Глава 13

Церковь Сент-Эндрю в Корсторфине имела форму старинного, покрытого лиственным орнаментом брига со сводчатыми окнами, укрепленными средниками; ее в семнадцатом веке поставили на холме вышедшие на покой моряки. Надгробия церковного кладбища, где теперь покоился профессор Смитон, украшали суда с парусами, якорями, компасами и секстантами, единственный шпиль венчало какое-то воронье гнездо, а его, в свою очередь, золотой флюгер в форме полностью оснащенной шхуны. Когда Гроувс около десяти часов шагал навстречу гонимым ветром листьям в маленькую церковь, флюгер на резком ветру скрипел и надувал паруса, а заупокойная служба по морякам с «Бен-Невиса», потерпевшего кораблекрушение у Бервика около тридцати лет назад, стоившее жизни половине команды, шла полным ходом.

Он в нетерпении сел на неудобную скамейку в заднем ряду. Инспектор был еще не готов изложить начальству свои растущие подозрения относительно Эвелины, подавление на следствие усиливалось, и это вполне могло толкнуть его за пределы благоразумия, если бы не два обстоятельства: расследование самого шерифа не дало никаких результатов (даже генеральный прокурор заметил, что это тайна, «какой город не видывал со времен колдуна майора Вейра»^[22]), a Восковой Человек по-прежнему воздерживался от какого-либо вмешательства и во всеуслышание выражал уверенность в способностях своего коллеги. Гроувс пытался убедить самого себя, что это скорее хорошо, чем плохо, и снова и снова вспоминал мудрость волынщика Макнэба. «Штука в том, — сказал как-то проницательный старик, — что кубок с ядом иногда может оказаться чашей святого Грааля».

Гроувс подвинулся, и скамейка скрипнула, как дверь, ведущая в склеп. Паства состояла из переживших кораблекрушение моряков и просоленных вдов, добросовестно бормочущих молитвы в соответствии с этапами бесконечной службы, которую вел толстый священник с тонким голосом. Беспокойно блуждая по сводчатому потолку, взгляд Гроувса вдруг наткнулся на весьма цветистую фреску с изображением кипящего моря и грозовых облаков, из которых выступала гигантская рука (подпись — «Jehovah»), вытаскивавшая гибнущие суда из пасти огромного черного дракона (подпись — «Persecutio»).

Persecutio. Гроувс уже велел констеблям главного управления порыться в Библии и католических требниках в поисках слов «innocentium persecutor» (паписты по-прежнему использовали во время своей литургии язык римлян, а Эвелина была из них) и теперь подумал: может, это не просто совпадение — ведь профессор Смитон когда-то был священником этого небольшого прихода с его ужасным драконом. Значит, не исключено, что и убийца ходил сюда? Был прихожанином? Сиживал на этой самой скамейке?

Это были воды, в которые Гроувс никогда не думал пускаться. Хотя его убеждение в причастности Эвелины к делу росло, он все еще не мог совместить жестокие убийства с такой хрупкой представительницей слабого пола. Инспектору никак из давалось ясное суждение о женщинах: с одной стороны, он считал их неким святилищем, сила которого состояла именно в хрупкости; с другой стороны, ему приходилось сталкиваться с таким невероятным женским коварством и порочностью («БУКЕТЫ ЛАВАНДЫ», «ЦВЕТЕНИЕ НА УЛИЦЕ ВЯЗОВ», «ВЕСЕЛАЯ МОЛЛИ ПОКАЗЫВАЕТ СВОЕ ИСТИННОЕ ЛИЦО»), что удивляться их способностям было бы легкомысленно. «Эти изящные маленькие создания вышли из ребра Адама, — как-то напомнил ему волынщик Макнэб, — и, как правило, бьют мужчину именно туда, где у него не хватает этого самого ребра». А представить себе Эвелину конструкцией из ребер, — казалось, она сделана исключительно из костей, — для Гроувса не составляло никакого труда.

