Глава 8

Машина Дарена — старый драндулет, у которого только один бок мог представлять какую-то ценность для любителей старых автомобилей, — стояла у обочины с открытой передней дверцей. На ступеньках дома в солнечном свете спал Харди. Пес проснулся, когда появился Филипп, и суетливо забегал вокруг него. Филипп вспомнил, как Фи говорила, что в воскресенье днем придет забрать оставшиеся вещи. Вот и она, спускается по лестнице с грудой одежды в одной руке и медвежонком в другой.

— Что это у тебя с глазом? Ты что, дрался?

— На меня кто-то напал, — ответил он, пытаясь соврать минимально; но продолжение было не столь правдивым. — Меня приняли за кого-то другого.

— Я со вчерашнего утра звонила раз пятьдесят.

— Меня не было дома, — сказал Филипп, — меня давно не было дома.

— Я так и поняла. Я подумала, что ты, наверное, уехал. Он выглядит ужасно, твой глаз. Это случилось в пабе?

Мать никогда не расспрашивала его ни о чем и ничего не выясняла, так что Филипп не понимал, почему подобное позволяет себе сестра. Фи пошла в машину, вернулась и спросила, довольно резко:

— Сколько бедная собака сидела тут одна, взаперти?

Он не ответил.

— Помочь тебе с вещами?

— Хорошо. То есть спасибо. Я думала, что ты будешь здесь, Фил.

Фи поднималась по лестнице впереди него. В комнате, где теперь жила одна Черил, платяной шкаф был открыт, одна из двух одинаковых кроватей была завалена платьями, пиджаками, пальто, юбками. Однако первым, что бросилось в глаза Филиппу, первым, что он на самом деле увидел, было платье, лежавшее на полу. Платье подружки невесты, которое сняла с себя Сента в тот вечер, когда они впервые занимались любовью.

— Ей, должно быть, действительно понравилось это платье, да? — спросила Фи. — Наверняка она была за него благодарна. Видишь, она просто сняла его и бросила здесь. Похоже, оно промокло.

Филипп ничего не ответил. Он вспоминал. Фи подняла испорченное платье, замызганное, со сморщившейся сетчатой тканью и юбкой с оторванным подолом.

— Я, конечно, понимаю, оно ей, может, не понравилось. Выбирала ведь я, а не она. Но разве нельзя подумать о моих чувствах? Каково это — прийти и увидеть, что оно вот так вот валяется в куче. Бедняжка Стефани! Она ночи напролет сидела дошивала его.

— Сента, наверное, просто не подумала об этом.

Фи сняла со шкафа чемодан, начала собирать и складывать вещи.

— Она очень странная. Я попросила ее быть подружкой невесты только потому, что мать Дарена меня упрашивала, говорила, что иначе Сента почувствует себя оторванной от всех. Я уверена, она вовсе не почувствовала бы себя так. Ее семья живет очень обособленно. Мы ведь звали и отца, и мать Сенты, но они не пришли, даже никак не ответили на приглашения, которые мы им послали.

Филипп произнес с деланным безразличием:

— Мне говорили, что у Сенты мать иностранка, которая давно умерла. По-моему, кто-то что-то напутал.

Произнося ее имя так небрежно, Филипп почувствовал странное волнение. Он ждал, что Фи станет все отрицать, и внимательно наблюдал за ней, думал, что вот сейчас она обернется, поднимет верхнюю губу, наморщит нос и будет смотреть на него так, как всегда, когда ей говорят что-то невероятное. Но она просто сложила платье и сказала:

— Остается только забрать его. Наверное, надо его почистить: может, пригодится кому-нибудь. Мне-то оно ну очень мало. — Фи закрыла чемодан, застегнула его. — Ну да, что-то в этом роде. Мать Сенты умерла при родах. Она была непонятно откуда. Из Гренландии, что ли? Нет, из Исландии. Дядя Дарена служил в торговом флоте, корабль встал на рейде (так это называется?) в этой Исландии, и там они познакомились. Ее семья была против, потому что он не офицер, или что-то в этом духе. Так или иначе, но они все-таки поженились. Когда он должен был снова идти в море, она родила ребенка — то есть Сенту — и умерла от какого-то ужасного осложнения или чего-то там еще.

