Глава IV

Джордж вырезал свою последнюю фигурку.

Он поднял голову от стола. Последнюю. Какое странное слово. Разумеется, она не последняя, просто финальная, для последней таблички в серии Кумико — той, которой завершится сюжет истории. Она хотела закончить эту работу до свадьбы, но конечно же потом они оба еще много чего создадут…

Так что никакая она не последняя. И не финальная. Нет.

Он вытер со лба струйку пота и вернулся к работе. Не говоря уже о том, что изматывающая лихорадка заставляла его переживать все чересчур эмоционально, в последние дни Джордж не переставал ощущать какую-то зудящую тревогу. Это касалось и неожиданной помолвки с Кумико, и ее непрекращающейся скрытности (она все чаще пропадала у себя, желая поскорее закончить свою серию), и его ссор с Амандой, которую он всякий раз за что-нибудь отчитывал.

Но что самое тревожное — он переспал с Рэйчел. Он почти буквально не мог представить, что такое случилось в реальности, а не в бреду. Он и правда был в полубреду, когда позвонил ей, в полусне, когда она тут же примчалась в его дом-без-Кумико, в полудреме, когда они провели ту ночь в его постели. Секс у них вышел безрадостным, словно по принуждению, — так, должно быть, чувствуют себя наркоманы, когда кончаются последние крохи их зелья, но Рэйчел оказалась права. Он мог обладать ею (а она — им) ненадолго, но полностью, чего с Кумико у него никогда не случалось — да, видимо, случиться и не могло. Кумико была в принципе непостижима, сколько еще ему нужно для этого доказательств? Она слишком походила на персонаж из истории про богиню, и он испугался, и он разозлился, и…

— Болван, — прошептал он себе, располосовал бритвой страницу книги, над которой работал, и выкинул ее в мусор.

Он переспал с Рэйчел. Он переспал с Рэйчел. Он переспал с Рэйчел. Кумико не знала об этом, просто не могла бы узнать, к тому же он был почему-то уверен, что и Рэйчел не станет об этом болтать. Но какая разница? Урон уже нанесен.

— Неважно выглядишь, Джордж, — сказал ему Мехмет из-за конторки, где должен был заниматься изготовлением беджиков для конференции, но вместо этого забавлялся сочинением флаерса для какой-то театральной пьески, в которой ему каким-то чудом досталась эпизодическая роль.

Насколько понял Джордж, действие пьески строилось на интерактивном общении с аудиторией при полной мужской обнаженке, и ставилась она в каком-то дешевом клубе.

— У меня все в порядке, — соврал Джордж. — А то, чем ты занят, очень мало похоже на работу.

Мехмет пропустил это мимо ушей:

— Знаешь, мы все до сих пор ждем, когда ты объявишь дату.

— Какую дату?

Мехмет поперхнулся.

— Дату вашей свадьбы.Я полагаю, для нас это будет выходной?

— Да, скорее всего.

— Ты радуешься?

— Я работаю, Мехмет. И тебе рекомендую.

Мехмет отвернулся обратно к компьютеру:

— Даже не знаю, чего я дергаюсь…

Джордж поднял взгляд от стола:

— Ну, так не дергайся.

— В смысле?

— Ты мог бы найти себе и другую работу. Куда более тебе подходящую, чем печатная студия. Продавцом в театральной кассе, к примеру. Или гидом для туристов.

— Гидом для туристов… — почти выплюнул эти слова Мехмет.

— Ты знаешь, о чем я.

— Но что бы ты делал без меня, Джордж?

— Видимо, то же, что и с тобой. Только с меньшими проволочками.

Мехмет крутанулся в кресле и уставился на Джорджа:

— Ты что, действительно не понимаешь, а?

— Чего, прости?

— Кто все эти люди вокруг тебя. То, как они себя ведут.

— Что за ерунду ты несешь…

— Они преданы тебе, Джордж. Ты источаешь благонадежность. Лучший друг собственной дочери. Лучший друг своей бывшей жены.

— Не думаю, что лучший…

— И Кумико — достаточно красивая, талантливая и загадочная, чтобы покорить сердце любого мужчины на свете, — почему-то выбирает тебя. Ты когда-нибудь задумывался почему?

Джорджа бросило в жар — видимо, из-за лихорадки.

— Это не потому, что я благонадежен.

— Это потому, что ты вызываешьв людях благонадежность. Никто не хочет тебя подвести. Это, конечно, их слегка раздражает — и меня в том числе, — но они все равно не отстают от тебя, потому что хотят знать, что у тебя все в порядке. — Мехмет пожал плечами. — Ты нравишься людям. А они нравятся тебе, и это означает, что они стоят того, чтобы тебе нравиться, не так ли?

