галереи, но решил, что важнее успеть пообщаться с Кэтрин Бренет прежде, чем это успеет сделать Эренберг.

Магазинчик располагался на той же стороне улицы, что и отель «Ройал-Полмз». От отеля с его башенками, балкончиками, ставнями и террасами вся улица делалась элегантнее. В этих местах веяло той Калузой, какой она, очевидно, была в двадцатые годы. Все здесь застыло в тишине, залитое вечерним светом. Мне представились конные коляски, едущие по эспланаде, обсаженной пальмами, великолепные сады, тянущиеся отсюда до самого залива. Тротуар перед цветочным магазином был тоже своего рода миниатюрным садом. Магнолия в горшке бок о бок с драконовым деревом и драценой обрамляли садовую тачку, полную фиолетовых, белых и розовых глоксиний, желтых хризантем, лаванды и садовых ромашек с ярко-желтыми сердцевинами и белыми лепестками. Поперек витрины из цельного стекла — надпись: «LE FLEUR DE LIS», а под ней — герб с двумя стилизованными ирисами. Название магазина в сочетании с тем, что им владела любовница Джейми, да еще по имени Кэтрин Бренет — все подобралось как нарочно, чтобы вызвать в моем воображении картину: красотка-француженка, соблазнительно облизывая губы, спрашивает: «Desirez, monsieur?»^[45]

В магазине не было никого, кроме коренастой женщины средних лет — светлые волосы стянуты в строгий пучок на затылке, на носу — огромные очки в черепаховой оправе. Она была в зеленом рабочем халате, перепачканном землей, из кармана которого торчал секатор, и потертых сандалиях. В руках держала аспарагус, который она, видимо, только что внесла из садика на тротуаре — магазин должен был закрыться несколько минут назад. Она повернулась ко мне. За ее спиной, в витрине-охладителе, буйно цвели алые розы на длинных стеблях, яркие фиолетовые тюльпаны, гипсофилы и орхидеи, маргаритки и ирисы — отголосок вывески «LE FLEUR DE LIS», тень которой простерлась у ног женщины на залитом солнцем полу. По левую и правую руку от нее стояли на полках и свисали вниз циссус, фиттония, кактусы и девичий виноград, паучник, медно-красная эписция и бегония ангелово крыло. За букетом из сухих цветов выглядывал пустой цветочный горшок в виде трехцветной кошки.

— Простите, — начал я, — я ищу миссис Бренет.

— Это я, — отозвалась она. Белесые брови на полноватом лице чуть приподнялись, карие глаза вопросительно расширились.

— Кэтрин Бренет? — спросил я. Я не мог поверить, что это и есть та самая женщина, которую Джейми назвал «ослепительно красивой».

— Да, — кивнула она.

— Здравствуйте. Меня зовут Мэттью Хоуп, я адвокат Джейми Парчейза.

— Да-да? — Она поставила на пол аспарагус, едва заметно вопросительно наклонив голову и разведя руками.

— Я бы хотел задать вам несколько вопросов относительно вчерашнего вечера, — продолжил я.

— Прошу прощения — что-что?

— Миссис Бренет, я адвокат Джейми. Полагаю, вы знаете, что случилось прошлой ночью.

— Да-да? — Опять это вопросительное «да-да». Но удивленно поднятые брови теперь опустились, нахмурившись над очками в толстой оправе.

— Джейми утверждает, что находился с вами прошлым вечером, начиная с…

— Со мной?

— Да, с одиннадцати до…

— Со мной? Вы уверены, что вы ни с кем меня не путаете?

— Это вы — Кэтрин Бренет?

— Да.

— И вы действительно знакомы с Джейми Парчейзом?

— Да. Но я понятия не имею, что вы имеете в виду, упоминая вчерашний вечер.

— Его жена и дети были…

— Да, я обо всем этом слышала по радио. Но когда вы говорите, что доктор Парчейз…

— Миссис Бренет, это он нам сказал, что…

— Что он был со мной?

— С одиннадцати до…

— Я вас не понимаю.

Мы оба замолчали. Она смотрела на меня, ожидая объяснений, а я — на нее.

— Мистер Хоуп, — наконец произнесла она, — я и мой муж знакомы с Парчейзами поверхностно. Естественно, меня потрясла новость об ужасной трагедии…

— Миссис Бренет, скоро вам нанесет визит детектив Эренберг из полиции Калузы.

— Да с какой же стати, скажите на милость?

— Дело в том, что Джейми Парчейз утверждает, будто он находился с вами вчера с одиннадцати вечера до половины первого ночи.

— Нет.

— Вы не виделись с ним вчера вечером?

— Я виделась с ним последний раз, когда… Даже припоминаю с трудом. Думаю, я познакомилась с ним и его женой на благотворительном балу год назад. Ну а после этого, кажется, мы виделись всего один раз, на каком-то званом обеде.

— Джейми утверждает…

— Мне безразлично, что он ут…

— Он утверждает, что вы были любовниками…

— Умоляю вас! Это нелепо.

— Я всего лишь повторяю то, что он сказал нам сегодня утром.

— Кому?

— Моему сотруднику и мне. В офисе, сегодня утром.

— Ну, тогда он… Нет, я представить не могу, зачем ему понадобилось говорить нечто подобное. Я даже не знаю, что делать — оскорбиться или, напротив, чувствовать себя польщенной? Я совсем не тот тип женщины, что…

— Миссис Бренет, если Джейми не был с вами вчера вечером — значит, он находился где-то еще. И полиция захочет выяснить, где именно.

— Что ж, это не мои, а его проблемы.

— Мне кажется, вы не вполне меня понимаете.

— О нет, я прекрасно вас поняла. Вы просите, чтобы я обеспечила мистеру Парчейзу алиби.

— Я прошу вас подтвердить его показания.

— Да как же я могу это сделать?

— Миссис Бренет, Джейми сказал нам, что вы вдвоем арендуете домик на Уиспер…

— Ну, это уже слишком смешно, чтобы…

— И вы договорились, что будете просить развода у своих супругов…

— У меня счастливый брак. Мысль развестись с мужем могла бы мне прийти в голову не более чем… Да вообще не могла бы прийти в голову.

— Следовательно, Джейми лгал?

— Если он утверждает, что он находился со мной вчера вечером, то да. Разумеется, он лжет.

— А где вчера вечером были вы, миссис Бренет?

— Вряд ли это каким-то образом вас касается. — Она взглянула на часы. — Когда вы явились, я как раз закрывала магазин. У нас с мужем на сегодняшний вечер запланирован обед в ресторане, так что, если не возражаете…

— Вчера вечером ваш муж находился дома?

— Опять-таки — это не ваше…

— Вы хотите, чтобы я поверил, будто Джейми назвал ваше имя просто так? Наплел нам всю эту длинную историю про вас, выдумав ее на месте?

— Понятия не имею, зачем он вам так сказал. Если он вообще что-либо говорил вам.

— Говорил.

— Поверю на слово. И в этом случае все, что я могу сказать: он соврал.

— Вы повторите это полиции?

— А что вы им сказали, мистер Хоуп?

— Ничего. Они про вас сами узнали.

— Узнавать было нечего, так что я представления не имею…

— Сегодня во второй половине дня они опросили одну из медсестер, работающих с Джейми. Теперь им прекрасно известно о ваших частых звонках к нему в офис.

— Вне всякого сомнения, меня путают с кем-то.

— Не думаю.

— Когда придут из полиции — и если придут из полиции, — я скажу им, что вчера вечером ходила в кино. Мой муж, так уж вышло, был вчера в Тампе у своей матери. Он ездит туда два-три раза в месяц. Свекровь меня не очень-то жалует, и мы с ней избегаем друг друга. Когда я вернулась домой, муж уже ждал меня там. Я спросила его, как поживает его мать. Он ответил, что прекрасно, и мы легли спать.

— Это вы, значит, сказали своему мужу? Что в кино ходили?

— Обычно я хожу в кино, когда он ездит к матери в Тампу. Муж проводит с ней целый день и возвращается домой поздно. Нет ничего странного в том, что я отправилась в кино.

— Следовательно, вы прикажете мне это понимать как…

— Я ужасно спешу…

— … даже если Джейми рискует…

— Честное слово, мистер Хоуп…

— … вы не готовы признать, что он находился с вами вчера вечером. Потому что подобное допущение…

— Мистер Хоуп, я читала в сегодняшнем выпуске «Новостей», что его сын уже сознался в убийствах. Это правда?

— Да.

— В таком случае, до свидания, мистер Хоуп.

Итак, вот что у нас имелось.

«Ослепительно красивая» любовница Джейми Парчейза, которая надела черный плащ и зеленую шляпу в день их первой тайной встречи. В Калузе накрапывал дождь — такая редкость здесь в феврале. Джейми положил руку ей на бедро, едва она села в машину, и его «как будто током ударило», — так он нам сказал. В тесном замкнутом пространстве автомобиля витал запах мокрой одежды, от которой поднимался пар. «Дворники» стирали капли дождя с ветрового стекла — щелк, щелк, щелк — ах, l’amour! И ах, как цвела эта любовь целый год и еще чуточку дольше — до самой вчерашней ночи в домике у моря. Они поклялись друг другу в верности, и обсудили неизбежное избавление в будущем от своих супругов — да, именно это слово употребил Джейми: «супругов». Но не слово «избавление», умоляю вас! Избавление, вероятно, имелось в виду в переносном смысле, они говорили только о том, чтобы уйти от своих супругов. Волны красиво накатывали на берег. «Скоро, любимая, скоро» — как Берт и Дебора, Ким и Керк, Элизабет и Ричард, а теперь, впервые в объятиях друг друга на морском берегу — пена разлетается! — Джейми и Кэтрин, он целует ей лицо, шею, глаза… Меня затошнило.

Незабываемый момент, вне всякого сомнения. Такой незабываемый, что коренастая маленькая женщина в зеленом рабочем халате, похоже, совершенно о нем не помнила всего лишь каких-то семнадцать часов спустя. Дай ей двадцать четыре часа, и она собственное имя позабудет. Но пока, в пять часов пятнадцать минут, чудесным калузским вечерком, достаточно было лишь забыть Джейми Парчейза, потому что вспомнить его означало подставить под удар свой брак. Кэтрин просто защищала свою территорию, только и всего. Может, она клялась звездами и морем, что пройдет рука об руку с Джейми тернистым путем жизни до самой могилы. Вероятно, даже сама в это верила. Но фишка легла по-иному — как по-другому легла фишка в той самой игре в покер, в которой Джейми пытался проиграть, однако выигрывал. Настала ее очередь делать ставку. Она могла выложить пару двоек или блефовать, притворившись, будто у нее флеш-рояль.

Джейми — так она думала — ничто не угрожало. Его сын сознался в преступлении, и Джейми очевидным образом никак было в это не впутать, даже если она станет отрицать, что находилась с ним прошлым вечером. В общем, Кэтрин ставила на день сегодняшний, а долгую перспективу вечности решила отодвинуть подальше. Вечность — для кладбища. Кэтрин ставила на благополучную жизнь, а она у нее была в браке с хирургом. Любовь и брак — дом и сад, так сказать ракушки, аккуратно расставленные на полочке из оргстекла, еще один благотворительный бал в следующем году, и годом позже, и еще через год. Если их с Джейми отношения переживут эту историю — а ей приходилось признать, выглядело это сейчас маловероятно, — то они начнут все заново там, где остановились до того, как начались все эти неприятности, и вернутся к старым добрым свиданиям по средам или воскресеньям. Все как обычно, дело привычное.

Я вдруг задумался: как бы в подобной ситуации повела себя Агги? Хуже того, задумался, как бы повел себя сам.

Когда я вышел из цветочного магазина, во рту у меня ощущался привкус металла. Отъезжая от тротуара, видел, как Кэтрин Бренет заносит в магазин последнее оставшееся на улице растение — тяжелое деревце плакучего инжира. Ей стоило большого труда дотащить его до открытой двери.

Глава 10

Я услышал сирену сигнализации о взломе, как только свернул на свою улицу. Посмотрел на часы на приборной доске автомобиля. Было двадцать пять минут шестого. Я не представлял, почему включена сирена и почему Реджинальд Сомз стоит на дорожке перед моим домом вместе с другими соседями. Сирена звучала пронзительно. Я въехал на подъездную дорожку, вышел из машины и сразу спросил:

— Что такое? Кто-то вломился в дом?

— Здесь уже побывала полиция! — заорал Реджи. — Не смогли выключить эту проклятую штуковину!

— А сотрудники охраны были тут?

— Что?

— Сотрудники охраны. Их должно быть двое. Если включается сигнал тревоги…

— Не смогли выключить! — прокричал Реджи.

— Сотрудники охраны?

— Полиция.

— Кто-то пытался взломать дверь?

— Ваша дочь нажала кнопку тревоги.

— Что? Моя дочь…

— Кот попал под машину.

— Себастиан?

— Его переехал автомобиль. Ваша дочь нажала кнопку тревоги, думала так вызвать полицию.

— Где моя жена?

— Не знаю. Миссис Танненбаум повезла вашу дочь с котом к ветеринару. Полиция прямо взбесилась. Пытались найти вас в офисе, приятель. Вам не следовало бы плавать на яхте в рабочий день.

— В какую ветеринарную клинику они повезли его, не знаете?

— Понятия не имею. Идите-ка выключите эту сирену. У мистера Зипродта, того, что живет наверху, больное сердце.

Парадная дверь была не заперта. Я прошел через весь дом к задней двери, где в наружную стену было встроено одно из сигнальных устройств. Вынул из кармана связку ключей и принялся искать нужный, жалея, что он не маркирован цветом, как в тюрьме. Сирена все еще вопила. Наконец я нашел нужный ключ, вставил его в скважину и повернул направо. Вой сирены прекратился. Воцарилась тишина. Я вернулся в дом и направился к подсобке, в которой на стенке рядом с предохранителем был установлен блок охранной сигнализации. Открыл переднюю панель блока и восстановил систему, но не тревогу; это можно было делать только при нажатой кнопке тревоги. Я закрыл панель и тотчас же прошел в кабинет к телефону. В «Желтых страницах» в рубрике «Ветеринары» нашел по крайней мере дюжину абонентов. Быстро просмотрев их, я обнаружил что-то знакомое, набрал номер и попросил к телефону доктора Реслера.

— Доктор Реслер на операции, сэр.

— Скажите, пожалуйста, с кем я говорю?

— Мисс Хилмер.

— Мисс Хилмер, это Мэттью Хоуп. Я звоню по поводу серого полосатого кота по имени Себастиан. Не могли бы вы…

— Да, сэр, кот здесь.

— Как он?

— Его сейчас оперируют, сэр.

— Не могли бы вы сказать… Насколько он плох?

— У него порвана грудная клетка. Обнажены легкие и сердце. Доктор Реслер сейчас зашивает рану.

— Спасибо, а можете позвать… Моя дочь там?

— Одну минуту, сэр.

Когда Джоанна взяла трубку, я сказал:

— Солнышко мое, я еду, жди меня там.

— Пап, мне кажется, он умирает, — промолвила дочь.

— Ну, мы этого не знаем, солнышко.

— Я пыталась дозвониться тебе, где ты был?

— У клиента.

— Синтия сказала, что ты на яхте.

— Да. Ездил туда сначала, чтобы поговорить кое с кем, а потом в полицию поговорить с Майклом Парчейзом.

— Я слышала по радио, что это сделал Майкл, правда?

— Не знаю. Солнышко, миссис Танненбаум все еще там, с тобой?

— Да, хочешь поговорить с ней?

— Нет, не надо. Но, пожалуйста, попроси ее остаться с тобой до моего приезда. А где мама?

Кажется, она пошла в косметический салон. Но точно не знаю.

— Хорошо, солнышко. Я буду у тебя через несколько минут.

— Ты знаешь, как добраться сюда?

— Это возле Кросс-Ривер, да?

— Да.

— Найду. До свидания, дорогая.

— Пока, пап, — сказала Джоанна и повесила трубку.

Всю дорогу до ветклиники я думал о Себастиане.

За день до того, как мы взяли его в семью, Сьюзен спустилась в подвал нашего дома в Чикаго и очутилась нос к носу с крысой размером с аллигатора. Наглая тварь встала на задние лапы, ощерилась и завизжала, что заставило Сьюзен с криком выбежать из подвала и позвонить дезинсектору, который пришел в тот же день и разбросал в подвале капсулы яда. Беда в том, что у нас была пятилетняя дочь, и мне не нравилась идея с рассыпанием яда — хоть и редко, но она могла забрести в подвал. Сьюзен начала плакать, когда я предположил, что это может быть опасно для Джоанны, моментально решив, что я ругаю ее за то, что она вызвала дезинсектора. Я объяснил, что она поступила правильно, а кот, может, более безопасное средство устрашения, чем яд.

И представлял я при этом большого кота.

Выбор животных в любом приюте день ото дня разный. В тот мартовский день семь лет назад там находились два кота, одиннадцать котят, пять дворняг и чистокровный боксер невиданной красоты. Себастиан был огромный, серый, полосатый, с темными полосками, белыми отметинами на морде и белыми «носочками» на всех четырех лапах. На одной из его задних лап, «носок», спустился до лодыжки. Он расхаживал по верхней полке клетки, в которой было два помета котят и тощая сиамская кошка, мало того что косая, так еще и, кажется, с блохами. Себастиан ходил по полке, как тигр. Смотрел сурово и гордо, и я понял, что это — самый лучший крысолов из всех, что когда-либо охотились в подвалах человеческих домов. «Привет тебе!» — сказал я, и он взглянул на меня самыми зелеными глазами, которые мне когда-либо доводилось и ответил: «Мяу». Я сразу влюбился в этого большого кота. Сьюзен побрела в другой конец приюта, где она смотрела на боксера. Я подозвал ее.

— Да, уж величиной он в самый раз, — произнесла Сьюзен.

— Посмотри на эти зеленые глаза!

— Да.

— Давай узнаем, как он здесь очутился. Может, съел своих прежних владельцев?

Мы направились к молодому человеку за столом, заполнявшему бумаги. Я спросил его о большом сером полосатом коте.

— С ним что-то не в порядке?

— Нет, мама страдала аллергией на него, — ответил он.

— Мать кота?

— Нет, мать семейства. Он самый добрый кот на свете. С ним все в порядке.

— Как его зовут?

— Сэббэтикал.

— Как?

— Да-да, она школьная учительница — эта мамаша.

— Это не имя, — заметил я.

— Ну, вот такое у него имя.

Мы со Сьюзен вернулись к коту. Он все еще сидел на верхней полке и вылизывался. Мы стояли возле клетки, глядя на него.

— Что думаешь? — спросил я.

— Не знаю, — пожала плечами Сьюзен. — Я надеялась, мы найдем белого кота.

— Он огромный или мне только так кажется?

— Гигантский.

— Эй, Себастиан! — позвал я, и кот опять мяукнул.

Через десять минут мы везли его домой в картонной переноске. Пожертвовали приюту двадцать пять долларов и уже с опаской думали, что же это за кот такой, без документов и родословной. Себастиан выбрался из коробки, не проехали мы и пяти миль от приюта. Сначала из проделанного им отверстия высунулись уши, затем показались зеленые глаза, широко открытые и любопытные, и, наконец, вся морда с белой маской вокруг носа и рта. Себастиан вскарабкался на заднее сиденье и огляделся.

— Черт! — воскликнул я.

Но кот только вскочил в нишу заднего окна и растянулся там, чтобы наблюдать проносящиеся мимо пейзажи. Ни разу не издал ни звука и даже и не думал метаться повсюду, как это делают другие кошки, ополоумевшие от того, что находятся в движущемся автомобиле. Просто сидел там, глядя большими зелеными глазами, вбирая в себя все вокруг. Себастиан никогда не боялся автомобилей. Однажды утром — это было после того, как мы переехали в Калузу — я ехал в машине на работу и вдруг услышал у себя за спиной какой-то звук. Обернулся и увидел Себастиана, который восседал на заднем сиденье. Я усмехнулся и сказал: «Эй, что ты там делаешь?» Кот моргнул. Джоанна играла с ним как со щенком. В прятки, в игры с веревочкой или клубком, в гонки по лужайке. Как-то раз пришла в спальню и, сияя, рассказала об игре, в которую они играли с Себастианом: «Нам было так весело! Я гонялась за ним по всему дивану, а он смеялся и смеялся». Она верила, что кот смеялся, боюсь, я тоже верил. Почему-то, может, потому, что мы взяли его накануне Дня святого Патрика, все считали, будто Себастиан ирландец. Я иногда говорил с ним с густым ирландским акцентом, а он переворачивался на спину, показывая самое белоснежное, мягкое и пушистое пузо на свете, и я щекотал его — и, да, он смеялся. Точно — смеялся.

Я любил этого кота всем сердцем.

Ветеринарная клиника находилась на улице с тремя парковками для подержанных машин и магазином, торгующим моделями самолетов. Я припарковался рядом с «Шевроле», в котором узнал автомобиль миссис Танненбаум, и направился к двери. Из собачьих вольеров за зданием из красного кирпича доносился лай и визг. Моей первой мыслью было — как весь этот собачий шум действует, наверное, на нервы Себастиана. А потом понял, что он, конечно, еще без сознания, и невольно замедлил шаг. Мне не хотелось открывать дверь. Я боялся, что, как только я войду внутрь, кто-нибудь сообщит мне, что Себастиан умер.

Напротив входной двери стоял стол. За ним сидела медсестра в накрахмаленном белом халате. Она подняла голову, когда я вошел. Джоанна и миссис Танненбаум расположились на скамье возле стены. Над их головами висела картина в раме, изображающая кокер-спаниеля. Я шагнул к дочери, сел рядом и обнял ее.

— Как он? — спросил я.

— Они все еще занимаются им.

Я наклонился вперед и сказал:

— Миссис Танненбаум, не могу выразить, насколько я вам благодарен.

— Рада, что смогла быть полезной, — промолвила она.

Ее звали Гертруда. Но я никогда не называл ее по имени. Ей было семьдесят два года, однако выглядела она на шестьдесят и знала о яхтах больше, чем любой мужчина. Ее муж умер десять лет назад, оставив ей двухдизельную «Мэтьюз мистик», которой она не умела управлять. Гертруда поступила на дополнительные курсы по безопасному управлению яхтами береговой охраны и через год повела эту яхту из Калузы через Шарлот-Харбор в Калузахэтчи-Ривер, а затем в Лейк-Окичоби и Сент-Люси-кэнал, через весь штат, в Стюарт и Лейк-Уорт, а там мимо Гольфстрима к Бимини. У нее были волосы цвета лаванды и синие глаза, она была маленькая и худенькая, но когда укрощала свою сорокашестифутовую посудину, заводя ее в док, можно было подумать, будто она на борту авианосца.

— Расскажи, что случилось, — попросила я дочь.

— Я вернулась из школы около половины четвертого, — начала Джоанна, — и стала искать Себастиана, но его нигде не было. Я пошла к почтовому ящику, посмотреть, нет ли чего-нибудь для меня, и случайно взглянула на противоположную сторону улицы. Знаешь, где большое золотое дерево на газоне доктора Лэтти? Прямо там, возле обочины, я и нашла Себастиана, он лежал в канаве. Сначала я подумала… что он… играет в какую-то игру со мной. А потом увидела кровь… Господи, папа, я не знала, что делать! Я побежала к нему, сказала: «Себастиан, что… что с тобой, маленький мой?» И его глаза — он взглянул вверх так, как он иногда глядит, когда дремлет, ты знаешь, и у него все время было сонное выражение мордочки… только… ох, папа, он выглядел таким странным и ослабевшим, что я не знала, как поступить и чем ему помочь. Я вернулась обратно домой и позвонила тебе на работу, но мне сказали, что ты уехал на катер. Что ты там делал, папа?

— Разговаривал с девушкой Майкла, — объяснил я, что было отчасти правдой. Но только до трех тридцати.

Я ушел с катера и был на самом деле в постели с Агги. Я опять подумал об алиби Джейми на прошлую ночь. Убили бы его жену и детей, если бы он отправился домой в одиннадцать, вместо того чтобы пойти в коттедж на пляже, который они снимали с женой хирурга? И точно так же, смог ли бы я помочь Себастиану, если бы находился на работе, когда звонила Джоанна?

— Я не знала, что делать, — продолжила дочь. — Не знала, где мама, и не могла связаться с тобой, поэтому я пошла в спальню и нажала кнопку тревоги. Я подумала, что все прибегут. Мистер Сомз, сосед, пришел, а потом и миссис Танненбаум.

— А я услышала сирену и подумала сначала, что какие-то сумасшедшие явились грабить дом белым днем. Такое тоже случается, поверьте.

— Она подкатила тачку к обочине, где лежал Себастиан.

— Мы очень осторожно подняли его. Сделали носилки из доски, которая была у меня в гараже. Мы чуть-чуть приподняли кота, чтобы можно было переложить на носилки.

— Потом мы сразу уехали. Я знала, куда ехать, поскольку была здесь, когда ему последний раз делали прививки.

— Что сказал доктор Реслер?

— Папочка, он сомневается, что Себастиан выживет.

— Он так и сказал?

— Да, папа.

Добавить к этому было нечего. Я высказал предположение, что миссис Танненбаум, наверное, хочет вернуться домой, и еще раз поблагодарил ее, а она попросила меня позвонить ей, как только мы вернемся. Мы остались вдвоем: моя дочь и я. Я держал ее за руку. В противоположном конце комнаты медсестра вкладывала в конверты какие-то бумаги, очевидно счета. Справа от нее находилась закрытая дверь. Слева от двери — аквариум с тропическими рыбками. Воздушные пузырьки постоянно поднимались кверху.

Последний раз я был в больнице два года назад, когда умерла мать Сьюзен. Ей было пятьдесят шесть лет, она никогда в жизни не выкурила ни одной сигареты, но оба ее легких были изъедены раком. Ей сделали биопсию и зашили и сказали нам, что сделать ничего нельзя. Дядя Сьюзен решил не говорить ей, что она умирает. Я и раньше не любил его, но после этого я возненавидел. Она была замечательная женщина, которой было бы по силам вынести эту новость, и она предпочла бы использовать свой шанс принять смерть с достоинством, в той мере, в какой это возможно. А вместо того… Господи!

Я вспомнил свой визит в больницу в какой-то из тех дней. Я пошел туда один. Не помню, где находилась Сьюзен. Думаю, она просто должна была отдохнуть от бессонного дежурства хоть немного, это так изматывало ее. Моя теща полулежала, откинувшись на подушки, повернув голову в ту сторону, откуда сквозь решетчатые жалюзи лился солнечный свет. У нее были черты лица Сьюзен и такие же краски: те же темные глаза и каштановые волосы, полный пухлый рот с морщинками в уголках, свидетельствующими о возрасте. Красивый подбородок и шея, немного дряблая кожа — когда-то она была красавицей, она и сейчас казалась красивой, хоть и разрушенной болезнью, и умирающей. Она плакала, когда я вошел в палату. Я сел рядом с ней на кровать.

— Мама, что случилось? Что такое? — спросил я.

Она взяла мою ладонь в свои руки. Слезы катились по ее лицу.

— Мэттью, пожалуйста, скажи им, что я стараюсь, — попросила она.

— Сказать кому?

— Врачам.

— Что вы имеете в виду?

— Они думают, будто я не стараюсь. Я стараюсь, очень хочу поправиться. Но у меня просто нет сил, Мэттью.

— Я поговорю с ними.

Я нашел одного из врачей в коридоре в тот день. Спросил его, что он сказал ей. Он ответил, что так решила ее семья…

— Я, черт возьми, тоже член ее семьи! — возразил я. — Что вы ей сказали?

— Просто пытался подбодрить ее, мистер Хоуп.

— В каком смысле?

— Сказал ей, что она должна поправиться. Если она будет стараться…

— Это ложь.

— Таково решение ее семьи.

— Как бы она ни старалась, все равно умрет.

— Мистер Хоуп, мне кажется, вы должны обсудить проблему с дядей вашей жены. Я пытался поднять ее настроение, вот и все, — добавил врач, повернулся и пошел по коридору.

Моя теща умерла на следующей неделе. Она так и не узнала, что умирала. Подозреваю, она удивилась, когда поняла, что делает последний вздох. С тех пор для меня с воспоминаниями о ней была неразрывно связана эта мысль — она умерла в удивлении. Я очень любил ее, эту женщину. Думаю, это стало одной из причин, почему я женился на Сьюзен.

Теперь я сидел рядом с дочерью и размышлял, смогу ли когда-нибудь рассказать Агги о своих чувствах к теще. Интересно, смог ли бы я когда-нибудь рассказать ей о том, как Себастиана сбила машина, и о том, как мы неотлучно сидели в больнице, где другое любимое существо боролось за жизнь? Будет ли это иметь какое-нибудь значение для Агги? Будет ли смерть Себастиана, которого она никогда не видела и не знала, значить для нее сколько-нибудь больше, чем смерть моей тещи? Я осознал вдруг, что уже думаю о Себастиане как о мертвом, и сжал руку дочери. Вспомнил, как мы вернулись домой из Чикаго после похорон матери Сьюзен. Джоанна ждала у двери вместе с няней. Мы не сообщили ей по телефону, что ее бабушка умерла. Она сразу спросила:

— Как бабушка?

— Солнышко… — начал я, и добавлять мне уже ничего не пришлось — Джоанна закрыла лицо руками и убежала в свою комнату в слезах.

Наши общие со Сьюзен воспоминания — как большая компьютерная база данных, в которую мы ввели ряд событий, какие пережили вместе за прошедшие тринадцать лет. Нажатие кнопки или щелчок переключателя — и они оживают в памяти. Мать Сьюзен являлась частью наших общих воспоминаний и нашей общей любви. Я подумал, что будет, когда я наконец наберусь мужества сообщить Сьюзен, что хочу развода. Успею ли вымолвить что-то после первого слова: «Дорогая», прежде, чем она тоже заплачет? Забавно, как задержалось слово, выражающее нежность, даже тогда, когда оно потеряло для нас всякий смысл, по крайней мере для меня. Но это было запрограммировано в нашем компьютере: «дорогая» — выражение привязанности — и не было иного способа изменить данные, кроме конфронтации. «Сьюзен, я хочу развода». Щелчок, шуршание, новая информация будет записана и воспроизведена. Стереть: Сьюзен/жена, заменить на: Агги/жена. Но когда это произойдет, надо ли заменить весь банк памяти тоже? Должен ли я притворяться, будто никогда не был в той больничной палате со своей тещей, которая беспомощно плакала, сидя в подушках, и сжимала мою руку? Должен ли я забыть ее?

Сидя на этой деревянной скамейке, глядя на пузырьки, поднимающиеся к поверхности аквариума, ожидая вот-вот услышать, что Себастиан мертв, я думал, что сказала бы моя теща, будь она жива, если бы я пришел к ней и сообщил, что развожусь со Сьюзен? Наверное, она выслушала бы меня с тем же достоинством, с каким могла бы принять новость о том, что она скоро умрет. А потом, может, взяла бы мою ладонь в свои руки, как сделала в тот день в больнице, и взглянула бы мне в лицо таким правдивым, честным взглядом, как она, бывало, смотрела… Господи, как я любил эту женщину! Это куда-то пропало, видимо, туда, куда пропала для меня и сама Сьюзен.

Ее мать, наверное, захотела бы узнать, в чем дело. Спросила бы: «Мэттью… почему?» И я ответил бы: «Мама, мы не ладим друг с другом последние пять лет, мы думали, что переезд во Флориду поможет. Считали: то, что было в Иллинойсе — моя работа, наши знакомые, — отдаляло нас друг от друга. Но мы живем здесь уже три года, и ничего не изменилось, только стало хуже, дня не проходит без ссоры… Мама, я несчастлив. Я не люблю ее. Мы совсем не те люди, которые поженились почти четырнадцать лет назад. Смешно подумать сейчас, что мы когда-либо думали, будто останемся прежними. Лучше бы мы надеялись, что сможем полюбить друг друга такими, какими со временем станем. Я не могу больше любить ее. Боже, я ведь так старался. Но что могу я поделать, мама? Что еще могу я сделать, кроме как уйти?» И моя теща, если бы была жива, произнесла бы: «Мэттью, поступай, как считаешь нужным». Вероятно, сказала бы так. И потом спросила бы, есть ли другая женщина. Да, уверен, она спросила бы. И когда я признался бы, что есть, захотела бы узнать о ней больше, могла бы поинтересоваться… Нет, вряд ли.

Сидя рядом с дочерью и ожидая известий о Себастиане, я понял, что отношения закончились бы в таком случае навсегда, и я бы развелся с матерью Сьюзен так же, как со Сьюзен. И вдруг я ощутил благодарность судьбе, что мне никогда не придется встретиться с ней, никогда не придется сообщать, что ухожу из ее жизни. Но облегчение это ложное, ведь моя теща умерла, и не было ни малейшей вероятности, что я когда-либо должен буду сказать ей, что развожусь с ее дочерью. И я понял, что на самом деле это со Сьюзен мне боязно говорить начистоту и даже стыдно встретиться лицом к лицу. Вот я пойду к ней и скажу: «Дорогая…» Я бы, наверное, задохнулся при первом слове, зная наверняка, что готов устроить нашему компьютеру короткое замыкание, полностью стереть запись и вставить программу с новыми людьми и новыми событиями, которые только со временем, может, станут воспоминаниями, какие захочется воскресить.

При мысли об этом становилось страшно.

Я не хотел нажимать кнопку «теща» и воскрешать в памяти мать Агги, которая жила в Кембридже, штат Массачусетс и с которой я не был пока знаком. Нет, я хотел вспоминать мать Сьюзен, как она держала мою ладонь в своих руках и говорила мне, что старается. Когда нажимал кнопку «дочь», я не хотел, чтобы появилась дочь Джеральда Хеммингса, его дочь, я не хотел видеть младенческие фотографии Джулии Хеммингс, я не хотел, чтобы их банк памяти стал моим. Когда я нажимал «дочь», я хотел, чтобы Джоанна заполнила экран моей памяти во всех красках, в двадцать раз крупнее, чем в жизни: Джоанна улыбающаяся, Джоанна, ложками закидывающая в рот кукурузные хлопья с молоком, Джоанна, которая, когда ей было три года, упала и разбила себе губу, Джоанна, моя дочь.

А когда я буду нажимать кнопку с надписью «домашнее животное», ярко-зеленого цвета, как глаза Себастиана, я не хочу, чтобы появилась золотая рыбка Джулии, которую я видел в ее комнате, в комнате маленькой девочки, не моей дочери, но могущей стать моей дочерью, моей падчерицей, моей, черт подери, в любой момент, когда я сменю компьютер, когда введу в него все эти новые данные — нет! Когда я нажимал кнопку «домашнее животное», я хотел видеть большую морду Себастиана с маской вокруг носа и рта и его изумрудные глаза, мечтал вызвать в памяти все его удивительные проделки, то, как он охотился на ящериц, будто они были динозаврами, и то, как подергивались его уши, когда он слушал джаз…

— Мистер Хоуп?

Я посмотрел в сторону открытой двери. Доктор Реслер держался за дверную ручку. Он мог ничего больше не говорить. Я сразу понял по выражению его лица, что кот по имени Себастиан умер.

У него действительно не было никаких шансов.

Доктор Реслер был вынужден сразу начать операцию. Для того чтобы Себастиан снова начал нормально дышать, между его легкими и ребрами должен был быть вакуум, следовало немедленно наложить швы на порванную грудную клетку. Но существовали и другие проблемы. Реберная кость вошла в одно из легких и прорвала его в нескольких местах. У него был раздроблен таз. В диафрагме между грудной клеткой и абдоминальной областью был огромный разрыв. Доктор Реслер сказал нам, что он предпочел бы прежде всего лечить его массивными дозами кортизона и физиологического раствора, в надежде стабилизировать состояние, и подождать двадцать четыре часа до операции. Но выбора не было; Себастиана взяли в операционную сразу.

Доктор Реслер принес свои соболезнования. Себастиан был отличным котом, он помнил его с тех времен, когда тот бывал здесь. Сказал, что сделал все, что мог. Капли пота блестели на лбу. На халате были пятна крови. Он повторил, что ему очень жаль, затем извинился и вышел из маленькой приемной. Медсестра отозвала меня в сторону и спросила, как я собираюсь поступить с телом. Сообщила, что есть человек, который приходит и забирает животных для погребения. Он отвозит их в Палметто, добросовестно выполняет свою работу. Некоторые семьи предпочитают, чтобы их животных кремировали, но это очень дорого. Большинство хозяев забирают тело и хоронят самостоятельно. Многие используют переносной холодильник на основе пенопласта. Я ответил, что мы хотели бы забрать Себастиана. Медсестра скрылась за дверью и вскоре вернулась с прочной, тяжелой пластиковой сумкой, в которой лежал Себастиан. Она сказала, что сумка водонепроницаемая.

Я вынес сумку к машине и поставил на откидное заднее сиденье. Вспомнил, как Себастиан сидел на этом сиденье живой, в то утро, когда я провез его полпути до работы. «Эй, Себастиан, что ты здесь делаешь?» И кот моргнул.

Мы долго молчали, Джоанна и я. Наконец мы заговорили, но не о Себастиане. Не в первую очередь. Дочь сообщила, что взвешивалась сегодня утром и она прибавила лишних три фунта. Опять начала толстеть. Она не понимает почему, она очень аккуратно соблюдала диету. Я заметил, что она вовсе не растолстела. Просто высокая девочка, еще растет.

— Поверь мне, дорогая, ты не толстеешь. Я бы сказал тебе, если бы это происходило.

— Я не такая высокая, — возразила Джоанна. — Кристил гораздо выше меня, а весит на шесть фунтов меньше.

— Кристил тощая.

— У нее есть бюст, а у меня нет.

— У тебя тоже скоро появится бюст, не волнуйся.

— А сыпь по всему носу, папа? Мы ходили к дерматологу, он не знает, что это, только повторяет, что я должна умываться три раза в день. Хорошо, я умываюсь три раза в день, умываюсь четыре, пять раз в день, и у меня по-прежнему вся эта дрянь по всему носу. Я выгляжу ужасно, папа. Если это скоро не пройдет, может, мама отведет меня к другому доктору?

— Да, дорогая.

— Потому что это не угри, он согласен.

— Ну-ну, забудь, не волнуйся.

— Папа…

— Да, любимая?

— Он был, как человек, понимаешь? Себастиан. Он был совсем как человек.

Мы похоронили кота на заднем дворе.

Там было местечко под деревом цезальпинии, где Себастиан любил лежать, наблюдая, как пеликаны пикируют к воде. Его уши подрагивали, а хвост колотил вверх и вниз по земле, как хлыст. Мы похоронили его там. Было двадцать пять минут седьмого, уже темнело. Сьюзен еще не было дома. Я почувствовал, что начинаю злиться на нее за то, что ее не было здесь, когда Джоанна нашла кота в канаве, избитого и раненого, и за то, что ее нет тут сейчас, когда мы хороним его.

Я спросил Джоанну, хочет ли она сказать что-нибудь. Дочь опустилась на колени возле могилы и положила маленькую оранжевую раковину на пенопластовый ящик, который мы купили по дороге. «Я люблю тебя, Себастиан», — промолвила она. Я забросал могилу песком и верхним слоем почвы. И вернул на место прямоугольник травы, который предварительно отложил в сторону. Джоанна обняла меня за талию. И мы молча вернулись в дом. Я налил себе полную порцию неразбавленного шотландского виски со льдом и спросил Джоанну, не хочет ли она пива. Она кивнула. Я открыл банку и протянул ей. Дочь сделала глоток и сказала: «Ненавижу пиво», — но все-таки стала пить дальше.

Сьюзен ворвалась в дом через десять минут.

Она вышла от своего парикмахера и заметила, что правая передняя шина ее «Мерседеса» спущена. Позвонила на нашу местную бензозаправку попросить о помощи, но пока они к ней доехали, миновал целый час, и еще двадцать минут ушло на то, чтобы поставить запасную шину. Потом, по дороге домой, мост был долго открыт только в одну сторону…

— Джоанна, ты пьешь пиво?

— Да, мама, — кивнула дочь.

— Ты что, дал ей выпить пива? — воскликнула Сьюзен, резко обернувшись ко мне.

— Да, я дал ей выпить пива. Сьюзен… кот умер. Себастиан.

— Что?

— Его сбила машина, дорогая.

— Как? — охнула Сьюзен и прикрыла рот рукой. — Как? — повторила она. — Как же так?

И заплакала, к моему удивлению.

Глава 11

Вечеринка была на двенадцатом этаже кондоминиума, расположенного на берегу океана на Стоун-Крэб. Выйдя из лифта, мы сразу услышали музыку и смех, доносившиеся из открытой двери апартаментов. Там, с живописным видом на море и небо, собралось человек пятьдесят. Западная стена апартаментов представляла собой окно, обращенное к Мексиканскому заливу. Огни на пляже внизу освещали неровную извилистую линию берега, о которую разбивался прибой. Небо над ним было черным, усыпанным звездами, с полной луной, окруженной мерцающим ореолом. Стену напротив окон, по всей длине между двумя арками по углам, украшала великолепная коллекция живописи.

Почетным гостем тоже был живописец, итальянец, чья выставка открылась накануне вечером в галерее. Хозяева собирали его работы многие годы и пригласили нас на открытие галереи, а также на частную вечеринку после церемонии. Но в приглашении на открытие значилось с 17.00 до 19.00 часов, а Сьюзен вернулась домой только без четверти семь, так что мы никак не могли успеть к назначенному времени. Я предложил пропустить вечеринку, но Сьюзен резонно заметила, что не следует уныло слоняться по дому и надеяться, что откуда-нибудь из-за угла вдруг выйдет Себастиан.

Когда мы пробирались к бару за аркой в противоположном конце комнаты, я услышал, как какая-то женщина упомянула имя Эмили Парчейз. Она говорила другой женщине, что ее дочь училась в том же первом классе в школе. В баре двое мужчин обсуждали признание, которое сделал Майкл Парчейз. Похоже, что пока мы с Джоанной отсутствовали дома, хороня Себастиана, прокурор штата в кратком интервью на телевидении в шестичасовых новостях повторил многое из того, что уже было напечатано в дневном выпуске газеты. Он сообщил собравшимся журналистам, что Майкл Парчейз, двадцатиоднолетний сын человека, чьи жена и дочери были убиты, задержан и арестован за убийство первой степени по ордеру, выданному окружным судьей. Детектив Эренберг, ведущий расследование, получил от молодого юноши признательные показания. Теперь, по мнению прокурора, когда Большое жюри соберется вынести решение, а произойдет это, вероятно, в пятницу, то, основываясь на фактах по делу, оно предъявит обвинение в убийстве первой степени. Когда репортер спросил, найдено ли орудие убийства, он сразу ответил: «Насколько я понимаю, парень выбросил нож в залив».

— Он объяснил, почему убил их? — спросил другой журналист.

— К сожалению, не могу это комментировать.

— Рассматривается ли изнасилование в данном деле?

— Без комментариев.

— Это означает: «Да»?

— Это означает: «Без комментариев».

Я отошел от бара. Сьюзен уже пробиралась в толпе, с выпивкой в руке, туда, где Леона и Фрэнк стояли возле стола с закусками. Леона была в черном брючном костюме, пиджак которого имел вырез до пупка. Фрэнк называл ее пышную грудь «семейными драгоценностями» и утверждал, будто склонность Леоны надевать слишком открытые наряды на каждое светское мероприятие в Калузе сродни «метанию бисера перед свиньями». Фрэнк был в яркой цветной рубашке с длинными рукавами и в итальянских брюках, столь хорошо мне знакомых. Он купил их в Милане два года назад и носил так часто, что я даже упрекнул его за то, что у него только две пары брюк: одну Фрэнк носит на работу с потрепанным спортивным пиджаком, а итальянские — на светские приемы. На итальянских брюках был всего один карман — на правом бедре. В результате Фрэнк носил на поясе маленький кожаный кошелек, также приобретенный в Милане. Я подал ему знак и пошел через комнату. Сьюзен уже добралась до них. Сейчас она обнимала Леону, одновременно целуя Фрэнка в щеку.

Кто-то остановил меня, мужчина, с которым я случайно познакомился на другом приеме. Я никак не мог припомнить, как его зовут. Он спросил, известно ли мне, что меня упоминали по телевизору сегодня вечером в связи с делом об убийстве в семье Парчейз. Сказал, что один из репортеров поинтересовался, кто адвокат молодого человека, и прокурор штата ответил, что вроде бы Мэттью Хоуп. Затем он стал излагать мне свои версии по поводу данного дела, постоянно называя его «Дело Парчейза об убийстве», как бы записывая его прописными буквами, словно название романа или фильма: «ДЕЛО ПАРЧЕЙЗА ОБ УБИЙСТВЕ». И я понял, что для него это всего лишь остросюжетная история, которой там в действительности и не пахло. Не для жертв, во всяком случае. Не для Джейми и его сына. Ни даже для меня. Но для этого человека трагедия была только детективной историей с убийством, и он подробно пересказывал ее мне, сводя к уровню криминальной истории.

Вот состав действующих лиц: отец, сын, мачеха и две сводные сестры. Вот сюжет: отец приходит домой после игры в покер и обнаруживает убитых жену и дочерей. Позднее сын сознается в убийстве. Открыть и закрыть, говорит прокурор штата. Следующий случай, говорит судья. Но нет, еще не все! Человеку, который удерживал меня за локоть и говорил мне в ухо, человеку, потягивающему шампанское из протекающего пластикового стаканчика, было еще что-то нужно. Я не представлял, каких важных деталей не хватает. Вероятно, он хотел, чтобы еще одно тело всплыло из канала за домом Джейми, название которого, как было мне теперь сказано, упомянул прокурор штата, и название это — канал Фей — вызвало замечание моего неизвестного друга о том, что это, несомненно, имя тайного гомосексуалиста, жившего выше по той же улице, потому что их называют феями. При этом он громко захохотал, а я воспользовался моментом, чтобы сбежать от него.

Все разговоры вертелись вокруг убийств на Джакаранда. Не хватает еще одного трупа или нескольких, не хватает даже другого подозреваемого — нет дворецкого, бросающего мрачные взгляды, нет леди в черном плаще, бегущей по туманной пустоши, нет безумного старого дядюшки, сидящего в комнате в башне и бормочущего о том, что он видел, — зачем тогда задавать очевидные вопросы о реально существовавших фактах. А те, кто присутствовал на вечеринке, казалось, в лучшем случае, просто в этих фактах сомневались. Я слышал, как кто-то спросил, действительно ли Джейми Парчейз играл в покер прошлой ночью, как упоминалось в газетах, но не в интервью прокурора штата. Или он ушел с игры раньше и вернулся домой, чтобы убить жену и детей? Этот циник не знал, ни что Джейми и в самом деле покинул игру в покер рано, ни что он отправился не домой, а в постель к своей ненаглядной жене хирурга, по крайней мере, если верить Джейми. Ведь алиби было полностью разрушено Кэтрин Бренет. Общество Калузы, собравшееся здесь в честь итальянского живописца, ничего не знало о тайной жизни Джейми, так что они только предполагали, что он мог находиться где-то еще. Салонная игра становится скучной, если нельзя рассуждать о любовной интрижке и романтичной истории, перстнях с ядом и кинжалах.

К вопросу об орудии убийства завсегдатаев вечеринок привело описание именно такого оружия, сделанное прокурором штата на телевидении. При этом он сказал, что оно было выброшено в залив. Конечно, никто из присутствовавших не надеялся, что полиция станет вычерпывать океан в поисках хлебного ножа — да любого ножа. В газетах об орудии убийства было просто написано «большой кухонный нож», то есть в них давали информацию, вероятно, полученную от полицейского управления или из офиса прокурора штата, а то и из обеих этих контор. Но, казалось, судя по тому, что я мог расслышать, все присутствовавшие думали, что даже если нож такого размера упал на дно, его должно было уже вынести обратно на берег в прилив, а прилив, как поспешил нас проинформировать один опытный спортивный рыбак, сегодня начался около часа дня.

Я услышал, как итальянский художник говорил кому-то на ломаном английском, что прилетел из Неаполя в Рим, потом, через Нью-Йорк, в Майами, а затем на автомобиле его привезли оттуда в Неаполь во Флориде, потому что грандиозная рекламная идея заключалась в том, что «Da Napoli a Napoli, в Неаполь из Неаполя, пон-ни-маете?» Но открытие галереи его сильно разочаровало, в основном из-за того, что его работы были слишком молоды и энергичны для неаполитанцев Флориды — «gli anziani», старики, — называл он их. И вот он приехал сюда, в Калузу, здесь собралось много народа на выставку, прекрасно одетые люди, много денег, но о чем они говорят? Об убийстве!

Хозяин заверил, что это вызвано необычными обстоятельствами. В Калузе прежде не случалось никаких убийств. Итальянец закатил глаза и воскликнул: «Allora, perche me?^[46] Почему он не мог с этим чуть-чуть подождать?»

Сьюзен выглядела эффектно: в тунике из белого шелковистого джерси, подпоясанной на талии золотым пояском, ниспадающей на длинную юбку. Золотые сандалии и золотые серьги-кольца, широкий браслет из кованого золота украшал ее запястье на правой руке. Волосы были туго стянуты назад и удерживались золотым гребнем. Сьюзен выглядела стройной и гибкой, что-то древнегреческое просматривалось в ее внешности. Губы немного надуты, как всегда, что портило ее лицо, придавая ему мрачное выражение, карие глаза — напряженные и неискренние.

Взгляды, которые она бросала по всей комнате, лишь отдаленно напоминали прямой и честный взгляд ее матери. Сьюзен унаследовала сходство с ней и растратила это наследство напрасно. Привыкла имитировать это выражение глаз, взгляд должен был изображать прямоту. Губы слегка приоткрыты в знак удивления или ожидания. Встретившись взглядом, она словно задыхалась от изумления.

Сьюзен отчаянно флиртовала, моя дорогая жена, а потом отрицала это с негодованием. Теперь из-за плеча Леоны она встретилась взглядом с итальянским живописцем, и, когда в его глазах вспыхнул интерес, оборвала его, внезапно опустив длинные ресницы и едва заметно снисходительно улыбнувшись. Когда я впервые увидел ее, мне сразу захотелось затащить ее в постель из-за того, что она смотрела так чертовски свысока. Хотелось, чтобы Сьюзен стонала подо мной, шептала непристойности мне в ухо. Она все еще могла возбуждать меня, я понял. На ней не было лифчика, и ее туника прилипла к грудям. Когда я приблизился к ней, то поймал себя на том, что пытаюсь украдкой заглянуть в низкий вырез на груди.

Мы с Фрэнком обменялись рукопожатием. И у нас четверых мгновенно завязался разговор. Фрэнк сообщал мне о том, что происходило в офисе поле моего ухода сегодня, Сьюзен рассказывала Леоне о несчастном случае с Себастианом. Почти все, что она говорила или делала, раздражало меня сейчас, но это раздражало особенно. Мне казалось, будто Сьюзен использует смерть кота, чтобы завоевать сочувствие и утешение или, что еще более непростительно, привлечь внимание к себе как к горюющей и скорбящей. Итак, я слушал частично то, что говорил Фрэнк, и частично то, что говорила Сьюзен, и я услышал, как Леона прокудахтала слова соболезнования, а потом где-то слева от меня услышал, как какая-то женщина говорила об убийствах. Она задала вопрос, который целиком захватил мое внимание.

Она спрашивала мужчину, стоявшего рядом с ней, не думает ли он, что Морин и две девочки были изнасилованы. Я подозревал, что она специально направляла беседу в это русло, но мужчина пропустил намек мимо ушей и откликнулся длинным экскурсом о сексуальных преступлениях в Америке, украшая свою лекцию статистикой о том, сколько убийств и тяжких оскорблений было совершено в связи с изнасилованиями. Бенни Фрайд, адвокат по уголовным делам, которого я настоятельно советовал нанять Майклу, однажды сказал мне: «Мэтт, не существует тайн. Существуют только преступления, у которых есть мотив». Единственное, чего не хватало Майклу Парчейзу, это мотива. Я старался вспомнить, что он рассказывал мне сегодня. Пока вокруг меня за коктейлями жужжали об убийствах, пока Фрэнк рассказывал мне о визите агента из налогового управления, наводившего справки о стоимости имущества покойной, пока Сьюзен рассказывала, какие травмы повлекли за собой смерть Себастиана, я пытался предложение за предложением восстановить в памяти беседу с Майклом. Мог вспомнить его суть и множество деталей, но в основном лишь отрывки из того, что он сказал — а у меня возникло ощущение, что важно точно вспомнить все, что он говорил, если я хочу узнать, что произошло.

Он сообщил мне, что Морин была той женщиной, которая звонила ему по телефону. Мол, она хотела повидаться с ним, просила зайти к ней домой. Назвала его сестер по телефону «малышками», да, я уверен, что он это сказал — и она сказала, что девочки находились там, они втроем были там, Морин и «малышки». Но почему она сообщила ему об этом? Хотела убедить его, что она там одна, не считая детей? Сказала ли она ему, что Эмили и Ева уже спят? Намекала ли, что никто их не увидит?

«— Она была напугана.

— Почему?

— Она не знала, что делать.

— В каком смысле?

— Не знаю».

Майкл Парчейз чего-то не знал или не помнил. Описал в деталях розетку в глубоком вырезе ночной рубашки, но не мог вспомнить, зачем потянулся за кухонным ножом и загнал свою мачеху в спальню. Поцеловал ее в губы. «Я поднял ее на руки. Поцеловал в губы». Намекал ли он, что изнасиловал ее? Может, ему было удобно забыть это — что он был вынужден убить Морин, потому что сначала изнасиловал ее?

Но раньше он заявил мне, что не насиловал ее, и выглядел потрясенным, когда сознался, что целовал Морин.

«Она была женой моего отца, и я поцеловал ее». Он сказал Эренбергу, что лишь обнял ее, хотя, может, постепенно шел ко всей правде: «Я обнял ее, поцеловал, я изнасиловал ее!»

«— Вы поцеловали ее уже после ее смерти?

— Да».

В таком случае, если предполагаемый поцелуй в самом деле был эвфемизмом чего-то более омерзительного, Майкл Парчейз не пошел в полицию, потому что знал, какова будет их реакция на некрофилию. Может, он и вправду, как назвал его отец, монстр?

«— Ты поцеловал и Эмили тоже?

— Нет. Только мою мать.

— Твою мать?

— Морин».

В эту деталь я не хотел больше вникать. Заставил себя не думать о том, что Майкл говорил мне, так же, как и не слушать разговоры об убийстве. Наш хозяин стоял рядом с итальянским художником, успокаивая его, повторяя, что его визит в галерею сегодня вечером был поистине замечательным.

Хозяйка пригласила нас к ужину.

Мы приехали домой без двадцати двенадцать. Я заглянул к Джоанне, она спала, прошел в кабинет и включил автоответчик. Первое сообщение было от клиента, для которого я недавно составил завещание. Он рассказал, что его сына арестовали за вождение мотоцикла со скоростью девяносто миль в час в зоне, где разрешена скорость сорок миль. Я сделал пометку позвонить ему утром, затем снова включил автоответчик. Следующее сообщение было от Карин Парчейз, она оставила номер телефона и просила перезвонить. Дочь Джейми, о которой он говорил Эренбергу, последние три года жила в Нью-Йорке, но номер начинался с 366 — это был код Калузы. Я сразу набрал его.

— Отель «Калуза-Бэй», добрый вечер. Чем могу помочь?

— Позовите, пожалуйста, мисс Карин Парчейз, — произнес я.

— Да, сэр.

Я ждал. Слышал, как звонит телефон. Начал считать звонки. Я уже был готов повесить трубку, как вдруг раздался женский голос:

— Алло!

— Мисс Парчейз?

— Да.

— Мэттью Хоуп.

— Здравствуйте, мистер Хоуп. Ждала вашего звонка. Который сейчас час? Простите, я была в душе — ох, куда же я положила часы? Без четверти двенадцать не слишком поздно? Мне бы хотелось встретиться с вами. Могли бы вы прийти сюда сейчас? У меня к вам важный разговор.

— Я готов.

— Комната 401. Можете прийти примерно через десять минут? Я буду ждать вас. — И она повесила трубку.

Глава 12

Высокая, стройная, в полосатом халате с декольте и разрезами по бокам, с синими глазами самого глубокого оттенка и мокрыми светлыми волосами, завязанными шарфом подходящего цвета, Карин Парчейз открыла мне дверь.

— Проходите! Быстро вы добрались, — произнесла она скороговоркой, так что обе фразы слились в одно приглашение-замечание.

Карин повернулась и вошла в комнату. Закрыв за собою дверь, я последовал за ней. Она поразительно напоминала своего отца: те же голубые глаза и изогнутые светлые брови, те же раздувающиеся ноздри и тонкие губы. Однако в ее строгих прямых линиях проглядывало и нечто отчетливо женское. Из широких рукавов виднелись тонкие руки, декольте приоткрывало тонкие ключицы, а в доходивших до колен разрезах мелькали стройные ноги с изящными щиколотками.

— Что-нибудь выпьете? — спросила она. — Коньяк? Мятный ликер?

— Коньяк, если можно, — ответил я, и, к моему удивлению, она сняла телефонную трубку и вызвала обслуживание номеров.

Я с опозданием понял, что путешествующая в одиночку молодая девушка — да, впрочем, будь это хоть вдова с эскортом — вряд ли возит с собой набитый напитками чемодан. Я почувствовал себя неотесанным чурбаном. Спокойная уверенность Карин Парчейз смущала меня: она была слишком юной для этого. Сколько, Джейми сказал, ей лет? Двадцать два года?

— Это мисс Парчейз из номера 401, — произнесла она в трубку. — Не могли бы вы принести нам коньяк и ликер гран-марнье? — Она взглянула на меня. — «Курвуазье» подойдет?

— Да, — кивнул я.

— Да, можно «Курвуазье», — сказала она, повесила трубку и продолжила: — Я прочитала в «Пост», в дневной нью-йоркской газете, что мой брат признался в убийстве Морин и двух девочек. — Карин покачала головой и взяла сигарету из пачки на туалетном столике. Закуривая, добавила: — Был рейс из Ньюарка. — Она погасила спичку, выпустив облако дыма, выглядевшее как материальное воплощение вздоха. — Я прилетела в начале одиннадцатого и позвонила вам, как только оказалась в номере.

— Но почему именно мне?

— В газете написали, что вы адвокат Майкла. Это правда?

— Более-менее.

— Что это значит, мистер Хоуп?

— Это значит, что ваш брат, похоже, не слишком нуждается в адвокатах.

— Я очень люблю брата, но он дурак.

— Именно это я и пытался ему объяснить.

— Он не совершал этих убийств.

— Я находился там, когда он сделал признание.

— Меня не интересует, что он рассказал полицейским, — усмехнулась Карин. — Я знаю, что это не так.

— Вы говорите так, будто у вас не возникает никаких сомнений.

— Да, — кивнула она и подошла к кожаной сумке, лежавшей на кресле рядом с окном. За ее спиной над заливом простиралось большое черное небо. Порывшись в сумке, Карин достала оттуда белый конверт. — Я получила это на прошлой неделе от Майкла, — объяснила она. — Вы должны прочитать.

На конверте был напечатан адрес: «Мисс Карин Парчейз, Сентрал-Парк-Уэст». В левом верхнем углу обратный адрес — адрес Майкла. Я открыл уже надорванный клапан конверта и достал оттуда четыре страницы машинописного текста, обернутые вокруг еще одного конверта — квадратного, бежевого, который был сложен вдвое, чтобы уместиться внутри письма. На втором конверте был от руки написан адрес Майкла в Бухте Пирата. На надорванном уголке конверта значилась монограмма «Б. Дж. П.».

— Это от моей матери, — сказала Карин.

— Который из них нужно читать первым?

— Письмо Майкла. Там он ссылается на ее письмо.

Я взял с кресла сумку Карин, положил на пол, сел в кресло и принялся читать письмо. Неожиданно в дверь постучали. Вошел официант с подносом, на котором были два бокала, два стакана воды и счет.

— Добрый вечер, — произнес он.

— Добрый вечер, — ответила Карин. — Поставьте вот сюда, на столик.

Официант поставил поднос. Карин мельком взглянула на счет, нацарапала на нем сумму чаевых, расписалась и поблагодарила.

— Вам спасибо, мисс, — отозвался официант.

Он избегал смотреть мне в лицо. На часах пять минут после полуночи, дама одета непринужденно, напитки заказаны на двоих. Официант умел распознавать любовные свидания — не зря ему уже исполнилось девятнадцать, и он начал отращивать усы. Пятясь, он бесшумно вышел из номера. Карин захлопнула за ним дверь и заперла ее. Она налила мне коньяк, подошла к столику за бокалом для себя и уселась на подлокотнике кресла.

— Можно я буду читать, заглядывая вам через плечо? — спросила она.

— Да, конечно.

Письмо было датировано средой, 25 февраля.

Привет, сестренка!

Не знаю, что делать с последним письмом от мамы. Как видишь, она снова пытается вовлечь меня в свои проблемы с папой: на сей раз он прекратил выплачивать ей алименты. Понятия не имею, чего она ждет от меня. Я живу на папином катере. Неужели хочет, чтобы я пошел к нему и потребовал немедленно возобновить платежи? Да он меня в два счета вышвырнет отсюда, а я сейчас к этому не готов — особенно если учесть, что я коплю деньги на учебу осенью! В любом случае, Кар, не уверен, что я на маминой стороне.

Папа уже восемь лет женат на Морин, у него новая семья, новая жизнь. Единственное, что связывало его с мамой, — ежемесячные чеки, которые он ей посылал. Вчера я долго беседовал с Морин, в основном о своем возвращении к учебе, но и про алименты тоже. Кар, для папы это ужасная обуза! Он трудится больше, чем когда-либо прежде. Например, каждую среду ходит в офис, а ведь раньше это был его выходной. Выключает телефон и садится за документы, до которых у него не дошли руки на неделе, поскольку он взял себе много новых клиентов.

По словам Морин, в отпуск они в прошлом году ездили лишь один раз — в Монреаль на неделю. Ты знаешь, как папа любит куда-нибудь ездить — и вот, он смог взять только неделю, а мама, как мы с тобой знаем, прошлым летом провела шесть недель в Италии и еще две в Австрии на Рождество, катаясь на лыжах. Она получила при разводе двести тысяч долларов с процентами, и если бы вложила их во что-нибудь дельное, а не покупала всякую ерунду, то это приносило бы ей по меньшей мере восемь процентов годовых. Хотел бы я иметь столько денег, ничего не делая — просто за то, что живу на этом свете! Да, в данной ситуации, безусловно, есть страдающая сторона, Кар, но вряд ли это мама, и мне кажется, что у папы есть полное право послать ее ко всем чертям. У него своя жизнь, и ему хочется жить так, чтобы ничто не связывало его с женщиной, о которой он даже не думает!

В общем, сестренка, хочу сказать, что мама проделывает этот трюк уже десять лет, и на сей раз тоже — посмотри приложенное письмо от нее. Я люблю ее больше жизни, ради нее готов на все. Я не шучу! Но это в большой степени из-за того, что она заставила меня жалеть ее, изображая пожилую вдову, когда ей только сорок два года! Карин, я не знаю, что делать, правда не знаю. Наверное, надо позвонить ей и сказать, чтобы бросила это дело и, ради всего святого, оставила папу в покое! Однако боюсь, что она начнет рыдать, а когда мама плачет, я становлюсь совершенно беспомощным. Сестренка, пожалуйста, прочитай ее письмо и скажи, что, по-твоему, я должен ей ответить. Правда, я могу позвонить ей и до того, ведь ты же знаешь маму — когда ей кажется, что ее игнорируют, она приходит в бешенство!

С любовью, Майкл.

P. S. Двенадцатого марта у Морин день рождения, и будет мило, если ты пришлешь ей открытку.

— Ну что? — произнесла Карин, встав с подлокотника кресла.

— Я бы хотел прочитать письмо и вашей матери.

— Главное тут письмо Майкла. — Карин подошла к столику, достала из пачки новую сигарету и закурила. — Похоже оно на письмо человека, который собирается совершить убийство?

— Нет, не похоже.

В противоположном конце комнаты Карин уселась в кресло возле телевизора. Она выглядела удовлетворенной тем, что ей удалось донести свою мысль. На лице ее было выражение близкое к самодовольству: поездка в Калузу предпринята не зря, адвокат брата получил документ, который, конечно же, спасет ему жизнь. Я вынул из бежевого конверта письмо ее матери и развернул его. Монограмма «Б. Дж. П.» была расположена в центре страницы. По всему листу вдоль правого края тянулся коричневый ободок. Свое письмо Бетти Парчейз написала темно-коричневыми чернилами. Оно было датировано субботой, 21 февраля. Майкл, без сомнения, получил его в начале прошлой недели и сразу написал сестре — в среду, 25 февраля, за четыре дня до убийств.

Дорогой Майкл!

Как я говорила тебе по телефону, вот уже второй месяц твой отец не выплачивает мне алименты. Он должен высылать чек к пятнадцатому числу каждого месяца, чтобы, соответственно, я держала его в руках не позднее пятнадцатого. Чек на две с половиной тысячи долларов ежемесячно. Сегодня двадцать первое, я дождалась утра, чтобы позвонить тебе, поскольку чек мог оказаться в почте. Его там не было.

Во время беседы с твоим отцом в прошлом месяце, когда я не получила январский чек, он заявил, что больше не станет платить мне. Теперь я в этом уверена, Майкл, и это означает, что мне придется подать на него в суд и потратить немало денег, пытаясь получить то, что принадлежит мне по праву. Майкл, я хочу, чтобы ты пошел к нему (меня он слушать не будет) и сказал, что закон обязывает его ежемесячно выплачивать мне эти суммы. Он хотел свободы, и я дала ему ее, но он также подписал соглашение, и я ожидаю, что он станет соблюдать оговоренные условия. Когда-то, Майкл, я была его женой, но он, похоже, уже успел забыть об этом.

Он также, видимо, забыл, что именно благодаря моей зарплате ему удалось окончить учебу на медицинском факультете, так что, на мой взгляд, я имею полное право на небольшую часть его дохода. Майкл, у меня нет особых запросов, и я не выдвигала какие-то требования. Пожалуйста, отведи его куда-нибудь, чтобы Златовласка не могла подслушать ваш разговор, и попроси продолжить выплачивать мне алименты. Это было бы очень мило с твоей стороны, сынок. Пожалуйста, позвони мне, когда получишь это письмо, потому что мне нужно знать, собираешься ты мне помочь или нет.

С любовью, мама.

Я сложил письмо и убрал его обратно в конверт, который, в свою очередь, вместе с письмом Майкла, поместил в конверт побольше. Потом взял бокал и принялся потягивать коньяк.

— Майкл позвонил ей? — спросил я.

— Да.

— Откуда вы знаете?

— Когда я получила письмо…

— Когда вы его получили?

— В субботу утром. Я сразу позвонила маме, и она сказала, что уже говорила с Майклом и он не собирался выполнять ее просьбу.

— Что она собиралась предпринять?

— Подать на отца в суд — что еще она может сделать? Мистер Хоуп, мне кажется, вы упускает из виду самое главное. Суть в том, что Майкл успел отвергнуть просьбу матери. Он встал на сторону Морин и отца. Понимаете, о чем я? Он не мог совершить эти убийства.

— Наверное, — кивнул я. — А вы говорили с ней после того разговора в субботу утром?

— Нет. Я пыталась связаться с мамой вчера вечером, когда находилась в Нью-Йорке, но ее не было дома. Собиралась позвонить ей сегодня вечером, но самолет задержался, и мне не хотелось будить ее. Она обычно ложится в половине десятого.

— Она не знает, что вы в Калузе?

— Да. Утром я обязательно позвоню ей.

— Вы уже говорили с отцом?

— Нет.

— Почему?

— Не хочу.

— Почему?

— Мне кажется… Ну, неважно.

— Что вы хотите сказать, мисс Парчейз?

— Ничего.

— И все-таки?

— Давайте я сначала перечислю факты. Вы же адвокат — вот вы и сведите их воедино. Факт номер один, — произнесла она, загибая мизинец левой руки. — У папы другая женщина. Они с Морин женаты восемь лет, но он уже развлекается с другой женщиной.

— Откуда вам известно?

— Он сам рассказал мне об этом, когда мы виделись на Рождество.

— Рассказал вам?

— Не надо удивляться. Ему нужно было с кем-то поделиться, и я оказалась рядом. Я умею слушать — особенно пожилых мужчин, — улыбнулась Карин. — Факт номер два: у него очень серьезные намерения насчет той женщины, и он собирался ради нее оставить Морин. Факт номер три, — продолжила она, загибая средний палец. — Наш разлюбезный папочка не любит платить алименты, о чем свидетельствуют его последние действия в отношении мамы. Если он расстался бы с Морин — простите, это уже четвертый факт, — ему пришлось бы встретиться в суде с двумя бывшими женами одновременно и, вероятно, в итоге пришлось бы выплачивать алименты обеим, не говоря уже о деньгах для девочек. Все это факты, мистер Хоуп, — подытожила Карин, показывая четыре пальца. — Подумайте о них.

Я начал думать. В голове всплывали разнообразные догадки. Джейми хотел избавиться от Морин, но он уже успел обжечься: его бывшая жена полтора года отказывалась вступать с ним в переговоры, а потом выторговала себе гигантскую сумму. В январе Джейми прекратил выплачивать ей алименты и не был готов начинать переговоры с еще одной женщиной, которую больше не любил. Таким образом, он и Кэтрин в своем домике на берегу моря упомянули «убийство», осмелились прошептать «убийство» под аккомпанемент прибоя — «убийство, убийство», и мысль развивалась, получила оправдание, превратилась в неизбежность. В ту ночь он раньше обычного поднялся из-за покерного стола. Отправился домой, чтобы убить Морин… И своих дочерей? Нет. Невозможно. Совершенно невозможно, исключено.

— Нет, — сказал я. — Мне так не кажется, мисс Парчейз.

— Нет? Тогда кого же защищает Майкл?

Я не осмелился выдвинуть предположение, что Майкл вполне мог защищать свою мать, Бетти Парчейз.

— Вероятно, никого, — произнес я. — Возможно, он действительно убил их.

— Но вы же прочитали письмо!

— И что?

— Вы по-прежнему так думаете?

— Я не знаю, что думать, — ответил я и посмотрел на часы.

— Еще что-нибудь выпьете?

— Нет, спасибо, мне надо идти, — отозвался я и положил письма в карман.

— Вы покажете их полиции?

— Да.

— Похоже, мне не удалось убедить вас, — сухо промолвила Карин.

— Убедить в чем? В невиновности вашего брата или в виновности вашего отца?

— Вы не знаете моего отца так, как знаю его я. Не представляете, на какую жестокость он способен.

— Не думаю, что он убийца, — ответил я и шагнул к двери.

— После развода с женой, с которой вы провели пятнадцать лет, все остальное уже легко!

— Только не убийство, мисс Парчейз. Спокойной ночи, я очень ценю ваше…

— Даже убийство.

— Только не убийство своих дочерей, — заметил я, открывая дверь.

— Развод — тоже своего рода убийство, — ответила Карен.

Глава 13

Я вернулся домой без четверти час. В кабинете горел свет. Сьюзен, обнаженная, сидела за столом. В левой руке она держала телефонную трубку. Она ничего не сказала, когда я появился на пороге и заглянул в комнату.

— Что такое? — спросил я.

На ее губах появилась легкая улыбка.

— Сьюзен?

— Только что позвонили.

— Кто?

— Мужчина, назвавшийся Джеральдом Хеммингсом.

В горле у меня внезапно пересохло. Поначалу мы с Агги тысячу раз репетировали эту сцену. Точно знали, что нужно сказать, если кто-нибудь из нас вдруг попадется в ловушку. Поскольку оба поклялись молчать, происходившее означало только одно: это ловушка. Что бы Сьюзен и Джеральд ни сказали в качестве обвинения, мы должны были солгать им в ответ. Но так было вначале, а теперь наступило то самое «здесь и сейчас». В прошлом месяце мы договорились рассказать им обоим; теперь не было смысла ничего отрицать.

— Джеральд Хеммингс? — повторил я. — Не уверен, что знаю такого. Что ему нужно в такое время?

— Он хотел поговорить с тобой. Вместо этого поговорил со мной.

Я промолчал. Ждал. Знал, что это не ловушка. Нас кто-то увидел? Та женщина, днем собиравшая ракушки на пляже? Может, она видела, как я захожу в дом? Узнала меня? Позвонила Джеральду Хеммингсу и рассказала об этом? Молчание затягивалось. Сьюзен пристально смотрела на меня.

— А кто он вообще такой? — спросил я. — Я никогда…

— Вы столкнулись в театре с его женой.

— Его женой?

— С Агатой Хеммингс.

Ее имя впервые прозвучало в нашем доме. Это не стало сюрпризом, но в комнате словно раздался взрыв, и осколки шрапнели разлетелись по всем углам. «Агата Хеммингс» отскакивало от стен, калеча и ослепляя.

— Не помню ее, — сказал я.

— Кажется, мистер Хеммингс думает, будто у вас с ней роман.

— О чем ты?

— Об Агате Хеммингс. Ее муж думает…

— Да, ты сказала. Но…

— Но, разумеется, это не так.

— Сьюзен, не знаю, кто тебе звонил, однако…

— Мне звонил мистер Хеммингс.

— Или некто назвавшийся мистером Хеммингсом?

— Да, некто, прекрасно изобразивший мистера Хеммингса, который сообщил мне, что ты трахаешься с его женой.

— Сьюзен, богом клянусь, не представляю, о чем речь!

— Не клянись богом, Мэттью, а не то он поразит тебя молнией.

— Рад, что тебя веселит эта ситуация. Звонят среди ночи…

— Да уж, обхохочешься.

— Ну я, конечно, рад…

— Нет, правда, смешно. Я даже спросила мистера Хеммингса, уж не шутка ли это, розыгрыш? Потому что все это показалось мне ужасно смешным, Мэттью. Однако мистер Хеммингс не разделил моего веселья. Он плакал на протяжении всей нашей беседы. Временами я не могла разобрать, что он говорит, Мэттью. Однако мне все-таки удалось уловить суть. Тебе рассказать?

— Нет, я хочу спать. Поговорим об этом через…

— Мы поговорим об этом сейчас, сукин сын!

— Тут не о чем говорить, Сьюзен.

— Ты прав, Мэттью. После этого вечера нам с тобой больше не о чем разговаривать. Но об этом мы должны поговорить сейчас.

— Я не хочу об этом слышать.

— Тебе придется, или я разбужу Джоанну и расскажу об этом ей. Ты бы хотел, чтобы обо всем услышала твоя дочь?

— Сьюзен, если ты уверена, что звонивший не лгал…

— Он сказал правду.

— Хорошо. Это ты так думаешь, а я собираюсь…

— Мэттью, она пыталась покончить с собой.

— Что?

— Проглотила половину упаковки снотворного.

— Кто… Это он тебе об этом рассказал?

— Да.

— Я тебе не верю.

— Позвони ей. Спроси у нее сам.

— Почему я должен… Я вообще с ней не знаком, я даже не помню нашей встречи…

— Мэттью, она пыталась убить себя! Ради всего святого, ты так и будешь продолжать…

— Ну ладно, — вздохнул я. — Когда он звонил?

— Минут десять назад.

— С ней… С ней все в порядке?

— Я уж думала, ты и не спросишь.

— Послушай-ка, Сьюзен…

— Не надо мне твоих «послушай-ка», мерзавец!

— Что случилось? Ты, наконец, расскажешь мне, что произошло?

— Он смотрел телевизор. В одиннадцать часов поднялся наверх и обнаружил ее без сознания.

— Он позвонил врачу?

— Нет.

— Почему?

— Он понял, что она сделала: по полу были разбросаны таблетки. Он добился, чтобы ее вырвало, поставил под холодный душ, а потом ходил с ней туда-сюда по спальне. Именно тогда она ему все и выложила, Мэттью. Когда он ходил взад-вперед, взад-вперед. — «Взад-вперед» она повторила искусственным голосом, изобразив на столе средним и указательным пальцами правой руки, как он шагал, через кипу бумаг, через ножницы, а затем обратно к телефону. «Взад-вперед, взад-вперед». Я смотрел на пальцы Сьюзен и представлял Агги, ослабевшими руками цепляющуюся за своего мужа, который с помощью ходьбы пытался свести на нет эффект таблеток. Ее волосы, наверное, были мокрыми после душа, лицо мертвенно-бледным, светло-серые глаза утратили свой цвет. И она говорила. Рассказывала.

— Хорошо, — кивнул я.

— Хорошо? — Пальцы Сьюзен остановились, она сжала правую руку в кулак и положила на колени. — В каком смысле «хорошо», Мэттью?

— Это значит: «Хорошо, теперь я знаю, что случилось».

— Но ты не знаешь, почему так случилось. Ты же не знаешь, почему она приняла все эти таблетки, правда?

— Почему она приняла их, Сьюзен?

— Потому что она была уверена, что ты не станешь просить меня о разводе, — заявила Сьюзен и рассмеялась.

Это был пугающий смех, и внезапно мной овладело предчувствие, что вот-вот начнется новый кошмар, и этот кошмар начался в тот момент, когда я переступил порог дома и увидел свет в кабинете. Или еще раньше — когда обнаженная Сьюзен спустилась вниз, услышав пронзительный звонок телефона, чтобы поднять трубку в кабинете: «Прошу прощения, мистер Хеммингс, но его нет дома», и тут кошмар внезапно охватил ее и всех нас.

Я шагнул к Сьюзен, чтобы заставить ее прекратить этот маниакальный смех, пока он не разбудил Джоанну, спавшую неподалеку. Я положил руку ей на плечо, и она отдернула ее, будто по ней пробежала ящерица. Сьюзен перестала смеяться, но внезапно от этого стало еще страшнее, чем от ее истерического смеха. Неожиданно она протянула руку и схватила ножницы. Рука ее очертила в воздухе дугу, а сама она в ту же секунду вскочила с черного кожаного крутящегося стула. Кольца ножниц были зажаты у нее в кулаке, словно рукоятка ножа. Сьюзен в ярости бросилась на меня. Острие ножниц было на дюйм от моего живота, когда я схватил ее запястье и отклонил направленный вперед удар. Она высвободила руку, вновь бросилась на меня, и на сей раз ей удалось порвать рукав моего пиджака. Дыхание Сьюзен было тяжелым и прерывистым; я даже не был уверен, что она помнит причину своего гнева. Однако она не прекращала кидаться на меня с ножницами, вновь и вновь атакуя, заставляя меня отступить к книжному шкафу, пятясь, будто краб. Я не мог поймать ее запястье — рука двигалась слишком быстро, острие ножниц сверкало в воздухе и вновь отступало. Оно задело отворот моего пиджака, на мгновение задержалось на нем, пока Сьюзен не вырвала ножницы обратно, провернув их в ткани, и опять бросилась на меня. Я поднял левую руку, и внезапно на ней образовался порез — от костяшек до запястья. Я вдруг почувствовал слабость и облокотился на стол, сбросив с него телефон. Вспомнил, как Джейми описывал спальню — пятна крови на стенах, Морин, которая…

Вдруг раздался крик.

На секунду мне показалось, будто кричал я сам. Моя кровоточащая рука была протянута к Сьюзен, рот был открыт — я вполне мог кричать. Однако источник крика был позади меня. Я повернулся через левое плечо, чтобы избежать атакующих ножниц и посмотреть, кто кричит. В дверях стояла наша дочь Джоанна в длинной ночной рубашке, глаза были расширены от ужаса, рот открыт, и вырвавшийся из ее горла крик способен был поднять из земли мертвых. Это был крик ужаса и неверия, он висел в воздухе целую вечность, он заполнял собой маленькую комнату, подавляя намерение убить. Ножницы остановились. Сьюзен посмотрела на свою правую руку. Ее трясло, ножницы дрожали в ее кулаке. Она уронила их на пол.

— Убирайся! — крикнула Сьюзен. — Убирайся отсюда, ублюдок!

Джоанна бросилась к матери и обняла ее.

Сквозь жалюзи пробивался солнечный свет. Приоткрыв глаза и заморгав, я увидел, что лежу на кушетке в своем офисе. Часы на стене показывали четверть девятого. Кошмар закончился. Я взглянул на свою перевязанную левую руку. Кровь просочилась сквозь повязку и запеклась поверх марли. Я сел. На мгновение мной овладело желание не слезать с кушетки, потому что идти было некуда. Я подумал о дочери в объятиях Сьюзен. Этот образ не оставлял меня. Встряхнул головой, словно пытаясь избавиться от наваждения, встал и снова посмотрел на часы. Вся моя одежда была мятой — я спал не раздеваясь. Я был разут: мои ботинки стояли возле стола, с носками внутри. Мысль, чтобы принять душ и надеть ту же одежду, в которой я пережил ужас этой ночи, была мне отвратительна. Однако я ушел из дома в чем был. Повернулся, вышел из кабинета, по коридору к входной двери, дверь тихо захлопнулась за мной, прозвучал краткий щелчок автоматического замка. Моя дочь в объятиях Сьюзен. В объятиях своей матери, а не моих.

Я пересек офис, открыл дверь и направился по коридору в душ. Повесил костюм на плечики, в надежде, что складки разгладятся под воздействием пара. С рубашкой ничего нельзя было сделать — придется надеть ее снова. Меня всерьез беспокоили носки — вернее, перспектива надеть носки, в которых я уже проходил целые сутки. Однако постирать их, чтобы они высохли к началу дня, не представлялось возможным. Впрочем, непонятно было, как вообще начинать день. Вода была горячей, пар поднимался вокруг меня, окутывая своими клубами. Надо позвонить Агги. Придется иметь дело с Джеральдом и ее детьми, но какое это теперь имело значение? Джеральд знал обо всем. Возможно ли теперь позвонить в больницу и сказать: «Здравствуйте, это Мэттью Хоуп, я бы хотел поговорить с Агги».

Я попытался вообразить, будто прошлой ночью ничего не случилось.

Пар услужливо клубился, затуманивая кабинку и весь мир вокруг. Я подумал о дочери, о том, как она кинулась в объятия Сьюзен. Интересно, они все кидаются к матерям после развода или расставания? Карин Парчейз, которая не желает звонить своему отцу. Матери она позвонила, как только получила письмо от Майкла, а потом попыталась связаться с ней на следующий день, но так и не позвонила отцу, хотя он здесь, в Калузе. Местный звонок, поднять трубку, привет, папа, это Карин. Нет. Позвонит ли мне когда-нибудь Джоанна?

Стоя под душем, я заплакал.

Когда я закончил бриться, было уже десять минут десятого. Чувствовал я себя не намного лучше. Складки на костюме разгладились, однако рубашка была несвежей после вчерашнего дня. Носки я еще не надевал. Я набрал номер Агги: один гудок, два, снова и снова. Сжимавшая трубку рука вспотела. Мне не хотелось говорить с Джеральдом Хеммингсом. Телефон все звонил. Я хотел повесить трубку, как вдруг услышал ее голос: «Алло!» Шепотом. Я решил, что он все еще в доме. Мне показалось, будто Агги отвечает из какого-то тайного места.

— Агги!

— Да.

— Что случилось?

— Просто мне показалось… Прости, Мэттью, прости меня. — Она зарыдала.

Я подождал.

— Агги, — произнес я.

— Да, любимый.

Она рыдала в трубку. У меня перед глазами вновь возникли пальцы Сьюзен, шагавшие по столу, Агги в объятиях своего мужа, который вел ее обратно, к жизни.

— Расскажи мне, что случилось.

— Мне показалось… — Она сглотнула, и меня внезапно охватило раздражение. И злость. На нее? На себя?

— Что показалось?

— Что ты… никогда не скажешь ей, что я…

— Агги, я же обещал тебе!

— Знаю, но… — Она снова всхлипнула.

Возникла длинная пауза. Я ждал. Агги высморкалась, и звук гулко отозвался в телефоне. Внезапно я увидел ее — заплаканную, с красными глазами.

— Прошлой ночью я была одна, — сказала она и вновь заплакала.

Я посмотрел на часы: без пяти минут девять, мне нужно было прекращать наш разговор. Не хотелось, чтобы она занимала линию, когда мой партнер Фрэнк войдет в офис. Что я ему скажу? Что сказал бы мой циничный нью-йоркский друг, поведай я ему, как Сьюзен напала на меня с ножницами вчера ночью? Как бы он отреагировал, если бы я признался, что у меня роман с Агатой Хеммингс с мая прошлого года?

— Агги, зачем ты ему рассказала?

— Потому что я знала, что все кончено.

— Что кончено? Как ты можешь так думать? Я же пообещал тебе вчера днем…

— Но ты не сказал ей!

— Я расскажу ей!

— Но не рассказал!

— Черт, Агги…

— Тебе безразлично, что я пыталась наложить на себя руки?

— Ради бога, ты же знаешь, что не безразлично!

— Я слушала радио.

— Что?

— В это время передавали фортепианный квартет Стравинского. У них по понедельникам камерная музыка. Он был внизу, смотрел телевизор. Я читала, слушала музыку и внезапно я поняла, что ты никогда этого не сделаешь. И пошла… Я встала с кровати и направилась в ванную. На мне был пеньюар, который ты подарил мне на прошлое Рождество, а я сказала, что его мне прислала из Кембриджа мама — такой голубой, с кружевами. У меня остались таблетки с тех времен, когда Джулия болела коклюшем, и я не могла уснуть по ночам. Я взяла их с собой в постель, проглотила без воды — просто закидывала в горло до тех пор, пока… — Она вновь зарыдала. — Понимаешь, Мэттью, все это кажется бессмысленным. Моя жизнь без тебя не имеет смысла.

— Что нам теперь делать?

— Неизвестно, Мэттью. Действительно, что?

— Не знаю.

— А когда ты будешь знать?