Но дракон? Дикий зверь? Гроувс все еще пытался установить наличие порочности. Если бы Эвелина была замечена в занятиях проституцией или мелких кражах, то, учитывая несколько вспышек первобытного гнева, свидетелем которых он стал, инспектор бы решил, что она способна на все. Но ответа из архива пока не было. Он поручил Принглу круглосуточно следить за ней, констеблям — изучать полицейские отчеты, а сам с телеграфа на Норт-бридж отправил телеграмму в Ирландию, запрашивая подробную информацию об образовании, полученном ею у сестер монастыря Святого Людовика.

Он мечтал о мощном рывке, божественной руке, которая вытащила бы его из пасти его же собственного дракона-гонителя. Снова и снова рисовал он себе, как при помощи исключительной настойчивости, сверхъестественного внимания к деталям найдет последнюю решающую улику, и представлял себе момент торжества справедливости, когда положит тяжелую руку на ее трясущееся плечо, объявит, что она арестована, и отведет ее в какую-нибудь душную камеру или отправит на более обстоятельную экзекуцию. Все стоявшее на пути к этому было теперь досадным препятствием, и, обозревая ряды похожих на дыни старых седых голов над скамейками, он думал, что было бы, если раскроить их дубинкой.

Наконец священник поднялся для торжественного благословения, и регент призвал паству исполнить гимн. Когда Гроувс выскользнул из церкви за ушедшим домой пастором, участники панихиды топили горе в бодрящем восславлении доблести моряков:

«Священник, даже не снявший облачения, показался мне странным — это был краснолицый джентльмен с пристрастием к жирным булочкам, которые его супруга постоянно мне предлагала, как будто они прямо от Бога, но я пришел туда не ради желудка. Он хотел понравиться, что для меня слишком уж просто, но при этом что-то скрывал. Кроме того, в соседних комнатах орали и галдели его внуки; эти маленькие бесенята, судя по всему, понятия не имели о дисциплине, но таковы уж наши времена, что даже представители духовного сословия не выполняют своих обязанностей».

— Вы уверены, что не хотите булочки?

— Благодарю вас, ваше преподобие, нет.

— Просто прекрасные булочки.

Гроувс откашлялся.

— Вы, кажется, говорили о профессоре Смитоне.

— Конечно, — разочарованно сказал священник. — Да, он действительно был человеком, как я говорю, особых убеждений. Но вы поймете, что мне трудно отзываться плохо об уважаемом предшественнике, особенно неделю спустя после его кончины.

Он посмотрел на Гроувса, ответившего ему недружелюбным взглядом.

— Он был крайне консервативен, да будет мне позволено так выразиться. — Священник запнулся. — Из тех людей, кто всегда в восторге от своих решений, и тем не менее… несколько старомоден, если вы понимаете, что я имею в виду.

Гроувс кивнул, хотя, по правде сказать, был не вполне уверен, что уловил мысль.

— Может быть, гонитель невинных?

— Было бы некоторым преувеличением называть его так. Профессор Смитон был человеком, который полагал, что суровые времена требуют суровых людей. Он жил во времена Раскола,^[24] понимаете, и пытался как-то осмыслить разнообразные научные открытия. Его верования, все, что ему было дорого, атаковали, и несложно понять, что он развил определенную… ортодоксальность.

— Так вы хотите сказать, что не разделяете его убеждений?

— Ну, — священник едва слышно хихикнул, — эра Просвещения насчитывает уже более ста лет…

Гроувс смотрел на него.

— И… и Церковь приняла взгляды, повлиявшие на жизнеспособность определенных богословских систем. Невозможно верить, например, что люди рождаются в мир неисправимо порочными. Это возмущает разум. Но при всем том вы поймете, что можно не одобрять подобную ошибочную философию и в то же время восхищаться таким человеком, как Смитон. Именно его непреклонностью.

«Похоже, он хотел сказать, что нисколько не уважает покойного профессора, но так трусливо, что лучше бы уж поговорить с самим ужасным покойником, которым, судя по всем свидетельствам, не боялся резких слов».

— Вы когда-нибудь слышали о фонарщике? — спросил Гроувс.

