Глава 14

Когда Тайхман проснулся, солнце уже ярко светило. Он еще немного повалялся в постели, а затем принялся читать полученные письма.

Хейне писал из Свинемюнде, что учится на артиллериста. В верхнем левом углу конверта он печатными буквами написал: «Санаторий доктора Бауэрфайнда». По его словам, это было лучшее, что ему довелось испытать во время службы в ВМС. Его шеф, лейтенант Бауэрфайнд, — классный мужик, у которого есть чему поучиться. Место, где располагается учебная школа, представляет собой настоящий оазис, просто райский сад. К сожалению, курс переподготовки рассчитан всего на три недели. В остальном же у него все по-прежнему. Письмо было адресовано Тайхману и Штолленбергу.

Прислал письмо и Бюлов. У него было все в порядке, он изучал архитектуру и спрашивал, когда Тайхман и Штолленберг смогут приехать в Гамбург.

Пришло также письмо из Тегернзее. Оно было написано женой Вегенера под его диктовку. Они всей семьей проводили отпуск на севере Баварии, и здесь им очень понравилось. Единственное, о чем сожалел Вегенер, было то, что он не мог поболтать с местными жителями о морском флоте. В Визее есть профилакторий для подводников, но он там никого не знает.

Не позавтракав, Тайхман пошел к банкиру и вернул платежную ведомость вместе с коробкой для денег. Кассир даже не заметил этого, он все еще спал. Тайхман отправился на стоянку подлодок.

Штаб флотилии выделил два гроба.

— А еще дешевле найти не могли? Эти того и гляди развалятся.

— Мы не погребальная контора.

Два писаря из штаба флотилии, которых Тайхман прихватил с собой, просто сбежали. Когда Тайхман открыл затворы торпедных аппаратов, они сказали:

— Нет, мы не сможем этого сделать.

Им не было еще и восемнадцати, и они выглядели так, как будто вот-вот извергнут наружу свой завтрак. Они принесли искренние извинения. Тайхман вывел их из торпедного отсека, закрыл аппараты и пошел в портовую контору позвонить. Главного врача флотилии нигде не было. Не смог он отыскать и главного административного офицера. Наконец, к телефону подошел помощник фармацевта и пообещал, что приедет через полчаса и принесет все, что нужно.

На обратном пути Тайхман встретил своего старого друга, Рамера. Он узнал его со спины: ни у кого не было такой походки, как у Рамера, а голова его казалась еще больше, поскольку он теперь не стригся коротко, а носил длинные волнистые волосы. Когда Рамер обернулся, Тайхман увидел, что тот отрастил солидное брюшко. Он поведал Тайхману, что теперь занимает должность помощника административного офицера флотилии. Выглядел он соответственно.

— Друг мой, я расту.

— Да уж вижу.

— Что ты этим хочешь сказать? Тебе надо послушать, как я говорю. Впрочем, ты ведь все равно не знаешь суахили.

— Да ладно, как ты живешь?

— Жаловаться не на что. Еда первоклассная, выпивка первоклассная. Должен признать, что на этой должности без выпивки не обойдешься. А женщин у меня — как песка на пляже.

— Ну и как ты с этим справляешься?

— И ты спрашиваешь об этом старину Рамера? Да я валяюсь и барахтаюсь в этом песке. Ха-ха.

— Это на тебя похоже.

— А как же.

— А сколько походов ты совершил?

— Пока ни одного. И не смотри на меня так. Я тоже вкалываю как проклятый. Бумаги, бумаги, да еще волокита. Ко всему прочему, я замещаю начальника отдела по выморочному имуществу, а ты и представить себе не можешь, что это за работа. Но ради тебя я закрою свою контору. Ужин за мной.

Тайхман рассказал, что ему нужно сделать, и Рамер предложил свою помощь. «Посмотрим, как ты запоешь, когда увидишь трупы в торпедном аппарате», — подумал Тайхман.

При виде трупов Рамера чуть не стошнило, но он не отказывался от своего обещания помочь, но сначала предложил подзаправиться, предпочтительно стаканчиком спиртного. Неплохая идея, подумал Тайхман, но сначала он предпочел бы что-нибудь съесть, ведь он еще сегодня не завтракал.

Тайхман угостил докеров сигаретами и взамен получил большую порцию картофельного супа. После этого они с Рамером распили бутылку шампанского. Идеальное сочетание, сказал Рамер, но умолчал, где он так быстро достал шампанское.

Когда они вернулись на подлодку, помощник фармацевта был уже там. Он принес небольшую пилу, несколько разных ножей и щипцы, а также огромный инструмент, напоминавший зубило.

— Опять та же самая история, — сказал он. — Сколько раз уже просили командиров подлодок не класть трупы в торпедные аппараты, ведь не им приходится их оттуда извлекать, и все без толку.

Тайхман сказал, чтобы он попридержал язык.

— Черт побери, — огрызнулся помощник фармацевта, — да я ничего не имею против вашего мертвого друга. Я хочу сказать только одно — это был ваш друг.

Они приступили к работе, почти не разговаривая. Рамер, вскрывавший аппарат, где покоился боцман, спросил:

— Ты далеко продвинулся?

— Черт бы его подрал, — сказал Тайхман и рассмеялся, да и что тут оставалось делать, если ему хотелось рыдать, как ребенку.

Чем дольше они работали, тем больше чертыхались; они ругались последними словами и с одобрением выслушивали критические замечания помощника фармацевта, который назвал все это мероприятие гигантским абортом. Проделав половину работы, они вымыли руки в ведре воды, чтобы снять с себя рубашки. Затем, по пояс голые, залезли в торпедные аппараты. Их тут же начало тошнить, но, проблевавшись несколько раз, они притерпелись к запаху, и через три часа аппараты были уже пустыми, хоть и не совсем чистыми.

