Москва, пятница 26 октября

В ночь на пятницу Владимир Семичастный спал в комнате рядом со своим кабинетом^{20}. Около 8.30 утра в пятницу 26 октября ему принесли копию сообщения Феклисова о встрече Корниенко с Роджерсом. За 12 часов до того, как от Феклисова пришла первая телеграмма о разговоре в журналистском баре, Семичастный понятия не имел о Роджерсе. Теперь для КГБ он стал наиболее очевидным свидетелем намерений Кеннеди^{21}.

Семичастный, в свои 37 лет самый молодой председатель КГБ в ее истории, был новичком в советской разведке. Годом ранее он занимал пост второго секретаря ЦК Компартии Азербайджана. Хрущев избрал его в качестве преемника Александра Шелепина, который был патроном Семичастного в комсомоле. Когда Хрущев уговаривал Семичастного занять эту должность, тот протестовал: «Я ничего не знаю об этом… Я не профессионал». Но Хрущев не хотел, чтобы во главе КГБ стоял кадровый сотрудник этого ведомства. «Наши профессионалы наделали массу ошибок; нам на этом посту нужен политик, которого немного бы боялись…» Он заверил Семичастного, что ценил Шелепина именно за это, а сейчас выдвинул его в члены Президиума. «Вы продолжите то, что он начал», — сказал Хрущев^{22}.

Из-за неопытности Семичастный даже в мелочах опирался на руководителей подразделений КГБ. Несмотря на заверения Хрущева, он не вошел в узкий круг властной элиты Москвы. В отличие от Маккоуна, который был приближен к президенту, Семичастного редко приглашали на брифинги к Хрущеву и не спрашивали его рекомендаций по внешнеполитическим вопросам.

Во время кризиса глава КГБ отвечал за координацию всей информации, поступающей из-за рубежа. Его рабочая группа просматривала разведывательную информацию из МИД, ГРУ и, конечно, КГБ. Кризисная команда собиралась в штаб-квартире КГБ на площади Дзержинского. Семичастный решал, какая разведывательная информация попадает в специальную серо-голубую папку, которая ежедневно представлялась Хрущеву^{23}.

В пятницу утром самым важным материалом папки Хрущева была информация Роджерса. Обычно Хрущев скептически относился к сообщениям разведки, но читал с интересом. Хотя Хрущев и сомневался в том, что Кеннеди рискнет начать мировую войну, сегодняшняя порция разведывательных сведений была весьма настораживающей. Комментарии американского журналиста подтверждали донесения различных источников о том, что администрацию США выводила из терпения идея длительной блокады, и она готовилась к нанесению удара по пусковым комплексам. Эта информация подкреплялась данными ГРУ, согласно которым Пентагон объявил не только готовность вооруженных сил DEFCON 2 (DEFCON 5 — ситуация мирного времени, DEFCON 1 — война), но и приказал подготовить госпитали к приему раненых^{24}.

Хрущев не хотел немедленно вступать в переговоры. Он желал оглядеться и получить максимальные преимущества от наличия ракет на Кубе, прежде чем их убрать. Но теперь это казалось невозможным. Советский лидер вызвал стенографистку и начал диктовать письмо с предложениями, которые он уже обсуждал со своими соратниками. «Вы ошибаетесь, если считаете, что какие-то наши средства на Кубе являются наступательными; — писал он Кеннеди. — Однако давайте сейчас не будем спорить. Видимо, я не смогу убедить вас в этом»^{25}.

Хрущев хотел довести до сведения Кеннеди, что в ходе переговоров можно прийти к соглашению и убрать ракеты с острова.

«Давайте же проявим государственную мудрость. Я предлагаю, мы, со своей стороны, заявим, что корабли, идущие на Кубу, не везут никакого оружия. Вы же заявите о том, что Соединенные Штаты не вторгнутся своими войсками на Кубу и не будут поддерживать никакие другие силы, которые намеревались бы совершить вторжение на Кубу»^{26}.

Чтобы дать понять Кеннеди, что время не терпит, Хрущев закончил письмо следующим пассажем: «Господин президент, нам с вами не следует сейчас тянуть за концы веревки, на которой вы завязали узел войны, потому что чем сильнее мы с вами будем тянуть, тем сильнее будем затягивать этот узел»^{27}.

Хрущев подготовил письмо, заранее получив на него санкцию Президиума. Позже в Вашингтоне появились спекуляции, что якобы письмо от 26 октября было личным письмом Хрущева что-то типа крика души о помощи в борьбе со сторонниками жесткой линии в Кремле и Советской армии^{28}. Однако обычно он направлял проект официальных писем на одобрение своим коллегам по президиуму^{29}. До отправки письма Кеннеди помощники Хрущева разослали копии письма членам и кандидатам в Члены Президиума, а также секретарям ЦК^{30}. Хотя письмо от 26 октября знаменовало сдвиг советской позиции по кризису, для Кремля оно представляло стратегию, уже получившую одобрение на заседании Президиума 25 октября. В 5 часов дня в американское посольство на улице Чайковского поступил первый сигнал возможного дипломатического окончания кризиса. В Вашингтоне было 10 часов утра пятницы 26 октября.