— Фонарщике?

— Или о связях Смитона с кем-либо из представителей этой профессии?

— Кажется, нет, — сказал священник. — Но мое общение с профессором Смитоном было минимальным, вы понимаете, оно ограничивалось несколькими днями, когда я принимал у него приход, да потом пара случайных встреч.

В комнату стрелой влетел один из внуков священника и забегал по кругу, захлебываясь от смеха и хлопая руками по стенам.

— Только не трубу, Билли! — крикнул священник, обеспокоившись за судьбу стоявшего на буфете сверкающего латунного предмета. — Только не трубу… только не… не надо, малыш, не надо!

Мальчишка выбежал из комнаты, визжа и булькая, а священник откинулся и засмеялся с видимым восхищением.

— Сколько энергии, — поражался он. — Воистину достойно изумления. — Он как бы извиняясь посмотрел на Гроувса. — Но эта подзорная труба, понимаете, принадлежала сэру Френсису Дрейку.

И снова робко хихикнул, приглашая хоть как-то разделить его восторг. Но Гроувс лишь что-то промычал в ответ.

— Вы знали о связях Смитона с другими убитыми? — спросил он затем.

Священник подумал.

— Как сказать? Немного. Профессор Смитон… да, кажется, у него были важные связи.

— Вот как? И какие же?

— Может быть, вы слышали о Зеркальном обществе, инспектор?

Гроувс помедлил, соображая, нужно ли это знать.

— Торговая ассоциация?

— Не совсем. Это била небольшая группа люден разного рода занятии; они встречались каждый месяц или около того, тайно.

— С какой целью?

— Чтобы понять это, необходимо знать историю, благодаря которой появилось название общества, — объяснил священник. — Вам приходилось слышать о некоем Енохе Резерфорде, священнике из Селкерка?

— Нет.

— Этот человек пережил, если угодно, кризис веры, посмотрев на себя в зеркало. — Священник натужно засмеялся, но, видя выжидательный взгляд Гроувса и понимая, что обязан теперь дать дальнейшие разъяснения, сложил руки домиком и заставил себя продолжить с максимальной убедительностью: — Каждое утро, понимаете, он брился перед маленьким зеркалом в ванной, затем отправлялся на кухню завтракать. И вот однажды он задумался: а что, если одновременно с ним завтракает и его отражение? Отражение, которое он уже не видел, вот какая штука, отражение в зеркале. Далее, отправившись по делам, он подумал: а что, если и его зеркальный образ делает то же самое где-нибудь в лабиринтах зеркального мира? Ступив тем утром на кафедру, он был рассеянным и апатичным — так его потрясла мысль о том, что где-нибудь в зазеркальном царстве его отражение тоже ведет службу.

Гроувс с сомнением нахмурился, и священник решил хихикнуть.

— Странная история, без сомнения. Но понимаете, столкнувшись с трудами известных философов и ученых, он дал трещину. Начал сомневаться в своем нраве быть личностью, утратил веру в себя — ему казалось, что зеркальное мироздание имеет такое же право на существование, как и мир, в котором он воображал, что жил. Ибо почему же, спрашивал он своих прихожан, мы полагаем, что невидимое нам отражение не существует? Если это так, то существуем ли мы сами, когда нас не видят? А поскольку мы воспринимаем объекты в зеркале глазами, то нельзя ли утверждать, что зеркало тоже обладает способностью восприятия?

На этом месте священник замолк, смущенный хмурым взглядом Гроувса, и опять ему пришлось заставить себя продолжать в надежде, что он не запутал инспектора окончательно.

— Когда мы смотрим на наше отражение, видим ли мы то, что видят глаза, или то, что видит зеркало? И кто может утверждать, что он не является отражением или что отражение не является реальностью? И кто может утверждать, что отражение не имеет своих собственных отраженных мыслей и чувств? Или что отражение не сомневается в собственном существовании и, в свою очередь, не думает о мире по другую сторону зеркала — мире, который Енох Резерфорд больше не имел уверенности называть реальностью?

