E. O. Chirovici

BAD BLOOD

© И. Б. Русакова, перевод, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018

Издательство АЗБУКА®

* * *

Пролог

Франция, Париж, октябрь 1976 г.

Первый терминал международного аэропорта Париж – Шарль де Голль напоминал осьминога: бесчисленные щупальца коридоров и пристроек тянулись от основного корпуса к другим инфраструктурным объектам. Обстановка внутри была футуристичной, людной и шумной. Молодой человек, войдя в вестибюль, с трудом подавил в себе желание развернуться и уйти.

Билет он купил накануне вечером в агентстве неподалеку от Рю-де-Ром. До вылета оставалось еще четыре часа, так что он был обречен провести уйму времени в помещении, где кислорода с каждой минутой становилось все меньше.

Подхватив сумку, молодой человек поднялся на второй этаж, чтобы найти место, где можно сесть. С июня служба безопасности аэропорта усилила бдительность: террористы захватили самолет, на борту которого было двести сорок восемь пассажиров, и потребовали вылететь в Уганду. Повсюду расхаживали патрули и экипированные, как в кино про постапокалипсис, агенты. Молодой человек старался на них не смотреть. Это будет ошибкой и только привлечет их внимание.

Отыскав в конце зала ожидания свободный столик, он сел, поставил сумку под стул и заказал двойной эспрессо. За окнами по темнеющему небу плыли мрачные дождевые облака, напротив ангаров выстроились самолеты, а между ними перемещались команды технического обслуживания и автобусы с пассажирами. Где-то рядом из маленького транзисторного приемника Роберта Флэк тихо пела «Killing Me Softly» – ирония судьбы.

Молодой человек твердо решил не думать о том, что произошло два дня назад. Во всяком случае, до его возвращения в Штаты. Он должен избавиться от этих мыслей, как избавляются от потенциально опасных предметов в багаже. Нельзя исключать возможность того, что ее родители уже подняли тревогу и соответствующие органы начали действовать. Если так – он один из главных подозреваемых, и полиция первым делом перекроет ему выезд из страны. Надо вырваться, добраться до дома, там он будет в безопасности. А уж потом можно поразмыслить над тем, насколько хорош план, который он привел в действие. Молодой человек мысленно с наслаждением произнес это слово «дом».

Дело было не только в том, что он нарушил закон. Он больше никогда ее не увидит – сама эта мысль невыносима. Когда она мелькала в голове, он чувствовал резкую боль, как от удара под дых. Его всегда пугала необратимость, то, что уже нельзя будет исправить, и не важно, кто за это в ответе – он или кто-то другой.

В шестилетнем возрасте он получил на день рождения золотую рыбку в банке, похожей на половину футбольного мяча. Примерно через месяц он двое суток по забывчивости то ли не кормил рыбку, то ли не менял ей воду, а может, не делал ни того ни другого, и рыбка умерла. Однажды утром он обнаружил, что она неподвижно лежит на воде, как маленький драгоценный камень. Мама тогда сказала, что, вероятно, эта порода аквариумных рыбок очень чувствительна и его рыбка в любом случае погибла бы, но он не поверил. Его никто не ругал, но он знал, что смерть рыбки – его вина. Но сколько он себя не винил, ничего уже нельзя было исправить.

Молодой человек глотнул кофе, и в этот момент высокий потный мужчина спросил его, можно ли присесть за столик. Молодой человек вздрогнул от неожиданности и пролил кофе, но кивнул на свободный стул. Мужчина заказал капучино и два круассана. За круассаны он принялся сразу, как только официант принес заказ.

– Я впервые в этом новом аэропорту, – сообщил мужчина. Он смахнул крошки со стола и повел рукой вокруг. – На мой взгляд, они проделали отличную работу, вы согласны?

Мужчина говорил на французском, но с акцентом – растягивал «р» и проглатывал согласные. Молодой человек что-то пробормотал, соглашаясь с незнакомцем, потом промокнул губы салфеткой. И понял, что этот жест за последние два дня вошел у него в привычку, словно он постоянно пытается стереть пятна…

– Кровь, – сказал мужчина.

– Что? – Молодой человек непонимающе округлил глаза.

– У вас на пиджаке пятнышко, – объяснил мужчина. – Я врач, разбираюсь в таких вещах.

Молодой человек попытался найти пятно на пиджаке, но не смог: оно было у плеча и, чтобы его разглядеть, надо было снять пиджак.

– Должно быть, порезался, когда брился.

У него вдруг пересохло во рту, и он почувствовал, как капельки пота стекают по позвоночнику.

– Странно, я не вижу порезов у вас на лице. Вы англичанин?

– Нет, американец. Я, пожалуй, пойду, приятно было побеседовать, удачи вам.

Мужчина удивленно посмотрел на него, хотел что-то ответить, но молодой человек уже встал и затерялся в толпе у витрин.

В конце зала ожидания находились туалеты. Молодой человек зашел туда и заперся в кабинке. Запах освежителя воздуха был таким сильным, что его едва не стошнило только что выпитым эспрессо. Молодой человек достал из кармана паспорт, открыл и посмотрел на собственное фото.

«Все в порядке, – сказал он себе. – Ничего не случилось. Осталось продержаться час или два, потом я улечу, и никто ни о чем не узнает».

Молодой человек вышел из кабинки и, пока ополаскивал руки, увидел в зеркале пятно, о котором говорил незнакомец. Маленькое, размером с десятицентовик. Он снял пиджак и начал тереть пятно смоченным в мыльной воде бумажным полотенцем. Полотенце постепенно окрасилось в грязно-розовый цвет.

Спустя два часа молодой человек прошел проверку багажа, поднялся на четвертый уровень и направился к паспортному контролю. Стоя в очереди, он снова вытер салфеткой губы. Подавая таможенному офицеру паспорт в щель под стеклом, он все еще чувствовал жжение на губах.

Глава первая

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, одиннадцать месяцев назад

– Добрый вечер, леди и джентльмены. Меня зовут Джеймс Кобб, и думаю, кое-кто из вас в курсе, что последние несколько лет я исследую так называемые измененные состояния сознания, а точнее, гипноз. Сегодня я встречаюсь здесь с вами благодаря Фонду Джей Ли Бриджуотера, еще раз большое спасибо за их радушие и щедрость.

Я не собираюсь рассказывать о своей книге, которая посвящена этой же теме и которую, надеюсь, вы сочтете интересной. Я хочу поговорить о том, какими путями пришел к сделанным мной выводам.

Есть ли среди вас полицейские детективы, судмедэксперты или работники прокуратуры? Я вижу несколько поднятых рук. Уверен, любой из вас был бы счастлив заменить многие дни и ночи следствия, сотни процедур и долгие часы в допросной и в лабораториях на один сеанс гипноза, чтобы можно было просто ввести подозреваемого в транс и задать ему один-единственный вопрос: «Это сделали вы?»

Но так это не работает. Мы не можем гарантировать, что человек, погруженный в состояние гипноза, скажет нам правду, только правду и ничего, кроме правды. Как не можем гарантировать и то, что на его ответ не повлияют как минимум два существенных аспекта коммуникации – обман и фантазия.

По тем же причинам данные детектора лжи, который вначале почитался следователями как универсальное средство для разоблачения преступника, теперь принимаются судом только в качестве косвенной улики, да и то лишь в некоторых случаях.

В восьмидесятые некоторые психиатры для разоблачения случаев так называемых сатанинских ритуалов над детьми использовали сеансы гипноза, через которые проходили жертвы по достижении ими совершеннолетия. Сегодня мы знаем, сколько жизней было разрушено на основании фантазий участников исследований, которые были результатом манипуляций якобы объективных экспертов. Пребывая в трансе, субъект не делится воспоминаниями о том, что произошло с ним на самом деле, он реагирует на вопросы гипнотизера таким образом, чтобы ему угодить.

В то же время мои исследования показывают, что под гипнозом сила воли субъекта драматическим образом ослабевает, а свобода воли и вовсе обнуляется. Вот почему субъект в трансе способен по просьбе гипнотизера совершить действия, которые он в нормальном состоянии отказался бы совершить.

А теперь позвольте, я продемонстрирую это наглядно.

Условия такие: я задам два вопроса, а вы последовательно и по возможности не задумываясь на них ответите.

Готовы?

Итак, представьте, что вас пригласили на званый ужин в дорогой ресторан. В ресторане таблички с именами гостей разложены на каждом… Верно, на каждом столе. Кто убил Каина?

Вы отвечаете – Авель, хотя я уверен, вы не хуже меня знаете, что в Библии все произошло ровно наоборот: Каин убил Авеля, после чего бежал в землю Нод. Почему вы дали неправильный ответ? Объяснение не такое простое, как это может показаться на первый взгляд.

Да, словесная связь очевидна^[1]. Но почему она повлияла на вас настолько, что вы не дали ответ, точность которого для вас несомненна? Тут мы должны принять во внимание тот факт, что вопрос задавал я, человек на подиуме, которого вы априори считаете более осведомленным, чем все в этой аудитории. В такой ситуации происходит передача ответственности, сравнимая с передачей ответственности, которая особенно ясна в моменты вооруженных конфликтов, когда массы людей следуют за своими лидерами, хотя приказы этих лидеров могут повлечь значительное количество смертей в их рядах. Аудитория автоматически признает того, кто стоит на подиуме, более осведомленным, и при таких условиях уровень внушаемости возрастает.

Или представьте, что вы в дождевых лесах Амазонки. Вас ведет проводник. Так как вы находитесь во враждебной и потенциально опасной среде, ваша жизнь под угрозой. В этой ситуации передача ответственности, как и доверие к проводнику, практически стопроцентная.

Я привел эти примеры, чтобы продемонстрировать вам, что происходит с человеком под гипнозом. Ответственность, которую субъект в состоянии измененного сознания передает эксперту, на порядок выше, чем та, которой он готов поделиться в так называемом нормальном состоянии. И, между нами говоря, зачастую это не больше чем… допущение.

Далее возникает вопрос относительности того, что принято называть реальностью. Посредством наших чувств и благодаря собранной и пропущенной через наш мозг информации мы знаем, что некий субъект – объект реальный.

Да, зал, в котором вы сейчас находитесь, существует в реальности, человек, который с вами говорит, и проекция презентации на экране – тоже реальность. Все это существует в реальности, вы согласны? Мы знаем, что это так, потому что можем все это видеть, слышать и осязать.

Таким образом, за реальность мы принимаем то, что согласуется с нашим собственным опытом. Но субъект, находящийся под воздействием сильнодействующих субстанций, таких как, например, ЛСД, знает, видит и осязает совершенно другую реальность. И эта реальность для него настолько же правдоподобна, насколько сейчас для нас с вами правдоподобна эта аудитория. Достаточно мизерного изменения в химической структуре такой сложной системы, как наш головной мозг, и мы почувствуем себя счастливыми или, наоборот, погрузимся в депрессию, станем непробиваемо спокойны или до крайности жестоки, будем апатичны или возбуждены, настроены на творчество или скучны. И все это вне зависимости от объективной реальности вокруг нас, вне зависимости от прошлого, от наших знаний или аккумулированной нами информации, которые вкупе формируют наши убеждения, нашу веру и стереотипы нашего поведения.

Учитывая все это, я задался вопросом: какой тип реальности описывает субъект под гипнозом? Реальность уникального, неповторимого момента или так называемую объективную реальность? Или субъективную, которую предлагает эксперт? Или реальность, которая формируется из накопленных в течение жизни представлений и убеждений? Реальность, которую можно назвать трансцендентальной и которая не является результатом обычного когнитивного процесса? Субъект транслирует то, во что он верит, то, что видит? Или только то, что, как он интуитивно чувствует, хочет услышать его ментальный гид, то есть терапевт?

А теперь предлагаю перейти ко второй части нашей встречи – я отвечу на ваши вопросы. В связи с ограниченным временем мы с организаторами договорились, что остановимся на пяти. Надеюсь, желающие задать вопросы записались на входе. В конце будет автограф-сессия у витрины. Благодарю за потраченное время, для меня сегодняшняя встреча – большая честь.

Вечером после лекции я планировал поужинать с моим другом Рэндольфом Джексоном и Брендой Рубен – моим агентом. Но Бренда подхватила ужасную простуду, а Рэндольф вдруг узнал, что на следующее утро должен быть в Атлантик-Сити, и спешно отбыл. Делать было нечего, я отправил Бренду домой отлеживаться, а сам вышел на улицу.

Пока я высматривал такси, ко мне подошел высокий худощавый мужчина с военной выправкой. Выглядел он лет на шестьдесят. Типаж сердцееда из тридцатых годов, с тонкими усиками, в черном костюме и черном же плаще. Представился как Джошуа Флейшер.

Как правило, после лекций и автограф-сессий я стараюсь избегать контактов с людьми из публики: они по большей части зануды, и отделаться от них очень трудно. Иногда после подобных встреч такие типажи присылают мне длинные письма или сообщения по электронной почте, в которых предупреждают, что ни мои деньги, ни моя известность не спасут меня от геенны огненной.

– Доктор Кобб, – сказал этот мужчина, – я бы хотел пригласить вас на ужин.

Мы стояли на входе в книжный магазин. Порывы ветра распахнули полы его плаща. Под мышкой у него был экземпляр моей книги, и прижимал он ее так, будто страшно боялся потерять.

– Спасибо, но у меня уже есть планы на вечер, – ответил я и начал спускаться с крыльца.

Мужчина деликатно дотронулся до моего плеча:

– Подозреваю, после подобных встреч вам часто досаждают люди со странностями, но уверяю вас – я не из их числа. У меня есть веские причины полагать, что вас весьма заинтересует то, что я хочу вам рассказать. Я хорошо знаком с вашими работами и знаю, о чем говорю. Я прочитал вашу книгу месяц назад, сразу после ее выхода, и понял – вы тот, кто мне нужен.

Я еще раз поблагодарил этого Флейшера и еще раз отклонил его приглашение. Он не стал настаивать, но подождал, пока я не остановлю такси, и тогда сказал:

– Я напишу вам по электронной почте. Пожалуйста, проверьте на всякий случай спам. Прошу вас меня понять – это очень важно.

Уже забираясь в такси, я услышал, как он кашляет. Кашель был сильный и натужный, такой бывает у очень серьезно больных людей.

Об этой встрече я вспомнил только спустя два дня, в четверг, когда получил письмо по электронной почте.

Вот его содержание:

В конце письма был указан номер телефона и адрес адвоката.

Весь вечер я обдумывал письмо Флейшера.

Стиль письма свободный и связный. Полученная в интернете информация подтвердила указанные в нем факты. Флейшер действительно был покровителем искусств в своем округе, и местная пресса расточала похвалы в его адрес. Он помогал бедным подросткам поступать в университет, подвергшимся насилию женщинам – начать новую жизнь, бывшим заключенным – интегрироваться в общество, а детям с особенностями развития – получить должный уход и образование. Флейшер, можно сказать, стал у них легендарной фигурой – святой и гуру одновременно. Об «ужасной болезни», которая начала его пожирать, местные репортеры упоминали сдержанно и деликатно.

В общем, поводов не верить содержанию письма я не нашел. А человек, который посвятил свою жизнь помощи другим людям, заслуживает того, чтобы ему помогли в ответ.

С выходом моей книги заканчивался грант от Фонда Джей Ли Бриджуотера, и я решил, что мне стоит передохнуть. Какое-то время до этого у меня были отношения с моей коллегой Миной Уотерс, но уже два месяца, как мы решили перестать встречаться. Мы были не в том возрасте, чтобы строить иллюзии, и хорошо понимали, что у нас что-то не складывается. Порой я по ней скучал, но не настолько, чтобы нарушить наше соглашение и позвонить.

Так что, даже если визит к Джошуа Флейшеру займет больше двух-трех дней, у меня хватало свободного времени. Я был уверен, что этот визит не обойдется без сеансов и они будут своего рода подготовкой к смерти для человека, который, судя по его признаниям, не верил в Бога и загробную жизнь, а следовательно, не мог найти утешения в религии. И это обстоятельство подвигало меня помочь Флейшеру даже больше, чем его благотворительность.

Я никогда не верил в то, что источником благотворительности может служить только религия, как не верил и в благие намерения тех, кто выписывает чеки для разного рода благотворительных фондов. Для них это можно приравнять к уплате налогов. А те, кто опускает деньги в кружку для сбора средств в пользу бедных, делают это зачастую не из соображений гуманности, а из страха перед Всевышним.

Глава вторая

Офис Оррина располагался на Тридцать первой Восточной улице в старом восьмиэтажном особняке из песчаника, который, насколько я мог судить, вмещал порядочное количество солидных контор.

Возле стойки регистрации меня встретил помощник Оррина, он же и проводил меня на третий этаж, который практически весь занимала фирма «Оррин, Мердок и компаньоны». Как только часы в приемной пробили десять, меня сопроводили в офис с обтянутыми кожей стенами и паркетом из экзотического дерева.

Оррин встал, и мы обменялись рукопожатием. Это был мужчина средних лет, высокий и лысый. Стена за его громадным столом была увешана дипломами в рамочках, а в застекленном шкафчике было выставлено несколько трофеев с турниров по гольфу.

Обстановка была именно такой, какую ожидаешь увидеть в подобных офисах, и это обстоятельство совсем не вдохновляло. Я даже почувствовал некоторое разочарование: тон письма Джошуа Флейшера намекал на тайны и загадки, которые мне, возможно, предстояло разгадать.

Оррин категорически запретил помощнику беспокоить нас в ближайшие полчаса, тем самым не впрямую обозначив временные рамки нашей встречи. После того как я отказался от предложенных напитков, мы сели в кресла у кофейного столика.

– Как я понимаю, вы приняли предложение мистера Флейшера, – начал Оррин, а сам при этом внимательно меня изучал.

– В принципе, да, – ответил я. – Но поскольку я до сих пор не в курсе, о чем конкретно идет речь, надеюсь, вы меня просветите и таким образом поможете принять окончательное решение.

У адвоката слегка опустились уголки рта.

– Увы, доктор Кобб, я не могу предложить вам никакой информации сверх той, что вы уже получили от мистера Флейшера. В данном деле моя роль заключается в следующем: я должен гарантировать мистеру Флейшеру, что с юридической точки зрения никакая информация ни о нем, ни о третьих лицах, с которыми вы можете вступить в контакт во время вашего визита к нему, не станет публичной в любой возможной форме. Проще говоря, мы заключаем с вами соглашение о неразглашении информации. Мистер Флейшер обратился ко мне, потому как мой офис базируется в Нью-Йорке, а он хочет быть уверен в том, что все будет урегулировано до того, как вы отправитесь в Мэн. Мы с мистером Флейшером знакомы более десяти лет.

– Как вам, вероятно, известно, в моей профессии существует строгий этический кодекс. Без согласия клиента я не имею права оглашать или использовать любую информацию, которую могу получить во время терапевтических сеансов. Ну и без ордера, естественно.

– Конечно же, мне об этом известно. Но мы ведь даже не знаем, будет ли это дело решено с помощью терапевтических сессий. Вы согласны?

Оррин достал из дорогой кожаной папки контракт – несколько скрепленных зажимом листов.

– Мы экологичная компания, и все наши контракты подписываются в электронном виде. Вы получите свою копию сегодня. Это будет первый контракт, он оговаривает медицинские услуги, которые вы будете оказывать мистеру Флейшеру. Боюсь, звучит грубовато, но такое определение – его выбор.

Оррин передал мне контракт, и я очень внимательно перечитал каждую страницу.

Согласно договору, я должен был оказывать мистеру Флейшеру медицинские услуги неконкретного характера в течение оговоренного срока, то есть шести дней. Мистер Джошуа Флейшер, в свою очередь, брал на себя обязательство выплатить мне аванс, который исчислялся пятизначным числом. Эта сумма была гораздо больше моих обычных гонораров, о чем я и сказал адвокату.

Он только пожал плечами:

– Сумма вознаграждения – решение мистера Флейшера, так что этот пункт договора я не комментирую. Если вы согласны с тем, что ваши услуги стоят таких денег, тем лучше для вас. А теперь – соглашение о неразглашении конфиденциальной информации.

Оррин передал мне второй контракт, который был куда подробнее первого. Он был составлен таким образом, чтобы исключить утечку любой, самой незначительной информации, которую я получу за время оказания медицинских услуг, оговоренных в первом контракте.

И тем не менее, согласно одному из пунктов, я мог использовать отдельные сведения в своих будущих научных публикациях, но только при условии, что сочту эту информацию крайне важной с научной точки зрения, а также изменю имена всех, кого касается эта информация, и никогда не придам их огласке.

Мне показалось, что это разумно и соответствует моей профессиональной этике, так что я без колебаний дал свое согласие.

Оррин убрал контракт в папку.

– Что ж, это хорошая новость для мистера Флейшера, – сказал он. – Осталось еще несколько моментов, которые нам надо урегулировать. Счет в банке, на который вы предпочли бы получить гонорар. Я этим займусь. И электронный адрес, на который мы могли бы переслать вам контракты на подпись.

Я передал Оррину свою визитку и банковские реквизиты, после чего подумал, что наша встреча подошла к концу, но адвокат продолжал сидеть в кресле, так что и мне приходилось оставаться на месте. Оррин погладил пальцами папку с контрактами и глубоко задумался, глядя куда-то в пустоту. На правом запястье у него был медный браслет, такие носят, чтобы облегчить ревматические боли.

– Как я уже говорил, – наконец произнес он, – я имею удовольствие быть знакомым с мистером Флейшером около десяти лет. И все это время не перестаю удивляться его колоссальной способности творить добро. Встречались люди, которые пользовались его добротой, а потом причиняли ему боль. Но, насколько я могу судить, мистер Флейшер никогда ни на секунду не пожалел о выбранном пути. И сейчас я счастлив, что способен оказать ему услугу, которая, принимая во внимание состояние его здоровья, может быть последней.

Я не стал комментировать этот пассаж, и Оррин продолжил:

– Я в курсе, что вас ценят в научных кругах. Вы вправе наслаждаться уважением своих коллег, но не стану скрывать: пару недель назад, когда мистер Флейшер посвятил меня в свои планы, я по своей инициативе провел небольшое расследование.

Всегда неприятно сознавать, что кто-то сует нос в твои дела, но мне было нечего скрывать, о чем я и сказал Оррину.

Он кивнул и продолжил:

– И я обнаружил нечто, что… заставило меня задуматься. Тем более что эта информация освещалась в прессе, скажем так, крайне скупо.

Я сразу понял, к чему он клонит, но не стал перебивать.

– Три года назад, если быть точным, летом, одна ваша клиентка, мисс Джули Митчелл, покончила жизнь самоубийством в своей квартире в Бруклине.

– Это случилось вечером двадцать третьего июня, – пояснил я. – Пятью годами ранее у мисс Митчелл диагностировали биполярное расстройство, и она трижды предпринимала попытки покончить с собой еще до того, как мы начали проводить сеансы терапии.

– И тем не менее родители мисс Митчелл подали на вас иск за преступную небрежность врача, – гнул свое Оррин.

– Ее родители были раздавлены горем. Их жизнь долгие годы была похожа на кошмар, и они поддались на манипуляции нечистоплотного адвоката, извините за выражение. Офис окружного прокурора отклонил иск. Это ужасно, но подобное случается. Практикующий терапевт должен принимать во внимание подобный исход в определенных случаях. У меня большой клинический опыт, мистер Оррин. Я не из тех, кто открывает свой кабинет в Верхнем Ист-Сайде сразу после университета и консультирует богатых вдов, покуривая трубку. Я родился и вырос в рабочей семье в маленьком городке в Канзасе. Что вы предлагаете?

– Я не хотел вас расстраивать, – заверил меня Оррин. – Это всего лишь один вопрос, оставшийся без ответа, и…

– В жизни любого человека достаточно нерешенных вопросов. Это и отличает людей от роботов.

– Похоже, я вас все-таки расстроил.

– Пожалуйста, не льстите себе. Вы не сделали ничего подобного. Вероятно, вы пытались отговорить мистера Флейшера от заключения контракта со мной из-за одного-единственного трагического инцидента.

В глазах адвоката мелькнула искра злости.

– Мой долг – информировать клиента о том, с кем он планирует вступить в договорные отношения. И я совсем не уверен в том, что слово «инцидент» уместно, когда речь идет о жизни молодой женщины. Кроме того, согласно моей информации, все гораздо сложнее, чем вы изложили. Насколько я могу судить, доктор Кобб, нет абсолютной уверенности в том, что мисс Митчелл совершила самоубийство. Офис окружного прокурора расследовал это дело, вы давали показания на слушаниях перед комиссией коллег. И вас дважды допрашивали в полиции.

– Это стандартная процедура, что абсолютно нормально в подобных обстоятельствах. Мисс Митчелл съехала от своих родителей за несколько месяцев до самоубийства, жила одна, и свидетелей не было. В отличие от предыдущих случаев, она не оставила посмертной записки. Но окончательный вывод таков: мисс Митчелл добровольно приняла смертельную дозу снотворного и умерла в результате кардиореспираторной остановки. После слушаний не было вынесено обвинений в преступной небрежности врача, а полиция рекомендовала обвинению отклонить иск, что и было сделано. Что-нибудь еще?

– Еще я узнал, что концентрация снотворного в крови мисс Митчелл в два раза превышала смертельную дозу, но в желудке его следов не обнаружили. Из чего следует, что жертве могли ввести смертельную дозу внутривенно.

– Повторная экспертиза все прояснила. Первый результат был ошибкой, вызванной человеческим фактором.

– Вы производите впечатление циничного и жесткого человека, – заключил адвокат и сильно прижал папку к столу, будто боялся, что я могу ее отобрать.

Я встал, и Оррин тут же последовал моему примеру.

– Буду ждать контракты, но вы можете считать, что они уже подписаны, – сказал я и вышел, не дожидаясь, пока меня проводит помощник Оррина.

Адвокат пробормотал что-то мне вслед, но я не разобрал слов.

Спустя пару часов на мою электронную почту пришли оба контракта. Я их подписал и отослал обратно. Ближе к вечеру мне позвонил Флейшер. Первым делом он поблагодарил меня за то, что я согласился на его условия.

– У меня сложилось впечатление, что ваш адвокат пытался заставить меня передумать, – сказал я.

Мой собеседник вздохнул:

– Что ж, доктор Кобб, похоже, все богатые люди раньше или позже оказываются окружены прихлебателями, или идиотами, или теми, кто сочетает в себе оба этих качества. Не знаю, как и почему так получается, но я давно понял, что это так и ничего с этим не поделаешь. В последние годы Ричард пытается стать для меня больше чем адвокатом, он хочет быть кем-то вроде наперсника или советчика, тут вы сами можете подобрать определение. А теперь он злится, потому что я не посвятил его в детали дела, из-за которого решил вас пригласить. Разумеется, я не посвящал его в эту историю. Могу я звать вас Джеймс?

– Да, конечно.

– Благодарю, и зовите меня Джош. Итак, Джеймс, вы предпочитаете лететь самолетом или доберетесь на машине?

– Предпочту на машине. Если выехать рано утром, к вечеру буду на месте, с учетом остановки на ланч.

– Тогда вам следует поехать по Девяносто первой автостраде, а потом по Восемьдесят четвертой, и не выезжайте на первую трассу вдоль побережья – движение ужасное, да и смотреть там не на что. А на ланч можете остановиться в Портленде, там как раз у дороги есть ресторан «Сьюзанс фиш энд чипс». Рекомендую заказать лобстера. Когда планируете выехать?

– Послезавтра, так что буду на месте в среду вечером.

– У вас есть какие-нибудь особые пожелания? Например, относительно питания?

– Нет, спасибо, никаких особых пожеланий нет. Но я хотел бы сказать, что оговоренная в контракте сумма, на мой взгляд, завышена.

Джош рассмеялся:

– До сих пор на это никто не жаловался. Обсудим все детали при встрече. Как по мне, так сумма приемлемая. Если вы считаете ее завышенной, всегда можете отдать часть денег на благотворительность.

– Как ваше самочувствие?

– Я отказался от всех видов лечения, принимаю только легкие болеутоляющие. По счастью, особой боли я не испытываю, так что пью лекарства редко и нахожусь в здравом уме и твердой памяти. Последнюю перфузию цитостатических агентов я проходил месяц назад. Прошу отметить, это я договорился с докторами, что больше таких процедур не будет. В любом случае, я уверен, у меня достаточно сил, чтобы довести задуманное до конца. И знаете, получив ваше согласие, я обрел второе дыхание.

– Рад помочь.

– До встречи в среду, Джеймс. Приятного вам путешествия. Еще раз спасибо, что приняли мое приглашение.

Перед тем как лечь спать, я думал о Джули.

Когда мы познакомились, ей было двадцать восемь, и, как мне казалось, она была самой красивой женщиной из всех, что я встречал в своей жизни. Мы начали сеансы терапии в феврале, а на следующий год, в июне, она покончила с собой.

В предыдущие три попытки она дважды пила снотворное и один раз резала вены. Принято считать, что самоубийцы редко меняют свои методы. Их попытки покончить с собой – либо репетиция ухода из жизни, либо крик о помощи. Из чего следует, что человек, решившийся на такое, одинок, чувствует себя несчастным и жаждет внимания, пока еще не слишком поздно.

Но Джули не подходила под это описание.

До самого конца я скептически относился к диагнозу – биполярное расстройство. Бывали дни, когда она вела себя как самая уравновешенная женщина в мире, легко устанавливала вербальный контакт и даже не без удовольствия рассказывала о себе.

Джули не была асоциальной, она окончила Колумбийский университет по специальности «антропология» и магистратуру в Корнеллском университете. Работала копирайтером в солидном рекламном агентстве, хорошо зарабатывала, и коллеги ее любили. Джули редко бывала в плохом настроении и, даже когда грустила, могла объяснить причину своей грусти и трезво ее оценить.

Она не знала своих биологических родителей. Только на восемнадцатый день рождения приемные родители рассказали Джули, что удочерили ее в годовалом возрасте. Но больше не дали никакой информации. Они упрямо твердили, что сами ничего не знают, мол, такова была политика приюта, из которого они ее взяли. Приемные родители даже не рассказали ей, где именно находился тот приют.

На втором курсе Джули смогла скопить достаточно денег, чтобы нанять хорошего детектива. Но он ничего толком не раскопал и только подсовывал ей разную ложь, лишь бы вытянуть еще немного денег. У Джули не было никаких зацепок, ни имен, ни адреса, ничего. Часто, когда родителей не было дома – они жили где-то на Бруклин-Хайтс, – Джули пыталась отыскать какую-нибудь подсказку, но так и не нашла даже клочка бумаги, который бы указал ей верное направление поисков. Она даже сумела подобрать комбинацию к сейфу под столом отца, но ничего, кроме свидетельства о собственности, ценных бумаг и ювелирных украшений, там не обнаружила.

Тогда, по словам Джули, она и предприняла вторую попытку самоубийства. Ее мать страдала от бессонницы, и доктор прописал ей сильные снотворные таблетки. Пузырек с таблетками хранился в аптечке в ванной комнате, никто и не подумал их спрятать. Джули высыпала таблетки в кружку, залила молоком и выпила, а потом пошла в свою комнату и забралась в постель. Родители забеспокоились только наутро, когда Джули не вышла к завтраку. Поднявшись в комнату дочери, они обнаружили, что она лежит без сознания, с белой пеной на губах.

Принудительная терапия, которую Джули называла кошмаром, и диагноз были слишком суровыми для девушки, которая, вероятнее всего, переживала постпубертатный кризис. А потом все начали выражать ей свое сочувствие. По словам Джули, это сочувствие давило на нее, как смирительная рубашка. Она чувствовала, как любопытные взгляды сверлят ее затылок, чувствовала замешанную на вежливости легкую обеспокоенность коллег, а родители все больше отчаивались и «сдували с нее пылинки».

– А вы сами можете сказать, почему это сделали? – спросил я. – Я про таблетки. Почему вы их выпили? Насколько я понял, вы приняли двадцать восемь таблеток. Если бы у вас были проблемы с сердцем, пусть даже незначительные, такая доза легко отправила бы вас на тот свет. Это не крик о помощи, Джули. Вы играли в русскую рулетку.

– Разве не вы должны это выяснить? – вопросом на вопрос ответила Джули с этой своей улыбкой, которой освещала мой кабинет вне зависимости от того, когда появлялась. – Разве не для этого я здесь?

– Все верно. Но я хочу узнать ваше мнение.

– Мое мнение не имеет значения, мистер, – сказала Джули. – Вы объясните мне, зачем вам это знать. Вы мой врач, а не учитель.

Я лежал на диване в гостиной при тусклом свете телевизора с выключенным звуком. И в тот момент у меня появилось предчувствие, что место, куда мне предстояло отправиться на следующий день, окружено темной, зловещей энергией. Как сырой, заваленный старым хламом подвал, напичканный опасными секретами.

Глава третья

Я выехал рано утром и уже спустя полчаса мчал по Девяносто первой автостраде в Мэн. Погода стояла чудесная, а трасса оказалась не настолько загружена, как я ожидал. С Девяносто первой я выехал на Восемьдесят четвертую, с Восемьдесят четвертой на Девяностую и к полудню уже был на подъезде к Портленду. Небо почернело, зарядил проливной дождь. Струи воды хлестали по шоссе, и фары встречных машин стали похожи на плавающие в реке светящиеся шары.

Есть мне не хотелось, так что я не стал останавливаться на ланч и продолжил движение по Девяносто пятой автостраде в сторону Фрипорта. На заправке я выпил кофе и расспросил местных о Вулфс-Крик – районе, где располагалось поместье Флейшера.

Петляющая в лесу грунтовая дорога привела меня от шоссе к большим кованым железным воротам. Я остановился, опустил окно и нажал на кнопку внутренней связи. Все это время за мной наблюдали две камеры охранной системы. Ворота медленно открылись, и я заехал в большой внутренний двор, разделенный пополам мощенной булыжником дорогой. Справа – огороженный сеткой теннисный корт, слева – бассейн и деревянная беседка.

Фасад особняка в колониальном стиле был наполовину увит плющом. На веранде сидел Джош в компании мужчины лет шестидесяти. Я вышел из машины, поднялся на веранду, и мы пожали друг другу руки.

– Очень рад вас видеть, Джеймс. Спасибо, что приехали, – сказал Джош. – Уолтер отнесет ваш багаж в вашу комнату.

Мне хватило одного взгляда, чтобы понять: более не сдерживаемая лекарствами болезнь начала глодать свою жертву.

Мы вошли в дом, а Уолтер сел за руль моей машины.

Единственным украшением коридора была огромная голова бизона на стене. Из коридора мы прошли в двухуровневую гостиную. Пол из массивных дубовых досок был устелен сотканными вручную коврами с индейскими орнаментами. Нижний уровень был обставлен кушетками, креслами и кофейными столиками. Верхний вел в кухню с разделочным столом в центре и большими стеклянными дверьми, которые выходили в сад. Тут и там были расставлены предметы искусства, в основном этнические артефакты, но ничего претенциозного. Джош жестом пригласил меня сесть на кушетку, а сам расположился в ближайшем кресле.

Вошел дворецкий и поинтересовался, что бы я предпочел выпить. Я выбрал джин с тоником, а хозяин – «Манхэттен».

– Как прошло путешествие? – спросил Джош. – Надеюсь, вам понравился рекомендованный мной ресторан.

– Лучше, чем я ожидал, учитывая загруженность дороги. Но я ехал медленно и поэтому не стал останавливаться на ланч.

– Тем лучше – нас ждет отменный ужин. У меня последнее время нет аппетита, но если уж появляется, то как у беременных. Сегодня с самого утра жажду отведать жаркое из ягненка с розмарином. Не сомневаюсь, Мэнди приготовила для нас первоклассное блюдо.

– Сколько людей здесь живет? – спросил я, когда подали напитки.

– Сейчас – пять человек. – Джош слегка наклонил бокал в мою сторону, приглашая выпить. – Скажем так, необходимый персонал. Раньше было всего четверо, но пару недель назад я последовал совету своего врача и нанял медсестру на полный день. Просто на всякий случай. Все остальные служат у меня уже довольно давно. Я тщательно отбираю людей и достойно им плачу, поэтому они остаются со мной, и меня это устраивает. Я не любитель конфликтов и не предъявляю своему персоналу завышенных требований.

Интонации Джоша, его жестикуляция, взгляд – все свидетельствовало о врожденном благородстве, которое обычно ассоциируется со старой финансовой аристократией, элитными колледжами и не отягощенной бытовыми проблемами жизнью.

За ужином мы беседовали обо всем, кроме причины моего визита. Джош непринужденно менял тему разговора, при этом не бросался именами, не утомлял гостя и был чужд самолюбования. Ужин действительно был первоклассным, а вино – просто превосходным.

За кофе Джош еще раз поблагодарил меня за согласие приехать.

– Ваше письмо меня заинтриговало, – сказал я. – И, признаюсь, меня притягивает все, что может заинтриговать.

– Ну, не стоит усложнять, Джеймс. Я всего лишь умирающий старик, который надеется, что болезнь, прежде чем убить, не разрушит остатки его достоинства. И он все еще надеется, что сможет найти ответы на нерешенные вопросы до своего ухода. Мне шестьдесят два года, я мог бы прожить еще лет двадцать-тридцать, но… Я верю в судьбу. Возможно, все происходит по какой-то причине, просто она ускользает от нашего понимания. Жизнь была ко мне благосклонна, за исключением одного момента… – Джош умолк и передернул плечами, как будто его вдруг зазнобило. – Оставим это, лучше расскажите немного о себе. Вы женаты, Джеймс?

– Мне тридцать пять, так что спешить пока некуда. Мой дед женился в двадцать один год, отец дождался согласия матери, когда ему было двадцать семь. Возможно, таков вектор развития. Все мои знакомые либо не женаты, либо разведены.

– Вы предпочли сказать «знакомые», а не «друзья», – заметил Джош.

– Это всего лишь слова.

– А я полагаю, это больше, чем просто слова. Я знаю вас лучше, чем вам кажется, Джеймс. Именно по этой причине из всех психологов и психиатров мира я выбрал именно вас, – сказал Джош и с улыбкой добавил: – К ужасу Ричарда Оррина.

После ужина Уолтер показал мне мои апартаменты на втором этаже. Небольшая гостиная, спальня и ванная комната. Все обставлено с отменным вкусом. Я принял душ и улегся в постель, предварительно положив на прикроватный столик детективный роман в бумажной обложке. Читать настроения не было, и я выключил свет. Тишина казалась нереальной. Только щебет ночных птиц просачивался в комнату сквозь окна с двойной рамой.

Джош мне сразу понравился. Он не был надменным или грубым, не мудрствовал и не пытался пичкать меня историей своего успеха в бизнесе. В нем не чувствовалось внутренней озлобленности, которая часто встречается у хронических больных. Как будто ты отчасти виноват в том, что с ними случилось, или служишь крошечным зубцом в механизме вселенной, который запустили специально против них.

Но в то же время Джош показался мне самым одиноким человеком из всех, кого я встречал в своей жизни.

Он был окружен богатством, но при этом напоминал жильца, которому нравится обстановка его роскошной квартиры, но он знает, что все это ему не принадлежит. Джош был чрезвычайно вежлив с прислугой, но выстроил между собой и окружающими стену, пробиться сквозь которую было сложней, чем достучаться до властного хама. Каждый жест, каждый взгляд, каждое слово – все казалось продуманным до мелочей. В общении с ним складывалось впечатление, что перед тобой просто образ, маска, методично сформированная за многие годы, а за ней скрывается совершенно другой человек.

В какой-то момент я встал, подошел к окну и поднял жалюзи. В усыпанном звездами небе висел одинокий полумесяц. Черные силуэты деревьев застыли, словно безмолвные часовые на своем вечном посту.

В ту ночь мне приснилась Джули.

Мы сидели в открытом кафе. Солнечный свет заливал наш столик. Джули была в белом платье и в черных очках, которые придавали ей загадочность. Она потянулась через стол и сжала мою руку. В эту секунду я испытал наслаждение, которое не сравнить с самым сильным оргазмом.

– Ты должен забыть, – сказала Джули.

А я ответил, что ничего подобного.

– Открою тебе один секрет, – добавила она. – Я не Джули.

Когда она произнесла последнюю фразу, кафе, солнечный свет и люди вокруг нас вдруг исчезли, и я оказался в темном лесу.

Я проснулся и сначала не мог понять, что это было. Сердце тяжело бухало в груди, а по полу скользили солнечные лучи.

Глава четвертая

Погода для этого времени года стояла на удивление хорошая, и Джош после завтрака пригласил меня прогуляться по окрестностям. Дворецкий собрал нам корзинку для пикника: бутерброды, бутылки с водой и термос с кофе. Солнце уже светило вовсю, но Джош все равно оделся потеплее – в его состоянии даже обычная простуда могла оказаться роковой.

За особняком тянулось поле под паром, а за ним ряд высоких кленов, которые скрывали увитую плющом ограду. Джош достал из кармана ключи и открыл калитку. За оградой проходила еще одна грунтовая дорога. Перейдя через дорогу, мы вошли в девственный лес с поваленными стволами, диким орешником и высоченным папоротником. Джош, судя по всему, отлично ориентировался в лесу, ни тропинки, ни указатели ему не требовались.

После десяти минут ходьбы мы оказались на поляне со старым, покрытым мхом колодцем посередине. Колодец был закрыт деревянным люком. Мы сели на стоявшую рядом скамейку. Тишину нарушал только щебет птиц и шорох сухих листьев. Мы прошли всего триста ярдов, а у Джоша уже сбилось дыхание.

Мне очень хотелось узнать, чего от меня ждет Джош, но я решил подождать, пока он сам заговорит на эту тему. Джош спросил, не желаю ли я выпить кофе, и разлил горячий черный напиток по пластиковым стаканчикам. В воздух от стаканчиков синхронно поднялись два маленьких облачка пара.

– Это место называется Клэр-Спринг, – сказал Джош. – Говорят, что колодец вырыл французский авантюрист по имени Роджер. Он торговал пушниной с алгонкинами. У него была тайная возлюбленная – Клэр, шестнадцатилетняя дочь акадского торговца^[2]. По легенде, Роджер погиб во время франко-индейской войны, когда акадийцев выгнали из этого региона англичане. Клэр отказалась уезжать и в поисках своего возлюбленного пришла на это место. Здесь она и умерла от голода, а колодец теперь носит ее имя.

Джош отпил кофе и продолжил:

– Думаю, пришло время и мне рассказать немного о себе. Я родился в Нью-Йорке, в богатой семье. Мой отец, Салем Флейшер, выпускник Гарварда, герой Второй мировой войны. В пятидесятых он стал одним из самых уважаемых адвокатов нью-йоркской коллегии. Моя мать из семьи Резерфордов, которые сколотили свое состояние на железных дорогах. Я обучался в Колумбийской подготовительной и грамматической школе, а когда мне только-только исполнилось восемнадцать, мои родители погибли в автокатастрофе во Флориде. Они были полны сил и относительно молоды, их внезапный уход потряс меня. Долгие месяцы я не мог прийти в себя. Я вдруг понял, что у меня никого нет. Единственный наследник огромного состояния, я по завещанию отца должен был вступить в права наследства по достижении двадцати одного года.

Я нарушил семейную традицию и не стал поступать в Гарвард. Выбрал Принстон – он привлекал меня своей открытостью и либеральным подходом. Как и многие молодые люди в те годы, я был горячий и дерзкий, меня не покидало ощущение, что нас всех ждут крутые перемены. Я принял участие в нескольких маршах, но быстро понял: все то, что могло быть интересным в шестидесятые, измельчало, остались только порочный снобизм, промискуитет и врожденная лень, замаскированные под протест.

Сейчас модно обвинять бэби-бумеров в наивности и мотовстве. Но нам просто было хорошо в наших общежитиях, в наших кампусах, нам нравились наши красивые машины, и мы не хотели, чтобы кто-то отнял наше благополучие и отослал нас умирать на рисовые поля в Азию, не дав насладиться благоденствием в Америке.

Естественно, я сейчас говорю о себе.

Другие думали, что смогут добиться перемен, что бы это ни значило. Они писали петиции, устраивали беспорядки. Должен признать, я не был в их числе, вероятно, потому, что был слишком богат, ленив и склонен к созерцанию. Меня больше заботил успех у девушек, а это не способствует увлечению левыми идеями, за которыми, на мой взгляд, всегда кроется определенная доля личной фрустрации. В то время мы чуть ли не стыдились своего богатства и старались всячески его скрывать. Тогда в моде был тип рабочего, который хранит тяжким трудом заработанные деньги не в бумажнике, а в кармане потертых джинсов.

Как раз из таких был Абрахам Хэйл. Я с ним познакомился на последнем курсе.

Его отец был из Портленда в Орегоне, а мать – из каджунов с берегов Атчафалайи в Луизиане. Она умерла, когда Абрахаму было всего семь или около того. Они жили в небольшом городке в двадцати милях от Батон-Руж. И жили бедно. Эйб рассказывал, что отец купил первый телевизор, когда ему было лет десять.

Мы снимали двухкомнатную квартиру в Пеннис-Нек. Хороший, тихий район. Моим предметом была английская литература, Эйба – философия.

Мы сидели на скамье в таинственном лесу уже минут десять, а у Джоша только начало восстанавливаться дыхание и слегка порозовели щеки.

– Джеймс, я рассказываю вам эту историю, потому что она связана с причиной, по которой я вас пригласил. Предисловие будет долгим, но без него не обойтись. Я надеюсь, у вас хватит терпения и вы внимательно меня выслушаете.

– В моей профессии гораздо важнее слушать, а не говорить, – ответил я. – Ключ к пониманию зачастую кроется в банальных на первый взгляд ремарках, в рассказе о поездке по магазинам или в описании любимого свитера.

– Это правда. Видите ли, именно с Эйбом в Париже, уже после университета, я пережил событие, которое в определенном смысле повлияло на всю мою жизнь.

Джош умолк, его лицо напряглось, как будто даже простое упоминание об этом событии пугало его. Да и имя своего друга он произносил с определенным усилием, словно опасался вызвать демона из преисподней.

– Годы учебы в Принстоне не приблизили меня к ответу на вопрос – чем я действительно хочу заниматься в этой жизни? Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что витал в облаках, жил так, словно молодость будет длиться вечно, как будто впереди уйма времени на выбор пути. Финансовых проблем у меня не было – к этому времени я уже вступил в права наследства. В паре мелких журналов напечатали несколько моих статей. Это обстоятельство послужило чем-то вроде алиби для моей хронической праздности и в то же время подпитывало мою надежду когда-нибудь написать нечто, что принесет мне признание, которого я втайне желал. Так к чему было торопиться? В этом возрасте имидж зачастую гораздо важнее реального положения дел.

Чуть ли не каждый месяц я заново влюблялся и, думаю, разбил немало сердец. Но не подумайте, это вовсе не льстило моему самолюбию и не приносило какого-то извращенного удовольствия от страданий покоренных девиц. Меня вообще это не трогало. У меня был образ этакого богемного гения в поисках спасения, а это всегда притягивает девушек.

Эйб во многом был моей противоположностью.

Как я уже вам говорил, он был беден и, соответственно, стремился сделать что-то значительное – значительное настолько, чтобы не быть похожим на своего отца. Эйб предпочитал скрывать правду и, чтобы избежать расспросов о семье, называл себя сиротой. Он и мне это наплел, когда я в декабре незадолго до Рождества поселился на Элкотт-стрит. Я тогда снимал квартиру в Принстон-Джанкшене. Хозяин жил в Филадельфии, но потерял работу и прислал мне уведомление, чтобы я поторопился снять другое жилье. Я нашел квартиру через объявления в газетах, так и познакомился с Эйбом. Он к тому времени обитал там уже больше трех лет. Квартира на двоих на первом этаже в обветшалом особняке колониального стиля. Эйб жил там один, но уже успел лишиться стипендии и нуждался в деньгах.

Через месяц я познакомился с его отцом. Он заявился без предупреждения. Эйба дома не было. В общем, я открыл дверь мрачному худому типу средних лет, от которого пахло потом и алкоголем. Когда он сказал, что его зовут Джон Хэйл, я сразу понял, что Эйб меня обманывал, и, слава богу, не прокололся. Эйб пришел только часа через два, и мне все это время пришлось беседовать с его отцом.

