Булат ОКУДЖАВА

Похождения Шипова,

или старинный водевиль

ИСТИННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Толстой Лев Николаевич, граф, отставной артиллерии поручик, тульский помещик, литератор, 34 лет.

Долгоруков Василий А н д р е е в и ч, князь, генерал-адъютант, шеф жандармов, главный начальник III отделения, член Государственного совета, 58 лет.

Валуев Петр Александрович, статс-секретарь, министр внутренних дел, 47 лет.

Потапов Александр Львович, генерал-майор, начальник корпуса жандармов и управляющий III отделением, 44 лет.

Тучков Павел Александрович, генерал-адъютант, московский военный генерал-губернатор, член Государственного совета, 59 лет.

Крейц Генрих Киприянович, граф, московский обер-полицмейстер, 50 лет.

Муратов Николай Серафимович, тульский жандармский полковник, 48 лет.

Матрена, московская мещанка, возраст неизвестен.

Каспарич Дарья Сергеевна, Дася, вдова капитана Каспарича, возраст неизвестен.

Кар а сев, крапивинский исправник.

Кобеляцкий, становой пристав.

Мария Николаевна Т о л с т а я, сестра Льва Николаевича Толстого, графиня.

Ергольская Т. А., тетушка Л. Н. Толстого. Дурново, жандармский полковник.

Шеншин Дмитрий Семенович, подполковник, чиновник особых поручений при московском военном губернаторе.

Ш л я х т и н, частный пристав московской городской полицейской части.

Гирос Амадей, мелкий полицейский сотрудник, доносчик, филер. Грек, а может быть, цыган или итальянец, 30 лет.

Шипов Михаил Иванович (он же М. Зимин), сыщик при московской полиции, специалист по карманным воришкам, бывший дворовый человек князя В. А. Долгорукова, 36 лет.

Трактирщики, половые, жандармы, возницы, мужики, бабы, нумерные, горничные, швейцары, гости, студенты, волк и...

Действие происходит в 1862 году.

1

СЕКРЕТНО

(Из донесения жандармского штаб-офицера)

...В Тульской губернии проживает в собственном имении "Ясная Поляна" отставной Артиллерийский Офицер Толстой, очень умный человек, воспитывался, кажется, в Московском Университете и весьма замечателен своим либеральным направлением, в настоящее время он очень усердно занимается распространением грамотности между крестьянами, для сего устроил в имении своем школы и пригласил к себе в преподаватели тоже студентов, особливо тех, которые подверглись каким-либо случайностям, оставили Университет, и, как слышно, у Толстого находятся уже 10 человек, которым он дает хорошее жалованье и готовое содержание.

Нельзя ручаться, насколько справедливы дошедшие слухи, что у Толстого, когда собрались все преподаватели, была сказана речь, в которой весьма многое заимствовано из разных предосудительных изданий...

СЕКРЕТНО

Управляющий III Отделением.

Собственной Его Императорского

Величества Канцелярии

С.-Петербург

Господину Полковнику Корпуса Жандармов, находящегося в Тульской губернии, Муратову

Получено сведение, что проживающий в Тульской губернии в собственном имении "Ясная Поляна" Граф Лёв Толстой приглашает преподавателями в учрежденную им в этом имении крестьянскую школу студентов, преимущественно таких, которые по каким-либо обстоятельствам должны были оставить Университет.

Вместе с тем сообщено также, будто бы недавно в кругу этих преподавателей, коих, как говорят, в означенной школе до десяти, произнесена была речь возмутительного содержания.

Прошу Ваше Высокоблагородие осторожным образом узнать, в какой степени справедливо вышеизложенное, и о последующем уведомить меня, с сообщением сведений о помянутом Графе Толстом и о помянутой речи, если Вы найдете возможным ее получить.

Кстати, кажется, Граф Лев Николаевич - автор "Детство", "Юношество", "Воспоминание о Севастополе" и проч.

Генерал-майор Потапов

СЕКРЕТНО

От штаб-офицера

Корпуса Жандармов,

находящегося в Тульской

губернии, г. Тула

Управляющему III Отделением

Собственной Его Императорского

Величества Канцелярии.

Свиты Его Величества.

Г-ну Генералу-Майору и Кавалеру Потапову

Штаб-офицер Корпуса Жандармов, находящийся в Московской губернии, Полковник Воейков, уведомил меня, что Граф Лев Толстой, распространяя грамотность между простым народом, завел школы в имении своем, пригласив в качестве учителей студентов числом до 10-ти человек. Вследствие чего я сделал вновь дознание, по которому оказалось, что в открытые Графом Толстым школы, волостные и сельские, поступали учителями воспитанники, окончившие курс в губернских гимназиях, а также некоторые студенты, находящиеся под негласным надзором.

О чем, в исполнение предписания Вашего Превосходительства, имею честь почтительнейше донести Вашему Превосходительству.

Полковник Муратов

(Из неофициальной записки Генерал-Маиора Потапова

Начальнику III Отделения, шефу жандармов, князю Долгорукову В. А.)

Ваше Сиятельство!

...Известие о том, что в имении Графа Льва Толстого в Тульской губернии в открытых им школах имеют приют находящиеся под негласным надзором студенты университетов, подтвердилось донесением Полковника Муратова.

Ввиду совершающихся фактов, а именно, когда ведется открытая война противу правительства не только демагогами и социалистами, но и людьми, заявляющими свое либеральное направление, должно по мере возможностей считать полученное известие заслуживающим всяческого внимания.

3 часа ночи

(Из записки князя Долгорукова В. А. генералу Потапову)

...и нельзя не придавать этому значения.

Соотнеситесь с министром Валуевым, а через него, быть может, с графом Крейцем относительно возможностей уточнения факта.

Не полезно ли будет в данном случае заручиться помощью и участием агента, могущего выполнить подобное конфиденциальное поручение с крайней деликатностью?

Переговорите об этом предварительно с компетентными людьми. Окончательно мы решим вопрос при свидании.

Только ради бога следует всем этим распоряжаться так, чтобы ни в коей мере до окончательного установления истины не обеспокоить Графа Толстого, ибо не исключено, что предосудительность его занятий окажется мнимой, в чем, кстати, почти уверен...

(Из записки генерала Потапова - министру внутренних дел Валуеву П. А.)

...ибо князь надеется на Ваш добрый совет и весьма рассчитывает на Ваше в сем деле участие...

(Из официального предписания министра внутренних дел Валуева П. А. Московскому обер-полицмейстеру графу Крейцу Г. К)

...Особые обстоятельства побуждают меня настаивать на самом тщательном подборе кандидатуры, коей будет это поручено.

(Из письма генерала Потапова - Московскому

Генерйл-Губернатору Генерал-адъютанту Тучкову П. А.)

...ибо князь надеется на Ваш добрый совет и весьма рассчитывает на Ваше в сем деле участие...

(Генерал-адъютант Тучков - чиновнику Московского Военного Ге-нерал-Губернатора, подполковнику Шеншину Д. С.)

...при этом незамедлительно, отложив все прочее, принимайтесь, милостивый государь, за поиски, учитывая всю сложность и щекотливость данного Вам поручения и основываясь на письме Его Превосходительства Гене-рал-Маиора Потапова...

(Из записки подполковника Шеншина - частному приставу Шляхтину)

...Прощупайте его, что за человек, хотя мне известно, что по части разыскания мелких воров он дока. Кроме того, желательно, чтобы Вы помнили, что он из бывших дворовых Князя Долгорукова, а это, ежели он об том будет понимать, придает ему надежности. Что за резон ему подводить своего всесильного благодетеля? Весьма надеюсь, что князь останется в этом смысле доволен вашим участием.

(Из письма Л. Н. Толстого - Т. А. Ергольской)

...Дела все задерживают меня (в Москве), и я едва ли успею закончить издание раньше половины будущей недели. Здоровье мое хорошо, но скучно ужасно и хочется домой... Всем кланяюсь и целую ваши руки.

2

В трактире Евдокимова уже собрались было гасить лампы, когда начался скандал.

Скандал начался так. Сперва в зале все выглядело благообразно, и даже трактирный половой Потап сказал хозяину, что, мол, нынче бог миловал - ни единой битой бутылки, как вдруг в глубине, в полутьме, в самой сердцевине загудело, будто пчелиный рой.

- Батюшки-светы, - лениво изумился хозяин, - вот, Потапка, сглаз твой, черт! Ну надо ж было каркать, черт!

- Хоп, - весело сказал Потап, - момент. Сейчас переговорим... - И словно провалился в омут, вознеся кулаки над головой.

Тут хозяин вспомнил, как еще до наступления темноты шибко застучало сердце, когда он глянул в дальний конец. Там в мутном, сумеречном сиянии окна сидели за столиком двое. Один, высокий и худой, так себе, не стоящий внимания, похожий на птицу, хватившую лишнего, словно бы спал. Другой, странного вида, в поношенном гороховом пальто, будто барском по покрою, в пышных соломенных бакенбардах, надменно вскинул востренький подбородок. Такой пропившийся барин, допивающий остатки былого благополучия, низвергнутый с казенной службы. Барин, барин, истинно барин - вот как качнул ладонью, подзывая Потапку, хотя угощенье заказал не барское: тертая редька и это... вдруг вот так по-извозчичьи утерся рукой, вместо того чтобы платочком, пусть дырявеньким, да с гордостью. Нет, так вот прямо ладонью и утерся. И пока его компаньон клевал носом да вроде пытался что-то сказать, но не мог, этот, в гороховом, потягивал да подливал из зеленого штофчи-ка и жевал свою редьку, пока не зажгли лампы. И тогда хозяину показалось, что лохматая тень странного человека наклонилась влево, к соседнему столу, где сидели два аккуратных студента: то есть сам он сидел вроде неподвижно, а вот тень его...

Тут-то сердце у хозяина и застучало. И он сказал По-тапу:

- Чего это они сидят, слова не скажут?

- Ох, - засмеялся Потап успокоительно, - да пущай сидят. Другие тубаретками кидаться зачнут, а эти сидят... Пущай их.

Потом Евдокимов отвлекся к своим хлопотам, и так почти до самой полуночи жизнь не обижала его, когда в том конце началось...

- Хоп, - весело сказал Потап, - момент, сейчас переговорим. - И словно провалился в омут, но тотчас же вынырнул обратно, пуская красные пузыри. Хоп, неудача, - сказал он виновато и закричал на весь зал: - Братцы, наших бьют! Православные, вступайтеся! - И умчался за городовым.

Впрочем, трудно было утверждать с определенностью, что там дрались: дерущихся хозяин не видел, только безумные тени метались по стене. Однако как это вспыхнуло, так тотчас и погасло. Два аккуратных студента пробирались меж столиками к выходу, а тех двоих что-то не было видно.

"Неужто убили? - холодея, подумал Евдокимов. - Эти вот вон энтих..." Опытный его глаз примерился к двум аккуратным душегубам. Они переминались с ноги на ногу. У самого высокого на тонкой шее подрагивал кадык, белые губы были закушены; второй, бородатый, держался за щеку. Хозяин загородил им выход грудью, бородой, лицом, переполненным ужаса.

- А гороховый где?.. А денежки платить, господа хорошие?.. А я-то на что?..

- Что за чушь! - сказал бородатый студент. - Какой еще гороховый?.. Там ваш постоялец свел счеты со своим другом, дал ему по физиономии...

- Вот рукав мне залил, - сказал высокий. - Чего вы от нас хотите?..

- Я знаю, чего хочу, - сказал Евдокимов, - знаем вас...

Он стоял, растопырившись, ощетинившись, умирая от страха, и городовому пришлось его отодвинуть, чтобы войти.

Потап проскользнул следом, прикрывая ладонью разбитый нос.

- Потапушка, - ужаснулся хозяин, - кто ж тебя, черта, эдак?

- Они-с, - сказал Потап.

И все поглядели в темный конец зала. Наступила тишина. Все поднялись со своих мест, трезвея. Никто не уходил. Всем хотелось знать, что будет.

- Наконец в глубине послышалась возня, и странный человек в гороховом пальто появился на свет. Он медленно двигался на хозяина, то ли прихрамывая, то ли пританцовывая, и Потап вдруг оживился, похлопал высокого студента по плечу.

- Ничего, ребятушки, держись за Потапа... Глядите, как нынче подновинские дело делають! - И оборотился к странному человеку: - Хоп, они оживели-с, прочухались... Ну, иди сюда, иди-иди... Это кто ж там идет, такой бриллиантовый? Не вижу, не вижу, кто... Эй, православные, шире круг, по русскому обычаю... Сейчас сделаем...

А странный человек все приближался, наклонив голову с укором, хотя глаза были широко раскрыты и затаенная конфузливая улыбка покоилась на губах.

Теперь хозяин разглядел его. Росту гороховый был небольшого, хотя в самый раз, не широк в плечах, но и не тщедушен; в руке держал измятый кошелек. Из-под распахнутого пальто выглядывали крахмальная манишка в пятнах и черный распустившийся галстух.

- А кто там идет? Кто? Не вижу... - негромко проговорил Потап в тишине. - Сейчас, момент, я только спрошу у них, как они вон энтих господ задирали, - и кивнул студентам по-приятельски, - сейчас, сейчас... Ассигнациями плачу-с...

Утром хозяин утверждал, что в тот момент он отчетливо видел, как над головой странного человека вспыхнуло и погасло сияние.

- Чего головку-то наклонил? - выкрикнул Потап. - Аи свету боишься?.. Эх, подновинские!

Странный человек остановился, поднял голову и, презирая выставленные кулаки Потапа, сказал негромко:

- Ну, будя, будя тебе... Ну чего вы, ей-богу? Я дружка своего маленько поучил. А вам бы только кулаками махать... Интересно мне, как вы готовы человеку антра

ша кинуть, ежели он не в себе... Садитесь, господа, по своим местам, пейте, ешьте... Ах, мезальянс какой!..

- Позволь, позволь, - сказал Потап, - позвольте, сударь. Я обиды не потерплю-с. Я ассигнациями плачу...

Но странный человек даже не глянул в его сторону, а глянул на двух студентов и сказал:

- Ежели что, пардон, извините... Хотя я вижу ваши благородные лица, эскузе муа, нету в вас ко мне зла. Это хорошо. Это преотлично. Со злом что? Куды с ним?.. А рукавчик почистить можно... - И он повернулся к Потапу и так посмотрел на него, что половой опустил руки. - Ну вот, теперь вы, мон шер. Пожалейте себя, а то не ровен час сгорите весь... - Тихая улыбка тронула его сухие губы. - Чего уставился? Эвон у тебя нос какой! А ты не суйся под руку, дружок... - При этом он провел ладонью, словно разрубил воздух, и две половины воздуха распались, отлетели друг от друга - так крепок и точен был удар.

"Ладный какой", - подумал хозяин.

Тут все, неподвижные и притихшие, оборотились к городовому как к последней надежде... Дюжий городовой словно очнулся ото сна и медленно направился к странному человеку. Заметив это, Потап ожил.

- Дозвольте-ка мне, - сказал он городовому. - Момент, все сделаем. Вы, значит, с энтого боку заходи-те-с... - И крикнул странному человеку: - Ты мне зачем по носу дал! - и победителем оглядел толпящихся вокруг. - Теперь мне сколько, значит, причитается получить? А? Никто не знает? А вот глядите, как подновинские дело делают. Хоп, - и он сделал шаг в сторону обидчика.

В это время бородатый студент сказал своему приятелю:

- Да он и не пьян вовсе, этот, в гороховом. Видишь?

- Отдай козлу двугривенный, и дело с концом, - сказал высокий, кивнув на хозяина.

- Отдать я отдам, - ответил его приятель, - да чертовски уходить не хочется. Чего это мне уходить не хочется?

- В результате досталось половому, - сказал высокий. - Сроду не видал ничего глупей... Ну, поглядим, что он теперь делать будет, этот лямур-тужур...

Городовой медленно приблизился к странному человеку и вдруг замер.

- Вы его не хватайте, - посоветовал Потап, - он дерется. Вы его вдарьте сразу. Не бойтесь, я подсоблю. Момент... Господа студенты, сейчас он у нас в ножках валяться будет...

- Михал Иваныч, - сказал городовой, - а я вас и йе признал-с.

Странный человек опустил голову и тихо засмеялся. И тут же забулькал первый ряд столпившихся, за ним остальные. Все тихо смеялись, кроме студентов.

- Уморили, - глупо сказал Потап. - А я думаю: дайка я их пугну-с.

- Михал Иваныч Шипов-с, благодетели мои, - представил городовой странного человека.

Шипов поклонился ему. Затем - публике.

- Что же ты это, Потапка, - обиделся хозяин, - подвел меня,черт?

- Ничего-с, - сказал Потап, - момент... Подновин-ские свое дело знають. - И широко, как чистое дитя, улыбнулся Шилову. - Дозвольте пальтецо, ваше благородие, отряхнуть-с. Хоп...

- Ну, будя, - сказал Шипов. - Много чести. А чего это у вас никто не пьет, не ест? Аи случилось чего?

- Вроде бы вас обидели, - робко сказал хозяин.

- Меня? - удивился Шипов. - Рази меня можно обидеть? Это я Потапку обидел, а меня никто не обижал. Верно, Потап?

- Никак-с нет, шутники вы, Михал Иваныч. Это я, значит, очень просто сам мордой об тубарет-с...

Вздох облегчения прошел по залу. Студенты переглянулись.

- Ну ладно, - сказал Шипов. - Тогда возьми-ка, Потапка, моего приятеля да вынеси его на морозец, пущай он там в себя придет, да последи, чтобы не замерз, сетребьен, беда с ним...

- Момент! - радостно откликнулся Потап и юркнул в угол. Потом он выволок безжизненное тело и потащил его к дверям.

- Да ты неси его, неси! - крикнул Шипов. - Рази благородного человека так можно!

- Слушаюсь, Михал Иваныч... Момент! - еще радостней ответил Потап и понес тело в охапке вон из трактира. - Им там хорошо-с, - сообщил, вернувшись, - сидят, будто живые-с. Может, еще чего-с?

- А чего еще-то? - сказал Шипов. - Много ли мне надо? Ты вот подай нам штофчик, да редечки не забудь... А вы, судари мои, чего стоите? Вы садитесь, лямур-ту-жур, пейте, веселитесь. - И он медленно оглядел их всех, и все тотчас начали усаживаться за свои столы, словно время и не перевалило за полночь. - А вы тоже садитесь, господа студенты...

- Нет уж, увольте, - сухо ответил высокий студент. - С нас достаточно.

- Отчего же? - сказал его товарищ. - Я бы остался. Ей-богу, мне интересно.

- Уж лучше бы не садились, - проворчал Потап. - От вас одно расстройство... Вон человека обидели... Не больно много за гривенник-то?

- Ах, обидчивый какой, - засмеялся Шипов, - ну просто сетребьен какой-то. А ведь это я тебя вдарил.

- Значит, заслужил, - сказал городовой.

- А я-то думаю: как же это об тубарет? - удивился хозяин.

- Значит, не об тубарет-с, - на лету ответил Потап, - значит, вот от них все и случилось, - и кивнул на студентов.

- Пошел прочь, - сказал высокий студент.

- Это я прочь?! - распалился Потап. - Теперь глядите, Михал Иваныч, глядите, как я буду из энтих бородатых душу вынать-с! - И он шагнул к студентам. - Глядите-с... Значит так, вы, господа хорошие, можете меня по морде, а я, значит, терпи?.. Момент, подновин-ские свое дело знают...

- Да бей их! - крикнул кто-то.

Потом уже хозяин божился, что видел, как глаза Ши-пова излучали свет наподобие искр. Потап сделал еще шаг.

- Хоп... А где он, где он, тубарет?.. А вот мы сейчас тубаретом...

- Ну, будя, - вдруг сказал Шипов. - Наговорил, консоме, с три короба. Вы, господа студенты, присаживайтесь... Прошу... Угощаю...

- Ой, - захохотал Потап, - а и напужал я их! Хозяин глядел из-за стойки на Шилова, не отрывая глаз. Соломенные бакенбарды Михаила Ивановича торчали празднично и как бы с насмешкой. Он ловко разливал из штофчика и любезно пододвигал рюмочки компаньонам.

Все по-прежнему уже сидели за столами, но никто не пил и не ел, только в кругу Шипова крякали, ухали, аппетитно жевали редьку.

- Когда я жил в доме князя Долгорукова, - сказал Шипов, - мне всегда казалось, что жизнь вокруг сплошное удовольствие.

Тут городовой замер. Студенты переглянулись.

- Да, да, - продолжал Шипов. - Так я предполагал. Однако должен вам сказать, что тайные сумления обуревали меня, жгли мою душу. Да рази ж такое возможно? - думал я. И вот однажды прихожу к князю. "Ваше сиятельство, говорю, - дозвольте на мир поглядеть". - "Изволь, мон шер, гляди". И вот я гляжу. И что же я вижу, господа? Люди все в озлоблении и ослеплении, так и норовят друг друга съесть, так и норовят друг дружке в морду заехать... Вас это не шокирует?

- Ну да, - сказал городовой грустно, - покою нет.

- Да они меня не били, - сказал Потап, подавая, - это я сам мордой об тубарет-с...

- А ты, я гляжу, и подавать-то не умеешь, - сказал Шипов Потапу. - Что за манеры, братец! Перед тобой сидят благородные люди, тре жоли, а не какие-нибудь... Срам!.. А ну-ка, воротись да снова, снова... Так... Скользи, скользи... А линии-то нет, нет, срам!.. Ну чистый скот, консоме... Это невозможно!.. Ах ты господи, я не могу этого видеть, этого позора, этого скотства!.. Дай-ка сюда. - И он выхватил из рук обалдевшего Потапа поднос и вдруг замер, затем медленно склонился вперед, одновременно вытягивая правую руку с подносом, словно лебедь крыло, и сделал мягкий вкрадчивый шаг. Видишь, как рука идет? Видишь?.. Теперь гляди на ноги... Одна... за ней другая... След в след... Вот так, а не в растопырку, дурень. - И он заскользил к столу, плоский, весь вытянувшийся, вкрадчивый, пружинистый. Полет надобен, полет, - приговаривал он, скользя к столу, - полет летучей мыши, бесшумный полет и... - Поднос, словно сорвавшись с руки, плавно очертил круг над головами изумленных студентов, и медленно пошел книзу, и застыл. Дополнительный штофчик, булькнув, встал в центре стола, соусник с тертой редькой занял свое место, поднос взмыл в синее небо, посверкивая серебром.

- Эх! - крикнул Евдокимов из-за стойки. - Каналья!

Потап низко кланялся. Бородатый студент зааплодировал. Кое-кто в зале подхватил.

"Дети, - подумал Шипов, - рты поразинули... Ай-яй-яй!"

- Бывало, - сказал он, - мы с князем, да со всем семейством, да из Петербурга понаедут, отправляемся на пикник. Полянку всегда я намечал... Уж тут, пардон, моя привилегия была... Ты бы, Потапка, в тех местах об стволы-то и впрямь морду-то расшиб бы при твоей неуклюжести. А уж секли бы тебя, дурака, почем зря...

- Очень вам благодарны за науку-с, Михал Иваныч, - кланялся Потап. Век не забудем.

"Ах, надоели они! - подумал Шипов. - Им только представление и давай, а не дашь - изомнут всего".

- Вы в близких отношениях с князем? - спросил бородатый студент.

- Да как вам сказать, - прищурился Шипов, - хотя теперь чего уж... Проговорился я... А доказательств теперь у меня нет, ну что вам сказать?.. Простите великодушно... Быдто и не было ничего... - И засмеялся.

Городовой подмигнул студенту.

- Полноте, - смутился студент, - я ж и не требую доказательств.

- А ежели не требуете, - сказал Шипов, - так понимайте, что я не просто, тре жоли, с вами сижу, лясы точу...

- Вы, господин Шипов, видимо, служите? - полюбопытствовал высокий студент.

- Видите ли, душа моя, - ответил Михаил Иванович благодушно, - все мы служим государю - кто где... Вы вот мою манишку разглядываете, а я ведь могу и фрак надеть-с... - И оборотился к городовому: - Верно?

- Святая правда, - сказал городовой. Студенты засмеялись.

- Забавно, забавно, - сказал высокий. - Parlez vous francais? [Говорите ли вы по-французски?]

- Ax, милый, - покачал головой Шипов, - зачем же так-то? Не надо. Я же тебя наскрозь вижу, мон шер... Эй, Потапка, ты чего ж человека на улице позабыл? Веди его сюда, будя. А что, господин студент, как вам сдается этот трактир? Грязнецо ведь. А вы думаете, он мне по ндраву?.. Я в настоящих ресторациях бывал-с, знаю... Чистый ампир-с... Да ведь там с людьми не поговоришь, а здеся я кое-чего могу и узнать. - И засмеялся, очень довольный.

- Забавно, забавно, - повторил высокий. - Да я, кажется, догадываюсь, сударь...