Пожалуй, это было самое милое, что Мехмет когда-либо ему говорил, и посреди всего этого безобразия Джордж даже ощутил приступ любви и доброты.

— Ты уволен, Мехмет.

— Что?!

— Я не сержусь на тебя. И даже не разочарован тем, как ты работаешь. Хотя, может, и есть немного. Но если ты останешься здесь, однажды тебе придется взвалить дела всей студии на себя, и это будет самое печальное событие на свете. Ты заслуживаешь лучшего.

— Джордж…

— У меня в банке тонна денег от этих чертовых табличек. Я выплачу тебе солидную компенсацию. Но тебе нужно браться за ум, Мехмет. Я серьезно.

Мехмет открыл было рот для возражений, но вдруг застыл:

— Насколько солидную?

Джордж рассмеялся. Что в последнее время случалось все реже.

— Рад был знакомству, Мехмет.

— Что, я должен уйти прямо сейчас?

— Нет. Конечно нет. Сперва закончи с беджиками для конференции.

Джордж вернулся к вырезанию, но руки очень быстро теряли былое проворство. Он посмотрел на первую табличку, которую они с Кумико создали вместе, все еще висевшую на стене над его столом. Дракон и Журавушка — опасность и безмятежность — смотрели на него со стены. Чудо первого шедевра. Как это ему тогда удалось?

И как ему, черт возьми, это сделать теперь?

Через день после вечеринки Кумико аккуратно расставила все таблички из своей «личной» серии на книжных полках в его гостиной — по кругу, так, чтобы вся история рассказывалась по порядку.

Мандала его души, составленная из ее табличек. Он сосчитал их. Тридцать одна.

— Осталось закончить всего одну, — сказала она.

— Конец истории, — отозвался он. — Будет ли он счастливым?

Она улыбнулась так, что у него защемило сердце:

— Смотря что ты считаешь счастливым.

Джордж обвел взглядом таблички:

— Все, как всегда, зависит от случайных обстоятельств, не так ли? И счастье каждого может улетучиться в любой момент.

Она посмотрела на него:

— Ты боишься, что у тебя можно отнять твое счастье, Джордж?

— А кто этого не боится?

Она задумалась, глядя на предпоследнюю табличку.

— Еще одна, — повторила она, — и конец этой истории.

Еще одна — и конец,думал он теперь, глядя на недовырезанную фигурку и гадая, какие кусочки бумаги куда и как добавлять — и что, вообще говоря, постепенно из них получается. Эта фигурка предназначалась для последней таблички Кумико, которая, как всегда, отказалась сообщить ему, чего именно от него хочет. Впрочем, «отказалась», пожалуй, слишком сильное слово — скорей уж она просто избежалаответа, когда он об этом спросил, но с каждым днем его беспокойство усиливалось. Ибо это все больше походило на экзамен, который он может вот-вот завалить.

— Ты — художник, Джордж, — сказала она. — Прими это как данность. А если ты художник, ты поймешь, когда нужная форма появится из-под твоей руки.

— Но над чем работаешь ты? Если бы я знал…

— Лучше тебе не знать.

И тогда Джордж, к своему же удивлению, съязвил:

— Где-то я уже это слышал…

Они не ругались после этого, но в воздухе теперь повисла холодная вежливость. Возможно, им и правда следовало бынаорать друг на друга, поссориться по-настоящему хотя бы однажды, чтобы в итоге либо окончательно расстаться, либо — и Джорджу это казалось наиболее вероятным, и вовсе не потому, что он сам жаждал этого, — сблизиться еще сильнее. Но вместо этого она (вежливо) настояла на том, чтобы уйти к себе, заявив, что ей крайне важно закончить работу прежде, чем она окончательно переселится к нему.

Он надеялся, что это отнимет у нее сутки, ну двое, но дни шли за днями, затем пролетела неделя, а Кумико все работала у себя и не спешила переезжать к нему насовсем. Мало того, неделя эта сопровождалась проклятой лихорадкой, а также сплошными неудачами в собственной работе, и вот в один ужасный, отвратительный вечер после того, как он прождал ее целый день, в его голову закралась одна-единственная, но смертоносная мысль о том, что она просто не любит его.

И мысль эту оказалось слишком страшно вынести в одиночестве.

Это не заняло и нескольких секунд, непостижимых и мимолетных, но он вдруг понял, что уже взял телефон и набрал номер Рэйчел.