После этого они отправились в бордель. Как мичманам, им разрешалось посещать офицерский бордель. Рамер рассказал, что там есть одна дамочка по имени Лa-Жон — дочь малайца и мулатки, а может, просто креолка. Как бы то ни было, она носит прозрачное лимонно-желтое платье, под которым ничего нет, волосы у нее черные как смоль, грудь подкрашена и…

— Хватит, — сказал Тайхман. — Такую мне и нужно.

— Черт, нас опередили, — рассердился Рамер, когда они вошли в бордель.

— Да, эта женщина знает, что такое шик, настоящий шик. А этот тип с ней — наш командир.

— Лютке?

— Да. Бывает же такое!

— Это плохо?

— Да нет, черт возьми, но лучше зайдем попозже.

Они вышли на улицу. Рамер почесал живот и сказал:

— Ты, наверное, большой оптимист. Она ведь к тому же очень дорогая, а мы всего лишь мичмана.

— Ей наплевать на звания. По крайней мере, мне так кажется.

— А что же ей нужно?

— Наверное, приятная внешность.

— Ну, я в это не верю. Об этом и речи быть не может. Ее интересуют только деньги, и больше ничего, — сказал Рамер и снова почесал живот, на этот раз сильнее.

— У тебя что, блохи?

— Да нет. Я вот что хотел спросить: у тебя есть деньги?

— Мне хватит, — сказал Тайхман, скосив глаза на Рамера.

— Можешь одолжить мне немного?

— Только не на Лa-Жон.

— Очень жаль, — вздохнул Рамер. — Но если ты прав и ей нужны не деньги, а что-нибудь другое, то я и без денег проведу с ней вечерок. Другому бы она отказала, но только не мне.

— О себе я такого сказать не могу. Мне определенно нужны деньги. Она на меня и не взглянет, если у меня карман будет пуст. Так что много я тебе дать не смогу. Ты понял?

Рамер закурил сигарету.

— Что ты напишешь его родителям?

— О том, что мы отрезали ему ногу, я писать не буду. Напишу, что он был убит на палубе и умер мгновенно. — Тайхман произнес эти слова быстрее, чем говорил всегда.

— А какую дату ты собираешься поставить? Мне это нужно знать, поскольку я отвечаю за начисление жалованья.

— Ту, что нужно. Не думаю, что его родители смогут увидеть боевой журнал нашей лодки. Если они не откроют гроб, все будет в порядке.

— Я не думаю, что они его откроют. Я бы… Слушай, кто это?

— Ага, глаза вылупил?

— Боже милостивый, какая походка!

— Это самый красивый мужчина во всем немецком флоте. Его превосходительство Эренфрид Бертольд князь фон Витгенберг-Вайсенштайн.

— Откуда ты его знаешь?

— Это наш старпом.

— А как мне к нему обращаться?

— Ну, не на суахили же.

Старпом и вправду шествовал как принц. На нем была великолепно подогнанная синяя форма из дорогой саржи; обветренную шею оттенял воротник шикарной белой рубашки, открытый таким образом, чтобы были видны волосы на груди. На ногах были белоснежные теннисные туфли, почти полностью прикрытые широкими штанинами брюк. В левой руке он держал фуражку, как оперные певцы обычно держат шляпу, а правой размахивал тростью. Но самым поразительным в его костюме были знаки отличия. На левой стороне груди не было ничего, зато на правой красовался вышитый золотом немецкий крест, а в верхней петлице кителя, словно маятник, раскачивался на красно-белой ленте Железный крест 2-го класса. Из нагрудного кармана торчал кончик белого шелкового носового платка, сложенного в форме веера.

— Никаких оваций, господа. Как я выгляжу, я знаю. Ну, как вы провели свою первую ночь?

— В серьезных занятиях, читал Эрнста Юнгера.

— Прекрасно, прекрасно. А теперь, если меня не подводит зрение, вы посетили одно достойное заведение?

— Да, неплохое местечко. Но ничего из этого не вышло. Вы знаете Лa-Жон?

— Не имел еще удовольствия познакомиться с этой выдающейся особой, но слышал о ней.

— Зато наш командир уже имеет это удовольствие.

— Неужели? Он уже получил его или только собирается? Я имею в виду…

— Еще собирается. Они пока беседуют.

— Ага… беседуют. — Старпом взял себя за подбородок и потер его. — У меня появилась идея — почему бы нам не пойти и не посмотреть на них?

— Лютке это не понравится, — сказал Рамер.

— Ну а каково ваше мнение? — спросил старпом.

— Тогда пошли быстрее, — предостерег Тайхман, — пока они не поднялись наверх.

И они помчались.

Во время своего ускоренного марша к борделю они случайно толкнули майора авиации, который как-то нерешительно двигался в том же направлении.

— Черт побери, господа, — крикнул он. — Где горит?

— Мы спешим в бордель, господин майор, — объяснил Тайхман.

Майор вздрогнул.

— Возмутительно! — крикнул он им вслед. — Вечно флотские нас обходят!

— Он был бы очень рад присоединиться к нам, — сказал Витгенберг. — У него такой несчастный вид.

Они пришли вовремя. Старпом направился прямо к Лa-Жон, учтиво раскланялся, пробормотал часть своего имени и сказал:

— Je suis trex heureux de vous connaitre, madame.^[9]

Ла-Жон кивнула. Старпом представил ей своих попутчиков. Тайхман впервые видел своего командира в такой растерянности. Лютке потерял дар речи и сидел, громко втягивая воздух крючковатым носом.

— Permettez, madame, que je m'installe a cote de vous?^[10] — спросил старпом и уселся рядом с ней.

— Mais j'avais oublie de vous presenter mon capitaine.^[11]

— Что он сказал?

— Он представил вас этой даме, господин капитан-лейтенант, — сказал Тайхман.

— Ну вы и наглец, Витгенберг, — произнес Лютке.

— Я не хотел оскорбить вас, господин капитан-лейтенант, — но если вам нужен переводчик…

— Мне не нужен переводчик.

— Mais votre prononciation est excellente,^[12] — обратилась к старпому Ла-Жон.

— Это один из моих подчиненных, — объяснил ей Лютке по-немецки.

— Ma bouche sait encore autre chose que de parler francais,^[13] — сказал старпом.