Значит, все правда? Филипп ужаснулся и вместе с тем страшно обрадовался, почувствовал облегчение и одновременно смятение. Не надо больше ничего спрашивать. Впрочем, Фи ответила и на незаданный вопрос:

— Дядя Том — вроде так я должна теперь его называть — вернулся и забрал ребенка. Родственники этой исландки страшно разозлились, так говорит мать Дарена, они думали оставить ребенка у себя. Дядя Том привез Сенту домой, а вскоре женился на тете Рите. Эта та, которая теперь живет с молодым парнем. Понесешь чемодан, Фил? А я возьму зимнее пальто и две куклы.

Они погрузили все в машину. Филипп заварил чай. Было тепло и солнечно, так что чай пили в саду.

— Жаль, что мама отдала Флору, — сказала Фи. — Может, это прозвучит глупо, но, по-моему, она придавала этому месту своего рода шик.

— Да, ее явно не хватает, — отозвался Филипп.

Его забавляла мысль о том, чтобы поставить Флору сюда или куда-нибудь еще. Почему бы не соорудить для нее альпийскую горку? С тех пор как они переехали, никто не занимался садом, только иногда косили траву. Газон, окруженный с трех сторон забором, и бетонная поилка для птиц в центре — вот и весь сад. Филипп попробовал представить Флору среди камней: у ног ее цветы, а позади виднеются невысокие кипарисы… Но как все объяснить Кристин?

— Заезжай к нам, поужинаем вместе, — предложила Фи. — Я, конечно, не говорю, чтобы ты не ел мамину стряпню, но, по крайней мере, тебе не придется готовить себе все время.

Филипп сказал, что приедет, договорились на четверг. К тому времени он увидит Сенту три раза, так что можно пропустить один вечер, как это было заведено прежде. После того как Фи уехала, Филипп пошел гулять с Харди к Брент-Резервуару. Он вышел из дома через черный ход, ключ от двери положил в карман.

Сента сказала, чтобы он убирался, что он «разрушил ее жизнь». Филипп воспринял это не слишком серьезно. Конечно, теперь он понимал, что ошибся. Сента, естественно, взбесилась, оттого что ей не верят. Это все-таки была правда — вот что самое удивительное. Все наверняка было действительно так, как говорила Сента, потому что если происхождение ее матери и история ее собственного рождения не выдуманы, то, значит, и рассказы о путешествиях, театральном образовании и встречах со знаменитостями тоже правдивы. Разумеется, она обиделась и расстроилась, когда он, усомнившись в ее честности, сказал ей об этом, да еще так цинично.

Положение довольно неловкое. Нельзя же признаться в том, что расспросил обо всем сестру и только тогда поверил. Надо все обдумать. Гнев Сенты можно понять, а он, Филипп, вел себя как тупой олух, полностью соответствующий ее представлениям о людях заурядных, твердо решивших прозябать в обычном мире. Может, именно истерика и терзания из-за того, что ни единому ее слову не верят, и заставили Сенту считать, что любовь нужно доказать? Загвоздка в том, что он не может вспомнить, что же было раньше: его обвинения и недоверие или ее требование убить кого-нибудь. Он все исправит. Нельзя терять время. Харди — домой, и обратно на Тарзус-стрит.

Заснуть и проспать до позднего вечера — вот этого Филипп точно от себя не ожидал. Но прошлой ночью он почти не сомкнул глаз, а в ночь на субботу спал не больше двух-трех часов. Вернувшись с прогулки, Филипп покормил Харди, съел ломоть хлеба с сыром, пошел наверх переодеться, и прилег, чтобы подремать минут десять. Когда он проснулся, было уже темно. Светящиеся цифры на его электронных часах показывали двенадцать тридцать одну.

Встречу, извинения и мольбы о прощении придется отложить до завтра. Ну, на самом деле до сегодняшнего вечера, сказал себе Филипп, снова проваливаясь в сон. Харди, которого на этот раз не заперли на кухне, лежал, свернувшись клубком, у него в ногах.

