на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


27

Проходит десять лет, и мы застаем Грегора за надеванием носков, по окончании чего он долго разыскивает под кроватью туфли. Он обувается неторопливо, с серьезным видом, какой иногда принимает человек его возраста, всецело поглощенный этой процедурой, с усердием старого ребенка, одинокого, прилежного, исполнительного, отрезанного от мира и сосредоточенного на своей задаче.

Нужно признать, что и тело Грегора, и окружающая его обстановка сильно изменились. Гостиничное пространство сузилось до минимума: теперь это жалкая каморка, выходящая во двор; что же касается его маний, то они с возрастом усугубились, зато движения стали замедленными и беспорядочными, так как руки временами начинают дрожать. Выглядывая в оконце, он уже не может обозреть бескрайний нью-йоркский простор, которым любовался некогда со своего четырнадцатого этажа в «Сен-Режи», откуда был виден весь город и даже река Гудзон. Увы, нет больше высокого небосвода, располосованного молниями до самого горизонта. Перед ним, за стеклами отеля «Нью-Йоркер», где он теперь проживает, одна только глухая стена, а позади, за его спиной, водруженное на треножник чучело голубки.

Когда она умерла, он сначала устроил ей пышные похороны. Затем, спохватившись, попросил эксгумировать ее и отдал таксидермисту. Но птица и в виде чучела, продолжала, если верить раздраженному заявлению дирекции «Сен-Режи», привлекать паразитов, что было чистым вымыслом: на самом деле, главным злом были неоплаченные счета, из-за которых в конечном счете Грегора попросили очистить помещение.

С тех пор ему пришлось, что ни год, переезжать из отеля в отель; все они находились примерно в одном районе, но каждый последующий был хуже предыдущего, в полном соответствии с тающими доходами постояльца. Сначала он пожил в «Пенсильвании», затем переселился в «Говернор-Клинтон» и, наконец, опустился до «Нью-Йоркера», куда менее комфортного и популярного, но зато и менее дорогого, а главное, тут закрывают глаза на присутствие птиц в номере, и теперь они проживают у него десятками.

Нынче утром он, в свои семьдесят лет, по-прежнему один как перст, одевается у себя в номере. Его одежда, как всегда, аккуратно вычищенная и отглаженная, уже не сшита у прежнего дорогого портного, но несколько своих костюмов времен былой роскоши он сохранил и очень их бережет, надевая лишь по торжественным случаям, выпадающим все реже и реже. От его двух сотен рубашек на сегодняшний день осталось всего полдюжины, да и количество остальных нарядов поубавилось в той же пропорции. У некоторых рубашек обтрепались манжеты, а сзади, у шеи, слегка потерлись воротники, и, когда это становится заметно, Грегор отдает их в перелицовку местной портнихе; кроме того, ему пришлось научиться самому пришивать пуговицы и обметывать петли. Ему вдруг чудится, будто от рубашки, которую он сейчас надел, исходит какой-то странный запах — так пахла бы смесь едкой пыли и слегка прогорклого масла. Однако он уверен, что эта рубашка, хотя ей немало лет, идеально чиста, как и все остальные, и потому со смиренным вздохом допускает, что запах исходит от его собственного тела и объясняется именно его изношенностью.

Итак, он старательно натягивает носки. Это длинные носки, вернее, получулки, доходящие до колен, и они требуют специальной методики обращения: сперва Грегор подворачивает брючину, затем аккуратно прилаживает носок на пальцы стопы, стараясь не перекосить его, чтобы пятка тоже легла на нужное место, затем осторожно натягивает его до колена, потуже, чтобы избежать морщин, после чего проделывает все то же самое со второй ногой. Далее нужно обуться и медленно методично зашнуровать башмаки, дважды продевая шнурок в каждую дырочку. Это не очень-то элегантно — дважды продевать шнурки в дырочки, — и раньше Грегор так не поступал, зато более надежно. Таким образом шнурок не рискует развязаться в течение дня, заставив Грегора согнуться в три погибели, чтобы привести его в порядок, а такие наклоны, как он чувствует все чаще и чаще, стали для него весьма затруднительны.

Поскольку его волосы поредели и в них появилась проседь, он в конце концов сбрил свои усы, заметив, что сами они остались черными, как и брови, а краситься из кокетства он не намерен. Однако он почти так же худощав и подвижен, как прежде, хотя и утратил былую живость; только нынешняя его худоба наверняка объясняется скудным режимом питания. Разумеется, в ресторане «Нью-Йоркера» кормят куда хуже, чем в предыдущих отелях, но для Грегора проблема даже не в качестве еды — он все равно не может его посещать. У него не хватает денег на нормальную пищу, он позволяет себе только теплое молоко да сухие галеты одной и той же марки, которые продаются в жестяных коробках с картинками; пустые коробки он не выбрасывает, а хранит. После того как дирекция отеля позволила плотнику соорудить полки вдоль одной стены его комнаты, Грегор разложил на них все свое имущество в этих коробках, тщательно их пронумеровав. Противоположную стену занимают его пернатые пансионеры в клетках, сделанных тем же мастером, который вдобавок изготовил по чертежу Грегора маленькую кабинку со шторкой, чтобы каждый голубь мог трижды в неделю принимать душ.