Отец его был немногословным и грубым типом. Этакий хороший американский рабочий. И с манией величия, что, на мой взгляд, является следствием комплекса неполноценности. Для него мы были зазнавшимся отродьем – били баклуши, вместо того чтобы вкалывать.

Перед отъездом он собирался оставить сыну сто баксов, о чем и поставил меня в известность с весьма высокомерным видом. Отец Эйба вообще был уверен, что студенты постоянно торчат на наркотиках и устраивают оргии. Ясное дело – он был слишком молод для участника Второй мировой и слишком старым для Вьетнама, но все же выдал длинную патриотическую речь. «Наездники свободы»^[3], по его мнению, были криптобольшевиками, которые выставили свою великую страну на посмешище и ликвидировали лучшего из всех президентов Америки – Никсона. Было непросто, но я сумел удержаться и не вступал в спор до прихода Эйба.

Эйб весь побелел, когда увидел отца, и сразу пригласил его где-нибудь выпить кофе. Старик приехал на фургоне для перевозки мебели и не собирался его возвращать до следующего дня. Я стал настаивать на том, чтобы мы пошли в ресторан все вместе. Старший Хэйл в итоге согласился, но с таким видом, будто сделал мне незаслуженное одолжение. За ужином он распекал Эйба за все подряд.

Вечером старик уехал, но прежде выдал патетический спич и с торжественным видом вручил сыну пять двадцатидолларовых банкнот. Эйбу потом было неудобно, он даже передо мной извинялся. Я, естественно, сказал, что извиняться не за что, но сам задумался: сколько еще сказок он мне наплел? Впрочем, все это меня не касалось.

В тот вечер Эйб был очень счастлив. Одна девушка из Нью-Йорка, с которой он был знаком уже года два и в которую был тайно влюблен, приехала навестить друзей в Принстоне и пригласила его на вечеринку. Эйб позвал и меня – очень хотел нас познакомить. По пути на вечеринку он без конца рассказывал мне, какая она чудесная. Звали ее Люси Сандлер, она окончила классическую школу в Англии, что в глазах Эйба придавало ей аристократизма и загадочности. Я без труда догадался, что он решил в этот вечер признаться ей в любви, и ничуть не сомневался, что она ответит ему взаимностью. Эйб был из маленького городка, а дело было в семидесятые, в те времена молодые провинциалы соблюдали брачные ритуалы своих родителей.

В итоге я оказался в квартире, где было полно молодежи, не продохнуть от табачного дыма и марихуаны, а на коврах валялись расслабленные гости. Эйб нарядился как мог и выглядел растерянным, а Люси практически его не замечала. Я с бокалом в руке нашел себе укромный уголок. Минут через пять Люси подошла ко мне и пригласила потанцевать. Я огляделся по сторонам в поисках Эйба, но его нигде не было видно.

Признаюсь, я изрядно выпил и не очень-то помню, как развивались события. В какой-то момент Люси сказала, что знает, где в той квартире есть незанятая комната. Я поднялся за ней в пыльную мансарду, из обстановки там был только один прогнивший диван. Она сразу набросилась на меня с поцелуями. Я успел вспомнить про Эйба.

– Ты действительно хочешь все испортить? – с обиженным видом спросила Люси. – Мы с Эйбом просто друзья.

– Не думаю, что ему это понравится, – сказал я, но она уже начала раздеваться.

– Не волнуйся об этом. Главное – это мы здесь и сейчас, – сказала Люси. – Ну же, не заставляй меня ждать.

Потом она весь вечер вела себя так, будто влюблена, – целовала меня тайком, держала по возможности за руку. Еще рассказала о своих родителях, о жизни в Европе, о разных экзотических местах, которые мечтала посетить. Гости начали расходиться, а я все не мог найти Эйба. Люси пришла на вечеринку с друзьями, с ними она и уехала, но перед этим успела десять раз пообещать мне позвонить.

Когда я вернулся домой, Эйб сидел за столом в гостиной. Пьяный в стельку. Говорил, что Люси – потаскуха, манипуляторша и торгует наркотой. Постепенно его оскорбления стали напоминать Песнь песней только в обратном варианте. Груди Сали сравнимы с подтяжками, зад плоский, как питчерская горка, а лицо – как у пугала на кукурузном поле в Кентукки. Впервые со дня нашего знакомства Эйб был настоящим. И он пребывал в ярости. Как известно, ненависть по энергетике зачастую не уступает любви. Тогда у меня возникло чувство, что Эйб способен не только ненавидеть. Он может еще и причинить вред Люси.

Джош уложил стаканчики в корзину и предложил мне сэндвич. Я отказался.

Стало заметно теплее – от ковра опавших листьев поднимались тонкие струйки пара. Кроны и стволы деревьев близ поляны образовали некое подобие беседки. Я начал потеть. Джош снял пальто, аккуратно его свернул и положил рядом с собой на скамейку. Он был педантичен во всем, с годами былые богемные замашки улетучились без следа.

– В итоге он заснул прямо за столом, а я помог ему добраться до кровати, укрыл одеялом и сварил себе кофе, – продолжил Джош. – Мне было жаль Эйба, но виноватым я себя не чувствовал. Наутро ситуация усложнилась: на пороге нашей квартиры появилась Люси. Она непринужденно сообщила, что решила пожить несколько дней со мной, швырнула свою сумку в угол комнаты, разделась и отправилась в ванную принять душ. Когда она появилась снова, причем абсолютно голая, Эйб как раз выходил из своей комнаты. Мне на секунду даже показалось, что его вот-вот хватит удар. Эйб молча взял пальто и ушел. Он вернулся только через пять дней, Люси к этому времени уже ушла. Я пытался о ней заговорить, но Эйб уклонялся от этой темы. Люси пару раз мне звонила, потом перестала, а я не искал с ней встреч.

Думаю, месяца через два после того случая Эйб сказал мне, что собирается в Париж.

Его жизненная ситуация была гораздо сложнее, чем моя, и, вероятно, он решил, что получение стипендии и отъезд из родного города мигом разрешат все проблемы. Профессора сразу оценят его интеллект и уровень культуры, он получит хорошее образование и заведет знакомства с влиятельными людьми. Эйб верил, что у него талант исследователя, и ждал предложения поработать в штате университета. Но все оказалось совсем не так.

Эйб был умнее и культурнее большинства жителей его родного города, и отношение учителей в школе было соответственным. Но в Принстоне он оказался среди молодых интеллектуалов Америки. На первом курсе Эйб изо всех сил старался доказать окружающим, что тоже достоин зваться интеллектуалом, но не очень-то преуспел. У богатых ребят в то время было модно жить на ограниченные средства, однако это вовсе не означало, что они горели желанием общаться с действительно бедными парнями. Поверьте, лицемерие тогда цвело пышным цветом. Неразговорчивый, скромный Эйб, хотя сам этого не сознавал, так и не смог расстаться с провинциальными привычками и предрассудками. Одевался он почти всегда строго, да еще норовил в самые неподходящие моменты продемонстрировать свою врожденную культурность, вероятно, чтобы как-то компенсировать чувство собственной неполноценности, которое проистекало из его бедности. Но, что хуже всего, Эйб каждый день проживал с осознанием того, что у него оставалось только четыре года на то, чтобы изменить свою жизнь. Из-за этого он не мог расслабиться и постоянно ходил с угрюмым видом.

Окружение отторгало Эйба, совсем как иммунная система человека отторгает чуждые формы жизни, которые пытаются проникнуть в его организм. Но он, вместо того чтобы измениться самому, винил во всем других. В результате Эйб еще больше замкнулся в себе и критически относился ко всему происходящему вокруг. Его успехи в учебе в лучшем случае можно было назвать посредственными.

Эйб не был ярким бунтарем, которому тайно завидуют ботаники, изгоем под флером таинственности его тоже сложно было назвать. На самом деле он был всего лишь постоянно раздраженным и очень одиноким парнем из провинциального городка.

Другими словами, все мечты Эйба развеялись, а время шло. Когда мы познакомились, он учился на последнем курсе. Он не представлял, что ему делать дальше, и все больше погружался в депрессивное состояние. После потери стипендии Эйб, чтобы как-то протянуть до получения диплома, подрабатывал в самых разных местах.

Единственным человеком, который симпатизировал Эйбу, была Элизабет Грегори. Если не ошибаюсь, ей было лет тридцать пять. Она владела небольшим бюро переводов, которое тесно сотрудничало с нашим университетом. Эйб летом проходил у них стажировку. Элизабет Грегори считалась самой красивой женщиной в округе, и многие студенты мечтали поиграть с ней в «миссис Робинсон и выпускник»^[4]. Но ее холодность и отстраненность не уступали ее красоте.

Сейчас не вспомню, откуда я узнал детали ее личной жизни, но слухам в кампусе обычно доверяют.

Миссис Грегори была замужем за Мэттом Грегори, порочным пьяницей, который преподавал в Принстоне и был уволен после парочки грязных историй. Тогда не было принято придавать огласке случаи сексуального домогательства. Считалось, что подобная информация нанесет ущерб репутации учебного заведения, поэтому все решалось за закрытыми дверями правления и пряталось подальше от чужих глаз.

Кажется, к тому моменту, когда Эйб познакомился с Элизабет, Мэтт Грегори переехал в Нью-Йорк и вроде бы писал сценарии, но на самом деле просто куролесил по барам.

Однажды Эйб повстречался с миссис Грегори, и она поинтересовалась его планами на будущее. Она заметила, как он смутился, и спросила, как он отнесется к возможности поработать в Европе.

Можете себе представить, что это значило для Эйба!

Миссис Грегори была для него долгожданным лучом света, который озарил сгущавшиеся над его жизнью сумерки.

Несмотря на то что их беседа была неопределенной, а миссис Грегори не обещала ему ничего конкретного, Эйб был на седьмом небе от счастья. Я же посоветовал ему купить букет цветов и навестить Элизабет. Эйб несколько дней колебался, но в итоге последовал моему совету. Не знаю, что случилось в тот вечер, – из Эйба слова было не вытянуть.

Одно могу сказать точно: спустя две недели он получил письмо от одного французского фонда, и назывался этот фонд «Л’Этуаль». Эйбу предложили годовой контракт с испытательным сроком в три месяца и возможностью продления договора на три года. Вечером мы отметили это событие. Эйб был по-настоящему счастлив. Получив диплом, он сразу улетел в Париж, а перед этим взял с меня слово, что я через несколько недель присоединюсь к нему.

Мы встали со скамейки и пошли по тропинке, укрытой за папоротником и опавшими листьями. Джош молчал и думал о своем. На пути нам попался ручей. Мы присели на поваленный ствол сосны. Вода лениво бежала между камнями. Мы прошли всего пятьдесят ярдов, но Джош не сразу смог отдышаться.

– Признаюсь, я не могу сказать, почему сдержал обещание и полетел в Париж, – заговорил Джош. – Я ведь даже не считал его своим другом, скорее случайным знакомым. Да, я за него волновался, но не настолько, чтобы изменять свои планы или привычки. Думаю, мне просто было нечем заняться той осенью.

В общем, в середине августа я получил от него письмо – тогда друзья еще писали друг другу письма на бумаге, – собрал вещи и полетел во Францию. Эйб описывал свою тамошнюю жизнь в оптимистичных тонах, по его словам, жизнь в Париже была куда интереснее и насыщеннее, чем здесь, в Америке.

Мы тогда еще верили в мифы о гениальных парижских экспатах, таких как Хемингуэй, Фицджеральд, Дос Пассос, Хьюз и иже с ними. Париж на фоне застрявшего в семидесятых Нью-Йорка был сверкающим загадочным Вавилоном, он очаровывал и дарил вдохновение. В моем представлении все парижане носили береты, как художники, ели батоны длиной в четыре фута и пили абсент в окружении девиц легкого поведения. Гениальные идеи витали в этом городе, как капли воды в дождь, – оставалось только подставить свой берет, и через несколько секунд он был полон до краев. Здесь, в Штатах, атмосфера была куда мрачнее – война во Вьетнаме, политические скандалы, общественные беспорядки и расовые проблемы.

В Париж я прилетел в конце августа. Город еще не остыл от жары. Эйб встретил меня в аэропорту. Мы не виделись всего пару месяцев, а я с трудом его узнал – он отрастил бороду и забыл о коротких стрижках. А еще отказался от строгой одежды коричневых и серых тонов, в его гардеробе появились джинсы клеш, полосатая рубашка и кожаный жилет. Глядя на счастливого и беззаботного Эйба, я готов был поверить, что Париж способен творить чудеса.

Эйб жил на Рю-де-Ром, недалеко от Елисейских Полей. Комнатушки там были как спичечные коробки, а ложась спать, надо было следить, чтобы не удариться головой об стену. В Штатах мы любим все большое: большие дома, большие кровати, большие бутылки кока-колы и большие ведерки с попкорном. В Париже главное – не размер, а месторасположение. Эйб жил в центре города, и квартиру для него арендовал фонд за скромные деньги.

Я быстро смирился с неудобствами – молодые легко ко всему приспосабливаются, – был не против того, чтобы Эйб показал мне город. Планов на будущее я не строил и, как говорится, отдался на волю случая. Эйб составил длинный список мест, которые надо обязательно посетить, так что целую неделю я стаптывал туфли на Монмартре, Монпарнасе, Фобур Сен-Жермен и Фобур Сент-Оноре. Я всегда любил искусство, и Лувр потряс меня до глубины души. А вот Эйб меня удивил – он заявил, что самое большое впечатление на него произвел Дом инвалидов, этот скучный монумент с могилой Наполеона внутри.

О Симоне он мне не сразу рассказал.

Иногда Эйб заходил в телефонную будку и болтал там минут по десять, но я тогда думал, что он разговаривает с кем-то из фонда. Из будки он всегда выходил окрыленным, что характерно для влюбленных, но я полагал, что объектом его обожания был сам Париж. Вечером мы пили перно в уличных кафе или заглядывали в маленькие клубы, где играли джаз и читали скетчи, смысл которых был для меня недоступен. Я знал по-французски не больше десятка слов, а вот Эйб разговаривал свободно. Я уже упоминал о том, что его мать была из каджунов Луизианы, так что французский был его вторым родным языком. В любом случае первую неделю в Париже я вспоминаю, как чудесный сон.

Я начал всерьез задумываться о том, чтобы найти там работу. Что немаловажно, в Париже работало довольно много американцев, и можно было легко обзавестись друзьями. Однажды вечером Эйб оделся более строго, чем обычно, и, не посвящая в детали, повел меня в ресторан неподалеку от Дворца конгрессов. Ресторан назывался «Шез Клемен». Симпатичное место, и Эйбу явно не по карману.

Мы сели за столик и заказали напитки. Спустя минут десять появилась Симона.

Думаю, я влюбился с первого взгляда. В молодости мы все часто увлекаемся, но я сразу понял, что это не то, что называют последней юношеской влюбленностью.

Светловолосая Симона, изысканная и утонченная, словно статуэтка из слоновой кости, была совсем не похожа на молодых американок. В те времена многие девушки сжигали свое нижнее белье и старались выглядеть мужественно и уверенно, как будто феминизм – отвратительный инструмент манипуляции – был придуман мужчинами, чтобы превратить женщин в примитивные сексуальные объекты.

Симона была очаровательной и загадочной, она излучала не только красоту, но и ангельскую доброту. Для меня она была как будто с другой планеты. Недолгой беседы хватило, чтобы понять: Симона – девушка культурная и всесторонне образованная. Она любила литературу и была лично знакома с Сартром. Мы весь вечер разговаривали на темы экзистенциализма, вовлеченности артистов в политическую жизнь и тому подобное.

И я наконец понял, в чем причина преображения Эйба. Я-то объяснял все чудесным эффектом Парижа, а он был просто по уши влюблен. В присутствии Симоны Эйб робел, нервничал, но при этом был очаровательно неловок, а это очень часто пленяет женские сердца. Он не сводил с Симоны глаз, как будто пытался предугадать любое ее желание, или просто любовался, словно она была произведением искусства.

Симона свободно говорила на английском, хотя и с акцентом. Она работала в фонде Эйба уже два года, и ей поручили помочь новому сотруднику устроиться на новом месте. Именно Симона подыскала Эйбу квартиру на Рю-де-Ром, идеальное место для незнакомого с лабиринтами Парижа иностранца.

Я не мог понять: она влюблена в Эйба или просто старается быть вежливой? Так или иначе, ухаживания Эйба были платоническими, и я не сомневался, что до близости между ними еще не дошло. Однако Эйб, насколько я мог судить, не придавал этому большого значения.

Приступим?

Глава пятая

Мы вернулись в особняк к ланчу. Медсестра в белом халате – она представилась мне как Лиза Бедэк – подала Джошу стакан апельсинового сока и маленький пластиковый стаканчик, до половины наполненный таблетками.

Джош старался не подавать виду, но прогулка и наша беседа его явно утомили. За ланчем он не стал продолжать свой рассказ о Париже и вместо этого поинтересовался, почему я выбрал профессию психолога.

– Думаю, все началось с беседы с одним доктором, – ответил я. – Мне тогда было лет десять. Моя бабушка по линии отца страдала от нервного расстройства. Я обожал научную фантастику и как раз прочел роман, если не ошибаюсь, Филипа Киндреда Дика о человеке, который излечивал людей, проникая во сне в параллельный мир. Так вот, однажды этот психиатр пришел к нам, чтобы побеседовать с бабушкой. Тогда я его и попросил объяснить, что такое наши сны, почему мы их видим, что они значат, или, может, они вообще ничего не значат, ну и все в этом духе. Доктор был очень добр, и мы проговорили с ним больше часа. Но в результате я пришел к выводу, что он не очень-то много обо всем этом знает, и это заворожило меня даже больше, чем любое потенциально точное объяснение. На следующий день я пошел в публичную библиотеку и взял книгу о сне и сновидениях. Так все и началось. Еще через два года увлекся антропологией, а после антропологии начал изучать психологию и психиатрию. На последнем курсе в медицинском институте во время клинической практики я познакомился с профессором Джорджем Аткинсом. Он несколько месяцев обучал меня техникам гипноза, которыми пользовался в больнице Бельвю в Нью-Йорке.

– А как ваша бабушка?

– Она поправилась.

– Рад это слышать, Джеймс. Да, хорошо смолоду знать, чем хочешь заниматься в этой жизни, хорошо иметь силы идти к своей цели, – заметил Джош, пока нам подавали салаты. – При таком раскладе вы не тратите время и энергию на то, что позже можете счесть бессмысленным. С другой стороны, с вами всегда остаются сомнения и сожаления: что было бы, если бы я открыл эту дверь, если бы поддался порыву или согласился на приглашение. Кьеркегор писал, что для некоторых лучше убить младенца в колыбели, чем оставить неосуществленным свое желание при условии, что это желание не принесет никому вреда. Вы всегда были уверены, что сделали лучший выбор из возможных?

Джош почти не прикоснулся к салату, но налил себе полный бокал красного вина из графина и выпил залпом.

– Нет, не всегда. – Я пожал плечами. – Как ученый, я не задаюсь вопросами, на которые никогда не найду ответа. Я не знаю, как сложилась бы моя жизнь, если бы я решил стать исследователем или на последнем курсе женился бы на девушке из Калифорнии по имени Джесика Фултон и переехал бы на Западное побережье, что едва не сделал в свое время.

– Я полагаю, вы ошибаетесь, – сказал Джош. – На мой взгляд, несовершенные поступки характеризуют нас не меньше, чем совершенные. Думаю, мы не случайно оказываемся в конкретный момент перед некой дверью, пусть даже отказываемся ее открывать. Двери, которые мы навсегда оставляем закрытыми, так же важны, как те, в которые мы в конечном итоге вошли. Люди склонны забывать, и в час расплаты никто не перечисляет так и не открытые двери – вспоминают только те, которые открыли.

– Способность забывать – важная часть нашей ментальной иммунной системы, Джош. Наш мозг стирает файлы, которые определяет как бесполезные или вредные. Так же как компьютер уничтожает вирусы, старые документы и бесполезные иконки. Кроме того, есть неприятные воспоминания. Они по разным причинам переходят в разряд фейков, ретушируются либо приукрашиваются. Фрейд считал, что есть некая «корзина», в которую может заглянуть психоаналитик. Это место, где хранятся все стертые воспоминания и даже те, от которых отказывается пациент. Он верил, что психологу надо лишь произвести тщательный анализ этих воспоминаний, и тогда он доберется до причин, почему пациент оказался в ментальном тупике. Его великий ученик Юнг пошел дальше. Он считал, что «корзина» пациента неким образом связана с невидимой сетью, которую он называл «коллективным бессознательным».

Принесли основное блюдо.

– Судя по вашему тону, вы не разделяете мнение этих знаменитых джентльменов, – заметил Джош.

– Ну, у психоанализа есть свои пределы и весьма сомнительные стороны. В те времена научного энтузиазма преклонялись перед знанием человека. Ученые искали объединяющие, всеобъемлющие теории. Так, Эйнштейн выдвинул теорию относительности, которая могла инкапсулировать всю вселенную. С помощью этой теории можно объяснить практически все, она своего рода научный философский камень. То, что Фрейд пытался сделать через свои теории о либидо, Юнг через свою концепцию индивидуализации и архетипа, Адлер со своим взглядом на комплексы, безусловно, очень привлекательно с интеллектуальной точки зрения. Но, согласитесь, главная цель медицинского действия – излечение. Психоаналитический метод зачастую утомителен и для пациента, и для терапевта, он отнимает много времени и к тому же дорог. В наше время это своего рода роскошь. Старую исповедальню заменили кабинетом практикующего врача в центре города, с модным кожаным диваном.

– Вы действительно верите в то, что человеческий мозг можно познать с помощью цифр, формул и уравнений? – спросил Джош.

– Если бы не верил, не стал бы ученым, – парировал я.

Джош покачал головой:

– Позволю себе немного скепсиса. Предположим, вы сможете проникнуть в мозг человека. Вы его препарируете, всячески исследуете, а потом зашьете обратно. Но остается то, что обычно называют душой. Она не в мозгу, как сейчас принято думать, и не в сердце, как думали люди в Средние века. – Джош вздохнул и опустил глаза. – А теперь, Джеймс, мы подобрались к причине, по которой я вас сюда пригласил.

Мы были одни. Медсестра больше не возвращалась, а дворецкий оставил на небольшом столике у кресел поднос с кофе, сахарницей и кувшином с молоком.

– В своей книге вы утверждаете: нет гарантий того, что субъект под гипнозом будет транслировать… назовем это реальной действительностью. Я не люблю слово «реальность». Оно как бы предполагает, что существует некая скрытая за видимой стороной объективная истина. Ведь мы, как вы указали в своей лекции, сдерживаем свои чувства, контролируем восприятие и руководствуемся различными табу. И тем не менее я бы хотел испробовать этот метод.

«Так вот из-за чего он все затеял», – мысленно отметил я.

– Джош, вы явно хорошо изучили вопрос и должны понимать, что гипноз сопряжен с определенными рисками.

– Да, я перечитал много специальной литературы, сознаю риски и готов на них пойти. Думаю, в моем состоянии терять особо нечего.

– Речь идет не только о физических рисках.

У меня пропал аппетит, Джош тоже не прикасался к еде. Мы встали и пересели в кресла у кофейного столика.

– Возрастная регрессия – гипнотический феномен, при котором человек вновь переживает события из своего прошлого с такой интенсивностью, как если бы они происходили в настоящий момент, – сказал я. – Иногда даже болезненней, особенно в процессе регрессии. Не уверен, что это хорошая идея для человека в вашем состоянии. Особенно если речь идет о весьма травматичном опыте. А с ваших слов я понял, что это именно так. Если вы забыли об этом событии, пусть только предположительно, то это случилось по той причине, что ваш мозг решил, что так надо. Попытка вызвать событие из памяти может повлечь за собой серьезные и неконтролируемые последствия. Хотел бы повториться: я скептически отношусь к практическим результатам. И дело тут не во лжи… На самом деле пациенты под гипнозом не обманывают. Если они и говорят неправду, то не так, как это делают в состоянии бодрствования, то есть не используют обман как средство самозащиты. Проблема в том, что «правда», которую транслирует субъект, совсем не обязательно соответствует действительности.

Джош наклонился над столом и посмотрел мне в глаза.

– Джеймс, я уже сорок лет одержим тем, что произошло в ту ночь, и я не хочу умереть, не попытавшись сделать все возможное, чтобы узнать правду. – Голос у Джоша стал сиплым. – И выбрал я вас именно потому, что вы скептик. Вы не станете манипулировать мной или использовать как подопытную крысу. Если мы не преуспеем и не сможем пролить свет на те события – пусть. Но я, при вашем согласии, решительно настроен попытаться все выяснить.

Вид у Джоша был такой, будто ему сообщили крайне неприятную новость.

– Вы когда-нибудь слышали о «Книге мертвых»? – спросил он. – Это такой древнеегипетский текст. Так вот, согласно этому манускрипту, умерший, представ перед судьями, должен поклясться в том, что не нарушил ни одной из сорока двух заповедей. После этого сердце умершего взвешивается на весах с пером. Если весы уравновешиваются – умерший сказал правду: он жил как праведник и допущен в рай. Но если солгал и его сердце не уравновешено на весах, чудовище Амат, или Пожирательница, съедала его сердце и он навеки попадал в ад…

Итак, пора мне рассказать вам суть истории. Однажды вечером Симона была убита, а Эйб бесследно исчез. Мы тогда были вместе, все трое…

Глава шестая

– Тот вечер стал кульминацией трагедии, началом которой послужило наше знакомство с Симоной в ресторане «Шез Клемен», – продолжил свой рассказ Джош. – Как я уже говорил, она, очевидно, не была влюблена в Эйба. Скорее, как добрая душа, относилась к нему с сочувствием. Я же быстро понял, что Эйб, хоть и делал вид, что адаптировался к парижскому образу жизни, на самом деле так и остался закомплексованным парнем с нереализованными амбициями. Но Симона была из семьи аристократов и к тому же наследницей солидного состояния. С ее фамилией она могла открыть любые двери, но никогда этим не кичилась. И без того было понятно, что она и Эйб из разных миров.

Короче говоря, мы влюбились. Думаю, в этом возрасте это случается либо сразу, либо никогда.

В общем, это было повторение истории с Люси. Только в этот раз все было серьезно. Сначала Эйб растерялся и делал вид, что ничего не происходит. Симона относилась к нему, как прежде, дружески, но Эйб не был дураком, он понял, как обстоят дела. А Симону, похоже, не заботило то, что его может ранить эта ситуация.

Что касается меня – все было впервые.

Родинка на ее правом запястье. То, как менялся цвет ее глаз в зависимости от времени суток. Локон на шее у затылка. Как она двигала плечами, когда шла на высоких каблуках. Все это заворожило меня с первого взгляда. Она не покидала моих мыслей.

Как-то Эйбу надо было зайти в фонд, и мы с Симоной остались одни. Я предложил проводить ее домой и, пока шли, признался в том, что думаю о нашем «треугольнике». И своим страхом того, к чему это может привести. Симона сказала, что разделяет мои страхи и не хочет ранить Эйба. Но, кроме этого, она сказала, что хочет быть со мной и это для нее важнее всего прочего.

Где-то недели через три после этого мы стали встречаться. Только Симона и я. Но отношения у нас были платоническими.

Однажды мы с Эйбом поехали на вечеринку куда-то на Монмартр. Там мы с Симоной поцеловались в первый раз. По дороге домой я попробовал узнать – заметил Эйб что-то или нет. Но Эйб был пьян и не в духе, так что говорить с ним было бесполезно. А на следующий день у меня не хватило смелости поднять эту тему.

Самый страшный удар Эйб получил через несколько дней после той вечеринки. Накануне заключения соглашения фонд отказал ему в работе. Эйб был просто ошарашен, он даже не смог внятно объяснить, что, собственно, произошло, сказал только, что «Л’Этуаль» отказался от предложения о сотрудничестве. Он долго сидел на диване, уставившись в одну точку, а потом встал и выбежал из дома. Я сперва ему не поверил и позвонил в фонд, чтобы убедиться во всем самому. Представился родственником Эйба из Америки. Секретарь подтвердила, что все правда: «Предложение о сотрудничестве с мистером Абрахамом Хэйлом отозвано, о причинах будет сообщено письмом в ближайшее время».

Я не видел Эйба пару дней. Он даже не заходил домой, чтобы переодеться. И это я получил письмо из фонда и подписался в получении от его имени. Открывать письмо я не стал, просто положил на телефонный столик и задумался, что делать дальше в сложившихся обстоятельствах.

Я понимал, что Эйб, скорее всего, вернется в Америку, ведь он уже потратил почти все свои сбережения. При таком раскладе мне надо было выбирать: помочь ему деньгами, чтобы он еще пожил в Париже, или нет. Аренда квартиры на Рю-де-Ром оплачивалась фондом, так что мы в любом случае должны были съехать.

К вечеру я принял решение: уедет Эйб или нет, я останусь в Париже. Если же он согласится остаться и примет мою помощь, у меня достаточно денег, чтобы обеспечить нам безбедное существование, пока мы не найдем работу. Я внушал себе, что все обстоит не так плохо. Да, Эйб был гордым и упертым, но я надеялся, что он примет мою помощь.

Эйб не появлялся до конца недели, и все это время я был в подвешенном состоянии. С Симоной мы общались по телефону – она уехала погостить к родителям в Лион. То, что фонд разорвал соглашение с Эйбом, не было для нее новостью, она очень из-за этого переживала и приглашала нас обоих в Лион познакомиться с родителями и на пару дней отвлечься от проблем.

Эйб вернулся в субботу совершенно изменившимся. Сразу было видно, что он все это время не просыхал. Небритый, похудевший, в измятой одежде, он был зол, хотя делал вид, что спокоен и вполне уверен в себе. И такого выражения лица я у него никогда не видел: он выставлял подбородок вперед и буквально щерился.

Я пытался как-то его приободрить, говорил, что у нас хватит денег, чтобы прожить, пока не найдем работу, но сначала надо найти другую квартиру.

Эйб открыл письмо из фонда, пробежался по нему глазами, после чего скомкал и сжег в пепельнице.

– Ты же не думаешь, что я стану жить на твои подачки? – спросил он. – С меня хватит. А ты не волнуйся, я справлюсь. Я знаю кое-кого, мои люди потянут за ниточки, и все будет нормально.

Учитывая состояние Эйба, меня встревожило это заявление. Что за люди? Но тогда не было времени об этом говорить. Я сказал Эйбу, что Симона пригласила нас в Лион познакомиться с родителями.

– То есть она пригласила тебя, – язвительно уточнил Эйб. – Ты – мечта любой мамаши, которая хочет выдать свою драгоценную дочь за прилично одетого, состоятельного и успешного парня. Я беден и без перспектив. Если Симона в кого-то и влюблена, так это в тебя, приятель.

Эйб еще битый час или дольше жалел себя. Он не сделал ничего плохого, но было похоже, что самобичевание доставляет ему удовольствие. Он все повторял, что его отец был прав: сколько бедный не жертвует – все без толку.

У нас была бутылка коньяка, и Эйб почти всю выпил без моей помощи, а потом уснул не раздевшись и с горящей сигаретой между пальцами. Я перетащил его в постель и укрыл одеялом.

Утром Эйб более или менее пришел в себя. То есть он все еще был подавлен и напряжен, но хотя бы перестал загружать меня монологами о своей вине. Он принял душ, побрился и переоделся в чистую одежду. Мы пошли в кафе и позавтракали. Я снова упомянул о приглашении Симоны.

– Я не еду – это без вопросов, – категорично ответил он. – А вот ты поезжай. Я же вижу, как ты этого хочешь. Со мной все будет в порядке, можешь не волноваться.

Что мне было на это сказать? Я понимал, что не следует оставлять его одного и что поехать в Лион без него – неправильно. Но мне было двадцать два, и я был влюблен. В общем, я собрал сумку, и Эйб проводил меня на вокзал. Я даже сейчас помню, как он стоял в конце платформы и смотрел вслед отъезжающему поезду: руки в карманы, воротник поднят. Октябрь принес холод и навевающие тоску дожди. В какой-то момент я подумал, что надо выпрыгнуть из вагона и остаться с Эйбом в Париже, а Симону я бы смог дождаться в городе. Но поезд тронулся, набрал скорость, и все мои сомнения остались позади. И Эйб остался один.

Вероятно, Джошу действительно было тяжело об этом вспоминать. Он умолк и довольно долго сидел в кресле, полуприкрыв глаза. Мне даже показалось, что он несколько секунд не дышал.

– Те дни, которые я провел в Лионе, оказались роковыми, – продолжил свой рассказ Джош.

Мать Симоны, Клаудия, добрая, мягкая женщина, находилась в полном подчинении у мужа. Мужа звали Лукас. Его бесило все нефранцузское. Я знал, что Лукас не был настоящим отцом Симоны. Он удочерил Симону и ее младшую сестру Лауру, когда они были еще совсем крошками.

Высокий, поджарый Лукас был очень похож на де Голля, для него все американцы были неандертальцами и представляли угрозу европейской культуре. Он даже помыслить не мог о том, что его дочь уедет из страны с таким варваром. А меня он удостоил от силы парой фраз. Во время Второй мировой Лукас был участником Сопротивления, его арестовали и пытали в гестапо. По какой-то причине тот его опыт снова оказался в центре внимания общественности – имя Лукаса упоминалось во всех газетах.

Я спросил у Симоны, что ей известно о том, почему фонд отказал Эйбу в работе. Она сказала, что говорила по телефону с кем-то из совета фонда и этот человек упомянул о каком-то письме из Америки касательно Эйба.

Родители Симоны жили в двухэтажном особняке, но я предпочел остановиться в гостинице неподалеку. Симона приходила ко мне украдкой, как будто мы были тинейджерами. Именно там мы впервые занялись любовью. Я сказал ей, что решил пожить в Париже какое-то время. Лукас, узнав об этом, не преминул заметить, что Франция превратилась в магнит для бездельников со всего мира.

Как я уже говорил, у Симоны была сестра Лаура. Она была на год младше, изучала английский и тоже жила в Париже, но я с ней пока не был знаком. По стечению обстоятельств Лаура тоже гостила у родителей, и мы часто проводили время втроем. Она обожала Америку и мечтала побывать в Нью-Йорке. Мы гуляли по Лиону, а вечера проводили за бесконечными беседами, утопая в сигаретном дыму и ароматах кофе.

Когда я вернулся в Париж, консьерж сказал, что за время моего отсутствия он так ни разу и не видел Эйба. Кое-какие его вещи пропали. Записки он не оставил, просто исчез, и я подумал, что он мог вернуться в Штаты.

Меня навестил клерк из фонда, мы пришли к соглашению, что я поживу на Рю-де-Ром до конца октября, и у меня оставалось время на поиски новой квартиры.

Спустя еще несколько дней нежданно-негаданно заявился Эйб. Наверное, около полуночи я услышал, как кто-то поворачивает ключ в замке. Выглядел Эйб паршиво. Он был пьян и еле ворочал языком, но я смог разобрать, что у него девушка где-то на Монмартре и из-за ее бывшего у них проблемы.

Когда я проснулся на следующее утро, Эйб уже ушел. Он прихватил не только наличные из моего бумажника, но еще и золотые часы и дорогую зажигалку «Дюпон». Я понятия не имел, где его искать. Такое повторялось еще пару раз. Когда Эйб появлялся, я специально оставлял немного наличных на видном месте, чтобы он мог их взять, после того как примет душ, побреется и переоденется. Он был как призрак, который появляется в полночь и исчезает с первыми петухами, прихватив то, что ему оставляют жалкие смертные. Я был не против, но беспокоился за Эйба и не оставлял надежды на то, что смогу с ним серьезно поговорить.

Симона вернулась в Париж, и мы почти все время проводили друг с другом. Она снимала квартиру вместе с одной девушкой, поэтому мы предпочитали встречаться у меня. Однажды она осталась у меня на ночь, а в три часа заявился Эйб. Он был, по обыкновению, пьян. Я сказал ему, что в спальне Симона. Эйб посмотрел на меня с идиотской улыбкой, а то, что он сделал потом, лишило меня дара речи.

Эйб прошел в спальню, аккуратно приподнял одеяло и долго смотрел на спящую обнаженную женщину.

– Ты счастливчик, – пробормотал он и отпустил одеяло.

Потом резко развернулся и ушел, даже не стал, как обычно, принимать душ и не переоделся.

Вскоре после этого все и произошло. Та ужасная ночь, о которой я вам говорил… Но об этом я расскажу позже, сейчас мне бы хотелось немного отдохнуть.

Джош достал из кармана маленький пульт и нажал на кнопку. Сразу появилась медсестра и проводила его из гостиной.

Потом вошел Уолтер.

– Если желаете порыбачить, могу составить вам компанию, – предложил он. – У меня приготовлено все необходимое. До реки от дома меньше мили.

Я признался, что не любитель рыбалки, а также отклонил его предложение прогуляться по Фрипорту.

Вернувшись к себе, я почитал минут пять и заснул.

Мне снова приснилась Джули. Она стояла прямо передо мной – ярко накрашенная, в экстравагантной одежде, а рядом с ней стояла ее точная копия.

– Не знал, что у тебя есть сестра-близнец, – сказал я.

Мы были в пустой комнате. Я сидел на чем-то вроде трона с резной деревянной спинкой, а женщины стояли. Их длинные тени накрывали меня, словно саван.

– У меня нет сестры, – сказала какая-то из них. – И я не Джули, я Симона.

Я резко проснулся, с бьющимся сердцем и тяжело дыша от страха.

Джули меня полюбила, я это понял еще до ее признания. Такое случается во время терапии, особенно когда психолог – мужчина, а пациент – женщина или наоборот. Это называется «перенос». Есть пациенты, которые испытывают эмоциональный голод, и эту свою потребность они проецируют на человека, который ассоциируется у них с безопасностью, ответственностью и вниманием.

Когда я объяснил ей все это, Джули постаралась убедить меня, что это не ее случай.

– Признаю, вы мне очень нравитесь, – сказала она. – Но я не вижу в этом проблемы.

– В такой ситуации отношения терапевт – клиент, – я намеренно не использовал терминов «доктор» и «пациент», – не только аморальны, но и влекут за собой крайне высокие риски.

– Любые отношения рискованны, Джеймс. Влюбленные открывают свою душу, и чаще всего это приносит им боль, даже калечит. Но не потому, что их партнеры – плохие люди, а потому, что они холодны, или боятся, или и то и другое. Вы читали «Божественную комедию»?

– Один мой профессор считал, что ее обязан прочитать каждый, кто планирует стать психоаналитиком. Он считал, что эта работа Данте как нельзя лучше передает картину того, как человек представляет свой внутренний ад.

– Там в песни третьей есть загадочные строки. В пустынных землях в преддверии ада, где нет ни мук, ни жизни, поэт встречает персонажа, о котором говорит так: «Признав иных, я вслед за тем в одном узнал того, кто от великой доли отрекся в малодушии своем»^[5].

– Да, я помню эти строки. Данте адресует их папе Целестину Пятому, который жил в конце тринадцатого века и добровольно подал в отставку.

– Мне все равно, кому он их адресует, и меня не интересует история. Я слишком люблю мечтать и не позволю глупым играм вокруг правды и реальности разрушить мои фантазии. Высшая правда всегда в чреве беременной женщины, а не в книгах. Первобытные люди очень хорошо это понимали, когда выдумывали своих богинь.

Помню, Джули встала с кресла, глаза у нее были полуприкрыты, как в трансе. Она медленно сняла одежду и встала напротив меня обнаженная, слегка расставив ноги и опустив руки.

– Есть только это, – сказала Джули. – Жизнь здесь, бежит через мое тело, все остальное не существует.

Я молчал и даже не пошевелился. Она была невероятно красива. Белье оставило на ее коже тонкие, похожие на старые шрамы полоски.

– «Отрекся в малодушии своем», – повторила Джули и, обойдя стол, приблизилась ко мне. – Похоже, мы все вынуждены выбирать между пустотой лимбо и муками в аду. Что выберешь ты, Джеймс?

Глава седьмая

Я пошел в душ и несколько минут стоял под струями горячей воды, пытаясь прийти в себя. Воспоминания о Джули наполнили каждую клеточку моего тела мучительной тоской. Одновременно я пытался оценить риски, которым подвергнется Джош во время сеансов гипноза.

Джош ждал меня в гостиной, в кресле у кофейного столика. Войдя в комнату, я почувствовал себя так, будто гостил в этом доме уже несколько месяцев. Как только я устроился в кресле у столика, Джош продолжил свою историю. Интонация на этот раз у него была другой, он говорил уверенно, слова выстреливали, как пули. Он пересказывал события из своего прошлого так, будто стремился быстрее избавиться от тяжелой ноши, которая давила на его плечи все эти годы.

– Симона рассказала мне, что виделась с Эйбом. Он пришел в фонд, отыскал ее и настоял на разговоре тет-а-тет. Они пошли в ближайшее кафе.

Битых два часа Эйб говорил обо мне у меня за спиной. Напридумывал черт знает что. Внушал Симоне, что я совсем не такой, каким стараюсь себя выставить, что на самом деле моя цель – обмануть ее и завлечь в грязную игру, как я всегда и поступал со всеми женщинами. Наплел, что после нашего возвращения из Лиона я признался ему в любви к ее младшей сестре Лауре. Что я собираюсь пригласить ее в Нью-Йорк и там соблазнить.

Выражался он, конечно, не так, как я сейчас, то есть прибегал к бранным, нецензурным словам. Он назвал меня развратником и поведал, что я еще в университете изнасиловал его подругу и заплатил ей за молчание. Говорил, что думает спрятаться от меня в Мексике, но хочет уехать из Парижа с чистой совестью: мол, не сможет жить спокойно, сознавая, что именно он меня с ней познакомил.

Симона сказала, что не верит ни одному его слову, и спросила, почему он не рассказал обо всем этом раньше. Эйб ответил, что просто не представлял, насколько все серьезно. Сказал, что только после нашего возвращения из Лиона, когда я обмолвился о свадьбе, он понял, что я заигрался.

Дальше он заверил ее в том, что, если у нее хватит сил посмотреть правде в глаза, он готов представить доказательства своих слов. Для этого ей надо только прийти к нему в номер в гостинице, где-то в Восемнадцатом округе. Эйб сказал, что там он хранит письма и фотографии, которые не намерен выносить из гостиницы.

Когда Симона закончила свой рассказ, я даже не знал, что сказать, и никак не мог понять, что именно заставило Эйба наговорить обо мне столько. Я попытался убедить Симону не ходить на эту встречу. Но она заупрямилась, и не потому, что поверила хоть одному слову Эйба, пусть он и обещал какие-то доказательства. Нет, просто она его жалела. Симона была уверена, что Эйб пережил нервный срыв и очень быстро мог просто-напросто сойти с ума. Она надеялась, что терпение и доброе отношение вытащат его из этого состояния и он поймет, что мир, который он для себя создал, не имеет отношения к реальности.

Я сказал, что мы с ней не психиатры и она играет с огнем. Припомнил историю об одном парне из колледжа по имени Грин. У этого парня на первом курсе случился психоз. Он у себя в комнате в общежитии соорудил вокруг телевизора что-то вроде алтаря. Украсил его пустыми тюбиками от зубной пасты и всяким хламом с помойки. Когда наконец-то за ним приехала «скорая», медикам пришлось с ним реально побороться, хотя парень он был тщедушный.

Я спросил Симону, правда ли она считает, что ее жизнь – или наша, если она согласится быть со мной, – зависит от того, сойдет Эйб с ума или удержится на краю.

Я заметил, что у Джоша к концу его рассказа начали сдавать нервы. Вначале, даже несмотря на боль, которую причиняли ему воспоминания, он был вполне уверен в себе. Но когда Джош дошел до этого момента, лицо его стало мертвенно-бледным и он стал похож на медленно сдувающийся воздушный шарик.

Дыхание у него участилось, он теребил руки, расправлял несуществующие складки на вельветовых брюках и то и дело переставлял чашки и кофейник на столике. В комнате к этому времени стемнело, но Джош этого не замечал, и мы продолжали сидеть в полумраке.

– Под конец мы нашли компромисс: Симона встретится с Эйбом, но я спрячусь где-нибудь поблизости. И встретятся они не в комнате Эйба – он, скорее всего, жил в какой-нибудь дыре с алкашами и наркошами, – а в приличном отеле.

Симона согласилась.

На следующий день я снял номер в отеле «Меридиен» и сразу заплатил наличными. Отель был недалеко от ресторана, где мы впервые встретились. Я упаковал кое-какие вещи и заселился. Симона тем временем позвонила Эйбу и сказала, что готова встретиться, но только в том месте, которое выбрала сама. Эйб обещал подойти в девять вечера следующего дня.

В восемь вечера приехала Симона. Я желал ее – мы всегда занимались любовью, когда оставались наедине. Но тогда в комнатах номера уже чувствовалось незримое присутствие Эйба, поэтому мы просто выкурили косячок на двоих. Симона сделала всего пару затяжек, а я, похоже, перебрал. Ровно в девять появился Эйб, я к этому времени уже был под кайфом.

Я спрятался в спальне. В комнате было темно, только блеклый свет полной луны просачивался в окно.

Эйб и Симона говорили тихо, но я сумел понять, что Эйб продолжал говорить обо мне, а Симона пыталась ему возражать. В какой-то момент я услышал, как она зовет на помощь, и ворвался в гостиную.

Там ничего не происходило. Возможно, мне показалось, что Симона закричала. Как я уже сказал, я был под кайфом. Симона сидела в кресле возле окна. Шторы вишневого цвета были задернуты. Эйб сидел на небольшом диванчике напротив Симоны. Он сунул руки под себя, словно пытался их отогреть. Увидев меня, Эйб вытаращил глаза и стал упрекать Симону в том, что она его предала.

Я плохо помню, что происходило в следующий час-полтора, пока, образно говоря, не оборвалась кинопленка.

Эйб продолжал городить чудовищную ложь обо мне, начиная с момента нашего знакомства и до моего приезда в Париж. Говорил, что я замыслил целый план, чтобы очернить его в глазах Симоны и расстроить их отношения. Он грязно ругался и яростно жестикулировал, причем жесты были тоже неприличные.

Мы с Симоной ничего не отвечали – просто дали ему возможность выплеснуть накопившуюся злость. Я разлил бренди по стаканам и уселся на ковре. Если бы не ругательства в исполнении Эйба, то, глядя на нас со стороны, можно было подумать, что трое старых друзей выпивают, курят и вспоминают прошлое.

В гостиной над телевизором висели большие часы. Помню, когда я глянул на них в последний раз, они показывали полночь. Я плохо соображал, мне совсем не хотелось препираться с Эйбом, и я все спрашивал себя, что мы делаем в этом номере. Еще помню, Симона в какой-то момент ушла в ванную, и я остался один на один с Эйбом, который к тому времени растянулся на полу.

Он все говорил о том, как меня ненавидит, и желал мне смерти. А у меня было такое странное чувство, будто он все это говорит про кого-то другого, про совершенно незнакомого мне человека, судьба которого мне безразлична, и поэтому проклятья Эйба меня совсем не трогали. Я так и сидел, обхватив колени, на ковре напротив кресла. Это может показаться странным, но я заснул.

Но проснулся я не на полу, а на диване. Все тело ныло, а голова, казалось, вот-вот взорвется. На часах было одиннадцать минут третьего. На полу валялись две пустые бутылки из-под бренди. В комнате никого, кроме меня, не было.

Я заглянул в спальню, потом в ванную. Там я ее и нашел.

Она лежала в ванне. Руки у нее были сложены на груди, как у покойницы. Глаза закрыты, а лицо изуродовано и все в крови. Ей разбили голову мраморным подсвечником – он валялся на полу под раковиной. Эйба нигде не было.

Джош замолчал, как будто не мог подобрать нужные слова.

– Я по сей день не понимаю, почему тогда сделал то, что сделал. Самое правдоподобное объяснение: я уснул, а Эйб взял подсвечник и пошел в ванную… Я ведь помню, что она ушла из гостиной до того, как я заснул… Там он ее убил, а потом сбежал.

Но я все еще был слишком пьян, и меня не удивило то, что я ничего не слышал. И кровавый след на полу, который тянулся от ванной в гостиную, не вызвал у меня подозрений.