В этот момент появился Потап, а с ним вместе и приятель Шилова.

- А вот и господин Гирос. - сказал Шипов торжественно, - Амадей Гирос. Итальянец.

Гирос церемонно поклонился.

- Ты ведь из итальянцев? - спросил Шипов.

- Конечно, - сказал Гирос. - Отец итальянец, мать итальянка. Чего же еще?.. Опять редька! А я замерз, как собака... - И он ловко выхватил полную рюмку у бородатого студента и опорожнил ее. - О, страшный напиток! Зачем меня на мороз бросили, как веник? - Он взял рюмку высокого и плеснул содержимое в глотку. - Глупый напиток, глупая традиция: сперва пьешь, чтобы согреться, потом тебя бросают на мороз, чтобы ты прочухался, а потом снова пьешь, чтобы согреться... - И захохотал.

Он действительно напоминал тощую огорченную птицу с длинным лиловым клювом, но смеялся при этом ослепительно.

- У вас в Италии небось жарко? - спросил городовой.

- Жарко, жарко, - засмеялся господин Гирос, - уж, как жарко. - И он наклонился к Шилову и зашептал, зашептал...

- Слава тебе господи, - сказал Шипов. - Ступай, Амадей, ступай, голубчик. Все будет пуркуа.

Господин Гирос откланялся, запахнул свое черное добротное пальто, черные рассыпающиеся волосы прикрыл клетчатым картузом и, выставив лиловый нос из-под большого козырька, сказал, поигрывая улыбкой:

- Вы все мне очень пришлись, господа. Беда с вами расставаться. Но долг превыше всего. Избави меня бог позабыть вас!

Дверь хлопнула. Господин Гирос исчез.

Хозяин, не сводящий взора с Шилова, начал понемногу обо всем догадываться. Ах, лиса! Вот лиса! Хотя кто ему нужен-то? Кого он, лиса эдакая, вынюхивает? Кому сети расставляет? Пьет-пьет, а не пьян. Али студенты эти глаз ему колют?.. Дружка своего велел на мороз вытрясти...

- А он и не сидел там вовсе, на морозе-то, - шепнул Потап. - Погрозил мне, да и пошел в гостиницу...

- Уууу, - промычал Евдокимов, - проси гостей по домам расходиться.

- Боюся, - признался Потап.

- А этот ваш Толстой, граф этот ваш, он что, с ума сошел - школу на свои деньги открывать? - спросил Шипов. - Это где ж такое? Это в Туле, стало быть?

- Отчего же с ума сошел? - рассердился высокий студент. - Благородный человек.

"Все устраиваются - кто как, - подумал Шипов, - суетятся-суетятся, а там, глядишь, и жизня вся... Как мышки серенькие, суетятся. А ведь никто себя мышкой считать-то не хочет, вот ведь что. Каждый думает: я кошка, - а на самом-то деле он и есть мышка... Вот ведь как".

И тут он вспомнил, как сам три дня назад бежал, распахнув гороховое свое пальто, затребованный самим Московской городской части частным приставом господином Шляхтиным. Ох, уж как он бежал! Господи мой боже, аи беда какая?.. Прыг-прыг по ступенькам... Ффу! Только глаз не отводить, в глаза глядеть... Прицелочку сделать... Ах ты господи! И вбежал...

Пристав Шляхтин, их благородие, вышли к нему навстречу!

- Ну, Шипов, хватит карманников ловить, ха-ха, есть дела поважнее. Приготовься...

- Лямур, - сказал Шипов для пробы.

- Что?

- Это так, по-французски...

- Ты, ха-ха, и французский знаешь? - удивился Шляхтин.

- Приходилося, - сказал Шипов скромно. - Я ведь у князя, у их сиятельства Александра Васильевича, в доме жил-с...

- Знаю, знаю, братец, все знаю. Вероятно, потому и поручается тебе нелегкое дело... И весьма щепетильное, представь.

- Мерси, - сказал Михаил Иванович смело. - Рад стараться.

Сердце стучало уже спокойно, как и подобает. Шлях-тин не садился. Стоял. Михаил Иванович слушал с достоинством.

- ...Граф Лев Николаевич Толстой в своем имении Ясная Поляна открыл школу для крестьянских детей. Не предосудительно. Пригласил учителями студентов Московского и Санкт-Петербургского университетов. Не предосудительно. Однако большинство студентов исключены из вышепоименованных университетов за различные провинности политического свойства и находятся под надзором...

- Чего это он их туда собрал? - спросил Шипов.

- Вот именно. Но ты смотри, Шипов. Дело это деликатное весьма. Упаси тебя бог раззвонить об том... Может, и нет там ничего такого... Смотри!

- Что вы, ваше благородие, - сказал Шипов, - такого мезальянсу не допустим. Благодетеля моего князя не подведем.

- Деньги получишь в канцелярии. Ступай, - приказал Шляхтин.

Тут сердце у Михаила Ивановича дрогнуло, и он помчался...

"...Ах, вот и я мышка несчастная, - думал он, глядя на студентов, - для вас кошка, а для них мышка-с..."

В этот момент скрипнула бывалая трактирная дверь и некий оборванец с лицом испуганного хорька, кутаясь в невообразимые доспехи, скользнул к стойке. Никто из присутствующих не обратил на него внимания, а тем более Шипов, сидевший к дверям спиною. Но именно Шипов не оборачиваясь вдруг сказал:

- Ай-яй-яй, Яшка, на чужие деньги пить собрался?.. На деньги вдовы? Она дома плачет, а ты с ее кошельком по питейным домам ходишь?

Тут оборванец кинулся на колени и, молясь на спокойный затылок Шилова, запричитал:

- Батюшка, Михалваныч, не погуби! Шипов, все так же не оборачиваясь, сказал:

- А ну, выкладывай кошелек и жди меня, и чтоб не вздумал убечь.

Кошелек, расшитый бисером, почтительно плюхнулся на стол. Шипов потыкал в него пальцем и сказал, обращаясь ко всем:

- Господин пристав велел мне этот кошелек найти. Вот он, нате вам.

Городовой засмеялся, и все в зале засмеялись следом.

- Великий вы человек, - сказал городовой.

Ситуация снова заметно накалилась. Какое-то легкое возбуждение, подобное невидимому электричеству, вспыхивало то здесь, то там. Приглушенный говор усиливался. Все выражали восхищение, глядя, как Шипов вертит в руках спасенный кошелек.

- У меня есть в затылке такая струночка, - засмеялся Шипов. - Как что - она у меня, лямур-тужур, тенькает - и готово. Чей это кошелек? А это, пуркуа, титулярной советницы Фроловой. Она мне сама челом била. Ну?.. Я свою струночку ррраз... И что же вы думаете? Знаю: Яшка украл. Простой мезальянс... А вот он и Яшка. Он-то думал, я за ним по шалманам лазить буду! Много чести. Нет, ты сам придешь да еще в затылочек поклонишься. Сам меня найдешь... - Он поднялся со своего места, потряс кошельком перед изумленными посетителями. - Моя струночка натянутая дрожит ради вас, господа!

- Ура! - закричал хозяин Евдокимов, и все подхватили. Все, кроме студентов.

Они как-то незаметно, бочком-бочком, и выкатились прочь. Шипов только посмеивался им вслед. Тут и остальные посетители, будто получив разрешение, потянулись к выходу, кланяясь Шипову, а некоторые, осмелев, и вовсе подмигивали по-приятельски. Шипов усмехался и отвечал поклоном каждому, словно хозяин бала. Востренькое лицо его раскраснелось. Он был доволен.

- Великий человек-с, - сказал городовой хозяину. - Всех жуликов в кармане держит. У нас в участке как что чего - сейчас Михал Иваныча... Незаменимы-с.

- Ох, правда, - шумно вздохнул хозяин, - великий человек.

- А не стыдно тебе, Потапка, - сказал Шипов, - студентов пужать? Это же я тебе по портрету провел, чтобы ты в разговоры не лез, быдло ты этакое... Ну, тре жоли теперь?

- Нет-с, - ответил Потап глупо, - это не вы-с, а они-с...

"Когда бы вы знали, пустоглоты, на какую я верхушку залетел, вы бы все в ножках у меня валялись", - подумал Шипов.

Не успел он тогда, окрыленный удачей, выскочить из канцелярии с прогонными и прочими ассигнациями за пазухою, как на него налетел, а кто он уж и не помнит, не успел разглядеть, и велел снова ему, Шилову, явиться к господину Шляхтину. У частного же пристава выяснилось, что надлежит Шилову лететь что есть мочи к самому обер-полицмейстеру Москвы, его сиятельству графу Крейцу Генриху Киприяновичу. Шипов побежал, ног под собой не чуя. Губы его стали совсем белые, нос еще более завострился.

Беги, беги. Кошка тебя дожидается. В теплых лапках у нее когти спрятаны, во влажной пасти зубки беленькие, один к одному... Только бы не растеряться. Глаз не отводить, глаз не отводить ни за что. А что ж, господа, у вас свое оружие, а у меня свое. А кто сказал, что я мышь? Да я и не мышь вовсе... Я им нужнее. Главное - на рожон не лезть, самому не встревать в разговоры, пущай их сами выговорются... Поглядим, поглядим... Ах ты господи, боже мой!

Но успокоился. В парадную дверь не вбежал, а вошел. Там его уже дожидались. Велели раздеться. Под гороховым пальто оказался на Шилове темно-серый, мышиный сюртук. И повели Михаила Ивановича по комнатам, лестницам, различным переходам прямо к логову кошки.

Тяжелая дверь обер-полицмейстерского кабинета словно и не открывалась, а Шипов уже стоял перед графом.

Не успел граф опомниться от этого явления, как маленький агент юркнул к его руке и потянулся к ней белыми губами.

- Дозвольте-с...

"Вот бестия!" - возмутился граф, попытался не глядеть в зеленые глаза Шилова и не смог.

- Да как ты смеешь! - крикнул Крейц, багровея. - У меня по отношению тебя... - И замолчал. Шипов едва заметно улыбнулся. - По отношению к тебе, поправился граф с отчаянием. - Я имею по отношению к тебе серьезные намерения, а ты черт знает что... - И провел платочком по высокому лбу.

Шипов не шевелился. Граф неотрывно глядел ему в глаза. Потом он все-таки опомнился, поворошил бумаги на столе.

- Ну, - сказал граф, - дай-ка я на тебя погляжу. Говорят, ты у князя Александра Васильевича человеком был?

- До эманципации-с... - прошелестел Шипов.

- Скажи пожалуйста, "до эманципации"! - сказал граф с любопытством. "Эманци-па-ци-я", - повторил он насмешливо. - Ну, и что же ты там?

- Служил-с.

- Ну, а что служил?

- За столом служил, - откликнулся Шипов. - Пода-вал-с.

- Ах, подавал... - Граф помолчал мгновение, примериваясь. - Ну, а как, к Александру Васильевичу все еще питаешь привязанность?

- Ваше сиятельство, душа моя переполнена преданностью и любовью!

Граф шагнул поближе и замер, словно перед прыжком.

"Все равно, мон шер, поверишь, - подумал Шипов, - что я тебе ни скажи..."

- А ты умнее, нежели я предполагал, - сказал Крейц, недоумевая и раздражаясь. - Водку пьешь?

- По праздникам, ваше сиятельство! - крикнул Шипов.

- Князь Долгоруков надеется на твои к нему чувства, что ты, ежели что случись, не выдашь.

- Мерси, - выдохнул Шипов, - пусть они не сумле-ваются...

"...Барин, барин, - подумал хозяин Евдокимов, глядя на Шипова, - хотя и за жульем охотник, а барин, полицейский барин, прости господи... А где же трость-то его? Он же с тростью вошел. Трость с серебряным набалдашником, серебро с чернью... Аи в углу позабыл?"

- Потапка, - сказал он, - принеси Михал Иванычу ихнюю трость. Они в углу ее позабыли.

- Хоп, - сказал Потап, - момент...

- Да какую еще трость? - удивился Шипов. - Никакой трости у меня, сетребьен, не было,

"Да как же не было, когда была? - подумал хозяин. - Так еще важно они вошли, чистый барин с тростью..."

- Ну, пора и честь знать, - сказал Шипов и открыл кошелек советницы, и оттуда появился рубль.

Яшка от дверей глядел на кошелек горящим взором.

- Больно много, Михал Иваныч, больно много, - сказал хозяин, принимая рубль.

Яшка застонал, завозился в углу,

- Да рази это много? - засмеялся Шипов, - В самый раз...

"Кабы вы знали, тараканы, куды я поднялси-и-и! " - подумал он. - На какую ступенечку всходил! Какому коту в глаза глядел... Выше уж некуды! Тама - небеса одни..."

Действительно, поднялся! Нет, судьба не швырнула Шилова на произвол, не оставила в покое. Она тащила его за собой все выше и выше, тащила за руку, да он и не упирался. Лестницы из чистого мрамора покорно сияли под его ногами. Резные тяжелые двери распахивались перед ним. Среди надменных мундиров как равный мелькал его поношенный мышиный сюртук. И вот наконец такой взлет, который вчера и не приснился бы! И пусть пока не анфилады царских покоев разверзлись перед маленьким агентом, ибо что царь? Царь где-то там, в недосягаемости, прекрасный неодушевленный образ, робкая мечта... А тут живой, зримый, перенасыщенный плотью, вызывающий благоговение и дрожь, сам генерал-адъютант, генерал-губернатор Москвы Павел Александрович Тучков, член Государственного совета.

И ведь, кажется, следовало бы Шилову заорать, пасть в ноги, ползти, извиваясь, неведомо куда. Но странное дело - чем выше взлетал он, чем вельможнее, недосягаемее и страшнее возникали перед ним персоны, тем спокойнее становилось у него на душе.

"Это уже не кошка, - подумал он с восхищением. - Чистый кот, котище!"

Губернатор из-за стола не встал. Откуда-то оттуда, издалека, мельком оглядел Шилова, застывшего у дверей, и отвернулся к пышному адъютанту.

- Бонжур, - смело сказал Михаил Иванович.

- Где вы раздобыли это чудовище? - спросил генерал.

Адъютант наклонился к нему.

- Я понимаю опасения князя, - проговорил генерал, не замечая Шилова, но разве это надежно?

"Какая суета-то вокруг идет! - подумал меж тем Шипов. - Граф Толстой школу открыл. Да и пущай он ее открыл... Или там заговор готовят?.. А кто ж это благодетель мой? А, выходит, князь. Да рази я его выдам?! Большая суета идет. А этот в глаза не глядит, пренебрегает... Да без меня тоже не может. Что он без меня, котище?"

- Он обо всем знает? - спросил генерал адъютанта, имея в виду Шипова. - Это же крайне конфиденциально... - Он тяжко вздохнул. - Однако странно видеть это. Почему охотник за жуликами должен соваться в жизнь графа Льва Николаевича?.. Что?.. Нет, я понимаю желание князя, но я в недоумении.

"Неспроста это они все так, - подумал Шипов, и сердце его забилось. Ты гляди, какие персоны! Генерал-губернатор сам, князь - благодетель мой, обер-полицей-ский, да все, все... Петербург - Москва... Держись, Шипов! А может, там, в имении у графа, в Туле в этой, может, у него и впрямь бог знает что творится? Может, воистину заговор?.."

- Хотя, с другой стороны, - продолжал губернатор, - наверное, в этом все-таки есть смысл, иначе князь разве решился бы? Как вы думаете?.. Но этот должен понять, что малейшая оплошность его обернется ему же трехкратной карой... Если он проговорится ненароком или упомянет князя или меня... Что? Вы уверены, что он отдает себе отчет?

"Насчет меня сумлеваются, - понял Михаил Иванович, - хотя сделать ничего не могут князь велели. А мнето что?.. А мне ничего... Пардон", - и он осторожно прикоснулся к груди, где за мышиной тканью сюртука покоились ассигнации.

За громадными окнами губернаторского кабинета сиял январский белый полдень. От голубой изразцовой голландки тянулось легкое тепло. Губернатор был значителен, адъютант красив и наряден, так что Шипов размяк и зажмурился...

Последняя лампа догорала в трактире. Шипов шагнул к дверям.

В наступившей тишине слышно было, как за стеной гудит разыгравшаяся метель.

- Эх, - сказал хозяин, - куды ж вы в такую-то метель?

- А мы господу помолимся, - засмеялся Шипов и, подтолкнув оборванца, вышел вон.

И метель тотчас же прекратилась.

- Свят-свят! - закрестился хозяин испуганно. Но тут же ощутил, как ниточка какая-то внутри отпустила. Стало полегче как-то. И он даже подумал, что, мол, за почет такому маленькому агенту, когда в заведении и господа офицеры бывают, и воротилы, и даже тайный советник Яковлев с гостями вот здесь сидели, пили-ели - и ничего, а тут, господи, беда какая!..

Возле трактира была темень. Единственный фонарь с нею не справлялся. Неподвижный женский силуэт чернел в отдалении. Шипов пожал плечами.

- Батюшка, не погуби! - запричитал оборванец.

- А чего мне тебя губить, - сказал Шипов. - Ты ступай себе... На-ка вот денежку да ступай... - И он снова пошуршал кошельком советницы и протянул Яшке ассигнацию.

- Ой-ой! - захрипел Яшка. - Благодетель! Дозволь ручку! - И благодарным носом ткнулся Шилову в грудь. - Радость-то какая. Михалваныч, отец родной! - Он гладил Шипову плечи, руки, целовал локотки, коленки, пуговички на пальто...

- Ну, будя, - устало оттолкнул его Шипов. - Ступай, ступай, шер ами, да гляди у меня...

Яшка исчез за углом, только слышался хруст его опорок по свежему, крупному, сахарному, рассыпчатому январскому снежку.

Женщина шагнула к Шипову и снова замерла.

- Ой, Матрена, - сказал Шипов, - а ты все стоишь?

- Все стою, - едва слышно отозвалась Матрена.

- Небось зазябла на метели-то?

- Как же не зазябнуть? Зазябла...

- Какая же ты, Матрена, упрямая. А я вот тебе сейчас подарочек дам... вот он... денег тебе сейчас...

Он сунул руку в карман, в другой. Лицо его изобразило удивление, затем испуг. Он тихо рассмеялся.

- Ну и Яшка!

- Я видала, - сказала Матрена и приблизилась еще на шаг.

- Человек свое всегда возьмет, - сказал Шипов задумчиво. - Оттуда, отсюда, а возьмет...

- Я бы вас чаем с медом напоила бы... Пожалела бы...

Она зажмурилась и пошла по улице. Шипов медленно шел рядом.

Он шел и пытался осознать, что произошло. Все эти чудеса случились с ним третьего дня. Тогда он выкатился от генерала Тучкова, расправил гороховое пальто и двинулся по Тверской. Он шел медленно, с достоинством, не хуже многих других. Мог и извозчика взять, да воздержался. Теперь глядите на него, глядите, пока не поздно, он через год эвон где будет - не разглядеть.

Снежные сугробы голубели вдоль мостовой. Слышались колокола, чьи-то восторженные крики, визг полозьев. Пахло свежим хлебом. Михаилу Ивановичу даже захотелось снять котелок и поклониться удаляющемуся дому генерал-губернатора. Однако новые заботы уже гудели в его голове, из которых первая была - встретиться с господином Гиросом, назначенным ему в помощники. И вот он шел, минуя чужие подворотни и окна, все дальше и дальше, к Самотеке, где проживал его будущий компаньон.

День был такой прекрасный, что никаких сомнений ни в чем таком же прекрасном не могло быть, и уверенность в успехе, под стать этому яркому, брызжущему жизнью дню, не покидала Шилова. Да он вообще был удачником и, отличаясь в поимке карманных воров, никогда даже не задумывался, откуда у него этот странный талант, этот нюх и интуиция провидца. Все текло, как текло, и, значит, судьба к нему была милостива за что-то, потому что легкость, с которой он обнаруживал пропавшие кошельки, другим полицейским агентам даже не снилась. И, как всякий богато одаренный человек, он не думал трястись над своим талантом, дрожать, что вот-вот это чудо погаснет, а, напротив, раздавал его с блес

ком, с щедростью, любил благодетельствовать, но и ох благодарностей не уходил.

А Москва продолжалась. В Самотечных улочках-переулочках, тупичках, в смешении дерева и кирпича продолжалась она, пышная, январская, снежная, но уже более тихая, более приглушенная, сокровенная, словно именно здесь или где-то совсем рядом, за поворотом, и должно было открыться место проживания затейливой московской души. Даже грохот недалекой Сухаревки был бессилен пробиться сюда, и только колокольный звон, ослабевая, все-таки расплескивался по маленьким дворам и затухал в подворотнях.

Но в этой благостной тишине кипели те же страсти, что и там, в большой Москве, и, подобно рождественским кабанчикам, откармливались и копились.

И в этой благостной тишине вдруг откуда ни возьмись звучали какие-то слабые струны; какие-то неясные звуки вырывались из-за домов, из подворотен; какие-то слова, которых было не понять, не запомнить, разрозненные, сбивчивые: какая-то песня, что ли, которую напевал некий невидимый житель не пьяный сапожник, не сбитенщик, не бродяга, не вор, не извозчик, но и не тайный советник, или генерал, или князь...

Зачем тебе алмазы и клятвы все мои?

В полку небесном ждут меня.

Господь с тобой, не спи...

Какие алмазы? В каком полку? Почему в небесном? Что, где, куда, откуда?.. Затем хруст снега заглушал эти звуки, и они пропадали... И снова перед Шиповым лежала Москва, извиваясь, прячась за снегом, обжигая морозцем.

Здесь, под самой крышей трехэтажного дома, в каморке с маленьким окном, и встретился Шипов со своим компаньоном.

Михаил Иванович сидел на единственном стуле, а Ги-рос стоял напротив, размахивал руками и показывал отличные белые зубы.

- Я хороший человек, господин Шипов, - сказал он, - а хорошие люди на улице не валяются. - И захохотал. - Я все сделаю, только прикажите, но уж вы меня и жалейте, Михаил Иванович... Распоследнюю дворнягу и ту нет-нет, а косточкой наградят... - И снова захохотал,

запрокидываясь, словно длинный лиловый нос был тяжел ему слишком.

- А ты из кого будешь, Амадеюшка? - спросил Шипов, любуясь на веселого компаньона. - Из цыган али из греков?

- Ну конечно из цыган, - сказал Гирос. - Впрочем, цз каких это цыган? Тьфу, черт... Из греков, из греков... Грек я, конечно.

- Нос у тебя нерусский и волос черный, - сказал Шипов, - вроде бы даже из итальянцев ты или из тур-ков, прости господи...

- Ну конечно из итальянцев, - захохотал Гирос. - Какой я, к черту, грек!.. Я ведь говорю-говорю, а вы и ушки развесили.

"Ловкач, - подумал Шипов, - легкий человек. Пущай его смеется".

- Дозволь, я буду тебя Мишелем звать, а? - вдруг предложил Гирос.

- Мишелем? - поморщился Шипов. - Да как-то это вроде компрене... Все-таки ты помощник мой...

- Да нет, - захохотал Гирос, - господь с тобой! Конечно, не на людях... не бойся. Наедине... А на людях я буду тебя Михаилом Ивановичем звать или даже господином Шиповым... А знаешь, хочешь, я тебя буду сиятельством величать? Мне ведь ничего не стоит... Хочешь?

- Ну-ну, - засмеялся Шипов, - фер ла кур настоящий...

- Чудно, чудно! - обрадовался Гирос.

Затем потекла неторопливая беседа, изредка нарушаемая мощным хохотом Гироса. Они поговорили о том о сем, в частности и о графе Толстом.

- Знаешь, - сказал Гирос, - я ведь кое-что уже нащупал. Даже с графом столкнулся однажды, увидел его. Ну, я тебе скажу, ничего мужчина... Призовой рысак. Может дать по шее великолепно. Каждый день к Пуаре ходит гимнастикой занимается. В ресторане любит посидеть... или в нумера ему подают...

"Да, - подумал Шипов с тяжелым сердцем, - это ведь не карманника за руку схватить. Граф все-таки. С ним-то как?"

- Ну, и что ж ты надумал, Амадеюшка? - спросил Шипов.

- Поверь, ничего, - сказал Гирос. - Да я и не умею думать. - И захохотал. - Как, почему, куда, откуда - этого я просто не умею, не понимаю... Как скажешь, Мишель, так и сделаю... Ну, хочешь, в лакеи к нему наймусь? Мне ведь ничего не стоит... Хочешь?

Шипов задумался. Маленькое сомнение грозило перерасти в страх. Это уж с Михаилом Ивановичем случалось крайне редко. И теперь от одного сознания такой возможности становилось не по себе. Как же так - за графом следить да еще выявить возможный заговор?! Ведь это же не в подзорную трубу разглядывать человека откуда-нибудь с крыши. Да что подзорная труба? Надо ведь в душу влезть. Но душа - такой инструмент! А тем более графская. В нее всякого не пущают. Как же быть? Вообще с лакейством Гирос хорошо придумал, но, может, графу нужен лакей, а может, не нужен.