— Je veux bien le croire, ^[14] — улыбнулась Ла-Жон с видом львицы, которая еще не решила, какой кусок мяса сожрать первым.

— Что он сказал?

— Старпом сказал, что тоже умеет свистеть, господин капитан-лейтенант, — пояснил Тайхман.

— Что это означает? Чем он собирается свистеть?

— Ртом, конечно. А вы подумали — чем, господин капитан-лейтенант? — спросил Витгенберг.

Так продолжалось в течение часа. Лютке говорил по-немецки, старпом — по-французски, Тайхман переводил, а поскольку суахили никто не знал, Рамер только слушал. Лa-Жон наслаждалась беседой.

Они выпили немного вязкого мятного ликера, который заказала Ла-Жон, — он оживил беседу, и не только ее. Время от времени подходил тот самый майор ВВС и пил за их здоровье. Он был рад завести друзей в этом опасном месте и неоднократно провозглашал тост за военных моряков. Затем он возвращался к своему столику, за которым сидела дама приблизительно одного с ним возраста. Старпом заказал бутылку содовой.

— Le capitaine adhere a l'abstinence, madame,^[15] — пояснил он.

— Qu'est-ce que cela veut dire?^[16] — спросила Ла-Жон.

— Cela veut dire qu'il s'abstient.

— Что он сказал?

— Он сказал, что вы — сторонник воздержания, — пояснил Тайхман.

— От вас, Витгенберг, — произнес Лютке, — я этого не ожидал.

— De quoi s'abstient-il?^[17] — спросила Ла-Жон.

— Что она спросила?

— Она хочет знать, от чего вы воздерживаетесь, — пояснил Тайхман.

— Мадам, я не…

— De tout mal, madame,^[18] — сказал старпом.

— Alors qu'est-ce qu'il fait ici?^[19]

— Мадам, я пью с вами исключительно из вежливости.

— Voulez-vous que je lui demande, madame?^[20] — спросил старпом.

— S'il vous plait.^[21]

— Господин капитан-лейтенант, — сказал старпом, — мадам хочет знать, что вы здесь делаете.

Во второй раз командир растерялся. Затем он заорал на старпома:

— А что вы здесь делаете?

— Я намерен бросить свои усталые кости рядом с этой дамой.

— Бросить кости — ха!

— Qu'est-ce qu'il dit, votre capitaine?^[22] — спросила Лa-Жон.

— Il ne comprend pas que nous voulons nous reposer, madame.

— Что он сказал?

— Он сказал, что вы, господин капитан-лейтенант, не можете понять, почему мадам и старпом хотят отдохнуть.

— Отдохнуть — ха!

— Qu'est-ce qu'il dit, votre capitaine? — повторила вопрос Лa-Жон.

— Il est tres ardent, brullant, chaud…^[23]

— Je le vois,^[24] — произнесла Ла-Жон.

— Мадам, да он просто пьян.

— О, мне так не кажется, mon capitaine, — ответила Ла-Жон.

— Capitaine означает «капитан», — сказал Тайхман.

— Подумать только! — сказал Лютке, громко фыркнув.

— Я предлагаю бросить жребий, — сказал Тайхман.

— Пришло время тебе убраться отсюда, — огрызнулся Лютке.

— О нет. Я собираюсь провести здесь ночь.

— Я тоже.

— Qu'est-ce qu'il dit, votre capitaine? — спросила Ла-Жон.

— Il dit qu'il veut dormir, etant fatique, madame,^[25] — сказал старпом.

— Что он сказал?

— Старпом сказал, что вы устали и хотите спать, — перевел Тайхман.

— Bon soir, mon capitaine,^[26] — улыбнулась Ла-Жон.

— Что…

— Мадам желает вам приятного вечера и спокойной ночи, — перевел старпом.

Лютке пробормотал что-то вроде «гнусная компашка», взял свою фуражку и ушел. Он слегка покачивался; похоже, спиртное, которое он выпил, чтобы угодить Ла-Жон, не пошло ему впрок.

Такое решение, по-видимому, не очень понравилось Ла-Жон; она рассчитывала, что он займется одной из ее подруг.

— Господа, — произнес Витгенберг, — мы присутствуем при знаменательном моменте. Это, вероятно, единственный раз, когда нашему командиру пришлось отступить. Поднимем бокалы за его здоровье и честь.

К их столику снова подошел майор и попросил разрешения выпить за здоровье своего хорошего старого товарища из ВМС. Ему разрешили. Майор был на седьмом небе от счастья и так много пил за здоровье ВМС, что его пришлось увести от их стола.

— Пора бросать жребий, — предложил Тайхман.

— Не думаю, что такое важное дело можно доверить воле случая, — возразил Рамер. — В конце концов, идея прийти сюда принадлежит мне.

Однако его довод не показался убедительным.

— Мне кажется, — сказал старпом, — что жребий уже брошен.

Про себя Тайхман подумал, что он, по-видимому, прав, и мысль эта огорчила его, поскольку Ла-Жон выглядела весьма соблазнительно.

— Вы думаете, что все решилось, потому что нам удалось избавиться от командира, — сказал Рамер Витгенбергу. — Но я хочу повторить, что это предложение принадлежит мне, и никто, кроме…

— Верно, друг мой, и я буду вечно признателен вам за это чудесное предложение. Но что поделаешь, если дама предпочла меня?

И вдруг Ла-Жон, которая сидела молча и явно скучала, слушая этот диалог, открыла рот и сказала по-немецки:

— Господа, вы слышать, что я говорить немецкий совсем хорошо. Я выучить этот язык по моей профессии, n'est се pas, и я…

— И вы поняли, о чем мы только что говорили? — спросил старпом слегка встревоженным тоном.

— О, ето было ошшень приятно. Но сейщас выбирать я, или нет?

— Ну конечно, мадам, — согласился старпом уже более оживленно.

— Bien, я бы хотел этот мужчина.

Загорелая шея Витгенберга покраснела, лицо тоже налилось краской, а пальцы стали выбивать дробь по колену.