— Джордж, — отозвалась она так, будто заранее знала, что ему нужно.

Примчалась она сразу же, невзирая на поздний час, и показалась Джорджу совсем немного, но все же безумной.

Но это не остановило его.

— Это для вашего большого проекта? — спросил Мехмет, выныривая из-за его плеча так внезапно, что Джордж подпрыгнул на месте.

— Боже, Мехмет, я чуть не порезался! — воскликнул он. — Какого большого проекта?

— Ходят слухи…

— Какие слухи? У нас просто небольшой перерыв, вот и все.

— Главное — заглядывать в правильные источники, Джордж, а с этим у тебя нелады. Но информация не перестает распространяться лишь потому, что ты этого не хочешь.

— О чем ты?

Мехмет вздохнул так, словно разговаривал с тупым учеником:

— Ваши таблички отлично продавались. Потом вы вдруг прекратили их делать…

— Мы не прекратили, мы просто…

— Я тебя умоляю. Как реагируют люди, когда не могут чего-нибудь заполучить? Они ведут себя как дети. Дайте, дайте, дайте. Если бы вам нужен был меньший спрос, вы бы изготовили уже миллион табличек, а не ноль!

Джордж вернулся к вырезанию:

— Я за всем этим не слежу. Нет никакого большого проекта. По крайней мере, для них.

Мехмет пожал плечами:

— Ну, и ладно. Может, хотя бы сам этот разговор подкинет вам какую-нибудь идею? Искусство — оно ведь на этом строится, правда?

Джордж вздохнул и потер пальцами виски. Ему действительно нездоровилось. Возможно, стоило бы на сегодня с работой покончить. Он вырезал и сам не знал что именно из заплесневелого томика «Золотой чаши», ^[21]найденного в лавке старьевщика и купленного всего за фунт. Книга эта, как он подозревал, могла бы послужить глубочайшей метафорой для его ситуации, если бы он сам или кто-либо из его окружения удосужился ее прочитать. Но все, что ему было известно о сюжете, он почерпнул из аннотации на задней обложке. Что-то там насчет золотой чаши, подаренной в знак любви, которую раскололи снизу доверху. Он оторвал обложку, выкинул в мусор и принялся терзать лезвием страницы, пытаясь представить, что могло бы понадобиться Кумико для последней таблички.

Но страница уничтожалась за страницей, а ничего не появлялось. Начал он, плохо соображая, что делает, с женских силуэтов — лиц, тел, то одетых, то нет, — а один раз даже вырезал женскую грудь с огромным соском — такую примитивно вульгарную, что тут же измял ее и ушел на обед, пристыженный и печальный. Да чтоэто с ним?

Затем он перешел на фауну. Все-таки именно журавль свел их вместе, и если слово «последний» продолжало витать в воздухе, то, возможно, завершить эту серию животным было бы самым закономерным. Но все его птицы превращались в пингвинов, а все его пингвины становились выдрами. Тигры получались овцами, драконы — мотыльками, а от лошадей оставались только абстрактные геометрические фигуры с неубедительными конечностями.

— Вот ч-черт! — не выдержал он наконец, выкидывая результат, наверное, вот уже сотой попытки.

Еще одна — и он сдастся. Возможно, теперь уже навсегда.

Он вырвал последнюю (опять это слово) страницу вязкой джеймсовской прозы и попробовал прочесть ее в надежде хоть на какое-то вдохновение.

Воистину, она увидела его куда менее доверчивым, увидела, как он блуждает в закрытых сумеречных комнатах, передвигаясь с места на место, или же откидывается на глубоких диванах и разглядывает пространство перед собой сквозь дым нескончаемых сигарет.

Да, кажется, это и впрямь подходило для характеристики старины Джорджа, если учесть, как мало он знал о Генри Джеймсе. Он не сомневался, что текст должен быть блестящим, но это совсем не походило на особую артистичную стилистику, скорей выглядело как писательство в чистом виде. Рисование страницы. Вырезание без надрезов.

А затем — поскольку он все-таки оставался Джорджем — он вдруг ощутил острый укол совести за то, что думает так же, как его собственная дочь, и за то, что так недобр к давно умершему писателю, которого боготворят тысячи, ну или хотя бы сотни читателей и золотая чаша которого, несомненно, означала нечто настолько богатое смыслами, что наверняка могла осветить закрытые сумеречные комнатыего собственной жизни…

Он ненадолго закрыл глаза. Наверное, Генри Джеймс — последний в списке писателей, которых стоит читать, когда у тебя лихорадка. Он протяжно вздохнул, открыл глаза, перевернул страницу. И прочертил на ней бритвой долгий разрез.