Это было почти как страдание. Однако мысль все-таки уже работала в нужном направлении, и можно было ожидать, что решение не замедлит явиться. Да, граф - это вам не карманник, его за руку не схватишь. По шалманам за ним не поохотишься, по ночлежкам тоже. А может, он и не политик вовсе?

Тут Шипов провел рукой по груди, прикоснулся к ассигнациям, и вздрогнул, и встрепенулся.

"Ой-ой, - подумал горестно, - улетят, улетят денежки, как гуси-лебеди, улетят. Все до одной".

А Гирос, словно разгадав тайные страдания Шилова, сказал:

- Мы его не упустим. Клянусь богом, не упустим. Ты только подтолкни меня, направь, науськай, а уж я, как легавая, по следу, по следу... - И захохотал. - Я ведь Шляхтину не раз служил. Он меня не зря тебе передал. Я пес лихой, Мишель.

Его бодрый тон, и хохот, и крупные белые зубы, как напоказ, немного успокоили Шилова. От сердца отлегло] Сразу различные фантазии завертелись. Жизнь снова показалась прекрасной.

- Ну ладно, - сказал он со вздохом. - Давай, пер-мете муа, мозговать. Может, у тебя чего выпить-закусить найдется?

- Что ты, голубчик! - вскричал Гирос сокрушенно. - Откуда? Я жду с упованием, когда ты со мной поделишься, ну хоть часть пустяковую мне дашь.

- Бес ты лохматый, Амадеюшка, - усмехнулся Шипов, - да я вить тоже не дурак.., Что ж, ладно, опосля выпьем...

И они принялись вырабатывать свой нехитрый план. Гирос по нему отправлялся крутиться-вертеться возле гостиницы "Шевалье" и не спускать глаз с графа, а буде тот отправится куда, следовать неотступно и все запоминать. Если же представится случай познакомиться - великая удача. Сам же Михаил Иванович тотчас шел к хозяину и одному ему известными способами нанимался в нумерные.

- А денежки? - спросил Гирос.

- А денежки, - сказал Шипов, - ежели все сладится, вечерком, мон шер.

И они отправились.

Дойдя до гостиницы, они сделали вид, что не знакомы меж собою, и господин Гирос принялся прохаживаться по тротуару, с любопытством разглядывая мелькающие мимо кареты, возки и сани, а Михаил Иванович бодро взошел на крыльцо и скрылся за тяжелой дверью.

Но едва дверь гостиницы захлопнулась за ним, как его длинноволосый компаньон подумал: "А пусть он и работает, пусть, пусть..." - и торопливо засеменил мимо крыльца, завернул за угол и вошел в трактир Евдокимова.

Спустя несколько минут Шипов вышел, но Гироса нигде не было видно.

"Хват! - подумал Михаил Иванович с удовольствием, решив, что компаньон помчался по графскому следу, и засмеялся. - Вот пущай он и работает, пущай, пущай..."

Он крикнул извозчика, расселся повальяжнее, велел везти себя к Никитским воротам и поехал к Матрене.

Матрена жила в полуподвале в двух комнатках. Муж ее, сапожник, помер уже давно, оставив ее бездетной, и после некоторого времени слез и одиночества прибился к ней Шипов. Она зарабатывала стиркой, глажкой, вышиванием узоров и еще тем, что отменно пекла именинные пироги по заказу и этим славилась на всю округу. Была она все-таки еще молода, чудо как хороша, а главное - покорна, молчалива и добра. К ней иногда похаживали мужчины, особенно если Шипов исчезал надолго, но любила она одного Михаила Ивановича. Он это ценил и иногда одаривал ее ласкою или деньгами. И хотя, ежели говорить начистоту, Шилову больше нравились другие, помоложе да поблагородней, он Матрену уважал, был к ней привязан, дом ее всегда помнил, как всякий бродяга и бездомник теплую берлогу. Приехав к ней, он тотчас пересчитал деньги. Денег былo целых тридцать рублей. Червонец он тут же вручил Матрене, пять рублей отложил Гиросу, а остальные спрятал поглубже.

Матрена его нежила, холила, поила, уложила спать, почистила ему мышиный сюртучок, сапоги, а когда он проснулся, снова усадила к столу и напоила чаем. Когда придет опять, она и не спрашивала: такой у них был молчаливый уговор.

А Шипов прихлебывал с блюдца и думал, что если у Гироса будет удача, то можно считать, что компаньон у него первостатейный и дело будет, а уж дело будет - денежки потекут, лишь бы не оплошать. Но оплошать он уже почти не боялся - верил в счастливую свою судьбу. Он допил чай, разморился, и ему снова захотелось вздремнуть, свернувшись калачиком под Матрениным платком, но любопытство пересилило, и они распрощались.

Гирос уже ждал его на самом углу Газетного и Тверской, как и было условлено. Вид у компаньона был довольный, но прежде чем начать рассказывать о своих приключениях, он попросил денег.

Шипов протянул ему злосчастные пять рублей. Амадей спрятал их и рассмеялся.

- Ну ты и хорош, Мишель! Ну просто хорош! Какую косточку мне швырнул!.. Пожалел, да? Я на одних извозчиков червонец извел...

Длинный лиловый нос Гироса покачивался с укором, но Шипов не дрогнул.

- Ну будя, - сказал он, - твое от тебя не уйдет. - И похлопал себя по груди. - Ты, аншанте, рассказывай...

И они медленно отправились по Тверской, уже подернутой сумерками.

РАССКАЗ АМАДЕЯ ГИРОСА

Едва захлопнулась за тобой дверь, как подкатила карета с графом. Голова у меня закружилась от счастья, "Вот оно!" - подумал я, Граф в гостиницу заходить не стал, а просто передал швейцару какой-то пакет и махнул кучеру. Кони понесли. Я - на извозчика и следом.

- Пошел за каретой, не отставай!

Летим. Сначала по Газетному, потом на Большую Дмитровскую. Тут он начал прижимать. Так и есть - к Пуаре. Я проскочил мимо и встал тоже. Граф - в парадное, я - за ним... Ты бывал там? Нет?.. Ну, большой зал, голубчик, всякие предметы для гимнастики... Я ведь туда хаживал, я все это знаю. Большая удача, что граф гимнастику любит... И вот он переодевается. Я вхожу. Раскланиваемся. Ну, думаю, с чего же он начнет? Так и есть - подходит к перекладине. Берется. Руки налились. Ну чистый призовой рысак! Ты не представляешь себе, какие плечи, сколько силищи! Я медленно раздеваюсь, а сам гляжу, что будет. Он начинает подтягиваться - слабовато, пытается крутить - ни черта. Вижу, граф - новичок.

- Ваше сиятельство, - говорю я скромно, - тут не сила нужна, а сноровка.

Он краснеет.

- А откуда вы меня знаете?

- Да так, наслышан, - говорю я, - читал кое-что из ваших сочинений. А на перекладине сноровка нужна. Позвольте-ка... - И я начинаю крутить. Выгибаюсь, падаю будто, ан нет - взлетаю снова. Он глядит, весь красный от смущения, немножко злится. Ничего, думаю, это полезно.

- Да, вы действительно мастер, - говорит он. - Не знаю, достигну ли я когда-нибудь ваших совершенств.

- Полноте, - успокаиваю, - при вашей-то природной силе это несложно. Терпенье. А вы, я слыхал, собираетесь в скором времени обратно в свою Тульскую?

- Нет, - говорит, - поживу в Москве.

- Отлично, - говорю. - Перейдем к коню?

- Извольте... Да, боюсь, и тут вы меня превзойдете. Переходим к коню. Знаешь, эдакая скотина из кожи, набитая чем-то, черт знает чем, на четырех ножках, вот такой высоты. Попробуй перепрыгни через нее... Ну-с? - Да, я и не представился, - говорю. - Я Амадей Ги-рос, тамбовский помещик. У меня там сельцо преотличное. Но зимой люблю жить в Москве... Прошу вас, граф...

- А может, вы сначала?

- Нет уж, сделайте одолжение, ваше сиятельство. Да вы не стесняйтесь, вон уж и покраснели... Ну-ка, руку сюда, так, другую сюда, отлично, взбирайтесь порезче... А что же эманципация, как она вас, задела?

- Эманципация? - говорит он, а сам сидит на коне и никак не может отдышаться. - Меня-то не задела, а вот крестьянам каково? Крестьянин без надела - разве крестьянин?

- Да, - говорю, - это же самое мучает и меня. Какой он, к черту, крестьянин, ежели у него земли нет? Лично я возмущен и даже собираюсь написать письмо в Сенат. Напишу большое письмо, страниц эдак на двадцать, все выскажу без стеснения. Позор.

Тут, вижу, глаза у него загорелись. Он сидит на коне, глаза горят, силища играет, ну чистый призовой рысак, поверь.

- Теперь, - говорю, - взмах ногой и перелет в обратную позицию... Ррраз... Слабо, слабо, сильнее надо, от корня, граф, от корня. Нет, нет, не годится... Позвольте.

Он сваливается с коня, ровно куль с песком. Я вспрыгиваю - и пошел.

- Ну как? - спрашиваю.

- Да, - говорит, - совершенство.

- Ничего, научитесь... А вы не думаете подобного письма написать? Вы ведь человек известный, граф, влиятельный. К вам бы прислушались.

- Нет, - говорит, - боюсь, это слишком слабая мера.

- Помилуйте, ваше сиятельство, да что же может быть сильнее?!

- Есть различные способы влиять на правительство, - отвечает он загадочно. - Более сильные способы...

Эге, думаю, попался голубчик! Но спугнуть нельзя. Уж как мне хотелось, Мишель, его порастрясти, но потом думаю: все равно он мой.

- Лично я, ваше сиятельство, иных мер и не представляю. Да и что это может быть? Нет, нет, решительно ничего быть не может.

Вижу, он устал. А я хоть бы что, готов еще вертеться сколько угодно. Но пора и честь знать. Одеваемся. Он говорит:

- Прошу вас, господин Гирос, холодного шампанского. Я угощаю.

Переходим в буфетную. Ковры, Мишель, кругом ковры, кресла, вазы с цветами, лакей в ливрее. Хорошо, тепло... Графу я нравлюсь, это сразу видно.

- Отчего же в ы угощаете? - говорю. - Уж лучше я. Для меня большая честь угостить вас... Мне ведь ничего не стоит... - А сам думаю: на черта я ввязываюсь, когда у самого ни копеечки? Хорош я буду, да и Мишель хорош пожалел мне денег. Теперь опозорюсь - и конец.

Но слава богу, граф человек благородный, от своего отступать и не намерен.

- Нет, - говорит, - как же так? Это для меня большая честь угощать вас, как совершенного мастера...

Сидим, пьем, я редечкой закусываю... Попили, отдохнули, одеваемся, выходим. Граф - в карету.

- А ваша где? - спрашивает.

- Да я отпустил, граф...

- Может, сядете со мной? Мне будет приятно.

- Премного благодарен. Я, знаете, после гимнастики люблю пройтись...

И укатил.

- Ну и что? - спросил Шипов. - Что же дальше?

- Приглашал в гости...

- Когда?

- Да когда захочу. "Заходите в любое время, говорит, всегда буду рад. А то мне скучно".

"Хват!" - подумал Михаил Иванович с насмешкой, а сам все ждал вопроса от компаньона: а как, мол, он, Шипов, устроил свои дела? Но Гирос, возбужденный собственным рассказом, и не пытался расспрашивать, а Шипов на рожон не лез. Считая, что начало положено и что перспективы весьма радужны, они решили поужинать, благо прогулка разгуляла аппетит.

И вот они завернули в первый же трактир, спросили себе водки, кислых щей, вареного судака. Разлили, чокнулись.

- Ну, с богом.

- С богом, с богом, Амадеюшка. Ля фуршет полный. Теперь завтра пораньше и забеги к нему, компрене...

Постепенно все входило в свою колею, налаживалось. Этот Гирос волшебный мужик, думал, хмелея, Шипов.

Так это он все прикидывался, так все в дурачка играл, зубы белые показывал, а вот тебе и зубы, гляди-ка!

К полночи они совсем порастряслись. Денег не оставалось. Нос у господина Гироса удлинился, налился, еще сильнее полиловел, и Шипову казалось время от времени, что компаньон придерживает нос руками, чтобы не слишком отвисал. На хмельную голову легче почему-то думалось, и Михаил Иванович рассуждал о том, что теперь ему, при таком-то компаньоне, и вовсе без надобности наниматься в нумерные.

Проснулись они поутру на полу в комнате Гироса. Спали в обнимку прямо на досках.

- Ну, Мишель, - захохотал Гирос, - удружил ты! Все косточки болят... А я привык в постельке, в постельке, черт возьми, спать, в постельке!

Он выбежал куда-то, вернулся снова, утирая с губ молоко.

- Ох, ну, теперь, кажется, можно жить, и дворняга от молочка не отказывается...

- Откуда ж молоко, мон шер? - спросил Шипов.

- Это, видишь ли, хозяйка, старуха несчастная, выдает мне кружку молока на день - и ни капли больше. Стерва!

- Вот бы ты мне полкружечки и принес бы, тре жо-ли... Ну?

- Да было-то всего полкружки, - сказал Гирос. Шипов посмотрел в его улыбающееся лицо, в черные большие, добрые глаза, в которых вдруг промелькнул маленький огонек недоумения, и отворотился, махнув рукой.

- Ну, Мишель, - засмеялся Гирос, - побойся бога. Или ты поверил? Я дую черт знает что, а он верит! Да какое же это, к черту, молоко, когда вода! Вода, брат, вода. Ну, хочешь, налью тебе воды?

Он говорил так уверенно, с такой страстью и даже отчаянием, что Шипову стало стыдно, и он поверил, и захотелось воды, простой холодной воды - унять пожар души и тела.

Гирос тем временем сел на стул и уставился в окно. Раннее утро играло на его лице, но глаза компаньона были печальны и тусклы, а губы горько изогнулись. Большой лиловый нос тянулся книзу, а нечесаные блестящие черные волосы свисали на лоб. Как будто и не он хохотал минуту назад, такая скорбь была во всем его облике.

- Пора собираться, - сказал Шипов. - Пора в гости к их сиятельству.

Гирос встрепенулся, вскочил, откинул волосы со лба. Лицо его снова играло, сочные губы, словно маленькие красные змейки, удерживали готовую вырваться улыбку, в глазах разгорался огонек.

- Пошла легавая по следу!.. Нет, что ни говори, Мишель, а я тонко с ним обошелся! А уж сегодня ему несдобровать. Сегодня я вытяну из него душу. Ты, кстати, можешь быть спокоен. За меня ты можешь быть спокоен. Ты убедился, что я м о г у...

"Сейчас спросит про меня, - съежился Шипов. - Как я в нумерные попал..."

Но Гирос и на этот раз ни о чем не спросил.

Приведя себя в порядок, они отправились к гостинице "Шевалье", где приговоренный граф ждал с нетерпением своего нового знакомца.

Любо-дорого было смотреть, как они шли по Большой Дмитровской, два наших следопыта. Один - высокий, черноволосый, в черном пальто, из-под которого показывались узкие, по новой моде, серые панталоны, в клетчатом картузе; другой - пониже ростом, в гороховом пальто и в черном котелке. Возле дома Пуаре они приостановились, потоптались у подъезда, поговорили о чем-то и пошли к Газетному переулку.

Гостиница "Шевалье" встретила их шумом, криками, конским ржанием. У крыльца стояло несколько возков, саней, из которых выходили богато одетые люди, и швейцар помогал заносить вещи, и гостиничные мальчики крутились тут же, хватая то корзины, то баулы, то чемоданы, и кучера задавали лошадям овса, - видимо, приехало большое семейство. Часть господ была уже внутри здания, а несколько молодых горничных метались среди экипажей с распоряжениями мужикам, что взять сначала, а что потом. И уж такие они были хорошенькие, такие тонкие и славные, так прелестно и со вкусом одеты, что, наверно, уж очень хороши были их господа.

Девицы тотчас заметили, что они произвели впечатление, стали пуще распоряжаться, звонче кричать, да ко всему еще и смеяться. Они, конечно, смеялись не над Шиповым, ибо он выглядел в их глазах довольно симпатичным со своими соломенными бакенбардами и зелеными глазами, а смеялись они просто от молодости и потому, что увидели в этих зеленых глазах восторг и это им было приятно.

Когда же Шипов опомнился, Гироса рядом не было. Видимо, компаньон уже пил с графом утренний кофей. Тут Михаил Иванович несколько заметался, сконфузился: надо было либо уходить прочь и, как уж повелось, все предоставить находчивому Гиросу, либо наниматься в нумерные, как было обговорено. Но судьба распорядилась по-своему. Дело в том, что одна из горничных, а именно смуглая, черноглазая и красногубая, все чаще и чаще взглядывала на остолбеневшего Шилова и вдруг крикнула другой, той, что посветлее:

- А барин-то на тебя ведь глядит!

- Уж и на меня! - откликнулась светленькая. - На тебя, на тебя...

- А барин-то душенька!

- Московский, - засмеялась светленькая. - А ты у них спроси: может, они потеряли чего?

"Ах, холеры! - изумился Шипов. - Никакой скромности. Бойкие, уточки".

- Вы чего ищете-то? - спросила черненькая. - Высматриваете чего?

- Бонжур, - сказал Шипов и приподнял котелок. - Больно ты бойкая. А не боишься, как я тебя вечерком встречу, а? А ведь у нас с тобой может вполне тре жоли получиться... Не боишься?

- Ой, - вскрикнула светленькая и залилась смехом. - Ну и Москва!

А у черненькой даже сквозь смуглоту пробился румянец.

- Вы бы вон баульчик поднесли, что ли, - сказала она, смеясь.

Шипов тут же очутился рядом, словно перелетел по воздуху.

- А что нам за это?

- Да несите уж, - сказала светленькая.

Он мигнул ей и так легко помчался с тяжелым баулом на плече по лестнице, по ковру, на второй этаж. Там кто-то велел свалить баул в общую кучу вещей, громоздившихся перед дверью в нумер, и Михаил Иванович, сгорая от нетерпения, заторопился вниз. Занятый мыслями о черненькой красотке, он и не заметил, как из-за колонны высунулось чье-то круглое внимательное лицо.

Вещей в санях оставалось совсем немного. I - А что нам за это будет? снова спросил Шипов.

- А вот еще сундучок снесите, - засмеялась черненькая. - Аи устали?

- Видать, воронежские, - сказал Шипов, тяжело дыша, - больно на язычок востры. - А сам подумал: "Ну куды Матрене до этой-то!"

- Воронежские, воронежские, - сказала светленькая, - а может, тверские...

Он уже не бежал вверх по лестнице - сундучок давил на плечи. Наконец он добрался до дверей нумера и опустил свою ношу. И вот когда, взъерошенный и взопревший, возвращался он назад, из-за колонны высунулось недоброе и насмешливое лицо частного пристава Шлях-тина.

Сердце Михаила Ивановича дрогнуло.

"Не надо было, шерше ля фам, с девицами играть! - горько подумал он. Теперь непременно призовут, скажут: такой-разэдакой, горничных шшупаешь, а мы тебе деньги за что платим?.. Эх, мезальянс вышел!"

Но он не подал виду, что узнал пристава, и вывалился на крыльцо. Перед входом никого уже не было. Возвращаться искать черненькую Шипов не рискнул. Сетуя на жизнь, он скользнул за угол и побежал подальше от греха.

Но тревога делала свое дело, и вот в голове секретного агента возникла спасительная мысль, и вот уже она облеклась в плоть и кровь, а ноги сами понесли, и не просто так, куда-нибудь, а прямо по назначению.

"Теперь главное чего? - думал Михаил Иванович, торопливо шагая. - А того, чтобы самому успеть раньше частного пристава депеш отбить их сиятельству".

И вот, пристроившись на уголке стола в доме знакомого писаря, спросив чернил, бумаги и перо, он, попыхтев, сочинил письмо, которое призвано было посрамить частного пристава Шляхтина, буде он начнет жаловаться на нерадивость секретного агента, который, вместо того чтобы следить за графом, носится среди неизвестных девиц, тратя казенные деньги.

Вот это письмо.

Михаила Зимина

СЕКРЕТНО

Московскому Обер-Полицмейстеру,

Свиты Его Величества, Господину

Генерал-Маиору Графу Крепи, у

Имею честь доложить Вашему Сиятельству, что, намереваясь отправиться в Тулу по приказанию Вашего Сиятельства, касательно наблюдения за имением Их Сиятельства Графа Толстого, оставался в Москве, а не отправлялся по назначению вследствие нахождения Их Сиятельства Графа Толстого в Москве в нумерах Шевалье и по причине наблюдения за ними, что помогло о многом таком узнать, чего Ваше Сиятельство и не мыслило себе а теперь отправляюсь в Тулу по назначению Вашего Сиятельства с сообщением о скором времени всех подробных обстоятельств.

И лихо вывел свою новую, секретную фамилию.

Тщательно перебеленное писарем, это донесение Шипов сдал в канцелярию обер-полицмейстера и, весьма довольный собственной сметливостью, заторопился обратно - послушать Гироса о его приключениях.

На углу Газетного и Тверской, на условленном месте, компаньона еще не было, а стояли два студента, один высокий, а другой пониже, с бородкой. Михаил Иванович оборотился к ним спиною и любовался Тверской в предвечернее время, думая о том, как он ловко все-таки опередил частного пристава Шляхтина и какая была та исчезнувшая, черненькая, с красными губами (куды Матрене-то)...

Вдруг до слуха его донеслось имя графа Толстого, произнесенное одним из студентов. Тут Шипов навострился и стал слушать. Сперва разговор шел какой-то непонятный, так себе, бестолковщина одна, но затем выровнялся и потек, словно быстрая речка. И через пять минут Михаил Иванович, к изумлению своему, понял, что студенты эти и есть из тех, которых граф Толстой наприглашал в свое имение учительствовать и о которых беспокоился вчера частный пристав Шляхтин, когда в городской части объяснял ему, Шилову, суть дела. И еще услышал Шипов, что через день-два намерены студенты отправиться по месту своего нового жительства, а именно - в имение Ясная Поляна.

Тут Шипов заволновался, как бы не упустить добычу, но услышал фамилию Евдокимова и понял, что молодцы намерены перекусить подешевле, а может, и пропустить по случаю отъезда.

Аи да денек! Судьба сама кидала Шипову в руки жареных перепелочек.

В этот момент и появился господин Гирос.

РАССКАЗ АМАДЕЯ ГИРОСА

...Ну вот, Мишель, вхожу, значит, поднимаюсь по лестнице, иду по коридору, а он уже идет. Ждет, представь себе! Дверь в нумер распахнута, и ждет.

- Что же так поздно, господин Гирос? - говорит радостно. - Я вас просто заждался!

- Да я спешил, ваше сиятельство, - говорю, - колесо у кареты соскочило, левое заднее.

- Это ужасно, - говорит, - но слава богу, заднее.

Проходим в комнаты. На нем вишневый халат, на ногах персидские чувяки из парчи, в руках трубка. Пахнет духами, кофеем.

- Очень рад, что вы пришли, - говорит, - ну просто очень. Мы с вами так приятно провели вчера время. Я как проснулся, все о вас думаю. Думаю: где этот приятный господин? Где же он? Не угодно ли кофею?

- Можно, - говорю, - отчего же... Мне также, граф, приятно было с вами беседовать. Особенно - об эманци-пации. Больной вопрос.

Бросил ему косточку. Он не берет. Ничего, думаю, дай бог время. Пьем кофе. А хочется есть чертовски. И он, представь, словно в душу заглянул.

- Простите, господин Гирос, я так обрадовался вашему приходу, что совсем позабыл спросить: изволили вы завтракать? ;.

- Представьте, ваше сиятельство, нет, - говорю. - Эта история с каретой выбила меня из привычного порядка... Но, полноте, не беспокойтесь.

Он очень заволновался, вскочил, захлопал в ладоши. Вошел лакей-старик. Граф ему наговорил, наговорил, на-приказывал. Не прошло и минуты - тащит. Весь стол уставил. И графинчик, представь.

- Ну, ваше сиятельство, раз такое дело, - говорю, - не откажите компанию со мной разделить.

- Ах, да я сыт, - сокрушается он. - Впрочем, ежели слегка только, чтобы вам не скучать. Пейте-ешьте на здоровье.

А стол уставлен весь, я тебе говорил. Все сияет, блещет, переливается. Пар идет... Так, думаю, с чего же начнем? Может, с пирога? Очень хороший пирог, с грибами, только что из печки... Нет, думаю, для начала, пожалуй, можно и обжечься.