— О, не будьте offense,^[27] мой cheri, вы выглядеть очень привлекательно и очень charmant, и вы иметь много преимущества, вы говорить оччень хорошо французски и много-много другого — но он сильньее, compris?

— Force majeure, mon prince,^[28] — сказал Тайхман.

Она действительно была шлюхой, настоящей шлюхой, потому что ей это нравилось. Она стала шлюхой по призванию. И более того: она была из тех женщин, которые во всей своей телесной наготе сохраняли тайну, которую не мог разгадать ни один мужчина — по крайней мере, так полагал Тайхман. На ней, кроме маленьких наручных часов и ожерелья из красных кораллов, не было ничего. Тайхман обладал ее стройным и гибким телом танцовщицы. Ее бронзовая, отливающая золотом кожа на ощупь напоминала спелый персик. На ней не было пудры и ни единого волоска. Он обладал ее телом, но это было все, чем он обладал. И когда ему казалось, что она принадлежит ему полностью — были такие моменты, — она каким-то непостижимым образом снова ускользала от него. «Это, по-видимому, одна из ее профессиональных уловок», — подумал Тайхман. Так или иначе, уловка срабатывала, что заставляло его овладевать ею снова и снова, и все самые удивительные, дикие и восхитительные открытия, которые он делал в ней, были лишь частями некоего единого целого, остававшегося недостижимым. Ла-Жон всегда выходила победительницей, и чем чаще она отдавалась, тем очевиднее становилась ее победа. Но это была не одна и та же победа: Ла-Жон придавала ей разные формы.

Позже она сказала, что он может провести эту ночь с ней. Когда он оставил ее предложение без ответа, она спросила, принимал ли он все ее знаки отличия так же молча?

— Знаки отличия?

— То большой Железный крест.

— У тебя что, ничего получше не было? Орден за заслуги, например, или что-нибудь другое?

— О, за заслуги есть ошшень хорошо. Я буду давать тебе его, но только после много Железный крест, compris?

— Нет, я хочу орден за заслуги.

— Oui, но этот ночь такая длинная…

Затем случилась неприятность. Они лежали бок о бок, расслабленные и умиротворенные. Задавали друг другу ничего не значащие вопросы и давали на них ничего не значащие ответы, курили сигареты и пили коньяк. Затем женщина встала, чтобы освежить себя духами. Чтобы не ходить неуклюжей детской походкой, как ходят обнаженные босые женщины, ставя ногу на всю ступню, она шагала на цыпочках. И вдруг ей пришло в голову попросить у него фотографию. Но у Тайхмана не было с собой фото. Он искал в своем бумажнике, но тщетно. Единственная фотография была наклеена на платежную ведомость, а ее он отдать не мог. Этого она не понимала; ей нужна фотография, говорила она; это все, что ей от него нужно, он даже мог не платить деньги. Это позабавило Тайхмана; вот так форма оплаты — он предпочел бы заплатить деньгами. Наконец, он нашел одну групповую фотографию, снятую еще в учебном лагере. Она внимательно рассмотрела фото. Тыкала пальцем то в одного, то в другого, и на своем нелепом немецком делала замечания по поводу их половой зрелости. Затем ее длинный, острый, выкрашенный красным лаком ноготь уперся в добродушное, почти детское лицо, и Тайхмана начало трясти. Он сжал руками подушку и зарылся в нее лицом, тихо постанывая.

Сначала Ла-Жон вскричала «Моn Dieu!», но потом замолчала и положила ему руку на голову. Она сидела так и ждала, время от времени поглядывая на часы.

Когда он успокоился, она зажгла сигарету и, оторвав его голову за волосы от подушки, сунула сигарету ему в зубы. Теперь он не мог зарыться лицом в подушку. Лежа на боку, он сквозь сигаретный дым смотрел на два крутых холма, увенчанных наблюдательными вышками.

— Он давно умер?

— Нет.

— Его бросили в море?

— Нет. Часть его плавает недалеко от укрытия для подводных лодок, а часть заколочена в дурацком ящике.

— Я так жалею тебя и…

— Кто это тебя так гладко выбривает?

— Ты не имеешь много друзей, n'est pas?

— О да, да!

— Тогда ты не всегда один?

— Нет, нет. Я не один. Не сейчас. Нет…

Когда он ушел от нее утром, у него было приятное чувство пустоты и легкости в гениталиях и свежая голова. Ла-Рошель спала, когда он возвращался к себе в лагерь Прьен. Город был тихим и на вид немного смазанным; над ним повисла весенняя дымка, освежающая прохлада, и, если бы улицы не были такими грязными, он мог бы сойти за немецкий город. Но запах был другим. В нем было что-то дурманящее, как у мускуса; это был запах соли и морской гнили — едкий запах гниющих водорослей. Но он был приятен. Погруженный в свои мысли, Тайхман сначала почувствовал на лице холодное дуновение ветерка, а потом что-то маленькое и жесткое ударило его в грудь. Особой боли он не почувствовал. И только потом услышал выстрел.

Он бросился на землю. «Меня только задело», — твердил он самому себе. Он услышал шаги и стук собственного сердца у каменной мостовой. Камень был холодным как лед. Он лежал на мостовой, прижавшись к ней щекой, и видел, как от дыхания у него перед носом вздымается легкое облачко пыли. В какой-то момент Тайхман почувствовал досаду, что запачкал руки.

Подошли двое мужчин. Он лежал неподвижно. Они двигались легко, по-кошачьи. «Я безоружен, — подумал он. — У меня даже ножа нет. Притворюсь мертвым».

Один из мужчин стоял над ним. От него разило перегаром. Когда он наклонился и рыгнул, Тайхман понял, что это был абсент. Словно косой, пролетающей над самой землей, Тайхман ударил мужчину рукой по ногам и свалил его на землю. Он услышал звук металлического предмета, упавшего на мостовую. Мужчина произнес «merde»^[29] и что-то еще, чего Тайхман не понял. Тайхман дважды ударил его головой о мостовую. Затем он вскочил и побежал за вторым.