Я подумал, что вырубился на диване после того, как пытался остановить Эйба. Или сам убил Симону под влиянием алкоголя. Но почему я мог совершить такое? Я никак не мог вспомнить, о чем говорил мне Эйб перед тем, как я вырубился.

До самого утра я трудился и как мог прибрал номер: стер все отпечатки пальцев и кровавые следы на полу. Меня страшно трясло, я думал только о том, что надо бежать из западни, которую устроил для меня Эйб, чтобы навсегда сломать мою жизнь. Несколько раз меня рвало. Потом я начал думать, как вынести тело Симоны из отеля.

Утром я повесил на дверь табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ» и пошел в торговый центр через дорогу. Там я купил самый большой чемодан, какой смог найти, и кое-какую одежду для себя. Симона была девушкой миниатюрной, так что я смог затолкать ее тело в чемодан вместе с вещами, в которые был одет в ту ночь. У меня оставался еще один косяк, а в мини-баре я нашел несколько бутылочек виски и водки. Для храбрости я выпил их одну за другой, потом позвонил на стойку регистрации и попросил помочь спустить чемодан к такси. Меня не покидало ощущение, что все это происходит в кошмарном сне, что на самом деле я не еду в такси по Парижу, а в чемодане в багажнике нет тела Симоны.

Когда я вернулся на Рю-де-Ром, консьерж поинтересовался, как прошла поездка. Я ответил, что чудесно, и спросил его, не видел ли он Эйба. Консьерж сказал, что во время моего отсутствия месье Эйб не появлялся. Я затащил чемодан в квартиру и растянулся на кровати.

Думаю, я тогда быстро переходил из одного психического состояния в другое, причем с каждым разом оно становилось все хуже. В подобных ситуациях сначала испытываешь шок, тебя словно разбивает паралич. Как только приходишь в себя после шока, психика переключается в другое состояние – ты чувствуешь потребность в действии, тебе просто необходимо что-то сделать, чтобы избежать опасной ситуации. Усталость как рукой снимает, вдруг появляются силы, ты обнаруживаешь в себе способность быстро принимать решения и так же быстро действовать. Мозг работает с такой скоростью, что ты сам не понимаешь, как такое возможно. А потом приходит расплата: изнеможение и осознание того, что случилось. Это как удар в челюсть. Я без конца прокручивал в голове тот момент, когда нашел Симону в ванне, и думал о том, что она теперь мертва. И всякий раз это был удар под дых, и не только потому, что я потерял Симону. Ведь была вероятность того, что это я ее убил. Я пребывал в чужой стране, так что из меня вполне могли сделать козла отпущения вне зависимости от того, виновен я или нет. Для обвинения не составило бы большого труда убедить присяжных в моей виновности. А где искать Эйба – неизвестно, его адреса у меня не было.

Шкаф, куда я поставил чемодан с телом Симоны, притягивал меня как магнит. Я все думал, что он в любую секунду откроется, как в фильмах ужасов, из него выйдет Симона с изуродованным лицом и станет указывать на меня как на виновного. У меня в квартире было немного бренди, я выпил, но от этого стало только хуже, и меня снова вырвало. Под конец я вспомнил, что где-то в квартире есть снотворные таблетки. Я нашел пузырек и проглотил сразу несколько штук. Потом заснул, не раздеваясь, и проспал часов восемь.

Проснувшись, я первым делом подошел к шкафу, открыл и увидел, что там пусто. У меня едва не подкосились ноги. Немного придя в себя, я понял, что вещей Эйба в шкафу тоже нет. Тогда я подумал, что он приходил за вещами, захотел упаковать их в чемодан, а в чемодане обнаружил тело Симоны. Но вот почему он его забрал, я понять не мог.

Я принял душ, переоделся и спустился вниз к консьержу.

Я спросил его, видел ли он Эйба. Консьерж сказал, что нет, он только заступил на дежурство, а ночной консьерж уже ушел домой.

Вечером того же дня ко мне заявились полицейские. Я к тому времени выкурил целую пачку сигарет, у меня тряслись руки и подкашивались колени.

Полицейских было двое. Один лет под шестьдесят, второй – мой ровесник. Первое, что я увидел, открыв дверь, – исчезнувший чемодан. Странно, но я тогда почувствовал что-то вроде облегчения: теперь я отвечу за содеянное, если это действительно сделал я, но все это так или иначе закончится.

Я пригласил полицейских войти и подтвердил, что я – Джошуа Флейшер, гражданин США.

Меня спросили, принадлежит ли мне этот чемодан. Я подтвердил. Тогда меня спросили, почему я оставил его в три утра у перекрестка Рю-де-Ром и Рю-Дюплесси, всего в пяти минутах ходьбы от моего дома. Меня опознал бродяга, который ночевал на улице, он так и сказал: «Американец с Рю-де-Ром».

Я ответил, что не имею к этому никакого отношения, а бродяга, вероятно, видел Абрахама Хэйла, моего бывшего соседа по квартире, который приходил ночью, пока я спал, и был одинаковой со мной комплекции.

Тогда меня спросили, есть ли в моем гардеробе зеленые вельветовые брюки и темно-синий пиджак. Именно эти вещи я купил в магазине напротив отеля «Меридиен». Я признал, что такие вещи у меня имеются и что носил их накануне, но все равно могла произойти ошибка: я вечером выпил сильные снотворные таблетки и проспал всю ночь. Но у меня были причины подозревать, что в квартиру приходил Эйб. Он вполне мог надеть мои вещи, так как уже не раз это делал.

Потом я закурил и подумал: возможно ли такое, что полицейские до сих пор не заглянули в чемодан и не знали, что в нем лежит труп женщины? Или все это – какая-то жуткая игра и тело Симоны уже в морге на столе для аутопсии, а дом окружен и полицейские ждут сигнала, чтобы ворваться в квартиру и схватить меня.

Старший полицейский поинтересовался: известно ли мне, что брошенный чемодан может быть осмотрен без ордера?

«Началось», – подумал я.

Я сказал, что мне об этом известно. Полицейский сунул руки в карманы брюк, и я увидел кобуру с пистолетом и пристегнутые к ремню наручники. Молодой полицейский наклонился и открыл чемодан.

Чемодан был набит вещами, причем все выглядело так, будто их туда запихивали в спешке. Это были вещи Эйба – если быть точным, те, которые исчезли из квартиры в ту ночь. Трупа в чемодане не было. Полицейские спросили, почему я выбросил эти вещи.

Я ничего не понимал. Зачем Эйб оставил чемодан-улику в таком заметном месте, а до этого каким-то образом избавился от тела?

Полицейские продолжили задавать вопросы: «Вы в ссоре с этим… мистером Хэйлом? Где он сейчас? Где и когда вы видели его в последний раз?»

Я сказал им, что Эйб ведет себя странно, но наши отношения неверно было бы назвать ссорой. Эйб переехал куда-то в Восемнадцатый округ, это все, что мне о нем известно. Я никогда у него не был. В последний раз мы встречались в кафе около недели назад.

Наконец полицейские ушли. Я закрыл за ними дверь, сел в кресло и попытался разобраться в том, что происходит, но спустя несколько минут сдался. Голова болела так, что я чуть снова не вырубился.

В отчаянной попытке найти хоть какую-то подсказку я просмотрел вещи в чемодане. В ящике комода я обнаружил паспорт Эйба и маленький золотой медальон с выгравированной на крышке статуей Свободы. Я подарил его сестре Симоны, Лауре, и не представлял, как он мог попасть в вещи Эйба. А на дне под стопками одежды лежал листок с одним-единственным написанным заглавными буквами словом: «БЕГИ!»

Я инстинктивно подчинился и бежал.

Купил билет на самолет до Нью-Йорка, упаковал вещи и на следующий день поехал в аэропорт. Мой паспорт исчез, обращаться в консульство за дубликатом я побоялся и поэтому воспользовался паспортом Эйба. Надо было как можно скорее добраться домой.

Я прошел паспортный контроль, а когда прилетел в Штаты, то сел на скамейку за территорией аэропорта и заплакал. Некоторые прохожие спрашивали, не могут ли они чем-нибудь мне помочь, но я не сумел выдавить ни слова в ответ.

Все, что было потом, не имеет отношения к причине, по которой я вас сюда пригласил. Несколько месяцев я прожил в Мексике. Там я постепенно восстановился. Страх, что полиция в любой момент может постучать в мою дверь, постепенно ослаб, а потом и вовсе исчез.

После Парижа мои отношения с женщинами можно назвать случайными и несерьезными, о женитьбе я даже не думал. Если я в ту ночь все-таки превратился в убийцу, значит это могло случиться снова, поэтому я вел себя так, чтобы этот кошмар никогда не повторился.

О Симоне или Эйбе я больше не слышал. Многие годы я старался забыть обо всем и даже начал думать, что мне это удалось. Но вот несколько недель назад кое-что случилось – детали тут не важны, – и я понял, что воспоминания о той ночи никуда не делись. Они просто заперлись в некой тайной комнате моего сознания и ждали своего часа. Я так и не простил себя за то, что произошло в ту ночь, за то, что был там, безотносительно того – убил или не убил. Вместо того чтобы остаться, все выяснить и принять ответственность, я трусливо сбежал.

Чувство вины и угрызения совести я старался компенсировать тем, что посвятил свою жизнь благотворительности. Хотел бы я повернуть время вспять, но, увы, не могу. Однако я не хочу покинуть этот мир, так и не узнав – преступник я или нет.

Мы сидели в темноте, и я чувствовал себя таким же вымотанным, как Джош. Его лица я больше не видел. Он превратился в смутный силуэт в черной воде, в глубины который мы погрузились, после того как он поделился со мной своей тайной.

Джош медленно встал, включил свет и снова сел в кресло.

– Теперь вы знаете, о чем идет речь. – Он посмотрел на меня, как мне показалось, даже с вызовом. – Завтра, если вы согласны, мы приступим к решению нашей задачи.

– Все не так просто, – заметил я. – Во-первых, мне потребуются ваши медицинские записи. Во-вторых, необходимо, чтобы вы подписали заявление, подтверждающее тот факт, что вы сознаете все связанные с подобной терапией риски и в случае возможных последствий принимаете всю ответственность. Мне нужно знать, какое лечение вы проходите на данный момент, чтобы я мог убедиться, что данное заявление будет иметь юридическую силу. Учитывая возможность ограниченной вменяемости.

– Мне все это известно. Копию моих медицинских записей вы найдете у себя в комнате. Касательно заявления я уже проконсультировался со своим адвокатом. Обезболивающие, которые я принимал, и дозы лекарств не влияют отрицательно на мои умственные способности.

– Вижу, вы все предусмотрели.

– Я думал об этом не один месяц и не один год, и я люблю порядок во всем.

– Мы могли бы попробовать словесно-ассоциативный тест, – предложил я. – На его разработку уйдет не больше двух дней. Иногда результаты такого теста весьма впечатляют, и они более точны, нежели результаты регрессивного гипноза.

Джош покачал головой:

– Я склоняюсь к гипнозу. А там посмотрим, потребуются ли нам тесты.

– Джош, вы вели дневник в то время?

– Нет, не вел. А почему вы спрашиваете?

– Наша память порой играет с нами злые шутки… То, как человек излагает свои воспоминания о давних событиях, совсем не обязательно соответствует тому, как все происходило на самом деле.

– У меня отличная память, Джеймс. Никогда на нее не жаловался. В последние несколько дней до вашего приезда я, чтобы вспомнить точно каждую деталь, изложил все на бумаге.

– Это я понимаю, я обратил внимание на то, что вы помните много деталей. Но наша память не кинокамера, которая просто фиксирует изображение и звуки. Она обладает удивительной способностью приукрашивать и даже искажать наши воспоминания.

– Я знаю, о чем вы, но уверяю вас – это не мой случай. А теперь, если позволите, мне надо немного отдохнуть. Увидимся завтра утром.

Медицинские записи Джоша лежали на кофейном столике в моей комнате. А рядом – конверт с логотипом одного из его фондов. В конверте я обнаружил отказ от требований об ответственности на случай неприятных последствий, которые могут повлечь сеансы терапии, на которую он согласился. Еще там было медицинское свидетельство, подтверждающее тот факт, что лечение не повлияло на умственные способности Джошуа.

Лейкоз был диагностирован на поздней стадии, после лечения цитостатиками наступила ремиссия, но потом болезнь возобновилась с новой силой. Просто чудо, что Джош все еще оставался жив, а боли не так сильно его мучили. Но в общем и целом случай был типичным.

Перед тем как лечь спать, я достал блокнот с авторучкой и набросал план предстоящего сеанса. Ну и составил план «Б», на случай если первый не сработает.

Глава восьмая

Я сохранил свои записи двух сеансов гипноза, которые были успешно проведены на следующий день. Привожу их дословно.

Сеанс 1

Пациент Джошуа Флейшер, пол мужской, шестьдесят четыре года, диагноз – лейкоз, других сведений нет.

Пациент немного взволнован, пульс учащен, давление повышено, зрачки расширены. Находится в состоянии эмоциональной обеспокоенности, хочет быть уверен в том, что я не упущу ни одной детали. Повторяет, что безоговорочно доверяет мне.

Перед началом сеанса пару минут говорил со своим адвокатом из Нью-Йорка. Убедился в том, что Уолтер и медсестра наготове, проверил тревожную кнопку. По моему требованию задернули шторы. Пациент удостоверился в том, что нас не побеспокоят врачи или прислуга.

Сеанс записывается на цифровую аудио-видеокамеру с магнитным диском и остается в собственности пациента. Без права делать копии.

Начинаю процедуру введения в транс путем устного внушения.

Пациент очень напряжен. Реагирует, только когда предлагаю представить, что он на пустом пляже. Уровень внушаемости возрастает. Продолжаю вводить в транс. Реакция позитивная. Второй уровень достигнут.

Для начала применяю метод объективной индукции. Идентичность пациента аннулируется с целью снять тревожность, связанную с ослаблением репрессивных фильтров.

– Сейчас Джошуа Флейшеру четыре года. Он спокоен, чувствует себя в безопасности. Вы – его единственная связь с остальными людьми. Можете попросить его описать, что он видит?

– Он на лугу. Боится шмеля. Шмель летает очень близко. Миссис Майкельсон… Да, он… Трава мокрая. Он может стать невидимым. Может, он исчез в траве. Вода… Дэбби должна выйти, чтобы быть рядом с ним. На ней красные чулки и белые сандалии.

– Кто такая Дэбби?

– Его няня. Она часами говорит по телефону, и у нее плохо пахнут волосы. И еще большая коричневая родинка под носом.

Пациент беспокоится, стонет:

– Машина сбила старика. Дорога была серая. Он видел, как тело стаскивали с шоссе. Лицо у старика было красным. Он не знает, где все остальные. Дэбби должна быть рядом с ним. Он слышит голос няни, но не видит ее. Муравьи, они повсюду.

– Все хорошо. Прошло много лет, сейчас Джошуа шестнадцать. Вы стоите рядом с ним. Расскажите, где он и что он видит.

У пациента испуганное лицо. Он поворачивает голову, как будто пытается понять, где находится. Грызет ногти на левой руке. Дергает воображаемый локон над ухом.

Внезапно подается вперед, будто кто-то ударил его по затылку, и снова глухо стонет. Хватается за лицо обеими руками, зажимает ладонью рот, словно боится закричать. Открывает глаза и смотрит на меня, но не видит. Дыхание учащается.

– Где сейчас Джошуа?

– Он… хватит… – Пациент машет правой рукой, как будто хочет что-то остановить. – Пожалуйста… простите… его…

Голос у пациента, как у захлебывающегося слезами подростка. Он плачет. По звуку похоже, будто он под анестезией и не может четко произносить слова. Теперь глаза полузакрыты. Он раскачивается взад-вперед и ощупывает воздух, как слепой.

– Нечего ему здесь делать, – резко и грубо говорит он, но уже голосом взрослого мужчины. – Какого черта он делает здесь с этой девчонкой? Мало парней вокруг? Кто дал ему алкоголь?

Пациент резко откидывается назад и ударяется плечами о спинку кресла. Хватается обеими руками за левую ключицу. Судя по звукам, которые он издает, ему очень больно.

– Красная комната, – говорит он. – Эта комната… Я больше ни за что туда не вернусь…

Выжидаю десять секунд, потом вывожу пациента в состоянии покоя на третий уровень. Дыхание у него ровное. Мышцы лица расслаблены.

– Прошло десять лет, Джош окончил колледж. Как он отмечает день выпуска?

Пациент оживился. Смеется, облизывает губы, сглатывает, как будто у него сильное слюноотделение. Говорит что-то низким голосом, что именно – не разобрать. Поглядывает на левое запястье, будто хочет узнать, который час.

– Не думаю, что она придет, – говорит он и прикуривает воображаемую сигарету. «Курит» зло, заметно нервничает. – Эй, Фил, как дела? Нет, приятель, я так не думаю. Подожду еще немного, может… Кто-то должен… Дело не в трусости, просто…

Умолкает. Сконцентрировался, будто пытается что-то вспомнить. Беззвучно двигает губами. Выражение лица меняется каждые несколько секунд. Делает глубокий вдох и впадает в состояние, близкое к ступору. Руки вытянуты вперед ладонями вверх, словно отпускает пойманную птицу.

– Джошуа во Франции, в Париже, в номере отеля «Меридиен». С минуты на минуту должен прийти его друг Эйб Хэйл. Джошуа и Симона уже в номере.

Пациент очень старается сконцентрироваться. Часто кивает, как будто пытается понять, чего от него хотят, но не может.

– Джошуа считает, что это ошибка, – говорит он с грустью в голосе. – Ему тут нравится, он хочет остаться. Не может поверить, что Симона на это согласилась. Он понимает, что это может быть опасно, но… Возможно, есть еще какой-то выход…

– Встреча в этом месте – идея Джошуа?

– Нет, это она… Да какая разница? Эйбу не надо было приходить.

– Почему они в этом номере?

– Она сказала, что хочет… Эйб пытался заставить ее передумать, но она отказывалась. Он псих. Она говорит, что скорее умрет, чем расскажет ему…

Пациент говорит тише. Голос слабый. Потом вздрагивает и резко поворачивает голову, как будто услышал какой-то шум справа от себя. Губы шевелятся, но несколько секунд он не издает ни звука.

– Это горничная. Они заказывают еще одну бутылку, – говорит он и смотрит на кого-то справа. – Эй, где… Нет, он не согласен…

Пациент оглядывается по сторонам и часто моргает, как человек, который оказался в темноте и пытается понять, где он. Вдруг широко открывает рот и застывает с выражением ужаса на лице – глаза вытаращены, смотрит в пустоту. Взмок от пота.

– Там на стене часы. Посмотрите на них и скажите, который сейчас час.

Пациент медленно, как механическая кукла, поворачивает голову налево. Бормочет что-то нечленораздельное.

– Который сейчас час?

– Нет, – отчаянно трясет головой. – Он не может это сделать. Он считает, что это неправильно. Не сейчас, вообще никогда. Им следует…

Пациент подтягивает колени к груди и обхватывает их руками, будто сидит на полу.

– Должен… Это ошибка… Нет, он ничего не расскажет. Каждый должен сам решить, как поступить.

Пациент продолжает трясти головой, иногда кажется, что он наблюдает за человеком, который ходит вокруг него в замкнутом пространстве.

– А сейчас…

– Вот сейчас он ее видит… О господи, этого не может быть! Что они наделали? О нет…

Пациент кричит так громко, что я не сомневаюсь: его крик слышен во всем доме. Он наклоняется вперед, ставит ноги на пол и вцепляется руками в колени. Застывает, снова впадает в ступор.

Пациент перестает отвечать на вопросы, отторгает две следующие установки на регрессию. Принимаю решение не переводить его на четвертый уровень транса. Постепенно возвращаю в состояние бодрствования.

Пациент тяжело дышит, оглядывается по сторонам, смотрит на часы:

– Прошло всего двенадцать минут.

– Мы зашли в тупик, – объясняю я. – Не было смысла пытаться продвинуться дальше.

– И что мы обнаружили?

Пациент проявляет нетерпение, привычная маска хладнокровного человека соскользнула с его лица, но он даже не пытается вернуть ее на место.

– Ничего существенного, – отвечаю я, и он не скрывает своего разочарования. – Вы были в том гостиничном номере. Вероятнее всего, как вы и говорили, вместе с Симоной и Эйбом. Один из вас пытался отговорить двух других от каких-то действий. Эйб появился позже, но, похоже, вы вместе с Симоной ждали его в гостиной. Не думаю, что вы прятались, когда он пришел. Хотя до этого вы утверждали обратное. Полагаю, ваша память очень хорошо охраняет те воспоминания. Впрочем, это меня не удивило. Вы постоянно повторяли, что не станете ничего рассказывать.

– Это все?

Джош переводит взгляд с меня на видеокамеру, которая продолжает работать; он словно подозревает, что я что-то от него скрываю.

Я говорю ему, что первый сеанс – пробный, а во время второго я не стану использовать метод объективации. Объясняю суть метода. Для устранения блокировок и зажимов субъекту внушается, что он сторонний наблюдатель события, которое хочет вспомнить. Описание происходящего с нейтральной позиции увеличивает его точность. На следующем сеансе я буду использовать его реальную личность.

Мои пояснения, кажется, не очень убедили пациента, но он дает свое согласие и говорит, что второй сеанс должен состояться немедленно. Я предлагаю ему отдохнуть пару часов, чтобы он смог наилучшим образом расслабиться. Предлагаю послушать музыку и постараться ни о чем не думать.

Пациент отказывается и вместо этого приглашает меня на прогулку на автомобиле. Просит, чтобы я сел за руль.

Уолтер выгоняет машину из гаража, и мы уезжаем. Джош указывает дорогу. Проезжаем миль двадцать и останавливаемся неподалеку от поворота на Девяносто пятую федеральную автостраду возле ресторана «У Нэнси».

Заказываем два лобстера, но Джош практически не притрагивается к своей порции. Он рассказывает мне о разных хитростях рыбаков, о том, что в прошлом сезоне рыбачил с одним своим другом. Я вижу, что мысленно он где-то в другом месте. Его поведение изменилось, он держится отстраненно и даже несколько враждебно. Похоже, его беспокоит тот факт, что я делаю записи.

Я спрашиваю: может, он что-то вспомнил? Но он избегает прямых ответов.

Я подчеркиваю, что в психологическом расследовании такого рода любая деталь может иметь очень большое значение.

Джош колеблется несколько минут, а потом говорит:

– Я думаю, это я ее убил, Джеймс. Я кое-что вспомнил… Только что. У меня и сейчас это стоит перед глазами. Но я вижу все как бы со стороны, как будто это был не я, будто видел это в кино.

– Вы сейчас этого не сознаете, но у вас в мозгу произошел настоящий шторм. Прежде чем делать какие-то выводы, позвольте ему успокоиться. В нашей памяти есть не только пробелы, там хватает искаженных воспоминаний. К примеру, показания свидетелей дорожных аварий часто не соответствуют тому, что произошло на самом деле. Мы не роботы, и в нашей памяти откладывается не только то, что фиксирует сетчатка глаза. Наше сознание действует как режиссер, который урезает сцены для своего фильма так, как ему больше нравится, а потом монтирует их, чтобы придать им определенное значение и выразительность. В действительности мы фиксируем не факты, а смыслы и эмоции. Одни и те же факты вызывают у разных людей разные эмоции.

– Я все это понимаю, – слабым голосом соглашается Джош. – Но я, как никогда прежде, убежден в том, что это я ее убил. Не знаю, почему я совершил подобное, но я это сделал.

Он реагирует как человек, который никогда всерьез не думал, что мог совершить убийство, а теперь на него вдруг снизошло откровение и сомнениям больше нет места.

Возвращаемся в поместье.

Еще раз проверяем давление, пульс, уровень сахара. Все процедуры пациент проходит без обезболивающих. Идем в гостиную и включаем камеру. Теперь решаем, что он ляжет на диван, а я буду сидеть в кресле.

Начинаю второй сеанс.

Сеанс 2

На этот раз пациент входит в транс намного легче. Дыхание ровное, свидетельствует о состоянии глубокого сна.

На мою установку о том, что ему четыре года, реагирует положительно. Рассказывает о покупке его первой пары сандалий. Охотно идет на контакт. Снова упоминает о воде, близость воды вызывает у него беспокойство.

Я спрашиваю, как получилось, что он оказался в Париже после окончания колледжа.

Пациент хмурится:

– Он посчитал, что я должен уехать. Не знаю почему. Я не хочу туда ехать. Но после скандала ничего уже не будет как прежде.

– О каком скандале вы говорите?

Молчание.

Повторяю вопрос:

– О каком скандале вы говорите?

– История с ее мужем. Какая разница? Все и так знают. Его убили, а я уехал в Париж. Но все стало только хуже. С ним все становилось только хуже. И все позволяли ему поступать так, как ему заблагорассудится. Его никогда не винили в том, что с ним произошло.

– Вы говорите об Эйбе?

– Он… Если бы он только меня послушал, никакого скандала бы не было.

– Вы говорите об Эйбе?

– О парне, который… Мне нельзя ничего об этом говорить.

Меняется интонация пациента. Он осторожно озирается.

– Нам не следует об этом говорить… Если он узнает… Лучше все оставить так, как есть… Никто из нас не знает.

Больше пациент ничего не рассказывает. Шепчет что-то нечленораздельное и трясет головой.

– Как вы относитесь к Симоне?

Пациент без колебаний отвечает:

– Она – другая. Я не хочу причинить ей вред. Я уверен, что он намерен причинить ей вред, если… Думаю, я люблю ее.

– Есть кто-то, кто хочет причинить ей вред?

– Он хочет… Он такой, его этому обучали. Он плохой человек. «Ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал: один – жестокостью, другой – отравою похвал, коварным поцелуем – трус, а смелый – наповал»^[6].

Долгая пауза.

– Она его не любила. Ему следовало уехать из страны.

– И что он хотел сделать с Симоной?

Пациент вздыхает, проводит правой рукой по волосам, поворачивает голову. Глаза у него закрыты, но я вижу, как быстро двигаются под веками глазные яблоки.

– Все моя доброта… Он всегда говорил мне, что собирается… Хотя я тогда ему продемонстрировал, что…

– Это Эйб хочет причинить вред Симоне?

Пациент мерзко улыбается. Голос у него меняется.

– Нет, долбаный Санта.

– Я хочу, чтобы вы слушали меня очень внимательно. Как вы приехали в отель «Меридиен»? С Симоной и Эйбом? Или вы приехали позже? Сколько времени было на стенных часах, когда вы вошли в номер?

Пациенту становится страшно, его лицо искажается.

– Кто вам об этом сказал? – шепотом спрашивает он. – Никто об этом не знает. Очень важно, чтобы никто об этом не узнал. Он украл мой паспорт. Чертов псих!

– Вы мне об этом рассказали. Рассказали, потому что полностью мне доверяете. И я хочу, чтобы вы продолжили свой рассказ о том, что произошло.

Пациент трясет головой и предпринимает попытки встать с дивана.

– Я боюсь.

– Вам нечего бояться, – уверенно говорю я. – Вы в безопасности, никто не причинит вам вреда.

– Вы так ничего и не поняли? – раздраженно спрашивает он. – Очень важно, чтобы никто ничего не узнал.

– Почему?

– Потому что люди не поймут… Она много страдала из-за…

– Но теперь они далеко и не могут причинить вам вред. Они не могут навредить никому. Они ушли навсегда. Вам больше не нужно их бояться.

Пациент трясет головой так, будто мои слова его совсем не убеждают и он мне не верит.

– Что случилось в тот вечер?

– Драка.

– Вы сейчас говорите о Симоне?

– Да.

– Вы первым приехали в отель? Я имею в виду – раньше Эйба? Симона была с вами?

– Я приехал первым. Я сильно напился. Был расстроен. В какой-то момент я вышел из отеля и хотел уехать, но потом вернулся. Я говорил ему, чтобы он перестал мучить людей.

– О ком именно вы говорите?

– О нем, о том, что он с нами сделал.

– Говорите конкретнее.

– Не могу. Никто бы не понял…

– И он это сделал?

– Не знаю, я был напуган…

Пациент замолкает. Возбуждение нарастает. Он сжимает правую руку в кулак и несколько раз бьет в невидимую цель.

– Кровь, – шепчет он. Слезы текут по его щекам. – Кровь, как на шоссе. Шоссе серое, а все они мертвые. Я вижу ее. У нее в глазах кровь. Она плачет кровью.

Внезапно тело пациента сотрясает дрожь, как будто его ударило током. В уголках рта появляется белая пена. Он сгибает руки, словно пытается избавиться от тяжести, навалившейся на грудь. Пальцы сводит судорога, они становятся похожи на когти.

Заканчиваю сеанс и вывожу пациента из транса, но он лежит в той же позе. Нажимаю тревожную кнопку, тут же появляется медсестра.

Я задержался в особняке Джоша еще на пару дней, но мне так и не представилось возможности переговорить с ним еще раз. У него случился нервный срыв, хотя анализы не указывали на сколько-нибудь существенное ухудшение его здоровья. Но общее состояние Джоша заметно изменилось. Он даже не проявил интереса к результатам второго сеанса.

Я написал отчет и убрал его в сейф, ожидая, когда Джош захочет на него взглянуть.

Я не стал делать однозначные выводы, но не сомневался в том, что Джош был если не единственным исполнителем, то как минимум активным соучастником убийства той женщины.

Опираясь на полученную мной информацию, ни Джоша, ни Эйба нельзя было назвать потенциальным убийцей. Но есть люди, которым лучше было бы не встречаться. Бонни и Клайд, например. Это как химическая реакция – два безвредных вещества при смешении могут послужить причиной взрыва. В тот день, когда Абрахам Хэйл позвонил в квартиру Джоша в Нью-Джерси, их жизнь изменилась навсегда.

Кроме того, оставалось еще множество нестыковок и моментов, истинный смысл которых я так и не смог объяснить. Но я решил, что при тех обстоятельствах это было уже не так важно.

Перед отъездом, пока Уолтер относил мой багаж к машине, я зашел к Джошу попрощаться. Он лежал на кровати, его лицо и руки были белыми, как простыни. Он попытался что-то мне сказать, но не смог произнести ни одного членораздельного слова, а потом отмахнулся от меня с отвращением и отвернулся к стене.

Я не сомневался, что больше никогда его не увижу.

Перед тем как я сел за руль, Уолтер передал мне конверт с моим именем.

– От мистера Флейшера. Прошу вас, не вскрывайте его, пока не вернетесь в Нью-Йорк.

Я поблагодарил Уолтера, положил конверт в бардачок и тронулся с места. А Уолтер стоял на крыльце и махал мне вслед.

Железные ворота поместья закрылись, и я с облегчением выдохнул. У меня было такое чувство, будто меня несколько дней продержали в затхлой комнате и вдруг кто-то распахнул окна и впустил свежий воздух.

За всю мою многолетнюю практику из всех клиентов Джошуа Флейшер стоял ближе всех к смерти. И эта смерть, его смерть была чуть ли не осязаема, она словно пряталась за углом и ждала подходящего момента.

Обратную дорогу в Нью-Йорк я помню плохо. Движение было более плотным, чем на пути в Мэн, да еще проливной дождь не прекращался часами. Я остановился на заправке, залил полный бак, выпил кофе и попытался спланировать свой следующий день. История Джошуа не шла у меня из головы, и я был уверен, что еще долго не смогу о ней забыть.

Глава девятая

Домой я вернулся совершенно без сил, принял душ и сразу завалился в кровать. Утром позвонил коллега из Лос-Анджелеса и рассказал о трехдневной конференции в Швейцарии. Профессор Аткинс должен был выступить с докладом, но простудился и не смог приехать. Приглашение застало меня врасплох, но я согласился заменить Аткинса – это было верное средство отвлечься от истории Джошуа.

Письмо Джоша я оставил на столе. Вернувшись с конференции, поглядывал на него, пока проверял электронную почту, составлял план доклада в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, и все не мог собраться с духом и его открыть. Я догадывался, что это прощальное письмо, но чувствовал, что не готов его прочитать.

Мне нравился Джошуа. Его можно было назвать романтиком, который разрывается между добром и злом и тем не менее нашел в себе силы творить добро.

Он убил Симону много лет назад в Париже? Если он, то почему? Скорее всего, никто не сможет найти ответы на эти вопросы.

Однажды вечером я решил: пришло время прочитать письмо.

Я тогда смотрел старый фильм по Ти-си-эм^[7]. За просмотром я сварил себе чашку кофе, потом сел за рабочий стол и набросал расписание на ближайшие дни. Письмо так и лежало между стаканчиком с карандашами и ноутбуком. Мне пришло в голову, что в нем может быть последняя воля моего умершего клиента и я просто не могу ее проигнорировать. Так я открыл письмо.

Внутри был еще один конверт поменьше и два листа с моим именем. Как я и думал, это было письмо от Джоша.

Я понял, что Джош написал это письмо утром перед сеансами гипноза или накануне вечером, и в который раз пожалел, что так и не помог ему обрести покой.

Я осмотрел второй конверт.

Все время нашего знакомства Джули держалась отстраненно и уверенно, словно наши отношения были просто игрой, не больше. Собственно, это и нельзя было назвать отношениями в полном смысле слова. Все свелось к нескольким сексуальным контактам в довольно странных местах и при довольно странных обстоятельствах, из-за чего я чувствовал себя реквизитом какого-то эксперимента, как, например, манекен для краш-тестов.

Однажды я сказал ей об этом, и она отчасти согласилась.

– Я думаю, мужчины иногда смотрят на обратную ситуацию, когда женщина выступает в роли сексуального объекта, как на норму, – сказала она. – Веками вы относились к женщинам как к существам, созданным для вашего удовольствия, вам и в голову не приходит, что все может быть наоборот. Кто знает, возможно, всегда существовал некий заговор женщин?

– Еще совсем недавно, в начале двадцатого века, если у женщины был слишком интенсивный оргазм, ее могли счесть нимфоманкой и упечь в психушку. Мужчина, который посещал бордели в среднем три раза в неделю – об этом нам говорит статистика Викторианской эпохи, – считался нормальным, но женщину, которая изменила своему мужу ради получения удовольствия, вполне могли объявить сумасшедшей, и она рисковала провести остаток своих дней в клинике для душевнобольных.

– И все потому, что мужчина боится женского тела, оно для него terra incognita. Знаешь, что для мужчин секс? То есть что я думаю по этому поводу?

– Подозреваю, ты намерена сейчас мне об этом рассказать.

– Это ваш способ примирить себя с мыслью о собственной смерти.

– А с женщинами не так?

– Я давно смирилась с этой мыслью и решила сама выбрать, когда это случится.

– А что для тебя значит секс?

– Это лучший способ узнать, каков человек на самом деле.

Я вскрыл конверт.

Писала точно Джули, я узнал ее почерк. А ее родители, вероятно, спрятали письмо, хотя оно могло послужить доказательством того, что мы были любовниками.

Думаю, я просидел за столом больше часа: смотрел на разложенные письма и пытался собраться с мыслями. Мне очень хотелось вспомнить, какой была наша последняя встреча, но я не смог.

Во что она была одета? Как попрощалась? Поцеловала перед уходом? А я? Звонил ей потом? А она? Ответила или перезвонила?

– Ты всегда все усложняешь, – сказала мне как-то Джули.

Мы тогда были у меня. Лежали в кровати. Я рассказывал ей о книге, которую собираюсь написать на основе своих клинических экспериментов.

– Надеюсь, ты не поместишь меня в главу «Случай с мисс Икс» или «Файл номер два-три-четыре-ви-эм». Как ты думаешь, люди на определенном этапе всегда понимают причину своих поступков? Тебя интересуют факты и события, которые имеют какое-то особое значение, ты пытаешься разобраться в мозгах своих пациентов, как автомеханик, копающийся под капотом машины, но иногда у меня возникает такое чувство, что ты упускаешь самую суть. Что ты надеешься найти? Я считаю: самое чудесное – это то, что невозможно объяснить.

Я сложил листки вместе и запер их в маленьком сейфе за рабочим столом, потом оделся и вышел.

Шел дождь, город подрагивал под низкими серыми тучами. Мокрый тротуар блестел, как поверхность черной реки.

Я вышел на Шестую авеню, там все еще бурлил поток пешеходов, и все они были для меня чужими, как пришельцы с другой планеты. Я заглянул в «Пиццу Джо», съел кусочек, потом зашел в бар и заказал выпить.

Где-то в сотнях милях от Нью-Йорка человек пребывал в агонии, его окружали призраки прошлого, и все его богатство уже не могло защитить его ни от кого и ни от чего. Этот человек не только привел меня за руку в дом с привидениями, он пробудил моих личных призраков.

Думаю, именно тогда, в тот момент, когда серый дождь пялился на меня сквозь витрину бара, я и решил, что должен выяснить, что произошло в Париже в ту ночь. И даже не ради того, чтобы Джош обрел покой, а чтобы избавиться от собственных кошмаров.

На следующий день я позвонил Кеннету Мэллори. Он десять лет проработал детективом в департаменте полиции Нью-Йорка, а затем открыл свое агентство. В «Талент эйдженси» на Бродвее, когда хотели узнать о прошлом своих клиентов, всегда обращались именно к нему. Если инвестируешь миллионы в маркетинг, всегда есть риск, что желтая пресса раздует скандал с наркотиками, оргиями и угоном машин. В общем, Кеннет специализировался на расследовании прошлого и стал одним из нью-йоркских шпионов. Осторожный, цепкий и эффективный, тень во плоти на улицах Нью-Йорка, он имел доступ к хорошо охраняемым секретам богатых и знаменитых.

Мы познакомились с ним за четыре года до описываемых событий. Тогда полиция подозревала одного из моих пациентов в том, что он нанял киллера для убийства своей жены. Ее убили выстрелом в голову дома в Форт-Грин, в Бруклине. А за четыре дня до этого она застраховала свою жизнь на шестизначную сумму. Страховая компания и наняла Мэллори, чтобы он расследовал это дело. В итоге настоящий убийца был пойман, а также было доказано, что между ним и мужем жертвы не было никакой связи.

Не скажу, что мы стали друзьями, я вообще сомневаюсь, что в лексиконе Мэллори присутствовали подобные определения, но мы поддерживали знакомство и ужинали вместе два-три раза в году.

Кеннет согласился взяться за мое дело, и я послал ему по электронной почте всю имеющуюся у меня информацию о Джоше, Абрахаме Хэйле и Симоне Дюшан. Я предложил ему начать расследование в архивах парижской полиции – все нераскрытые дела об убийствах «замораживаются» и хранятся десятилетиями. Кеннет сказал, что у него есть контакт в полиции Франции и что он даст мне знать, как только что-нибудь раскопает.

Можно было ожидать, что на это расследование я потрачу немало времени и денег. Но чек, которым расплатился со мной Джош, легко мог покрыть все расходы, а времени до начала моего следующего проекта было вполне достаточно.

С другой стороны, я подписал соглашение о неразглашении информации, которое нарушил, поделившись с Мэллори настоящими именами и посвятив его в детали этого дела. Но Кеннет неплохо зарабатывал именно благодаря репутации человека, умеющего хранить чужие секреты, так что риск того, что вся эта история когда-нибудь станет достоянием прессы, был равен нулю. И потом, если разобраться, то Джош заплатил мне именно за то, чтобы я выяснил для него правду о той ночи. Я не смог сделать это самостоятельно, но с помощью Мэллори у меня еще оставались шансы справиться с задачей.

От Кеннета не было вестей около недели, а потом он позвонил в четверг вечером, как раз когда я выходил из спортзала. Я подошел к своей машине на парковке, сел за руль и ответил по сотовому.

– Привет, можешь говорить? – спросил Кеннет в своей обычной грубоватой манере. – Хорошо, тогда слушай: в архивах французской полиции нет дела об убийстве Симоны Дюшан. Ни в семьдесят шестом году, ни в каком другом еще.

Это меня очень сильно удивило.

– Это невозможно! Может, дело утеряно. В те времена…

– Да, я не раз слышал эту песню. У них тогда не было электронных архивов и все в таком роде… Но не думай, что до появления компьютеров детективы делали записи в дешевых блокнотах на спирали, а потом выбрасывали их в корзину для бумаг. Мой человек во Франции проверил все имеющиеся у них файлы, и поверь мне, они содержатся в полном порядке. Нет никакого висяка по убийству Симоны Дюшан двадцати с чем-то лет. Ребята проверили все дела с семидесятого по семьдесят девятый. Может, твой друг неверно назвал имя или с датами какая-то ошибка. В любом случае в Париже очень мало висяков по убийству женщин этого возраста. Я вышлю тебе список.

– А если попробовать прошерстить без вести пропавших? Мой клиент сказал, что тело исчезло. Возможно, его так и не нашли, так что ее могли разыскивать не как жертву убийства, а как пропавшую.

– Хорошо, я этим займусь, а ты пока проверь – мог ли твой клиент назвать не то имя. Прошло сорок лет, он вполне мог ошибиться. Ты еще слишком молод и не понимаешь, что стареющий человек смотрит на прошлое через собственную призму. В любом случае в большинстве стран в зависимости от местного законодательства пропавший человек через несколько лет после исчезновения считается умершим. Но я все-таки проверю.

– Спасибо, Кен. Не думаю, что я когда-нибудь еще смогу поговорить с тем парнем.

Кеннет откашлялся:

– Можно задать тебе вопрос?

– Валяй.

– Ты уверен, что стоит влезать в эту историю? Я хочу сказать, твой клиент – большая шишка. Я по опыту знаю, у таких затянувшихся дел, если в них замешаны богатеи, всегда до черта подводных течений.

– Понимаю, о чем ты, но я уже все решил.

– Ты действительно ему веришь? Вы провели вместе всего несколько дней, так что, при всем уважении к твоей профессии, ты не можешь утверждать, что хорошо его знаешь. Может, он просто придумал всю эту историю по какой-то одному ему известной причине.

– Кен…

– Ладно. Деньги твои. Позвоню, когда что-нибудь узнаю.

Через четыре дня после Дня благодарения я получил письмо от адвоката Джоша, а с ним черно-белую фотографию и маленький золотой медальон с изображением статуи Свободы.

Медальон был простой – овальной формы с выпуклым изображением статуи Свободы. Внутри ничего не оказалось.

На фотографии за столиком между деревьями сидела женщина в обществе двух мужчин. На ней было белое платье и широкополая шляпа от солнца, которая отбрасывала тень на ее лицо.

Силуэты всех троих были в размытых пятнах солнечного света, как на картинах импрессионистов. Стол был заставлен кофейными чашками, пепельницами и маленькими бутылками.

Один из мужчин сидел напротив женщины, облокотившись на заставленный кофейными чашками, пепельницами и маленькими бутылками стол, откинувшись на спинку стула и заложив ногу на ногу. Левая расклешенная брючина задралась, так что была видна щиколотка. Правую руку он опустил на колено, а левой упирался в бедро, на гусарский манер. Вид у него был надменный, картину дополняли тонкие усики-карандаш.

Второй мужчина, видимо Абрахам Хэйл, сидел между ними. Он наклонился к женщине, но смотрел на мужчину с усиками так, будто тот его чем-то удивил и теперь он собирался ему ответить.

Снимок был засвечен, из-за этого фигуры всех троих словно тонули в тумане, не давая рассмотреть героев в подробностях.

Я посмотрел на обратную сторону фотографии. В правом нижнем углу старомодным каллиграфическим почерком было написано: «Эйб, Джош и Симона. 29 сентября 1976».

Я положил фотографию на стол и долго на нее смотрел.

Значит, прощания не было. Я мысленно представил Джоша, его глаза, высохшие руки, лицо в глубоких, как траншеи на поле битвы, морщинах. Вот только я не знал – проиграл он эту битву или выиграл.

Впервые я оказался тесно связан с человеком, который был так близок к смерти. Никогда мне не забыть те дни, что мы провели вместе, я всегда буду помнить каждую деталь, выражение его лица, его слова и жесты, каждый стон ветра под окнами.

Мэллори позвонил спустя два месяца, после зимних каникул. Он сказал, что раскопал кое-что интересное, и на следующий вечер мы встретились в Грэмерси, в Юнион-сквер. После того как мы сделали заказ, Кен передал мне через стол записную книжку в старом и потертом черном переплете.

– Думаю, это будет тебе интересно. Я не уверен, но… В общем, история запутанная, но здесь упоминаются имена тех ребят. Официально дневник принадлежит Джеку Бертранду, который умер в психиатрической клинике пятнадцать лет назад. Его арестовали в конце девяностых, обвинили в убийстве второй степени, но признали невменяемым и поместили в клинику Кёрби. Не спрашивай, как я достал дневник, ответ тебе не понравится. Не спеши, почитай, а потом мы поговорим.

Я убрал дневник в портфель и сменил тему разговора. Но признаюсь, мне не терпелось на него взглянуть.

Вернувшись домой, я сварил кофе и полистал дневник. Все страницы были исписаны, но почерк оказался крайне неразборчив. На следующий день я попросил одного подкованного в технологиях знакомого отсканировать дневник и пропустить все страницы через программу распознавания текста. В результате у меня на руках оказался документ объемом в двадцать пять тысяч слов, и в тот же вечер я начал его читать.

Глава десятая

Дневник Джека Бертранда (1) Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, 1998

Все началось с женщины, которая смотрела на мужчину, который не был мной.

Но мне следует рассказать все по порядку. Я пытаюсь собрать из разрозненных и бессмысленных отрывков реальности историю, которая поможет вам понять, почему я оказался в клинике для сумасшедших преступников по обвинению в убийстве, которого не совершал.

Два месяца назад, одиннадцатого октября, некая женщина позвонила в службу 911 и сообщила, что с одним ее соседом происходит неладное. Соседа звали Абрахам Хэйл. Он не мог переставить свою машину с одной стороны улицы на другую в соответствии со знаком парковки. В результате этот мужчина получил штрафной талон под дворник своей «тойоты». Такого, подчеркнула женщина, никогда прежде не случалось. Она хотела поговорить с этим Хэйлом, но он не отвечал, когда она звонила ему в дверь, и не снимал трубку телефона. Последний раз она видела его в четверг утром.

Они жили в четырехэтажном особняке довоенной постройки в Джексон-Хайтсе, в Куинсе, недалеко от Траверс-парка. Мисс Дженкинс работала в офисе окружного прокурора, поэтому к ее звонку отнеслись серьезно, и через двадцать минут у квартиры номер восемь стояли два патрульных офицера и управляющий домом. Пару минут они звонили в дверной звонок. Никто не ответил. В итоге управляющий воспользовался своими ключами, но открыть дверь помешала цепочка. Пришлось выбивать дверь.

В гостиной на полу рядом с диваном лежал голый мужчина. Он был высокого роста, худой, его кожа была белой, как кость. Запекшейся крови не было, как не было следов насилия или признаков ограбления. Все предметы в комнате были аккуратно расставлены, но мужчина лежал на ковре и был явно мертв. Офицер проверил пульс. Пульса не было. Тогда его напарник позвонил в офис медэксперта. Управляющий подтвердил, что мертвый мужчина действительно жилец этой квартиры – Абрахам Хэйл. На окнах и дверях следов взлома не обнаружили, но патрульные обратили внимание на два стакана на кофейном столике. На одном остались следы губной помады. Они ждали молча, как будто любой шум мог потревожить покойника.

После предварительного осмотра тела ассистент установил: на первый взгляд, следы преступных действий отсутствуют, а потом официально подтвердил, что данный человек мертв. Парамедики упаковали тело в мешок и увезли его в морг в больницу на Джамайка-стрит.

Ни управляющий, ни жильцы ничего не знали о близких умершего: он не был женат, ни с кем не встречался, о детях или родственниках они тоже ничего не могли сказать. Это все усложняло, так как никто не мог официально опознать тело. Хэйл заселился четыре года назад, а квартиру арендовал через риелторское агентство.

Медэксперт снял у трупа отпечатки пальцев и отослал их в соответствующие органы, но это ничего не дало. Результаты вскрытия показали, что смерть не была насильственной. Смерть наступила за двадцать четыре часа до обнаружения тела. Причина – передозировка из коктейля таблеток: антидепрессанты, соль лития, бензодиазепины. По словам коронера, тело покойного могло сойти за мобильную лабораторию по тестированию на наркотики.