Зачем же он звонил Рэйчел? О чем он, вообще, мог думать в те чертовы секунды?

Он провел бритвой еще одну линию, образовав грубый незаконченный треугольник.

Похоже, он сознательно решил тогда пожертвовать всем, только бы досадить Кумико, но досадить ей так, чтобы она, по возможности, никогда о том не узнала, и в итоге это, как и следовало ожидать, лишь исполосовало сердце ему самому.

Он проделал в странице еще два разреза, вынул получившуюся фигуру и отложил в сторону.

Он совсем не злился на нее, если честно. Он просто… заблудился. Остался один. Без нее, даже когда она оставалась рядом.

Он покромсал страницу еще немного, над дыркой от вырезанного треугольника. Немного на этой странице, немного на той.

И виноват во всем был только он сам. Он никогда не спорил с Кумико, не требовал от нее ничего иного, кроме того, что она давала сама, а значит, у нее были все основания думать, надеяться, верить,что Джордж счастлив тем, что ему дано.

Надрез. Разрыв. Еще надрез. Еще разрыв.

И вот так — глупо, безумно— он ушел к Рэйчел, которая отдалась ему и которой отдался он сам лишь ради того, чтобы обнаружить…

Последний надрез.

…что отдавать всего себя — это слишком. Кое-что— и то уже много. А может, и в самый раз. Что его мир, мир шестидесятипятипроцентного мужчины, заполнился до краев и теперь шел на дно целиком.

Он хотел Кумико. Не было ничего иного, чего стоило бы хотеть и в чем стоило бы нуждаться.

И пожалуйста, пожалуйста, пускай она простит его, даже сама не зная за что. Все, чего он хотел от нее, — это прощения.

Прости меня, умоляю…

— А что, выходит круто! — сказал позабытый Мехмет, все еще стоявший рядом.

— Клянусь богом, Мехмет, — рявкнул Джордж, снова вздрогнув. — Я безумно счастлив, когда меня хвалят так неожиданно!

— Да нет, я серьезно, — отозвался Мехмет. — Очень мило.

Джордж посмотрел на то, что он сделал, на свой рабочий коврик, где различные фигуры слиплись в нечто большее. Его глазам хватило секунды, чтобы понять: вот оно, и этого нельзя не признать.

Он вырезал вулкан. Извергающийся вулкан.

Покрытый словами, добытыми из книги. Изрыгающий огонь, серу, пепел и смерть. Провозглашающий разрушение старого мира.

Но, как всегда, и рождение нового.

Вот то, что он искал. То, что требовалось.

Последняя нарезка.

Можно закончить эту историю.

Он поехал к ней домой прямиком из студии, упаковав вырезанную фигурку в прозрачный пластиковый футляр. Он больше не нервничал по поводу того, что она ему скажет, ибо знал, что его часть работы удалась. Это было совсем не похоже на те вулканы, что он вырезал до сих пор — невозмутимые, мирные, деклассированные увальни, которых она в своих работах никогда не задействовала, — и еще меньше на вулканы, которые делала она. И дело было даже не в разнице между пером и бумагой; этот вулкан родился из-под его пальцев неосознанно, это был вулкан Джорджа, и пускай золотая чаша Генри Джеймса удержит хотя бы несколько цветочков, и спасибо, если не протечет, потому что нынешний вулкан — это именно та необходимая Джорджу метафора, и вовсе не потому что его огненная лихорадка извергалась подобно лаве.

Опускался вечер, когда он остановил машину у здания, в котором Кумико снимала жилье — квартирку, в которую его не пускали дальше порога. Что никогда не казалось ему странным до этих самых пор — так, лишний штрих к ее тайне, ну не хочет показывать, как она работает, не хочет даже держать его в собственной памяти, ибо это нарушит рабочий процесс. Он легко поверил в это, хотя ей никогда не возбранялось приходить на его рабочее место, в студию.

Он не позвонил ей загодя, тем более что она и так не отвечала на добрую треть его звонков, ну и ладно — возможно, пришло время Джорджу немного ее поудивлять. В хорошем смысле слова. Он припарковался, взял в руки вулкан и опять осмотрел его. Тот выглядел таким правильным, таким разверзнутым— точно прощение, покаянная мольба, исповедь о том, как эта женщина необходима ему; а она не сможет этого не понять — и добавит его вулкан к своей финальной работе, и завершит их историю, соединив их вместе навсегда. Он повернулся, чтобы открыть дверь машины.

И мир подошел к концу.