ЗНАКОМСТВА

К рассвету из тьмы безликой серой массой проступал город Камора^[5].

На зарешеченных окнах настороженно шевелились шторы в изящно обшитых дырочках. Для боязливых го­рожан эти дырочки-глазки поистине были спасением — через них просматривали улицу, и злодей, притаившийся возле дома, бывал обнаружен. В сером полумраке побле­скивали еще не озаренные солнцем мрачные стены — из мрамора были дома в Каморе. Прочно запертые двери с угрюмыми кольцами для стука надежно укрывали не­доступное чужому глазу добро — лишь большие пу­шистые ковры вывешивались высоко на балконах. По улицам грузно шагал долговязый страж ночи, спесивый Каэтано, — в железных доспехах, в железной клетке, вы­сунув из нее одетую железом же руку с ножом. Вытянув сдавленную железной маской шею, грозно посматривал он по сторонам, поднося время от времени часы к ще­лочкам в маске. Где-то вспискивала вспугнутая птица, друг за другом подавали голос петухи. Воздух напитан был чем-то омерзительно приторным. Этот же неясный запах наполнял и комнату. Доменико ворочался в посте­ли — что-то знакомо и раздражающе липло поцелуем к губам, противным духом забиралось в глотку, потом клейко расплылось по шее. Тревожно открыл глаза, по­щупал губы, нос — из обеих ноздрей текла кровь. Вско­чил, ошалело глянул на грудь, и кровь закапала на пол.

Он поспешно лег, откинул голову, взгляд невольно упер­ся в потолок — там темнело пятно, давнее, знакомое... Немного погодя снова встал, поискал на столе липкими руками кувшин, смочил платок и, приложив к носу, при­лег. Вот и Камора... Что ждало его тут?..

Повел глазами в сторону окна. Сквозь множество ще­лок в шторе узкими ножевыми ранами врезался утрен­ний свет, и угрюмая тишина, всколыхнувшись, трепетала в косых полосках. Что ждет его здесь?.. Зубчатый нож в живот? А может, удар в спину, леденящий, обжигаю­щий, или в горло — и разом хлестнет кровь, зальет впа­динку у ключиц, заструится по ребрам — и он повалится, закатит глаза и будет валяться та-ак... Сорвался с посте­ли, приник глазом к глазку в шторе — но пустынна, без­молвна была улица, только в доме напротив шевельну­лась тень за шторой. Отошел, прижался к стене — обезо­пасить хотя бы спину и затылок, со страхом глянул на ржаво запятнанную подушку и с надеждой безотчетно вскинул взор на хранивший его потолок, но не успел раз­личить пятно, как услышал уверенно резкое: «Восемь ча­сов утррраа, и всеее гееениааальноооо...» Что-то коротко зазвенело, зазвякало, и весь мраморный город сразу на­полнился шумом, но явно не таящим угрозы; он снова выглянул на улицу — всюду открывались окна, из дома напротив беспечно вышел мужчина — с виду совсем обычный, человек как человек, даже жевал на ходу. На балконе соседнего дома женщина, повязав голову косын­кой, истово выбивала ковер. Глухие удары доносились отовсюду,— видимо, многие выколачивали ковры. И он уже доверился было мирным звукам, успокоился, как вдруг постучали.

Разом вспомнил, где был. Не отрываясь от стены, подобрался к двери, спросил шепотом:

— Кто там?

Ему казалось — крошился он весь, и каждая крупица его существа терзалась отдельно.

Из-за двери кто-то шепотом же спросил:

— Не спишь? Проснулся?!

— Да, кто ты?..

Гость и хозяин перешептывались, с двух сторон при­пав к запертой двери.

— Я это, я...

— Кто — ты...

— Как, по-твоему, — кто! — взвился голос за дверью и тут же таинственно понизился: — Девку не хочешь?

— Что?! — растерялся Доменико.

Помолчав, человек нетерпеливо повторил:

— Утренней девки не хочешь, хале?

— Скажешь, наконец, кто ты...

— А сам не сообразишь, — обозлился бывший за дверью. — Хозяин дома, Скарпиозо, кто еще другой... Не открывались главные ворота.