В этом месте Шипов вдруг вспомнил, как, бывало, выкатывал он в доме князя Долгорукова столик красного дерева, полированный, с перламутровыми украшениями на крышке, весь такой важный, на четырех изогнутых ножках да на колесиках. Крышка его поднималась, опрокидывалась, а из-под нее вылезал на свет божий целый полк графинчиков и штофчиков, тоненьких, пузатых, граненых, плоских, в которых мягко колыхались всевозможные настойки, окрашенные в невероятные цвета то ли сами по себе, то ли от разноцветного посудного хрусталя. Каких там только настоек не было! Затейлив человеческий вкус и безграничны его ухищрения. Пестрая, ароматная, жгучая эта армия вызывала слюну, а рядом, тут же, возвышались хрустальные рюмочки и тихо звенели от малейшего прикосновения... Глазам было больно глядеть на все это богатство, и выбирать было трудно, с чего начать: то ли с хреновочки, слегка мутноватой от соков, выпущенных щедрым корешком, покоящимся на цветном дне; то ли с бледно-желтой лимонной; to ли с чесночной; а может быть, и с зубровки, едва зеленоватой и таинственной, словно русалочьи глаза, в которой неподвижно и изящно изогнулась пахучая травинка, сама похожая на спящую русалку... Ах, начинай с которой хочешь!.. Но это не все. Тут же в хрустальных вазочках мелкие кубики ржаных сухарей, или капуста с клюквой, или скрюченный ильменский снеток, или даже сушки, но такие маленькие, что едва на зубок. И это не для того, чтобы есть, а вот именно на зубок положить, придавить и зажмуриться...

- Да ты меня не слушаешь, - обиделся Гирос.

- Давай, давай, - сказал Шипов, проглатывая слюну. - Продолжай, се муа.

- ...Да, с чего же начать? Наливаем с графом по одной. По второй...

- Ваше здоровье, граф.

- Ваше здоровье, господин Гирос.

Теперь можно и закусить. Но я голоден чертовски. Ну что мне грибок там, другой? А плесну-ка я, думаю, щей. Это будет в самый раз... Горяченького, горяченького? Ну, наливаю. Сижу, ем. А время меж тем идет. Пора, думаю.

- Ваше сиятельство, - гэворю, - я целую ночь не спал, все думал о сказанном вами. Вы правы, письма в Сенат и даже на высочайшее имя - это все вздор... Но где же та молния, которая способна согреть и озарить мою мятущуюся душу? Где, я вас спрашиваю? Мы с вами просвещенные люди, да неужели же нет для нас благородной почвы, которую мы могли бы возделать?

Буря, Мишель! Я разбудил бурю. По его лицу идут пятна. В глазах слезы. Руки дрожат, водка расплескивается... Ага, думаю, взял косточку, взял все-таки! Теперь легче пойдет. Всегда, знаешь, стоит одну всучить, как остальные и предлагать не надо. Такая жадность просыпается в человеке, что только успевай бросай, брат...

- Я знал, господин Гирос, что вы в высшей степени благородный и смелый человек. Я должен перед вами открыться. А не кажется ли вам, что вполне можно где-нибудь вдали от просвещенных столиц, не произнося зажигательных речей и не мозоля глаза официальным властям, вести тяжбу с режимом?

- Не улавливаю сути, - говорю. - Это в каком же смысле? Как то есть понимать, что вдали, и не произнося, и не мозоля?

- А вот так, - говорит, - где-нибудь в глуши встречаться с людьми, беседовать, собирать деньги в помощь господину Герцену...

- Кому? - спросил Шипов.

- Известный возмутитель, Мишель. Живет в Англии... Да, помогать, значит, этому Герцену, крестьянам жужжать в уши, что больно их притесняют, притесняют... А когда придет, мол, время, молнию-то и запустить.

- Хм, - сказал Шипов, - а полиция, лямур-тужур, на что?

- А полиция, мол, и не заметит, - захохотал Гирос.

Вот так. А я, брат, намекаю ему, что, мол, не его ли имение эта глушь, где молдао подобными делами заниматься.

- Мало ли имений, господин Гирос, - смеется, - где можно... Имений много...

Понимаешь, Мишель, я сижу сам не свой. Понимаю, что я его ухватил. Ухватил ведь. Держу! Ну, думаю, еще одну косточку я тебе швырну, авось не подавишься.

- Ваше сиятельство, - говорю, - дозволь, я тебя буду Левой называть?

Он, знаешь, сначала удивился немного, даже поморщился:

- Левой?.. А не рано ли?.. Как-то это немного не того, а?

- Да нет, что ты, - говорю, - господь с тобой! Ты меня не понял. Это наедине, наедине. А на людях, если хочешь, ты для меня Лев Николаевич... Мне ведь ничего не стоит.

- Ну ладно, - говорит, - бог с тобой.

- Вот и чудно, - говорю, - вот и чудно! Давай, Левушка, еще по одной?

Еще мы выпили.

- Если хочешь, - говорит, - приезжай ко мне в Ясную. Поживи, осмотрись... Может, и тебе дело найдется. Сегодня вечером приходи непременно, цыган позовем, будем отъезд мой отмечать...

- Когда же он, Амадеюшка, домой-то собирается?

- Дня через два. Говорит, еще кое-какие делишки обтяпать нужно. А сам подмаргивает, каналья.

- Теперь, - сказал Шипов, - завернем-ка мы, тре жоли, в трактир. - И он рассказал о студентах.

- А ты, оказывается, не теряешься! - захохотал Гирос. - Мое сердце с тобой!.. Может, ты мне денег дашь? Ну, Мишель, что ж я без денег? Мне ведь ехать не на что...

И они отправились в трактир Евдокимова, где произошли уже известные события.

И вот Шипов шел теперь с Матреной рядом по ночной Москве, Столица словно замерла вся. Прохожих не видно. Только случайный извозчик медленно проплывает мимо, подремывая на ходу; захрипят, залают во дворах собаки, переругиваясь, и тут же успокоятся; какой-нибудь безумный петух, не разобравшись спросонок, вдруг возвестит утро. А так тихо в Москве. Очень тихо.

Молча, не говоря друг другу ни слова (Шипов - раздумывая, Матрена благоговея), шли они через Газетный на Тверскую. И вот уже злополучный трактир Евдокимова скрылся за углом, и вот уже гостиница поравнялась с ними. Она была темна, только из-за ставен кое-где пробивался свет - в ресторане гуляли. Может быть, и граф с Гиросом опрокидывали сейчас по последней рюмочке, и Шипов представил себе своего компаньона, захмелевшего, веселого, тычущего длинным носом в благородную щеку графа. Может быть, и черненькая, красногубая молодка видела сейчас третий сон и почмокивала во сне, разметавшись вся...

Вдруг дверь гостиницы растворилась, старый швейцар вышел на крыльцо и принялся для какой-то надобности набирать в миску снегу.

- А что, любезный, - спросил Шипов, - их сиятельство граф Толстой спят-с али в дорогу собираются? А может, с цыганами гуляют?

- Вестимо, спят, - охотно откликнулся старик. - Они, чай, пять дён как уехали. Теперича дома-с у себя спят... Может, спят, а может, и гуляют. Барская воля.

- Как это уехали? - переспросил Шипов с ужасом. - Да рази они не у себя-с в нумере?

- А так и уехали. Я сам их провожал... В Тулу-с. ; Слабость разлилась по телу Михаила Ивановича.

- А может, в нумере они? - спросил он без надежды.

- У них в нумере господин статский советник Баскаков с супругою, сказал старик и захлопнул дверь.

Тут страшная ярость охватила Шилова. Он велел Матрене одной добираться до дому, а сам помчался что есть мочи на Самотечную.

С первого удара дверь в каморку Гироса не поддавалась. Шипов нажал посильнее, гнилые крюки не выдержали, планка сорвалась, и путь был свободен...

- Кто? - хрипло заорал Гирос.

Шипов стоял на пороге, тяжело дыша, и не видел во мраке, а только слышал, как с ужасом затаилось где-то рядом, неподалеку долговязое тело компаньона.

- Свечу зажги, - приказал Шипов.

- Сейчас, сейчас... - завозился Гирос, - сейчас, ваше сиятельство... Ох, господи...

Наконец свеча затеплилась, пламя разошлось, печальный ночной свет повис в каморке. Шипов вгляделся, и сердце его упало, и буря нежданно улеглась, словно ее и не было, и только легкий, грустный туман закачался перед ним, поплыл, обволакивая и расслабляя.

Испуганный, взлохмаченный Гирос сидел в дальнем углу, закрыв ладонями лицо, а на единственной кровати, разметавшись под лоскутным одеялом, знакомая смуг-ляночка спала таким крепким сном, словно и не срывалась дверь с петель, и не метался по каморке безумный от страха Гирос, и не кричал Шипов, словно и вообще не было на свете никакого движения - лишь вечный покой.

Картина эта была так внезапна и так поразила Михаила Ивановича, что он вдруг позабыл, где находится, и никак не мог понять, зачем он сюда пришел, о чем должен спросить и куда ему теперь отправляться.

А она спала, и свеча потрескивала, и за окном грянули первые петухи, и Гирос неподвижно скорчился в углу, как побитый грач, и на столе лежал надкусанный пряник.

- Ну, говори, тре жоли, - прошелестел Шипов, стараясь не разбудить спящую, - рассказывай, как с цыганами гулял.

- Я гулял, Мишель, гулял, - откликнулся Гирос, не раскрывая лица, клянусь...

- Так, - сказал Шипов, вновь накаляясь. - А граф?

- Это Лева-то?.. Спит, должно быть...

- А в гостинице сказали: мол, пять дён как уехал из Москвы.

- Да не может быть, - сказал Гирос обреченно, - это они спутали спросонок... Как же уехал, когда мы с утра - у Пуаре?.. Клянусь...

- Сейчас бить тебя буду, - сказал Шипов шепотом.

- Бей, - покорно согласился Гирос.

- Сверну нос, антре, на сторону...

- Сворачивай, Мишель, сворачивай...

Шипов сделал тихий шаг. Смугляночка спала не шевелясь.

- Погляди на меня, погляди на меня внимательно, Мишель: разве я могу соврать? - сказал Гирос.

"Можешь, - вновь остывая, подумал Шипов, - и я могу, и все могут. Когда нам чего нужно, мы и соврать, и убить можем. - Он снова глянул на смугляночку. Она причмокнула во сне. - Целуется... мышка. А и не больно-то хороша - одни кости..."

Он медленно возвращался к Никитским воротам.

Утро приближалось стремительно. Уже брел по Москве рабочий люд и заспанные половые открывали трактирные ставни.

"Нет, - думал меж тем Шипов, - силы в ней никакой, так, рюмочка стеклянная".

А Матрена ждала, не ложилась. И снова она накормила его, напоила, не спрашивая ни о чем, уложила в теплую постель, прибрала раскиданные вещи, разделась и легла рядом. Сквозь маленькое%зимнее окно пробивался в комнату рассвет, серый и робкий. Матрена неподвижно лежала рядом, но не спала. Шипов осторожно повернул голову и краем глаза глянул на нее. Она ему понравилась. И он представил себе ее сильное тело и высокую грудь, которая медленно и равномерно приподымала перину, и круглые плечи, и две ладони, горячие, как свежие лепешки...

- Взял бы ты меня в жены, Михаил Иванович, - тихо сказала она не оборачиваясь, - все равно ведь пьешь, ешь, спишь со мной... Я бы тебя пуще жалела...

- Эх, Матреша, - сказал Шипов с нежностью, - а летать-то кто ж будет?

- Ну и летай, нешто я помеха тебе?..

"А ведь и впрямь, тре жоли, - подумал Шипов в полусне. - Вполне аншанте, мерси..."

И он обнял ее и закрыл глаза, и ему показалось, что он обнимает ту самую, черненькую, ту самую воронежскую мышку...

3

СЕКРЕТНО

От Частного Пристава

московской городской части

г. Москва

Его Высокоблагородию

Господину Подполковнику Шеншину Д. С.

Довожу до Вашего сведения, что М. Зимин замечен мною проводящим время в Москве, вместо того чтобы срочно отправляться в г. Тулу по распоряжению Их Сиятельства Господина Генерал-Маиора Крейца.

Сознавая всю важность операции, считаю своим долгом поставить о том в известность Ваше Высокоблагородие.

Пристав Ш ляхтин

ВЕСЬМА СЕКРЕТНО

Управляющий III Отделением

Собственной Его Императорского

Величества Канцелярии

С.-Петербург

Господину Московскому Обер-По-лицмейстеру Графу Крейцу Г. К.

Из вашего письма III Отделению стало известно, чю лицом, долженствующим осуществить наблюдение за просветительской деятельностью Графа Л. Толстого, утвержден секретный агент (М. Зимин).

Сознаюсь, что в первую минуту это известие вызвало во мне некоторое недоумение. Его я знаю лично, он служил при мне. Хорош агент для исполнения такого щекотливого задания, нечего сказать! Я очень удивился тому, как можно было его выбрать, - это просто сыщик для карманных воришек.

Однако в том, что Вы пишете далее, я вижу, Ваше Сиятельство, некоторый резон, именно в том смысле, что поименованный выше являлся в свое время дворовым человеком князя Долгорукова, а значит, лицо доверенное...

Вполне вероятно, Милостивый Государь, что Вы правы, и я хочу надеяться, что князь будет доволен.

Генерал-Майор Потапов

(Из неофициальной записки

князя Долгорукова В. А.

генералу Потапову А. Л.)

...а посему и полагаюсь на Ваше решение. Я лично думаю, что это будет хорошо, ибо, по всей вероятности, иной секретный агент, имеющий отношение к политическому надзору, благодаря своей профессиональности, может быть, и выполнит поручение отменно, но не исключено, что в трудной ситуации личные интересы смогут в нем возобладать над интересами службы и долга, а это, как Вы понимаете, приведет к излишним печальным осложнениям, вплоть до открытого скандала, чего нам следовало бы избегать пуще чумы.

Вот, Ваше Превосходительство, мои соображения относительно (Зимина), преданность которого мне лично, в бытность его моим человеком, не оставляет почти никаких сомнений, я имел в том случай убедиться. Тем более что все задуманное теперь приобретает характер семейной тайны...

Проследите, Ваше Превосходительство, за соблюдением всех мер крайней предосторожности...

(Из письма Л. Н. Толстого - В. П. Боткину)

...Получил я Ваше письмо в то время, как наверное думал, что умру. Это у меня было все нынешнее ужасное, тяжелое лето. Я ничего не делал, никому не писал... Я издаю теперь 1-ю книжку своего журнала и в страшных хлопотах. Описать Вам, до какой степени я люблю и знаю свое дело, невозможно - да и рассказать бы я не мог... У нас жизнь кипит. В Петербурге, Москве и Туле выборы, что твой парламент; но меня, с моей точки зрения, - признаюсь - все это интересует очень мало... Я смотрю из своей берлоги и думаю - ну-ка, кто кого! А кто кого, в сущности, совершенно все равно... Прощайте, жму Вашу руку и прошу на меня не серчать. Денег я Вам сейчас не высылаю, потому что у меня их нет, но, как сказано, вышлю на этой неделе... Зубы у меня все

Повываливаются, а жениться я все не женился, да, должно быть, так и останусь бобылем... Бобыльство уже мне не страшно...

(Из письма Генерал-Адъютанта Тучкова П. А. - Генералу Потапову А. Л.)

...и естественно, что я не мог одобрить сего выбора с легким сердцем, видя перед собой, как мне показалось, истинное чудовище со странными манерами и в грязной манишке. Однако рекомендация князя Долгорукова позволяет мне надеяться на особые, скрытые достоинства упомянутого агента.

Знаю, любезный Александр Львович, как Вам несладко приходится, как Вы пишете, с новой вспышкой либерализма, однако же я полон веры в благополучный исход нашей с Вами деятельности и уповаю на Всевышнего.

Пользуюсь этим случаем, чтобы уверить Вас в истинном моем уважении и душевной преданности.

ВЕСЬМА СЕКРЕТНО

Московского

Обер-Полицмейстера

Канцелярия

г. Москва

Его Превосходительству Господину Военному Генерал-Губернатору

Спешу уведомить Ваше Превосходительство в получении первого сигнала от секретного агента Зимина, полученного мною еще из Москвы, где агент использовал случай войти в соприкосновение с самим Графом Л. Толстым, что позволяет мне сделать заключение, судя по его письму, о небесполезности установленного нами надзора.

Ежели агент не склонен к мистификации, я начинаю понимать рекомендацию князя Долгорукова.

Из письма Зимина следует, что он теперь уже в Туле, а стало быть, в ближайшее время можно рассчитывать на получение дальнейших результатов.

Граф Крейц

(Из письма Л. Толстого - В. П. Боткину)

...Я здесь - в Москве - отдал всегдашнюю дань своей страсти к игре и проиграл столько, что стеснил себя; вследствие чего, чтобы наказать себя и поправить дело, взял у Каткова 1000 рублей и обещал ему в нынешнем году дать свой роман - Кавказской. Чему я, подумавши здраво, очень рад, ибо иначе роман бы этот, написанный гораздо более половины, пролежал бы вечно и употребился бы на оклейку окон. Что было бы лучше, вы мне скажете в апреле...

(Из записки Подполковника Шеншина - приставу Шляхтину)

...мнение Его Сиятельства Графа Крейца относительно задержки Зимина в г. Москве. А вы, сударь, постарайтесь впредь не торопиться с собственным мнением и не сбивать с толку своими необдуманными донесениями...

4

По Туле гулял ранний, молодой, розовощекий, еще неукротимый февраль и засыпал ее снегом немилосердно, и горе тому, кто остался без крова, или кого дела или собственное безумство погнали в слепую дорогу.

Но в доме вдовы отставного капитана Каспарича было в эти дни тепло и надежно. Умелые, сильные руки Дарьи Сергеевны превратили дом в уютную крепость, ее мягкое сердце в сочетании с сильным характером согрели его и придали ему сходство с пристанью земли обетованной.

Дарья Сергеевна, или, как она сама себя называла, Дася, любила этот дом и то, как она жила, то есть свою бедную, но гордую независимость, хотя крайние обстоятельства и вынуждали ее иногда не пренебрегать путешествующими людьми, загорающимися капризом снимать у нее комнаты.

К своим недавним жильцам, галицкому почетному гражданину Михаилу Ивановичу Зимину и тамбовскому мещанину Амадею Гиросу она быстро привыкла и даже успела их полюбить за скромность, простосердечие и высокопарность, но при этом всякий раз за вечерним самоваром не забывала вспомнить первое впечатление, произведенное на нее их появлением.

- Когда я увидела ваш нос, господин Гирос, - говорила она, смеясь, - я чуть было не сошла с ума: господи, что за нос! Да он же не поместится в комнатах! Да оставьте его на улице, пусть он там сам, один...

- Вы страшная женщина! - обижался Гирос. - Да он и не так уж велик... А без него легко ли?

- Нет, нет, - говорила она, - теперь и я вижу, что и не так уж и велик... Даже и не велик вовсе, а напротив... ха-ха... Это же греческий нос?

- Конечно, греческий, конечно, греческий, а вы думали?.. Я же грек.

- Грек? Ха-ха-ха... А вы же утверждали, что итальянец?

- Ну, конечно, и итальянец... Скажи-ка, Мишель. Но Шипов в этом пикировании обычно не участвовал, он только молча улыбался да разглядывал Дарью Сергеевну и думал, что она все-таки хороша, не в пример Матрене, и тоже вдова, а Тула - не Москва, конечно, но жить можно.

Все было у Дарьи Сергеевны, у Даси, такое, словно природа заранее позаботилась, чтобы угодить Шилову: маленькое добротное тело, белое круглое лицо, голубые глаза. Кольца русых волос покоились на ее аккуратных розовых ушках. Аромат духов и пудры витал над нею, словно невидимый ангел. Когда она находилась рядом, трудно было усидеть, такой жар исходил от нее.

С тех пор как в доме поселились мужчины, Дасе не стало покоя, то есть не то чтобы именно ей, а они все трое жили в каком-то нелепом полусне или даже кошмаре.

Дело, видимо, заключалось в том, что наши компаньоны со дня приезда еще и не думали заниматься своим государственным делом, а только ели, пили, любезничали с Дасей, отсыпались и уже через несколько дней сладкого своего житья округлились и похорошели. И это было бы прекрасно, когда бы рядом не существовала Да-ся, когда бы она не разговаривала и не смеялась с ними, не взглядывала многозначительно, не краснела бы; если бы они не слышали ежедневно стука ее каблучков, если бы не вздрагивали всякий раз, когда ее босые ножки прошлепывали где-то там, внизу, в таинственной ее спальне.

Дася определила постояльцам две светелочки, в которых они проводили ночи, полные тревог и предчувствий, и с полудня до вечера занималась ими, как могла, скрашивая их жизнь, да и свою тоже.

Ей было известно, что постояльцы приехали в Тулу для устройства личных дел, а почему они ими не занимаются и как им надлежит устраиваться дальше, она не спрашивала.

Безоблачность первых дней постепенно исчезла. Даси-ны многозначительные взгляды обжигали все сильнее и чаще, движения рук становились резче. Она теперь неожиданно прерывала свой смех, и лицо ее на мгновение омрачалось. Правда, справедливости ради нужно заметить, что до наступления вечера она оставалась прежнею, но вот едва опоражнивался самовар, и прислужница Настасья отправлялась спать в свою каморку под лестницей, и они оставались втроем в маленькой кружевной гостиной, как дремавшее в них электричество начинало испускать разряд за разрядом, глаза их вспыхивали, фразы не договаривались, хохот не радовал, а руки не находили места.

Потом, когда не оставалось уже ни слов, ни желания смеяться, а только легкое потрескивание слышалось в тишине то ли от догорающих свечек, то ли от кипения страстей, она вставала и отправляла их по светелкам.

- Ступайте, ступайте, - говорила она, нервно теребя оборки на платье, - мужичье, мужланы. Все вы одинаковы. Вам бы только оскоромиться. Ступайте, ступайте... А Дася пойдет в спальню и будет всю ночь молиться... А вы не топайте там своими сапожищами и не мешайте ей, мужичье! - И она уплывала к себе.

Иногда она оборачивалась в дверях и грозила им маленьким пальчиком.

- Знаю, знаю, что за мысли у вас в головах. Знаю. И не мечтайте, судари мои... Ишь вы!..

Они тоже поднимались в свои светелки, свечи гасли, но электричество продолжало испускать искры и легкое таинственное потрескивание нарушало торжественную тульскую тишину.

Шипов залезал под пуховое одеяло и удивлялся своей новой жизни. За стеной поскрипывала лежанка под Ги-росом, но о компаньоне в такие минуты Шипов не думал. Эсе",мысли его откровенно и нагло устремлялись вниз, сквозь пол, туда, откуда доносились различные тихие звуки. И он определял: вот она молится, вот босичком пробежала, вот улеглась - зазвенели пружины, и снова шлепанье босых ножек, и снова звон пружин, и голос (молится), а может, опять те же пружины. Вдруг глухо хлопала дверь, молитва обрывалась, звон пружин возносился к потолку, бился о него, ломал крылья и падал бездыханным... Да что же это такое!

Шипов поднимался и в одном исподнем появлялся в каморке Гироса. Компаньона он заставал обычно лежащим на лежанке животом вниз, голова его свешивалась к полу так, что черные волосы Амадея касались досок. Однажды так вообще Гирос устроился на самом полу, лежал, распластавшись, словно убитый, и слушал, что делается в спальне у Даси.

Чтобы заглушить ночную тревогу, Шипов говорил:

- Ишь отъелся, кот... А кто же, эскузе муа, будет работу делать?

На что Гирос обыкновенно отвечал:

- Ну, Мишель, ты только прикажи. Я куда ты пожелаешь, хоть в огонь... Мне ведь ничего не стоит. Хочешь?.. Действительно, ты прав; ну, пожили, осмотрелись...

- Завтра езжай к их сиятельству, - говорил Шипов насмешливо, - они тебя ждут, сетребьен.

- Ах, Мишель, - вскакивал Гирос, - ну что ты какой, право! Все поверить не можешь! Да я же не врал тебе, не врал... Вот увидишь, когда я тебя к графу повезу, к Левушке, вот увидишь... Тогда ты убедишься, черт возьми! Вот увидишь тогда... Я же не врал. Это швейцар дурень, соня... А ты уши и развесил! - И он ослепительно улыбался. - Вот ты увидишь, дай срок. Мое сердце обливается кровью, черт...

- Нет уж, лямур-тужур, будя со сроками, - настаивал Шипов, - завтра и отправляйся.

- Ну хорошо, хорошо, - отбивался Гирос, - экое дело, прости господи! Да мне ничего и не стоит. Я даже рад буду встретиться с графом... Ну, гони, Мишель, легавую, гони ее, гони!