Было ли это самоубийством? Трудно сказать наверняка, но вряд ли. Он уже много лет принимал таблетки, так что где-то в квартире должны были остаться рецепты, подписанные доктором, который мог сообщить дополнительную информацию о своем бывшем пациенте. Скорее всего, он напутал с дозами, или с рецептами, или и то и другое. Мог ли кто-то растворить таблетки в алкоголе так, чтобы он не заметил? Маловероятно. Такая доза кардинально изменит вкус любого напитка, а этот парень не употреблял алкоголь последние сорок восемь часов своей жизни, он не мог быть настолько пьян, чтобы не почувствовать эту разницу. На теле не было обнаружено следов насилия, ни царапин, ни маленьких кровоподтеков.

Спустя пять дней медэксперт отправил рапорт о смерти в Службу государственного администратора наследств округа Куинс. Эта организация временно распоряжалась имуществом умершего. И тут на сцену вышел их следователь. Но полиция продолжала заниматься этим делом.

Иногда процесс ликвидации или распродажи имущества может занять год, а то и больше. Причиной тому могут быть утерянные бумаги, племянник из Юты, который не отвечает на телефонные звонки, парочка кузин, которые не могут поделить старую машину.

По чистой случайности этим следователем оказался я, Джек Бертранд.

На тот момент в Службе государственного администратора наследств работали четыре следователя. Во-первых, я. Во-вторых, Ральф Мендоза – бывший полицейский лет под пятьдесят, высокий, грустный и разведенный. Третья – Линда Мартино, последние семнадцать лет она была мамой-домохозяйкой, но ее муж внезапно умер от инсульта и оставил ее без средств. И наконец, Алан Коул – парень лет двадцати, он работал у нас всего две недели, и я почти ничего о нем не знал, кроме того, что он из Миссури.

Во избежание возможных хищений следователи должны были работать парами, но Линда с новеньким уже были заняты каким-то расследованием, а Ральф взял отгулы, чтобы присутствовать на похоронах родственника где-то на севере штата.

В общем, я один отправился на автобусе в Джексон-Хайтс, а там, потратив какое-то время, отыскал управляющего – коротышку с сильным славянским акцентом. Он проводил меня на второй этаж, снял полицейские ленты с двери в квартиру, открыл дверь и ушел, но перед этим оставил ключи на кофейном столике.

Квартира была площадью семьсот квадратных футов, со складной кроватью и небольшой ванной комнатой. Чистое, достойное жилье для одинокого мужчины средних лет. Моя задача как следователя – обыскать квартиру на предмет наличных, драгоценных камней, золота, предметов искусства и других ценностей, которые следует сохранить, пока близкие родственники покойного не смогут законно прибрать все это к рукам.

Я знал, что детективы уже заглянули в каждую щель в поисках зацепки, но, кроме каких-то бумаг, не нашли ничего полезного для своего расследования, так что все вещи остались в квартире. Я открыл окно, какое-то время посидел на диване, прикидывая, с чего начать. Мог этот парень прятать у себя в квартире наличные или золото? Чтобы прятать свое добро под половицами, не обязательно быть богатым. Ребята с глубокими карманами держат свое добро в стенных сейфах или в банковских ячейках. Но у этого парня не было сейфа – значит, у него мог быть тайник.

Мебель в квартире была старой и разрозненной, парень явно покупал ее на гаражных распродажах или в магазинах подержанных вещей. На полу под кофейным столиком – кремовый ковер с бледно-коричневым пятном посередине. У окна – пять книжных полок с пятью десятками запылившихся книжек в бумажной обложке и стопкой старых журналов. Квартира пропахла табаком, но ни пепельниц, ни сигарет я не видел. Я встал и передвинул стол в угол, скатал ковер и положил его возле двери. С улицы доносился громкий женский смех.

Спустя час я сидел в кресле и разглядывал свою жалкую добычу. Эти собранные в кучку на полу вещи напоминали остатки исчезнувшей планеты. Винтажные золотые часы марки «Хэмильтон» на черном кожаном ремешке (в рабочем состоянии); двадцать одна старинная серебряная американская монета (никели, десятицентовики, четвертаки, пятидесятицентовики и доллары) в кисете из дубленой кожи; японская гравюра – пейзаж, вид сверху, в простой рамке; медальон «Христофор, моли Бога о нас!» на цепочке, серебряный или посеребренный, но без пробы; еще одни часы марки «Омега» в нерабочем состоянии; старая спортивная сумка дорогой марки «Гурка Марли Ходжсон» из кожи и парусины; складной карманный нож фирмы «Кейс ХХ»; зажигалка «Зиппо», пустая, без кремня, с золотым гербом Гавайев.

Памятные подарки и семейные реликвии не теряют своего значения после смерти хозяина, просто в его отсутствие их значение делается смутным, и они превращаются в кусочки пазла. Каждый предмет, будь то зубная щетка в ванной, оставленный в аптечке пустой пузырек из-под таблеток, пара старых туфель в шкафу, стопка невскрытой корреспонденции на обеденном столе в гостиной, таинственный ключ, который не подходит ни к одному замку, старые фото – все это превращается в части головоломки. Их надо примерять друг к другу, пока в один прекрасный момент они не превратятся в историю своего бывшего владельца.

Каким он был? Был ли он счастлив? Он знал, что скоро умрет? У него было время приготовиться к большому скачку или все произошло совершенно для него неожиданно?

Вот, например, эти золотые часы. Подарок родителей? Они еще живы и удивляются, почему он не звонит?

Он покончил с собой или это был несчастный случай?

Вот что мне больше всего нравится в моей работе – эти головоломки, они не похожи друг на друга, каждая рассказывает свою историю.

Я еще раз осмотрел всю одежду в платяном шкафу с зеркалом возле окна в спальне. Пошарил в каждом кармане, прощупал каждый шов, но так ничего и не нашел. И когда уже собирался вернуться в гостиную, заметил обувную коробку «Коул Хаан», на которую до этого не обратил внимания. Внутри лежали три исписанных блокнота на спирали. Пролистав их на предмет спрятанных наличных и ничего не обнаружив, я положил их обратно в коробку, поставил ее в шкаф и вернулся в гостиную.

Я обратил внимание на то, что нигде в квартире не было личных фотографий или писем, и подумал, что их, наверное, забрали полицейские, хотя обычно они так не делают. Закончив с осмотром, я сложил свой улов в стандартный пакет из моего офиса и запечатал его. Потом сварил себе кофе и выпил его у открытого окна, при этом выкурил одну за другой две сигареты.

Обычно в подобных случаях управляющий сразу оповещает коммунальные службы, чтобы они отключили телефон, электричество, воду и газ. Но здесь все осталось подключено, и я решил, что, возможно, кто-то уже арендовал квартиру.

Я закрыл окно, помыл чашку, поставил ее обратно в шкаф для посуды и вышел из квартиры. Управляющего в его офисе на первом этаже я не застал и поэтому оставил ключи у себя.

Это было во вторник. Та женщина появилась через три дня в пятницу, в шесть часов вечера.

В следующие два дня я не раз думал об Абрахаме Хэйле, человеке, который стал очередным номером в компьютерной системе нашего офиса. Его вещи отправили в кладовую в подвальном этаже, и на этом моя работа по данному делу фактически была закончена. О том, что ключи от его квартиры все еще у меня, я никому не сказал, да никто и не спрашивал, а управляющий не позвонил и не попросил их вернуть.

На третий день я не сдержался и спросил у моего босса Ларри Салво, удалось ли полиции нарыть какую-нибудь информацию о Хэйле. Но Салво только пожал плечами и послал меня в другой адрес, где-то в Колледж-Пойнте, на Сто двадцать седьмой улице. На этот раз я работал с напарником, вернее, с напарницей, Линдой Мартино, и мне пришлось всю дорогу слушать ее бесконечные рассказы о детях, плохих школах и банкирах-стяжателях.

Когда мы закончили, я наплел Линде, будто у меня встреча в этом районе, и она высадила меня возле метро. Я сел на поезд до Джексон-Хайтса и вышел на Рузвельт-авеню. Не скажу точно, о чем я тогда думал. Может, просто хотел вернуть ключи управляющему. Но именно тогда, пока шел по улице, я вспомнил о блокнотах, которые нашел в обувной коробке, и мне стало интересно. Я сказал себе, что ничего плохого не случится, если я познакомлюсь с ними поближе. Вдруг эти блокноты имеют нематериальную ценность, а я их оставил в пустой квартире и теперь их могли просто выбросить на помойку.

Воспользовавшись ключом на связке, я вошел в дом, и только тогда обратил внимание на почтовые ящики в холле, слева от входа.

После твоей смерти твоя корреспонденция продолжает расти, как ногти и волосы. Люди продолжают слать тебе письма, потому что они либо не знают, что ты умер, либо им нет до этого дела, и это становится похоже на какой-то макабрический розыгрыш. Другим ключом со связки я открыл почтовый ящик с именем Хэйла и забрал пачку конвертов и флаеров. В доме все это время было тихо.

В квартиру я вошел, никого не поставив об этом в известность. Закрыв за собой дверь, я заметил на столе кружку, которой три дня назад там не было. Видимо, полицейские возвращались за чем-то и кто-то из них решил сварить себе кофе. Я проверил свет и краны – все работало, и телефон тоже не отключили, что странно.

Я устроился на диване и, отбрасывая в сторону рекламу и флаеры, просмотрел почту Хэйла. Результат – письмо из банка в белом конверте и счет от «Тайм Уорнер Кейбл».

Потом я открыл окно и выкурил сигарету, в качестве пепельницы воспользовался блюдцем. Я не мог понять, что делаю в этой квартире. Если бы меня там обнаружили, у меня были бы крупные неприятности.

Я достал блокноты из платяного шкафа.

Всего блокнотов было три – два старых «Родиа» на спирали и один красавец от «Клерфонтен» в черной обложке.

Судя по записям, они велись в разные периоды времени, но ни одной подсказки, которая бы указывала точную дату той или иной записи, я не нашел. Это были не дневниковые записи, а скорее отрывочные заметки. Я не знал, с какого блокнота начать, и наугад выбрал один из «Родиа».

Открыл и начал читать:

Я читал часа два, а может, и дольше. Временами подходил к окну затянуться сигаретой. Пару раз мне казалось, что я слышу чьи-то шаги, но в дверь никто не позвонил. Свет был выключен, и в квартире постепенно темнело.

В своих блокнотах Хэйл писал о неопределенном периоде в середине семидесятых, который он провел в Париже со своими друзьями, примерно одного с ним возраста, – с Джошуа Флейшером, его бывшим соседом в Принстонском университете, и француженкой Симоной Дюшан, которая была его возлюбленной. Потом что-то там у них не заладилось, Хэйл не описывал подробно, что именно случилось, и он вернулся в Штаты. Похоже, его друг соблазнил его девушку, и она порвала с Хэйлом, несмотря на то что до этого они были очень счастливы вместе. Пару отрывков он посвятил описанию того, каким нечистоплотным был Флейшер, когда хотел добиться желаемого. Хэйл был одержим идеей мести и разрабатывал планы, как поквитаться с Флейшером, который к этому времени тоже вернулся в Нью-Йорк.

Вдруг зазвонил телефон на тумбочке у дивана. Телефон был старой громоздкой модели. Я вздрогнул от неожиданности и даже выронил блокнот.

Пару секунд я думал, как лучше поступить, и в конце концов решил ответить – так я мог получить полезную информацию для своего расследования. Кто бы ни звонил, этот человек, скорее всего, знал Эйба, но пока еще не знал о его смерти.

На том конце провода оказалась женщина. Она не представилась и даже не поздоровалась, а сразу спросила, хочу ли я, чтобы она пришла через полчаса, как я ее об этом раньше попросил. Мне показалось, что будет неправильно сказать этой женщине, что я не тот человек, которому она звонит, как и сообщить ей по телефону плохие новости, поэтому я просто пригласил ее прийти. Женщина попрощалась и повесила трубку, не дав мне времени передумать. Все произошло слишком быстро, а я еще был под впечатлением от записей Хэйла.

Я выбросил окурки из импровизированной пепельницы в мусорное ведро, закрыл окно и убрал блокноты в шкаф. Я решил, что скажу этой женщине (родственнице Хэйла? его любовнице? знакомой?), что нахожусь в квартире из-за незавершенной бумажной работы. А еще мне пришло в голову, что я могу сказать ей, будто был по воле случая знаком с умершим и поэтому владею кое-какой информацией о нем и об обстоятельствах его жизни. Скажу, мол, мы не были приятелями (так далеко я бы не зашел), но однажды Хэйл рассказал мне, как в середине семидесятых жил в Париже. Но, подумав, я отказался от этой идеи. Если она задаст мне вопрос, на который я не смогу ответить, все может закончиться тем, что она вызовет полицию. От этой женщины я мог получить информацию о Хэйле. Профессия, место работы, вкусы и предпочтения, мотивы, которые могли подтолкнуть его к самоубийству… И посещала ли его когда-нибудь мысль о самоубийстве?

В одном из своих блокнотов Хэйл написал:

Эти его слова еще занимали мои мысли, когда та женщина, проигнорировав звонок, постучала в дверь. Я включил свет в гостиной и открыл дверь.

Пришедшая оказалась примерно моей ровесницей, может, чуть моложе. Она поздоровалась и даже улыбнулась, но по ней было видно, что она предпочла бы оказаться в каком-нибудь другом месте. Я пропустил ее в квартиру, она огляделась по сторонам, как будто оценивая обстановку.

– Знаю, это не сравнить с «Фор сизонс», – сказал я.

Женщина встала в центре комнаты, прямо под люстрой. Она не спросила, кто я и что я здесь делаю, и не поинтересовалась, где Хэйл, а я не знал, что сказать. Не дожидаясь приглашения, она поставила свою сумку на пол возле дивана и села в кресло, потом прикурила сигарету и огляделась в поисках пепельницы. Я сходил на кухню за блюдцем и поставил его на кофейный столик. Женщина положила ногу на ногу и поблагодарила.

– Не за что. Хотите кофе или чая?

– Нет, спасибо.

Не назвал бы ее красавицей, но в ней чувствовалась утонченность, у нее были красивые глаза и великолепные ноги. Специфика моей работы предполагает умение обращать внимание на, казалось бы, незначительные детали. Темно-красный маникюр, нитка жемчуга на шее, крохотные золотые сережки и маленькая родинка над правым уголком рта. И темные круги под глазами, которые не удалось спрятать под пудрой.

Я закурил. Пару минут мы только курили и поглядывали друг на друга, ожидая, кто заговорит первым. Мне стало как-то не по себе, и я решил нарушить это неловкое молчание.

– Я так понимаю, вы не в курсе того, что случилось…

Женщина удивленно приподняла брови:

– Нет, не в курсе. О чем вы?

– Мне очень жаль, но ваш приятель, Абрахам Хэйл, умер восемь дней назад. Его тело в больнице на Джамайка-стрит. Вы знаете, где это? Полиция еще не нашла того, кто мог бы его опознать.

Минуты две женщина молчала, как будто бы раздумывала, как лучше среагировать. Потом затушила сигарету и сказала:

– Что ж, мне жаль.

Она закурила следующую сигарету и обвела комнату отсутствующим взглядом. Немного погодя все-таки спросила:

– И как это случилось?

– Никто точно не знает. – Я пожал плечами. – Но похоже на то, что он проглотил слишком много таблеток.

– Вы хотите сказать, он покончил с собой?

– Такое возможно, но полиция склоняется к версии несчастного случая.

– Понятно…

Я сел на диван рядом с креслом. У меня было такое ощущение, словно вся эта ситуация не имеет отношения к реальности, будто эта сцена вырвана из какого-то фильма и ее значение не понять тому, кто не смотрел фильм сначала.

– А вам не интересно, кто я и что я здесь делаю?

– Я не думаю, что это мое дело, но вы продолжайте, – сказала женщина, а потом спросила: – Могу я воспользоваться ванной комнатой?

– Да, пожалуйста. Слева по коридору.

– Я знаю.

Женщина положила сигарету в пепельницу и пошла в ванную. Высокие каблуки ее туфель громко цокали по полу. Я докурил и, почувствовав, что вот-вот накатит мигрень, проглотил таблетку тайленола.

Вернувшись в комнату, женщина сняла жакет и повесила его на крючок у двери.

– Вы были близкими друзьями? – спросил я.

– Можно и так сказать.

Она взяла свою сигарету и подошла к окну. Спина у нее была ровной и немного напряженной, как у тех, кто в детстве посещал балетные классы.

– Я знал его немного. Он рассказывал, что жил в Париже какое-то время. Но я не предполагал, что он сидит на таблетках.

– Да, – не оборачиваясь, проговорила женщина. – Он любил рассказывать о том времени… О таблетках я тоже не знала. Я хочу сказать, не знала, что он болен.

– Вы знаете, чем он зарабатывал на жизнь?

– Я не задаю личные вопросы, мистер…

Тут я понял, что мы до сих пор не представились друг другу. Я назвал свое имя, а она – нет.

– Итак, мистер Бертранд…

– Зовите меня Джек.

– Хорошо, Джек. Я так и не поняла, что ты тут делаешь?

– Вот, подумываю снять эту квартиру. А ты живешь в этом районе?

– Нет, я живу в Вудхэйвене. А до этого жила в Бронксе. Я не американка, приехала в Нью-Йорк десять лет назад.

– Я заметил акцент. Французский?

– Да, я из Франции. А когда ты думаешь заселиться, Джек?

– Скоро; может быть, на следующей неделе. Я еще не закончил с бумагами.

Женщина вдруг занервничала. Она резко затушила сигарету, достала из сумки сотовый и вышла в кухню.

До меня долетали только обрывки фраз: «Нет, он не… Почему ты так со мной разговариваешь?.. Да, я сразу туда, не волнуйся…»

– Извини, мне пора, – сказала она, вернувшись в гостиную. – С тобой все в порядке? Ты побледнел.

– Сегодня было много работы, даже ланч пришлось пропустить, но я в порядке.

– Тогда ладно. Еще увидимся, береги себя.

Женщина надела жакет, взяла сумку и подошла к двери.

Я, собравшись с духом, попросил у нее номер телефона.

– Можно я позвоню тебе на следующей неделе? Сходим куда-нибудь, выпьем по чашечке кофе или что еще.

Она посмотрела на меня немного удивленно, потом пожала плечами и написала свой номер на желтом самоклеящемся листке.

– Спасибо. Я позвоню.

Перед тем как уйти, женщина повела себя крайне странно. Она подошла очень близко ко мне и, как будто боялась, что нас могут подслушивать, шепнула на ухо одно-единственное слово. И сразу после этого вышла, не дав мне шанса ответить.

Этим словом было – «беги».

Глава одиннадцатая

Дневник Джека Бертранда (2)

На следующее утро я встал пораньше и позавтракал в ближайшем кафе. Я чувствовал слабость и плохо соображал, как с похмелья. Не анализируя свои действия, я отправился домой, затолкал кое-что из вещей в сумку и вернулся в квартиру Хэйла. Остаток дня я провалялся на диване в гостиной, пил кофе и читал его записи.

Меня странным образом притягивал этот парень, который так рано и так трагически ушел из жизни. Судя по его записям, несмотря на то что его сердце было разбито после тех ужасных событий в Париже, он остался добрым и ранимым человеком. Хэйл познакомился с Джошуа Флейшером, когда они оба учились на последнем курсе университета, и это знакомство стало для него роковым. С того дня вся его жизнь медленно и неуклонно пошла под откос. Он просто старался удержаться на плаву и еле сводил концы с концами. Хэйл считал себя жертвой драматических обстоятельств, а спусковым крючком послужил вечно неудовлетворенный и злой Флейшер.

Однажды ночью в парижском отеле случилось нечто ужасное.

Хэйл не уточнял, что именно, написал только: «В ту ночь я потерял все».

И, упоминая о Флейшере, добавил: «Он уничтожил ее, а вместе с ней и меня. Почему он так поступил? Потому что мог. Потому что он таков. Как скорпион, укусивший черепаху, которая перевезла его через ручей».

В магазине на углу я купил кое-какие продукты и дальше все выходные провел за чтением записей Хэйла. В понедельник я проснулся очень рано и не сразу понял, где нахожусь. Это место показалось мне подозрительным и враждебным, и я почувствовал большое облегчение, когда вышел из квартиры. Блокноты остались на кофейном столике у дивана. До Элмер-авеню я добрался на автобусе и сразу пошел в офис. На входе в здание я почувствовал себя виноватым, как будто делал что-то плохое и меня могли вот-вот разоблачить. Я не мог позволить себе остаться без работы. Несмотря на все мои попытки отложить что-нибудь на черный день, практически я был на мели.

День выдался тот еще.

Надо было осмотреть две квартиры на Хайтс и домик недалеко от Куинс-бульвар. В одной квартире умерла старушка, причем за неделю до того, как соседи вызвали полицию, так что, когда мы приехали, жуткий запах еще не выветрился. На парковке кто-то поцарапал нашу машину, а Линда чуть не вывихнула лодыжку, когда карабкалась на чердак.

Перед тем как вернуться в офис, мы остановились на ланч в кафе на Девяносто девятой улице в Форест-Хиллсе.

– Слышно что-нибудь о том парне из Джексон-Хайтса, Абрахаме Хэйле? – спросил я Линду, когда официантка принесла наш кофе с бейглами.

– О ком? Милочка, что это? Я не просила добавить сливочный сыр, я просила копченый лосось.

– Хотите, чтобы я поменяла?

– Нет, некогда ждать. Так что там с этим парнем? Что-то не так?

– Просто интересно, вот и все.

– С чего бы это?

– Я тут вспомнил, ты знаешь одного парня из сто пятнадцатого участка, и…

– Ну да, его зовут Торрес, Мигель Торрес.

– Я подумал, может, ты узнаешь у него, нарыли они что-нибудь новое по делу Хэйла или нет?

– И с чего бы мне его об этом спрашивать?

– Говорю же: просто любопытно.

– И с каких это пор ты стал таким любопытным? Нашел что-то в той квартире и не стал докладывать? Лотерейный билет, небось?

– Перестань, Линда, не будь такой…

– Какой? Мне не нужны проблемы, Джек, – и так хватает. Ладно, вернемся в офис, позвоню Торресу. Как, говоришь, его зовут?

– Абрахам, Абрахам Хэйл. Спасибо, я твой должник.

– Не за что. А теперь доедай свой бейгл, нам пора. Ты вообще в порядке? Выглядишь не очень. Может, тебе бросить курить?

– Теперь мы перестали говорить о загрязнении окружающей среды, о городских бандах или некачественной еде. Главная тема – вред курения. Посмотри на эти бейглы… Помнишь, какими они были большими и вкусными, когда мы были детьми? Забудь. Я просто не выспался. И я не голоден, а эта еда – дерьмо.

– Я знаю, что ты не женат, но ты с кем-то встречаешься?

– Нет, а почему ты спрашиваешь?

– Потому что я знаю, как тяжело жить одной. Ты слышал, что приключилось с Ральфом?

– Что?

– Его дядя с севера умер и оставил ему небольшое состояние и ферму в пять акров у озера в округе Мейвилл.

– Повезло ему.

– Ага… А теперь раскошеливайся, и пошли отсюда.

Следующие две ночи я провел в квартире Хэйла. Снова и снова перелистывал его записи. Я больше не боялся, что меня застукают в чужой квартире: из коммунальных служб никто не приходил, по телефону никто не звонил.

Перечитывая записи Хэйла, я сразу невзлюбил Флейшера. Мне хотелось понять, почему такой хороший человек, как Хэйл, ушел из жизни одиноким, бедным и несчастным, а Флейшер, ничтожный манипулятор, процветал? Это было похоже на перевернутую с ног на голову сказку. Все дело в везении? В один прекрасный момент ты принимаешь решение, и оно влияет на всю твою жизнь, вне зависимости от всех последующих событий? Эти вопросы без конца вертелись у меня в голове даже во сне.

Однако был человек, который знал все ответы. С понедельника я начал собирать информацию о Флейшере.

Глава двенадцатая

Дневник Джека Бетранда (3)

Собрать информацию о Флейшере не составляло труда – он слишком высоко сидел. Просмотрев старые газеты в публичной библиотеке на Сорок второй улице, я узнал, что Флейшер стал знаменитостью в середине семидесятых, пожертвовав все свое состояние – более двадцати миллионов на тот момент – фонду «Белая роза». После этого он какое-то время жил за границей, а потом в начале восьмидесятых озолотился на Уолл-стрит. В «черный понедельник» в восемьдесят седьмом он потерял почти все, но спустя два года триумфально вернулся. Тогда в «Уолл-стрит джорнэл» его называли не иначе как «Ласковый снайпер».

В то же утро я позвонил своему боссу и взял несколько отгулов. Потом отправился в Верхний Ист-Сайд и «застолбил» вход в здание, где жил Флейшер. Это был элитный тридцатишестиэтажный дом на углу Пятьдесят восьмой улицы и Первой авеню.

Старая черная «тойота целика» Абрахама Хэйла так и стояла на стоянке напротив его дома. Я нашел ключи от машины в буфете и воспользовался ею, чтобы на следующее утро проследить за Флейшером.

Флейшер не стал пользоваться своей машиной, вместо этого он взял такси до модного кафе на Гринвич-стрит, недалеко от финансового центра.

Я зашел в кафе спустя пару минут после Флейшера. В заведении почти никого не было, но метрдотель тем не менее поинтересовался у меня, заказывал ли я столик. Я ответил, что не заказывал. Метрдотель окинул меня скептическим взглядом и проводил к столику у входа.

Я заказал эспрессо. Официант принес мой кофе.

Флейшер сидел за столиком у барной стойки в компании элегантной женщины лет тридцати и мужчины примерно того же возраста. Оба были очень хорошо одеты. Вела себя вся компания расслабленно, они ели круассаны и непринужденно болтали. Это совсем не походило на деловую встречу.

Флейшер, высокий и поджарый мужчина с приятными чертами лица и тонкими усиками, выглядел моложе своих лет. Если бы я не был в курсе, сколько ему на самом деле, я бы дал ему лет тридцать пять. На нем был шитый на заказ костюм, а его часы я бы не смог купить, даже если бы распродал все свое добро.

Я мысленно представил, как Хэйл голый лежит на полу и тишина с одиночеством медленно высасывают из него жизненные соки. Еще я подумал, что элегантная женщина с французским акцентом, с которой я познакомился в квартире Хэйла, могла оказаться той самой Симоной, о которой он упоминал в своих записях. А что, если она последовала за ними в Штаты? Если это так, то они могли продолжать общаться. Я вспомнил, что она знала, где расположена ванная комната у Хэйла, – она уже бывала там прежде. А с Флейшером она тоже контактировала? Возможно, все эти грязные игры и довели Хэйла до самоубийства. Смерть Хэйла, насколько я помнил, ничуть ее не расстроила.

Раздумывая над всем этим, я не заметил, как Флейшер оказался у выхода из кафе. Он подавал женщине плащ. Я оставил на столе пять долларов и пошел к выходу, но официант остановил меня и сказал, что кофе стоит пять долларов девяносто девять центов. Я пошарил по карманам и дал ему недостающий доллар, а когда повернулся к двери, было уже слишком поздно – Флейшер и его знакомые исчезли.

В тот же день мне позвонила по сотовому Линда. Я в этот момент курил, стоя у окна, и думал о том, что же все-таки могло произойти в ту ночь в Париже.

Линда сказала, что полицейское расследование еще не закончено и ее приятель отказался поделиться информацией об Абрахаме Хэйле. Потом она спросила, почему я не появляюсь на работе. Я сказал, что взял пару отгулов, и повесил трубку.

Хэйл в своих записях много и подробно рассказывал о себе, и я никак не мог взять в толк, почему он просто не написал, что в действительности произошло в том отеле.

Я нашел чистый лист бумаги и карандаш и нарисовал что-то вроде схемы из соединенных стрелками прямоугольников. В одном я написал «Абрахам Хэйл», соединил его с другим, в котором написал «Джошуа Флейшер». Все сводилось к тому, что произошло в ту ночь в Париже, поэтому в третьем прямоугольнике я написал: «Симона Дюшан, отель, осень 1976».

Один из них или они оба в ту ночь совершили нечто ужасное. В этом можно было не сомневаться. После этого они вернулись в Штаты. А что Симона? После той ночи Хэйл больше о ней не упоминал, он писал только о себе или о Флейшере. Все его воспоминания о Симоне относились к парижскому периоду его жизни. Но если та женщина, с которой я познакомился в его квартире, и есть Симона, значит они поддерживали связь после того, как она, судя по ее словам, десять лет назад переехала в Нью-Йорк.

Я пририсовал под прямоугольником с именем Симоны еще один и написал внутри: «Факты».

Она встречалась с одним из них, потом бросила его и стала встречаться с другим. Почему? Хэйл писал, что Флейшер умел манипулировать людьми и легко подчинял себе чужую волю. Хэйл наверняка очень страдал и злился, когда она ушла от него к Флейшеру, особенно потому, что считал, будто Флейшер на самом деле ее не любил, а просто хотел его ранить. И Флейшеру это удалось.

Но что произошло потом?

Я понимал, что это вопрос риторический. Во всем мире только два человека могли пролить свет на это дело: Симона (при условии, что это с ней я познакомился в квартире Хэйла) и Флейшер (при условии, что он согласится со мной говорить).

Спустя час, около семи, зазвонил телефон, и я снял трубку. Это была та самая женщина, с которой я успел познакомиться в квартире Хэйла. Голос у нее звучал так, будто она говорила со дна колодца.

– Извини, я не очень хорошо себя чувствую, – сказала она и вздохнула. – Не мог бы ты ко мне приехать? Я хочу рассказать тебе кое-что важное.

Я очень удивился: мы были едва знакомы, а она вот так запросто приглашала меня к себе.

– Да, конечно… Что-то случилось?

– То есть? Я же сказала, нам надо поговорить. Ты хочешь приехать или нет?

– Да, конечно, извини. Ты не могла бы продиктовать мне свой адрес и номер телефона?

– Что? У тебя же есть и адрес, и телефон.

– Кажется, я забыл, куда записывал.

Я внес всю полученную информацию в прямоугольник «Факты» и повесил трубку, потом надел пиджак и вышел из квартиры.

Я тогда еще подумал, уместно ли купить ей букет цветов, а потом вспомнил, что она вроде как заболела и мне надо торопиться. Я сел за руль «тойоты» и поехал в Вудхэйвен. Было уже темно, и я только через две минуты понял, что не включил фары. Я остановился у «Гранд-Централ» и купил сотовый – маленький, похожий на черного жука «Эриксон» с выдвижной антенной. Продавец, совсем молодой парень с татуировкой в виде красного дракона на правом предплечье, показал мне, как сохранить ее номер в памяти телефона.

Сворачивая на Джекки Робинсон, я уже понимал, что зашел слишком далеко. Я жил в квартире Хэйла, пользовался его машиной, его телефоном, даже носил что-то из его вещей. В том, что я потеряю работу, можно было не сомневаться. Меня могли обвинить в незаконном проникновении, краже со взломом, проживании под чужим именем и бог знает в чем еще. Раньше или позже управляющий или кто-то из соседей заметит, что я болтаюсь возле дома, и вызовет полицию.

Руководствуясь адресом, который продиктовала мне та женщина, я свернул на Восемьдесят седьмую улицу и оказался напротив старого двухэтажного дома из красного кирпича. Я припарковался под фонарем и прошел через загаженный двор к подъезду. Справа от двери был домофон с тремя кнопками, но имена напротив кнопок не были указаны. На коврике у двери лежали бесплатные газеты с волнистыми от сырости краями и флаеры. Я потоптался немного у порога, а потом набрал ее номер и сказал, что уже здесь. Секунды через две прожужжал домофон, и я вошел.

В доме пахло едой, под ногами скрипели деревянные половицы. Я не нашел выключатель и стал, как слепой, на ощупь подниматься по лестнице.

Поднявшись, я увидел желтую дверь и постучал.

Она была практически голая. То есть на ней был надет прозрачный пеньюар и больше ничего. Волосы у нее были затянуты в короткий хвост на затылке, и мне она показалась старше, чем в нашу первую встречу.

Она пригласила меня войти и, покачивая бедрами, направилась в гостиную. Я закрыл за собой дверь и пошел следом.

Маленькая, обшарпанная квартира пропахла табаком и дешевым парфюмом. Кое-где на полу валялись вещи. Комнату освещала одна-единственная голая лампочка под потолком.

– Не возражаешь, если я закурю? – спросил я.

– Валяй, пепельница в кухне. Господи, как же я устала… Ты принес выпить?

– Нет, извини. Но я могу сходить купить что-нибудь.

– Тут рядом нет винных магазинов. Не парься.

Она села на диван, а я сходил в кухню за пепельницей. Потом она попросила у меня сигарету, и мы молча закурили. Диван был ободранный и раздолбанный, как и вся остальная мебель: пара отживших свой век кресел, две практически пустые книжные полки, обеденный стол с четырьмя стульями у окна. В потертом ковре на полу я заметил две дыры.

– Спасибо, что пригласила, – сказал я. – Мне у тебя нравится.

– Ты такой милый, – сказала женщина и с горечью добавила: – Это самая настоящая дыра, просто сейчас я не могу позволить себе ничего лучше. А ты как? Вот простыла и мерзко себя чувствую. Возможно, тебе не надо было приходить.

– Не беспокойся, со мной все будет хорошо. Могу я тебя кое о чем спросить?

– Конечно.

– Тебя зовут Симона. Ты – Симона Дюшан? Я не уверен, что правильно произношу фамилию, у меня с французским не очень.

Несколько секунд женщина молчала, а потом сказала:

– Да, естественно, я – Симона. Я думала, ты в курсе. А что?

– Твой покойный друг, Абрахам, рассказывал о тебе. О том, как вы познакомились в Париже, как полюбили друг друга. И про другого парня, Флейшера, который пытался…

– Я плохо помню тот период моей жизни. И вообще я сегодня не настроена предаваться воспоминаниям. Ты расслабься, чувствуй себя как дома.

Полы пеньюара разъехались в стороны, обнажив бедра женщины. Над правым коленом у нее был большой зеленый синяк. Я старался не смотреть на ее ноги и бритый лобок.

– Когда ты переехала в Нью-Йорк?

Она зевнула.

– Лет десять назад. Слушай, может, ты кофе хочешь?

– Нет, спасибо. А почему ты тогда сразу не поехала за ними?

– За кем?

– За теми парнями, с которыми познакомилась в Париже. За Хэйлом и Флейшером. Насколько мне известно, они оба были в тебя влюблены и…

– Я тебе уже говорила, что не люблю вспоминать прошлое. Ты что, мозгоправ или вроде того?

Она встала и вышла в кухню. Было слышно, как она включила воду. Я внимательнее осмотрел комнату: кое-где по углам обои были ободраны, половицы в некоторых местах заменил какой-то криворукий парень. Возле дивана на полу – стопка порножурналов, занавески грязные.

Минуты через две она вернулась с двумя кружками кофе. Одну протянула мне. Пеньюар окончательно распахнулся, но ее, похоже, это не беспокоило.

– Ты бы не курила, выглядишь не очень хорошо, – сказал я и почувствовал, что мои слова звучат жалко и неуместно.

– А кому какое дело? – Она села в кресло и поджала под себя ноги. – Слушай, ты от меня что-нибудь хочешь? Или собираешься сидеть тут и задавать мне какие-то непонятные вопросы? Я же сказала, нам надо поговорить.

– Чем ты зарабатываешь на жизнь, Симона?

– Что? Хорошо, я музицирую, разве это не ясно? Играю на кларнете. Понятно? Да что с тобой такое?

Я почувствовал себя обманутым. Я ведь помнил, как Абрахам Хэйл описывал ее в своем дневнике: красивая молодая женщина, культурная, хорошо образована, выросла в состоятельной французской семье. Еще я заметил, что акцент у нее стал не таким заметным, словно, демонстрируя мне свой род занятий, она надела новую маску, и эта маска не оставила и следа от ее былой элегантности, лишила очарования и даже красоты.

Я не удержался и спросил:

– Как ты дошла до такой жизни, Симона? Почему они ничем тебе не помогли?

Она зло посмотрела на меня поверх кружки, которую так крепко сжимала обеими руками, как будто хотела раздавить.

– Когда ты в беде, каждый хочет что-то от тебя получить. А я не люблю просить о помощи. Я не инвалид и сама разберусь в своей жизни. Плохо или хорошо – не важно. Хватит на меня так смотреть! Ты понятия не имеешь, каково это – быть кем-то, а потом… Слушай, мы займемся этим или нет? Или ты предпочитаешь смотреть?

– Абрахам много мне о тебе рассказывал, и он еще вел дневник. Я просто хотел поговорить с тобой о некоторых моментах, которые он описывал…

– Что еще за дневник? Обо мне?

– Да, он часто тебя упоминает. Думаю, он действительно любил тебя.

Она разозлилась:

– Слушай, это больше не смешно… С чего это кто-то станет писать обо мне в своем чертовом дневнике? Я могу его почитать? Что он обо мне пишет?

– Пожалуйста, расслабься. Это не совсем дневник, просто отрывочные записи, и я вообще не уверен…

– Я хочу на них посмотреть, что бы он там ни написал. Ты слышишь меня?

– Хорошо. Ты не волнуйся. Когда придешь в следующий раз, я тебе покажу.

Это, похоже, ее немного успокоило. Она встала, скинула пеньюар и стала ласкать свою грудь.

– Мы пойдем в спальню или здесь останемся?

Честно сказать, я сначала оцепенел. Потом встал, отдал ей все свои деньги и пачку сигарет и ушел.

Когда я закрывал за собой дверь, до меня долетел ее смех.

Глава тринадцатая

Дневник Джека Бертранда (4)

Всю следующую неделю я посвятил слежке за Флейшером. Из дома он выходил рано утром, а возвращался поздно вечером и почти все время проводил в своем офисе в финансовом районе Нью-Йорка.

На ланч он выходил в час дня и всегда обедал в одном и том же ресторане на Первой Восточной улице недалеко от кладбища Нью-Йорк Марбл. Крепкий парень лет тридцати, всегда в черном костюме – шофер, телохранитель и помощник в одном лице – ходил для него за продуктами и в прачечную. Каждую пятницу около восьми вечера, после ужина, он ехал с той женщиной, с которой я видел его в кафе, к ней на Семьдесят шестую Восточную улицу, и они пару часов проводили в ее квартире.

Я старался не думать о Симоне. Слишком легко было представить, как она сидит в своей обшарпанной квартире, голая, возможно, слегка пьяная, и предлагает мне переспать. Знал ли Абрахам, в кого она превратилась? Узнал, и это стало причиной его самоубийства? Если знал, то почему не предпринял ничего, чтобы помочь ей? Он был нездоров, но все-таки мог помочь ей «подняться». Я разгадал одну загадку и сразу столкнулся с другой. Когда я думал об этой истории, у меня возникло ощущение, которое часто накрывает в ночных кошмарах: ты пытаешься сделать шаг, напрягаешь все свои мышцы, но не можешь сдвинуться с места.

Как-то вечером около десяти в квартире зажужжал домофон. Это оказалась моя коллега Линда. Я открыл дверь и подождал ее в конце коридора. Я тогда был очень расстроен – пока я выслеживал Флейшера, пропали все блокноты Хэйла. Я, как обычно, оставил их на кофейном столике возле дивана, а когда вернулся, они исчезли. Я не сомневался в том, что это Симона зашла в мое отсутствие и забрала их. Это означало, что Абрахам дал ей ключи.

– Я знала, что найду тебя здесь, – сказала Линда, отдуваясь после подъема по лестнице. – Где деньги, Лебовски? Ты уже видел этот фильм? Посмотри обязательно, не пожалеешь.

Я пригласил Линду войти, а сам пошел в кухню сварить кофе.

– Джек, тебя уволят. – Линда прислонилась к косяку. – Приходи завтра в офис и поговори с Ларри. Он хороший парень, ты же знаешь. Скажи, что болел, или еще что-нибудь придумай.

Я разлил кофе по кружкам и отнес их в гостиную. Комнату освещал только торшер в углу. Атмосфера была мрачная, как в фильмах нуар. Я открыл окно и закурил сигарету.

– Он был не против, когда я попросил несколько дней за свой счет. Я говорил с ним по телефону, где-то неделю назад.

– А он говорит, что ты не звонил, не отвечал на его звонки и не перезванивал.

– Врет.

Линда поставила кружку на кофейный столик, подошла ко мне, положила руки мне на плечи и посмотрела прямо в глаза.

– Джек, малыш, что с тобой происходит? Пожалуйста, расскажи. Ты пугаешь меня. Эта старая леди искренне за тебя беспокоится и хочет помочь.

– Со мной все в порядке, Линда. Но все равно спасибо. Я просто хотел…

Я запнулся на середине фразы. Я ведь сам не знал, чего хотел на самом деле. Я докурил сигарету и затушил окурок.

– Линда, не хочу быть грубым, но я думаю, тебе лучше уйти. Мне еще надо поработать.

– Поработать? Над чем? Ты нашел другую работу?

– При всем уважении, это не твое дело.

– Почему ты так со мной разговариваешь? Я просто хочу тебе помочь.

– Я знаю. Но, поверь, я в полном порядке.

Линда подошла к двери. Я уже успел пожалеть, что нагрубил ей.

– Пожалуйста, не говори никому, что нашла меня здесь, в этой квартире, – попросил я.

Линда открыла дверь и обернулась.

– Береги себя, Джек. Если понадоблюсь, ты знаешь, где меня искать. И на твоем месте я бы завтра пришла в офис и поговорила с Ларри. Еще не поздно. Пока. Веди себя хорошо.

Я смотрел в окно, как она переходит улицу. Линда подошла к своей машине, подняла голову, взглянула на меня, потом села за руль и уехала. А я принял душ, оделся и отправился на поиски Флейшера. Было двадцать минут седьмого, и я знал, что у меня не так много времени. Если Линда проболтается в офисе о том, что застала меня в квартире Хэйла, за мной очень скоро придут.

Я купил в бакалейной лавке бейгл с тунцом и ел его, пока оценивал окружающую обстановку. Магазин «Джей Крю»; очередь из нескольких человек в банкомат; дорогой с виду ресторан под названием «Ливинг рум»; парень в костюме Коржика^[9] раздает флаеры; малыш на руках матери пытается привлечь ее внимание; старик в идиотской «федоре» смотрит прямо перед собой, как загипнотизированный. На противоположной стороне улицы пылают в лучах заката верхние этажи башни Флейшера.

Только я доел бейгл, как появилась машина Флейшера. Я занял позицию на переходе.

Когда водитель остановился на красный свет, я постучал в окно и крикнул достаточно громко, чтобы он мог меня услышать:

– Мистер Флейшер, одну минутку, пожалуйста!

Шофер приоткрыл окно и спросил:

– Что вам надо?

– Я бы хотел поговорить с мистером Флейшером. Он в машине?

Из глубин лимузина донесся мужской голос:

– Что там такое, Уолтер?

– Добрый вечер, сэр! – крикнул я. – Мне надо поговорить с вами о Симоне. О Симоне Дюшан!

На светофоре загорелся зеленый. Несколько водителей начали сигналить. Лимузин проехал ярдов десять и затормозил у обочины. Из машины вышел Флейшер, помахал мне рукой, я помахал в ответ. Лимузин свернул направо в подземную парковку, а Флейшер подошел ко мне.

– Вы сказали – Симона Дюшан? – спросил он, внимательно вглядываясь в мое лицо. – Кто вы?

– Меня зовут Джек Бертранд. Мы не знакомы, но я много о вас знаю.

Сколько раз я в той убогой квартире представлял эту нашу с ним встречу… И вот теперь я стоял в потоке людей и не знал, с чего начать. Какой-то мужчина задел меня плечом и, не извинившись, пошел дальше. Я смотрел на Флейшера и чувствовал себя несчастным и опустошенным.

– С вами все в порядке? – спросил он. – Вы неважно выглядите. Простите, я правильно понял – вы упомянули Симону Дюшан?

Мельком взглянув за плечо Флейшера, я увидел, как к нам по-кошачьи, не спуская с меня глаз, идет через толпу пешеходов его шофер Уолтер. Мне стало интересно, есть ли у него пистолет.

– Да, – ответил я. – Все правильно.

– И что насчет нее?

В этот момент к нам подошел шофер.

– Все в порядке, сэр?

– Пока да, – сказал Флейшер. – Я переговорю с этим джентльменом. Мистер Джек…

– Бертранд.

– С мистером Бертрандом. Ну что ж, мистер Бертранд, мне кажется, это не самое подходящее место для беседы. Тут за углом есть неплохой бар.

– Да, конечно.

Мы пошли вниз по улице, Уолтер держался на расстоянии.

Бар оказался очень приличным – пол из досок цельного дерева и обшитые панелями стены с черно-белыми фотографиями Ирландии.

Уолтер остался снаружи, а мы нашли свободный столик и заказали себе кофе.

– Слушаю вас, – сказал Флейшер и насыпал себе в чашку немного сахара. – Что вам известно о Симоне Дюшан?

Я не сдержался и ответил вопросом на вопрос:

– А вам действительно не все равно, что с ней?

Флейшер, похоже, искренне удивился:

– Что за вопрос? Естественно, мне не все равно! С чего бы я тогда стал тут с вами разговаривать? Мистер Бертранд, послушайте, я занятой человек. Это вы искали встречи со мной. А я по доброте душевной пригласил вас сюда и согласился выслушать, хотя понятия не имею, кто вы и что. Если вы решили использовать это имя только для того, чтобы…

– Мы знакомы, – перебил его я. – Она живет в Вудхэйвене. Если вы вдруг не в курсе, Симона переехала сюда из Франции десять лет назад.

У Флейшера где-то на дюйм отвисла челюсть. Он явно был поражен.

– Вы хотите сказать – она жива? Она здесь, в Нью-Йорке?

– Вас удивило, что она жива?

Флейшер отодвинул чашку с кофе, облокотился на стол и подался в мою сторону.

– Хорошо. Кто вы и что вам от меня нужно? Деньги? Вы пытаетесь меня шантажировать? С какой стати я должен вам верить? Без обид, но вы похожи на психа. Как вы на нее вышли?

– Кто я и как я на нее вышел – не важно. Вы действительно верите, что всех интересуют только ваши деньги? Вы и ваши проклятые деньги…

– Вы сказали, что она живет в Куинсе, – перебил меня Флейшер, он очень старался держать себя в руках. – У вас есть ее адрес? Я готов заплатить, чтобы узнать, где она. Но только при условии, что вы все это не придумали.

Я сделал глоток кофе и улыбнулся. Он явно был готов на все ради того, чтобы получить имеющуюся у меня информацию. Я вдруг почувствовал прилив сил. От его уверенности в себе и следа не осталось, а я с огромным удовольствием наблюдал за этой переменой.

– Повторяю, мне кое-что о ней известно, – сказал я, поигрывая салфеткой.

– Например?

– Например, то, что она проститутка.

Это его явно покоробило.

– Что вы сказали? – тихо спросил он, а потом громко повторил: – Что вы сказали?

– Я сказал: проститутка. Вы удивлены? Если хотите, позвоните ей и удостоверьтесь. У меня есть ее номер телефона и адрес.

– Кто вы? Мне знакомо ваше лицо. Мы встречались? Вы за мной следили?

– Повторяю – не важно, кто я. Что теперь будете делать? Вызовете копов или спустите на меня своего бультерьера? Вам дать ее адрес или он вам не нужен?

– Сколько вы за него хотите?

– Оставь себе свои деньги, урод!

Я достал из кармана ручку, пролистал контакты в своем телефоне и написал на салфетке ее номер, а заодно и адрес. Все это время Флейшер сверлил меня глазами.

– Мне не нужны ваши деньги. Я в курсе этой истории и знаю о вашем прошлом только потому, что один человек умер пару недель назад. Его тело все еще в морге, и никто не может его опознать. Вероятнее всего, он покончил с собой, наглотавшись таблеток. Умер в одиночестве. Несчастный, сердце его было разбито. Но вам ведь все равно, не так ли? А если нет, сделайте что-нибудь, помогите ему, сукин вы сын!

– О чем вы говорите?

– Вы знаете, о чем я! Я говорю об Абрахаме Хэйле, о человеке, которого вы уничтожили!