Мужчина бежал очень быстро. «Но я продержусь дольше», — решил Тайхман и припустил изо всех сил. Француз был маленьким и быстрым как борзая. Он спасал свою жизнь, и это придавало ему скорости. Тайхман забыл о своих ночных излишествах, у него сильно болел бок, хотя бежал он всего две-три минуты. К тому же он три месяца был заперт в стальной трубе. На бегу он понял, что заблудился; район был ему совершенно незнаком. Может быть, его заманивают в засаду. Расстояние между ними увеличилось. Он уже собирался было бросить преследование, но тут француз развернулся и пошел на него. Вероятно, он почувствовал себя достаточно сильным, чтобы напасть на преследователя. Тайхман резко остановился. Что-то холодное и липкое стекало по его спине. Он задержал дыхание и заметил дубинку в руке француза. На секунду он увидел его лицо, которое, казалось, состояло из одного страха. И с мыслью, что француз напуган еще больше, Тайхман бросился на него.

Француз увильнул в сторону раньше, чем Тайхман успел к нему подбежать. Когда он занес дубинку для удара, Тайхман перехватил его поднятую руку снизу. Это был простейший захват из дзюдо; дубинка упала на землю. Француз окаменел от ужаса. И тогда Тайхман врезал ему кулаком с такой силой, словно хотел разбить его лицо на мелкие кусочки.

— Достаточно, парень, а то от него ничего не останется. — Тайхман почувствовал, как его оттаскивают в сторону. — Извините, что здесь случилось?

— А, ночной патруль! Как хорошо, черт возьми, что вы оказались здесь!

— Так что же все-таки произошло?

— О, черт, я сожалею, — сказал Тайхман и перевел дух.

— Он бежал в нашу сторону, затем вдруг развернулся и…

— …И побежал на меня, — закончил Тайхман, — но до этого он успел меня ударить.

Патруль состоял из старшины и матроса первого класса. Тайхман рассказал им, что произошло. Они подняли француза с земли. Он выглядел так, будто упал в лужу из красных чернил, и им пришлось тащить его на себе.

Другой француз не шевелился. Он по-прежнему стоял на коленях, упершись головой в землю. «Совсем как Эш в туалете в сочельник», — подумал Тайхман. Мужчина был мертв.

Тайхман поднял свою фуражку. Револьвер лежал немного поодаль. Старшина поднял его. Он был немецкого производства, и в нем оставалось пять патронов.

— Некоторым везет, — сказал старшина.

Тайхман назвал ему свое имя, часть и теперешний адрес.

По пути в лагерь Прьен его охватил страх. Неожиданно и без видимой причины он ощутил приступ ужаса. Он не знал, откуда пришел этот страх и как от него избавиться. Все показалось довольно сложным, и он, прекратив ломать над этим голову, ускорил шаг, затем побежал. Он напрочь забыл о Ла-Жон.

Стоя под душем, он рассматривал темное пятно под правым соском. Он еще растирал его, когда за ним пришли.

— Быстро одевайся, и идем с нами. Это очень важно.

Они были очень взволнованы.

— Гнусное дело. Тебе невероятно повезло.

— Может, у меня просто кулаки покруче?

— Это уж как посмотреть.

— Ну, я смотрю на это так, — произнес Тайхман не слишком уверенно. Машина остановилась перед комендатурой.

— Как бы то ни было, радуйся, что ты еще жив, — сказал лейтенант и вышел из машины.

— Я и радуюсь, — ответил Тайхман.

Последним из машины вышел сержант техслужбы, который сидел рядом с водителем. Его привели в комнату, где на столе сидели армейский капитан и офицер медицинской службы ВМС, оба бледные и встревоженные. Офицер-медик выглядел более спокойным, чем капитан.

— Вы завтракали? — спросил капитан.

— Нет, — ответил Тайхман.

— Тогда вам будет легче, — сказал офицер-медик и повел Тайхмана, за которым последовали армейский капитан, лейтенант ВМС и сержант-техник, в соседнюю комнату.

— Вы знаете кого-нибудь из этих людей? — спросил лейтенант. — Посмотрите внимательно. Вы должны их знать. Они развлекались в том же заведении, что и вы, в одно и то же время.

— Правда, ушли они пораньше, — добавил офицер-медик.

— И надо же было этому случиться во время моего дежурства! — воскликнул лейтенант.

— Это отвратительно, — добавил офицер-медик.

Капитан грыз ногти и молчал.

Тайхман не узнал никого.

— Посмотрите внимательно. Вы должны их знать, — нетерпеливо произнес лейтенант.

— Такое коричневое месиво дает кислота, — заметил сержант-техник. — Да, их, должно быть, облили кислотой.

— Сейчас я вытащу у них изо рта гениталии, — сказал офицер-медик.

— Но потом вам придется вставить их обратно, — произнес капитан. — Их ведь еще не сфотографировали.

Это не сделало трупы более узнаваемыми. Только отверстие, которое раньше было ртом с губами, языком и зубами, стало больше. Были и другие отверстия на неровных черных шарах, но самым большим отверстием был бывший рот.

Все они выглядели одинаково и ужасно воняли. В самом маленьком трупе еще оставалось немного крови, и он не успел почернеть. У другого были мозоли; косой луч солнечного света падал прямо на них.

— Должно быть, пожилой человек. Где их мундиры? — спросил Тайхман.

— Пропали, — сказал лейтенант.

— Как в воду канули, — поддержал сержант-техник. Его слова прозвучали так, будто он получал от них удовольствие.

Все взглянули на Тайхмана. Он осмотрел по очереди каждый из трех трупов. Он слышал, как кто-то зажег сигарету за его спиной. «Должно быть, водитель», — подумал он. С улицы послышался визг шин — наверное, какая-то машина резко повернула. Сержант-техник медленно прошагал к окну, и Тайхман услышал, как он сказал:

— Этому парню повезло.