— Мне нужно время, чтобы…

— У меня нет времени, — заявила Агги и повесила трубку.

Раздался глухой щелчок, и за ним последовала тишина. Я нажал кнопку, дождался гудка и перезвонил ей. Гудки все звучали. Я ждал. Внезапно, испугался, что оставшиеся таблетки…

— Алло!

— Агги, пожалуйста, не вешай трубку.

— Мэттью, чего ты хочешь?

— Когда мы можем встретиться?

— А зачем нам встречаться?

— Нам нужно поговорить.

— Разве?

— Ты знаешь, что это так.

— Сомневаюсь.

— Агги, ради всего святого…

— Определись, — сказала она. — Когда определишься, тогда и звони.

— Агги, не вешай трубку!

— Именно это я и собираюсь сделать.

— Агги…

В трубке раздались короткие гудки.

Я положил трубку и сел, держа руку на телефоне, гипнотизируя его взглядом, размышляя, сколько минут, сколько часов мы с Агги украли за прошедший год, разговаривая по телефону. Тайные звонки из офиса, звонки из телефонных будок, по всему городу, — каково было бы нам без этих звонков? «Позвони, когда определишься». Я снова поднял трубку, но положил ее обратно. Потом поднялся из-за стола и принялся мерять шагами офис.

Этим утром мне обязательно надо было выполнить несколько дел. Майкл, я должен увидеться с Майклом. Мне хотелось поговорить с ним о письме, которое он написал сестре, да, именно, и о том, что он позвонил своей матери. Майкл заявил ей, что не станет выступать посредником с ее стороны. В сущности, «пошла ты к черту, мама, я не собираюсь больше ходить к папе и обсуждать с ним проклятые алименты». Он пишет «папа», а не «отец». Джоанна называла меня «папа» или «папочка», а как Карин звала своего отца? Правильно, «папа». Факт номер один: у папы есть другая женщина. А звонить ему она не стала, ну уж нет! Приберегла все эти заботливые звонки для мамы, а на папу, у которого другая женщина, чихать хотела. Позвонила маме в субботу утром и собиралась непременно позвонить ей на следующее утро, поскольку самолет… «Я попыталась связаться с ней в последний вечер, из Нью-Йорка, но ее не было дома».

Карин говорила про утро воскресенья. Вечер воскресенья — время, когда Морин и две маленькие девочки были заколоты насмерть. Вечер воскресенья — время, когда Бетти Парчейз, по ее словам, сидела дома и смотрела телевизор.

«Я попыталась связаться с ней в последний вечер, из Нью-Йорка, но ее не было дома».

Внезапно я кое-что понял.

В конце концов она открыла мне дверь в накинутом поверх ночной рубашки халате. Минут пять я жал на кнопку звонка, потом еще пять минут барабанил в дверь, и вот теперь она открыла ее и вглядывалась в меня, моргая от солнечного света. Без косметики, лицо опухшее ото сна.

— Простите, что побеспокоил вас, — сказал я, — но мне необходимо задать вам несколько вопросов.

— Который сейчас час?

— Половина десятого.

— Приходите позднее, — сказала она и стала закрывать дверь.

— Нет, Бетти! Сейчас.

Она с досадой вздохнула, развернулась и ушла в дом. Я последовал за ней в гостиную, обставленную в современном стиле — холодные голубые и белые тона, абстрактная живопись над камином, — углы и разрезы в красных и оранжевых тонах. В другом конце комнаты располагались две закрытые двери. За раздвижными стеклянными дверьми напротив камина была терраса, за ней шумел океан.

— Бетти, — произнес я, — где вы находились в воскресенье ночью?

— Здесь.

— Нет!

— Я была здесь, — равнодушно промолвила она. — Всю ночь смотрела телевизор.

— Всю ночь?

— Да.

— Нет, — возразил я.

— В чем дело, Мэтт? Я уже рассказала полиции, где…

— Вы не были здесь, Бетти. Ваша дочь пыталась дозвониться до вас из Нью-Йорка и не смогла. Где вы находились?

— Если у полиции есть…

— К черту полицию! Ваш сын сидит в тюрьме, он признался в убийстве, и я хочу знать, где вы были в воскресенье ночью. Это вы позвонили Майклу в док?

— Нет. Какой звонок? О чем вы?

— Разве вы не просили его о встрече в доме Джейми? Вы были в его доме в воскресенье, Бетти?

— Я была здесь, — ответила она. Ее губы задрожали, руки сжались в кулаки. — Здесь.

— Ну хорошо, — кивнул я. — Я сообщу Эренбергу, что вы солгали ему. Расскажу, как ваша дочь пыталась дозвониться до вас в воскресенье ночью и не смогла. Попрошу его выяснить где, черт возьми, вы находились, потому что, возможно, вы были на Сабал-Шорз, где убили…

— Она была со мной.

Я резко повернулся. Одна из дверей в противоположном конце комнаты была открыта. Стоявшей на пороге женщине было лет сорок. Высокая, широкоплечая, рыжеволосая, с веснушками. Руки ее были сложены на мощной груди, из-под коротенького халата виднелись полные ноги.

Бетти встала и протянула руку, словно пытаясь затолкать женщину обратно за дверь.

— Джеки, прошу тебя! — воскликнула она.

— Да иди ты, — усмехнулась та. — Он же пытается повесить на тебя эти гребаные убийства.

— Пожалуйста, — промолвила Бетти.

— Она была со мной, мистер. Подцепила меня в баре, а потом мы отправились ко мне. Вот где она была в воскресенье ночью.

Джейми рассказывал мне об их первых годах совместной жизни, о фригидности Бетти. Я вспомнил, что еще вчера в разговоре со мной Бетти сокрушалась о том, как трудно найти свободных мужчин в этом городе, полном разведенок и вдов. Говорила про защиту своего доброго имени, про то, как не хочет, чтобы шпионили за ее частной жизнью. И вдруг мне показалось вполне правдоподобным, что она солгала полиции про то, где находилась в ту воскресную ночь, не признавшись, что провела ее с женщиной, которую подцепила в баре.

— Ладно, — кивнул я. — Прошу меня извинить.

— Тогда пошел вон отсюда, — сказала Джеки.

Камера Майкла находилась в конце коридора. Было половина одиннадцатого утра, он позавтракал в семь и ждал, чтобы его перевезли в тюрьму через дорогу. Десятью минутами раньше я позвонил Эренбергу, и он велел мне приехать как можно скорее, если я хочу поговорить с Майклом до того, как его увезут. При виде меня Майкл не выказал особого энтузиазма.

— Приехала твоя сестра, — сообщил я. — Я разговаривал с ней вчера вечером.

— Хорошо, — ответил он.

— Она дала мне письмо, которое ты написал ей. Я собираюсь показать его полиции.

— Зачем она это сделала?

— Пытается помочь тебе.

— Она поможет мне, если не будет совать нос в это дело.

— Майкл, я должен задать тебе несколько вопросов.

— Не хочу я отвечать ни на какие вопросы. Почему вас вообще пустили ко мне? Неужели у меня нет никакого права определять, кто…

— В письме ты…

— Господи!

— Твое письмо не создает о тебе впечатления человека, который задумывается об убийстве. Ты даже напомнил своей…

— Плевать мне на то, как я выгляжу в этом письме.

— Ты даже напомнил сестре, что скоро день рождения Морин. Попросил прислать ей открытку, помнишь?

— Да, помню.

— Если бы ты собирался убить Морин…

— Я ничего не планировал!

— Значит, ты действовал стихийно, под влиянием момента?

— Да, именно так. Я уже говорил вам. Почему бы вам не пойти послушать запись? Там все сказано, чего вам еще нужно, черт вас дери?

— И все-таки?

— Не знаю.

— Расскажи, что говорила тебе Морин по телефону.

— Я уже рассказал вам об этом. Она сказала, что напугана и хочет, чтобы я пришел в дом.

— Чего боялась Морин?

— Она не объяснила.

— Просто сказала, что боится?

— Да.

— Но не сказала, чего именно?

— Мол, не знает, что делать.

— Делать с чем? Майкл, ты только повторяешь…

— Она так сказала, черт возьми!

— Она сказала, что не знает, что делать.

— Да.

— А ты не спросил ее, в чем дело. Человек говорит: «Я не знаю, что делать»…

— Да, я не спрашивал ее.

— Тебе совсем не было любопытно?

— Нет.

— Но ты пошел к ней домой?

— Вы знаете, что пошел.

— Почему?

— Потому что она была напугана.

— И не знала, что делать?

— Правильно.

— Но она так и не пояснила, чего боится или что…

— Послушайте, вам не удастся подловить меня, — вдруг сказал он.

— Подловить?

— Вы слышали.

— Для чего?

— Да так.

— Никто тебя не пытается подловить, Майкл.

— Хорошо.

— Поверь мне.

— Чудесно, тогда почему бы вам не отправиться домой? Я больше не хочу говорить о Морин.

— Почему ты попросил сестру послать ей открытку?

— Я уже сказал вам, что не хочу…

— А ты тоже собирался послать ей открытку?

— Нет, я собирался купить ей что-нибудь.

— Что?

— Какая разница? Она умерла.

— Майкл… Когда в ту ночь ты пришел к ней, о чем ты разговаривал?

— Не помню.

— Вы прошли в кухню, сели за стол?

— Да.

— О чем ты разговаривал?

— Не знаю.

— Ты говорил о том, что собираешься продолжить учебу?

— Да, верно, об этом. А еще про алименты, про то, что папа перестал платить их.

У него была какая-то особая манера ухватываться за чужие предположения и превращать их в свои ответы. За секунду до того Майкл не мог вспомнить, о чем они с Морин разговаривали, однако теперь, когда я предположил возможную тему беседы, он сразу ухватился за нее. Задай я подобный вопрос одному из моих клиентов в суде, адвокат противоположной стороны немедленно вскочил бы с места и закричал, что я подсказываю свидетелю. Я решил, что с ним надо вести себя осторожнее.

— Майкл, до которого часу вы разговаривали?

— До. Допоздна. Я не ношу часов.

— Тогда откуда ты знаешь, что было уже поздно?

— Ну… Морин сказала, что уже поздно.

— А потом что?

— Не знаю.

— Когда ты потянулся за ножом?

— Не помню. Я же говорил вам, что не помню.

— Майкл, во время беседы с Морин в какой-то момент ты встал из-за стола и взял нож. Об этом ты сообщил Эренбергу. Я хочу знать почему. Что такого Морин могла сказать, чтобы спровоцировать тебя…

— Ничего. Отстаньте от меня! Ничего она не говорила.

— Ты просто взял нож?

— Да.

— Вот просто так, ни с того ни с сего.

— Не помню.

— Ты только сообщил мне, что Морин сказала, что уже поздно.

— Она сказала, что идет спать, потому что уже поздно.

— Она сказала именно это? Ты не мог бы припомнить точнее?

— Она сказала, что… что у нее завтра день забит под завязку, уже поздно и она собирается ложиться спать.

— Звучит, будто…

— Она так сказала.

«Он же был у меня дома во вторник на прошлой неделе. Они с Морин просидели полночи за кухонным столом, беседовали. Это был разговор по душам. О том, что я перестал платить алименты, о его возможном возвращении к учебе — да они бы еще сто лет проговорили, если бы я не сказал, что мне пора спать, поскольку завтра у меня день забит под завязку…»

— Похоже, твой отец так сказал.

— Отца там не было.

— Не в воскресенье, Майкл, а во вторник, когда вы с Морин проговорили в кухне несколько часов.

— Мы… В воскресенье мы тоже разговаривали.

— Правда?

— Да. Я же вам рассказывал, что мы…

— За все время разговора ты хотя бы один раз спросил у нее, чего она боится?

— Нет.

— Но ты сказал, что пришел к ней именно из-за этого.

— Да.

— Ты приехал на попутной машине?

— Да.

— Потому что Морин чего-то боялась.

— Это…

— Но потом ты убил ее. Майкл, кто звонил тебе в воскресенье ночью?

— Морин. Я же сказал вам, что Морин.

— Майкл, я сомневаюсь, что Морин звонила тебе. Думаю, когда ты прибыл туда, Морин уже была мертва.

Он покачал головой.

— Кто ее убил, Майкл? Тебе известно, кто ее убил?

В дальнем конце коридора хлопнула дверь, затем послышались торопливые шаги. Я обернулся. К камере подходил Эренберг.

— Поднимайтесь-ка наверх, — произнес он. — У нас тут еще одно признание по этому треклятому делу.

Глава 14

— Она зашла пять минут назад, — сказал Эренберг. — Сообщила внизу, что хочет поговорить с тем, кто ведет дело об убийстве Парчейзов, и ее направили сюда. Я представился, и первое, что она мне заявила, это — «их убила я». Потом она начала рассказывать в подробностях, но я сразу остановил ее и позвонил капитану. Тот велел мне связаться с прокуратурой штата, чтобы они присутствовали при допросе. В этом деле мы не можем позволить себе никаких ошибок. Если у нас тут будут болтаться два признания, в итоге может получиться так, что обвинения вообще никому не предъявят. Я вам прямо скажу: с самого начала не верил россказням этого парня — слишком много нестыковок, и их становится все больше.

Мы прошли по коридору в приемную. В комнате по-прежнему доминировала оранжевая труба элеватора пневматической почты, девушка сидела за столом и печатала. Эренберг спросил у нее, не приехал ли капитан, и она ответила, что пока нет.

— Она там, ждет, чтобы поговорить с вами, — сказала она, указав на дверь, ведущую в кабинет капитана.

Она сидела на том же стуле, что Майкл днем раньше. В темно-синем льняном костюме и синих лодочках из лаковой кожи. Светлые волосы были затянуты на затылке в тугой пучок. Она подняла голову, когда я вошел в комнату.

— Мне хотелось, чтобы вы присутствовали при том, как я буду снимать бремя обвинения со своего брата, — заявила она. — Детектив Эренберг сообщил мне, что вы находились внизу.

— Да. Собственно, я как раз разговаривал с Майклом.

— Как он? — Ее глаза изучали мое лицо в поисках ответа — глаза ее отца, глаза Джейми.

— Вроде все в порядке, — ответил я. — Мисс Парчейз, вы заявили детективу Эренбергу, что убили Морин и ее дочерей. Это…

— Да.

— Это правда?

— Да, правда.

— Потому что, если это не так, то, признавшись в преступлении, которого не совершали, вы окажете Майклу медвежью услугу.

— Мистер Хоуп, я убила их. — Ее светло-голубые глаза были прикованы ко мне. — Поверьте, их убила я.

К четверти двенадцатого все собрались и готовились к обсуждению. Все они были экспертами и знали, что прогресс «интервью» (они настаивали именно на таком названии данного процесса) мог быть существенно замедлен присутствием слишком большого количества «авторитетных лиц», как назвал нас представитель прокуратуры. Среди этих лиц был и я: Карин Парчейз ясно дала понять, что никакого заявления не сделает, если адвокат ее брата не будет присутствовать и слышать каждое слово. Капитан мудро предложил, что он воздержится от участия в допросе, поскольку мисс Парчейз уже знакома с возглавляющим расследование Эренбергом и чувствует себя более свободно в его присутствии.

Представитель прокуратуры штата был крупным мужчиной, который постоянно потел. Звали его Роберт Бенселл. На нем был плотный коричневый костюм в тонкую полоску, желтая рубашка и темно-бордовый галстук. Ботинки тоже коричневые, с острыми мысками, что делало его похожим на растолстевшего танцора. Он вытирал лоб и твердил капитану о важности дела. Решили, что беседу проведет Бенселл, а мы с Эренбергом будем присутствовать при разговоре. Капитан сообщил об этом решении Карин, и она согласилась.

Поскольку обычные помещения слишком маленькие, чтобы с комфортом разместить четырех человек, капитан предложил, чтобы Карин осталась в его собственном кабинете. Она согласилась. Капитан представил ее мистеру Бенселлу из прокуратуры штата и вышел из кабинета. Бенселл спросил, готова ли она, и Карин кивнула. Он нажал кнопку записи на магнитофоне и, как и Эренберг днем раньше, назвал дату, время — одиннадцать двадцать, — имена присутствовавших и место, где мы находились. Затем старательно зачитал Карин ее права, и она подтвердила, что знает про все и заявила, что единственный адвокат, в чьем присутствии во время беседы нуждается, — это мистер Мэттью Хоуп.

Бенселл начал задавать вопросы.

Вопрос. Имя, фамилия?

Ответ. Карин Парчейз.

В. Где вы проживаете, мисс Парчейз?

О. В Нью-Йорке.

В. Где именно в Нью-Йорке?

О. Сентрал-Парк-Уэст. 322.

В. У вас есть адрес здесь, в Калузе?

О. На данный момент я остановилась в отеле «Калуза-Бэй».

В. Под данным моментом вы подразумеваете…

О. Я заселилась вчера вечером. Прибыв в Калузу, остановилась в мотеле возле аэропорта.

В. Когда это произошло?

О. В воскресенье вечером.

В. Говоря «в воскресенье вечером», вы имеете в виду воскресенье, 29 февраля?

О. Да. Я знаю, о чем думает мистер Хоуп. Он думает о том, что я сказала ему, будто приехала в Калузу только вчера вечером. Но я солгала: я прилетела в воскресенье.

В. В котором часу?

О. Я вылетела из Ньюарка в пять сорок пять и прилетела в Калузу чуть позднее десяти. Из аэропорта я позвонила матери: планировала остановиться у нее, но ее не было дома. Поэтому я взяла напрокат машину и отправилась искать мотель.

В. Зачем вы приехали в Калузу, мисс Парчейз?

О. Поговорить с матерью.

В. О чем?

О. Об алиментах. Мой отец прекратил выплачивать алименты. Когда я разговаривала с ней по телефону в субботу, она была очень расстроена. Я решила приехать и побеседовать с ней, постараться успокоить ее, решить, каким должен стать наш следующий шаг. Однако матери не было дома.

В. Поэтому вам пришлось поселиться в мотеле?

О. Да.

В. Вы можете сообщить название этого мотеля?

О. По-моему, «Твин-Риджес».

В. В котором часу вы заселились?

О. Около половины одиннадцатого.

В. Что вы сделали потом?

О. Я снова попыталась связаться с матерью, но ее по-прежнему не было дома.

В. Хорошо, продолжайте.

О. Я посмотрела телевизор, но недолго. Затем я опять позвонила ей, но трубку никто не брал. Я очень хотела поговорить с ней. Это была моя идея — встретиться с отцом. Явиться к нему вместе с мамой, потребовать… Понимаете, брат отказался прийти ей на помощь. Помочь ей могла только я. Но ее не было дома.

В. В котором часу это происходило, мисс Парчейз?

О. Примерно без четверти одиннадцать.

В. Что вы делали потом? Когда вам не удалось связаться с матерью по телефону?

О. Я решила встретиться с отцом сама, без нее. Я знала, что хочу сказать ему; мне она была не нужна.

В. Что же вы хотели ему сказать?

О. А как вы думаете? Что он должен платить алименты. Эти деньги принадлежат ей по праву. Они договорились. Она этого заслуживала.

В. То есть вы действительно хотели встретиться с отцом?

О. Да.

В. Вы подъехали к дому отца на Джакаранда-драйв?

О. Да.

В. Вы не сообщали ему заранее о своем визите?

О. Нет. Я не хотела звонить ему, поскольку это был нетелефонный разговор.

В. В котором часу вы находились около у дома на Джакаранда-драйв?

О. В четверть двенадцатого или позднее. Я заблудилась. Я не слишком хорошо знаю Калузу.

В. Что вы сделали, приехав туда?

О. Припарковала машину, подошла к входной двери и позвонила в звонок. У них горел свет, поэтому я знала, что они дома.

В. Они?

О. Отец и Злато… Отец и его нынешняя жена.

В. Морин Парчейз?

О. Да.

В. Они действительно оба были там?

О. Нет. Только Морин. Она открыла дверь. Не сразу узнала меня — мне пришлось объяснить ей, кто я.

В. Что случилось после того, как вы представились?

О. Морин спросила, что мне нужно. Я ответила, что хочу поговорить с отцом, и она сказала, что его нет дома.

В. Что было дальше?

О. Я спросила, могу ли я войти. Хотела убедиться, что отца действительно нет дома. Морин сказала, что уже собиралась ложиться спать, и мне придется поверить ей на слово. И я… Она начала закрывать дверь. Я распахнула ее и вошла. Морин велела мне убираться, попыталась схватить меня за руку, но я оттолкнула ее и двинулась в гостиную. Отца там не было, я заглянула в спальню, потом в кухню — там его тоже не было. Я выходила их кухни, когда услышала, как набирают номер. Думаю, она звонила в полицию. Звонила в полицию, чтобы выгнать меня из моего… из дома моего отца! В раковине лежал нож, я взяла его. Кажется, я хотела перерезать телефонный шнур. Телефон стоял на столике возле стены, Морин сидела за столом. Она как раз закончила набирать номер, но не успела ничего сказать. Увидела, что у меня в руке нож, положила трубку и резко отпрянула на стуле. Стул упал, Морин вместе с ним, поскольку на ней была длинная розовая ночная рубашка, и ее подол зацепился за одну из ножек стула.

В. Не могли бы вы описать ночную рубашку?

О. Из розового нейлона, длинный летящий силуэт, с круглым вырезом, на груди розетка.

В. Что еще на ней было надето?

О. Только рубашка.

В. Украшения?

О. Обручальное кольцо.

В. Что-нибудь еще?

О. Ничего.

В. Что произошло после того, как Морин повесила трубку?

О. Она начала кричать. Я велела ей заткнуться — что она, ненормальная? Но она продолжала кричать. Я не могла вынести ее крик и пригрозила ей ножом.

В. Как?

О. Замахнулась на нее. Сделала угрожающее движение. Чтобы она заткнулась.

В. Что потом?

О. Она пробежала мимо меня в спальню. Я испугалась, что там тоже может быть телефон, и двинулась за ней. Мне не хотелось, чтобы Морин звонила в полицию со своими сфабрикованными обвинениями. Когда я подбежала к двери, она попыталась запереть ее, но я сильнее, так что я просто толкнула ее и вошла в комнату. Она продолжала пятиться от меня — на тот момент она была по-настоящему напугана. Думаю, решила, будто я собираюсь причинить ей вред. Напротив двери находилась гардеробная, в противоположном конце комнаты. Она забежала туда и попыталась не пустить меня, закрыв дверь, но я распахнула ее и вошла. Там была одежда… Вы бы видели эту одежду! Он перестал высылать матери деньги, но у Златовласки была полная гардеробная нарядов, которые, наверное, стоили целое состояние. Вот что привело меня в ярость — одежда.

В. Продолжайте, мисс Парчейз.

О. Я ударила ее ножом. Она закричала, и я ударила снова. Каким-то образом ей удалось снова пробраться мимо меня — обратно, в спальню. Я пошла за ней, я преследовала Морин по всей комнате и резала ее, а она хваталась за стены, испачкала все стены своей кровью. Потом снова побежала в гардеробную и попыталась закрыть дверь, но я распахнула ее. К тому времени Морин уже потеряла немало крови. Я схватила ее за волосы, потянула голову назад и перерезала ей горло. Она упала на пол, а я продолжала тыкать в нее ножом. А потом, да, я попыталась снять ее обручальное кольцо, но оно не слезало. Тогда я начала отрезать палец, чтобы снять его, а оно… У меня не получалось прорезать кость.

В. Для чего вы пытались снять кольцо?

О. Это не ее кольцо. Оно досталось ей не по праву. Оно принадлежало моей… моей матери. Оно должно было принадлежать моей матери!

В. Продолжайте.

О. Я услышала позади какой-то звук, обернулась и увидела одну из девочек, которая стояла на пороге комнаты. Думаю, она услышала крик матери. На ней была голубая ночная рубашка — такая, короткая, и трусики в тон. Я встала — до этого я сидела на коленях, пытаясь снять кольцо. Девочка развернулась и побежала, а я за ней. Я не хотела ее… Не хотела, чтобы она рассказала об увиденном. Я поймала ее в дверях комнаты. Ударила ножом, и она упала на пол, и тогда я снова ударила ее, чтобы уж наверняка. Я все колола ее ножом, а вторая девочка в это время спала, она даже не проснулась от крика. Я не могла в это поверить. Подошла к ее кровати и пырнула ножом сквозь покрывало. Не помню, сколько раз я это проделала. Три или четыре. Пока она не умерла.

В. Зачем вы закололи второго ребенка? Первая девочка увидела вас, но вторая…

О. Спала в моей постели.

В. В вашей постели?

О. Поэтому я ударила ее ножом. Да. Ударила. Потом… потом я вышла в гостиную, подняла с пола стул, опрокинутый Златовлаской, села и решила позвонить брату, чтобы он помог мне. Однако руки мои были в крови, а мне не хотелось запачкать телефон — он был белый. Я вернулась в спальню, ее спальню, и вымыла руки в ванной, а потом вытерла их полотенцем, зеленым полотенцем. После этого вернулась в гостиную. На столе лежал телефонный справочник. Для Бухты Пирата было указано два телефона — номер ресторана и номер дока. Я позвонила по номеру дока, и тот, кто поднял трубку, обещал позвать Майкла. Когда брат подошел к телефону, я сообщила, что я одна со Златовлаской и девочками. Рассказала ему, что они мертвы и это сделала я. Он велел мне ждать его.

В. Вы дождались брата?

О. Я ждала десять минут.

В. Что дальше?

О. Я испугалась. Мне показалось, будто из спальни доносятся стоны одной из девочек, и я направилась туда, чтобы удостовериться в их смерти, и они действительно были мертвы. Но я продолжала слышать стоны. Поэтому я вновь пошла взглянуть на нее — теперь мне чудилось, будто стоны доносятся из ее комнаты — но она просто лежала на полу гардеробной, мертвая, и смотрела на меня невидящими глазами, с открытым ртом… Меня это напугало. Позднее, когда у меня было время подумать об этом, я решила, что… эти звуки, наверное, издавало какое-нибудь животное за окном. Но звучали они как стон. Мне казалось, что одна из них стонет. Я выбежала из дома.

В. Вас не беспокоило, что позднее может прийти ваш брат, и его обнаружит полиция?

О. Я не думала, что он зайдет. Почему он зашел внутрь?

В. Вы же сказали, что будете ждать его там.

О. Да, но он не должен был заходить. Если он увидел, что моей машины нет на месте… если он увидел, что возле дома не было никаких машин… Ну, он должен был понять, что я туда не пешком добиралась. Значит, сообразил бы, что я уехала, и не стал бы заходить. В любом случае я про это даже не думала. Решила, что Майкл просто подъедет туда, увидит, что меня нет… У меня и в мыслях не было… Я была напугана и не собиралась оставаться в доме ни на секунду.

В. В котором часу вы уехали?

О. Без двадцати двенадцать. Я посмотрела на кухонные часы.

В. Вы вышли через парадную дверь?

О. Нет, я боялась, что меня кто-нибудь увидит. Я вышла через дверь кухни.

В. Вы заперли за собою дверь?

О. Нет. Как бы я ее заперла?

В. Есть замки, которые достаточно только повернуть…

О. Да, верно, мне пришлось… Я потянула за ручку, а она не поворачивалась, так что я повернула маленькую кнопку на ручке, как вы сказали. Но я не стала ее вновь запирать. Просто вышла из дома.

В. Вы закрыли за собой дверь?

О. Да.

В. Протерли ручку?

О. Что?

В. Ручку. Вы протерли ее?

О. Нет.

В. А телефон протерли?

О. Нет.

В. Что-нибудь еще в доме?

О. Нет, я просто… Я об этом даже не думала. Вы имеете в виду отпечатки пальцев?

В. Да.

О. Я об этом не думала.

В. Что вы сделали после того, как покинули дом?

О. Я была очень напугана и повернула в противоположную сторону. Вместо того чтобы вернуться тем же путем — через кольцо или как там оно называется. Мне хотелось вернуться на кольцо, но я ехала в противоположном направлении. Развернулась в конце квартала и немного успокоилась. Затем я поехала обратно в мотель.

В. Когда вы вернулись сюда?

О. Чуть позднее полуночи.

В. Что вы делали потом?

О. Приняла душ и легла спать.

В. В котором часу вы проснулись вчера?

О. Около полудня. Я пошла завтракать, а потом вернулась в мотель, чтобы упаковать вещи. У меня был забронирован билет на самолет в четыре тридцать.

В. В Нью-Йорк?

О. Да.

В. Вы собирались вернуться в Нью-Йорк?

О. Да.

В. Вы предприняли еще одну попытку связаться со своей матерью?

О. Нет.

В. А с братом?

О. Нет.

В. Вы знали, что он признался в убийстве?

О. Нет, я узнала об этом в тот же день, но позднее. Не стала ему звонить, боялась, что его будут допрашивать полицейские на катере, и они захотят узнать, кто ему звонил. Я подумала… Я по-прежнему не знала, что кого-то уже арестовали за то, что произошло. Надеялась, что вернусь в Нью-Йорк, и на этом все закончится.

В. Когда вы узнали, что он признался?

О. По пути в аэропорт. Услышала об этом по радио в машине.

В. В котором часу?

О. Об этом передавали в трехчасовых новостях.

В. Таким образом, вчера в три часа вы узнали, что ваш брат признался во всех убийствах?

О. Да.

В. Как вы отреагировали?

О. Ну, я знала, что он пошел на это, чтобы защитить меня, но не ожидала, что у него возникнут серьезные проблемы. Я думала, он не знает, что им говорить.

В. Кому?

О. Полиции. Если он этого не совершал, то откуда ему знать, что им рассказывать? Надеялась, что в конце концов его отпустят. Но не была на сто процентов уверена, поэтому решила пока не возвращаться в Нью-Йорк. Потому что если по какой-то причине ему вдруг поверили… Мне пришлось бы рассказать, что произошло на самом деле.

В. Значит, вы не поехали в аэропорт?

О. Нет, я вернулась в мотель. Хозяйка решила, что я сошла с ума — съехала, а потом заселилась снова. Весь день я сидела в номере и смотрела телевизор. В шесть часов был выпуск новостей, и окружной прокурор сообщил, что Майкл выбросил нож в океан. Меня это обеспокоило. Я думала, что, если он не сможет объяснить им, куда дел нож, им придется отпустить его. Но если Майкл сказал, что выбросил нож в океан… Океан слишком большой, они никогда не найдут его. Им придется поверить ему на слово. Так что это меня беспокоило.

В. Но вы все-таки не пошли в полицию.

О. Нет. Потому что тогда я еще не была уверена. Надеялась, что брата отпустят, решат, что это сделал кто-то другой, посторонний. О таких случаях часто пишут в газетах. Я пошла ужинать около восьми, и пока ела, размышляла, что сказать, если ко мне вдруг заявятся из полиции — чтобы скрыть факт, что я находилась в Калузе с прошлой ночи. В тот вечер я выехала из мотеля в половине одиннадцатого — там уже был ночной дежурный — и поселилась в отеле «Калуза-Бэй». Знала, что самолет прилетает в десять, и решила, что если меня будут расспрашивать полицейские, просто скажу, что прибыла в Калузу вечером и сразу направилась в отель. Мое заселение было зафиксировано в журнале. Тогда я еще думала, что Майкла отпустят. Надеялась, что его отпустят, и в то же время я должна была обезопасить себя. Понимаете, только он знал о том, что я в Калузе, я даже не разговаривала с мамой. И я знала, что он не… Ну, он принял на себя мою вину, и я знала: он не расскажет полиции о том, что я приехала раньше. В воскресенье, а не в понедельник.

В. Когда вы решили пойти в полицию?

О. Сегодня утром. Вчера вечером я поговорила с мистером Хоупом. Попросила его приехать в отель, чтобы показать ему письмо, полученное от Майкла. Я думала, что, если смогу убедить его, тогда, вероятно, он сумеет убедить и полицию. Но, похоже, мне не удалось это сделать — ни насчет Майкла, ни насчет отца. Когда утром в новостях не сообщили о том, что полиция отпустила Майкла, я поняла, что он в серьезной беде, его отправят на электрический стул за то, что совершила я. Поэтому я оделась и… И вот я здесь.

В. Мисс Парчейз, вы знаете, что у нас есть признание вашего брата, с его подписью?

О. Да, но это ложь. Майкл не убивал их.

В. Как нам понять, что вы не лжете, чтобы защитить его?

О. Я не лгу.

В. Как нам убедиться в том, что ваше признание не фальшивка?

О. Мне известно, где нож.

Я не был на Джакаранда-драйв с той ночи, когда произошли убийства.

Сейчас, в начале первого, она выглядела сонной и мирной. Большинство домовладельцев, устав от бесконечной борьбы с пожухшей травой, засыпали лужайки галькой, что придавало им сходство с безмятежными японскими садиками, с оазисами кактусов и пальм. Солнце блестело на пестрых камнях. Мы ехали по улице медленно, почти как кортеж: впереди машина прокуратуры штата, за ней автомобиль полиции.

Я сидел в машине вместе с Бенселлом и Карин: она настояла, что я должен услышать каждое слово. Она снова рассказала нам, как она выехала с дорожки перед домом и повернула не туда, удаляясь от места, куда на самом деле хотела попасть. Мы двигались на запад, к граничащей с побережьем сосновой роще. Карин указала на пару сточных канав по обеим сторонам дороги. Объяснила, что в воскресенье ночью остановила машину и выбросила нож в канаву справа. Мы остановились на обочине. Хлопнула дверца автомобиля, по улице пронеслось эхо, и сразу все снова стихло. Эренберг и ди Лука вышли из второй машины и направились к нам.

— Вот здесь, по ее словам, она выбросила нож, — произнес Бенселл. — В эту канаву.

Отверстие канавы было всего лишь узким металлическим прямоугольником, вмонтированным в бетонную обочину. На улице не было тротуаров: лужайки с травой или галькой выходили прямо на шоссе, упираясь в асфальт. Однако канава была встроена в бетонную плиту размером меньше половины квадратного метра, и, сняв железную крышку люка, можно было легко добраться до слива. Ди Лука взял лом и поддел крышку. Из-под навеса в доме через дорогу за нами следила женщина. Эренберг положил крышку на островок засохшей травы. Канава была сравнительно мелкой, примерно метр в глубину. На дне сантиметров на десять была застоявшаяся вода: в Калузе вот уже месяц не было дождя. В воде, на подушке из ила и песка, лежал нож с двадцатипятисантиметровым лезвием.

— Это тот самый нож, которым вы их убили? — спросил Бенселл.

— Да, он, — ответила Карин.

В начале второго мы вернулись обратно в полицию.

Майкл все еще находился в камере на третьем этаже. Я предположил, что его не стали перевозить, поскольку возникли новые обстоятельства. Я пошел по коридору за тюремщиком, посмотрел, как он вставляет в замочную скважину ключ, помеченный специальным цветом. Он открыл стальную дверь и не стал закрывать ее. Мы проследовали мимо ряда камер, до поворота коридора, и приблизились к камере Майкла. Полицейский открыл зарешеченную дверь, впустил меня и запер ее за мной. Майкл сидел на грязном поролоновом матрасе. Я услышал, как за поворотом коридора захлопнулась металлическая дверь и вновь повернулся ключ.

Я сообщил Майклу, что его сестра призналась в убийствах. Объяснил, что она указала полиции место, где выбросила орудие убийства в канаву, и что Эренберг практически уверен, что они смогут получить отпечатки пальцев и образцы крови. На ручке ножа были трещины и царапины, так что кровь наверняка где-то осталась. Вода в канаве была стоячая, так что она не могла полностью смыть кровь или как-то повлиять на отпечатки пальцев.

Я рассказал ему, что прокурор штата сомневается, будто отпечатки и кровь доказывают вину сестры Майкла в убийствах. По его мнению, они свидетельствуют лишь о том, что она доставила орудие убийства к канаве и избавилась от него. Я сказал Майклу, что Эренберг надеется, что скрытые отпечатки, которые они собрали по всему дому, совпадут с отпечатками его сестры — на телефоне, на ручке двери, на кранах в ванной, где, по ее словам, она смывала с рук кровь. Однако Бенселл усомнился в ценности отпечатков как улики, утверждая, что они доказывают ее пребывание в доме, но не то, что именно она убила Морин и детей.

Я рассказал Майклу, что полиция подтвердила звонок его сестры в док: мистер Уичерли сообщил полиции, что ответил на звонок в половине двенадцатого и отправился на катер за Майклом. Однако, по мнению Бенселла, это лишь означало, что Карин позвонила Майклу, а не что она звонила из дома в то время, которое в отчете коронера фигурирует как время убийства — между десятью и полуночью. Бенселл утверждал, что Карин могла позвонить брату из любого места в Калузе и попросить его о встрече в доме, где они могли сообща совершить убийства. Я объяснил ему, что в данный момент они оформляют дело Карин как убийство первой степени, но его, Майкла, не освободят, пока не будут уверены в том, что он не причастен к преступлению.

— Майкл, — произнес я, — я бы хотел, чтобы ты прошел проверку на детекторе лжи.

— Для чего?

— Твоей сестре мы уже не поможем. Единственный, кому ты можешь помочь, — это ты сам.

— Вы сказали, что отпечатки пальцев не доказывают…

— Майкл, они тебя отпустят, как только убедятся, что ты не имеешь к этому никакого отношения.

— Я имею к этому самое прямое отношение — я убил их.

— Боже, как же с тобой тяжело!

— Почему она не могла держаться в стороне от этого?

— Видимо, по той же причине, что и ты, — ответил я.

Майкл посмотрел на меня, кивнул и тяжело вздохнул.

По мнению Эренберга, Майкл соединил то, что знал о случившемся, с тем, что представил, используя великолепное знание дома (и то, что обнаружил, приехав туда), для создания правдоподобного сценария преступления. Проблема отсутствия мотива никуда не девалась, однако, например, если мы поверили в существование стойки для ножей, то почему не могли поверить заявлению Майкла, что он взял нож с этой стойки? Если мы были готовы поверить, что он поцеловал в губы свою мертвую мачеху — а мы оба действительно поверили в это, — почему бы также не поверить, что сначала он ударил ее ножом? Не было никакой возможности отделить ложь от правды, в рассказах Майкла все звучало одинаково правдоподобно. Даже то, как он колебался, пытался подобрать нужное слово, выглядело не как недостаток его изобретательности, а нормальная растерянность человека, который признается в совершении жестокого преступления.

Детектор лжи вранья не приемлет.

Специалист по допросам на детекторе лжи может задать Майклу вопросы, и аппарат четко зафиксирует перемены его давления, дыхания, пульса и кожно-гальванических рефлексов. Эренберг надеялся, что парня отпустят до заката, если, конечно, результаты проверки подтвердят его ожидания. У Бенселла было больше сомнений, и он настаивал, что не отпустит Майкла, пока не будет полностью уверен в его невиновности. Оба посоветовали мне ехать домой. Проверка займет определенное время, и нет смысла ждать ее окончания. Эренберг пообещал мне позвонить, как только у него появятся результаты.

Я уехал в половине третьего. Не знал, куда мне податься. Сел в машину и двинулся по направлению к офису, затем повернул в противоположную сторону, к заливу. Наверное, мне хотелось домой, только я не знал, где теперь мой дом.

Однажды Агги спросила меня — это было в прошлом октябре, на заре нашей любви, — не устанем ли мы в скором времени друг от друга, не начнем ли опять искать новых партнеров, опасность, возбуждение, романтику, в общем, нечто такое, что заставило нас найти друг друга? Обнаженная, она сидела на краю кровати и смотрела на болота к востоку от дома. Солнце уже переместилось к пляжу, было два часа. Агги сказала, что, по ее мнению, людям нравятся истории про любовные романы не потому, что сами они втайне мечтают о чем-то подобном. Напротив, большинство подобных историй заканчиваются подтверждением незыблемости брачных уз: вскоре грешники возвращаются к своим законным супругам. Она размышляла о том, что счастливый конец необходим для любой истории о супружеской неверности, а потом сказала…

Она сказала, что, наверное, двое незнакомцев, повстречавшихся в поезде, вовсе не были незнакомцами. Может, женщина была только миссис Смит, когда была молодой девушкой, а мужчина был мистером Смитом, когда она впервые повстречала его. Так называемый роман был всего лишь сказкой их ухаживаний и любви, воспоминанием о более страстных временах с «возвращением» в конце, когда «счастливый конец» оказывается символическим возвращением к рутинной и безопасной повседневности брака. Ей понравилась эта мысль. Улыбаясь, она ждала моего одобрения, а затем поцеловала меня. Мы снова занялись любовью, и немного позднее я ушел.

Сейчас я проехал по мосту между островами и континентом, вокруг Люси-серкл, а потом по новому мосту в Сабал. Но вместо того чтобы продолжить путь на Стоун-Крэб, я вдруг резко свернул налево, на улицу, где жил Джейми. В центре лужайки возвышалось палисандровое дерево без листьев. Через месяц оно вспыхнет роскошной дымкой фиолетовых цветов-перышек на фоне неба, но сейчас видны были лишь голые ветви, лишенные всякого намека на обещанное цветение. Я подъехал по улице к Уэст-лейн мимо канавы, в которую выбросили орудие убийства.

Мне вдруг пришло в голову, что Бетти Парчейз, наверное, никогда не осознает, что ее вина в этих убийствах не меньше вины дочери. Нож был в руках у Карин, однако она являлась воплощением своей матери. Именно в день, когда Бетти назвала новую жену своего бывшего мужа Златовлаской, было посеяно семя убийства. Не поймет, что за прошедшие годы сама превратилась в ту, кем считала Морин — в ту, кто вторгается в чужой дом, в другую жизнь. В Златовласку.

За углом я свернул налево, припарковался там, где большими буквами было написано «НЕ ПАРКОВАТЬСЯ», и перешагнул через цепь, через которую Майкл Парчейз перелез в воскресенье, убегая из залитого кровью дома. В лесу я снял ботинки и носки, в которых проходил весь прошлый день. Под ногами лежали мягкие сосновые иголки.

Я не думал, что вернусь к Сьюзен.

Но и провести остаток жизни с Агатой мне тоже не хотелось.

Подходя к пляжу, я швырнул носки в лес.

Эд Макбейн

Лед

Город, изображенный на этих страницах, — плод воображения автора.

Все люди и места вымышлены.

Только описание работы полиции основано на реальных методах ведения следствия.

Глава 1

Когда она вышла из театра, еще шел снег.

Она ступила на крыльцо и закрыла за собой дверь служебного входа, а ветер тут же швырнул ей в лицо горсть колючих снежинок. Она взглянула наверх, покачала головой, словно выражая неодобрение высшим силам, и недовольно поморщилась, глядя на мириады крохотных белых точек, круживших в свете висящего над крыльцом фонаря.

Подумав, она подняла воротник пальто, стянула с шеи шарф и, обернув им голову как шалью, зашагала к улице.

В этом городе было лишь два хороших сезона, и даже те часто бывали мерзкими. Про лето и зиму нечего и говорить — то слишком жарко, то слишком холодно. Как и эта зима, которая началась в ноябре вместо положенного ей времени. В Лондоне, пожалуй, было хуже, подумала она. Нет, в Лондоне — лучше. По крайней мере на Лондон можно положиться. Лондон мерзкий всегда. Хотя это тоже не совсем правда. Выпадали и хорошие дни — ей вспомнился бархатный летний денек и как она идет по Пиккадилли, светлые волосы стянуты в тугой хвост на затылке, и хвост весело качается… Ей было тогда девятнадцать лет, и она хотела покорить мир. Лето в Лондоне.

Сугробы намело уже почти по колено.

Хорошо, что перед выходом из дома она решила надеть сапоги. Она не ждала снегопада — снег пошел чуть позже, когда уже подняли занавес, — просто было чертовски холодно, а сапоги давали хоть какую-то защиту. Они доходили до середины икры, синие джинсы и гетры были засунуты в них, полы длинного серого пальто, похожего на шинель кавалериста, почти касались верха кожаного голенища. Такси нигде не видно. Естественно — для этого города. Зря она надолго задержалась в гримерке, снимая костюм, расшитый серебряными блестками, — такой же, как у всех танцовщиц в финале, — и надевая свитер, джинсы, носки, гетры и сапоги. И напрасно долго слушала Молли. У Молли снова проблемы с мужем. Муж у нее — безработный актер и, похоже, считает Молли виноватой в том, что она получила роль в популярном мюзикле, в то время как он продолжает бесплодно бегать по кастингам. Неважно, что недельный заработок Молли покрывает аренду квартиры и кормит их. И неважно, что Молли, как все «цыганки» в шоу, надрывается в сложных номерах по шесть вечеров в неделю, да еще в дневных спектаклях по средам и субботам. Муж Молли был недоволен, и в гримерке Молли пересказывала его гневные тирады, поэтому и не получилось выбраться раньше одиннадцати.

Уже двадцать минут двенадцатого; Молли разглагольствовала целую вечность.

Все такси расхватали зрители, высыпавшие из театра после шоу. Можно дойти пешком до Лесситер — есть надежда успеть на городской автобус, который останавливается там на углу, — или пройти до Стэма, а потом четыре квартала до станции метро. Лесситер-авеню, расположенная с севера от театра, была, наверное, самой вульгарной во всем городе улицей, там вечно толпились проститутки и сутенеры, особенно в темное время суток. И потом, будут ли автобусы ходить по расписанию в такой снегопад? Нет, подземкой надежнее.

Она дошла до ярко освещенного Стэма и удивилась: несмотря на ужасный холод, он все еще был запружен народом. Пару секунд постояла на углу, раздумывая, не проще ли дойти до дома пешком. Она жила всего в десяти кварталах от театра. До подземки идти четыре квартала, а потом, от своей станции, еще один квартал до дома. Кроме того, в этот час ночи в подземке может быть опаснее, чем на Стэме.

Да, лучше пройтись.

Она шла зарактерной походкой танцовщицы — носки врозь. Она танцевала с тех пор, как ей исполнилось девять — уже целых шестнадцать лет, считая четыре года учебы в лондонском театре «Сэдлерс-Уэллс». Она жила тогда с гобоистом, и тот никак не мог взять в толк, почему танцовщицы, такие грациозные на сцене, так неловки в повседневной жизни. Быстро шагая, она улыбнулась этому воспоминанию и снова подумала о Лондоне, затосковав о тамошних влажных и мрачных зимах — зимах без настырного холода, который несколько месяцев подряд держит город в ледяных тисках. Сейчас февраль, до весны осталось немногим больше месяца. Скорее бы.

Она шла ритмично, словно под музыку, пригнув голову против ветра и снега, и считала такты: столько-то шагов до угла, столько-то — до следующего угла, там подождать у светофора — пять, шесть, семь, восемь — и шагать дальше. Ветер трепал полы ее серого пальто, сквозь завесу колючих снежинок слабо мерцали огоньки рекламных щитов.

Без десяти минут двенадцать она дошла до поворота, у знакомой телефонной будки, заваленной снегом, повернула налево и направилась к своему дому, стоящему посреди двора.

Кварталы в этом городе сильно отличались друг от друга. В десяти кварталах дальше в сторону центра в такое время было бы рискованно стоять на углу улицы, ожидая автобуса. Но здесь, всего в полумиле от театра, квартал между Стэмом и Лесситер вполне безопасен — уединенный анклав тесно стоящих высоких зданий из красновато-коричневого песчаника и крошечных магазинов. Ее дом находился как раз между двумя проспектами. Она миновала фонарь, и ей осталось пройти всего два дома, когда из тени у черного хода выступил человек.

Она все еще пригибала голову против снега и сначала лишь почувствовала чье-то присутствие. Она остановилась. Он держал в руке револьвер. Она ощутила внезапный ужас и открыла рот, чтобы закричать — или умолять, или звать на помощь, — но револьвер громко выстрелил, и она почувствовала жгучую боль чуть пониже левой груди, а потом упала на спину на тротуар, в снег. Из раны хлынула кровь, быстро пропитывая серую ткань кавалерийского пальто.

Он стоял и смотрел на нее.

Быстро оглянулся через плечо.

Потом снова прицелился и дважды выстрелил ей в лицо.

Снег все шел. У тротуара стояла патрульная машина, ее огни бросали красные блики на залитый кровью снег вокруг тела. Два детектива из участка Мидтаун-Ист молча смотрели на мертвую девушку. Позади них двое патрульных, приехавших на вызов первыми, расставляли деревянные полицейские барьеры и картонные таблички с надписью: «Место преступления». Одного из детективов звали Генри Левин. Он работал в полиции с двадцати одного года; теперь ему было сорок шесть. Его напарнику было двадцать восемь. Он служил полицейским уже шесть лет, и лишь недавно его повысили до детектива третьего класса. Пластиковая карточка, прикрепленная к лацкану пальто, гласила, что зовут его Ральф Кумбс. На цветной фотографии он выглядел подростком.

— В жизни такого не видел, — сказал он.

— Угу, — откликнулся Левин.

— А ты?

— Видел, — вздохнул Левин.

Он посмотрел через плечо, туда, где двое патрульных расставляли барьеры. Одна из деревянных планок никак не хотела входить в нужные пазы. Патрульные тихо бранились.

— Всю ночь собираетесь возиться? — спросил Левин.

— Да эта хреновина никак не влезает, — пожаловался один из патрульных.

— Лицо — сплошное месиво, — проговорил Кумбс, качая головой.

— Бросайте это дело, — сказал Левин патрульным. — Идите-ка сюда.

Более крупный из двух патрульных отдал непослушную планку напарнику. Он подошел, неловко ступая по глубокому снегу, и встал, уперев руки в бока.

— Кто сообщил об убийстве? — спросил Левин.

— Парень один, шел домой с работы. Живет в этом же доме.

— Его имя?

— Я не знаю. Фрэнк! — крикнул он напарнику. — Помнишь имя того парня?

— Какого парня? — крикнул тот. Ему наконец удалось закрепить планку. Отряхивая перчатки от снега, он подошел туда, где первый патрульный, по-прежнему руки в боки, стоял рядом с Левиным. — О каком парне вы говорите?

— О том, кто нас вызвал, — сказал Левин.

— Да, я записал себе в блокнот, секунду. — Патрульный стянул с одной руки перчатку и стал листать блокнот. — Что-то не могу найти… Черт, куда же я его дел?

— Живет в том же доме, что и девушка, да? — вздохнув, спросил Левин.

— Ага.

— Это он позвонил в «911»?

— Ага. А спросите у него сами! Он там, внутри, с ребятами из отдела убийств.

Левин удивился.

— Они уже здесь?

— Приехали раньше вас.

— Как так?

— Они делали объезд, приняли сигнал «десять — двадцать девять».

— Пошли, — сказал Левин своему напарнику.

Два детектива из отдела расследования убийств стояли в холле рядом с парнем в коротком клетчатом пальто и синей вязаной шапке. Парень был высокий и худой и выглядел испуганным. Детективы, крупные и широкоплечие, выглядели самоуверенными. Они обступили худого испуганного парня с двух сторон.

— В котором часу? — спросил один из детективов, Моноган.

— Примерно в двенадцать тридцать, — ответил парень.

— То есть в половине первого? — уточнил второй детектив, Монро.

— Да, сэр.

— Как вы ее обнаружили? — спросил Моноган.

— Я возвращался домой с работы. Шел от метро.

— Вы живете в этом доме? — спросил Монро.

— Да, сэр.

— И вы шли домой? — спросил Моноган.

— От метро, — уточнил Монро.

— Да, сэр.

— Где вы работаете, что возвращаетесь так поздно?

— В банке, охранником, — ответил парень.

— Вы всегда возвращаетесь в это время? — спросил Моноган.

— В половине первого, — уточнил Монро.

— Да, сэр. Освобождаюсь в двенадцать и полчаса еду на метро. От станции идти один квартал. Я всегда иду до дома пешком.

— Тогда-то вы и нашли девушку? — спросил Моноган.

— Когда шли от метро, — уточнил Монро.

— Да, сэр.

— Смотрите-ка, кто здесь! — сказал Моноган, заметив Левина.

Монро взглянул на часы.

— Что это вы так долго, Генри?

— У нас был перерыв, — невозмутимо ответил Левин. — Не люблю пить кофе впопыхах.

— А это кто? — спросил Моноган.

— Мой напарник, Ральф Кумбс.

— Что-то, Кумбс, ты слегка позеленел, — сказал Монро.

— Как весенняя травка, — добавил Моноган.

— Вы уверены, парни, что справитесь здесь без мамочек, которые подтирают вам попки? — сказал Монро.

— По крайней мере у полицейских в Мидтаун-Ист есть мамочки, — сказал Левин.

— Ох, как смешно, — сказал Моноган.

— Прямо умора, — добавил Монро.

— Это вот Доминик Боначио, — представил Моноган парня. — Он нашел тело. Возвращался домой с работы.

— От метро, — уточнил Монро.

— Так, Боначио? — спросил Моноган.

— Да, сэр, — сказал Боначио. Теперь, когда к ним присоединились еще два детектива, он выглядел еще более испуганным.

— Как думаете, справитесь без нас? — спросил Моноган Левина. — Вызов, как я понимаю, официально ваш?

— Верно, — сказал Левин.

— Только позвоните сначала мамочкам, — сказал Монро.

— Предупредите их, что попки вы сегодня отморозите, — добавил Моноган и засмеялся.

— Как насчет пиццы? — спросил его Монро.

— Я хотел китайской еды, — сказал Моноган. — Ладно, парни, он ваш. Держите нас в курсе. В трех экземплярах, если не возражаете.

— Будем держать в курсе, — обещал Левин.

Детективы кивнули. Сначала кивнул Моноган, потом Монро. Они посмотрели друг на друга, посмотрели на двух детективов из Мидтаун-Ист, посмотрели на Боначио, затем снова друг на друга.

— Ладно, пицца, — сказал Моноган, и оба полицейских вышли из здания.

— Чтоб ты подавился этой пиццей, — пробурчал Левин себе под нос.

Кумбс уже держал в руке записную книжку.

— Вы узнали девушку? — спросил Левин Боначио.

— Да, сэр.

— Как? Ведь ее лицо разбито.

— Я узнал ее пальто, сэр.

— Угу, — буркнул Левин.

— Это новое пальто. Мы с ней встретились в лифте в тот день, когда она его купила. Сказала, что нашла его в комиссионке.

— Угу, — буркнул Левин.

Кумбс записывал.

— Как ее зовут? — спросил Левин.

— Салли. Фамилии не знаю.

— Живет в этом доме?

— Да, сэр. На третьем этаже. Она всегда заходит и выходит из лифта на третьем.

— Номер ее квартиры знаете?

— Нет, сэр, извините.

Левин вздохнул.

— А в какой квартире живете вы, сэр?

— Шесть «B».

— Хорошо, идите спать, мы свяжемся с вами, если понадобится. Знаете, где квартира коменданта дома?

— На первом этаже, сэр. Рядом с лифтом.

Остальное было обычной процедурой.

Они разбудили коменданта и из разговора с ним выяснили, что убитую звали Салли Андерсон. Подождали, пока помощник судебного медика даст официальное заключение о смерти, а ребята из следственного управления сфотографируют место преступления и снимут отпечатки пальцев. Затем детективы обыскали сумочку девушки. Нашли записную книжку, тюбик губной помады, пакетик бумажных салфеток, карандаш для бровей, две пластинки жвачки, бумажник, в котором обнаружилось двадцать три доллара и несколько фотографий, и карточку члена актерского профсоюза с именем убитой. «Скорая» повезла тело в морг, а детективы тем временем зарисовали схему места преступления.

Детектив Стив Карелла и восемьдесят седьмой полицейский участок узнали об этом деле чуть позже.

Глава 2

«Вот и он, — думал Карелла. — Все тот же участок. Ни капли не изменился с тех пор, как я начал работать. Не изменится, наверное, и после моей смерти. Все тот же гнилой район».

Карелла шел от метро на Гровер-авеню, приближаясь к зданию полиции с запада. Обычно он ехал на работу на машине, но когда проснулся сегодня, улицы в Риверхеде еще не расчистили от снега, и он решил, что подземкой будет быстрее. Однако поезд встал где-то на полпути к Линдблад-авеню — замерзли стрелки, — и ему, вместе с сотней дрожащих от холода пассажиров, пришлось ждать, пока проблему не решат.

Уже почти девять. Карелла опаздывал на час и пятнадцать минут.

Стоял лютый мороз. Понятно, почему замерзла стрелка: его собственная «стрелка» сжалась и обмякла в штанах, даже несмотря на то что он надел длинные шерстяные кальсоны.

Перед Рождеством жена предложила купить ему утеплитель для «вилли». Карелла впервые слышал, чтобы мужское достоинство называли «вилли». Он спросил ее, где она подхватила такое словечко. Жена ответила, что ее дядя всегда так называл «аппарат» ее кузена. Это все объясняло. До замужества она была Теодорой Франклин: на четыре пятых ирландка с примесью (как она любила говорить) одной пятой шотландской крови. Естественно, ее кузен владел «аппаратом», и, естественно, ее дядя звал его «вилли», и, естественно, она предположила, что хороший итальянский мальчик Карелла захочет достать в рождественское утро из носка хорошую норковую грелку для «вилли». Карелла ответил, что ему есть где отогреть «вилли», и это местечко получше любой норки, хотя тоже, по-своему, норка. Тедди покраснела.

Он поднялся по ступенькам полицейского здания. По обеим сторонам от деревянных входных дверей висело по зеленому шару; на каждом из них белой краской была написана цифра «87». Латунная ручка на одной двери была старинная, установленная еще при постройке, то есть вскоре после начала века. Она была до блеска отполирована тысячами прикосновений, как пальцы ног бронзового святого в соборе Святого Петра. Карелла повернул ручку, открыл дверь и вошел в огромный зал первого этажа, где всегда было холоднее, чем в любом другом помещении этого здания. Сегодня, по сравнению со стужей на улице, там было почти уютно.

Высокая стойка дежурного на правой стороне просторной комнаты напоминала стол судьи — не считая латунного барьера перед ним и сержанта Дэйва Мерчисона, сидящего за ним. Перед Мерчисоном стояла табличка, призывающая посетителей остановиться у барьера и доложить о цели посещения, рядом лежала раскрытая книга, известная как «регистратор», куда записывали данные о всяческих правонарушителях, которые день и ночь шли потоком.

В данный момент Мерчисон никого не регистрировал. Мерчисон пил кофе: сжимал кружку толстыми пальцами, и облачко пара окутывало его двойной подбородок.

Мерчисону было лет пятьдесят, он был довольно толстым, а сейчас, закутанный в поношенную вязаную кофту, казался даже толще, чем на самом деле. Когда Карелла проходил мимо стола, Мерчисон поднял взгляд.

— На полдня сегодня? — спросил он.

— Доброе утро, Дэйв, — сказал Карелла. — Как дела?

— У меня-то здесь тихо, — ответил Мерчисон, — но погоди, вот поднимешься наверх…

— Как всегда, — сказал Карелла и тяжко вздохнул.

Он прошел, наверное, уже в десятитысячный раз, мимо неприметной и грязной вывески, приколоченной к стене; ее черные буквы оповещали, что здесь находится следственный отдел, а грубо нарисованная рука указывала посетителю путь на второй этаж. Туда вела металлическая лестница, узкая и вычищенная до блеска. Шестнадцать ступенек — пролет, затем площадка и еще шестнадцать ступенек. Там, привычно свернув направо, Карелла вышел в тускло освещенный коридор. Он открыл дверь, подписанную «Комната для переодевания», подошел к своему шкафчику во втором ряду от двери, набрал цифровой код на замке, открыл дверцу и повесил в шкафчик пальто и шарф. Обдумал, не снять ли кальсоны. Нет, сегодня в отделе будет холодно.

Выйдя из раздевалки, он прошел по коридору мимо деревянной скамьи слева и в тысячный раз задумался о том, кто мог вырезать на ее подлокотнике инициалы К. Д., обрамленные сердцем; прошел мимо скамейки справа, стоящей в узкой нише перед заколоченной дверью давно сломанного лифта; миновал дверь, тоже справа, с надписью «Мужской туалет», и дверь слева, на которой висела табличка «Канцелярия». Отдел детективов находился в конце коридора.

За хорошо знакомой деревянной перегородкой виднелись столы, телефоны и доска с прикнопленными к ней фотографиями и записками, висячий светильник в форме шара, а дальше — еще столы и зарешеченные окна, выходившие на фасад здания. Карелле не было видно, что творится за перегородкой справа, потому что два громадных металлических шкафа с архивом загораживали столы на той стороне комнаты. Но звуки, доносившиеся из-за шкафов, говорили о том, что сегодня здесь настоящий зоопарк.

Переносной радиоприемник детектива Ричарда Дженеро, стоящий на углу его стола во всем своем миниатюрном японском великолепии, разбавлял какофонию звуков тяжелым роком. Орущий приемник свидетельствовал о том, что лейтенанта еще нет на месте. Карелла, не говоря ни слова, подошел к столу Дженеро и вырубил радио. Стало тише, но не намного. Звуки в этой комнате были такой же частью рабочего дня, как и ее внешний вид, и общая атмосфера. Карелла иногда чувствовал себя здесь, среди облупившихся яблочно-зеленых стен, больше как дома, чем в собственной гостиной.

Все коллеги считали, что в водолазках с длинным воротом Карелла кажется меньше ростом. Коротышкой он не был. Метр восемьдесят с небольшим, широкоплечий, узкобедрый и подвижный, он производил впечатление спортсмена — впрочем, ложное. Его глаза, карие, чуть раскосые, со слегка опущенными внешними уголками, придавали ему восточный вид, что побуждало коллег шутить, что он приходится дальним родственником Такаши Фудживара, единственному детективу-японцу в их команде. Такаши говорил, что так оно и есть, что они с Кареллой двоюродные братья. Наглая ложь. Такаши был очень молод, восхищался Кареллой и на самом деле любил его даже больше, чем некоторых своих настоящих родственников. Карелла знал, как сказать «доброе утро» по-японски. Всякий раз, когда Так приходил в отдел, неважно утром, в полдень или ночью, Карелла говорил: «О-хай-йо». «Здорово, кузен», — отвечал Так.

В это субботнее утро Карелла надел под пиджак водолазку. Поэтому первое, что сказал ему Мейер Мейер, было:

— В водолазках ты кажешься коротышкой.

— Зато тепло, — пожал плечами Карелла.

— Что важнее, тепло или быть высоким? — философски спросил Мейер и продолжил печатать.

Печатать он не любил даже и при нормальных обстоятельствах. А сегодня, из-за сильно беременной дамы в другом конце комнаты, которая ругалась по-испански на весь мир в целом и на детектива Коттона Хоуза в частности, а также восторженно внимавшего ей квартета пьяниц, сосредоточиться на клавиатуре Мейеру было еще труднее. Но он продолжал печатать, упрямо и терпеливо, в то время как беременная дама в самой грубой форме подвергала сомнению законнорожденность Коттона Хоуза.

Терпение Мейера было навыком благоприобретенным; он воспитывал его в себе многие годы, пока не достиг уровня отточенного совершенства. Он не был рожден терпеливым. Но он родился с теми атрибутами, которые делают такое качество, как терпение, жизненной необходимостью. Отец Мейера был очень веселым человеком. На брисе, еврейской церемонии обрезания, отец Мейера сделал объявление. Оно касалось имени ребенка. Мальчика по фамилии Мейер будут звать Мейер. Старику это показалось чрезвычайно остроумным. Когда Моэль, специалист по обрезанию, услышал объявление, его рука почти дрогнула, чуть не лишив Мейера кое-чего более важного, чем нормальное имя. К счастью, Мейер Мейер остался цел и невредим.

Жизнь ортодоксального еврея в преимущественно нееврейском окружении нелегка, даже если вас и не зовут Мейер Мейер. Ничто не проходит бесследно. Мейер Мейер начал лысеть еще в юности, а теперь был совершенно лыс — дородный мужчина с фарфорово-голубыми глазами, немногим повыше Кареллы, даже когда Карелла не надевал водолазку. Печатая, Мейер курил сигару — и мечтал о сигарете.

Он начал курить сигары в прошлом году, когда дочь подарила ему на День отца коробку дорогого сорта, надеясь сломить его привычку к сигаретам. Он по-прежнему тайком покуривал, хотя был полон решимости однажды наконец бросить. Однако в такой день, как сегодня, когда с самого утра царил тарарам, он чувствовал, что его решимость несколько подорвана.

В другом конце комнаты беременная дама на смеси уличного английского и испанского жаргона проституток крикнула:

— За что ты, pendego^[47], мурыжишь меня здесь, когда я даже слепого не смогла бы осчастливить в моем положении?

Ее положение бросалось в глаза. Видимо, поэтому четверо пьяниц в клетке в углу комнаты находили ее такой забавной. Или, возможно, потому, что нижняя юбка и черное драповое пальто составляли весь ее наряд. Пальто было распахнуто, огромный живот нависал над юбкой из персикового шелка; голые груди, распухшие до предела, прыгали негодующе и довольно задорно в такт ее словам, что особенно веселило пьянчуг.

— Скажи мне, hijo de la gran puta^[48], — величественно сказала она Хоузу и с усмешкой покосилась на клетку, довольная реакцией аудитории, — ты заплатил бы за кого-то, похожего на меня? — Она схватила свои груди и сжала их руками, выпячивая соски между указательными и средними пальцами. — Заплатил бы? А?

— Да! — крикнул один из пьянчуг в клетке.

— Офицер, который вас арестовал, говорит, что вы пытались его подкупить, предлагая свои услуги, — устало произнес Хоуз.

— И где же этот офицер, а? — спросила женщина.

— Да, где же он? — крикнул один из пьяниц в клетке.

— Дальше по коридору, — сказал Хоуз.

Арестовал ее офицер Дженеро. Офицер Дженеро свалял дурака. Никто в здравом уме не арестовывает беременную проститутку. Никто в здравом уме не заполняет камеру предварительного содержания пьяными в девять утра в субботу. Позже, когда клетка действительно понадобится, там будет вонять блевотиной. Дженеро сначала привез пьяных, одного за другим, затем привез беременную проститутку. Доблестный участник крестового похода во славу морали. Благородный рыцарь. Одинокий.

— Сядьте и заткнитесь, — велел Хоуз проститутке.

— Нет, стой, стой! — выкрикнул один из пьяных в клетке.

— Повернись к нам, дорогуша! — крикнул второй. — Дай еще полюбоваться!

— Muy linda, verdad?^[49] — ухмыльнулась проститутка и вновь показала грудь пьяницам.

Хоуз покачал головой. В комнате детективов, где справедливость — негласное кредо, всех раздражало, что Дженеро притащил сюда беременную проститутку. Ладно, пьяные, пускай — но беременная проститутка? Тут даже отец Хоуза посмотрел бы в другую сторону, а Иеремия Хоуз был весьма религиозным человеком; он считал Коттона Мэзера^[50] величайшим из пуританских священников и назвал сына в честь колониста-богоискателя и охотника на ведьм. Оправдал бы отец, будь он жив, служебное рвение Дженеро?

Вряд ли.

Женщина вернулась к его столу.

— Ну, что скажешь? — спросила она.

— О чем?

— Отпусти, а?

— Не могу, — пожал плечами Хоуз.

— У меня тут пирожок в печке. — Женщина развела руки, показывая огромный живот. — Но я отплачу тебе позже, ладно? Когда все это закончится, а? — Она подмигнула. — Давай, отпусти меня. Ты такой красавчик, знаешь? Мы с тобой потом хорошо повеселимся, ладно?

— Это он-то красавчик? — возмутился один из пьяных. — Побойся бога, дамочка!

— Он очень милый, этот мучачо, — сказала женщина и пощекотала Хоуза под подбородком, словно он был славным десятилетним карапузом. Хоуз был ростом метр восемьдесят семь и весил теперь, когда перестал внимательно следить за рационом, под сто килограммов. У него были поразительной яркости синие глаза и огненно-рыжие волосы с белой прядью над левым виском — результат инцидента, произошедшего, еще когда он служил детективом третьего класса в тридцатом участке. Хоуз принял сигнал «10–21» — кража со взломом. Пострадавшая, настоящая истеричка, с диким воплем выбежала из своей квартиры ему навстречу, а управляющий здания прибежал на крик с ножом, увидел Хоуза, принял его за грабителя (который к тому времени был уже за восемнадцать кварталов оттуда), набросился и чуть не снял с него скальп. Врачи сбрили волосы, чтобы зашить рану, а когда волосы отросли, они оказались белыми — цвета страха Коттона Хоуза.

Седая прядь в волосах производила очень разное впечатление на очень многих разных женщин, однако ни одна из них не называла его красавчиком. Глядя на голые груди проститутки и ее оценивающие глаза, он начал думать, что, может быть, он и вправду красавчик. Он даже начал думать, что идея воспользоваться позже ее предложением не так уж плоха. Она была симпатичная, лет около тридцати пяти, живот выпирал, правда, как заградительный аэростат, но в остальном у нее было стройное тело, с длинными сильными ногами и очень красивой грудью. Демонстрируя свои прелести, женщина величаво прошлась вдоль стола Хоуза взад и вперед — черное пальто нараспашку, живот и грудь выпячены, как паруса океанской шхуны. Пьянчуги зааплодировали.

Впрочем, если он ее отпустит, Дженеро накатает ведомственную жалобу или выкинет еще какую-нибудь глупость. Пока Хоуз размышлял, как несправедливо, что ему приходится работать с таким типом, как Дженеро, из-за перегородки возник Хэл Уиллис, волоча за собой двух человек, скованных одними наручниками. Хоуз не мог определить, парни то были или девушки, потому что оба были в джинсах и шерстяных лыжных масках. Пьяные в клетке снова зашумели, на этот раз приветствуя пару в масках.

Кивнув всем, Уиллис заметил беременную проститутку в распахнутом пальто.

— Прикройтесь, дамочка, а то насмерть заморозите этих милых крошек, — сказал он, а затем бросил двоим в лыжных масках: — Сюда, джентльмены. Привет, Стив, — повернулся он к Карелле. — Начали рано сегодня, да? Кто это у вас в клетке? Хор мормонов?

Пьянчужки нашли это почти таким же смешным, как и беременную проститутку. Они веселились как никогда в жизни. Сначала стриптиз, теперь вот юморист с двумя парнями в чудных костюмах… Замечательное здесь место!

— Что у тебя? — спросил Карелла.

— Два грабителя в масках. Садитесь, ребята, — велел Уиллис своим арестованным. — Ты не поверишь, — сказал он Карелле, потом повернулся к печатающему Мейеру. — Ты не поверишь, Мейер.

— Чему я не поверю? — спросил Мейер, и его слова вдруг заставили всех в комнате притихнуть, будто великолепный инспектор манежа в цирке щелкнул кнутом, привлекая внимание к звездным исполнителям: невысокому, жилистому Хэлу Уиллису и двоим в масках. Беременная проститутка повернулась взглянуть на них и даже запахнула пальто, чтобы ее груди не отвлекали от основного действа. Пьянчуги прижались лицами к стальной сетке ограждения, будто приговоренные к смертной казни во второразрядном фильме, взглядом провожающие сокамерника в последний путь. Хоуз, Карелла, Мейер — все смотрели на Уиллиса.

Уиллис, любивший быть в центре внимания, отодвинул на задний план бандитов в масках и наручниках и начал рассказывать:

— Еду я, значит, на работу. Везу в багажнике зимние шины, потому что собирался поставить их в гараже на углу Эйнсли и Третьей. В общем, останавливаюсь там и прошу механика поменять мне шины — только не спрашивайте, почему я тянул до февраля, ладно? В «Альманахе фермера» писали, что зима будет суровой. Он начинает поднимать машину, а я беру ключ от туалета и иду отлить… простите, леди.

— De nada^[51], — сказала та.

— А когда возвращаюсь, эти двое стоят там с пушками в руках и орут на механика, который со страху наделал в штаны и пытается открыть сейф. Механик лепечет, что не знает шифра, а эти два молодца орут, что ему бы лучше поскорее найти шифр, иначе они выбьют его гребаные мозги… простите, леди. И тут я выхожу из туалета, застегивая штаны.

— А дальше? — с искренним интересом спросил один из пьяных. Какое чудесное утро! Сперва танцы топлес, потом юморист, который вдруг оказывается еще и весьма умелым драматическим актером с хорошим чувством времени, и в придачу — группа поддержки в масках, прямо как в традиционном японском театре «но».

— Мне нужна попытка вооруженного ограбления в девять утра? — обратился Уиллис к пьянчугам. — Мне нужно вооруженное ограбление в какое бы то ни было время суток? — обратился он к беременной проститутке. — Я заезжаю в гараж, чтобы поменять шины и отлить, а тут — эти два панка.

— Так что ты сделал? — настаивал пьяный. Напряжение было невыносимо, тем более что от всех этих разговоров о туалете ему тоже захотелось писать.

— Чуть не сбежал оттуда! А ты бы как поступил? — спросил Уиллис Хоуза. — Застегиваешь ширинку и вдруг видишь двух панков с сорок пятым калибром в руках!

— Я бы сбежал. — Хоуз торжественно кивнул.

— Конечно, — сказал Уиллис. — Любой полицейский в здравом уме сбежал бы.

— Я бы тоже сбежал, — сказал Карелла, кивая.

— И я, — сказал Мейер.

— Не вопрос, — подытожил Уиллис.

Он начал входить во вкус. Он надеялся, что пьяница снова задаст вопрос о том, что случилось в гараже. Как любой хороший актер, Уиллис вдохновлялся реакцией публики. Его рост — метр семьдесят два — едва-едва удовлетворял требованию по росту для полицейских в этом городе, по крайней мере, когда он поступил на службу. С той поры требования изменились; теперь можно встретить полицейских и даже детективов, больше похожих на пожарные гидранты, чем на правоохранителей. Однако до недавнего времени Уиллис наверняка был самым маленьким детективом в городе; худощавый, с настороженным взглядом кокер-спаниеля на узком лице — юный двойник Фреда Астера с «особым следовательским» револьвером тридцать восьмого калибра вместо трости и умением выбивать ногами двери вместо умения выбивать чечетку на ступеньках лестниц.

Уиллис знал дзюдо не хуже, чем уголовный кодекс, и один мог уложить вора на землю быстрее, чем любые шестеро мужчин с кулаками. Он задумался, не перебросить ли сейчас одного из парней в масках через плечо — так, немного оживить действие. Но решил лучше рассказать, что же случилось в гараже.

— Я вытащил пушку, — сказал он и для наглядности вытащил револьвер из кобуры и помахал им в воздухе. — Эти два героя сразу заорали: «Не стреляйте!» Хотите знать почему? Потому что их стволы были не заряжены! Представляете? Идут на вооруженное ограбление и несут пустые пушки!

— Не-а, неинтересная история, — сказал ранее заинтригованный пьянчуга.

— Ну, потребуй деньги за билет обратно, — ухмыльнулся Уиллис. — Садитесь, панки, — велел он парням в масках.

— Мы скованы одними наручниками. Как мы сядем? — сказал один из них.

— На два стула, — сказал Уиллис, — как сиамские близнецы. И снимите эти дурацкие маски.

— Не снимай, — сказал один другому.

— Почему? — спросил тот.

— Мы не обязаны, — сказал первый. — Мы знаем свои конституционные права, — сказал он Уиллису.

— Я вам покажу права, — сказал Уиллис. — Меня могли застрелить, вы понимаете?

— Как? — удивился Мейер. — Ты же только что сказал, что пушки не были…

— Я имею в виду, если бы они были заряжены.

И тут из коридора со стороны мужского туалета в комнату вошел Дженеро.

— Кто выключил мое радио? — спросил он. Огляделся в поисках беременной проститутки, единственной из его заключенных, которой не оказалось в клетке, заметил, что она сидит на краю стола Хоуза, и быстро подошел к ней. — Давай-ка, сестренка…

Внезапно она закричала. Ее вопль напугал Дженеро до полусмерти. Он пригнулся и закрыл голову руками, словно попал под минометный обстрел. Крик напугал и пьяниц. Они завизжали так, будто вдруг увидели в своей клетке крыс или стаю летучих мышей.

Натужный вой женщины — разбивший, вероятно, все оконные стекла в радиусе восьми миль — разбил кое-что еще. Все мужчины в комнате — детективы, пьяницы и двое парней в масках — изумленно смотрели на водяной каскад между ног беременной проститутки. Пьяные решили, что она обмочилась. Уиллис и Хоуз, оба холостяки, тоже так думали. Карелла и Мейер, мужчины женатые и опытные, поняли, что у женщины отошли воды и она вот-вот родит. Дженеро, продолжая держать руки над головой, думал, что какое-то его неосторожное действие заставило даму описаться, и был уверен, что ему теперь велят идти в свою комнату и оставят без ужина.

— Madre de Dios!^[52] — испуганно вскрикнула женщина, хватаясь за живот.

— Вызывай «Скорую»! — крикнул Мейер Хоузу.

Хоуз схватил телефонную трубку и подергал рычаг.

— Скоро пойдет ребенок, — сказала женщина тихо, почти благоговейно, а затем аккуратно прилегла на полу возле стола Мейера.

— Дэйв, — сказал Хоуз в телефон, — нам нужна перевозка, быстро! У нас тут беременная, и она собирается рожать!

— Ты знаешь, что надо делать? — спросил Мейер Кареллу.

— Нет. А ты?

— Помогите мне, — произнесла женщина со спокойным достоинством.

— Ради Христа, помогите ей! — сказал Хоуз, повесив трубку.

— Я? — спросил Уиллис.

— Кто-нибудь! — сказал Хоуз.

Женщина застонала. Боль, пронзавшая живот, исказила ей лицо.

— Принеси горячей воды, что ли, — сказал Карелла.

— Откуда? — спросил Уиллис.

— Из канцелярии. Стащи немного кипятка у Мисколо.

— Помогите мне, — снова сказала женщина.

Мейер опустился на колени рядом с ней.

Телефон на столе Кареллы зазвонил. Он взял трубку.

— Восемьдесят седьмой участок, Карелла.

— Секунду, — сказал голос на том конце. — Ральф, прошу тебя, возьми мой телефон, пожалуйста!

В клетке у пьяниц внезапно стало очень тихо. Они прижались к сетке и наблюдали, как Мейер склонился над беременной женщиной. Они пытались расслышать слова, которые он шептал. Женщина снова закричала, но на этот раз они не стали ей вторить, а со страхом вслушивались и не смели издать ни звука.

— Простите, — произнес голос в трубке, — сегодня у нас телефоны как с ума посходили. Это Левин из Мидтаун-Ист. Мы приняли огнестрельное около полуночи, убита девушка по имени…

— Слушай, — сказал Карелла. — Не мог бы ты перезвонить чуть позже? У нас тут чрезвычайное происшествие.

— Это убийство, — сказал Левин так, будто одно это слово расчищало дорогу для действий, заставляло того, кто его услышит, бросить все свои дела и внять призыву к оружию. Левин был прав.

— Я слушаю, — сказал Карелла.

— Имя девушки — Салли Андерсон, — произнес Левин. — Оно тебе что-нибудь говорит?

— Ничего. — Карелла посмотрел в другой конец комнаты. Уиллис притащил из канцелярии не только кипяток Мисколо, но и самого Мисколо. Мисколо теперь стоял на коленях по другую сторону от женщины. Очевидно, Мисколо и Мейер собрались принимать роды.

— Я почему звоню, — сказал Левин, — похоже, это убийство связано с делом, с которым работаете вы.

Карелла придвинул к себе блокнот и взял карандаш, не в силах оторвать взгляда от того, что происходило в дальнем конце комнаты.

— Десять минут назад мне звонили из баллистики, — продолжал Левин. — Звонил Дорфсман, башковитый парень, очень внимательный. Насчет пуль, которые извлекли из грудной клетки и головы девушки. Это ведь ты работаешь по делу, связанному со «смит-вессоном» тридцать восьмого калибра?

— Да, — сказал Карелла.

— Убийство, да? Дело, с которым вы работаете? Ты отправлял пули Дорфсману, верно?

— Да, — сказал Карелла. Продолжая записывать, он смотрел через комнату.

— Они идентичны пулям, извлеченным из тела девушки.

— Ты уверен?

— Точно. Дорфсман редко ошибается. В обоих убийствах использовался один револьвер.

— Угу, — буркнул Карелла.

В другом конце комнаты Мисколо велел:

— Теперь тужься.

— Тужься сильней, — сказал Мейер.

— Насколько можешь, — сказал Мисколо.

— Так вот, я хочу знать, кто возьмет дело? — спросил Левин.

— Ты уверен, что револьвер тот же самый?

— На все сто. Дорфсман рассматривал пули под микроскопом десятки раз. Ошибки быть не может. Тридцать восьмой калибр, «смит-вессон».

— Мидтаун-Ист далеко от нас, — сказал Карелла.

— Знаю. И я не пытаюсь просто свалить на вас дело, поверь. Я просто подзабыл, что по такому случаю говорится в уставе.

— Если убийства связаны, то, наверное…

— О, они связаны, точно. Но вот твое оно или мое, это вопрос. Я имею в виду, вы приняли первый сигнал…

— Я должен уточнить у лейтенанта, — сказал Карелла. — Спрошу его, когда придет.

— Я уже спросил у своего. Он думает, что я должен передать дело вам. Наша занятость тут ни при чем, еще одно тяжкое нас не убило бы. Просто вы, наверное, уже…

— Так и есть, — сказал Карелла.

— И я не знаю, нарыли ли вы чего-нибудь…

— Не многое, — сказал Карелла. — Жертвой был мелкий кокаиновый дилер.

— Ну, а здесь жертва — девушка, танцовщица.

— Не наркоманка?

— Пока данных нет, Карелла. Потому и звоню тебе. Если дело мое, я начну работать. Если ваше, я отступлю.

— Вот так, вот так… — приговаривал Мейер. — Очень хорошо.

— Мы уже видим головку, — сообщил Мисколо. — Теперь тужься сильнее.

— Вот так, — снова сказал Мейер.

— Я уточню у лейтенанта и перезвоню тебе, — сказал Карелла. — А ты пока можешь прислать мне все бумаги по этому делу?

— Пришлю. Думаю, можно не напоминать, что…

— Первые двадцать четыре часа — самые важные, — наизусть процитировал Карелла.

— Ага. Так что, если дело мое, мне надо начинать уже сегодня.

— Я понял, — сказал Карелла. — Перезвоню.

— Тужься! — говорил Мисколо.

— Тужься! — говорил Мейер.

— О, мой бог! — стонала женщина.

— Идет, идет! — кричал Мейер.

— О, мой бог, мой бог, мой бог! — восторженно повторяла женщина.

— А вот и он! — воскликнул Мисколо.

Мейер взял на руки перемазанного кровью ребенка и хлопнул его по попке. Тишину комнаты пронзил торжествующий вопль.

— Мальчик или девочка? — шепотом спросил один из пьянчуг.

Глава 3

На составление рапортов и протоколов по двум убийствам ушло больше часа, и Карелла перезвонил Левину только в десять минут двенадцатого. К тому времени в комнате детективов стало значительно тише. Проститутку, больше не беременную, и ее голосистую дочь увезли в больницу, четверку пьянчуг зарегистрировали по статье «появление в общественном месте в состоянии опьянения», и торжествующий Дженеро отконвоировал их в полицейский фургон. Возможно, Дженеро не понимал, что «появление в общественном месте в состоянии опьянения», в отличие от уголовных преступлений, было всего лишь нарушением порядка, караемым сроком не более пятнадцати суток. В это ясное февральское утро здесь, в комнате детективов, не было мужчины или женщины, кто не понимал бы, что Дженеро зря тратит время, а следовательно, государственные деньги, отвозя пьяниц в город, где судья, знающий, что каждый свободный дюйм камеры нужен для преступников посерьезнее, чем этот развеселый квартет, несомненно, сразу же их отпустит. Но Дженеро разве переубедишь? Мужчины и одна женщина, прибывшая сюда в одиннадцать, как раз когда Дженеро выводил своих подопечных, — только покачали головами и перешли к более серьезным и насущным делам.

Женщина была детективом второго класса из особого отдела главного управления. Ее звали Эйлин Берк. Она работала в восемьдесят седьмом лишь время от времени, обычно участвуя в делах, где требовалась женщина в качестве наживки. То есть, когда бы Эйлин ни работала здесь, ее отправляли гулять по улицам как приманку для маньяка-насильника или еще какого-нибудь дегенерата. Эйлин была рыжей, зеленоглазой, с гладкими длинными ногами, крепкими икрами и тонкими лодыжками. Красивая грудь и широкие бедра при росте метр семьдесят пять не могли не привлечь внимания такого рода субъектов. Однажды, правда, Эйлин участвовала в деле по уличному ограблению вместе с Хэлом Уиллисом, служившим ей прикрытием, а потом было еще одно дело, в котором тот же Уиллис был ее партнером — они лежали в парке в спальном мешке и притворялись страстными любовниками. Засада включала детективов Мейера и Клинга, наряженных монашками и сидевших на скамейке неподалеку. Эйлин уже не помнила, какова была цель столь сложно устроенной засады. Помнила только, что Уиллис держал руку на ее заднице, а она следила за третьей скамейкой, где стоял небольшой чемоданчик, набитый пятьюдесятью тысячами газетных бумажек, изображающих пятьдесят тысяч долларов. Уиллис, войдя в роль пылкого любовника, целовал ее, пока они, обнявшись, лежали в спальном мешке в тот ужасно холодный день. Объятия прекратились внезапно, когда некий молодой человек подобрал чемоданчик и пошел прочь, мимо лавки, на которой сидел «слепец» Дженеро — после чего Дженеро вскочил, сорвал с лица темные очки, расстегнул третью пуговицу пальто, как это делали в детективных телесериалах, нащупал револьвер и сгоряча прострелил себе ногу. В спальном мешке Уиллис передвинул рацию повыше, пристроил ее между грудей Эйлин и стал орать Хоузу, сидящему в машине без номеров на Гровер-авеню, что объект бежит в его сторону. Да, работать с парнями из восемьдесят седьмого всегда весело, думала Эйлин. Еще она подумала, что жаль, что так редко видит Уиллиса. Мимоходом поразмыслила, женат ли он. Отметила, что в последнее время почему-то часто думает о замужестве. Может, потому, что никто не прислал ей открытки ко Дню святого Валентина?

