На испытаниях обычный порядок действий был таким. Сначала мы «давали погоду», то есть сообщали руководителям испытаний метеорологические данные в районе губы Митюшиха. Причем важным считалось направление ветра — нужно было, чтобы он дул с материка. Выждав такую обстановку, и доложив, мы уходили миль на 30 от Митюшихи и здесь становились на якорь либо ложились в дрейф, играли боевую тревогу. По ней давалась и вводная: «взрыв атомной бомбы» с такого-то направления.

После взрыва эсминец шел обратно в Митюшиху, становился к причалу, и ученые покидали борт. На суше они пересаживались на ГТС (тяжелые гусеничные вездеходы) и ехали, наверное, снимать показания, непосредственно к месту, над которым взорвалась бомба. Говорили, это примерно 3 километра от причала.

Я читал потом, что та осень 1962 года была самым «урожайным» временем на ядерные взрывы. Их действительно было много, как в дневное, так и ночное время суток. Бомбы в основном сбрасывались с самолетов на парашютах, и взрывные устройства срабатывали на высотах 100–150 метров над землей. Так нам говорили. Их вспышку в первые секунды наблюдали те, кто стоял на мостике главного командного пункта корабля — ученые, наш командир, старпом, замполит, штурман и вахтенные. Мы, матросы и старшины, рулевые, штурманские электрики, шифровальщик — в это время отсиживались в закрытом помещении, потому что специальных очков у нас не было, а всех предупреждали, что от вспышек можно лишиться зрения.

А вот на сами атомные «грибы» мы смотрели вдоволь — через иллюминаторы. Зрелище это красивое, завораживает — пламя в центре буквально клубится, на высоте его подхватывают воздушные потоки и разносят в разных направлениях.

Обычно мы стояли к месту взрыва левым бортом. Ударная волна проходила через нас, если можно так выразиться, спокойно — корабль не била, а плотно нажимала на него как сильный ветер, эсминец кренился на правый борт, а потом выравнивался. И вот какой случай со мной однажды приключился

Мы в тот раз пережидали взрыв в помещении пеленгаторной, а там был один иллюминатор. По тревоге их все обязательно надо задраивать. Мой недосмотр — иллюминатор я закрыл, но «не взял на барашек», он просто висел на петле. Я стоял и смотрел через стекло, как вдали растет атомный гриб. Случайно меня окликнули, я обернулся, и в это мгновение воздушная волна от взрыва ударила в борт с такой дикой силой, что выбила иллюминатор, он подскочил вверх и даже пробил подволок. Это счастье, что он меня не задел, иначе убило бы! Больше того, все помещение пеленгаторной наполнилось серой пылью. Мы даже не поняли — откуда она и взялась.

Про излучение и радиоактивные осадки ничего не могу сказать. Ни у кого из нас не было дозиметрических «карандашей», а ученые всякий раз говорили, что все чисто. Вот высадим их на причал, они кричат на наш мостик: все чисто! Их словам мы доверяли. Тут же давали отбой боевой тревоге, отдраивали люки, открывали двери, иллюминаторы. Если погода выдавалась солнечная, теплая, ребята из экипажа раздевались и умудрялись даже загорать на верхней палубе.

Пока я служил на эсминце, не помню, чтобы кто-то жаловался на здоровье — не было такого. А вот в 1964-м, то есть уже через два года, все и случилось. Я демобилизовался, плавал на атомном ледоколе «Ленин», и вдруг поседел за одну ночь! Лег спать, как обычно, а проснулся седым, как лунь. И после той ночи у меня стала часто болеть голова. Обратился к врачам, начались больничные мытарства. У меня развилась аллергия практически на все лекарства, и врачи не знали, как меня лечить. Перенес инсульт, инфаркт. Позже случился перелом шейки бедра, и мне поставили имплантант. Хирург, который делал операцию, потом сказал, что кости у меня, «как кусочки быстрорастворимого сахара», и никто не знает, с чего бы это. Сейчас я инвалид II группы