— Он был сумасшедшим, — отрезал Гроувс.

— Это одно из возможных объяснений. — Священник снова хихикнул, испытав облегчение хоть от какой-то реакции. — Но, вы понимаете, сомнение угрожало сокрушить его веру, подорвать здравый смысл; можно сказать, это сомнение было соткано из безграничного скептицизма Просвещения. Его убеждения стали непоследовательными, путаными. Это сомнение было демоном, понимаете, его нужно было преодолеть, и все упиралось в зеркальное отражение. И знаете, что он сделал? Как в конце концов он преодолел этот кризис и сокрушил демона?

— Он выколол себе глаза?

— Еще проще, — улыбнулся священник. — Он разбил зеркало.

«Так я впервые услышал о Зеркальном обществе, узнал о его деятельности. Странная история, всецело в духе этого дела, я не мог не почувствовать связи и набросился на нее, как ястреб на добычу».

— Кто состоял в этом Зеркальном обществе?

— Это были, как я уже говорил, более-менее тайные сборища. Хотя, мне кажется, они встречались где-то на Этолл-кресит-лейн.

Гроувс хорошо знал этот район, он некогда дежурил на участке Вест-порт.

— И что они там обсуждали?

Священник явно смутился.

— Опять же, инспектор, было бы самонадеянно с моей стороны критиковать кого-либо, но мне кажется, они собирались противостоять новой философии и новым тенденциям в науке и богословии, которые, как они полагали, потенциально опасны, даже пагубны.

— Полковник Маннок мог быть членом этого общества?

— Судя по тому, что мне известно о полковнике, я бы сказал, это вполне возможно.

— А люди театра? Смотрители маяков?

— Менее вероятно, как мне думается.

— Другие клирики?

— Возможно, но профессор Смитон был не… как бы это сказать… не самым терпимым из людей Церкви. Хотя теперь, когда я думаю об этом… — Лицо священника напряглось, он явно пытался что-то вспомнить.

— Да?

— Да, — сказал священник. — Мне кажется, я припоминаю, как он говорил — это было много лет назад, так что вы понимаете, мои воспоминания об этом разговоре туманны…

— Да.

— Я припоминаю, он говорил, что встречался с неким католическим монсиньором. Это меня, конечно, удивило — Смитон не любил папистов, как он их называл.

— А этот монсиньор был членом Зеркального общества?

— Возможно. — Священник пожал плечами, вспоминая ту странную историю. — Я только помню, что профессор Смитон рассказал мне о нем без всякой видимой цели. Похоже, ему было как-то не по себе, или он чувствовал свою вину за это знакомство и хотел облегчить душу. Он явно был не в лучшем расположении духа и когда рассказывал об этом… я точно не помню, но у меня создалось впечатление, что он старался сдерживаться, чтобы не сказать больше.

Гроувс задумался. Тайное общество. Загадочные собрания на Этолл-кресит-лейн. Непонятное знакомство традиционных церковных антагонистов. «Не было никаких доказательств, что все это связано с недавними преступлениями, — записал он позже, — но я чуял это нюхом, как ищейка».

— Пожалуй, я съем еще булочку, — сказал священник. — Вы уверены, что не хотите попробовать?

— Да, то есть нет, — рассеянно сказал Гроувс. — Еще один вопрос, и я пойду. Задаю его вам… как простой полицейский служителю Бога.

— Конечно, — ответил священник с подобающей торжественностью.

— Вся природа этих убийств — то, как были убиты люди, и то, как убийца пока избегает возмездия, — все это, как вы думаете… возможно, что здесь действовала какая-то темная сила?

Теперь нахмурился священник:

— Темная сила?

И теперь уже Гроувс заставил себя продолжить:

— Я имею в виду силу, обычно неподвластную человеку.

— Вы имеете в виду своего рода ведьм и колдунов? — твердо спросил священник.

Гроувс прочистил горло.

— Ну, можно сказать и так.

Священник подумал, решил, что инспектор говорит не вполне серьезно, и рассудил, что сдавленный смешок будет уместен.