Меня трясло, как в лихорадке. Я встал из-за стола и вышел, едва не натолкнувшись на Уолтера, который ждал хозяина у входа в кафе. В последний момент я увидел в витрине отражение Флейшера. Он сидел, облокотившись на стол, уперевшись подбородком в сцепленные кисти, и смотрел прямо перед собой. Вид у него был такой, будто он увидел привидение.

Насколько я помню, до конца вечера я бесцельно бродил по улицам. Потом сел в метро на Семьдесят седьмой Восточной улице, вышел на Таймс-сквер и пошел в Нижний Ист-Сайд. Там сел на скамейку и курил одну за одной, глядя, как едут по мосту машины, издалека похожие на игрушечные.

Я прокрутил в голове разговор с Флейшером и понял, что повел себя как последний идиот. Вообразил, будто мщу за Абрахама Хэйла, а на деле дал Джошуа адрес и номер телефона самого опасного для него врага. Его удивление было искренним, а значит, он не знал, что она в Штатах, и у нее были веские причины не выходить с ним на контакт. Если бы она хотела его выследить, это бы не составило ей труда. Мне-то это ничего не стоило. Судя по дневникам Абрахама Хэйла, Флейшер был опасен. Но если она его боялась, тогда зачем переехала в Нью-Йорк? Она могла выбрать любую другую страну. И если она приехала сюда не из-за этих двух мужчин, то что сподвигло ее поменять Францию на Америку? Я был зол на себя: у меня была возможность найти ответы на вопросы, которые я искал, и я ее упустил.

У меня не было желания возвращаться в Джексон-Хайтс или к себе. Кончились сигареты, и я пошел в Мидтаун, там купил в круглосуточном магазине пару пачек и съел сэндвич. Это было уже около полуночи.

Я почувствовал, что Симоне может грозить опасность. Вдруг Флейшер позвонит ей или заявится к ней в квартиру? Кто она? Проститутка средних лет, песчинка на дне большого города. Для такого, как он, устроить ее исчезновение проще простого.

В то же время полиция еще не закончила расследование. Логично было предположить, что прямо или косвенно он причастен к смерти Хэйла. Если Флейшер виновен, он пойдет на все, чтобы прикрыть свой зад. Хэйл и Симона были единственными свидетелями того, что он натворил в Париже в семидесятых. А сделал он что-то плохое, это было ясно как день. Я не знал, что именно, но явно что-то страшное. И теперь Хэйл умер при загадочных обстоятельствах. До меня наконец дошло, что Симона может стать следующей мишенью Флейшера. Она была жива и могла заговорить.

Перед тем как поехать в Вудхэйвен, я пару раз попытался ей позвонить, но телефон был отключен. Тогда я взял такси и поехал к ней. Поездка обошлась мне в сорок долларов, это была почти вся моя наличность, и я еще подумал, что домой добираться будет не на что. Я не помнил, где оставил машину: в Джексон-Хайтсе или припарковал где-нибудь ближе к дому Флейшера в Верхнем Ист-Сайде. Уже возле ее дома я понял, что номер квартиры тоже забыл. Решил позвонить, но телефон разрядился.

Я наугад выбрал кнопку на домофоне. Ответила какая-то заспанная старушка. Я извинился, назвал себя и сказал, что ищу Симону Дюшан.

– Насколько я знаю, никакой Симон тут не живет, – сказала старушка.

– Не Симон, а Симона, с «а» на конце. Это французское имя. Женское. Она живет на втором этаже.

– А, вы имеете в виду Мэгги. Симпатичная такая шатенка?

Мне пришло в голову, что Симона могла «на работе» пользоваться другим именем.

– Да, она самая. Симона – это ее школьное прозвище, и…

– А она ждет тебя, милок?

– Да, конечно, она сама меня пригласила.

– Тогда хорошо, заходи.

Зажужжал домофон, и я вошел в подъезд. Там опять пахло едой, этот запах словно впитался в стены. В темноте я на ощупь поднялся по лестнице. Дверь на третьем этаже открылась, включили свет.

Сверху донесся тот же старушечий голос, что я слышал по домофону:

– Все в порядке, сэр?

Я поднял голову. На следующем этаже, перегнувшись через перила, стояла пожилая леди в белом халате.

– Да, спасибо, – отозвался я.

Свет погас, старушка исчезла.

Воспользовавшись своей зажигалкой, я нашел желтую дверь и позвонил.

Послышались шаги, а потом она громко спросила через дверь:

– Кто там?

Мне стало легче на душе – с ней пока ничего не случилось.

Я назвался, и она открыла дверь.

– Какого черта ты творишь? – возмутилась она, но тем не менее пропустила меня в квартиру. – Мог бы позвонить, прежде чем приходить. Который сейчас час?

– Уже поздно. Ты как? Лучше себя чувствуешь? В прошлый раз ты была простужена.

– Ты заявился сюда среди ночи, чтобы узнать, как я себя чувствую?

Она была абсолютно голая, если не считать шлепанцев. И волосы у нее были растрепаны. Но, странное дело, без косметики и дешевого белья она выглядела более естественно и привлекательно.

– Мне правда неудобно, я пытался тебе позвонить, но у тебя телефон был отключен. А потом и мой сел. Ты как? Флейшер пытался с тобой связаться?

– О чем ты? Кто такой Флейшер?

– Хочешь сказать, что не знаешь его? Я весь извелся, пока сюда добирался!

Мы прошли в гостиную. Она надела футболку и предложила мне сесть на диван, а сама села на пол по-турецки.

– Ах да, Флейшер. Тот французский парень? Есть сигареты?

– Как ты могла его забыть? – изумился я. – И он не француз, он американец, вы познакомились во Франции. Ты сейчас вообще нормально соображаешь?

– А с чего я должна его помнить? Ты хоть подумал, что я могла быть не одна? С чего ты взял, что можешь приходить сюда и что-то мне предъявлять? Я думала, мы обо всем договорились.

– Так и есть, но при сложившихся обстоятельствах…

– Каких еще обстоятельствах?

– Пару часов назад я дал твой номер Флейшеру, и я…

– О чем ты вообще?

– Мне очень жаль. Я не должен был, но он вывел меня из себя…

– О чем ты?

И вот в этот момент она начала кричать, стала крыть меня последними словами, и я наконец понял, чего хочу. Понял, какое желание преследует меня с самого начала этой истории. Это не имело ничего общего с местью за Хэйла – он все равно уже умер. И к наказанию Флейшера это тоже не имело отношения – он был слишком влиятельным, чтобы я мог с ним тягаться. Если бы я хотел с ним разобраться, я имею в виду физически, я бы сделал это еще тогда, в баре, когда нам никто не мог помешать. Возможно, я и хотел этого, но потом это желание трансформировалось во что-то другое.

С самого начала причина была в ней. В Симоне. Все это время я хотел понять, почему она тогда, в Париже, выбрала Флейшера. Понятно, он был богат, но и она не была похожа на голодную девчонку, которая ждет принца, уткнувшись носом в заиндевевшее окно. Тогда почему красивая, умная, образованная женщина остановила свой выбор на опасном хищнике Флейшере и отвергла достойного молодого человека, Хэйла, который был без ума от нее? Почему женщины позволяют злодеям сеять свое семя по всему миру, а хорошие парни умирают разбитые в полном одиночестве? И она сама в результате влачит жалкое существование в грязной дыре, продавая себя за деньги. Я вообразил, что у меня может получиться повернуть время вспять и я смогу убедить ее в том, что она тогда совершила ошибку, что она выбрала не того парня и в результате убила того, кто любил ее больше жизни.

Но она просто взбесилась. Она грязно ругалась, хотя не должна была знать таких слов. Она кусалась и царапалась, как бешеная кошка, а потом схватила в кухне нож и бросилась с ним на меня. Я пытался ее утихомирить. В какой-то момент вроде бы поймал ее за запястья, и она перестала дергаться. И вопить тоже перестала и попросила меня уйти. Я хотел бы ее послушать и ушел бы, но, как ни странно это прозвучит, не знал, как это сделать. Я был в Вудхэйвене, в совершенно не знакомом мне районе, а до дома добираться оттуда часа два пешком. Денег не было, даже билет на автобус купить было не на что. Вот я и подумал, что, если останусь у нее до утра, то есть всего часа на два, ничего страшного не случится.

Я попытался все это ей объяснить, но она снова начала вопить и требовала, чтобы я немедленно ушел. Она грозила, что вызовет копов, поэтому я связал ее телефонным шнуром и аккуратно, чтобы не поранилась, уложил в ванну. Я все очень аккуратно делал. Она перестала сопротивляться, только кричать пыталась, пока я не заткнул ей рот кляпом и не пригрозил, что убью. Я пытался ее успокоить, говорил, что не трону, что мне просто нужно немного поспать, потому что я устал и уже плохо соображаю. В общем, я оставил ее в ванне и вырубился на диване до утра.

Когда я проснулся, это было около шести, она была уже мертва.

Первое, что я заметил, – это кровь. У меня все лицо было в крови, и руки, и пиджак, и рубашка. Все в бурых липких пятнах. Меня ломало, как будто я подхватил грипп. Я захотел в туалет, пошел в ванную комнату и там увидел ее. Она лежала в ванне в луже запекшейся крови. Я проверил пульс. Она была холодная как лед, и я понял, что она мертва уже не первый час.

Я обмыл ее из душа, а потом перенес в гостиную и положил на пол лицом вверх. Вытащил кляп, развязал и осмотрел тело. На груди было четыре или пять глубоких колотых ран. Они были похожи на след от поцелуя слегка разомкнутыми темно-красными губами. Я вернулся в ванную и обнаружил там, возле унитаза, кухонный нож. Лезвие и рукоятка ножа были в крови. Наверное, после того как я уснул, кто-то проник в квартиру, убил Симону и ушел. Она ведь была связана и с кляпом во рту, поэтому не могла сопротивляться или позвать на помощь.

Я попал. Старушка с третьего этажа видела меня и могла опознать не только по лицу, но и по голосу.

«Номер четыре – шаг вперед!»

«О господи, это он! Точно он, я уверена».

«Спасибо, мэм, вы нам очень помогли».

И соседи наверняка слышали, как она кричала, пока я пытался ее утихомирить.

Копам ничего не стоило восстановить картину преступления.

Вечером к убитой заявился какой-то парень, они поругались, возможно из-за денег, потому что он был на мели, парень сорвался, схватил нож в кухне и нанес ей смертельные ранения.

«Но я не делал этого, сэр».

«Все так говорят. Даже когда ловишь их на месте преступления, они все равно говорят, что ни при чем. Ты можешь позволить себе адвоката? Понимаю… В таком случае у тебя будет назначенный. Ну, не Джонни Коккран, если ты понимаешь, о чем я. Джек, дай-ка угадаю. Ты вышел из себя, так? Сигарету? Так это и бывает… Она, наверное, сказала что-то обидное, и ты завелся. Я тебя понимаю. Я ведь тоже мужик. Эти бабы знают, как довести нашего брата…»

Следующие два часа я отмывался от крови, скреб кожу на руках, потом обыскал всю квартиру. Хотел найти дневники Хэйла. Перерыл все ее вещи: белье, фаллоимитаторы, косметику, парики. В кошельке нашел водительские права на имя Маргарет Лукас: рост пять футов шесть дюймов, глаза карие. На фото была она, это точно. Она, наверное, сменила имя, когда переехала в Штаты. Это имя назвала старушка с третьего этажа. Дневники Хэйла я не нашел и решил, что она их уничтожила.

Не помню, что делал следующие несколько часов, но в какой-то момент заметил, что пепельница на кофейном столике переполнена, а сигарет почти не осталось. Было уже темно, за окном моросил дождь. Я просидел там весь день, всего в двух шагах от ее мертвого тела.

Я снял вещи, которые сушились на веревке в ванной. Оделся. У меня было такое чувство, будто я завис под потолком и смотрю на все происходящее сверху и вижу каждую деталь, четко, до боли в глазах, как будто через огромную лупу. Пятно на стене и японская роза в горшке; татуировка – красное сердечко на бритом лобке; прожженная сигаретой дырка в диване; одинокая зеленая туфля у закрытой двери на балкон. Я, как шмель, завис под потолком и шевелю усиками над странной незнакомой планетой.

Парень, который сидит посреди комнаты, больше не я. Он какой-то тип, которого я вроде где-то видел. И мертвая женщина на полу – не Симона, она проститутка средних лет, с которой я никогда прежде не встречался. Парень влип и скоро станет главным подозреваемым в убийстве, но меня лично это не касается. Даже парижская история постепенно, по кускам, как декорации после шоу, исчезает из моей памяти. Я далек от всего этого, и ничто не имеет значения.

Вот влипший в неприятности парень идет в ванную, включает свет, тщательно бреется станком с двойным лезвием, которое находит на полке под зеркалом. Потом берет из сумочки мертвой женщины сотовый телефон, включает, звонит в полицию и вкратце сообщает о том, что случилось. Ждет возле окна. Бледный и сосредоточенный, курит одну сигарету за другой. Проходит примерно пять минут, он слышит вой сирен вдалеке, потом видит приближающиеся бело-синие проблесковые маячки.

Идет к двери. Открывает и выходит за порог. Отступает на шаг в сторону и одновременно кладет руки на голову. Первый коп совсем молодой, с пшеничными усами, высокий и худой, как велосипед.

Он наставляет пистолет на парня и орет:

– Полиция, руки вверх, живо! Держи руки так, чтобы я их видел! На колени, на пол, быстро! Не двигаться! Даже не думай!

Парень становится на колени.

– Тело в ванной, – говорит он и ложится на пол.

Я чувствую, какое облегчение он испытывает, когда молодой коп убирает пистолет в кобуру и надевает на него наручники. Полицейские – их теперь пять или шесть – плюс два врача «скорой» заходят в квартиру, включают свет, приступают к работе, то и дело бурчат что-то в закрепленные на плече рации. Со стороны они похожи на сине-зеленых муравьев. Я понимаю, что скоро они уведут парня и посадят его в свою машину, а потом уложат тело мертвой женщины в пластиковый мешок и отвезут в морг, где она наконец воссоединится с Абрахамом Хэйлом. Но я останусь в этой квартире еще на какое-то время. Тихий и неподвижный, внимательно изучаю все детали, на которые не обращал внимания прежде. Я как шмель, который сейчас в поисках укрытия медленно подбирается по потолку к люстре.

Глава четырнадцатая

Дневник Джека Бертранда (5)

Доктор Ларри Уокер, главный психиатр, был похож на ученика начальной школы, который только что решил очень сложную задачу, и теперь ему не терпится поделиться этим с учителем. Он аккуратно разложил на столе все свои предыдущие записи, только магнитофона в этот раз не было.

Я облокотился на подоконник и посмотрел за затянутое металлической сеткой окно. Смотреть, в общем-то, было не на что. Выбеленная лучами утреннего солнца плитка больничного двора, бетонные блоки и стены с колючей проволокой поверху, которые окружают больничные корпуса, как установленный на великана капкан. Я не раз изучал эту картину во время наших бесед с Уокером.

В кабинете недавно сделали ремонт, и запах краски и белил еще не успел выветриться. Обстановка была скромная: напротив двери стол, за которым он сидел, пока мы разговаривали; пара полок с толстыми книгами; кожаный диван и два одинаковых кресла – у всех ножки привинчены к полу. На стенах рисунки, карандашные и в красках, по всей вероятности, выполнены пациентами клиники. Большинство – мрачные, совершенно безлюдные пейзажи или абстракции из бессмысленных пятен.

– Доктор, я могу вас кое о чем спросить?

– Да, пожалуйста.

– Вы слышали, что сегодня утром один пациент напал на медсестру, которая пыталась его кормить, и откусил ей ухо?

– Да, увы, это факт.

– И вы действительно считаете, что меня следует содержать в подобном месте? Я ведь не псих, это очевидно.

– Мы здесь не пользуемся таким определением.

– Называйте, как вам угодно.

– Джек, вас поместили в нашу клинику, основываясь на заключении трех экспертов и решении суда. Я не вправе оценивать это решение, и это не является моей целью. Уверен, вы это понимаете.

– Но если наши беседы ничего не меняют, почему вы тратите на меня свое время?

– Потому что хочу узнать, зачем вы сделали то, что сделали.

У меня возникло такое ощущение, что мы перестаем понимать друг друга. Последние несколько недель я, похоже, тщетно пытался объяснить ему, что, возможно, мало что сам о себе знаю и о том, почему оказался в этой клинике. Кто может с уверенностью сказать, что все про себя знает? Но я хотя бы ничего не скрывал и был с ним совершенно искренним.

– Пожалуйста, выслушайте меня внимательно, – сказал Уокер.

– Конечно, док, я всегда внимательно вас слушаю.

– Джек, я перечитал все, что вы рассказывали мне в последние два месяца. Все до последнего слова. Меня заинтересовали некоторые моменты, и я теперь хотел бы их прояснить. Джек, где вы родились и выросли?

– В Лонг-Бранче, округ Монмут, Нью-Джерси. Это вниз по побережью. Я думал, вы в курсе. Это должно быть в моем деле.

– Верно, но вы ни в письменных показаниях, ни во время наших бесед никогда не упоминали ни о своем родном городе, ни о родителях. Вам никто не звонил, и вы никому не звонили. У вас есть братья или сестры?

– Нет, я единственный ребенок в семье.

– Понятно. А что насчет ваших родителей?

– Что насчет родителей? Они умерли.

– Когда и как?

– Когда и как умерли? Ну, мать умерла, когда мне было восемь. Я плохо ее помню. Старик умер от сердечного приступа десять лет назад, в восемьдесят восьмом, в августе. Это все, что мне известно. На похоронах я не был. Честно скажу, мы не были близки. Он пил по-черному и, когда я был мелким, избивал меня до полусмерти. А почему вы спрашиваете?

Мне хотелось курить, но после нескольких неудавшихся попыток упросить его принести мне сигареты я сдался. В клинике курить запрещено, и никто, ни при каких обстоятельствах не мог нарушить этот запрет. Наверняка были охранники, которые проносили в клинику разные запрещенные вещи и приторговывали, но на моем счету в тюремном магазине не было ни цента.

– Поделитесь… Как их звали?

– Вы меня удивляете. Джон и Нэнси Бертранд.

– И других родственников у вас нет?

– Может, и есть. А в чем подвох, док?

– О них вы тоже никогда не упоминали. А теперь, если вы не против, я бы хотел задать пару вопросов о той женщине. О Маргарет Лукас.

– Это вымышленное имя. Я бы предпочел, чтобы вы называли ее Симоной Дюшан. Если не возражаете.

– Вы рассказывали, что познакомились с ней в пятницу, когда она пришла в квартиру на Джексон-Хайтс. Она тогда хотела встретиться с тем умершим мужчиной, Абрахамом Хэйлом. Вы описали ее следующим образом: элегантная, стильная женщина, с завораживающим французским акцентом и светскими манерами. Однако, когда вы встретились во второй раз в Вудхэйвен, она, похоже, произвела на вас, прямо скажем, обратное впечатление. Вы описали ее как проститутку средних лет. Более того, судя по вашим словам, ее французский акцент практически исчез, как и светские манеры.

– Ну, она в тот вечер плохо себя чувствовала, и, возможно…

– Нет, Джек, похоже на то, что вы описывали совершенно другого человека.

– Я просто рассказал о том, что видел и что чувствовал в тот момент. Что вы от меня хотите?

– Джек, Маргарет Лукас – ее настоящее имя. Ей был сорок один год, она выросла в округе Роуан, штат Кентукки. В восьмидесятых была актрисой в Нью-Йорке, снималась в эпизодах. Вы познакомились с ней за год до случившегося.

Я вначале не понял, к чему он клонит. Это какой-то тест? Мне порой казалось, что Лукас копается в моих мозгах чисто из спортивного интереса.

– Нет, док. Повторю – я познакомился с ней в ту пятницу. Я ни разу вас не обманул. Мне терять нечего. С чего мне вас обманывать?

В кабинет вошла медсестра и передала Лукасу папку. Высокая, сухопарая. Взглянула на меня голубыми, почти прозрачными, как у хаски, глазами. Мне тогда еще стало интересно: в этой папке мое дело или что-то с ним связанное? Но доктор просто подписал бумагу из папки и вернул ее медсестре.

Медсестра ушла, и он продолжил:

– Джек, я не говорю, что вы мне лжете. Просто… Я хочу, чтобы мы воссоздали всю картину. Давайте поговорим о вашей встрече с мистером Флейшером… То, что вы мне рассказали о том вечере, не соответствует действительности.

– Он рассказал вам совершенно другую историю? Я не удивлен. Вы ему верите?

– Я хотел с ним встретиться, но он, насколько я знаю, на пару месяцев уехал в Мэн. Но я смог переговорить с Уолтером, его телохранителем, который был свидетелем той ситуации. Он повторил мне то, что рассказал полиции. В один прекрасный вечер вы, как черт из табакерки, выскочили перед его машиной. Кричали что-то о француженке по имени Симона. Требовали, чтобы мистер Флейшер оставил ее в покое. Потом, после того как он вышел из машины, кинулись на него с ножом. Если бы Уолтер тогда вас каким-то образом обездвижил и вызвал полицию, та женщина была бы сейчас жива. Но он этого не сделал, и вы убежали. Позже, в тот же вечер, вы отправились в Вудхэйвен, там у вас произошла ссора с миссис Лукас, и вы ее убили. Вы нанесли ей пять колотых ран ножом и смотрели, как она умирает. И кстати, мистер Флейшер вас опознал.

– Флейшер лжет и…

– Джек, я более не нуждаюсь в ваших показаниях. Я знаю, что и как произошло. Я лишь пытаюсь понять, почему это произошло и как вообще такое было возможно. Я – доктор, а не полицейский. Для меня вы не кровожадный убийца, а пациент.

– Спасибо. Я вам действительно благодарен, но…

– Вы не слышите меня, Джек! Давайте вернемся к началу, к тому моменту, когда вы рассказали мне о том, как было найдено тело Хэйла в Джексон-Хайтсе. Вас там не было, тогда откуда вам известна вся картина в подробностях? Откуда вы знаете о стаканах на кофейном столике? О том, что на одном из них были следы губной помады? То есть там перед его смертью была женщина? Вы понимаете, о чем я говорю? Вы не могли знать все эти подробности, если бы вас там не было.

– Естественно, в тот момент меня там не было. Но я был там пять дней спустя. Я, очевидно, ознакомился с полицейским отчетом, или кто-то мне обо всем рассказал, не помню сейчас. Почему это так важно?

– Я вам скажу почему, Джек. Потому что в той квартире полиция не находила мужчину, который наглотался таблеток. И в Службе государственного администратора наследств округа Куинс такое дело не расследовалось. И в больнице на Джамайка-стрит не было трупа с такой биркой на ноге. В то утро два копа пришли к вам в квартиру, потому что их вызвала ваша соседка. Она обратила внимание на то, что вы не могли справиться с управлением собственной машиной, то есть не могли припарковаться, чего раньше никогда не случалось. И вы не подходили к двери. Вы сказали полицейским, что подхватили простуду, потом вы припарковали-таки машину как надо, и они уехали.

У меня вдруг пересохло во рту. Я даже откашлялся, прежде чем заговорить. В эти несколько секунд передо мной возникла вся картина происшедшего.

Я разговаривал с управляющим о том, что надо бы покрасить квартиру, перед тем как я заселюсь. Управляющий – парень по имени Майк. Он простужен и постоянно сморкается в бумажные салфетки. И я вспомнил кое-что еще: ежедневный грохот мусоровоза ровно в восемь утра.

Я снова посмотрел в окно. Солнце было уже высоко, небо было расцвечено кроваво-красными полосами. Ночью прошел дождь, и во дворе еще блестели невысохшие лужи. Черная птица плавно спикировала к земле и взмыла обратно к небу.

– Так это все какая-то шарада? – спросил я.

– Нет, Джек, это не шарада. Это иллюзия.

– А как же Хэйл, Флейшер и Симона? Все эти люди и места, о которых я никогда раньше не слышал? Или дневники, о которых я вам рассказывал?

– Как вы объясните их исчезновение?

– Не уверен, но думаю, Симона уничтожила их после того, как я по глупости о них рассказал. Она, наверное, обыскала квартиру, пока меня не было дома, и нашла их. Я ведь их не прятал. Они просто лежали на кофейном столике.

– Послушайте, есть непреложные факты. Вы жили в той квартире с девяносто четвертого года. Заселились за четыре года до того, как начали работать в Службе государственного администратора наследств округа Куинс. До этого вы работали в ретейл-компании, а до того жили пять лет в Калифорнии. Это вся информация, которую смогла собрать полиция.

– Никогда не бывал в Калифорнии, док. Уж поверьте.

– Нет, были. В остальном вас словно не было. Был Джеймс Л. Бертранд, который родился и вырос в округе Мерсер, Нью-Джерси. Родители – Джон и Нэнси Бертранд. Вот только он умер в шестьдесят восьмом году от пневмонии. В возрасте двенадцати лет. Похоронен на кладбище Гринвуд. Полиция полагает, что вы в восьмидесятых или даже раньше взяли себе чужое имя. Кто бы ни сделал вам поддельные документы, сделал он их потому, что Джек Бертранд умер в юном возрасте и не имел близких родственников. Полицейские до сих пор пытаются подтвердить информацию, которую дал о вас мистер Флейшер. Отпечатки пальцев, зубные слепки, любая медицинская информация о вас – все максимум десятилетней давности. Но вы во время наших бесед дали мне кое-какие подсказки. Я соотнес их с полученной от мистера Флейшера информацией и пришел к выводу, что вы Абрахам Хэйл и с Флейшером познакомились много лет назад во время учебы в университете.

Доктор продолжал заталкивать в меня свою версию моей жизни, называя черное белым, а белое черным.

Его послушать, так я года два назад начал консультироваться у доктора по имени Винсент Рот. Жаловался на симптомы, характерные для параноидальной шизофрении. Доктор прописал мне таблетки, и я был госпитализирован в клинику Бельвю, на Первой авеню. Я прошел курс лечения, меня выписали, но лучше мое состояние не стало. Я постепенно терял связь с реальностью и стал воспринимать себя как человека по имени Абрахам Хэйл. Жизнь этого человека была исковеркана его другом, с которым он познакомился во время учебы в университете, когда ему было лет двадцать с небольшим.

Дневников не существовало в реальности. Я, вероятно, узнал обо всей этой истории – если она вообще имела место – лишь потому, что она была моими собственными отрывочными воспоминаниями, которым мой больной мозг придал далекую от реальности форму.

Год назад, выписавшись из клиники, я познакомился с Маргарет Лукас и договорился с ней, чтобы она раз в неделю приходила ко мне в квартиру и выступала в роли француженки Симоны Дюшан. Так начались наши своеобразные отношения. А когда у меня кончились деньги, она от соглашения отказалась. В результате я как-то вечером заявился к ней в квартиру, нанес ей смертельные удары ножом и смотрел, как она умирает. А незадолго до этого у меня произошла стычка с Флейшером.

И как раз тогда офис окружного прокурора послал запрос в архивы французской полиции на предмет пропавшей в середине семидесятых парижанки по имени Симона Дюшан. Ответ – нет, такой не было.

У меня, естественно, возникли вопросы, но я не стал их задавать, потому что знал, что это бесполезно. Все дело в деньгах, и богатые всегда правы. А мелким людишкам вроде меня остается с этим смириться. Наше предназначение – подчинение и служение таким, как они. Когда представитель богатой касты зол, ему ничего не стоит проглотить тебя, даже не пережевывая. Вот, собственно, и все.

Не знаю, сколько заплатил Флейшер за свою трактовку этой истории и сколько еще времени проведу в этой психушке. Это и не важно. Но я не позволю им отобрать у меня мою память. Я знаю, кто я, что я сделал и чего не делал. Я много чего помню: имена, места, лица. У меня есть прошлое. Здесь, в этих стенах, у меня отбирают прошлое, но я все еще пытаюсь представить свое будущее. Я ходил по сотням улиц, встречал тысячи людей, произносил миллионы слов. Со мной хотят сделать то же, что сделали с Абрахамом Хэйлом, хотят обнулить меня, хотят отобрать у меня все, всю мою жизнь.

Жаль, что дневники пропали. Они послужили бы доказательством того, каким умным и добрым был Абрахам Хэйл и каким мерзким манипулятором был Джошуа Флейшер. Я время от времени занимаюсь тем, что мысленно восстанавливаю те дневники, каждую страницу, каждое слово, все до последней точки. Возможно, я что-то упустил и тайна того, что произошло в Париже, была спрятана где-то между строк и теперь хранится среди моих воспоминаний. Я чувствую, что должен показать людям истинный характер этого человека, хотя он сам, когда писал дневники, стремился к обратному. Он прятал одну тайну внутри другой, по принципу русской матрешки. Но я уверен: когда-нибудь наступит день, и я все вспомню. Спешить мне некуда, сама жизнь потеряла очертания и последовательность. Превратилась в эхо, блуждающее по пещерам времени.

Глава пятнадцатая

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, шесть месяцев назад

Мэллори позвонил спустя два дня и спросил, прочитал ли я дневники.

– Да. Этот Бертранд умер в клинике?

– Да, в психиатрической клинике Кёрби в марте девяносто девятого. Повесился в туалете.

– И они были уверены, что он Абрахам Хэйл?

– Ну, они так считали, основываясь на дневнике и том, что рассказал им Джошуа Флейшер. Но им не удалась найти хоть одного человека, который бы опознал его как Хэйла. Флейшер не хотел, чтобы его втягивали в это дело, а заставить его сотрудничать против воли не было законных оснований. Родители Бертранда умерли, близких родственников у него не было. И, между нами говоря, я думаю, полиция недолго занималась установлением личности этого парня. Он убил женщину, его арестовали на месте преступления, признали виновным, но безумным и поместили в психушку. Дело закрыто, все счастливы. Никого не волновало, из Луизианы этот парень или из Нью-Джерси, главное – он изолирован от общества.

– Да, возможно, ты прав.

– Однако я еще раз переговорил со своим человеком во Франции. Симоны Дюшан в списках пропавших нет. Ты проверял, ее точно так звали? Может, Флейшер обманул тебя и той девочки вообще не существовало?

– Не думаю, зачем ему меня обманывать? И он был адекватен. Слушай, я знаю, что Симона много лет жила в Лионе с родителями. Ее приемный отец – Лукас Дюшан, герой Сопротивления. Ах да, у нее была младшая сестра, Лаура. Я тебе говорил о ней?

– Нет. Хорошо, я покопаю в этом направлении, но должен предупредить: возможно, ты зря теряешь деньги.

– Ты узнал что-нибудь о периоде, когда Джош и Абрахам жили в Париже?

– Удалось вычислить дом на Рю-де-Ром. В середине восьмидесятых здание полностью реконструировали, теперь это небольшой отель. Управляющим был некий Алан Бизерт, но он умер десять лет назад. Записей о жильцах дома до превращения его в отель не осталось. Фонд «Л’Этуаль», который арендовал квартиру, прекратил свою деятельность в восемьдесят первом, и никто не знает, где теперь его архивы. Так что…

– Кен, мне действительно надо узнать правду об этом деле.

– Ну если бы желания были машинами, побирушки разъезжали бы на «ягуарах». Я хорош в своем деле, но я не волшебник. Мне еще повезло, что я вышел на этот дневник. Угостишь меня кофе в пятницу в три, в «Старбаксе» на углу Восьмидесятой улицы и Йорк-стрит.

– Я знаю симпатичный ресторан в том районе.

– Спасибо, но жена посадила меня на диету.

В тот вечер я работал допоздна, а потом спал мертвым сном до самого утра. Проснулся я разбитый, принял душ, побрился, оделся. И постоянно думал о Джоше.

Он описывал мне себя и Симону как жертв комплексов и фрустраций Абрахама. Но после первого сеанса гипноза он сказал, что всплывшие на поверхность воспоминания заставили его поверить в то, что, возможно, он и есть убийца.

Кроме того, он предположил, что Абрахам, вероятно, очень страдал и был серьезно болен. И он, похоже, узнал своего бывшего друга тогда в девяносто восьмом, хотя по каким-то причинам не посчитал нужным делиться со мной этой информацией. Однако, даже зная, что Абрахам был психически болен и убил женщину при схожих обстоятельствах, Джош склонен был считать, что Симону убил он, а не его бывший друг. Но почему его мозг создал мир, в котором он был убийцей? Поддельные воспоминания обычно придумываются для защиты, для того чтобы утрамбовать или даже уничтожить воспоминания о трагедии, а не наоборот.

С другой стороны, дневник Абрахама указывает на то, что это они с Симоной были жертвами Джоша. Хэйл описывает его как беспринципного манипулятора. Также он пишет, что убийство Маргарет Лукас повторяло зверское убийство, случившееся двадцать два года назад в Париже. Однако было очевидно, что дневник вел параноик, и его свидетельствам нельзя доверять. На самом деле велика была вероятность того, что это Абрахам убил Симону. Шизофрения часто начинается в молодом возрасте. Когда Абрахам приехал в Париж, ему было двадцать с небольшим, так что он почти наверняка уже был страдающим галлюцинациями психотиком, который, несмотря на окружение, не сознавал серьезности ситуации. И все дальнейшие поступки Хэйла только подтверждали его диагноз.

В то же время я задавался вопросом: был ли Джош на сто процентов искренним? Например, почему он не рассказал мне о встрече с Абрахамом в девяносто восьмом? Во время своих клинических исследований я не раз убеждался в том, что психотик и под гипнозом остается психотиком и ведет себя соответственно, то есть не так, как разумный человек.

Даже самый опытный гипнотизер, погрузив в самый глубокий транс своего пациента, не в состоянии избавить его от панциря из фальшивых ощущений, галлюцинаторных искажений и аберрации убежденности, который тот старательно отстраивал для себя, причем порой на протяжении не одного десятка лет. Невротики могут пойти на контакт, иногда даже позитивно реагируют на постгипнотическое внушение, а вот психотики – никогда. Они остаются пленниками лабиринта, который создал их собственный мозг. И часто не могут выбраться из него до конца своих дней.

Но ничто не указывало на то, что у Джоша могло быть какое-нибудь психическое расстройство. Он сделал успешную карьеру без характерных для психотика рецидивов. Никогда не лечился у специалистов, и, следовательно, его страдания – если с ним произошло нечто трагическое – постепенно усиливались, его заблуждения приобретали системный характер, и уже давно могла произойти дезинтеграция личности, что, без сомнения, случилось и с Абрахамом. Джош, как я мог судить, не страдал ни от слуховых, ни от зрительных галлюцинаций. Физически, ментально и эмоционально он функционировал отлично – насколько позволяла его болезнь.

И самое главное: почему он совершил такое? Он меня обманывал? Но зачем ему тратить драгоценное время на то, чтобы водить меня за нос?

Абрахам в своих записях упоминал благотворительный фонд «Белая роза», основанный Джошем в конце семидесятых. Я поискал в Сети, и оказалось, что информация верная: такая неправительственная организация действительно существовала, основной ее деятельностью была помощь жертвам домашнего насилия. Возможно, выбор этого направления и был главной подсказкой для понимания всей этой ситуации. Джош считал себя виновником или как минимум причиной ряда событий, которые привели к гибели Симоны. И хотя обстоятельства и некоторые детали оставались неясными, мне хотелось понять: он когда-нибудь вообще сомневался в том, что мог ее убить? Он ждал, что я подтвержу его виновность или, наоборот, опровергну?

А еще я не мог с уверенностью сказать, что Джош реально был под гипнозом. Он мог и притвориться, будто вошел в транс. Да, чтобы разыгрывать свою игру во время сеанса гипноза, пациент должен быть очень талантливым, но такое все же возможно. Видео– и аудиозаписи сеансов остались у Джоша, так что у меня не было возможности их изучить. У меня сохранились только мои записи, а этого было недостаточно.

Я вспомнил, что Джош упоминал женщину по имени Элизабет Грегори, которая устроила Абрахаму приглашение на работу во Франции. Теперь, когда и Джош, и Абрахам умерли, она могла оказаться единственной ниточкой, способной привести меня к разгадке дела. Я написал по электронной почте своему бывшему коллеге Томасу Харли, который теперь преподавал в Принстонском университете.

И вечером того же дня получил ответ:

Я поблагодарил Тома и попросил его по возможности быстрее прислать мне информацию о миссис Грегори. На следующий день получил ответ и написал письмо, в котором подробно изложил, о чем хотел бы с ней поговорить.

В пятницу до встречи с Мэллори я провел три сеанса терапии подряд. Закончив, отправил ассистента домой, а сам пошел пешком в кафе на Восьмидесятой улице. Снег перестал, но на город с ярко-синего неба опустился кусачий мороз, здания сверкали в лучах холодного солнца.

Я вошел в кафе, сел за стол и заказал кофе. Через пару минут появился Мэллори.

– У тебя усталый вид. Все в порядке?

– Длинный выдался день на работе. А теперь рассказывай, что разузнал?

– У меня две новости. Первая: удалось понять, в чем наша проблема с той девушкой, с Симоной. Ее фамилия не Дюшан, а Майлло, по буквам: М-а-й-л-л-о с двумя «л». А еще у нее есть второе имя – Луиза. Так что полностью ее имя Симона Луиза Майлло. Очевидно, Лукас Дюшан официально так и не удочерил ни Симону, ни ее сестру Лауру. Они носили фамилию своего настоящего отца. То есть их все называли Дюшан, но по документам они были Майлло. И вторая новость. Да, среди пропавших есть Симона Луиза Майлло. Дело хранится в архиве французской полиции, датировано октябрем семьдесят шестого года. Мой человек в Париже в ближайшие день-два сообщит все подробности. Судя по всему, женщина, ей тогда было двадцать с чем-то лет, однажды вечером вышла из дома и больше не вернулась. Делом занимался детектив Марк Оливейра. Он умер в девяносто первом.

– Понятно…

– Лаура Майлло после исчезновения сестры бросила университет и вернулась к родителям в Лион. Сейчас она ухаживает за своим приемным отцом Лукасом Дюшаном. Ему уже больше девяноста. Они живут там же. У мужика лет десять назад случился инсульт, и теперь он прикован к инвалидной коляске. Я пытался связаться с этой Лаурой, но она живет замкнуто. Думаю, у них и телефона дома нет. Но мой человек вышел на ее старинную подругу Клодетт Морэл и поговорил с ней. Похоже, она готова поболтать за определенное вознаграждение. Не знаю, насколько ей можно доверять, у нее, как я понял, проблемы с алкоголем, на вот – держи ее номер. Может, повезет.

– Спасибо, завтра же ей позвоню.

Кен отпил кофе.

– Послушай, я больше чем уверен, что в дневниках Хэйла есть ответы на все твои вопросы. Парень уже был нестабильным и жестоким тогда, в Париже, и двадцать лет спустя совершил второе преступление с подобным же почерком. Он, вероятно, убил Симону и убежал. На следующий день вернулся в квартиру на Рю-де-Ром, пока Флейшер спал, забрал ее тело, сумел каким-то образом избавиться от него и замести следы. Он вернулся в Штаты, сменил имя, но со временем окончательно свихнулся и убил проститутку.

Я устал, меня клонило в сон, поэтому я жестом подозвал официанта и заказал эспрессо.

– Без обид, Кен, но я в эту историю не верю.

– Что ты имеешь в виду?

– Почему Джош не рассказал о той сцене, которая произошла у них с Абрахамом в девяносто восьмом? Это очень важная информация, а он намеренно ее утаил. И полиция должна была проинформировать его о том, что Абрахам убил ту женщину, то есть он был способен убить и Симону тоже. И вот еще что: почему французская полиция не допросила ни Джошуа, ни Абрахама? Я не детектив, но мне ясно, что эти двое сразу после исчезновения Симоны должны были рассматриваться как лица, представляющие интерес для следствия или даже подозреваемые. И почему Лукас Дюшан не попытался с ними связаться?

Кен покачал головой:

– Может, он и пытался, но они к этому времени уже покинули Францию.

– Брось, такой парень, как он…

– Хорошо, полиция не тряхнула этих ребят. И что? Это тебе не кино. Если пропавший человек не дитя малое и если нет очевидных следов преступления, делается пара телефонных звонков, имя пропавшего заносят в базу данных, и на этом все. Даже в наше время все зависит от количества свободных копов и количества открытых дел у них на столе. Люди постоянно исчезают. Более девяноста процентов так называемых пропавших взрослых, и мужчин и женщин, в действительности исчезают по доброй воле, а потом через несколько недель, месяцев или даже лет вдруг возникают, прямо как черт из табакерки. К тому же в то время не было камер слежения, сотовых телефонов, которые можно было бы отследить, или кредитных карточек.

– Верно, но семья Джоша была очень влиятельной, им не составляло труда выследить человека даже через несколько недель. И еще: Джош на какое-то время уезжал в Мексику. Боялся экстрадиции во Францию? С Америкой у них есть соглашение, а вот с Мексикой, насколько я знаю, нет. Лукас Дюшан – известный адвокат, он мог потянуть за любые ниточки. Он мог заставить французские власти делать свою работу.

– Предположим. К чему ты клонишь?

– Я считаю, что мы до сих пор не знаем, что случилось в ту ночь. Мы даже не знаем, жива Симона или нет. А история, рассказанная мне Джошем, про чемодан, который исчез на следующий день, вообще ни в какие ворота не лезет. В общем, я поеду во Францию и переговорю с этими женщинами, с Клодетт Морэл и сестрой Симоны Лаурой.

В кафе зашел мужчина в теплом пальто с поднятым воротником и сел за соседний с нашим столик. Когда мы встретились глазами, он подмигнул и улыбнулся.

– Я бы на твоем месте перестал тратить на это дело время и деньги, – сказал Мэллори. – Сомневаюсь, что они что-то знают. – Он положил на стол двадцатку и встал. – Угощаю. Я продолжу копать; если что понадобится, звони. Я на две недели уезжаю на Западное побережье.

– Спасибо тебе и удачи с диетой!

Глава шестнадцатая

На выходных я завел блокнот и вписал в него все оставшиеся без ответов вопросы. Дважды перечитал дневники Абрахама и суммировал рапорты Мэллори.

Один вопрос такой: был ли Абрахам уже в Париже глубоко нестабилен психически, как это описывал Джош, или его состояние ухудшилось за годы, которые он прожил в нужде и страхе, и его сердце было разбито после перенесенной трагедии? Или он писал в своих дневниках правду, и Джош действительно использовал свои деньги и влияние, чтобы подставить его и засадить в тюрьму для психически ненормальных? Если бы Абрахам попытался рассказать всю правду в полиции, ему бы не поверили.

Я залез в «Гугл» и нашел веб-сайт фонда «Белая роза». Судя по презентации, фонд существовал на средства, которые были завещаны отцом Джоша Салемом Х. Флейшером. И тут мое внимание привлек один момент. Джош рассказывал мне, что его родители погибли в автокатастрофе в июне семьдесят третьего. Но фонд был создан только через четыре года, в феврале семьдесят седьмого.

Я записал номер президента совета фонда, Лайонела Дж. Карпентера. После двух неудачных попыток ассистент все-таки соединил меня с ним. Я представился и сказал, что звоню от лица Джошуа Флейшера.

– Доктор Кобб, вы недавно разговаривали с Джошуа? Я имею в виду – лично? Когда это было?

– Да, мистер Карпентер, я гостил у него в Мэне несколько дней в октябре прошлого года.

– Я не имел удовольствия видеть его более сорока лет или около того, – сообщил Карпентер и немало меня удивил. – Я по воле Джошуа руководил фондом со дня его основания, но связь мы не поддерживали… А пару недель назад позвонил адвокат Джошуа и сообщил о его смерти.

– Увы, это правда. У него был лейкоз. Именно с этим связано то, что он обратился ко мне. Я психиатр, а мистер Флейшер был моим пациентом.

– Я слышал о вас, доктор Кобб. И кажется, недавно видел по телевизору. У вас вышла книга, не так ли?

– Да, все верно. Мистер Карпентер, я бы хотел задать вам один вопрос, если вы не возражаете. Фонд был основан Джошуа или его отцом?

Карпентер ответил не сразу.

– До определенной степени, – осторожно сказал он, – это была идея Джошуа. Но я бы не хотел обсуждать эту тему по телефону. Может быть, встретимся у меня в офисе сегодня в пять?

– Да, конечно, спасибо, я приду.

Карпентер оказался высоким, худым, изможденным мужчиной за шестьдесят.

Он пригласил меня сесть, попросил ассистента принести нам кофе и сказал:

– Я начал работать в адвокатской фирме Салема в середине шестидесятых, за восемь лет до трагедии. После его смерти мы еще пять лет не меняли название «Флейшер и компаньоны». Но потом появились новые компаньоны, и название пришлось изменить. Сэл был выдающимся человеком, блестящий ум, его все любили. Тогда он участвовал во всех светских мероприятиях на Манхэттене. Он был близок с кланом Кеннеди и до самого конца поддерживал связь с Джеки.

– Мистер Карпентер, позвольте, я спрошу прямо: какими были отношения Джошуа с родителями?

Карпентер снял очки и начал протирать стекла носовым платком.

– Скажу честно: он был необычным подростком. Умен, все учителя сходились на том, что у него блестящий ум, но иногда он вел себя… странно. Бывали ситуации, когда Сэл вынужден был использовать свое влияние, чтобы избежать скандала. Конец шестидесятых – начало семидесятых – непростые времена. Молодые бунтовали, демонстрировали старшему поколению свою свободу, но с Джошем все было сложнее, чем проблемы с наркотиками или алкоголем или езда с превышением скорости. Наоборот, он был очень уравновешенным для своего возраста. Даже не курил, насколько я помню.

– И?..

Карпентер закончил протирать очки, снова их надел и отпил глоток кофе.

– Джошуа был красивым, богатым и хорошо образованным молодым человеком. Естественно, он нравился девушкам, – сказал Карпентер, и мне показалось, что ему вроде как неловко. – Насколько мне известно, девушек у него было много. Но что-то с ним все-таки было не так. Некоторые из его девушек открылись родителям, и кое-что вышло наружу. Похоже, у него были… необычные склонности. Например, одна девушка заявила, что у него наклонности садиста. Понятно, что Сэл никогда не делился со мной подробностями. В любом случае он был убежден, что всему виной была излишняя болтливость сына. Джош якобы не понимал, что его девушки не обладают таким же богатым воображением, как у него, и могли всерьез воспринять истории, которые он им рассказывал. Насколько я понимаю, это отец не позволил Джошуа поступать в Гарвард, и таким образом была нарушена семейная традиция. Сэл боялся, что пойдут разговоры в университете, где его имя было широко известно.

У меня было такое чувство, что Карпентер долгие годы ждал возможности поговорить о Флейшерах. Эта история явно занимала его больше, чем он мог бы признать. Постепенно он посвятил меня в историю создания фонда.

– После университета Джошуа отправился в Европу, насколько я помню, во Францию. А когда вернулся, месяца через два, позвонил мне из своего номера в нью-йоркском отеле. Я уже разобрался с завещанием Сэла, а Джош достиг совершеннолетия, поэтому я не видел его и не разговаривал с ним по телефону два года. Короче говоря, он сказал мне, что не нуждается в родительских деньгах и что хотел бы сам отвечать за свою жизнь. Он решил пожертвовать свое наследство, все до последнего цента, фонду, организацией которого попросил заняться меня лично, и подбор персонала тоже доверил мне. Как вы можете себе представить, я был потрясен. Я пытался отговорить его от этой затеи и просил хотя бы еще раз все обдумать. Я был убежден в том, что в Европе с ним что-то произошло, и не хотел, чтобы он действовал, повинуясь порыву, а потом пожалел бы об этом.

– О какой сумме идет речь?

– Если рассматривать все активы, включая дом, сумма превышала тридцать миллионов долларов. Это солидное состояние даже по сегодняшним меркам.

– Да уж.