— Что тебе нужно?

— Не мне, а тебе что нужно, — не пойму, чего не выходишь!

— Не знаю, так...

— Не знаешь порядка?!

— Не... Не знаю.

— Утром всем положено прогуливаться по городу, а если неохота пройтись, а желаешь утреннюю девку, до­стану оправдательный талон.

— Что достанешь?

— Два талона, хале?

«Даритель покоя, возвеститель мира, неколебимый маршал Эдмондо Бетанкур всем вам желает мирного дня!» — торжественно возгласили где-то.

— И теперь не веришь?

— Чему?

— Что открылись главные ворота!

— Какие ворота?..

— Городские, понятно... Мирные часы начались.

— Как долго продлятся?

— До восьми вечера... Будто не знаешь, хале... — И испугался. — Больно наивным прикидываешься, хале, не задумал ли чего против меня, хале, что я тебе сделал ху­дого, хале...

Доменико с досадой повернул ключ в скважине, от­бросил щеколду и рванул массивную дверь, а хозяин, глянув на него, равнодушно поинтересовался:

— Укокошил или только ранил?

— А-а?..

— Ру-уки на-адо было помыть, халее-е, — глумливо пропел хозяин.

— Принеси воды.

— Сейчас, голубчик.

Взбугрив желваки, сухо, без боязни смотрел на него Доменико — кто-то хранил его, любил...

Хозяин дома живо принес большой таз, примостил на двух стульях и полил гостью из серебряного кувшина. Доменико умывался, зло отфыркиваясь, страха как не бывало, но тут опять постучали, и он резко выпря­мился.

— Кто там? — окликнул хозяин.

— Я, хале, — Чичио...

— Скажи-ка, обрадовал! Чего тебе?

— Хорошая утренняя девка не нужна, хале...

— Пошел-ка отсюда...

— Знай, мне — четыре. Впусти.

— Еще чего — четыре!

— Три уж без спору, Скарпиозо.

— Будет с тебя и двух.

О чем они говорили...

— Мало одну, — буркнул внизу Чичио.

— По закону...

— Нашелся законник! Очень блюдешь ты закон.

— Иди жалуйся...

— И пожалуюсь, хале...

— Кому пожалуешься — тот заберет свою долю, и останешься с тем же, только сутягой прослывешь, ха­ле, так-то.

Странный вели разговор...

Будущий канудосец Зе Морейра жил в сертанах, дале­ко от мраморного города.

Чуть свет просыпался вакейро и сразу вскакивал с по­стели. В бамбуковой хижине жил отважный вакейро и имя носил простое очень — Зе. В углу хижины, между двумя малышами, спала жена его Мариам. Труженицей была Мариам, но сразу встать, пробудившись, подобно Зе, не умела, — рассыпав по лицу густые волосы, она не­приметно следила сквозь них за ним — как-то скрытно любила Мариам мужа. Нравилось Мариам украдкой на­блюдать, как продевал Зе голову в ворот кожаной руба­хи с бахромой, как натягивал ее на мускулистые плечи и как опоясывал ремнем тонкий стан; подложив руку под голову, Мариам любовалась, как безотчетно гордо и красиво расхаживал Зе по хижине, а потом, присев на стул, пил молоко, заедая черствым хлебом, и, прежде чем выйти из хижины, пряча улыбку, пристально смо­трел на Мариам — она напряженно замирала, миг при­кидывалась спящей и заливалась смехом. Зе опускался на колени и, откинув с лица ее волосы, дважды целовал пухлые от сна губы.

Потом Зе выходил к лошади, гладил ее по шее и — скок! — так и взлетал на нее, замлевшую от ласки, — умел говорить с ней Зе.

Удивительны сертаны — где песчаные, кишащие змея­ми и грызунами, а где — в непролазных чащобах, зарос­шие травой и кустарником. Мерно трусила лошадь Зе, вспугнутые ящерицы, извиваясь, вкручивались головой в песок, где-то выслеживали коз гиены, привороженно тянулась к змее мышь, подвигаемая неодолимой, цепеняще жуткой силой.