Он и разбудил Филиппа: подполз и стал лизать хозяину ухо. Будильник не звенел, было всего семь часов. Комнату залил мягкий, подернутый дымкой солнечный свет. Уже в этот ранний час в воздухе чувствовалась предстоящая дневная жара: легкий туман и безоблачное небо, дышащее покоем и безмятежностью. Такое старики называют устойчивой погодой. Казалось, что если дождь и холода бывают, то где-то на другой планете.

Филипп принял ванну, побрился, вывел Харди в сад, решив, что для утренней прогулки этого достаточно. Пройденных вчера километров должно хватить еще на пару дней. Филипп надел чистую рубашку и костюм, в котором работникам «Розберри Лон» полагалось ездить к заказчикам. Ему нужно посмотреть, как идет ремонт кухни в Уэмбли, и составить смету для проекта ванной комнаты в Кройдоне. Уэмбли отсюда недалеко, но работы начинаются в полдевятого. Филипп стал искать ключи в кармане джинсов, которые надевал вчера.

Связок ключей у него вообще две: на одной ключи от машины, на другой — от дома, от офиса и, в последний месяц, от квартиры на Тарзус-стрит. Последний, с ужасом обнаружил Филипп, исчез.

Ключи от дома и офиса на месте. С простого кольца безо всяких брелоков не мог соскочить один ключ. Сента забрала? Филипп сел на кровать. Ему стало холодно, несмотря на разлитое в воздухе тепло, ладони вспотели. Он понял, что произошло. Это же так очевидно: Сента попросила воды и, пока он ходил в ванную, сняла с кольца ключ.

Днем, в обеденный перерыв, он попробовал позвонить Сенте из телефонной будки. Никогда раньше не удавалось до нее дозвониться, не удалось и сейчас. Филипп определенно нарушил правила «Розберри Лон», спросив миссис Финнеган, хозяйку дома в Кройдоне, можно ли воспользоваться ее телефоном. Кто-нибудь вроде миссис Райпл поднял бы крик, отказал и прочел бы нотацию, но миссис Финнеган лишь поставила условие звонить через коммутатор и потом оплатить этот разговор. Но это не имело никакого значения, ведь никто так и не ответил.

Филипп обмерил крошечную спальню, из которой хозяйка хотела сделать ванную комнату с ванной во всю длину, биде, унитазом и туалетным столиком со шкафчиками, выслушал все протесты, очень вежливо спорил, улыбался и согласился, когда она сказала, что он очень молод и не пригласить ли еще одного специалиста? Миссис Финнеган с любопытством разглядывала его синяк. На часах было уже пять пятнадцать. Хуже времени не найти, чтобы ехать по Лондону.

Без двадцати семь он доехал до Хэрроу-роуд и свернул в пригород. На Каиро-стрит остановился у бара, купил вина, чипсов, мятной жвачки и тех шоколадных конфет, которые там были. Теперь, когда он был почти на месте, его охватило мучительное волнение, с каждой минутой усиливающееся.

Старик в женском плаще сидел на тротуаре спиной к ограде, за которой виднелось окно Сенты. На нем по-прежнему был этот плащ, хотя день стоял очень жаркий, тротуар белел от солнечного света и раскаленный асфальт чуть не плавился. Седой небритый старик с желтоватым лицом спал, уронив голову на груду лохмотьев, которые обычно подкладывал под спину, как подушку. На коленях у него лежали объедки: подгоревший ломтик хлеба, круассан в целлофановом пакете, банка с остатками джема. Филипп подумал, что даст старику, если тот проснется, еще один фунт. Он не знал, почему этот старый бродяга, несчастный и брошенный, задел его за живое. В конце концов, он видел много бездомных, этот не единственный. Бродяги и нищие в большом количестве собирались здесь и на соседних улицах, потому что рядом был центр матери Терезы.

Двери домов, где много квартир, сдаваемых внаем, часто оставляют незапертыми. Но Филипп никогда не видел, чтобы в доме Сенты дверь была открыта, не увидел этого и сейчас. Никакого звонка не было. Да, это не такой дом, где у входной двери ряд кнопочек с аккуратными карточками, на которых написаны имена жильцов. Бронзовое дверное кольцо давно почернело. От соприкосновения с ним пальцы становились липкими. Филипп стучал и стучал.