В комнате детективов было относительно тихо; Дженеро и все его арестанты (родившая проститутка избежала участи — временно, надо полагать) разошлись своими путями. Коттон Хоуз, сидя за столом, принимал заявление от толстяка-негра, который жаловался, что его жена швыряется сковородками всякий раз, как он приходит домой поздно, потому что считает, что он резвится с другой женщиной. Он так и сказал: «резвится»; Хоуз нашел это слово поэтичным. Хэл Уиллис спустился на первый этаж, чтобы зарегистрировать двух малолеток, и теперь вел их в переулок за зданием полиции, прилегающий к камерам на уровне улицы, где Дженеровы пьянчуги уже сидели в фургоне, который отвезет их в центр города. Малолетки упорно отказывались снимать лыжные маски. Один из пьянчуг спросил их, не собрались ли они на маскарад. Уиллис передал задержанных копу в форме, которые запер за ними дверь фургона, а Эйлин Берк в этот момент уселась на край стола Уиллиса, скрестила свои прекрасные ноги, глянула на часы и закурила сигарету.

— Привет, Эйлин, — сказал ей Хоуз. Он вел толстяка, жертву семейных неурядиц, мимо нее, прочь из отдела, направляясь к нему домой, чтобы пристыдить метательницу сковородок.

Эйлин смотрела, как Хоуз, тоже рыжий, исчезает в коридоре. Праздно подумала, будет ли потомство двух рыжеволосых таким же рыжим. Праздно подумала, женат ли Хоуз. И стала покачивать ногой.

Примерно в трех футах от того места, где она курила сигарету и нетерпеливо качала ногой, Мейер говорил по телефону. Он рассказывал жене, как только что, собственноручно (ну, малость помог Мисколо), прямо здесь, в комнате детективов, принял роды. Альф Мисколо к тому времени вернулся в канцелярию и заваривал еще один кувшин кофе, благо его горячая вода не требовалась больше для родовспоможения. На другом телефоне, за своим столом, Карелла наконец вступил в контакт с Левиным в Мидтаун-Ист и извинился, что долго не перезванивал.

Ему потребовалось так много времени, потому что отделение полиции похоже на небольшую армию, а убийство — на крупное сражение в ходе войны. В больших армиях даже маленькие сражения требуют серьезного внимания. В маленькой армии, такой, как отделение полиции, крупная битва вроде убийства требует к себе большого внимания и участия очень многих чинов, рангом как выше, так и ниже детективов. В городе, на который работали эти люди, детектив, первым принявший сигнал об убийстве, и вел дело; как правило, ему помогал любой член команды, оказавшийся рядом. Как только детектив участка говорит «я беру его» или «я в деле», или бросает еще какую-нибудь эффектную фразу с тем же смыслом, дело официально принадлежит ему, и он, как ожидается, будет работать, пока не раскроет его или не прояснит (что не одно и то же), или просто не вскинет руки в отчаянии. Но поскольку убийство было таким крупным событием — тяжким преступлением, строго говоря, — имелись и другие люди в отделе, кровно заинтересованные в результатах его деятельности. В этом городе, как только детектив получал стоящее или «хорошее» убийство, он должен был поставить о нем в известность:

1. Комиссара полиции;

2. Шефа детективов города;

3. Руководителя детективов участка;

4. Восточное или Западное (смотря где найдено тело) управление по тяжким преступлениям;

5. Командующих офицеров того отдела и участка, где были найдены тела;

6. Медэксперта;

7. Окружного прокурора;

8. Телеграфное, телефонное и телетайпное бюро штаб-квартиры полиции;

9. Полицейскую лабораторию;

10. Полицейское фотоподразделение.

Не всем из них нужно было докладываться тем субботним утром, но ситуация выглядела достаточно сложной, чтобы заставить лейтенанта Бернса, начальника отдела детективов восемьдесят седьмого участка, наморщить лоб и позвонить капитану Фрику, начальнику всего восемьдесят седьмого участка, который, в свою очередь, помычал и помямлил немного, а затем рассудительно заметил: «Что ж, Пит, вам надо решить, кто будет в ответе, не так ли?» — это, как понял Бернс, означало «решить, кто примет дело», что, собственно, и являлось той загвоздкой, из-за которой он Фрику и позвонил. Фрик посоветовал Бернсу обратиться к более высокому рангу в подразделении, что вызвало необходимость звонить шефу детективов, чего Бернс не сделал сразу, чтобы непосредственный начальник не подумал, что он нарушает устав. Шеф детективов почесал в затылке и сказал Бернсу, что такого не случалось давно, и поскольку департамент полиции меняет правила и нормы так же часто, как, образно говоря, меняет свое нижнее белье, ему придется выяснить, какова нынешняя процедура, после чего он Бернсу перезвонит. Бернс, желая напомнить начальнику, что люди из восемьдесят седьмого — добросовестные правоохранители, заметил, что речь идет о двух убийствах, поэтому два детектива в разных частях города с нетерпением ждут указаний, как им действовать по второму, более свежему убийству (что было не совсем верно — ни Левин, ни Карелла вовсе не рвались в бой), так что он будет признателен, если шеф перезвонит как можно скорее. Шеф перезвонил ближе к одиннадцати, после того, как переговорил с начальником оперативного отдела, чей кабинет находился двумя этажами выше кабинета самого шефа в здании штаб-квартиры. Шеф сказал Бернсу, что, по мнению начальника оперативного, первое убийство имеет приоритет над последним, следовательно, детектив, который занимался первым убийством, когда бы оно ни случилось, должен взять и второе. Бернс тоже не знал, когда оно случилось; он просто сказал: «Ясно, спасибо, шеф», — и повесил трубку, после чего вызвал Кареллу к себе в кабинет и заявил: «Дело наше», что означало не то, что оно на самом деле «их», а что оно его, Кареллы.

Когда Карелла сообщил все это Левину, тот сказал лишь: «Удачи», — сумев одним словом выразить неимоверное облегчение.

Хэл Уиллис вернулся в отдел пятью минутами позже, как раз когда замерзший и занесенный снегом патрульный из Мидтаун-Ист принес пакет, обещанный Левиным Карелле в первом утреннем разговоре. Заметив Эйлин, сидящую на краю его стола, Уиллис, радостно улыбаясь, подошел к ней.

— Привет! Значит, прислали тебя, да?

— Вот бумаги от Левина, — сказал Карелла Мейеру.

— А ты надеялся, что пришлют Ракель Уэлч? — сказала Эйлин.

— Нет, я не жалуюсь, — сказал Уиллис.

— Кто кого изнасиловал на этот раз? — спросила Эйлин.

— Не говорите о грязных делах в моем отделении, — сказал Мейер и подмигнул Карелле.

— Что-то тоненькое письмецо, — сказал Карелла, принимая желтый конверт, за получение которого он только что расписался.

— Все? — спросил патрульный, потирая руки.

— Все, — кивнул Карелла.

— А кофе мне здесь не нальют? — спросил патрульный.

— Внизу, в комнате отдыха, есть автомат, — сказал Карелла.

— У меня нет мелочи, — сказал патрульный.

— О да, «нет мелочи». Старая уловка, — хмыкнул Мейер.

— А? — сказал патрульный.

— Ну, спроси в канцелярии, дальше по коридору, — сказал Карелла.

— Медицинская страховка оплачена? — спросил патрульного Мейер.

— А? — сказал тот, пожал плечами и вышел в коридор.

— Где хочешь обсудить? — спросил Уиллис Эйлин.

— В смысле «у тебя или у меня»? Старая уловка! — хохотнул Мейер. Он пребывал в эйфории. Он только что принял роды, черт возьми! Он участвовал в акте сотворения мира! — Это дело с прачечными?

— С прачечными, — кивнул Уиллис.

— Насильник в прачечной? — спросила Эйлин, затушив сигарету.

— Нет, кто-то грабит по ночам прачечные самообслуживания. Мы подумали, что нужно подсадить тебя в ту, в которую он заявится в следующий раз…

— А как вы узнаете, куда он заявится? — удивилась Эйлин.

— Будем действовать наугад, — ответил Уиллис. — Хотя видна некая последовательность.

— Модус операнди, — засмеялся Мейер. Карелла посмотрел на него, тот пожал плечами и перестал смеяться.

— Оденься как дамочка, несущая белье в стирку, — сказал Уиллис.

— Идет, — кивнула Эйлин. — Прикрывать меня будешь ты, да?

— Я.

— А ты где будешь?

— В спальном мешке снаружи, — улыбнулся Уиллис.

— Ах, ну конечно, — усмехнулась она.

— Помнишь?

— Такое не забывается.

— Ладно, мы вас оставим, вырабатывайте стратегию, — сказал Мейер. — Пошли, Стив, поговорим в допросной.

— Когда начинаем? — спросила Эйлин, прикуривая новую сигарету.

— Сегодня вечером? — предложил Уиллис.

В комнате для допросов дальше по коридору Мейер и Карелла изучили единственный лист бумаги, обнаруженный в конверте Левина.

Заявитель Доминик Боначио обнаружил жертву лежащей на спине в снегу в 00.30 на пути домой с работы. Он опознал ее по пальто. После чего пошел в свою квартиру, позвонил в «911», спустился, чтобы встретить принявших сигнал полицейских (Фрэнк О’Нил, Питер Нельсон, Мидтаун-Ист, патрульная машина «Чарли»). Прибывшими полицейскими обнаружен труп. Офицер О’Нил вызвал через диспетчера детективов (см. оперативный рапорт № 375–61–0230.) Детективы из отдела убийств (Моноган и Монро), совершавшие объезд в патрульной машине, ответили на вызов и прибыли на место преступления до прибытия детективов участка Мидтаун-Ист Генри Левина и Ральфа Кумбса.

Жертва идентифицирована как Салли Андерсон, белая, возраст 25 лет. Волосы светлые, глаза голубые. Предварительные измерения (до вскрытия): рост приблизительно 173 см, вес приблизительно 56 кг. Помощник медэксперта Дэвид Лоунби по прибытии констатировал смерть жертвы от огнестрельного ранения. На теле жертвы обнаружено (до вскрытия) три раны: одна в левой части грудной клетки, две на лице. Гильз на месте преступления не найдено. Содержимое сумочки жертвы: губная помада, карандаш для бровей, две пластинки жевательной резинки, записная книжка, салфетки «Клинекс», бумажник, содержащий три фотографии и двадцать три доллара США, карточка члена актерского профсоюза. Опрос жильцов дома № 637 по улице Норт-Кэмпбел очевидцев преступления не выявил. Получены показания, что жертва была танцовщицей, занятой в мюзикле под названием «Шпик», театр «Уэльс», улица Норт-Аддерли, 1134.

Тело отправлено в морг больницы Хейли. Личные вещи переданы в лабораторию. В отделе баллистики запрошен скорейший отчет о пулях, обнаруженных при вскрытии.

Подпись: Генри Левин

Детектив первого класса Генри Левин Удостоверение № 27842 (Мидтаун-Ист)

— Аккуратно печатает, — заметил Мейер.

— Только информации мало, — сказал Карелла.

— Это, наверное, еще до того, как ему позвонил Дорфсман?

— Баллистики откликнулись быстро, — сказал Карелла.

— Посмотрим второе дело? — предложил Мейер.

В канцелярии Альф Мисколо заваривал самый худший в мире кофе. Его крепкий аромат ударил в нос, едва они вошли в комнату.

— Хэллоуин давно закончился, — сказал Мейер.

— Это ты к чему? — спросил Мисколо.

— Хватит бросать в кофеварку тритонов и лягушек.

— Ха-ха, — отозвался Мисколо. — Не нравится — не пей. — Он принюхался. — Новый колумбийский бленд!

— Твой кофе воняет как сигары Мейера, — сказал Карелла.

— Я отдаю ему окурки, — сказал Мейер, и тут до него дошло, что оскорбили его сигары. — Что ты имеешь в виду? Что не так с моими сигарами?

— Вы сюда трепаться пришли или что? — сказал Мисколо.

— Нам нужно дело Пако Лопеса, — сказал Карелла.

— Оно вроде бы совсем недавнее, да?

Карелла кивнул.

— Убийство на Калвер. Во вторник вечером.

— Я его еще не оформил, — сказал Мисколо.

— И где оно?

— Где-то здесь, на столе. — Мисколо указал на ворох неподшитых отчетов, покрывающий его стол.

— Можешь откопать? — спросил Карелла.

Мисколо молча сел в крутящееся кресло за столом и начал перебирать отчеты.

— Жена подарила мне этот кофе на Валентинов день, — угрюмо сказал он.

— Наверное, она тебя очень любит, — сказал Мейер.

— А твоя что тебе подарила?

— Валентинов день только завтра.

— Может, она подарит тебе классные сигары, — сказал Карелла. — Вроде тех, которые ты обычно куришь.

— Есть Гофредо Лопес, вы его искали?

— Нужен Пако, — сказал Карелла.

— Отличные у меня сигары! — возмутился Мейер.

— Знаешь, как много Лопесов у нас тут в восемьдесят седьмом? — сказал Мисколо. — Здесь Лопесов — как в реальном мире Смитов и Джонсов.

— Но только одного из них подстрелили в прошлый вторник, — сказал Карелла.

— Иногда мне хочется, чтобы их всех перестреляли, — сказал Мисколо.

— Проще будет напоить их твоим кофе, — сказал Мейер. — Надежнее пули.

— Ха-ха, — произнес Мисколо. — Пако, где же, черт его возьми, этот Пако?

— Когда ты собираешься оформить все эти отчеты? — спросил Мейер.

— Когда руки дойдут, — пожал плечами Мисколо. — Если бы наши граждане перестали стрелять друг в друга, грабить друг друга и пырять ножами…

— То ты остался бы без работы, — закончил Карелла.

— К черту работу, — сказал Мисколо. — Надоело. Еще три года, и я уйду. Перееду в Майами.

— А там, конечно, преступлений не бывает, — заметил Мейер.

— Да не важно, — сказал Мисколо. — Куплю лодку и буду рыбачить.

— Не забудь прихватить свою кофеварку, — сказал Мейер.

— Вот, — вздохнул Мисколо, — Пако Лопес. Как закончите, принесите обратно.

— Чтобы ты оформил его в следующую пятницу, — сказал Мейер.

— Ха-ха, — произнес Мисколо.

Ближе к полудню в отделе стало тихо. Карелла с Мейером просмотрели бумаги по Пако Лопесу. Он был застрелен вечером прошлого вторника, более чем за семьдесят три часа до того, как в совсем другой части города, но из того же оружия была убита Салли Андерсон. Тело девушки обнаружили в ноль часов тридцать минут утра тринадцатого февраля. Пако Лопеса убили в одиннадцать вечера девятого. Девушке было двадцать пять лет, она была белая, работала танцовщицей. Лопесу было девятнадцать, он был латинос, арестовывался ранее за хранение наркотиков с намерением продажи, однако не сел, потому что ему было тогда всего пятнадцать лет. В карманах убитого нашли шесть граммов кокаина и сверток из одиннадцати стодолларовых купюр. Бумажник Салли Андерсон содержал всего двадцать три бакса. Между ними не прослеживалось никакой связи, за исключением того, что убившие их пули были выпущены из одного и того же ствола.

Дополнительные отчеты по делу Лопеса подтверждали, что он продолжал торговать наркотиками и после того, как попался. Его прозвище было Эль Снорто^[53]. В испанском языке такого слова не существовало, но среди испаноязычных обитателей восемьдесят седьмого участка, очевидно, нашлись юмористы. Все, кого опрашивали Карелла и Мейер, сходились во мнении, что Пако Лопес был сукиным сыном, и убили его поделом. Многие предлагали альтернативные методы убийства, более медленные и болезненные, чем две пули тридцать восьмого калибра, пущенные ему в грудь с близкого расстояния. Одна из его бывших подружек расстегнула блузку и показала красные рубцы — Лопес оставил ей на память ожоги от сигарет на обеих грудях. Даже мать Лопеса, похоже, верила (хотя и перекрестилась, упомянув об этом), что мир станет гораздо лучше без таких, как ее сын.

В ходе опроса известных полиции дилеров стало ясно, что Лопес и в самом деле был мелким торговцем, лишь немногим выше «мула» в иерархии «вторичного распределения кокаина», как эвфемистично выразился один из дилеров. Лопес, мол, имел небольшой круг клиентов, которых снабжал скромными партиями и вряд ли зарабатывал больше десяти-двенадцати сотен в неделю. Слушая это, Мейер и Карелла, зарабатывавшие двадцать сотен в месяц, невольно подумали, что выбрали не ту профессию. Более удачливые дилеры единогласно утверждали, что Лопес не стоил того, чтобы пачкать о него руки: так, мелкая зверушка, кормящаяся на опушке кокаинового леса. Все опрошенные выдвигали версию о том, что его пришил какой-нибудь сердитый клиент. Наверное, Лопес зарвался, стал слишком сильно разбавлять порошок, и его пристрелил обиженный покупатель. Но как убийца-кокаинист мог быть связан с Салли Андерсон?

— Знаешь, чего бы я хотел? — сказал Карелла.

— Чего?

— Чтобы это дело нам не передавали.

Но им его передали.

Комендант дома на улице Норт-Кэмпбел, в котором жила Салли Андерсон, их визиту не обрадовался. Около часа ночи его разбудили и допрашивали два других детектива, потом он не мог заснуть почти до половины третьего, в шесть встал, чтобы вынести мусорные баки к приезду мусоровозов, а затем пришлось чистить снег перед домом. Теперь, в десять минут двенадцатого, он проголодался и хотел пойти обедать, а не отвечать на вопросы двух других детективов, тем более что он ничего не видел и с девушкой был едва знаком.

— Знаю лишь, что она здесь живет. Ее зовут Салли Андерсон, квартира 3 «А». — Говоря о ней, он упорно использовал настоящее время, словно ее смерть не имела для него никакого значения — что было правдой.

— Жила одна? — спросил Карелла.

— Да, насколько я могу судить.

— То есть?

— Эти современные девицы… кто знает, с кем они живут? Парень, два парня, еще девушка, кошка, собака, золотая рыбка… Кого это волнует?

— Итак, насколько вы знаете, одна, — терпеливо сказал Мейер.

— Да, насколько я знаю. — Худой, седеющий человек, комендант прожил в этом городе всю жизнь. Повсюду, где бы он ни работал за долгие годы, день и ночь случались квартирные кражи. Кровавые преступления были ему не в диковинку, их подробности его не интересовали.

— Не возражаете, если мы осмотрим квартиру? — спросил Карелла.

— Да пожалуйста, — сказал комендант.

Он провел их наверх и отпер дверь.

Маленькая квартирка была обставлена эклектично: бок о бок теснились современная мебель и старинные предметы интерьера; на черном кожаном диване лежали декоративные подушки, пол был покрыт ковром, в комнате на стене в рамках висели три афиши разных спектаклей, включая нынешний хит — «Шпик», а возле входа в ванную — несколько профессиональных фотографий самой девушки, одетой в балетное трико и в разных балетных позициях. Еще там был постер балета «Сэдлерс Веллс». На кухонном столе стояла бутылка белого вина. В спальне, на ночном столике возле огромной кровати, накрытой лоскутным покрывалом, рядом с телефоном лежал ежедневник.

— Ты звонил в лабораторию? — спросил Мейер.

— Они здесь уже закончили, — кивнул Карелла.

Он взял ежедневник. Это была большая, на спирали, тетрадь, каждая страница которой показывала отдельный день недели. Оранжевая пластиковая клипса служила закладкой на странице с двенадцатым февраля. Мейер достал свою записную книжку и стал переписывать записи с начала месяца. Он заканчивал с четвергом, четвертым февраля, когда прозвенел дверной звонок. Детективы переглянулись. Карелла пошел открывать, почти уверенный, что за дверью стоит комендант, который спросит разрешение на обыск или что-нибудь в этом роде.

За дверью стояла незнакомая девушка.

— О! — сказала она, увидев Кареллу.

Девушка глянула на номер квартиры, словно проверяла, в ту ли квартиру позвонила, и нахмурилась. Высокая, восточного типа, ростом метр семьдесят пять или семьдесят шесть, с черными волосами и раскосыми глазами цвета глины. На ней была черная лыжная парка, синие джинсы, заправленные в высокие черные сапоги, желтая шапка сдвинута над бровью. Длинный желто-черный шарф висел поверх парки.

— Кажется, я вас не знаю, — сказала она.

— Скорее всего, — сказал Карелла.

— Где Салли? — спросила девушка и заглянула мимо него в квартиру. Мейер вышел из спальни и стоял в гостиной. Оба детектива были еще в верхней одежде.

Она коротко взглянула на Мейера и снова посмотрела на Кареллу.

— Что происходит? Что вы здесь делаете?

Девушка отступила на шаг, затем быстро оглянулась на лифт. Карелла понял, о чем она думает. Два незнакомца в пальто, никаких признаков ее подруги… кража в самом разгаре! Прежде чем она ударится в панику, Карелла поспешил сказать:

— Мы из полиции.

— Да-а? — недоверчиво протянула она и снова оглянулась на лифт.

Местная, подумал Карелла и почти улыбнулся.

Он достал из кармана маленький кожаный футляр, раскрыл и показал удостоверение.

— Детектив Карелла. Восемьдесят седьмой участок. А это мой напарник, детектив Мейер.

Девушка грациозно наклонилась, чтобы прочитать карточку. Танцовщица, подумал Карелла. Она выпрямилась и посмотрела ему прямо в глаза.

— Что случилось? Где Салли?

— Не могли бы вы представиться?

— Тина Вонг. Где Салли?

Карелла замялся.

— Что вы здесь делаете, мисс Вонг?

— Где Салли? — повторила девушка и прошла мимо полицейского в квартиру. Она, очевидно, была здесь не впервые. Прошла сначала на кухню, затем в спальню и затем вернулась в гостиную.

— Где она?

— Салли ожидала вас, мисс Вонг? — спросил Карелла.

Девушка не ответила. В ее лице отразилось подозрение: случилось что-то плохое. Глаза нервно перебегали с одного детектива на другого.

Карелла пока не хотел говорить ей, что Салли Андерсон мертва. Эта история не попала в утренние газеты, однако наверняка о ней написали в вечерних, которые, должно быть, уже вышли. Если она знала, что Салли мертва, Карелла хотел, чтобы эта информация исходила от нее.

— Она ожидала вас? — снова спросил он.

Девушка посмотрела на часы.

— Я пришла на пять минут раньше. Может, вы скажете мне, что случилось? Ее ограбили или что?

Точно, местная, подумал он. В этом городе все путают ограбление с квартирной кражей.

— Каковы были ваши планы? — спросил Карелла.

— Планы?

— С мисс Андерсон.

— Собирались вместе пообедать, затем пойти в театр, — сказала Тина. — Сегодня дневное представление, мы должны быть там в час тридцать. — Девушка остановилась перед ним, поставила руки на бедра и повторила: — Где она?

— Мертва, — сказал Карелла, внимательно следя за ее глазами.

В них было только подозрение. Ни шока, ни внезапного горя, только подозрение. Она помедлила мгновение, затем сказала:

— Вы лжете.

— К сожалению, нет.

— Как это — мертва? Я видела ее только вчера вечером. Мертва?

— Ее тело было обнаружено сегодня ночью, в двенадцать тридцать, — сказал Карелла.

Теперь в ее глазах появилось что-то иное. Запоздалый шок. И затем страх.

— Кто это сделал? — спросила она.

— Мы пока не знаем.

— Как? Где?

— Возле этого дома, — ответил Карелла. — Ее застрелили.

— Застрелили?

Внезапно девушка расплакалась. Детективы наблюдали за ней. Она порылась в сумочке, достала салфетку, промокнула глаза, снова заплакала, высморкалась и продолжила плакать. Они молча смотрели на нее. Оба испытывали ужасную неловкость в присутствии плачущей девушки.

— Извините. — Тина опять высморкалась и поискала на столе пепельницу, в которую можно бросить скомканную салфетку. Достала из сумочки еще одну салфетку и снова утерла глаза. — Извините, — пробормотала она.

— Насколько хорошо вы были знакомы? — мягко спросил Мейер.

— Мы очень близкие… — Она замолчала, поправляя себя, понимая, что говорит о Салли Андерсон так, будто та еще жива. — Мы были очень близкими подругами.

— Как давно вы знакомы?

— С начала «Шпика».

— Вы тоже танцовщица, мисс Вонг?

Она кивнула.

— И вы знали ее с открытия спектакля?

— С тех пор, как начали ходить на репетиции. Вообще-то даже раньше. С прослушивания. Мы познакомились на первом прослушивании.

— Когда именно, мисс Вонг? — спросил Мейер.

— В июне.

— И с тех пор вы близкие подруги.

— Она была моей лучшей подругой. — Тина покачала головой. — Не могу поверить.

— Вы сказали, что видели ее прошлым вечером…

— Да.

— Вчера был спектакль?

— Да.

— В какое время опустили занавес?

— Примерно в четверть одиннадцатого. Мы вчера немного задержались. Джои… это наш комик… не знаю, смотрели ли вы спектакль…

— Нет, — сказал Карелла.

— Нет, — сказал Мейер.

Девушка как будто удивилась. Она пожала плечами, словно прощая им невежество, и продолжила:

— Джои Харт. Он выходит во втором акте и выжимает из публики все, что может. Вчера мы задержались на пятнадцать минут.

— То есть обычно занавес опускается в десять тридцать? — спросил Мейер.

— Плюс-минус. Зависит от публики.

— И тогда в последний раз вы видели Салли Андерсон живой?

— В гримерке после спектакля, — сказала Тина.

— Кто еще там был?

— Все цыганки.

— Цыганки?

— Танцовщицы из хора.

— Как много?

— Всего нас шестнадцать. Парни и девушки. Девушек — восемь. Пять блондинок, две черные, одна китаянка — я. — Она помолчала. — Джейми предпочитает блондинок.

— Джейми?

— Наш хореограф, Джейми Аткинс.

— Итак, вы были в гримерке…

— Все восемь девушек. Снимали грим, переодевались… все такое.

— В какое время вы покинули гримерную, мисс Вонг?

— Я постаралась уйти как можно скорей. — Она помолчала. — У меня было свидание.

— Кто оставался, когда вы уходили? — спросил Мейер.

— Только Салли и Молли.

— Молли?

— Магуайр. — Тина помолчала. — Она сменила имя. Раньше звалась Молли Матерассо, а это не особенно здорово для сцены, так ведь?

Карелла мысленно согласился.

— Вообще-то это означает «матрас», — продолжила Тина. Карелла знал, что «матерассо» означает «матрас». — Она вышла замуж и стала Молли Бойд, но продолжает выступать под фамилией Магуайр. Это хорошая фамилия. Из-за Молли Магуайрс, знаете?

Карелла смотрел непонимающе.

— Было такое тайное общество в Ирландии. В сороковых годах девятнадцатого века, — пояснила она. Карелла продолжал непонимающе смотреть на нее. — И еще позже, в Пенсильвании. Короче, когда вы слышите это имя, вы думаете, что откуда-то ее знаете. Имя приносит ей много работы, потому что директора и продюсеры думают: «А, Молли Магуайр, конечно, я о ней слышал». А вообще, она не особенно хорошая танцовщица.

— И когда вы ушли, в гримерной оставались только она и Салли, — сказал Мейер.

— Да.

— Во сколько это было?

— Примерно в пять минут двенадцатого.

— Вы знаете, о чем они говорили?

— Говорила в основном Молли.

— О чем?

— О Джоффри. Своем муже. Потому-то я и сбежала оттуда поскорей. Свидание у меня было только в двенадцать.

— Не понимаю, — сказал Мейер.

— Ну, Молли постоянно жалуется на своего мужа, и ее не заткнешь. Ей надо или развестись уже, или перестать ныть.

— Угу, — буркнул Мейер.

— И тогда вы ее видели в последний раз, так? — спросил Карелла.

— Да. В голове не укладывается. То есть… Господи! Только вчера вечером, перед спектаклем, мы вместе пили кофе!

— О чем вы тогда говорили, мисс Вонг?

— Так, о девичьем, — сказала Тина, пожимая плечами.

— О мужчинах? — спросил Карелла.

— Конечно, о мужчинах. — Тина снова пожала плечами.

— Она жила с кем-нибудь? — спросил Мейер.

— Не в этом смысле.

— Не в каком смысле?

— Ну, ее одежда была здесь, его — там.

— Чья одежда? — спросил Карелла.

— Тимми.

— Это ее бойфренд? — спросил Мейер.

— Типа того, — кивнула Тина.

— Фамилия Тимми? — спросил Карелла.

— Мур.

— Тимми — это сокращенно от Тимоти?

— Наверное.

— Тимоти Мур, — сказал Мейер, записывая имя в блокнот. — Знаете, где он живет?

— В центре, возле Квотер. Он учится на врача в университете Рамси. Его дом где-то рядом с университетом.

— Точного адреса вы не знаете?

— Нет, извините, — сказала Тина.

— А что вы имели в виду, когда сказали «типа того»? — спросил Карелла.

— Ну, они то встречаются, то нет.

— Но у них были близкие отношения?

— В смысле, спали ли они вместе?

— Да, в этом.

— Да, они спали вместе, — сказала Тина. — Разве не все так делают?

— Наверное, — пожал плечами Карелла. — Она когда-нибудь упоминала в разговоре мужчину по имени Пако Лопес?

— Нет. А кто это — Пако Лопес? Он в шоу-бизнесе?

Карелла помялся, затем спросил:

— Салли принимала наркотики?

— Не думаю.

— Она никогда не упоминала в разговоре наркотики?

— Вы говорите о косячке время от времени или о чем?

— Я говорю о чем-то более серьезном. Героин? — сказал Карелла и сделал паузу. — Кокаин? — добавил он, внимательно следя за ее лицом.

— Салли курила иногда марихуану. Кто не курил? Но что касается остального — вряд ли.

— Уверены?

— В суде бы клясться не стала. Но обычно, когда работаешь вместе с кем-то в шоу, можно довольно хорошо понять, кто что делает, и я не думаю, что Салли принимала какие-либо серьезные наркотики.

— Вы предполагаете, что кто-то из труппы?..

— Безусловно.

— Угу, — буркнул Карелла.

— Не героин, — сказала Тина, — таких дураков теперь нет. Но кокс иногда — конечно.

— Только не Салли.

— Насколько я знаю, нет. — Тина помолчала. — И не я, если это ваш следующий вопрос.

— Нет, — улыбнулся Карелла, — у меня другой вопрос. Салли никогда не упоминала об угрозах по почте или телефону?

— Нет, никогда.

— Она должна была кому-нибудь денег? Насколько вам известно.

— Нет, о таком я не слышала.

— Что-нибудь ее тревожило?

— Нет. Ну… да.

— Что?

— Ничего серьезного.

— Что именно?

— Она хотела снова брать уроки пения, но не могла найти время. Ей приходилось танцевать каждый день, и трижды в неделю она посещала психоаналитика.

— И все? Ее только это тревожило?

— Это все, о чем я от нее слышала.

— Не знаете имя психоаналитика?

— Простите, нет.

— Как она ладила с другими актерами?

— Отлично.

— А с руководством?

— Кого вы имеете в виду? Алана?

— Кто такой Алан?

— Наш продюсер, Алан Картер. Я имею в виду, о каком руководстве вы спрашиваете? Спектакля? Компании?

— Обо всех. Как она ладила с людьми, которые занимаются спектаклем?

— По-моему, отлично, — сказала Тина и пожала плечами. — Когда спектакль отработан, они приходят реже. Ну, в нашем случае, поскольку мы так популярны, Фредди приходит раз или два в неделю — убедиться, что мы не начали халтурить. Однако по большей части…

— Фредди?

— Наш режиссер. Фредди Карлайл.

— Как правильно пишется? — спросил Мейер, снова беря записную книжку.

Тина продиктовала по буквам.

— А имя продюсера, вы говорили…

— Алан Картер.

— Кто директор компании?

— Дэнни Эпштейн.

— Генеральный?

— Лью Эберхарт.

— Еще кто-то еще, о ком мы должны знать? — спросил Карелла.

Тина пожала плечами.

— Помощники режиссера? У нас их три. — Она снова пожала плечами. — То есть вообще у нас тридцать восемь человек только актеров, и еще бог знает сколько музыкантов, электриков, плотников…

— Среди них есть испаноговорящие?

— Среди рабочих? Наверное. Я не особенно с ними знакома. Разве что иногда пробегаю мимо них в нижнем белье.

Она вдруг светло улыбнулась, но затем, вероятно, вспомнила, о чем они говорят, и улыбка исчезла так же быстро, как и появилась.

— А что насчет труппы? Есть среди них испаноговорящие? — спросил Карелла.

— Двое из цыган.

— Назовите, пожалуйста, их имена, — сказал Мейер.

— Тони Асенсио и Майк Ролдан. Фамилия «Ролдан» на самом деле испанская, хоть и не похожа. Вообще-то он Мигель Ролдан.

— Была ли Салли дружна с кем-то из них?

— Цыгане в шоу не особенно хорошо знают друг друга, — сказала Тина.

— Как хорошо она знала этих двоих? — спросил Карелла.

— Так же, как и остальных.

— Она встречалась с кем-то из них?

— Они оба голубые, — усмехнулась Тина. — Даже вместе живут.

Разговор о спектакле, видимо, напомнил ей о дневном представлении. Девушка быстро взглянула на часы.

— О господи! Мне надо бежать, а то опоздаю! — Внезапно Тина смутилась, и детективы подумали, что сейчас она снова заплачет. — Шоу ведь должно продолжаться, верно? — с горечью произнесла она, качая головой. — Салли умерла, а я беспокоюсь из-за какого-то шоу.

Глава 4

Из патрульной машины, стоящей у тротуара, двое полицейских следили за дракой, в которой священник, похоже, одерживал верх. Вылезать из машины и вмешиваться копам не хотелось — там холодно, да и священник вроде прекрасно справляется сам. Кроме того, наблюдать, как святой отец макает в снег своего щуплого противника, было весьма увлекательно.

Здесь, на территории восемьдесят седьмого участка, порой трудно отличить латиноса (в отчете следует писать «испаноговорящего») от белого, потому что многие из них, имея лишь примесь испанской крови, выглядят как самые обычные граждане. Священник, наверное, тоже был латиносом, только цветом лица посветлее, да комплекцией покрупнее типичного испашки. Двое патрульных грелись в машине и высказывали догадки о том, что в нем, наверное, сто или сто десять кило веса и почти два метра роста. Они не могли понять, в какой церкви тот служит. Ни в одной из ближайших церквей не было священников, кто одевался бы, как этот; может, приехал откуда-нибудь из Калифорнии — кажется, в миссиях долины Напа одеваются похоже?

На голове священника в коричневой шерстяной рясе была выбрита тонзура, как у монахов, — лысина блестела в окружении венца волос. Один из патрульных в машине спросил второго, как называется эта коричневая штука на священнике, типа платья. Тот ответил: «Сутана, тупица!» — и первый сказал: «А, да, точно». Оба были новобранцы и работали в восемьдесят седьмом всего две недели, иначе знали бы, что священник — вовсе не священник и даже не монах, хоть и был известен в районе как Брат Антоний.

Брат Антоний делал из противника котлету. Противник — маленький пуэрториканец, бильярдный шулер — совершил большую ошибку, пытаясь его обдурить. Брат Антоний выволок гада из бильярдной и для начала впечатал его в кирпичную стену соседнего дома — так, знаете ли, чтобы слегка оглушить, — а затем шарахнул кием по коленным чашечкам, надеясь их сломать, но сломал только кий. Теперь он безжалостно мутузил шулера огромными, как свиные окорока, кулаками. Двое патрульных наблюдали за представлением из патрульной машины. Брат Антоний весил немало, однако в тюрьме он поднимал тяжести, и жира в его теле не было ни грамма. Иногда он просил кого-нибудь ударить его посильнее в живот и радостно смеялся, когда этот кто-нибудь говорил, какой он крепкий и сильный. Круглый год, даже в жаркие летние месяцы, он носил шерстяную коричневую рясу. В летние месяцы под ней он ничего не носил. Порой он приподнимал подол рясы и показывал сандалии уличным шлюхам.

— Видите? — говорил он. — Больше на мне ничего нет.

Проститутки охали и ахали и пытались задрать рясу повыше, заявляя, что не верят. Брат Антоний хохотал и удалялся, пританцовывая на удивление грациозно для такого здоровяка.

Зимой он сменял сандалии на армейские ботинки. И вот теперь этими ботинками втаптывал тщедушного пуэрториканца в лед. Двое копов в патрульной машине обсуждали, не следует ли им выйти и прервать сражение, не дожидаясь, пока мозги коротышки-латиноса размажут по тротуару.

Но им не пришлось принимать решения, потому что рация выдала сигнал «10–10», и они ответили, что берут вызов. Патрульные отъехали от тротуара как раз в тот момент, когда Брат Антоний склонился над лежащим без сознания мошенником, чтобы вытащить из его кармана бумажник. Всего десять баксов в этом бумажнике принадлежало Брату Антонию, но он рассудил, что вправе забрать все, что там есть, в качестве моральной компенсации. Он опустошал бумажник, когда из-за угла вышла Эмма.

Эмма, по кличке Толстая Дама, была известна в районе как обладательница вспыльчивого нрава и остро отточенной бритвы, поэтому местные обитатели, в большинстве своем, старались держаться от нее подальше. Бритву она носила в сумочке, висящей на левом плече — чтобы правой рукой легко выхватить и молниеносно раскрыть бритву, и отрезать любому чуваку ухо, резануть по лицу или руке, или добыть денег из чужой сумочки, или одним движением вскрыть трахею или яремную вену. С Толстой Дамой никто не любил иметь дела, и, видимо, поэтому, едва она появилась, толпа начала расходиться. Хотя разойтись люди могли и по иным причинам — представление окончилось, и никто не желал зря болтаться на улице в такой холодный день, особенно в этом районе, где почему-то всегда казалось холоднее, чем в любом другом месте города. Словно этот район был Москвой, а парк, окружавший его, — парком Горького.

— Привет, братан, — сказала Толстая Дама.

— Привет, Эмма, — ответил Брат Антоний, поднимая взгляд. Он сидел на корточках над оглушенным противником, довольный тем, как хорошо над ним поработал. Тонкая струйка крови стекала на лед с его тупой головы, а лицо посинело.

Брат Антоний кинул пустой бумажник через плечо, поднялся и сунул добычу — что-то около пятисот баксов — в мешковидный карман впереди рясы. Он двинулся вдоль тротуара, и Эмма пошла рядом с ним.

Эмме было тридцать два или тридцать три года, на шесть или семь лет больше, чем Брату Антонию. Она носила фамилию Форбс с тех пор, как вышла замуж за черного по имени Джимми Форбс. Муж Эммы трагически погиб в результате перестрелки в банке, который он пытался ограбить.

Застрелил Эмминого мужа банковский охранник, отставной патрульный двадцать восьмого участка города. На тот момент охраннику было шестьдесят три года. До шестидесяти четырех он не дожил. Через месяц после похорон мужа, одной прекрасной апрельской ночью, когда только-только зацвели форзиции, Эмма разыскала его и перерезала ему горло от уха до уха. Эмма не любила тех, кто лишал ее или ее близких чего-либо, чего те желали или в чем нуждались. Свои мстительные атаки Эмма любила сопровождать фразой: «Опера не закончена, пока не спела Толстая Дама». Было неясно, выражение предшествовало ее прозвищу или наоборот. При росте метр шестьдесят восемь и весе восемьдесят пять килограммов резонно было ожидать — особенно в этом районе, где клички так же распространены, как и официальные имена, — что рано или поздно кто-нибудь начнет звать ее Толстой Дамой, даже никогда не слыхав ее фразы насчет оперы.

Брат Антоний был одним из очень немногих, кто знал, что на ее почтовом ящике написано «Эмма Форбс», и что она была рождена Эммой Голдберг — не путать с анархисткой Эммой Голдман, жившей задолго до того, как Эмма Голдберг появилась на свет. Брат Антоний был также одним из очень немногих, кто звал ее Эммой. Остальные предпочитали называть ее либо Дамой (не смея в ее присутствии использовать прилагательное), либо вообще никак, а то, не дай бог, обидится и достанет бритву. Брат Антоний был так же единственным в районе и, возможно, во всем мире, кто считал Эмму Голдберг, она же Форбс, она же Толстая Дама, необычайно красивой и исключительно сексуальной.

— Да уж, о вкусах не спорят, — сказал однажды Брату Антонию его бывший знакомец сразу после того, как тот упомянул, как красива и сексуальна, по его мнению, Эмма. Легкомысленный комментарий был произнесен за секунду до того, как Брат Антоний сшиб знакомца с табурета и впечатал его в зеркало за барной стойкой, где они сидели.

Брат Антоний не любил тех, кто недооценивал чувств, которые он питал к Эмме. В глазах Брата Антония она выглядела иначе, нежели в глазах других людей. Большинство видело коренастую крашеную блондинку в черном пальто, черных хлопковых колготках и синих кроссовках, с черной сумочкой, в которой лежала бритва с костяной ручкой. Брат Антоний — несмотря на эмпирическое знание противного — видел натуральную блондинку с локонами, обрамляющими нежное как у мадонны лицо и прекрасные голубые глаза; Брат Антоний видел тяжелые, как дыни, груди и зад как у тягловой лошади, Брат Антоний видел толстые белые ляжки и акры холмистой плоти; Брат Антоний видел робкую, скромную, легкоранимую пышечку, которую надо обнимать и лелеять, утешать и защищать от жестокого мира.

Просто идя рядом с ней, Брат Антоний испытал эрекцию; впрочем, возможно это случилось благодаря предельному удовлетворению от того, что он до полусмерти избил бильярдного жулика — довольно трудно разобраться в своих эмоциях, особенно в такую стужу. Придерживая Эмму под локоток, он вел ее на Мэйсон-авеню, к бару в середине убогого участка улицы, простирающейся на три квартала. Было время, когда Улицу (как фамильярно звали ее жители этих трех кварталов) ирландские иммигранты называли Шлюхиной Дырой, а позже, черные — Лисьим Ходом. С наплывом пуэрториканцев улица сменила язык, но не источник дохода. Пуэрториканцы называли ее La Via de Putas. Копы звали ее Улицей Проституток — до того как в моду вошло слово «путана». Теперь ее звали «Рай путан». Короче, на каком бы языке ее ни называли, здесь платили деньги и делали выбор.

Не так давно хозяйки борделей называли себя «Мама-такая-то» и «Мама-сякая-то». В те дни самое известное заведение держала Мама Тереза. У Мамы Кармен был самый грязный притон. К Маме Люс чаще других наведывались копы — из-за чересчур экзотичных дел, творившихся за его осыпающимся кирпичным фасадом. Но те дни давно миновали. Бордель как таковой ушел в прошлое, стал частью преданий старины. Сегодня проститутки работали в массажных салонах и барах, которых здесь были сотни, они стояли во всю длину улицы, мерцая неонами в ночи. Бар «У Сэнди», который выбрал Брат Антоний, был местом сборища шлюх, однако в два часа дня большинство местных тружениц еще отсыпались после пятничной ночи, и у стойки сидела единственная черная девица в блондинистом парике.

— Привет, Брат Антоний, — сказала она. — Привет, Дама.

— Доминус вобискум^[54], — ответствовал Брат, ребром правой ладони рассекая воздух сверху вниз, и затем горизонтально, перпендикулярно первой невидимой черте, рисуя таким образом крест. Он не имел представления, что значат эти латинские слова, знал только, что они работают на имидж, который он постоянно себе создавал.

«Имидж — это все, — любил говорить он Эмме. Слова медом текли с его языка, голос звучал глубоко и мелодично. — Все есть иллюзия».

— Чего вам? — спросил бармен.

— Маленькую красного вина, пожалуйста, — сказал Брат Антоний. — Тебе, Эмма?

— Джин со льдом и лимонной долькой.

— А что будет вторая дама? — спросил Брат Антоний в приступе благодушия.

Стычка с наглым бильярдистом принесла ему пятьсот баксов профита. Он попросил у бармена мелочи, пошел к музыкальному автомату и выбрал несколько рок-н-ролльных мелодий. Он любил рок-н-ролл. Особенно он любил рок-н-ролльных певцов, которые одеваются на сцену так, что их не узнать потом на улице. Черно-белая проститутка сообщила бармену, что выпьет еще один скотч с содовой. Когда Брат Антоний вернулся к своему стулу на другом конце бара, она сказала ему:

— Спасибо, Брат Антоний.

Бармен Сэнди, он же владелец бара, не слишком обрадовался приходу Брата Антония. Ему не нравилось заказывать новые зеркала всякий раз, как Брат Антоний сочтет себя оскорбленным. К счастью, кроме Брата Антония и его толстой подружки, здесь был еще только один посетитель, блондинистая негритянка в конце бара, а Брат Антоний только что заказал ей выпивку, так что, может, сегодня и обойдется. Сэнди на это очень надеялся. По субботним вечерам проблем и так достаточно, хотел того Сэнди или нет.

В этом районе, и особенно на этой улице, субботние вечера никогда не были, как в песне поется, «самыми одинокими вечерами недели». В этом районе, и особенно на этой улице, никто не останется одиноким в субботний вечер, если в кармане у него лежит вчерашняя получка. К десяти вечера в этом баре шлюх будет больше, чем крыс в мусорном баке за дверью; здесь соберутся проститутки всех мастей: черные, белые, блондинки, брюнетки и рыжие, и даже с розовыми или лиловыми волосами, мужчины и женщины, а также неопределившиеся. Всякой твари по паре, чтобы сохранить племя свое для земли, входили в сей ковчег: и чешуеногие чудовища по двадцать баксов, и стройные лошадки, считавшие, что они должны работать в центре города за сотню в час, — всякой твари по паре, дабы создать здесь приятную, семейную атмосферу.

Всякие твари входили в бар парами; их приветствовал Сэнди, который понимал, что все эти мужчины, пьющие у стойки, пришли отведать плоти, а не духа, и который имел свой навар от каждой вхожей сюда ночной бабочки. Сэнди нужна была компенсация (так, по крайней мере, он им говорил) за необходимость платить копам и их сержанту, который тоже время от времени сюда заглядывал.

Сэнди, надо сказать, компенсировал свои расходы с лихвой, за исключением тех случаев, когда выходные приносили больше затрат, чем обычно. Он страшился выходных, хотя именно они давали бару возможность оставаться открытым и в будни.

— За счет заведения, — сказал он Брату Антонию, надеясь подкупить его, чтобы он вечером не приходил, и затем внезапно испугался, когда понял, что Брату Антонию может понравиться столь щедрый прием, и он решит вернуться позже за добавкой.

— Я сам плачу за свою выпивку, — гордо заявил Брат Антоний и вытащил ролик банкнот из мешковидного кармана на животе. Он отлепил одну из десяток и положил ее на стойку.

— И все же… — начал было Сэнди, однако Брат Антоний молча сделал знак креста в воздухе, и Сэнди рассудил, что негоже ему спорить с посланцем Господа. Он взял десятку, бросил в кассу и положил сдачу перед Братом Антонием. В конце стойки негритянка в лохматом блондинистом парике подняла стакан и сказала:

— Твое здоровье, Брат Антоний.

— Доминус вобискум, — отозвался Брат Антоний, поднимая свой бокал.

Эмма положила пухлую ладонь на его колено.

— Узнал что-нибудь новое? — прошептала она.

— Нет, — ответил он, качая головой. — А ты?

— Только то, что, когда его нашли, в бумажнике у него было одиннадцать сотен.

— Одиннадцать сотен! — прошептал Брат Антоний.

— И еще что стреляли тридцать восьмым калибром. Из револьвера.

— Кто тебе это сказал?

— Слышала, как два копа разговаривали в закусочной.

— Тридцать восьмой, — сказал Брат Антоний. — Одиннадцать сотен.

— О чем я и говорю. Неплохая капуста, а? — сказала Эмма.

— Кокаиновая капуста, моя дорогая.

Брат Антоний искоса взглянул на тот конец барной стойки, чтобы убедиться, что ни бармен, ни черная их не подслушивают. Бармен, перегнувшись через стойку, тихим шепотом беседовал с негритянкой. Его пальцы перебирали ворот ее платья и поглаживали возвышение, образованное подушкообразной грудью. Брат Антоний улыбнулся.

— Смерть этого засранца оставила дыру, — сказала Эмма.

— Точно, — кивнул Брат Антоний.

— И в этой дыре остались безнадзорные клиенты, — сказала Эмма.

— Точно, — повторил Брат Антоний.

— Было бы неплохо, если бы эту дыру заполнили мы с тобой, — сказала Эмма. — Унаследовали бы дело. Найдем, кого он обслуживал, и станем их новыми поставщиками.

— Есть люди, которым это может не понравиться, — заметил Брат Антоний.

— Я с тобой не согласна. Вряд ли маленького толкача убили за торговлю. Нет, дорогой. Совершенно не согласна.

— Тогда за что?

— За что убили? Хочешь знать, что я думаю?

— Прошу, — сказал Брат Антоний.

— За то, что он был глуп и, наверное, стал неуступчив с покупателями. Вот что я думаю, братан. А когда мы начнем продавать пудру, мой дорогой, это будет другая история. Мы со всеми будем сахарно-сладкими. Мы будем мистер и миссис Любезность.

— Как мы найдем товар на продажу? — спросил Брат Антоний.

— Сперва главное, — сказала Эмма. — Сперва мы обзаведемся клиентами, а затем найдем сахарок.

— А сколько клиентов у него было, как полагаешь? — спросил Брат Антоний.

— Сотни, — сказала Эмма. — Может, тысячи. Мы разбогатеем, дорогой. Мы будем каждый день благодарить бога за то, что кто-то убил Пако Лопеса.

— Доминус вобискум, — произнес Брат Антоний и перекрестил воздух.

Тимоти Мур явился в участок минут через десять после того, как личные вещи Салли Андерсон были доставлены патрульным из Мидтаун-Ист. В приложенной к вещам записке детектив Левин сообщал, что разговаривал с дружком погибшей, и им следует ожидать его прихода.

И вот теперь он стоял здесь, за решетчатой перегородкой, и называл свое имя Дженеро, который сразу заявил:

— Это не ко мне.

— Сюда, сэр, — сказал Мейер, помахав рукой.

Это был высокий угловатый парень с пшеничными волосами и темными карими глазами. Короткое пальто на нем казалось слишком легким для такой погоды, но, возможно, замерзнуть не давали длинный полосатый шарф вокруг шеи и ботинки на толстой резиновой подошве. Его глаза грустно смотрели из-за очков «авиатор». Он пожал протянутую Мейером руку.

— Детектив Карелла?

— Я детектив Мейер. Вот детектив Карелла.

— Здравствуйте, — сказал Карелла, поднимаясь из-за своего стола и протягивая руку. Мур был лишь немногим выше его, их глаза встретились почти на одном уровне.

— Детектив Левин в Мидтаун-Ист…

— Да, сэр?

— Сказал, что дело передали вам.

— Это так, — кивнул Карелла.

— Я пошел туда, как только узнал о Салли.

— Когда это было, сэр?

— Сегодня утром. Я узнал сегодня утром.

— Садитесь, пожалуйста. Хотите кофе?

— Нет, спасибо. Я пошел туда примерно в десять, наверное, сразу после того, как услышал новости по радио.

— Где вы находились в тот момент, мистер Мур?

— У себя дома.

— А именно?..

— На Челси-Плейс. В центре, рядом с университетом Рамси.

— Вы учитесь на врача? — спросил Карелла.

— Да. — Мур удивился, что они уже это знают, но промолчал. — Я пришел туда сразу…

— Куда?

— В Мидтаун-Ист. Мистер Левин сказал мне, что дело передали вам. И я решил поговорить с вами — вдруг смогу чем-нибудь помочь?

— Очень любезно с вашей стороны, — сказал Карелла.

— Как давно вы знаете мисс Андерсон? — спросил Мейер.

— Мы познакомились в прошлом июле. Я встретил ее вскоре после того, как умер мой отец.

— Как вы познакомились?

— На вечеринке, где я случайно оказался. Она… в минуту, как я ее увидел… — Мур посмотрел на свои руки. Пальцы были длинные и тонкие, ногти чистые как у хирурга. — Она была… очень красива. Я… меня потянуло к ней с первой минуты, как я ее увидел.

— И вы начали встречаться…

— Да…

— С прошлого июля.

— Да. Она как раз получила роль в «Шпике».

— Но вы не жили вместе, — сказал Мейер. — Или жили?

— Не официально. То есть мы не жили в одной квартире, — сказал Мур. — Но мы виделись почти каждый вечер. Я все думаю… — Он покачал головой. Детективы ждали. — Я все думаю, если бы только я был с ней прошлой ночью… Я обычно забирал ее после шоу. А прошлой ночью…

Он снова покачал головой. Детективы ждали.

— Прошлой ночью… — напомнил Карелла.

— Глупо порой все происходит, да? — произнес Мур. — У меня ухудшились оценки. Слишком много вечеринок. Ну и вот. Я дал себе новогоднее обещание: проводить по крайней мере один выходной вечер за учебой. Пятница, суббота или воскресенье. На этой неделе была пятница.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать… Слушайте, я не знаю, кто это с ней сделал, но вероятнее всего, что это какой-нибудь псих, который столкнулся с ней случайно, я прав? Увидел ее на улице и убил, так? Случайная жертва.

— Возможно, — пожал плечами Карелла.

— Так вот я и говорю, что, если бы это была прошлая неделя, я бы забирал ее как раз в пятницу вечером. Потому что на прошлой неделе я занимался в воскресенье. Помню, в то воскресенье была вечеринка, на которую она меня звала, но я сказал нет, мне надо заниматься. Или за неделю до этого, была бы суббота. Ну почему это должно было случиться в пятницу на этой неделе, почему я не встречал ее прошлым вечером после спектакля?

— Мистер Мур, — начал Мейер, — в случае, если это не был сумасшедший…

— Наверняка сумасшедший, — сказал Мур.

— Ну… — Мейер глянул на Кареллу, пытаясь прочесть на его лице, стоит или нет упоминать Пако Лопеса. Лицо Кареллы ничего не выражало, что было равнозначно совету промолчать. — Мы должны изучить все версии. Поэтому наши вопросы могут показаться вам не относящимися к делу, но задать их мы обязаны в любом случае.

— Я понимаю, — кивнул Мур.

— Как человек, самый близкий к мисс Андерсон…

— Ну, ее мать жива вообще-то, — сказал Мур.

— Она здесь, в городе?

— Нет, в Сан-Франциско.

— У мисс Андерсон были братья или сестры?

— Нет.

— Тогда по сути…

— Да, наверное, можно сказать, что я был ей самым близким…

— Насколько я понимаю, вы были друг с другом откровенны?

— Да.

— Она когда-нибудь упоминала какие-либо угрожающие письма или телефонные звонки?

— Нет.

— Кто-нибудь ее преследовал?

— Нет.

— Поджидал у дома?

— Нет.

— Она была кому-нибудь должна денег?

— Нет.

— Был кто-нибудь должен ей?

— Я не знаю.

— Она имела дело с наркотиками?

— Нет.

— Какие-нибудь другие нелегальные занятия?

— Нет.

— Не получала ли она в последнее время подарков от незнакомцев? — спросил Карелла.

— Не понимаю, что вы имеете в виду.

— В театре, — сказал Карелла. — Цветы… или конфеты? От неизвестных поклонников?

— Она никогда о таком не упоминала.

— У нее были когда-нибудь проблемы после спектаклей?

— Какого рода проблемы?

— Кто-нибудь ждал ее, пытался поговорить с ней, касался ее…

— Вы имеете в виду любителей автографов?

— Может, кто-то из них был излишне агрессивен.

— Нет.

— Или кого-то она отвергла…

— Нет.

— Ничего, что бы вы видели или она рассказала бы вам?

— Ничего.

— Мистер Мур, — сказал Карелла, — мы просмотрели ежедневник мисс Андерсон и перепечатали расписание каждого дня этого месяца. Мы только что получили из Мидтаун-Ист ее телефонную книжку и теперь сверяем телефоны с именами в ежедневнике. Однако вы сэкономите нам время, если поможете определить…

— Буду рад, — сказал Мур.

Карелла выдвинул верхний ящик стола и достал несколько фотокопий листа, который Мисколо перепечатал с их записей от руки. Он передал одну из копий Муру, другую Мейеру.

Понедельник, 1 февраля

10.00 — Танцы

12.00 — Ланч с Херби.

16.00 — Каплан

18.00 — Продукты

19.30 — Театр

— Каплан — это ее психоаналитик, — сказал Мур. — Она бывала у него в четыре часа каждый понедельник, четверг и пятницу.

— Вы знаете его имя?

— Морис, если не ошибаюсь.

— Не в курсе, где его кабинет?

— На Джефферсон. Я за ней однажды туда заезжал.

— Кто этот Херби, с которым был ланч?

— Херб Готлиб, ее агент.

— Знаете, где его офис?

— Где-то в Мидтауне. Рядом с театром.

Вторник, 2 февраля

10.00 — Танцы

14.00 — Прослушивание.

16.30 — Позвонить матушке М.

19.30 — Театр

— Это когда она должна быть в театре, — пояснил Мур. — Занавес поднимают каждый вечер в восемь, и в два для дневного спектакля. Актеры должны быть в театре за полчаса, то есть в час тридцать для дневного, семь тридцать для вечернего спектакля.

— Что это за прослушивание в два часа? — спросил Карелла. — Разве актеры пробуются на другие роли, если они уже работают в хите?

— Конечно, постоянно, — сказал Мур.

— Две записи в неделю о звонке матушке М., — сказал Мейер. — Это ее мать в Сан-Франциско?

— Нет, — сказал Мур. — Это моя мать. В Майами.

— Она звонила вашей матери дважды в неделю?

— Да. Салли не слишком-то ладила со своей матерью. Она ушла из дома еще очень юной, поехала в Лондон учиться балету. После этого они так и не сблизились.

— И ваша мать была… чем-то вроде замены?

— Суррогатная, если хотите.

— Матушка М. «М» это…

— Матушка Мур, да.

— Так она звала ее, да?

— Да. Мы часто смеялись по этому поводу. Она так называла ее, что можно было подумать, что моя мать — монахиня или что-то вроде того. — Он помолчал. — А кто-нибудь связался с миссис Андерсон?

— Вы не знаете ее имени? — спросил Карелла.

— Знаю, Филлис. Ее номер, наверное, есть в записной книжке Салли. Вы сказали, мистер Левин прислал вам…

— Да, она у нас здесь, как и другие вещи, которые лаборатория уже проверила.

— А что искала лаборатория? — спросил Мур.

— Кто их знает? — сказал Карелла и улыбнулся.

Он прекрасно знал, что они искали. Они искали все, что могло пролить хоть немного света на убийцу или жертву. На убийцу — потому что он все еще на свободе, и чем дальше, тем труднее будет его поймать. На жертву — потому что чем больше ты знаешь о жертве, тем легче понять, почему кто-то захотел прекратить ее существование.

— Но, конечно, ничего в личных вещах Салли вам не скажет о безумце, который на нее напал, — сказал Мур.

И снова ни один из детективов не упомянул, что тот же «безумец» убил молодого кокаинового дилера по имени Пако Лопес за три ночи до убийства Салли. Карелла и Мейер молча смотрели на расписание в своих руках. Поняв намек, Мур тоже посмотрел в расписание.

Среда, 3 февраля

10.00 — Танцы

12.00 — Антуан

13.30 — Театр

17.00 — Херби, бар «Сэндс»

19.30 — Театр

— Каждые среду и субботу у них по два спектакля, — сказал Мур.

— Кто такой Антуан? — спросил Карелла.

— Ее парикмахер, — ответил Мур. — На Южной Арундел, в шести кварталах от ее квартиры.

— И опять Херби.

— Да, она часто с ним виделась, — сказал Мур. — Понимаете, агент очень важен для карьеры актрисы.

Списки для оставшихся девяти дней между средой, 3 февраля и пятницей, 12 февраля — последним полным днем перед тем, как ее убили, — следовали тому же сценарию. Танцевальный класс с понедельника по пятницу в 10.00. Каплан в 16.00, трижды в неделю. Звонки матушке Мура в Майами дважды в неделю. Встречи с агентом Херби дважды в неделю, иногда чаще. На странице с воскресеньем, 7 февраля, было написано только «Д. К.» без указания времени, а ниже — «20.00 Вечеринка у Лонни».

— Лонни — одна из чернокожих танцовщиц в шоу, — пояснил Мур. — Лонни Купер. Это вечеринка, на которую Салли звала меня на прошлой неделе.

— А кто такой «Дэ Ка»? — спросил Карелла.

— «Дэ Ка»?

— Вот здесь, — указал Карелла. — Инициалы «Д. К.». Ни времени, ни места, только инициалы.

— «Д. К.»? А! — воскликнул Мур. — Конечно.

— Кто он? Или она?

— Ни то ни другое. — Мур улыбнулся. — Это деликатесы.

— Деликатесы? — удивился Мейер.

— Магазин «Деликатесы Коэна». На углу Стэм и Норт-Роджерс. Салли ходила туда каждое воскресенье. Покупала бейглы, локс, сливочный сыр… всякое такое.

— И она писала это в ежедневник?

— Ну да, она все писала в ежедневник.

— Ходила туда каждое воскресенье?

— Да.

— В какое время?

— По-разному.

— Угу, — буркнул Карелла.

В четверг, 11 февраля, Салли опять ходила к парикмахеру, а позже в тот день встречалась с неким Сэмюэлом Лэнгом из кинокомпании «20 век Фокс». За день до гибели отвезла кошку к ветеринару в 13.00. Назначенные встречи в ежедневнике распространялись на несколько недель после смерти; даже в этом городе никто не ожидает внезапного выстрела из темноты ночи. Каждый февральский день, кроме выходных, на десять утра были педантично записаны «Танцы», сходно отмечены все договоренности с Капланом, звонки матери Мура дважды в неделю, и время, когда она должна быть в театре. На понедельник, 15 февраля, она записала, что в 15.00 надо забрать кошку от ветеринара.

— Мистер Мур, — сказал Карелла, — я надеюсь, вы не возражаете, если мы зададим несколько вопросов…

— Что угодно, — кивнул Мур.

— Более личного характера, — закончил Карелла.

— Задавайте.

— Ну… вы бы знали, если бы в ее жизни был другой мужчина? Помимо вас. Кто-то, кто мог ревновать к вашим с ней отношениям? Кто-то, кого она могла знать до того, как встретила вас?

— Мне о таком неизвестно.

— Или другая женщина?

— Нет, конечно, нет.

— Никто не мог затаить зло…

— Никто.

— Как насчет ее агента, Херба Готлиба? Сколько ему лет?

— А что?

— Просто подумал, — сказал Карелла.

— Подумали о чем?

— Ну, она виделась с ним что-то уж очень часто…

— Он был ее агентом. Конечно, она виделась с ним часто.

— Я не предполагаю…

— Вообще-то именно это вы и предполагаете, — отрезал Мур. — Сначала спрашиваете меня, был ли другой мужчина… или даже другая женщина, господи боже… а затем целитесь в Херба Готлиба, которому, наверное, не меньше пятидесяти пяти! Как вы можете думать, что кто-то вроде Херба…

— Я пока ничего не думаю, — сказал Карелла. — Я только рассматриваю возможности.

И одна из возможностей, с запозданием пришло ему в голову, состояла в том, что мистер Тимоти Мур сам мог бы быть подозреваемым — как минимум в убийстве Салли Андерсон. Карелла давно уже знал, что примерно тридцать процентов убийств совершают родные и близкие жертв, а двадцать процентов в конце концов оказываются результатом любовных ссор. Тимоти Мур, по его собственному признанию, был любовником Салли Андерсон, и неважно, что он добровольно пришел в отделение. Даже в два отделения, строго говоря.

— Вообще-то, — сказал Мур, — единственное, что интересует Херба, это деньги. Салли могла бы плясать перед ним голой, и он заметил бы ее, только если бы она начала разбрасывать золотые монеты.

Карелла решил уцепиться за это.

— А стала бы она это делать?

— Делать что?

— Танцевать голой для Херба Готлиба. Или для кого-то еще.

— Это вопрос?

— Вопрос.

— Ответом будет «нет».

— Вы уверены?

— Абсолютно уверен.

— Никаких других мужчин или женщин в ее жизни?

— Никаких.

— Она говорила вам это?

— Ей не нужно было говорить. Я знал.

— А вы?

— Что я?

— Другие женщины у вас?

— Нет.

— Мужчины?

— Нет.

— Тогда значит, у вас с Салли все было серьезно, так?

— Да, довольно серьезно.

— Довольно серьезно — это насколько серьезно?

— Не понимаю, — сказал Мур.

— Чего не понимаете?

— Я пришел сюда, чтобы предложить…

— Да, и мы это очень ценим.

— А так не скажешь, — проворчал Мур. — О чем еще вы собираетесь спросить? Где я был прошлой ночью, когда Салли застрелили?

— Я не собирался этого спрашивать, мистер Мур, — сказал Карелла. — Вы уже сказали нам, что были дома, занимались.

— А вы именно дома занимались? — уточнил Мейер.

— Не собирались спрашивать, да? Я был дома.

— Всю ночь?

— Ну, началось…

— Вы были ее бойфрендом, — ровным голосом произнес Мейер.

— И это означает, что я ее убил? — сказал Мур.

— Похоже, вы сами задаете вопросы и сами на них отвечаете, — заметил Мейер. — Вы были дома всю ночь?

— Всю ночь.

— Кто-то был с вами?

— Не совсем.

— Что значит не совсем? Либо кто-то был с вами, либо вы были одни. Вы были один?

— Я был один. Но я раз пять или шесть звонил приятелю.

— По поводу?

— Мы обсуждали материал. Советовались.

— Он тоже студент-медик? Приятель, которому вы звонили?

— Да.

— Его имя?

— Карл Лоуб.

— Где он живет?

— В Квотер.

— Вы знаете его адрес?

— Нет. Но уверен, он есть в телефонной книге.

— В какое время вы ему звонили?

— Да всю ночь почти.

— А в полночь?

— Не помню.

— Он звонил вам в какое-либо время прошлой ночи?

— Несколько раз.

— Когда в последний раз вы с ним говорили?

— Прямо перед тем, как пошел спать. Я сначала звонил Салли, пытался…

— Вы звонили ей до этого?

— Да, периодически.

— Прошлой ночью я имею в виду.

— Да, прошлой ночью. Звонил несколько раз.

— Вы беспокоились, что ее нет дома?

— Нет.

— Почему? Когда вы звонили в последний раз?

— Примерно в три утра. Прямо перед тем, как в последний раз позвонил Карлу.

— И она не отвечала?

— Не отвечала.

— И вы не забеспокоились? Три утра, а она не подходит к телефону…

— Мы говорим об артистах театра, — сказал Мур. — Они — ночные жители. Три утра для них рано. И потом она знала, что я занимаюсь. Я решил, что она куда-нибудь пошла.

— Она говорила вам, что куда-то планирует идти?

— Нет, не говорила.

— Когда вы снова позвонили?

— Больше не звонил. Я услышал… когда проснулся, я включил радио и я… я… услышал… услышал…

Внезапно он закрыл лицо руками и начал всхлипывать.

Карелла подумал, что они обошлись с ним слишком жестоко. Мейер думал то же самое. Но зачем он сюда пришел? Мейер гадал о том же. И почему студент-медик выказал незнание того, какого рода свидетельства могут быть обнаружены при исследовании личных вещей Салли? Разве студентам на медицинских факультетах не рассказывают о следах крови? Или спермы? Или о соскобе подногтевого содержимого? Или человеческих волосах? И о прочих образцах биологического материала, который может в дальнейшем обеспечить идентификацию преступника?

Мур продолжал плакать, закрывшись ладонями.

— Вы в порядке? — спросил Карелла.

Мур неловко залез в задний карман за платком, откинув полу пальто. Из правого кармана пиджака свисал стетоскоп. Мур достал платок, высморкался и вытер глаза.

— Я любил ее, — сказал он.

Детективы не нашлись, что ответить.

— И она любила меня, — добавил он.

Детективы молчали.

— Я знаю, вы научены рассматривать все версии. Но я не имею отношения к убийству. Я пришел сюда, потому что хотел помочь — и точка. Вы бы лучше шли искать того сукина сына, который это сделал, вместо того чтобы…

— Я сожалею, мистер Мур, — сказал Карелла.

— Да уж, конечно, — проворчал Мур. Он положил платок обратно в карман и посмотрел на часы на стене. Потом встал и начал застегивать пальто. — Мне надо идти. Вы найдете мой номер в записной книжке Салли, можете застать меня дома вечером и ночью. Днем я в университете.

— Мы благодарны вам за помощь, — сказал Мейер.

— Конечно, — сказал Мур. Он повернулся и вышел из отделения.

Детективы посмотрели друг на друга.

— Ну, что скажешь? — спросил Карелла.

— О твоей идее или о ее исполнении?

— Я знаю, я засыпался, но как идея?

— Неплоха.

— Я и правда искал третьего лишнего…

— Я понял. Только наоборот, да?

— Точно. Какой-то парень…

— Или девушка…

— Точно, кого беспокоило, что Салли Андерсон встречается с Муром…

— Точно.

— И кто решил избавиться от нее.

— Возможно, — сказал Мейер.

— Но затем Мур стал…

— Да, я вижу, куда катятся колесики в твоей голове, Стив.

— Именно, когда я повернул обратно, да?

— Да, ты подумал: «Эй, может, это Мур — ревнивец, может, он и убил ее».

— Да, точно, но я засыпался.

— Может, и нет, может, теперь он немного напуган. Две вещи нужно выяснить, Стив…

— Знаю. Точное время, когда он звонил этому Лоубу…

— Да, второму студенту.

— Ага. И где он был в четверг вечером, когда убили Лопеса.

— Ты решил не упоминать в разговоре Лопеса, а?

— Хотел посмотреть, не выложит ли Мур алиби на четверг сам.

— Слушай, — произнес Мейер, — а кто говорит, что одно и то же оружие означает одного и того же убийцу?

— А? — спросил Карелла.

— Я стреляю в кого-то из револьвера в четверг вечером. Я выбрасываю оружие. Кто-то подбирает его, и оно попадает на черный рынок. Ты его покупаешь, чтобы использовать в пятницу ночью. Никакой связи между двумя убийствами, понимаешь?

— Понимаю, — сказал Карелла, — ты усложняешь нам жизнь.

— Потому что не вижу связи между Пако Лопесом и Салли Андерсон.

— Понедельник — праздник, не так ли? — внезапно спросил Карелла.

— А?

— Понедельник.

— Что — понедельник?

— Это ведь день рождения Вашингтона, так?

— Нет, это двадцать второго.

— Но мы празднуем пятнадцатого. Он зовется День президентов.

— Какое отношение это имеет к Муру?

— Никакого. Я подумал о кошке.

— Какой кошке?

— О кошке Салли. В понедельник ее надо забрать. Но разве будет ветеринар работать в понедельник?

— Ну, раз она записала это в ежедневнике…

— Она записала, что надо забрать в три часа.

— Тогда, наверное, работает.

— И кто поедет забирать кошку? — спросил Карелла.

— Не я, — мгновенно ответил Мейер.

— Может, Саре захочется кошку, — предположил Карелла.

— Сара не любит кошек, — сказал Мейер. Его жена не любила животных. Она считала животных просто животными.

— Может, мать девушки захочет взять кошку? — серьезно сказал Карелла.

— Ее мать в Сан-Франциско, — сказал Мур и посмотрел на него.

— Так кто заберет чертову кошку?

Карелла однажды взял домой собаку-поводыря, которая досталась ему в результате одного дела. Фанни, домработница Кареллы, не любила собак. Совсем. Так что собака больше не жила в большом старом доме на Риверхэд.

Мейер продолжал молча смотреть на него.

— Жалко кошку. Как подумаю, что она там, бедная, ждет… — сказал Карелла, и в этот момент зазвонил телефон. Он схватил трубку. — Восемьдесят седьмой полицейский участок, Карелла.

— Это Алан Картер, — произнес голос на том конце провода.

— А, мистер Картер, замечательно. Я пытался вас разыскать. Спасибо, что перезвонили.

— Это по поводу Салли Андерсон? — спросил Картер.

— Да, сэр.

— О ее смерти мне ничего не известно.

— Мы все равно хотели бы с вами поговорить, — сказал Карелла. — Как ее наниматель…

— Никогда меня так не называли, — сказал Картер.

— Сэр?

— Никогда не слышал, чтобы продюсера называли нанимателем, — повторил Картер громче, словно в первый раз Карелла его не услышал. — В любом случае прошлой ночью я был в Филадельфии. Смерть Салли Андерсон стала для меня полной неожиданностью.

— Да, сэр, уверен, что так и было. — Карелла помолчал. — Мы все равно хотели бы поговорить с вами, мистер Картер.

— Мы уже разговариваем, — сказал Картер.

— Лично, мистер Картер.

Некоторое время в трубке стояла тишина. Карелла прервал ее.

— Можем мы прийти в три? — спросил он. — Мы не отнимем у вас много времени.

— На три у меня назначена встреча.

— Когда вы будете свободны, сэр?

— Сегодня суббота, — сказал Картер. — Я только что вернулся в город и звоню вам из дома. Завтра воскресенье, а в понедельник выходной. Можем мы встретиться во вторник? Или в среду? В Филадельфию я не уеду до вечера среды.

— Нет, сэр, — сказал Карелла. — Боюсь, не можем.

— Почему? — спросил Картер.

— Потому что убили двадцатипятилетнюю девушку, — ответил Карелла, — и мы хотели бы поговорить с вами сегодня. Если не возражаете.

Картер молчал несколько секунд.

Затем он сказал:

— В четыре часа, — после чего назвал адрес и резко повесил трубку.

Глава 5

Алан Картер жил в многоэтажном доме, втиснутом в шеренгу роскошных отелей с видом на восточную часть Гровер-парка. Пятьдесят с небольшим кварталов от полицейского участка до дома Картера детективы ехали почти полчаса. Улицы еще не до конца расчистили от снега, и если прогноз насчет завтрашнего снегопада верен, уборщикам предстоит вкалывать, как Гераклу в авгиевых конюшнях. День выдался морозный и пасмурный. Снег затвердел, и отскрести его будет нелегко.

Когда детективы подходили к подъезду, швейцар в форме пытался отколоть лед, образовавшийся перед дверью после того, как тротуар очистили от снега лопатами. В руках он держал ледоруб с длинной ручкой, из которого, подумалось Карелле, вышло бы неплохое орудие убийства. Мейер подумал о том же.

В вестибюле сидел за столом еще один служитель в форме. Карелла и Мейер назвали себя, и он, подняв телефонную трубку, доложил: «К вам мистер Карелла и мистер Мейер, сэр», — и добавил детективам: — «Поднимайтесь, квартира 37».

Лифтер, тоже в форме, заметил:

— Говорят, завтра опять будет снегопад.

Мейер и Карелла переглянулись.

Они вышли на третьем этаже, прошли по длинному, устланному ковром коридору к двери Картера и позвонили. Из квартиры донесся голос:

— Входите, открыто!

Карелла вошел в прихожую и сразу же чуть не споткнулся о коричневый кожаный чемодан. Он перешагнул через него, указал Мейеру жестом, чтобы тот смотрел под ноги, затем перешел из прихожей в огромную гостиную с огромным, от стены до стены, окном. В окно был виден парк. На фоне мутно-серого неба чернели голые ветви деревьев, согнутые под тяжестью снега.

Алан Картер сидел на диване, обитом бледно-зеленой тканью. Одетый в темно-коричневый деловой костюм и лимонного цвета рубашку, на рукавах которой блестели золотые запонки, он прижимал к уху трубку и, продолжая слушать телефонного собеседника, жестом пригласил детективов войти.

— Да, понимаю, — сказал он в трубку. — Но, Дэйв… Ага, ага. — Он слушал нетерпеливо, вздыхая и морщась. Выглядел Картер не старше сорока. Пронзительно-синие глаза отражали тусклый зимний свет из окна и выделялись на загорелом лице. Карелла подумал, что в Филадельфии погода, наверное, получше, чем здесь. Ему внезапно припомнились шутки о Филадельфии. Он никогда не был в Филадельфии.

— Ну, и что получил «Энни»? — Картер выслушал ответ, потом сказал: — О чем я и говорю, Дэйв. Это будет хит, более значимый, чем когда-либо был «Энни». Что ж, как ни жаль, сейчас везде такое положение. Скажи «Ориону»: цена окончательная, если им не по карману, пусть не тратят зря наше время. Понимаю, что могу сорвать сделку, Дэйв, я не вчера родился. Скажи им.

И резко повесил трубку.

— Прошу прощения. — Он встал, подошел к детективам и протянул руку. — Я Алан Картер. Предложить вам выпить?

— Нет, спасибо, — сказал Карелла.

— Спасибо, — покачал головой Мейер.

— Так, — сказал Картер. — Жуткое дело, да?

— Да, сэр, — кивнул Карелла.

— Есть идеи, кто это сделал?

— Нет, сэр.

— Какой-нибудь сумасшедший, — сказал Картер, направляясь к бару. Он приподнял графин. — Уверены? Нет? — Он пожал плечами, налил в низкий стакан на два пальца виски, бросил кубик льда, сказал: «Ваше здоровье», и осушил содержимое одним глотком, после чего налил еще. — Филадельфия!.. — произнес он, качая головой, словно одно только название этого города объясняло потребность в алкогольном допинге.

— Когда вы узнали о ее смерти, мистер Картер? — спросил Карелла.

— Когда сошел с поезда. Купил на станции газету.

— Что вы делали в Филадельфии?

— Обкатывал новую пьесу.

— Мюзикл? — спросил Мейер.

— Нет, обычная пьеса. Головная боль, — сказал Картер. — Триллер. Смотрели «Смертельную ловушку»?

— Нет, — сказал Мейер.

— Нет, — сказал Карелла.

— Ну вот, она — типа «Смертельной ловушки». Только паршивая. Не знаю, как меня уговорили на такое. В первый раз я ставлю обычную пьесу. — Он пожал плечами. — Наверное, снимут со сцены сразу после премьеры. Если, конечно, будет премьера.

— Значит, вы прочитали о мисс Андерсон в газете, — напомнил Карелла.

— Да, — сказал Картер.

— Что вы об этом думаете?

— А что я могу думать? Жуткий город.

— Насколько хорошо вы ее знали? — спросил Карелла.

— Совсем не знал. Просто одна из танцовщиц. У нас их шестнадцать. Кстати, вы видели спектакль?

— Нет, — сказал Мейер.

— Нет, — сказал Карелла.

— Я дам вам билеты. Отличный мюзикл. Крупнейший хит, этот город давно такого не видел.

— Кто ее нанял, мистер Картер?

— Что? А, девушку? Это было совместное решение.

— Чье?

— Мое, Джейми и…

— Джейми?

— Наш хореограф, Джейми Аткинс. Вы хотели узнать, кто присутствовал на просмотре танцоров?

— Да.

— Ну, как я уже сказал, на финальном просмотре был я, потом Фредди Карлайл, наш режиссер, Джейми и его помощник, наш музыкальный директор, еще, кажется, представитель профсоюза актеров и… дайте подумать… два постановщика, наш пресс-агент и, разумеется, пианист. И… еще, конечно, автор песен и писатель.

— Какой писатель?

— Автор либретто. Вроде все. Это было давно. Репетиции начались в августе прошлого года. Окончательный отбор сделали, наверное, в июле.

— Немало людей, — произнес Карелла.

— О, да, целый комитет, — улыбнулся Картер. — Когда ставишь мюзикл, который обойдется тебе в два-три миллиона баксов, приходится быть осторожным.

— Значит, все эти люди собираются вместе, и… что они делают? — спросил Карелла. — Голосуют?

— Да нет. Скорее обсуждают финалиста… за хореографом последнее слово, конечно. Именно ему предстоит работать с танцорами.

— Сколько танцовщиц отсеивается?

— Тысячи. Если считать всех, кто пришел на кастинг и кого прислал профсоюз… да. Мы пересмотрели, наверное, всех безработных танцовщиц города.

— Мисс Андерсон, видимо, была хорошей танцовщицей, — сказал Мейер.

— Наверняка. Раз уж прошла кастинг.

— Как она ладила с остальными актерами?

— Об этом лучше спросить у Фредди или Джейми.

— Режиссер и хореограф?

— Да. Но я уверен, что не было никаких трений… кроме обычного напряжения, какое случается на репетициях. Я имею в виду… позвольте, я попробую объяснить.

— Пожалуйста, — сказал Карелла.

— Команда любого шоу, в частности мюзикла, должна работать как единый организм. Уверен, если у мисс Андерсон с кем-либо из труппы были разногласия, Джейми сразу бы ее приструнил. Никто не станет нянчиться с артистическим темпераментом, когда на карте два с половиной миллиона.

— Это столько стоил «Шпик»?

— Приблизительно.

— Как долго репетировали, мистер Картер?

— Шесть недель. Не считая прогонов. Мы устраивали две недели прогонов, прежде чем почувствовали, что готовы показать шоу критикам.

— Вы присутствовали на репетициях?

— Не на всех. После того, как Фредди поставил большую часть шоу, да. Как правило, вначале мы предоставляем нашим творческим людям полную свободу. Но когда идут прогоны, продюсер — ну, по крайней мере этот продюсер, — старается присутствовать на всех репетициях.

— Значит, вы заметили бы, если между мисс Андерсон и кем-то из труппы были трения.

— Я ничего такого не заметил. Я хотел бы помочь вам, поверьте. Но я с этой девушкой был едва знаком. Признаться, когда я прочитал о ней в газете, я едва припомнил, которая это из танцовщиц.

— Ясно, — сказал Карелла.

— Рыженькая крошка, если не ошибаюсь?

— Мы не видели тела, сэр, — сказал Карелла.

— Что? — удивился Картер.

— Мы не были на месте преступления, сэр, — сказал Карелла.

— Тело обнаружено не в нашем районе, — пояснил Мейер.

— Сэр, — сказал Карелла, — нам очень помогло бы, если бы мы получили список имен, адресов и телефонных номеров каждого актера и всех, кто работал над спектаклем. Любого, кто имел хотя бы малейший контакт с мисс Андерсон.

— Вы же не планируете посетить их всех? — спросил Картер.

— Вообще-то планируем, — ответил Карелла.

Картер улыбнулся.

— Пожалуй, мне следует дать вам некоторое представление о масштабе этого шоу, — сказал он. — «Шпик» — очень большой мюзикл. У нас шесть ведущих актеров, четверо актеров второго плана, шестнадцать танцоров плюс двенадцать человек в хоре, восемнадцать рабочих сцены, двадцать шесть музыкантов, три помощника режиссера, три реквизитора, четырнадцать костюмеров с их ассистентами, три электрика, два плотника, звукорежиссер, три осветителя, гримерша и два резервных танцора, то, что мы называем «танцоры на замене».

Карелла посмотрел на Мейера.

— Итого сто четырнадцать человек, — сказал Картер.

— Ясно. — Карелла помолчал. — Но такой список существует? Со всеми этими людьми?

— На самом деле списков несколько. Один у генерального менеджера, один у менеджера компании, один у секретаря отдела производства… Уверен, что и в театре он есть. Должен висеть рядом с телефоном у служебного входа. Пожалуй, вам удобнее будет посмотреть именно его. Сходите в театр…

— Да, сэр, мы так и сделаем.

— А почему бы вам не убить одним выстрелом двух зайцев? — спросил Картер.

— Сэр? — сказал Карелла.

— Я имею в виду, раз уж вы будете в театре.

Детективы озадаченно смотрели на него.

— Я обеспечил гарантией пару билетов для приятеля, а он оставил сообщение на моем автоответчике, что сегодня вечером не приедет в город из-за погоды. — Картер оглядел их непонимающие лица. — Я говорю о спектакле. Хотите его посмотреть? В кассе лежат две брони.

— О, — сказал Карелла.

— О, — сказал Мейер.

— Ну, так как? — спросил Картер.

— Что ж, спасибо, — сказал Мейер, — но мы с женой сегодня вечером идем с друзьями в ресторан.

— А вы?

— Э-э… — замялся Карелла.

— Поверьте, вам понравится.

— Ну…

Он колебался, потому что не был уверен, что конкретно имелось в виду под «обеспечил гарантией». Насколько он понял, им предлагали бесплатные билеты, а он не собирался брать подарки от человека, который утверждает, что запомнил блондинку ростом метр семьдесят три «рыженькой крошкой». Карелла давно понял, что, если хочешь выжить как полицейский, ты либо не берешь ничего вовсе, либо берешь все, что не прибито гвоздями. Принять чашку кофе от хозяина закусочной? Прекрасно. Тогда рано или поздно примешь и взятку от дружелюбного владельца притона, устраивающего по воскресным утрам распродажу краденого товара. Не бывает «слегка» нечестных копов, как не бывает слегка беременных женщин.

— Сколько стоят эти билеты?

— Неважно, — сказал Картер, отмахиваясь от вопроса.

Карелла поморщился: очевидно, Картер решил, что он уточняет размер взятки; он ведь, в конце концов, работает полицейским в этом прекрасном городе. А копы принимают подарки — когда могут и где могут.

— Бронь — это бесплатные билеты? — спросил Карелла.

— Нет, нет. У нас, знаете ли, есть инвесторы, и мы не можем просто так раздавать места на самый популярный спектакль в городе. Но об оплате вы не волнуйтесь.

— А кто их оплатит? — спросил Карелла.

— Я лично обеспечил их гарантией, — сказал Картер.

— Я не понимаю. Что значит «обеспечил гарантией»?

