«Приглашение»
Снайпер — это далеко не всегда просто сверхметкий стрелок, который ведет огонь с удобных, закрытых от противника позиций. Истребитель фашистов действует подчас в самых немыслимых условиях. Он сидит на нейтральной полосе в засаде, оторванный от своего переднего края, от своих товарищей, которые ему не могут помочь. В таких случаях он остается один на один с самим собой. Он должен уметь работать в любую погоду, зимой и летом, в жару и в холод, днем и ночью. Должен один заранее приготовить себе надежную огневую позицию вблизи от переднего края противника, а то и прямо на территории, занятой фашистами. Причем помочь проверить, достаточно ли искусно ты замаскировался и как выглядит твоя огневая позиция со стороны противника, бывает некому. Хорошо, когда снайперы действуют в паре, — тогда им значительно легче. Но, как правило, хороший охотник на фашистского зверя в свободный поиск выходит один.
Одинаково опасно и зимой, и летом бывает снайперу в его нелегкой работе. И кажется, все плохое, что только может быть на фронте, создано специально для него.
Хорошо стрелку, который ведет огонь со своего переднего края, с закрытых огневых позиций. Случись с ним какая беда, там всегда помогут товарищи.
Он может шевелиться, даже передвигаться в своем укрытии, поменять позицию. Он видит противника только с одной стороны — перед собой.
У снайпера же много врагов. Особенно летом. Кроме основного — противника — есть и другие, от которых не всегда знаешь, чего ожидать. Это пчелы, осы, мухи, муравьи и даже полевые мыши…
Помню, как однажды в погожий летний день лежали мы с Иваном Добриком в засаде. Лежать пришлось на нейтральной полосе, в густой траве, на ровной и открытой местности — почти перед самым носом у противника. Мы вели наблюдение за его передним краем и подходами к нему, правильно рассчитав, что в густой траве на ровном, без единого ориентира поле фашистам трудно будет нас обнаружить.
Так бы мы и пролежали тут спокойно до темноты, если бы не случайность.
Моим неподвижно лежавшим на солнцепеке напарником вдруг заинтересовался крохотный полевой мышонок. Как этот любопытный «храбрец» проник через туго затянутый пояс за гимнастерку к Ивану, мне до сих пор непонятно.
Пока он шебуршился где-то на спине, Иван как-то терпел, боясь пошевелиться. Но когда мышонок очутился ниже, уже на животе, да стал там Ивана покусывать, терпение Добрика лопнуло — он вдруг заорал на всю нейтральную полосу и начал истерически хохотать. Я перепугался не на шутку. Не зная, в чем там дело, я подумал, что Ивана хватил удар от переутомления или от палящих солнечных лучей. А Иван тем временем, бросив свою винтовку, катался по траве и истошным голосом вопил.
— Ты что, Иван, с ума спятил?! Ведь немцы же рядом! Сейчас накроют нас, — растерявшись, спросил я.
— Да мыша же! Шляется по пузу! — только и мог ответить Добрик.
Создавшаяся обстановка и выражение лица Ивана, продолжавшего кататься по траве, привели меня в дурацко-веселое настроение. Я тоже принялся хохотать.
Конечно же, фашисты не замедлили открыть огонь из минометов.
— Бежим! — сквозь слезы, выступившие от смеха, едва произнес Иван и, подхватив свою винтовку, первым кинулся к нашим траншеям, на ходу зажимая только что полученную рану — в зад ему впились осколки от разорвавшейся рядом мины. Я бросился следом.
Мы оба бежали в полный рост, не обращая внимания на осколки. Нам было не до них: какой-то нервный тик свел наши скулы — мы даже не хохотали, мы повизгивали и икали, едва нам стоило глянуть друг на друга. Так, продолжая хохотать, мы и свалились в свои траншеи.
— Ну и карусель вы заварили! — сказал наблюдатель, увлекая нас с Иваном в укрытие. — Вы что, ополоумели?
Как нас не задели тогда ни пуля, ни серьезный осколок, как не нарвались мы на собственные мины — одному богу известно.
С наступлением весны наша медицина стала опасаться инфекционных заболеваний. Причин для этого было предостаточно. Постоянное недоедание привело к ослаблению организма. К тому же бойцы пили сырую, подпочвенную, болотную воду из воронок, так как других источников поблизости не было, а снег уже растаял. Правда, пока все обходилось благополучно благодаря кипучей деятельности нашего батальонного военфельдшера Ивана Васильева — толкового молодого парня.
Окончивший Тамбовскую медицинскую школу и успевший до призыва в армию с год проработать в сельской больнице, Васильев хорошо знал свое дело. К тому же он был храбрым малым. В бою наш Михалыч, как его звал весь батальон, занимался не только своим непосредственным делом — перевязкой и эвакуацией раненых, но и успевал ловко отстреливаться от противника, когда всем приходилось туго. А однажды в бою как-то ухитрился взять в плен здоровенного фашиста. Михалыч постоянно лез в самое пекло и не одной сотне раненых бойцов и командиров спас жизнь.