Сента забрала ключ, потому что не желает его видеть. Она не хочет, чтобы он приходил. Это наверняка так, но Филипп не решался признаться себе в этом. Он нагнулся и заглянул в щель для почты. Все, что он увидел, — это телефон на столе и темный коридор, ведущий к лестнице в подвал. Он спустился и заглянул в окно подвала: ставни закрыты. И это в такую жару! Сенты, наверное, нет дома. Кинопробы, клуб, где она встречает знаменитостей, — все это правда.

Филипп сделал шаг назад, на тротуар, поднял голову и впервые окинул взглядом весь дом. Раньше-то он всегда слишком торопился и не останавливался, стремясь побыстрее попасть внутрь и увидеть Сенту.

Крыша была плоская, черепичная, с чем-то вроде ограждения. Только оно и оживляло некрасивый фасад из темного кирпича: три ряда глубоко вдающихся в стену окон с простыми плоскими прямоугольными рамами. На одном из подоконников на втором этаже стоял покореженный ящик для растений, некогда покрашенный золотой краской, чешуйки которой кое-где до сих пор держались. В нем росли какие-то чахлые растения, привязанные к колышкам.

Филиппу показалось, что старик проснулся и наблюдает за ним. Какое-то суеверное чувство родилось у него к этому бродяге. Филипп поймал себя на мысли, что если отвернется от него, то никогда больше не увидит Сенту. А если подаст что-то существенное, это пригодится старику в том таинственном центре помощи, где пособия выдают в соответствии с размерами собранной милостыни. Кто-то однажды сказал (Филипп тогда посмеялся), что подаяние бедным — это то, что мы уносим с собой, когда умираем. И хотя Филипп едва ли мог позволить себе подобное, он вынул из кошелька пятифунтовую купюру и вложил ее в руку, уже протянутую навстречу.

— Поешьте хорошенько, — сказал он, конфузясь.

— Вы благородный человек, начальник. Да благословит Бог вас и ваших близких.

Странное это слово, «начальник», думал Филипп, возвращаясь к машине. Откуда оно? От названия должности начальника тюрьмы или работного дома? Филипп дрожал, хотя в машине было жарко и душно. Старик все еще сидел на тротуаре, разглядывая пятерку с удовлетворением и даже, как могло показаться, с чувством собственного достоинства. Филипп поехал домой, сварил кофе, сделал тосты с фасолью, съел яблоко и пошел с Харди гулять по кварталу. Где-то в половине десятого он попробовал позвонить Сенте, но трубку снова никто не снял.

На следующее утро пришла открытка с видом на гору Сен-Мишель с южного побережья Корнуолла. Кристин писала:

Однако Черил к открытке даже не прикоснулась, все было написано рукой Кристин. Неожиданно Филипп вспомнил, кто именно говорил о том, что деньги, которые мы отдаем бедным, мы забираем с собой, когда умираем. Джерард Арнэм. Наверное, он произнес это во время ужина в бифштексной: тогда мать рассказала о Стивене и привела его слова: «Ну, с собой туда ничего не заберешь».

Когда Кристин перестала получать известия от Арнэма, чувствовала ли она себя так, как Филипп сейчас? Ну нет, ерунда. Сента всего лишь раздражена, дуется, хочет его проучить. Ну, продлится это, может, еще несколько дней, надо быть готовым к этому и просто ждать. Вероятно, лучше всего не пытаться снова попасть в ее дом: как уехал оттуда, так и не приезжать.

Однако, возвращаясь от заказчика из Аксбриджа, Филипп почувствовал, как неодолимо его тянет на Тарзус-стрит. Было намного жарче, чем в прошлый вечер, гораздо более влажно и душно. Оставив окна в машине открытыми, он думал: по закону подлости, если я закрою окна и запру машину, она меня не пустит, а если окна будут открыты, то пустит и придется возвращаться, чтобы их закрыть.

Старик исчез, осталась только тряпка, завязанная на ограде у подвала. Филипп поднялся к входной двери, постучал дверным кольцом. Он стучал раз десять. Отступив назад, он посмотрел вниз, в подвальные окна, и ему показалось, будто ставни дрогнули. На мгновение Филипп подумал, что ставни на самом деле открыты, а просто Сента — или кто-то другой — затворила их, услышав шаги. Наверное, померещилось. Наверное, это самообман. Во всяком случае, ставни были закрыты.