Внизу хлопала дверь, звенели пружины, и компаньоны замолкали, и Шилову казалось, что нос Гироса упирается в самый пол и уже готов пробить доски...

- Ну чего, - говорил Михаил Иванович, стряхивая оцепенение, - чего уставился, мои шер? Или позабыл про завтра-то?

Гирос выпрямлялся, гладил нос, смеялся беззвучно.

- Но я-то рад! Я рад чертовски, что ты мне наконец разрешил посетить графа... Ей-богу. Ты знаешь, я скажу тебе: граф, может, и преступник, даже наверняка преступник, но он мне нравится. Он веселый, ни о чем не догадывается... А я люблю игру... Ты мне дашь денег? Просто у меня ни копейки... Ну мало ли что. Я ведь, в конце концов, на службе...

- А вот съездишь, - отвечал Шипов непреклонно, - все тебе будет.

А сам думал с тоской, что не к добру эта сладкая жизнь, и очень просто все это может кончиться, и не прилетят денежки, как белые лебеди из южных стран. Ах, скоро-скоро к ответу призовут, а он и знать ничего не знает: какой такой граф, какая такая Ясная Поляна... Канцелярия денег не шлет, а время придет - все равно спросит, она не помилует.

Да, Москва пока молчала и ни о чем не спрашивала. Шипов все чаще и чаще видел перед собою как бы прикрытые легким туманом ее златые маковки да зубчатые стены...

И снова внизу раздавалось шлепанье босых ножек, и приглушенный голос, и словно всхлипы, и оба они вновь забывали обо всем, и вытягивали шеи, и замирали.

И опять Шипов погружался в жар своей перины и закутывался с головой, словно спасался от кошмара, но ухо само вылезало на свет божий, чтобы ловить звуки, взлетающие снизу.

"Пущай он прокатится, - думал Шипов, - пущай он с графом кофей пьет... Ах, лишь бы разнюхать все как есть, как там, чего там, донесение послать. Тогда, глядишь, и денежки рекой пойдут, в Петербурге ведь тоже не дураки... Да пущай он завтра отправляется, будя ему, антре, баклуши бить".

Но наступало утро, и все продолжалось по-прежнему. Дарья Сергеевна, Дася, хлопотала по дому как ни в чем не бывало, не замечая в доме мужчин; Гирос после чая укладывался на свою лежанку и, нацелив нос в потолок, засыпал; а Шипов отправлялся по Туле к почтовой станции в надежде получить деньги или хотя бы письмо. Но ни-денег, ни писем не было.

Дася платы с них вперед не просила, а поэтому они пили и ели с размахом, ни о чем не заботясь, хотя, конечно, маленькая, совсем пустяковая тревога где-то там, в самой глубине ворошилась постоянно.

Иногда же ночное безумство достигало предела и сон отлетал прочь, словно его никогда и не бывало, словно они и не ведали, что значит заснуть и забыться, а, напротив, только и ждали вечера, чтобы, подобно сомнамбулам, срываться с отвратительного ложа и, простирая руки, искать друг друга в темном доме. И тогда Шипов слышал, как вскакивал Гирос с топчана, как возился у себя в темноте и наконец выходил из светелки, шурша валяными сапогами, сопя и бормоча проклятия, и осторожно устремлялся вниз по скрипучей лестнице.

"К ней пошел!" - догадывался Шипов и тоже вскакивал, тараща в темноте глаза, сопя и бормоча проклятия, накидывал пальто, всовывал ноги в валенки, и бесшумно, подобно кошке, крался следом. На лестнице в бледном мерцании лампадки он видел сгорбленную длинноволосую тень Гироса. Затем Гирос исчезал, и тут из своей спальни выплывала Дася, сжимая пальцами виски, и отправлялась на кухню, и слышно было, как она гремит там кружкой и как расплескивается вода, и тогда Шилова вдруг охватывала жажда, но он возвращался к своей лежанке... Потом все это замирало, но спустя малое время повторялось заново.

Случалось, что Шипов все же сталкивался в полумраке лестницы с компаньоном, и тогда едва слышимый шелест разносился по ночному дому.

- Куда это собрался? Али я, ву за ве, не вижу?..

- Да на двор, Мишель. Ей-богу, на двор...

- Али я не вижу?., А вот собирайся к графу, лямур-тужур, с утра пораньше. Будя. И чтобы все мне разузнать!

- Непременно, ваше сиятельство. Дозволь, я пройду - мочи нет.

Или Дася выходила из своей спальни в тот момент, когда Шипов скользил тенью мимо.

- Ах!..

- Бонжур... Это ж я... Водички вот испил...

- Вы подслушивали у моих дверей...

- Упаси бог, я только, антре, водички...

- Нет, нет, вы ко мне ломились. Признавайтесь...

- Я?! Да рази я посмею?..

- Вот господин Гирос спит, а вас носит...

- А они на двор пошли-с...

- Фу!..

И тут он торопливо карабкался по лестнице и слышал, как скрипела наружная дверь...

- Это вы у моих дверей дышали?

- Помилуйте, это невозможно!

- А кто же топтался и ручку дергал?

- Я?.. Вы мне не верите? Клянусь... Не верите? Вот крест святой...

- Значит, это он стоял под дверью, он?..

- Тсс...

- Он?

- Значит, он... Тсс.

- Ах, притворщик!..

И тогда Дасе слышался сверху все тот же шелест:

- Как это я у дверей топтался, мезальянс ты этакий!..

- Да не ты, Мишель, не ты...

- Завтра чтоб у меня...

- Гони легавую, Мишель... А денег дашь?..

И долго еще висело в воздухе, замирая: "Денег... денег... денег? денег?., денег, денег..."

Это был обычный кошмар. Шорох, шуршание, шелест, шепот. Шу-шу... Шу-шу... Тайное электричество потрескивало голубым пламенем. Приближалась гроза...

В один прекрасный день она разразилась.

Маленький листок бумаги, который Шипов извлек дрожащими руками из синего конверта, вдруг взорвался, и секретный агент услыхал голос подполковника Шеншина, грозно и нетерпеливо требующего ответа. О деньгах в письме не было ни слова, ни единого слова. А там-то, оказывается, не дремали, а пришло время спрашивать - и спросили.

И что же?

Михаил Иванович шел по Туле сам не свой, и не замечал ни людей и ни домов, и не слышал, как лают собаки, как гремят колокола, как вылетают из трактиров голоса и прочий шум, и не чувствовал запаха вареной требухи, ржаного хлеба, щей, кваса, и не видел, какое нынче солнце. Все неслось мимо него, обходило его стороной, как зачумленного, и он печально шагал по улицам, бессмысленно уставившись в пространство, словно потерял веру в свою счастливую судьбу. Но она, видимо, не дремала, и когда он, точно раненый пес, ввалился в теплое временное свое жилье, и тихонько прошмыгнул в светелку, и прилег там, она склонилась над ним, поразив его горестным, но великодушным ликом, и вдохнула в него свежие силы.

И вот он поднялся, пригладил соломенные свои бакенбарды. Глаза его, было потухшие, вновь приобрели осмысленный блеск, загорелись, даже засияли. Да что же это такое, в самом-то деле! Да что он, лямур-тужур, и выбраться не сможет? Да что ему, впервой это?.. А те, их сиятельство князь Долгоруков и их сиятельство граф Толстой, ежели они что друг ко дружке имеют, пущай себе имеют, это их барское дело. А Шилову деньги нужны, а так просто - на-кася!.. А ежели откажут?.. Да не может того быть: вон как носило Шилова из канцелярии в канцелярию, как по волнам. Какая суета шла вокруг! Да как же это так - откажут? Ах, не приведи господи... Тут ведь в их княжеской сваре большие деньги лежат, очень большие... Вы, господин подполковник, ваше высокоблагородие, не сумлевайтесь, мезальянсу не будет. Сейчас, лямур, Амадея пустим, пущай он след берет, будя ему по лестницам-то скрипеть... А вас, господин подполковник, ваше высокоблагородие, мы не обидим: как приказать изволили, так оно и будет. Вам ведь тоже несладко... Как же это вы денег-то не шлете! А за квартиру платить? Я вам за так не нанимался, теперича эман-ципация...

Окрепнув духом, Шипов проскользнул в светелку компаньона и растолкал его спящего.

- Ну, Амадеюшка, будя спать, серве ву, пора лошадок запрягать, пора поглядеть, как там граф со студентами шалят... Вставай, сударь, господин подполковник интересуются...

- Ах, Мишель, - захохотал Гирос, просыпаясь, - какое счастье! Ты и не представляешь, как я рад! Ведь я нюх начал терять в этом доме. Я все думаю: чего Мишель ждет? Ну чего он ждет? Ну чего он легавую свою на след ве наводит?.. Ты мне не верил! Теперь ты увидишь, увидишь, каков Гирос!"

Размахивая руками, приплясывая, таинственно подмигивая Шилову аа глазах у изумленной Дася, Гщюс принялся собираться. Сборы его были недолги. Шйнов сунул ему последние три рубля, и Амадей, прекрасно возбужденный, выкатился прочь.

"Ваше высокоблагородие, - думал Шипов, сидя в своей светелке, - я из тебя деньги-то выну. Не таков Шипов, чтобы ему хвоста крутили. Како намо, тако и вамо... Нынче вот грек мой воротится, начнет врать, а пущай его врет, я тебе, ваше высокоблагородие, все изображу в подробностях".

Обедал Михаил Иванович в одиночестве, Дася отправилась к родственникам. После обеда он вздремнул, а когда проснулся, было уже темно. В доме стояла тишина.

"Неужто и впрямь поехал? - с удивлением додумал он про Гироса. Но тут же усмехнулся. - Куды ему! Ему бы только ко вдове подкатываться..."

Тут его охватил гвев. Зеленые глаза его сузились, он торопливо оделся и вышел, на ходу сокрушаясь, что отдал Спросу последние деньги, а надо было бы и себе оставить, потому что тоска по вину становилась все сильней я ошорчитеяъяей. Но презрение к компаньону оказалось жарче, я ноги сами завели Михаила Ивановича в первый же трактир. И едва он вошел, как тотчас сквозь дым и чад в желтом мареве свечей увидел Гироса. Подлый грек или итальянец сидел спиной к нему в компания с какими-то мужиками и опрокидывал в ненасытную свою глотку рюмжу за рюмкой. К сердцу Шипова подкатит, и ои собрался было схватить компаньона за горло, как тот поднялся и пошел прямо на Шипова. И это был не Гнрос.

Тогда неугомонные ноги вынесли секретного агента из трактира и повлекли его по каким-то улицам, дворам, переулкам, через сугробы, покуда не вывели к следующему трактиру. И тут в дрожащем свете фонаря он опять увидел Гироса. Компаньон стоял у трактирной двери в клетчатом своем холодном картузе и словно не решался войти внутрь.

"Прощелыга! - подумал Шипов, распаляясь. - Сейчас намну!"

- А графа-то где же оставил? - позлорадствовал от.

- А издеся, - пьяно иквул Гирос в указал на дверь трактира. Но это был не Гирос.

"Господи, - испугался Шииов, - али меня нечистый водит?"

Теперь уже на каждом шагу ему встречался компаньов. То он внезапно выныривал из тешшх ворот, то твердо щел впереди и, едва Шипов пытался его настичь, исчезал неизвестно куда; то Михаилу Ивановичу чудился громкий хохот Гироса, а откуда - догадаться бышо невозможно.

Наконец Шипов плюнул и, не желая связываться с нечистой силой, отправился восвояси.

Стол был уже накрыт, самовар гудел, гора свежих ватрушек громоздилась перед вечалшьш взором Шетпова.

"Сейчас бы пропустить, - подумал ож, с ужасом взглядывая на ватрушки. Пропустить, а овосля щей ал" холодного с хреном!"

Но Дася этого не любила. Вином в ее доме ве пахло.

- Где же ваш друг, господин Зимин? - спросила она. - Что за таинственные у него дела? Уж не женщина ли?

- Ой, господь с вами! - сказал Шипов. - Силь ву пле по разным делам. Землю присмотрел. А вы нынче вся консоме... - И вдруг уставился ей в глаза. - Отчего же-с вы никогда вина не пьете?

Она раскраснелась чрезвычайно и опустила голову. Это Шилову очень понравилось. Все-таки благородная дама, вдова, белые ручки. Эх, куды Матрене-то...

- Ну, ну, отчего же-с?

Свечи разгорелись ярче. Под лестницей храпела Настасья. Дася мельком взглядывала на Михаила Ивановича, но тотчас отводила взор. Он сидел перед ней в мышином сюртуке и, едва шевеля пальцами в соломенных бакенбардах, прожигал ее насквозь.

- А для чего вы в комнату ко мне рвались? Ха-ха...

- Да рази я посмею? Хе-хе... - Так уж и не рвались?

- Да рази я...

- Нет, нет, я положительно знаю... А зачем вы... Может, вы что спросить хотели? Спрашивайте... Да ну же..

Она и закричать может. И укусит, поди. И вдруг он

увидел, как его рука начала вытягиваться, вытягиваться, и вытянулась, подобно змее, и поползла по столу, огибая самовар, чашки, сахарницу, гору ватрушек, к ней, к ее белому локотку, ухватила, сжала всеми пальцами (ах, ты мышка!), потянула за собой ее белую руку, упирающуюся, слабеющую...

И тут уже знакомые электрические разряды вспыхнули, легкое потрескивание пронеслось по гостиной, голубые искры озарили все вокруг.

- У вас глаза, как у беса, - засмеялась она и запрокинула голову, выставляя белую шейку. И тотчас его рука, минуя все препятствия, поползла, поползла, и прикоснулась к этой шейке, и придавила ее слегка...

- Лямур? - поинтересовался он.

- Вот вы и по-французски говорите, - вздохнула она, ртхлебывая чай, а меня маменька хотела учить, все хотела, хотела, да померла.

- Когда я жил в доме князя Долгорукова...

- Как же вы так одиноки? У вас и имение, и французский знаете...

"А этот-то, наш, неужто и в самом деле с графом кофей пьет? Неужто в графской карете воротится?.."

- Да и в Туле вам можно подходящую партию сыскать, - продолжала Дася почти шепотом. - Хотите?.. Хотите?.. Хотите?.. - И все это зашелестело, зашуршало, ударилось о стены, отлетело, поплыло: "Хотите?.. Хотите?.. Хотите?.." - Зачем это мужчины к одиноким женщинам в комнаты рвутся, а? Как вы думаете?..

- Зачем? Зачем? - будто бы не понял Шипов. - Куда они? Зачем?

- А может, вы и не рвались в дверь? - еще тише спросила она.

- Рвался, сударыня, - сказал он едва слышно. - Не велите казнить...

- А дверь-то не закрыта, - засмеялась она. - Или вы к Настасье рвались?..

"Подхожу, руки, шерше ля фам, за спину, целую в губки: Дасичка, голубушка, те-те-те-те-те... Чего сказать? Да ты постой да погоди, Дася, Дарья Сергеевна! Али я одиночества вашего не вижу?.. Да поди ж сюда... У меня вон забот сколько, но я, бон суар, всегда... У меня на шее вон подполковник Шеншин сидит, совсем антре..."

- Когда же ваш Амадей вернется? - - вдруг голосом Шеншина спросила Дася.

- Ваше высокоблагородие,-- сказал Шипов потерянно, - не велите наказывать.

Она засмеялась сильнее прежнего, сильнее прежнем запрокинув головку, смеялась и никак не могла успокоиться.

Тут он вскочил, и просеменил вокруг стола, и вот уже стоял возле нее, вдыхая аромат пудры, духов и раскаленной ее души, прикоснулся ладонями к ее плечам, она забилась сильнее, слезы брызнули из глаз, ровно сок спелого яблока, а смех все не унимался...

"Настасью бы не разбудить!" - подумал он и обхватил ее, и тотчас две белые руки взлетели и скрестились у него за спиной. - Вот так Дася! Забавница... Куды Матрене-то! Огонь не тот..."

- Чашку не разбейте, мужлан, - простонала она из-под его бакенбард и снова засмеялась, но рук своих не отвела.

Не выпуская добычи, вместе с нею Шипов взлетел к потолку, потом медленно опустился и полетел по комнате, то взмывая снова, то снижаясь к самому столу, к пламени свечи, обжигаясь, среди электрических разрядов и голубого сияния, касающегося их щек, рук, волос; рушилась гора ватрушек; гулко гудел пустой самовар; звенели чашки...

- Ах, - выдохнула она, отлипая, отталкивая его, - мужик, чудовище, да разве так можно? - И замурлыкала: - Уже ночь на дворе, да? А?.. Не боитесь, что я кричать начну? Нет?..

- Да нет же, нет! - крикнул Шипов, сгорая. - Теперь тре жоли?.. Ли-ли?.. Лю-лво?.. Ля-ля?.. - И успел подумать: "Подождешь, ваше высокоблагородие!"

- Ах, не надо, убирайтесь!.. Какой вы, в самом деле...

- Ле-ле-ле... А шейка на что-с?

- Вы меня любите, безумец?

- Те-те-те...

Вдруг плечи ее затряслись, показались слезы, она прорыдала из-под скомканного платочка.

- А он-то, он... Вам не жалко его? Не жалко?

- Ко-ко-ко! А губки на чтр-с?

Он отскочил от нее и залюбовался, как она, благород. ная, простирает к нему руки - зовет. И тут свеча замигала, заполошилась, понеслась вон, и она - за свечою, и Шипов помчался следом, стараясь не отставать, туда, к ее таинственной спальне... И когда она, влетев в распахнутую дверь, остановилась там, озаренная пламенем, и поманила его, смеясь и плача... появился Амадей Гирос, вернувшийся из Ясной Поляны.

Дверь спальни тотчас захлопнулась. Наступила тишина.

- А я на двор собрался, Амадеюшка, - объяснил Шипов, подпрыгивая на месте. - Час-то поздний.

РАССКАЗ АМАДЕЯ ГИРОСА

...Как я ехал, Мишель, неинтересно. Ну, ехал и ехал. Приезжаю. Белый дом с колоннами. Четыре этажа. Дворец. Граф сам выходит. Поцеловались. За ним - лакеи, за ними в самой глубине - студенты. Хмурятся. Я им кланяюсь: здравствуйте, госиода. А граф торопит: идем, идем... Ну, идем по коридору. Длинный коридор, от него какие-то коридорчики расходятся, другие, третьи... Полно студентов. И они, заметь, не ходят, а почти все стоят у разных дверей, будто что охраняют. "Гнездышко!" - думаю. Идем дальше. Граф идет быстро, я не отстаю и обеими ноздрями втягиваю воздух, вот так... Пахнет, братец ты мой, отлично: говядиной вареной, рыбкой, грибками и еще чем-то, а чем - не могу разобрать. А ведь должен, должен разобрать, черт! Понимаю, что чем-то несъедобным, но очень знакомым... Да чем же? А может, не думать об этом? Мало ли чем пахнуть может... А не могу, принюхиваюсь: что-то вроде машинного масла или краски какой-то... Зачем ему тут машинное масло? Чего ему смазывать? Это меня мучает, понять ничего не могу. Голод, брат, не тетка. И тут входим в столовую. Представь себе вот такой стол... нет, больше, больше... И весь уставлен. "Ну, - думаю, - держись, секретный агент, черт, сейчас попробуем, чем граф потчует!"

Шипов слушал печально, поникнув. Трех целковых больше не существовало. Улетели белые лебеди, три белых лебедя казенных, не воротишь. А Гирос сидел перед ним, потирал свой лиловый нос, похохатывал. Глаза его горели, словно он только что увел чужого коня и славно его продал.

Ладони Михаила Ивановича тонко пахли пудрой и духами. Внизу, под полом, шлепали босые ножки, и тихие всхлипы долетали оттуда. Шипов слушал рассказ компаньона не раздражаясь, спокойно, с грустью, даже почти не слушал; одна назойливая мысль попискивала в мозгу, а о чем - понять он не мог. О чем? О чем?..

Сперва мы с ним по рюмашечке.

- Будь здоров, Левушка!..

Ах, хорошо пошла... Грибок - шлеп, закусил. У секретного агента голова не должна кружиться. Еще по одной - шлеп. Закусили.

- Запах какой-то, вроде бы машинное масло, - говорю и смеюсь. - Уж не грибки ли ты машинным маслом велел поливать?

- Ах, что ты, - говорит, - помилуй, какое еще масло? - А сам бледнеет, бледнеет...

Так, думаю, идет в силок, медленно, но идет. Бросаю еще одну косточку.

- Хорошо тебе, - говорю, - в имении, в глуши... А каково мне-то в Москве, среди полиции, жандармов, чинов всяких, негодяев... Так бы, кажется, и бросил бомбу... Иногда думаю в отчаянии: пойду к социалистам, черт... брошу бомбу в губернатора!.. Я ведь, Левушка, на все готов. Мне ведь ничего не стоит...

Он еще сильнее бледнеет, но молчит. Я его добиваю:

- Веришь мне, граф? Погляди на меня внимательно: разве такие глаза могут врать? Вру я? Нет, ты скажи - вру? Да я же пес, Левушка. Преданный пес, верный...

...Ну вот, пьем, закусываем. Как дома. Я о тебе думаю: как, мол, он там, Мишель? Ему бы тоже пропустить не мешает да грибочек... Ах, нельзя!.. Просто плачу за тебя, братец. А он молчит. Что-то, думаю, я у него разбередил своим разговором, несомненно. Но что это за запах? Где же это пахло точно так же? Где? Где?

...Шилову показалось, что он куда-то проваливается. Речь Гироса долетала обрывками. Внизу все чаще и чаще хлопала дверь - Дася бегала в кухню пить воду.

- ...Чувствую, что на сегодня хватит. А тут как раз подходит хозяин, говорит: мол, пора по домам. Встаем. Отправляемся...

..лил. Ну, будя, - сказал Шипов грустно. - Ступай прочь, сётрёбьен. Мне делом заниматься надо.

Гирос исчез, а Михаил Иванович придвинул свечу, достал перо, чернила и бумагу и сел к столу.

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

От М. Зимина

Его Высокоблагородию Господину Подполковнику Шеншину Д. С.

Объявивши согласие следить секретно за действиями Графа Льва Николаевича Толстого и узнать отношение Его Сиятельства к студентам Университета, живущим у Его Сиятельства под разными предлогами, я отправился в имение Его Сиятельства. Граф Толстой живет Крапивенского уезда в сельце Ясная Поляна, и я узнал, что при Графе находится более 20 студентов разных Университетов и без всяких видов, большая часть из сих студентов проживают в Волостных Правлениях участка Его Сиятельства и занимают должности учителей крестьянских детей, по воскресным же дням собираются все у Графа, а для чего - мною еще не установлено...

В доме Его Сиятельства имеется много коридоров и комнат, двери в кои заперты на замки, а что там в комнатах - постараюсь разузнать.

Что же касается денег, полученных мною от Вашего Высокоблагородия, то они все давно вышли, а никакой мочи нет без оных обходиться, одни прогоны чего стоят.

М. Зимин.

"Авось не обеднеешь, ваше высокоблагородие", - подумал Шипов, отправляя письмо, и через несколько дней от Шеншина пришли деньги. Угрызения совести Михаила Ивановича не мучали, И хотя в письме подполковника крайне сурово приказывалось выяснить фамилии студентов, какой деятельностью заняты, кроме учительства, Шипов с легким сердцем уложил деньги за пазуху.

Он возвращался домой, где Дася глядела на него недвусмысленно, где перо и бумага служили ему надежно, можно было жить не тужить в полное удовольствие, только головы не терять.

"Теперь и выпить можно", - подумал Шипов и почувствовал, как винцо скользит по горлу, как щекочет там чего-то такое, как вслед за ним торопится туда же молодой скользкий грибок.

Вдруг скрипнула какая-то калитка. Тонкий звук струны заколебался, и пока шло это колебание, неизвестный голос пропел шепотом:

...Зачем тебе алмазы и клятвы все мои? В полку небесном ждут меня. Господь с тобой, не спи...

Шепот растаял, будто не был.

Дома Шипов снова перечитал письмо подполковника. На этот раз оно прозвучало угрожающе, и даже настолько, что секретный агент побледнел и сжался. Он пересчитал деньги. Денег было всего сорок рублей. Да неужто граф поболее того не стоит? Ведь граф!.. На грека этого чертова надежды .плохи. А что, как сам его высокоблагородие прискачет в Тулу: а ну, показывай, такой-сякой, какая такая Ясная Поляна? Чего ты успел? Чего разнюхал?.. Да я, ваше высокоблагородие... да мы, господин подполковник... вот какое дело... да я, да мы... Те-те-те... Чего говорить?

Он и Гиросу поведал свои страхи, но Гирос не испугался.

- Вздор какой, чего бояться? Ну, я возьму его с собой, повезу к графу. Граф, скажу, вот братец мой двоюродный... ну? И пусть сам убедится.