В первые месяцы проживания Грегора в «Нью-Йоркере» Этель время от времени навещала его, но он был слишком самолюбив, не хотел, чтобы она видела вблизи его убогую жизнь, и запретил ей приходить. Теперь он встречается с ней лишь вне отеля, как правило, в парках, где она сопровождает его во время прогулок и берет на себя покупку пакетиков с птичьим кормом, так как разговаривать с Грегором теперь уже почти не удается.

Но не оттого что любовная тема исчерпала себя — она никогда и не звучала в их беседах, — просто Грегор пристрастился произносить нескончаемые монологи, посвященные его проектам, в частности, давней истории с новым видом энергии, про которую никто больше и слышать не желает. Он упорно внушает Этель — и ей, и всем, кто еще делает вид, будто слушает его, а таковых становится все меньше и меньше, — что разработал свою идею неведомого энергетического источника, доступного в любое время дня и ночи, в любое время года, и может производить и передавать эту энергию с помощью простейшего устройства. Этель, превратившаяся к этому времени в пожилую даму, позволяет ему разглагольствовать сколько угодно; да и все прочие позволяют ему говорить из жалости и опять-таки из жалости позволяют опубликовать во второстепенных журнальчиках за счет автора, при тайной поддержке Нормана, два других проекта — схему получения электричества из моря и схему геотермической станции, работающей на паре.

Однако в глубине души Грегор знает, что эти идеи — лишь перепевы прежних озарений, что они уже слегка устарели, что хорошо бы найти что-то новенькое — и он находит. В эти годы, когда война начинает постепенно угрожать всему миру, ему приходит в голову мысль, которой он очень гордится. На сей раз речь идет о невидимом источнике энергии огромной мощности; этот пучок частиц, уничтожающих все на своем пути, он гордо окрестил Лучом смерти. Абсолютное оружие.

Основанное на принципе ускорения частиц, которые движутся настолько быстро, что не нуждаются в большом объеме для смертоносного разрушения, это оружие сможет остановить автомобиль на полной скорости, судно, бороздящее океан, или самолет в небе, попросту расплавив их. Такое оборонительное устройство поможет любой стране, большой или маленькой, сильной или слабой, надежно обеспечить свою безопасность и стать неуязвимой для вражеского оружия на суше, на море и в воздухе. Эта разрушительная сила будет настолько велика, что одно ее существование сделает невозможной, невообразимой саму мысль о войне. Да, именно так: абсолютное оружие установит на земле абсолютную гармонию. Между прочим, за сорок пять лет до этого подобную идею — что бы о ней ни думали, — проповедовал Альфред Нобель с его взрывчаткой.

Когда «Нью-Йорк таймс» из сострадания публикует заметку о новом изобретении нашего ученого, она, конечно, производит сильное впечатление на обывателей, читающих эту ежедневную газету, но в научных кругах все, как и раньше, дружно пожимают плечами, и только в Голливуде кое-кто задумывается о том, какие роскошные эпизоды можно было бы снимать с помощью этих… как их там… частиц, не скупясь на спецэффекты. Короче, ему снова позволяют говорить и относятся к речам Грегора тем более снисходительно, что высказывается он, если не считать газетной статейки на ту же тему, весьма скупо. Он всячески избегает подробного изложения своего проекта, чего за ним никогда не водилось, но эта сдержанность имеет веские основания: ему страшно и страшно вдвойне. Во-первых, он боится, что его идея, как это часто бывало и в его жизни, и в истории науки вообще, одновременно родится в других головах, и в конечном счете ее у него украдут — такое случалось с ним постоянно, он к этому уже привык, но не хочет, чтобы всё повторилось снова. А главное, он опасается, что данное изобретение послужит только одной стране, пусть даже его собственной, и это воспрепятствует поставленной им цели — всеобщему миру.

Поэтому однажды вечером, твердо решив сделать свое изобретение не доступным для отдельно взятой державы, он вытаскивает все свои планы, раскладывает их на столе, вооружается клеем и ножницами и разрезает документы на шесть частей таким образом, что каждая из них, хотя и содержащая довольно много информации, становится сама по себе бесполезной, подобно отдельному фрагменту паззла, ибо представляет ценность только в комплекте с пятью остальными. За этим занятием он проводит целую ночь. На рассвете все готово. Остается лишь вложить каждую часть в конверт и подождать, пока откроется почта, куда Грегор и отнесет свои конверты, разослав их в военные министерства шести самых крупных мировых держав.

Марки обходятся ему довольно дорого, но тут уж ничего не поделаешь. Ибо эта головоломка из шести фрагментов, зависящих друг от друга, — единственный способ заставить шесть стран собраться вместе и договориться, чтобы восстановить проект в целом. Прекрасная идея, если не сказать единственно полезная, вот только эти министерства никогда ему не ответят.


предыдущая глава | Молнии | cледующая глава