В среду Филипп не стал приезжать, и это было самое трудное из всего, что ему когда-либо приходилось делать в жизни. Он больше не мог жить без нее. Конечно, эта была тоска не только по сексу, хотя и по нему тоже. Продолжавшаяся жара усиливала боль. Он лежал на кровати голый, наполовину накрывшись простыней, и вспоминал о том дне, когда Сента легла в эту постель. Филипп уткнулся лицом в подушку, схватил ее и застонал. Когда он заснул, впервые за долгие годы ему приснился мокрый сон: он занимается с ней любовью на кровати в квартире на Тарзус-стрит, он глубоко в ней и вскрикивает от счастья и удовольствия на пути к ликованию в совместном оргазме. Филипп сразу же проснулся, стал всхлипывать и перевернулся на другой бок, ощутив липкую влагу у бедра.

И это было еще не худшее. Хуже было то, что он, будучи физически удовлетворенным, знал, что все это сон, что на самом деле ничего не произошло. Филипп встал очень рано и сменил простыни. Он думал: я должен увидеть ее, так больше продолжаться не может, представить еще один такой день невозможно. Она меня уже достаточно наказала, я знаю, что был не прав, знаю, что поступил нехорошо, бестактно, даже жестоко, но не может быть, чтобы она хотела продолжать меня мучить, должна же она дать мне возможность все объяснить, извиниться.

Просто анекдот, правда, — обычный дом на обычной захолустной лондонской улице, а в него никак нельзя попасть. Он не заколочен досками, у него самые обыкновенные двери и окна. Когда Филипп ехал по Лондону на очередную встречу с миссис Финнеган в Кройдон, его неожиданно посетила странная мысль: в доме, кроме Сенты, никто не живет. Вся эта огромная хибара пустует, лишь Сента снимает комнату в своем подвале. Туда можно проникнуть, думал он, можно просто разбить подвальное окно.

Рой набросал приблизительный проект душевой размером со средний шкаф.

— Я хочу, чтобы была ванна, — сказала миссис Финнеган.

— В таком случае вам придется пожертвовать половиной спальни, а не четвертью.

— У меня должна быть такая спальня, чтобы в нее поместились две небольшие кровати или в крайнем случае одна двуспальная.

— А вы не хотите поставить двухъярусную кровать?

— В вашем возрасте еще позволительно так рассуждать, но большинству моих друзей за шестьдесят.

Филипп спросил разрешения позвонить. Хозяйка согласилась, если только платить будут те, с кем он будет разговаривать. Он хотел посоветоваться с Роем. Рой, в последнее время общительный и, на удивление, всем довольный, попросил передать этой старой глупой вонючке, чтобы она переехала в дом побольше.

— Нет, лучше не это. Предложи ей сидячую ванну. Они на самом деле ничего. Это такая роскошь — иметь ванну, особенно, когда ты одной ногой в могиле… — он здорово смеялся над собственной шуткой, — а другой — на куске мыла.

Филипп попробовал дозвониться через коммутатор на Тарзус-стрит. Сента наверняка когда-нибудь поднимает трубку, должна, по крайней мере. А если с ней захочет связаться ее агент? Что, если одно из тех прослушиваний или какая-нибудь проба оказались успешными? Сента не отвечала. Филипп предложил миссис Финнеган поставить сидячую ванну — хозяйка сказала, что подумает. Должен же быть способ проникнуть в дом. Она что, никогда не оставляет дверь открытой? А как же газовщики, или те, кто снимает показания электросчетчиков, или почтальоны с посылками? Или она знает, что в это время может прийти он?

Филипп уже освободился. Было поздно возвращаться в офис, но, вообще говоря, слишком рано, чтобы закончить рабочий день. Но он-таки решил закончить. А как же те субботы, когда он работал и ему за это не платили? На часах без двадцати пять, а он в Западном Хэмпстеде, в десяти минутах езды от Тарзус-стрит, даже с учетом пробок. Сента наверняка не ждет его в пять.