— Я лично согласился за них заплатить. Даже если они не будут востребованы.

— Востребованы?

— По закону, бронь должна быть востребована за сорок восемь часов до представления. «Гарантируя» билеты, я по сути их востребовал.

— Но они еще не оплачены.

— Нет.

— Тогда, сэр, я оплачу их сам, — сказал Карелла.

— Зачем же…

— Я с удовольствием посмотрю спектакль, но я хотел бы сам заплатить за билеты.

— Ладно, как пожелаете. Они лежат в кассе на имя моего приятеля, Роберта Харрингтона. Вы можете выкупить их в любое время до поднятия занавеса.

— Спасибо, — сказал Карелла.

— Я позвоню в театр, скажу, что вы зайдете за списком.

— Спасибо.

— Я все же не понимаю, что такое «обеспечить гарантией», — сказал Мейер.

— На каждое представление откладываются несколько билетов. Для продюсера, режиссера, хореографа, звезд…

— Откладываются?

— Резервируются, — пояснил Картер. — Это входит в контракт. Определенное количество мест для каждого представления. Чем выше вы стоите в иерархии, тем больше мест имеете право выкупить. Конечно, если вы не востребуете их, они идут на продажу через кассу.

— Век живи, век учись, — улыбнулся Мейер.

— Да, — сказал Картер и взглянул на часы.

— Что-нибудь еще? — спросил Карелла Мейера.

— Вроде бы все, — пожал плечами Мейер.

— Тогда мы благодарим вас, сэр, — сказал Карелла. — И спасибо, что предложили нам билеты.

— Рад был помочь, — сказал Картер.

В лифте детективы молчали. Лифтеру, который уже сообщил им, что на завтра обещан снегопад, видимо, больше нечем было поделиться. Когда они снова вышли на улицу, небо хмурилось сильнее прежнего. Сгущались сумерки. Ночь будет безлунная.

— Просто хочу убедиться, что правильно ее расслышал, — сказал Мейер.

— Тину Вонг?

— Да. Она сказала: «Пять блондинок, две черные и одна китаянка», так?

— Именно.

— Тогда как же Картер мог думать, что Салли Андерсон была рыжей?

— Может, кто-то из дублеров рыжий.

— Может, я тоже рыжий? — сказал Мейер. — Вроде бы Картер говорил, что, когда начались прогоны, он присутствовал на каждой репетиции?

— Да.

— Тогда он должен знать их довольно неплохо. Как он мог думать, что там были рыжие?

— Может, он дальтоник.

— Ты ведь тоже обратил на это внимание?

— Конечно.

— Интересно, а почему ты не спросил его об этом?

— Хотел посмотреть, как далеко он зайдет.

— А он никуда не пошел. Просто оставил тему.

— Может, он просто так сказал.

— Поддерживая свои слова, что едва ее знает. Просто одна из девушек, лицо в толпе.

— Такое не исключено. В труппе тридцать восемь человек. Нельзя ожидать, что человек помнит…

— Да что такое тридцать восемь человек — население города? — сказал Мейер. — У нас в участке почти две сотни полицейских, а я знаю всех и каждого. В лицо, по крайней мере.

— У тебя тренированная память, — улыбнулся Карелла.

— Как долго от Филадельфии на поезде? — спросил Мейер.

— Около полутора часов.

— Легко можно успеть. Времени достаточно, чтобы что-нибудь здесь сделать. Если человеку нужно что-то сделать.

— Да, — кивнул Карелла.

— Джейми предпочитает блондинок, помнишь? — сказал Мейер. — Так она нам сказала? Хореограф любит блондинок. Выходит, это знают все, кроме Картера? Он присутствовал, когда вся их компания выбирала танцоров. Совместное решение, помнишь? Так как же он вдруг не помнит цвет ее волос? Назвал ее «рыженькая крошка». Внезапно хореограф, который предпочитает блондинок, берет в ансамбль рыжую? Стив, тут что-то не так. Ты ему веришь?

— Нет, — сказал Карелла.

Покупка билетов стала для Кареллы потрясением.

Он давно не бывал на популярном спектакле и не знал, какие сейчас цены. Когда кассирша протянула ему маленький белый конверт и Карелла увидел торчащие из него корешки желтых билетов, он подумал, что, наверное, ошибся: вряд ли эти цифры — цена. Но затем последовало устное подтверждение:

— Восемьдесят долларов, пожалуйста.

Карелла заморгал. Восемьдесят разделить на два — сорок баксов за билет!

— Карточка или наличные? — спросила кассирша.

Карелла не носил с собой кредитную карту; он не знал полицейских, которые носили бы с собой кредитки. На мгновение он запаниковал. Найдется ли в его в бумажнике восемьдесят долларов? Как выяснилось, у него было девяносто два, и это означало, что придется звонить домой и просить Тедди захватить из дома наличные.

«Этому спектаклю лучше бы оказаться достойным своей цены», — думал он, направляясь к телефону в холле. Фанни, экономка Кареллы, ответила после четвертого гудка.

— Квартира семьи Карелла.

— Фанни, привет, это я. Можешь передать Тедди сообщение? Во-первых, скажи ей, что я купил билеты на мюзикл под названием «Шпик» и предлагаю поужинать перед спектаклем. Передай, что я буду ждать ее в шесть тридцать в ресторане «О’Мэлли». Она знает, мы там бывали. И еще скажи ей, чтобы принесла с собой наличные. У меня деньги на исходе.

— Это три сообщения, — сообщила Фанни. — Сколько наличных?

— Достаточно, чтобы оплатить обед.

— Я собиралась делать свиные отбивные, — сказала Фанни.

— Прости. Неожиданные обстоятельства.

— М-м, — протянула Фанни.

Фанни Ноулз было «немного за пятьдесят», как она говорила со своим еле уловимым ирландским акцентом. У нее были голубые волосы, она носила пенсне, весила около семидесяти килограммов и правила хозяйством Кареллы железной рукой — с того дня, как десять лет назад прибыла сюда в качестве временного дара от отца Тедди. Фанни была медсестрой, и изначально они договаривались, что она останется у них только на месяц, чтобы помочь Тедди справиться с новорожденными близнецами. Фанни сама предложила остаться у них в качестве домработницы, на зарплату, какую они могли себе позволить, пояснив, что не желает больше совать градусники в помирающих стариков. Так она и жила с ними до сих пор.

Ее молчание в трубке было зловещим.

— Фанни, мне правда жаль, — сказал Карелла. — Но так нужно по работе.

— И что мне делать с десятком свиных отбивных? — вопросила она.

— Приготовь касуле, — предложил он.

— Это еще что за хрень? — спросила Фанни.

— Поищи в кулинарной книге. Так передашь мое сообщение?

— Когда вернется. Должна скоро прийти. Ей придется бегом бежать, чтобы успеть к шести тридцати.

— Ну, передай, ладно?

— Передам, — сказала Фанни и повесила трубку.

Он положил трубку на рычаг, вышел из театра, нашел проулок, ведущий к служебному входу, подошел к двери и постучал.

Дверь открыл старик. Он недоуменно посмотрел на Кареллу, потом сказал:

— Касса с другой стороны здания.

Карелла показал ему значок и удостоверение.

— Я за списком.

— За каким списком?

— Персонала.

— Ах, да, мистер Картер звонил мне… Заходите. Вон он, на пробковой доске. Только я не могу вам его отдать, у меня другого нет. — Старик помолчал. — Можете переписать, если хотите.

Карелла пошел к списку, висящему на стене рядом с телефоном. Четыре машинописных страницы. Он посмотрел на часы.

— Ничего, если я его заберу, чтобы сделать копию?

— Ни в коем случае, — отрезал старик. — У меня другого нет.

— Но я надеялся…

— А если кто из актеров не явится за полчаса, как мы с ним свяжемся? Как мы узнаем, что надо готовить дублера, если кто заболел или еще что? Список останется там, где висит.

Карелла вздохнул, сел на высокий табурет возле висящего на стене телефона и начал переписывать имена в блокнот.

Прачечная самообслуживания располагалась на углу Калвер и Десятой, в районе, который многие годы был исключительно ирландским, а ныне превратился в плавильный котел для ирландцев, черных и пуэрториканцев. Плавильный котел здесь, как и везде в этом городе, похоже, никогда не нагревался до температуры плавления, однако жителей это не беспокоило.

Даже при том, что все они покупали еду и одежду в одних и тех же магазинах, ездили в одном метро, стирали одежду в одних и тех же прачечных и ели гамбургеры, сидя бок о бок в одних и тех же грязных барах, — все они считали, что ирландцам лучше общаться с ирландцами, неграм с неграми, пуэрториканцам с пуэрториканцами, а что человек человеку брат — чушь и ерунда.

Эйлин Берк с персиково-сливочной кожей, рыжими волосами и зелеными глазами вполне могла сойти за одну из дочерей Гибернии^[55] — на что полицейские, собственно, и надеялись. Будет не дело, если Грязный Трус, как остроумно прозвали прачечного бандита парни из восемьдесят седьмого, заглянет в прачечную со своим «магнумом-357», догадается, что Эйлин из полиции, и пробьет в ее роскошой груди дырку размером с шар для боулинга. Нет, Эйлин Берк не желала становиться мертвой героиней. Эйлин Берк мечтала стать первой леди-шефом детективов в этом городе, но не через собственный труп. Для сегодняшней операции она оделась более сдержанно, чем одевалась в тех случаях, когда хотела привлечь внимание насильника на улице. Ее рыжие волосы были стянуты на затылке резинкой и покрыты серым платком, скрывающим золотые серьги-колечки, которые она считала своим талисманом. На ней было серое драповое пальто, коричневые гольфы длиной до колена и коричневые резиновые сапоги. Она сидела на желтом пластиковом стуле в очень холодной прачечной, глядя, как ее грязное белье (точнее, грязное белье ребят восемьдесят седьмого участка) крутится в одной из стиральных машин. Неоновая вывеска в витрине вспыхивала оранжевым — «Прачечная», а затем зеленым — «самообслуживания». В открытой сумочке на коленях под пачкой бумажных салфеток лежал «особый» тридцать восьмого калибра.

Менеджер прачечной не знал, что Эйлин — коп.

Это был вечерний менеджер: он приходил в четыре вечера и работал до полуночи, после чего запирал дверь и шел домой. Хозяин прачечной приходил каждое утро, чтобы разблокировать машины, ссыпать монеты в большой серый мешок и отвезти их в банк. Тем он и занимался: опорожнял монетоприемники. Хозяин владел тридцатью семью прачечными по всему городу и жил в очень хорошем районе Маджеста. Он не забирал деньги ночью, после закрытия, потому что считал — и не без оснований, — что это опасно. Он предпочитал, чтобы тридцать семь ночных менеджеров просто запирали двери, включали охранную сигнализацию и шли домой. Это было частью работы вечерних работников. Еще в их обязанности входил размен мелочи для женщин, которые приходили сюда стирать, и вызов ремонтной службы, если ломалась машина. Также они следили, чтобы не крали пластиковые стулья, которые хозяин покупал по дешевке у своего шурина. Время от времени хозяину прачечной приходило в голову, что каждый из его тридцати семи вечерних менеджеров имеет ключи к тридцати семи охранным сигнализациям в тридцати семи разных местах, и если они сговорятся с каким-нибудь психом, они могут легко открыть все заведения и вскрыть машины — но что с того? Легко пришло, легко ушло. Кроме того, ему нравилось думать, что все его работники чисты и невинны.

Детектив Хэл Уиллис был чертовски уверен, что ночной менеджер в прачечной на углу Десятой и Калвер был чист и невинен, как свежевыпавший снег, в отношении подозрений о подлинной личности Эйлин Берк. Ночной работник не догадывался, что она коп, и не знал, что Уиллис, сидящий в неприметном зеленом «Торонадо», припаркованном перед дверью соседнего бара, тоже был полицейским. Ночной менеджер пребывал в святом неведении относительно того, что восемьдесят седьмое отделение полиции выбрало его миленькое заведеньице для засады, ожидая появления там бандита по прозвищу Грязный Трус.

Предположение казалось обоснованным. В течение последних трех недель Грязный Трус планомерно двигался вниз по Калвер-авеню, нападая на прачечные поочередно по обеим сторонам улицы, и неумолимо продвигался все дальше и дальше к центру города. Три дня назад он ограбил прачечную на южной стороне улицы. Прачечная, на которую они делали ставку сегодня, располагалась на восемь кварталов дальше к центру города, на северной стороне.

Грязный Трус не был мелким воришкой. Отнюдь. За два месяца, в течение которых он грабил заведения вдоль Калвер-авеню, сначала на границе с другим участком, а затем по территории восемьдесят седьмого, он собрал — как подсчитала полиция из показаний жертв — шестьсот долларов наличными, двенадцать золотых колец, четыре золотых кулона, золотое обручальное кольцо с бриллиантом в один карат и в общей сложности двадцать две пары трусиков. Эти трусики он не вынимал из корзин с постиранным бельем, нет; Грязный Трус — откуда и прозвище — требовал у несчастных женщин, чтобы те снимали трусики с себя, на что все они с готовностью соглашались под прицелом довольно внушительного «магнума-357». Ни одна из них не была изнасилована — пока. Физически никто не пострадал — пока. И хотя присутствовал какой-то мрачный юмор в том, что добычей вооруженного грабителя становились трусики, в потенциале триста пятьдесят седьмого «магнума» не было абсолютно ничего смешного. Сидящий в машине Уиллис был хорошо осведомлен о калибре пушки грабителя. Сидящая в прачечной между пуэрториканкой слева и негритянкой справа Эйлин Берк представляла себе убойную силу этого пистолета еще более отчетливо.

Она посмотрела на часы на стене.

Было только пятнадцать минут одиннадцатого, а прачечная работала до полуночи.

Листок бумаги, вложенный в программку, сообщал зрителям, что Салли Андерсон заменяет некая Элисон Грир. Танцовщицы были безымянными персонажами и выглядели очень похожими друг на друга, за исключением двух негритянок (очень похожих одна на другую) и Тины Вонг, не похожей ни на кого, кроме самой себя. Блондинки друг от друга почти не отличались — высокие и длинноногие и, подумалось Карелле, чересчур грудастые для балерин. Все танцовщицы лучились улыбками, а одинаковые костюмы делали их еще более похожими. Юбки были разрезаны высоко до бедер и свисали лохмотьями вокруг мелькающих ног — самый подходящий, конечно, наряд для юных и наивных южанок, гуляющих по болоту, где развивалось действие «Шпика». Когда поднявшийся занавес открыл взору нечто вроде первобытной трясины, окутанной туманом, с гигантскими замшелыми деревьями и осклизлыми валунами, Карелла приготовился к худшему. Он повернулся направо, чтобы посмотреть на Тедди; она посмотрела на него. Перед ними, вероятно, очередной пример того, как критики этого города возносят до небес очередное паршивое шоу, превращая таким образом солому в золото — для инвесторов.

Тедди Карелла была глухонемой.

В театре она часто испытывала затруднения. Она не слышала, что говорили актеры, а сидели они, как правило, слишком далеко от сцены, чтобы читать по губам. За многие годы Стив и Тедди выработали систему: он держал руки на уровне груди, чтобы не мешать сидящим за ними, и переводил диалоги на язык жестов, а она смотрела то на сцену, то на его быстро движущиеся пальцы. Понимать мюзиклы ей было легче. Актеры, когда поют, всегда поворачиваются к аудитории лицом, и движения их губ более отчетливы, чем когда они просто говорят. Балет был ее любимым видом зрелищ, и сегодня она пришла в восторг, когда спустя десять секунд после того, как поднялся занавес, посреди зловещего болота на сцене принялись скакать, прыгать, кружиться и вертеться отчаянно энергичные танцоры, буквально сигая с верхушек деревьев и превращая туманное болото в самый сексуальный, самый яркий вступительный номер из всех, какие Тедди видела в жизни. Околдованная, она сидела рядом с мужем, сжимая его руку почти десять минут, пока длился танец. Ее темные глаза сверкали, следя за разворачивающимся сюжетом. Карелла довольно улыбался. Когда вступительная часть закончилась, зал взорвался бурной овацией. Он приготовил руки для перевода, но Тедди нетерпеливо качнула головой, показывая, что понимает большую часть того, что происходит, и может читать по губам исполнителей, потому что сегодня они сидели в середине шестого ряда.

Во время антракта она задала ему несколько вопросов. На ней было черное шерстяное платье с простой камеей чуть выше груди, черные кожаные сапоги, золотой браслет на запястье. Длинные черные волосы были стянуты в хвост на затылке и скреплены золотой заколкой. Тедди использовала минимум макияжа — подводка для глаз, тени и помада. Да ей и не нужна косметика; он в жизни не видел женщины красивее. Карелла наблюдал за ее руками, за быстро сменяемыми выражениями ее лица. Тедди хотела узнать, права ли она, предположив, что у зверолова и девушки-контрабандистки когда-то давно был роман и что они встретились впервые за долгое время? Нет? Тогда почему они обнимались и целовались? Карелла объяснял сюжет, помогая себе преувеличенной артикуляцией и движением рук (в толпе всегда находились любопытные, которые, подталкивая друг друга локтями, шептали что-нибудь вроде: «Эй, Чарли, глянь — парень разговаривает с глухонемой»). Она следила за его губами и руками: «По-моему, они слишком уж милуются для кузенов». Он пояснил, что они — троюродные родственники, и она возразила: «Разве это делает инцест законным?»

Спустя сорок пять минут после начала второго акта, Карелла взглянул на часы. Он чувствовал, что вечер подходит к концу, и не хотел этого. Он отлично проводил время.

Эйлин Берк тоже отлично проводила время, наблюдая, как крутится белье в барабане стиральной машины. Ночной менеджер думал, что она «малость того», но кто в этом городе хоть капельку не сумасшедший? Она стирала свое белье уже в пятый раз. И всегда сидела перед машиной, глядя на крутящийся барабан. Менеджер не заметил, что она смотрела на входную дверь или в стеклянное окно витрины каждый раз, когда там останавливался автомобиль. Неоновая вывеска отбрасывала на пол прачечной то оранжевую, то зеленую надпись: «Прачечная… самообслуживания»… «Прачечная… самообслуживания»… Белье продолжало крутиться.

Возле одной из машин, загружая вторую партию, стояла молодая женщина. За спиной у нее, в рюкзачке, сидел ребенок. Эйлин подумала, что ей не больше девятнадцати или двадцати лет. Стройная, привлекательная голубоглазая блондинка непрерывно ворковала через плечо со своим засыпающим ребенком. Еще одна женщина — толстая негритянка, лет тридцати пяти, в громоздком вязаном свитере, синих джинсах и галошах — сидела на желтом пластиковом стуле рядом с Эйлин и читала журнал. Время от времени она переворачивала страницу журнала, бросала взгляд на стиральную машину, затем переворачивала еще одну страницу. Вскоре пришла третья, беспокойно огляделась по сторонам, с облегчением вздохнула, обнаружив, что свободных машин много, выбежала и вернулась мгновение спустя с огромным тюком, в котором лежала, похоже, стирка на неделю для всей российской армии. Она попросила менеджера разменять ей пять долларов. Он достал размен из диспенсера для монет, прикрепленного к его поясу, большим пальцем отщелкивая монетки, как это делают трамвайные кондукторы. Затем подошел к сейфу, прикрученному болтами к полу, и бросил купюру в прорезь сверху. Объявление на стене предупреждало потенциальных грабителей: «Менеджер не знает комбинацию к сейфу. Менеджер не разменивает больше пяти долларов». Эйлин праздно задалась вопросом: а что делает менеджер, когда у него заканчиваются монеты? Идет в бар по соседству и просит бармена разменять купюру? Имеется ли у бармена по соседству такой же диспенсер для монет, прикрепленный к поясу? От нечего делать Эйлин задумалась о том, почему она задумывается о таких вещах. Потом поразмыслила, встречала ли она когда-либо человека, который задавался бы теми же вопросами, что и она. Именно в этот момент Грязный Трус вошел в прачечную.

Эйлин сразу же узнала его по полицейскому фотороботу, который Уиллис показал ей в участке. Худой, невысокий, белый мужчина, одетый в темно-синий бушлат и вязаную шапку, темно-коричневые широкие вельветовые брюки и коричневые замшевые ботинки. У него были бегающие карие глаза, очень тонкий нос и узкие усики. Правую бровь пересекал шрам.

Звякнул колокольчик над дверью. Он вошел, закрыл за собой дверь. Эйлин сунула руку в сумочку и нащупала пальцами револьвер. В это же мгновение грабитель вынул из кармана пальто правую руку. «Магнум» — крупный пистолет, а в руке такого маленького человечка он показался артиллерийским орудием. Рука грабителя дрожала. Он обвел пистолетом комнату.

Эйлин посмотрела на «магнум», посмотрела в глаза преступнику и сжала пальцами свой револьвер. Если она достанет оружие сейчас, у нее будет три шанса из десяти обезвредить его, прежде чем он выстрелит пулями, которые вполне способны оторвать человеку голову. Кроме нее самой и грабителя в прачечной было пять человек, из них три женщины и один младенец. Ее пальцы замерли на рукояти револьвера.

— Спокойно, спокойно, — сказал грабитель тонким, почти девичьим голоском. — Если никто не двинется, никто не пострадает.

Его глаза нервно метались, рука мелко дрожала. Вдруг он хихикнул. Это хихиканье напугало Эйлин сильнее, чем пистолет. Звук был пронзительным и нервным — так мог смеяться сумасшедший. По спине Эйлин пробежал холодок.

— Все, что мне нужно, это ваши деньги… все ваши деньги, — сказал преступник. — И еще ваши…

— Я не знаю шифра к сейфу, — сказал менеджер.

— Тебя о чем-нибудь спрашивали? — повернулся к нему грабитель. — Просто заткнись, ясно?

— Да, сэр, — сказал менеджер.

— Тебе ясно?

— Да, сэр.

— Я разговариваю с дамами, понял?

— Да, сэр.

— Так что заткнись!

— Да, сэр.

— Ты! — сказал грабитель, поворачиваясь к женщине с ребенком на спине и наставляя на нее оружие. Он направился к ней, двигаясь зигзагами, почти танцуя, словно играя с аудиторией. Каждый раз, когда он поворачивал дуло, женщина с ребенком вставала к нему лицом, так, чтобы всегда быть перед ним, загораживая ребенка своим телом. Она не знает, подумала Эйлин, что пуля из этой пушки легко пройдет через нее, через ребенка и через стену за ними.

— Гони деньги! — сказал мужчина. — Живо! И кольца, гони сюда кольца!

— Только не стреляйте, — сказала женщина.

— Заткнись! Дай мне свои трусики!

— Что?

— Трусики, сними свои трусики, давай их мне!

Женщина застыла, молча глядя на него.

— Ты что, глухая? — крикнул он и, подойдя, ткнул ее пистолетом. Она уже сжимала в одной руке пачку долларовых банкнот, в другой — два кольца, и стояла растерянная, понимая, что ясно слышала, как он потребовал ее трусики, но не зная, что сначала: деньги и кольца или…

— Быстро! — сказал он. — Снимай! Скорее!

Женщина отдала ему деньги и кольца, а затем приподняла юбку и стянула трусики по бедрам до колен и вниз до щиколоток. Она переступила, вышла из них, подняла и передала ему. Грабитель сунул трусики в карман.

— Эй, вы все! — сказал он. Его голос стал еще тоньше. — Я хочу, чтобы вы все сняли свои трусы! Отдайте мне деньги! Все свои деньги! И кольца! И трусики, снимайте их, скорее!

Негритянка, сидевшая на стуле рядом с Эйлин, продолжала смотреть на грабителя, как будто он только что свалился с потолка, следя за каждым его движением широко раскрытыми глазами, словно не веря в серьезность его требований, не веря в пистолет в его руке, не веря во все его существование.

— Ты! — сказал он, подтанцовывая к ней. — Дай мне эту цепочку! Скорее!

— Это просто бижутерия, — спокойно сказала женщина.

— Давай мне свои деньги!

— У меня только доллар и четверть мелочью.

— Давай их! — сказал он и протянул левую руку.

Женщина порылась в сумочке. Она достала кошелек для мелочи. Не обращая внимания на грабителя, не обращая внимания на пистолет возле своего носа, она расстегнула кошелек и достала монеты по одной, перекладывая их из правой руки в ладонь левой — три четвертака, пять пятаков — а затем сжала монеты в кулаке, протянула руку и высыпала (презрительно, как показалось Эйлин) мелочь в его раскрытую ладонь.

— Теперь трусики, — сказал он.

— Нет.

— Сними трусики, — повторил он.

— Не буду, — сказала женщина.

— Что?

— Не буду я их снимать. Мне это не так просто, как той даме с ребенком. Мне надо снять сначала галоши, потом джинсы, а я не собираюсь стоять тут с голым задом перед двумя мужиками, которых вижу впервые в жизни. Ни за что.

Грабитель помахал пистолетом.

— Делай, что сказано, — велел он.

— Нет, — ответила женщина.

Эйлин напряглась.

Она подумала, что пора начать действовать. Плохая ситуация может только ухудшиться — так ее учили в академии, и благодаря этому правилу она выживала все годы, что служила в полиции. Но почему-то сегодня, когда тупой сукин сын вошел сюда и вытащил пушку из кармана, она этим правилом пренебрегла. Плохая ситуация может только ухудшиться, делай свой ход сейчас, рискуй — но сейчас, сейчас же! Эйлин пыталась понять, обернется ли он, чтобы выстрелить в нее, как только она достанет револьвер, или вместо этого выстрелит в негритянку, которая, видимо, готова рисковать жизнью, лишь бы не снимать с себя джинсы, а потом трусики перед дрожащим от страха ночным менеджером и вооруженным грабителем, который, вполне возможно, давно спятил.

Действуй, одернула себя Эйлин, перестань думать и гадать. Но что, если застрелят ребенка?

Ей пришло в голову, что, может быть, негритянка и преуспеет, сумеет заставить этого тщедушного человечка, любителя трусиков, признать свое поражение и бежать за дверь, в холод и в распахнутые объятия детектива Хэла Уиллиса… Кстати, где ты, черт тебя возьми, Уиллис? Не мешало бы моему прикрытию сейчас появиться за спиной этого парня, не мешало бы отвлечь его внимание на себя, тогда будут две пушки против одной, два хороших парня против одного плохого… где ты, черт возьми? Маленький человечек дрожал от ярости, борьба внутри его была настолько сильной, что, казалось, он вот-вот взорвется, рассыплется на куски вокруг своего огромного пистолета. Он фетишист, вдруг подумала Эйлин, этот человек обычный фетишист, «бельевой насильник»!

Теперь она знала — или думала, что знала, — почему он бегал по городу, грабя именно прачечные. Он грабил прачечные, потому что в прачечных были женщины, и он хотел, чтобы эти женщины снимали с себя трусики. Дело не в деньгах и золоте, он охотился на трусики! Кольца, браслеты и деньги служили ему прикрытием, дымовой завесой, на самом деле ему нужны были дамские трусики, запах женщины на добыче, у него, вероятно, дома полный гараж этих трусиков. Эйлин знала, как вести себя с преступниками на сексуальной почве, она имела дело с немалым числом насильников — но тогда на кону была только ее собственная жизнь. Действуй, велела она себе, действуй сейчас же!

— Ты! — резко окликнула она.

Парень обернулся. И пистолет вместе с ним.

— Возьми мои, — сказала она.

— Что?

— Отстань от нее. Возьми мои трусики.

— Что?

— Залезь мне под юбку, — прошептала она. — Сорви с меня трусики.

Его лицо исказилось словно от ярости, пистолет еще сильнее затрясся в руке. О боже, подумала Эйлин, я заставила его раскрыться, заставила его увидеть себя таким, какой он есть, этот его пистолет — его член, это так же точно, как то, что я здесь сижу, и через секунду он разрядит его мне в лицо!

А потом его лицо причудливо изменилось, гнев сменила странная улыбка; странная тайная улыбка тронула уголки его рта, в глазах промелькнуло такое выражение, словно их двоих связывал общий секрет… Он опустил пистолет и двинулся к ней.

— Полиция! — закричала Эйлин и, выхватывая из сумочки оружие, вскочила с пластикового стула и приставила дуло револьвера к его горлу, вдавила дуло в ямку под кадыком и сказала так тихо, что услышать мог только он: — Брось пушку или пристрелю!

Позже она вспоминала — и всегда будет помнить, — как выкрик «Полиция!» разбил общую тайну в его глазах, их общий секрет, и она всегда будет думать о том, не был ли способ, которым она его обезоружила, чересчур жестоким и несправедливым.

Она надела ему на запястья наручники и нагнулась, чтобы подобрать с пола отброшенный «магнум».

Глава 6

Карелла не мог заснуть.

Он все думал о том, что с делом Салли Андерсон связано слишком много людей. Даже если лейтенант даст в помощь еще одного детектива, все равно понадобится не меньше недели, чтобы опросить всех людей из шоу. Хотя едва ли стоит мечтать о том, что лейтенант согласится дать человека. А впрочем, может, и согласится. Смерть Пако Лопеса никого не взволновала — кто станет переживать о ничтожном дилере коки? «Туда ему и дорога», как говорила мать. Карелла часто удивлялся, где она подхватывала такие выражения.

«Отец — рыбак, и дети в воду смотрят», — часто говорила она о нем и отце. Или, когда за обедом Карелла случайно опрокинет стакан с молоком: «Браво, Эдди». Или о тете Кларе, которую Карелла обожал: «Разодета, как лошади Асторов». Или, кстати о лошадях, когда кто-то на что-то обижался, мать описывала это словами «Сел на высокую лошадь».

Да, о кончине Пако Лопеса никто не скорбел. Но вот о гибели Салли Андерсон постоянно писали в вечерних газетах, и журналисты, выступая от имени публики, требовали скорейшего ареста «безумца». Так что, может, лейтенант и даст Карелле человека для опросов, может, на Пита тоже давят сверху. Газетчики пока не знали — и Карелла не планировал им сообщать — о том, что человека по имени Пако Лопес, чья смерть прошла незамеченной, застрелили из того же оружия. Журналисты намертво вцепились бы в эту историю, услышь они хоть намек о возможной романтической связи (что приходило Карелле в голову) между юной блондинкой-танцовщицей и пуэрториканским наркодилером. Подобная история даже телевизионщиков заставила бы прыгать от радости.

В труппе были два пуэрто-риканских танцовщика. Впрочем, необязательно они пуэрториканцы. Тина Вонг ответила, что есть двое испаноговорящих… они могут оказаться какой угодно национальности — пуэрториканцы, кубинцы, доминиканцы, колумбийцы — назови любого, в этом городе он найдется. Оба голубые. Нюхает ли хотя бы один из них кокаин? Был ли кто-то из них знаком с Пако Лопесом? В спектакле заняты сто четырнадцать человек, из них один или более могут быть связаны с Салли Андерсон и Пако Лопесом… если там вообще есть какая-нибудь связь, кроме пуль тридцать восьмого калибра.

Пожалуйста, только бы это не был сумасшедший, думал Карелла. Пожалуйста, пусть это окажется нормальный расчетливый убийца, имевший очень вескую причину убить обоих.

«Слишком много людей вовлечено в это дело», — думал он.

Уиллис пытался объяснить, почему не заметил Грязного труса, когда тот вошел в прачечную. Они сидели в относительной для часа ночи тишине следственного отдела, поедая пиццу «Папа Джо» с пепперони и анчоусами, действительно очень вкусную, и запивая ее взятым у Мисколо колумбийским кофе, действительно очень гадким; с ними сидел детектив Берт Клинг, но он ничего не ел и почти ничего не говорил.

Эйлин помнила, что прежде у Клинга был отличный аппетит, и подумала, не сел ли он на диету. Он вроде похудел — хотя в последний раз она видела его несколько лет назад — и казался изнуренным, бледным и в целом, как бы это сказать… запущенным. Его прямые светлые волосы сильно отросли и болтались по воротнику рубашки, а рубашка и костюм были мятыми. Может, он сидел где-нибудь в засаде? Может, это такая маскировка, и он должен выглядеть неряшливо для роли? А темные круги под глазами — грим? Что ж, если так, Клинг заслуживал не только похвальной грамоты от начальства, но и награды от американской киноакадемии.

Уиллис буквально сгорал от чувства вины.

— Если честно, я решил, что наш грабитель уже не появится. Обычно он врывался в прачечные между десятью и половиной одиннадцатого, а было почти уже одиннадцать, когда тот парень выбежал из бара…

— Погоди, — остановила его Эйлин. — Какой парень?

— Который выбежал из соседнего бара, — сказал Уиллис. — Берт, не хочешь кусочек?

— Нет, спасибо. — Клинг помотал головой.

— С криком «Полиция, полиция!» — сказал Уиллис.

— Когда это было? — спросила Эйлин.

— Я же говорю, незадолго до одиннадцати. Если бы я считал, что у нас есть шанс поймать сегодня грабителя, я бы сказал: к черту, пусть какой-нибудь другой коп разбирается, что там у них случилось в баре. Но, честно, Эйлин, я думал, что на сегодня уже все.

— Значит, ты пошел в бар?

— Нет. Ну… да. Не сразу. Я вышел из машины, спросил парня, в чем дело, а он спросил, не видел ли я где-нибудь полицейского, потому что там в баре сидит человек с ножом. Я сказал, что я коп, а он говорит: тогда идите и отберите нож, пока кого-нибудь не прирезали.

— И ты, естественно, пошел в бар, — сказала Эйлин и подмигнула Клингу.

Клинг в ответ не подмигнул. Оставаясь все таким же безучастным, он поднял чашку кофе и отпил глоток, казалось, вовсе не слушая Уиллиса. Можно было подумать, что он чуть ли не в коме. Да что с ним такое?

— Но я все еще не решался уйти, — продолжал оправдываться Уиллис. — Я бы, конечно, сразу побежал в бар, если…

— Конечно, — сказала Эйлин.

— Чтобы разоружить того парня… который, кстати, оказался девицей… Однако я волновался, что ты останешься одна, без прикрытия, если мистер Панталоны все же решит заглянуть.

— Мистер Панталоны! — Эйлин расхохоталась. После случившегося она все еще была на взводе, и ей хотелось, чтобы Клинг не сидел тут как зомби, а присоединился к их торжеству.

— Так что я заглянул в окно… — сказал Уиллис.

— Бара?

— Нет, прачечной. И увидел, что все спокойно. Ты сидела рядом с женщиной, читающей журнал, другая как раз принесла огромный тюк стирки, так что я рассудил, что за пару минут, пока я схожу и разберусь с ножом, ничего не произойдет. Тем более я вообще не думал, что грабитель появится. И я пошел в бар. Вижу: сидит дама, по виду — юрист или бухгалтер. Очень хорошо одета, в очках, волосы уложены в высокую прическу, рядом на барной стойке лежит портфель. В общем, все выглядело так, будто она зашла на коктейльчик по пути домой, только в правой руке у нее — нож-выкидуха, и она размахивает им перед собой туда-сюда. Я удивился сначала тому, что это женщина, а потом тому, что у нее выкидуха — совсем не женское оружие. И потом, я не хотел, чтобы меня прирезали.

— Естественно, — сказала Эйлин.

— Естественно, — кивнул Уиллис. — На самом деле у меня мелькнула мысль, что лучше бы мне пойти и проверить тебя еще раз, убедиться, что панталонный маньяк не явился. Но тут парень, который бегал звать полицию, говорит женщине с ножом: «Я предупреждал тебя, Грейс. Вот и полицейский». И это значило, что теперь я обязан поддерживать закон и порядок.

— И что ты сделал? — спросила Эйлин.

Теперь она заинтересовалась по-настоящему. Она никогда не выступала против женщины с опасным оружием, ее темой были мужчины всех сортов. Обычно Эйлин направляла револьвер на пах вероятного насильника, угрожая повредить ему самое ценное. Сегодня она ткнула револьвером в шею преступнику, в ямку под кадыком. Ствол пушки оставил там кровоподтек, она видела его, когда надевала на парня наручники. Но как подступиться, чтобы отобрать нож у разъяренной женщины? Женщину ведь не напугаешь тем, что отстрелишь ей яйца?

— Я подхожу к ней и говорю: «Чудесный у тебя ножик, Грейс, не дашь его мне?»

— Это ты зря, — сказала Эйлин. — Она могла «дать» тебе им, могла в самом деле им дать.

— Но она этого не сделала, — сказал Уиллис. — Она повернулась к парню, который выбегал из бара…

— Который «полиция, полиция»?

— Ну да. И сказала: «Гарри» — или как там его — «Гарри, как же ты мог мне изменять?» А потом залилась слезами и отдала нож бармену, а не мне, и Гарри обнял ее…

— Простите, я выйду, — сказал Клинг. Он встал из-за стола и вышел из комнаты.

— О господи, — пробормотал Уиллис.

— Что? — спросила Эйлин.

— Я забыл. Он, наверное, думает, что я нарочно рассказал эту историю. Пойду, поговорю с ним. Извини, ладно? Прости, Эйлин.

— Конечно, — сказала она, озадаченно наблюдая, как Уиллис выходит в коридор следом за Клингом. Не поймешь их, этих парней из восемьдесят седьмого. Эйлин взяла еще кусок пиццы. Ну вот, остыла. И ей даже не дали возможности рассказать, какой невероятно умной, смелой, решительной и сильной она была в прачечной.

Всякий раз, когда он не мог заснуть, Карелла ловил себя на мысли о Клинге. А чтобы не давать себе думать о Клинге, он снова начинал думать о деле, каким на тот момент занимался; всегда имелось одно или другое дело, над которым он работал, и некоторые из них медленно сводили его с ума. И когда он не мог найти ключа к решению, когда он бесплодно крутил и вертел чертову шкатулку, пытаясь найти хоть какую-нибудь щель, чтобы ее взломать — залезть внутрь головоломки, выяснить, что за механизм, черт возьми, заставляет ее тикать, — когда дело не поддавалось, он снова начинал думать о Клинге, гадая, как он там, надеясь, что однажды Клинг не сунет себе в рот револьвер.

Это было не исключено.

Карелла познакомился с Клингом, еще будучи детективом второго класса. Нет, он знал его и раньше, но только как одного из патрульных, здоровался с ним иногда, встречаясь в участке. Когда Клинга повысили и перевели в следственный отдел (он тогда стал самым юным в команде), Карелла сразу же почувствовал к нему симпатию, понял, что мальчишеская внешность и сдержанные манеры этого молодого человека будут отличным подспорьем для любого, кто станет его напарником. И не только в тех ситуациях, где требовалась игра в плохого и хорошего полицейского, когда любой коп был бы рад играть роль сурового парня на фоне мягкого, розовощекого Клинга. Было кое-что более значительное. Что-то вроде внутренней порядочности, которую люди отлично чувствуют и благодаря которой люди раскрываются в его присутствии так, как не стали бы раскрываться перед другим копом.

Работа в полиции способна выжечь человека дотла. Все твои идеалы, все твои возвышенные мечты о поддержании закона и порядка, о защите общества — все это уходит все дальше и дальше в наивное прошлое, по мере того как начинаешь осознавать, в чем на самом деле состоит твоя работа, когда понимаешь, что это война хороших парней против плохих. А войны истощают человека, войны выжигают его дотла.

Работа в полиции оставила свой след и на Клинге. Только такой человек, как Энди Паркер, мог остаться невозмутимым, работая в полиции, просто потому, что он ничего не принимал близко к сердцу. Паркер был худшим полицейским в участке, а может, и во всем городе. Его кредо было простым: не хочешь утонуть, не ходи в воду. Если Паркер и был когда-то юным идеалистом, в то время Карелла его не знал. Сейчас же он видел перед собой человека, который никогда не заходил в воду. Работа в полиции повлияла на Клинга так же, как и на всех остальных, но не из-за работы Карелла боялся, что однажды он сунет в рот револьвер. Дело было в женщинах, с которыми Клингу ужасно не везло.

Карелла был вместе с ним в тот раз, в книжном магазине на Калвер-авеню, когда Клинг опустился на колени рядом с мертвой девушкой, одетой, казалось, в красную блузку, и страдальчески сморщился, увидев две зияющие раны в боку, где в ее тело вошли пули. Кровь из ран текла непрерывно, окрашивая белую блузку в алый цвет. Жемчужины разорванного ожерелья рассыпались по полу и поблескивали, словно крохотные сияющие островки в липком океане крови. Клинг убрал с лица девушки книгу, упавшую с одной из полок, и, увидев ее лицо, прошептал: «Господи Иисусе!» — и что-то в его голосе заставило Кареллу кинуться к нему.

А потом он услышал вопль Клинга. Пронзительный, полный боли крик прорезал пыльный, пропахший кордитом воздух магазина.

— Клэр!

Когда Карелла подбежал, Клинг сжимал мертвую девушку в объятиях. Его лицо и руки были покрыты кровью Клэр Таунсенд — кровью его невесты; он целовал ее безжизненные глаза, и нос, и шею, и бормотал снова и снова:

— Клэр, Клэр…

Карелла на всю жизнь запомнил и это имя, и звук голоса Клинга.

А еще он запомнил, каким полицейским Клинг стал — или почти стал — после ее убийства. Он думал, что Клинг пойдет по пути Энди Паркеров всего мира, если, конечно, вообще останется в полиции. Лейтенант Бернс хотел перевести его в другой участок. Бернс был терпеливым человеком и понимал причины поведения Клинга, но легче от этого не становилось. Психология, по мнению Бернса, была важным фактором в работе полиции, потому что помогала понять, что в мире нет «злодеев», есть только неполноценные люди. Психология отлично помогает копу в работе — правда, лишь до тех пор, пока какой-нибудь воришка не дал вам ногой в пах. После этого довольно трудно смотреть на воришку, как на обиженного судьбой парня с несчастным детством. Во многом по той же причине Бернс, хотя и полностью понимал психологическую травму, изменившую поведение Клинга (господи, сколько же лет назад это было?), тем не менее находил все более и более трудным оправдывать его видимое безразличие к работе.

Но Клинг не стал безразличен к работе.

Ни тогда, ни после, когда девушка, с которой он начал встречаться, а потом и вместе жить, решила бросить его в канун Рождества — худшее время для завершения отношений, особенно если позже той ночью вам пришлось застрелить человека. Когда преступник кинулся на него, Клинг нажал курок один раз, затем второй, целясь в торс, и обе пули попали ему в грудь, одна из них — в сердце, вторая — в левое легкое. Клинг опустил револьвер и сел на пол в углу комнаты, глядя, как кровь пропитывает опилки, которыми был посыпан пол. Он вытер пот с лица, поморгал, а потом заплакал.

Как же давно это было, подумал Карелла. Как давно…

С Августой Блэр Клингу повезло. По крайней мере, тогда так думали все ребята в отделе. Клинг расследовал ограбление: пострадавшая вернулась домой после поездки на лыжный курорт и обнаружила, что в квартире все перевернуто. И эта пострадавшая оказалась знаменитой и красивейшей женщиной — с длинными каштановыми волосами и зелеными глазами. Августа Блэр. Ее лицо украшало каждый модный журнал в Америке. Как мог детектив второго класса, зарабатывающий 24 600 долларов в год, надеяться на то, что знаменитая фотомодель согласится хотя бы сходить с ним на свидание?.. Девять месяцев спустя Клинг сказал Карелле, что думает на ней жениться.

— Да-а? — удивленно протянул Карелла.

— Да, — кивнул Клинг.

Они ехали на полицейской машине без опознавательных знаков, направляясь в соседний штат. Окна машины обледенели, Карелла возился с обогревателем.

— Как считаешь? — спросил Клинг.

— Ну, не знаю. Уверен, что она скажет «да»?

— Конечно.

— Тогда делай предложение.

— Ну… — сказал Клинг и замолчал.

В дальнейшем разговоре стало ясно, что сомнения Клинга в основном касались того, изменятся или нет их с Августой отношения после свадьбы. Клинг спросил Кареллу, почему он женился. Карелла долго обдумывал ответ и наконец сказал:

— Потому что я не мог вынести мысли о том, что к Тедди прикоснется другой мужчина.

Именно это разрушило брак Клинга. Ее коснулся другой мужчина. Не так давно — в августе прошлого года. Сейчас февраль, а Клинг застал жену в постели с другим мужчиной в августе прошлого года. Он чуть не убил его — и все же отшвырнул револьвер. Развод прошел просто и быстро. Августа не нуждалась в алиментах и ничего от него не хотела; она зарабатывала в три раза больше мужа. Нажитое имущество разделили поровну. Клинг съехал с квартиры, которую они вместе арендовали, и нашел себе новое жилье почти на противоположном конце города, как будто хотел оказаться от бывшей жены как можно дальше. Он перевез туда свои вещи, одежду, свою долю музыкальных дисков и книг и свои револьверы. У него их было два, оба — «особые следовательские» тридцать восьмого калибра. Носить с собой он предпочитал тот, что был с ожоговой отметиной на рукояти из грецкого ореха, а второй держал дома в качестве запасного. Именно запасной револьвер и беспокоил Кареллу.

Он никогда не видел Клинга в таком унынии, даже после случайной и бессмысленной гибели Клэр Таунсенд в книжном магазине. Он уговорил Бернса предложить ему отпуск на две недели по завершении бракоразводного процесса; Клинг отказался. Карелла несколько раз приглашал его на вечеринки в дом на Риверхэд; Клинг отклонял приглашения. Карелла старался построить свой график так, чтобы они с Клингом чаще становились напарниками, надеясь поговорить с ним, помочь ему пережить это трудное время, как помогал ему и во все другие трудные времена. Клинг разгадал его маневры и работал в статусе «поплавка» — то есть замещал тех, кто находился на больничном, присутствовал в суде, ушел в отпуск и тому подобное.

Карелла считал, что Клинг намеренно избегает его, ведь он являлся болезненным напоминанием о случившемся: в конце концов, Карелла был первым человеком, кому Клинг доверил свои подозрения.

Завтра — День святого Валентина, точнее, уже сегодня: часы у постели показывали час тридцать утра. Праздники, даже такие незначительные, — плохое время для тех, кто потерял близких или расстался с любимым. Хорошо бы лейтенант выделил дополнительного человека, в котором он с Мейером так отчаянно нуждается. «Надо бы взять Клинга, — думал Карелла. — Скажу лейтенанту, что Клинг — единственный, кто способен найти всех работников театральной компании, взять показания у трети из них и исключить тех, кто не мог убить ни Салли Андерсон, ни Пако Лопеса… Черт, как же эти дела связаны?»

Карелла заснул, думая о том, что, даже если лейтенант действительно назначит Клинга третьим, работа займет целую вечность. Он не знал, что в этот самый момент дело принимало новый оборот, который в любом случае втянет в него Клинга, а кроме того, устранит острую необходимость опроса ста четырнадцати человек.

Мужчина был одет в пальто, клетчатый пиджак, жилет, рубашку и серые фланелевые брюки. В кобуре на левом боку у него лежал пистолет тридцать второго калибра. Пуговица пальто у пояса была расстегнута, чтобы легко извлечь оружие правой рукой, если возникнет такая необходимость. Шесть лет назад он получил разрешение на ношение оружия, но ему пока ни разу не пришлось им воспользоваться.

Когда он закрыл свой магазин в центре города, а затем опустил металлическую решетку и навесил замок, прикрепляя решетку к тротуару, на улице не было ни души. Быстро и боязливо мужчина направился к круглосуточному гаражу, куда обычно ставил автомобиль. Пара шагов от центра города, но в этот час пустынная улица напоминала лунный пейзаж.

Он медленно ехал к себе на окраину, останавливаясь на каждом красном светофоре, нервно ожидая внезапного нападения грабителя, которые были повсюду. На дороге через Гровер-парк мужчина наконец почувствовал себя в большей безопасности; останавливаться предстояло только на двух светофорах на территории парка (если, конечно, они будут красными) и, возможно, на третьем, когда он выедет из парка в жилую часть города, на Гровер-авеню. Первый светофор загорелся красным, и мужчина с нетерпением ждал, когда он сменится. Следующий был зеленым. Тот, что на выезде из парка, был тоже зеленым. Мужчина повернул направо на Гровер-авеню, проехал несколько кварталов, мимо здания полиции, у дверей которого висели зеленые шары с цифрой «87» на каждом, и миновал еще три квартала, после чего свернул налево и направился на север, к Силвермайн-роуд. Там он, как обычно, припарковал машину в подземном гараже, запер ее, а затем направился к лифту в дальнем конце гаража. Когда он ставил здесь машину, ему всегда приходило в голову, что охранник у въезда наверху не очень-то полезен. Правда, от его места парковки до красной двери лифта было всего метров пятнадцать, к тому же он редко возвращался домой позже семи вечера — а в это время сюда приезжает множество других машин.

Однако в четверть второго утра в гараже было пусто.

Столбы, поддерживающие крышу, стояли, как гигантские часовые, в трех метрах друг от друга; на четырех из них было написано расстояние, оставшееся до лифта. Гараж был ярко освещен. Мужчина проходил мимо третьей колонны, когда из-за нее вышел человек с револьвером в руке.

Мужчина сразу же потянулся в карман за собственным пистолетом.

Пальцы сжали рукоять.

Он потянул пистолет из кобуры, и в то же мгновение человек, стоящий на его пути, выстрелил. Прямо ему в лицо. Мужчина почувствовал только резкую боль от первой пули. Его тело уже падало назад, когда в голову вошла вторая пуля. Ее он не почувствовал. Он не чувствовал больше ничего. Его рука так и осталась под пальто, сжатая на рукояти пистолета.

Снова пошел снег. Крупные пушистые хлопья лениво кружили в воздухе. Машину вел Артур Браун. Берт Клинг сидел рядом, на переднем сиденье «седана» без полицейских опознавательных знаков. Эйлин Берк сидела сзади. Когда поступил сигнал об убийстве, она еще находилась в отделе и спросила Клинга, не подкинет ли он ее до метро. Тот неопределенно хмыкнул. Воспитанный парень этот Клинг, с иронией подумала Эйлин.

Браун был крупным мужчиной, а в своем громоздком пальто выглядел еще крупнее. Пальто было серое, с черным воротником из искусственного меха. На руках — черные кожаные перчатки, под цвет воротника. Браун был одним из тех, кого называют «черным», но Браун знал, что цвет его кожи совсем не совпадает с черным цветом воротника или перчаток. Когда он смотрел на себя в зеркало, он видел там человека с шоколадной кожей, однако ему не приходило в голову считать себя «шоколадным». Он также не называл себя «ниггером»: слово «ниггер» стало уничижительным термином, бог знает когда и как. Отец Брауна называл себя «человеком с темным цветом кожи», Браун считал это выражение чересчур официальным, даже когда для черных было еще нормальным называть себя ниггером. (Браун заметил, что в журнале «Эбони»^[56] слово «черный» писали с большой буквы, и часто задавался вопросом, какой в этом смысл.)

Он, пожалуй, думал о себе как о «цветном» и искренне надеялся, что в этом нет ничего плохого. В наши дни бедный ниггер и сам не знает, как ему ко всему этому относиться.

Браун был того типа черным, при виде которого белые мужчины переходят на другую сторону улицы. Любой белый, видя, как Браун идет ему навстречу по той же стороне улицы, автоматически предполагает, что он намерен его ограбить, резануть бритвой или сделать еще что-нибудь такое ужасное. Происходило это отчасти оттого, что Браун был метр девяноста пять ростом и весил под сто кило. А отчасти (или в основном) потому, что Браун был черным, цветным — или как вы там назовете, — но уж определенно не белым.

Белый, идущий навстречу Брауну, возможно, не перебежал бы улицу, если бы Браун тоже был белым; к сожалению, Браун не имел возможности проверить эту теорию. Факт оставался фактом: когда Браун шел себе по улице по своим делам, белые переходили на другую сторону. Иногда даже белые полицейские переходили на другую сторону. Никто не хотел неприятностей с человеком, который выглядит как Браун. Даже черные иногда перебегали улицу, когда к ним приближался Браун, однако в данном случае только потому, что он выглядел отъявленным головорезом.

Браун считал себя красивым мужчиной.

Глядя в зеркало, он видел очень красивого мужчину с шоколадной кожей и томными карими глазами. Браун себе нравился. Он был рад, что работает полицейским, потому что знал: настоящая причина, по которой белые, завидев его, перебегали улицу, состояла в том, что они считали всех черных ворами или убийцами. Он часто жалел, что его перевели в отдел детективов, потому что не мог больше носить синюю форму, так контрастирующую с коричневой кожей. Браун особенно любил ловить бандитов своей расы. И еще более особенно любил, когда какой-нибудь черный парень говорил: «Да ладно, браток, отстань». Этот человек был Брауну братком не более чем бегемот. В мире Брауна существовали хорошие парни и плохие парни, а белые они или черные, значения не имело. Браун был из хороших, нарушители закона — из плохих. Сегодня один из плохих парней оставил человека умирать, истекая кровью, на полу гаража на Силвермайн-роуд. Сообщение принял Клинг, а Браун был его напарником; сейчас два хороших парня ехали в машине под мягко падающим снегом, а еще один хороший парень (пусть он и был девушкой) сидел на заднем сиденье… Кстати, надо высадить ее возле метро.

— Станция на углу Калвер и Четвертой подойдет? — спросил Браун.

— Отлично, Арти, — сказала Эйлин.

Клинг, съежившись в пальто, смотрел на падающий снег. Печка в машине натужно гудела и громыхала. Хуже машины в отделе не было. Браун гадал, как так получалось, что, когда наставала его очередь брать машину, он получал именно эту. Хуже машины не было во всем городе. Двигатель хрипел, как двухдолларовая шлюха, выхлопная система стравливала газы в салон. Сейчас, мчась на место преступления, они, вероятно, тихонько травились.

— Уиллис говорит, ты скрутила парня, который охотился на дамские трусики? — сказал Браун.

— Да, — кивнула Эйлин, довольно ухмыляясь.

— Молодец. А то в такую погоду — как же дамы без панталон? — хохотнул Браун.

Эйлин тоже засмеялась.

Клинг сидел, уставившись в ветровое стекло.

— Не опасно на метро в этот час ночи? — спросил Браун.

— Да нет, все будет в порядке, — сказала Эйлин.

Он остановил машину у тротуара.

— Уверена?

— Конечно. Спасибо, Арти, — сказала она, открывая дверь. — Пока, Берт.

— Спокойной ночи, — сказал Браун. — Береги себя.

Клинг не сказал ничего. Эйлин пожала плечами и закрыла за собой дверь. Браун смотрел, как она пошла вниз по лестнице к метро, и тронул автомобиль, когда ее голова исчезла из поля зрения.

— Напомни, какой там адрес? — спросил он Клинга.

— Силвермайн, 1114, — сказал Клинг.

— Это рядом с Овалом?

— Пару кварталов к западу.

Когда Браун подъехал, у гаража уже стояли две патрульные машины. Падающий снег озарялся синим и красным светом мигалок. Клинг и Браун вышли из машины, перекинулись парой слов с патрульным, который был оставлен на тротуаре следить за обоими автомобилями (кражи полицейских машин случались прискорбно часто), затем прошли по пандусу в подземный гараж, освещенный натриевыми лампами.

Трое патрульных из автомобилей, стоящих наверху, сгрудились вокруг человека, лежащего на цементном полу примерно в двух с половиной метрах от лифта. Дверь лифта была красной. Кровь из разбитого черепа мужчины текла к соответствующей ей по цвету двери лифта.

— Детектив Браун, — представился Браун. — Мой напарник, детектив Клинг.

— Ага, — кивнул один из патрульных.

— Кто первым прибыл на место преступления?

— Мы, — сказал другой полицейский. — Патрульная машина «Бой».

— Кто-нибудь был здесь, когда вы приехали?

— Никого.

— Никого? — сказал Клинг. — А кто же вызвал полицию? Кто обнаружил тело?

— Не знаю, сэр, — пожал плечами патрульный. — Диспетчер передал сигнал «10–10» — использование огнестрельного оружия. Мы даже не знали, где искать, они только назвали номер дома. Так что мы спросили парня при входе, охранника, звонил ли он в «911», чтобы сообщить о человеке с оружием. Он сказал, нет, не звонил. Тогда мы осмотрели здание и задний двор и уже собирались отзвониться о ложном вызове, когда Бенни — вот он — сказал: «Давай проверим подземный гараж». К тому времени приехала патрульная машина «Чарли»…

— Мы проверяли тревогу на Эйнсли, — вставил другой патрульный.

— И мы, все трое, спустились сюда, — сказал первый патрульный.

— И тут-то его и нашли, — сказал третий патрульный, кивая в сторону тела на полу.

— Отдел убийств информировали? — спросил Клинг.

— Наверное, — сказал первый патрульный.

— Как это — наверное?

— Я доложил дежурному, что здесь труп. Докладывать в отдел убийств — не моя обязанность.

— Кто это обсуждает отдел убийств за нашими спинами? — раздался голос от входа.

— Помяни черта… — пробормотал Браун.

Детективы отдела убийств — да и любого другого, если на то пошло, — редко работали по трое, но три человека, которые спустились по пандусу, продвигаясь неуклонно, словно танки «Шерман», были известны в городе как «Святая Троица» и, по слухам, никогда не работали иначе, как в трио. Их фамилии были Хардиган, Ханрахан и Мандельбаум. Брауну пришло в голову, что их имен он никогда не слышал. Еще ему пришло в голову, что он не знает имен ни одного детектива из отдела убийств. У них вообще бывают имена, или только фамилии?

В этом городе все детективы по расследованию убийств предпочитали черный цвет. Ходили слухи, что это стилистическое направление было основано много лет назад очень известным детективом. Но Браун предполагал, что все намного проще: копы из отдела убийств работают исключительно с трупами, вот и носят цвета траура. Ему вспомнилось, что Дженеро в последнее время стал часто появляться в черном; может, Дженеро надеялся перейти в отдел убийств? Еще он подумал, что никто в их отделе никогда не называл Дженеро по имени, каковое было Ричард. Всегда: «Иди сюда, Дженеро» или чаще: «Иди отсюда, Дженеро». Иногда его звали Дженеро Тугодум, как любовно называли древних королей, типа Амо́с Простофиля или Герман Крыса. Если копы из отдела убийств не имели имен и если именем Дженеро никто не пользуется, возможно, Дженеро однажды сделает успешную карьеру в отделе по расследованию убийств.

— Это жертва? — спросил Хардиган.

— Нет, бумажная салфетка, — сказал Браун.

— Забыл, что имею дело с восемьдесят седьмым, — сказал Хардиган.

— Комики, — сказал Ханрахан.

— Идиоты, — сказал Мандельбаум. — Два часа ночи.

— Мы вытащили вас из постельки? — спросил Браун.

— Засунь ее себе в задницу, — любезным тоном сказал Мандельбаум.

— В черную дыру, — сказал Хардиган, и Браун задался вопросом, не расистское ли это замечание.

— Кто он? — спросил Ханрахан.

— Мы его еще не осматривали, — ответил Клинг.

— Так давайте, осмотрите, — сказал Ханрахан.

— Сначала медики должны осмотреть.

— С какого перепугу?

— Новое распоряжение — всего год, как вышло.

— Черт с ним, с распоряжением. Мы замерзнем тут, ожидая медиков. Вечер субботы! Вы знаете, сколько людей сегодня стали жертвами убийств?

— Сколько? — спросил Клинг.

— Переверните его. Делайте, что говорю. Вам отдел убийств приказывает, — произнес Ханрахан.

— Давай приказ в письменной форме, — сказал Клинг. — Что я должен прикоснуться к нему до того, как судебный медик констатирует смерть.

— Вы же видите, что он мертв? Чего вам еще? У мужика лица не осталось, вам обязательно услышать от медиков, что он мертв? — поддержал своего напарника Хардиган.

— Тогда осматривайте его сами, — сказал Браун, поддерживая своего.

— Ладно, подождем медиков, — вздохнул Ханрахан.

— Ладно, подождем, пока не замерзнем насмерть, — проворчал Мандельбаум.

— Вы этого добиваетесь? — поинтересовался Хардиган.

Ни Браун, ни Клинг ему не ответили.

Медики приехали почти в три утра. К этому времени прибыли криминалисты и сделали все, что могли, не касаясь тела. Ребята из фотогруппы сделали фотографии, на месте преступления расставили предупреждающие знаки, а Браун и Клинг зарисовали схему места преступления. Все очень замерзли, но пока еще никто не приехал объявить лежащего на полу человека мертвым. Наконец, появился долгожданный медэксперт, торжественно шагая по пандусу, как по красной ковровой дорожке.

— Извините за задержку, господа, — сказал он.

Хардиган недовольно фыркнул.

Медэксперт склонился над убитым и расстегнул его пальто. Первое, что все они увидели, были пальцы, сжимающие рукоять пистолета в кобуре.

— Так-так, — сказал Ханрахан.

Медэксперт с трудом расстегнул клетчатый пиджак убитого. Он собирался сунуть стетоскоп под жилет, а затем под рубашку, чтобы убедиться, что пули, вошедшие в голову, навсегда остановили его сердце, когда заметил, — как и пятеро детективов, трое патрульных, фотограф и два лаборанта, — что в жилет вшито не меньше дюжины карманов.

— В последний раз я такое видел у вора-карманника, — сказал Мандельбаум. — В такие кармашки на жилете он складывал краденое.

Когда медэксперт закончил (мужчина и в самом деле оказался мертв), осмотрели кармашки, вшитые в жилет. И в каждом из них обнаружили маленькие пластиковые пакетики. А в каждом из маленьких пластиковых пакетиков обнаружили бриллиантики различных форм и размеров.

— Да он просто ходячий ювелирный магазин, — сказал Хардиган.

— Только больше не ходит, — сказал Ханрахан.

— Вы только поглядите на эти льдышки, а? — сказал Мандельбаум.

Глава 7

Обещали снег, однако к утру пошел снег с дождем, а потом и ледяной дождь; дороги стали опасно скользкими. Карелла чуть не упал, спеша к подземке, и лишь в последнюю секунду удержался на ногах.

Когда он был маленьким, мать рассказала ему две жуткие истории, и обе страшилки навечно врезались ему в память. Первая была о дяде Чарли, которого Карелла никогда не видел, — тот выколол себе глаз ножницами, когда пытался самостоятельно подстричь брови. Карелла иногда подстригал брови в парикмахерской, но ни разу не пытался выполнить эту опасную процедуру сам. Еще мать рассказывала, как дядя Сальваторе поскользнулся на льду у порога своего шляпного магазина в Калм-Пойнт и упал на спину — из-за чего и провел остаток лет в инвалидном кресле. Так что когда Карелле случалось заметить островок льда на тротуаре или шоссе, он ступал или проезжал по нему крайне осторожно.

Карелла знал (и очень любил) дядю Сальваторе, и когда дядя Сал спрашивал, почему он не носит головного убора, чувствовал себя немного виноватым.

— Надо носить шапку, — назидательно говорил дядя. — Без шапки сорок процентов тепла тела уходит через голову, и человек мерзнет.

Карелла не любил ни шапок, ни шляп. Так он и отвечал дяде. Тот стучал указательным пальцем себе по виску и говорил: «Pazzo». По-итальянски это значило «чокнутый».

Дядя Сальваторе рассказал ему единственный анекдот о шляпном магазине, какой Карелла слышал в своей жизни.

— В шляпный магазин заходит мужчина. Хозяин подбегает к нему и говорит: «Да, сэр, чего желаете?» Человек отвечает: «Я желаю бабу, но пока покажите мне шляпу».

Карелле было шестнадцать, когда дядя рассказал ему этот анекдот. Они как раз находились в магазине, которым дядя управлял, сидя в инвалидном кресле.

Он умер три года спустя.

Этим утром Карелла добирался до работы два часа. В метро он ломал голову над тем, что подарить Тедди. День святого Валентина был сегодня, и он пришелся на воскресенье, когда большинство магазинов закрыты. Карелла планировал поискать что-нибудь вчера, но это было до того, как ему досталось дело Салли Андерсон. Сегодня за завтраком Тедди, таинственно улыбаясь, показала быстрыми жестами, что купит ему подарок в полдень и он получит его вечером, когда придет с работы. Карелла ответил, что спешки нет; завтра, несмотря на Президентский день, многие магазины будут открыты и, кроме того, дороги успеют расчистить и посыпать песком. Тедди сказала, что она уже договорилась. Интересно, о чем?

Мейер свой подарок уже получил и даже надел. Его жена, Сара, связала ему шерстяную шапку. При виде этого головного убора дядя Сальваторе расцвел бы от счастья. Шапка была белая, а по краю шел орнамент из красных сердечек. Натянув шапку на уши, Мейер расхаживал по комнате, демонстрируя подарок во всей красе.

— С этой шапкой почти незаметно, что ты лысый, — сказал Так Фудживара. Тут он увидел входящего в комнату Кареллу. — Привет, кузен!

— О-хай-йо! — отозвался Карелла.

— То есть как почти не видно? — озадачился Мейер. И спросил Кареллу: — Я что, кажусь лысым?

— Ты кажешься волосатым, — заявил Карелла. — Где отхватил такую красоту?

— Сара связала мне на Валентинов день.

— Мило, — сказал Карелла. — Лейтенант пришел?

— Десять минут назад, — ответил Фудживара. — А ты что получил на Валентинов день?

— Убийство, — сказал Карелла.

— Пожми руку Клингу, — сказал Фудживара, но Карелла уже стучался в дверь лейтенанта и не слышал его.

— Входите! — крикнул Бернс.

Карелла вошел. Лейтенант сидел за столом и разглядывал открытую коробку конфет.

— Привет, Стив. Тут на крышке написано, где какая начинка. Хочешь конфетку?

— Нет, Пит, спасибо, — сказал Карелла.

Бернс продолжал изучать описание конфет, ведя по списку пальцем. Он был плотного сложения, с редеющими седоватыми волосами, твердым взглядом голубых глаз и выдающимся кривоватым носом, который ему сломали медной трубой, когда он еще был патрульным в Маджесте. Нос чудесным образом зажил сам, без следов повреждения, кроме едва заметного шрама на переносице. Никто и никогда не замечал этого шрама, кроме тех моментов, когда Бернс трогал его во время особенно заковыристых мозговых штурмов.

Он трогал его сейчас, изучая ассортимент конфет, представленный списком на внутренней стороне крышки.

— Подарок на Валентина, — пояснил он, водя пальцем по шраму и не отрывая глаз от списка.

— Мне подарок обещан вечером, — сказал Карелла, словно оправдываясь.

— Так съешь конфетку, — предложил Бернс и взял из коробки квадратный кусочек шоколада. — В квадратных всегда карамель. Мне не нужен список, чтобы догадаться, что там карамель. — Он надкусил. — Видишь? Вкусно. Бери, — сказал он, протягивая коробку.

— Пит, нам нужно найти и опросить сто четырнадцать человек, — сказал Карелла. — Именно столько людей работает в команде «Шпика», и всех их нам с Мейером надо опросить, чтобы найти хоть какие-нибудь зацепки по делу убитой танцовщицы.

— Как она связана с Лопесом? — спросил Бернс, продолжая жевать.

— Пока не знаем.

— Наркотики?

— Пока не выяснили. Лаборатория работает.

— Может, любовная связь?

— Нет, ее бойфрендом был студент-медик из Рамси.

— Где он был, когда девушку убили?

— У себя дома, учился.

— Кто говорит?

— Он сам.

— Проверьте.

— Обязательно. А тем временем, Пит…

— Дай отгадаю. Конфету точно не хочешь? — сказал Бернс, беря еще одну из коробки.

— Спасибо, — сказал Карелла, мотая головой.

— А тем временем, — сказал Бернс, — я попытаюсь угадать, чего ты от меня хочешь.

— Третьего в команду, — сказал Карелла.

— Кого приглядел?

— Берта Клинга.

— У Берта и своей головной боли хватает.

— Что ты имеешь в виду?

— Прошлой ночью ему досталось убийство.

— Ну… ладно тогда, — сказал Карелла. — А кого ты можешь нам выделить?

— А кто говорит, что я могу кого-нибудь выделить?

— Пит, об этой девушке пишут во всех газетах.

— И что?

— О ней будут писать все время, пока идет этот мюзикл, а он продержится долго.

— И что?

— Как скоро, по-твоему, шеф детективов возьмет трубку и споет тебе свою песенку? «Привет, Пит, я насчет танцовщицы из хитового мюзикла. Уже есть зацепки, Пит? Мне репортеры названивают, Пит. Чем там занимаются твои люди, кроме того, что сидят на задницах, пока на улицах стреляют?»

Бернс посмотрел на него.

— Да бог с ним, с шефом, — сказал он. — Шефу не нужно приходить сюда на работу каждый день, у него отличный угловой кабинет в штаб-квартире полиции. И если шеф решит, что мы плохо шевелимся по этому делу, тогда придется напомнить ему, что изначально это было даже и не наше дело. Девушку застрелили в Мидтаун-Ист, если ему так хочется знать, а не здесь, на территории восемьдесят седьмого. Наше — это убийство мелкого наркодилера, если ему так интересно, хотя я сомневаюсь, что его это волнует. А теперь, если ты намерен сделать запрос на основе чего-то более разумного, Стив, типа необходимости опросить сто четырнадцать человек… неужели все они работают над спектаклем?

— Да, все сто четырнадцать.

— Если хочешь прийти ко мне и сказать, что у тебя с Мейером уйдет неделя, десять дней, две недели, еще больше, на опрос ста четырнадцати человек, пока убийца бегает на свободе с револьвером в руке, если хочешь представить дело разумно и логично, а не шантажировать меня тем, что подумает шеф…

— Ладно, Пит, а если так? — сказал Карелла, улыбаясь. — У нас с Мейером уйдет дней десять на опрос всех этих людей, пока убийца бегает на свободе с револьвером в руке. Мы уложимся, может, и в пять дней, если попадем в яблочко раньше, так все, чего я прошу, — это еще одного человека в команду. Дай нам третьего, Пит, и отпусти с миром. Ладно? Кого можешь дать?

— Никого, — отрезал Бернс.

Она пыталась вспомнить, как давно это было. Годы и годы…

Не подумает ли он, что она слишком легкомысленна? Понравится ли ему то, что она сделала (ну, скоро сделает, если не передумает), или он сочтет ее взбалмошной? В конце концов, она давно уже не юная девушка, на которой он когда-то женился. Ну, а кто молодеет? Даже Джейн Фонда больше не юная девушка, которой она была много лет назад. Но разве Джейн Фонду это смущает? Возможно, и смущает.

Улица, по которой она шла, была запружена людьми, но Тедди не слышала обрывков разговоров, когда они проходили мимо. Их дыхание зависало маленькими облачками в морозном воздухе, и они казались словесными пузырями — как у персонажей комиксов, только пустые. Тедди обитала в странно тихом мире, опасном для нее, поскольку слух не обеспечивал ей своевременного предупреждения, и в то же время прекрасном, поскольку все, на что бы она ни смотрела, было лишено звука, который мог бы испортить красоту. Форма серо-голубого облака отработанных газов, вырывающегося в серебристый воздух из выхлопной трубы, приобретала таинственный вид, когда не сопровождалась тарахтением мотора. Полицейский на перекрестке, отточенными жестами направляющий потоки машин, становился акробатом, балетным танцором, умелым мимом, когда не были слышны его крики: «Проезжайте, проезжайте!» И все же…

Она никогда не слышала голоса мужа.

Никогда не слышала смеха своих детей.

Никогда не слышала зимнего звона автомобильных цепей на обледенелой дороге, какофонии большого города из отбойных молотков и клаксонов, крика уличных торговцев и проституток и плача младенцев. Когда она проходила сувенирный магазин, витрину которого наполнял недорогой нефрит, слоновая кость (нелегальный импорт), веера, куклы с восточными глазами (как у ее мужа), она не слышала доносившийся из магазина звук струнного инструмента, игравшего нежную и печальную китайскую мелодию, не слышала, как ноты зависали в воздухе, словно ледяные кристаллы.

Салон татуировок не имел вывески и был почти не заметен на узкой улочке китайского квартала. В последний раз, когда она здесь была, с двух сторон от него находились бар и прачечная самообслуживания. Теперь на месте бара был тотализатор, а на месте прачечной — салон предсказаний, в котором работал некто по имени Сестра Люси. Прогресс.

Проходя мимо салона Сестры Люси, Тедди заглянула в окно и увидела цыганку, сидящую перед большим френологическим плакатом на стене. Помимо плаката и женщины, помещение было пустым. Гадалка выглядела очень одинокой и слегка замерзшей, она куталась в шаль и смотрела прямо перед собой, на входную дверь. На секунду Тедди захотелось войти в эту пустую комнату и послушать предсказание. Как там было в анекдоте? Ее муж отлично запоминал анекдоты. Почему женщины их не запоминают? Или это сексистское замечание? Как же, черт, говорилось в том анекдоте? Что-то о цыганском ансамбле, скупающем пустые склады.

На стеклянной витрине тату-салона красовалось имя: Чарли Чен. Ниже, под именем, шли слова: «Экзотический восточный салон». Тедди поколебалась мгновение, затем открыла дверь. Над дверью, должно быть, висел колокольчик, и, наверное, он звякнул, оповещая мистера Чена, потому что он сразу появился из задней части магазина. Она сначала не узнала старика-китайца, который к ней вышел. В последний раз, когда она его видела, он был невысоким, тучным мужчиной с маленькими усиками на верхней губе. Он много смеялся, и от смеха его жирное тело мелко тряслось.

Тедди помнила, что у него были толстые пальцы, а на указательном пальце левой руки он носил кольцо с овальным нефритом.

— Да, леди? — сказал он.

Конечно, это был Чен. Усы исчезли, как и кольцо, а также и акры плоти, но это, конечно, был Чен, постаревший и усохший, с морщинами, и сейчас он озадаченно смотрел на нее, пытаясь вспомнить, кто она такая.

Тедди подумала, что тоже, наверное, изменилась, и внезапно почувствовала, что затея ее — глупость. Пожалуй, все-таки она старовата для таких вещей, как пояса и подвязки, чулки в сеточку и лаковые туфли на шпильке, корсеты и кружевные боди… Слишком поздно для Тедди, слишком поздно для глупых секси-штучек. Господи, неужели поздно?

Вчера она попросила Фанни позвонить сюда, чтобы узнать, будет ли салон открыт в воскресенье, и назначить ей время. Фанни оставила имя Тедди Карелла. Забыл ли Чен и ее имя?

Он все еще молча ее разглядывал.

— Вы масса Карелла?

Она кивнула.

— Я васа знаю? — спросил он, склонив голову набок, изучая ее лицо.

Она снова кивнула.

— И ви меня знаете?

Она кивнула.

— Чарли Чен, — сказал он и засмеялся, хотя ничего в его теле не задрожало; смех невесомым ветерком продувал хрупкое старое тело. — Все зовут меня Чарли Чан. Чарли Чан — больсой детектив. А я Чен, Чен. Ви знаете Чарли Чана, детектива?

Те же слова он произносил годы назад.

У нее почему-то навернулись слезы.

— Больсой детектив. Имеет глупих синовей. — Чен снова засмеялся. — Я иметь глупий синовей тоже, но я не детек… — Внезапно он замолчал, и его глаза широко раскрылись. — Вы жена детектива, жена детектива! Я делал для васа бабочку! Черную кружевную бабочку!

Она снова кивнула, теперь улыбаясь.

— Ви не можете говорить, да, помню. Но вы читаете меня по губам, да?

Она кивнула.

— Хоросо, все отлична. Как вы поживали, леди? Все такая же красивая, самая красивая леди из всех, кто бывал в моем магазине. Бабочка еще на плече?

Она кивнула.

— Лучшая бабочка из всех, что я делал. Красивая маленькая бабочка. Я хотел делать больсую, помните? Вы сказала: «Нет, маленькую». Я сделал кросечную нежную черную бабочку, очень хорошо для леди. Очень секси в открытом платье. Васему мужу понравилось?

Тедди кивнула. Она начала было говорить что-то руками, оборвала себя — как ей часто приходилось — и затем указала на карандаш и лист бумаги, лежащие на прилавке.

— Хотите говорить, так? — Чен, улыбаясь, передал ей карандаш и бумагу.

Она написала: «Как вы жили все эти годы, мистер Чен?»

— А, не так хоросо, — сказал Чен.

Она посмотрела на него вопросительно.

— Старый Чарли Чен заболела.

На мгновение она его не поняла.

— Рак, — сказал он и, увидев мгновенный шок на ее лице, добавил: — Нет, нет, леди, не волнуйтесь, старый Чарли будет в порядке, точно.

Он следил за ее лицом. Она не хотела плакать. Не хотела унижать старика жалостью, плача по нему. Она развела руки. Склонила голову к плечу. Слегка приподняла брови. И увидела на его лице и в его глазах: Чен понял, что она хочет сказать, как сочувствует ему.

— Спасибо вам, леди, — сказал он, взял обе ее руки в свои и снова улыбнулся. — Так почему вы пришли сюда? Повидать Чарли Чена? Вы напишите, что вы хотели.

Она взяла карандаш и снова стала писать.

— А! — сказал он, следя за карандашом. — Очень хорошая идея. Очень. Ладно, о’кей.

Он следил за двигающимся карандашом.

— Хорошо, пойдемте в заднюю комнату. Чарли Чен так рад, что ви пришли его повидать. Мои сыновья теперь все женаты, я говорил? Старсий — врач в Лос-Анджелесе. Головы лечит! — сказал он и засмеялся. — Психиатр! Представляете? Мой старсий сын! Другие два… идемте, леди… другие два…

Из окна, у которого стоял капитан Сэм Гроссман, глядя вниз на Хай-стрит, открывался вид почти на весь деловой центр города. Новое здание штаб-квартиры полиции выстроили почти полностью из стекла, и Гроссман порой думал, не следит ли кто за ним, пока он занимается каждодневной рутиной — например, пытается дозвониться до восемьдесят седьмого участка. Дозвониться до них всегда было трудно, и это раздражало. Вообще, Гроссман считал свою работу в лаборатории важной, волнующей и очень необычной, но не признался бы в этом никому в мире, кроме, возможно, жены.

Номер был занят. Он снова набрал номер. Снова занято. Вздохнув, Гроссман положил трубку и посмотрел на часы. У него сегодня должен был быть выходной. Сегодня воскресенье. Он здесь сегодня, потому что кому-то показалось забавным восстановить «Бойню в День святого Валентина» здесь, в этом городе, вместо Чикаго, где она произошла в 1929 году. Если память Гроссмана не подводила, случилось тогда вот что: несколько милых парней из банды Аль Капоне заставили семерых невооруженных, но не менее милых парней из банды Багса Морана выстроиться шеренгой у гаража и расстреляли их из автоматов. Получилась и в самом деле настоящая бойня. Получилась также и довольно хорошая шутка, потому что парни из банды Капоне были одеты в полицейскую форму. В то время в Чикаго ходили разговоры, что они и вели себя как полицейские, но это были всего лишь домыслы. Тем не менее этим утром, в девять — что, согласно часам Гроссмана, было почти три часа назад — несколько «полицейских» ворвались в гараж (в котором, правда, сидели не бутлегеры, а торговцы наркотиками), велели им построиться вдоль стены и хладнокровно расстреляли. Один из стрелков нарисовал на стене спрей-краской большое красное сердце. Убийцы даже не потрудились забрать с собой четыре кило героина, которые наркодилеры фасовали, когда они ворвались; возможно, решили, что белый героин слишком хорошо смотрится на фоне красного сердца на стене и красной крови по всему полу.

Как бы то ни было, на Нижней Платформе, неподалеку от Старого Квартала, осталось семь мертвецов, и в их телах остались пули, и эти пули извлекли и отправили в лабораторию — вместе с пустым баллончиком из-под краски, кучей отпечатков пальцев и соскобами автомобильной краски с фонарного столба напротив гаража. Краска на столбе была оставлена предположительно машиной преступников, вкупе с осколками стекла от разбитой фары на тротуаре. Вполне достаточно материала для того, чтобы занять лабораторию воскресным утром.

Гроссман снова набрал номер. Кто говорит, что чудес не бывает? Ответили!

— Восемьдесят седьмой участок, Дженеро, — сообщил торопливый голос.

— Детектива Кареллу, пожалуйста, — сказал Гроссман.

— Можно вам перезвонить? Мы тут сейчас очень заняты.

— Я пытаюсь вам дозвониться уже минут десять, — сказал Гроссман.

— Да, линии заняты, — сказал Дженеро. — Здесь все вверх дном. Оставьте ваше имя, и я попрошу его перезвонить.

— Нет, назовите ему мое имя и скажите, что я жду на линии, — раздраженно проговорил Гроссман.

— Ладно, как вас зовут, мистер? — сказал Дженеро, слегка фыркая.

— Капитан Гроссман. С кем разговариваю?

— Он скоро подойдет, сэр, — сказал Дженеро, забыв назвать Гроссману свое имя.

Гроссман услышал, как трубка грохнулась о твердую поверхность. На заднем плане раздавались громкие крики, но это было вполне обычно для восемьдесят седьмого, даже в воскресенье.

— Детектив Карелла, — сказал Карелла. — Чем могу помочь?

— Стив, это Сэм Гроссман.

— Сэм? Мне сказали, что звонит капитан Холтизер.

— Нет, это капитан Гроссман. Что там у вас происходит? Третья мировая?

— У нас тут делегация сердитых граждан, — сказал Карелла.

— На что сердятся?

— Кто-то оставляет свое дерьмо у них в коридорах.

— Не присылай мне образцы, — сразу сказал Гроссман.

— Тебе смешно, — произнес Карелла, понижая голос, — и мне, честно говоря, тоже. Но жильцам дома номер 5411 по улице Эйнсли совсем не смешно. Они явились сюда в полном составе и требуют вмешательства полиции.

— И каких действий от вас ожидают?

— Устроить засаду на засранца.

Гроссман расхохотался. Карелла начал тоже смеяться. На заднем плане поверх смеха Кареллы Гроссман слышал, как кто-то орет по-испански.

— Стив, не хочу отрывать тебя от столь важных дел…

— От столь важных отправлений, ты имеешь в виду? — сказал Карелла, и оба снова расхохотались; больше всего на свете полицейские любят скатологические шутки, а еще сильнее они любят такие шутки с участием копов. Они смеялись минуты две под звуки бешеных воплей, словно в Заливе Свиней. Наконец, смех затих. Испанская ругань на заднем плане тоже стихла.

— Куда они вдруг подевались? — спросил Гроссман.

— Домой пошли! — сказал Карелла и снова расхохотался. — Дженеро пообещал им организовать охрану! Можешь представить себе, как восемь копов выскочат из засады, едва негодяй снимет штаны?

Гроссман хохотал до колик. Прошло еще две минуты, прежде чем они смогли говорить. Карелле с Гроссманом редко случалось вместе повеселиться, и оба всегда радовались таким минутам. Обычно Гроссман держал себя с детективами более строго. Высокий и голубоглазый, хмуро взирающий на мир из-за стекол очков, он больше походил на фермера из Новой Англии, чем на ученого, и его отрывистая манера говорить усугубляла это впечатление. Когда стоишь лицом к лицу с Сэмом Гроссманом в стерильной чистоте лаборатории, возникает такое чувство, что, если спросить его, как проехать до ближайшего города, он ответит, что отсюда вы вообще не доедете. Однако порой, возможно потому, что ему очень нравился Карелла, Гроссман как будто забывал, что его работа тесно связана с жестокими убийствами.

— Так вот о сумке этой девушки.

Карелла понял, что он переходит к делу.

— Андерсон?

— Да, Салли Андерсон. Позже я пришлю тебе полный отчет, а сейчас… Ты подозревал наличие кокаина, так?

— Потому что другой жертвой был…

— В любом случае так написано в ее карте.

— Ты нашел что-нибудь похожее на кокаин?

— Остаток на дне сумки. Его недостаточно, чтобы провести столько анализов, сколько мне хотелось бы…

— Сколько ты провел?

— Четыре. Слишком мало для того, чтобы исключить возможные варианты. Но я знал, что именно ты ищешь, поэтому выбрал цветовой тест с самой показательной реакцией. Например, в тестах Мерка и Маркуса кокаин дает бесцветную реакцию, поэтому я не стал делать ни тот, ни другой. Для первого анализа я взял гидросульфат нитрозила. Я получил бледно-желтый раствор, и при добавлении аммиака цвет не изменился, а при добавлении воды раствор обесцветился. Это положительная реакция на кокаин. Для второго цветового теста… Тебе интересно?

— Да, да, продолжай, — сказал Карелла. В науке он считал себя профаном, но химические термины, которыми сыпал Гроссман, буквально зачаровывали его.

— Для второго цветового теста я использовал тетранитрометан, который тоже — если мы ищем кокаин — мог дать более яркую реакцию, чем некоторые другие тесты. В результате мы получили желтый раствор с оранжевым оттенком, ставший затем совершенно желтым. Кокаин, — заявил Гроссман.

— Кокаин, — повторил Карелла.

— А потом я провел реакции осаждения и кристаллизации и пришел практически к тому же результату. Используя в качестве реагента хлорид платины и уксусную кислоту как растворитель, я получил мгновенную кокаиновую реакцию — тысячи агрегированных кристаллов пластинчатой формы, расположенных хаотично, с умеренным лучепреломлением, преимущественно…

— Я перестал тебя понимать, Сэм, — признался Карелла.

— Ладно, не важно. Кристаллы, типичные для кокаина. Когда я использовал хлорид золота с кислотой, я получил неровные кристаллы, формирующиеся из аморфной… ладно, тоже не важно. Короче, все это типично для кокаина.

— Так… Значит, ты хочешь сказать, что вещество, обнаруженное на дне ее сумочки, — кокаин?

— Точнее, есть очень большая вероятность, что это кокаин. Я не утверждаю наверняка, Стив, нужны еще анализы, а у меня закончился материал, и дополнительных анализов я провести не могу. Если это тебя устроит… Ты ведь ищешь здесь связь с наркотиками, я так понимаю?

— Верно понимаешь.

