Глава двадцать девятая

Камешки, которыми был вымощен внутренний дворик, впились ему в бок и в ягодицы, спина замерзла. Уолт повернулся и только теперь почувствовал, что живот его вымазан чем-то скользким, липким и теплым. Винные пары туманили рассудок, он с трудом сообразил, в чем дело: во сне он прижимался к Аделизе, левой рукой обхватил ее спину, единственной ладонью придерживая девушку за плечо. Ее маленькая аккуратная головка покоилась на плече Уолта, темные волосы касались его носа и губ, теплое дыхание веяло ему на грудь. Нижняя часть ее тела лежала на Уолте, поперек его живота, одно колено Аделиза приподняла во сне выше другого, и Уолт, к своему смущению, обнаружил, что обрубок, оставшийся от его правой руки, проник между ног девушки. В культе бился пульс, ее щипало и покалывало, вернулась способность к осязанию, которую рука полностью утратила два (или три?) года тому назад, когда стихла боль от раны и осталась ледяная пустота – тогда Уолт скреб и грыз зубами безобразный обрубок, пытаясь хоть таким способом пробудить его к жизни.

Он был настолько пьян, что на миг ему померещилось, будто кисть отрастает снова: крошечный, как у младенца, кулачок пробьется наружу через уродливый шрам и постепенно сформируется нормальная правая рука. Он поспешно потянул обрубок к себе, но пальцы Аделизы сомкнулись на искалеченном запястье, вынуждая руку оставаться там, где она была. Девушка быстро задвигала бедрами, потерлась ими о культю, подталкивая ее внутрь себя, удовлетворенно вздохнула.

Светало, запели петухи, кто-то проснулся, дрожа от озноба и озираясь с испугом – все вокруг было покрыто тонкой пленкой инея – встал кряхтя и раздул угли, оставшиеся от вчерашнего костра. Вслед за первым путешественником поднялись, зевая и потягиваясь, все остальные и разбрелись по стойлам, чтобы справить нужду. Из колодца ведром черпали воду, две служанки обносили гостей горячими, только из печи, лепешками и парным, хранившим тепло вымени козьим молоком. Час спустя упряжных и верховых животных вывели на равнину, пухлый проводник-грек поправил на голове шапчонку, его верблюд, покачиваясь, тронулся с места, и караван двинулся в путь.

Три дня они шли по дороге, все так же петлявшей среди гор, но здесь долины были шире, а горы не столь отвесные, как прежде, и у подножия простирались луга. К холмам лепились деревенские хижины, сложенные из кизяков. Один дом громоздился над другим, так что плоские крыши превращались в ступеньки, и обитатели верхних домов развешивали свое белье или ложились погреться на послеполуденном, все еще жарком солнышке, буквально над головой тех, кто жил ниже. Никаких достойных упоминания событий не происходило. Держалась хорошая погода, караван шел не торопясь, не было нужды переходить на рысь, и это было на пользу Уолту, которому разбитые зубы напоминали о себе только по ночам.

Хозяйка их, кажется, поссорилась со своими новыми друзьями, во всяком случае, она больше времени проводила в компании Уолта и Квинта, просила их не отлучаться и всегда держать оружие наготове – она боялась разбойников и прочих напастей, поскольку они заехали уже в довольно дикую местность, где и деревень-то почти не попадалось. Квинта она вовлекала в философские беседы, а когда караван останавливался отдохнуть или напоить животных, уговаривала Тайлефера показать какой-нибудь фокус. Тайлефер угрюмо отказывался, вместо этого он предлагал Алену и Аделизе продемонстрировать свое искусство – для практики, как он говорил.

На ночь они устраивались уже заведенным порядком. Уолт всегда обнимал во сне Аделизу, и хотя эти объятия нельзя было бы назвать совершенно невинными, ни ему, ни ей они не причиняли вреда, более того, с Уолтом творились чудеса: с каждым днем застарелые шишки на его культе все больше рассасывались, кожа обретала чувствительность, он ощущал теплое покалывание в руке, когда Аделиза ласкала ее под ворохом одеял и плащей, которыми они укрывались. С раной на лице дело обстояло хуже. Снаружи она затянулась, и щека быстро заживала, а вот разбитые зубы все ныли, а порой адски болели.

В полях, с которых недавно был собран урожай пшеницы, жгли стерню. Оранжевое пламя продвигалось широкими рядами, точно вражеская армия, и окутывало поля густыми клубами голубовато-белого дыма. Крестьяне шли на противника с граблями и щитами из плотной кожи на высоких шестах – с их помощью они прибивали к земле огонь, который грозил распространиться на сады и леса. Здесь выращивали не только пшеницу, но и какие-то желтоватые стебли, высотой примерно по пояс, увенчанные коричневой коробочкой в форме яйца. Коробочка шуршала и щелкала на ветру, а потом лопалась, и порошком сыпались крошечные черные шарики. На коробочках виднелись аккуратные спирали надрезов, их сделали, когда плод был еще зеленым и сочным, не разрушив внутреннюю камеру с семенами. Вокруг надрезов еще сохранились следы коричневой, почти черной пасты, оставшейся от засохшего сока. Высокие стебли тоже сжигали, от них шел едва заметный сладковатый дымок, кое-кто из путников впадал от него в дремоту, другие начинали беспричинно хихикать.