Он медленно ходил вокруг трупов, рассматривая их с разных сторон. Кое-где оставались клочки волос, и в конце концов он узнал волосы Рамера. Они были на самом маленьком трупе, который лучше всех сохранился. Он был совершенно уверен, что это волосы Рамера, поскольку они были длинными, только цвета стали черного, словно запекшаяся кровь.

— Ну, по крайней мере, этого опознали, — вздохнул с облегчением сержант-техник.

— Позвоните в отель Шепке, — сказал Тайхман, — и спросите, там ли лейтенант князь фон Витгенберг.

— Кто-кто?

— Витгенберг. Князь фон Витгенберг.

— Зачем мне ему звонить?

— Черт, да вам не придется с ним разговаривать; просто спросите, там ли он или нет. И ради бога, не делайте из этого проблему.

— Я не выполняю приказы какого-то мичмана.

— Тогда я сделаю это сам.

— Сходите и позвоните, — приказал лейтенант сержанту, продолжавшему ворчать. Сержант вышел в соседнюю комнату, и они услышали, как он разговаривает по телефону.

— Он тоже был там? — спросил офицер-медик.

— Да, но я не знаю, когда он ушел. Можно я открою окно?

— Конечно, — разрешил капитан.

Сержант-техник выглянул из-за двери и сказал:

— Князь сам подойдет к телефону, а я не знаю, как к нему обратиться. Подскажите мне, пожалуйста. — Он был совершенно растерян.

— Обратитесь к нему «господин», — посоветовал Тайхман.

Сержант вернулся к телефону. Было слышно, как он говорит на верхненемецком — сам он был из пфальцграфства, — и при других обстоятельствах все бы весело посмеялись. Положив трубку, он вернулся в комнату, явно успокоившись и почесывая пальцами-сосисками свое пузо.

— Этот князь — очень приятный человек, — сказал он Тайхману. — Приятный и такой вежливый. Вы давно его знаете?

— Кто это сделал? — спросил Тайхман, поразившись тому, как громко прозвучал его голос.

— Французы, конечно. Кто же еще! — ответил офицер-медик, пожимая плечами.

— Свиньи! — произнес Тайхман еще более громким голосом. — Только так они воевать и умеют. А я-то думал, что они подписали перемирие. Нападать ночью, сзади, выпив перед этим для храбрости, — псы шелудивые. Рамер был моим другом…

— Да, это печально, — сказал капитан.

— Свиньи, грязные свиньи! А что им за это будет?

— Все, что мы можем сделать, — это расстрелять их, — сказал сержант-техник.

— Если, конечно, поймаем, — добавил лейтенант.

— С них нужно живьем сдирать кожу, по дюйму в день. А когда они будут терять сознание, дожидаться, пока придут в себя и…

— Хотите сигарету?

— Черт… и продолжать сдирать дальше. Или варить их заживо, а когда начнут загибаться, выключать огонь…

— Так вы хотите сигарету?

— Нет, спасибо. Послушайте, что я скажу. — Он схватил капитана за пуговицу мундира. — Не убивайте их сразу, обещайте мне это. Это было бы неправильно… чертовы убийцы. Они не солдаты, они убийцы. Они…

— Да, это ужасно, — согласился капитан, пытаясь освободиться.

— Где этот француз? Где тот француз, который напал на меня? Отдайте его мне. Я разберусь с ним сам, понятно? Никто его у меня не отнимет. Где он? Никакой суд не должен им заниматься, он мой, я…

— Успокойся, сынок. Передохни, — сказал офицер-медик. Он положил руку на плечо Тайхмана, освободив таким образом капитана, который вздохнул с облегчением.

Тайхман покинул комендатуру. Все вокруг напоминало вату. Его ноги ступали по вате, он сам был точно ватный, а его горло было забито огромным ватным тампоном, который мешал ему дышать. Он не мог ни о чем думать и был поражен, когда оказался в лагере Прьен, с ног до головы покрытый потом. Он пошел в душевую. Вода все еще бежала. Когда он через небольшое время вышел из душевой, услышал позади насмешливые высказывания:

— Гляди-ка, как нагрузился.

— Средь бела дня.

— Залез в душ в верхней одежде.

— Эх, мне бы так наклюкаться когда-нибудь!

Ла-Жон была расстреляна спустя четыре дня. Она и другие девушки в борделе подгадывали так, чтобы клиенты покидали их с определенными интервалами, — так убийцам было меньше возни. Первой жертвой стал майор ВВС, — это был его тот труп с мозолями. Его потребности были быстро удовлетворены. Следующим стал Рамер, а третьим — инженер-механик с подводной лодки; девицы особенно интересовались подводниками. Тайхман должен был стать последним. Лютке и старпому повезло. Разозленный отказом Ла-Жон, Витгенберг вернулся в отель Шепке и напился. Лютке же так нагрузился в борделе, что едва смог добраться до своей койки. Две другие шлюхи и француз, которого поймал Тайхман, также были расстреляны.

Тайхман был разъярен, когда услышал, что Ла-Жон отделалась расстрелом. Чтобы охладить свою ярость, Тайхман принялся пить. Он пил несколько дней подряд, всегда ухитряясь найти нескольких собутыльников. Но Штолленберга больше не было, и спиртное не помогало. А затем пришло письмо, которое его спасло.

В верховьях реки Майн люди в форме ВМС были в диковинку, и морского офицера могли принять за начальника железнодорожной станции или полицейского.

Началось это еще в Мюнхене. На главном вокзале полковник альпийских стрелков обратился к нему с вопросом о поездах на Лейпциг, а когда понял свою ошибку, то сказал:

— О, прошу прощения, товарищ.

Тайхмана предупредили об этом заранее. Это была их любимая шутка в Морской академии. И он не обижался, лишь бы не попросили поднести чемоданы. Он отправился на станцию Хольцкирхен. Кондуктор предоставил ему купе второго класса, сказав, что офицеры, а уж капитаны само собой, имеют право путешествовать вторым классом — так он расшифровал две звездочки на погонах Тайхмана (его недавно повысили в звании до старшего мичмана). Тайхман не стал его разубеждать; он был не против обитого тканью сиденья. «Если сюда не зайдет адмирал, — думал он, — я вполне могу проехаться во втором классе».