В минуты затишья Васильев занимался профилактикой. Организовывал, например, сбор хвои, варил из нее настойку и поил этим отваром весь батальон. Это спасало от цинги. Он делал также все возможное и невозможное, чтобы свести к нулю инфекционные и желудочные заболевания.
Прямо на переднем крае Васильев ухитрился организовать подобие настоящей бани и регулярно мыл в ней весь батальон.
Однажды у меня что-то случилось с желудком, и пришлось обратиться к Ивану за помощью. Он дал мне предписание немедленно отправиться в медсанбат.
И вот я уже топаю в Автово — в наш глубокий тыл, где расположился медсанбат, «на предмет сдачи всех анализов и заключения в изолятор». По дороге меня обогнала санитарная повозка. Правил лошадью мой земляк, который был списан в обоз после тяжелого ранения. Сейчас он вез трех раненых бойцов.
— Куда направился, снайпер? Садись, подвезу!
Я пристроился рядом с ним на жестком сиденье.
Слух о том, что Николаева видели среди раненых, с большими, похоже, преувеличениями дошел до переднего края батальона. Во всяком случае, от ретивого писаря в Тамбов к маме полетела похоронка. За время войны такие скорбные известия обо мне она получала дважды…
Отлежавшись в медсанбате, я через положенное время возвращался в роту. Здоровый, с хорошим настроением, шел я по ходу сообщения. Кругом привычный пейзаж. Все просто, все знакомо, все на своих местах. Ну а то, что воронок стало больше да деревьев в роще поубавилось, — дело обычное. И вдруг я услышал музыку — где-то громко по радио исполнялся вальс «Амурские волны». После него Клавдия Ивановна Шульженко спела свой знаменитый «Синий платочек». Звуки разносились по всему переднему краю. «Странно», — подумал я.
И вдруг диктор противно-скрипучим голосом сообщил:
— Ахтунг, ахтунг! Внимание! Говорит немецкое радио! Бойцы и командиры четырнадцатого полка войск НКВД, слушайте! Ваш снайпер Николаев убит нашими доблестными солдатами. Когда будете его хоронить — сообщите. Мы проиграем вам еще и «Разлуку»!
— Вот те на! Ну погодите, поганые фрицы…
Я не вошел, а ворвался на КП. Там сидели все командиры взводов и старшина роты. Увидев меня, они удивленно переглянулись.
— Тю, «покойничек» пришел! — произнес старшина. — А я тебя и с довольствия снял…
— Нам сообщили, что тебя подбили по дороге в медсанбат! — сказал писарь роты Кузьмин. — Значит, слух-то был ложный? А проверить не было времени: повоевали мы тут с фашистами за эти дни. Теперь вот и немцы сбили нас с толку…
— Больше не собьют! — пообещал я. — Ну погодите, фашистские брехуны, заткну я вам глотку! Товарищ капитан, покажем им настоящие похороны? — обратился я к политруку роты капитану Жукову.
— А что? Пошли, Николаев! Идем исправлять нашу ошибку. В случае чего поддержите нас огоньком, — попросил капитан командира роты.
Вооружившись снайперскими винтовками, мы с политруком вышли на передний край. Я прихватил свой подсумок, в котором всегда был набор различных патронов. Вместе с нами напросился и военфельдшер Иван Васильев. Он вооружился биноклем, который выпросил у командира роты, прихватил автомат у телефониста.
День выдался чудесный. И если бы не это событие, так бы и любовался голубым небом. Высоко над головой светило солнце, ярко освещая все вокруг. Птицы щебечут. Не шелохнется ни один листик на дереве — тишь да гладь вокруг.
Выбрав в овраге, метрах в десяти от нашего переднего края, удобные огневые позиции, мы залегли и стали наблюдать за фашистами. Они свободно, почти не маскируясь, ходили по обороне, — на нашем участке в последние дни их особенно не тревожили. Сейчас фашисты были видны нам как на ладони — только выбирай!
Лежа метрах в пяти друг от друга, мы с политруком недолго любовались мирным пейзажем. Прогремели наши выстрелы, и немцы стали падать один за другим. Васильев, вооруженный биноклем, указывал цели.
Наконец политрук подвел итог:
— Что ж, семерых на двоих — хватит на сегодня? Давайте не будем больше испытывать свою судьбу.
— Результат неплохой, — подтвердил Иван Васильев. — А немцы точно откроют сейчас минометный огонь. Пошли, неохота мне таскать вас ранеными…
Уже вернувшись в свою траншею, я вспомнил:
— Послушай, Иван, одолжи-ка бинокль на полчасика. А может, пойдем со мной, — хочу посмотреть, где висит у фашистов репродуктор.
— Только недолго, ребята! А репродуктор висит вон там — метров восемьдесят до него будет. — И политрук показал мне на рощу.
По-пластунски мы с Иваном Васильевым стали пробираться в указанном направлении. Туда, откуда сейчас снова неслись звуки музыки. Забравшись в глубокую воронку, стали наблюдать: Иван — в бинокль, а я — через оптический прицел винтовки.
На одном из деревьев Иван обнаружил динамик:
— Вон где висит! Смотри — синий шнур к нему тянется.