Со стороны парка Хэмпстед-Хит он слышал грохот. Миссис Финнеган сказала, что скоро гроза и она-то очистит воздух. Яркое дерево молнии выросло из-за крыши театра «Трисайкл» и разбросало ветви по багровому небу. Филипп сохранит в памяти эти капли дождя на белом тротуаре Тарзус-стрит, черные, большие, как старые пенни. Старик вернулся на свое место, но теперь занялся мусорным баком, из которого, как пузыри, свисали набитые пакеты из «Теско». Филипп стоял на улице и смотрел на дом. На этот раз он заметил, что на окнах нет занавесок, только на одном — том самом, с ящиком, полным увядших растений, — были закрыты ставни, такие же, как у Сенты.

Возможно, в прошлый раз он их просто не заметил. Трудно вспомнить. Неужели Сента и вправду живет здесь одна? Может, она вообще вселилась сюда незаконно? Филипп не собирался сегодня подходить к двери, но нагнулся, чтобы заглянуть в подвал, и постучал в окно. Ставни, конечно, были закрыты. Он постучал сильнее, подергал раму. По тротуару шли мужчина и женщина. Они не обратили на Филиппа никакого внимания. А может, он самый настоящий грабитель, который ломится в дом, чтобы что-нибудь украсть и перевернуть все вверх дном! Но прохожие сделали вид, что ничего не замечают.

Филипп поднялся по лестнице и, словно забыв о своем намерении, постучал. Он стоял у двери, стучал и стучал. Ужасный раскат грома, казалось, сотряс все дома, в том числе и этот. Рядом кто-то закрыл окно в подвале. Дождь обрушился стремительным потоком прямых блестящих струй воды. Филипп стоял на крыльце, у самой двери, дождь хлестал его острыми холодными струнами, осыпал серебряными брызгами. Он машинально продолжал стучать, хотя был уже уверен, что дома никого нет. Разве можно стоять внутри и спокойно слушать, как колотят в дверь? Сам бы он не вынес этого.

Когда дождь немного стих, Филипп побежал к машине. Он заметил старика, сидящего у лестницы, еще более высокой, чем в доме Сенты. Бродяга прятался от дождя на крыльце с крутой крышей и деревянными опорами и обгладывал куриные кости. Сента никогда не уходила из дома надолго. Филипп решил дождаться ее возвращения. Как можно было еще неделю назад сомневаться, влюблен ли он! Был ли он совершенно слеп или просто не имел никакого представления о собственных чувствах? Влюблен ли он! Пройди она сейчас по улице, Филипп не удержался бы и бросился к ее ногам. Невозможно не упасть к ее стопам, не начать обнимать и целовать их, рыдая от радости, что он просто увидел ее, что снова с ней, пусть даже она откажется с ним разговаривать!

Прошло два часа, а Филипп все сидел и думал о Сенте, представлял себе, как она появится, как покажется издалека и будет медленно приближаться… После двух часов таких грез он вышел из машины, вернулся к дому и постучал. Еще будучи у миссис Финнеган, Филипп подумал, что можно разбить окно. На бетонном парапете, между оградой и спуском в подвал, он увидел кирпич, схватил его, но, к счастью, в ту же секунду оглянулся, чтобы посмотреть, не следит ли за ним старик, и заметил прогуливавшегося неподалеку полицейского в форме. Он бросил кирпич на землю около подвала, пошел в машину и поехал до Килбурн-хай-роуд.

Филипп съел в «Макдоналдсе» гамбургер, а потом выпил две пинты пива в «Бидди Маллиган». Приближалась половина девятого, но по-прежнему было светло как днем. Дождь перестал, хотя гром до сих пор грохотал где-то. Миссис Финнеган ошиблась: гроза не разрядила атмосферу. Вернувшись на Тарзус-стрит, Филипп снова стал стучать в дверь и колотить в окно. Окинув дом взглядом, на этот раз с противоположной стороны улицы, он увидел, что ставни на окне на втором этаже закрыты. Возможно, эти ставни закрыты всегда, а ему просто чудилось, что они оставались открытыми до сегодняшнего дня? Кажется, он медленно сходит с ума. Может, это все иллюзия — и что она, Сента, здесь живет, и что здесь вообще кто-то живет, и что он, Филипп, когда-то ее встречал, занимался с ней любовью, любил… Может, это просто часть галлюцинаций? Вероятно, у него шизофрения. В конце концов, как узнать, что такое шизофрения, пока она не проявится у тебя самого?