А может, он и не врет, длинноносый цыган?.. Но настоящей веры к Гиросу не было. Так, надежда маленькая была, а настоящей веры не было. Ух, граф, беда с тобой! Хоть бы ты карманником объявился...

"Ох, надо бы, надо бы съездить самому, - подумал Шипов с тоской. - Надо бы поглядеть. Холодно в дро-веньках-то, замерзнешь, поди. Летом бы, налегке, как хорошо! На травку прилег, в ворота заглянул, туда-сюда...

Бонжур, куда путь держите? Позвольте, се муа, водицы испить..."

Он опять поднес к глазам грозное письмо. Оно слепи-ло пуще солнца. Глаза болели на него глядеть. Попалась, мышка! Придавил тебя маленький кот лапкой. А там уж и большие кругами ходят, косятся, показывают белые зубы.

- Полноте, ваше сиятельство, - сказал Гирос. - Была бы голова на плечах. Вон у меня какая голова, погляди...

"Да голова-то есть, - подумал Шипов, - а что тол-ку?"

- Была бы голова, Мишель, а веревочка всегда найдется, - захохотал Гирос.

- Не мели, черт! - рассердился Шипов. - Что за манеры, мои шер? Дело сурьезное... Вези-ка меня в имение к графу!

- С радостью, - откликнулся Гирос. "Прощелыга чертов, - подумал Шипов с досадой. - А ведь придется ехать, придется..."

И в следующий полдень они собрались. От предстоящего дух захватывало: как? куда? зачем?.. Гирос мурлыкал что-то, ни о чем не беспокоясь. Дася поглядывала на них с недоумением, но не расспрашивала. Под глазами у нее лежали синие круги. Шипов напоследок посверлил ее зелеными глазами, даже мигнул. Она запунцовелась вся и схватилась за виски. Он покачал головой. Она пожала круглыми плечами.

- Как же вы в дорогу, господа, и без обеда? - спросила она с надеждой.

- Действительно! - обрадовался Гирос. - Хотя на охоту ехать - собак кормить... - И захохотал.

"А хорошо бы закусить", - подумал Шипов, расслабляясь. Но подполковник повелительным жестом пригласил выйти, и они отправились.

Раздобыть сани было делом несложным. За целковый любой из мужиков согласился бы гнать в Ясную Поляну и обратно. Но Шипов долго примеривался то к саням, то к лошадям, то к возничим. Что-то его все не устраивало: то в санях сена мало, то лошадка больно неказиста, то мужик хитер. Наконец, провозившись часа с два, они все-таки срядились, и теперь в их распоряжении были свежеструганые дровенки с ароматным сеном, с овчинным тулупом, молодая веселая кобылка и мужик с белыми бровями и ресницами.

- Значит, поехали? - сказал Шипов, оглядывая экипаж.

- Ага, - согласился возница.

- Туда-сюда - и дома...

- Ага...

- Как она у тебя? - спросил Гирос. - Резва?

- Чего? - не прнял мужик.

- Хорошо обернемся - набавим, - пообещал Шипов,

- Ага, - сказал мужик.

Денег вперед у господ он не спрашивал - побоялся. Они уселись в дровенки, погрузили ноги в сено и покатили.

День был отличный. Солнышко едва только перевалило через небесную гору, и поэтому еще было высоко и сияло, навевая приятные, радостные мысли. Подполковник был теперь где-то там - и не видно, яркий день обещал удачу, ассигнации шуршали на груди. Дася ждала со своим самоваром, с ватрушками... Шипов глотнул и почувствовал, словно винцо скользнуло по горлу, обжигая и веселя, и тут же он зажмурился и словно откусил пирога с рыбой. Открыл глаза - мелькнул трактир, из дверей его вышел мужик, пошатываясь и озираясь.

"Те-те-те, - подумал Михаил Иванович, - уже хватанул, мезальянс этакий..."

Шипов покосился на Гироса. Амадей выглядел вполне достойно даже в своем клетчатом незимнем картузе. Нос его налился, черные волосы прикрывали высокий лоб, из-под волос поблескивали итальянские глаза. Шипов приосанился.

И снова мелькнул трактир, дверь была распахнута, из нее вышли двое мастеровых, обнялись, запели и пошли. Шипов зажмурился и налил себе целый стакан, понюхал, отхлебнул и запрокинулся. Пошла!.. Потом по-хрупал грибками, утерся ладошкой... Гирос вздохнул.

- Ты чего? - спросил Шипов.

- Ничего, - сказал компаньон.

Город уже кончался. Впереди виднелся овраг, за ним шло поле.

Гирос поежился.

- Ты чего? - спросил Шипов.

- Трактир, - сказал компаньон.

- Видел, - сказал Шипов. - Ну и чего?

- Мужики гуляли, - сказал Гирос. - Ничего.

В доме князя Долгорукова иди себе в буфетную, наливай чего хочешь, не спрашивай, покуда не увидели... Закусывай. После лимонной, например, хорошо холодной стерлядки. Для начала. Потом, значит, берешь еще порцию, в хрустальном бокальчике она булькает, просится... Так, теперь можно поросеночка с чесночком, ножку... хруп-хруп... Вроде бы хватит?.. Нет, давай еще одну, рябиновую, румяную, под балычок, под балычок...

И тут, как на грех, последний дом повернулся боком и здоровенный рыжий деревянный крендель закачался перед глазами путников.

- Стой! - закричал Шипов. - Стой, тебе говорят! Кобылка уперлась в снег. Шипов вывалился из дровней. Гирос за ним.

- Погоди, братец, - сказал Михаил Иванович вознице торопливо, - дай лошадке овса... Мы сейчас.

И они скрылись в дверях.

Они вошли в знакомую пахучую полутьму, и головы у них закружились от тепла, от запахов, от предчувствий. Выбрали стол поаккуратней.

"Вроде бы господа", - подумал хозяин, оглядывая вошедших. Что-то холодное пробежало у него за пазухой. Он вздрогнул: Шипов смотрел на него пристально, не отрываясь. Тогда он кинулся к столу и отер его собственным рукавом. Все в трактире тотчас перестали есть-пить, разговаривать. Душа у Шилова звенела, как натянутая струна. Он распахнулся. Гирос подхохатывал вожделенно. Был праздник.

Через мгновение стол был уставлен, и они припали к нему, не дожидаясь особой команды, тем более что жгучая влага не хотела ждать. Теперь она действительно потекла по горлышку и ледяной студень обволок язык, нёбо, душу и провалился внутрь.

В этот момент, никем не замеченный, вошел в трактир здоровенный мужик в ладном, с иголочки, новехоньком овчинном тулупе, розовощекий, черноусый. Счастливая улыбка озаряла его лицо. Не снимая смушковой астраханки, он легко прошагал мимо столов и опустился на лавку как раз напротив секретных агентов. И вот уже он тоже пил, и закусывал, и улыбался то Шилову, то Ги-росу, и подмигивал им, и вертелся на своей лавке...

Через полчаса компаньоны гуляли уже вовсю, а хозяин едва успевал поворачиваться, поднося все новые и новые кушанья, хотя прежние стояли нетронутые или едва пригубленные, а он все нес и нес, подгоняемый окриками Шипов а и хохотом Гироса.

И весь трактир тоже пил, гулял, орал вместе с секретными агентами.

- Господа, - говорил Шипов, - пущай, лямур-ту-жур, обо мне память будет! Веселитесь, господа!.. - Трактир гудел одобрительно. - Вот, господа, как у нас с вами идет... стол широкий... всего много. (Подполковник Шеншин не очень одобрительно глядел из угла.) Ваше высокоблагородие, не велите казнить!.. Хлеб мягкий - рот большой... За сорок целковых еду для вас душу вытягивать у его сиятельства!.. За сорок целковых... - Трактир вздохнул сокрушенно. - За сорок целковых я вам служу, шерше ля фам, бог вам судья!.. (Шеншин погрозил ему с небес.) А, пропади ты!.. Вот твои сорок целковых... Михаил Иванович выхватил деньги и швырнул их хозяину. Тот подхватил ассигнации и стоял, держа их в растопыренных пальцах, не зная, что делать. Вдруг Шипов сказал очень спокойно в наступившей на мгновение тишине: - Еще по бутылочке на каждый стол... - И усмехнулся. - Секретный агент Шипов гуляет... - Трактир замер. (Подполковник Шеншин растворился.) - Меня сам его сиятельство князь Долгоруков знает... - И добавил очень тихо, словно ничего и не было, словно и не пили-ели: - Меня сам генерал-майор, се муа, Потапов к вам сюда послали...

Черноусый мужик весело загоготал.

- Ты это чего? - спросил Шипов. - Аншанте?

- Ничего, - сказал мужик, - приятное занятие. Люблю закусить с морозца, - и ловко плеснул в свой розовый рот водочки, - а у нас пономарь Потапов есть, вот я и смеюсь...

- Ну и чего? - не понял Шипов.

- Да ничего, - сказал мужик, разгладил черные усы, глянул осовело и вдруг запел:

...Зачем тебе алмазы и клятвы все мои? В полку небесном ждут меня. Господь с тобой, не спи...

"Готов, - подумал Шипов, - готов поросеночек красногубый..."

Трактир продолжал гудеть, звенела посуда, душное облачко снижалось с потолка, задевало головы. Черноусый мужик поднялся и, покачиваясь, отправился к двери. И хотя ну что в том мужике Шилову, а будто просторнее стало вокруг и задышалось легче.

Вошел возница, озябший весь. Шипов его узнал, поднес ему - не забыл, и вдруг все вспомнилось, и дрожь охватила Шипова. Он глянул на Гироса компаньон спал, откинувшись, раскрыв рот, указывая носом на дверь. Предстояла дорога, а не радости с Дасей, и даже не остатки барского кофея в людской, и даже не душная темень трактира...

И вот уже все осталось позади, словно был это сон, только голова кружилась да ассигнации не шуршали на груди, а Гирос спал, натянув картуз на малиновый свой указатель, прикрывшись овчинным тулупом. Солнце давно зашло. Сумерки густели. Впереди было поле, поле, поле.

"Успеть бы до сельца добраться, - трезвея, подумал Шипов, - покуда темень не пришла".

Но не проехали они и пяти верст, как длинноногая февральская темень настигла их, ухватила и поволокла. Задул откуда ни возьмись ветер. Пошла поземка. Набежали лохматые, низкие тучи, и все переменилось.

Уже не было вокруг прежней бодрящей радости от крепкого бега кобылки по легкому морозу и предвкушения чего-то неизвестного, но заманчивого; и не было желания наслаждаться окружающей природой, что свойственно иногда даже секретным агентам; и не было праздника в душе; и не были натянуты нервы, как перед полетом через пропасть; ничего этого не было, а было несчастье отрезвления при виде этих лохматых туч, несущихся, словно голодная волчья стая за добычей.

Даже луна, то появляющаяся, то исчезающая вновь, была ничтожной и несчастной, и молодая кобылка бежала уже как-то по-иному, с неохотой.

Кругом была пустыня из крутящегося снега и темени, лишь кое-где вдали проплывали темные пятна - то ли облака, то ли случайные деревья. Не слышался лай собак, не пахло жильем. Метель все усиливалась.

Шипов с начала пути задремал было, отяжелев от трактирного баловства, но вскоре проснулся. Гирос спал, совсем зарывшись в тулуп и сено. Мужик сидел рядом неподвижно и лишь изредка пошевеливал вожжами - кобылка бежала сама.

Выпитое вино покуда не давало остынуть, и мрачные мысли еще не закопошились в голове, не загудели, й-все-таки что-то уже на душе было не так, какая-то тяжесть успела ее коснуться, какой-то неведомый крик копился уже в ее глубине, намереваясь выпорхнуть на волю.

В холоде всегда вспоминается тепло, и Шипову вспомнились комната в доме князя, огонь в камине, фонарь из разноцветных стекол, барская кровать, широкая, словно на четверых, медвежья шкура на полу, и молодой князь, белолицый, с черными большими глазами, насмешливо поджавший сухие губы, в белой кружевной сорочке с распахнутым воротом. Шипов сидит спиной к пламени прямо на шкуре - ему дозволено. Спине тепло. Молодой князь рассказывает ему о своих петербургских похождениях, как равному. Князь Василий Андреевичи княгиня в отъезде. Дворецкому велено людей из людской не выпускать - пусть спят. За окнами ночь.

- Ну, Мишка, - говорит князь тихо, - она согласна? Не плакала? - Руки его при этом дрожат, и он краснеет.

- Рада без памяти, ваше сиятельство, - говорит Мишка.

- Ну, тогда, - говорит князь нерешительно и вздыхает, - тогда ступай за ней... только тихонько, смотри... Ежели капризничать начнет - не уговаривай, я этого не хочу, слышишь?

И вот он ведет ее по темным залам, по коврам. Он обнял ее за плечи, они подрагивают.

- Боишься?

- Не...

- А чего дрожишь?

- А так...

Он ее поглаживает на ходу, будто ободряя, поглаживает, трогает, а сам сгорает: как оно там сейчас будет?.. И строит свои скромные планы.

- Ты чего это руки распускаешь? - говорит она шепотом. - Гляди, пожалюсь князю-то...

- Ничего, ничего, - торопливо бормочет он, - ты иди, иди, те-те-те-те... - А сам трогает, поглаживает.

Он впускает ее в комнату к молодому князю и запирает дверь. Стоит в темноте, слушает, но дверь дубовая, вековая, ничего не слыхать. Вот уже ноги занемели совсем, голова кружится, мочи нет, тут она выходит. В одно мгновение, покуда не захлопнулась дверь, он видит в разноцветном тусклом сиянии фонаря, что она чуть встрепана, а так вроде бы и ничего. И снова темнота, и мягкие ковры, и он ведет ее по комнатам.

- Ну как там? Те-те-те?..

- А тебе чего? - усмехается она. - Али сам про то не знаешь?

- Знаю, - смеется он, останавливает ее и валит на черную софу. Те-те-те-те...

Но она сильная, вырывается и отталкивает его.

- Да куды тебе, козел!

И вот она, уже брюхатая, стоит перед старым князем, а молодой князь тут же, а Шипов при нем - ему дозволено.

- Ну, - хмуро спрашивает у нее сам, - кто же это тебя так?

Она молчит. Молодой князь густо краснеет и что-то говорит по-французски. Ее отпускают. Тянется молчание. И вдруг Шипов выходит из своего угла и встает перед князем на колени.

- Виноват, ваше сиятельство... Не удержалси...

Старый князь поджимает губы, руки его дрожат. Молодой вовсе к окну отворотился. Василий Андреевич глядит то на сына, то на Шилова. Он все понимает.

- Что за разврат? - говорит не очень сурово. - Как это дурно все и отвратительно... - И Шилову: - Ладно, ступай... Но я должен тебя женить на ней.

А тут, слава богу, эманципация...

Вдруг дровенки тряхнуло, и кобылка пошла шагом, широко взмахивая головой. Тучи бежали так низко, что казалось - сейчас заденут. Метель усиливалась. Какой-то ноющий звук пробился сквозь вой ветра и замер. Гн-рос уже не спал. Он поднял голову настороженно и всматривался в темень. Холод начинал прошибать.

- Эх, - сказал мужик, - душегубы.

- Кто же это душегубы? - рассердился Шипов. - Мы, что ли?

Возница не ответил.

Дровни проплывали мимо двух дубов. Они стояли возле самой дороги, полузаметенной снегом, по обе ее стороны. Один старый, кряжистый, а другой молоденький и пока еще стройный.

- А ну, постой, - приказал Шипов.

Он соскочил с саней и, проваливаясь в снег, заторопился к молодому дубу, который был поближе. Там, зa ним, за его спиной, он присел и увидел краем глаза, как Гирос, словно заяц, поскакал к старому дубу за тем же делом. Снова донесся ноющий звук, но уже ближе. Шипов поглядел на Гироса с неодобрением и вдруг понял: волки!

Они приближались. Вой нарастал. Кобылка всхрапнула.

- Эх! - крикнул возница пронзительно и стегнул кнутом. И дровенки вместе с теплым сеном исчезли в метели.

- Стой! - закричал Шипов, застегиваясь. - Стой, черт!.. Да куды ж ты!

Но саней словно и не было, а вечно была только эта пустыня, наполненная свистом ветра да нарастающим воем волчьей стаи.

"Так чего же я жду? - с ужасом подумал Шипов. - Покуда навалятся и раздерут в клочки?"

И он заверещал пронзительно, по-заячьи, ухватился за ствол и закарабкался, срывая ногти и кожу, по обледенелому стволу, по сучьям вверх, вверх, словно решил во что бы то ни стало достигнуть неба и никогда не возвращаться обратно. Тонкий ствол прогибался под его тяжестью, тонкие веточки обламывались, тонкие льдинки врезались в ладони, а он лез и лез. Казалось, что прошла уже целая вечность, а пролетело мгновение. Вдруг ствол изогнулся, не выдержав его тяжести, и Шипов повис, болтая ногами. В этот момент выглянула луна. Под ним была метель, и в ней, в ее карусели, он увидел мелькающие поджарые тени. Они были далеко внизу, то уменьшаясь в размерах, то увеличиваясь, и выли, и приказывали ему спуститься.

Он наконец смог ухватиться ногами за ствол, сплелся с ним, и приник к нему щекой, и замер. Луна исчезла вновь. Слышался тяжелый хрнп хищников, прерываемый воем, рычанием и ударами лап по стволу.

Слезы замерзли на щеках. Будто бы издалека донесся крик Гироса, но о чем кричал компаньон, понять было невозможно. Теперь оставалось одно ждать, ждать и успокаивать сердце, норовящее взломать грудную клетку. Теперь бы не упасть, а там поглядим. Он боялся шевелиться, чтобы тонкий замерзший ствол не хрустнул вдруг, не подломился. Так он висел, почти не ощущая рук, скосив глаза к земле, и когда выкатывалась желтая, подлая, безучастная луна, успевал приглядеться к происходящему под деревом. Теперь он уже твердо знал, что его караулят пять волков; он видел, что одни сидели, задрав морду кверху, и подвывали при малейшем его движении, другие же угрюмо и беззвучно прохаживались взад и вперед под дубом, словно обдумывали дальнейшие планы. Они ждали, когда секретный агент, устав ви-ееть, подобно спелой вишне, оторвется и полетит к ним.

Первый жгучий, тоскливый страх прошел. Шипов сообразил, что он недосягаем, и молил бога, чтобы скорее наступило утро и светом своим разогнало мохнатых дьяволов.

Большой дуб оказался совсем рядом, рукой подать, но Гироса Михаил Иванович различить не мог - ветви были толстые, в обхват, и тело компаньона, видимо, сливалось с ним.

Вдруг Шипову показалось, что один из хищников поднялся на задние лапы и прошелся на них, словно человек.

- Ты чего, - спросил Шипов, - аи рехнулся? Волк не ответил. Остальные завыли.

- Мишель! - крикнул Гирос из темени. - Подо мной ветка трещит.

- Сунься к стволу поближе! - крикнул Шипов, едва разжимая замерзшие губы.

Волки снова грянули хором свою песню. ! "Складно поют", - подумал секретный агент.

- Мишель! - снова донесся голос Гироса. - Скажи, голубчик, дуб ломок или гнуч?

- Да спустись ты пониже! - рассердился Шипов. - Куды ты на макушку-то взобрался, мезальянс!

А сам подумал, что не мешало бы и ему самому тоже податься пониже, того и гляди макушка обломится. Куда это взлетел он со страху? Тоже жить хочется?.. И он медленно, сдерживая дыхание, пополз по стволу вниз. Ствол качнулся, начал крениться, но Михаил Иванович успел проползти опасную зону. Ноги его нащупали толстый сук, под рукой оказался другой, в этом месте ствол был несколько изогнут, на счастье, природой, и Шипову удалось устроиться сидя. Теперь он даже мог руки сунуть в карманы, что и сделал. Потом он отдышался, зажмурился, налил себе маленькую, выпил, откусил балычка... Пожевал, снова налил, снова закусил... Печь погасла, что ли: спину дуло, под ледяным котелком замерзала голова.

...Зачем тебе алмазы и клятвы все мои? В полку небесном ждут меня. Господь с тобой, не спи...

Волки пели по очереди. И снова Шипов увидел того самого, он его успел заприметить, с белым пятном на большом лбу, - наверно, атамана всей шайки. Атаман кружился на снегу, вскидывал лапы, воистину плясал.

- Эй! - крикнул Гирос. - Ну как ты там, не замерз?

- Не-ет, - откликнулся Шипов, уже не чувствуя холода.

И он заплакал.

"Эх, ваше высокоблагородие, - думал он, - за сорок-то целковых! Сами на дубу этом повисели бы... Эх вы... вместе с графом вашим чертовым... пропаду теперь за сорок целковых... Господи, коли жив останусь, ни в жисть в дровенках на ночь глядя не покачу... Пропаду я, господи..."

Внезапно метель улеглась. Тучи исчезли. В небе стояла полная луна. Стало теплее вроде. Шипов даже не удивился, что бог так сразу снизошел к его слезам.

Луна была серебряная, игрушечная, а свет от нее исходил зеленый, призрачный. Волки то увеличивались в размерах, то уменьшались. Дуб, на котором устроился Гирос, был могуч и подпирал небо. Михаил Иванович, уже не зажмуриваясь, налил себе винца, понюхал - пахло хорошо, крепко, медленно выпил и плавно отправился из буфетной... Он шел на носках, чуть подавшись вперед всем телом, вытянув руку с подносом. Соломенные бакенбарды топорщились, соломенный хохолок подрагивал, зеленые глаза освещали дорогу, овальный стол, княжескую семью, приготовившуюся обедать. Молодой князь ему мигнул, и Шипов ответил едва заметно уголком рта. Блюда веером расходились по столу, будто их никто и не ставил, а они сами. И ни звона, ни брякания, ни стука. А он все шел и шел, и вот уже луг зеленый, гуси бегут, стрекоза летает...

Волки запели снова, двое - фальцетом, остальные подтягивали баском, получалось действительно неплохо, и хотя слов Шипов никак разобрать не мог, но улавливал тоску, и от этого снова хотелось плакать.

Под старым дубом другая группа серых разбойников караулила компаньона, но тех было вроде поменьше, и сидели они неподвижно, и пения с их стороны не слышалось.

Вдруг белобрысый атаман перестал плясать и сказал, обращаясь к товарищам:

- Ну, будя, пора и выпить. Пущай энтот посидит пока, а мы выпьем. Озяб я чего-то... - И он кивнул на Шипова.

"Неужели не поднесут?" - подумал Шипов.

- Эй, - позвал атаман, - не хочешь пропустить махонькую?.. А то давай, лямур-тужур, слазь...

Михаил Иванович обрадовался, засуетился, но спуститься не смог - не получилось.

- Ладно, сиди, - сказал атаман, - сейчас поднесут... Руку-то протянуть можешь?

Шипов кивнул утвердительно.

Атаман подошел к дубу, поднялся на задние лапы.

- Держи, что ли...

Михаил Иванович протянул руку, как мог, взял рюмку, осторожненько понес, чтоб не расплескать.

- Браво! - крикнул атаман, и волки тотчас запели. "Молятся", догадался Шипов и выпил.

И он стал размышлять о том, как много мук за сорок-то целковых, как много суеты и хлопот и там у них, у их сиятельств, у их благородий, и у волков, и у него, у Михаила Ивановича, и только граф Толстой спит сейчас неподалеку, ни о чем не догадываясь, спит в графской своей спальне, со своей графиней и не знает, что и за ним охота идет, и за Шиповым охота идет, и на волков ведь тоже охотятся.

- Вы Амадею поднесли бы, - сказал он волкам, - он, знать, тоже зазяб... грек он...

- У него свои серые есть, - засмеялся атаман, - пущай они ему-, тре жоли, и подносят...

Шипов спорить не стал и закрыл глаза.

Вдруг словно кто его в бок пихнул, и он проснулся. Стояло серое февральское утро. Волков не было, они ушли с атаманом вместе. Правда, под старым дубом те четыре все так же сидели неподвижно, но страшно не были.

"Всю распили и ушли, мои-то, - подумал он, - слава богу, мне хоть поднесли..."

- Эй! - прокричал кто-то.

Шипов глянул нехотя: на дороге свежеструганые дровенки, молодая кобылка перебирает ногами, вчерашний возница машет рукой:

- Живы аи нет?

- Живы, живы! - откликнулся со своего дуба Ги-рос. - А ты чего нас бросил, каналья? Грех замаливать пришел?

- Тулупчик-то мой цел ишшо?

Волки под старым дубом сидели неподвижно. Мужик подошел ближе.

"Вот сейчас они ему, аншанте, устроят!" - подумал Шипов беспомощно. Но волки не пошевелились. Последнее, что успел увидеть Шипов, было чудо: со старого дуба спрыгнул Гирос прямо на серых зверей, развел их руками и пошел к мужику. Тут Шипов закричал, или ему показалось, и рухнул с дуба в снег.