Он сошел в Тергензее и отправился на речную станцию. Начальник приподнял фуражку и сказал:

— Хайль Гитлер, капитан.

Тайхман ответил:

— Хайль, дружище моряк.

В ожидании отправления он решил, что нет причин огорчаться по поводу того, как его приняла Бавария: менее чем за два часа он из железнодорожного служащего превратился в капитана. Тайхман решил выкурить по этому поводу сигару. У него оставалась еще одна трофейная черная бразильская сигара. Выпуская облачка дыма, он подумал, что мог бы, конечно, поехать в Руан или Биарриц, но уже устал от одиночества, от одних и тех же лиц, от игры в настольный теннис и купания, и от того, что всегда приходилось напиваться, прежде чем решиться переспать с французской девицей. «Правильно, что я приехал сюда, — сказал он себе, — ты не навязываешься, тебя пригласили, отказ был бы воспринят как грубость. И пейзаж довольно милый — даже озеро есть».

Был вечер. Горы купались в лучах заходящего солнца, озарявшего их вершины пурпурно-золотым пламенем. Горы стояли как монархи, а озеро, спокойное и голубое, лежало у их ног. В заливе два белых остроконечных треугольника — паруса — покоились на поверхности в вечерней тиши.

Тайхман видел все. И когда их корабль был уже в центре озера, зазвонили колокола Тегернзее, Визее и Роттах-Эгерна, приветствуя воскресенье. Но, услышав их звон, Тайхман сказал:

— Все это — холодный кофе.

Он еще раз произнес эти слова, чтобы развеять всякие сомнения. «Все это… чистое надувательство, — заметил он про себя и посильнее затянулся сигарой, — это всего лишь озеро и горы с необычными световыми эффектами, и ничего другого, и это мало поможет тебе и совсем не поможет твоим погибшим товарищам, черт побери». Он сплюнул в озеро и выкинул сигару.

Когда их кораблик пришвартовался у Визее, солнце зашло, монархи вновь стали горами, холодными, мрачными и чужими, а колокола замолчали. Тьма опустилась быстро.

Общежитие подводников в Визее было переполнено — ни одной свободной комнаты. В Тегернзее и Роттах-Эгерне еще оставалось несколько свободных комнат для моряков, но управляющий сказал ему, что, к сожалению, моряков там сейчас нет.

В Тегернзее Тайхман получил хорошую комнату с видом на озеро в одном из немногих отелей, в которых имели право селиться штатские. Он разузнал, где находится Ридерштейнштрассе, и отправился спать.

Он пытался заснуть, но сон не приходил. Кровать была слишком короткой и слишком мягкой. Рано утром он сел у окна и стал наблюдать за паромом. Пристань находилась всего лишь в нескольких метрах от отеля. Когда пробило шесть, появился паром. На нем не было ни единого пассажира, да и на пристани — ни души; и вообще на всем озере не было видно никаких других судов. Тем не менее лодочник дал два громких гудка — один длинный и один короткий — и подошел к пристани. Потом он просигналил еще раз и медленно двинулся в направлении Визее. Позже, вернувшись из своего одиночного плавания по озеру, он снова прогудел, как будто путь к пристани преграждали ему не менее десятка пароходов. И снова, отходя от нее, дал три гудка — один длинный и два коротких, — хотя на его борт так никто и не поднялся. После семи появилась первая пассажирка — крестьянка, которая удостоилась такого же воинственного приветствия, что и Тайхман.

Тайхман умылся и побрился, затем он облачился в свежевычищенный мундир и покинул отель. В магазине канцтоваров он купил газету «Deutsche Allgemeine Zeitung», детектив и немного писчей бумаги. Газета была двухдневной давности, а книга сброшюрована так, что любое неловкое движение оставляло у тебя в руках пачку разрозненных листков. Писчая бумага больше походила на туалетную. Но Тайхман был доволен, что сегодня, в воскресенье, ему удалось достать хоть что-нибудь.

Затем он отправился на завтрак. У него было место у окна с видом на озеро, но завтрак оказался плохим; кофе напомнил ему о самых мрачных днях в учебном лагере. Однако столик был застелен скатертью, когда-то белой, а дружелюбная официантка, узнав, что Тайхман не женат и не баварец, смогла объясниться с ним на верхненемецком. Она говорила на нем с легким акцентом, как ему показалось, специально рассчитанным на то, чтобы привлечь побольше туристов, — и это было в ней самое приятное.

После завтрака он черкнул карандашом несколько строк Хейне и Бюлову, поскольку кончик пера его ручки застревал в бумаге. Он должен был прибыть к Вегенерам к обеду, но опоздал на несколько минут — недооценил расстояние, и какое-то время ушло на поиски цветочного магазина.

Приветствия прошли гладко. Вегенеры приобрели пса, и Тайхман тут же с ним подружился. Затем был обед, а после обеда ему показали ребенка. Тайхман не мог определить, на кого он был похож, для него все дети выглядели одинаково, но вслух он этого говорить не стал. Он сказал, что ребенок очарователен.

— Но я вижу, что вам больше понравилась собака, — заметила фрау Вегенер. Ее мужу изготовили протезы рук, которыми он овладел в совершенстве и мог вставить в рот трубку, хотя набивать ее приходилось жене или горничной.

После обеда Тайхман рассказал о своей службе на подлодке. Вегенер задавал много вопросов, на которые Тайхман пытался дать точные и исчерпывающие ответы. На это ушло время, а поскольку беседа была чисто технической, фрау Вегенер оставалось только слушать. Тема была исчерпана, и за ужином подали вино и шампанское. Тайхман чувствовал себя скованно, поскольку теперь фрау Вегенер присоединилась к разговору, и к тому же слегка перебрала. Она говорила быстро и оживленно, и в ее ответах мужу то и дело проскакивали нотки раздражения. В полночь Тайхман собрался уходить. Фрау Вегенер проводила его до садовой калитки. Он был рад, что и пес оказался там. Когда она протянула ему на прощание руку, пес оказался между ними; Тайхман нагнулся и потрепал его. Ему пришлось держать фуражку в левой руке. Фрау Вегенер позвала пса, хотя тот уже и так сидел у ее ног. Затем она отправилась к дому, а пес побежал за ней.