– Джошуа заверил меня, что его решение было принято не сгоряча, а в результате взвешенного анализа. Он дал мне номер адвоката, с которым консультировался, и сказал, что, если я откажусь заняться фондом, найдется достаточно желающих взяться за это дело. Я тогда подумал о Сэле и Сандре, о нашей дружбе и о том, что их наследие может попасть в плохие руки, и принял предложение Джошуа. Так появился фонд «Белая роза». Два года назад я ушел в отставку, но сохранил за собой пост председателя совета. Джош решил, что фонд будет заниматься психологической и материальной помощью женщинам, пострадавшим от насилия. Этим я и занимался все прошедшие годы, и смею сказать, с неплохими результатами. После начала работы фонда Джошуа перестал выходить со мной на связь. Сообщил только, что на какое-то время уедет из Штатов, и я узнал, уж не помню как, что он уехал в Мексику. Спустя еще несколько лет я прочел в газете о бизнесмене Джошуа Флейшере, который сорвал большой куш на Уолл-стрит. Я ему позвонил, мы поговорили и с тех пор созванивались, но уже никогда не встречались лично.

Я поблагодарил Карпентера, и он проводил меня до двери.

Уже перед самым моим уходом он тряхнул головой и сказал:

– Ах да, есть еще один важный момент, о котором я забыл вам рассказать. Незадолго до смерти Сэл изменил завещание, добавил одно любопытное условие: Джош лишается наследства в случае, если когда-либо будет замешан в инциденте, связанном с насилием над женщинами, за исключением случаев самообороны.

Я был поражен. Благодаря своей профессии я давно усвоил: если заглянуть вглубь красивой картинки, велика вероятность того, что наткнешься на груды отбросов. Вероятно, Флейшеры не были исключением из этого правила. Но похоже, в их случае в груде отбросов остались несколько неразорвавшихся бомб.

– Но почему мистер Флейшер поступил подобным образом? Случилось нечто, что подтолкнуло его к мысли о том, что его сын на такое способен?

– Не знаю. Может, вы еще слишком молоды и не знаете, что в те времена на многое смотрели как на неприятный инцидент, не более, и в дальнейшем предпочитали об этом не говорить. В хороших семьях подобные инциденты тщательно скрывались даже от близких друзей. Мы с Сэлом, как я вам уже говорил, были очень близки, но он умел защитить личную информацию, и никто, включая меня, не посмел бы задать ему подобный вопрос. Но, признаюсь, я всегда считал, что решение Джошуа относительно наследства связано с тем условием в завещании его отца. Я не хотел копать глубже, это, в конце концов, не мое дело. Хорошего дня, доктор Кобб.

На следующий день прямо с утра я позвонил Клодетт Морэл, и всего после двух гудков мне ответил хриплый, прокуренный голос. Я поинтересовался, говорит ли она по-английски, она ответила, что да. Тогда я представился, и она подтвердила, что хорошо знала сестер Майлло.

– Миссис Морэл, насколько я знаю, вы пару дней назад беседовали с инспектором Анри Солано из французской полиции. Он, вероятно, рассказал вам, что я очень хотел бы обсудить с вами обстоятельства, при которых пропала Симона Майлло, или Дюшан, в октябре семьдесят шестого года.

– Понимаю… А полиция выяснила, что с ней случилось? Инспектор отказался делиться со мной подробностями.

– Увы, они так ничего и не выяснили, но…

– А еще он упомянул вашего нанимателя. Это Джошуа Флейшер, все правильно? Я встречала его когда-то очень давно, – в ее голосе прозвучали настороженные и враждебные интонации. – Почему его через столько лет заинтересовала эта история? Он вам объяснил? А полиция? Они вовлечены?

– Нет, это частное дело. Что же касается заинтересованности мистера Флейшера, тут все несколько сложнее. Он был моим пациентом, и…

– Понимаю, доктор…

– Кобб, Джеймс Кобб. Прошу, зовите меня Джеймс.

– Хорошо, доктор Кобб, но вся эта история звучит довольно странно. Не вижу причин, по которым мне следовало бы разговаривать с вами. Я не знаю, кто вы и чего от меня хотите на самом деле. У вас имеется какое-нибудь предписание от властей или вы хотите рассказать мне что-то по поручению Джошуа Флейшера?

– Я звоню, потому что мне нужна ваша помощь, миссис Морэл. Насколько я знаю, вы познакомились с мистером Флейшером в семьдесят шестом и тогда же познакомились с его лучшим другом мистером Абрахамом Хэйлом. И они оба были влюблены в Симону. Все верно?

Клодетт рассмеялась, смех звучал безрадостно и презрительно, как насмешка.

– Уж не знаю, кто в кого там был влюблен, доктор Кобб. Только спустя много лет после исчезновения Симоны и после того, как Лаура отказалась со мной общаться, я смогла сложить два и два. Мы с Лаурой в то время были очень близки, но у нее были свои секреты. Впрочем, как и у всех нас. Лаура попросила Симону рекомендовать меня в фонд, в котором она тогда работала, и она помогла мне получить работу на полставки. А потом…

– Так, значит, вы работали с Симоной… Я не знал об этом. Абрахам, если не ошибаюсь, некоторое время тоже работал в том фонде, так что вы могли его знать…

– Естественно, я хорошо его знала. И Флейшера тоже.

Я услышал, как она прикурила сигарету.

– Кстати, как там Флейшер? У него все хорошо?

– Боюсь, у меня плохие новости. Мистер Флейшер умер два месяца назад от лейкоза.

– Печально слышать.

– Миссис Морэл, я бы хотел вас кое о чем спросить. После того как мистер Флейшер навестил Симону в Лионе, он…

– Простите, что перебиваю, но эти ребята приезжали в Лион вместе. Я прекрасно это помню. Я тоже была в Лионе в те выходные. Абрахам был очень симпатичным парнем. Стеснительный, тихий, вежливый – полная противоположность Флейшеру. Вот тот был странным. Как я уже сказала, я выезжала с ними несколько раз, но потом прекратила, в основном из-за поведения Флейшера. Он, когда был пьян, становился абсолютно невыносимым. А пил он много.

– Понимаю… И вскоре после тех выходных Симона исчезла. Вы помните обстоятельства ее исчезновения? Вы в то время были в Париже?

Клодетт помолчала немного, я слышал ее тяжелое дыхание.

– Я вижу, вы уже кое-что разузнали… Как я уже говорила, Лаура многое мне о себе рассказывала, и о сестре тоже. Да, когда Симона пропала, я была в Париже. Мы с Лаурой вместе снимали квартиру. Симона не отвечала на телефонные звонки, не вышла на работу, и ее родители обратились в полицию. Это было ужасно. Она просто исчезла… Многие годы я думала, что она жива. Живет в какой-нибудь другой стране по поддельным документам, ну, вы понимаете, как в кино.

– Почему она могла на такое пойти?

– Не знаю, но Дюшаны быстро о ней забыли. Очень быстро. Поэтому я и решила для себя: они что-то знают. У этой семьи много секретов, доктор Кобб.

– А Лаура? Вы с ней общаетесь? Я бы и с ней хотел поговорить, если это возможно.

– После исчезновения Симоны она бросила университет, вернулась в Лион и стала жить как затворница. Она отказалась общаться со мной и с кем бы то ни было. Я слышала, у нее был нервный срыв, и она пару лет провела в психиатрической клинике в Швейцарии. Родителям такое лечение наверняка обошлось в круглую сумму. Я много раз пыталась с ней связаться, но ее отец сказал, чтобы я прекратила звонить, и я в конце концов перестала. Потом мои родители продали наш дом, и мы переехали в Эльзас. В Лион я больше не возвращалась. Знаю только, что отца Лауры парализовало, и она с тех пор за ним ухаживает. Так что простите, но я не смогу помочь вам с ней связаться.

Клодетт вдруг сменила тему и спросила меня, где теперь живет Абрахам Хэйл.

– Боюсь, у меня для вас еще одна плохая новость. Какое-то время он, кажется, жил в Калифорнии, а потом переехал в Нью-Йорк. Осенью девяносто восьмого он убил женщину. Его признали невменяемым и поместили в психиатрическую клинику для преступников, там он и умер несколько лет спустя.

Последовала еще одна долгая пауза.

– Вы уверены, что мы говорим об одном и том же человеке? Тут, наверное, какая-то ошибка.

– Почему вы так решили?

– Потому что добрее человека, чем Абрахам, я не встречала, и я не верю, что он мог совершить такое.

– Увы, миссис Морэл, это правда. Его признали опасным параноиком.

– Абрахама? О господи… Послушайте, я вас не знаю, но хочу спросить: вам когда-нибудь приходило в голову, что вам угрожает опасность? Что ваша репутация, ваша карьера, даже ваша жизнь под угрозой?

– Что вы хотите сказать?

– Я говорю об этой истории… а вы говорите, что вы психолог…

– Вообще-то, я психиатр.

– Тогда вы, вероятно, не очень хороший специалист, раз столь опрометчиво ввязались в это дело. Я помню, что Лаура, после того как мы познакомились с теми парнями, стала задумчивой и все чаще грустила. Я видела, что-то не дает ей покоя, и, возможно, это было как-то связано с этими американцами, но не имело ничего общего с любовью или романтическими отношениями. Я думаю, Абрахам и Джошуа были замешаны в каком-то темном и опасном деле, но в каком именно, я так и не узнала. А потом исчезла Симона, а Лауру отправили в клинику.

– Миссис Морэл, я бы хотел еще кое о чем вас спросить. Вы, случайно, не знаете, мистер Дюшан упоминал в полиции о Джошуа и Абрахаме? Похоже, вы подозреваете, что они были причастны к исчезновению Симоны, и, возможно, вы не одна такая. Я не могу понять, почему французская полиция даже не предпринимала попыток допросить их.

– Я не в курсе, что Дюшан говорил в полиции, извините. Лично меня никто никогда ни о чем не расспрашивал.

Настроение Клодетт постепенно изменилось, я понял, что она начала нервничать и ей все труднее излагать свои мысли.

– Миссис Морэл, я действительно заинтригован. И я буду очень вам обязан, если вы согласитесь встретиться со мной и поговорить об этой истории. Я буду в Париже на следующей неделе и…

– Но вы сказали, что вы доктор.

– Так и есть.

– Значит, у вас должны быть пациенты и расписание? Как вы можете все бросить и уехать? Мне кажется, это как-то ненормально.

– Я буду в Париже по другим своим делам, и я действительно очень бы хотел с вами встретиться, – соврал я.

– Вас зовут Джеймс Кобб. К-о-б-б, правильно?

– Да.

Я услышал шорох бумаги.

– Сейчас у нас два часа дня, – сказала Клодетт. – Давайте созвонимся завтра в это же время. Я должна свериться со своим расписанием.

Она сделала особый акцент на последних словах и повесила трубку.

В тот же вечер я обнаружил в своих «входящих» сообщение от Элизабет Грегори.

Я написал, что смогу навестить ее на следующий день, и дал номер своего сотового. Она сразу ответила, что будет ждать меня в одиннадцать часов.

Глава семнадцатая

Элизабет Грегори жила в Брэдфорд-Эстейтс, этот район семейных коттеджей был построен в середине восьмидесятых неподалеку от железнодорожной станции Принстон-Джанкшен. Примерно три десятка домов и кондо расположились вокруг поля для гольфа, с небольшим озером в центре.

Элизабет жила в двухэтажном доме с белым фасадом и просторной террасой. Справа был пруд, а слева гараж, напротив него я припарковал свою машину.

Выйдя из машины, я посмотрел вокруг. Участок и дом выглядели так, будто их только вчера выставили на рынок. Все, каждая мелочь была на своем месте. Фасад недавно покрашен, вода в пруду, несмотря на погоду, кристально чистая. У меня было такое ощущение, словно я оказался перед гигантской версией кукольного дома, который бросил посреди поля ребенок великана, а сам теперь прятался в каком-то другом месте.

Я поднялся на крыльцо. В окне на первом этаже мелькнул силуэт. Миссис Грегори открыла дверь, не успел я позвонить.

Она была очень высокой, и, несмотря на возраст, можно было догадаться, что когда-то отличалась потрясающей красотой.

Я поздоровался, и она пригласила меня в дом.

– Вы выглядите моложе и стройнее, чем по телевизору, – заметила Элизабет и улыбнулась.

Она закрыла дверь и повела меня по увешанному черно-белыми фотографиями коридору. Мы вошли в просторную гостиную. Интерьер производил такое же впечатление, как и вид снаружи, – все безупречно; казалось, каждый предмет занял свое место только после долгих раздумий хозяйки. Аромат кофе смешивался с резким запахом освежителя воздуха и сдержанным ароматом духов. Единственным шумом, который проникал сквозь окна, был щебет птиц и шум изредка проезжавших по Винсент-драйв машин.

– Если вы еще не завтракали, могу предложить вам чудесные круассаны. – Элизабет неопределенно махнула рукой в сторону кухни. – Свежие, купила сегодня утром.

– Не беспокойтесь. И спасибо, что пригласили.

На столе стоял поднос с кофейником и двумя фарфоровыми чашками на блюдцах. Элизабет разлила кофе и поставила чашку передо мной. Все ее движения были спокойными и размеренными, как у человека, который прекрасно контролирует свое тело.

– Как вы обо мне узнали, доктор Кобб? И почему попросили у Тома мой адрес?

– Как я вам написал раньше, мистер Флейшер упоминал ваше имя в связи с человеком по имени Абрахам Хэйл. Он рассказал мне, что это благодаря вам мистер Хэйл на последнем курсе университета получил приглашение на работу в одном фонде во Франции. Собственно, я пытался больше узнать о том времени, когда они оба были студентами, и подумал, что вы можете мне в этом помочь.

– Понимаю… А что еще вам рассказал Флейшер?

– Ничего. Только то, что мистер Хэйл был вашим протеже.

– Ясно… Ваш интерес носит сугубо профессиональный характер?

– Признаюсь, не только. Но если вы попросите меня объяснить подробнее, это будет не так просто.

– Нет, я не намерена вас об этом просить. Я лишь хочу удостовериться в том, что ничего из того, что я вам расскажу, никогда не станет достоянием прессы. Надеюсь, ваш интерес не носит подобный характер.

– Ни в коей мере, миссис Грегори. Интерес сугубо личный, и даю вам слово, полученная мной информация никогда не окажется на страницах какого-нибудь журнала или книги. В любом случае мистер Флейшер выдвинул точно такое же условие.

– Меня это не удивляет… Вы не расскажете, как Джошуа Флейшер стал вашим пациентом?

Пока мы пили кофе, я, не вдаваясь в подробности, рассказал Элизабет, как Джош вышел на меня, о дневнике Абрахама Хэйла. Но о том, что он попал в клинику после совершения убийства, упоминать не стал.

Элизабет слушала очень внимательно и на протяжении всего рассказа не сводила с меня глаз.

Когда я закончил, она спросила:

– Эйб и Джошуа теперь мертвы… Так почему для вас так важно узнать, что произошло тогда, много лет назад?

– Вы вправе задать мне этот вопрос… Видите ли, я вам еще об этом не говорил, но мистер Флейшер был убежден, что он или мистер Хэйл совершил в Париже нечто ужасное. В то же время я понял, что его воспоминания о тех событиях могут не соответствовать действительности. И теперь я пытаюсь понять, почему он создал ложные воспоминания.

– А такое возможно?

– Конечно. То, что мы называем памятью, не видеокамера, которая фиксирует все происходящее вокруг нас, а потом сохраняет полученную информацию в неизменном виде. По ходу записи происходят искажения. Со временем наше восприятие различных вещей меняется, что и приводит к искажениям памяти. Исследования доказывают, что около восьмидесяти процентов наших воспоминаний в большей или меньшей степени фальшивые.

– А то ужасное происшествие имеет отношение к женщине?

– Да. С этой женщиной он и мистер Хэйл познакомились в Париже летом, после окончания университета. Ее звали Симона Дюшан, и она пропала осенью семьдесят шестого года.

– Что ж, в таком случае, возможно, я смогу вам помочь, доктор Кобб. У меня есть серьезные основания полагать, что незадолго до получения диплома Флейшер был виновен в одном ужасном деянии. Вот только Эйб его прикрыл. Если не ошибаюсь, это было как-то связано с наследством Флейшера. Возможно, в Париже Эйб снова его прикрыл.

Элизабет сидела очень прямо, даже не касалась спиной спинки кресла. Она какое-то время смотрела в пустоту, потом встала и подошла к буфету. Выдвинула верхнюю полку, поискала немного и достала фотографию. Потом вернулась и без слов передала фотографию мне.

Фотография была нечеткая, видимо, сделана на дешевый «Полароид», и цвета были неестественными, но я смог узнать в молодой женщине с фигурой богини мою хозяйку. Она стояла под руку с высоким худощавым молодым человеком в джинсах и черной рубашке. Он показывал в камеру знак мира и улыбался. Они стояли на фоне высокого розового куста, а вдалеке я разглядел что-то похожее на церковный шпиль. Я посмотрел на обратную сторону снимка. В нижнем левом углу стояла дата: «14 июня 1976».

– В этот год мистер Флейшер и мистер Хэйл окончили колледж, – заметил я.

Элизабет кивнула:

– Это единственная фотография, на которой мы вместе. И до вас я никому ее не показывала.

– Простите, миссис Грегори, но у вас были отношения с мистером Хэйлом? Мистер Флейшер что-то такое говорил, но, насколько я понял, он был не очень хорошо информирован о деталях.

– Он был очень хорошо информирован обо всем, уж поверьте. Достаточно, чтобы нас шантажировать. Так это и случилось…

Она откинулась в кресле и закрыла глаза, словно так ей было легче поделиться со мной своей историей.

– Я познакомилась с Эйбом, когда он после окончания второго курса проходил практику в моем бюро переводов. Он был удивительно интеллигентный, стеснительный и очень красивый. Для своего возраста Эйб был невероятно начитан. Он был намного одареннее других студентов, его просто нельзя было не заметить. А теперь вы говорите мне, что он был психически ненормальным. При всем уважении, доктор Кобб, я так не думаю. Эйб, которого я знала, был самым добрым человеком в этом мире.

Как-то мы разговорились, и я спросила Эйба, не хочет ли он заняться научной деятельностью. Он признался, что это его заветная мечта. Я стала для него кем-то вроде наставницы, никаких других намерений на его счет у меня не было.

Так все продолжалось до конца года. В то лето он лишился стипендии и несколько месяцев был очень подавлен. Ему трудно было сосредоточиться, он забросил свои исследования, а под конец и вовсе перестал выходить из дома.

– А вы не считаете, миссис Грегори, что то состояние, которое вы сейчас описываете, могло быть началом его болезни?

– Нет, я так не думаю. Несмотря на свою хроническую печаль, он был абсолютно здравомыслящим человеком. Он не ладил с отцом, его мать умерла, когда он был еще ребенком, и он был в ужасе от того, что не сможет найти работу и будет вынужден вернуться в родной город, где всегда чувствовал себя чужаком. На экзамене он показал просто катастрофический результат и, как я уже сказала, лишился стипендии.

На лето я снова устроила его на работу в свою компанию. Отпуск я тогда не взяла, и виделись мы очень часто. Тогда и начались наши отношения. Не поймите меня неправильно – я не испытывала к нему жалости, я просто-напросто влюбилась. Думаю, я влюбилась в него еще в день нашего знакомства. Я была замужем, но только потому, что не признавала разводов. Мой муж Мэтт жил в Нью-Йорке, и мы почти не виделись. Он был известным женолюбом и мечтал, что станет новым Артуром Миллером, но в результате, как все алкоголики, превратился в банального пьяницу.

Элизабет встала и широко открыла окно. В комнату ворвалась волна холодного воздуха.

– С тех пор как я сюда переехала, я каждую весну планировала построить бассейн и еще много чего, – сказала она и, вернувшись к кофейному столику, снова села в кресло. – И каждую осень понимала, что так ничего и не сделала. С возрастом время приобретает совершенно другое измерение. Вы, полагаю, многое знаете об относительности того, что мы называем часами, сутками и годами?

В любом случае у меня нет желания вдаваться в подробности наших с Эйбом отношений, потому что они не связаны с предметом нашего разговора. Скажу лишь, что до нашего знакомства я даже не представляла, что на свете бывают такие прекрасные молодые люди. Все, кого мы ненавидим, похожи друг на друга, но те, кого мы любим, уникальны по-своему.

До замужества я даже с парнями не встречалась. Мои мужчины – это отец, которого я обожала и который умер, когда мне исполнился двадцать один год, и мой муж, Мэтт, высокомерный, бессердечный циник, которого я тем не менее любила несколько лет. Эйб не был похож ни на кого из них. В нем не было ни силы, которую я чувствовала в своем отце, ни огромного таланта, который мой муж позднее утопил в алкоголе. В нем я нашла нечто другое: какую-то почти неземную нежность, ангельскую доброту и деликатность, на которую, как я полагала до нашего знакомства, способны только женщины.

А потом случились две вещи. Эйб познакомился с Флейшером, который поселился с ним в одном доме. И однажды ночью мой муж застал нас вдвоем. Наши отношения были разрушены.

Элизабет не сделала ни единого жеста, даже ее тон был ровным, почти монотонным. Я, еще когда она открыла мне дверь, обратил внимание на ее зрачки и решил, что она сидит на каких-то таблетках.

– В ту ночь я впервые попросила Эйба остаться. Мы тогда пришли ко мне, чтобы я переоделась перед поездкой в мотель, и я вдруг подумала: почему мы это делаем, если весь дом, мой дом, в нашем распоряжении? Соседи через улицу уехали на выходные, так что никто не мог нас увидеть. Я тогда жила в Порт-Хертфорде. Это была самая неудачная идея, которая когда-либо приходила мне в голову.

У Мэтта был свой ключ, и мы даже не услышали, как он вошел. Он поднялся в спальню и увидел нас спящих в кровати. Он не стал нас будить, просто оставил в гостиной записку, в которой написал, что остановился в ближайшем мотеле. На следующий день он позвонил и попросил меня прийти.

Он расспрашивал меня о том, кто такой Эйб и как я с ним познакомилась. Он грязно выражался, обвинял меня во всех смертных грехах, грозил, что, если я не разорву эти отношения, он меня уничтожит. Я его не боялась, то есть физически не боялась. Я знала, что он трус и трепло, но я опасалась скандала. Поэтому мы с Эйбом решили какое-то время не встречаться на публике, пока Мэтту не надоест изображать оскорбленного супруга и он наконец не уедет.

Вот тогда-то и появился Флейшер. Эйб с радостью представил меня своему новому приятелю, почти сразу после их знакомства.

До этого он не рассказывал мне о своих друзьях – только о случайных знакомых. Но Флейшер его, похоже, очаровал. И я, в общем-то, могла понять почему. Флейшер был красив, хорошо одевался, у него были прекрасные манеры. Настоящая клубная пантера, как их тогда называли. Самоуверенный и обаятельный. Мне был хорошо знаком такой тип, я ведь родилась и выросла в Нью-Йорке. Я знала, что за блестящей внешностью обычно скрывается извращенная душа и забитый модными клише мозг. Но для Эйба это был совершенно новый опыт – его принял в свое окружение настоящий «король джунглей».

Флейшер унаследовал большое состояние, и у него везде были полезные связи. Они были ровесниками, однако он обращался с Эйбом покровительственно, как с младшим братом, что я находила оскорбительным. Но в то же время было очевидно, что Эйб ему очень нравится.

Не поймите меня неправильно, Флейшер производил прекрасное впечатление, он был хорошо воспитан и почти всегда пребывал в хорошем настроении. Но бывает так, что чувствуешь за внешней стороной человека что-то темное и опасное, хоть и не можешь точно сказать, что именно тебя в нем настораживает. Возможно, понимаешь, что при определенных обстоятельствах он готов причинить тебе боль. Есть люди, которые просто не могут причинить вред другому, даже если их жизнь будет в опасности. А вот другие способны на самую большую жестокость. Джошуа можно было сравнить с прекрасным домом, ты с удовольствием ходишь по нему, любуешься, а в итоге оказываешься перед запертой комнатой и мгновенно понимаешь, что тебе не следовало переступать его порог.

Но, я думаю, Эйб был слишком молод и слишком устал от одиночества, чтобы понять это.

А потом случился скандал.

Вечер мы с Эйбом провели в мотеле, о котором я вам уже рассказывала. После приезда мужа мы не рисковали проводить ночь в моем доме. Я пошла домой и мысленно подготовилась к долгому и бессмысленному телефонному разговору с Мэттом. Он взял привычку звонить мне каждый вечер, причем обычно очень поздно. Если я клала трубку рядом с телефоном или не отвечала, он приезжал в Нью-Джерси и начинал выяснять отношения. Поэтому я предпочитала отвечать на звонки и выслушивать его пьяные бредни.

Начинал он всегда одинаково: «Нам надо серьезно поговорить». Как будто до этого все наши разговоры, которые продолжались часами, были несерьезными, мы просто болтали, чтобы убить время.

Звонил он всегда пьяный, но первые несколько минут наша беседа протекала относительно нормально. А потом, вне зависимости от того, что я сказала, он начинал меня попрекать. Говорил, что наша совместная жизнь могла бы стать похожей на рай, если бы я не совершила ряд ошибок и не дала бы волю своей врожденной безнравственности. Я, оказывается, с самого начала ему изменяла с каждым встречным и поперечным. А потом опустилась так низко, что стала, как озабоченная сука – он любил это выражение, – путаться с молодыми студентами. Он припомнил нескольких общих друзей из нашей прошлой жизни и начал пытать меня по поводу моей возможной связи с каждым из них.

В тот вечер, думаю, было уже за полночь, кто-то позвонил в дверь, как раз в тот момент, когда я пыталась подвести наш разговор, который проходил гораздо хуже обычного, к финалу. На деле это, конечно же, были бессвязные монологи Мэтта.

На то, чтобы избавиться от него, мне потребовалось еще десять минут. Я подошла к двери. Это был Эйб. Я пригласила его зайти, и он рассказал мне, что какая-то девушка по имени Люси обвинила Флейшера в изнасиловании. А телефон тем временем продолжал звонить, и я была уверена, что это Мэтт. Я сказала Эйбу, что должна ответить, и попросила его подождать. На этот раз я убила на разговор с Мэттом целый час. Эйб все это время ходил из угла в угол и каждую минуту в отчаянии жестами показывал, что не может больше ждать.

В общем, он попросил меня подтвердить алиби Флейшера. Мы должны были сказать в полиции, что во время изнасилования он был с нами.

Я отказалась.

Эйб уверял меня, что знает, где был в это время Флейшер – абсолютно точно не дома, где якобы имело место изнасилование, – но не может никому, и даже мне, сказать, где и с кем был его друг. Говорил, что Флейшер невиновен, а все это наверняка подстава или какая-то ошибка.

Мы проговорили всю ночь. Он настаивал, я отказывалась выполнить его просьбу. Я задала ему тысячу вопросов, он на все отвечал уклончиво. Я поняла, что ему известно больше, чем он говорит. Он предполагал, что эта так называемая жертва изнасилования все спланировала, видимо, из жадности. Но кто мог желать Флейшеру зла? Кто мог заплатить ей за такое? Эйб сказал, что знает, но не может сказать, потому что тогда я решу, что он сошел с ума, а это приведет к ужасным последствиям для нас обоих. Я спросила, способен ли Флейшер на шантаж. Эйб не дал прямого ответа, но я не сомневалась, что это – единственное объяснение его поведения.

Думаю, я сдалась, потому что вымоталась до предела. После бессмысленных двухчасовых препирательств с Мэттом и еще двух часов напряженного разговора с Эйбом я уже плохо соображала. Я оделась, и мы отправились в полицейский участок, где держали Флейшера. Там мы поговорили с детективом. Он сказал, что предполагаемая жертва, мисс Люси Сандлер, находится в ближайшем отеле и с ней беседует психолог, а Флейшер утром предстанет перед судом и ему нужен адвокат.

Потом пришлось пережить еще несколько кошмарных часов в шумном, прокуренном помещении, где было полно полицейских и задержанных правонарушителей. Я подтвердила, что Флейшер был в моем доме, готовил дипломную работу. Детектив, который снимал показания, все время улыбался и задавал скользкие вопросы. Мне показалось, что он не верит ни одному моему слову. Я наняла адвоката, и он ознакомился с делом. Он рассказал, что мисс Сандлер заявила, будто днем, около полудня, имела сексуальную связь с обвиняемым в месте его временного проживания, куда они приехали накануне вечером, после того как познакомились на одной вечеринке. Потом Флейшер ушел, сказал, что у него дела, а она легла спать. Он вернулся поздно вечером, пьяный, избил ее, изнасиловал и ушел.

Адвокат сказал, что вся история совершенно неубедительна. Начиная с того, что у предполагаемой жертвы не были обнаружены следы насилия. Он пришел к заключению, что речь в данном случае идет о шантаже и вымогательстве.

Эйб признал, что это он познакомил Люси Сандлер с Флейшером и теперь в шоке от того, что все так обернулось. В какой-то момент он шепнул мне, что, если Флейшера признают виновным, он лишится наследства, но не объяснил почему.

Утром я пошла вместе с Флейшером в суд. Казалось, этот ночной кошмар никогда не кончится. Судья согласился отпустить его под залог, но запретил уезжать из города. В тот же день, ближе к обеду, мы узнали, что мисс Сандлер забрала заявление и вернулась в Нью-Йорк.

Перед тем как мы расстались, Флейшер сказал: «Возможно, когда-нибудь я смогу отблагодарить вас за вашу помощь». Я ответила, что не жду от него никаких благодарностей, это был худший поступок в моей жизни и я хочу забыть о нем навсегда.

Но по странному совпадению вскоре после этого случая произошла трагедия с Мэттом.

Элизабет умолкла, как будто потеряла нить рассказа. Я поинтересовался, где в доме ванная комната, и там заглянул в ее аптечку. У нее там был целый склад таблеток. На обратном пути я уже не был уверен, что могу верить в достоверность истории Элизабет Грегори.

Я сел в кресло, и она продолжила свой рассказ:

– Как я уже говорила, тогда в ту ночь я проспала целых четырнадцать часов. Перед тем как лечь, сняла трубку телефона, так что муж тщетно пытался мне дозвониться. Утром, около шести часов, он сел в поезд на Нью-Джерси.

Вел он себя ужасно. Обшарил весь дом в поисках моего любовника. Потом кто-то вызвал полицию, приехала патрульная машина, и его забрали в участок, хотя я говорила двум офицерам, что не стану писать заявление.

Я позвонила Эйбу. Он не подходил к телефону.

Надо было идти на работу, у меня скопилось много дел, и я не могла больше их откладывать. Мне постоянно казалось, что все за мной наблюдают и перешептываются у меня за спиной. Я позвонила в участок, и мне сказали, что мистеру Мэтту Грегори вынесли предупреждение и отпустили несколько часов назад. Я снова позвонила Эйбу, но он не отвечал.

На следующее утро меня разбудил звонок в дверь. Два полицейских офицера сообщили мне, что Мэтт убит, точнее говоря, его зарезали.

Они сказали, что его тело около четырех утра обнаружил случайный прохожий в темном переулке недалеко от железнодорожной станции в Принстон-Джанкшне. Врачи «скорой» там же констатировали его смерть. Убийца, видимо, был профессионалом – он нанес всего один удар прямо в сердце. Денег и ценных вещей на теле убитого обнаружено не было, так что, вероятнее всего, это было ограбление. Хотите еще кофе?

Элизабет задала этот вопрос, не меняя интонации, я даже растерялся и не сразу понял, о чем это она.

– Нет, спасибо. Какая ужасная история… А как среагировал мистер Хэйл, когда узнал?

– Повторяю, он был очень напуган. Не смог толком объяснить, как провел предыдущий день. Бормотал что-то о том, что помогал Флейшеру с бумагами, ходил в библиотеку. Он обманывал. Я потом проверяла, записывались ли они на тот день, и узнала: нет.

– Вы подозреваете, что кто-то из них или они оба могли быть причастны к гибели Мэтта? Полиция поймала убийцу?

– Нет, убийцу так и не поймали. Версия такова: это был бродяга, который покинул город сразу после убийства.

Мистер Кобб, вам случалось на секунду увидеть что-то краешком глаза, а потом ломать голову, видели вы это в реальности или это был всего лишь плод вашего воображения? Я никогда не забуду выражение лица Флейшера, когда он сказал, что когда-нибудь отблагодарит меня за мою помощь.

Позже я поняла, что с самого начала подумала о том, что он, или Эйб, или они оба могли быть причастны к убийству Мэтта. Но тогда я была слишком напугана и потрясена, моя жизнь внезапно пошла под откос, и я не была ни в чем уверена. Мой мир разбился вдребезги, превратился в водоворот, который мог в любой момент утащить меня на дно.

Так или иначе, мы с Эйбом пришли к соглашению, что лучше нам какое-то время не встречаться.

Тело Мэтта забрали из морга его родители и отвезли в Нью-Йорк. Они даже не пригласили меня на похороны. Повели себя так, будто меня больше не существует.

Не помню, как прожила следующие несколько месяцев. Эйб сдержал обещание и не пытался со мной увидеться. Он больше не работал в моей компании, и мы даже случайно не сталкивались. Позвонил он мне в конце декабря, поздравил с Рождеством. Я сказала, что проведу каникулы у родителей во Флориде. На самом деле я осталась дома в одиночестве, но хотела быть уверенной в том, что Эйб не появится у меня на пороге. Он заверил, что работа над дипломом продвигается весьма успешно. Мы не виделись всю зиму. И это я зашла к нему уже в середине марта.

И, заглянув ему в глаза, я сразу поняла, что передо мной уже не тот мужчина, которого я когда-то любила. Когда тебе чуть за двадцать, два месяца – большой срок. Нет, он меня не забыл, я все еще что-то для него значила. Но я с первой секунды почувствовала, что стала для него кем-то вроде старинного приятеля, с которым можно делиться воспоминаниями.

И Флейшер тоже изменился. От его прежней веселости не осталось и следа, на вопросы он отвечал коротко и без особого желания и большую часть времени, казалось, был погружен в свой мир. Я не понимала, почему Эйб упорно приводил его с собой на наши встречи.

Вообще, у Эйба появилась новая причина для волнений. Экзамены он сдал средне и не видел в перспективе достойной работы. Он боялся, что состарится, преподавая в какой-нибудь провинциальной школе, где в учительской его будут окружать озлобленные неудачники, а в классе – враждебно настроенные ученики. Как я вам уже говорила, отношения с отцом у него были плохие и он не хотел возвращаться в Луизиану. Я пообещала найти ему работу, но он сказал, что не надо. Так или иначе, встречались мы крайне редко.

Думаю, где-то в мае, перед выпуском, он пришел ко мне и рассказал про Мексику. Насколько я могла судить, идея принадлежала Флейшеру. Они собирались поехать в Мексику, не помню, куда именно, хотели купить отель на побережье и жить с этих денег. Эйб даже показал мне флаер с фотографиями: обветшавший двухэтажный особняк с белеными стенами и деталями из коричневого дерева где-то на берегу океана.

Когда я спросила, где он собирается достать деньги, Эйб напомнил, что Флейшер – наследник солидного состояния.

Я решила сделать все, что в моих силах, чтобы уберечь его от участия в этой авантюре. Он ведь ничего не смыслил в гостиничном бизнесе. Я описала ему состарившегося раньше времени алкоголика, местное посмешище с отечным лицом, который в окружении забулдыг сидит и потеет на крыльце полуразвалившегося дома.

По счастливому стечению обстоятельств один мой знакомый из Франции попросил рекомендовать кого-нибудь для временной работы в культурном фонде «Л’Этуаль». Деньги были небольшие, но для молодого человека в начале карьеры это была возможность поработать в Европе, к тому же Эйб свободно говорил на французском.

Сначала Эйб категорически отказывался, и я думаю, это Флейшер убедил его принять мое предложение. Тогда я еще не знала об их уговоре, что Флейшер при первой возможности присоединится к нему.

В июле я отвезла Эйба в аэропорт, и он улетел. Когда я его провожала, у меня возникло такое чувство, что мы больше никогда не увидимся.

Яркое солнце пробилось сквозь облака. Элизабет встала и жестом пригласила меня следовать за ней. В коридоре она накинула висевший на вешалке плащ. Мы вышли из дома.

На террасе стоял деревянный стол с лавкой. Элизабет пригласила меня сесть. Воробей спикировал на край стола, посмотрел на нас глазками-бусинками и улетел в подлесок.

– Первые две недели Эйб звонил мне почти каждый день. Он был счастлив и полон энтузиазма. А потом звонки прекратились. Я попыталась связаться с Флейшером и узнала, что он тоже улетел в Париж. У меня были адрес и телефон Эйба, которые он мне оставил, когда летал в Париж в первый раз. Я ему написала, пыталась дозвониться, но безуспешно.

В итоге я полетела туда сама. До этого я была в Париже пятнадцать лет назад, летом, сразу после окончания школы. В те времена путешествия в Европу только-только становились для среднего класса частью обязательной программы, вместе с домом с тремя спальнями в пригороде, гаражом на две машины и цветным телевизором.

– И вы познакомились с Симоной?

Элизабет кинула:

– Да, но не напрямую… В своих редких письмах Эйб рассказал мне, что встретил женщину с таким именем и она просто сразила его своей красотой и образованностью. Эта Симона помогла ему адаптироваться к парижской жизни. Он писал о ней так, будто делился своими чувствами с близким другом, и это выводило меня из себя. Он, вероятно, считал, что правильно поступает, если держит меня в курсе своей личной жизни, но для меня это было равносильно удару по лицу. Именно присутствие этой женщины в жизни Эйба заставило меня бросить все и отправиться на его поиски. Вы когда-нибудь бросали женщину, которая любит вас, доктор Кобб?

– Да, думаю, что да…

– Что ж, я не знаю, что она после этого сделала, как на это среагировала, но поверьте, она не сделала и четверти того, что собиралась сделать с вами в своих фантазиях. Я строила самые разные планы отмщения, один страшнее другого. Хотела разрушить его репутацию, обвинить в смерти мужа, сказать в фонде, что я отзываю свою рекомендацию, найти Симону и рассказать ей, что Эйб – опасный маньяк, а между ним и Флейшером нечто большее, чем просто дружба, если вы понимаете, о чем я.

К тому моменту, когда я прилетела в Париж, я уже сама не знала, чего хочу. Я чувствовала себя как брошенная домохозяйка, способная пойти на унижение, лишь бы вернуть своего молодого любовника. Я сознавала, в каком жалком положении нахожусь, но ничего не могла с собой поделать.

Я сняла номер в отеле на соседней с ним улице. На следующий день зашла в первый попавшийся салон красоты и, что называется, навела марафет. А потом пошла в фонд и старалась при этом выглядеть счастливой и уверенной в себе. Эйба там не было, и я отправилась к нему, мысленно умоляя Господа, чтобы ее с ним не было. Он оказался не один – с ним сидел Джошуа.

Консьерж позвонил наверх и сообщил, что к мистеру Хэйлу пришла женщина, но имени моего не назвал. Эйб остолбенел, когда увидел меня в холле. Он сказал, что в квартире сейчас Флейшер, и мы пошли в ближайшее кафе.

Вся моя уверенность в себе исчезла без следа. Я стала умолять его вернуться ко мне. Эйб никогда не бывал в подобных ситуациях, он растерялся и не знал, как реагировать. Просил понять его, говорил, что думал, что наши отношения закончились еще до его отъезда в Европу.

Короче говоря, я устроила сцену. Но потом смогла взять себя в руки и поняла, что безумно счастлива его видеть, даже при таких обстоятельствах. Я спросила его, любит ли он ту девушку и можно ли назвать их любовниками. Он не отрицал этого, но и не признавал, так что я до сих пор ничего не знаю о природе их отношений.

Нет смысла утомлять вас деталями… Эйб пытался все объяснить, просил прощения, а я настаивала на том, что наш разрыв – большая ошибка. Я соврала ему, что у меня есть кое-какие дела в Париже. В общем, я осталась там еще на несколько дней и стала за ним следить. Он встречался с Симоной, и я была больше чем уверена, что они без ума друг от друга. Я была не в себе, понимала, что веду себя постыдно, но, как я уже говорила, ничего не могла с собой сделать.

Под каким-то нелепым предлогом я забросила все дела в компании, бродила, как привидение, по огромному чужому городу и постоянно спрашивала себя: что я здесь делаю? Я даже не уверена, что события, о которых я впоследствии думала как о реальных, произошли на самом деле. Всю свою жизнь я была рассудительным человеком и вела себя согласно здравому смыслу – и вдруг превратилась в потерянную женщину, которая своим поведением принижает свой статус.

У меня было ощущение дежавю, я будто бы снова оказался в Мэне, в поместье Джошуа Флейшера, и мне рассказывали ту давнюю историю, только теперь от другого лица и под другим углом.

– Человека, который попросил меня рекомендовать кого-нибудь для работы в фонде, звали Пьер Золнер. Он преподавал в Политехническом институте. Я была уверена, что, если Эйб потеряет работу в фонде, он непременно вернется в Штаты. Поэтому я написала письмо, в котором оклеветала Эйба и Флейшера, и анонимно отправила его Золнеру. Позже Пьер позвонил мне и сообщил, что, несмотря на все его уважение ко мне и наши дружеские отношения, фонд был вынужден отозвать предложение о работе.

Я вернулась домой и зажила прежней жизнью. Какое-то время даже запрещала себе думать об Эйбе. Он больше мне не писал и не звонил, я тоже не пыталась с ним связаться. Однажды, в конце восьмидесятых, я случайно, детали тут не важны, встретила одного человека из Батон-Руж, который был хорошо знаком с Хэйлами. Он рассказал, что отец Эйба чуть не получил инфаркт, когда увидел, что его сын идет по улице Лос-Анджелеса. Но когда он его окликнул, Эйб притворился, будто не слышит. Я знала, что Эйб никогда не любил отца, поэтому меня не удивило, что он решил порвать с ним всяческие отношения.

То, что вы мне сегодня рассказали, доктор Кобб, очень прискорбно. Теперь я понимаю, что тогда просто со зла разрушила всю его жизнь. Если бы я не отослала то письмо, Эйб, возможно, жил бы сейчас с той женщиной, а вместо этого он вернулся и умер в одиночестве в психиатрической клинике.

Я понял, что Элизабет подошла к концу своей истории. Какое-то время мы просто сидели и молчали. Было видно, что у нее почти не осталось сил, а у меня было такое неприятное чувство, будто я перевернул вверх дном полки комода пожилой женщины и перерыл все ее нижнее белье.

Потом она спросила меня:

– Доктор Кобб, вы нашли ответы, которые искали?

– Честно сказать, нет, – признался я. – Не могу понять, какие отношения связывали этих двоих мужчин с мисс Дюшан. Дело в том, что мистер Флейшер рассказал мне совершенно другую историю. И я так и не знаю, что произошло после того, как Эйб потерял работу. Мистер Флейшер был твердо убежден, что ничего не помнит о событиях той ночи. Поэтому он и обратился ко мне. И обстоятельства вокруг исчезновения Симоны Дюшан по-прежнему мне неясны.

– Флейшер мог вас обмануть, – спокойно сказала Элизабет. – Я бы не удивилась. Этот человек – убийца. По прошествии времени я пришла к мысли, что это именно он убил моего мужа.

– Но тогда зачем ему было нанимать меня и рисковать, что под гипнозом вся правда выйдет наружу?

– Возможно, ради того, чтобы завоевать ваше доверие. Он мог изобразить транс. Не знаю, какие выводы вы сделали на его счет, но полагаю, они полностью его оправдывают. Или он искал возможности исповедаться в грехах, чтобы облегчить душу перед смертью. Но все это было так предсказуемо, вы не находите? Богатый молодой человек богатеет еще больше и, несмотря на все свои прошлые прегрешения, становится уважаемым членом общества. А бедный молодой человек теряет все, умирает всеми забытый и даже признанный безумным.

У Эйба был огромный потенциал, но из-за груза предубеждений и фрустраций он так и не смог его использовать. Его можно было бы назвать гением, но, в отличие от Флейшера, его самооценка была крайне занижена еще в детстве, возможно из-за поведения его отца. Эйб и та девушка поплатились за все, а Флейшер спокойно продолжал жить дальше. Но самые слабые и самые добрые всегда оказываются крайними, вы согласны? Я так хотела, чтобы Эйб был счастлив, чтобы исполнились все его мечты. А вместо этого поступила с ним хуже любого подонка, которого он встречал в своей жизни.

Мы встали из-за стола.

На солнце снова наползли тучи базальтового цвета. Я представил, как эта женщина, которая стояла напротив меня, годами изводила себя вопросами и терзалась сожалениями, так и оставшись в конкретном времени и месте из своего прошлого.

– Не знаю, почему я согласилась встретиться с вами и рассказала то, что рассказала, – призналась Элизабет, не глядя на меня. – Кто-то когда-то сказал: «Прошлое – другая страна». Но, если честно, я так и не разобралась в том, что в действительности тогда произошло. У каждой истории есть начало, середина и конец. Я принимаю и понимаю начало этой истории, даже ее середину, но ее конец так и остался для меня загадкой. Видимо, я надеялась, что вы предложите мне финал, который я потеряла.

– Мне жаль, миссис Грегори, но я не могу этого сделать. Во всяком случае, пока. Но я абсолютно уверен в том, что мистер Флейшер не причастен к смерти вашего мужа. Если бы он совершил жестокое убийство тогда, то не терзал бы себя вопросами, что же произошло в ту ночь в Париже. Может, он и совершил ряд дурных поступков в молодости, но не такого рода. Но я не могу то же сказать и о мистере Хэйле. Увы, я не уверен, что он был способен отличить фантазии от реальности или хорошее от дурного.

– А я, при всем уважении, доктор Кобб, уверена, потому что я близко его знала, – сказала Элизабет и вежливо предложила: – Останетесь на ланч?

Но тепла в ее голосе не было.

– Нет, благодарю, надо возвращаться в Нью-Йорк. Простите, что отнял у вас столько времени.

– До свидания, доктор Кобб. – Элизабет протянула мне холодную жесткую ладонь. – Спасибо, что навестили. И берегите себя. Вы произвели на меня впечатление человека, который забрался в склеп.

Я пожал ей руку и сел за руль. Она стояла у скамейки, плотно запахнув на себе отвороты плаща. Перед тем как я тронулся с места, она окликнула меня.

Я приспустил стекло.

– Доктор Кобб, возможно, вы знаете ответ на вопрос, который не дает мне покоя. Почему люди лгут?

– Чаще всего из страха. В большинстве случаев ложь – средство защиты, миссис Грегори. Иногда люди лгут в надежде на вознаграждение.

– Вы правы, доктор Кобб. Запомните свой ответ и никогда не забывайте.

Я завел двигатель и сдал назад, чтобы развернуться. Элизабет так и стояла у скамьи, поднявшийся ветер растрепал ее седые волосы.

Глава восемнадцатая

Днем я добивал обещанную одному чикагскому журналу статью, но сосредоточиться на чем-то было очень сложно: эта история завладела моим рассудком, а мысли то и дело возвращались к прощальному письму Джули, которое прислал мне Джош.

Я просмотрел старые файлы в компьютере. Совместил всю информацию о Джули, которую получил во время наших сеансов. Прослушал пару аудиофайлов, прочитал свои заметки того периода. Когда я слушал один файл, что-то заставило меня напрячься, но я не мог уловить, что именно. Прослушал еще раз с тем же результатом и решил пока отложить.

Просматривая старые файлы, я наткнулся на имя и адрес одной подруги Джули. Все пациенты должны на всякий случай оставлять контакт доверенного лица. Джули предпочла родителям Сьюзан Дрессмэн. Я долго сидел за столом и собирался с духом, чтобы ей позвонить. Я боялся, что номер ее телефона изменился, и одновременно надеялся, что он остался прежним.

Она сразу ответила и, похоже, удивилась моему звонку, но очень быстро вспомнила, кто я, и согласилась встретиться в кафе «У Джино» на Тридцать восьмой Восточной улице.

Когда спустя два часа я вошел в кафе, заняты были только два столика. За одним сидела Сьюзан, которая уже успела заказать себе салат, а за другим – пожилая пара. Я видел Сьюзан всего один раз, когда сопровождал их с Джули в оперу, но сразу ее узнал. Она похудела, изменила прическу, но у нее был все тот же ироничный самоуверенный взгляд, а то, как она поджимала губы, говорило о том, что жизнь для нее – всего лишь ряд пресных событий. Она тоже меня узнала, как только я вошел в кафе, и помахала рукой.

Я не был голоден, поэтому просто заказал себе чашечку эспрессо.