Мимо высоких недвижных кактусов и страшно колю­чих зарослей каатинги шел конь — впереди на зеленой опушке паслось вверенное Зе стадо. Низкорослые коровы неторопливо пощипывали траву, но быки неукротимо жаждали воли и яростно вскидывали голову, потягивая воздух. Зе высоко чтил волю и не подпускал к животным собак. С собаками заявлялись сюда владельцы скота — каморцы; раз в году сертаны оглашал собачий лай и визг. Зе один управлялся с обширным стадом. Рысью объезжал пастбище на своей верной лошади, издали при­мечая на животных ссадины и язвочки. Корова еще дава­ла вытащить колючку и смазать ранку, но бык — стоило приблизиться к нему, как он, пригнув голову, срывался с места. Зе гнался за ним, но тот укрывался в чаще. Зе, увертываясь от шумно налетавших веток, резко переги­бался из стороны в сторону, то соскакивал, остерегаясь слишком низкого сука, и, едва коснувшись земли, снова взлетал на коня — никем не зримый, никого не вос­хищавший здесь, одинокий виртуоз, истый чудодей Зе. И так великолепно все это!.. Малорослый бык в лесу превосходил и седока, и коня; но, когда они опять оказывались в поле, верх брала лошадь, и Зе, распла­ставшись, свисая чуть не до земли, хватал беглеца за хвост, валил и перескакивал ему на шею. Он удерживал животное за рога, взъяренный бык бешено сопел ему в лицо, у вакейро круто вздувались тугие мышцы, и жи­вотное, подавленное ощущением необоримой силы, по­корно лежало на боку. Зе одной рукой держал быка за рог, другой вытаскивал колючку и, достав из кармана на сапоге мазь, втирал в ранку. Тщательно осмотрев живот­ное еще раз, он шел к своей лошади, покорно стоявшей рядом и отводившей глаза от быка, и — прыг! — мигом оказывался на ней. Растерянный и смущенный, бык спе­шил скрыться, а Зе устремлялся на поиски нового пациента.

И так весь день...

Но иной раз скотина терялась — угонял ее одноногий бесенок Саси. Сколько ни искал Зе — не находил. «Ох, Саси, ни дна тебе ни покрышки», — беззлобно бранился вакейро, но в конце концов нападал на след и крест-накрест складывал две палочки в неглубокой ямке — Саси жуть как боялся креста. След приводил к соседнему паст­бищу, и Зе шел назад — не оскорблял недоверием друго­го вакейро: тот сам возвращал приблудную скотину хо­зяину, по клейму узнав чья, — в честности вакейро даже каморцы не сомневались.

В полуденную жару Зе усаживался под дерево и воль­но вытягивал свои длинные ноги, скинув широкополую кожаную двууголку; он принимался за овощи с огорода Мариам, орудуя кривым ножом-, с которым ходят на леопарда, — точно заяц похрустывал морковкой без­вестный всесертанский герой Зе.

В сумерках Зе возвращался домой, и исходившая ра­достью Мариам украдкой следила за ним через щель, а потом, когда, повернувшись к очагу, плечом ощущала нежность заскорузлой ладони, притворно равнодушно оброняла: «А-а, пришел...» Скрытной любовью любила она мужа. Беднее бедного был Зе, хоть и носила жена его леопардовую шкуру, гроши платили ему каморцы, и, ужиная, не прикасался он к козлятине, оставлял малышам.

А ночью Зе безгласно тонул в щедрой Мариам — не умели сходить с его языка ласковые слова, и только про себя повторял и повторял он: «Мариам, ромашка моя...»

Раз в году Зе отправлялся в город на ярмарку. По­нравились ему украшенные гвоздиками и розами жен­щины, когда увидел их впервые, но от них веяло холо­дом, и, вспомнив свою Мариам, он мысленно назвал, ее ромашкой — самым простеньким на взгляд цветком — и с той поры, погрузив лицо в ее волосы, тихо-тихо, едва слышно повторял: «Мариам, ромашка моя...».

Зе был одним из пяти избранных, ставший впослед­ствии великим канудосцем.