Очнулся он в избе, на печке. Пахло щами и хлебом. Шипов лежал, укутанный в тряпье, и истекал потом, но это его не беспокоило. Он глянул вниз. За столом сидел Гирос и хлебал щи. Кончик его носа утопал в миске. Рядом сидел возница, вздыхал и часто моргал белыми ресницами.

- ...а я, понимаешь, завернулся, лежу, как в люльке. - Гирос захохотал. - Прощаю тебе, братец, потому что тулупчик твой меня спас... А не тулупчик - я бы тебе показал, черт тебя возьми! Как же ты посмел нас бросить, черт! Это же непорядочно. Хотя что с тобой об порядочности разговаривать, свинья...

- Ага, - сказал мужик. - Больно кобылу пожалел я. Молодая ишшо.

Шипов слушал этот разговор и вдруг вообразил, как будто не он висел на дубу, замерзая, умопомрачаясь, а подполковник Шеншин. И он засмеялся втихомолку.

Ваше высокоблагородие, человек свое всегда возьмет, а как же. Как вы там его ни унижайте, а что природой положено, он возьмет. Из чужого кармана вынет, а возьмет. Вы, конечно, можете на него сапогами топать, грозно кричать, вы даже можете напустить на него глупость или же, предположим, серых волков, от которых только чудо и может спасти, и он спасется и свое возьмет, а как же. Он отогреется, обтерпится, а возьмет. Ежели ему полагаются от природы сто рублей, он их возьмет, где бы они ни лежали. Даже ежели вы их запрятали в самую глубину, ваше высокоблагородие, он возьмет. Вы ему сорок целковых кинете - на, мол, подавись, - а он не подавится и те остальные шестьдесят целковых возьмет, у вас ли, в другом каком месте, а возьмет, а как же. Почему это так, он не знает, он об этом не думает, он просто беспокоится весь, мучается, мечется, места себе не находит; он весь вытягивается, шею свою вытягивает, принюхивается и так вот бегает по жизни из конца в конец днем и ночью, пока не возьмет того, что ему определилось природой. И он тогда не знает, не понимает, что же это с ним произошло, отчего это он успокоился (подумаешь, какие-то шестьдесят целковых!), глаза стали ласковые, руки не трясутся. Да неужто ему больше не нужно? Значит, не нужно. Вы не можете сами на себя поглядеть и не можете знать, что это и вам выпадает, и их сиятельству князю, и их высокопревосходительству генерал-адъютанту, и всем на этом свете. И никто не знает, кому что определено и сколько, и в этом большое счастье. Ежели бы мы точно знали, мы бы давно поубивали друг друга и все бы кончилось. И вот чтобы этого не было, нам об этом знать не дано, даже догадываться... Стало быть, нельзя человека за это судить. Это не воровство, не разбой, не грех, а природа. Вы мне эдак - я вам так, вы мне так - я вам эдак. Чего же сердиться-то? Вы мне просто так отдать мое не хотите? Ладно, я вам, ваше высокоблагородие, письмо напишу по всей форме. Чтоб было вам приятно мне деньги отдавать...

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

От М. Зимина

Его Высокоблагородию Господину Подполковнику Шеншину Д. С.

Довожу до сведения Вашего Высокоблагородия, что многократные мои поездки в "Ясную Поляну" раскрыли мне глаза на тайные приготовления, которые ведутся в доме Его Сиятельства Графа Льва Николаевича Толстого.

Сообщу Вашему Высокоблагородию как все есть по порядку.

В доме Его Сиятельства Графа Льва Николаевича имеются потайные ходы и комнаты под замками, в коих, как мне удалось установить, приготовлено место для размещения станков для печатания противузаконных сочинений.

На четвертой неделе минувшего Великого Поста, когда я находился в Туле, к Его Сиятельству Графу Толстому были привезены литографические камни со шрифтом и какие-то краски. На этих камнях, как я узнал, и собираются печатать, а что - пока не знаю.

Как вы, Ваше Высокоблагородие, велели мне узнать о студентах, проживающих без видов в имении у Графа Толстого, так они живут действительно без видов количеством 30 человек...

Ваше Высокоблагородие, дорога в "Ясную Поляну" трудная. Метели все позаметают...

...Мужиков ехать и не упросишь. А то и волки встречаются, а зимой волк свиреп... Но я, Ваше Высокоблагородие, по Вашей воле все исполняю и забочусь, чтобы Его Сиятельству Князю Благодетелю моему не было бы досады или пуще того - беды. Как тех злодеев изобличить - пока не знаю, но можете, Ваше Высокоблагородие, не сумлеваться в моем старании...

М. Зимин

...Вы ведь тоже пишете, ваше высокоблагородие, а зачем? А затем, чтобы взять свою долю. Я бы мог вам не писать, когда бы вы сами отдали мне мое, но вы-то думаете, что оно ваше, а оно мое, а как же. Сколько там у вас, ваше высокоблагородие, моего - -не знаю, но не сорок же целковых, с чего же я тогда мучаюсь и плачу? Вы бы попробовали сами на дубу повисеть в мороз, на глазах у волков, перед их острыми зубами, а все ради чего? Да ради вас же... за сорок целковых... Покуда граф там кофей пьет с супругою, я жизнью рискую...

5

(Из письма Л.Толстого - графине А. А. Толстой)

...Я все жив и все люблю вас. Я давно не писал вам вот отчего: я провел дурное, тяжелое лето. Я кашлял и думал - был уверен, - что скоро умру. Я доживал, ар не жил. В октябре я был в Москве и ожил... На днях вышел 1 No моего журнала, я сделал дурной поступок и почти влюбился - все это вместе заставило меня опомниться и привело в почти нормальное состояние. И я пишу к вам, и хочется вас слышать, видеть и думать... Нынче еду назад в деревню. Дела у меня пропасть и по школе, и по журналу, и по роману, который я обещал напечатать в нынешнем году в Русском Вестнике...

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Канцелярия Московского Военного Генерал-Губернатора

г. Москва

Управляющему III Отделением

Собственной Его Императорского

Величества Канцелярии,

Свиты Его Величества,

Г-ну Генерал-Маиору и Кавалеру Потапову

Препровождаю к Вам, почтеннейший Александр Львович, донесение секретного агента М. Зимина из Тулы по известному Вам делу Гр. Льва Толстого. Представьте себе, этот агент, не имевший доселе заслуг в политическом сыске, проявил себя с самой неожиданной стороны. Его указания на особую обстановку в доме Гр. Толстого уже вызывают различные недобрые предположения касательно умысла деятельности Графа. Я уж не говорю о литографских станках, красках и проч.

Меня эти обстоятельства крайне обеспокоили, и, хотя место пребывания Гр. Толстого вне района вверенного мне Управления, я не могу оставаться безучастным.

Многое несомненно будет зависеть от тонкости и умения агента в дальнейших изысканиях, но и полученных сведений весьма достаточно, чтобы подумать о решительных мерах.

По свойственной мне откровенности с Вами я могу признаться, что сие известие поставило меня как бы перед пропастью, ибо, ежели подобной деятельностью могут увлекаться лица из славных родов, обладатели почтенных имен и титулов, следовательно, дурные веяния достигли до такого размаха, что надо об сем крайне обеспокоиться. Нынче, оказывается, нельзя быть вполне уверенным в людях, даже имеющих положение. Нас ужаснули Чернышевский и К°, но это, оказывается, лишь цветочки. Какой спрос, в таком случае, с разночинца, ежели дворяне позволяют себе нигилизм?

Очень прискорбно все это, и это, любезнейший Александр Львович, делает нас с Вами еще более ответственными за состояние нравственности в обществе.

Пользуюсь этим случаем, чтобы уверить Вас в истинном моем уважении и душевной преданности.

П. Тучков

(Из письма генерал-майора А. Потапова - князю В. Долгорукову)

...Теперь, когда Вам известна в общих чертах суть происходящего, хочу добавить от себя, что меня лично это известие окончательно убедило в напрасности сомнений. Я вижу, что дело приобретает характер весьма тревожный и, боюсь, может обернуться самой отвратительной своей стороной, превзойдя даже историю с г. Чернышевским и К0.

Мне весьма близки и понятны огорчения Генерала Тучкова по этому поводу, в том смысле, что даже такая часть Российского дворянства, к которой относится и Гр. Толстой, может быть заражена революционными мечтаниями. Впрочем, боюсь, что мечтания слишком слабо сказано по нынешним временам.

Странно, что Полковник Муратов при его опыте и умении не придал значения все увеличивающемуся количеству студентов, получивших место в имении Гр. Толстого. 30 человек - это уже не безобидная группа учителей. Это должно было бы насторожить Полковника Муратова.

Жду Ваших указаний.

(Князь В. Долгоруков - генералу А. Потапову)

...Вы правы, Александр Львович, что ситуация, сложившаяся в связи с делом Гр. Толстого, может привести в отчаяние. Да как же это так случилось, думаю я, что и сей Граф оказался причастен к возмутительному направлению!

Полагаю, любезный Александр Львович, что следовало бы заняться этим вплотную, не откладывая, ибо каждая минута дорога, не дай бог упустим что-либо.

Соблаговолите, Ваше Превосходительство, отдать распоряжение об усилении надзора за деятельностью означенных лиц, по-прежнему сохраняя в глубокой тайне наше вмешательство, ибо хотя теперь уже сомнения мои рассеялись, но опыт велит соблюдать осторожность.

В настоящее время не представляю себе возможностей выявления злоумышленников наилучшим способом, поразмыслите над сим.

Тяжело сознавать, что при докладе сие известие вызовет огорчение Его Величества, но, с другой стороны, мы можем быть уверены, что своевременность всего предприятия и четкость, с коей оно будет осуществлено, вознаградит и за эту горечь и за наши с Вами волнения и хлопоты...

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

III Отделение Собственной

Его Императорского Величества

Канцелярии г, Санкт-Петербург

Г-ну Полковнику Корпуса Жандармов

Муратову

В III Отделении Собственной Его Императорского Величества Канцелярии получено сведение, что в имении Гр. Льва Николаевича Толстого "Ясная Поляна" проживают не 10 студентов, как было означено в Вашем донесении за No 817 от 12 января 1862 г., а до тридцати человек, что не может уже само по себе не вызвать подозрения при нынешних обстоятельствах. Кроме того, стало известным, что в имении Графа оборудованы тайные помещения для устройства типографии и получены шрифты и краски и проч. И что идет подготовка к печатанию противузаконных изданий.

Весьма удивительно, Милостивый Государь, что Вы, находясь в непосредственной близости от означенного имения, не располагаете всеми сведениями, тогда как деятельность Графа давно уже вышла за рамки дозволенного.

Считая долгом уведомить о сем Ваше Высокоблагородие для надлежащего с Вашей стороны наблюдения по этому предмету, прошу Вас незамедлительно сообщить мне со своей стороны Ваше мнение к изысканию способов раскрытия и предотвращения готовящегося злоумышления.

Управляющий III Отделением Свиты Его Величества Генерал-Маиор

Потапов

(Из письма полковника Муратова - полковнику Воейкову)

...Каково же мне было все это читать? Представь себе, оказывается, некий или некие наблюдатели орудуют по указанию Генерала Потапова у меня под носом, порют несусветную чушь, там им верят, и я же за это должен расплачиваться.

Попробуй-ка, братец, наведи справки каким-нибудь неофициальным способом, в чем там дело? Или мне перестали доверять, что через мою голову направляют агентов во вверенный мне район.

Жизнь моя, кроме всего этого, слава богу, протекает тихо, и даже появилась надежда соединить узы с одной достойной дамой, к которой я нашел пути, и теперь многое время намерен тратить на подготовку сего акта. Ну, подробности о ней позже.

Так не забудь же, братец, о просьбе...

СЕКРЕТНО

От Штаб-Офицера Корпуса Жандармов,

находящегося в Тульской губернии, г. Тула

Управляющему III Отделением

Собственной Его Императорского

Величества Канцелярии,

Свиты Его Величества,

Г-ну Генерал-Маиору и Кавалеру Потапову

Честь имею донести Вашему Превосходительству, что секретное предписание за No 85 от 8 февраля сего года за подписью Вашего Превосходительства получил и предпринял срочные меры ко раскрытию перечисленных Вами действий.

Я произвел секретное дознание через Крапивенского исправника, по которому оказалось, что число студентов в имении Гр. Льва Толстого "Ясная Поляна", проживающих там в настоящее время, составляет девять человек, а не десять, как я об том докладывал Вашему Превосходительству. Это объясняется тем, что, как видно из вечерней записки, представленной мне Тульскою Градскою Полициею, Кандидат Елагин, проживавший в имении "Ясная Поляна", 31 января поехал в Москву.

Осмелюсь предположить, что сведения, полученные Вашим Превосходительством, не совсем точны по причине того, что поступили от источника, не очень информированного в наших делах, поскольку мы тут постоянны и за всем имеем глаз.

Что же касается до подземных катакомб, тайных помещений и типографских предметов в имении Гр. Толстого, то я сведений пока не получал, хотя предпринял уже соответствующие действия и в самом скором времени буду иметь честь почтительнейше донести о сем Вашему Превосходительству.

Полковник Муратов

(Из письма Л.Толстого - А. Е. Берсу )

...Как вы поживаете, надеюсь, что хорошо и что Софья Андреевна уже здорова и все по-старому... Я не здоров, журнал идет скверно, хозяйство еще хуже, помещики ненавидят меня все больше и больше, но я чувствую себя таким довольным и счастливым, как никогда... И только оттого, что работаю с утра до вечера и работа та самая, которую я люблю...

(Из письмаМ. Зимина - графу Г. Крейцу)

...А Его Высокоблагородие Господин Подполковник Шеншин выслал мне только пятьдесят пять рублей, что на одни разъезды не хватит никак, а теперича студентов числом до сорока наберется, и за всеми нужен глаз..

(Из письма П. Тучкова - подполковнику Шеншину)

...просьба его Сиятельства Графа Крейца Г. К. должна быть незамедлительно удовлетворена. Соблаговолите распорядиться об отправке М. Зимину 300 (триста) рублей на расходы и не забывайте ставить меня в известность о финансовых просьбах агента...

(Из письма Матрены - М. Ш и по в у)

...премного благодарны батюшка Михаила Иваныч. Я те деньги пятьдесят рублев никуды на ветер пущать нибуду а палажу в чулок тот самай, пущай они там ли-жат и вас дожидаются а то может вы бальной будитя и вам они пригадятся али вам удачи небудит али ище чиво...

(Из письма полковника Воейкова - полковнику Муратову)

...По имеющимся у меня сведениям в Тульскую губернию командирован некто М. Зимин. Командирован же он по личному распоряжению Его Сиятельства Князя В. А. Долгорукова и является его ближайшим родственником и специалистом по политическому сыску.

Мой тебе добрый совет ничего противу этой личности не предпринимать. Упаси тебя бог навлечь гнев Князя.

Что же касаемо до уз, то мы все под богом ходим...

И крайне рассчитываю, что это останется строго между нами...

(Из предписания генерал-майора Потапова - полковнику Муратову)

...кажется мне более чем странным. Сведения, имеющиеся у III Отделения, говорят за то, что в связи с активизацией деятельности в имении "Ясная Поляна" число лиц, проживающих там, должно увеличиваться, что и подтверждается донесениями секретного агента. Вы же пользуетесь старыми сведениями. Потрудитесь, как Вы обещали, милостивый государь, незамедлительно перепроверить Ваши сведения...

(Из письма В. Долгорукова - А. Потапову)

...вообще же говоря, странное это расхождение в цифрах меня несколько настораживает. Что это - просчет Полковника Муратова или мистифакция Зимина? О последнем думать этого не хочется. Что же касается неудовольствия Полковника нашими действиями без его непосредственного участия, то потрудитесь внушить ему, что его амбиция совершенно напрасна, ибо мы руководствуемся высшими интересами, о чем ему следовало бы знать... Вместо обид надлежит ему одному ему свойственными путями участвовать в общем деле, выполняя свой долг.

С чего бы это, как Вы думаете, Ваше Превосходительство, Зимину заниматься обманом?..

Не нашли ли Вы решения, каким образом выявить тайную деятельность злоумышленников так, чтобы не оставить хвостов впоследствии?..

(Из письма Л. Толстого - СИ. Толстому)

...Журнал остановился на 200 подписчиках и как будто не существует для публики, а работы по нем все больше и больше, с студентами тоже возня усложняется, денег еле достает, хозяйство требует, чтобы что-нибудь предпринять...

(Из предписания подполковника Шеншина - М. Зимину)

В III Отделении весьма обеспокоены увеличением числа студентов, проживающих в имении Гр. Толстого, ибо сведения от других источников опровергают Ваши. В связи с этим Его Превосходительство Генерал-Маиор Потапов поручает установить следующее:

1) Какова надобность в увеличении числа студентов?

2) Связано ли сие увеличение с расширением школьной деятельности?

3) Как употреблены литографские принадлежности?

4) Каковы возможные сроки начала печатания?

5) Есть ли реальные возможности выявления заговорщиков?

6) Что Вы по сему пункту успели предпринять?

6

...А розовогубый улыбчивый мужик, недавний свидетель шиповского гулянья в окраинном трактире, румяный, как ангел, с черными усами, в новом овчинном тулупе и смушковой астраханке, вбежал на крыльцо полковничьего дома, рванул на себя тяжелую дверь, ног не отер и, никем не остановленный, не спрошенный, не окликнутый, будто в своем доме, подобно лесному зверю, пронесся через прихожую, взлетел по лесенке, бесшумно проскользнул по коридорчику и в самой последней комнате без окон рухнул в кресло. И тотчас, словно бы тень его, влетела за ним столь же бесшумно сухопарая экономка, и на двери щелкнула задвижка.

Две толстые свечи кидали желтый свет на молчаливых людей, запершихся от прочего мира. Экономка застыла в ожидании. Ее накрахмаленный розовый чепец гордо вздымался над седоватыми буклями. Ее круглое, уже немолодое, но розовое лицо в точности напоминало лицо мужика, сидевшего перед нею, будто она была его сестра, но внимание, с которым она застыла перед ним, и сквозившая в ее облике готовность тотчас же откликнуться на первое его слово - все это отрицало родственные отношения, хотя чего на свете не бывает.

Так они помолчали, разглядывая друг друга, затем мужик вдруг поднялся, и новехонький тулуп легко соскользнул с его плеч...

...Зачем тебе алмазы и клятвы все мои...

Она поняла, что он не в расположении, уж коли двигался так резко, так стремительно, и эти слова, смысла которых она никогда понять не умела.

Черные усики мелькнули в воздухе и шлепнулись на инкрустированный столик.

В полку небесном ждут меня...

Смушковая астраханка вместе с черными разбойничьими космами очутилась в руках экономки... коты, портянки, армячок...

...Господь с тобой, не спи...

Из-за армячка появилась белая батистовая сорочка. Экономка ловко подала ему коричневый халат с широченными, по польской моде, рукавами. Он облачился в него, лысую голову прикрыл красной феской, сунул ноги в парчовые шлепанцы...

...Зачем тебе алмазы...

- Чаю.

И пошел вслед за экономкой вниз, в гостиную, чаевничать.

Шаг у полковника Муратова был легкий и пружинистый, несмотря на солидную фигуру и явные признаки серьезного возраста.

Он прихлебывал чай, наслаждаясь вечерней тульской тишиной, но улыбки не было на розовых его губах, а были они огорчительно опущены книзу. Недавнее письмо полковника Воейкова относительно таинственного лица, присланного в Тулу в обход его, полковника Муратова, а затем и встреча с тем лицом в трактире - все это удручало, намекая на новые козни петербургского начальства.

От пехотного капитана до жандармского полковника - вот какой путь прошел Николай Серафимович Муратов, и не просто ступая мягкими лапами из должности в должность, от звания к званию, а переворотив существовавшие доселе сыскные представления на свой особый лад, придав им законченность и изящество научного труда, переворотив их, в отличие от своего предшественника, ленивого и тупого, склонного к обжорству и самодовольству.

Полковник Муратов гордился собой, неукротимой своей энергией, службой не за страх, а за совесть и благодарил бога, вручившего ему ключи от дверей в человеческую тайну.

Отныне тайны не было. Не могло быть. Был только кропотливый, тяжкий и вдохновенный труд. И жалкие дилетанты, восседающие в своих креслах в Петербурге и Москве, представляющие собой смесь необразованности и самоуверенности, живущие по старинке, были ему смешны.

Крушение этих высокопоставленных божеств началось еще тогда, когда совсем молодой майор Муратов, обучаясь жандармским премудростям в недрах III Отделения в Петербурге, столкнулся с толпой пьяниц и развратников, стяжателей и лжецов, именуемых частными осведомителями. Тогда это его поразило, и он понял, чего не должно быть. Разбираясь в делах Первой экспедиции, он вызвал их всех, и они продефилировали перед ним, вызывая омерзение своей ложной многозначительностью. Боже мой, кого тут только не было! Отставная советница, не имеющая понятия о сыске, с надеждой взирающая на ежемесячный конверт с ничтожными наградными; купец третьей гильдии, распухший от вина, известный щеголь и болтун, промотавший все свое и все чужое; испуганная дура из пансиона для благородных девиц; даже генерал в отставке...

Нет, подумал тогда Николай Серафимович, это ужасно и этого не должно быть. И начал посещать лекции по элементарной психологии и римскому праву в Петербургском университете.

Человеком правят злость и зависть, гнев, и презрение, и страх. Выпущенные на волю, они могут привести к неслыханным последствиям. Их нужно приструнить, приспособить, дать им направление, тогда они принесут пользу. Деньги - это слишком мало. Человек должен жить, зная, что он на виду, что положение его безвыходно, что единственное спасение для него - это он, полковник Муратов, круглолицый и розовогубый. И вот тогда все свойства души этого несчастного, все его струночки зазвенят ради одного, что определил ему Николай Серафимович.

Так размышлял он, совершенствуясь в мастерстве, разрабатывая свои теории, и спустя уже год ликвидировал два нелегальных пропагандистских кружка с помощью новых своих сотрудников, обработанных по новой методе. История с раскрытием была великолепна по своей легкости и изяществу, а пот и труд, как во всяком добротном деле, были скрыты в глубине.

Старания его заметили, но с легкой руки некоего знатного завистника он был объявлен чудаком и даже психом (по аналогии с психологией, которой он увлекался). Несмотря на явные его успехи, сомнение, посеянное недоброжелателями, осталось, и при первой же оплошности, не имея сильного заступника, он был переведен в Тулу. Неудача не обескуражила его, даже наоборот. Вдали от высокопоставленных невежд ему легче было проверять свои открытия и было много простора для фантазий. Да, перемена обстоятельств не обескуражила его, ибо что для ученого интриги царедворцев? Только большее презрение к ним и страстная уверенность в собственной правоте возгорелись в его сердце.

Он делал свое историческое дело, и на круглом, гладком его лице царило мудрое спокойствие человека, уверенного в собственной правоте. Дух захватывало от картин, раскрывающихся перед ним, и ощущение полета сопровождало его, и легкость в крылах была великолепна.

В такие минуты он взлетал на второй этаж, в комнатку без окон, и сухопарая экономка являлась тотчас же, и он говорил, весь клокоча от возбуждения:

- Они там бегают по улицам, юркие, как вьюны, быстрые, как легавые, на своих тонких ножках, с преступными листками за пазухою и вынашивают в душах безобразные планы переворотов и катастроф и прочих безумств, они спасаются от собственной тени: топ-топ-топ... А извозчик едет рядом: "Куда, сударь, изволите?" А они болтают восторженно: "Вези туда, стой здесь, возьми то, подай это..."

Тут она начинала вынимать из шкафов какие-то рубахи, тряпки, овчины, помогала ему напяливать все это, и постепенно из неразберихи под ее ловкими руками, словно из мертвой глины, рождался человек, облаченный в извозчичьи доспехи, весь в бороде и усах. Он оглядывал себя в зеркало, пытаясь при желтом мерцании свечей отыскать изъяны в одежде, но не находил. Кивал удовлетворительно и бесшумно выскальзывал. Спустя некоторое время из ворот полковничьего дома неторопливо выкатывал подержанный экипаж с благообразным извозчиком на козлах...

Или же он говорил:

- А сделаем-ка немолодую торговку, да чтобы с лотком, с пирожками там или с леденцами, а?.. Они там бегают по улицам, юркие, как вьюны, быстрые, как легавые, на своих тонких ножках, с преступными листками за пазухою и вынашивают в душах безобразные планы переворотов и катастроф и прочих безумств, они спасаются от собственной тени: топ-топ-топ... А торговка рядом: "Пирожка, сударь, не желаете?" А они болтают восторженно друг с другом, не боясь торговки, не обращая на нее внимания.