— Что ж, на дне сумки мы нашли следы марихуаны, а также семена марихуаны. Женские сумочки — отличное хранилище всяческого дерьма.

— Спасибо, Сэм.

— Помогут ли тебе сведения о том, что девушка жевала жвачку без сахара?

— Нисколько.

— Тогда я не стану упоминать в отчете, что она жевала жвачку без сахара. Удачи, Стив, у меня тут пули из семи человек, расстрелянных сегодня полицейскими.

— Что? — спросил Карелла, но Гроссман уже повесил трубку.

Гроссман какое-то время просто стоял и улыбался, а затем поднял голову, услышав, что открылась дверь. Он удивился, увидев заходящего в комнату Берта Клинга, но не потому, что Клинг никогда не посещал лабораторию, а просто потому, что Гроссман всего десять секунд назад говорил с копом из того же восемьдесят седьмого. Учитывая закон вероятности, Гроссман мог бы догадаться… Ладно, не важно.

— Заходи, Берт, — сказал он. — Как поживаешь?

Он знал, как тот поживает. Все в отделе знали. В прошлом августе Берт Клинг застал жену в постели с другим мужчиной — вот как он поживал. Гроссман знал, что Клинг уже развелся с женой, и знал, что Карелла тревожится за Клинга — Карелла делился с ним своим беспокойством. Гроссман предложил ему поговорить с одним из психологов департамента, который, в свою очередь, посоветовал Карелле уговорить Клинга прийти к нему лично, чего Карелла добиться от Клинга не смог. Гроссману нравился Клинг. В восемьдесят седьмом было много копов, которые ему не нравились… особенно Паркер. Определенно, Паркер. Тот был злым и ленивым и в целом легко вызывал неприязнь. Гроссману нравился Клинг, но ему не нравилось видеть его таким, как сейчас, словно беднягу только что выпустили из тюрьмы Кастлвью — в плохонькой гражданской одежде, которую выдали бесплатно вместе с документами об освобождении и чеком на минимальное денежное пособие. Клинг выглядел как человек, которому следовало бы побриться, хотя светлая щетина на его щеках и подбородке была не слишком заметна. Он выглядел как человек, который тащит на плечах огромную тяжесть. Как человек, глаза у которого влажно поблескивают.

Гроссман заглянул в эти глаза, пока они обменивались рукопожатием. Оправданна ли тревога Кареллы? Похож Клинг на человека, готового сунуть пушку себе в рот?

— Привет, — с улыбкой сказал Гроссман. — Что тебя к нам привело?

— Несколько пуль, — сказал Клинг.

— Еще пули? У нас тут и так все утро «Бойня в День святого Валентина», — сказал Гроссман. — Семерых парней застрелили в гараже на Нижней Платформе. А парни, которые это сделали, были одеты как копы. Должен признать, это стильно, но мне не нравится дополнительная работа, которую они дали нам на выходные. Какие пули?

— Прошлой ночью мы получили убийство на Силвермайн-роуд, — сказал Клинг. — Застрелен мужчина по имени Марвин Эдельман. Я просил морг прислать тебе все, что они найдут. Решил предупредить тебя.

— Ты ехал через весь город, чтобы сказать, что какие-то пули еще только должны ко мне прийти? — спросил Гроссман.

— Нет, нет, я заскочил, потому что все равно был неподалеку.

Гроссман, зная, что в соседнем здании располагается криминальный суд, сначала решил, что Клинг приехал по судебным делам. Но в воскресенье работал только один зал, и только для тех, кто был арестован за день до этого. А затем Гроссман вспомнил, что в новое помещение на третьем этаже недавно переехал отдел психологической помощи. Неужели Карелла все-таки убедил Клинга поговорить со специалистом насчет своей очевидной депрессии?

— Так что привело тебя сюда в воскресенье? — спросил Гроссман небрежным, как он надеялся, тоном.

— Ко мне вчера приходила одна дама, ее муж… Длинная история, — сказал Клинг.

— Я бы послушал, — сказал Гроссман.

— Нет, тебя твои пули ждут. Проследи там, когда пули придут из морга, хорошо? Фамилия — Эдельман.

— Мой земляк, — улыбаясь, сказал Гроссман, однако Клинг не улыбнулся в ответ.

— Увидимся, — сказал он и вышел из лаборатории в отделанный мрамором коридор.

История, которую он не стал рассказывать, была о женщине, которая пришла к нему вчера, потому что бывшая подружка ее мужа пристала к нему на улице и разрезала его руку от плеча до запястья хлебным ножом, который выхватила из своей сумочки. Описывая, как выглядит эта бывшая подружка, женщина использовала слова «черная, как вот тот телефон» и добавила, что девица тощая как скелет, а зовут ее Энни. Фамилии она не знала, не знал и муж. Муж, по словам заявительницы, был датским моряком, который прибывал в порт этого города примерно раз в два месяца. Пока они не встретились и не поженились, моряк тратил деньги на проституток либо на окраине, на Ла-Виа-де-Путас, либо в центре, в районе, забитом шлюхами и известном как Щель-сити. Жена стала свидетелем нападения и слышала, как Энни сказала: «Ща я тя чикану», и слово «чикану» Клингу кое о чем напомнило.

Полицейский и сам не всегда понимает, как ему удается запоминать мириады мелких деталей бесчисленных уголовных дел, которые попадают на его стол каждый божий день, но эти мелочи часто оказываются полезны. То, что нападавшая была черной, не пробудило воспоминаний. Как и имя Энни, и тот факт, что девушка очень худая и работает проституткой. Зато слово «чикануть» Клинг прежде слышал лишь один раз в жизни — на Мэйсон-авеню, когда анорексичная черная проститутка, изрезавшая клиенту лицо, позже заявила: «Эт не я чиканула того придурка». Коттон Хоуз, вместе с ним принявший вызов, сказал Клингу, что он слышал это словечко в Нью-Орлеане, и оно означало, конечно «порезать». Ту проститутку звали Энни Холмс. Когда жена пострадавшего повторила высказывание Энни, Клинг щелкнул пальцами.

Он приехал сюда в свой выходной, потому что: а) жил всего в шести кварталах отсюда, в маленькой квартирке у моста Калм-Пойнт; б) вдову Марвина Эдельмана он мог допросить только завтра, когда та вернется с Карибских островов; в) не мог ничего предпринять по убийству, пока люди Гроссмана не дадут ему информацию об оружии преступника и д) знал, что отдел идентификации работает семь дней в неделю (при этом мэр грозил сокращением штата), и надеялся, что найдет фотографию Энни Холмс, чтобы затем показать ее мужчине, которого она «чиканула», и его жене, свидетельнице преступления, в надежде на уверенное опознание — этого хватило бы для ареста.

Вот поэтому он и приехал.

Он не сказал Гроссману, зачем приходил, хотя и начал было рассказывать, потому что любовный треугольник, состоящий из датского моряка, нынешней жены и бывшей подружки, вдруг ярко напомнил ему сцену в спальне квартиры, где он жил с Августой. Его собственный треугольник. Августа сидит голая в их постели, нелепо натягивает простыню на грудь, пряча свой позор, защищая наготу от взгляда собственного мужа, ее зеленые глаза широко раскрыты, волосы в беспорядке, на великолепных скулах блестит тонкий слой пота, ее губы дрожат так же сильно, как дрожит револьвер в руке Клинга. И мужчина рядом с Августой, третья сторона треугольника, тянется за штанами, сложенными на стуле у кровати, мужчина маленький и жилистый, похожий на Дженеро, с кудрявыми черными волосами и карими глазами, вытаращенными от страха. Но это был не Дженеро, это был любовник Августы, и когда он отвернулся от стула, где висели его брюки, он сказал: «Не стреляйте», — и Клинг направил револьвер на него.

«Мне следовало его застрелить, — думал он сейчас. — Если бы я его застрелил, я не жил бы до сих пор с чувством стыда. Мне не пришлось бы прерывать рассказ о датчанине и его проститутке из страха, что такой достойный мужчина, как Сэм Гроссман, вспомнит и подумает: „А, да, Клинг и его жена-прелюбодейка! Да, Клинг ведь ничего не сделал тогда, Клинг не убил мужика, который…“»

— Эй, привет! — сказал чей-то голос.

Клинг шел к лифту, низко опустив голову и уставившись в мраморный пол. Он не узнал голоса, даже не понял сначала, что обращаются к нему. Но поднял взгляд, потому что кто-то встал прямо перед ним. Этим кем-то оказалась Эйлин Берк.

На ней был простой коричневый костюм с зеленой блузкой, вокруг шеи — что-то вроде рюшек, чей зеленый цвет почти совпадал с цветом ее глаз. Длинные рыжие волосы были убраны назад; коричневые, чуть темнее костюма, туфли на высокой шпильке делали Эйлин еще выше ростом. На плече висела сумочка, и из кучки мятых салфеток выглядывала рукоять револьвера. С фотографии на пластиковой карточке, прикрепленной к лацкану пиджака, смотрела более молодая Эйлин Берк, с завитыми рыжими локонами. Она улыбалась — и на картинке, и в оригинале.

— Что ты тут делаешь? Обычно в воскресенье сюда никто из ваших не приходит.

— Потребовалась фотография из отдела идентификации, — ответил Клинг. Эйлин, похоже, ждала продолжения, но он не стал вдаваться в подробности. — А ты?

— А я здесь работаю. Особый отдел размещается здесь. Вот прямо на этом этаже. Зайдешь на чашку кофе? — сказала она и улыбнулась шире.

— Нет, спасибо, я тороплюсь, — сказал Клинг, хотя никуда не спешил.

— Ладно. — Эйлин пожала плечами. — Вообще-то я рада, что столкнулась с тобой. Собиралась вам позвонить.

— Да? — сказал Клинг.

— Я, кажется, потеряла у вас сережку. Или в отделе, или в прачечной с бельевым маньяком. Если в прачечной, пиши пропало. Но если в вашем отделе или в машине — ну, знаешь, когда вы подвозили меня прошлой ночью…

— Угу, — буркнул Клинг.

— Простое золотое колечко, размером с четвертак. Ничего особо претенциозного, я ведь шла стирать белье.

— Которое ухо? — спросил он.

— Правое. А какая разница? То есть потеряла я с правого уха, но ведь сережки-то одинаковые…

— Да, точно, — сказал Клинг.

Он смотрел то ли на ее правое ухо, то ли в пространство возле ее правого уха, то ли просто в пространство. Но определенно не смотрел на ее лицо, определенно не хотел встречаться взглядом. «Да что с ним такое?» — подумала Эйлин.

— Ну, ты поищи там, ладно? — сказала она. — Позвони, если найдешь. Я в Особом отделе… ну, ты знаешь. Если меня не будет на месте, оставь сообщение. То есть если вдруг найдешь сережку. — Она поколебалась, затем прибавила: — Правую. Если найдешь левую, значит, не моя. — И улыбнулась. Он не ответил на улыбку. — Ну, увидимся. — Эйлин помахала рукой, повернулась на каблуках и пошла прочь.

Клинг нажал кнопку вызова лифта.

Тина Вонг вернулась с пробежки по заснеженному парку и удивилась, увидев в вестибюле ожидающих ее детективов. На ней была серая спортивная куртка и шерстяная шапка, менее красочная, чем та, что Мейер получил в подарок. Кроссовки пропитались водой, как и спортивные штаны.

— О, — сказала она и безотчетно оглянулась через плечо, словно подумала, что припарковалась в неположенном месте.

— Простите за беспокойство, мисс Вонг, — сказал Мейер. Он не надел свой подарок. Он надел синюю шляпу с короткими загнутыми полями, которая, по его мнению, придавала ему шику, пусть он и казался в ней чуть более лысым, чем в вязаной шапочке.

— Мы хотели бы задать вам еще несколько вопросов, — сказал Карелла. Они простояли в вестибюле почти сорок минут, после того как консьерж сообщил им, что мисс Вонг «ушла побегать».

— Конечно, — кивнула Тина, жестом указав на кресла, стоящие напротив имитации камина.

В вестибюле было очень жарко. После холода снаружи и энергичной пробежки лицо у Тины раскраснелось. Она стянула с головы шапку и встряхнула волосами. Все трое сели в кресла у фальшивого камина. На другом конце помещения консьерж, скучающий за коммутационной панелью, просматривал заголовки утренних газет. В комнате стоял механический гул; детективы не могли определить его источник. В вестибюле пахло мокрой одеждой. За стеклянными входными дверями дул бешеный ветер, его громкий вой спорил с монотонным гулом.

— Мисс Вонг, — сказал Карелла, — когда мы говорили с вами вчера, помните, мы спрашивали, употребляла ли Салли что-нибудь вроде кокаина?

— Ага, — сказала Тина.

— И помните, вы сказали нам…

— Я сказала, что, насколько мне известно, нет.

— Означает ли это, что вы никогда не видели ее принимающей наркотики?

— Никогда.

— Означает ли это также, что она никогда не упоминала об этом при вас?

— Никогда.

— А она упомянула бы о чем-нибудь таком?

— Мы были близкими подругами. Нет ничего ужасного в том, чтобы иногда нюхнуть пару дорожек. Думаю, она упомянула бы.

— Но она не упоминала.

— Нет.

— Мисс Вонг, по словам Тимоти Мура, в прошлое воскресенье Салли Андерсон ходила на вечеринку. К кому-то по имени Лонни. Это одна из черных танцовщиц в спектакле.

— И что? — сказала Тина.

— Вы были на той вечеринке?

— Да, была.

— А мистер Мур?

— Нет. Ему нужно было заниматься. Он дал себе новогоднее обещание…

— Да, он говорил. Той ночью вы не видели, чтобы мисс Андерсон нюхала кокаин?

— Нет, не видела.

— А кто-нибудь другой?

— Не понимаю, что вы имеете в виду?

— Там ведь были и другие члены труппы?

— Да, конечно.

— Вы помните, когда мы говорили вчера, вы упомянули, что некоторые в труппе употребляют кокаин?

— Да, я могла так сказать.

— Кто-нибудь из них нюхал кокаин в прошлое воскресенье? Не заметили?

— Не уверена, что обязана отвечать на этот вопрос, — сказала Тина.

— Почему же? — спросил Мейер.

— А вообще, почему вы решили, что Салли принимала кокаин?

— А она принимала? — сразу спросил Карелла.

— Я же говорила: нет, насколько я знаю. Но ваши вопросы… Какая разница, принимала или нет? Она мертва, ее застрелили. Какое отношение к этому имеет кокаин?

— Мисс Вонг, у нас есть причины полагать, что она принимала.

— Как? Какие причины?

— Мы сделали анализ остатка порошка из ее сумки.

— И это был кокаин?

— С большой вероятностью.

— Что это значит? Это был кокаин или нет?

— Анализ не окончательный, но из того, что…

— Тогда это могло быть что угодно, верно? Пудра для лица или…

— Нет, это не пудра, мисс Вонг.

— Почему вы так хотите доказать, что она принимала кокаин?

— Мы не хотим доказать. Мы просто хотим выяснить, кто еще принимал.

— Откуда мне это знать?

— Когда мы говорили с вами вчера…

— Вчера я не знала, что это превратится в допрос третьей степени.

— Это не допрос третьей степени, мисс Вонг. Когда мы говорили вчера, вы сказали — цитирую: «Обычно, когда работаешь вместе с кем-то в шоу, можно довольно хорошо понять, кто что делает». Это ваши слова?

— Я не помню в точности.

— Но вы ведь это имели в виду, не так ли?

— Наверное.

— Ладно. Поскольку у вас имеется довольно хорошее представление о том, кто что делает, мы хотели бы, чтобы вы поделились им с нами.

— Зачем? Чтобы я доставила достойным людям проблемы безо всякой на то причины?

— Кто эти достойные люди?

— Я не знаю никого, кто принимает наркотики, ясно?

— Вчера вы говорили другое.

— А сегодня я говорю это. — Тина помолчала, затем добавила: — Я лучше позвоню адвокату.

— Мы сейчас не ищем, кого бы привлечь за наркотики, — заверил Мейер.

— Не знаю, чего вы ищете, но от меня вы этого не получите.

— Ваша лучшая подруга убита, — тихо сказал Карелла.

Она посмотрела на него.

— Мы пытаемся найти человека, который это сделал, — сказал Карелла.

— Никто в шоу этого не делал.

— Почему вы так уверены?

— Я не уверена, просто я…

Она замолчала. Сложила руки на груди. Упрямо подняла подбородок. Карелла посмотрел на Мейера. Мейер едва заметно кивнул.

— Мисс Вонг, — сказал Карелла, — на основе того сказанного вами вчера мы имеем веские основания полагать, что вы знаете, кто в труппе принимал кокаин. Мы расследуем убийство. Мы можем вызвать вас в суд, где вам зададут те же вопросы…

— Нет, не можете, — покачала она головой.

— Нет, можем, — сказал Карелла. — И сделаем это, если вы продолжите отказываться от…

— Мы что, в России? — спросила Тина.

— Нет, мы в Соединенных Штатах, — сказал Карелла. — У вас есть ваши права, а у нас есть наши. Если вы откажетесь отвечать в суде, вас обвинят в неуважении к суду. Выбирайте.

— Невероятно, — пробормотала она.

— Вполне вероятно. Если вы знаете, кто принимает кокаин…

— Ненавижу эти ваши приемчики, — сказала Тина.

Детективы не ответили.

— Запугиваете, как какие-нибудь мафиози, — сказала Тина.

Они не ответили.

— Как будто это все имеет отношение к тому, кто ее убил, — сказала Тина.

— Пошли, Мейер, — сказал Карелла и встал.

— Подождите, — произнесла Тина.

Он остался стоять.

— Там было, наверное, человек шесть или семь, кто нюхал.

— Кто-то из труппы?

— Да.

— Кто?

— Ну, Салли, конечно.

— Кто еще?

— Майк.

— Фамилия Майка?

— Ролдан. Мигель Ролдан.

— Благодарю, — сказал Карелла.

— Если у него будут проблемы…

— Мы не ищем для него проблем, — сказал Мейер. — Как близко Салли Андерсон была знакома с вашим продюсером?

Вопрос явно застал Тину врасплох. Ее глаза широко распахнулись. Она поколебалась перед тем, как ответить.

— С Аланом?

— Да, с Аланом Картером, — кивнул Карелла.

— А что?

— Салли когда-нибудь говорила о нем что-то, не относящееся к работе?

— Не понимаю, что вы имеете в виду.

— Думаю, понимаете, мисс Вонг.

— Вы спрашиваете, было ли у нее с ним что-нибудь? Не смешите меня.

— Почему вам кажется это смешным, мисс Вонг?

— Потому что… ну, у нее был бойфренд. Вы же знаете. Я говорила вам вчера.

— И почему это исключает ее связь с мистером Картером?

— Просто я знаю, что между ними ничего не было.

— Откуда вы это знаете?

— Есть вещи, которые просто знаешь.

— Вы когда-нибудь видели их вместе?

— Конечно.

— Вне театра, я имею в виду.

— Иногда.

— Когда в последний раз вы видели их вместе?

— Ночью в прошлое воскресенье.

— При каких обстоятельствах?

— Он был на вечеринке у Лонни.

— Это принято? Это обычно для продюсера показаться на вечеринке с одной из танцовщиц?

— Вы не уйметесь, пока всем не найдете проблем, да?

— А кому мы ищем проблем теперь? — спросил Мейер.

— Алан был со мной, — сказала Тина. — Ясно? Я пригласила его туда.

Детективы озадаченно переглянулись.

— Он женат, ясно? — сказала Тина.

Пока что они хотели поговорить только с двумя членами труппы. Первым был Мигель Ролдан — и латинос, и кокаинщик. Салли Андерсон принимала кокаин, а Пако Лопес был латиносом. Детективы хотели спросить Ролдана, где он достает товар, получала ли Салли товар из того же источника и не звали ли этот источник Пако Лопесом. Вторым был Алан Картер, женатый продюсер «Шпика», который — если верить Тине Вонг — имел маленькую закулисную интрижку с китайской танцовщицей, начиная с сентября, когда они познакомились на вечеринке в честь открытия шоу. А еще детективы хотели спросить Картера, почему тот назвал Салли Андерсон «рыженькой крошкой».

Не крутил ли Картер роман и с блондинкой? Если нет, то почему он так усердно пытался убедить их, что едва ее знал?

Они ничего не сказали Тине насчет очевидного смущения Картера. Если существовали какого-либо рода отношения между ним и убитой, Тина, скорее всего, ничего об этом не знала, и они не хотели бы, чтобы она его предупредила. Детективы интуитивно чувствовали, что он лгал, отрицая, что помнит Салли Андерсон, и теперь хотели выяснить почему.

Но они не выяснили этого тем поздним воскресным вечером.

Консьерж в доме на Гровер-Парк-Вест сообщил детективам, что мистер и миссис Картер ушли около четырех вечера. Он не знал, куда они пошли и когда вернутся. Он предположил, что мистер Картер снова поехал в Филадельфию, хотя это не вязалось с тем фактом, что их обоих забрал лимузин с шофером: мистер Картер обычно ездил в Филадельфию на поезде и, кроме того, всегда ездил туда один. Карелла тоже сомневался, что они отправились в Филадельфию. Вчера, разговаривая по телефону, Картер упомянул, что не поедет туда до вечера среды. Тогда детективы поехали на окраину города, туда, где жил Мигель Ролдан и Тони Асенсио, второй латинос из шоу. Однако танцоры, видимо, тоже куда-то ушли, и в их доме не было консьержа, который высказал бы свои предположения о том, куда они направились.

Карелла распрощался с Мейером в десять минут седьмого и только тогда вспомнил, что так и не купил подарок для Тедди. Он бродил по Стэму, пока не нашел открытый бутик нижнего белья, но решил, что тамошний товар — трусики с вырезанной ластовицей и съедобные трусики, которые можно есть как конфеты, — ему не подойдет. Бесплодно побродив по магазинам еще час, Карелла решил купить коробку шоколадных конфет в форме сердца. Он боялся, что разочарует Тедди.

Но ни ее глаза, ни лицо не выразили разочарования, когда он вручил ей коробку. Он объяснил, что это всего лишь временное решение и что он купит ей настоящий подарок, когда распутает дело, и оно перестанет его донимать. Карелла понятия не имел, что это будет за подарок, однако обещал себе, что завтра из кожи вон вылезет, но найдет что-нибудь совершенно бесподобное.

Он пока не знал, что дело уже приняло неожиданный оборот и ему станет известно об этом завтра, когда оно снова заставит его отложить свои грандиозные планы.

За столом десятилетняя Эйприл пожаловалась, что получила всего одну валентинку, да и та от «тупицы». Это слово девчушка произнесла с гримасой, которая больше подошла бы ее матери, и сделалась как никогда похожа на Тедди — темные глаза и еще более темные волосы, презрительно поджатые красивые губы. Ее десятилетний брат Марк, чертами напоминающий Кареллу больше, чем мать или сестру-близнеца, заявил, что только тупица и захотел бы прислать ей валентинку. Эйприл схватила недоеденную отбивную за косточку и пригрозила отдубасить ею брата, как молотком. Карелла едва их успокоил. Из кухни пришла Фанни и заметила, как бы невзначай, что это те же самые отбивные, которые она разморозила еще прошлым вечером, и она надеется, что это не отразилось на вкусе и вся семья не подхватит трихинеллез. Марк захотел узнать, что такое трихинеллез.

В девять они уложили детей спать.

Потом немного посмотрели телевизор и пошли в спальню. Тедди пробыла в ванной необычно долго, и Карелла решил, что она все-таки обиделась. Она вернулась в спальню в халате, надетом поверх ночной рубашки. Обычно она не была такой скромной в их спальне. Он окончательно убедился, что сильно разозлил ее, подарив коробку конфет, причем даже без описания ассортимента на внутренней стороне крышки.

Так глубоко было его чувство вины («Итальянцы и евреи, — говорил Мейер, — сильнее всех других людей на земле склонны испытывать чувство вины»), что даже не вспомнил, пока она в темноте не сняла покрывало и не забралась в постель рядом с ним: она-то вообще ничего ему не подарила!

Карелла включил ночник.

— Милая, — сказал он. — Прости меня. Я знаю, что должен был подготовиться заранее, глупо было оставлять все на последнюю минуту. Обещаю, завтра я…

Она прижала свои пальцы к его губам, прося замолчать.

Села в кровати.

И спустила с плеча бретельку ночной рубашки.

В свете ночника Карелла увидел ее плечо. Там, где раньше была одна татуированная бабочка, сделанная так давно, что он даже не помнил когда, теперь было две. Новая бабочка, чуть крупнее первой, махала ярко-желтыми крыльями с черными краями. Большая бабочка, казалось, порхала над маленькой, будто целуя ее крылышками.

Его глаза внезапно наполнились слезами.

Он притянул Тедди к себе, крепко поцеловал и почувствовал, как его слезы смешались с ее слезами, как и бабочки на ее плече.

Глава 8

Для некоторых День святого Валентина еще не закончился.

Многие люди не верят, что день заканчивается в полночь. По их мнению, день длится, пока они не лягут спать, а новый наступит утром, когда они встанут. Так и День святого Валентина все еще продолжался для Брата Антония и Толстой Дамы. В час ночи пятнадцатого февраля они по-прежнему думали, что это День всех влюбленных, особенно потому, что им удалось выяснить имя подружки Пако Лопеса. Строго говоря, имя они узнали еще в Валентинов день — и сочли это счастливым предзнаменованием. Но в дверь квартиры Джудит Квадрадо Брат Антоний постучал только в час ночи.

В этом районе стук в дверь в такое позднее время может означать лишь что-то плохое. Либо явилась полиция расспросить жильцов о преступлении, совершенном в их доме, либо прибежал приятель или сосед рассказать, что его родственник избил кого-нибудь или, наоборот, кто-нибудь избил его родственника. В любом случае стук в дверь предвещал дурные вести. Жители этого района знали: стук в дверь в час ночи не влечет за собой появления взломщика или вооруженного грабителя. Воры не стучат в дверь, если только не собираются нападать, а в этом районе большинство воров знало, что на дверях стоят двойные замки, а часто еще и железные задвижки. Брат Антоний знал, что люди пугаются, когда их будят в час ночи, поэтому они с Эммой и не спешили, хотя сведения получили еще в десять вечера.

— Кто там? — спросила Джудит из-за закрытой двери.

— Друзья, — сказал Брат Антоний.

— Друзья? Какие друзья?

— Пожалуйста, откройте дверь.

— Убирайтесь прочь, — сказала Джудит.

— У нас к вам важное дело, — сказала Эмма.

— Кто вы такие?

— Приоткройте дверь ненамного, — сказала Эмма, — и увидите сами.

Они услышали, как отпираются замки. Один, затем другой. Дверь отворилась на щелку, ограниченную цепочкой. В щель приоткрытой двери они увидели бледное лицо женщины. В кухне за ее спиной горел свет.

— Доминус вобискум, — приветствовал ее Брат Антоний.

— Мы принесли вам деньги, — сказала Эмма.

— Деньги?

— От Пако.

— Пако?

— Он просил непременно передать их вам, если с ним что-нибудь случится.

— Пако? — повторила Джудит. Еще до того, как Пако убили, она не виделась с ним больше двух месяцев. Пако, чертов ублюдок, оставил шрамы на ее груди. Кто этот священник в коридоре? Кто эта толстуха, заявляющая, что у нее деньги для Джудит?

Деньги от Пако? Что-то не верится.

— Уходите, — снова сказала она.

Эмма достала пачку банкнот, лежавшую в ее записной книжке — деньги, оставшиеся от тех, которые Брат Антоний отобрал у бильярдного шулера. В тусклом свете коридора Эмма увидела, как глаза у Джудит расширились.

— Это вам, — сказала Эмма. — Откройте же.

— Если это мне, то давайте сюда, — сказала Джудит. — Незачем и дверь открывать.

— Не стоило нам беспокоиться, — сказал Брат Антоний, кладя руку на плечо Эммы. — Ей не нужны эти деньги.

— Сколько здесь? — спросила Джудит.

— Четыреста долларов, — ответила Эмма.

— И Пако просил передать их мне?

— За то, что он с вами сделал, — сказала Эмма, понижая голос и опуская глаза.

— Погодите минутку, — сказала Джудит.

Дверь закрылась. Какое-то время они ничего не слышали. Брат Антоний пожал плечами. Эмма ответила ему таким же пожатием. Может, их неверно информировали? Человек, рассказавший им о Джудит, был ее кузеном. Он сказал, что Джудит жила с Пако Лопесом, пока того не убили. Сказал, что Пако прижигал ей груди сигаретами. Это было одной из причин, почему Брат Антоний предложил прийти к ней именно в час ночи. По мнению Брата Антония, только запуганная женщина может допустить жестокое обращение с собой. В час ночи она будет напугана еще больше. Но где она? Куда она пропала? Они ждали. Затем услышали, как снимается цепочка.

Дверь распахнулась. Джудит Квадрадо стояла на пороге с пистолетом в руке.

— Заходите, — сказала она и махнула пистолетом в сторону кухни.

Такого поворота Брат Антоний не ожидал. Он посмотрел на Эмму. Эмма сказала:

— No hay necesidad de la pistola^[57].

Брат Антоний ее не понял. До сих пор он и не подозревал, что Эмма владеет испанским.

— Hasta que yo sepa quien es usted^[58], — ответила Джудит и снова указала им путь пистолетом.

— Ладно, — ответила Эмма по-английски. — Но только пока не узнаете, кто мы. Мне не нравится делать одолжение женщине, которая целится в меня из пушки.

Они вошли в квартиру. Джудит закрыла дверь и заперла замки.

В маленькой кухне вдоль одной стены стояли холодильник, раковина и плита. Крохотное окошко открывалось в проход между домами. Окно было закрыто, стекла по краям обледенели. В правом углу кухни стоял стол, застеленный белой клеенкой, возле стола — два деревянных стула.

Брату Антонию не понравилось выражение лица Джудит. Она не была похожа на запуганную женщину; скорее она была похожа на женщину, вполне владеющую ситуацией. Он подумал, что, придя сюда, они совершили ошибку; подумал, что они потеряют все деньги, оставшиеся от пачки того шулера; подумал, что, возможно, их с Эммой идеи не всегда так уж гениальны.

Ростом Джудит была примерно метр семьдесят, стройная, темноволосая, кареглазая и привлекательная, разве что нос чуть крупноват для узкого личика. На ней был темно-синий халат; Брат Антоний решил, что поэтому она и держала их в коридоре так долго. Чтобы надеть халат. И достать пистолет. Ему не нравился вид пистолета. Девушка держала его очень твердой рукой. Ей явно доводилось стрелять в людей, и колебаться она не станет. Ситуация выглядела очень плохо.

— Ну, — сказала Джудит, — кто вы такие?

— Я — Брат Антоний, — сказал Брат Антоний.

— Эмма Форбс, — представилась Эмма.

— Откуда вы знаете Пако?

— Ужасно, что с ним случилось, — промолвила Эмма.

— Откуда вы его знаете? — повторила Джудит.

— Мы с ним давние друзья, — сказал Брат Антоний. Его сильно нервировало, что девушка держит пистолет так уверенно.

Пистолет был совсем не похож на те, какими здешний народ пользуется для самозащиты. Такая пуля проделает в его сутане нехилую дырку.

— Если вы были друзьями Пако, почему я про вас не слышала?

— Мы были в отъезде, — сказала Эмма.

— Тогда как же вы получили деньги, если были в отъезде?

— Пако их нам оставил. В квартире.

— В чьей квартире?

— В нашей.

— Он оставил их мне?

— Он оставил их вам, — сказала Эмма, — так он написал в записке.

— Где записка?

— Где записка, Брат? — сказала Эмма.

— Дома, — ответил Брат Антоний, принимая обиженный вид. — Не думал, что она понадобится. Не думал, что нужна записка, когда приносишь четыреста долларов тому, кто…

— Давайте деньги, — сказала Джудит и протянула к ним левую руку.

— Уберите оружие, — сказала Эмма.

— Нет. Сначала отдайте деньги.

— Отдай, — сказал Брат Антоний. — Это ведь ее деньги. Пако хотел, чтобы она их получила.

Их глаза встретились. Джудит не заметила взгляда, которым они обменялись. Эмма подошла к столу и веером рассыпала банкноты по клеенке. Джудит повернулась, чтобы их собрать. В тот же момент Брат Антоний шагнул вперед и впечатал свой громадный кулак ей в нос. Ее нос и до этого никто не назвал бы хорошеньким, а теперь из него еще и полилась кровь. Брат Антоний читал где-то, что удар в нос — это очень болезненно, а также очень эффективно. Из носа легко течет кровь, а кровь пугает людей. Кровь, хлынувшая из носа, заставила Джудит забыть о пистолете в руке. Брат Антоний схватил ее за запястье, заломил руку за спину и выдернул из руки пистолет.

— Итак, — сказал он.

Джудит зажала нос ладонью. Кровь потекла сквозь пальцы. Эмма взяла с кухонного столика посудное полотенце и бросила ей.

— Утрись, — сказала она.

Джудит всхлипнула.

— И перестань скулить. Мы не собираемся причинять тебе вред.

Джудит этому не поверила. Ей уже причинили вред. Нельзя все-таки открывать дверь в час ночи, даже с пистолетом. Теперь пистолет находился в руке священника, а толстуха собрала деньги со стола и сунула их в свою сумочку.

— Ч-ч… чего вы хотите? — Джудит прижимала к носу полотенце. Оно стало красным. Нос жутко болел, и она подозревала, что священник его сломал.

— Сядь, — сказал Брат Антоний. Он улыбался: теперь ситуация была в его умелых руках.

— Сядь, — повторила Эмма.

Джудит села возле стола.

— Дайте мне лед, — попросила она. — Вы сломали мне нос.

— Дай ей льда, — сказал Брат Антоний.

Эмма подошла к холодильнику, достала форму для льда и высыпала кубики над раковиной. Джудит отдала ей окровавленное полотенце. Эмма завернула в него пригоршню кубиков.

— Вы сломали мне нос, — снова сказала Джудит, забирая у Эммы полотенце и прижимая его к лицу. За окном раздавалось завывание сирены «Скорой помощи». Она подумала, не потребуется ли «Скорая» и ей.

— Кто были его клиенты? — спросил Брат Антоний.

— Что? — Она не сразу поняла. А затем догадалась, что он говорит о Пако.

— Его клиенты, — сказала Эмма. — Кому он сбывал товар?

— Пако, вы имеете в виду?

— Ты знаешь, кого мы имеем в виду, — сказал Брат Антоний.

Он сунул пистолет в передний карман и сделал толстухе какой-то жест. Та снова полезла в сумочку. На мгновение Джудит подумала, что они ее отпустят. Священник убрал пистолет, а толстуха полезла в сумку. Значит, они все-таки отдадут ей деньги. И отпустят. Но затем толстухина рука вынырнула из сумки с чем-то длинным и узким. Большой палец ее руки шевельнулся, и лезвие с щелчком выпрыгнуло из футляра. На металле заиграли блики света. Джудит боялась ножей гораздо больше, чем пистолетов. В нее никогда не стреляли, зато резали не раз, однажды даже Пако. У нее остался шрам на плече. Хотя и не такой ужасный, как те, что на грудях.

— Кто были его клиенты? — снова спросил Брат Антоний.

— Я его едва знала, — сказала Джудит.

— Ты жила с ним, — сказала Эмма.

— Это не значит, что я его знала, — возразила Джудит.

Она не хотела говорить им, кто были клиенты Пако, потому что его клиенты стали теперь ее клиентами или, по крайней мере, станут, как только она сможет работать. Она восстановила по памяти имена дюжины покупателей — достаточно, чтобы обеспечить ей стиль жизни, который она считала роскошным. Достаточно, чтобы купить пистолет, прежде чем начинать дело. В мире слишком много ублюдков вроде Пако. Однако пистолет лежал теперь в кармане священника, а толстуха медленно вращала в руке бритву. Лезвие пускало по стенам солнечные зайчики. Джудит подумала — и это была совершенная правда, — что все в жизни странным образом повторяется. Вспомнив, что Пако сделал с ее грудью, она инстинктивно запахнула халат свободной левой рукой. Брат Антоний заметил это движение.

— Кто были покупатели? — сказала Эмма.

— Я не знаю. Какие покупатели?

— Конфеток для носа, — сказала Эмма и придвинулась с лезвием ближе.

— Я не знаю, что это значит. Какие еще «конфетки для носа»?

— То, что нюхаешь, дорогая, — сказала Эмма и придвинула лезвие еще ближе к ее лицу. — Вдыхаешь через нос, дорогая. Через нос, которого у тебя через минуту не станет, если ты не скажешь нам, кто они.

— Нет. Не лицо, — сказал ей Брат Антоний почти шепотом. — Не лицо.

Он улыбнулся Джудит, и та снова растерянно подумала, что он решил ее отпустить. Женщина выглядела угрожающе, но священник…

— Сними халат, — велел он Джудит.

— Зачем? — спросила она и схватилась руками за отвороты на груди.

— Снимай, — сказал Брат Антоний.

Она помедлила. Потом отняла полотенце от лица. Кровь течь, кажется, почти перестала. Джудит снова прижала полотенце к носу. Боль тоже, кажется, поутихла. Возможно, все будет не так уж страшно. Возможно, если она изобразит покорность и потянет время… Толстуха ведь не серьезно насчет того, чтобы отрезать ей нос? Неужели имена клиентов Пако настолько для них важны? Чтобы рисковать столь многим ради столь малого? В любом случае это теперь ее клиенты, черт возьми! Она отдала бы им все, чего бы они ни попросили, только не имена — имена были ее билетом к тому, что представлялось ей свободой. Она не знала, какого рода свободой. Но она не назовет им имена.

— Зачем вам, чтобы я сняла халат? Чего вы от меня хотите?

— Имена клиентов, — сказала Эмма.

— Вы хотите увидеть мое тело? — спросила она. — Вы этого хотите?

— Имена, — сказала Эмма.

— Хотите, я вас ублажу? — предложила она Брату Антонию.

— Сними халат, — сказал Брат Антоний.

— Если хотите…

— Халат, — сказал Брат Антоний.

Она посмотрела на него. Она пыталась прочитать в его глазах, что он задумал. Пако говорил, что голова у нее работает лучше, чем у любой другой знакомой ему проститутки. Если бы она смогла дотянуться до священника…

— Можно, я встану? — спросила она.

— Встань, — сказала Эмма и отступила на несколько шагов.

Бритва по-прежнему была в ее руке. Джудит отложила полотенце в сторону. Кровь течь уже перестала. Она сняла халат и повесила его на спинку стула. На ней осталась только бледно-голубая ночная сорочка, которая едва прикрывала попу. Она не надела трусики, которые шли в комплекте с сорочкой. Комплект обошелся ей в двадцать шесть долларов. Деньги она легко вернула бы с продажи кокаина. Она видела, куда опустились глаза священника.

— Ну, что скажете? — спросила она, изгибая бровь и пытаясь улыбнуться.

— Я скажу: снимай рубашку, — сказал Брат Антоний.

— Здесь холодно, — сказала Джудит, обнимая себя руками. — В десять отключают отопление. — Она старалась быть соблазнительной и игривой. Поймав на себе взгляд священника — ему, поди, нелегко дается воздержание, — она решила, что поддаст жарку, подразнит его немного, превратит снимание ночной рубашки в большое шоу. Толстуха согласится со всем, что скажет священник, Джудит знала женщин, так они обычно себя и вели.

— Снимай, — сказал Брат Антоний.

— Зачем? — спросила Джудит все тем же легким тоном. — Вы и так видите, что получаете. Разве нет? Я практически голая тут стою, рубашка-то насквозь прозрачная, так зачем мне ее снимать?

— Снимай гребаную рубаху! — сказала Эмма, и Джудит сразу поняла, что ошиблась в своих умозаключениях. Толстуха снова придвинулась к ней, блеснуло лезвие.

— Ладно, не… только не… я сниму, сниму. Только… спокойно, ладно? Но… в самом деле, я не знаю, о чем вы говорите… какие клиенты? Богом клянусь, я не знаю, о чем вы…

— Ты знаешь, о чем мы, — сказал Брат Антоний.

Она задрала рубашку до талии, подняла над грудью и плечами, сняла через голову и, не поворачиваясь, бросила ее на сиденье деревянного стула.

Кожа на ее руках, груди и плечах пошла мурашками. Дрожа, она стояла посреди кухни голая, босыми ногами на холодном линолеуме. За ее спиной было окно с ледяным узором по краю. Хорошие формы, подумал Брат Антоний. Узкие, женственно покатые плечи, мягкая округлая выпуклость живота и зрелая пышность бедер. Груди большие и крепкие, и довольно красивые, если не обращать внимания на грубые коричневые шрамы над сосками. Очень хорошо сложена, думал он. Не такая сдобная, как Эмма, но, честное слово, отличные формы. Он заметил на ее левом плече небольшой шрам. Эта женщина явно подвергалась жестокому обращению, и, возможно, регулярно. Это очень запуганная женщина.

— Режь ее, — сказал он.

Мелькнула бритва. На мгновение Джудит даже не поняла, что ее порезали. Лезвие прочертило тонкую кровавую линию на ее животе — не такую пугающую, как кровь, лившаяся из носа, всего лишь тонкая полоска крови, ничего ужасного. Порез был гораздо менее болезненным, чем удар в нос. Она изумленно посмотрела на свой живот. Почему-то она сейчас была напугана меньше, чем секунду назад. Если и дальше так будет, если это — худшее, что они намеревались с ней сделать…

— Мы не хотим делать тебе больно, — сказал священник, и она поняла, что это означало обратное: они хотят сделать ей больно, еще больнее, чем уже сделали, если она не назовет имена. Джудит лихорадочно соображала, отыскивая способ защитить свои интересы. Она назовет имена покупателей — почему бы и нет, — но не даст имя поставщика. Был бы поставщик, а покупателей всегда можно найти новых.

Пряча свой секрет, пряча свой страх, она спокойно назвала имена — все двенадцать, которые помнила — и записала на бумаге адреса, тщетно пытаясь скрыть дрожь пальцев. А затем, после того, как она отдала им все имена и даже прояснила произношение некоторых из них, после того, когда она решила, что все закончилось и они получили от нее все, чего хотели, и теперь оставят ее в покое — со сломанным носом и кровавым порезом через весь живот, — она с удивлением услышала вопрос священника:

— Где он брал товар?

Джудит замялась, прежде чем ответить, и сразу поняла, что допустила ошибку: заминка дала им понять, что она знает имя того, кто поставлял Пако товар, знает имя его поставщика. И они требуют от нее назвать это имя сейчас же.

— Я не знаю где, — сказала она.

Ее зубы начали стучать. Она продолжала смотреть на бритву в руке толстухи.

— Отрежь ей сосок, — сказал священник.

Джудит инстинктивно закрыла руками грудь, обезображенную шрамами. Толстуха снова приблизилась к ней с бритвой, и внезапно Джудит стало страшно, как никогда в жизни. Она услышала свой голос, услышала, как произносит имя, выдавая свой секрет и свободу, повторяя имя снова и снова, и подумала, что уж теперь-то кошмар закончится. Было потрясением видеть, как лезвие снова сверкнуло, она не поверила своим глазам, увидев, как кровь хлынула из кончика ее правой груди, и поняла, о Господи Иисусе, что они все равно собираются сделать ей больно, о, святая Мария, может быть, даже убьют ее, о, святая мать-заступница… Бритва сверкала и резала снова и снова, пока Джудит не потеряла сознание.

Комната детективов выглядела совершенно одинаково в любой день недели, включая выходные и праздники. Но по утрам понедельников сразу становилось ясно: наступил понедельник — атмосфера была совсем иной. Нравится кому или нет, пришло начало новой недели. Понедельник чем-то неуловимо отличался от любых других дней.

Карелла сидел за столом уже в полвосьмого утра, за пятнадцать минут до окончания ночной смены. Полицейские из ночной смены собирали вещи, допивали кофе и доедали пончики, купленные в круглосуточной забегаловке на Кричтон, негромко обсуждая события прошедшей ночи. Дежурство прошло сравнительно тихо. Они подшучивали над Кареллой, над тем, что он пришел на пятнадцать минут раньше: метит в детективы первого класса? Карелла метил на разговор с Карлом Лоубом, судентом-медиком, приятелем Тимоти Мура, которому последний, как утверждал, звонил несколько раз той ночью, когда застрелили Салли Андерсон.

В телефонной книге Лоубы из района Айсола занимали аж три колонки, но только двое из них носили имя Карл, и только один из них проживал на Перри-стрит, всего в трех кварталах от университета Рамси. Мур сказал Карелле, что днем он в университете. Карелла не знал, отмечает ли Рамси такой пустяковый праздник, как День президентов, но не хотел упускать шанс. Кроме того, если университет сегодня закрыт, Лоуб может отправиться на пикник или еще куда-нибудь. Карелла надеялся застать студента дома до того, как тот куда-нибудь уйдет.

Он набрал номер.

— Алло? — сказал женский голос.

— Здравствуйте, могу я поговорить с Карлом Лоубом? — сказал Карелла.

— Простите, а кто его спрашивает?

— Детектив Карелла из восемьдесят седьмого участка.

— Из какого участка? — удивилась женщина.

— Из полицейского, — сказал Карелла.

— Это шутка? — спросила она.

— Никаких шуток.

— Ну… минутку, ладно?

Она положила трубку на стол и кого-то позвала — надо думать, Лоуба. Когда Лоуб ответил, он казался сильно озадаченным.

— Алло? — сказал он.

— Мистер Лоуб?

— Да?

— Это детектив Карелла из восемьдесят седьмого участка.

— Да?

— Если у вас есть пара минут, я хотел бы задать вам несколько вопросов.

— О чем? — спросил Лоуб.

— Вы знакомы с человеком по имени Тимоти Мур?

— Да?

— Ночью в пятницу вы были дома, мистер Лоуб?

— Да?

— Мистер Мур звонил вам в какое-либо время вечером и ночью пятницы? Я говорю о прошлой пятнице, двенадцатого февраля.

— Ну… вы не могли бы сказать мне, с чем связаны эти вопросы?

— Это неудобное для вас время, мистер Лоуб?

— Ну, я брился, — сказал Лоуб.

— Перезвонить вам позже?

— Нет, но… я хотел бы узнать, в чем дело.

— Вы разговаривали с мистером Муром в прошлую пятницу ночью?

— Да, говорил.

— Помните, что вы обсуждали?

— Экзамен. У нас на носу большой экзамен. По патологии. Извините, мистер Коппола, но…

— Карелла.

— Карелла, простите, Можете вы сказать мне, в чем дело? Я как-то не привык получать загадочные телефонные звонки из полиции. И вообще, откуда мне знать, что вы действительно полицейский?

— Не хотите ли сами перезвонить сюда, в участок? — предложил Карелла. — Запишите номер…

— Нет, нет, не нужно. Но, в самом деле…

— Прошу прощения, мистер Лоуб, я пока предпочел бы не говорить вам, с чем это связано.

— У Тимми какие-то проблемы?

— Нет, сэр.

— Тогда что… я не понимаю…

— Мистер Лоуб, я прошу вас помочь мне. Вы помните, в какое время мистер Мур вам звонил?

— Он звонил несколько раз.

— Сколько точно, можете вспомнить?

— Пять или шесть… Мы обменивались информацией.

— Вы звонили ему в какое-либо время?

— Да, два или три раза.

— Так между вами двумя…

— Может, четыре раза, — сказал Лоуб. — Не помню. Мы как бы занимались вместе по телефону.

— То есть всего вы созванивались девять или десять раз, так?

— Примерно. Может, дюжину раз. Я не помню.

— Всю ночь?

— Нет, не всю ночь.

— Когда был первый звонок?

— Около десяти, кажется.

— Вы звонили мистеру Муру или…

— Он позвонил.

— В десять часов.

— Около десяти. Не могу сказать точнее.

— А следующий звонок?

— Я перезвонил ему где-то через полчаса.

— Чтобы обменяться информацией.

— Вообще-то, чтобы задать ему вопрос.

— А следующий раз?

— Я правда не могу сказать в точности. Мы в ту ночь постоянно перезванивались.

— Когда вы сделали свои три или четыре звонка… мистер Мур был дома?

— Да, конечно.

— Вы звонили на домашний номер?

— Да.

— Когда был последний звонок?

— Наверное, около двух ночи.

— Вы звонили ему? Или он…

— Я звонил ему.

— И вы застали его дома?

— Да. Мистер Карелла, я хотел бы…

— Мистер Лоуб, вечером прошлой пятницы вы перезванивались между одиннадцатью и полночью?

— С Тимми, вы имеете в виду?

— Да, с мистером Муром.

— Между одиннадцатью и полуночью?

— Да, сэр.

— Кажется, да.

— Это вы звонили ему, или он вам звонил?

— Он звонил мне.

— Вы помните точное время?

— Нет, точного не помню.

— Но вы уверены, что те звонки были между одиннадцатью и двенадцатью ночи?

— Да, уверен.

— Как часто в течение этого часа?

— Два раза, наверное.

— Мистер Мур сам звонил оба раза?

— Да.

— Можете попытаться вспомнить точное время…

— Нет, не скажу с точностью.

— А приблизительно?

— Он звонил в… в первый раз, пожалуй, в начале двенадцатого. Как раз заканчивались новости. Было, наверное, где-то пять минут двенадцатого.

— Какие новости?

— По радио. У меня работало радио. И у Тимми тоже. Я люблю заниматься, когда музыка звучит фоном. Успокаивает. Но еще шли новости, когда он позвонил.

— И вы говорите, он тоже слушал радио?

— Да, сэр.

— Откуда вы это знаете?

— Я слышал. Он даже что-то сказал о том, чтобы выключить.

— Простите, выключить…

— Свое радио. Он сказал что-то вроде… Я точно не помню… «Погоди-ка, я выключу, Карл», или что-то вроде этого.

— И затем он выключил радио?

— Да, сэр.

— Убрал громкость?

— Да, сэр.

— И вы поговорили?

— Да, сэр.

— Как долго вы разговаривали? Это было в пять минут двенадцатого, вы сказали?

— Да, сэр, приблизительно. Мы говорили, наверное, минут пять или десять. Вообще-то когда он перезвонил, он все еще не совсем разобрался в…

— Когда это было, мистер Лоуб? Второй звонок, я имею в виду.

— Где-то через полчаса… Не скажу точнее.

— То есть около одиннадцати тридцати пяти?

— Приблизительно.

— Радио еще работало?

— Что?

— Его радио. Вы все еще слышали его радио?

— Да, сэр, слышал.

— О чем вы говорили на этот раз?

— О том же, о чем и в одиннадцать… ну, в пять минут двенадцатого. О тесте по заболеваниям костного мозга. Мы обсуждали материал по лейкемии. Вам нужны подробности?

— То есть обсуждали тот же самый материал?

— Ну, лейкемия не так проста, как кажется, мистер Карелла.

— Не спорю, — сказал Карелла, почувствовав упрек. — И вы говорите, что в последний раз, когда вы говорили с ним, было два часа ночи или около того?

— Да, сэр.

— Вы разговаривали с ним в какое-либо время между одиннадцатью тридцатью пятью и двумя часами?

— По-моему, да.

— Кто кому звонил?

— Мы оба звонили друг другу.

— В какое время?

— Я не помню точно. Помню, в какой-то момент его телефон был занят, но…

— Занят, когда вы звонили?

— Да, сэр.

— В какое время это было?

— Точно не скажу.

— До полуночи? После?

— Не уверен.

— Но вы говорили снова? После того звонка в одиннадцать тридцать пять?

— Да, сэр. Несколько раз.

— И звонили то вы, то он.

— Да, сэр.

— Чтобы снова обсудить экзамен.

— Да, материал, который будет на экзамене.

— Радио все еще работало?

— Кажется, да.

— Вы слышали?

— Да, сэр. Я слышал музыку.

— Того же рода музыку, какую слышали раньше?

— Да, сэр. Он слушал классическую музыку. Я слышал ее на заднем плане каждый раз, когда он звонил.

— И в последний раз, когда вы разговаривали, было два часа ночи.

— Да, сэр.

— Когда звонили вы.

— Да, сэр.

— Домой.

— Да, сэр.

— Огромное вам спасибо, мистер Лоуб, я вам очень признателен…

— С чем связаны ваши вопросы, мистер Карелла? Я правда…

— Стандартная проверка, — сказал Карелла и повесил трубку.

Грустный понедельник^[59].

Грозный блеск нежно-голубого льда. От горизонта до горизонта, над башнями города — ярко-голубое небо. Синеватый дым над высокими трубами заводов за рекой Дикс в Калмс-Пойнте. И темно-синие формы на полицейских, которые стоят у дома на Эйнсли-авеню и смотрят на изувеченное тело женщины, лежащей на обледенелом тротуаре.

Женщина была голой.

Кровавый след тянулся от того места, где она лежала на тротуаре, к входной двери дома и затем в холл, на стеклянной двери вестибюля — кровавые отпечатки ладоней, кровь на ступеньках и перилах лестницы, ведущей на верхние этажи.

Кровь из тела еще текла.

Груди женщины были жестоко изрезаны, раны на животе изображали гигантский крест.

У женщины не было носа.

— Иисусе! — сказал один из патрульных.

— Помогите, — простонала женщина. Кровь пузырилась у нее во рту.

Дверь квартиры Алана Картера открыла женщина лет тридцати пяти. В десять утра она ходила в парчовом халате, длинные черные волосы были распущены, гладко причесаны и обрамляли нежный овал лица. Чуть раскосые карие глаза придавали ей тот же слегка восточный вид, из-за которого копы из восемьдесят седьмого шутили, что Карелла — кузен Фудживары. Она напоминала повзрослевшую Тину Вонг; Кареллу всегда удивляло, что мужчины, изменяя жене, часто выбирают женщину, на нее похожую.

— Мистер Карелла? — спросила она.

— Да, мэм.

— Входите, пожалуйста, мой муж вас ждет. — Она протянула руку. — Я Мелани Картер.

— Очень приятно, — сказал Карелла, пожимая ей руку. Рука была очень теплой, возможно, потому, что его собственные руки замерзли после прогулки без перчаток (и без шапки, да, знаю, дядя Сал) от парковки, куда он поставил полицейский седан.

Картер вышел из другой комнаты, видимо, спальни, в японском кимоно поверх темно-синей пижамы. Карелла рассеянно подумал, не было ли кимоно подарком Тины Вонг. Но тут же выкинул эту мысль из головы.

— Простите, что беспокою вас так рано утром, — сказал он.

— Ничего страшного, — сказал Картер, пожимая ему руку. — Кофе? Мелани, можешь приготовить нам кофе?

— Да, конечно, — сказала Мелани и ушла в кухню.

— Сегодня без напарника? — спросил Картер.

— Нас всего двое, а опросить нужно многих.

— Да, верно, — сказал Картер. — Итак, чем могу помочь?

— Я надеялся поговорить с вами наедине.

— Наедине?

— Да, сэр. Только мы вдвоем, — сказал Карелла, кивая в сторону кухни.

— Моя жена может слушать все, о чем мы будем говорить.

— Я не уверен в этом, сэр, — сказал Карелла.

Их взгляды встретились. Мелани вышла из кухни с серебряным подносом, на котором стояли серебряный чайник, серебряная сахарница и молочник, две чашки и блюдца. Она поставила поднос на столик перед ними, сказала: «Я забыла ложки», — и ушла в кухню снова. Мужчины молчали.

— Вот и ложки, — сказала она, вернувшись, и положила две ложки на поднос. — Хотите чего-нибудь еще, мистер Карелла? Может быть, тосты?

— Нет, благодарю, мэм.

— Мелани, — сказал Картер и замялся. — Боюсь, с нами будет скучно. Если у тебя есть дела…

— Конечно, дорогой, — сказала Мелани. — С вашего позволения, мистер Карелла. — Она коротко кивнула, улыбнулась и ушла в спальню, закрыв за собой дверь.

Картер внезапно встал и подошел к стереосистеме у дальней стены. Понял, о чем пойдет речь, подумал Карелла. Хочет заглушить разговор музыкой. Двери ему недостаточно.

Картер включил радио. Зазвучала музыка, что-то классическое. Карелла не мог вспомнить, что именно.

— Громковато, вам не кажется?

— Вы сказали, что хотите поговорить один на один.

— Да, но не кричать один на один.

— Я сделаю потише, — сказал Картер.

Он вернулся к радио. Карелла вспомнил, что, когда Лоуб говорил по телефону с Муром в пятницу ночью, на заднем плане тоже звучала классическая музыка. Во всем их культурном городе существовала только одна классическая радиостанция. Похоже, слушателей у них немало.

Картер вернулся туда, где Карелла сидел на светло-зеленом диване, и сел на стул напротив. Стул был обит лимонной тканью. За огромным окном раскинулось ярко-голубое небо, бешено завывал ветер.

— Это насчет Тины, да? — сказал Картер.

Карелла прямо восхитился, что он сразу перешел к тому, что, по его предположению, было главной темой разговора, однако на самом деле он пришел говорить не о Тине Вонг. Тина Вонг была только орудием шантажа. В уголовном кодексе это, пожалуй, называлось принуждением. Карелла не брезговал иногда применять легкое принуждение.

— Вроде того, — ответил он.

— Пронюхали, значит, — сказал Картер. — Ну и что? Кстати, моя жена вполне могла бы это услышать.

— Неужели? — сказал Карелла.

— Она тоже, знаете ли, не монашка.

— Неужели? — сказал Карелла.

— Она находит, чем себя занять, пока я в отъезде, поверьте мне. И вообще, какое отношение Тина имеет к убийству Салли Андерсон?

— Что ж, — сказал Карелла, — именно это я и хотел бы выяснить.

— Отлично подана реплика, — сказал Картер без улыбки. — В следующий раз, когда мне потребуется актер на амплуа недотепы, я вам позвоню. Чего вам нужно, мистер Карелла?

— Мне нужно знать, почему вы думали, что Салли Андерсон была рыжей.

— А разве нет?

— Отлично подана реплика, — сказал Карелла. — В следующий раз, когда мне понадобится актер на амплуа «умелый лжец», я вам позвоню.

— Touchй, — сказал Картер.

— Я пришел сюда не фехтовать, — сказал Карелла.

— А зачем вы пришли? До сих пор я был с вами очень терпелив. Но у меня, знаете ли, и адвокат имеется. Уверен, ему доставит большое удовольствие…

— Что ж, позвоните ему, — сказал Карелла.

Картер вздохнул.

— Давайте к делу, ладно?

— Отлично, — сказал Карелла.

— Почему я думал, что Салли рыжая? Таков был ваш вопрос?

— Да, таков мой вопрос.

— А что, это преступление — считать рыжую рыжей?

— Не преступление даже считать рыжей блондинку.

— Тогда в чем проблема?

— Мистер Картер, ведь вы знаете, что она была блондинкой.

— Почему вы так думаете?

— Ну, во-первых, ваш хореограф предпочитает блондинок, и все белые девушки в шоу — блондинки. Кстати, спектакль отличный. Спасибо, что предложили мне билеты.

— Пожалуйста, — сказал Картер и кивнул с кислым видом.

— Во-вторых, вы присутствовали на финальном отборе танцовщиц…

— Кто вам это сказал?

— Вы сами. И вы должны были знать, что в шоу нет рыжих, тем более вы присутствовали на всех прогонах.

— И что?

— По-моему, вы лгали, когда говорили мне, что считали ее рыжей. А когда кто-то лжет, я начинаю подозревать, что у него есть на то особые причины.

— Я и сейчас думаю, что она была рыжей.

— Нет, не думаете. Ее фотографии были в газетах все последние три дня. Там ясно видно, что она блондинка, и она описана как блондинка. Даже если в тот день, когда ее убили, вы думали, что она рыжая, вы определенно не думаете так сейчас.

— Я не видел тех газет, — сказал Картер.

— А телевизор? Ее фотографию показывали по телевизору. Цветную. Хватит, мистер Картер. Я сказал вам, что не фехтовать пришел.

— Скажите, что думаете вы, мистер Карелла.

— Я думаю, что вы знали ее лучше, чем желаете признавать. Насколько я понимаю, у вас с ней что-то было, как и с Тиной Вонг.

— Это не так.

— Тогда почему вы мне лгали?

— Я не лгал. Я думал, что она рыжая.

Карелла вздохнул.

— Я действительно так думал, — повторил Картер.

— Скажу вам кое-что, мистер Картер. Я, может, и недотепа, тем не менее я уверен, что, если человек продолжает лгать даже после того, как его поймали на этой лжи, ему точно есть что скрывать. Я не знаю, что это может быть. Я знаю, что ночью прошлой пятницы застрелили девушку, и вы лжете, говоря, что плохо ее знали. А теперь что думаете вы, мистер Большой Продюсер?

— Я думаю, что вы тычете пальцем в небо.

— Вы были на вечеринке в воскресенье перед убийством? На вечеринке, которую давала танцовщица по имени Лонни Купер? Одна из черных девушек в труппе.

— Был.

— Там присутствовала Салли Андерсон?

— Не помню.

— Она там присутствовала, мистер Картер. Или вы хотите сказать, что не узнали ее и там? В вашем мюзикле всего восемь женщин, как же вы могли не узнать Салли Андерсон, столкнувшись с ней?

— Если она там была…

— Если она там была, а она была, — она точно не надевала рыжий парик! — сказал Карелла и резко встал. — Мистер Картер, мне неприятно говорить штампами, словно детектив из второсортных фильмов, но я не советовал бы вам в эту среду ехать в Филадельфию. Я предлагаю вам остаться здесь, в этом городе, где мы сможем связаться с вами, если захотим задать новые вопросы. Благодарю, что уделили мне время, мистер Картер.

Он направился к двери, но Картер сказал:

— Сядьте.

Карелла обернулся.

— Пожалуйста, — добавил Картер.

Карелла сел.

— Ладно, знал я, что она блондинка.

— Хорошо, — сказал Карелла.

— Я просто боялся сказать, что знаю ее, вот и все.

— Почему?

— Потому что ее убили. Я не хотел оказаться замешанным.

— Каким образом вы могли оказаться замешанным? Вы ведь ее не убивали?

— Конечно, нет!

— У вас с ней был роман?

— Нет.

— Тогда чего вы боялись?

— Я не хотел, чтобы в мою жизнь совали нос. Я не хотел, чтобы кто-нибудь узнал о Тине и обо мне.

— Но мы все равно это узнали, не так ли? Кроме того, мистер Картер, ваша жена не монашка, помните? Так какая разница?

— Люди странно ведут себя, когда дело касается убийства, — сказал Картер и пожал плечами.

— Это реплика из пьесы, которую вы ставите в Филадельфии?

— Да, понимаю, неважное объяснение…

— Вообще-то это правда, — сказал Карелла. — Но, как правило, странно ведут себя те, кому есть что скрывать. Я по-прежнему убежден, что вы что-то скрываете.

— Ничего, поверьте, — сказал Картер.

— Вы видели Салли на той вечеринке в прошлое воскресенье?

— Видел.

— Вы говорили с ней?

— Говорил.

— О чем?

— Не помню. О шоу, наверное. Когда люди работают в шоу…

— А о чем-нибудь помимо шоу?

— Нет.

— Вы присутствовали, когда Салли и другие нюхали кокаин?

— Не присутствовал.

— Тогда откуда вы знаете, что они это делали?

— Я имею в виду, что я не видел никого за подобным занятием, пока там находился.

— В какое время вы ушли с вечеринки, мистер Картер?

— Около полуночи.

— С Тиной Вонг?

— Да, с Тиной.

— Куда пошли потом?

— К Тине.

— Как долго вы там пробыли?

— Всю ночь.

— Тина видела, как Салли Андерсон нюхала кокаин. Вместе с еще несколькими, включая Майка Ролдана, тоже танцовщика из вашего шоу. Если Тина их видела, как вышло, что не видели вы?

— Мы с Тиной не сиамские близнецы. Мы не срослись бедрами.

— В смысле?

— Лонни снимает огромную квартиру возле парка — в старом доме, с фиксированной арендной платой. На вечеринке было шестьдесят или семьдесят человек. Вполне возможно, что Тина находилась в одной части квартиры, в то время как я был в другой.

— Да, вполне возможно, — сказал Карелла. — И наверное, Тина будет готова поклясться, что вы не были с ней, когда она видела, как Салли Андерсон нюхает кокаин?

— Я не знаю, в чем Тина будет готова поклясться.

— Вы употребляете кокаин, мистер Картер?

— Нет, конечно!

— Вы знаете, у кого Салли покупала кокаин?

— Не знаю.

— Вы знакомы с человеком по имени Пако Лопес?

— Нет.

— Где вы были в прошлую пятницу между одиннадцатью и двенадцатью ночи?

— Я говорил вам. В Филадельфии.

— Где вы были в четверг ночью примерно в то же время?

— В Филадельфии.

— Полагаю, есть люди, которые подтвердят…

— Сколько угодно.

— Что вы пытаетесь от меня скрыть, мистер Картер?

— Ничего, — сказал Картер.

В больнице Святого Иуды — хорошо знакомой копам, потому что туда днем и ночью привозят пациентов с ножевыми ранениями — Джудит Квадрадо просила привести к ней священника. Так, по крайней мере, все думали. Они думали, несчастная понимает, что конец ее близок, и зовет священника, чтобы тот совершил обряд соборования. На самом же деле она пыталась рассказать, что к ней в квартиру приходили священник и толстуха и что они-то ее и искалечили.

Джудит лежала в реанимации. Из ее носа, рта и рук бежали трубки к многочисленным аппаратам, которые попискивали и мигали оранжевыми и синими огоньками. Трубка во рту мешала говорить. Когда Джудит пыталась сказать «брат Антоний», как представился священник, выходило невнятное «Бранни». Когда она пыталась сказать «Эмма Форбс», как представилась толстуха, получалась смесь мычания и бормотания. Тогда она снова повторяла слово «священник», что звучало как «шшенник»; это слово они вроде бы понимали.

Священник пришел в понедельник утром, в одиннадцать часов семь минут утра.

Он немного опоздал.

Джудит Квадрадо умерла шестью минутами раньше.

Если есть у преступников и копов общая черта — помимо симбиоза, который обеспечивает тех и других работой, — это способность унюхать страх. Едва уловив запах страха, и копы, и преступники превращаются в диких зверей, готовых вырвать глотку и сожрать внутренности.

Мигель Ролдан и Антонио Асенсио были перепуганы до одури, и Мейер учуял их страх в то мгновение, когда Ролдан, не дожидаясь вопросов, сказал ему, что он и Асенсио живут как муж и жена последние три года. Мейеру было плевать на их сексуальную ориентацию. Торопливое признание Ролдана сказало ему только то, что эти двое страшно напуганы. Они не могли бояться ареста за гомосексуализм — не в этом городе. Тогда чего они боялись?

До этого момента он звал их соответственно и уважительно: мистер Ролдан и мистер Асенсио. Теперь же он перешел на «Майка» и «Тони» — старый прием, которые полицейские используют, чтобы подавить волю подозреваемого, прием, похожий на тот, что используют медсестры. «Привет, Джимми, как мы чувствуем себя сегодня утром?» — скажут они председателю правления огромной компании, сразу давая понять, кто тут главный и кому дана привилегия мерить его ректальную температуру. У полицейских с преступниками это срабатывало даже лучше. Называть мужчину Джонни вместо мистер Фуллер — то же самое, что звать его «мальчик». Это сразу ставит его на место и мгновенно заставляет: а) чувствовать себя в подчиненном положении; б) оправдываться.

— Майк, — сказал Мейер, — как ты думаешь, почему я здесь?

Они сидели в гостиной квартиры Ролдана и Асенсио. Комната была красиво обставлена предметами старины, хотел бы Мейер себе такое позволить. В камине горел огонь, пламя потрескивало и стреляло искрами.

— Из-за Салли, конечно, — сказал Ролдан.

— И ты так думаешь, Тони?

— Да, конечно, — сказал Асенсио.

Мейер не стал терять время.

— Вы знаете, что она употребляла кокаин, не так ли?

— Ну… нет, — сказал Ролдан. — Откуда нам это знать?

— Да ладно, Майк. — Мейер понимающе улыбнулся. — Вы были на вечеринке неделю назад в воскресенье, и она нюхала, так что вы должны знать, что она это делает, так?

Ролдан посмотрел на Асенсио.

— Ты ведь тоже нюхал в ту ночь, так, Майк?

— Ну…

— Я знаю, что да, — сказал Мейер.

— Ну…

— А ты, Тони? Занюхал несколько дорожек прошлой воскресной ночью?

Асенсио посмотрел на Ролдана.

— У кого вы и Салли покупали товар? — спросил Мейер.

— Послушайте, — сказал Ролдан.

— Слушаю.

— Мы не имеем никакого отношения к убийству.

— Да?

— Не имеем, — сказал Асенсио, мотая головой, и затем посмотрел на Ролдана. Мейер гадал, который из них был женой и кто муж. Оба казались очень тихими и скромными. Он пытался увязать это с фактом, что гомосексуальные убийства — одни из самых жестоких и грубых, какие только доводилось видеть полицейским.

— Вы знаете, кто мог ее убить? — спросил он.

— Нет, не знаем, — сказал Ролдан.

— Не знаем, — согласился Асенсио.

— Так где вы брали коку? — снова спросил Мейер.

— Почему это важно? — спросил Ролдан.

— Это если допустить, что мы нюхаем, — быстро сказал Асенсио.

— Да, — сказал Ролдан. — Если бы мы нюхали…

— Вы нюхаете, — сказал Мейер и снова понимающе улыбнулся.

— Ну, если так, какая разница, где мы раньше брали?

— Раньше? — сразу спросил Мейер.

— Где берем, — поправил себя Ролдан.

— То есть если допустить, что мы нюхаем, — сказал Асенсио.

— С вашим поставщиком что-то случилось? — спросил Мейер.

— Ничего, — сказал Ролдан.

— Это если предположить, что нам нужен был поставщик, — сказал Асенсио.

— Был? — сказал Мейер.

— Нужен, я хотел сказать, — сказал Асенсио и снова посмотрел на Ролдана.

— Ладно, Тони, — сказал Мейер, — Майк… если предположить, что вы нюхаете, и предположить, что у вас есть дилер, или был дилер, то кто этот дилер? Или кто был этот дилер?

— Кокаин не вызывает привыкания, — сказал Ролдан.

— Нюхнуть порой совсем не вредно, — сказал Асенсио.

— А, ну да, ну да, — сказал Мейер. — Жаль только, закон запрещает, но что поделаешь, правда? Так где брали?

Парни переглянулись.

— Что-то случилось с вашим дилером?

Они не ответили.

— Вы брали у Салли Андерсон? — спросил Мейер. Он бил наугад и очень удивился, когда оба одновременно кивнули. — У Салли? — повторил он. Парни снова кивнули. — Салли была кокаиновым дилером?

— Ну, я не назвал бы это дилерством, — сказал Ролдан.

— А вы, Тони? Вы назвали бы это дилерством?

— Нет, дилерством не назвал бы, — сказал Асенсио. — Кроме того, кока не имеет отношения к ее убийству.

— Почему вы так думаете?

— Ну, это ж была мелочь.

— Насколько велика была эта мелочь?

— То есть она не делала на этом денег, если вы так решили, — сказал Ролдан.

— А что она делала? — спросил Мейер.

— Просто приносила несколько грамм в неделю, и все.

— Несколько — это сколько?

— Ох, я не знаю. Сколько грамм, Тони?

— Ох, не знаю, — сказал Асенсио.

— И приносила куда?

— В театр. Если кому из ребят понадобится.

— Ну, я не сказал бы «понадобится», — сказал Ролдан. — Кокаин не вызывает привыкания.

— Если кому-то захочется, следовало сказать, — согласился Асенсио, кивая.

— И скольким хотелось? — спросил Мейер.

— Ну… мы с Тони, — сказал Ролдан. — Еще несколько ребят.

— Сколько этих ребят?

— Немного, — сказал Асенсио. — Шесть или семь? Так, Майк?

— Да, шесть или семь, — сказал Ролдан. — Ну и плюс сама Салли.

— Значит, сколько получается? — сказал Мейер. — Дюжина грамм в неделю, что-то около того?

— Да, что-то около. Ну, может, две дюжины.

— Две дюжины, — покивал Мейер. — Почем она с вас брала?

— Обычную уличную цену. Салли ничего не получала с продажи, поверьте мне. Она просто брала и на нашу долю, когда покупала себе. Может, у нее даже была скидка, как у оптового покупателя.

— Вообще-то знаешь что? — сказал Ролдан Майку, — мы получали его дешевле, чем по уличной цене.

— Может, и так, — согласился Асенсио.

— Сколько вы платили? — спросил Мейер.

— Восемьдесят пять долларов за грамм.

Мейер кивнул. Грамм кокаина — это примерно одна двадцать восьмая часть унции. Текущие уличные цены варьировались от сотни до сотни с четвертью за грамм в зависимости от чистоты порошка.

— У кого она покупала? — спросил он.

— Не знаю, — сказал Ролдан.

— Не знаю, — сказал Асенсио.

— Кто такой Пако Лопес?

— А кто он? — спросил Ролдан.

Асенсио пожал плечами.

— Мы должны его знать?

— Не знаете его, да?

— Никогда о нем не слышали.

— А ты, Тони?

— Никогда о нем не слышал, — сказал Асенсио.

— Он танцовщик? — спросил Ролдан.

— Он гей? — спросил Асенсио.

— Он умер, — сказал Мейер.

Ребекке Эдельман было около пятидесяти. Отлично загоревшая, она пребывала в глубокой скорби. Детективы позвонили ей с утра, торопясь поговорить как можно раньше после ее прилета с Антигуа накануне вечером. Ее невестка сказала, что похороны Марвина Эдельмана состоятся в одиннадцать утра, в соответствии с еврейским обычаем хоронить усопшего в течение двадцати четырех часов после смерти. Однако похороны пришлось отложить: в случаях смерти от травмы требуется обязательное вскрытие.

Ни Клинг, ни Браун никогда прежде не видели, как еврейская семья сидит «шиву»^[60]. Окна в гостиной Эдельмана выходили на реку Харб. Небо за окном все еще было ярко-голубым, свет, не такой золотистый, как хотелось бы, частично отражался от льда на реке. Воздух, прозрачный как горный хрусталь, не мешал в мельчайших деталях разглядеть дома-башни на другом берегу, в соседнем штате. Дальше виднелись кружевные линии и благородные изгибы моста Гамильтон. В гостиной родные и друзья Марвина Эдельмана сидели на деревянных ящиках и разговаривали приглушенными голосами.

Ребекка провела их в маленькую комнату, которую, очевидно, использовали для шитья: швейная машинка в углу, слева от нее — корзина разноцветной ткани. Вдова села в кресло перед машинкой. Детективы сели на маленький диван к ней лицом. Коричневые глаза на ее загорелом лице влажно блестели. Разговаривая, она крутила руками. Солнце не пошло на пользу ее коже. На лице проступили морщины, руки сморщились, губы без помады были сухими. Говорила она, обращаясь к Клингу, хотя вопросы задавал в основном Браун. Браун привык к этому, иногда даже черные поворачивались к белому копу, словно черный был невидимкой.

— Просила же его поехать со мной, — говорила миссис Эдельман. — Взял бы отпуск, надо же иногда и отдыхать, правда? Но нет, он сказал, что у него сейчас слишком много работы, он планировал ехать в Европу в следующем месяце. Сказал, что возьмет отпуск, когда вернется, в апреле. Кому нужен отпуск в апреле? В апреле у нас тут цветы, даже в этом городе. Так что он со мной не поехал. А теперь у него никогда не будет отпуска, никогда, — сказала она и отвернулась, потому что в глазах снова появились слезы.

— Чем он занимался, мэм? — спросил Браун. — Он работал в ювелирном бизнесе?

— Ну, не совсем. — Миссис Эдельман достала из сумочки бумажный платок и промокнула глаза.

— Просто на нем был такой жилет… — начал Браун.

— Да, — сказала миссис Эдельман. — Он покупал и продавал драгоценные камни. Так и зарабатывал.

— Бриллианты?

— Не только бриллианты. Он занимался всеми драгоценными камнями. Изумрудами, рубинами, сапфирами, ну и бриллиантами, конечно. Драгоценные камни. А самым-то драгоценным он и пренебрег — своей жизнью. Поехал бы со мной… — Она покачала головой. — Упрямец. Да простит меня Бог, но он был упрямец.

— Была ли особая причина, почему он хотел остаться в городе, — спросил Браун, — вместо того, чтобы ехать с вами на Антигуа?

— Да нет, обычные дела. Ничего такого, что нельзя было бы отложить на неделю. И вот смотрите, что случилось, — сказала она и снова принялась утирать глаза.

— Обычные дела это… — начал Браун.

— Его обычная работа. Покупка-продажа, продажа-покупка. — Ребекка продолжала обращаться к Клингу. Браун кашлянул, чтобы напомнить о себе. Безрезультатно.

Возможно, под нажимом ее настойчивого взгляда Клинг наконец вступил в разговор:

— Он часто ездил в Европу?

— Ну, когда было нужно. Амстердам ведь мировой центр алмазного бизнеса. А за изумрудами ездил в Южную Америку. Ради своего бизнеса мог отправиться хоть на край света, — сказала она. — А пролететь четыре-пять часов и провести недельку на солнце — нет, это он не мог. Сказал, что должен остаться… Чтобы кто-то его застрелил!

— У вас есть догадки, кто мог…

— Нет, — сказала миссис Эдельман.

— Никаких врагов? — спросил Браун.

— Никого.

— Никаких сотрудников, которых он…

— Муж работал один. Потому-то и не мог взять отпуск. Одно было на уме — делать деньги. Говорил, что не успокоится, пока не станет мультимиллионером.

— А это возможно в его деле? — спросил Браун. — Заработать миллионы долларов?

— Кто знает? Наверное. Мы жили в достатке. Он всегда был хорошим добытчиком.

— Но миллионы долларов…

— Да, может, и заработал бы, — сказала миссис Эдельман. — У него был острый глаз на качественные камни. Он получал хорошую прибыль почти на всем, что покупал. А покупал много и жестко торговался. Такой упрямец… Если бы он только поехал со мной, как я уговаривала…

Ее глаза снова наполнились слезами. Она утерла их смятым платком и полезла в сумочку за новым.

— Миссис Эдельман, — сказал Клинг, — где находился офис вашего мужа?

— В деловом центре. На Норт-Гринфилд, рядом с Холл-авеню. Эту улицу еще называют «Алмазный рынок».

— И он работал там один?

— Совсем один.

— В магазине на первом этаже?

— Нет, в офисе на втором.

— Его когда-нибудь грабили, миссис Эдельман?

Она удивленно посмотрела на него.

— Да. Откуда вы это знаете?

— Ну, торговать бриллиантами…

— Да, в прошлом году, — сказала она.

— А точнее? — спросил Браун.

— В августе, кажется. То ли в конце июля, то ли в начале августа.

— Был ли нарушитель задержан? — спросил Браун.

— Что?

— Грабителя поймали?

— Да.

— В самом деле?

— Да, через два дня. Он пытался заложить камни в магазине через три дома от офиса мужа, представляете?

— Его имя не помните?

— Нет, не помню. Он был черным, — сказала она и впервые за время разговора повернулась взглянуть на Брауна — но только на мгновение. И сразу же снова обернулась к Клингу.

— Не могли бы вы точнее припомнить, когда это случилось? — Клинг достал блокнот и начал записывать.

— Зачем? Вы думаете, это тот же человек? Мне сказали, что ничего не украдено. У него были алмазы в жилете, но их не тронули. Значит, это не мог быть грабитель, верно?

— Ну, мы не знаем, как все было, — сказал Клинг. — Если вы расскажете побольше о том ограблении…

— Мне известно только, что он работал в тот вечер допоздна, как вдруг явился этот черный с револьвером. Он не стал требовать ничего из сейфа, просто велел мужу сгрести все с рабочего стола в его мешок. Все ценное осталось в сейфе, муж чуть не умер со сме…

Она осеклась. Снова полились слезы. Детективы ждали.

— Вы говорите, это было в конце июля — начале августа? — наконец сказал Клинг.

— Да.

— Последняя неделя июля — первая неделя августа?

— Не могу сказать наверняка. Думаю, да.

— Мы сможем отыскать информацию по адресу, — сказал Браун Клингу. — Это будет в компьютере.

— Вы можете назвать нам адрес? — спросил Клинг.

— Норт-Гринфилд, шестьсот двадцать один, — сказала миссис Эдельман. — Офис двести семь.

— Преступника осудили, не знаете? — спросил Браун.

— По-моему, да. Не помню. Муж ходил в суд опознавать его. Но я не знаю, посадили его в тюрьму или нет.

— Можем выяснить это в управлении исправительных учреждений, — сказал Браун Клингу. — Миссис Эдельман, вы разговаривали с мужем с тех пор, как уехали на Антигуа?

— Нет. Вы спрашиваете, не звонили ли мы друг другу? Нет. Антигуа, знаете ли, не за углом.

— До вашего отъезда он не говорил о чем-нибудь, что его тревожит? Об угрожающих телефонных звонках, письмах, ссорах с клиентами, о чем-нибудь подобном? Его вообще что-нибудь тревожило?

— Да, — сказала миссис Эдельман.

— Что именно?

— Как заработать миллионы долларов, — ответила она.

На этот раз позвонил сам Дорфсман. Он позвонил в двадцать минут пятого в понедельник, на следующий день после Валентинова дня. Впрочем, дух праздника всех влюбленных, по-видимому, еще его не покинул. Он приветствовал Кареллу словами:

— Розы, маки и фиалки, я несу тебе подарки!

Карелла заподозрил, что Дорфсман слетел с катушек. В департаменте полиции такое случалось, но Карелла никогда не слышал о подобном явлении в отделе баллистики.

— Что за подарки? — осторожно спросил он.

— Еще один, — сказал Дорфсман.

— Один — что?

— Труп.

Карелла ждал. Дорфсман, похоже, наслаждался моментом. Карелла не желал портить ему радость. Труп в день официального празднования дня рождения Вашингтона, даже если этот государственный праздник выпадал на неделю раньше настоящего дня рождения Вашингтона, в самом деле был отличной шуткой.

— Я даже Клингу еще не сообщал, — сказал Дорфсман. — Ты первый, кому я звоню.

— А Клинг тут при чем? — удивился Карелла.

— При том, — сказал Дорфсман. — Вы что там, совсем не общаетесь у себя в отделе? Клинг получил убийство в субботу ночью. Точнее, в воскресенье утром. В два часа утра воскресенья.

— О чем ты говоришь? — спросил Карелла.

— Об убийстве на Силвермайн. Некто по имени Марвин Эдельман с двумя пулями в голове. — Похоже, Дорфсман продолжал улыбаться. — Я позвонил тебе первому, Стив.

— Я понял. Зачем?

— Тот же самый ствол, как и в тех двух убийствах, — радостно объявил Дорфсман.

Похоже, их подозреваемый все-таки псих.

Глава 9

Психи затрудняют работу полиции.

Когда имеешь дело с психом, руководство по следственной работе можно выбросить в мусорное ведро и просиживать штаны, надеясь, что однажды он просто попадется в полицейские сети. В этом городе психов навалом; по счастью, большинство из них довольствуются тем, что вещают о Судном дне на Холл-авеню или бормочут себе под нос, ругая мэра и погоду. Психи в этом городе, похоже, считают, что во всех погодных катаклизмах виноват мэр. Впрочем, может, так оно и есть.

Детектив лейтенант Питер Бернс, похоже, считал, что в отсутствии связи между тремя, по всей видимости, связанными убийствами, виноваты его подчиненные. Бернс, когда ему доложили о звонке из отдела баллистики, горячо Дорфсмана поддержал: «Вы что там, вообще не общаетесь друг с другом?»

— Первое убийство совершено во вторник вечером, второе — в субботу ночью ну, или в воскресенье утром, как вам больше нравится, — сказал Бернс. — Одно на Калвер-авеню, а следующее за ним — на Силвермайн-роуд, всего в нескольких кварталах! Оба огнестрельные. В ваши светлые головы не приходила мысль проверить данные по другим убийствам? Я даже не говорю о девочке, застреленной в центре города в пятницу ночью, не смею напомнить столь умелым ищейкам о третьем огнестрельном убийстве! — горячился Бернс. — Хоть кто-нибудь из вас просматривает оперативные сводки? Зачем они вообще нужны, оперативные сводки? Не для того ли, чтобы каждый коп в участке, неважно в форме или в штатском, знал, что творится вокруг?

Снаружи, в комнате детективов, Мисколо и несколько патрульных в форме слушали яростный голос Бернса, доносящийся из-за двери с матовым стеклом, и догадывались, что кто-то там получает хорошую взбучку. Этих кого-то было четверо, но подслушивавшие об этом не знали, потому что в то утро вторника детективам позвонили домой очень рано и велели явиться на рассвете (ну, в половине восьмого). А полицейские в формах стекались в участок не раньше, чем без пятнадцати восемь, к перекличке, которая происходила каждое утро в дежурной комнате внизу. Взбучку получали четверо в штатском, а именно, в алфавитном порядке: детективы Браун, Карелла, Клинг и Мейер. Все они стояли перед Бернсом, потупя взор.

Ярость Бернса подстегивалась, с одной стороны, давлением сверху, а с другой — его собственным негодованием по поводу тупости людей, которые, как он надеялся, проработали в полиции достаточно долго, чтобы как минимум исполнять рутинные процедуры. Втайне он подозревал, что Клинг виноват больше остальных, потому что после развода ведет себя как вареная устрица. Но он не хотел выделять Клинга как единственного нарушителя, потому что это еще сильнее его смутит и, возможно, нарушит гармонию среди четырех детективов, которым, видимо, судьба работать вместе над тремя отдельными убийствами. Так что Бернс продолжал возмущаться пренебрежением основными процедурами ведения дела, каковые — если следовать им досконально — могли бы распутать любую путаницу, исключить дублирование и («при должной настойчивости», как он выразился) помочь хотя бы иногда раскрыть какое-нибудь дело.