— Ну, — сказал он, — я бы не хотел снова вставать на этот путь. — Но заметив, что Гроувс не совсем его понял, добавил: — Давно прошли времена, инспектор, когда можно было назвать женщину ведьмой, завязать ее в мешок и бросить в озеро Пор.

Гроувс задумался, как показалось священнику, с подозрительным разочарованием.

— Однако это вовсе не находится за пределами возможного, — к вящему своему стыду, спешно прибавил священник. — Я хочу сказать, если и есть точка, в которой наиортодоксальнейший клирик сойдется с наисовременнейшим философом, так это признание того, что нам известна лишь микроскопическая доля человеческих возможностей. Сколь многое еще предстоит открыть.

Он вяло засмеялся, проклиная собственную слабость, но его спасли внуки. Они ворвались в комнату и толпой закружились вокруг него, беззастенчиво и неодобрительно поглядывая на Гроувса.

«Я мог бы надавить и поинтересоваться, что он имел в виду, произнося эти загадочные слова, но только снова вломились его бесенята, а я не хотел отравлять их умы химерами, хотя, если говорить правду, они производили впечатление маленьких упрямых негодяев, в душе которых уже обосновались демоны и которые уже обладают иммунитетом против страха».

Их количество уже разбухло до семидесяти, а количество самих фонарей перевалило за десять тысяч. Теперь-то их за три шиллинга в день нанимал городской совет, но раньше они проходили по полицейскому ведомству, и прилежные патрули все еще имели обыкновение вытаскивать их из постели, когда нужно было заменить стекла или зажечь погасший фонарь, так как количество случаев членовредительства находилось в прямой зависимости от освещенности улиц. В бытность свою ночным постовым Гроувс весьма усердно заносил каждое упущение в блокнот, поэтому фонарщики вспоминали о нем без особой нежности, а он, в свою очередь, не питал глубокого уважения к ним: это был замкнутый круг людей, очевидно, не способных удержаться на мало-мальски ответственной работе; ему они всегда казались туповатыми, что он приписывал постоянному воздействию фонарных испарений.

Гроувс смотрел, как они, худощавые, со впалыми щеками, после многих часов, проведенных на ногах (они зажигали фонари вечером, частично гасили их ночью, частично на рассвете, и чинили днем), сидели теперь рядком в комнате для опознания главного управления полиции (где отчитывались каждый день и за опоздание подвергались суровым штрафам), развалились на скамейках, притулившись к стене, благодарные за любую возможность отдохнуть. Он узнал Эгнуса Нортона, старого неофициального вождя племени; Пэта Кемплея, который, обходя свой участок, распевал арии с видом знаменитого тенора, и даже Герберта Сизлека, маленького фонарщика-поляка, который когда-то помог ему задержать вора («ШАРМАНКА КУРТИЗАНКИ»), Других он знал только в лицо и почувствовал, как они напряглись под его взглядом и заняли оборону. Одетые кое-как, в измазанных сажей комбинезонах, полотняных куртках, непромокаемых накидках и протертых на сгибах кепках, бледные как один, они, несмотря на свой низкий статус, имели странное родовое достоинство, которое выставляли напоказ как непробиваемый щит. Они не были замечены в каких-либо скандалах, хотя обходили улицы по ночам; несмотря на все неудобства, они любили свою работу; невзирая на бессонные ночи, по своему темпераменту они явно были не способны на безудержный гнев; их все любили, особенно дети, которые цеплялись им за ноги и напевали: «Светлячок, светлячок, длинные ноги, кривые колени, зажги фонарь!»

