22

Выйдя из бара, князь остановился и задумчиво осмотрел видневшиеся невдалеке темно-синие бусины горных вершин. Он четко представил себя на склоне одной из них в поисках пещеры или любого иного более-менее подходящего для ночлега укрытия.

В последнее время у него все яростнее проявлялась ностальгия по «жизни военного пилигрима», по лесу, горам, всему тому зазеркалью цивилизации, которое способно было предоставлять ему исключительную, библейско-первозданную свободу. Он хоть сейчас готов был уйти в горы, и совершенно не важно, чьи они, какому народу принадлежат, какой армией контролируются. После маньчжурского рейда он чувствовал себя способным выживать в любой ситуации, при любых условиях; а сам процесс выживания уже давно приобрел для него высший смысл земного существования.

— Когда вы всматриваетесь в горы, полковник, в вашем взгляде, в выражении лица, в тоске, с которой тянетесь туда, в первозданность леса, проявляется что-то матерое, волчье, — осмелился Шмидт нарушить его молчание тогда, когда оно и в самом деле начало приобретать тягостно-ностальгический характер.

— Кому из нас не хочется взвыть от предначертанной нам жизни?

— Взвыть — да, готовы многие. Но лишь потому, что тоскуют по роскошной жизни здесь, по эту сторону мира. Вы же тянетесь туда, в мрачное безлюдье, в волчность одиночества.

— «Волчность одиночества»… Прекрасно сказано, барон, — признал «маньчжурский легионер».

— Чего не хватает, какого толчка: приказа, ситуации, надежных парней?

— Очевидно, приказа… прежде всего, — согласился Курбатов. — Да еще, может быть, безысходности.

— Безысходности?

— Весь этот дикий горно-лесной мир приемлет только одну форму миропонимания: озлобленное одиночество. Только озлобленное одиночество. А оно, как лава из кратера вулкана, извергается безысходностью, которая, впрочем, — неожиданно завершил свою мысль Курбатов, — в свою очередь, порождается одиночеством.

— Не отчаивайтесь, полковник, они последуют: и приказ, и безысходность. Неминуемо последуют — в этом как раз и кроется наша безысходность. Честно признаюсь: я бы с вами не ушел. Не смог бы. Как не смогли бы и многие другие. Узнав о вашем рейде, я несколько вечеров провел за картой коммунистического рейха. Я смутно представляю себе эту страну, тем не менее, сам маршрут, рельеф, расстояние, диверсионные операции в стране, превращенной в огромный концлагерь… Все это потрясло мое воображение. И тогда мне тоже думалось, что человек, прошедший через все это, с трудом будет осваиваться потом в прихожей европейской цивилизации.

— Вы правы, барон, там, — кивнул Курбатов в сторону лесистых гор, — особый мир, порождающий особое мировосприятие, совершенно меняющее человеческую сущность.

Приумолкнувший было аккордеон, вновь возрождал одну из своих монотонных, как зов одинокой, затерявшейся в горных долинах шотландской волынки, мелодий. Звуки ее как нельзя лучше накладывались на внутреннюю отрешенность Курбатова от привычного человеческого мира, сочетаясь с волчьим зовом его угрюмой диверсантской судьбы.

— И последний вопрос, князь… Чтобы уже не возвращаться к этой теме… Почему именно вы прибыли ко мне? Почему Скорцени избрал вас, русского?

— Очевидно, решил, что я — единственный из всех ныне носящих мундир вермахта, кто не ринется встревать в эту вашу корсиканскую авантюру, и кто никак не замешан в интригах рейхсканцелярии и всего прочего фюрерского двора.

— Но он, конечно, ошибся? Вы как раз и есть тот человек, который хоть сегодня готов сколотить группу и отправиться в прибрежные горы Корсики, чтобы уже оттуда…

Курбатов поначалу взглянул на него с ироничной презрительностью, но затем решил, что огорчать этого и так до бесконечности огорченного жизнью человека уже не стоит.

— В конце концов, я ведь русский диверсант, а не фридеитальский недоучка, постреливающий по ночам в окрестностях зенитно-артиллерийской школы, а уж тем более — не казарменно-окопное дерь-рьмо.

Шмидт не удержался, похлопал Курбатова по плечу, и оба рассмеялись. Шмидт не мог знать, как сложатся отношения с этим человеком дальше. Но сейчас он чувствовал, что готов отправиться с Курбатовым хоть в Италию, хоть в Россию.