— Ладно, — сказал он наконец. — На этом все.

— Пит… — начал было Карелла.

— Я сказал: «ладно, на этом все», — повторил Бернс. — Берите по конфетке. — Он придвинул к изумленным детективам наполовину пустую коробку. — Рассказывайте, что нарыли.

— Не много, — сказал Карелла.

— Мы имеем дело с психом?

— Возможно, — сказал Браун.

— Уже есть наводки на этот тридцать восьмой калибр?

— Нет, Пит, мы пока…

— Опросите всех известных нам нелегальных торговцев оружием, выясните, кто покупал револьвер, подходящий под описание.

— Да, Пит, — кивнул Карелла.

— Как связан Лопес с двумя остальными?

— Мы пока не знаем.

— Кто-нибудь из них принимал наркотики?

— Девушка. Про Эдельмана пока не знаем.

— Ее снабжал Лопес?

— Пока не знаем. Знаем, что она приносила коку для нескольких других человек в шоу.

— Последний убитый был торговцем бриллиантами, да?

— Драгоценными камнями, — сказал Клинг.

— Он был знаком с девушкой или с Лопесом?

— Пока не знаем, — сказал Клинг. — Его ограбили прошлым летом. Сегодня утром поищем в компьютере данные о том ограблении.

— Не дави на них, — сказал Бернс Мейеру, потянувшемуся к конфете. — Бери, сколько хочешь, но съешь те, которые потрогал, не дави пальцем на все.

Мейер, который и правда собирался надавить на одну из конфет и проверить, мягкая ли она, принял оскорбленный вид.

— Что с ее приятелем? — спросил Бернс. — С бойфрендом девушки?

— Он висел на телефоне почти всю ночь пятницы, — сказал Карелла. — Ту ночь, когда ее убили.

— На телефоне? С кем?

— С приятелем-студентом. Этот бойфренд учится на врача в Рамси.

— Как его имя, напомни?

— Тимоти Мур.

— А его приятеля?

— Карл Лоуб.

— Его проверили?

— Лоуба? Да. Они разговаривали почти до двух ночи.

— Кто кому звонил? — спросил Бернс.

— Оба, друг другу.

— Что еще?

— У продюсера шоу, Алана Картера, интрижка с одной из танцовщиц.

— Ну и что?

— Он женат, — пояснил Мейер.

— Ну и что? — снова спросил Бернс.

— Мы думаем, он нам лжет, — сказал Мейер.

— Про свою зазнобу? — спросил Бернс, употребляя одно из тех давно устаревших словечек, которые иногда проникали в его речь, что ему почти всегда прощали молодые полицейские.

— Нет, насчет этого он признался сразу, — ответил Карелла. — Однако утверждает, что погибшую девушку едва знал, а мы не верим.

— Зачем ему врать об этом? — спросил Бернс.

— Пока не знаем, — сказал Карелла.

— Думаешь, у них был тройничок? — спросил Бернс, употребляя одно из более модных словечек, которые тоже иногда проникали в его речь.

— Пока не знаем, — сказал Мейер.

— А что вы вообще знаете? — раздраженно проговорил Бернс. — Берите же конфеты, ради Христа! — воскликнул он. — А то я разжирею, как хряк.

— Пит, — сказал Карелла, — дело запутанное.

— Не надо мне говорить, что оно запутанное. Думаешь, сам не вижу?

— Может, это псих? — предположил Браун.

— Проще всего повесить преступление на психа, — сказал Бернс. — Знаете что? По-моему, любой, кто совершает убийство, псих.

С этим детективы не спорили.

— Ладно, — сказал Бернс, — начинайте пылесосить улицу. Или, еще лучше, призовите своих стукачей. Может, они дадут наводку на чертов ствол. Берт, Арти, поищите в компьютере про ограбление… Вы побывали в магазине того парня? Эдельмана?

— Еще нет, — сказал Браун.

— Сходите. Осмотрите все как следует. Если найдете хоть одну белую пылинку, сразу шлите в лабораторию, пусть проверят на кокаин.

— Мы не уверены, что связующее звено — кокаин, — сказал Мейер.

— А что тогда? Девушка употребляла кокаин и снабжала им полтруппы…

— Ну, не полтруппы, Пит.

— Неважно! Мне плевать, что она была звездой шоу, хотя, как я понимаю, не была. Главное, она поставляла наркоту, значит она «мул». Мы знаем, что Лопес торговал кокаином — при нем нашли шесть граммов коки и тысячу сто долларов. Так что разузнайте побольше об этой заботливой девице. Где она брала порошок, которым снабжала труппу? Получала ли прибыль или помогала по доброте душевной? И прижмите продюсера, как там его… Картера. Я хочу знать, спал ли он с обеими — и с той, другой танцовщицей, и с убитой. Все. Поговорите с Дэнни Гимпом, с Фэтсом Доннером — со всеми стукачами, кто остался в городе, а не уехал греться во Флориду. Я хочу, чтобы дело сдвинулось с мертвой точки, ясно? Я хочу, чтобы в следующий раз, когда позвонит шеф, я мог доложить ему что-нибудь конкретное.

— Да, Пит, — сказал Карелла.

— Не надо мне этих «да, Пит», просто работайте.

— Да, Пит.

— И еще кое-что. Я не куплюсь на байки о психах, пока вы, парни, не убедите меня, что между тремя жертвами нет никакой связи. — Бернс помолчал. — Ищите связь!

Они договорились встретиться на скамейке в Гровер-парке, неподалеку от катка и статуи генерала Рональда Кинга. В испано-американскую войну генерал взял стратегическую высоту, приблизив тем самым конец владычества чужеземных тиранов, которые (как писали Вильям Херст и Джозеф Пулитцер) эксплуатировали честных сборщиков тростника и рыбаков на Кубе. Однако бывший мэр распорядился поставить генералу памятник не за его бесспорную доблесть, а всего лишь потому, что Кинг, как и сам мэр, был заядлым игроком в карты, специализировался, как и мэр, на покере, и любимой игрой у него, как и у мэра, было нечто под названием «пуш». За беспримерную выдержку — он ведь сидел верхом в любую погоду — бронзовый генерал завоевал уважение латиносов (хотя и не выходцев с Кубы), которые выводили аэрозольной краской на его широкой груди свои имена и время от времени мочились на ноги его коня.

Уроки в школе сегодня отменили из-за опасной ситуации на дорогах. Сидя на скамейке неподалеку от статуи генерала в ожидании Дэнни Гимпа, промерзший до костей Карелла слушал голоса мальчишек, которые играли в хоккей на катке.

Он не был философом, но, дрожа от холода в своем самом толстом пальто, надетом на пиджак, да на свитер, да на фланелевую рубашку, да на шерстяное белье, думал, что зима очень напоминает работу полиции. Зима выматывает. Снег, слякоть, холодный дождь и гололед преследуют тебя, пока не вскинешь руки вверх с криком «сдаюсь!». Кое-как удается перетерпеть, а затем приходит оттепель, и жизнь снова налаживается — до следующей зимы.

Где же Дэнни, черт возьми?

Наконец он увидел его. Дэнни медленно хромал по дорожке, крутя головой туда и сюда, сканируя взглядом заснеженный рельеф, прямо как шпион под прикрытием — кем, по правде говоря, Дэнни иногда себя воображал. Его красно-синее клетчатое пальто и красная вязаная шапка, натянутая на уши, синие шерстяные перчатки и зеленые вельветовые брюки, заправленные в черные сапоги, составляли довольно броский наряд для человека, желающего остаться незамеченным. Он уверенно протопал мимо скамейки, на которой мерз Карелла (все-таки порой Дэнни чересчур заигрывался в шпиона), дошел почти до статуи генерала, зыркнул по сторонам, а затем вернулся, сел рядом с Кареллой, достал из кармана газету, раскрыл, чтобы спрятать за ней лицо, и сказал:

— Привет, Стив. Холодно, а?

Карелла стянул перчатку и протянул Дэнни руку. Тот опустил газету, тоже снял перчатку и пожал руку Кареллы. Оба поспешили снова надеть перчатки. Редко кто из детективов здоровался с информаторами за руку. Копы и информаторы — они вроде деловых партнеров, но рук друг другу не жмут. Мало кто из копов уважает стукачей. Стукачом обычно становится тот, кто копам что-нибудь «задолжал», и в обмен на информацию копы соглашаются смотреть в другую сторону. Среди стукачей встречались самые отъявленные негодяи. Говорят, политика укладывает самых разных людей в одну постель — вот так и криминальные расследования сводят вместе самых странных компаньонов. Любимым стукачом Хэла Уиллиса был Фэтс Доннер, презираемый всеми за влечение к двенадцатилетним девочкам. Зато он был ценным информатором. Карелла работал со многими стукачами, и Дэнни Гимп ему нравился больше других. Он никогда не забудет, что однажды, много лет назад, Дэнни пришел навестить его в больнице, где он залечивал пулевое ранение. Поэтому он всегда пожимал руку Дэнни Гимпу. Он пожал бы ему руку, даже если бы на них смотрел комиссар полиции.

— Как нога? — спросил он.

— Побаливает в холод, — сказал Дэнни.

— Хоть раз хотелось бы встретиться в месте, не похожем на Сибирь.

— Приходится быть осторожным, — сказал Дэнни.

— Осторожным можно быть и в теплом помещении.

— В помещениях есть уши, — сказал Дэнни.

— Ладно, давай скорее к делу.

— Четвертак твой, — заметил Дэнни не совсем к месту, потому что они разговаривали не по телефону, да и вообще, телефоны, работавшие за четвертаки, давно ушли в прошлое.

— Я ищу «смит-вессон» тридцать восьмого калибра, который был использован в трех убийствах, — сказал Карелла.

— Когда они произошли? — спросил Дэнни.

— Первое — неделю назад, девятого. Второе — в прошлую пятницу ночью, двенадцатого. Последнее случилось в ночь на воскресенье, тринадцатого.

— И все на нашем участке?

— Два из них.

— Которые два?

— Торговец кокаином Пако Лопес — слыхал о таком?

— Вроде бы.

— И торговец алмазами по имени Марвин Эдельман.

— Работал здесь?

— Нет, в деловой части города. Жил на Силвермайн-роуд.

— Неплохо, — сказал Дэнни. — А третье?

— Девушка по имени Салли Андерсон. Танцовщица в популярном мюзикле.

— И где же связь? — спросил Дэнни.

— Это мы и пытаемся выяснить.

— Хм, — сказал Дэнни. — Значит, Лопес?

— Пако, — сказал Карелла.

— Пако Лопес, — повторил Дэнни.

— Что-нибудь вспоминается?

— Это не он недавно прижег сигаретой титьки одной бабе?

— Он.

— Да, — сказал Дэнни.

— Знаешь его?

— Видел как-то. Несколько месяцев назад. Он, наверное, жил с той бабой, они везде ходили вместе. Значит, пришили его? Ну, невелика потеря. Тот еще был гад.

— Почему?

— Злобный поганец, — сказал Дэнни. — Не люблю злых, а ты? С бабой его уже говорил?

— На другой день после убийства Лопеса.

— И?..

— Ничего. Рассказала, что он с ней сделал…

— Вот погань, а? — Дэнни покачал головой.

— К сожалению, они разбежались два месяца назад. Она ничего не знала.

— Никто ничего не знает, когда дело доходит до полиции. Наверное, сама его и пришила. За то, что он так ее пометил.

— Я лично сомневаюсь, Дэнни, но ты вправе строить свои догадки. Если честно, меня больше интересует, не переходил ли за последнюю неделю из рук в руки некий ствол тридцать восьмого калибра.

— В городе много тридцать восьмых, Стив.

— Знаю.

— И они все время переходят из рук в руки. — Дэнни помолчал. — Первое убийство было во вторник, так? В какое время?

— В одиннадцать.

— Вечера?

— Вечера.

— Где?

— На Калвер-авеню.

— В доме или на улице?

— На улице.

— Не многие бандиты выходят на улицу в такую погоду. Холод заставляет их сидеть дома. Убийцы и воры любят тепло и уют, — философски заметил Дэнни. — Убийцу никто не видел?

— Думаешь, стал бы я морозить задницу, если бы у меня был свидетель? — сказал Карелла.

— Я тоже мерзну, не забывай, — немного обиженно сказал Дэнни. — Ладно, постараюсь узнать что-нибудь. Насколько срочно?

— Срочно, — сказал Карелла.

— Хочу успеть сделать ставочку, прежде чем приступлю к работе.

— Что-нибудь стоящее? — спросил Карелла.

— Только если он победит, — сказал Дэнни и пожал плечами.

Брат Антоний и Эмма курили марихуану, потягивали вино и изучали фамилии и адреса, которые два дня назад записала для них Джудит Квадрадо. В углу комнаты работал керосиновый калорифер — батареи были лишь едва теплыми, и оконное стекло обледенело по краям. Брат Антоний с Эммой сидели возле калорифера, хотя оба утверждали, что холод им нипочем. Оба сидели в белье.

Они скурили косячок час назад, потом занимались любовью на огромной постели в спальне Брата Антония, после чего надели белье и перешли в гостиную, где откупорили бутылку вина, запалили по косячку и снова принялись изучать список потенциальных клиентов. На Брате Антонии были полосатые семейные трусы, на Эмме — черные трусики-бикини. По мнению Брата Антония, после секса она мило светилась.

— Получается, — сказала Эмма, — что он обслуживал двенадцать человек.

— Не так много, — кивнул Брат Антоний. — Правду сказать, Эмма, я надеялся на что-то покрупнее. Жалкие двенадцать имен — слишком маленькая награда за наши усилия. — Он снова взглянул на список. — Тем более при таких крохотных порциях. Посмотри, какие порции, Эмма.

— Знаешь анекдот? — спросила она, ухмыляясь.

— Нет. Какой анекдот? — Он любил, когда она рассказывала анекдоты. И еще он любил, когда она набрасывалась на него. Глядя на ее огромные груди, он почувствовал, как опять зашевелилось желание. Пусть расскажет свой анекдот, решил он, а потом они забудут про список клиентов Лопеса и вновь предадутся плотским утехам. Хорошее занятие для такого холодного дня, как сегодня.

— Про даму в отеле «Майами-Бич», знаешь? — продолжая ухмыляться, спросила Эмма.

— Хотел бы я пожить в «Майами-Бич», — сказал Брат Антоний.

— Ты хочешь услышать анекдот или нет?

— Рассказывай.

— Значит, пообедала она пару раз в ресторане, а потом идет на ресепшен и начинает жаловаться менеджеру…

— О чем? — спросил Брат Антоний.

— Может, дашь рассказать до конца?

— Молчу-молчу.

— Жалуется менеджеру, что еда в ресторане — настоящая отрава. Яйца — отрава, говядина — отрава, картошка — отрава, салаты — отрава, кофе — отрава. Все, говорит, отрава. И знаешь, чего еще?

— Чего? — спросил Брат Антоний.

— Порции слишком маленькие! — сказала Эмма и расхохоталась.

— Я не понял, — сказал Брат Антоний.

— Ну, она жалуется, что еда — отрава…

— И что?

— И при этом жалуется на то, что порции слишком маленькие.

— И что?

— Так если еда — отрава, зачем ей нужны большие порции?

— Может, она чокнутая, — сказал Брат Антоний.

— Нет, не чокнутая, — сказала Эмма. — Она жалуется, что еда плохая, и при этом говорит менеджеру, что порции…

— Я понял, — сказал Брат Антоний. — Только все равно не дошло. Может, вернемся в спальню?

— Ты еще не готов, — сказала Эмма, бросив взгляд на его пах.

— Ты могла бы меня подготовить.

— Знаю. Но мне больше нравится, когда ты готов заранее.

— Сладкий ротик, — сказал Брат Антоний, понижая голос.

— М-м, — отозвалась Эмма.

— Ну, так как?

— Давай сначала дело, а удовольствия потом, — сказала Эмма.

— А почему ты вспомнила тот анекдот? — спросил он.

— Ты сказал что-то про маленькие порции.

— Они и есть маленькие. Посмотри. — Брат Антоний передал ей список. — Большинство из них брали по два-три грамма в неделю. С трех граммов не разбогатеешь.

— Так необязательно богатеть сразу, братан, — сказала Эмма. — Начнем потихоньку, с людей, которые были клиентами Лопеса, а потом найдем еще покупателей.

— Как?

— Может, дамочка нам их подгонит.

— Какая дамочка? У которой все — отрава?

— Да та, что снабжала Лопеса!

— А зачем ей нам помогать?

— А почему нет? Ей же нужна цепь поставок, братан. Дилеру унций нужен дилер граммов. Дамочка дает нам покупателей, мы берем у нее товар, и все счастливы.

— По-моему, ты замечталась, — сказал Брат Антоний.

— Но не повредит же, если спросим?

— Она пошлет нас куда подальше.

— Почем знать? В любом случае сначала — главное. Сначала надо ее известить, что мы взяли дело Лопеса в свои руки и хотим продолжать работать. Это первое, что нужно сделать.

— Да, конечно, первое.

— И вот что, по-моему, ты должен сделать сейчас, — сказала Эмма. — Одеться и нанести визит этой Салли Андерсон.

— Попозже, — сказал Брат Антоний и обнял ее.

— М-м-м, — прижимаясь к нему, промычала Эмма и облизнула губы.

Когда Эйлин Берк позвонила в восемьдесят седьмой, Клинг разговаривал по телефону с отделом связи. Браун попросил ее подождать и положил на стол Клинга записку, в которой сообщал, что на шестой линии его ждет детектив Берк. Клинг кивнул. Он не сразу сообразил, кто такой детектив Берк.

— Вот, держу в руках распечатку, — говорил начальник диспетчерской. — Это случилось в прошлом июле, двадцать восьмого числа, в двадцать часов ноль две минуты, улица Норт-Гринфилд, 621, комната двести семь. Вызов принял Адам Кар в двадцать часов двенадцать минут.

— Что они нашли?

— Передали сигнал «10–20», «произошло ограбление».

Клинг и без него знал, что такое «10–20».

— В каком участке это было?

— Мидтаун-Ист, — ответил старший диспетчер.

— Знаете, кто передал туда дело?

— Нет, в распечатке не указано.

— Ладно, спасибо, — сказал Клинг и нажал на телефоне горящую кнопку «6». — Клинг слушает.

— Берт, это Эйлин.

— У меня еще не было возможности поискать сережку, — сказал он.

— В отделе не нашлась?

— Ну, у нас есть коробка найденных вещей, но там ничего нет.

— А в машине?

— Машину я пока не проверял. Я не пользовался той машиной с субботней ночи.

— Ну, если будет возможность…

— Конечно, — сказал он.

— Просто… они вроде как мои талисманы.

Клинг молчал.

— Я без них как голая, — сказала она.

Он все молчал.

— Не могу же я ходить в одной сережке, да? — сказала она.

— Наверное, — сказал он.

— Это как половинка талисмана, — сказала она.

— Ага, — сказал он.

— Как там погода? — спросила она.

— Холодно.

— Здесь тоже. Ну, позвони, если найдешь, ладно?

— Позвоню.

— Спасибо, — сказала она и повесила трубку.

На том же листке бумаги, который Браун положил ему на стол, Клинг нацарапал: «Сережка Э.» и положил бумажку в карман пиджака. Он пролистал телефонную книгу участка, отыскал номер Мидтаун-Ист, набрал его, объяснил дежурному сержанту, что ищет, и его соединили с детективом по фамилии Гарридо, который говорил с испанским акцентом и который сразу же вспомнил то ограбление, потому что самолично сидел в засаде в задней комнате ломбарда на Гринфилд-стрит, когда вооруженный грабитель пришел и попытался заложить все, что взял у Эдельмана двумя днями раньше и тремя дверями южнее.

— Принес с собой все, что тогда украл, — сказал Гарридо, — взяли с поличным.

— И что с ним случилось? — спросил Клинг.

— Угадай, кто был судьей? — спросил Гарридо.

— Кто? — спросил Клинг.

— Харрис.

Клинг знал достопочтенного Уилбура Харриса. Достопочтенного Уилбура Харриса прозвали «Добряк Харрис» за то, что он любил освобождать преступников в зале суда.

— Что произошло? — спросил Клинг.

— Парень был наркошей, впервые совершил преступление. Он чуть не плакал в зале суда. И Харрис выпустил его с условным сроком.

— Несмотря на то что вы поймали его с награбленным в руках?

— Да! Все, что было в списке! — воскликнул Гарридо. — А, чего говорить…

— Как звали парнишку?

— Эндрю что-то там. Хочешь, подниму дело?

— Если не сложно.

— Конечно, — сказал Гарридо. — Секундочку подожди.

Он вернулся через пять минут и назвал Клингу имя и последний известный адрес семнадцатилетнего парня, который прошлым летом ограбил магазин Марвина Эдельмана.

Квартира, которую Алан Картер описал как «огромная квартира в старом доме возле парка», была и в самом деле возле парка и, несомненно, в старом доме, но огромной она могла показаться лишь гному. Лонни Купер, одна из двух чернокожих танцовщиц «Шпика», была почти такая же высокая, как два детектива, которых она впустила в свой дом в то позднее утро вторника; когда вошли все трое, квартира стала напоминать платяной шкаф.

В довершение бед тесные комнатки мисс Купер набила до отказа мебелью, безделушками, картинами и скульптурами, так что не осталось ни кусочка свободного пространства; и Мейеру, и Карелле почудилось, что они вошли в притон скупщика краденого.

— Люблю, когда вокруг много всяких предметов, — пояснила танцовщица. — Большинство танцовщиц не любят, а я люблю. На сцене я могу летать. Когда прихожу домой, люблю сложить крылышки.

Она была даже красивее, чем запомнил ее Карелла на сцене: изящная женщина с кожей цвета пробки, высокими скулами, носом как у Нефертити, большим ртом и ослепительной улыбкой. На ней был красный шерстяной свитер с большим воротом, черные трико и черные колготки. Мисс Купер спросила детективов, не хотят ли они кофе или чего-нибудь еще, и, когда они отказались, предложила устраиваться поудобнее. Карелла и Мейер устроились на диване среди сотни подушечек. Лонни Купер села напротив, в мягкое кресло с плетеными салфеточками на спинке и подлокотниках. Кофейный столик между ними был заставлен стеклянными фигурками, миниатюрными куколками, завален канцелярскими ножичками, значками с эмблемами политических партий. Посреди этого великолепия красовалась сувенирная пепельница с Всемирной выставки в Нью-Йорке в 1939 году. Поймав взгляд Кареллы, Лонни пояснила:

— Я коллекционирую всякие такие вещицы.

— Мисс Купер, — начал он, — я хотел бы…

— Лонни, — сказала она.

— Хорошо, — сказал он. — Лонни, я…

— А ваши имена? — спросила она.

— Стив, — сказал он.

— А ваше? — спросила она Мейера.

— Мейер, — ответил он.

— Я думала, это ваша фамилия.

— Да. А также имя.

— Как здорово! — воскликнула она.

Мейер пожал плечами. Ему не особенно нравилось собственное имя. Правда, однажды одна писательница использовала его имя и фамилию в качестве названия для своего романа про колледжского профессора. Мейер позвонил окружному прокурору Ролли Шабриеру с вопросом, может ли он вчинить писательнице иск. Шабриер сказал, что он должен чувствовать себя польщенным. Мейер действительно чувствовал себя слегка польщенным. И все-таки остался слегка недоволен тем, что кто-то использовал имя реального человека в качестве имени выдуманного героя книжки, пусть даже и профессора.

— Точно не хотите кофе? — спросила Лонни.

— Точно, спасибо, — поблагодарил Карелла.

— Мы перепили кофе, — сказал Мейер. — Из-за этой погоды.

— Вы тоже пьете кофе больше обычного? — спросила Лонни.

— Да, — сказал Мейер.

— И я тоже, — вздохнула она.

Чувствуется в ней что-то совсем девичье, подумал Карелла. На вид ей было двадцать шесть или двадцать семь, однако движения, выражение лица и тонкий голосок напоминали девушку семнадцати лет. Она устроилась в мягком кресле, подложив под себя ноги, — так иногда сидела его дочь Эйприл.

— Полагаю, вы понимаете, что мы пришли по поводу Салли Андерсон, — сказал Карелла.

— Да, конечно, — ответила она, и на ее лице появилась озабоченная гримаска, как у ребенка, который пытается разобраться в проблемах взрослых.

— Мисс Купер…

— Лонни, — сказала она.

— Лонни…

— Да, Стив?

Карелла откашлялся.

— Лонни, мы знаем, что у вас здесь была вечеринка неделю назад, в воскресенье, седьмого февраля. Вы помните эту вечеринку?

— Еще бы! — сказала она. — Классная была вечеринка!

— Салли Андерсон присутствовала?

— Да, конечно.

— И Тина Вонг?

— Ага.

— И Алан Картер?

— Да, куча народу, — сказала Лонни.

— А Майк Ролдан и Тони Асенсио? — спросил Мейер.

— Вы, ребята, тщательно готовите домашнее задание, да?

Мейер никогда не думал об этом как о домашнем задании; он слабо улыбнулся.

— И они здесь были, Мейер, — сказала Лонни и тоже улыбнулась — ослепительно.

— Нам удалось прийти к заключению, — сказал Карелла, — что эта вечеринка не обошлась без кокаина.

— Да? — сказала она, и улыбка слетела с ее губ.

— Так был кокаин?

— Кто вам об этом рассказал?

— Несколько человек.

— Кто?

— Это не важно, мисс Купер.

— Это важно для меня, Стив. И, пожалуйста, зовите меня Лонни.

— Мы узнали об этом из трех различных источников, — сказал Мейер.

— Кто?

Он посмотрел на Кареллу. Карелла кивнул.

— Тина Вонг, Майк Ролдан и Тони Асенсио, — сказал Мейер.

— Ну и ну, — сказала Лонии, качая головой.

— Это правда? — спросил Карелла.

— Слушайте, кто я, чтобы с ними спорить? — Лонни пожала плечами, поморщилась и переменила положение в кресле. — Но я думала, вас интересует Салли.

— Интересует.

— Или это превращается в расследование по кокаину?

— Это уже и есть кокаиновое расследование, — сказал Мейер. — Мы знаем, что Салли употребляла кокаин в тот вечер, и мы также знаем…

— Вы говорите про прошлое воскресенье?

— Да, про прошлое воскресенье, неделю назад. Вы ведь помните, что Салли употребляла кокаин?

— Ну да. Теперь, когда вы напомнили.

— И кое-кто еще тоже употреблял.

— Ну, и другие.

— Хорошо. Кто принес порошок?

— Откуда мне знать?

— Мисс Купер…

— Лонни.

— Лонни, мы не собираемся никого привлекать за наркотики. Салли Андерсон была убита, и мы хотим выяснить почему. Если кокаин имеет отношение к ее смерти…

— Не думаю.

— Почему?

— Потому что именно она приносила кокаин.

— Это мы знаем. А вам, случайно, неизвестно, где она покупала кокаин?

— Где-то на окраине.

— Где именно?

— Понятия не имею.

— Как далеко? За парком или…

— Я в самом деле не знаю.

— Как часто она приносила порошок?

— Обычно раз в неделю. В понедельник вечером, перед шоу. По воскресеньям мы закрыты…

— Кто закрыт?

— В смысле, по воскресеньям в театре нет спектаклей. Поэтому она, наверное, покупала порошок в воскресенье, ездила за ним, или ей доставляли, я не знаю. В понедельник вечером она приносила его в театр.

— И распространяла в труппе.

— Да, тем, кто хотел.

— И сколько было желающих?

— Шестеро… или семеро… Примерно так.

— Сколько денег было в обороте, по-вашему?

— Вы ведь не думаете, что она это делала из-за денег?

— А зачем она это делала?

— Просто оказывала нам любезность. Ей ведь было не сложно. Если у тебя хороший дилер и он дает хороший порошок, почему бы не делать одну большую покупку каждую неделю вместо шести-семи мелких, и у дилеров, которым ты, может, не доверяешь? Это удобно.

— Угу, — буркнул Карелла.

— Разве нет?

— Так о чем мы здесь говорим? — сказал Мейер. — Если речь идет о шести-семи граммах…

— Ну, иногда больше. Но она брала с нас только то, что платила сама. Уж поверьте. Я знаю уличные цены, и больше она не получала.

— Ничего не брала за свой труд, когда ездила на окраину города?

— Да какой там труд! Она все равно ведь туда ездила бы, разве нет? А может, ей приносили на дом. Как знать! Вы лаете не на то дерево, если думаете, что Салли именно так…

Она вдруг осеклась.

— Салли именно что? — тотчас спросил Карелла.

— Так она… гм…

Лонни скорчила гримасу и пожала плечами, словно совершенно запуталась и не знала, как закончить фразу.

— Ну? — спросил Карелла. — Что она — именно так?

— Зарабатывала на жизнь, — сказала Лонни и улыбнулась.

— Ну, мы знаем, как она зарабатывала себе на жизнь, разве нет? — сказал Мейер. — Она была танцовщицей.

— Ну да.

— Почему мы должны думать, что она зарабатывала на жизнь каким-то другим способом?

— Ну, вы говорили про кокаин и спрашивали, сколько денег было в обороте…

— Да, но вы сказали, что она не получала прибыли с продажи кокаина.

— Это верно.

— У нее был побочный заработок где-нибудь еще? — спросил Карелла.

— Мне ничего не известно про ее побочный заработок.

— То есть у нее был побочный заработок, да?

— Уф, разве я так сказала? — спросила Лонни, округляя глаза.

— Вы ясно дали понять…

— Вы меня не так поняли, Стив.

— Откуда шел ее побочный заработок? — спросил Карелла.

— Какой побочный заработок?

— Давайте с самого начала. Что вы имели в виду, когда сказали: «Как она зарабатывала себе на жизнь?»

— Ее работу танцовщицей, — ответила Лонни.

— Я не об этом вас спрашиваю.

— Я не знаю, о чем вы спрашиваете.

— Я спрашиваю, как она зарабатывала дополнительные деньги?

— Кто говорил про это?

— Мне показалось, что вы это подразумевали.

— Случается, — сказала Лонни, — что артисты иногда танцуют в ночных клубах или еще где-нибудь. Одновременно танцуя в шоу.

— Угу, — сказал Карелла. — А Салли танцевала в ночных клубах?

— Нет. По крайней мере, я не в курсе.

— Тогда что же она делала?

— Я только сказала, что… — Лонни покачала головой.

— Вы сказали, что она делала что-то, зарабатывая тем самым себе на жизнь. Что?

— Это очень распространено у нас в городе, — сказала Лонни.

— Что распространено?

— Если Салли повезло поучаствовать, тем лучше.

— Повезло в чем?

— Это даже не противозаконно, насколько мне известно, — сказала Лонни. — Никто от этого еще не пострадал.

— О чем мы говорим? — спросил Мейер. Можно было подумать, что она имела в виду проституцию, но она наверняка знала, что проституция противозаконна. Да и разве от нее не страдают?

— Объясните нам, что вы имеете в виду, — попросил Карелла.

— Я ничего не должна вам объяснять, — сказала она и сложила руки на груди, как надувшая губы шестилетняя девочка.

— Мы можем вызвать вас повесткой в суд и там заставить отвечать на наши вопросы, — предупредил Карелла. Он подумал, что, если эта уловка срабатывала тысячу раз прежде, может сработать и теперь.

— Вызывайте, — сказала Лонни.

На стоянке полицейских автомобилей Браун с удивлением обнаружил ту же самую колымагу, на которой они ездили в прошлую субботу. Подойдя ближе, он увидел Клинга, ползающего под задним сиденьем.

— Я же говорил им, что не желаю больше садиться в эту развалюху, — сказал он Клингу. — Что ты там делаешь?

— Вот она! — воскликнул Клинг.

— Что там такое?

— Сережка Эйлин, — сказал он, показывая ему золотое колечко.

Браун кивнул.

— Хочешь сесть за руль? Ненавижу эту машину.

— Ладно, — кивнул Клинг.

Он положил сережку в карман пальто, смахнул пыль с колен и сел за руль. Браун расположился на пассажирском сиденье.

— И дверь плохо закрывается, — сказал Браун, хлопая дверью еще и еще, пока та наконец не закрылась, как положено. Он включил обогрев; печка принялась греметь и лязгать. — Потрясающе, — проворчал Браун. — Куда держим путь?

— В Даймондбэк, — сказал Клинг и завел мотор.

— Потрясающе, — повторил Браун.

В полицейском департаменте ходила такая поговорка: если хочешь, чтобы тебя в этом городе убили, то в середине августа, в субботу, в двенадцать часов ночи будь на углу Лэндис-авеню и Портер-стрит. Браун и Клинг радовались, что доехали до этого самого угла в двенадцать часов дня в середине морозного февраля, но перспектива побывать в районе, известном как Даймондбэк, их в восторг не приводила. Брауну здесь нравилось даже меньше, чем Клингу. Даймондбэк, он же восемьдесят третий участок, был населен почти исключительно чернокожими, и многие здешние жители считали, что черный полицейский — это худший в мире полицейский. Даже честные граждане — а они сильно превосходили числом сутенеров, толкачей, наркоманов, вооруженных грабителей, воров и проституток — считали, что, если возникнут проблемы с законом, обращаться лучше не к черному собрату, а к белому копу. Черный полицейский, он вроде исправившейся проститутки — сухой и жесткий.

— Как зовут этого парня? — спросил Браун.

— Эндрю Флит, — ответил Клинг.

— Белый или черный?

— Черный, — сказал Клинг.

— Потрясающе, — пробормотал Браун.

Последним известным местом проживания Флита была грязная многоэтажка, стоящая в ряду таких же грязных домов на авеню Сант-Себастиан, которая начиналась в восточной части парка Гровер, затем бежала на северо-восток через тринадцать кварталов между Лэндис и Айсола-авеню, чтобы вдруг превратиться — необъяснимым образом — в другую магистраль по имени Адамс-стрит, названную, по-видимому, в честь второго президента Соединенных Штатов или даже шестого. Сант-Себ, как фамильярно называли ее все в округе, в тот вторник выглядела особенно мрачной. В этом городе районы бедняков всегда легко отличить от других, потому что улицы здесь чистят и посыпают песком в самую последнюю очередь, а мусор, особенно в плохую погоду, разрешено накапливать до бесконечности — видимо, в качестве стимула к росту численности крысиного населения. В Даймондбэке обычное дело увидеть крыс размером с кошек, смело шагающих по тротуару даже в полдень. Был как раз полдень, десять минут первого, когда Клинг припарковался у сугроба возле дома Флита. Крыс в поле зрения не оказалось, но все мусорные баки по улице были переполнены, и тротуар был завален рыхлыми грудами отходов, по большей части давно вмерзших в лед. Здешние обитатели не пользовались пластиковыми мешками для мусора. Пластиковые мешки для мусора стоят денег.

Двое пожилых чернокожих мужчин грелись у костра, горящего в распиленной железной бочке из-под бензина. Браун и Клинг направились к подъезду. Мужчины сразу поняли, что Браун и Клинг — детективы. Почуяли. Браун и Клинг тоже сразу поняли, что двое у бочки сразу поняли, что они — детективы. Мужчины не смотрели на Брауна и Клинга, пока те поднимались по ступенькам к двери. Браун и Клинг не смотрели на мужчин. По негласному правилу, если не делаешь ничего плохого, вам нет друг до друга никакого дела.

В маленьком вестибюле они осмотрели почтовые ящики. Только на двух из них имелись таблички с фамилиями.

— У нас есть номер его квартиры? — спросил Браун.

— 3 «B», — ответил Клинг.

Замок на внутренней двери вестибюля был сломан. Естественно. В патроне, свисавшем с потолка, не было лампочки. Естественно. В коридоре было темно, на лестнице, ведущей наверх, — еще темнее. В нос шибали запахи плотно населенного жилища, такие же материальные, как кирпичные стены здания.

— Надо было взять фонарик из машины, — сказал Браун.

— Да, — сказал Клинг.

Они поднялись по лестнице на третий этаж.

У двери квартиры Флита прислушались.

Ничего.

Они прислушались еще.

Тишина.

Браун постучал.

— Джонни? — спросил чей-то голос.

— Полиция, — сказал Браун.

— Ой.

— Откройте дверь, — сказал Браун.

— Конечно, секундочку.

Браун посмотрел на Клинга. Оба пожали плечами. В квартире зазвучали шаги. Загремела цепочка. Лязгнула задвижка. Дверь открылась. На пороге стоял тощий черный юноша в синих джинсах и бежевом свитере с V-образным вырезом, надетом на белую футболку.

— Да? — сказал он.

— Эндрю Флит? — спросил Браун и показал ему свой значок и удостоверение.

— Да?

— Вы Эндрю Флит?

— Да?

— Мы хотели бы задать вам пару вопросов. Можно войти?

— Ну… э-э… конечно, — сказал Флит и посмотрел на лестницу за их спинами.

— Ждете кого-нибудь? — сразу спросил Клинг.

— Нет-нет, проходите.

Они вошли в крохотную кухню. Заледеневшее окно смотрело на кирпичную стену соседней многоэтажки. В раковине лежала груда грязных тарелок. На столе стояла пустая винная бутылка. От стены до стены была протянута бельевая веревка, на ней висела пара мужских шортов.

— Тут холодновато, — сказал Флит. — Отопление сегодня плохо подается. Мы уже позвонили в офис омбудсмена.

— Кто мы? — спросил Браун.

— Один парень из комитета жильцов.

Через открытую дверь виднелась неубранная постель. Пол вокруг кровати был завален грязной одеждой. На стене над кроватью висела в рамке картина, изображающая Иисуса Христа с рукой, воздетой в благословении над его кровоточащим сердцем.

— Вы живете здесь один? — спросил Браун.

— Да, сэр, — сказал Флит.

— Здесь только кухня и одна комната?

— Да сэр.

Он вдруг стал величать их сэрами; эта деталь не ускользнула от внимания детективов. Они переглянулись. Парень чего-то боялся.

— Ничего, если мы зададим вам несколько вопросов? — спросил Браун.

— Конечно. Но… э-э… понимаете, я и вправду кое-кого ждал.

— Кого? — спросил Клинг. — Джонни?

— Ну, в общем, да.

— Что за Джонни?

— Друг.

— Ты все еще употребляешь героин? — спросил Браун.

— Нет, нет. Кто вам такое сказал?

— Во-первых, это написано в твоем досье, — сказал Клинг.

— У меня нет досье. Я не получил срока.

— Никто и не говорит, что ты получил срок.

— В июле прошлого года ты был арестован, — сказал Браун. — По обвинению в ограблении.

— Да, но…

— Тебя отпустили, мы знаем.

— Ну, я получил условное.

— Потому что ты был бедным, затюканным наркошей, верно? — сказал Браун.

— Ну, я плотно подсел тогда, это правда.

— А теперь не употребляешь?

— Нет. В смысле, не употребляю. Надо быть чокнутым, чтобы связываться с этим дерьмом.

— Угу, — буркнул Браун. — Так кто же этот Джонни?

— Просто друг.

— Не дилер случайно?

— Нет, нет. Честное слово.

— Где ты был в прошлую субботу, Эндрю? — спросил Клинг.

— В прошлую субботу вечером, — уточнил Браун.

— Точнее, в воскресенье ночью. В два часа ночи четырнадцатого.

— А-а, — протянул Флит.

— Что — а-а?

— Пытаюсь вспомнить. А что? Что случилось в прошлую субботу?

— Это ты нам скажи.

— В субботу ночью, — сказал Флит.

— Или в воскресенье ночью, на выбор.

— Точнее, в два часа утра, — сказал Флит.

— Именно, — сказал Клинг.

— Кажется, я был здесь.

— Кто-нибудь был с тобой?

— Это статья двести двадцать? — спросил Флит, имея в виду номер уголовной статьи, касающейся преступлений, связанных с наркотиками.

— Кто-нибудь был с тобой? — повторил Клинг.

— Не помню. Это… когда? Три дня назад? Четыре дня назад?

— Постарайся вспомнить, Эндрю, — сказал Браун.

— Я стараюсь.

— Помнишь, как звали человека, которого ты ограбил?

— Да.

— Как его фамилия?

— Эдельбаум.

— Попробуй еще раз.

— Эдельбаум, так его звали.

— Ты видел его после ограбления?

— Да, в суде.

— И думаешь, что его зовут Эдельбаум, да?

— Да, так его и зовут.

— Ты знаешь, где он живет?

— Нет. А где?

— Не имеешь понятия, где он живет, да?

— Откуда мне знать, где он живет?

— Ты помнишь, где его магазин?

— Конечно. На Норт-Гринфилд.

— Но не помнишь, где он живет, да?

— Я никогда и не знал, как я могу помнить?

— Но если бы ты захотел это выяснить, ты бы посмотрел адрес в телефонной книге, так? — сказал Браун.

— Ну, да, только зачем мне это надо?

— Где ты был четырнадцатого февраля в два утра? — спросил Клинг.

— Я же говорил. Вот здесь и был.

— Кто-нибудь был с тобой?

— Если это статья двести…

— Кто-нибудь с тобой был, Эндрю?

— Ладно, мы приняли малую дозу! — вдруг выпалил Флит. — Это вы хотели узнать? Ну вот, узнали. Мы приняли дозу, я все еще наркоман, ясно вам? Подумаешь, какое дело. Обыщите квартиру, если хотите, не найдете ничего, кроме маленького косячка. Не хватит для статьи, это уж точно. Идите, смотрите.

— Кто «мы»? — спросил Браун.

— Что?

— С кем вы были в субботу ночью?

— С Джонни, ясно? Чего вам теперь надо, втянуть в беду целый свет?

— Фамилия Джонни? — спросил Клинг.

Раздался стук в дверь. Флит посмотрел на обоих полицейских.

— Открой, — сказал Браун.

— Слушайте…

— Открой.

Флит вздохнул и пошел в прихожую. Он повернул ключ в замке и открыл дверь.

— Привет, — сказал он.

Чернокожей девчонке, стоявшей в коридоре, никак не могло быть больше шестнадцати лет. Она была одета в красную куртку, синие джинсы и сапоги на высоких каблуках. Довольно симпатичная девушка — но помада на ее губах была слишком яркой, щеки густо нарумянены, а глаза накрашены черной подводкой и тенями чересчур по-вечернему для двадцати минут после полудня.

— Заходите, мисс, — пригласил Браун.

— Чё за проблемы? — спросила она, мгновенно признавая в них копов.

— Никаких проблем, — сказал Клинг. — Не желаете ли сказать нам, кто вы?

— Энди? — обратилась она к Флиту.

— Я не знаю, чего они хотят. — Он пожал плечами.

— У вас есть ордер? — спросила девчонка.

— Нам не нужен ордер. Это обычный опрос, и ваш друг пригласил нас зайти в квартиру, — сказал Браун. — Вам есть что скрывать?

— Это статья двести двадцать? — спросила она.

— Вы оба, похоже, отлично знакомы со статьей двести двадцать, — сказал Браун.

— Да, век живи — век учись, — сказала девушка.

— Как тебя зовут? — спросил Клинг.

Она снова посмотрела на Флита. Тот кивнул.

— Коррина, — сказала она.

— Коррина, а дальше?

— Джонсон.

Озарение наступало медленно. Оно осветило сначала лицо Брауна, потом — Клинга.

— Джонни, не так ли? — спросил Браун.

— Да, Джонни, — сказала девушка.

— Это вы так себя называете?

— Если б вас звали Коррина, вы бы стали представляться Корриной?

— Сколько тебе лет, Джонни?

— Двадцать один, — сказала она.

— Попробуй еще раз, — сказал Клинг.

— Восемнадцать сойдет?

— Шестнадцать? — спросил Браун. — Или даже моложе?

— Мне достаточно лет, — сказала Джонни.

— Для чего? — спросил Браун.

— Для всего, что мне надо.

— Давно работаешь на улице? — спросил Клинг.

— Не пойму, о чем вы.

— Ты проститутка, Джонни? — спросил Браун.

— Кто вам сказал?

Ее глаза превратились в лед, такой же непрозрачный, как на окне. Руки она держала в карманах куртки. И Клинг, и Браун могли бы поспорить на что угодно, что ее невидимые кулаки были крепко сжаты.

— Где вы находились в прошлую субботу? — спросил Клинг.

— Джонни, они…

— Молчи, Эндрю! — сказал Браун. — Где вы находились, мисс?

— Когда, говорите?

— Джонни…

— Я сказал, заткнись! — прикрикнул Браун.

— Ночью прошлой субботы. Точнее, в два утра, — сказал Клинг.

— Здесь, — сказала девушка.

— Что делали?

— Ширялись.

— А чего так? Не было работы на улице?

— Снег шел, — сердито сказала Джонни. — Все сидели дома.

— В какое время ты сюда пришла? — спросил Браун.

— Я живу здесь, дядя, — сказала она.

— Кажется, Эндрю, ты говорил, что живешь здесь один, — сказал Клинг.

— Ну… пойми, чувак, я не хотел втягивать ее в неприятности.

— Значит, вы пробыли здесь всю ночь, да? — спросил Браун.

— Я этого не говорила, — ответила девушка. — Я вышла около… во сколько это было, Энди?

— Не спрашивай Энди. Обращайся к нам.

— В десять, наверное. Обычно в это время начинается самая работа. Но чертовы улицы было пусты, как сердце проститутки.

— Когда ты вернулась?

— Около полуночи. Мы начали праздновать около полуночи, да, Энди?

Флит собирался ответить, однако взгляд Брауна заставил его замолчать.

— И вы были здесь с полуночи до двух? — спросил Клинг.

— Я была здесь с полуночи и до утра. Сказано же вам, я здесь живу.

— Эндрю покидал квартиру той ночью?

— Нет, сэр, — сказала Джонни.

— Нет, сэр, — повторил Флит, уверенно кивая головой.

— Куда ты пошла утром?

— На улицу. Посмотреть, не удастся ли подцепить клиента.

— В котором часу?

— Рано. Около одиннадцати, наверное.

— И подцепила?

— Из-за снега вообще все движение заглохло. — Она говорила не о дорожном движении. — Дурь везут из Флориды, и только они въезжают в Северную Каролину, как они уже по задницу в снегу. Говорю вам, мужики, в такую погоду нелегко приходится проституткам и нарикам.

Браун мог назвать и многих других, кому плохо приходится в такую погоду.

— Берт?

Клинг посмотрел на парня и девушку.

— Да, пошли, — ответил он со вздохом.

Они молча спустились и вышли на улицу. Старики все еще грелись у бочки. Клинг завел машину, обогреватель громко заскрежетал.

— Похоже, они чисты. Как думаешь? — спросил Браун.

— Да, — сказал Клинг.

— Он даже не помнит фамилии того мужика, — сказал Браун.

Они ехали в молчании. Уже на подъезде к зданию полиции Браун сказал:

— Черт, вот же гребаный стыд.

Клинг понял: он говорит не о том, что им не удалось ничего выяснить по делу Эдельмана.

Глава 10

Коменданта дома, в котором жила Салли Андерсон, со времени ее убийства постоянно донимали копы, а теперь еще и монах явился. Комендант не отличался религиозностью, ему было плевать на рай и ад, и он не желал, чтобы всякие там монахи отвлекали его от работы. Он посыпа́л тротуар каменной солью, чтобы растопить наледь.

— Какие у нее с вами могли быть дела? — спросил он Брата Антония.

— Она заказала Библию.

— Чего?

— Библию. От ордена братских пиетистов, — ответил Брат Антоний, полагая, что это звучит очень благочестиво.

— И чего?

— Я член этого ордена, — кротко ответил Брат Антоний.

— И чего?

— Вот, принес ей Библию. Посмотрел номер ее квартиры на почтовом ящике, поднялся, но никто не открыл. Не могли бы вы сказать мне…

— Да уж, надо думать, никто не открыл, — сказал комендант.

— Вот именно, — кивнул Брат Антоний.

— Там уже никто никогда не откроет, — сказал комендант. — Ну, не она, по крайней мере.

— Да? — удивился Брат Антоний. — Разве мисс Андерсон переехала?

— Хотите сказать, у вас нет связи?

— Связи? С кем?

— С Господом.

— С Господом?

— Хотите сказать, Господь не присылает вам ежедневных сводок?

— Я вас не понимаю, сэр, — сказал Брат Антоний.

— Разве Господь не шлет вам своих списков, ребята? — сказал комендант, с атеистическим рвением разбрасывая соль по тротуару. — В раю там кто, или в аду, или где посередине?

Брат Антоний молча таращился на него.

— Салли Андерсон умерла, — сказал комендант.

— Мне жаль это слышать, — сказал Брат Антоний. — Доминус вобискум.

— Эт кум спириту туо^[61], — откликнулся комендант. Он вырос в католической семье.

— Да будет Господь милостив к ее вечной душе, — проговорил Брат Антоний. — А когда она умерла?

— Ночью в прошлую пятницу.

— Какова причина смерти?

— Причина смерти — три дырки от пуль.

Брат Антоний выпучил глаза.

— Прямо здесь вот лежала, на тротуаре, — сказал комендант.

— Полиция уже нашла убийцу? — спросил Брат Антоний.

— Полиция не найдет своего носа, чтобы высморкаться, — выразительно сказал комендант. — Вы что, газет не читаете? О ней же во всех газетах писали.

— Я был не осведомлен, — сказал Брат Антоний.

— Поди, слишком заняты своей латынью, — сказал комендант, швыряя еще совок соли на тротуар. — Все кирие элейсон, да кирие элейсон^[62].

— Да, — сказал Брат Антоний. Он никогда не слышал таких слов. Красиво звучит. Надо будет запомнить на будущее. Смешать несколько «кирие элейсон» с «доминус вобискум». «Эт кум спирито туо» — тоже неплохо.

А затем его осенило, что наблюдается весьма интригующее совпадение: Пако Лопес словил пару пуль во вторник ночью, а его поставщик — три штуки в пятницу ночью. Внезапно торговое дело Лопеса перестало казаться ему такой уж мелочью. Вместе оба убийства были похожи на результат деятельности крупных наркоторговцев-латиносов. Брат Антоний засомневался, стоит ли ему ввязываться. Он не хотел быть найденным мертвым в багажнике машины на парковке аэропорта Спиндрифт. С другой стороны, он чувствовал, что наткнулся на что-то такое, что могло бы принести им с Эммой по-настоящему большие бабки. Если они сыграют правильно. Если сперва осторожненько все кругом обнюхают.

Успеют еще взяться за дело, когда выяснят, что происходит.

— Кем она работала? — спросил он коменданта. Брат Антоний подумал, что если эта Андерсон вместе с Лопесом принимала участие в чем-то крупном, то, возможно, один или более из ее деловых партнеров участвуют в том же. Отсюда и следует начинать. Такие замечательные вести не падают с неба каждый божий день.

— Она была танцовщицей, — сказал комендант.

Брату Антонию представился образ учительницы танго в танцевальной студии — богатой студии, вроде фирмы «Артур Мюррей». Однажды, давным-давно, он был женат на женщине, которая владела закусочной на севере штата. Супруга уговорила его походить с ней в танцевальную студию. Не «Артур Мюррей». И не «Фред Астер». Она называлась… нет, он не помнил, как называлась та студия. Чтобы научиться танцевать «ча-ча-ча». Жена была без ума от «ча-ча-ча». Брат Антоний возжелал учительницу, едва остался с ней наедине в тесном танцклассе. Хорошенькая маленькая брюнетка в облегающем платье была больше похожа на проститутку, чем на училку, которая, как предполагалось, научит его танцевать. Девушка сказала ему, что у него очень легкие ноги, о чем он знал и без нее. Он сжимал руками маленькую атласную попку учительницы, когда вошла жена. Она решила, что им, вероятно, стоит завязать с уроками «ча-ча-ча»… «Живой шаг», вот как называлось то место. Все это случилось давным-давно, еще до того, как жена чуть не погибла от несчастного случая, стоившего ему года в тюрьме Кастлвью по обвинению в покушении на убийство. «Сколько воды утекло с той поры, — подумал Брат Антоний, — кирие элейсон».

— В том мюзикле в центре города, — добавил комендант.

— Что вы имеете в виду? — спросил Брат Антоний.

— «Шпик», — сказал комендант.

Брат Антоний все равно не понял, что он имеет в виду.

— Это название мюзикла, — сказал комендант. — Он идет в театре, в центре города.

— Где в центре? — спросил Брат Антоний.

— Названия театра не знаю. Посмотрите в газетах. Может, есть такие, что печатают и на латыни.

— Да благословит вас Господь, — сказал Брат Антоний.

Телефон на столе Клинга зазвонил, когда они с Брауном уже уходили.

— Клинг слушает.

— Привет, Берт, это Эйлин.

— О, привет, — сказал он. — Я собирался позвонить тебе попозже.

— Нашел сережку?

— Да, там, где ты и сказала. Под задним сиденьем.

— Знаешь, сколько сережек я потеряла на задних сиденьях автомобилей?

Клинг ничего не ответил.

— Но это давно было, конечно, — сказала она.

Клинг промолчал.

— Еще в юности, — сказала она.

Клинг все молчал.

— Ну что ж, — сказала она, — я рада, что ты ее нашел.

— Как ее тебе передать? — спросил Клинг.

— Ты не собираешься к нам по каким-нибудь своим делам?

— Ну…

— В суд? Лабораторию? Управление окружного прокурора? Что-нибудь вроде этого?

— Нет, но…

Она ждала.

— Вообще-то я живу недалеко от моста, — сказал Клинг.

— От моста Калм-Пойнт?

— Да.

— О, здорово! Знаешь «Вид с моста»?

— Что?

— Вообще-то он находится под мостом. На улице Дикс. Маленький винный бар.

— О.

— Просто, ну… чтобы тебе было по пути.

— Ну…

— В пять сможешь? — спросила Эйлин.

— Я сейчас ухожу и не знаю, сколько займет времени…

— Это в самом конце улицы Лэмб, под мостом, прямо на реке, мимо не пройдешь. В пять, ладно? Я угощаю, в качестве благодарности.

— Что ж…

— Или у тебя какие-то другие планы? — спросила Эйлин.

— Нет. Никаких других планов…

— Тогда в пять?

— Ладно, — сказал он.

— Договорились, — сказала она и повесила трубку.

Клинг растерянно смотрел на телефон.

— Кто звонил? — спросил Браун.

— Сережка Эйлин, — сказал Клинг.

— Что?

— Неважно.

К трем часам пополудни они успели обыскать коморку Эдельмана целых три раза — даже четыре, если считать те полчаса, которые они провели, заново обыскивая рабочий стол. Браун предложил на сегодня закончить. Клинг отметил, что они еще не проверили сейф. Браун отметил, что сейф заперт. Клинг позвонил в отряд «Сейфы и замки́». Там ему сказали, что постараются прислать кого-нибудь в течение получаса. Браун закурил, и они начали снова обыскивать кабинет.

Кабинет Эдельмана был первым по коридору на втором, последнем этаже здания, сразу при выходе с лестницы, — вероятно, именно по этой причине Эндрю Флит выбрал его для ограбления в июле прошлого года. Грабителя-наркомана интересуют только быстрота и доступность. На матовом стекле входной двери было выведено золотой краской «Эдельман и брат», а ниже — «Драгоценные камни». Миссис Эдельман говорила, что ее муж работал один, и Браун с Клингом предположили, что фирма получила название, еще когда существовал брат-партнер, и что брат либо умер, либо вышел из дела. Оба сделали пометки в своих блокнотах, что нужно позвонить миссис Эдельман и уточнить.

От входной двери коридорчик метра полтора шириной вел к прилавку высотой до уровня груди, за которым была натянута стальная сетка, такая же, как в камере предварительного содержания в отделе детективов. Слева от прилавка находилась стеклянная дверь, затянутая той же защитной сеткой. Нажав кнопку на внутренней стороне прилавка, можно было открыть замок на двери в кабинет. Но сетка, вроде той, какими ограждают школьные дворы, не помешала бы грабителю просунуть дуло револьвера в любое из ее ромбовидных отверстий и потребовать, чтобы хозяин офиса нажал кнопку. Видимо, это и случилось тем вечером в июле прошлого года. Эндрю Флит вошел, навел револьвер на Эдельмана и приказал ему отпереть дверь в кабинет. От стальной сетки на двери проку не больше, чем от купального костюма в метель.

Со стороны кабинета разделительный прилавок был похож на аптекарский стол — с десятками маленьких выдвижных ящичков, помеченных названиями драгоценных камней. С тех пор, как Эдельмана убили, в кабинет никто не заходил, но ящики, к удивлению детективов, оказались пусты. Клинг и Браун решили, что Эдельман в конце рабочего дня убрал весь товар в сейф. Перед обыском оба надели хлопчатобумажные перчатки. Маловероятно, что убийца успел побывать здесь, прежде чем проследил за Эдельманом до гаража под его домом и там убил, но криминалисты еще не осматривали это место, поэтому детективы перестраховались. Если бы они нашли следы чего-нибудь, что хотя бы отдаленно напоминало кокаин, они сразу же позвонили бы в центр. А пока они действовали строго по инструкции. Криминалистов не вызывают на место, которое не являлось местом преступления, если нет чертовски веских оснований подозревать, что это место каким-то образом связано с преступлением. У них таких оснований не было.

Детектив из «Сейфов и замков» прибыл через сорок минут — весьма недурно, учитывая состояние дорог. Он был одет в короткую дубленку, шапку-ушанку, теплые перчатки, толстые шерстяные брюки, свитер с высоким воротом и черные ботинки на каучуковой подошве. На плече у него висел на ремне черный портфель. Детектив поставил портфель на пол, снял перчатки и потер ладони одну о другую.

— Ну и погодка, а? — Он протянул правую руку. — Турбо, — представился он и пожал руку сначала Брауну, затем Клингу, которые, в свою очередь, тоже представились.

Турбо напомнил Брауну Санта-Клауса с иллюстрации в книжке «Ночь перед Рождеством», которую он традиционно читал своему ребенку каждый сочельник. Турбо был без бороды, но такой же кругленький, с яркими красными щеками, ростом не выше Хэла Уиллиса, зато по крайней мере на метр шире. Покончив с приветствиями, он снова быстро потер ладони одну о другую. Браун подумал, что детектив готовится подбирать комбинацию, как какой-нибудь Джимми Валентайн.

— Итак, где он? — сказал Турбо.

— Вон, в углу, — сказал Клинг.

Турбо посмотрел в угол.

— Я надеялся, что сейф будет старой модели. А этот вроде бы совсем новый. — Он подошел к сейфу. — Старые-то я в три секунды открываю. С этим придется повозиться.

Турбо осмотрел сейф со всех сторон.

— Знаете, что я найду здесь, скорее всего? Свинцовый шпиндель с контргайками снаружи от вала, так что не выйдет сбить гайки, протолкнув его через паз.

Браун с Клингом переглянулись.

— Ну, посмотрим, — продолжал Турбо. — Как думаете, мог он ставить на дневную комбинацию? Вдруг повезет, а? — Детектив потянулся к циферблату, но вдруг рука его замерла. — Криминалисты тут уже были?

— Нет, — сказал Клинг.

— Это поэтому вы в перчатках Микки-Мауса?

Оба посмотрели на свои руки. Они не сняли перчаток, когда пожимали руку Турбо, но тот, похоже, не придал значения отсутствию этикета.

— Что тут за преступление? — спросил он.

— Убийство, — сказал Клинг.

— И вы не вызвали криминалистов?

— Он был убит в городе.

— А здесь что, его офис?

— Да, — сказал Браун.

— Под чью ответственность я вскрываю ящик?

— Мы ведем это дело, — сказал Клинг.

— И что это значит? — спросил Турбо.

— Значит, под нашу, — сказал Браун.

— Да? Попробуйте сказать моему лейтенанту, что я вскрыл сейф по просьбе двух легавых из глубинки, — сказал Турбо и пошел к телефону. Памятуя о том, что криминалисты здесь еще не были, он достал из своего портфеля пару белых хлопчатобумажных перчаток и надел их. Троица детективов стала напоминать официантов в хорошем ресторане. Браун так и ждал, что сейчас один из них начнет передавать по кругу чашу с водой для ополаскивания рук. Турбо поднял телефонную трубку, набрал номер и стал ждать.

— Да, — сказал он, — Турбо говорит. Дайте мне лейтенанта. — Он подождал еще. — Майк, это Доминик. Нахожусь на Норт-Гринфилд, и тут два копа хотят, чтобы я вскрыл для них сейф. — Он посмотрел на Клинга и Брауна. — Еще раз, как ваши имена?

— Клинг, — сказал Клинг.

— Браун, — сказал Браун.

— Клинг и Браун, — сказал Турбо в трубку и снова прислушался. — Какой участок? — спросил он их.

— Восемь-Семь, — сказал Клинг.

— Восемь-Семь, — сказал Турбо в трубку. — Убийство. Нет, это офис убитого. Так что мне делать-то? Ага. Ага. Просто хотел прикрыть свою задницу, понимаешь, Майк? А то оглянуться не успеешь, как посадят за взлом. — Он слушал. — Что за бланк, у кого этот специальный бланк? Нет, не получал. И что в нем должно быть написано? Ага. Ага. Ты хочешь, чтобы они оба подписали, или что? Ага. Ага. И тогда все о’кей, да? Хорошо, босс, как скажешь. Увидимся позже, — сказал он и повесил трубку. — Мне нужен автограф от вас, ребята. Пишите заявление, что освобождаете меня от ответственности. Одной подписи хватит, от того, кто принял сигнал. Я скажу, что писать.

Он продиктовал текст Клингу, который записал его в блокноте и поставил под ним свою подпись.

— Дату, пожалуйста, — сказал Турбо.

Клинг поставил дату.

— И на всякий случай свое звание и номер значка.

Клинг приписал свое звание и номер значка под подписью.

— Извините за все эти формальности, — сказал Турбо, убирая в карман лист бумаги, который Клинг вырвал из блокнота. — Если в сейфе есть что-то ценное, и оно пропадет…

— Понятно, ты просто прикрываешь задницу, — сказал Браун.

— Вот именно, — сказал Турбо, бросая на него хмурый взгляд. — А теперь давайте посмотрим, ставил ли этот парень дневную комбинацию. — Он снова подошел к сейфу. — Многие, кому приходится открывать и закрывать сейф по нескольку раз в день, просто делают крошечный поворот диска, когда запирают его, понимаете? Тогда нужно лишь повернуть диск обратно на предыдущую цифру. Быстро и просто. — Он медленно повернул диск и дернул за ручку. — Нет, не повезло. Опробуем прием «пять-десять».

Детективы посмотрели на него вопросительно.

— Многим трудно дается запоминание чисел, и поэтому, когда они заказывают сейф, ставят комбинации из трех цифр, которые идут подряд в таблице умножения. Например: пять, десять, пятнадцать. Или четыре, восемь, двенадцать. Или шесть, двенадцать, восемнадцать, что-нибудь в таком духе. Редко когда доходят до строки с девяткой. Девятка — это уже сложно. Вот сколько будет девять на три? — спросил он Клинга.

— Двадцать семь, — сказал Клинг.

— Ну, исключение только подтверждает правило. Что ж, попробуем.

Он начал перебирать цифры из таблицы умножения, потом сказал:

— Не знаете день рождения убитого?

— Нет, — сказал Браун.

— Иногда люди используют даты рождения, чтобы легко запомнить. Скажем, если бы он родился 15 октября 1926 года, комбинация была бы такая: десять влево, пятнадцать право, затем двадцать шесть раз влево. Но вы не знаете его день рождения, да?

— Нет, — сказал Браун.

— Посмотрите, какой там номер на телефоне?

— Что? — сказал Браун.

— Номер. На телефоне, по которому я сейчас звонил. На его столе. Какие там первые шесть цифр? Иногда люди берут первые шесть цифр своего номера телефона.

— Хотите, чтобы я переписал их, или что? — спросил Браун.

— Да, перепиши. По таблице умножения я пока только на шестерке. Обычно я пробую до одиннадцати, после одиннадцати идут слишком сложные цифры. Ну кто, скажите, способен запомнить, сколько будет четырнадцать на три?

— Сорок два, — сказал Клинг.

Турбо мрачно покосился на него.

— Ну, давай сюда номер телефона, — сказал он.

Браун передал ему листок бумаги, на котором записал первые шесть цифр номера. Турбо испробовал их.

— Нет, не повезло. Ладно, выдвигаем тяжелую артиллерию. — Он открыл портфель и достал из него небольшой молоток и зубило. — В отряде «Сейфы и замки» работают лучшие медвежатники города, — с гордостью сказал он и одним ловким ударом сбил наборный диск. — Шпиндель, похоже, свинцовый. Сейчас выясним.

Он принялся стучать молотком по открытой части шпинделя. От ударов тот начал плющиться.

— Точно, свинец, — сказал Турбо. — Перед вами то, что мы называем денежным ящиком. Это значит, что он сделан из толстых стальных листов, с ударостойким шпинделем, а иногда и с ригельной блокировкой, срабатывающей при выбивании, или даже с медным листом в двери, так что ацетиленовой горелкой его не возьмешь. Если бы я знал, с чем столкнусь, захватил бы взрывчатку. — Он вдруг улыбнулся. — Шучу. Лучшие взломщики в наши дни редко пользуются взрывчатыми веществами. Буду отгибать сталь, пока не проделаю достаточно большую дыру, чтобы просунуть в нее лом. Как только доберусь до блокировки, смогу выломать ее, и дверь легко откроется. Располагайтесь поудобнее, ребята, это займет какое-то время.

Клинг взглянул на часы. Было десять минут пятого, а он обещал Эйлин встретиться с ней в пять. Он подумал, не позвонить ли ей, но решил не звонить.

— Нельзя ли прибавить света? — спросил Турбо.

Браун щелкнул выключателем на стене.

Турбо приступил к работе.

Он открыл ящик за двадцать минут. Парень явно был очень доволен собой, так что Браун и Клинг горячо поздравили его с успехом, после чего опустились на корточки и заглянули внутрь.

В сейфе было не очень много драгоценных камней. Так, несколько пакетиков с рубинами, изумрудами, сапфирами и один мешочек с бриллиантами. Однако на полке в задней части ящика лежали аккуратно сложенные пачки денег. Там оказалось триста тысяч долларов сотенными купюрами.

— Мы с вами выбрали не ту профессию, — сказал им Турбо.

С тех пор как два дня назад детектив Ричард Дженеро случайно накричал на капитана из управления, он стал отвечать на телефонные звонки крайне осмотрительно. Никогда не знаешь, кто там на другом конце. В этом таинство телефонной связи. В жизни были и другие таинства, например, то, почему его мать постоянно советовала ему «не совать нос в чужие дела». Полицейскому, чья работа в этом и состоит, такой совет казался абсурдным. Когда во вторник, в половине пятого, зазвонил телефон на столе Кареллы, Дженеро не сразу решился взять трубку. Карелла был на другом конце комнаты, он надевал пальто, собираясь уходить. А что, если снова звонит тот капитан? Карелла с капитаном вроде бы хорошие приятели. Карелла много смеется, разговаривая с ним по телефону. А вдруг этот капитан опять накричит на Дженеро? Телефон продолжал звонить.

— Кто-нибудь, снимите уже трубку, а? — крикнул Карелла, застегивая пальто.

Поскольку Дженеро был единственным, кто оставался в комнате, он поднял трубку и очень осторожно приблизил ее к уху, оставив небольшое расстояние — на случай, если капитан снова будет ругаться.

— Алло? — сказал он, предусмотрительно не называя своего имени.

— Детектива Кареллу, пожалуйста, — сказал голос в трубке.

— Как вас представить? — вежливо спросил Дженеро.

— Скажите ему, это Дэнни, — ответил голос.

— Слушаюсь, сэр, — отозвался Дженеро. Он не знал, был ли Дэнни тем капитаном, который звонил в воскресенье, или, возможно, это совсем другой капитан. — Стив! — крикнул он. — Это Дэнни!

Карелла быстро подошел к своему столу.

— И почему телефон всегда звонит, когда я собираюсь уходить? — проворчал он.

— Таинство телефонной связи, — ангельски улыбаясь, сказал Дженеро.

Карелла взял трубку. Дженеро вернулся к своему столу, где он разгадывал кроссворд и бился над словом из пяти букв, означающим животное из породы кошачьих.

— Привет, Дэнни, — сказал Карелла.

— Стив? Надеюсь, я тебе не помешал?

— Нет-нет. Что у тебя?

Мейер вышел из мужского туалета, застегивая молнию на брюках. Он прошел через ворота в перегородке и направился к вешалке. Шерстяная шапка, которую связала жена, лежала в правом кармане его пальто. Он подумал, не надеть ли. Затем все-таки взял с вешалки синюю шляпу, пристроил ее на лысую голову, накинул на себя пальто и пошел туда, где Карелла говорил по телефону.

— «Интересное»? — переспросил Карелла.

— Надо бы поговорить с телкой, которая жила с Лопесом, понимаешь, кого я имею в виду? — сказал Дэнни.

— Да, Квадрадо.

— Ага. Подольщусь, думаю, скажу, что хочу прикупить порошка, что-нибудь такое. Чтобы разговорить ее, понимаешь?

— Так что интересного ты нашел, Дэнни?

— Ну… может, ты уже знаешь, Стив, а может, и нет.

— Что, Дэнни? — сказал Карелла. Он посмотрел на Мейера и пожал плечами. Мейер тоже пожал.

— Ее порезали в лоскуты ночью прошлого воскресенья.

— Что?

— Ага. Умерла в больнице святого Иуды вчера утром около одиннадцати.

— Кто тебе это сказал?

— Ее соседка.

— Ты уверен?

— Я всегда проверяю информацию, Стив. Я позвонил в больницу, как только вышел из ее дома. Она умерла, это точно. Там все еще ждут кого-нибудь, кто заберет тело. У нее были родственники?

— Двоюродный брат, — пробормотал потрясенный Карелла.

— Да, — сказал Дэнни. — Стив, ты все еще хочешь, чтобы я искал тридцать восьмой? То есть… дамочку-то порезали.

— Да, пожалуйста, продолжай искать, — сказал Карелла. — Спасибо тебе. Большое спасибо.

— Увидимся, — сказал Дэнни и повесил трубку.

Карелла несколько секунд держал трубку в руке, прежде чем положить ее на рычаг.

— Что? — спросил Мейер.

Карелла глубоко вздохнул. Покачал головой. Не снимая пальто, подошел к двери лейтенанта и постучал.

— Входите! — крикнул Бернс.

Карелла сделал еще один глубокий вдох.

Потолок в баре «Вид с моста» украшали стеклянные бокалы. Основание каждого бокала было захвачено узкими деревянными планками, ножки и чаши свисали вниз, создавая впечатление огромной, от стены до стены, люстры, искрящейся светом, что отражался от огня в камине. Стена, в которой находился камин, была сделана из кирпича, две другие были обшиты деревянными панелями, а в четвертой стене имелось широкое окно, через которое Клинг видел реку и буксиры, медленно идущие по ней в сгущающихся сумерках. Часы на перекладине напротив входной двери показывали полшестого. Он постарался доехать до центра города как можно быстрее, предоставив Брауну звонить лейтенанту с поразительной новостью о том, что в сейфе Эдельмана обнаружены триста тысяч зеленых.

Винный бар был полон мужчин и женщин, которые, по-видимому, работали в многочисленных судах, муниципальных учреждениях, адвокатских бюро и брокерских конторах — все судебные, экономические, правовые и государственные структуры размещались в этой самой старой части города. В баре стоял приятный гул разговоров, то и дело звучал непринужденный смех; пылающий в камине огонь и мерцание свечей в рубиново-красных стаканчиках на каждом из круглых столов создавали ощущение уюта. Клинг подозревал, что пабы в Лондоне по вечерам выглядят и звучат именно так. Он заметил знакомого помощника районного прокурора, поздоровался с ним, затем поискал глазами Эйлин.

Она сидела за столом у окна, подперев ладонью подбородок, и смотрела на реку. Свеча в рубиновом подсвечнике бросала мерцающие красные блики на ее рыжие волосы. Девушка казалась такой задумчивой и погруженной в себя, что на мгновение Клинг усомнился, стоит ли ему нарушать то настроение, которым она делилась с темными речными водами. Он снял пальто, повесил его на вешалку у двери и направился туда, где она сидела. Эйлин отвернулась от реки, как только он подошел, будто почувствовав его приближение.

— Привет, — сказал Клинг. — Извини, опоздал. Работа задержала.

— Я сама только что пришла, — сказала она.

Он сел напротив нее.

— Итак, — сказала она. — Нашлась, значит, сережка.

— Да, там, где ты сказала, — Клинг полез в карман пиджака. — Давай сразу отдам, пока снова не потерялась, — сказал он и положил золотое колечко на стол между ними. Он заметил, что пару к нему Эйлин так и оставила на правом ухе. Она взяла серьгу со стола, потянула левой рукой за мочку левого уха и правой рукой надела серьгу. Жест напомнил ему, внезапно и болезненно, как надевала или снимала серьги Августа — тот особенный женственный наклон головы, волосы падают каштановым каскадом… У Августы были проколоты уши. Эйлин носила клипсы.

— Ну что, — сказала она с улыбкой, а потом вдруг слегка смутилась, как будто осознала, что за ней наблюдали в очень интимный момент, когда она думала, что никто не смотрит.

Ее улыбка на мгновение дрогнула. Эйлин взглянула через комнату туда, где официант принимал заказ у другого столика.

— Какое предпочитаешь? Белое или красное?

— Белое, наверное, — ответил он. — Но слушай, я сам заплачу. Не нужно…

— Совершенно исключено! После всех трудностей, что я тебе доставила?

— Мне было ничуть не трудно…

— Ни в коем случае! — сказала она и подала знак официанту.

Клинг замолчал. Эйлин вдруг присмотрелась к нему внимательнее, заметив в выражении его лица что-то странное.

— Тебя это и правда так сильно беспокоит? — сказала она.

— Нет-нет.

— То, что я плачу, я имею в виду.

— Ну… нет, — сказал Клинг, подразумевая «да». Одной из самых неприятных ситуаций в его браке было то, что их расходы в основном оплачивались из непомерных заработков Августы.

Официант уже стоял возле них с винной картой в руке. Учитывая, что позвала его женщина, и давно уже не удивляясь тому, что женщины сами делают заказ и платят, он протянул папку ей.

— Слушаю, мисс?

— Заказ будет делать джентльмен, — сказала Эйлин. Клинг посмотрел на нее. — И счет принесете тоже ему, — добавила она.

— Как вам угодно. — Официант передал карту Клингу.

— Я не очень хорошо в этом разбираюсь, — сказал он.

— Я тоже, — сказала Эйлин.

— Предпочитаете белое или красное? — спросил официант.

— Белое, — сказал Клинг.

— Сухое белое?

— Ну… пожалуй.

— Могу предложить «Пуйи Фюме», сэр. Хорошее сухое белое вино с несколько дымным привкусом.

— Эйлин?

— Вроде нормально, — сказала она.

— Э-э… тогда вот это, как вы говорите, «Пуй Фюй», пожалуйста, — сказал Клинг и так поспешно отдал официанту карту, словно та загорелась у него в руке.

— Похоже на название китайского блюда, — сказал он Эйлин, когда официант ушел.

— Ты смотрел этот французский фильм? Классика, — сказала она. — Забыла название. С Жераром Филиппом и… Мишель Морган, кажется. Она пожилая женщина, а он очень молодой человек, и он ведет ее в модный французский ресторан…

— Нет, вроде не смотрел, — сказал Клинг.

— В общем, он пытается произвести на нее впечатление, и когда официант приносит вино, которое он заказал, он наливает немного в свой бокал, делает маленький глоток… а женщина не отрывает от него взгляда, и официант наблюдает за ним… и он пробует вино, как бы прислушивается к своим ощущениям, и говорит: «У вина привкус пробки». Официант долго смотрит на него… знаешь, французские официанты, они обычно все такие высокомерные… потом наливает немного вина в свой маленький серебряный кубок для проб, как там его называют, отпивает немного и смакует. Все в ресторане наблюдают за ними, потому что знают, что те двое любовники, и нет ничего в мире, чего французы любят больше, чем любовников. Наконец, официант торжественно кивает и говорит: «Мсье прав, вино имеет привкус пробки». И уходит, чтобы принести новую бутылку. Жерар Филипп улыбается, Мишель Морган улыбается, и все в ресторане улыбаются.

Эйлин тоже улыбалась.

— Это очень симпатичная сцена, — сказала она.

— Я не много видел иностранных фильмов, — пожал плечами Клинг. — Я имею в виду, те, что с субтитрами.

— Этот был с субтитрами, — сказала Эйлин. — Но он очень красивый.

— Сцена, похоже, действительно классная, — сказал Клинг.

— «Le Diable au Corps», вот как назывался.

Клинг посмотрел на нее с недоумением.

— Название фильма, — пояснила она. — Означает: «Дьявол во плоти».

— Хорошее название, — сказал Клинг.

— Да, — сказала Эйлин.

— «Пуйи Фюме», — объявил официант и вытащил пробку. Он обтер горлышко бутылки полотенцем, затем налил немного вина в бокал Клинга. Клинг посмотрел на Эйлин, поднял бокал, поднес его к губам, отпил вина, приподнял брови и сказал:

— У этого вина привкус пробки.

Эйлин засмеялась.

— Пробки? — сказал официант.

— Я шучу, — сказал Клинг. — Отличное вино.

— Потому что на самом деле, если…

— Да нет, все в порядке, правда.

Эйлин продолжала смеяться. Официант нахмурился. Он налил вино в бокал Эйлин, потом наполнил бокал Клинга. И хмуро отошел от стола.

Эйлин и Клинг подняли бокалы.

— За золотые дни и фиолетовые ночи! — сказала Эйлин и чокнулась с ним бокалом.

— Твое здоровье, — сказал он.

— Мой дядя Мэтт всегда так говорил. Пил, как рыба. — Эйлин поднесла бокал к губам. — Смешно было бы, если б вино на самом деле пахло пробкой, да? — Она пригубила вино.

— А пахнет? — спросил Клинг.

— Нет, нет, очень хорошее. Попробуй. По-настоящему на этот раз.

Он отпил.

— Ну что? Вкусно?

— Да.

— Все-таки, наверное, это была Мишлин Прель, — сказала Эйлин. — Актриса в том фильме.

Несколько секунд они сидели молча. На реке загудел буксир.

— Расскажи, — сказала она, — над чем ты сейчас работаешь?

— Убийство, совершено в субботу поздно вечером.

— И в чем там дело?

— Пока непонятно, — сказал Клинг.

— Потому и интересно, — сказала Эйлин.

— Наверное.

— То, с чем работаю я, редко бывает загадочным. Я всегда служу приманкой для какого-нибудь извращенца.

— Не хотел бы я оказаться на твоем месте, — сказал Клинг.

— Иногда действительно бывает страшно.

— Надо думать.

— С другой стороны, никто ведь не заставлял меня идти в полицию, верно?

— А как вышло, что ты пошла работать в полицию?

— Из-за дяди Мэтта. Любителя золотых дней и фиолетовых ночей. Он был копом. Я любила его до смерти, поэтому решила, что тоже стану копом. Дядя работал в старом сто десятом участке в Риверхэд. Пока его не убили однажды ночью в баре. Он даже не был на дежурстве. Просто сидел там и пил свой бурбон, когда ворвался какой-то парень с обрезом в руках и с красным клетчатым платком на лице. Дядя Мэтт выхватил служебный револьвер, и парень его застрелил. — Эйлин помолчала. — Парень разбогател на пятьдесят два доллара и тридцать шесть центов, которые взял из кассы. Его так и не поймали. Я все надеюсь, что однажды наши с ним пути пересекутся. Обрез и красный клетчатый платок. Пристрелю суку.

Она закрыла глаза.

— А ты как попал в полицию? Зачем ввязался?

— Показалось, что это хорошее дело, правильное, — сказал Клинг, пожав плечами.

— А сейчас? Оно все еще кажется тебе правильным делом?

— Пожалуй, да. — Клинг снова пожал плечами. — Получаешь своего рода… хотя и выматывает, ты же знаешь.

— Да, — кивнула она.

— Все, с чем сталкиваешься… — сказал он и замолчал.

Они отпили еще вина.

— Над чем ты сейчас работаешь? — спросил Клинг.

— В четверг начну работать, — сказала она. — Ночью.

— И что это?

— Какой-то гад насилует медсестер в парке у больницы Уорт-Мемориал. Когда они идут к метро через парк. Знаешь этот парк? В китайском квартале?

— Да.

— Насильник нападает на тех, кто возвращается после вечерней смены, которая с четырех до полуночи. В течение последних трех месяцев всегда выбирает безлунную ночь.

— То есть в четверг ночью луны, я так понимаю, не будет.

— Да, «Никакой луны». Правда, классная песня?

— Какая песня?

— «Никакой луны».

— Я ее не знаю, — сказал Клинг. — Извини.

— Это не назовешь сценой «Ой, мы оба любим одно и то же», да?

— Я не знаю, что это за сцена, — сказал Клинг.

— Такие всегда бывают в фильмах. «Какой у тебя любимый цвет? Желтый. У меня тоже! А любимый цветок? Герань. И у меня! Вот это да, мы оба любим одно и то же!» — Эйлин снова рассмеялась.

— По крайней мере нам обоим нравится вино, — сказал Клинг и улыбнулся. — Ты оденешься медсестрой?

— Конечно. Думаешь, это сексуально?

— Что?

— Медсестры. Их форма, я имею в виду.

— Никогда не задумывался.

— Знаешь, многие мужчины неравнодушны к медсестрам. Наверное, им кажется, что медсестры всякое повидали. Парни лежат голыми на операционных столах и все такое. Они полагают, медсестры — опытные.

— М-м, — протянул Клинг.

— Один мужчина как-то сказал мне — я с этим мужчиной встречалась, он был редактором небольшого издательства, — он сказал мне, что, если поставить слово «медсестра» в названии книги, можно печатать миллион экземпляров, и все раскупят.

— Что, правда?

— Так он мне сказал.

— Полагаю, он знает.

— Но тебя медсестры не заводят, да?

— Я этого не говорил.

— Как-нибудь покажусь тебе в своем медсестринском наряде, — сказала Эйлин.

Она посмотрела ему в глаза. Клинг промолчал.

— Белый цвет, наверное, тоже играет какую-то роль, — сказала Эйлин. — Тот факт, что форма медсестер белая, как платье невесты. Как ты думаешь?

— Возможно, — сказал Клинг.

— Противоречивый образ, скажи? Опытная девственница. Не то, что много невест сегодня девственницы, — сказала она, пожимая плечами. — В наши дни никто такого и не ожидает, верно? Мужчины, я имею в виду. То, что невеста будет девственницей?

— Наверное, нет, — сказал Клинг.

— Ты ведь не был женат? — спросила она.

— Был, — сказал он.

— Я и не знала.

— Да, — сказал он.

— И что случилось?

Клинг замялся.

— Я недавно развелся.

— Мне очень жаль, — сказала Эйлин.

— Ничего, — сказал он и поднял бокал, избегая ее пристального взгляда. — А ты?

— Все еще жду мистера Правильного. У меня есть такая фантазия… ну, мне не стоит тебе рассказывать…

— Нет, продолжай, — сказал он, поднимая глаза.

— Ну… это, конечно очень глупо… — начала Эйлин, и он мог поклясться, что она покраснела. Хотя, возможно, это был просто красный отблеск огня от рубинового подсвечника. — Иногда я воображаю, что одному из этих насильников… ну, удастся… понимаешь? Я не успею вовремя выхватить револьвер, и он сделает все, что захочет, — и вдруг окажется моим принцем! Я в него безумно влюблюсь, и мы будем жить долго и счастливо. Только умоляю, не говори об этом Бетти Фриден или Глории Стейнем. Меня выгонят из общества феминисток.

— Обычная фантазия об изнасиловании, — сказал Клинг.

— Ну, только я-то, случается, имею дело с реальными изнасилованиями, — сказала Эйлин. — И знаю, что это не забава и не игра.

— Угу, — сказал Клинг.

— Тогда почему у меня такие фантазии? Я ведь много раз была на волоске…

— Может, именно поэтому. Фантазия делает все не таким пугающим. Твою работу, я имею в виду.

— У нас с тобой сейчас, кажется, была сцена «Я не знаю, почему тебе это рассказываю».

— Да, наверное, — сказал он и улыбнулся.

— Кто-нибудь должен написать книгу про все эти киношные клише, — сказала она. — Больше всего мне нравятся сцены, где убийца наставляет на своего преследователя пистолет, говорит что-то вроде: «Теперь я тебе все расскажу, потому что через три секунды ты умрешь», и начинает хвастаться, как он кого убил и почему.

— Хотел бы я, чтобы и в реальности все было так просто, — сказал Клинг, улыбаясь.

— Или то, что я называю «Не ждали». Сцену, в которой сначала показывают жену в постели с любовником, потом — как муж вставляет ключ в дверной замок, и зрители все должны такие: «Ой! Что сейчас будет!» Правда, классная сцена?

Улыбка сбежала с его лица.

Эйлин сразу поняла, что совершила какую-то ужасную ошибку, и теперь смотрела на него, пытаясь понять, что из сказанного ею так сильно его задело. До этого момента, они, казалось, отлично поладили…

— Давай попросим счет, — сказал Клинг.

Она поняла, что давить не стоит. Если она чему и научилась, работая в качестве приманки, так это терпению.

— Конечно. Вообще-то мне тоже надо бежать. Еще раз спасибо тебе большое, что нашел сережку. Я тебе очень признательна.

— Нет проблем, — сказал Клинг. Но он не смотрел на нее, он подавал знак официанту.

Пока ждали счет, оба молчали. Выйдя из бара, они пожали друг другу руки, вежливо попрощались и разошлись в разные стороны.

— Ненавижу сцены, которые разыгрываются за кулисами, — сказал Мейер.