А потому Гроувсу было трудно представить, что они виновны в убийстве, вообще в чем-то нехорошем. Светлячки едва ли обладали достаточной физической силой, чтобы нанести такие зверские удары, а недостаток интеллекта лишал их способности исчезать со сверхъестественной скоростью. С другой стороны, он мало общался с ними долгие годы, хоть и знал, конечно, о подспудном напряжении в их рядах. Это были не лучшие для фонарщиков времена. Злостный электрический свет, уже сверкавший на парижских бульварах и в театральных районах Лондона, подползал все ближе к северу. В Бирмингеме фабричные рабочие всю ночь трудились под навесными дуговыми лампами. В Шеффилде один спортивный клуб провел футбольный матч в их вселяющем ужас свете. На Всемирной выставке в Эдинбурге несколько месяцев назад во время демонстрации свечей Яблочкова^[25] дамы раскрывали зонтики, защищая глаза. Над платформами вокзала Уэверли уже повесили семнадцать электрических фонарей, а на Принцевой улице, где газовых фонарей было так много, что газету можно было читать на ходу, в 1881 году на трехмесячный испытательный срок поставили электрические, такие яркие, что Эдинбург был провозглашен «страной полуночного солнца». Преимущества электрического света, как подчеркивали «прогрессисты», были очевидны: он был мощнее, надежнее, дешевле и существенно чище. Газовые заводы, необходимые для питания старых фонарей, считались опасными, и редакционные колонки сеявших панику газет утверждали, что один-единственный взрыв в Холируде может сровнять с землей весь город подобно каким-нибудь современным Помпеям. В жажде перемен, какого-то запланированного прогресса никто не хотел признавать, что новый свет, даже затемненный алебастровыми плафонами и подвешенный на высокие, похожие на виселицы кронштейны, более суров, агрессивен и ничем не напоминает мерцающее пламя, согревавшее сердце человека со времен неандертальцев. И в его аннигилирующей яркости весело насвистывающий светлячок, гордо шагая по своим исхоженным тропам, впервые задумался о собственном вымирании.

Гроувс смотрел, как Леонард Клейпоул, инспектор городского совета по освещению, одернул мундир, призвал собрание к порядку и потребовал отчета о поломках и установке новых фонарей. Один из светлячков отрапортовал о происшествии возле литейного цеха на Сэлисбери-стрит — там метко нацеленными камнями было разбито стекло. Другой сообщил, что опасно ненадежной стала подача газа в районе Ройял-Хорс-бэзер, и теперь, когда зима и с ней морозы стали суровыми, трубы необходимо прочистить, а то и заменить. Было выражено всеобщее неудовольствие по поводу выдвинутого некоторыми газетами предложения установить перед домами всех живущих в городе рыцарей королевства столбы с нарядными фонарями — такие уже стояли возле жилищ лорд-мэра, городских и полицейских судей (они были более хрупкими, служили магнитом для вандалов и поддавались чистке с большим трудом). Было произнесено несколько задорных речей о несправедливом распределении участков после установления новых фонарей с гранеными плафонами, которые зажигали тлеющими баграми, в чем навострились молодые светлячки, не признавая, что они требуют намного меньше времени, чем круглые, на китовом жире, появившиеся на заре эры уличных фонарей. На одном участке попадались разные фонари, что путало все карты, а городской совет, постоянно ищущий лазейки для сокращения расходов, не раз публично заявлял, что молодые светлячки эффективнее, и эти провокационные заявления вызывали ярость у старших. Скорость обхода участков всегда регулировалась по молчаливому соглашению, и быстрое исполнение обязанностей, служившее невыгодным контрастом для остального племени, приравнивалось к бунту. Но теперь, когда новоявленный электрический сегмент поставил вопрос о сокращении популяции, более заслуженные светлячки вроде как забастовали, пытаясь убедить инспектора по освещению в собственной необходимости.

Почетные фонари, электрическая угроза и неизбежные шкурные интересы — все это приводило к тлеющему напряжению среди фонарщиков. Но достаточно ли его было, чтобы превратить одного из них в брутального убийцу профессоров, полковников, смотрителей маяков и антрепренеров? Гроувс не имел ни малейшего представления, почему сирота обвинила представителей этого ремесла, но подозревал какую-то ловушку, расставленную по причинам, известным только ей самой.

Леонард Клейпоул обернулся к Гроувсу, и тот под усилившийся ропот сделал шаг вперед.