Теперь я и сам увидел черный колокол уличного динамика. Бить по шнуру и попасть в него, даже с расстояния в несколько десятков метров, дело нелегкое. Но я вспомнил, как мы пристреливали когда-то свои винтовки, цепляя на тонкий прутик или соломинку спичечный коробок. Сейчас такого прутика не было, зато ясно выделялся на зеленом фоне ярко-синий радиошнур.
Полежав немного и совершенно успокоившись после быстрой ходьбы и переползания по-пластунски, я приготовился к стрельбе.
— Давай, Иван, смотри в бинокль, наблюдай за работой!
После пятого выстрела музыка прекратилась. Иван, все это время не спускавший глаз с репродуктора, зашептал:
— Оборвался шнур, как обрезанный ножом! Бей теперь в репродуктор, шуруй бронебойными! Для верности!
Я послал несколько трассирующих пуль в репродуктор.
— Ну как? Что ты увидел? — спрашиваю.
— Да видел, как летели пули и пропадали в центре репродуктора. Теперь ничего не вижу. Репродуктор все висит.
— А куда он денется? От пули не свалится! А вот замолчал он надолго — я точно знаю. И это самое главное. А теперь тикаем отсюда — поди, засекли меня немцы по трассирующим!
И мы, удовлетворенные, вернулись в роту. Немецкое радио молчало.
А на следующий день, прямо с утра, видимо поставив за ночь новый репродуктор, гитлеровцы заговорили снова. Уже без музыкального вступления они провещали буквально следующее:
— Снайпер Николаев! Фюрер уважает храбрый русский зольдат. Наше командование приглашает вас перейти на наша сторона! Оно гарантирует вам очень обеспеченный жизнь: вы будешь получать большой вилла, иметь очень много денег, цуккер унд бротт, получать женитьба на немецкий фрау. Фюрер награждает вас высший офицерский орден — Железный крест ерсте степень. Переходить на наша сторона!
На что они рассчитывали?! На что надеялись?!
Несколько раз, с перерывом в десять-пятнадцать минут, слово в слово немцы повторили свою передачу.
Через несколько минут я попросил разрешения войти в землянку командира батальона майора Морозова.
В землянке кроме комбата сидели подполковник Агашин, мой командир роты и капитан Жуков.
— Ну, Николаев, — сказал комбат, — получил приглашение? Может, откликнешься?
— С чем пришел, Евгений? — спросил подполковник Агашин. — Вижу, придумал что-то?
— Считаю, товарищ подполковник, что прав майор Морозов — надо идти к немцам, коль приглашают!
И я выложил командирам свой план.
— А что? Рискованно, даже до некоторой степени авантюрно, но в принципе может получиться. Давай посоветуемся с «первым» — что он скажет?
«Первый» был «за».
«Чтобы уничтожать фашистов, любые средства хороши!» — сказал он Агашину.
Ровно в 19.00 я выполз из своей траншеи и по-пластунски, прячась за кустами, пополз в сторону немцев, изредка скрываясь в воронках. До их переднего края здесь было метров сто. Переместившись метров на сорок от своих траншей, я приподнялся в воронке и, посвистев погромче, поднял на палке белый платок. Немцы заметили этот маневр — это почувствовалось сразу: прекратился огонь с их стороны. И, наоборот, усилился со стороны нашей. Заметил я и главное: немцы стали накапливаться в своих траншеях, их головы высовывались все чаще и чаще по всей обороне. «Пусть накапливаются!» Я не очень-то торопился продолжать свой путь.
Выждав еще десяток минут, я приподнялся. «Ну, будь что будет! Авось обойдется!» — подумал я и поднялся в полный рост. Тотчас же открылась наша «прицельная» стрельба. Трассирующие одиночные пули прочерчивали свои смертельные трассы. Я снова залег в воронке. Потом прополз еще метров пять. Немцев стало еще больше в траншеях. Я уже слышал их выкрики: «Ком, ком, зольдат! Шнель, бистро!..» Я выжидаю, будто боюсь своих выстрелов, даже начинаю тихонько стонать, словно я ранен.
Немцев в траншее стало еще больше. Они даже принялись стрелять в нашу сторону, как бы отсекая меня от своих, явно давая понять, что меня они не тронут.
Честно говоря, поджилки у меня дрожали. «А вдруг кто «промахнется» из своих да попадет ненароком в меня?» Тут я встал в полный рост и, высоко подняв белый носовой платок, помахал им в воздухе, потом энергично опустил, давая тем самым сигнал… Не немцам — своим.
И вот завыли наши мины, разрываясь в немецких траншеях. Заговорили наши пулеметы, и наши снайперы открыли огонь по торчавшим фашистским каскам. От разрывов батальонных и полковых мин, смешавших все в немецких траншеях, стояла сплошная завеса из земли и ныли. Оттуда неслись страшные вопли раненых фашистов. Я же под прикрытием этой завесы бегом пустился к своим. Через минуту-другую я уже находился в объятиях своих друзей.
«Язык», которого вскоре взяли наши разведчики, подтвердил, что операция была рассчитана верно: в тот памятный вечер немцы потеряли несколько десятков солдат.
Больше приглашений от немцев мы не получали.