— Так почему ты не пошел туда вместе со мной? — спросил Карелла.

— Слушать, как он орет, было и снаружи неприятно, — сказал Мейер. — Ну, расскажешь, наконец, в чем было дело?

Они сидели на передних сиденьях одного из новых седанов их участка. Каждый раз, когда они сдавали машину, сержант Мерчисон выходил и сверялся со списком царапин и вмятин. Так он определял, кто понесет ответственность за новые царапины и вмятины. В салоне было уютно и тепло. На задних колесах стояли зимние шины с шипами. Хоуз и Уиллис, которые уже пользовались этим автомобилем, сказали, что его иногда заносит на льду. Но у Кареллы и Мейера, пока они ехали в центр города к дому Тимоти Мура, не возникло никаких трудностей.

— Давай, рассказывай, — сказал Мейер.

— Все просто, — сказал Карелла. — В воскресенье ночью зарезали подружку Пако Лопеса.

— Что?!

— Она умерла вчера утром в больнице Святого Иуды.

— Где это произошло? — спросил Мейер.

— Вот именно. Патруль обнаружил ее возле ее дома на Эйнсли-авеню. Все это есть в оперативной сводке, Мейер. Сигнал «10–24», ножевое ранение, доставлена в больницу Святого Иуды.

— Кто принял сигнал в воскресенье ночью?

— Неважно. Патруль обнаружил ее только в понедельник утром. Ночная смена уже закончилась, ее обнаружила дневная смена, которая с восьми до четырех.

— Это когда мы просматривали сводки! — сказал Мейер.

— Ты начинаешь понимать.

— Тогда почему, черт возьми, патрульные о ней не доложили?

— Они доложили.

— А почему мы этого не увидели?

— Патрульная машина «Чарли» вызвала «Скорую», а затем сопроводила ее в больницу. Девушка была еще жива, когда ее привезли в больницу. Так записано в отчете, который они написали в конце смены.

— В четыре часа, ты имеешь в виду? В какое время девушка умерла?

— Около одиннадцати.

— Это указано в отчете?

— Нет. Я узнал от Дэнни Гимпа.

— Супер! Стукач складывает за нас пазл!

— В точности слова Пита.

— И что теперь?

— Теперь мы едем спросить Тимоти Мура о возможном приработке его подруги.

— Я имею в виду, что насчет этой Квадрадо?

— Ее порезали, Мейер. Не застрелили. Разве это тот же модус операнди?

— Может быть, у парня закончились пули.

— Может быть. А может быть, это просто еще одно из ножевых убийств, каких сотни каждый день. Позже я хочу поговорить с ее двоюродным братом, тем парнем, который первым вывел нас на нее, когда мы занялись убийством Лопеса. Может, он что-то знает.

— Если это связано с кокаином…

— Не исключено.

— Тогда это начинает выглядеть как крутая разборка, — сказал Мейер. — А я мог бы обойтись без разборок наркобанды.

— Давай сначала поговорим с Муром, — сказал Карелла.

Они работали в большом городе. А в большом городе ошибки неизбежны. Вполне вероятно, что даже если бы они сразу узнали о случившемся с Джудит Квадрадо, она оказалась бы не в состоянии рассказать им что-либо ценное для расследования дела — или дел, не факт, что они связаны. Узнай они про нее вовремя, возможно, успели бы расспросить ее или даже получить предсмертное заявление, хотя это все равно могло ни к чему не привести. Но даже в большом городе не мешает вовремя узнавать о текущих событиях.

Карелла был счастлив, например, узнать от лейтенанта Бернса о том, что Браун и Клинг обнаружили триста тысяч долларов стодолларовыми купюрами в сейфе Марвина Эдельмана — последней или, по крайней мере, самой недавней жертвы. Наличие такой горы денег можно было отнести, конечно, к самой природе бизнеса Эдельмана: торговец драгоценными камнями в обмен на свой товар обычно принимает отнюдь не жетоны метро. Но почему такая грандиозная сумма денег хранилась в кабинетном сейфе, а не на банковском счету или хотя бы в банковском сейфе? Вот какой вопрос беспокоил детективов. Он, возможно, не беспокоил бы их так сильно, если бы товарищи Эдельмана по несчастью не были связаны с кокаином. Где кокаин — там обязательно большие деньги. А деньги в сейфе Эдельмана были очень большими.

На протяжении многих лет кокаин был известен под множеством имен: кокс, кокос, снег, снежок, иней, санный путь, пыльца счастья, золотая пыль, звездная пыль, Бернис, Коррина, белая леди, белая лошадь и, конечно, конфетки для носа. Смесь его с героином называлась «спидбол», хотя недавно в уличном жаргоне для этой комбинации появилось название: «коктейль Белуши». Но как его ни называй, для полиции кокаин — сплошная головная боль.

На территории восемьдесят седьмого дилеры героина стали присваивать своему товару торговые марки. Они наклеивали на маленькие пергаминовые пакетики ярлычки с такими затейливыми именами, как: «Кайф Кули», «Убийство № 1», «Восторг», «Белый кит», «Жидкое серебро», «Кузен Эдди», «Кролик», «Безумный Эдди» или «Славная киска» — названия, какие вряд ли пришли бы в голову маркетологам конфетной фабрики. Поскольку люди, продающие допинг, были преступниками, в среде которых нет понятия о чести, уже через пару часов после того, как качественный товар уважаемого дилера попадал на улицу с маркой «Дьявол», «Пророчество» или «Посвящение», какой-нибудь пронырливый толкач сбывал пакетики с таким же ярлычком, только с героином, разбавленным почти до ничего — «битый товар», как называли его наркоманы и дилеры.

Но то — героин.

С кокаином все иначе.

В самом последнем федеральном отчете, переданном отделу детективов, говорилось, что в прошлом году в Соединенные Штаты проникли контрабандой приблизительно шестьдесят метрических тонн кокаина, общей стоимостью в пятьдесят миллиардов долларов.

Кокаин был в моде.

В этом состояла его самая большая проблема. Кокаин нюхают не подростки из трущоб. Потребители кокаина могли руководить большой голливудский студией и принимать многомиллионные решения по поводу того, какой следующий фильм они свалят на головы ничего не подозревающей публики. Они могли сидеть ночью на собственном пляже в Малибу, слушая шум прибоя и вдыхать кокс с маленькой золотой ложечки, которую носили на изящной золотой цепочке под сшитой на заказ шелковой рубашкой. Короче говоря, если хотите принимать кокаин, не мешает стать побогаче.

Каждый коп знал математику кокаина. Каждый полицейский также являлся экспертом по метрической системе мер и весов. Чтобы понимать эту экономику, нужно знать, что унция кокаина составляет 28,3 грамма, а килограмм эквивалентен 35,2 унции или 2,2 фунта по английской системе мер и весов. Средний колумбийский фермер, выращивающий коку, продает свои листья торговцам по доллару за фунт — два за кило, плюс-минус пенни. К тому времени, как сырье будет преобразовано в гидрохлорид кокаина, затем разбавлено еще и еще — «разведено», «разбуторено» или «разбодяжено» — а потом продано в пергаминовых пакетиках того размера, какой вы можете найти в сахарнице в кафе, грамм может обойтись вам уже где-то между 100 и 125 долларами, в зависимости от качества. Астрономические баксы, что крутятся в торговле кокаином, связаны с необычайно большим числом посредников между источником и потребителем и беспардонным разведением на каждом этапе: от максимума в 90–98 % чистоты в Южной Америке до 12 % на улицах.

И Мейер, и Карелла испытывали смешанные чувства по поводу вероятной кокаиновой связи между убийствами. С одной стороны, они рвались поскорее закрыть файл Лопес — Андерсон — Эдельман (и, возможно, Квадрадо). С другой стороны, если убийства не имеют ничего общего с южноамериканцами, которые вели свой бизнес из Маджесты за рекой — из «маленькой Боготы», как говорили в полиции, — детективам не хотелось открывать эту банку с червями. Организованная преступность не входила в их компетенцию и была, пожалуй, не по зубам паре копов. Когда они стучали в дверь квартиры Тимоти Мура на втором этаже дома в Челси-Плейс, они надеялись одновременно и на то, что он расскажет им, каким образом Салли Андерсон замешана в наркоторговле, и на то, что наводка Лонни Купер окажется ложной. Лучше уж честный псих, чем колумбийский киллер.

Из-за двери доносились звуки музыки. Классической. Много струнных инструментов. Музыка звучала очень громко, она проникала сквозь деревянную дверь и наполняла коридор. Детективы постучали еще раз.

— Кто там? — крикнул голос.

— Полиция! — прокричал Карелла.

— Подождите минутку!

Они подождали. Струнные уступили место ударным, затем вступил, как предположил Карелла, гобой. Дверь открылась. Музыка стала громче.

— Привет, — сказал Тимоти Мур, одетый в спортивный свитер с символикой университета, коричневые вельветовые брюки и стоптанные домашние тапки. — Заходите. Я сам только что пришел, буквально минуту назад.

Квартира состояла из гостиной, спальни и кухни. В этом районе города, в непосредственной близости от университета, она, вероятно, стоила ему около шестисот баксов в месяц. Входная дверь открывалась прямо в небольшую гостиную, обставленную мебелью, купленной, вероятно, на распродаже. Там стояли стулья, лампы, диван — и книжные шкафы, битком набитые толстыми томами. Карелла подумал, что это, наверное, учебники по медицине. В углу комнаты стоял на подставке человеческий скелет. На столике возле потертого дивана стояли телефон и портативное радио, извергающее то ли симфонию, то ли концерт, то ли сонату, то ли что еще. Радио было похоже на ту маленькую японскую штучку, которую слушал Дженеро — во всех отношениях, кроме одного: радио Дженеро, как правило, передавало рок-музыку. За диваном находилась дверь в спальню, она была открыта, и детективы могли видеть неприбранную постель. На противоположной стене другая дверь вела в кухню.

— Сделаю потише, — сказал Мур и сразу же направился к радио. Когда он убавил звук, Карелла задумался, почему он просто не выключил его.

— Ну вот, — сказал Мур.

Музыка по-прежнему звучала раздражающе громко. Карелла подумал, не туговат ли студент на ухо, и тут же спросил себя, не слишком ли эмоционально он реагирует. К привычкам слабослышащих людей следовало бы отнестись с бо́льшим тактом.

— Не хотели беспокоить вас в университете, — сказал Карелла громко, чтобы его было слышно за музыкой. Вступили кларнеты, догадался он. Или, может быть, флейты.

— Вы не могли бы сделать еще тише? — сказал Мейер, по-видимому, не обремененный заботой о чувствах людей со стойким нарушением функций организма.

— О, простите, — сказал Мур и снова отправился к радио. — Привык слушать громко.

— Есть результаты исследований, — сказал Мейер.

— Каких исследований?

— О поколении рок-н-ролла. Оно стремительно глохнет.

— В самом деле?

— В самом деле, — сказал Мейер. — Из-за децибелов.

— Ну, я пока не оглох, — улыбнулся Мур. — Угостить вас чем-нибудь? Кофе? Чай?

— Нет, спасибо, — сказал Карелла.

— Что ж, присаживайтесь. Говорите, пытались найти меня в университете?

— Наоборот, мы не хотели вас там беспокоить.

— Ну, спасибо. Я вам очень признателен. Я и так сильно отстаю, а тут еще и из аудитории вытащили бы… — Он посмотрел сначала на Кареллу, потом на Мейера. — С чем вы пришли? Есть хорошие новости?

— Пока нет, — сказал Карелла.

— А-а. Я уж подумал…

— Нет, к сожалению.

— Как по-вашему, есть еще шанс, вы его поймаете?

— Мы работаем, — сказал Карелла.

— Мистер Мур, — сказал Мейер, — вчера у нас состоялся долгий разговор с девушкой по имени Лонни Купер, одной из танцовщиц в «Шпике».

— Да, я ее знаю, — кивнул Мур.

— Она рассказала нам о вечеринке в ее квартире, что была неделю назад в воскресенье… которую вы пропустили.

— И что? — озадаченно сказал Мур.

— Она подтвердила, что на вечеринке был кокаин.

— Подтвердила?

— Ранее мы слышали это от трех отдельных источников.

— Да? — Мур по-прежнему выглядел озадаченным.

— Мистер Мур, — сказал Карелла. — В последний раз, когда мы говорили с вами, мы спросили, не была ли Салли Андерсон как-то связана с наркотиками. Вы сказали нам…

— Ну, я действительно не помню точно, что…

— Мы спросили вас, цитирую: «Она имело дело с наркотиками?» И вы ответили, цитирую: «Нет». Мы также спросили, не была ли она вовлечена в другие нелегальные занятия, и на этот вопрос вы тоже ответили «нет».

— Так и есть. Насколько я знаю, Салли не имела дело ни с наркотиками, ни с чем-либо другим.

— Вы настаиваете?

— Да.

— Мистер Мур, на данный момент четыре разных человека сказали нам, что на той вечеринке Салли Андерсон нюхала кокаин.

— Салли? — Он помотал головой. — Нет, извините, не верю.

— Вы ничего не знали об этой ее привычке?

— Ну, строго говоря, кокаин не вызывает привычки. Нет абсолютно никаких доказательств потенциала зависимости от метилового эфира бензоилэкгонина.

— А как насчет психологической зависимости?

— Ну, да… но когда вы спросили меня, имелась ли у Салли привычка…

— Мы спросили, знали ли вы об этой привычке, мистер Мур.

— Я просто возражаю против слова «привычка». В любом случае я не верю, что Салли Андерсон принимала кокаин. Или любой другой наркотик, если уж на то пошло.

— Как насчет марихуаны?

— Я не считаю ее наркотиком.

— Мы нашли волокна и семена марихуаны в ее сумочке, мистер Мур.

— Это вполне вероятно. Однако позвольте повторить: я не считаю марихуану наркотиком.

— Мы также обнаружили следы кокаина.

— Я удивлен.

— Даже после того, что мы сказали вам о той вечеринке?

— Не знаю, кто вам сказал, что Салли нюхала кокаин, но…

— Назвать вам имена?

— Да, пожалуйста.

— Тина Вонг, Тони Асенсио, Майк Ролдан и Лонни Купер.

Мур тяжело вздохнул, затем покачал головой.

— Не понимаю. У меня нет причин сомневаться в ваших словах, но…

— Она никогда не нюхала кокаин в вашем присутствии?

— Никогда.

— И все это для вас полная неожиданность?

— Именно. Я поражен.

— Мистер Мур, на протяжении ваших отношений с мисс Андерсон вы когда-нибудь видели ее по воскресеньям?

— По воскресеньям? — Тут зазвонил телефон. — Простите, — сказал он и поднял трубку. — Алло? О, привет, мама, как ты? — Некоторое время он молча слушал. — Нет, ничего нового. На самом деле у меня как раз сейчас тут два детектива, которые работают по этому делу. Нет, пока еще нет. Да, все еще очень холодно, а как там у вас? Ну, мама, двадцать градусов по Цельсию это не то, что я бы назвал «холодно». — Он закатил глаза к потолку. — Пока не уверен. Сейчас у меня экзамены. Может, на весенние каникулы, посмотрим. Знаю, что я давно не приезжал, мам… Да нет, август был не так давно. Нет, не восемь месяцев прошло, мам, всего шесть. Даже меньше шести. Чувствуешь себя хорошо? Как рука? Да? Мне жаль это слышать. Ходила к врачу?.. Ну, он, наверное, прав. Мама, он ортопед, он лучше меня знает… Вообще-то пока нет. Спасибо, конечно, но я пока еще не врач. Мое мнение пока мало чего стоит, мам. Ну… ага… ага… что ж, если хочешь считать, что я спас мальчику жизнь, прекрасно. Любой мог бы сделать то, что сделал я… Прием Геймлиха. Геймлиха. Какая разница, как пишется, мама? — Он снова закатил глаза. — Мам, мне правда пора идти, меня ждут детективы… Что? Хорошо, я скажу им. Уверен, они и так делают все возможное, но я передам. Да, мам. Скоро позвоню. Пока.

Он положил трубку, облегченно вздохнул, повернулся к детективам и пояснил без надобности:

— Моя мать.

— Она, случаем, не еврейка? — спросил Мейер.

— Мама? Нет.

— А похоже, — сказал Мейер и пожал плечами. — Наверное, все матери в какой-то степени еврейки.

— Ей там одиноко, — сказал Мур. — С тех пор как умер отец…

— Сочувствую вашей утрате, — сказал Карелла.

— Ну, это случилось давно, в июне прошлого года. Говорят, требуется по крайней мере год, чтобы пережить развод или смерть близкого человека, и она еще не до конца свыклась… Салли помогала ей, но теперь… — Мур покачал головой. — Она ужасно скучает по отцу. Он был замечательным человеком. Врачом. Хирургом. Я тоже стану хирургом. Он заботился о нас так, будто мы были королевской крови. Даже после своей смерти. Обеспечил мать — ей не придется беспокоиться о деньгах всю оставшуюся жизнь, и мне оставил достаточно денег, чтобы я мог учиться в университете, а потом основать свою практику. Замечательный был человек. — Он снова покачал головой. — Прошу прощения, нас прервали… Вы спрашивали меня…

— А что вы там говорили о приеме Геймлиха? — спросил Карелла.

Мур улыбнулся.

— Когда я приезжал в августе прошлого года, мы пошли в ресторан, и я увидел, как один мальчик начал задыхаться и сильно покраснел. Двенадцать лет мальчику, он был с семьей, все одеты для большого воскресного обеда. Они с Кубы. Я понял, что он подавился, вскочил и сделал прием Геймлиха. Мать думала, что я сошел с ума. Я обхватил парня сзади и… ну, вы наверняка знаете, как выглядит этот прием.

— Да, — кивнул Мейер.

— Короче, помогло, — скромно сказал Мур. — Его родители были очень благодарны — словно я в одиночку освободил Кубу. И конечно, теперь в глазах матери я герой.

— Сын — доктор, — сказал Мейер.

— Да, — сказал Мур, продолжая улыбаться.

— Итак, — сказал Карелла.

— Да, о чем мы говорили?

— О воскресеньях и Салли.

— Ах, да.

— Вы когда-нибудь встречались с ней по воскресеньям?

— Иногда. Она, как правило, была занята по воскресеньям. Это ее выходной день, нет спектакля в театре.

— И чем она была занята?

— Да всякие бытовые заботы. Бегала по своим делам. Мы встречались, конечно, но редко. Иногда ходили вместе по магазинам, или там в зоопарк, или в музей. Но в основном Салли нравилось побыть в воскресенье одной. В дневное время, во всяком случае.

— Мистер Мур, вы когда-нибудь сопровождали Салли, когда она, как вы сказали, бегала по своим делам? Вы бывали с ней где-нибудь на окраине города?

— Конечно. А где на окраине?

— Где-нибудь между Калвер и Восемнадцатой улицей, — сказал Карелла.

— Нет, — сказал Мур. — Никогда.

— Вы знаете, где это?

— Конечно.

— Но вы никогда не ездили туда с Салли?

— Зачем? Это один из худших районов города.

— Ездила ли Салли туда одна? По воскресеньям?

— Может быть. А что? Я не понимаю.

— Лонни Купер сказала нам, что Салли каждое воскресенье ездила на окраину города, чтобы забрать кокаин для себя и нескольких других актеров из труппы.

— Снова вернулись к кокаину, да? Я уже говорил вам: насколько мне известно, Салли не была связана ни с кокаином, ни с любым другим наркотиком.

— За исключением марихуаны.

— Которую я не считаю наркотиком, — сказал Мур.

— Главное, не с кокаином. Который, по вашему мнению, не вызывает привыкания.

— Это не мое мнение, мистер Карелла, а… Слушайте, в чем вообще дело, вы можете мне сказать?

— Вы знаете, что Салли снабжала труппу кокаином?

— Нет.

— Она скрывала это от вас?

— Я считал, что у нас нет секретов друг от друга, но если она была замешана… в незаконном обороте или как вы это называете…

— Так и называем, — сказал Карелла.

— Тогда да, скрывала. Я понятия не имел.

— Как много она тратила, мистер Мур?

— Простите?

— Как по-вашему, ее расходы превышали ее доход?

— Доход?

— То, что она зарабатывала в качестве танцовщицы.

— Ну, я такого не замечал. Она всегда хорошо одевалась, не думаю, что она себе в чем-то отказывала, однако… Мистер Карелла, если вы скажете мне, что вы ищете, возможно…

— Кое-кто из тех, с кем мы разговаривали, намекнул, что у Салли имелся приработок. Мы знаем, что она продавала кокаин, пусть и в ограниченном количестве. Мы хотели бы выяснить, не была ли ее деятельность на рынке наркотиков шире.

— Простите. Я хотел бы вам помочь, но вплоть до этого момента я вообще не знал, что она как-то связана с наркотиками.

— За исключением марихуаны, — снова сказал Карелла.

— Ну да.

— А нет у вас догадок насчет того, как еще она могла бы зарабатывать дополнительные деньги?

— Никаких.

— Она не была проституткой? — спросил Мейер.

— Конечно, нет!

— Вы уверены?

— Уверен. Мы были очень близки, мы почти каждый день проводили вместе. Я, конечно, узнал бы…

— Тем не менее о кокаине вы не знали.

— Нет, этого не знал.

— Она никогда не упоминала при вас о какой-либо деятельности, помимо актерской? Что-то, на чем можно было бы заработать деньги?

— Я пытаюсь вспомнить, — сказал Мур.

— Пожалуйста, — сказал Карелла.

Мур молчал, казалось, очень долго. Затем, внезапно, как будто его осенило, кивнул и посмотрел на детективов.

— Конечно. Хотя тогда я не понял, о чем она говорит, это должно быть оно…

— Должно быть что?

— То, как она получала, как говорите, приработок.

— Как она получала его? — спросил Мейер.

— Чем она занималась? — спросил Карелла.

— Льдом, — сказал Мур.

Глава 11

Накануне вечером Алану Картеру не дозвонились, а когда пришли к нему домой рано утром, выяснилось, что он уже уехал на работу. Однако задержка оказалась им на руку: детективы успели провести небольшое исследование по теме, которую планировали с ним обсудить. В ту среду, семнадцатого февраля, небо прояснилось, и воздух удивительно потеплел. Впрочем, радоваться было рано. Насколько они знали этот город — а они знали его хорошо, — вслед за по-весеннему золотым деньком придет злая пурга; Бог одной рукой дает, другой отбирает. Пока же снег и лед таяли.

Здание, в котором располагался офис Картера, находился в квартале от Стэма, на территории Мидтаун-Ист. С одной стороны с ним соседствовал испанский ресторан, с другой — магазин еврейских деликатесов. Вывеска в витрине ресторана гласила: «Мы говорим по-английски». Вывеска в витрине гастронома: «Aqui habla espanol». Мейер подумал, что в испанском ресторане, наверное, подают блинчики. Карелла подумал, что еврейский гастроном, наверное, продает тортильи. Здание было старинное, лифт в нем имелся только один, с массивными латунными дверями. Табличка рядом с лифтом указывала, что «Картер продакшнс лтд.» занимает офис номер 407. Они поднялись на четвертый этаж, поискали комнату 407 и нашли ее в середине коридора налево от лифта.

В комнате сидела за столом девушка со светлыми кудряшками. Она была в коричневом комбинезоне и жевала жвачку, печатая на машинке.

— Чем могу вам помочь? — спросила она, едва детективы вошли, и взяла ластик.

— Мы хотели бы поговорить с мистером Картером, — сказал Карелла.

— Прослушивание начнется только в два, — сказала девушка.

— Мы не актеры, — сказал Мейер.

— Все равно, — сказала девушка и стерла ластиком слово в тексте, который печатала, а затем подула на бумагу.

— Лучше использовать жидкую замазку, — сказал Мейер. — Крошка от ластика засорит машинку.

— Замазка слишком долго сохнет, — возразила девушка.

— Мы из полиции, — сказал Карелла, показывая ей значок. — Не могли бы вы сообщить мистеру Картеру, что пришли детективы Мейер и Карелла?

— Чего же вы сразу так не сказали? — Девушка подняла трубку и склонилась над столом, внимательнее изучая значок. — Мистер Картер, тут к вам детективы Мейер и Канелла. — Она выслушала ответ. — Хорошо, сэр, — сказала она и положила трубку. — Можете войти.

— Карелла, — сказал Карелла.

— А я как сказала? — удивилась девушка.

— Канелла.

Она пожала плечами.

Детективы открыли дверь и вошли в кабинет Картера. Он сидел за огромным письменным столом, заваленным, как предположил Карелла, сценариями. Три стены кабинета были обклеены афишами спектаклей, которые, очевидно, шли до «Шпика». Карелла никогда не слышал ни об одном из них. Четвертая стена вся состояла из окна, в которое лился свет утреннего солнца.

Картер поднялся им навстречу и указал на диван перед столом.

— Садитесь, пожалуйста.

Детективы сели. Карелла сразу же начал с главного.

— Мистер Картер, что такое лед?

— Лед?

— Да, сэр.

Картер улыбнулся.

— Замерзшая вода, — сказал он. — Это что, загадка какая-то?

— Нет, не загадка, — сказал Карелла. — Значит, вы не знаете, что такое лед?

— А! — сказал Картер. — Вы имеете в виду лед?

— Я так и сказал.

— Театральный лед?

— Да, театральный лед, — сказал Карелла.

— Ну конечно же, я знаю, что такое лед.

— Вот и мы знаем. Можете проверить нас и убедиться, что мы поняли все правильно.

— Простите, но при чем тут…

— Сейчас объясню, мистер Картер, — сказал Карелла.

— У меня встреча в десять.

— У вас еще пятнадцать минут, — сказал Мейер, взглянув на часы на стене.

— Мы постараемся вас не задержать, — сказал Карелла. — Сначала будем говорить мы, потом вы, ладно?

— Ну, я не понимаю, какое…

— Как нам стало известно, — сказал Карелла, — лед является обычной практикой в театре…

— Не в моем, — тут же вставил Картер.

— Допустим, — сказал Карелла и продолжил, будто его не прерывали. — Является обычной практикой и приносит тем, кто в нем участвует, что-то вроде двадцати миллионов долларов в год, скрытых как от налоговых инспекторов, так и от инвесторов.

— Цифра, на мой взгляд, завышена, — сказал Картер.

— Я говорю в масштабах города, — сказал Карелла.

— Все равно слишком много. Большой лед получают только с самых успешных спектаклей.

— Вроде «Шпика», — сказал Карелла.

— Надеюсь, вы не предполагаете, что кто-то из работников «Шпика» занимается…

— Пожалуйста, дослушайте меня, а потом скажете, прав я или нет.

— Уверен, что вы все понимаете верно, — сказал Картер. — Вы не похожи на человека, который приходит неподготовленным.

— Я хочу убедиться, что понял все правильно.

— Ладно, — сказал Картер и кивнул со скептической миной.

— Насколько я понимаю, — сказал Карелла, — очень многие в шоу-бизнесе разбогатели, занимаясь льдом.

— Да, ходят такие легенды.

— И вот как это работает… пожалуйста, поправьте меня, если я ошибаюсь… Кто-то в кассе откладывает билет, обычно выделенный работнику театра, а затем продает его перекупщику по гораздо более высокой цене. Пока все верно?

— Насколько мне известно, да, так и работает лед, — кивнул Картер.

— Текущая стоимость выделенного места в «Шпике» составляет сорок долларов, — сказал Карелла. — Те зарезервированные места, которые вы так великодушно мне предложили, находились в середине шестого ряда.

— Да, — хмуро сказал Картер.

— Сколько билетов принято резервировать в театрах на каждое представление? — спросил Карелла.

— Мы сейчас говорим о «Шпике»?

— О любом мюзикле. Возьмите «Шпик» в качестве примера, если хотите.

— У нас бывает около ста зарезервированных мест для каждого представления, — сказал Картер.

— Кто получает эти места?

— Часть из них получаю я, как продюсер. Несколько мест получает владелец театра. Режиссеры, композитор, звезды, самые крупные инвесторы и так далее. По-моему, мы уже обсуждали этот вопрос, не так ли?

— Я просто хочу все прояснить, — сказал Карелла. — Что происходит с этими билетами, если люди, которым они отведены, не востребуют их?

— Билеты выставляются на продажу в кассах.

— Когда?

— По правилам этого города — за сорок восемь часов до спектакля.

— Для продажи кому?

— Кому угодно.

— Любому, кто зайдет с улицы?

— Ну, как правило, нет. Это ведь отборные места, понимаете?

— И кто же их получает?

— Они, как правило, продаются театральным брокерам.

— По цене, напечатанной на билете?

— Да, разумеется.

— Нет, не разумеется, — сказал Карелла. — Именно здесь и образуется лед, верно?

— Если кто-то из работников шоу наваривает лед, то да, здесь он мог бы образоваться.

— Короче говоря, человек, отвечающий за кассу…

— Это менеджер компании.

— Менеджер вашей компании или кто-то из его сотрудников берет эти невостребованные отборные билеты и продает их брокеру — или брокерам — по цене выше той, что установлена театром.

— Да, так получился бы лед. Разница между официальной стоимостью билета и тем, сколько получит «ледовар».

— Иногда брокер покупает билет по цене в два раза выше его официальной стоимости, не так ли?

— Ну, я деталей не знаю. Как я вам уже говорил…

— Восемьдесят долларов за билет ценой в сорок долларов — такое возможно?

— Возможно, я полагаю. Для очень популярного шоу.

— Вроде «Шпика»?

— Да, но никто в…

— А затем брокер продаст билет, за который он заплатил восемьдесят долларов, долларов за сто пятьдесят, не так ли?

— Это уже спекуляция, а спекуляция — нарушение закона. Театральный брокер на законных основаниях может брать только на два доллара больше, чем цена, указанная на билете. Это его потолок. Два доллара. В соответствии с законом.

— Но есть брокеры, которые нарушают закон.

— Это их дело, не мое.

— Между прочим, — сказал Карелла. — Лед — тоже нарушение закона.

— Это, может быть, и нарушение закона, — сказал Картер, — но, на мой взгляд, лед никому не вредит.

— Преступление без жертв, да? — сказал Мейер.

— Да, по моему мнению.

— Как проституция, — сказал Мейер.

— Ну, проституция — это совсем другое, — сказал Картер. — Женщины там, конечно, являются жертвами. Но в случае льда… — Он пожал плечами. — Допустим, кто-то в кассе театра наваривает лед. Он ведь не ворует эти места. Если билет стоит сорок долларов, он кладет в кассу сорок долларов, прежде чем продаст его брокеру.

— Вдвое дороже, — сказал Карелла.

— Какая разница. Театральная компания получает те же сорок долларов, которые она и должна была получить за билет. Театр на этом билете не теряет денег. Инвесторы не теряют денег.

— Но люди, наваривающие лед, зарабатывают большие деньги.

— Этих людей не так много. — Картер снова пожал плечами. — Сказать вам правду, на некоторых шоу, в которых я работал, генеральные менеджеры приходили ко мне с предложением делать лед, но я всегда им отказывал. — Он улыбнулся. — Зачем рисковать и нарушать закон, когда речь идет о мелочи?

— Мелочи? Вы говорите о сотне билетов…

— Верно.

— По сорок долларов за место. Получается до четырех тысяч долларов с каждого спектакля. Сколько представлений вы даете в неделю, мистер Картер?

— Восемь.

— Восемь на четыре тысячи… это тридцать две тысячи в неделю. А тридцать две в неделю это… сколько, Мейер?

— За какое время? — сказал Мейер.

— В год.

— Э-э… Около двух миллионов долларов? Миллион шестьсот — миллион семьсот.

— Разве это мелочи, мистер Картер?

— Ну, знаете, лед, как правило, делится. Иногда на четырех или на пять человек.

— Пусть даже на пять, — сказал Карелла. — Выходит двести-триста тысяч долларов на человека. Хорошие деньги, мистер Картер.

— Не настолько, чтобы садиться из-за них в тюрьму, — сказал Картер.

— Тогда зачем вы это делаете? — спросил Мейер.

— Прошу прощения? — сказал Картер.

— Зачем вы делаете лед на «Шпике»?

— Это что, обвинение? — спросил Картер.

— Так и есть, — сказал Карелла.

— Тогда, пожалуй, мне следует вызвать адвоката.

— Может быть, вам следует сначала нас выслушать? — сказал Карелла. — Вы, чуть что, торопитесь звонить своему адвокату.

— Если вы обвиняете меня…

— Мистер Картер, правда, что Салли Андерсон был курьером в вашей ледовой операции?

— Какой ледовой операции?

— Нам сказали, что Салли Андерсон доставляла отложенные театром билеты различным брокерам и привозила деньги от них менеджеру компании. Это так, мистер Картер? Участвовала Салли Андерсон в операциях со льдом?

— Если кто-то в моем театре делает деньги на льду…

— Кто-то их делает, мистер Картер.

— Не я.

— Давайте обсудим это чуть позже, ладно? — сказал Карелла.

— Нет, давайте позовем моего адвоката, — сказал Картер и поднял телефонную трубку.

— У нас есть доказательства, — сказал Карелла.

Он блефовал. У них не было никаких доказательств. Лонни Купер намекнула, что Салли имеет приработок. Тимоти Мур сказал, что Салли привозила деньги Картеру. Ничего из этого не могло служить доказательством. Однако слова Кареллы заставили Картера замереть. Он положил трубку на рычаг. Затем вытряхнул из пачки сигарету, закурил и выдохнул облачко дыма.

— Какие доказательства?

— Давайте вернемся немного назад, — сказал Карелла.

— Какие доказательства? — повторил Картер.

— Почему вы сказали нам, что едва знали Салли? — спросил Карелла.

— Ну вот, вы снова за старое, — сказал Картер.

— Снова-здорово, — сказал Мейер и улыбнулся.

— Мы думаем, потому, что она вместе с вами участвовала в ледовых махинациях, — сказал Карелла.

— Я ничего не знаю ни о каких махинациях.

— И, может быть, захотела кусок пирога побольше…

— Это смешно!

— Или даже угрожала донести на вас…

— К чему вы клоните? — сказал Картер.

— Мы клоним к убийству.

— Убийству? За что? За то, что, по-вашему, Салли была каким-то образом вовлечена в работу со льдом?

— Мы знаем, что она была вовлечена, — сказал Мейер. — И не каким-то образом. Она работала непосредственно с вами, мистер Картер. Она была вашим курьером. Поставляла билеты и забирала…

— Всего один раз! — выкрикнул Картер.

Все трое замолчали.

— Я не имею никакого отношения к убийству, — сказал Картер.

— Мы слушаем, — сказал Мейер.

— Это было всего один раз.

— Когда?

— В ноябре прошлого года.

— Почему только раз?

— Тина была больна.

— Тина Вонг?

— Да.

— И что случилось?

— Она не могла в тот день отвезти билеты. И попросила Салли ее заменить.

— Без вашего ведома?

— Тина спросила у меня разрешения. У нее был грипп, она лежала с температурой. Салли была ее лучшей подругой, я считал, ей можно довериться.

— И поэтому вы отрицали, что знали ее?

— Да. Я полагал… ну, если бы что-нибудь из этого выплыло, вы могли бы подумать…

— Мы могли бы подумать именно то, о чем думаем сейчас, мистер Картер.

— Вы ошибаетесь. Это было всего один раз. Салли не просила больше денег, она не угрожала мне…

— Сколько она получила за свои услуги? — спросил Мейер.

— Двести долларов. Один-единственный раз.

— Сколько вы даете Тине? Она ваш постоянный курьер?

— Да. Она получает столько же.

— Двести за каждую доставку?

— Да.

— Тысячу двести в неделю?

— Да.

— А вы?

— Лед делится на четверых.

— На кого конкретно?

— Я, генеральный менеджер, менеджер компании и главный кассир.

— Делите тридцать две тысячи в неделю?

— Плюс-минус.

— Таким образом, вы получаете что-то около четырехсот тысяч в год, — сказал Мейер.

— Не облагаемых налогом, — добавил Карелла.

— Прибыли от шоу для вас недостаточно? — спросил Мейер.

— Это никому не причиняет вреда, — сказал Картер.

— Кроме вас и ваших приятелей, — сказал Карелла. — Бери пальто, Мейер.

— Зачем? — сказал Картер. — На вас жучки?

Детективы переглянулись.

— Давайте послушаем ваши доказательства, — сказал Картер.

— Человек по имени Тимоти Мур знает все об этом, — сказал Карелла. — Так же, как и Лонни Купер, одна из ваших танцовщиц. Вероятно, Салли не была такой надежной, как вы думали. Надевай пальто.

Картер затушил сигарету и усмехнулся.

— Если лед кто-то наваривает — а я совсем не помню сегодняшнего разговора, — и если Салли Андерсон, однажды, очень давно, и в самом деле доставляла билеты и взяла за это немного денег, то, мне кажется, вам нужны более серьезные доказательства, чем… показания с чужих слов, так это называется? Допустим, вы прямо сейчас пойдете в кассу. Знаете, что вы обнаружите? Вы обнаружите, что все наши брокеры с этой минуты получают только свои законные квоты билетов, а остальное, что останется от брони, будет продано в кассе по установленным ценам. Наш самый дорогой билет продается за сорок долларов. Если мы посылаем отложенный билет брокеру, он столько же за него и заплатит. Сорок долларов. Все открыто и честно. Теперь скажите мне, господа, вы собираетесь проследить все деньги, которые перешли из рук в руки, начиная с первого спектакля?

Детективы переглянулись.

— Вы можете идти с этим к генеральному прокурору, — сказал Картер, все еще улыбаясь, — но без доказательства вы будете выглядеть глупо.

Карелла начал застегивать пальто. Мейер надел шляпу.

— И в любом случае, — сказал Картер, когда они уже направлялись к двери, — популярное шоу всегда порождает лед.

— Ничего и никогда не причиняет никому вреда. Снежок не вызывает привыкания, лед — освященная временем афера, — сказал Мейер уже в коридоре. — Замечательно.

— Великолепно, — сказал Карелла, надавливая кнопку лифта.

— Он знает, что у нас нет доказательств, что мы ни черта не сможем сделать, — сказал Мейер.

— Хотя, скорее всего, теперь прекратит.

— Надолго ли? — спросил Мейер.

Оба замолчали, слушая, как лифт медленно и натужно поднимается по шахте. Через окно в дальнем конце коридора они видели, что солнце закрыли облака. День снова тускнел.

— А что ты думаешь о другом деле? — спросил Карелла.

— Насчет убийства девушки?

— Да.

— Я думаю, он чист. А ты?

— Я тоже так думаю.

Двери лифта открылись.

— Нет в мире справедливости, — сказал Мейер.

Много лет назад, когда Брат Антоний отбывал срок в государственной тюрьме Кастлвью по обвинению в покушении на убийство, его сокамерником был вор-домушник, парень по имени Джек Гринспен. Все звали его Большой Джек. Он был евреем, что большая редкость среди грабителей. Хотя Большой Джек многому его научил, Брат Антоний не ожидал, что на воле ему что-нибудь из этого пригодится.

До сегодняшнего дня. Сегодня все, что поведал ему Большой Джек много лет назад, вдруг обрело для Брата Антония огромное значение, потому что он решил проникнуть в квартиру Салли Андерсон. Это была не внезапная прихоть. Вчера, вернувшись домой с новостями о том, что Андерсон убита, он тщательно обсудил все с Эммой. Он хотел поговорить с Андерсон потому, что Джудит Квадрадо указала на нее, как на источник сладкого снежка. Список клиентов — это хорошо, но какой в нем прок, если им нечего продать. Вчера он шел к Андерсон, надеясь завязать с ней деловые отношения, однако обнаружил, что та больше никогда и ни с кем не будет вступать в деловые отношения. Кто-то об этом позаботился.

В ее квартиру он хотел попасть по двум причинам. Во-первых, могло так случиться, что девушка припрятала дома наркоту, и полицейские ее не нашли. Брат Антоний думал, что это маловероятно, и все же попытаться стоило. Копы бывают такими же небрежными, как и люди других профессий, и где-нибудь в квартире могла остаться парочка килограммов кокса — а это тысяч шестьдесят баксов. Во-вторых, если Джудит Квадрадо не соврала и девушка в самом деле была дилером унций, она стопроцентно получала эти унции от кого-то еще — если, конечно, не имела привычки каждые выходные мотаться в Южную Америку, в чем Брат Антоний сильно сомневался. Комендант дома сказал, что она танцевала в популярном мюзикле, так? Ну, а танцовщицы не могут уезжать из города, когда захотят. Нет, ее наверняка снабжал кто-то еще.

А если она получала товар от кого-то еще, не найдется ли в квартире чего-нибудь такого, что подскажет, где именно она его получала? Если удастся выяснить, у кого она брала товар, Брат Антоний просто пойдет к тому человеку, наплетет ему что-нибудь — наврет, что выкупил дело у Салли, — и тогда, может, тот человек захочет делать бизнес с ним, а? При условии, конечно, что тот человек не окажется ее убийцей; в этом случае брат Антоний осенит воздух крестом, подберет полы рясы и исчезнет, как араб в ночи. Чего ему совсем не хотелось, так это разборок с обитателями «маленькой Боготы».

В кармане рясы он нес два предмета, необходимые, опять же, по словам Большого Джека, для успешного взлома. Он надеялся, что замок на двери окажется типа «Микки-Маус», но даже если конструкция замка окажется Брату Антонию не по зубам, он найдет другой способ проникнуть в квартиру. Например, поднимется по пожарной лестнице и разобьет окно. Правда, Большой Джек говорил, что бить окна — последнее дело, так проникают в квартиры только воры-дилетанты и наркоши. Двумя предметами, которые Брат Антоний нес в кармане, были упаковка зубочисток и узкая полоска, которую он вырезал из пластиковой молочной бутылки.

Зубочистки послужат ему портативной сигнализацией.

Полоска пластика должна была открыть дверь.

Как объяснил Большой Джек, лучшая отмычка для замка «Микки-Маус» — кредитная карточка, но сойдет и любая тонкая полоска из пластика или целлулоида. В старину, до изобретения кредитных карт, домушники открывали замки пластинками из целлулоида. Брат Антоний не владел кредитными картами; он не был уверен, что пластик, отрезанный от молочной бутылки, сработает, но ведь Большой Джек говорил, что любой пластик годится, верно?

Прежде чем идти наверх, он осмотрелся в вестибюле: охранника нет, старика-коменданта тоже нигде не видно. Брат Антоний уже был у дверей квартиры вчера, когда он постучал, и никто не ответил, поэтому знал номер — 3 «А», однако на всякий случай еще раз проверил номера и фамилии на почтовых ящиках. Затем он поднялся по лестнице на третий этаж и вышел в пустой коридор, где царили тишина и покой. Большой Джек был прав: многоквартирные дома днем в основном стоят пустые. Если он все сделает правильно, как учил Большой Джек, он войдет в квартиру минуты через полторы.

Ему понадобилось полчаса.

Он совал и совал в щель треклятую пластиковую полоску, просовывал ее между дверью и косяком, крутил так и эдак, покачивал и тряс, пытаясь зацепить язычок. Он начал потеть. Он вынимал и снова вставлял полоску, толкал и пихал ее, поминутно оглядываясь через плечо, шепотом уговаривая замок: «Давай же, детка, давай!» — уверенный, что сейчас какая-нибудь старушка выйдет из своей квартиры и заорет что есть мочи. Он дергал пластиковую полоску, пытаясь поймать язычок замка, то нащупывая его, то теряя, потея все больше и больше. Тяжелая ряса липла к телу, руки лихорадочно работали все полчаса, прежде чем защелка наконец начала поддаваться (осторожно, не упустить бы теперь!). Он почувствовал, как язычок сдвинулся с места, как пластик проник между сталью язычка и деревом, и стал медленно поворачивать полоску, ощущая, как язычок заскользил, заскользил, а потом утонул в замке целиком. Брат Антоний схватил ручку, повернул ее — и дверь открылась.

Весь мокрый от пота, он быстро вошел в квартиру, закрыл за собой дверь и привалился к ней, тяжело дыша. Отдышавшись, полез в карман и достал коробку зубочисток. Взял одну, затем осторожно приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Никого. Он открыл дверь пошире, сунул зубочистку в замочную скважину и отломил торчащий кончик, чтобы ничего не было заметно снаружи. Снова закрыл дверь и запер замок изнутри. Как объяснил Большой Джек, если кто-нибудь придет в квартиру с ключом и вставит ключ в скважину, не зная, что там зубочистка, он будет долго возиться, пытаясь открыть, и тогда вор в квартире услышит щелчки металла о металл и успеет вылезти в окно — или что он там себе выбрал для срочной эвакуации. Кухня — хороший путь для эвакуации, говорил Большой Джек. В некоторых кухнях есть двери черного хода, а возле окон большинства кухонь имеются пожарные лестницы. Он не знал, почему кухни так часто оснащают пожарными лестницами, но так уж оно было. Брат Антоний пошел на кухню, наклонился над раковиной и выглянул в окно. Пожарной лестницы не оказалось. Он стал ходить по квартире, выглядывая из всех окон в поисках пожарной лестницы. Единственная пожарная лестница нашлась у окна спальни. Брат Антоний повернул защелку и чуть-чуть приоткрыл окно, чтобы он мог в одну секунду раскрыть его и выскочить на лестницу, если вдруг кто-нибудь придет. Затем вошел в гостиную.

Хорошая квартирка. Ковер на полу, красивая мебель. Неплохо бы им с Эммой пожить в таком месте. На стенах висят картинки, черный кожаный диван обложен подушечками. Там висело и несколько фотографий девушки, одетой в трико и короткие пушистые юбки, в каких танцуют балерины. Наверное, это и есть Салли Андерсон. Хорошенькая. Светлые волосы, красивая фигура — правда, уж больно худа. Любопытно, где можно достать эти маленькие балетные юбки. Наверное, в городе есть места, где их продают. Надо бы купить такую для Эммы. Он представил, как Эмма бегает по квартире голая, одетая только в пушистую юбчонку.

На стене возле ванной висела афиша какого-то балетного спектакля. Брат Антоний решил начать с ванной, — по словам Большого Джека, многие люди прячут ценности в унитазном бачке. Он опустил крышку унитаза и снял верх сливного бачка. Заглянул внутрь. Темная, ржавая вода. Он сунул руку в воду, пощупал. Ничего. Он вытащил руку, вытер ее о полотенце, висящее на крючке напротив унитаза, вернул на место крышку бачка и задумался, припоминая, в каких еще местах Большой Джек советовал искать.

Что ж, попробуем осмотреть спальню, подумал он. Большой Джек говорил, что во многих комодах нижний ящик стоит только на раме, и под ящиком нет полки. Это означало, что между ящиком и полом остается пустое пространство высотой около двух-трех дюймов. Можно вытащить ящик, положить свои ценности прямо на пол, а потом поставить ящик обратно. Неопытный грабитель пороется в ящике, но не подумает о том, чтобы, вытащив ящик, посмотреть на полу.

Брат Антоний вытащил нижний ящик. Он был полон трусиков и бюстгальтеров. Маленькие нейлоновые бикини всех цветов радуги. Бюстгальтеры крошечные — видать, сиськи у девушки совсем маленькие. Он попытался представить себе ее в одних трусиках. Она была, конечно, слишком худой, но порой и тощие девицы ничего — как говорят, чем ближе кость, тем слаще мясо. Он взял фиолетовые трусики и подержал их в руках несколько секунд, прежде чем бросить в ящик. Все-таки у него здесь дело: нужно найти либо кокаин, либо нечто такое, что скажет ему, где девушка брала товар.

Брат Антоний опустился на четвереньки и заглянул в пустое пространство под ящиком. Ничего не видно — темно. Он встал, включил лампу на комоде и снова опустился на четвереньки. Все равно ничего не видно. Он сунул туда руку и стал ощупывать пол. Нет, ничего. Тогда он поднял ящик с пола и отнес к кровати — хорошей большой кровати, накрытой лоскутным покрывалом, — и вывалил на нее содержимое ящика. Порылся. Ничего, кроме бюстгальтеров и трусиков. Чертова девица, должно быть, меняла белье три раза в день. Вероятно, так делают все танцовщицы. Пляшут до седьмого пота, вот и меняют белье постоянно.

Он вытащил из комода остальные ящики и тоже перевернул их на кровать. Кроме одежды — ничего. Блузки, свитера, колготки, футболки… куча девчачьих одежек. Кокаина нет. Как нет и никакого клочка бумаги с надписью на нем. Копы, верно, забрали все, что сочли интересным.

А потом небось продают всю наркоту, какую конфискуют, полицейские-то. Те еще жулики. Брат Антоний поставил руки на бедра и огляделся.

Большой Джек говорил, что иногда можно найти героин в сахарнице — если тебе повезло проникнуть в квартиру какого-нибудь наркодилера. Найти тайник с наркотой даже лучше, чем найти деньги или кредитные карточки. Брат Антоний вернулся в кухню, поискал сахарницу, нашел ее на нижней полке одного из шкафчиков, снял крышку и обнаружил, что чаша полна розовых пакетиков с заменителем сахара. Не подфартило. Он заглянул во все коробки с зерновыми хлопьями, полагая, что девушка могла сунуть килограммовый пакет в одну из коробок и присыпать кукурузными хлопьями или еще какой дрянью… Увы, и в коробках — ничего. Обыскал холодильник. Открытая баночка йогурта и увядшие овощи. Обыскал каждый ящик в гостиной, осмотрел дно каждой столешницы. Пусто. Он вернулся в спальню и открыл дверь гардероба.

У девицы было больше одежды, чем в универмаге на Холл-авеню. Даже шуба. Енот, вроде. Видать, неплохо зарабатывала, продавая снежок, — только где он, черт возьми? Брат Антоний принялся стягивать платья и пальто с вешалок, прохлопывая все карманы, швыряя вещи на пол позади себя. Ничего.

Он открыл обувные коробки. Сексуальная обувь, как у проституток. Некоторые туфли — на высоких каблуках, с ремнями вокруг лодыжек. Он снова подумал о ее трусиках.

В коробках ничего, кроме обуви. Тогда где же? Он заглянул в глубь гардероба.

У задней стенки висела мужская одежда. Ну, конечно, у этой шлюхи с ее сексуальными трусиками и высокими каблуками имелся парень. Хороший какой свитер, коричневый, Брат Антоний взял бы его себе, да размер маловат. Пара клетчатых брюк — такие он в жизни не наденет, хоть бы даже они ему пришлись впору. Черный шелковый халат с монограммой «Т. М.» на нагрудном кармане. Любишь затейливый секс, Т. М.? Ты надеваешь черный шелковый халат, она — шелковые трусики и туфли на высоких каблуках, нюхнули кокса, и в отрыв! Молодец, T. M. Подходящую одежду ты здесь держишь, Т. М., но ее не слишком много; видимо, ты здесь вместе с ней не жил?

Может, просто заходил иногда? Может, ты женатый биржевой брокер и приходил поразвлечься каждую среду после обеда, когда биржа закрывалась? Нет больше твоей девчонки, Т. М., померла твоя девчонка.

Хороший кашемировый пиджак, мягкий, бежевый. Еще одна пара брюк. Зеленые! Ну кто станет носить зеленые брюки, кроме ирландца в День святого Патрика? Лыжная куртка, синяя. Маленькая. Должно быть, девчонкина. С таким воротником на молнии, в который внутрь складывается капюшон, на случай, если станет холодно на подъемнике где-нибудь в Сент-Морице. Брат Антоний не прицепил бы к ногам пару лыж, хоть ему миллион заплати! Да, здесь висела и куртка парня, черная, как и халат. Ты лыжник, Т. М.? Ходил с возлюбленной на лыжах? Брат Антоний проверил карманы кашемирового пиджака, а затем бросил его на пол позади себя. Проверил карманы в куртке девушки, в синей. Пусто. Он собирался бросить куртку на пол, к остальной одежде, когда почувствовал какую-то странность в воротнике.

Он взял его в обе руки и покрутил немного.

Там было что-то плотное.

Он снова помял воротник. Послышался слабый хруст. Что-то там есть, в воротнике, что-то помимо капюшона. Он отнес куртку к постели. Уселся на кровати, среди разбросанных трусов и бюстгальтеров. Снова помял воротник. Да, есть, несомненно, что-то есть. Брат Антоний быстро расстегнул молнию.

Сперва находка его разочаровала.

Почтовый конверт, сложенный два раза в длину. Письмо было адресовано Салли Андерсон. Он посмотрел на обратный адрес в верхнем левом углу. Имя ему ничего не сказало, а вот название места, откуда было отправлено письмо, заставило его сердце взволнованно забиться: пусть он не нашел кокс, зато, похоже, нашел источник кокса. Брат Антоний открыл конверт, достал письмо, написанное от руки, и начал читать. Он услышал тиканье своих часов и осознал, что затаил дыхание. Внезапно он начал хихикать.

Вот теперь можно начинать работу. По-крупному! У нас будут «Кадиллаки» и кубинские сигары, шампанское и икра! Все еще хихикая, он сунул письмо в карман рясы, подумал, будет ли безопасно выйти так же, как пришел, решил, что да, и направился к Эмме, чтобы разделить с ней богатство.

Алонсо Квадрадо был совершенно голым, когда они пришли к нему в четыре часа. И хорошо. Голый человек чувствует себя неуютно, разговаривая с человеком одетым. Вот почему грабители имеют преимущество, когда врываются среди ночи в квартиру. Хозяин, мирно спавший в своей спальне, выскакивает из постели и предстает совершенно голым перед грабителем, который одет в пальто и держит в руке пистолет. Алонсо Квадрадо принимал душ в раздевалке стадиона на Лэндис-авеню, когда туда вошли два детектива, оба в пальто, а один из них — еще и в шляпе. На Квадрадо же не было ничего, кроме прозрачного слоя мыльной пены.

— Привет, Алонсо, — сказал Мейер.

Квадрадо в глаза попало мыло. Он сказал: «О, черт!» — и принялся смывать пену с лица. Он был необыкновенно худым, с тонкими костями и бледно-оливковой кожей. Его длинные, в стиле Панчо Вильи, усы казались чуть ли не вдвое больше его самого.

— Мы хотели бы задать еще пару вопросов, — сказал Карелла.

— Нашли время, — буркнул Квадрадо. Он промыл глаза, ловя тонкие струйки, лившиеся из душа. Затем выключил воду, взял полотенце и стал вытираться. Сыщики ждали. Квадрадо обернул полотенце вокруг талии и пошел в раздевалку. Сыщики последовали за ним.

— Я сейчас в гандбол играл, — сказал он. — Вы играете в гандбол?

— Раньше играл, — сказал Мейер.

— Лучшая игра на свете. — Квадрадо сел на скамейку и открыл дверь шкафчика. — Ну, что на этот раз?

— Ты знаешь, что твоя двоюродная сестра умерла? — спросил Мейер.

— Да, знаю. Завтра похороны. Я не пойду. Терпеть не могу похорон. Видели когда-нибудь испанские похороны? Как старушки кидаются на гроб? Не для меня.

— Ее зарезали, ты в курсе?

— Да.

— Есть идеи, кто мог это сделать?

— Нет. Если бы Лопес был жив, я бы сказал, что это он. Но он тоже умер.

— Кто-нибудь еще?

— Слушай, ты ведь знаешь, во что она влезла, это мог быть кто угодно.

Он вытер ноги. Затем полез в шкафчик, достал пару носков и стал их надевать. Интересно, как по-разному люди одеваются, подумал Мейер. Так же, как по-разному обгладывают кукурузный початок. Нет двух человек, которые ели бы кукурузу одинаково, и нет двух человек, кто одинаково бы одевался. Почему Квадрадо начал с носков? Носки черные. Собирается на кастинг для порнофильма? Мейер подумал, не наденет ли он теперь ботинки, прежде чем надеть трусы или штаны. Еще одна из маленьких загадок жизни.

— А во что она влезла? — спросил Карелла.

— Ну, не то что бы влезла — собиралась. Работала над этим, так скажем.

— Над чем?

— Над тем единственным, что унаследовала от Лопеса.

— Договаривай, — сказал Карелла.

Квадрадо снова полез в шкафчик и взял трусы, висевшие там на крючке.

— Торговля Лопеса, — сказал он и полез в шкафчик за брюками.

— Торговля кокаином?

— Да, у нее был список.

— Какой список?

— Его клиентов.

— Где она его раздобыла?

— Она ведь жила с Лопесом.

— Ты говоришь о настоящем списке? С именами и адресами? На бумаге?

— Да нет, какая бумага? Просто она жила с ним, вот и знала, кто его клиенты. Она говорила мне, что собирается поработать, возьмет кокс там же, где он его брал, обеспечит себя немного, понимаете?

— Когда она тебе это сказала? — спросил Мейер.

— Сразу, как его подстрелили, — сказал Квадрадо, надевая рубашку.

— Почему ты не упомянул об этом в прошлый раз, когда мы разговаривали?

— Вы не спрашивали.

— Это новое для нее дело? — спросил Карелла.

— Что вы имеете в виду?

— Торговля наркотиками.

— А. Да.

— Она не работала с Лопесом до того, как его убили, нет? Они не были партнерами?

— Нет. С Лопесом? Думаете, он стал бы делиться с бабой? Да ни за что.

— Но он сказал ей, кто его клиенты.

— Ну, нет, он не говорил так: «Дик берет четыре грамма, а Том шесть», — ничего подобного. Я имею в виду, он не преподносил ей списка на блюдечке. Но когда парни с кем-то живут, они болтают, понимаете? Он скажет типа: «Мне сегодня надо отвезти пару граммов Луису», что-нибудь такое. Болтают, понимаете?

— Болтовня на подушке, — сказал Мейер.

— Да, на подушке, точно, — сказал Квадрадо. — Хорошее выражение. Джудит была умная девочка. Когда Лопес болтал, она слушала. Слушайте, правду говоря, Джудит не думала, что у них надолго, понимаете, что я имею в виду? Он делал ей больно… Как можно с этим мириться? Он был чокнутый ублюдок, и потом, у него по-прежнему были другие бабы. Поэтому я думаю, она внимательно слушала. Она, конечно, не могла знать, что его пришьют, но, наверное, решила, что не помешает…

— Откуда ты знаешь?

— Откуда я знаю что?

— Что она не могла знать, что его пришьют?

— Я просто так думаю. Вы, ребята, не возражаете, если я закурю?

— Кури, — сказал Мейер.

— Люблю подымить после игры. — Квадрадо достал сумку, стоявшую на полу шкафчика, и вытащил из нее жестяную банку от леденцов. Они поняли, что лежит в банке, еще до того, как он ее открыл. И удивились, но не сильно. В наши дни люди курят травку даже на скамейке в парке через дорогу от здания полиции. Они молча смотрели, как Квадрадо запалил косячок.

— Угоститесь? — беспечно предложил он, протягивая банку Мейеру.

— Благодарю, — сухо сказал Мейер, — я на службе.

Карелла улыбнулся.

— Кто были эти другие женщины? — спросил он.

— Иисусе, их и не сосчитать, — сказал Квадрадо. — Была эта одноногая проститутка, знаете ее? Анита Диас. Она красотка, но у нее только одна нога. В районе ее кличут La Mujer Coja, она лучшая шлюшка в мире, учтите, если случится с ней встретиться… Так вот Лопес с ней мутил. Еще… Знаете парня, который владеет кондитерской на Мейсон и Десятой? Вот его жена. Лопес и с ней встречался. И все это в то время, как жил с Джудит. Кто знает, почему она так долго его терпела? — Квадрадо затянулся. — Она боялась его, понимаете? Он постоянно ей угрожал и в конце концов прижег ее сигаретой. Думаю, она решила, что лучше помалкивать, пусть бегает к кому хочет.

— Как она планировала поставлять этим людям товар?

— Что вы имеете в виду?

— Клиентам Лопеса. Где она собиралась брать кокаин?

— Там же, где и Лопес.

— А он где брал?

— У одной англичанки, дилера унций.

— Что за англичанка?

— Бывшая Лопеса, он с ней раньше жил. Ревность ревностью, а бизнес есть бизнес. Если та баба поставляла товар Лопесу, почему бы ей и Джудит не поставлять?

— Как зовут, как выглядит, знаешь?

— Ну, знаю, что блондинка…

Карелла посмотрел на Мейера.

— Блондинка? — переспросил он.

— Ну да, та английская цыпа, с которой он раньше жил.

— Блондинка? — сказал Мейер.

— Да, блондинка, — сказал Лопес. — Что с вами, ребята? Плохо со слухом?

— Когда это было? — сказал Мейер.

— Год назад? Не помню. У Лопеса они появлялись и исчезали, как поезда в метро.

— Как ее зовут, ты знаешь?

— Нет, — сказал Квадрадо и в последний раз затянулся, прежде чем бросить окурок на пол. Он хотел наступить на него, но вспомнил, что все еще в носках. Мейер наступил за него. Квадрадо сел, натянул на ноги пару высоких черных кроссовок и начал их зашнуровывать.

— Где они жили? — спросил Карелла.

— На Эйнсли. В том доме до сих пор живет несколько англичан… аренда дешевая, легче свести концы с концами. Типа бедные художники, музыканты и… эти, которые делают статуи, как их?

— Скульпторы, — сказал Мейер.

— Точно, скульпторы, — кивнул Квадрадо. — Хорошее выражение.

— Давай еще раз, — сказал Карелла. — Значит, ты говоришь, что год назад…

— Примерно.

— Лопес жил с блондинкой, которая торговала кокаином…

— Тогда еще нет.

— Не жил с ней?

— Она тогда еще не торговала коксом.

— А что она делала?

— Пыталась заработать. Как все.

— Заработать чем?

— Вроде была танцовщицей.

Карелла снова посмотрел на Мейера.

— Кажись, она потом и переехала потому, что получила роль в каком-то шоу, — сказал Квадрадо. — Прошлым летом. Вернулась в центр города, понимаете?

— А потом появилась снова, уже с коксом, — сказал Карелла.

— Да.

— Когда?

— С коксом-то? Кажись, прошлой осенью. Где-то в октябре.

— Стала поставлять Лопесу кокс.

— Ага.

— Кто тебе это сказал?

— Джудит.

— Ты уверен, что англичанка приходила не покупать кокс?

— Нет. Она была дилером унций, она продавала. Вот почему Джудит решила, что она может забрать себе торговлю, теперь, когда Лопес умер. Те же клиенты, тот же дилер.

— Как часто она приходила сюда?

— Блондинка-то? Каждую неделю.

— Ты точно знаешь?

— Знаю, потому что так Джудит говорила.

— И это началось в октябре?

— Да, именно тогда Лопес вступил в это дело. Опять же, говорю со слов Джудит. Сам я этого не знал.

— Когда она приходила?

— Обычно по воскресеньям.

— Чтобы доставить ему кокс.

— И, может быть, еще кое-что, кроме кокса.

— Что ты имеешь в виду?

— Вспомнить старые времена, понимаете?

— С Лопесом?

— Так Джудит мне сказала. Кто знает, правда или нет? Понимаете, когда девчонка столько терпит от парня, она начинает воображать всякие вещи. Начинает искать чужие трусики под каждой подушкой. Начинает принюхиваться, не пахнут ли другой бабой ее простыни. Слушайте, моя двоюродная сестричка была немного «того», сказать вам правду. Любая должна быть немного «того», чтобы жить с таким парнем, как Лопес.

— Ты знаешь имя девушки?

— Нет.

— Ты знаешь название шоу, в котором она получила роль?

— Нет.

— Но ты уверен, что она жила с Лопесом.

— Не сразу. Сначала она снимала квартиру в том доме, где живут другие англичане, а потом переехала к нему. Да, уверен. Я имею в виду, это я видел собственными глазами.

— Что ты видел?

— Как они входили и выходили из дома вместе, то утром, то ночью. Да и вообще, всем было известно, что Лопес завел блондинку из центра города.

— Что за дом, о котором ты говоришь? — спросил Мейер.

— Дом, где он жил.

— Когда его застрелили?

— Нет. Там он жил с Джудит. То было на Калвер. А это — на Эйнсли.

— Ты знаешь адрес?

— Нет. Рядом с аптекой. На углу Эйнсли и Шестой, вроде бы. Аптека «Тру-Вей».

— Ты узнал бы девушку, если бы увидел ее снова?

— Блондинку-то? Конечно. Симпатичная цыпа. И чего она нашла в Лопесе — загадка жизни, да?

— Алонсо, сделай одолжение, — сказал Мейер. — Съезди с нами в полицейский участок. Всего на минуту.

— Зачем? В чем я виноват? — сказал Квадрадо.

— Ни в чем, — сказал Мейер. — Мы покажем тебе кое-какие фотографии.

Глава 12

Артур Браун не хотел заниматься тем, чем он сейчас занимался. Артур Браун хотел вместе с женой смотреть телевизор. Он не хотел возиться с бумажками, которые они с Клингом получили сначала от вдовы Марвина Эдельмана, а затем из банковской ячейки Марвина Эдельмана. Если бы Артур Браун мечтал стать бухгалтером, то много лет назад он не сдавал бы экзамен на должность патрульного. Брауна тошнило от всех этих цифр и отчетов.

Его тошнило даже от собственной домашней бухгалтерии. Подбивать счета он обычно просил Кэролайн, у нее получалось прекрасно.

Двадцать минут двенадцатого.

Через десять минут закончатся новости, и начнется передача Джонни Карсона. Брауну иногда казалось, что американцев объединяют только две вещи — Джонни Карсон и погода. Ничто другое, кроме ядерной войны, не сплотит обитателей доброй старой Америки лучше погоды и Джонни Карсона. Этой зимой погода повсюду в стране была мерзкой. Полети в Миннеаполис — там погода такая же. Возникает ощущение, что и этот город, и Миннеаполис — одно и то же место. Это сплачивает людей так, как всегда сплачивает несчастье. Полети в Цинциннати — и там погода будет такой мерзкой, что, едва выйдя из самолета, сразу проникнешься чувством братства. А затем, когда получишь комнату в отеле, закажешь выпивку в номер, распакуешь сумку и включишь телевизор — ба! вот и старый добрый Карсон ровно в одиннадцать тридцать! И ты знаешь, что в эту самую минуту и в Лос-Анджелесе смотрят Джонни Карсона, и в Нью-Йорке смотрят Джонни Карсона, и в Каламазу, и в Атланте и в Вашингтоне, округ Колумбия, — и чувствуешь себя неотъемлемой частью величайшей нации на планете, которая вся как один сидит сейчас на диване перед телевизором и смотрит Джонни Карсона.

Браун не сомневался, что, если бы Джонни Карсон решил баллотироваться на пост президента, он с легкостью обошел бы всех других кандидатов. И сейчас — точнее, через десять минут — Браун хотел смотреть Джонни Карсона. Он не хотел сверять содержимое депозитной ячейки Марвина Эдельмана с банковскими выписками Марвина Эдельмана и с его погашенными чеками почти за весь предыдущий год. Это должен делать бухгалтер. А коп должен сидеть на диване в обнимку с Кэролайн и глазеть на Лолу Фалану, которая будет сегодня у Джонни в гостях и которую Браун считает самой красивой чернокожей женщиной в мире — после Кэролайн, конечно. Он никогда не говорил Кэролайн, что считает Лолу Фалану красивой. Прослужив столько лет в полиции, он знал, что не следует открывать дверь, если ты не уверен, что за ней находится, а он никогда не мог быть уверен, что скрывается за дверью Кэролайн. Как-то раз Браун заметил вслух, что Дайана Росс выглядит неплохо, так Кэролайн запустила в него пепельницей. Он пригрозил арестовать ее за попытку нанесения телесных повреждений, а в ответ она велела ему склеить осколки пепельницы. Это было давно; с тех пор он больше не пытался открыть эту дверь, подозревая, что за ней сидит все та же тигрица.

Браун был рад, что миссис Эдельман нашла дубликат ключа от банковской ячейки мужа, и им с Клингом не пришлось тащиться в центр города и выпрашивать судебный ордер на открытие ячейки. Получат они разрешение или нет, всецело зависело от судьи. Некоторые из судей вели себя так, словно они на стороне плохих парней. Когда вам доставался судья вроде Добряка Уилбура Харриса, вы могли привести в зал суда парня, у которого в одной руке окровавленный мачете, а в другой — отрубленная голова, и услышать, как старик Уилбур поцокает языком и скажет: «Ай-яй-яй, мы сегодня были непослушным мальчиком, да? Арестованный освобождается под подписку о невыезде». Или установит какой-нибудь смехотворный залог — например, десять тысяч баксов за того, кто порешил мать, отца, лабрадора и всех своих золотых рыбок. Имея дело с таким судьей, как Добряк Уилбур, приходишь к выводу, что твоя работа никому не нужна. Пашешь как вол, ловишь наконец негодяя, а Уилбур отпускает парня погулять, даже когда ясно, что тот немедленно свалит из города и никогда не вернется. И что толку работать? В общем, Браун обрадовался, что не пришлось ехать в центр города и вымаливать разрешение на вскрытие банковской ячейки.

Но его радость померкла, когда он увидел размер ячейки, и приуныл еще больше, когда они с Клингом обнаружили внутри гору документов. Все эти документы теперь были разбросаны перед ним на столе, вместе с банковскими выписками Эдельмана, погашенными чеками и банкой пива. Из другой комнаты — которая днем служила игровой его дочери Конни, а вечером становилась телевизионной для него и Кэролайн — донеслись звуки музыкальной заставки передачи Джонни Карсона. Браун прислушался. Эд Макмахон объявил список гостей (и конечно Лола Фалана была одной из них), а затем раздалось знакомое: «А воот и Джоооонниии!» Браун вздохнул, сделал большой глоток пива и начал сортировать документы, которые они забрали из ячейки.

Ночь будет долгой.

Когда зазвонил телефон, Клинг от неожиданности вздрогнул.

Телефон стоял на краю прикроватной тумбочки, и первый звонок взорвал тишину комнаты как пистолетный выстрел, в результате чего Клинг резко сел и с колотящимся сердцем схватил трубку.

— Алло?

— Привет, это Эйлин, — сказала она.

— О, привет.

— Ты как будто запыхался?

— Нет, я… просто здесь было очень тихо. Телефон так неожиданно зазвонил…

— Ты не спал? Я не разбудила тебя?

— Нет-нет, я просто лежал.

— В постели?

— Да.

— Я тоже в постели, — сказала она.

Он промолчал.

— Я хотела извиниться.

— За что?

— Я не знала о разводе.

— Ничего, все в порядке.

— Я не сказала бы того, что сказала…

Он понял: Эйлин имеет в виду, что она не знала обстоятельств развода. После вчерашнего вечера она это выяснила — конечно, это ведь самая популярная сплетня в отделе — и теперь извиняется за то, что со смехом описывала сцену «Не ждали!», в которой жена лежит в постели с любовником, а ничего не подозревающий муж входит в квартиру.

— Все в порядке, — повторил Клинг.

Ничего не было в порядке.

— Я сделала все еще хуже, да? — спросила она.

Он собирался ответить: «Да нет, не глупи, и спасибо за звонок», но неожиданно для себя подумал: «Да, от твоих слов мне стало хуже», и сказал:

— Да, сделала.

— Мне очень жаль. Я только хотела…

— Что они тебе рассказали?

— Кто?

— Да ладно, — сказал он. — Те, кто рассказал тебе обо всем этом.

— Ну, только то, что были какие-то проблемы.

— Ну да, конечно. И какие же проблемы?

— Просто какие-то проблемы.

— Они рассказали, что мне изменяла жена, так ведь?

— Ну… да, рассказали.

— Ясно.

Оба долго молчали.

— Ну, — Эйлин вздохнула. — Я просто хотела извиниться. Мне очень жаль, что я тебя расстроила.

— Ты меня не расстроила.

— У тебя грустный голос.

— Потому что я грустный, — сказал он.

— Берт… — неуверенно проговорила она. — Пожалуйста, не сердись на меня, ладно? Пожалуйста, не надо! — И он мог бы поклясться, что она вдруг заплакала. Следующее, что он услышал, были гудки.

Клинг посмотрел на телефонную трубку.

— Что? — спросил он пустую комнату.

Проблема с документами Эдельмана состояла в том, что цифры в них, похоже, не сходились. Или Браун где-то ошибся в расчетах. В любом случае выходила какая-то ерунда. Все время вылезала крупная сумма неучтенных денег. Сколько бы Браун ни пересчитывал, постоянно триста тысяч долларов оказывались лишними — в точности столько, сколько они и нашли в сейфе Эдельмана. По мнению Брауна, это свидетельствовало по меньшей мере об одной сделке за наличные. Или о нескольких сделках за наличные, по пятьдесят, скажем, тысяч, которые Эдельман копил в сейфе для…

Для чего?

Судя по банковским выпискам и погашенным чекам, в течение прошлого года Эдельман не делал крупных вкладов и не снимал со счетов крупных сумм. Его многочисленные расходы на деловые поездки в Амстердам, Цюрих и другие европейские города включали оплату авиабилетов и гостиниц, а также чеки, выписанные торговцам драгоценными камнями в столице Нидерландов. Но покупки он делал (он ведь все-таки занимался покупкой и продажей драгоценных камней) относительно мелкие: пять тысяч долларов, десять тысяч, сравнительно большой чек на двадцать тысяч, выписанный одной голландской фирме… Следующие за этим банковские вклады в США показывали, что Эдельман получал хорошую, если не выдающуюся, прибыль от каждой зарубежной покупки.

Насколько мог понять Браун, Эдельман зарабатывал примерно в районе двухсот-трехсот тысяч в год. Его налоговая декларация за этот год еще не была подготовлена, шел только февраль, а декларации сдают до 15 апреля, однако в документе за прошлый год он указал валовой годовой доход в размере 265 523 доллара 12 центов, а налогооблагаемый доход, после законных вычетов на деловые расходы, — 226 523 доллара 12 центов. Путем несложного подсчета Браун пришел к выводу, что Эдельман вычитал на деловые расходы около пятнадцати процентов от вала. Так что с дядей Сэмом он играл честно: он должен был заплатить налогов на сумму 100 710 долларов 56 центов; и чек, выписанный четырнадцатого апреля прошлого года, показал, что Эдельман полностью выполнил свои обязательства перед правительством, по крайней мере по доходам, о которых он сообщил.

Но Брауна продолжали беспокоить эти триста тысяч долларов наличными.

И он вновь взялся за документы из банковской ячейки.

Клинг долго смотрел на телефон.

Она плакала?

Он не хотел доводить ее до слез, он был с ней едва знаком.

Клинг подошел к окну и стал смотреть на светящийся в темноте поток машин, едущих по мосту. Опять пошел снег. Этот снег когда-нибудь кончится? Он не хотел доводить ее до слез. Что, черт возьми, с ним случилось? Августа со мной случилась, подумал он и вернулся в кровать.

Возможно, ему было бы легче о ней забыть, если бы не приходилось повсюду видеть ее лицо. Обычно разведенные супруги, особенно бездетные, почти никогда не встречались после того, как получали на руки окончательное постановление суда. Они начинали забывать друг о друге. Иногда забывалось даже то хорошее, что было пережито вместе, что само по себе плохо, но такова уж природа чудовища по имени развод. С Августой же все иначе. Августа — фотомодель. Нельзя пройти мимо журнального киоска, не увидев ее лицо на обложке хотя бы одного журнала, а иногда и двух. Нельзя включить телевизор, не увидев ее в рекламе шампуня (у нее такие красивые волосы!) или зубной пасты, или, как на прошлой неделе, в рекламе лака для ногтей — Августа держала руки перед своим великолепным лицом, демонстрируя длинные, ярко-красные, будто смоченные в свежей крови ногти. И она улыбалась — господи, какая прекрасная у нее улыбка… Дошло до того, что он не хотел больше включать телевизор, боясь, что опять увидит Августу, и начнет вспоминать, и опять станет плакать.

Клинг лежал одетый на кровати в маленькой квартирке, которую снимал неподалеку от моста, положив руки за голову, повернувшись лицом к окну, чтобы видеть автомобили, движущиеся по мосту в Калмс-Пойнт. Это, наверное, театральные зрители — все спектакли как раз закончились, и люди разъезжались по домам. Люди ехали домой. Он тяжко вздохнул.

Револьвер лежал в кобуре на комоде в другом конце комнаты.

Он часто думал об этом револьвере.

Когда он не думал об Августе, он думал о револьвере.

Он подумал, что зря позволил Брауну забрать домой весь материал. Лучше бы сейчас отвлечься, заняться делом, а не думать об Августе или о револьвере. Он знал, что Браун ненавидит бумажную работу и был бы счастлив от нее избавиться. Но Браун ходит вокруг него на цыпочках, да и все ходят вокруг него на цыпочках последнее время: нет, Берт, все нормально, ты иди домой, отдохни, ладно? Я разберусь с этим материалом к утру, и мы потом его обсудим, хорошо? Будто умер кто-то из его близких родственников.

Они все знали, что кое-кто умер, и держались с ним так же неловко, как люди всегда ведут себя со скорбящими — не зная, куда деть руки, не умея выразить соболезнование. Он всем им сделает одолжение, не только себе. Возьми револьвер и…

Хватит.

Клинг повернул голову на подушке и посмотрел в потолок.

Он знал этот потолок наизусть. Знал каждый пик и долину, образованные трещинами грубой штукатурки, каждое пятно и каждую паутинку. Он некоторых людей не знал так хорошо, как этот потолок. Порой, когда он вспоминал об Августе, глаза застилали слезы, и старый друг-потолок размывался перед взором. Если он все-таки решит воспользоваться револьвером, надо осторожнее выбрать угол. Не хотелось бы, чтобы пуля вышла из макушки и проделала отверстие в потолке. Нет, только не в старом приятеле-потолке. Он улыбнулся. И подумал, что тот, кто улыбается, вряд ли намерен в ближайшее время сунуть в рот револьвер.

Черт, он ведь правда не хотел доводить ее до слез.

Клинг порывисто сел на кровати и потянулся за справочником Айсолы, лежавшим на тумбочке. Полистал его, не особенно надеясь, что найдет ее в списке, и не удивился, когда не нашел. В наши дни, когда преступников выпускают из тюрьмы через десять минут после того, как посадили, не многие полицейские готовы указывать свои адреса в телефонных книгах. Он набрал номер полицейского коммутатора, знакомый ему наизусть, и попросил служащего, ответившего на звонок, соединить его с добавочным «12».

— Ведомственный каталог, — ответил женский голос.

— Мне нужен домашний номер полицейского, — сказал Клинг.

— Является ли звонящий полицейским?

— Является, — сказал Клинг.

— Ваше имя, пожалуйста.

— Бертрам А. Клинг.

— Звание и номер значка, пожалуйста?

— Детектив третьего класса, 74579.

— А вторая сторона?

— Эйлин Берк.

Пауза.

— Это шутка? — спросила женщина.

— Шутка? Почему шутка?

— Она звонила десять минут назад, просила ваш номер.

— Мы вместе работаем над одним делом, — сказал Клинг, сам не понимая, почему лжет.

— Она вам позвонила?

— Да, она мне позвонила.

— Так почему вы не спросили у нее домашний номер?

— Забыл, — сказал Клинг.

— Здесь вам не служба знакомств, — проворчала женщина.

— Я же сказал вам, что мы вместе работаем над делом, — сказал Клинг.

— Конечно, — сказала женщина. — Ладно, подождите, я поищу.

Клинг стал ждать. Сейчас она ищет его имя в компьютере, проверяет, действительно ли он полицейский. Он посмотрел в окно. Снег сыпал гуще. Ну сколько же можно-то?

— Алло? — сказала женщина.

— Я все еще здесь, — сказал Клинг.

— Компьютеры зависли, пришлось искать вручную.

— Ну что, я настоящий коп? — спросил Клинг.

— Кто вас теперь разберет? — ответила женщина. — Диктую номер, записывайте.

Он записал номер, поблагодарил и нажал на рычаг телефона. Затем отпустил рычаг, услышал гудок, уже собрался набрать, но замер в нерешительности. «Чего я тут начинаю? — подумал он. — Я не хочу ничего начинать. Я не готов ничего начинать». И опустил трубку на рычаг.

Содержимое банковской ячейки оказалось очень интересным. Как начал наконец понимать Браун, торговля драгоценными камнями для Эдельмана была не более чем хобби по сравнению с тем, что представлялось его настоящим бизнесом — накоплением недвижимости в различных зарубежных странах. Сделки на землю, дома и офисные здания в таких разных странах, как Италия, Франция, Испания, Португалия и Великобритания, судя по датам на договорах, он начал заключать пять лет назад, а последняя была подписана совсем недавно. В одном только июле прошлого года Эдельман приобрел сорок тысяч квадратных метров земли в местечке под названием Порто-Санто-Стефано за двести миллионов итальянских лир. Браун не знал, где находилось это Порто-Санто-Стефано. Он также не знал, сколько стоили полгода назад итальянские лиры. Просмотрев финансовую страницу утренней газеты, он выяснил, что на сегодня обменный курс составил сто лир за двенадцать долларов США. Браун не имел понятия о колебаниях валютного курса за последние шесть месяцев; если исходить из текущего курса, Эдельман заплатил за землю что-то около двухсот сорока тысяч долларов.

Все это хорошо, думал Браун. Человек желает прикупить большую оливковую рощу в Италии, ну и замечательно, закон не против. Но где погашенный чек в долларах США или итальянских лирах на сумму этой сделки, закрытой в Риме восьмого июля прошлого года? Двести сорок тысяч долларов — даже больше, если учесть юридические и налоговые издержки, — перешли из рук в руки в июле прошлого года.

А откуда они пришли, эти двести сорок тысяч?

Клинг продолжал ходить по комнате. Он должен перед ней извиниться. Или нет? «Какого черта!» — подумал он, вернулся к телефону и набрал ее номер.

— Алло? — Ее голос был тихим и как будто заплаканным.

— Это Берт, — сказал он.

— Привет, — сказала она. Тот же заплаканный голос.

— Берт Клинг, — сказал он.

— Я поняла.

— Извини меня. Я не хотел на тебя кричать.

— Ничего, — сказала она.

— Мне правда очень жаль, что так вышло.

— Ничего, — повторила она.

Они помолчали.

— Ну… как ты? — наконец спросил он.

— Нормально вроде, — сказала она.

Еще помолчали.

— У тебя дома холодно? — спросила она.

— Нет, тепло и уютно.

— А я тут мерзну, — сказала она. — Завтра первым делом позвоню в управление омбудсмена. Отопление ведь не должны отключать так рано, да?

— По-моему, отключают в одиннадцать.

— А уже одиннадцать?

— Уже почти полночь.

— Еще один день, еще один зря потраченный доллар, — сказала Эйлин и вздохнула. — В любом случае они ведь не должны отключать его полностью?

— До семнадцати градусов, кажется.

— А радиаторы у меня ледяные. Я лежу под четырьмя одеялами.

— Тебе нужно купить одеяло с электроподогревом, — сказал Клинг.

— Я их боюсь. Вдруг загорится или еще что-нибудь…

— Нет, нет, они очень безопасные.

— А у тебя есть электрическое одеяло?

— Нет. Но мне говорили, что они очень безопасны.

— Или стукнет током, — сказала она.

— Ну… — сказал он. — Я просто хотел убедиться, что ты в порядке. Я прошу прощения, что…

— Я тоже. — Она помолчала. — Мы разговариваем как в сцене «Ты меня извини — нет, ты меня извини», да?

— Наверное.

— Да, как в той сцене, — сказала она.

Снова тишина.

— Ну, — сказал он, — поздно уже, не хочу тебя задерживать…

— Нет, погоди, — сказала она.

Опять тишина.

— Ну… поздно уже, не хочу…

— Нет, погоди… Поговори со мной.

Несколько часов Браун штудировал цены в договорах о покупке недвижимости, пересчитывал французские франки, испанские песеты, португальские эскудо и британские фунты в доллары США и пришел к выводу, что наличные сделки Эдельмана за прошедшие пять лет составили сумму в четыре миллиона долларов. Однако банковские переводы, покупки и продажи, подтвержденные чеками и последующими вкладами, за тот же период времени составили около одного миллиона двухсот семидесяти пяти тысяч. Получалось, что почти три миллиона долларов пришли неизвестно откуда — и не указаны в налоговых декларациях.

Частые поездки в Цюрих — пять только в прошлом году — вдруг обрели смысл, тем более что единственными расходами, связанными с ними, были еда и проживание в гостиницах. Эдельман, судя по всему, ездил туда не по делам своей торговли, во всяком случае, не по делам своей торговли драгоценными камнями. Тогда зачем он туда ездил? И почему за этими поездками неизменно следовали другие, в различные города Европы? Его маршруты, основываясь на чеках из каждого города, похоже, всегда были одними и теми же: Амстердам, Цюрих, Париж, Лондон, иногда Лиссабон. Браун предположил, что поездки Эдельмана в Цюрих были вызваны не столько желанием посетить Альпы, сколько необходимостью посетить свои банковские вклады.

Выяснить, есть ли у него счет в швейцарском банке, представлялось почти невозможным; швейцарские банкиры делились информацией так же неохотно, как проститутки своими клиентами. Может быть, миссис Эдельман что-то знала о целях поездок мужа и о его недвижимости (оформленной только на его имя, как заметил Браун) в пяти зарубежных странах? Возможно, она знает, почему Цюрих непременно входил в программу всех его путешествий? Или, может быть, понимая, что это выглядит как уклонение от уплаты налогов, станет уверять, что ничего не знала о деятельности мужа? Впрочем, возможно, она и правда ничего не знала.

В любом случае вырисовывалось уклонение от уплаты налогов. Они имели дело с процветающим торговцем, который отчитывался о покупке и продаже камушков, вычитал деловые расходы из своих небольших прибылей, а затем честно платил налоги. В то же самое время парень тратил крупные суммы наличных на покупку драгоценных камней за рубежом, продавал эти камни за наличные здесь, в Соединенных Штатах — не сообщая властям о сделке, — а потом со своих огромных барышей покупал не только новые камни для последующей перепродажи, но также и недвижимость.