Руки экономки начинали производить свои невероятные проворные пассы, одежда летала по комнате, изредка слышалось приглушенное: "Да не тяни ты, дура... сперва грудь взбей, не видишь, что ли?.. Разве это чулок?.. Не колись булавкой, я не ватный!.. Что-то парик съезжает..." И вот немолодая торговка с пышным бюстом и круглым лицом уже выходила из дверей дома и медленно направлялась в сторону кремля, держа перед собой нагруженный леденцами лоток.

Так прожил он в Туле немало времени, беспрестанно холя и лелея свои новшества и вожделенно ожидая, когда же наконец наступит час и звонкая, невидимая постороннему глазу труба призовет его к действию. Но труба молчала. Видимо, московские шалости не перекинулись еще на этот городок. Тайные костюмы и платья ветшали в шкафах. Мастерство перевоплощения гибло. А ведь было оно так отшлифовано, доведено до такой крайности, что войди к полковнику ночью и крикни: "Извозчик!", как он тотчас же вскочит и пригласит: "Пожалуйте, сударь". Или спроси его спящего: "Почем леденцы?", как он бабьим простуженным голосом, не раскрывая глаз, проговорит все цены и рукой сделает вот эдак, будто норовит ухватить тебя за полу.

Гибло мастерство, гибло, выдыхалось. И не только это. Ведь какие хитроумные теории были им понастроены и приготовлены, чтобы обрушиться на политического разбойника, смять его, сделать податливым и мягким, подобно воску, и лепить из него, что тебе заблагорассудится.

Отсутствие этих отчаянных сорвиголов, с одной стброны, конечно, радовало его и успокаивало, как всякого истинного патриота радует непоколебимость монархии или даже тишина и спокойствие во вверенном ему округе, но, с другой стороны, это же причиняло боль, ибо угроза потерять сноровку, утратить чутье становилась все реальнее. Верно, и какой-нибудь костоправ без клиентуры должен был бы переживать те же самые чувства, не имея возможности орудовать скальпелем и с ужасом ощущая, как постепенно и неотвратимо деревенеют пальцы, слабеет мозг, пропадает решительность и нет уже былой точности у руки и у глаза. Так, наверное, и полководец, радуясь, что нет войны, то есть смертей, крови, разлуки и т. п., огорчается, лишенный возможности совершенствовать свое полководческое искусство, ибо хождение на парады, блистанье эполетами и даже маневры, где все как будто взаправду, тоже не спасение, и полководец в глубине души понимает, что напади враги, сразу-то и не придумаешь, что, куда, зачем, как, а когда придумаешь - глядь, и в плену или в могиле.

Вот почему, когда пришло распоряжение от генерала Потапова, от этого хорька в очках, относительно выяснения личности студентов, он кинулся к исполнению и живо все разузнал, но тут тонкого мастерства не потребовалось: все в Ясной Поляне было и без того на виду.

...И вот он прихлебывал чай, наслаждаясь вечерней тульской тишиной, но возбуждение от встречи еще не остыло.

"Значит, так, - рассуждал он под пение самовара, - родственник князя Долгорукова переодевается в гороховое пальто, напяливает в январе котелок и в таком странном виде, в простых дровнях, в обществе подозрительной личности отправляется в Ясную - и что вовсе невероятно, - вслух орет о своей тайне, будто для собственного реноме, и надеется таким путем выполнить весьма секретное, по всей вероятности, распоряжение князя!.. Да и князь-то хорош: обойдя меня, посылает кого-то, кто, не докладываясь мне, хочет что-то вынюхать..."

И вдруг обожгла страшная мысль: а не против ли нёРО самого, полковника Муратова, все это? Уж не затихшая ли было столичная интрига воспряла вновь, и набирает силу, и в скором времени готова засиять еще страшнее? Как прохладно звучат последние письма генерала Потапова, как странно, не по-приятельски, отписывается полковник Воейков... И черт дернул его открываться полковнику Воейкову в сердечных делах! Как последний мальчишка, выболтал сердечные тайны - вот уж будет над чем посмеяться столичным коллегам...

Впервые сердце полковника дрогнуло с месяц назад при следующих обстоятельствах. До него дошел слух, что некая молодая дама, вдова прелестной наружности, будто бы говорила в узком кругу всякие лестные слова в адрес полковника в том смысле, что вот наконец повстречался ей человек, может быть, и не очень видный собой, но такой, за которым (ах, она и сама не знает почему) можно идти хоть на край света.

Николай Серафимович не был избалован женскими комплиментами, и дошедший до него слух не оставил его равнодушным. Засим наступило тягостное молчание, словно и не было никакой вдовы. Он продолжал заниматься службой, переодеваниями, мистификациями, психологическими тренировками, но втайне надеялся, что слухи возобновятся. Ожидание его не пропало даром, и спустя около двух недель (а ведь целых две недели она молчала, словно испытывала его, а может, и себя) стало ему известно, что снова где-то, в каком-то обществе, с большим пристрастием и с большой откровенностью она повторила свое о нем мнение.

Тут полковник заметался. Ему захотелось увидеть ее, предстать пред нею во всем своем служебном блеске и в блеске прочих своих достоинств, окончательно покорить ее, и ввести в свой дом, и развеять злостный миф о своем закоренелом холостяцстве. И вот он поручил молчаливой своей экономке выяснить все обстоятельства, за что она взялась с буйной энергией, и в скором времени знал адрес, положение и кое-что о внешних данных прекрасной и словоохотливой незнакомки. Новые заботы несколько смягчили грозные служебные предчувствия.

Время шло. Страсть и нетерпение возрастали. И решение пришло само собой. Однажды, переодевшись извозчиком, он выехал из своих ворот и направил лошадь к дому вдовы. На углу напротив дома он остановился, опустил голову, словно в дремоте, и принялся ожидать. Ему повезло. Не прошло и получаса, как она сошла с крыльца. Он сразу же догадался, что это она. Скосив глаза, сквозь густые заросли парика, затаив дыхание, следил он за нею, и только чудом можно объяснить, что взгляд его не прожег ее насквозь. Да, она была хороша собой, даже лучше, чем он рисовал в воображении, и вздох облегчения и радости вырвался из его груди... Она отправилась вдоль по улице, а он тронул лошадь, развернул сани и, поравнявшись с ней, хрипло выдавил:

- Милости прошу, сударыня...

Вдова слегка удивилась, услыхав столь вкрадчивое и изысканное приглашение. Видимо, поездка на извозчике не входила в ее планы. Но день был морозен и чист, экипаж удобен, извозчик добр, и она не раздумывая уселась в сани, сказала куда, и они понеслись.

...Зачем тебе алмазы и клятвы все мои!..

Снег скрипел под полозьями. Полковник был доволен, хотя трудно было понять - чем: то ли вот вдова попалась так удачно и была собой хороша сверх ожидания, то ли искусство перевоплощения сослужило добрую службу наконец...

А Дася (а это была именно она) сначала дивилась, что извозчик попался такой учтивый да чистый, не в пример обычному тульскому хамью, а после уже дивиться перестала, а просто с легким сердцем отдалась на волю еолн, не заботясь о деньгах, которые грозились с нею расстаться, и, расслабившись по-женски, понеслась по городу, делая в лавках покупки, раскланиваясь со знакомыми и думая о предстоящем вечернем чае и о Михаиле Ивановиче, почетном галицком гражданине, о том, как он шутит, рассыпая сладкозвучные французские слова, и как обнимает, и горит весь, и сгорает, хотя пламень у него недолгий и ненадежный. И она думала о господине Гиросе, носатом итальянце, или греке, бог его разберет, тайно вздыхающем у нее под дверью; и как они, два соперника, всегда натянутые, словно две струны, ловкие, словно борзые, вожделенно провожают ее взглядами... Давно Дася не жила так весело, так бездумно, ничего не видя перед собою и не задумываясь, что там может еще случиться...

Что же касается полковника Муратова, о котором она действительно имела смелость отзываться в обществе весьма недвусмысленно, так он волновал ее все меньше и меньше, ибо что ей журавль-то в небе?..

"Лошадь-то какая!" - думала она, наслаждаясь быстрой ездой.

Наконец путешествие подошло к концу. Она велела остановиться и вышла из саней. Но едва она успела раскрыть свой парчовый кошелек, как услышала свист и увидела, что полозья ускользают прочь...

- Куда же ты? - крикнула она.

Извозчик рассмеялся с козел, взмахнул кнутом и был таков. И ничего не запомнилось, кроме розовогубого, изогнутого в смехе рта, да черной бороды, да красного кушака...

С того самого дня полковник Муратов с упрямством богомольца и с постоянством маятника с утра и до вечера подремывал на своих козлах напротив прелестного дома с тайной надеждой повстречать ее вновь. И все бы теперь было хорошо и полно обаяния и каких-то сладких предчувствий, ежели бы не глупая история с Ясной Поляной и с таинственным родственником всесильного князя, да и он сам, полковник Муратов, лысый череп, развалина, хорош затеял переписку с III отделением, а теперь машина заработала, колесо закрутилось, теперь они там бог знает что затевают: письма, распоряжения, приказы, инструкции идут одно за другим, ему не доверяют, его обходят, резвый родственник князя, прощелыга, тычет нос в чужие дела, бездарность, вынюхивает, запоминает, кретин, выскочка! А Дарья Сергеевна, вдова, - над всем этим, белолицая княгиня, прелесть, которой и спешить-то некуда, двери открывает редко, выходит и того реже... Где-то там, в ароматном своем гнезде... Чем же она там занята?.. О чем там все думает, вздыхает?.. На что надеется?.. Кого ждет?..

И вот однажды скрипнула знакомая дверь, полковник выглянул из-под черных косм. Сердце его остановилось, по спине пробежал холодок. С крыльца развязной походкой сошел человек, одетый не по-зимнему, в клетчатый картуз, запахнулся в черное пальто и отправился по городу. На смуглом лице выделялся изогнутый, наподобие клюва, красный, необычный в этих местах нос.

Полковник обомлел. Крик отчаяния готов был вырваться из его груди, и только крайним усилием Николай Серафимович удержал его. Нет, не странный вид человека взволновал полковника, но нерушимая, неземная крепость, где прелестная вдова предавалась печали, подверглась осквернению. Кто этот ужасный человек с птичьим носом и с походкой молодого лабазника, так просто сошедший с ее крыльца? Какая еще новая тайна сокрыта в этом внезапном явлении?

Полковник заскрипел зубами и, не спуская ненавидящего взгляда со спины незнакомца, тронул лошадь.

Едва свернув за угол, незнакомец ускорил шаг и по-ичался на своих длинных ходулях по Дворянской и по другим улицам, вытянув нос, не глядя на прохожих. Полковник Муратов подхлестнул лошадь. Теперь она бежала легкой рысцой. Незнакомец еще принажал, словно догадывался, что за ним погоня, затем побежал и вовсе, быстрее, быстрее. Лошадь уже скакала во всю прыть, снег летел из-под копыт.

Долго ли, коротко ли длилась скачка, а с версту они протянули. Внезапно незнакомец приостановился перед дверью харчевни и скрылся за ней. Сани замерли. Полковник вертелся на козлах, сгорая от нетерпения. Ждать пришлось недолго. Снова распахнулась дверь, и носатый господин, подобно черной непричесанной птице, с шумом вылетел прочь. Смутное лицо его выражало удовольствие. Он поглядел на извозчика. Взгляды их встретились.

"Теперь или никогда", - подумал полковник.

- Прокатимся? - спросил он, замирая.

- А давай, - легко согласился клетчатый картуз и рухнул в сани.

Поехали.

- Хорошо пропустить в морозец, - сказал незнакомец, икнув, - внутри горит, тепло...

- Ай вы нездешний, ваше благородие? - спросил полковник.

- А почему ты знаешь?

- Да уж больно шинок-то черный... Есть и почище заведения.

Незнакомец захохотал. Полковник оборотился. Белые крупные зубы - полон рот, черная челка, глаза горят, пахнет спиртом! Истинный дьявол!

- У нас торговать приезжают, - сказал полковник, напрягаясь, - кожа идет, пенька, тоже вот самовары...

- Ну, ты скажешь, - снова захохотал незнакомец, - да разве я похож на купца? Похож?.. Да ты погляди, погляди - разве похож?

Полковник снова оборотился.

- А кто вас знает... Всякие к нам ездят. У нас гостиниц да постоялых дворов много.

- Дурак ты, братец, - сказал господин в картузе, - нужен мне твой постоялый двор, как же...

- Славная птица, - подумал полковник с содроганием, - ничтожество, прощелыга, мерзавец... - И вдруг его осенило: - Да он у нее живет! У нее! Я ежедневно мерзну на углу, а он так просто живет у нее, обхохатывает ее дом, жрет, храпит... может быть, даже... Что?"

- Какой же я купец? - сказал незнакомец, едва ворочая языком. - А ежели я секретный агент из Петербурга?..

Полковник резко оборотился на эти слова и сказал с гневом:

- Да разве бывают такие секретные агенты?!

И вдруг осекся, увидел, что глаза прощелыги заволокло пленочкой,губы искривились.

- А что, барин, - спросил Николай Серафимович с подходом, - у тебя антирес какой?

- Дурак, - пробубнил незнакомец. - Помалкивай... Да поторапливайся. Их сиятельство господин Зимин ждет меня... начальник мой, командир, отец... и брат... А далеко ли до Ясной Поляны?

- Не, недалече, - сказал полковник, холодея.

И вот он доставил пьяную эту скотину обратно к тому месту, откуда и увез, и этот прощелыга, и не подумав расплатиться, взобрался на волшебное крыльцо и вскоре скрылся за дверью, мерзавец!

Спокойной жизни Николая Серафимовича наступал конец. События сошлись одно к одному, словно линии судьбы на ладони. Удивительно было то, что все завертелось вокруг дома, в котором жила вдова. Теперь любов-ные томления полковника слились с новой бедой и растворились в ней, отчего, кстати, он рук не опустил, а, напротив, выпрямился, напружинился, приготовился дать сдачи. Взмыленная его лошадь носилась по Туле, и он со своих козел вглядывался в обывателей, прожигая их взглядом, и в голове его созревал план, который он в недалеком будущем и осуществил. Преследуя изредка красноносого своего прощелыгу, он со злорадством отмечал, что мерзавец этот никуда, кроме как в трактиры и в шинки, не заглядывает, но вот начальника его полковнику встретить не приходилось; родственник князя был воздушен, прозрачен и невидим.

И вот нынче бог помог полковнику Муратову. Какая была сумасшедшая скачка, какой вихрь... Зато не даром.

С утра он, как обычно, дежурил на своих козлах, как вдруг скрипнула вожделенная дверь и смуглый, красноносый прощелыга вывалился на крыльцо. Не уопел полковник этому обрадоваться, как следом показался другой, в гороховом пальто, в черном котелке, в соломенных бакенбардах. С крыльца он быстро обежал взглядом прилегающее пространство, и маленькие его глазки впились в полковника. Николаю Серафимовичу даже нехорошо сделалось от этого, даже настолько, что ему показалось, будто этот новый спустился с крыльца, не касаясь ступеней, как бы по воздуху. Не успел полковник опомниться, как они скрылись за углом.

Так начал разматываться клубок. Они шли. Сани поскрипывали следом. На Сенном рынке они долго рядились с мужиком, наконец выбрали дровенки, сговорились и покатили. Дорога шла на Ясную! Вот тут-то и наступили сложности. С чего это, скажем, пустой извозчик торопится по пустой дороге? До сих пор опыт и бдительность помогали полковнику избежать разоблачения. Но теперь что было делать? На его счастье, дровенки притормозили у трактира, уже за городом, и путешественники отправились выпить и закусить. Теперь второе препятствие выросло перед полковником: слишком приметен его извозчичий наряд! Тогда, недолго думая, помчался он в город, в свой дом, переоделся простым мужиком, впряг лошадь в дровни и полетел обратно... И успел, и даже перекинулся словами с родственником князя...

...И вот он сидел теперь дома, и отхлебывал чай, и наслаждался вечерней тульской тишиной, и, пережив первую злость и первые огорчения, уже спокойно разбирался в происходящем. План, вспыхнувший было в его голове, облекся в реальные формы. Он кликнул экономку...

"Ах ты господи боже мой, - подумал Шипов, открывая глаза, - время идет, а денег все нету... Кабы их побольше, а так и тепло не в радость. Еще, ваше сиятельство, я всего не взял... Рыбья кровь, - подумал Шипов о компаньоне, одна суета в нем". Тоска охватила душу. Вот оно, суетливое счастье: словно паучок, соткавший паутинку, кинулся вниз головой, таща за собой серебряную ниточку, ветер подул - и паутинки нету. Та жизнь, яркая, полная тайны, сытая, как сбитые сливки, вся из лилового бархата, та жизнь, которая мерещилась, тоже, ровно этот маленький паучок, висела на серебряном волоске, манила, а не давалась. И Дасина любовь словно карасик в тине - и мягкий, да не ухватишь. А как же ухватить? Как изловчиться? От последних денег опять мало осталось. Опять надо письмо стряпать, выуживать у их сиятельства свое законное...

Стояла глубокая ночь.

Михаил Иванович сунул ноги в валенки, набросил пальто и заскользил вон из светелки, вниз, на двор, через кружевную гостиную в коридор, мимо молчаливых Дасиных дверей, мимо каморки, где блаженствовала Настасья, через сени, проклиная свою судьбу, компаньона, Тулу... Потом он возвращался со двора, не чая, как бы скорей добраться до постели и под одеялом забыться, забыться, забыться...

Но не успел миновать сеней, как сон будто рукой кто смахнул и тут же опасное намерение слегка укололо в груди и ноги встали как вкопанные.

"Напрасно так мучиться, - подумал он, принюхиваясь к ночному дому, али я не помню, как она звала?.. У каждого свой интерес..."

Тут в его воображении возникла Дася в чем-то голубом, прозрачном, таинственном, как она утопает в перине, как разметала белые руки, грудь ее высоко вздымается, спальня наполнена ароматом духов (куды Матрене-то!..), едва слышным, легким звоном пружин, откуда-то из глубины, из тумана, губки горячие, еще горячее, чем в тот раз, и покуда в мире идет суета, кто у кого цапнет побольше, торопись, Шипов! Вот она, дверь, а там, за нею, господи боже мой, да есть ли что прекраснее?..

Он сделал легкий, бесшумный шаг, пальто, наброшен

ное на плечи, заколыхалось, подобно крыльям, половицы скрипнули, пламя лампадки дрогнуло.

Дверь в спальню была величественна, словно райские врата пред грешником.

Он сделал второй шаг.

"А как закричит?" - усмехнулся Михаил Иванович нервно.

И он шагнул снова, и лоб его уперся в дверь, и тут же послышался звон пружин из-за двери, сладкое почмокивание, бормотание... Ну, Дасичка, голубушка, открой глазки... Чудище в рыжих валенках трется жесткой бакенбардой об дверь, будто об твое плечико.

И он собрался было надавить плечом, как внезапно за спиной что-то звякнуло и дверь в Настасьину каморку распахнулась. Сердце Михаила Ивановича оборвалось: дородная незнакомая старуха стояла перед ним, внимательно, без страха его разглядывая. На ней было что-то черное: то ли платье, то ли панева, то ли ряса. Голову покрывал белый платок, из-под него торчали редкие седые космы...

- Бонжур, - сказал Шипов едва слышно.

- Ты кто таков? - сердитым шепотом спросила старуха.

- А ты? - содрогнулся Шипов.

- Я гостья, странница, - сказала она, - а ты чего тут?

- А я граф Толстой, - легко сказал Михаил Иванович, пряча страх, и попятился от нее.

Старуха перекрестилась.

- Батюшка, - проговорила она, - ты уж меня не обижай, бедную.

- Мерси, - откликнулся Шипов и взлетел в светелку. Проснулся он поздним утром. Внизу хлопали двери, звякало железо, гудели голоса. В светелке у Гироса что-то тяжело рухнуло. Шипов усмехнулся, одним прыжком сорвался с постели, влетел к компаньону. Гирос распластался на полу, ухо по привычке вдавил в половицу.

- Фу, - сказал Михаил Иванович, - срам какой! Гирос медленно поднялся с пола.

- Срам?.. Это твои посулы, Мишель, боком у меня выходят...

- Какие посулы? Какие посулы?

- А вот, - и компаньон ухватил со стола измятый червонец и помахал им перед носом Михаила Ивановича, - вот они, все твои шесть тысяч серебром. Забыл?.. Ах, Мишель, не дай тебе бог меня обидеть...

- Забыл? - изумился Шипов. - Чего я забыл? А вот не забыл, се муа. А у меня они есть? Есть?.. Нет, я не забыл, лямур-тужур...

- Так дай мне их! - потребовал Гирос. - Не обижай меня, дай. Тогда я тебе не то что графа, я тебе тогда, Мишель... Я для тебя тогда...

- Помолчи, мон шер, - поморщился Шипов. - Срам какой... За серебро стараешься али для государя?

Гирос уселся на постель, обнял острые коленки, не откликнулся. Глаза наполнились тоской, нос указывал в оконце, будто собирался улететь из этого неправедного мира в иной, где шум людского моря, где весна вот-вот начнется, где шесть тысяч серебром устилают ровные широкие пляжи и горячи от солнца...

"Нет, - поДумал Михаил Иванович, выходя, - толку мне от него мало. Корми, пои, а толку мало... Экий носатый черт!"

И тут ему захотелось снова вбежать к компаньону и дрожащей рукой хлопнуть его по красному носу, и еще раз, и еще раз, покуда проклятый пес не встанет на четвереньки и не завиляет хвостом.

"А оттого, что в церкву не хожу, - подумал он мрачно, - чужая воля мною правит... Не в себе я..."

И вспомнил ночную старуху.

Когда медведя, хозяина нашего леса, раньше срока подымают из берлоги, где он до того сладко спал, посасывая теплую лапу, видел сытые сны из меда и земляники и вздыхал с шумом и благодарностью перед матушкой природой, и вот когда его подымают люди, которым до всего есть дело и которые не могут пройти мимо чужой берлоги, ежели там спит медведь, и им обязательно нужно его поднять да пырнуть рогатиной, потому, видите ли, что они ходят, а он спит, и вот когда они его подымают, отрывают от снов и благоговения, душа его не знает ни скорби, ни боли, а только один гнев.

Вот так и Михаил Иванович ощутил в груди жжение, будто горячий, расплавленный сок в нее пролили, а это и был гнев. И, переполненный этим гневом, он спустился вниз пить молоко с опостылевшими ватрушками, чай с медом, но сквозь гнев все, и прошлое, и настоящее, виделось ему чужим, и постылым, и придуманным: и кружевная Дасина зала, и стол с самоваром, и сама Дася, глядящая на него с многозначительной грустью, и князь Долгоруков, и граф Толстой, и жизнь до Тулы и в Туле, и лишь волки, те самые дорожные разбойники, виделись ему настоящими, во всей своей ночной разбойной красе.

Давешняя старуха уже была за столом и прихлебывала с блюдца. Дася сидела рядом, словно именинница.

Михаил Иванович церемонно поклонился, будто он и в самом деле граф. Дася сделала ему ручкой: мол, не мешайте. Старуха молчала. Наконец чай был допит.

- Поживу у тебя до завтрева, - сказала старуха, - а там и обратно пора...

- Пожила бы еще, Серафимовна, - сказала Дася с огорчением. - Куда тебе торопиться?

- Нет уж, милая, нет уж... У тебя мужчин много. - И она неодобрительно взглянула на Шипова.

Лицо у нее было круглое, слегка обрюзгшее, взгляд тяжелый.

Дася вздохнула.

- Благодарствуйте, - сказала старуха обиженно и пошла из комнаты в Настасьину каморку.

Дася снова вздохнула.

- От самого Киева пешком идет, от святых мест, - сказала с благоговением и вдруг рассердилась: - А вот прогнать бы вас, мужланов, а самой помолиться сходить!.. И зачем я мужчин в дом пустила? Грязь, суета... разговоры кругом...

- Дормир? - удивился Михаил Иванович. - Чем же я перед вами провинился?

Она прикоснулась пальчиком к пухлой губке: вот, мол, куда целовал, или позабыл?

- А почему вы скрывали, что вы граф? А?

- Виноват, - заспешил Шипов, - растерялся, се муа...

Ее рука качнулась, показывая какой-то тайный знак. Было непонятно.

- Ну, - сказала Дася, - говорите, где она вас застала?

Дыхание ее участилось. Шипов молчал. Водил глазами по комнате.

- Где? У моих дверей?.. Да говорите же... "Хороший дом, - размышлял Михаил Иванович, - кабы денег поболе, можно было бы очень просто с Дасей договориться. И зажили бы счастливо. Вот, мол, Д

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

XML error: EntityRef: expecting ';' at line 1063

---

на главную | Похождения Шипова, или Старинный водевиль | настройки

Текст книги загружен, загружаются изображения…

Оцените эту книгу -ОтличноХорошоТак себеПлохоОтвратительно