Тайхман шел по Ридерштейнштрассе, с особым удовольствием размахивая фуражкой. Вернувшись в отель, он сразу же лег спать. Ровно в шесть утра из Роттах-Эгерна прибыл паром.

После полудня они отправились в плавание под парусом. Вегенер уселся на баке, а его жена и Тайхман разместились с подветренной стороны. Какое-то время они сидели друг напротив друга. Тайхман почувствовал себя маленьким мальчиком, делающим первые анатомические открытия. Он посмотрел на Вегенера.

Вегенер наслаждался прогулкой, даже не имея глаз. Он как будто видел все своим носом. Он вертел головой в разные стороны, а жена называла ему деревни и горы.

— Они, должно быть, очень красивы, — сказал Вегенер.

Однажды их курс пересек ял. Фрау Вегенер спросила:

— У кого преимущество?

— У них, — ответил Тайхман.

— Это не «преимущество», — поправил Вегенер. — Это право движения.

— Мне никогда этого не выучить, — вздохнула его жена.

За обедом Тайхман довольно много выпил. Вегенер рассказывал забавные истории о том, как учился на мичмана. Фрау Вегенер была очень оживленна и пила угрожающе много. С каждым выпитым ею бокалом Тайхман чувствовал себя все более неуютно и боялся, что она выйдет за рамки своей роли, и изо всех сил старался удержать разговор на нейтральных темах. Ему очень жаль, сказал он, что он не проходил мичманскую подготовку в мирное время. Это должно быть очень здорово, а ходить на учебной шхуне — отличный шанс увидеть мир. Но все равно, сказал он, ему нравилась жизнь в учебном лагере — это были беззаботные дни; никакой ответственности; голова пока еще полна радужных надежд, то есть он имел в виду…

— Но согласитесь, что жесткая система обучения выбивает из головы всякие глупые идеи, правда?

— Ты, Эдит, всегда жалела ребят, учившихся в Денхольме.

— Почему ты так думаешь?

— Она сейчас это не признает, но тогда называла меня надсмотрщиком над рабами, потому что я заставлял вас немного попотеть.

Тайхман, не таясь, посмотрел на часы.

— Некоторые мальчики из вашей роты были довольно хрупкими.

— Хрупкие были в третьем взводе. Мы на них сильно не давили, — сказал Вегенер.

— Зато отыгрывались на нас, — заключил Тайхман, чувствуя, что ему надо хоть что-то сказать.

— Если плох первый взвод, то плоха и вся рота.

— Так что, как видите, был человек, который вас жалел, — сказала фрау Вегенер. — А ведь это помогает жить, правда?

Разговор какое-то время вертелся вокруг этой темы.

Она сама это начала, думал Тайхман; сама завела этот разговор. Нет, это началось с того, что она появилась в новом платье. Конечно, ничего плохого в этом платье нет, кроме того, что оно очень красиво. Впрочем, на ней любое платье выглядит красивым. И все-таки она сильно облегчила бы ему жизнь, если бы не надевала его. И ей совсем не стоило так скрещивать ножки. И кроме того, она пьяна…

Но фрау Вегенер не была пьяной. Когда Тайхман отказался наполнить ее бокал, она встала. Прежде чем покинуть комнату, посмотрела ему в глаза, а потом сказала мужу:

— Я бы хотела, чтобы ты сейчас пошел вместе со мной.

— Да, уже поздно, — согласился Вегенер.

Он встал и последовал за ней, вытянув вперед искусственные руки, чтобы не наткнуться на дверь.

— Спасибо, мой муж сам сможет найти дорогу, — запротестовала она, когда Тайхман попытался ему помочь, и, произнося это, она смотрела на своего слепого мужа с таким выражением, что Тайхман сразу понял, что надо уходить. У двери она оглянулась и сказала: — Спокойной ночи, господин Тайхман. — А глаза ее смеялись над ним.

— До свидания, до завтра, — сказал Вегенер.

«Итак, она пьяна. Это случается. Но какая же она сука!

И я ее возьму. Черт с ним, пусть будет, что будет. В любом случае, я сильнее ее. И пока буду делать это, ни о чем не буду думать. Так и надо поступать. Наноси удары, не важно, кому они достанутся. Даже если и сам получишь несколько ударов в ответ. Это цена, которую ты платишь. Самое важное, кто ударит последним. К черту весь этот моральный балласт. Выбрось его за борт. Если не сделаешь этого, ты проиграл. Я возьму ее, я возьму жену калеки, черт побери. Я…»

Он бормотал эту ерунду всю дорогу в свой отель.

А наутро уехал. Он написал записку, в которой сообщал, что получил телеграмму с приказом вернуться на службу. Он послал коридорного с этой запиской на Ридерштейнштрассе с инструкцией купить по дороге цветы, двадцать четыре цветка, не важно каких, но их должно быть двадцать четыре, и все они должны быть красными. Он сможет только понюхать их, подумал он.

Эта мысль не покидала его сознания. И вдруг она повергла его в ярость, но догонять коридорного было уже поздно.

В полдень Тайхман пришел на станцию. Он не козырнул армейскому капитану, огрызнулся, когда тот потребовал у него объяснений, и капитан записал его фамилию. Около станции он чуть не сшиб с ног важного нацистского функционера, но тот лишь выругался.

Когда Тайхман вышел на перрон, поезд уже стоял. Платформа была полна людей, пытавшихся влезть в вагоны.

— Я знала, что ты уедешь, — даже до того, как получила записку.

Когда поезд тронулся, она сказала:

— Не приезжай больше никогда, пожалуйста. Никогда больше, пожалуйста… — И пробежала несколько шагов за поездом.