– Я, как увидела тебя в дверях, подумала: он вообще не стареет, – сказала Сьюзан, когда за стойкой монотонно загудела кофемашина. – А теперь вижу – у тебя появились седые волосы, хотя, готова держать пари, их не было, когда мы познакомились. Сколько уже лет прошло?

– Три года. В год, когда Джули…

– До сих пор не могу поверить, что ее больше нет, – призналась Сьюзан. Она говорила быстро и старалась не смотреть мне в глаза. – Иногда ловлю себя на том, что думаю, чем она сейчас занята или почему не звонит. Для меня она всегда была воплощением жизни… Никогда не думала о ней как о человеке… с проблемами.

Официант принес мой кофе. Я насыпал в чашку немного сахара и помешал. Сьюзан доела салат и отодвинула тарелку.

– Чего ты от меня хочешь, Джеймс? – спросила она, выискивая что-то в своей сумочке, которая стояла на соседнем стуле. – Ты же позвонил не для того, чтобы просто потрепаться.

– Я последние несколько дней просматривал записи в файлах Джули и…

– Мне не нравится, как это звучит, – предупредила Сьюзан, закрыла на молнию сумочку и в первый раз посмотрела мне в глаза. – Я имею в виду файлы. Джули не файлы. Она была одной из самых замечательных женщин, которых я встречала в своей жизни. А еще она была моей лучшей подругой.

– Я не хотел, чтобы это так прозвучало, – извинился я. – Джули для меня тоже очень много значила. Она была для меня не просто очередной пациенткой.

На щеках Сьюзан появились красные пятна.

– Хотела бы я знать, почему ты сейчас решил об этом вспомнить. Джули рассказывала мне, что между вами происходило. Мне показалось это странным, но, с другой стороны, вы оба были одиноки, и это было ваше личное дело. Хотя, по этике мозгоправов, они обязаны держать дистанцию и не должны сближаться с пациентами во время своих сеансов. Я все спрашивала себя, каким надо быть человеком, чтобы воспользоваться своей властью над такой уязвимой женщиной, какой была Джули, и залезть к ней под юбку.

Я был шокирован тем, как она выражалась и с какой враждебностью в этот момент на меня смотрела.

– И вот мой ответ, – продолжила Сьюзан, – этот человек – конченый подонок. Ему надо помешать делать подобные вещи с другими пациентками. Клифф, ее отец, позвонил мне в тот вечер. Он показал мне ее предсмертную записку и спросил, знаю ли я человека, которому адресовано письмо Джули. Она ведь не назвала твое имя. Я знала о тебе, все ему рассказала и настаивала на том, чтобы он подал на тебя в суд. Да, это была моя идея.

Я мечтал оказаться где угодно, только не в этом кафе рядом со Сьюзан.

– Я только недавно и совершенно случайно узнал о том письме, – сказал я. – Я подумал, что ты сможешь ответить мне на пару вопросов… Вот почему я тебе позвонил.

Сьюзан подозвала официанта.

– Один капучино, пожалуйста. Не льсти себе. Я даже не уверена в том, что она тебя любила. Но одно я знаю точно: ты повел себя как последняя скотина.

Она отпила кофе и посмотрела на меня поверх чашки.

– Я не хочу сидеть здесь и говорить с тобой о Джули. А встретиться я согласилась только потому, что мне было интересно, что тебе от меня надо. Теперь я понимаю, что это была ошибка. Мне до сих пор хочется врезать тебе по роже. Возможно, ты как специалист можешь найти определение моим чувствам, но мне плевать. Я считаю, это просто ужасно, что ты до сих пор практикуешь и играешь в свои игры с мозгами людей. Но такая вот фигня случается каждый день в этой жизни. Селяви!

Она была зла на меня и с трудом держала себя в руках.

– Я делал свою работу, Сьюзан. Она в этом и заключается. Я должен исследовать сознание своих пациентов, вне зависимости от того ужаса, грязи или трагедий, которые могу там обнаружить. И вне зависимости от того, как все это попало в этот запертый чулан. Я пытаюсь помочь.

– Но соблазнение пациентов не входит в твою работу, будь ты проклят!

Сьюзан сорвалась на крик. Мужчина за соседним столиком замер, так и не донеся до рта ложку с супом.

– Я знаю и буду всю жизнь сожалеть об этом. Но то письмо, там было что-то…

Сьюзан с гневом посмотрела на меня.

– Ты вообще что делаешь? – возмутилась она. – Теперь меня вздумал допрашивать? Думаешь, я тоже твоя пациентка? Хочешь, чтобы и я задрала перед тобой юбку?

Я положил на стол двадцатку и встал.

– Прощай, Сьюзан. Извини, что побеспокоил.

– И не вздумай мне снова позвонить!

– Не буду.

Когда я перезвонил Клодетт Морэл, голос ее звучал намного дружелюбнее. Она попросила дать знать, как только я приеду во Францию. И еще сообщила, что уволилась и теперь у нее времени хоть отбавляй. О своем напряженном расписании больше не упоминала.

Я забронировал билет на самолет на следующую неделю и проверил, существует ли еще отель «Меридиен». Отель никуда не делся, там даже недавно провели реконструкцию. Я через интернет забронировал номер на три дня. Мысль о том, что буду ночевать в этом отеле, вызывала такое странное чувство, будто я собирался провести ночь в доме с привидениями.

Вечером, когда темнота накрыла город холодной волной, я сел за стол и взял блокнот с ручкой.

Итак, что мне известно на данный момент?

Симона была убита в ту ночь в отеле, сразу после этого Джош отказался от наследства и на два года уехал в Мексику. Абрахам на какое-то время исчез из виду, а потом под вымышленным именем вернулся в Штаты. Он тоже от всего отказался, включая свою личность. В завещание Флейшера-старшего было внесено условие, согласно которому Джош, в случае если он будет вовлечен в любой акт насилия над женщинами, лишается всего наследства. Логично предположить, что он пожертвовал свое состояние фонду «Белая роза», так как испытывал чувство вины и хотел исполнить последнюю волю отца.

Я написал заглавными буквами «АБРАХАМ ХЭЙЛ», подчеркнул и постарался на нем сфокусироваться.

Его отношения с Симоной Дюшан начались сразу после его переезда в Париж. Скорее всего, к этому времени его психоз уже усугубился. Приезд Джоша стал главной проблемой в их отношениях. По версии Джоша, они с Симоной полюбили друг друга. По версии, которую изложил в своем дневнике Абрахам и которую в той или иной степени поддерживала Элизабет Грегори, Абрахам с Симоной любили друг друга, а Джош со зла старался разрушить их отношения. Он никогда не любил Симону, но завидовал ее счастью.

Но почему он рассказал мне совершенно другую историю? Почему Абрахам сменил имя и отказался возвращаться к своей прежней жизни? Ни Джош, ни Абрахам не были признаны подозреваемыми французской полицией, следовательно, у них не было причин бояться последствий той ночи в Париже.

С другой стороны, мне показалось странным то, что родители Симоны в полиции ни разу не упомянули о возможной причастности Джоша и Абрахама к исчезновению их дочери. Если бы они это сделали, молодых людей сочли бы лицами, представляющими интерес для следствия, или подозреваемыми. То есть их бы допросили или даже поместили бы под арест дня на два. Но возможно, родители сделали такое заявление, а полиция, один Бог знает почему, не пошла по этому следу.

Пока я прокручивал в голове все эти вопросы, у меня в который раз возникло чувство, что я обыскиваю старинный особняк с привидениями, стены которого могут в любой момент рухнуть прямо на меня.

Когда я был еще мальчишкой, на окраине нашего города, прямо рядом с кладбищем, стоял заброшенный двухэтажный дом. Он чуть не до самой прохудившейся, почерневшей от дождей и жары крыши зарос бурьяном и сорняками. Двор перед домом за прогнившими и расшатанными досками забора стал похож на мини-джунгли.

Тинейджеры превратили этот дом в свое логово, они устраивали там вечеринки, приходили целоваться или попить пива, да просто чтобы избавиться от контроля взрослых. Том, рыжий парень, который был на два года старше меня, хвастал, что целовался там с Мэй Ласалли и они «дошли до самого конца». Но никто не поверил этому самому большому вруну в округе, потому что никто не заходил в этот дом с тысяча девятьсот семьдесят четвертого года.

По местной легенде, в этом доме с тремя спальнями, вскоре после того как его хозяева уехали из города, стали происходить необъяснимые и жуткие вещи.

В конце шестидесятых Калеб Хогарт, его жена и трое их детей внезапно посреди ночи уехали, а напоследок оставили записку шерифу. В записке говорилось, что они уезжают в Калифорнию и просят его присматривать за их собственностью. С тех пор о них ничего не было слышно, так что по закону дом и земля не могли быть проданы.

Их дом превратился в дом привидений. Там временами находили для себя убежище пьяницы и бродяги, но они никогда не оставались надолго, хотя шериф с помощниками и не думали их выгонять. Старые алкаши, подростки-бунтари и просто воришки пытались растащить мебель и медные светильники, но всегда уходили из этого дома перепуганные насмерть и говорили всем, что видели там призраков, пятна крови на стенах и болтающихся в петле на прогнивших балках покойников. Они слышали жуткие звуки и чувствовали, как чьи-то холодные пальцы ощупывают их лица.

Но самое страшное произошло осенью семьдесят четвертого года.

Миссис Уилбур, бухгалтер из «Рубин и компаньоны», часто выгуливала в том районе своего пуделя. Она жила на Крэкли-Мидоу, недалеко от того заброшенного дома. А еще она навещала на кладбище могилу своего почившего супруга мистера Уилбура, который умер за пять лет до этого.

Однажды она проходила со своим пуделем мимо дома Хогартов. Пудель – его прозвище в истории не сохранилось – вывернулся из ошейника, нырнул в щель в заборе, промчался через двор и исчез из поля зрения миссис Уилбур. Она зашла во двор, позвала своего пуделька, но он не прибежал на зов хозяйки. Потом миссис Уилбур показалось, что он скулит где-то в доме, и она пошла за ним.

Примерно спустя полчаса ее нашел случайный прохожий. Она смогла рассказать о том, что видела и пережила в том доме, только после того как врачи наложили пятнадцать швов на раны, которые покрывали все ее тело, перелили в нее полгаллона крови, наложили гипс на правую ногу, сломанную в трех местах, и смазали мазью распухшие губы и заплывшие от синяков глаза.

Миссис Уилбур божилась, что напавший на нее – не кто иной, как ее покойный муж Сильвестр. Когда она вошла в дом Хогартов, он сидел за столом в гостиной, положив локти на столешницу из досок. Он был в том же синем костюме, в каком она его похоронила. Первые секунды он вроде как не замечал нежданную гостью, которая, схватившись за сердце, застыла на пороге.

Потом мистер Уилбур ее все-таки заметил, улыбнулся, встал из-за стола и принялся избивать. Миссис Уилбур помнила, как выползла из дома во двор, потом на улицу и уже там потеряла сознание.

Врачи говорили, что раны, судя по всему, нанесены очень острым предметом, и просто чудо, что ни одна крупная артерия не была задета.

Потом были долгие споры о посттравматическом шоке, о бродягах, которые болтаются по нашему тихому округу, и о шерифе, не выполняющем свою работу. В местной газете поместили статью об этом инциденте и целую страницу отвели откликам читателей. Некоторые писали, что надо бы эксгумировать мистера Уилбура и проверить, не стал ли он зомби или, может, превратился в вампира.

Вот в этот самый дом я и пошел одним августовским вечером с девчонкой по имени Марша Джонсон. Мне тогда было четырнадцать, и я был влюблен в Маршу. Ей очень хотелось посмотреть, что там внутри, а я не хотел упускать возможность показать ей, какой я смелый.

И вот около девяти вечера мы стояли напротив дома Хогартов, и я, честно признаюсь, чуть не намочил штаны. Я всегда боялся темноты, а от историй про привидения у меня по коже бегали мурашки. Как-то я начитался рассказов Эдгара Аллана По, так мне потом целую неделю снились кошмары. Если бы Марша попросила меня спрыгнуть с третьего этажа – это было бы легче.

Мы пролезли в щель в заборе, на цыпочках прошли через двор к потрескавшейся парадной двери. Дверь была не заперта. Я мгновенно взмок от пота, а в горле у меня пересохло.

До сих пор не могу понять, что же все-таки произошло потом. Помню, мы вошли в темную гостиную, я включил фонарик, который купил накануне, но он почти сразу погас. Тогда я проверил, плотно ли вставлены батарейки, снял стекло и вкрутил до упора лампочку. Ничего, фонарик можно было выкидывать. За те несколько секунд, пока он еще работал, мы успели разглядеть кое-какую укрытую чехлами мебель, которая напоминала покойников под саваном, и щели в полу.

Мы на ощупь прошли к двери, которая, как оказалось, вела на лестницу. Лестница была похожа на окаменелые останки громадных динозавров, которых можно увидеть в музеях естественных наук. Одно радовало: Марша впервые взяла меня за руку, так что мы не могли потерять друг друга. Скрип половиц сопровождал каждый наш шаг, на сорванных ставнях болтались обрывки штор. В центре гостиной стоял деревянный стол, его ножки наполовину утонули в прогнившем полу. Пахло крысами и плесенью, как старое тряпье и протухшие маринованные огурцы. Я пнул ботинком валявшуюся на полу бутылку, она с грохотом откатилась к стене. Под ногами скрипели осколки стекол, обрывки картона, щепки и пустые жестяные банки.

Мы подошли к лестнице, и я наступил на первую ступеньку, хотя сомневался, выдержит ли она мой вес. И в этот момент я что-то увидел. Не на лестнице, а где-то слева от меня, в той стороне, где коридор уходил в сторону подвала.

Я так и не смог вспомнить, что это было. Не смог описать, вернее, я забыл это уже в следующую секунду. Мой мозг, вероятно, не успел обработать то, что увидели мои глаза.

Люди делят время на секунды, минуты и часы, дни, недели и месяцы, годы, столетия и тысячелетия. Но есть во времени интервалы настолько короткие, что они для нас практически не существуют. Эти частички времени невозможно зафиксировать глазами, осознать разумом или поместить в какой-нибудь каталог наших ощущений.

Было бы намного проще сказать, что я видел привидение в кандалах, или зомби с топором в голове, или одноглазого волосатого великана. Но то, что я видел, в миллионы раз страшнее и ужаснее, чем все эти пугалки, вместе взятые. Вот почему у этого нет названия и его нельзя описать словами. Даже в ночных кошмарах.

Я знаю только, что буквально застыл на месте. Мне отчаянно хотелось закричать и убежать оттуда, я даже за Маршу больше не боялся. Помню, я, как мячик, перескочил через порог и упал на грязный пол. Спотыкаясь, побежал дальше, и кусты цепляли меня за штанины. Я перешел на шаг, только когда оказался в парке напротив ратуши. Там я целый час просидел на скамейке, прежде чем смог встать и пойти домой. Я что-то пробормотал в свое оправдание перед родителями и поднялся в свою комнату. После этого я целую неделю спал с включенным светом и с перочинным ножом под подушкой.

Не знаю, видела тогда Марша что-нибудь или нет, мы с ней после этого перестали встречаться. И я никогда не пытался вспомнить, что именно я видел в тот вечер, потому что понимал – это бесполезно. Знаю только, что потом много лет спрашивал себя, зачем мне понадобилось входить в дом Хогартов, что за больное любопытство подтолкнуло меня к этому шагу, если, конечно, не считать любви к дочери Дэна Джонсона. Или, что будет точнее, почему, оказавшись внутри, я почувствовал присутствие того, что притаилось там, в темноте, поджидая меня и только меня одного. Да, я могу не помнить, что тогда увидел. Но с тех пор я знаю: есть вещи пострашнее смерти, и у каждого из нас – свой персональный кошмар.

Помню, Джули однажды мне сказала:

– Ты выбрал самую опасную в мире профессию. Однажды, когда ты будешь рыскать по этим темным закоулкам, на тебя нападет монстр и проглотит тебя, а ты даже понять не успеешь, что происходит. Будь я, как ты, охотником за призраками, я бы вела себя осторожнее.

Я принял душ, а потом лег спать с включенной на прикроватном столике лампой.

Утром я проверил почту в ноутбуке. Среди входящих сообщений было письмо от Мэллори. Один его помощник наткнулся на новую информацию об Абрахаме Хэйле. Это была статья в местной газете в Луизиане, вышедшая еще в начале шестидесятых. Скан статьи Кен прикрепил к письму.

Кен позвонил мне около десяти, рассказал, что нарыл на Дюшана, и дал номер телефона Франсуа Гарнье. Этот Гарнье в семидесятых работал на секретную службу DGSE^[10].

В тот же вечер позвонил Гарнье, и у нас состоялся долгий разговор. После пространного вступления он поделился со мной информацией о Лукасе Дюшане. При этом настаивал на том, что ничего из рассказанного им не должно стать достоянием публики. И я в который раз дал слово, что не имею подобных намерений.

Остаток вечера я перепроверял в интернете некоторые детали полученной от Гарнье информации, а на следующий день вылетел во Францию.

Глава девятнадцатая

В Париж я прилетел в восемь тридцать пять утра. За время полета дочитал последние пятьдесят страниц детективного романа с предсказуемым финалом, посмотрел два фильма и съел отвратительную еду. Погода была тоже отвратительная: по городу хлестал холодный дождь, дул порывистый ветер. Я прошел паспортный контроль, забрал свой багаж и пятнадцать минут отстоял в очереди за такси.

Мне уже приходилось бывать в Париже, в последний раз это было полтора года назад. В этом городе были места, в которые я влюбился с первого взгляда, как, собственно, полюбил и сам Париж. До сих пор помню, какое впечатление на меня произвели мосты над Сеной, огромные площади, исторические памятники. По пути из аэропорта я смотрел в окно «рено сценик» цвета зеленый металлик и пытался оживить впечатления от той нашей первой встречи.

Но, увы, видел только хлещущие по широким бульварам струи воды, сквозь которые бежали люди и мчались автомобили. Я даже не заметил, как мы подъехали к отелю.

Такси затормозило у обочины напротив высокого здания, водитель обернулся ко мне:

– «Меридиен», месье.

Стойка регистрации располагалась слева от входа, и мне пришлось десять минут ждать, пока подойдет моя очередь. Потом я поднялся в свой номер и переложил вещи в шкаф возле кровати. Принял душ, переоделся и спустился в бар, который как раз только открылся. В утренней столовой было полно народу, и я подумал, что хотя отель с виду и большой, но номера, похоже, почти все заняты.

В моих фантазиях отель из истории Джоша и Абрахама стоял на таинственной улице и выглядел как старинный, увитый плющом особняк, под завязку набитый секретами. Вместо этого я оказался в современном здании, отделанном черным мрамором и нержавеющей сталью. Даже подумал, в тот ли отель меня привезли.

Я заказал кофе и стал болтать с барменом с золотым пирсингом на правой брови.

Он рассказал мне, что отель открыли в начале семидесятых и с тех пор здесь провели парочку реконструкций. Благодаря месторасположению неподалеку от Дворца конгрессов, где почти каждый день проходили разные конференции, отель всегда был полон гостей. Я спросил бармена, известны ли ему какие-нибудь темные истории из прошлого этого отеля. Он в ответ спросил, не журналист ли я.

– Я психиатр.

– О, понимаю… У вас, американцев, есть интересное определение для людей этой профессии… Мозгодел?

– Неверно. Мозгоправ.

– Точно, мозгоправ. Что ж, я в этом бизнесе уже восьмой год, успел поработать во многих отелях. У каждого есть свои истории. В этом два года назад одна женщина покончила с собой. Ее бросил любовник, знаменитый певец из Испании, так она сняла номер и выбросилась из окна. Управляющий постарался это дело замять – подобные истории могут отпугнуть гостей. Но люди быстро забывают неприятные моменты. У нас у всех короткая память, не так ли? Ну и конечно, та история с девочками-близняшками, которых зарубил топором их собственный отец…

Я ошарашенно посмотрел на бармена:

– Что за близняшки?

Бармен рассмеялся:

– Шутка. Просто вспомнил старый фильм с Джеком Николсоном «Сияние», про большой отель в горах.

– Да, я смотрел, очень хороший фильм, – сказал я и подписал чек. – Еще увидимся, береги себя.

Я позвонил Клодетт Морэл и сообщил ей о своем приезде. Она дала мне адрес одного кафе и предложила встретиться там в полдень.

До встречи оставалось еще два часа свободного времени, и я решил прогуляться. Выйдя из отеля, я повернул направо, прошел мимо паба «Джеймс Джойс», который еще не открылся, и вышел на небольшую площадь. На крытых верандах кафе были расставлены газовые горелки. Дождь перешел в мерзкий мокрый снег. Я прогулялся до Елисейских Полей, остановился перед кафе с террасой под названием «Мадригал». Терраса отапливалась, и я сел за столик.

Кафе было заполнено посетителями с пакетами из магазинов, у многих был одурелый или довольный вид, характерный для людей на отдыхе. Прохожие на ходу разглядывали витрины. Невдалеке изогнулась Триумфальная арка, как большая серая гончая.

Я заказал кофе и подумал о Симоне, Джоше и Абрахаме.

Представил, как они сидят в кафе, похожем на это, и первую реакцию Эйба, когда он увидел по глазам Джоша, что тот испытывает к его любимой женщине не просто дружеские чувства. Мотивом убийства Авеля Каином была ревность: жертва, принесенная Авелем, оказалась угодной Богу, в отличие от жертвы Каина. Но кто в кого был влюблен в этой ситуации? И кто кого ревновал? Где-то в большом сверкающем как бриллиант городе навсегда пересеклись и сплелись друг с другом судьбы трех молодых людей. Что было причиной – любовь или боль – не важно, слишком часто эти два слова означают одно и то же.

Белокурая девочка в школьной форме бордовых и синих цветов наклонилась, подняла что-то с тротуара и пошла дальше, увлеченно разговаривая по сотовому телефону. Я допил кофе и перешел через бульвар к стоянке такси.

Вычислить миссис Морэл не составило большого труда. Она сидела в одиночестве за столиком на тротуаре. На ней был зеленый плащ, который она не стала снимать, пушистые волосы зачесаны назад и зафиксированы невидимками. Несмотря на то что она густо накрасилась, было очевидно, что прожитые годы ее не пощадили.

– Миссис Морэл? – спросил я, и она кивнула. – Я доктор Кобб, рад познакомиться.

Я сел за столик на обтянутый искусственной кожей стул, а миссис Морэл окинула меня оценивающим взглядом.

– Взаимно. Должно быть, вы очень хотите разобраться в той истории, если проделали столь долгий путь, – сказала она и указала на меню. – Впервые во Франции?

– Нет, бывал несколько раз. Еще раз спасибо, что согласились со мной встретиться, миссис Морэл.

– Пожалуйста, зовите меня Клодетт. Я могу звать вас Джеймс?

– Благодарю, Клодетт, конечно можете.

– Вы женаты, Джеймс? У вас есть дети?

– Нет, я не женат.

Перед Клодетт уже стоял бокал с янтарной жидкостью. Я поинтересовался, что она пьет.

– Кальвадос, яблочный бренди. Подходящий для Франции напиток. Будь я лет на десять моложе, я бы показала вам настоящий Париж, тот, который знают только парижане. Мы бы пили с вами горячий чай и красное вино, гуляли бы по Елисейским Полям и до рассвета просидели бы в кафе на Монмартре. Но для меня те времена давно в прошлом.

Я заказал кальвадос и поблагодарил Бога за то, что Клодетт не моложе своих лет.

– Santé!^[11] – несколько театрально провозгласила она и осушила свой бокал наполовину.

Я попробовал, что это за напиток. Кальвадос оказался крепким, как виски, но более ароматным. Черная птичка приземлилась рядом с нашим столиком, посмотрела на нас глазами-бусинками, а потом взлетела и исчезла высоко в небе. Где-то вдалеке, как дурное предзнаменование, взвыла сирена «скорой».

– Ну, Джеймс, вы так и не сказали, почему вас так интересует эта история.

– В этом деле множество загадок. Я уверен, Лаура и ее родители сделали все возможное, пытаясь узнать, что же случилось с Симоной. Это так?

Клодетт внезапно помрачнела, у нее резко изменилось настроение – такое часто случается с пьющими людьми. Она допила свой кальвадос и порылась в сумочке на соседнем стуле. Достала пачку сигарет и прикурила одну, перепачкав фильтр помадой.

– Мы с Лаурой были не просто одноклассницами, мы были лучшими подругами. – Она посмотрела на официанта и показала пальцем на свой бокал. – Мы всегда согревали друг дружку, потому что в нашей жизни стояла вечная зима.

Клодетт вдруг умолкла, как будто забыла, о чем хотела сказать, потом залпом осушила второй бокал и с важным видом огляделась по сторонам. Наш столик стоял очень близко к горелке, но она, похоже, этого не чувствовала и продолжала сидеть в своем потрепанном плаще.

– Я в отчаянном положении, Джеймс. Два года назад один мой друг уговорил меня заложить квартиру и вложить все деньги в дело, которое в результате прогорело. После этого он исчез, и теперь мне буквально не на что жить. Мой муж умер пятнадцать лет назад, детей у меня нет, сестер и братьев тоже. Я одна-одинешенька и еле свожу концы с концами. Еще немного, и меня выкинут на улицу. Я этого не перенесу. Я не хочу доживать свои последние годы в убогом приюте для стариков только потому, что была настолько глупа, что доверилась другу. Я этого не заслужила.

С каждым глотком кальвадоса ее французский акцент усиливался, а мне становилось все труднее ее понимать. Когда она заказала еще один бокал кальвадоса, я понял, что действовать надо быстро: такими темпами она через полчаса напьется в стельку. Я заметил у Клодетт на руке старинные золотые часы – видимо, фамильная реликвия.

– Вам известно, что случилось с матерью Симоны, Клаудией Дюшан?

– Она умерла в конце восьмидесятых от перитонита. Я узнала об этом от своей матери, она была знакома с соседями Дюшан. Нас даже на похороны не пригласили. Насколько я поняла, она плохо себя почувствовала, но отказалась обращаться в больницу. А когда наконец обратилась, было уже поздно – сепсис. Не знаю, почему Лаура отказывалась со мной говорить все эти годы. Мы были как сестры.

Клодетт прикурила очередную сигарету и спросила:

– А теперь, может, вы предложите мне некоторую сумму за информацию, Джеймс? Вы такой же богатый, как Флейшер? Возможно, вы не в курсе, но несколько месяцев назад я ему позвонила и отправила письмо. Признаюсь: я просила у него деньги. Я знала, что у него их куры не клюют. И знала, что он не хочет, чтобы кто-то узнал о том, что знаю я.

Я прикинул, что Клодетт могла послать письмо примерно в то же время, когда Джош нанял меня. Таким образом, ее звонок мог стать катализатором его последнего усилия вспомнить, что же случилось той ночью.

– Когда именно вы ему позвонили?

– Четыре или пять месяцев назад, осенью… Кажется, это было в сентябре. Он, наверное, решил, что я какая-то старуха, на которую не стоит обращать внимание. Мы только один раз говорили по телефону, а потом он отказался со мной общаться. Позвонил какой-то мужчина, представился Уолтером, он был очень груб и сказал, чтобы я перестала звонить.

– Мистер Флейшер был серьезно болен.

– Знаю, вы мне говорили, но, если бы он хотел мне помочь, для такого богатого человека это было бы нетрудно. Да если бы я не была в таком отчаянном положении, я бы никогда не попросила его о помощи… Так что вы решили? Заплатите за информацию?

– Для начала я бы хотел узнать, какой информацией вы владеете.

Клодетт улыбнулась и подмигнула:

– Считаете, так это делается? Думаете, я глупая старуха и, стоит купить мне выпивку, я сразу заговорю?

– Нет, я так не думаю. Но прежде чем мы станем обсуждать другие вопросы, я должен знать, насколько ценная и важная эта информация.

– Думаете, я вас боюсь? – огрызнулась Клодетт. – С виду вы больше похожи на гангстера, чем на настоящего доктора. Пришли мне угрожать? Хотите заткнуть мне рот?

– Вовсе нет. Я всего лишь хочу, чтобы вы рассказали мне о том, что вам известно, а потом мы поговорим о деньгах.

Мне показалось, что Клодетт пытается как-то встряхнуться. Солнечный луч упал на ее лицо. Сквозь слой пудры на щеках и носу просвечивала сетка красно-синих кровяных сосудов, похожая на мятую репродукцию одной картины Джексона Поллока.

Клодетт огляделась по сторонам, как будто боялась, что нас могут подслушивать, и махнула в мою сторону сигаретой.

– Хорошо. Это информация о тех ребятах – Абрахаме Хэйле и Джошуа Флейшере.

– Продолжайте…

– Вы думаете, что один из них причастен к исчезновению Симоны? Или что они могли сделать что-то на пару?

– Я не знаю, Клодетт. Я здесь надеюсь выяснить, что все-таки произошло в ту ночь.

– Абрахам и мухи бы не обидел, а вот Флейшер… Он сознался в чем-нибудь перед смертью?

– Он утверждал, что мало что помнит о том деле.

– Он вас обманывал!

Она повысила голос, а потом снова с опаской огляделась по сторонам.

– Я уверена, он прекрасно знал о том, что там случилось и…

– Прежде чем мы продолжим, – перебил я Клодетт, – я хотел бы задать вам один вопрос. Кто из них двоих был любовником Симоны?

– О чем вы? Никто не был. Они были просто друзьями, ничего больше. Ребята увлеклись Симоной, это правда, она ведь была красавицей, но она их никак не поощряла в этом смысле.

– Мистер Флейшер говорил, что они с Симоной были любовниками.

– Ничего подобного, Джеймс. Я уверена. Для Симоны это было не больше чем игра. Поймите, два высоких красивых американских парня влюбились в нее по уши, посылали ей цветы, ухаживали… Ей это нравилось, но это был всего лишь флирт.

– Мистер Флейшер также утверждал, что Абрахам в тот период очень сильно пил.

– Еще одна ложь. Я ни разу не видела Абрахама пьяным, а вот Флейшера видела пару раз.

– Почему фонд отказал Эйбу в работе? Вы помните этот эпизод?

– Естественно, помню. Я же вам говорила – я там работала. Насколько помню, они получили анонимное письмо с компроматом на Эйба. Симона была расстроена и намекнула мне, что знает, кто прислал это письмо – бывшая подружка Абрахама из Америки. Она сказала, что Эйб решил все бросить и уехать в Мексику.

– В письме говорилось только о нем?

– Думаю, о них двоих. Симона отказывалась об этом говорить, и я не уверена, что она точно знала содержание письма. Если я что и узнала, так это от Лауры. Ей нравился Флейшер, и она рассказала, что, пока я была в Лионе на дне рождения у мамы, он преподнес ей очень красивый презент. Ювелирное украшение, как я поняла. А потом все это и случилось: Симона пропала, а Лауру отослали в швейцарскую клинику.

Клодетт заскулила, как раненое животное, у меня даже мурашки по коже забегали.

– Я знала, знала – от этих парней ничего хорошего не жди! Чувствовала, что надвигается что-то ужасное! Джеймс, можно я еще выпью? Вы не допили, вам не понравился кальвадос?

Я допил свой бокал и подозвал официанта. Настроение Клодетт сразу изменилось. Она улыбнулась.

– А теперь позвольте, я расскажу вам кое-что об этой семейке…

Клаудия Дюшан, мать Симоны и Лауры, родилась в Париже и в очень юном возрасте вышла замуж за красавчика-афериста, которого звали Антонио Майлло. Это было в начале пятидесятых, во Франции жизнь после войны была трудная. У Клаудии имелась куча братьев и сестер, а семья была небогатая. Антонио пообещал ей золотые горы и предложил переехать в Марсель. Она согласилась. Там он промотал те небольшие деньги, которые дали родители Клаудии, и спустя четыре года исчез, оставив Клаудию с двумя маленькими детьми. Клаудия вернулась к родителям – ей было просто некуда больше идти, но приняли ее холодно. Насколько я понял, бабушка Симоны страдала тяжелым невротическим расстройством, и жизнь с ней была не сахар.

А потом появился принц на белом коне в лице адвоката Лукаса Дюшана.

Он был на одиннадцать лет старше Клаудии и намного богаче. Лукас сумел во время войны сохранить почти все свое состояние. Еще в колледже он стал участником Сопротивления. Его поймали, а пытал его сам Клаус Барбье, известный военный преступник, который получил прозвище Лионский Мясник.

Лукас, хотя и был совсем молод, отказался говорить, и под конец его полуживого передали местным властям, чтобы судили как предателя. Лукасу вынесли смертный приговор, но ему помог сбежать один французский полицейский, который почувствовал, куда ветер дует. Лукас скрывался до самого прихода союзников в Париж. Его родителей депортировали в концентрационный лагерь в Польше, там они и умерли, не дождавшись окончания войны. Летом сорок четвертого, после освобождения, Лукаса объявили национальным героем. В те времена люди еще не были такими циничными и действовали так, как подсказывало им сердце. Для героев, которые после унизительных лет под властью нацистов вернули Франции чувство гордости, все двери были открыты.

Молодой Лукас Дюшан был красив и всегда безупречно одевался. Он закончил учебу и стал практикующим адвокатом в Париже. За его поместьем в Лионе, которое он навещал один-два раза в месяц, приглядывал его родственник.

Лукас мог избавить бедную женщину от всех проблем. Он был добрым, богатым и уверенным в себе. И ко всему этому был без ума от Клаудии. Он ухаживал за ней, как было принято ухаживать у родителей, – дарил цветы, присылал приглашения на романтический ужин, вручал скромные подарки. За Клаудией, которая вышла замуж за своего первого мужа после двух месяцев знакомства, никто и никогда так не ухаживал.

Лукас Дюшан предложил оплачивать съемную квартиру, в которой она жила со своими двумя дочерями. Он нанял няню, чтобы Клаудия могла снова начать работать медсестрой.

А спустя еще несколько месяцев он сделал Клаудии предложение, и она согласилась.

Более того, Лукас сказал, что хочет удочерить ее дочерей. После свадьбы случился неприятный эпизод с участием Антонио Майлло, прямо как в «Отверженных». Для того чтобы по закону удочерить девочек, Лукасу требовалось согласие их настоящего отца. Он воспользовался своими связями, и полиция выследила парня где-то в Провансе, он там тянул жилы из какой-то несчастной женщины. Скумекав, что стоит на кону, Антонио решил воспользоваться ситуацией. Он заявил, что хотел найти Клаудию, что до сих пор ее любит и намерен воспитывать их общих детей. И еще заявил, что у него есть доказательства того, что он переписывался с матерью своих дочерей и часто присылал ей деньги.

Это была наглая ложь, но у парня был талант обманывать, и процедура удочерения могла затянуться на месяцы, а то и на годы. В конце концов Дюшан решил заплатить Майлло крупную сумму денег за подпись на бумагах по удочерению. Заполучив наличные, любящий отец исчез и больше никогда не появлялся.

Дюшан оказался щедрым человеком. Девочки жили в прекрасном особняке, в полном довольстве. Обе окончили элитную школу, а потом и престижный университет.

Но после исчезновения Симоны все пошло по наклонной. Клаудия Дюшан умерла, а спустя пять лет инсульт приковал Лукаса к инвалидной коляске.

Официант принес нам еще по бокалу, и Клодетт прикурила очередную сигарету. Она запьянела и с трудом ворочала языком.

– Знаете, Джеймс. Я не помню, когда поползли слухи, но помню, что девочки учились в старшей школе. Мы в то время жили по соседству и часто ходили друг к другу в гости. Люди часто завидуют чужому счастью. Словом, нашлись такие, кто говорил, будто бы любовь Лукаса к приемным дочерям не совсем отцовская, если вы понимаете, о чем я. Дошли до того, что начали говорить, будто Клаудия обо всем знает, но не хочет ничего с этим делать или не делает, потому что боится своего мужа.

Вначале сестер не очень-то беспокоили эти разговоры, но подозрения уже нависли над ними как черная туча. Однажды даже поползли слухи, будто Лаура пыталась покончить с собой. Уже потом она сказала мне, что все это неправда. Она была застенчивой и замкнутой, не доверяла другим людям, и у нее действительно не было друзей, кроме меня.

Правда в том, что Лукас Дюшан был одержим своими падчерицами, особенно Симоной. Он лично отвозил ее в школу. Если она хотела пойти куда-нибудь с подругами, девочки должны были зайти за ней и в буквальном смысле подвергались допросу. Иногда Лукас садился в машину и ехал проверить, правда ли Симона в том месте, которое указали ее подруги. Естественно, случалось, что в открытом кафе, где собирались посидеть подруги, были заняты все столики или, например, шел дождь, и тогда они отправлялись в какое-нибудь другое место. Лаура рассказывала, что такие инциденты рассматривались как катастрофа и заканчивались бесконечными нравоучениями на темы верности и честности.

Знаете, дети все поступки взрослых автоматически считают верными, потому что, по их детскому разумению, взрослые никогда не ошибаются. Поэтому они считали, что отчим их любит и заботится о них, просто иногда перегибает палку, но это, конечно же, из лучших побуждений.

Клодетт особо подчеркнула, что ситуация ухудшилась, когда девочки поступили в университет и переехали в Париж.

Каждую пятницу Лукас поджидал их у дверей лектория и отвозил домой. Им ни при каких обстоятельствах не разрешалось проводить выходные в Париже. И они подчинялись воле Лукаса. А мать не вмешивалась.

На последнем курсе Лаура Дюшан нашла работу на неполный рабочий день и стала снимать квартиру с Клодетт. Симона окончила университет на год раньше и начала строить карьеру.

– Когда Абрахам и Флейшер приехали в Париж, все изменилось, – продолжила свой рассказ Клодетт. – Они оба влюбились в Симону и постоянно ссорились. А Симона никого из них не любила по-настоящему, но ей было весело, и вообще ей льстила вся эта ситуация. И вот однажды Симона и Лаура пригласили их в Лион. Атмосфера была напряженной, а Флейшер будто специально подливал масла в огонь и старался превратить эти дни в настоящий ад. Ему не нравилась еда, не нравилась комната, он посреди ночи переселился в отель в городе и каждый день напивался. Симоне все это было очень неприятно, а вот Лаура странным образом его не осуждала и находила всяческие оправдания его выходкам. В результате Абрахам разругался с Флейшером и уехал в Париж, а Флейшер остался и провел с девочками еще два дня.

Клодетт замолчала и пригубила свой кальвадос. В какой-то момент мне даже показалось, что она уснула с сигаретой между пальцами.

– Вы не понимаете, да? – вдруг спросила она.

– Вообще-то, нет.

– Симоне было плевать на этих парней, Джеймс. У нее, как говорится, своих проблем хватало. Я хочу сказать – Симону заботила только ее карьера. Это Лаура изо всех сил старалась понравиться Флейшеру. Уж не знаю почему. Понимаете, они с Симоной были очень разными… Симона ходила в балетный класс, брала уроки игры на фортепиано, она всегда была уверена в себе и привыкла тратить много денег на одежду и всякие безделушки. Лаура была такой же красивой, но она была замкнутая, неловкая и одевалась просто.

Да еще той весной с Лаурой что-то случилось. Я думаю, это было как-то связано с ее отчимом, потому что она вдруг перестала ему подчиняться. Каждый раз, когда он приезжал, чтобы забрать ее на выходные, она либо избегала встречи с ним, либо просто его игнорировала. Она редко приезжала в Лион, а если и приезжала, то только повидать мать. Я спросила ее, что происходит, но она только пожала плечами и сказала, что некоторые люди выдают себя за тех, кем на самом деле не являются. Она набрала в библиотеке кучу книг о Сопротивлении. Я решила, что это какая-то блажь, и не стала лезть не в свое дело. Помню, как-то в воскресенье вечером она пришла домой с пожилым одноногим мужчиной, которого я никогда прежде не встречала, и они весь вечер шептались на кухне. Когда Лаура его проводила, я заметила, что у нее на глазах слезы. Все это было очень странно, потому что раньше у нас не было секретов друг от друга. Но я не успела поднять эту тему. Вскоре после этого случая Лаура пришла домой очень возбужденная и попросила меня помочь в одном крайне важном деле. Я с самого начала почуяла недоброе, но она была моей лучшей подругой, и я не хотела ее подводить, поэтому согласилась.

– В чем конкретно заключалась ваша помощь?

– Я была там в ту ночь, Джеймс. В отеле. Позвольте, я расскажу вам, как все было…

Клодетт рассказала, что Абрахам и Флейшер давили на Симону. Абрахам потерял работу в фонде, он планировал отправиться в Мексику и просил Симону поехать с ним. Флейшер собирался купить квартиру и на какое-то время обосноваться в Париже, чтобы они с Симоной могли жить вместе. Игра, в которую играла Симона, флиртуя с ними обоими, перестала быть игрой. Лаура и Клодетт следили за Джошем и Симоной, чтобы узнать, что она задумала. Для Клодетт это было простым приключением, она до конца не понимала, что происходит, но не без удовольствия играла в детективов со своей лучшей подругой.

Когда Лаура узнала, что Симона сняла номер в отеле «Меридиен», она решила, что сестра втайне от всех что-то планирует вместе с Джошем. Но она была уверена, что Абрахам, который в последнее время часто вел себя довольно странно, плохо воспримет такую ситуацию и непременно случится что-то неприятное. Совершенно случайно номер, соседний с тем, который забронировала Симона, был свободен, и Клодетт сняла его на свое имя. Номера соединяла межкомнатная дверь. Она, естественно, была заперта, и Лаура подкупила горничную, чтобы та дала ей ключи, на случай если ситуация начнет развиваться в худшую сторону.

Они заселились около пяти вечера и стали ждать. Клодетт почти сразу захотелось уйти, но Лаура уговорила ее остаться. Они выпили немного вина из мини-бара и выкурили несколько сигарет. Часа через три они услышали голоса в соседнем номере и прижали уши к межкомнатной двери. Флейшер злился, а Симона пыталась его успокоить. Потом пришел Абрахам. Лаура с Клодетт слышали его голос, но слов разобрать не смогли. Спустя еще десять минут в соседний номер позвонили. Оказалось – обслуживание номеров. Следующие два часа они не могли понять, что же там происходит, но время от времени до них долетали обрывки разговора. Кто-то то и дело открывал и закрывал дверь. Абрахам и Джошуа, вероятно, напились, их голоса начали звучать громче. Они спорили и ругались.

Теперь Клодетт больше не была похожа на пьяную, она выглядела уставшей и больной, словно сожалела о том, что отдала мне, постороннему человеку, пропуск, позволяющий гулять по самым темным тропинкам ее жизни.

– Они, наверное, сидели возле двери, потому что мы вдруг очень отчетливо услышали голос Симоны, – продолжила Клодетт. – Она рассмеялась и ехидным тоном сказала что-то по поводу своего отъезда в Мексику. Флейшер назвал Абрахама неудачником, который не способен позаботиться не то что о Симоне, но даже о себе самом.

Не знаю… Я огляделась, и вся ситуация вдруг показалась мне уродливо-комической. Мы, как две дурочки, подслушивали у двери в гостиничном номере. Лаура разозлилась и сказала мне, чтобы я открыла межкомнатную дверь, она хотела незамедлительно поговорить с сестрой. Но я отказалась и ушла. Пришла домой и постаралась заснуть. Лаура на следующий день не вернулась домой и на занятия в университете тоже не приходила. Я позвонила ее матери, и она сказала мне, что Лаура дома в Лионе, у нее случился нервный срыв. А спустя еще пару дней, когда я снова позвонила, она сказала, что Симона пропала, а Лаура уехала из страны на лечение.

– Так вы не знаете, что там произошло после вашего ухода?

– Я – нет, но те двое наверняка знают. Я никак не могла забыть ту ночь и со временем решила узнать, как они поживают. Об Абрахаме я ничего не смогла разузнать, а вот о Флейшере многое узнала. Поэтому-то я и написала ему, что была там в ту ночь и знаю, что он сделал. Я ведь всегда злилась на себя, что бросила тогда Лауру. Видно, она так и не смогла меня простить, потому что и после возвращения во Францию отказывалась со мной разговаривать. Если бы я тогда осталась, возможно, я смогла бы что-то сделать и ничего этого бы не случилось.

– А после того, как вы узнали об исчезновении Симоны, вы пытались связаться с полицией и рассказать, что вам известно?

– Нет, не пыталась, и никто меня ни о чем не расспрашивал.

– Лауру допрашивали в полиции? В материалах дела о ней даже не упоминается.

– Не знаю, она могла уехать из страны до того, как Симона была официально признана пропавшей…

– О какой сумме вы просили Флейшера?

– Сто тысяч долларов. Для него такая сумма – пустяк. Вы, наверное, меня презираете, считаете, что я решила нажиться на чужой трагедии. Но не спешите судить меня строго. Я не плохой человек, поверьте, и я была совершенно искренна с вами.

– Обещаю, я пришлю вам некоторую сумму сразу после того, как вернусь в Штаты, – сказал я и подозвал официанта.

Клодетт с удивлением на меня посмотрела:

– И это все? Вы уходите? Разве мы не собирались серьезно обсудить вопрос денег?

Она заговорила громче, люди за соседними столиками начали оборачиваться в нашу сторону.

– Так вы все это время водили меня за нос?

Официант принес счет. Я заплатил кредиткой, а потом положил несколько монет рядом с квитанцией. Официант поблагодарил и ушел, а Клодетт все это время испепеляла меня взглядом.

– Я даже не знаю, правду вы мне рассказали или нет. – Я встал и положил на стол свою визитную карточку. – Здесь адрес моей электронной почты и номера телефонов.

Клодетт взяла карточку, посмотрела на нее затуманенными глазами и бросила в свою сумочку.

– Я ведь больше никогда вас не увижу, да?

– Как знать.

– Вы не оставите мне немного денег? Я бы хотела еще здесь посидеть. Я теперь так редко выхожу из дома.

Я собрал все евро, которые до этого поменял в отеле, и положил на стол.

– Мне жаль, что я такой стала, – сказала Клодетт, глядя куда-то в сторону. – Не знаю, когда сбилась с пути. У меня была хорошая жизнь, а потом все пошло наперекосяк. Вы ведь не станете плохо обо мне думать из-за того, что я пыталась получить немного денег?

– Нет, не стану. Берегите себя, Клодетт.

– Я вас не обманывала. Каждое слово, которое вы сегодня от меня услышали, – правда. Пожалуйста, поверьте мне. Может, я смогу еще что-нибудь вспомнить.

– Я вам верю.

Уходя, я затылком чувствовал ее взгляд. Неподалеку от кафе была остановка такси, и мне пришлось прождать несколько минут, прежде чем удалось наконец поймать машину. Перед тем как сесть в такси, я оглянулся, но Клодетт уже ушла.

Весь вечер я провел в своем номере, даже на ужин не спустился. Прислушиваясь к незнакомым звукам, я закрыл глаза и стал думать о том, что случилось в этом отеле сорок лет назад. Я почти увидел трех главных героев такими, какими они тогда были, молодыми, почти юными.

Я уже понял, что Джош рассказал мне свою версию той истории, и его версия не была ни правдой, ни ложью. Так же как и записи Абрахама были не дневником, а скорее обрывками его бредовых иллюзий. Но за всем этим, за неминуемым в связи с давностью событий искажением фактов, за ложью, путаницей, ошибками, субъективным восприятием и заблуждениями, стоял один непреложный факт: в ту ночь Симона бесследно исчезла.

Джош, вероятно, совершал в молодости жестокие поступки и наказал себя, пожертвовав все свое наследство на благотворительность. Абрахам, похоже, по приезде в Париж уже был болен и боролся со своей болезнью, которая в дальнейшем разрушила его мозг и превратила его в убийцу. Миссис Грегори покинула Париж после того, как, по ее словам, поняла, что Абрахам всерьез влюблен в другую женщину? Или она от ревности и отчаяния решила не ограничиваться одним анонимным письмом? Может, Лукас Дюшан испугался, что его Симона, любимица, уедет из Франции с одним из этих американских парней, которые крутились вокруг нее, пусть даже Клодетт говорила, что для нее это был всего лишь безобидный флирт?