Не надо быть финансовым гением, чтобы понять: на сегодняшнем рынке недвижимости, когда ипотечные процентные ставки и здесь, и за рубежом достигли астрономических цифр, любой продавец примет покупателя за наличные с распростертыми объятиями. Эдельман скупал недвижимость, как пьяный араб; его настоящий бизнес приносил ему миллионы долларов, из которых ни об одном центе он не сообщал дяде Сэму.

Браун потянулся к телефону на столе и набрал домашний номер Клинга.

Линия была занята.

Она попросила его не класть трубку, она попросила его поговорить с ней, и теперь он не мог придумать, что сказать. Тишина затягивалась. С улицы донесся характерный вой машины службы спасения, и он задумался о том, что за бедняга прыгнул с моста или свалился под поезд метро на этот раз.

— Тебе когда-нибудь было страшно? — спросила она.

— Да, — сказал он.

— Я имею в виду, на работе.

— Да.

— Мне сейчас страшно, — сказала она.

— Из-за чего?

— Из-за завтрашнего вечера.

— То дело с медсестрами?

— Да.

— Ну, ты просто не…

— Понимаешь, я всегда немножко боюсь, но не так, как в этот раз. — Эйлин помолчала. — Он выколол глаза одной из них. Одной из медсестер, которых изнасиловал.

— О господи, — сказал Клинг.

— Да.

— Будь осторожнее.

— Да, я всегда осторожна, — сказала она.

— Кто будет тебя прикрывать?

— Двое. На этот раз мне дали двоих.

— Вот и хорошо.

— Абрахамс и Маккенн. Ты их знаешь?

— Нет.

— Они из участка китайского квартала.

— Нет, я их не знаю.

— Вроде неплохие ребята, но… Прикрытие ведь не может держаться слишком близко, чтобы не отпугнуть того, кого ловим.

— Они придут на помощь, если что.

— Наверное.

— Конечно, придут.

— Много ли надо времени, чтобы выколоть глаза? — спросила она.

— Не нужно об этом беспокоиться. Беспокойство тебе не поможет. Просто все время держи руку на револьвере, вот и все.

— Да, он будет в моей сумке.

— Там, где ты его обычно носишь.

— В сумочке обычно и ношу.

— Ты все время должна чувствовать его в руке. И держи палец внутри спусковой скобы.

— Да, я всегда так делаю.

— Не помешал бы и запасной.

— Запасной мне некуда положить.

— Привяжи к лодыжке. Надень брюки. Медсестрам разрешается носить брюки?

— Да, конечно. Но они хотят видеть ноги. Я буду в форме, знаешь, типа платья? Белая такая форма.

— Кто — они? Руководство? Это они велели тебе надеть платье?

— Прости, что?..

— Ты сказала, они хотят видеть ноги…

— А! Нет, я имела в виду психов. Они любят видеть ножки, попку. Нужно потрясти сиськами, чтобы выманить их из кустов.

— А, ясно, — сказал Клинг.

— Я буду в белом халате, в маленькой белой шапочке, белых колготках и большом черном плаще. Я сегодня уже все примеряла. Одежда в больнице, переоденусь, когда приду туда завтра вечером.

— Во сколько это будет?

— Когда приду в больницу или когда выйду?

— И то, и другое.

— Прийти я должна в одиннадцать. А в парк выйду чуть позже полуночи.

— Ну, будь осторожна.

— Буду.

Они немного помолчали.

— Может, я суну его в лифчик или еще куда. Запасной пистолет.

— Да, найди какой-нибудь маленький пистолет…

— Типа «дерринджера»?

— Нет, этот не поможет. Я говорю о чем-то вроде «браунинга» или «бернаделли», знаешь?

— Да, — сказала она. — Суну в лифчик.

— На всякий случай.

— Да.

— Ты легко найдешь такой где-нибудь в городе, — сказал Клинг. — Обойдется что-то около тридцати-сорока долларов.

— Но ведь это малокалиберные пистолеты? — спросила она. — Двадцать второй калибр? Или двадцать пятый?

— Калибр ничего не значит. Двадцать второй калибр может наделать больше бед, чем тридцать восьмой. Когда стреляли в Рейгана, все потом говорили, как ему повезло, что стрелок использовал всего лишь двадцать второй калибр. Но они неправильно рассуждали. Я говорил с этим парнем из баллистики… с Дорфсманом… ты знаешь Дорфсмана?

— Нет.

— В общем, он сказал, что нужно представить себе человеческое тело как комнату с мебелью. Ты стреляешь тридцать восьмым или сорок пятым через стенку в комнате, пуля проходит через одну стену и вылетает из другой. Но когда стреляешь двадцать вторым или двадцать пятым, у пули не хватит мощности, чтобы выйти из тела, понимаешь? Она поражает диван, рикошетит от него и поражает телевизор, снова рикошетит и поражает люстру — так и с органами, понимаешь? Сердце, почки, легкие — пуля мечется внутри тела и наносит много вреда. Так что калибр тебя не должен беспокоить. Маленькие пушки могут защитить не хуже больших.

— Ага. — Эйлин поколебалась и неуверенно добавила: — Но мне все равно страшно.

— Не надо, не бойся. Все будет хорошо.

— Может, это из-за того, что я тебе вчера рассказала… Ну, о своей фантазии. До сих пор я никому об этом не говорила. И теперь у меня такое чувство, будто я испытываю судьбу. Из-за того, что произнесла вслух… Ну знаешь, что хочу быть изнасилованной.

— На самом деле ты ведь этого не хочешь.

— Не хочу.

— Значит, все это не важно.

— Кроме как ради игры и удовольствия, — сказала она.

— Что ты имеешь в виду?

— Изнасилование.

— А.

— Ну, знаешь, «сорви с меня одежду, я немножко посопротивляюсь». Типа того. Как игра.

— Ясно, — сказал он.

— Для удовольствия, — сказала она.

— Да.

— Но не по-настоящему.

— Нет.

Она долго молчала.

— Жаль только, что завтра вечером все по-настоящему.

— Возьми запасной пистолет, — сказал Клинг.

— Да, возьму, не волнуйся.

— Ну, — сказал он, — наверное…

— Нет, подожди. Поговори со мной еще.

И снова он не мог придумать, что сказать.

— Расскажи, что у тебя случилось, — попросила она. — Про развод.

— Мне не хотелось бы об этом говорить.

— А когда-нибудь расскажешь?

— Может быть.

— Только если захочешь. Берт… — Она колебалась. — Спасибо. Я чувствую себя теперь намного лучше.

— Я рад, — сказал он. — Слушай, если хочешь…

— Да?

— Позвони мне завтра ночью. Когда вернешься. Когда все закончится. Дай знать, как все прошло, ладно?

— Ну, это будет очень поздно.

— Я обычно долго не ложусь.

— Ну, если хочешь, чтобы я…

— Да, хочу.

— Только после полуночи.

— Ничего.

— Может, и позже, если мы его поймаем. Пока отвезем, зарегистрируем…

— Не важно, — сказал Клинг. — Просто позвони, как вернешься. В любое время.

— Хорошо, — сказала она. — Ну, что же…

— Спокойной ночи, — сказал он.

— Спокойной ночи, Берт, — сказала она и повесила трубку.

Он положил трубку на рычаг. Почти мгновенно телефон зазвонил снова. Клинг сразу взял трубку.

— Алло?

— Берт, это Арти, — сказал Браун. — Ты не спал?

— Нет-нет.

— Я уже полчаса пытаюсь тебе дозвониться. Думал, может, ты снял трубку с рычага. Хочешь знать, что я обнаружил?

— Выкладывай, — сказал Клинг.

Глава 13

В девять утра детективы сидели в кабинете лейтенанта и пытались осмыслить информацию, которую они успели собрать к этому времени. За ночь на улицах намело снега чуть ли не по колено, и прогнозы обещали на сегодня еще снегопад. Бернсу было интересно, выпадает ли столько снега на Аляске. Он готов был держать пари, что на Аляске снега все-таки меньше. Пока детективы рассказывали — сначала Мейер и Карелла, затем Клинг и Браун, — он делал пометки в блокноте, а теперь наступил момент, когда от него, видимо, ожидали ценных указаний, каких-то мудрых советов, которые вмиг сложат для них картинку из разрозненных кусочков пазла. Насколько помнил Бернс, до сих пор ему еще не удавалось совершить такой подвиг.

— Значит, Квадрадо опознал девушку? — сказал он.

— Да, Пит, — сказал Мейер.

— Салли Андерсон?

— Да, Пит.

— Вчера днем вы показали ему ее фотографию?

— Мы показали ему четыре разные фотографии, — уточнил Мейер. — Салли Андерсон и еще трех блондинок.

— И он выбрал Андерсон.

— Да.

— И сказал, что она жила с Лопесом и поставляла ему кокаин.

— Да.

— Он узнал об этом от двоюродной сестры? Которую зарезали?

— Только про кокаин. Остальное знал он сам.

— Про то, что Лопес и Андерсон жили вместе?

— Мы нашли дом, в котором жил Лопес — рядом с аптекой на углу Эйнсли и Шестой, — и комендант подтвердил, что Андерсон жила там с ним вместе до прошлого августа.

— То есть до того времени, когда начались репетиции «Шпика».

— Точно.

— Значит, вот она, связь, — сказал Бернс.

— Если ей можно доверять, — сказал Мейер.

— Что не вызывает доверия?

— По словам одной из танцовщиц «Шпика», Андерсон ездила на окраину города каждое воскресенье покупать кокс.

— А теперь, похоже, она ездила туда, чтобы продавать, — сказал Карелла.

— Большая разница, — сказал Мейер.

— И Квадрадо узнал это от своей кузины? — спросил Бернс.

— Да.

— Достоверно?

— Может быть.

— Джудит Квадрадо сказала брату, что Андерсон ездила туда каждое воскресенье, чтобы продавать кокс Лопесу, так?

— И поваляться на сене, — добавил Мейер.

— Как это увязывается с тем, что говорил ее бойфренд? — сказал Бернс.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Карелла.

— В одном из твоих отчетов… черт, где он? — Бернс начал рыться в бумагах на столе. — Кажется, он что-то говорил о гастрономе? Что она по воскресеньям ездила за деликатесами?

— Возможно, убивала двух зайцев одним…

— Вот, — сказал Бернс и стал читать вслух: — «Мур определил инициалы „Д. К.“ в ежедневнике как…»

— Все верно, — сказал Карелла.

— «…магазин „Деликатесы Коэна“, на пересечении Стэм и Норт-Роджерс, куда она ходила каждое воскресенье за бейглами, локсом и прочим подобным».

— А потом она могла поехать на окраину города, чтобы доставить Лопесу кокаин.

— Он ничего про это не знал? Бойфренд?

— О коксе, ты имеешь в виду? Или о том, что она мутила с Лопесом?

— О том, и о другом.

— Он сказал нам, что в ее жизни не было других мужчин и что она не принимала ничего сильнее марихуаны.

— Ему можно верить? — спросил Бернс.

— Ну, это он вывел нас на махинации со льдом, — сказал Мейер.

— Да, кстати, что со льдом? — спросил Бернс. — Есть связь с убийством?

— Вряд ли. Андерсон участвовала в деле всего один раз.

— Вы продолжите по нему работать?

— Нет доказательств, — сказал Мейер. — Мы сделали Картеру предупреждение.

— Много от него пользы, — сказал Бернс и вздохнул. — А что у нас есть по поводу Эдельмана? — спросил он Брауна. — Ты уверен, что понял все правильно?

— Проверил три раза, — ответил Браун. — Он накалывал дядю Сэма с налогами, это точно. И отмыл много наличных за последние пять лет.

— Скупая недвижимость за границей?

— Да, — кивнул Браун.

— Думаешь, именно для этого были припасены деньги в сейфе?

— Да, к его следующей поездке.

— Есть догадки, когда он туда собирался?

— Его жена сказала — в следующем месяце.

— Значит, он припрятал деньги до той поры, да?

— Похоже на то, — кивнул Браун.

— Где он взял сразу триста штук? — спросил Бернс.

— Может, и не сразу, — сказал Клинг.

— Может, он собрал их за какой-то период времени. Скажем, возвращается из Голландии с пакетом алмазов, спрятанным в детской игрушке, а потом потихоньку распродает. Шестьдесят кусков здесь, пятьдесят тысяч там, складывает в сейф…

— А потом едет в Цюрих, чтобы положить деньги на счет в швейцарском банке, — сказал Браун.

— И копит, пока не будет готов прикупить либо еще драгоценных камней, либо очередную недвижимость, — сказал Клинг.

— Логично, — сказал Бернс. — Но как это связано с двумя другими убийствами?

— Тремя, если считать Джудит Квадрадо.

— Ее зарезали, — указал Бернс. — По-моему, совсем другой почерк. Давайте сосредоточимся на убитых тридцать восьмым калибром. Есть идеи?

— Ну, есть одно соображение, — сказал Карелла.

— Какое?

— Мы не можем найти никаких других связей, кроме той, что между Лопесом и Андерсон. И даже эта связь… — Карелла покачал головой. — Мелочовка, Пит. Лопес имел горстку клиентов, девчонка, может, и снабжала его, но… Сколько она поставляла? Максимум унцию в неделю? Даже с учетом того, что она продавала актерам в театре, цифры получаются совсем небольшие. Зачем кому-то убивать ее? Или Лопеса? Где мотив?

— Может быть, это все-таки сумасшедший, — вздохнул Бернс.

Детективы молчали.

— Если это сумасшедший, — продолжил Бернс, — нам остается лишь ждать следующего убийства. Когда он пришьет какую-нибудь прачку в Маджесте или водителя грузовика в Риверхеде, мы будем уверены, что он выбирает жертв наугад.

— Что сделает связь между Лопесом и Андерсон…

— Не относящейся к делу, — кивнул Бернс. — Если следующей жертвой станет прачка или водитель грузовика.

— Мне не нравится идея ждать нового трупа, — сказал Мейер.

— А я не верю в такие совпадения, — сказал Карелла. — Особенно если учесть, что Лопес и Андерсон торговали кокаином. Не будь здесь замешан кокаин, я бы сказал, что убийца просто скачет по городу и стреляет в любого, кто ему не понравится. Однако с участием кокаина? Нет, Пит.

— Ты же сам только что говорил, что кокаина тут слишком мало для мотива, — сказал Бернс.

— И все же это кокаин, — сказал Карелла.

— А она поставляла только Лопесу? — спросил Бернс. Детективы вопросительно посмотрели на него. — Или она снабжала большее число людей, чем нам известно?

Детективы молчали.

— А где брала кокаин сама Андерсон? — спросил Бернс. — Вот чего здесь не хватает. Выясните.

Эмма и Брат Антоний праздновали предстоящий успех.

Они купили бутылку дорогого вина за четыре доллара и теперь пили за удачу. Эмма, прочитав письмо, пришла к тому же выводу, что и Брат Антоний: автор послания был тем самым человеком, кто поставлял Салли Андерсон кокаин. В письме об этом говорилось ясно.

— Он покупает восемь кило кокаина, — говорил Брат Антоний, — бодяжит его и получает денег вдвое больше, чем заплатил.

— Кто знает, сколько кокаин будет стоить, когда попадет на улицу? — заметила Эмма.

— Да, его разбавляют на всем пути вплоть до конечного покупателя. На улицу порошок попадает уже десяти-, пятнадцатипроцентной чистоты. Восемь кило, которые купил этот парень… он, кстати, производит впечатление любителя, да? Ехать туда в одиночку? С четырьмястами кусками налички?

— Точно, — сказала Эмма.

— Ну, мы тоже любители, в каком-то смысле, — сказал Брат Антоний.

— Ты очень добр, — усмехнулась Эмма.

— Короче, эти восемь кило, когда попадают на улицу, уже так разбодяжены, что из них, может, выходит тридцать два кило для продажи. Средний покупатель кокса представления не имеет, что получает. Половина кайфа, который он испытывает, идет от мысли, что он отвалил кучу денег.

Эмма снова взялась за письмо.

— «Сперва я хочу отпраздновать, — прочитала она. — На последнем этаже здания „Фримонт“ открылся новый ресторан, мы пойдем туда в субботу вечером. Очень изысканный, в европейском стиле. Не надевай трусики, Салли. Я хочу, чтобы ты оделась очень элегантно и сдержанно, но без трусиков, ладно? Как, помнишь, в „Марио“? Потом, когда вернемся домой…» — Эмма пожала плечами. — Ну, дальше розовые сопли.

— У нее трусов было больше, чем в магазине нижнего белья, — сказал Брат Антоний. — Целый ящик одних трусов.

— Вот он и просит их не надевать! — сказала Эмма и покачала головой.

— Я хочу купить тебе маленькую юбочку, как у балерин, — сказал Брат Антоний.

— Благодарю, сэр, — сказала Эмма, насмешливо приседая в реверансе.

— Почему, думаешь, она сохранила письмо? — спросил Брат Антоний.

— Потому что это любовное письмо, — ответила Эмма.

— Тогда почему она прятала его в воротнике куртки?

— Может, она была замужем.

— Нет-нет.

— Или имела еще одного дружка.

— Я думаю, на случай, если нужно будет свалить вину, — сказал Брат Антоний. — Письмо, наверное, было ее страховкой. Как доказательство, что он купил восемь кило кокса. Тупой дилетант.

— Попробуй еще раз позвонить, — сказала Эмма.

— Да, пожалуй. — Брат Антоний тяжело поднялся, подошел к телефону, взял клочок бумаги, на котором нацарапал номер, найденный в телефонной книге, и набрал несколько цифр. Эмма молча наблюдала за ним.

— Длинные гудки, — сказал он.

Она продолжала молча на него смотреть.

— Алло? — ответил голос на другом конце провода.

Брат Антоний тут же повесил трубку.

— Он дома.

— Отлично, — сказала Эмма. — Сходи, навести его, дорогой.

В десять минут второго того же четверга детективы восемьдесят седьмого участка держали совет у себя в отделе. Между тем кое-кто, не являвшийся даже полицейским, уже знал недостающую деталь, которая оказалась бы чрезвычайно ценной для их расследования, будь она им известна. Они все еще пытались ее отыскать, в то время как кое-кто вполне ею располагал. Брат Антоний — а это был он — опередил детективов на несколько шагов, пока те жевали — кто сэндвич из ржаного хлеба с горячей пастрами, кто тунца с белым хлебом, кто ролл с колбасой и сладким перцем, кто ветчину на поджаренной цельнозерновой булочке.

В шести кварталах от них Брат Антоний вошел в метро. Протиснувшись через турникет, он побежал к разукрашенному граффити поезду и ухитрился вжать себя в вагон до того, как закрылись двери, а парни из восемьдесят седьмого все пережевывали детали дела (и свои сэндвичи), пытаясь отыскать недостающее звено, которое привело бы их туда, куда ехал сейчас Брат Антоний. Это не делало чести детективному отделу полиции.

— Думаю, лейтенант прав, — сказал Мейер. — Джудит Квадрадо в картину не вписывается.

— Она хотела унаследовать торговлю Лопеса, — сказал Клинг.

— Это не может быть причиной убийства Лопеса, — сказал Карелла. — Из-за его торговли? Мы имеем дело не с колумбийскими головорезами, а…

— Откуда ты знаешь? — спросил Браун.

— Да ни один из них не потрудился бы даже плюнуть на такого мелкого дилера, как Лопес.

— Прошу тебя. Я ем, — скривился Мейер.

— Извини, — сказал Карелла и откусил от своего ролла с колбасой и перцем (забавно, как соблюдались этнические вкусы в этом отделе: Мейер ел пастрами с ржаным хлебом, Клинг ел тунца с белым, а Браун — ветчину на булочке из цельной пшеницы).

— Ладно, давайте пока включим Квадрадо в наш список жертв, — сказал Клинг.

— Начнем с Андерсон, — сказал Мейер. — О ней мы знаем больше, чем о других.

— Ну, это не так, — сказал Браун.

— Относительно, — сказал Мейер.

— Относительно — да, — признал Браун. — Но не забывайте про триста тысяч из сейфа Эдельмана.

— Ты проделал отличную работу, успокойся уже, — сказал Мейер. — Чего ты хочешь, медаль?

— Я хочу детектива первого класса, — усмехнулся Браун.

— Дай ему детектива первого, — сказал Мейер Карелле.

— На, держи, — сказал Карелла.

— Так вот, она… — начал Мейер.

— Кто? — спросил Клинг. — Квадрадо или Андерсон?

— Андерсон. Она приезжает на территорию восемьдесят седьмого каждое воскресенье, после того как покупает деликатесы у Коэна, и прыгает в постель к Лопесу…

— Ну, наверняка мы этого не знаем, — заметил Карелла.

— Да не важно, спала она с ним или нет, — сказал Клинг. — Важно то…

— Важно то, что она приезжала сюда, чтобы продать ему кокс, — подхватил Мейер. — Ты думаешь, я не понимаю, что важно?

— О чем ее бойфренд не знал, — сказал Карелла.

— Ее бойфренд не знает, где у него задница, а где локоть, — сказал Браун. — Он был уверен, что она на полную катушку задействована в ледяной афере, так ведь?

— Да, — сказал Карелла.

— Натравил вас не на ту дичь, — сказал Браун.

— Не важно, что он знал, а чего не знал, — сказал Клинг. — Нам известно, что она приезжала сюда, чтобы продавать кокаин.

— Поваляться на сене, и при этом еще сбыть унцию кокаина, — сказал Мейер. — Хороший способ провести воскресный денек.

— Странно, что он ничего об этом не знал, — сказал Карелла.

— О ком мы теперь говорим? — спросил Клинг.

— О Муре, ее парне.

— Не знал, что она трахалась с Лопесом?

— И приезжала сюда продавать кокс. Об этом-то она могла ему сказать, вам не кажется?

— Да, но она этого не сделала.

— Если он нам не врал.

— Тогда зачем ему было врать про лед? — спросил Клинг.

— Может, он не врал, просто ошибался, — сказал Браун. — Может, он думал, что она на самом деле занимается теми билетами на регулярной основе.

— Сделка была разовая, — сказал Карелла. — Как он мог этого не знать? Он практически жил вместе с ней.

— Это уже две вещи, о которых он не знал, — сказал Мейер.

— О том, что она ездила продавать кокаин, — сказал Клинг, — и о том, что она занималась льдом только один раз.

— Три, если считать ее забавы с Лопесом.

— Кроме того, он даже не знал, что она сама нюхала.

— Сказал, что она только покуривала травку.

— Практически живет с девушкой — и не знает, что она нюхает кокс.

— И приторговывает им.

— Я все вспоминаю, что у одной из жертв в сейфе лежало триста тысяч долларов, — сказал Браун.

— Опять он со своим сейфом, — сказал Мейер.

— Ты думаешь о том, что такие деньги можно получить с продажи кокаина, я прав? — спросил Клинг.

— Я думаю о человеке, который имел столько денег до того, как передать их Эдельману. И да, я думаю о том, что кокаин фигурирует в этом деле и что такие деньги приносит кокаин.

— Но не в маленькой торговле Андерсон, — сказал Мейер.

— Насколько нам известно, — сказал Карелла.

— У нас нет оснований подозревать большее, — сказал Мейер. — Если только…

— Да?

— Нет, ничего. Просто вспомнил…

— Что?

— Он сказал, что они редко проводили воскресенье вместе, так? В течение дня, я имею в виду. Он сказал, что она всегда была занята по воскресеньям.

— Кто сказал? — спросил Браун.

— Мур. Бойфренд.

— И что это значит?

— А чем занята? — спросил Мейер.

— Покупки в гастрономе, — напомнил Клинг.

— И секс с Лопесом.

— И продажа ему горстки конфеток для носа.

— И это занимало ее на целый день, да? — сказал Мейер.

— Могло занять, — сказал Браун. — Один Лопес мог занять девушку на целый день.

— Дело в том, — сказал Мейер, — что если бы она была так чертовски занята все воскресенье…

— Да? — сказал Карелла.

— То что, черт возьми, она делала все это время? Она записывает «Д. К.» в ежедневнике на каждое воскресенье, но разве это так важно, чтобы отмечать в расписании? Что она едет прикупить вкусностей? У Коэна потрясающие продукты, я не спорю, но обязательно ли писать это в ежедневнике?

— Стив, она все записывала в ежедневник. Визиты к психоаналитику, звонки матери Мура в Майами, танцклассы, встречи с агентом… Почему бы ей не записать и гастроном?

— Тогда почему бы ей просто не написать «Коэн» или «продукты»? Почему она писала инициалы гастронома?

— Почему? — спросил Браун.

— Я не знаю почему. Я спрашиваю.

— Мур сказал, что инициалы означают «Деликатесы Коэна».

— Но Мур много чего не знает, так ведь? — сказал Клинг.

— Сначала он говорит нам, что она только курила травку, потом — что она вовлечена в ледяную аферу Картера, потом — что ездила к Коэну каждое воскресенье…

— Слишком занят, чтобы проверять ее перемещения.

— Слишком занят учебой.

— Слишком занят взвешиванием сердец и почек.

— Занят-занят.

— Все заняты.

— Но чем конкретно? — сказал Браун.

— По воскресеньям, ты имеешь в виду?

— Девушка. По воскресеньям.

— Гастроном, кокаин, — сказал Клинг, пожимая плечами.

— И секс с Лопесом.

— У Мура нет причин лгать, — сказал Мейер. — Он, вероятно, просто ошибался.

— Тем не менее, — сказал Карелла, — они были близки.

— Очень близки.

— Она даже звонила его матери каждую неделю.

— Милой богатой вдове в Майами.

— Почему же, если они были так близки, он так заблуждался?

— Да. Он должен был хотя бы догадываться.

— Майами, ты сказал? — спросил Браун.

— Что?

— Его мать живет в Майами?

— Да.

— Майами, — повторил Браун.

— Что — Майами?

— Я все думаю про триста кусков в сейфе.

— Забудь ты о своем сейфе хоть на минуту!

— Но только предположи… — сказал Браун.

— Что предположить?

— Что триста кусков — кокаиновые деньги.

— Слишком большая натяжка.

— Не в случае, когда мы имеем дело с двумя жертвами, связанными с кокаином.

— Хорошо, предположим, деньги кокаиновые. И что?

— А что вы думаете, когда слышите о Майами?

Трое детективов озадаченно посмотрели на него.

— Ну конечно! — сказал Мейер.

— Слишком большая натяжка, — сказал Клинг.

— Нет, постой, — сказал Карелла. — Просто потому, что его мать живет в Майами…

— Это не означает…

— Он даже не латинос, — сказал Мейер. — Если бы он поехал туда, желая купить кокаин…

— И потом, на что? — спросил Клинг. — В сейфе было триста тысяч. Чтобы поднять такие деньги здесь, ему нужна была по крайней мере половина этой суммы на покупку в Майами.

— У него недавно умер отец, — сказал Карелла.

— Когда? — спросил Браун.

— В прошлом июне. Мур сказал нам, что отец оставил ему наследство, достаточное для того, чтобы открыть свою практику, когда получит диплом.

— Сколько он унаследовал? — спросил Клинг. — Помните, с какими цифрами мы имеем дело. Триста кусков наличными.

— Ерунда, — сказал Мейер и покачал головой. — Только потому, что мать Мура живет в Майами, мы решаем, что он поехал туда и потратил все, что отец ему оставил…

— А что такого? — сказал Браун. — По-моему, чертовски хорошая версия.

— Купил там сколько-то кокса… — сказал Карелла.

— Много кокса, — сказал Браун. — Достаточно, чтобы заработать триста кусков.

— Которые оказались в сейфе Эдельмана.

— Он купил у Эдельмана бриллианты…

— Нет записи о сделке.

— Зачем им какие-то записи? Мур отмывает деньги, обменивая их на алмазы, а Эдельман отмывает наличные деньги, покупая недвижимость в Европе.

— Очень мило, — сказал Мейер. — Если вы верите в сказки.

— А что не так? — спросил Карелла.

— Во-первых, мы даже не знаем, сколько парень получил в наследство. Скорее, десять или двадцать тысяч долларов. Если не меньше. Далее, как студент-медик мог подобраться к колумбийским наркобаронам в Майами, совершить такую крупную сделку и уйти живым?

— Это возможно, — сказал Карелла.

— Все возможно, — кивнул Мейер. — И солнце может светить в полночь, почему нет? Еще мы предполагаем, что он вступил в контакт с подпольным торговцем бриллиантами…

— Да ладно, — сказал Браун, — это как раз самая легкая часть. В городе наверняка сотни таких, как Эдельман.

— Может, и так. Но даже если предположить, что все это возможно: Мур унаследовал большие деньги, нашел контакт в Майами, удвоил свои деньги, купив чистый порошок там и продав его разведенным здесь, отмыл деньги, купив бриллианты или рубины или что там… давайте пока примем это за факт, да?

— Звучит не так уж неправдоподобно, — сказал Карелла.

— И это могло бы объяснить, почему он так во многом ошибался, — сказал Клинг.

— Отлично, — сказал Мейер. — Тогда скажите мне: как человек может быть в двух местах одновременно?

— Это ты о чем? — сказал Карелла.

— Как он мог быть возле дома Андерсон, застрелить ее — и в то же самое время находиться в собственной квартире, готовясь к экзамену и слушая радио? Стив, ты сам разговаривал с тем студентом, Лоубом, и он подтвердил, что они перезванивались всю ночь, он сказал, что слышал радио в квартире Мура, сказал…

И в этот момент в комнату вошел детектив Ричард Дженеро с миниатюрным японским радиоприемником под мышкой. Детективы уставились на него во все глаза. Дженеро подошел к своему столу, поставил радио, бросил взгляд на открытую дверь лейтенанта — явный знак, что Бернс еще не вернулся с обеда — и врубил звук на полную мощность.

— Ладно, — сказал Мейер. — Поехали.

Из квартиры доносилась очень громкая музыка. Брат Антоний постучал в дверь еще раз.

— Кто там? — спросил голос из глубины квартиры.

— Мистер Мур? — крикнул Брат Антоний.

— Секундочку, — сказал голос.

Музыка стала тише. Видно, парень убавил громкость.

Брат Антоний услышал шаги, приближающиеся к двери.

— Кто там? — снова сказал голос, на этот раз возле самой двери.

В этом городе люди не открывают незнакомцам. Брат Антоний задумался. Дверь ломать ему не хотелось.

— Полиция, — сказал он.

— Э-э…

Он ждал.

— Подождите секунду, ладно? — сказал голос.

Шаги стали удаляться. Он прижал ухо к деревянной двери. Там что-то двигали. Он подумал, не сломать ли все-таки дверь. Но решил подождать. Шаги снова приблизились к двери. Загремел замок. Дверь открылась.

— Мистер Мур? — сказал он.

Мур только бросил на него взгляд и сразу же стал закрывать дверь. Брат Антоний навалился всем телом — дверь распахнулась и отбросила Мура в комнату. Брат Антоний вошел, захлопнул дверь и запер замок. Мур таращился на него, стоя в нескольких футах и держась за плечо, там, где его ударила дверь. За спиной Мура, на столе, тихо играло радио. Брат Антоний решил, что на обратном пути захватит с собой этот приемник.

— В квартире есть кто-нибудь, кроме вас? — спросил он.

— Кто вы такой, черт возьми? — сказал Мур.

— У меня имеется письмо, которое вы написали, — сказал Брат Антоний.

— Какое письмо? О чем вы говорите?

— Из Майами, — сказал Брат Антоний. — Девушке по имени Салли Андерсон. Которая теперь мертва. Да упокоится ее душа с миром.

Мур промолчал.

— Салли получала кокаин от вас, — сказал Брат Антоний.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Она получала от вас кокаин и продавала его на окраине, — сказал Брат Антоний. — Пако Лопесу.

— Я не знаю никого по имени Пако Лопес.

— Но Салли Андерсон вы знаете, не так ли? Вы написали ей в августе о том, что купили в Майами большую партию кокаина. Где сейчас этот кокаин, мистер Мур? Тот кокаин, которым торговала Салли?

— Я ничего не знаю о кокаине, которым якобы торговала Салли…

— Мистер Мур, — тихо сказал Брат Антоний, — я не хочу причинять вам вреда. О Салли мы узнали от девушки по имени Джудит Квадрадо, которая серьезно пострадала, потому что недостаточно быстро сказала нам то, что мы хотели узнать.

— Кто — мы? — спросил Мур.

— Не ваше дело, — сказал Брат Антоний. — Ваше дело — сказать мне, где кокс. Это единственное дело, о котором вам стоит сейчас беспокоиться.

Мур молча смотрел на него.

— Да, мистер Мур, — кивнул Брат Антоний.

— Он весь продан.

— Вы купили восемь кило…

— Где вы нашли письмо? — сказал Мур. — Она сказала, что сожгла его!

— Значит, соврала. Как и вы, мистер Мур. Если все восемь кило ушли, где же она брала то, что продавала в городе?

— Не все, — сказал Мур. — Я продал шесть.

— А два оставшихся?

— Я отдал их Салли. Она забрала их отсюда, я не знаю, где они находятся.

— Вы отдали ей два кило кокаина? За которые заплатили сотни тысяч? Мистер Мур, не говорите глупостей.

— Я говорю правду. Она была моей девушкой, я отдал ей…

— Нет, — сказал Брат Антоний.

— Что бы она ни сделала с ними…

— Нет, вы не отдали ей два кило кокса, мистер Мур. Так сильно не любят. Где же они?

— Салли забрала их отсюда, они, наверное, в ее квартире. Если полиция не конфисковала.

— Мне известно точно, что в ее квартире кокаина нет, так что, возможно, полиция его и забрала. Кто их знает, этих воров? — Брат Антоний улыбнулся. — Но я не думаю, что это так. Я не думаю, что вы отдали бы два кило кокаина ценой в сто тысяч баксов, мистер Мур. Тем более когда он уже стоит в два раза дороже, чем вы заплатили за него в Майами. Нет, сэр. Так где же он?

— Я уже сказал…

Брат Антоний вдруг схватил одну руку Мура своей правой рукой, подтащил Мура к себе, а затем положил свою левую ладонь сверху, так, что образовался своего рода сэндвич, начинкой которого была рука Мура, зажатая между руками Брата Антония. Брат Антоний начал сдавливать ладони.

Мур закричал.

— Тс-с, — прошептал Брат Антоний и сжал сильнее. — Не надо вопить, я не хочу привлекать внимание. Я просто сломаю тебе руку, если не скажешь, где кокс. Это для начала. Потом я придумаю, что сломать еще.

— Пожалуйста, — прошептал Мур. — П-пожалуйста… отпустите…

— Кокс, — сказал Брат Антоний.

— Кровать… в спальне…

Брат Антоний выпустил его руку.

— Показывай. Как рука? — спросил он заботливо и подтолкнул Мура к открытой двери в спальню.

На кровати лежал чемодан.

— Собираешься куда-нибудь? — спросил Брат Антоний. Мур промолчал. — Ну, где?

— В сумке, — сказал Мур.

Брат Антоний попытался расстегнуть молнию.

— Тут замок, — сказал он.

— Я дам ключ, — сказал Мур и направился к шкафу.

— Собирался в путешествие, да? — спросил Брат Антоний, улыбаясь, а затем улыбка застыла на его лице, потому что Мур обернулся от шкафа с револьвером в руке. — Эй, что…

Это были последние слова Брата Антония. Мур нажал на спусковой крючок один раз, а затем второй, и обе пули тридцать восьмого калибра попали Брату Антонию в лицо — одна вошла чуть ниже левого глаза, другая разбила зубы и верхнюю десну. Брат Антоний рефлекторно взмахнул руками и рухнул огромной коричневой кучей к ногам.

Мура.

Мур посмотрел на него сверху вниз.

— Тупой сукин сын, — прошептал он.

Он сунул револьвер за пояс, вышел из спальни и прошел через гостиную на кухню. Не было времени паковать что-то еще, соседи наверняка услышали выстрелы. Нужно убираться отсюда. Забрать бриллианты и остаток кокаина и уходить как можно скорее.

Он подошел к холодильнику и открыл дверь морозилки.

На небольшой полке у задней стены морозильной камеры стояли два лотка с кубиками для льда. Он достал лоток, стоявший слева, подошел к раковине и пустил горячую воду. Дождавшись, когда вода нагреется, сунул лоток под кран. Кубики льда начали таять. Они таяли целую вечность. Он ждал, прислушиваясь к звукам в коридоре — не идет ли кто. Наконец, выключил кран, осторожно слил воду из лотка, и снял с него пластиковую сетку. На дне лотка влажно блестели алмазы. Он высыпал их на край посудного полотенца, разложенного на столе, и другим краем полотенца стал промакивать сверху, когда услышал треск ломающегося дерева. Он обернулся к гостиной.

— Мур? — раздался мужской голос.

Он выскочил из кухни с револьвером в руке, узнал Мейера и Кареллу, увидел, что оба вооружены, увидел за их спинами еще двух вооруженных мужчин, одного белого и одного черного, и, возможно, устроил бы перестрелку даже теперь, если бы Карелла не сказал ему очень тихо:

— Я бы не стал.

И он не стал.

Глава 14

К одиннадцати часам вечера того же четверга стало ясно, что Мур скажет им только то, что считает нужным сказать, и ничего больше. Поэтому он и отказался от права на присутствие адвоката во время допроса. Поэтому он и отмахивался от их предупреждений в духе «Миранда — Эскобедо»^[63] и рассказывал все, что они хотели знать о кокаине, найденном в его квартире, и о письме, которое он написал Салли Андерсон в августе. Он понимал, что на наркотиках его взяли с поличным, однако питал надежду, что ему удастся отмазаться от убийств. Они хотели доказать его вину в четырех — а может, пяти, если он убил и Джудит Квадрадо, — тяжких преступлениях. Он же надеялся на обвинение в преступлении класса А-1, за обладание четырьмя или более унциями наркотического вещества, что наказывалось в лучшем случае сроком от пятнадцати до двадцати пяти лет, в худшем — пожизненным заключением. С хорошим адвокатом он мог опустить степень преступления до класса А-2, получить минимальный срок в три года и выйти через два. Что касалось Брата Антония, тут он ссылался на самозащиту в надежде избежать наказания вовсе. Ему прочили по крайней мере несколько сроков подряд за четыре убийства, он же надеялся в ближайшем обозримом будущем выйти на свободу. Таким образом, они несколько расходились в своих интересах и устремлениях.

— Что ж, послушаем вас еще раз, — сказал Карелла.

— Сколько можно рассказывать одно и то же? — устало произнес Мур. — Пожалуй, мне все-таки стоило попросить адвоката.

— Вы по-прежнему вправе это сделать, — сказал Карелла для записи, чтобы было ясно, что Мур выкладывает всю эту информацию по собственной доброй воле.

Они сидели в комнате для допросов. На столе, между Муром и четырьмя детективами, стрекотал магнитофон. Карелла сидел напротив Мура и видел за его спиной зеркальное окно. Мур сидел спиной к зеркалу. В комнате наблюдения за окном никого не было.

— Зачем мне адвокат? Я признал кокаин. Вы нашли у меня кокаин, вы меня взяли с ним.

— Два кило, — сказал Мейер.

— Меньше, — сказал Мур.

— Но вы купили в Майами восемь килограммов. Письмо, которое вы написали…

— Не надо было мне писать то письмо, — сказал Мур.

— Но вы написали.

— Сглупил, — сказал Мур.

— И совершили убийство, — сказал Клинг.

— Я убил человека, который ворвался в мою квартиру с револьвером, — уже в который раз повторил Мур. — Мы боролись, я выхватил у него оружие и выстрелил. Самооборона.

— Этот же револьвер использовался в трех других убийствах, — сказал Браун.

— Я ничего ни о каких других убийствах не знаю. В любом случае это не было убийство, это была самооборона.

— Кажется, вы изучаете медицину? — сказал Клинг.

— И что?

— Откуда такие познания в законах?

— Просто я знаю разницу между хладнокровным убийством и самообороной.

— Салли Андерсон вы убили тоже при самообороне? — спросил Карелла.

— Я не убивал Салли.

— Или Пако Лопеса?

— Я не знаю никого по имени Пако Лопес.

— А по имени Марвин Эдельман?

— Никогда не слышал.

— А откуда у вас бриллианты, которые мы нашли в вашей кухне?

— Я купил их на деньги, которые получил от продажи шести килограммов кокаина.

— У кого купили?

— Какая разница? Закон запрещает людям покупать бриллианты?

— Только если люди потом убивают того, у кого они их купили.

— Я купил их у торговца, имени которого не знаю.

— Анонимный торговец алмазами, да? — сказал Мейер.

— Проездом из Амстердама, — кивнул Мур.

— Как вы на него вышли?

— Он сам связался со мной. Прослышал, что у меня имеются наличные деньги.

— Сколько наличных? — спросил Карелла.

— Я купил восемь кило за четыреста тысяч.

— Очень дешево, — заметил Браун.

— Я говорил вам, человек сделал мне одолжение.

— Тот человек из Майами.

— Да.

— Как его зовут?

— Я не обязан этого говорить. Он сделал мне одолжение, зачем мне навлекать на него беду?

— Потому что вы спасли жизнь его сына, верно? — сказал Мейер.

— Верно. Мальчик задыхался. Я сделал прием Геймлиха. Его отец сказал, что хочет меня отблагодарить.

— Так вот как вы попали в наркобизнес, да? — сказал Браун.

— Да, так.

— Откуда у вас четыреста тысяч?

— От моей матери. Из денег, которые ей оставил отец.

— И она хранила четыреста тысяч под матрасом, да?

— Нет. Часть из них была в денежных фондах, остальное — в ценных бумагах. Она получала около тринадцати процентов. Я обещал ей сделать пятнадцать процентов.

— Вы вернули ей деньги?

— За месяц, все до цента.

— Плюс проценты?

— Да, из расчета пятнадцати процентов годовых.

— Вы вернули… сколько это получается, Арти?

— Пятнадцать процентов с четырехсот тысяч?

— В месяц.

— Пять тысяч долларов, — сказал Мур.

— Значит, вы вернули ей четыреста пять тысяч? — спросил Карелла.

— Да.

— Когда?

— В конце сентября. Я отдал ей деньги вскоре после премьеры «Шпика».

— Столько времени потребовалось, чтобы распродать эти восемь кило?

— Только шесть кило.

— Сколько вы получили за продажу шести?

— Я развел их, получилось двенадцать килограммов. Я получил по шестьдесят тысяч за кило.

— Сколько это получается, Арти? — спросил Карелла.

— Семьсот двадцать тысяч долларов, — сказал Мур.

— И вы вернули матери четыреста пять.

— Да.

— И у вас осталось…

— Триста пятнадцать.

— Триста из которых вы уплатили Эдельману за бриллианты.

— Я не знаю никого по имени Эдельман, — сказал Мур.

— Но за бриллианты вы отдали именно столько, не так ли?

— Примерно.

— Голландцу, что был тут проездом, да?

— Да.

— И сколько можно купить на такие деньги?

— Примерно двадцать пять каратов. Я получил скидку, потому что покупал за наличные.

— Сколько камней вы купили?

— Тридцать шесть. Большинство из них по четверти и половине карата. Несколько камней по одному карату. Различных размеров и огранки — американской, европейской… Вы их видели.

— Как раз достаточно, чтобы уместилось в лоток для льда, верно?

— Я придумал это уже потом.

— Это первое место, куда заглянет грабитель, — сказал Мейер.

— Я ничего о грабителях не знаю.

— Почему вы выбрали бриллианты?

— Хорошая инвестиция. За последние тридцать лет, прежде чем показатели снизились, бриллианты выросли в цене более чем на тысячу процентов. Я полагал, они должны снова начать расти.

— Вы просто предприимчивый молодой бизнесмен, верно? — сказал Браун.

Мур промолчал.

— Где вы продали эти шесть кило?

— Я не обязан вам этого говорить.

— Почему вы оставили у себя два килограмма?

— Салли решила, что мы могли бы получить за них больше, продавая по граммам.

— Как Пако Лопес.

— Я не знаю никакого Пако Лопеса. Салли говорила, что это может занять какое-то время, но в долгосрочной перспективе мы получим с этих двух кило дополнительно тысяч пятьдесят. Продавая грамм-дилерам по унциям…

— Еще один предприимчивый молодой бизнесмен, — сказал Браун.

— Бизнесвумен, — сказал Мейер.

— Коммерсант, — сказал Клинг.

— И почему вы решили убить этих людей? — спросил Карелла как бы невзначай.

— Я никого не убивал, кроме человека, который ворвался в мою квартиру, — сказал Мур. — А это была самооборона. Человек пришел с револьвером, мы боролись, я отобрал револьвер и выстрелил в него. Он пытался меня ограбить.

— Он знал, что у вас осталось два кило кокаина, да?

— Не знаю, что он знал. И потом, осталось меньше двух кило. Мы понемногу брали из них с тех пор, как я вернулся из Майами.

— И продавали здесь и там по всему городу.

— Этим занималась Салли.

— Делала доставки по воскресеньям, так?

— Да.

— Именно это и означали инициалы «Д. К.», не так ли? Не «Деликатесы Коэна». «Доставка кокаина».

— Да, доставка.

— Пако Лопес вывел ее на других грамм-дилеров, которых она…

— Я не знаю никого по имени Пако Лопес.

— Почему вы убили его первым?

— Я не знаю, о ком вы говорите.

— Почему вы убили Салли?

— Я этого не делал.

— И Эдельмана.

— Я не знаю никакого Эдельмана. Вы меня взяли на наркотиках, так обвиняйте в хранении наркотиков. Я убил вооруженного злоумышленника в порядке самообороны. Не пойму, в чем вы можете обвинить меня еще…

— В убийстве, — сказал Карелла.

— Если самооборона — это убийство, отлично. Но ни один присяжный в здравом уме…

— Вы эксперт и по системе присяжных, да? — сказал Мейер.

— Я ни в чем не эксперт, — сказал Мур. — Мне повезло сделать хорошие инвестиции, и я этим воспользовался.

— А потом решили защитить свои инвестиции, убив…

— Я убил только одного человека — того, кто ворвался в мою квартиру с оружием.

— Он знал, что в квартире есть бриллианты?

— Я не знаю, что он знал.

— Просто случайно к вам попал, да?

— В этом городе такое не редкость.

— Не знал, что у вас есть наркотики, не знал о бриллиантах.

— Я никогда в жизни его раньше не видел, откуда мне знать, какие у него были мотивы? Он ворвался с оружием. Мы боролись…

— Да, забрали револьвер и выстрелили в него.

— Да.

— Тот мужик был здоровый, как медведь гризли. Как вы отобрали у него револьвер?

— Я умею за себя постоять, — сказал Мур.

— Даже слишком хорошо, — сказал Карелла и вздохнул. Он посмотрел на часы на стене. Было без десяти минут двенадцать. — Ладно, давайте еще раз.

С пистолетом в бюстгальтере она чувствовала себя глупо.

Пистолет был «льяма» двадцать второго калибра, шестизарядный и, как она надеялась, достаточно смертоносный. Длиной в четыре и три четверти дюйма, он был достаточно мал, чтобы уютно, хоть и не слишком удобно, поместиться между грудей. Пистолет весил всего тринадцать с половиной унций, но ей казалось, что все тринадцать с половиной фунтов. Кроме того, металл был очень холодным — она оставила три пуговицы на халате расстегнутыми, на случай, если понадобится быстро достать «льяму», и ветер, прямиком с Северного полюса, задувал под черный плащ и в распахнутый ворот. Ее груди замерзли, а соски затвердели — но это, возможно, потому, что ей было смертельно страшно.

Эйлин не нравился план операции, она им сразу так и заявила. И после того, как они прошли весь маршрут, она повторила свои возражения. На то, чтобы пройти от начала до конца по извилистой дорожке, которая пересекала парк по диагонали, ушло восемь минут. Она шла чуть быстрее обычного, как должна идти женщина по безлюдной местности в полночь. Она ратовала за классическое прикрытие, когда один из полицейских идет впереди нее, а другой сзади, на достаточно безопасном расстоянии.

Ее прикрывали два старожила из участка Чайна-тауна, оба детективы первого класса. Абрахамс («Зови меня просто Морри», — сказал он еще в участке, когда они обсуждали стратегию) утверждал, что, если кто-нибудь будет идти впереди нее, это отпугнет насильника в том случае, если тот появится спереди. Маккенн («Я Микки», — представился он) утверждал, что, если парень появится сзади, он заметит идущего за ней человека и смоется. Эйлин соглашалась с тем, что они говорили, и все же их план ей не нравился. Они хотели расположиться по одному на обоих концах пути, на противоположных сторонах парка. Если насильник появится, когда она будет на полпути через парк — как в трех последних случаях, — она окажется в четырех минутах от каждого из них. Ну, может, в трех минутах, если они примчатся галопом.

— Если у меня возникнут проблемы, — сказала Эйлин, — вы не успеете прийти мне на помощь. Почему не спрятаться где-нибудь под деревьями в центре парка? Там, где он нападал последние три раза. Спрячьтесь за кустами, и нас не будут разделять четыре минуты.

— Три минуты, — поправил Абрахамс.

— Три последних раза он нападал в центре парка, — повторила она.

— А если он в этот раз будет проверять территорию? — сказал Маккенн.

— И увидит двух парней, прячущихся за кустами? — сказал Абрахамс.

— Он смоется, — сказал Маккенн.

— У тебя в сумке будет передатчик, — сказал Абрахамс.

— Сильно мне поможет ваш передатчик, если преступник решит ткнуть мне в глаз ножом для колки льда, — сказала Эйлин.

— У передатчика голосовое активирование, — сказал Маккенн.

— Потрясающе, — сказала Эйлин. — И это поможет вам бежать быстрее? Даже если я буду вопить как сирена, вы все равно с конца парка не добежите до меня раньше, чем через три минуты. А за эти три минуты я могу войти в городскую статистику.

Абрахамс засмеялся.

— Ничего смешного, — сказала Эйлин. — Мы говорим о моей безопасности.

— Нравится мне эта девчонка, — смеясь, сказал Абрахамс.

— Передатчик ловит шепот с восьми метров, — сказал Маккенн.

— Ну и что? — сказала Эйлин. — Вам все равно потребуется три минуты, чтобы до меня добраться. Морри, может, ты пойдешь приманкой? Или ты, Микки? Наденете мой халатик и шапочку. А я посижу на краю парка, послушаю радио. Как вам?

— Мне правда нравится эта девчонка, — смеясь, повторил Абрахамс.

— А что ты предлагаешь? — спросил ее Маккенн.

— Я уже говорила. Под деревьями. Вы спрячетесь под деревьями в центре парка.

— Бессмысленно. Парень прочешет парк, увидит нас и поймет, что мы в засаде. С таким же успехом можно просто забыть обо всей операции.

— И пусть дальше насилует медсестер, — сказал Абрахамс.

Оба посмотрели на нее выжидающе.

Вот к чему в конце концов все в итоге сводилось. Нужно было показать им, что ты не хуже их, доказать, что готова рисковать так же, как и они рисковали бы в аналогичных обстоятельствах, доказать, что и у тебя есть яйца.

— Хорошо, — со вздохом сказала Эйлин.

— Серьги лучше снять, — сказал Маккенн.

— Я не сниму эти серьги, — сказала она.

— Медсестры не носят серег. Я никогда не видел медсестру в сережках. Он их заметит.

— Я их не сниму, — твердо сказала она.

«Вот так, — думала Эйлин, шагая по парку, — пусть я без яиц, зато в моих счастливых сережках, и с пистолетом в бюстгальтере, и с еще одним в сумочке, рядом с голосовым передатчиком, который улавливает шепот с восьми метров, как сказал Маккенн, который, должно быть, уже находится в двух с половиной минутах отсюда, на юго-восточном углу парка, тогда как Абрахамс — в трех с половиной минутах, на северо-западном углу».

Если преступник сегодня нападет, размышляла Эйлин, то сделает это здесь, на полпути через парк, подальше от уличных фонарей. По обеим сторонам дорожки шли ели, сосны, заснеженные кусты. Он выпрыгнет из-за деревьев, утащит меня с дорожки, как поступал с другими. Здесь он нападал последние три раза, здесь должен напасть сейчас. Его описания были противоречивы, как всегда бывает в таких преступлениях, как изнасилование. Одна из жертв говорила, что он черный, другая — что белый. Девушка, которую он ослепил, с рыданиями рассказала следователю, что преступник маленький, приземистый и сильный как горилла. Другие две медсестры утверждали, что он очень высокий, стройный, с мускулатурой тяжелоатлета.

Они по-разному описывали его одежду: деловой костюм, черная кожаная куртка с синими джинсами, спортивный костюм. Одна из медсестер полагала, что ему около сорока пяти, другая считала, что максимум двадцать пять, третья вовсе не имела никакого мнения о его возрасте. Первая медсестра сказала, что насильник — блондин. Вторая сказала, что на нем была кепка, вроде бейсбольной. Та, которую он ослепил… Ладонь Эйлин на рукояти револьвера в сумочке начала потеть.

Странно, у нее всегда потеют руки, когда она оказывается в трудном положении. Интересно, потеют ли руки у Маккенна, который был сейчас в трех минутах позади нее, или у Абрахамса, который был на таком же расстоянии от нее на другом конце парка. И еще интересно, слышен ли в их передатчиках стук ее каблуков по асфальту. Дорожка была расчищена от снега, но иногда встречались островки льда, и сейчас она обошла один из них и вгляделась во тьму. Глаза уже привыкли к темноте, и ей показалось, что под деревьями что-то движется. Она чуть было не замерла в испуге… впрочем, нельзя, хорошая приманка продолжит беспечно шагать, хорошая приманка позволит насильнику сделать ход, хорошая приманка… Ей показалось, что впереди раздался какой-то шум.

Ее пальцы сжались на рукояти револьвера.

Там кто-то насвистывает?

Беспокойно вглядываясь во тьму, Эйлин продолжала идти. Она уже миновала середину пути — Маккенн теперь был немногим больше, чем в трех с половиной минутах позади нее, а Абрахамс в двух с половиной минутах впереди, все равно слишком далеко, — когда увидела мальчика на скейтборде. Насвистывая, тот быстро катил ей навстречу, выписывая на дорожке изящные дуги. Не старше тринадцати или четырнадцати лет, без шапки, в синей лыжной парке и джинсах, ноги в кроссовках мастерски направляли скейтборд. Полночный свистун, уперев руки в боки, легко балансировал, наслаждаясь темнотой и тишиной пустого парка. Он приближался, по-прежнему насвистывая. Эйлин улыбнулась, и ее рука расслабилась на рукояти револьвера.

А потом вдруг он свернул к ней, присел, сместив вес на одну сторону доски, скейтборд выскользнул из-под него, полетел в Эйлин и больно ударил ее по ногам. Она потянула револьвер из сумки, но в ту же секунду мальчишка ударил ее по лицу. Револьвер выстрелил, оставаясь по-прежнему в сумке, проделав дыру, через которую вылетели кусочки кожи, сигареты, жевательная резинка и бумажные салфетки — но не передатчик, надеялась она, Иисусе, только не передатчик!

В следующие тридцать секунд — не могло пройти больше времени — ее палец рефлекторно сдавил спусковой крючок, и снова выстрел разбил тишину ночи. Их дыхание судорожно вырывалось изо ртов, смешиваясь, улетая по ветру; мальчишка ударил ее по груди, и ей вспомнились слова из руководства по психологическому взаимодействию: «в случае опасности быть жестоко избитым или убитым…», револьвер выстрелил в третий раз, парень ударил ее кулаком по губам — ребенок, всего лишь ребенок… Она ощутила во рту привкус крови, почувствовала, что слабеет, а он схватил ее за правую руку, вывернул ее за спину, заставляя опуститься на колени…

— Брось его! — дергая за руку, прошипел он. — Брось!

Ее пальцы разжались, револьвер с грохотом упал на асфальт.

Эйлин попыталась подняться, когда он встал к ней лицом, однако он толкнул ее обратно, да так сильно, что у нее перехватило дыхание. Парнишка попытался ее обхватить, и тогда она пнула его обутой в жесткий ботинок левой ногой, полы белого халата взметнулись, черный каблук ударил по бедру — но низко, слишком низко. Она спрашивала себя, сколько прошло секунд и где застряли Маккенн и Абрахамс, ведь говорила им, что план не хорош, говорила… Он начал бить ее по лицу. Сев на нее верхом, обеими руками он наносил пощечины, почему-то более болезненные, чем удары кулаком. Крупные мозолистые руки били по щекам и челюсти, снова и снова, голова Эйлин моталась от каждой пощечины, он навалился ей на грудь, вжимая в ее грудь… пистолет. Она вспомнила о пистолете в бюстгальтере.

Эйлин пыталась вывернуться, не вышло — руки были прижаты к земле его коленями, она попыталась повернуть голову, чтобы избежать очередной пощечины, и по-идиотски отметила, что белая шапочка медсестры так и лежит там, где упала.

Пощечины вдруг прекратились.

Был только мрак и звук его дыхания, вырывавшийся короткими, рваными всплесками. Руки насильника потянулись к отвороту халата. Схватились за ткань, дернули — отлетели пуговицы, — он потянулся к ее груди и снова замер. Он увидел пистолет, он не мог не увидеть пистолет. Его молчание пугало сильнее, чем до этого ярость. Один пистолет мог означать, что умная девушка знает: городские парки опасны. Второй пистолет, спрятанный в бюстгальтер, мог означать только одно. Эта девушка — коп.

Он переместил вес чуть вбок, и Эйлин поняла: он что-то ищет в кармане своих брюк. Она поняла: ищет оружие… «Он хочет ослепить меня!»

Страх обратился в лед. Холодный, ясный и твердый.

Она поняла, что не может рассчитывать на конницу или морскую пехоту, которые придут ей на помощь. Здесь, в этот момент, не было никого, кроме испуганной Эйлин, и никто не позаботится о маленькой Эйлин, кроме нее самой. Она воспользовалась тем, что вес насильника сместился влево, когда его рука полезла в правый карман — на долю секунды, но этого хватило, чтобы, приподняв левое плечо, оттолкнуться всем телом от земли и, добавляя свой вес и импульс, продолжить движение, которое начал он сам. Они перекатились, словно были настоящими любовниками, и он опрокинулся навзничь.

Его правая рука была все еще в кармане, когда Эйлин вскочила на ноги. Он быстро перевернулся, правая рука вылетела из кармана, и в ней, открываясь, щелкнул нож. В ту же секунду Эйлин выхватила из бюстгальтера «льяму». Он увидел пистолет в ее руке и, возможно, увидел ее взгляд, хотя луны не было. Ей нравилось думать потом, что произошедшее дальше не имело ничего общего со звуками торопливых шагов с севера и юга — ничего общего с приближением Абрахамса и Маккенна.

Он отбросил нож в сторону.

Сначала он попросил:

— Не бейте меня.

Потом попросил:

— Не выдавайте меня.

— Ты в порядке? — спросил Абрахамс.

Эйлин кивнула. Она никак не могла отдышаться. Рука, держащая пистолет, еще дрожала.

— Я бы убила его, — прошептала она.

— Что? — сказал Абрахамс.

— Совсем мальчик, — прошептала она.

— Надо вызвать «Скорую», — сказал Маккенн. — По-моему, она…

— Я в порядке! — яростно выпалила Эйлин, и оба подозрительно уставились на нее. — Я в порядке, — повторила она уже спокойнее и вдруг ощутила слабость и головокружение, и взмолилась про себя: «Только не отключись на глазах у двух ветеранов Чайна-тауна, только не отключись!» — и стояла там, глубоко дыша, пока тошнота и головокружение не прошли, и тогда она слабо улыбнулась и с иронией произнесла: — Что же вас так задержало?

Они провозились с Муром почти до четверти второго, и Клинг приехал домой только в два часа ночи. От Мура они получили, по сути, то, что и ожидали получить: то, в чем он сам пожелал сознаться. Примерно через восемь часов Карелла и Мейер отвезут Мура в суд, где клерк составит краткий документ, в котором будут перечислены обвинения. Этот так называемый «желтый лист» передадут судье на заседании, назначенном на то же утро, и он навсегда станет частью биографии Мура. Пока же оставалось только ждать, когда заработают жернова мельницы правосудия.

Клинг устал до предела, но первое, что он сделал, войдя в квартиру, это набрал номер Эйлин. Ему никто не ответил.

Он прослушал двенадцать длинных гудков, повесил трубку, набрал номер снова, медленно и осторожно, и выслушал еще десяток длинных гудков. Трубку никто не брал. Он раскрыл телефонную книгу полиции на букве «Р» и нашел номер Фрэнка Райли, копа, с которым он вместе учился в академии полиции и который теперь служил детективом второго класса в отделении Чайна-тауна. Он набрал номер участка, представился дежурному сержанту, а потом спросил, нет ли у них какой-либо информации об операции в парке Уорт-Мемориал, проводившейся той ночью. Дежурный сержант ничего об операции не знал и переключил его на отдел детективов, где Клинг побеседовал с усталым полицейским из ночной смены. Тот слышал, что все прошло, как планировалось, однако подробностей не знал. Клинг спросил его, все ли в порядке с детективом Берк, и полицейский ответил, что в отделении полиции Чайна-тауна нет служащего с таким именем.

Клинг размышлял, что предпринять дальше, когда раздался стук в дверь. Он пошел открывать.

— Кто там? — спросил он.

— Я, — ответила она. Ее голос звучал очень устало и тихо.

Он снял цепочку, отодвинул засов и открыл дверь. В коридоре стояла Эйлин в темно-синем бушлате, синих джинсах и черных ботинках. Ее длинные рыжие волосы свисали по обеим сторонам лица. В тусклом свете прихожей он видел, что ее бледное лицо покрыто синяками, а губы распухли.

— Можно войти? — спросила она.

— Входи, — сказал он. — Ты как?

— Устала.

Он запер за ней дверь и навесил цепочку. Когда он повернулся, Эйлин сидела на краешке кровати.

— Как все прошло?

— Мы его взяли. Совсем мальчишка, четырнадцать лет. — Она помолчала. — Я чуть его не убила.

Их глаза встретились.

— Ты не будешь очень возражать против того, чтобы заняться со мной любовью? — спросила она.

Глава 15

В некоторых городах это называется «первая судебная явка». В этом городе это называют «предъявлением обвинений». Где бы вы ни жили и как бы ни выражались, именно тогда лицо, обвиняемое в совершении преступления, впервые появляется в зале суда и предстает перед судьей.

Детективы заранее обсудили стратегию с помощником окружного прокурора, назначенного на это дело. Они знали, что адвокат Мура посоветует ему отрицать свою виновность по всем пунктам обвинения, были уверены, что обвинение в хранении наркотиков с него не снимут, однако сомневались относительно убийств. Если судья им достанется мягкий, он может принять заявление Мура о том, что Брат Антоний был убит в рамках самообороны, и, возможно, установит залог в том размере, какой сочтет разумным для правонарушения, связанного с наркотиками. Результаты баллистической экспертизы «смит-вессона» придут только на следующей неделе, когда дело представят большому жюри, но детективы решили настаивать на обвинениях в трех убийствах, в надежде, что судья, впечатленный количеством и тяжестью преступлений, откажет в освобождении под залог. Если револьвер, из которого был убит Брат Антоний, окажется тем самым, который выпустил смертельные пули в Пако Лопеса, Салли Андерсон и Марвина Эдельмана, имелись хорошие шансы, что большое жюри вынесет обвинительное заключение по всем четырем убийствам. И придется Муру провести в тюрьме больше времени, чем дней в вечном календаре. Сейчас главное — добиться, чтобы он не вышел из этого зала на свободу. Детективы были уверены, что, если назначат залог, Мура они никогда больше не увидят.

Судьей на дела назначили Добряка Уилбура Харриса.

Секретарь суда, сидящий перед столом Харриса, зачитал имя обвиняемого, а затем обвинения против него. Харрис взглянул поверх очков без оправы и спросил:

— Все ли эти обвинения верны, офицер?

— Да, ваша честь, — сказал Карелла.

Все четверо стояли перед столом судьи: Карелла с помощником окружного прокурора и Мур со своим адвокатом. Харрис повернулся к Муру.

— У вас есть право требовать переноса слушания, — сказал он, — чтобы найти адвоката или свидетелей. Вы также можете отказаться от слушания, тогда дело передадут в большое жюри. У вас есть адвокат?

— Да, ваша честь, — сказал Мур.

— Он присутствует?

— Я представляю ответчика, — сказал адвокат Мура.

— Ах, да, мистер Уилкокс! — сказал Харрис. — Не узнал вас.

Уилкокс улыбнулся.

— Бывает, ваша честь, — сказал он.

— Как вы ответите на обвинения? — спросил Харрис. — Первое: преступное владение запрещенными веществами первой степени, согласно разделу уголовного кодекса номер 220–21.

— Не виновен, ваша честь, — сказал Мур.

— Второе, третье, четвертое и пятое: тяжкие убийства первой степени, согласно разделу уголовного кодекса номер 125–27.

— Не виновен, ваша честь, — сказал Мур.

— На время ожидания слушания большого жюри, — напрямую заявил Уилкокс, — могу я просить об освобождении ответчика под залог?

— Этот человек обвиняется в четырех убийствах первой степени! — удивленно проговорил Харрис.

— В первом случае он действовал с целью самообороны, ваша честь, а к остальным трем убийствам не имеет никакого отношения.

— Мистер Дельмонико? — сказал Харрис, обращаясь к помощнику окружного прокурора.

— У нас имеются веские основания полагать, что во всех четырех убийствах использовалось одно и то же оружие, ваша честь.

— Какие именно основания? — спросил Харрис.

— Детектив Карелла имеет при себе баллистические отчеты, указывающие, что Пако Лопес, Салли Андерсон и Марвин Эдельман были убиты из одного и того же револьвера.

— А четвертый? — сказал Харрис. — Антонио Скальцо?

— Тот человек был убит…

— Револьвер еще…

— По одному, пожалуйста, — сказал Харрис.

— Тот человек был убит в ходе самообороны, ваша честь, — сказал Уилкокс. — Он был вооружен, когда ворвался в квартиру ответчика. Последовала борьба, в результате которой мой подзащитный разоружил его и выстрелил.

— Мистер Дельмонико?

— Револьвер проходит баллистическую экспертизу, ваша честь. Мы получим отчет незадолго до слушания большого жюри на следующей неделе.

— Что заставляет вас думать, что это тот же самый револьвер? — спросил Харрис.

— Это «смит-вессон» тридцать восьмого калибра, ваша честь. Револьвер той же марки и калибра использовался в трех предыдущих убийствах. Одно и то же оружие во всех трех убийствах.

— Но вы не знаете, был ли это тот же револьвер, что использовался в четвертом убийстве.

— Пока не знаем, ваша честь.

— Ваша честь… — сказал Уилкокс.

— Ваша честь… — сказал Дельмонико.

— Не все сразу, — осадил Харрис. — Мистер Уилкокс?

— Ваша честь, — заговорил Уилкокс, — нет доказательств, связывающих пистолет, использованный в предыдущих убийствах, с выстрелами, имевшими место в квартире моего подзащитного. И даже если такие доказательства появятся, мы утверждаем, что револьвер принадлежал Антонио Скальцо, а не моему подзащитному.

— Мистер Дельмонико?

— Ваша честь, — сказал тот, — доказательства скоро будут. Учитывая тяжесть обвинений, хотел бы со всей почтительностью заметить, что предоставление залога в данном случае нецелесообразно.

— Это решать мне, а не вам, не так ли? — сказал Харрис.

— Разумеется, ваша честь.

— Залог назначается в размере ста тысяч долларов, — сказал Харрис.

— Мы готовы уплатить этот залог, ваша честь, — сказал Уилкокс.

— Очень хорошо, уведите подсудимого.

— Могу ли я переговорить со своим клиентом? — спросил Уилкокс.

— Отведите его в сторону. Слушается следующее дело.

Пока секретарь зачитывал имя следующего подсудимого и предъявленные ему обвинения, Карелла наблюдал, как Уилкокс перешептывается с Муром. Карелла знал, что Уилкокс — хороший адвокат, и он, конечно же, заранее обсудил с Муром сумму залога, какую тот в состоянии выплатить. Все, что им теперь нужно сделать, это уплатить десять тысяч, остальное внести позже — что довольно легко, когда вы владеете двадцатью пятью каратами бриллиантов на сумму в триста тысяч долларов. Или Уилкокс позвонит матери Мура в Майами и попросит ее перевести ему эти сто тысяч? В любом случае Мур посидит денек в заключении в тюрьме на улице Дейли или в тюрьме на острове Парсонс в середине реки Дикс, а к вечеру выйдет на свободу.

Карелла наблюдал, как Мура уводили из зала, как Уилкокс обменялся парой слов с залоговым агентом. Карелла редко думал по-итальянски, но сейчас в его мыслях промелькнули слова «La comedia e finite». Он прошел в заднюю часть зала суда, где его ждали Дельмонико и Мейер.

— Я же говорил, — вздохнул Мейер. — Нет в мире справедливости.

Но, может быть, она все-таки есть.

Он упаковал уже почти все свои вещи.

Большую часть он сложил в чемоданы еще вчера, до того, как ему помешал мужчина в одежде монаха, по имени, как теперь было известно, Антонио Скальцо. Ничто не изменилось. Он по-прежнему планировал уйти отсюда как можно скорее, уехать из этого города, из штата, а может, и из страны. Разница только в том, что мать лишится ста тысяч долларов, которые отдаст в качестве залога — сравнительно небольшая плата за его свободу; и потом, он все равно вернет ей деньги, как только устроится на новом месте.

Доставая туалетные принадлежности из шкафчика в ванной, он прокручивал в голове разговор с ищейками из восемьдесят седьмого участка. Те четверо играли с ним в кошки-мышки, отлично понимая, что у них нет ни малейшего шанса повесить на него три убийства — если, конечно, он вдруг сам не решит исповедоваться. Он чуть было не поддался искушению забыть о бегстве и положиться на решение большого жюри. Присяжные купились бы на его заявление о самозащите, и он получил бы маленький срок, провел бы, может, два года в тюрьме по обвинению в хранении наркотиков. Однако маленьких сроков не бывает; любой срок, проведенный в тюрьме, — большой. Лучше сделать так. Выйти под залог, уехать из страны, продать бриллианты. Но, ах, сколько времени потрачено впустую! Два года на медицинском факультете — и все напрасно. Он задумался, что сказал бы отец, будь он еще жив. Папа, подумал он, я увидел возможность и ухватился за нее. У меня все получилось бы, я смог бы и денег заработать, и диплом врача получить, и никто ни о чем не узнал бы, папа, никто не пострадал, если бы…

Если бы я не доверился одному человеку.

Салли.

Иначе разве я написал бы ей то письмо?

Думал, что могу ей доверять. Она сказала мне, что не нужно продавать все сразу, мы могли бы… Слушай, я ведь тогда ничего не знал о кокаине. Там, в Майами, я был как малый ребенок в страшном лесу, и Портолес водил меня за ручку. «Я сделаю тебя богатым, амиго, ведь ты спас жизнь моего сына». Проверил качество товара для меня, сам я даже не представлял, как это сделать. Оплачивая по пятьдесят тысяч за кило, я даже не подумал бы спросить, настоящий ли кокаин. Тиоцианат кобальта. Голубая реакция. Как он сказал? Чем ярче голубой цвет, тем лучше «девочка». Это он про кокс. Называл его «девочкой». Чище не бывает, сказал он. Теперь он твой. Мой. Ну, и Салли тоже, вроде как. Сказала мне, что мы оставим у себя два килограмма, распродадим унциями… Она знала кого-то, кому это будет интересно, кто перепродаст товар другим клиентам. Она знала о кокаине гораздо больше меня. Сказала, что начала нюхать еще до того, как он вошел в моду, еще когда училась танцевать в Лондоне и занималась, как она это называла, «кокаиновым трахом» с гобоистом, с которым тогда жила. Она занималась этим и со своим дружком с окраины, но в то время я этого еще не знал. Доверял ей. Нельзя доверять женщине, с которой спишь. Раздвинь ноги любой — и секреты выпорхнут из нее как бабочки. Все ему растрепала. И о нашем маленьком запасе, о тех двух кило кокаина. Называла их нашей страховкой.

Конечно.

Он застегнул молнию несессера и отнес его к открытому чемодану в спальне. Постоял, глядя на чемодан, вспоминая, что мог забыть. Пистолет? Забавно, как быстро привыкаешь к оружию, как привыкаешь им пользоваться. Теперь пистолет лежит в полиции, с приклеенным ярлычком: «улика»… Сильно им поможет их «улика», когда они узнают, что он свернул шатер и исчез с двадцатью пятью каратами алмазов, которые легко обратить в наличные в любой точке мира. И все же, если бы не Салли…

Если бы только она не проболталась ему о нашей тайне, если бы он не пришел ко мне, этот мерзкий пуэрториканец, желая куска побольше, даже требуя куска побольше, угрожая заявить в полицию, если я не поделюсь с ним теми двумя килограммами. Алчный ублюдок. Отдать ему часть того, ради чего я так рисковал?! Мол, знает, что в квартире спрятаны бриллианты, и они ему тоже нужны, иначе заявит в полицию. Сказал, что есть доказательства. Письмо, конечно же, она сохранила то письмо. А я ей доверял. И что прикажете делать? Отправляться в тюрьму, потому что Салли проболталась не тому любовнику? Салли в пылу страсти… ох, как она была хороша в постели!

Через два дня после его визита я купил пистолет. Связался с парнем, которому продал те шесть кило, сказал, что мне нужно оружие. Легко, ответил он. Двести баксов. Прежде я никогда не пользовался оружием, даже не прикасался. Хотел стать хирургом, у меня хорошие руки, не дрожат… а, да что там!.. Я знал, где он жил. Черт, конечно, она ведь каждое воскресенье делала доставку. Не знал только, что она делала ему кое-что еще. Подождал его возле дома, выстрелил, убил. Легко.

А потом, понимаешь, я начал думать, понимаешь, папа, я подумал, что надо защитить все это. Не кокс, не бриллианты, а вот все это. Будущее. Я правда хотел стать врачом, папа, я не просто так поступил в университет, я учился изо всех сил. Я хотел стать доктором Тимоти Муром! И это следовало защитить, понимаешь, а она все выложила Лопесу, и ей больше нельзя было доверять. И потом, она очень скоро догадалась бы, что это я убил того мерзкого латиноса. Она могла пойти в полицию. Нет, я должен был… Радио! Вот что я забыл. Радио.

Он вернулся в гостиную, где рядом с телефоном по-прежнему стояло радио, взял его, подержал на ладони, разглядывая почти с нежностью. Так просто. Никто и за миллион лет не догадался бы связать убийство мелкого дилера… ну, кроме Салли, конечно. Салли догадалась бы рано или поздно. Вот почему пришлось убить и ее, понимаешь? Но через нее выйдут на меня. Из-за нее мне начнут задавать вопросы… они и стали задавать мне вопросы. Понадобилось алиби. Радио. Нужен кто-то, кто скажет, что я говорил с ним по телефону, и он слышал мое радио. Старина Карл. Надежен, как скала, станет хорошим врачом. Перед уходом из квартиры я снял трубку с телефона, потом позвонил ему из телефонной будки, с включенным радио. Я звонил ему дважды до того, как убил Салли, дождавшись ее позднего, как всегда, возвращения. После того как я убил ее, снова ему позвонил, уже когда вернулся домой, и звонил еще несколько раз, и радио все время работало. Добрый, надежный Карл.

Он отнес радио в спальню и положил его в чемодан. Что еще? Что я забыл? Так легко упустить что-то из виду, когда планируешь… когда планируешь такие дела, планируешь защитить все это, когда не отрываешь взгляда от главной цели — не денег, нет, я хотел стать врачом! И вот, чуть не забыл про Эдельмана, последнее звено в цепи, вспомнил о нем позже. Что, если налоговый инспектор, просматривая его счета, захочет узнать, куда ушли бриллианты, двадцать пять карат, триста тысяч долларов наличными? Кому вы их продали, а? Полицейские обязательно прицепились бы: откуда у тебя такое богатство? Нет уж. Пришлось защитить себя. Пришлось убить и его. Чтобы я мог стать врачом. Как отец.

Он закрыл чемодан.

Ну, вроде бы…

Он оглядел квартиру.

…все.

Он взял чемодан, вышел из спальни, из квартиры, спустился по лестнице.

Она ждала его у двери, в маленьком темном вестибюле.

— Опера не закончена, — сказала она.

Он нахмурился и хотел ее обойти, приняв за сумасшедшую — этот город полон сумасшедших, — удивился, увидев раскрытую бритву в ее руке, похолодел, когда понял, что она замахивается, пришел в ужас, когда увидел собственную кровь, хлынувшую из открытой раны на горле.

— Прости… — сказал он, но умер прежде, чем успел закончить фразу: «…папа».

Из Форт-Филлиса позвонили в субботу утром. Звонивший представился Доусоном, детективом третьего класса, и попросил к телефону детектива Кареллу.

— Я Доусон, — сказал он, когда Карелла взял трубку, — из пятого участка.

— Чем могу быть полезен? — спросил Карелла.

— Вчера вечером мы приняли сигнал об убийстве. В подъезде своего дома на Челси-Плейс был зарезан парень по имени Тимоти Мур.

— Что?!

— Да, — сказал Доусон. — Я почему звоню — наш полицейский, Чарли Николс, был вчера в суде, когда вы предъявляли обвинения этому парню, и он подумал, что надо вам сообщить. Подумал, может, это связано с убийствами, которые вы расследуете. Теми, в которых обвиняли Мура.

— Как? — спросил Карелла.

— Ну, я не знаю как, — сказал Доусон. — Вам виднее.

— Говорите, его зарезали?

— Перерезали горло. От уха до уха. Чистая работа.

Карелла мимолетно подумал о Джудит Квадрадо.

— Есть какие-нибудь зацепки? — спросил он.

— Пока нет, — ответил Доусон. — Ни улик, ни свидетелей. У Мура в чемодане был пакет с бриллиантами. Его, кажется, выпустили под залог?

— Да, — сказал Карелла.

— Похоже, он собирался в бега.

— Похоже на то, — сказал Карелла.

— Ну, и как вы хотите, чтобы мы поступили?

— Что вы имеете в виду?

— Передать дело вам или как?

«Ну вот, опять», — подумал Карелла.

— Э-э… позвольте, я спрошу об этом у своего лейтенанта, — сказал он.

— Может, вы взяли не того? — сказал Доусон. — В смысле, Чарли сказал мне, что вы обвиняли его в четырех убийствах первой степени.

— Верно, — сказал Карелла.

— Так может, те убийства совершил кто-то другой? — сказал Доусон. — Может, их совершил вовсе не Мур?

— Точно Мур, — уверенно сказал Карелла.

— Ну, как бы то ни было… — проговорил Доусон и замолчал.

— Я поговорю с лейтенантом, — сказал Карелла.

— Конечно, дайте мне потом знать, — сказал Доусон и повесил трубку.

Для субботнего утра в отделе детективов было очень тихо. Карелла встал из-за стола и подошел к кулеру. Стоя у окна, из которого лился зимний свет, он выпил воды из бумажного стаканчика, смял стаканчик, бросил в мусорную корзину. Затем прошел через комнату к двери лейтенанта и постучал.

— Войдите! — крикнул Бернс.

Карелла вошел в кабинет и закрыл за собой дверь. Он сказал лейтенанту, что только что звонили из Форт-Филлис. Сказал, что вчера вечером кто-то перерезал горло Тимоти Муру, что нет ни свидетелей, ни улик и что в пятом участке хотят знать, что им делать — передавать в восемьдесят седьмой или как?

Бернс внимательно его выслушал. Пару минут задумчиво молчал. Затем спросил:

— И что, никаких свидетелей?

— Никаких, — сказал Карелла.

— Пятый участок?

— Да.

— Хватит с нас головной боли, — сказал Бернс. — Пускай теперь их матери поволнуются.

Примечания

1

Уильям Дженнингс Брайан (1860–1925) — американский политический деятель. — Здесь и далее примеч. пер.

2

Святая святых (лат.).

3

Шон О’Кейси (1880–1964) — ирландский драматург. Ричард Роджерс (1902–1979) — американский композитор, автор бродвейских мюзиклов. Оскар Хаммерстайн (1895–1960) — американский драматург, автор либретто мюзиклов.

4

Zoftik — соблазнительная красотка с большим бюстом (жарг. идиш).

5

«Лига плюща» — восемь старейших частных колледжей и университетов на востоке страны (первоначально ассоциация футбольных команд этих университетов). По английской традиции стены этих учебных заведений увиты плющом.

6

Строка из стихотворения «Починка стены» американского поэта Роберта Фроста (1874–1963), четырежды лауреата Пулитцеровской премии. Перевод С. Степанова.

7

«Кукла, Фрэн и Олли» — телевизионный кукольный многосерийный спектакль 1950-х гг. Смотрели его больше взрослые, чем дети.

8

Очень любезная (исп.).

9

Ищите женщину (фр.).

10

Моя вина. Моя большая вина (лат.).

11

Франческа да Римини — дочь итальянского графа, выданная замуж против ее желания. Влюбилась в брата своего мужа. Застав любовников на месте преступления, муж заколол обоих. Фигурирует в «Божественной комедии» («Ад», песнь пятая).

12

Певец, поэт-песенник (англ.).

13

Шахматная фигура в сказке Л. Кэрролла «Алиса в Зазеркалье».

14

Акцидентализм — подсознательный поток случайных образов, сиюминутно возникающих в голове, действий или событий, которые не имеют причины и не могут быть объяснены.

15

Ты знаешь этого человека? (исп.)

16

Лотереей (исп.).

17

Книга Иезекииля, 1–16.

18

Джексон Поллок (1912–1956) — американский художник-абстракционист.

19

Теннесси Уильямс (Томас Ланир) (1911–1983) — американский драматург и прозаик. Лауреат Пулитцеровской премии (1948).

20

«Глазок», смотровое отверстие, замочная скважина (англ.).

21

Моррис — английский народный танец, популярный в Средние века.

22

Данте Алигьери. Божественная комедия. Ад. Песнь третья. Перевод Д. Мина.

23

Звездная палата — высший королевский суд в Англии, упраздненный в 1641 г.

24

Друг (исп.).

25

Имеется в виду «под спудом».

26

Филипп Генри Шеридан (1831–1888) — генерал, герой Гражданской войны 1861–1865 гг. Сражался в кавалерии северян.

27

Ср.: «Кто бы, однако, подумал, что в старике так много крови?» Уильям Шекспир. Макбет. Акт пятый, сцена I. Перевод С. Соловьева.

28

Отец Дивайн (наст. имя Джордж Бейкер) — негритянский лидер одной из религиозных сект (1912–1965 гг.).

29

Крестьянин (фр.).

30

Англизированная форма итальянского слова «capisci» — понимаете?

31

Суккуб — демон в образе женщины, приходящий ночью к мужчинам для совокупления. Инкуб — демон в образе мужчины.

32

Эдуард Первый (1239–1307) из дома Плантагенетов. Правил с 1272 г.

33

Вальпургиева ночь (нем.) — ночь с 30 апреля на 1 мая. Во многих странах Западной Европы в эту ночь отмечается праздник, восходящий к дохристианским традициям. В народных легендах в ночь на первое мая ведьмы устраивают шабаш на горе Блоксберг.

34

Право первой ночи (лат.).

35

Город Олбани — столица штата Нью-Йорк.

36

Телевикторина в 1955–1958 гг.

37

Райкерс-Айленд — остров-тюрьма в проливе Ист-Ривер.

38

Кларенс Дарроу (1857–1938) — знаменитый американский адвокат.

39

Голем — в европейских народных преданиях — глиняный великан, оживленный магическими заклинаниями.

40

Форт-Нокс — хранилище золотого запаса США.

41

Радость (англ.).

42

Имеется в виду рассказ Артура Конан Дойла «Серебряный».

43

Удар слева, один из основных в теннисе.

44

Ботинки для занятий яхтингом, позволяющие не поскальзываться на мокрой палубе.

45

«Чего изволите, мсье?» (фр.)

46

«Почему я?» (ит.)

47

Недоумок (исп.).

48

Сукин сын (исп.).

49

Хороши, правда? (исп.)

50

Коттон Мэзер — писатель XVIII в., американский проповедник, религиозный моралист.

51

Пустяки (исп.).

52

Матерь Божия (исп.).

53

Эль Снорто — от snort (англ.), нюхать.

54

Dominus vobiscum — Да пребудет с тобой Господь (лат.).

55

Гиберния — древнее название Ирландии.

56

«Ebony» — американский журнал, ориентированный на афроамериканскую аудиторию.

57

В пистолете нет нужды (исп.).

58

Это пока я не выясню, кто вы (исп.).

59

Blue Monday — Голубой понедельник, или Грустный понедельник. В католичестве: понедельник перед Великим постом, тяжелый день после праздников.

60

Шива — в еврейской традиции период скорби, семь дней после похорон.

61

Et cum spiritu tuo — И в душе твоей (лат.).

62

Kyrie eleison — Господи, помилуй (лат.).

63

Миранда и Эскобедо — фамилии фигурантов в двух исторических судебных процессах США, по итогам которых было установлено правило: подозреваемый имеет право на присутствие адвоката при допросе и право не свидетельствовать против себя, а полицейские, ведущие допрос, обязаны информировать подозреваемого о его правах.

Книга: Восьмой круг. Златовласка. Лед

Стенли Эллин, Эд Макбейн Восьмой круг. Златовласка. Лед

* * *

Стенли Эллин Восьмой круг

Часть I. Конми

Глава 1

Глава 2

Часть II. Конми и Керк

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Протокол предварительного слушания 15 сентября

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Часть III. Керк

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Эд Макбейн Златовласка

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Эд Макбейн Лед

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Примечания

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

Стенли Эллин, Эд Макбейн

Восьмой круг. Златовласка. Лед

Стенли Эллин

Восьмой круг

Эд Макбейн

Златовласка

Эд Макбейн

Лед