— Добрый день, джентльмены, — сказал он, стоя перед большой обзорной картой, на которой петлями и кругами были помечены участки. — У меня нет намерения задерживать вас, так как я вижу, что на улице уже темнеет. — В дни зимнего солнцестояния уличные фонари зажигали около половины третьего. — Но нередко ваш народ приносил пользу, помогая силам справедливости исполнять их обязанности, а вы, должно быть, слышали об ужасах, недавно случившихся в этом городе. И вот я прошу вас вспомнить, не попадались ли вам на ночных улицах люди или животные, вызвавшие у вас подозрения.

Он сощурил блеклые глаза и обвел ими комнату.

— Вообще ничего?

Никто даже не моргнул.

— Таинственные прохожие? Крадущиеся силуэты в накидках?

— Такие всегда встречаются, — сказал Билл Никол.

— Я говорю о существах высокого роста, — сказал Гроувс и не мог удержаться от описания, данного свидетелями с вокзала Уэверли. — Темная сила?

Тишина.

— Никаких бешеных зверей? Диких животных?

— Я видел прошлой ночью пару американцев, — подал кто-то реплику, вызвавшую взрыв грубого смеха, который Леонард Клейпоул быстро погасил строгим окриком.

Но смех перешел в мрачное злорадство: именно американцы из компании «Браш электрик лайтс» воздвигали на Принцевой улице дуговые лампы с намерением окончательно решить вопрос о превосходстве электричества над газом. Однако их нежные угольные контакты, при конструкции которых не были учтены матерые эдинбургские ветра, вышли из строя в первую же ночь, приведя к унизительному аварийному выключению света и спешному созыву фонарщиков, — победа, за которую светлячки долго еще чокались той ночью в своем любимом трактире. Известные своим упорством американцы боролись все три в общем провальных месяца испытательного срока, и им до сих пор не пришло в голову любезно убраться подобру-поздорову; их инженеры продолжали корпеть на каком-то работающем на пару заводе на Маркет-стрит, абсолютно уверенные в конечном успехе.

— Да, — признал Гроувс, как бы разделяя их веселье. — А молодая девушка с короткими темными волосами — худенькая такая, обычно одета в черное? Может, кто-то, подходящий под это описание, показался вам необычным?

Фонарщики пожали плечами.

— Она могла быть не одна. С клиентом.

Ничего.

— Кто-нибудь знает такую девушку? Может, кто-то из вас дал ей повод для расстройства или вывел ее из себя?

Ни слова. Гроувс засопел.

— Конечно, вы читали об убитых. Может, кто-то из вас имел на них зуб? Желал им зла? Или хотел поквитаться с ними с помощью темной силы?

Последовало коллективное шевеление бровями — до светлячков дошло, что они сами оказались под подозрением, хотя не знали точно, как себя вести.

— Тогда все, у меня больше нет вопросов, — закончил Гроувс. — Но вас могут вызвать еще, пока не закончится следствие по этому отвратительному делу. Я прошу вас быть бдительными и внимательно посматривать кругом, потому что никогда не знаешь, что может попасться на глаза. И не зарекайтесь. Кто знает, в одну прекрасную ночь могут наброситься на вас, и потом ваши останки отвезут в морг, подумайте об этом. Настали мрачные дни, джентльмены, и я рекомендую вам быть осторожными. И если вы что-то скрываете, что-то прячете под своими кепками, будьте уверены, инспектор Гроувс обнаружит это что-то, как клеща на собаке, и вырежет тупым ножом.

Он еще раз пронзил их взглядом прищуренных глаз, но большинство уставились в пол с обычным свойственным им придурковатым видом, как будто они терпели такие выволочки каждый божий день. Что, учитывая холерический нрав Клейпоула, было весьма вероятно.

«Так я и думал, ничем они мне не помогли, я не увидел ни в одном из них зверской злобы. Прингл сообщил, что, пока я говорил, никто не затрясся, не побледнел и не разозлился, и я ушел в убеждении, что эта Эвелина не имела никаких оснований клеветать на фонарщиков, они ничего не знают об убийствах, и единственный известный им черт — это янки».