Дома он обнаружил несчастного Харди под обеденным столом, где тот прятался от грозы, дрожал и скулил. Миска с водой была пуста. Филипп наполнил ее, достал корм, а когда Харди отказался есть, взял его на колени и попробовал успокоить. Было ясно, что Харди нужна только Кристин. Когда вдали загрохотало, Филипп вздрогнул, а затем затрясся всем телом. Я больше не могу так, думал он. С Харди под мышкой он пошел в другую комнату, к телефону, и набрал номер.

Занято.

Такого раньше никогда не случалось. Значит, кто-то ответит рано или поздно? Кто-то у телефона. В худшем случае, кто-то снял трубку, чтобы звонящие слышали гудки. Филипп ощутил прилив надежды. Пустой надежды. Последний раскат грома было слышно по крайней мере десять минут назад. В темневшем небе между стаями плывущих облаков открывались просветы. Он понес Харди на кухню и посадил напротив миски с едой. Как только пес начал осторожно есть, раздался звонок.

Филипп пошел к телефону, закрыл глаза, сжал кулаки и стал молиться: пусть это будет она, пусть это будет она. Поднял трубку, сказал «алло» — и услышал голос Фи. И, прежде чем она успела сказать пару слов, вспомнил:

— О господи, я же должен был приехать к вам с Дареном на ужин.

— Что стряслось?

— Я совсем закрутился на работе, приехал поздно, — как же хорошо он научился в последнее время врать. — Я забыл. Прости, Фи. Мне очень жаль.

— Тебе должно быть смертельно жаль. Я тоже работаю, к твоему сведению. А я в обеденный перерыв пошла по магазинам, испекла пирог.

— Давай я приеду завтра! Я его завтра съем!

— Завтра мы едем к матери Дарена. Так где ты пропадал? Что с тобой происходит? В воскресенье ты был какой-то странный, глаз у тебя подбит и вообще. Чем ты там занят, с тех пор как уехала мама? Я чуть с ума не сошла, пока сидела здесь и ждала.

Мы с тобой оба сошли с ума, Фи.

— Я уже сказал, что мне жаль. Действительно жаль. Можно я приеду в субботу?

— Наверное, да.

Впервые в жизни Филипп так ждал телефонного звонка, чтобы услышать один-единственный, дорогой ему, долгожданный голос. А услышал другой. Оказалось, что это очень мучительно. Он почувствовал, как глаза наполняются слезами, и устыдился, хотя в доме никого, кроме Харди, не было. А если Сента не прячется от него? Вдруг с ней что-то случилось? Сам того не желая, Филипп вспомнил Ребекку Нив, которая пропала без вести и тоже когда-то не отвечала на звонки. Тарзус-стрит — настоящая трущоба по сравнению с районом, где жила Ребекка. Ему представилась эта улица ночью, большой пустой дом…

Но линия была занята. Он попробует позвонить еще, а если в трубке по-прежнему будут гудки, он спросит на коммутаторе, из-за того ли занята линия, что кто-то разговаривает. Мысль о том, что минуту-две он сможет услышать ее голос, казалась невыносимой. Филипп сидел, склонившись над телефоном, и жадно хватал воздух. Допустим, он поговорит с ней. Тогда через пять минут — нет, меньше, чем через пять минут, — он снова сядет в машину, доедет до Криклвуда, потом по холму Шут-Ап, а это уже совсем рядом с Тарзус-стрит. Филипп набрал номер.

Линия была свободна. Раздались знакомые длинные гудки — такие же, как когда он звонил от миссис Финнеган, такие же, какие он слышал раз тридцать-сорок за последние дни. Четыре гудка — и наступила тишина. Зазвучал мужской голос.

«Здравствуйте. Это Майк Джейкопо. К сожалению, сейчас мы не можем вам ответить, но, если вы оставите свое сообщение, имя и номер телефона, мы свяжемся с вами, как только сможем. Пожалуйста, говорите после сигнала».

С первого же слова — речь такая неестественная, а артикуляция такая четкая — Филипп понял, что это автоответчик. Сигнал прозвучал: один-единственный резкий гудок. Он положил трубку и подумал, записался ли для этого Джейкопо его тяжелый вздох.