И оставался еще один крайне важный вопрос: почему Лукас Дюшан не использовал свои связи, чтобы выследить Джоша и Абрахама? Он обожал Симону, а значит, должен был сделать все, что было в его силах, чтобы выяснить, что же с ней все-таки случилось. Или он сразу узнал нечто такое, что удержало его от шагов, которые он должен был предпринять? Могла Лаура стать свидетельницей чего-то настолько ужасного, что после этого бросила университет и несколько лет добровольно провела в психиатрической клинике?

В номере постепенно стало темно и так тихо, что я слышал собственное дыхание. Время и пространство перестали существовать. Пока искомые ответы ускользали от меня, я вспомнил историю из своего детства.

Однажды, вернувшись с работы, отец сказал мне, чтобы я запрыгнул в машину, и мы поехали на псарню на окраине нашего города недалеко от Канзас-Тернпайка. Отец с важным видом сказал, что мне предстоит своими глазами увидеть секретный способ, с помощью которого заводчики собак выбирают лучшего щенка из помета. Мы были в Канзасе, и дело было в восьмидесятые. Не уверен, что этот способ до сих пор используют. Скорее всего – нет.

Отец припарковал машину под дубом, и мы прошли на огороженную высоким деревянным забором поляну. Отец закурил сигарету и коротко переговорил с каким-то стариком. Хотя, возможно, это он мне, мальчишке, казался тогда стариком. Я ждал отца у сарая и изучал окружающую обстановку. В воздухе чем-то сильно воняло, а в сарае лаяли и поскуливали собаки. Впереди, на некотором расстоянии, я разглядел небольшой пруд, его поверхность блестела в лучах заходящего солнца. Ярдах в двадцати от сарая стоял кемпер с дровами вместо колес.

Мужчина вошел в сарай.

– Подойди ближе, Джей, – позвал меня отец, – сейчас он вынесет щенков.

Я пошел к отцу и на полпути обернулся, чтобы посмотреть, что происходит в сарае. А там завыла собака, и такого громкого воя я не слышал никогда в жизни. У этой суки отобрали в тот момент щенков.

Щенков было четверо, каждый размером не больше кулака, глаза у них еще не открылись и головки дрожали. Приятель отца вышел в центр двора и положил щенков на траву. А потом я увидел, что он взял канистру с бензином, и похолодел от страха.

Мужчина обошел щенков по кругу диаметром пять или шесть ярдов и по пути лил на траву бензин. Потом он вернулся в сарай и вывел суку, крепко удерживая ее за ошейник. Это была немецкая овчарка, она изо всех сил старалась вырваться от заводчика.

– Давай, Дон! – крикнул мужчина.

Отец чиркнул спичкой и бросил ее в траву.

В следующую секунду вокруг щенков возникло огненное кольцо высотой в один фут, и одновременно заводчик отпустил их мать.

Овчарка стрелой помчалась внутрь огненного кольца. Там она две или три секунды обнюхивала щенков, потом схватила одного зубами за шкирку и выпрыгнула наружу.

Заводчик потушил огонь из огнетушителя, подобрал оставшихся на траве щенков и положил их рядом с матерью. От пережитого волнения овчарка начала так усиленно их вылизывать, что я испугался, что она залижет их до смерти. А заводчик тем временем достал из кармана небольшой аэрограф с красной краской и пометил первого щенка.

– Это наш чемпион, – сказал отец. – Хочешь такую? Если хочешь, я куплю ее для тебя. Мы сможем забрать ее через пару недель, когда ее отнимут от матери и сделают прививки.

У меня никогда не было собаки, и я не был уверен, что хочу ее завести. Но я сказал, что хочу: так я надеялся защитить щенка от разных других испытаний, которые могли оказаться еще жестче, чем то, которое я видел.

Мы забрали щенка через месяц. Мама назвала ее Эрин, таким странным образом она отдала дань уважения активистке экологического движения из Лоуренса. Это была хорошая, умная собака, она умерла уже после того, как я поступил в университет.

И вот тогда, в темном номере того самого отеля, где много лет назад умерла та молодая женщина, я наконец увидел всю картину целиком и понял, что все-таки случилось в ту ночь.

Гудини как-то сказал, что лучший фокусник не тот, кто способен достать слона из шляпы – этого никто и никогда сделать не сможет, – а тот, кто знает, как отвлечь публику в момент, когда слон выходит на сцену.

Все это время я вместо фокусника искал слона.

Глава двадцатая

Утром я поехал в Лион. Дорога заняла два часа на поезде по унылой серой местности. Временами шел дождь, но, когда я вышел на станции, небо прояснилось. Бледное солнце и скопления облаков создавали тягостную, наполненную грустью атмосферу. Я взял такси и поехал в поместье Дюшанов.

Увидев их особняк, я сразу вспомнил то чувство, которое испытал в доме Хогартов. Он был покрашен в светло-желтый цвет и располагался на непроезжей улице на краю соснового леса. Особняк состоял из трех корпусов: двухэтажный в центре и два поменьше по бокам. На веранду вела широкая лестница, на парадной двери висел медный почтовый ящик.

Фасад был частично увит плющом, окна с белыми рамами в обрамлении дрожащих коричневых веток смотрели на мир, как огромные глаза. Слева от особняка стояла старая конюшня, а справа я увидел сад с розовыми кустами и несколькими яблонями. Вид поместья не радовал глаз, и пасмурное небо только усугубляло картину. Тишина давила, как бетонная плита.

Я поднялся на крыльцо и позвонил в звонок. Никто не ответил. Я собрался позвонить во второй раз и тут заметил, что к дому по грунтовой дороге приближается маленький «рено клио» синего цвета. Машина свернула с дороги и остановилась возле конюшни. Из машины вышла пожилая женщина, она открыла двери конюшни и загнала машину внутрь. Когда она вышла из конюшни и направилась к дому, я заметил у нее в левой руке прозрачный пластиковый пакет с продуктами.

Подойдя к лестнице, она увидела меня на крыльце и остановилась. Она была примерно того же возраста, что и Клодетт Морэл, но выглядела гораздо лучше.

– Здравствуйте, – сказал я. – Извините, что побеспокоил. Вы – мисс Майлло? Меня зовут Джеймс Кобб. Я приехал из Соединенных Штатов, у меня для вас личное послание от Джошуа Флейшера.

Женщина несколько секунд молчала, как будто не поняла, что я ей только что сказал, а потом спросила:

– Предполагается, что я знакома с этим джентльменом?

– Я знаю, что вы и ваша сестра Симона познакомились с ним и с его другом Абрахамом Хэйлом в Париже в середине семидесятых. Насколько мне известно, Симона и Абрахам несколько месяцев работали вместе в фонде «Л’Этуаль».

Женщина ничего не ответила, но стала подниматься по лестнице. Я спустился, чтобы помочь ей донести продукты.

Когда мы оказались у парадных дверей, она взяла у меня пакет и сказала:

– Простите, доктор Кобб, но сейчас у меня нет времени с вами разговаривать. Мой отец болен, я должна за ним ухаживать. Надеюсь, вы меня понимаете.

Она достала из кармана плаща латунный ключ с замысловатой бородкой и открыла им дверь.

– Джошуа Флейшер умер от лейкоза, мисс Майлло. Абрахама тоже больше нет. Он умер в психиатрической клинике, куда попал после того, как убил проститутку, которой платил за то, чтобы она играла роль вашей сестры.

Женщина побледнела и, немного поколебавшись, жестом пригласила меня следовать за ней в дом. Когда я вошел, она закрыла за мной дверь. Мы стояли в огромном холле с мраморным полом и обшитыми деревянными панелями стенами.

– Papa, j’arrive! – крикнула она. – Nous avons un visiteur! Tout va bien?^[12]

Женщина повесила на вешалку свой плащ и предложила мне последовать ее примеру. Я оставил куртку и портфель в холле и поднялся следом за ней по лестнице.

Пройдя через кухню, мы вошли в просторную гостиную с длинным столом посередине. Справа от стола был мраморный камин, слева – буфет из красного дерева. В гостиной было чисто, освещение хорошее. Обилие антикварной мебели, картины и гравюры на стенах, доспехи и клинковое оружие делали ее похожей на музей. Возле камина в кресле-каталке сидел человек, укутанный в шерстяное одеяло, как мумия.

Женщина подбежала к нему, ощупала одеяло и вздохнула.

– Подождите минутку, – сказала она мне. – Я должна его переодеть.

Она сняла кресло-каталку с тормоза и увезла мужчину в соседнюю комнату, а потом закрыла за собой высокие двери.

Я сел на стул у стола. Пол недавно отполировали, стены перекрасили. Под потолком громадная люстра. В углу маленькая подушка и миска с водой – кошачье гнездышко без кошки. В другом углу какой-то странный алтарь: несколько деревянных полок, а на них расставленные в каком-то загадочном порядке иконы, распятья и две статуэтки. А между ними, рядом с небольшой лампадкой, – фотография молодой женщины в рамке.

В гостиной было очень тепло, а воздух – влажный. Я встал и потрогал батареи – чуть не обжегся. Из-за двери доносился голос женщины, монотонный, похожий на жужжание пчелы в банке.

Когда женщина вернулась в гостиную минут через десять или около того, я заметил, что она переоделась – на ней был светлый шерстяной свитер и вельветовые брюки. Старик в кресле, худой и горбатый, был очень древним, я бы мог поклясться, что ему больше ста лет. Несмотря на жару в гостиной, на нем был тяжелый длинный, до щиколоток, халат, из-под халата выглядывали кальсоны того же цвета. Череп облепили длинные, абсолютно седые и нечесаные пряди волос. При ярком свете его кожа напоминала древний пергамент, глубоко посаженные глаза смотрели в пустоту.

– Теперь у нас все хорошо, правда, папа? – спросила женщина и пробежала пальцами по волосам старика. – Может, предложим нашему гостю бокал вина, как ты считаешь?

Я сказал, что не стоит беспокоиться, но она поспешила в кухню, оставив меня наедине с Лукасом Дюшаном. Я поводил ладонью вверх-вниз у него перед лицом, но он, как мне показалось, этого не заметил, его глаза не следили за моими движениями. Щеки у него были покрыты темными пятнами, а все лицо изрезано глубокими морщинами. Женщина принесла из кухни серебряный поднос с графином с красным вином и двумя бокалами. Она поставила поднос на стол, разлила вино по бокалам и, не ожидая меня, пригубила из своего.

– Не останетесь у нас на ланч, доктор Кобб? Я приготовила андуйеты, папины любимые.

Я сказал, что не голоден.

– Я тоже не голодна, а вот папа наверняка проголодался. Мы можем поговорить, пока я его кормлю.

Я пригубил вино и снова стал ждать, наблюдая за Лукасом Дюшаном, который все так же неподвижно сидел в своем черном кресле-каталке.

Женщина накрыла на стол, ее движения были размашистыми, словно она совершала давно сложившийся ритуал, и принесла из кухни сосиски с картошкой.

Она кормила своего отчима и после каждого кусочка вытирала ему рот кухонным полотенцем. Я молчал и ждал, когда она снова заговорит.

– Он был лучшим отцом на свете. Когда мы сестрой были маленькими, он никогда нас не наказывал, никогда, ни при каких обстоятельствах. Я наняла сиделку, она приходит два раза в неделю, но мне нравится за ним ухаживать, мне это не в тягость.

Она отпила из своего бокала, промокнула губы и внимательно на меня посмотрела.

– А теперь, доктор Кобб, пожалуйста, расскажите, как вы узнали об Абрахаме и Джошуа и откуда вам столько известно об их прошлом?

– Я психиатр, мисс Майлло, и Джош был одним из моих пациентов. Он рассказал мне о том периоде времени, когда они в середине семидесятых жили в Париже. После его смерти ко мне попал дневник Абрахама Хэйла.

– Вы сказали, что у вас ко мне личное послание от Джошуа. Что это за послание?

Я постарался как можно короче рассказать все, что знал о Джоше и Абрахаме. Она слушала внимательно и не перебивала. Под конец я упомянул, что перед поездкой в Лион встречался в Париже с Клодетт Морэл.

– Я слышала от наших общих знакомых, что она не совсем в себе последние годы, – сказала мисс Майлло. – На вашем месте я бы относилась ко всему, что она говорит, с большой долей иронии.

– Она сказала мне, что вы в те времена были лучшими подругами и вместе снимали квартиру.

– Ну я бы так не сказала. Да, мы дружили и снимали вместе квартиру, но…

– Еще она рассказала, как вы попросили ее пойти вместе с вами в отель, где Симона собиралась встретиться с Джошуа. Это было в ту ночь, когда пропала ваша сестра.

Мисс Майлло закончила кормить отчима и убрала со стола. Из кухни она вернулась с пепельницей и пачкой сигарет.

– Я плохо помню детали того вечера, доктор Кобб, это было так давно. И какое это теперь имеет значение? Что просил передать Джошуа? Простите, но у меня не так много времени. Я понимаю, вы проделали большой путь…

– Сначала, мисс Майлло, позвольте мне кое о чем вас спросить. Вы не думаете, что Джош, или Абрахам, или они оба могли быть причастны к исчезновению вашей сестры?

– Что, простите? Нет, я так не думаю. А почему вы спрашиваете?

Я достал из кармана золотой медальон, который прислал мне Джош, и положил его на стол перед мисс Майлло.

– Джош просил передать вам это.

Она взглянула на медальон, но даже не прикоснулась к нему.

– Не представляю, почему он вас об этом попросил, но все равно спасибо, мистер Кобб. Я сохраню его. Есть что-нибудь еще, что вы хотели бы мне сказать?

– Что произошло в ту ночь, мисс Майлло? Вы ведь были там, в соседнем номере. Что случилось с вашей сестрой, после того как Клодетт ушла из отеля?

Она вдавила окурок в пепельницу и посмотрела мне в глаза.

– Я не думаю, что это каким-то образом вас касается, мистер Кобб. Не знаю, что именно вам рассказала Клодетт, и не думаю, что это имеет какое-то значение. А теперь…

– Но вы точно знаете, что там произошло, не так ли?

Она встала и откатила отчима к камину. Лукас сидел с закрытыми глазами, можно было подумать, что он спит. Майлло снова села за стол и прикурила вторую сигарету.

– Вы намекаете, что я имею какое-то отношение к исчезновению сестры?

– Я ни на что не намекаю. Я уверен.

– А я думаю, вы хотите, чтобы я подтвердила фантазии, которыми поделился с вами Джошуа. Но я не могу и не стану этого делать. Думаю, вам лучше уйти. В конце концов, я не знаю, кто вы такой, зачем вы сюда явились и чего вы от меня хотите. Если вы немедленно не уйдете, я вызову полицию.

Я решил, что пришла пора вытащить из рукава припасенный туз.

– Мисс Майлло, вы когда-нибудь слышали о человеке по имени Перрин, Николас Перрин? Это имя вам о чем-нибудь говорит?

Лицо у нее покраснело, мне даже на секунду показалось, что ее вот-вот хватит удар. Руки у нее затряслись, она чуть не выронила сигарету. Я услышал, как у Лукаса Дюшана забулькало в глотке, как будто он силился что-то сказать, но слова тонули, не добравшись до губ. Теперь глаза его были широко открыты, он смотрел прямо на меня.

Майлло постаралась взять себя в руки, бросила взгляд на отчима и предложила:

– Не желаете подышать свежим воздухом? В саду есть одно симпатичное место, мы могли бы там поговорить.

Мы встали из-за стола и спустились в холл. Майлло накинула на плечи плащ и поменяла шлепанцы на боты. Потом она провела меня по мощеной дорожке вокруг особняка и вывела к теплице. Мы зашли внутрь. Там было полно всякого хлама: старая одежда, садовые инструменты, треснувшие керамические горшки, пустые бутылки, садовые лейки. Но у входа стоял складной стол и четыре стула.

Пахло сыростью, в воздухе повисла пыль. Непонятно откуда взявшаяся черно-белая кошка начала тереться о ноги Майлло. Майлло наклонилась и почесала ее под подбородком, потом огляделась и нашла кружку под пепельницу.

Мы сели, и она прикурила сигарету.

– А теперь расскажите, от кого вы узнали имя, которое только что мне назвали?

– Да, но прежде я бы хотел, чтобы вы узнали кое-что о Джоше. Он так и не узнал правду о той ночи и до конца жизни подозревал себя в совершении убийства. Чувство вины пожирало его изнутри. Когда ваша подруга Клодетт несколько месяцев назад послала ему письмо с обвинениями в причастности к исчезновению вашей сестры, он в последний раз попытался добраться до правды. Он нанял меня, чтобы я ему в этом помог, но я ничего не смог сделать. Для него с годами вопрос о том, что же в действительности произошло в ту ночь, трансформировался в вопрос о том, что могло бы произойти и на что он был бы способен при определенных обстоятельствах.

Майлло пожала плечами:

– Предполагается, что я должна испытывать чувство вины по этому поводу? Откуда, скажите на милость, я могла знать обо всем этом? Не знаю, что Джош наговорил вам о нас, но правда заключается в том, что мы едва знали друг друга. Для меня он был милым симпатичным молодым человеком, который ухаживал за моей сестрой. Когда произошла трагедия, он уехал из страны. Вот и все, больше я о нем не слышала.

Сквозь стекла в теплицу просачивался тусклый солнечный свет, ее лицо, окруженное маленькими облачками дыма, было похоже на лицо призрака.

– Знаете, мисс Майлло, я постоянно думал о Джоше, пытался понять, по какой причине он мог причинить вред вашей сестре. Какие у него могли быть мотивы? Я изучил его прошлое, его характер. Чего я не понимал до вчерашнего дня, так это то, что вся эта история не о нем, она о вас, о вашей сестре и вашем отце. О Дюшанах. В реальной истории Джош и Абрахам были второстепенными персонажами и не имели никакого отношения к тому, что происходило в глубине сцены. Во всяком случае, для вас главным героем был ваш отчим. А теперь мы подошли к имени, о котором я упомянул. Николас Перрин.

Майлло слушала меня очень внимательно. Я представил, как она сидит здесь год за годом, десятилетия за десятилетиями, окруженная своими тайнами, и слышит только завывание ветра.

– После войны, – продолжил я, – вашего отца считали героем. Он был одним из немногих участников Сопротивления, которым удалось вырваться из когтей гестапо. Его пытали не одну неделю, но он не предал своих товарищей. Во всяком случае, такова была официальная история.

В конце пятидесятых власти Франции начали разыскивать Клауса Барбье, бывшего начальника гестапо в Лионе. Наконец в семьдесят первом году его опознали где-то в Перу, он скрывался там под именем Клаус Альтманн. Случился скандал. Американские секретные службы подозревались в том, что они помогли ему избежать экстрадиции в обмен на информацию о сети «спящих» советских агентов во Франции. Барбье тут же сбежал в Боливию и снова ускользнул от наказания.

При этих обстоятельствах все истории, связанные с Клаусом Барбье, снова всплыли на поверхность. В паре влиятельных газет напечатали статьи на эту тему, имя вашего отца постоянно упоминалось по телевизору и по радио. Если бы Барбье экстрадировали во Францию, на суде ваш отчим стал бы одним из ключевых свидетелей, потому что Барбье лично дважды его допрашивал.

Одним словом, Барбье все-таки экстрадировали в восемьдесят третьем и приговорили к пожизненному заключению. Он умер в тюрьме в девяносто первом. Но ваш отец так и не выступил в суде. Почему?

Майлло вдавила сигарету в пепельницу, встала и расправила плечи.

– Чего вы от меня хотите? – Голос ее стал агрессивным. – И почему вас это волнует?

– Я здесь, потому что просто хочу узнать, что в действительности произошло с вашей сестрой, и потому что эта история нуждается в финале. Теперь я уверен в том, что ни Джош, ни Абрахам, невзирая на их непростое прошлое, не имели отношения к тому, что произошло в ту ночь. Был ваш отец героем, который прошел через пытки, но отказался предать своих товарищей, или он был предателем, как заявил Перрин, увидев его имя в газетах, – все это меня не касается.

– Перрин был сумасшедшим лжецом и трусом! – подавшись ко мне, громко сказала Майлло. Она хлопнула ладонями по столу, и в воздух поднялись облачка пыли. – Прежде чем приехать сюда, он шантажировал моего отца. Кстати, он сидел в тюрьме, вы знали об этом? Сбил человека и скрылся с места происшествия. Он был старым, отчаявшимся параноиком. После того как мой отец отказался с ним разговаривать, он передал свою историю газетчикам, но ему никто не поверил.

– Возможно, но власти сочли ее достаточно правдоподобной и, стараясь не привлекать внимание прессы, провели расследование. Результаты расследования допускают двоякое толкование. Перрин тоже был участником Сопротивления, и он был арестован вскоре после ареста вашего отчима. На допросе он сказал, что его предал Лукас Дюшан. По совпадению или нет, но вскоре после поимки вашего отчима были арестованы девять членов местной ячейки Сопротивления. И всех, кроме Перрина, казнили.

– Ложь…

– В итоге власти решили прекратить расследование, его могли использовать в своих целях защитники Барбье и крайне правые ревизионисты. Перрин умер от сердечного приступа в семьдесят восьмом, и дело похоронили вместе с ним.

Майлло, не отрываясь, смотрела мне в глаза, челюсти ее двигались, как будто она жвачку жевала.

– Что вы за человек? – прошипела она. – Вы хоть представляете, что они с ним делали? Он мне рассказывал. Резали, вырывали ногти! Правда это или нет, мне плевать на заявления этого психа! Тогда никто уже не задумывался о том, что действительно происходило во время войны. Велись бесконечные дискуссии, кто с кем как поступил, кто был героем, кто коллаборационистом и почему. Стало модно переписывать историю, сидя в кресле с трубкой во рту, и винить наших отцов, хороших и плохих людей, всех.

– Вы неправильно меня поняли, я не сужу вашего отчима.

Майлло, казалось, меня не слышала.

– Хорошо, допустим, он не выдержал пыток и сделал то, что сделал бы любой. Но кто вы такой, чтобы подвергать сомнению его честность? Вы знаете, что такое настоящие пытки? Вы испытали на себе хоть малую толику того, через что ему пришлось пройти? Сомневаюсь, мистер Кобб! Но я точно знаю, что он нас спас, он был нашим ангелом-хранителем.

– И поэтому вы сделали то, что сделали, Симона? Вы пытались его защитить?

Майлло часто-часто заморгала, губы у нее скривились.

Она опустилась на стул и спросила:

– Почему вы меня назвали этим именем?

– Потому что вы не Лаура, а Симона. Не так ли? Больше других меня волновал вопрос, почему Лукас Дюшан не стал предпринимать никаких усилий, чтобы добыть больше информации об исчезновении своей дочери? Если ее похитили, она могла быть еще жива и ждала помощи. Но спустя всего два дня, когда никто не знал, что же именно с ней случилось, Лаура покидает страну и уезжает в швейцарскую клинику. У вашего отчима были деньги и власть, были связи и адвокат. Он знал, как надавить на полицию. В то же время, стоило ему захотеть, он мог проследить за этими ребятами до самой Аляски. Но нет, он ничего не стал предпринимать. Я очень внимательно изучил материалы дела, Симона. Честно скажу, полиция не очень-то старалась раскрыть это дело. И тогда я нашел единственный возможный в этой ситуации ответ на свой вопрос. Лукас Дюшан не стал ничего предпринимать, потому что хотел защитить кого-то. На кону была его репутация и свобода? Свобода Лауры? Она отказалась ему подчиняться и никогда не была его любимицей. Если бы Лаура причинила вред Симоне, Лукас Дюшан и палец о палец не ударил бы, чтобы спасти ее от наказания. Кстати, вы не узнали медальон. Это подарок Джоша вашей сестре.

– Я его узнала, – сухо сказала она. – Он был на ней в ту ночь.

– Вы уверены?

– Да.

– Но тогда почему его не узнал Джош? Он бы тогда понял, что это не ваше тело, а тело Лауры… Он сказал мне, что уже потом нашел медальон в комоде вместе с паспортом Абрахама.

Я вдруг понял, как все было. Абрахам проснулся первым. Он увидел тело и обставил место преступления так, чтобы выгородить Симону. Он, видимо, догадался о том, что произошло, понял, что Симона допустила ошибку, оставив медальон на шее сестры, и поэтому забрал его с собой.

Пытался ли он подставить Джоша, когда на следующий день оставил медальон в квартире на Рю-де-Ром? Выбросил чемодан на улице, чтобы привлечь внимание полиции? В отличие от Джоша, он знал, что Симона не умерла в ту ночь. Вот почему годы спустя, когда болезнь уже разрушила его психику, он устраивал этот маскарад с актрисой. Он пытался воссоздать мир, в котором они с Симоной по-прежнему были вместе. Но потом мозг Абрахама превратил его воображаемый Элизиум в ад, в котором Джош снова пытался отобрать у него любимую женщину.

– Я не сомневаюсь, что вы это сделали, – сказал я, – но не могу понять почему. Сначала я думал, это как-то связано с Джошем, потому что это вы организовали ту встречу в отеле.

– Это никак не связано ни с Джошем, ни с Абрахамом.

Я понял, что она готова рассказать мне правду, и не стал на нее давить. Она прикурила сигарету и какое-то время курила с отсутствующим видом.

– Тот человек, Перрин, как-то явился сюда в субботу вечером. Мы с Лаурой обе были дома. По чистой случайности приехали на выходные. Искали вместе в библиотеке на первом этаже какую-то книгу. Потом услышали голоса в отцовском кабинете и подслушали. Этот человек обвинял отца в предательстве, называл лжецом. Отец так и не узнал, что мы были там в тот день. Потом, когда он, как и вы сейчас, спросил меня, почему я это сделала, я сказала, что из ревности, потому что мы с Лаурой были влюблены в одного из тех американских парней. Я бы скорее умерла, чем сказала бы ему, что Лаура задумала его предать.

Я не хотела ее убивать. Она была моей младшей сестрой, и я любила ее. Но когда она в ту ночь ворвалась в мой номер, начала кричать и оскорблять меня, я испугалась, что ребята проснутся и услышат, какие вещи она говорит об отце. Я попросила ее оставить меня в покое, но она набросилась на меня. Я хватала ее за руки, но не могла удержать, она оказалась сильнее, чем я думала. Видимо, я вышла из себя, схватила с прикроватного столика первый попавшийся предмет и ударила ее по голове. А когда немного успокоилась, обнаружила, что держу в руке лампу и та вся в крови. Лаура без движения лежала на ковре. Я перетащила ее в ванную комнату, раздела и положила в ванну. Я пыталась привести ее в чувство, но потом поняла, что она мертва. Несмотря на все мои попытки, она не дышала, пульс не прощупывался. Когда я вернулась в комнату, Абрахам на секунду открыл глаза и посмотрел на меня, но, думаю, на самом деле он меня не видел. Я прошла в соседний номер через межкомнатную дверь, умылась, собрала все вещи Лауры и ушла. О том, что с ней в тот вечер была Клодетт, я не знала.

Симона плакала. Не всхлипывала, не кривила лицо от рыданий, слезы просто текли по ее щекам, тяжелые и блестящие, как два ручейка расплавленного свинца. Я сам до конца не понимал, почему мне так важно узнать о том, что тогда случилось. Но в тот момент, когда я наконец добрался до финала истории, я чувствовал себя так, будто отправился на край земли, надеясь собрать воедино нечто важное, а в результате у меня на руках оказалась дурная кровь другого человека. Какой смысл в постижении чужих кошмаров, если у тебя есть свои? Возможно, Джош был прав, и факты порой бывают истинными и поддельными, потому что в реальной жизни нет правды, только правды и ничего, кроме правды.

Кошка вдруг встрепенулась и убежала. В саду между лужами подрагивали тени раскачивающихся яблонь.

– Но зачем Лаура пришла в отель? – спросил я. – Какая связь между этой историей и вашим отцом?

Она передернула плечами и потушила сигарету:

– Мне было плевать на инсинуации этого Перрина, но вот Лаура отнеслась к этому иначе. Она затеяла собственное расследование и пришла к выводу, что Перрин говорил правду: наш отец был предателем. Мы много дней спорили. Я пыталась убедить ее, что она ошибается. Если бы наш отец был предателем, нацисты бы не депортировали его родителей и они бы не умерли в концентрационном лагере. Но она меня не слушала, ее так называемые аргументы против отца были абсолютно нелогичны. Я так и не поняла, действительно она в них верила или просто хотела наказать отца, потому что я, а не она, всегда была его любимицей.

Это было в мае. Вскоре после этого, летом, мы познакомились с Джошуа и Абрахамом, и у нее созрел какой-то дикий план. Не знаю, нравился ли ей Джошуа по-настоящему или она просто хотела уехать из Франции. Она с самого детства мечтала попасть в Америку. Мой отец – хороший человек, мистер Кобб. Что бы там ни говорили злые языки, он никогда ничего плохого нам не делал. Отец просто боялся, что с нами может случиться что-то дурное. Возможно, потому что он потерял семью во время войны и не хотел, чтобы это повторилось. Можете назвать это гиперопекой. Я смогла понять и принять это, а Лаура – нет. В то лето, как я уже сказала, у нее родилась сумасшедшая идея, что Джошуа может забрать ее с собой в Нью-Йорк. И она решила любой ценой воплотить эту идею в жизнь. Лаура больше не могла выносить поведение нашего отца, а если бы она осталась во Франции, он бы никогда не дал ей покоя. Поэтому она хотела уехать за границу, туда, где он не сможет ее найти. Джошуа был богат, а значит, мог ей помочь.

В общем, она начала меня шантажировать. Грозила, что, если я не уговорю Джошуа помочь ей, она расскажет обо всем полиции. Я сказала ей, что Джошуа планирует остаться на какое-то время в Париже, но она ничего не хотела слушать – я должна была уговорить его забрать ее с собой в Штаты, или все станет достоянием прессы. Поэтому я ее обманула и организовала это свидание с Джошем в отеле. Я хотела выиграть время, притворялась, будто собираюсь сделать все, как она говорила. Но меня выследил Абрахам и без приглашения заявился в отель. Они с Джошуа напились и стали, как обычно, ругаться. Я и понятия не имела, что Лаура сняла соседний номер, желая убедиться, что я ее не обманываю. И в какой-то момент, когда она поняла, что я вовсе не собираюсь обсуждать с Джошем ее безумный план, она ворвалась в номер. Остальное вы знаете.

– А кто на следующий день убрал тело из номера? Абрахам или ваш отец?

– Не знаю. Я не хотела об этом знать. Я позвонила отцу из будки и сказала, что у меня неприятности. Он приехал на машине, снял для меня номер на свое имя и сказал, чтобы я ждала его там. Он вернулся на следующий день вечером, дал мне паспорт Лауры, наличные и билет в Швейцарию. На следующий день я, пока ожидала свой рейс, увидела Джошуа за столиком в кафе аэропорта. В какой-то момент мне захотелось подойти к нему и обо всем рассказать. Но он встал и исчез в толпе.

– Вы уверены, что это был он?

– Конечно уверена. Тогда я видела его в последний раз.

– А что случилось с телом Лауры?

– Не знаю. Мы никогда об этом не говорили. Отец все уладил – это все, что мне известно.

– Все уладил… Не этим ли он занимался всю свою жизнь? Улаживал проблемы и наводил порядок.

Мы вышли из теплицы.

Она плотнее запахнула плащ и спросила:

– И все-таки, мистер Кобб, почему вы сюда приехали?

– Хотел узнать правду. Ту, которую Джош никогда не узнает. Эта правда могла бы его освободить.

– Правда – очень тяжелое слово. Вы знаете, каково это – проснуться от кошмара и увидеть все детали своего сна в реальности? Под конец уже перестаешь понимать разницу между сном и реальной жизнью.

– Я понимаю, о чем вы говорите.

– Нет, это вам так только кажется. Я даже не уверена, действительно ли помню события той ночи, или мои воспоминания – это обрывки ночных кошмаров.

Легкий ветер растрепал ее волосы. Я подумал о Лукасе Дюшане, который сидел в своем кресле-каталке у камина. Они навсегда остались с ней в этом доме, как два доисторических насекомых в куске янтаря.

Когда мы подошли к парадной лестнице, она сделала глубокий вдох и кивнула в сторону дома:

– Это место не было моим убежищем. Мне пришлось запереться и выбросить ключи. Всю свою жизнь я прожила как призрак. Вернувшись из Швейцарии, я три года не выходила из своей комнаты. Можете представить, каково это? Мать меня поедом ела за то, что я сделала, и так никогда меня и не простила… Можете быть уверены, я понесла свою долю наказания. Но я рада, что у меня есть возможность ухаживать за отцом. Было бы несправедливо, если бы такой человек закончил свою жизнь в доме престарелых, в окружении чужих людей.

– А вам когда-нибудь хотелось узнать о нем правду?

– Я всегда знала правду о нем, мистер Кобб. И что теперь будет?

– Ничего. Я полагаю, все получили свое.

– Вы пойдете в полицию?

– Я не работаю на полицию.

– Значит, все здесь и закончится?

– Нет, я так не думаю. Такое никогда не заканчивается. Но я исполнил свое обещание.

Не знаю, как долго мы проговорили. Потом я зашел в дом за курткой с портфелем и попрощался с Симоной. Когда я уходил, она неподвижно стояла на пороге. При слабом солнечном свете она напоминала сломанную игрушку.

Особняк Дюшанов стоял в такой глуши, что я целых двадцать минут шел по мощеной дороге, прежде чем увидел наконец автозаправку и уже оттуда вызвал такси. Небо потемнело, начался дождь. Я ощущал груз этой истории, как мельничный жернов на собственной шее.

Мне вспомнилась сука, которая выбирала – какого из своих щенков вынести из огня. Я представил, как Лукас Дюшан, тогда еще сильный мужчина, слушает, что говорит ему его драгоценная дочь. Как он принимает решение сделать то, что должен, потому что главное для него – спасти свою любимицу.

Мы все когда-то делаем выбор, а потом всю жизнь пожинаем его плоды. Джош решил бежать, чтобы выжить: он был слишком молод для понимания, что жизнь и выживание – не одно и то же. И нет таких стен и замков на дверях, которые могут спасти тебя от собственной памяти.

Я тоже не мог забыть момент, когда незнакомый голос в телефонной трубке сказал мне:

– Доктор Кобб? Доброе утро, сэр, простите за беспокойство, это касается одной вашей бывшей пациентки…

Я тогда сразу понял, о ком идет речь и что новость, которую мне сообщат в ближайшие несколько секунд, навсегда разобьет мне сердце.

Говорят, время лечит. Это не так. Когда с тобой случается что-то по-настоящему плохое, время просто разделяется на два разных потока. В одном ты продолжаешь жить, – по крайней мере, внешне это выглядит именно так. А в другом есть только этот конкретный момент, и он обрушивается на тебя снова и снова.

Глава двадцать первая

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, пять месяцев назад

Спустя несколько дней, когда я все еще пытался вернуться на правильный путь, я вдруг вспомнил, какой момент ускользнул от меня, когда я слушал аудиофайлы Джули.

«Он дал мне эту книгу, „Волны“. Вирджиния Вульф была его любимой писательницей, он постоянно ее цитировал. Думаю, он все ее книги знал наизусть…»

Тогда я перечитал последний параграф ее прощального письма: «Я помню цитату из твоей любимой книги: „Во мне не один простой человек, а множество сложных“».

Проверил в интернете. Это была цитата из книги Вирджинии Вульф «Волны». Но я никогда не был ее поклонником и никогда не обсуждал с Джули книги, за исключением «Божественной комедии».

Из наших разговоров мне мало что удалось узнать о бывшем парне Джули. Она только два или три раза назвала его по имени – Дэвид. Говорила, что незадолго до нашего знакомства у них была случайная интрижка. Ничего особенного. Просто спонтанный поступок, как она выразилась.

Сьюзан Дрессмэн позвонила мне два дня спустя, после Дня святого Патрика. Я проводил выходные дома в полном одиночестве, думал о том, что произошло, и писал длинный отчет в Управление профессионального медицинского поведения.

Отпустив пару шуточек, она перешла к делу.

– Все время думаю о нашей последней встрече. Я была чертовски зла на тебя, но потом поняла, что, возможно, была не права. Я смотрела тебе в глаза, слушала, как ты говоришь о Джули, и понимала: что бы я там ни думала, она действительно была тебе небезразлична.

– Нет, не так, я ее любил. Но ты была права, я допустил ошибку и теперь знаю, как должен поступить.

– Да, возможно, но…

Она умолкла. Мы оба ждали, кто заговорит первым. Первой была Сьюзан.

– Я тебе тогда наврала. Ты должен кое-что знать о Джули и ее прощальном письме. Письмо написано не тебе. Джули написала его Дэвиду Хислету, он сейчас живет в Детройте. Они были любовниками, но перед отъездом в Мичиган он ее бросил. Я знала правду, но не сказала, потому что злилась на тебя за то, что ты воспользовался ее положением. Во всяком случае, я так тогда думала и хотела тебя наказать. Поэтому я сказала ее родителям, что письмо написано тебе, чтобы они могли использовать его в качестве улики в будущем полицейском расследовании… Вот, собственно, о чем я хотела сказать. Да, я сегодня написала тебе письмо и послала в твой офис. Позвонила, чтобы убедиться, что ты практикуешь по тому же адресу и получишь его.

Я подтвердил, что адрес прежний и, поблагодарив Сьюзан, попрощался.

Письмо я получил в среду, но не стал его читать. Вместо этого я отослал в Управление профессионального медицинского поведения отчет, над которым работал все выходные.

Через два дня рано утром мне позвонил профессор Аткинс, который был заместителем председателя правления. Он был потрясен и растерян, не находил нужных слов. После того как я получил диплом, мы договорились, что будем встречаться время от времени, но не виделись уже несколько месяцев.

– На моей практике это первый случай, когда доктор сам выдвигает против себя обвинение в комиссию по этике, – сказал он.

Я рассказал ему, о чем думал последние месяцы и к какому выводу пришел. И о том, что не вижу другого выхода. В тот же день мы встретились в кафе, и у нас состоялся долгий разговор.

– Зачем ты такое с собой делаешь? – спросил меня Аткинс. – Нервы шалят? Ты хоть понимаешь, что можешь навсегда потерять лицензию? Сексуальные отношения с пациентами автоматически приравниваются к преступной небрежности. Вне зависимости от того, повлиял ли этот факт на ее решение покончить жизнь самоубийством. Да, ты совершил серьезную ошибку, я просто ума не приложу, как ты мог пойти на такое. Но на твоем месте я бы постарался найти другой способ себя наказать.

– Джордж, при всем уважении, мне кажется, вы не понимаете: я не наказываю себя, я пытаюсь себя спасти. Если я не сделаю этого сейчас, если не приму ответственность за то, что совершил, это уничтожит меня окончательно, потому что процесс уже пошел. Я познакомился с людьми, которые всю жизнь прожили в одиночестве, они прятались от самих себя, потому что в нужный момент оказались не способны взять на себя ответственность или хотя бы подумать о том, что совершили. Я не хочу повторять ту же ошибку.

Это был теплый вечер пятницы. Мы сидели на террасе в Трайбеке, недалеко от Рокфеллер-центра. Небо было цвета кофе латте, солнце уже опускалось за крыши небоскребов. По тротуарам текли бесконечные потоки людей.

– Ты лучший психиатр из всех, кого я встречал, – сказал Аткинс. – У тебя отличная интуиция, ты блестяще образован, ты любишь помогать людям, ты неравнодушный, а это, на мой взгляд, самое главное качество для врача. Надеюсь, что раньше или позже ты решишь сделать академическую карьеру и мы вместе поработаем в Колумбии. Поверь мне, они тебя распнут. Ты уверен, что действительно заслужил подобное? Другого выхода нет?

– Нет, другого выхода нет. Мне следовало быть там, рядом с ней, я должен был во что бы то ни стало помочь ей вырваться из этого огненного круга. Но я ей не помог. Ей никто не помог. Она осталась в этом огненном кольце и сгорела, потому что за ней никто не пришел.

– О каком огненном кольце ты говоришь?

– Длинная история, когда-нибудь расскажу.

Мы проговорили еще полчаса. Потом Аткинс проводил меня до остановки такси, пожал на прощание руку и пообещал, что по возможности быстро соберет наблюдательный совет и постарается, чтобы было меньше шума.

В тот же вечер у меня по скайпу состоялся долгий разговор с родителями. Я пытался объяснить им, что может их ожидать в ближайшие несколько недель. Выстоять было крайне трудно – всегда тяжело причинять боль тем, кто тебя любит.

Адреса приемных родителей Джули я не знал, но указал в своем запросе контактную информацию Сьюзан Дрессмэн. К моему удивлению, Митчеллы отказались подавать против меня иск в суд. Однако в офисе окружного прокурора в связи с поступлением новой информации дело было вновь открыто с целью выяснения: допустил я профессиональную халатность или недооценил риск того, что моя бывшая пациентка способна покончить с собой.

Кто-то слил информацию в прессу, и начался очередной кошмар. Адвокаты по медицинским вопросам с опытом ведения дел о врачебных ошибках открыли охоту на родителей Джули, предлагали моим бывшим пациенткам свои услуги на безвозмездной основе и сулили многомиллионные компенсации, в случае если они согласятся подать на меня в суд.

Пару недель подряд меня круглосуточно преследовали репортеры. Один из них спрашивал у моей ассистентки миссис Келлерман, не состояла ли она со мной в сексуальных отношениях. Некоторые друзья перестали отвечать на мои звонки, а одна бывшая подружка в интервью известному блогеру вкратце описала мои сексуальные предпочтения. В одном журнале меня назвали «доктором Стрейнджлавом». Мне пришлось закрыть аккаунт в «Твиттере», мой веб-сайт взломали и забили его порнографией.

Моя жизнь постепенно, слой за слоем, разрушалась, но я странным образом испытывал от этого облегчение. К счастью, существует так называемый принцип боли. Наш мозг устроен таким образом, что мы не способны испытывать две боли одновременно.

Но потом случилось еще миллион событий, и репортеры обо мне забыли. В этом городе пресса всегда стремится поджарить рыбу пожирнее.

В качестве первого шага наблюдательный совет решил заморозить мою лицензию на девяносто дней, чтобы я мог передать своих клиентов другим докторам и закрыть практику. У меня вдруг оказалось много свободного времени, и я совершенно не понимал, как им распорядиться. К этому моменту весна уступила место лету, и город накрыла жара.

Совет решил, что я вел себя неэтично и нарушил границы между доктором и пациентом, но виновным в непредупреждении меня не признали. Джули совершила самоубийство через год после того, как мы перестали встречаться, лечение, которое она получала, было признано правильным и необходимым. Сторона обвинения согласилась с этим решением, так что производство по иску в преступной небрежности было прекращено. Мою лицензию приостановили на три года, но других юридических обременений не выносили. На время приостановки лицензии мне разрешалось практиковать только в качестве ассистирующего врача. Я позвонил в офис Нью-Йоркского учебно-информационного центра снижения вреда и к концу июня начал работать неполный рабочий день в реабилитационной клинике в Хантс-Пойнте, в Бронксе.

Седьмого июля – в день рождения Джули – я встал рано. Небо за окном было похоже на бесконечную полосу голубой ваты. Я оделся, вышел на улицу и купил у ближайшего флориста букет из двадцати девяти тюльпанов.

Потом взял такси и в потоке из сотен других машин двинулся сквозь безмятежный утренний воздух по мосту в Куинс. Таксист проехал по Куинс-бульвар, потом по Пятьдесят восьмой улице и остановился у кладбища Голгофа. Я расплатился и постоял несколько минут перед воротами. Потом вошел на кладбище.

Пройдя по центральной аллее, я повернул налево к мавзолею Джонстонов. Шел мелкий дождик, и мои туфли оставляли темные раны в плоти травы. Тишину нарушали пронзительные крики одиноких птиц.

Могила у Джули была простая – небольшой камень с ее именем, датой рождения и датой смерти. Напротив стояла скамья. Я положил букет на надгробье и сел. Капельки дождя сверкали на цветах, как бриллианты.

Я достал из кармана письмо Сьюзан и положил рядом с могилой. Это был секрет Джули, и она имела право сохранить его. Я чиркнул зажигалкой и поднес пламя к конверту, а потом смотрел, как горит письмо, и думал о том, что Джош был прав. Некоторые давние истории не стоит выводить из темноты на солнечный свет, потому что они сразу завянут, как цветы. Их форма изменится, а смысл потеряется. Но всегда надо брать на себя ответственность за совершенные поступки, другого способа положить этим историям конец просто не существует. Вот о чем я забыл, когда бродил по городу с набитым книгами портфелем и выискивал призраков на чужих чердаках.

После кладбища я на такси вернулся в центр города. Дождь перестал. Ярко-синее небо было похоже на окно в другой мир. От реки поднимался пар. Я погулял немного по Центральному парку, разглядывал прохожих и думал о том, какие истории они скрывают. Эти загадочные и нерассказанные истории вибрировали в воздухе у них над головами. А потом, когда начало темнеть и я уже не мог заглянуть им в глаза, а их тени выросли до гигантских размеров, я ушел.

Есть многое на свете, друг Горацио…^[13]

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, наши дни

Фотографию, которую мне прислал Джош, я вставил в рамку и повесил на стене в клинике, где работаю уже два месяца. Почти все пациенты, которые ее замечают, спрашивают меня, кто на ней изображен. Я отвечаю, что это старое фото на память из Парижа, но я не помню имен, не помню истории этих людей, что, возможно, уже и не важно. А потом я предлагаю им внимательно рассмотреть фотографию, изучить внешность этих людей, их позы, выражения их лиц и самим придумать для них историю.

И незаметно для самих себя они начинают рассказывать собственные истории, которые до этого скрывались между пятнами тени и света.

Благодарности

Что ж, это было нелегко.

Первый вариант я написал, когда жил в Хемел-Хемпстеде, в двадцати четырех милях к северо-западу от Лондона. Результат меня не порадовал, и через год я начал работать над вторым уже в Рединге, графство Беркшир, куда я к тому времени переехал. Написал за три месяца, но продержал в компьютере еще года два. За это время я опубликовал две книги нон-фикшен и продолжал править «Книгу зеркал», которая изменила мою писательскую карьеру практически в одночасье, будучи переведена в сорока странах. Тогда у меня в голове крутилась куча идей, но именно сюжет «Дурной крови» засел в мозгу, как девятидюймовый гвоздь. Я чувствовал, что пока не сделаю самый лучший вариант, мне от этого гвоздя не избавиться. И я предпринял еще одну попытку летом две тысячи шестнадцатого года. Через десять месяцев роман был готов к сдаче.

Я благодарен моему агенту Марилии Сэввайдес; как всегда, ее советы были бесценны. Спасибо редактору Сесилии Гэйфорд, которая сразу поверила в мой замысел и помогла довести дело до конца. Прекрасным людям из «Серпентс тейл», которые не повесили меня за использование инфинитивов или за манеру начинать предложение с предлога. Спасибо вам, ребята. Я благодарен моему доброму другу Алистеру Иэну Блиту, он следил, чтобы я не надорвался, овладевая английским языком. И наконец, я благодарен моей жене Микаэле, она – главная (и возможно, единственная) причина, по которой я все еще не вернулся в кроличью нору.

1

По-английски стол – table, Авель – Abel. (Здесь и далее примечания переводчика.)

2

Ака́дия (фр. L’Acadie) – французская колония в Северной Америке, существовавшая в XVII–XVIII вв.

3

«Наездники свободы» (англ. Freedom Riders) – правозащитное общественное движение в США, основанное в 1960-х гг. Ставило своей задачей борьбу за гражданские права афроамериканского населения.

4

Отсылка к фильму «Выпускник» (1967). Режиссер Майк Николс.

5

Перевод М. Лозинского.

6

Уайльд О. Баллада Редингской тюрьмы. Перевод Т. Железняк.

7

Turner Classic Movies – круглосуточный телеканал, показывающий старые фильмы из фильмотеки, основанной Тедом Тёрнером.

8

Вулф В. Волны. Перевод Е. Суриц.

9

Коржик (Cookie Monster) – персонаж из сериала «Улица Сезам».

10

DGSE (Direction générale de sécurité extérieure) – Главное управление внешней безопасности.

11

Будь здоров! (фр.)

12

Папа, я дома! У нас гость! Все хорошо? (фр.)

13

Шекспир В. Гамлет. Перевод Н. Полевого.