Третий день пути от Дорилеи завершился, как и все предыдущие, в караван-сарае, стоявшем за городскими стенами. Стены эти возвышались на почти отвесной скале, с выступа которой можно было обозреть всю простиравшуюся на восток равнину: они добрались до плато в самом центре субконтинента. Приземистая черная крепость, громоздившаяся на выступе скалы, словно сжимала в своих объятиях утес. На ее башнях развевались большие знамена с монограммой «ХР» и другими христианскими символами. У подножия горы примерно в полумиле от караван-сарая расположился военный лагерь, из-за ограды путники слышали воинственный зов трубы и ржание коней.

– Черный Замок опия, – сообщил Квинт, входя в ворота караван-сарая. – Так называют это место здешние обитатели, хотя с тех пор, как триста лет назад император Лев Третий^[62] разбил арабов, византийцы именуют ее «Никополь».

– Откуда ты все знаешь? – раздраженно спросил Уолт. К концу дня разбитые зубы казались раскаленными добела стальными стержнями, боль пронзала мозг.

Квинт поморщился, задетый его тоном.

– Я всегда стараюсь все выяснить, – сказал он. – Я любознателен от природы и уж по меньшей мере хочу знать, где я в данный момент нахожусь и что это за место. И, кстати говоря, тут мы найдем средство от боли, которая все еще мучает тебя.

Они поужинали у костра. Теодора – это стало уже привычным – сидела рядом, предпочитая их общество одинокой спальне наверху. Квинт обследовал стойла вокруг караван-сарая и вскоре принес маленький черный шарик, завернутый в ломкий коричневый лист. Присев на корточки перед Уолтом, он протянул ему шарик:

– Возьми на палец и разотри хорошенько десны, где зубы сломаны, потом еще языком размажь. Накопи побольше слюны и не сразу сглатывай.

– И что будет?

– Боль пройдет.

– И ты увидишь сны – такие сны! – добавил Тайлефер.

– Но сперва, как только утихнет боль, мы разыщем цирюльника или хотя бы кузнеца.

Уолт резко выпрямился.

– Ни в коем случае. Я не позволю выдирать зубы.

Аделиза опустилась на колени позади Уолта, сомкнула руки у него на груди, потерлась щекой о его щеку.

– Другого выхода нет. У тебя изо рта пахнет, как от падали, три дня пролежавшей на солнце.

Ален привел высокого бритоголового человека. В переднем кармане его кожаного фартука зловеще поблескивали какие-то инструменты. Зубодер наклонился над Уолтом и полез короткими пальцами в раскрытый рот – вроде бы только затем, чтобы обнаружить источник мучительной боли. На самом деле он искусно прятал в руке пару страшных щипцов, и пока Квинт, Тайлефер и Ален помогали Аделизе удерживать плечи и голову Уолта, цирюльник ловко удалил первый, самый дальний пенек.

Оставалось еще пять сломанных зубов, но второй раз Уолта врасплох не застали: крепко сжав челюсти, он извивался и рвался из дружеских объятий, пока кровь и гной не хлынули носом, так что он едва не захлебнулся. Волей-неволей ему пришлось открыть рот, и гигант в кожаном переднике тут же воспользовался удобным моментом и выдрал второй зуб. Вокруг собрались зеваки, лица их казались гротескно-уродливыми в свете костра, они гоготали и улюлюкали – еще четыре разбитых зуба долой изо рта, и осколки посыпались в подставленную Теодорой миску.

Когда все закончилось, Квинт дал Уолту вина прополоскать рот, потом воды, потом еще вина, пока не унялось кровотечение; он принес еще один черный шарик, укрыл друга одеялом, подоткнув его со всех сторон, и велел ему спать, а все остальные собрались у костра и, хлебая из мисок куриный бульон с кусочками мяса, продолжили ученый разговор, длившийся уже не первый вечер.

– Жизнь, – начал Тайлефер, – это калейдоскоп мимолетных ощущений, над которыми наш разум кружит, словно голубь Ноя над покрытой водами землей. Мы пытаемся с помощью слов извлечь какой-то смысл из этих впечатлений, но значение, содержащееся в них, все время меняется, и строить на подобном основании систему, способную объяснить мир, – все равно что возводить дом на песке, а Назарянин советовал воздержаться от подобных попыток.

– И предлагал довериться Церкви и ее учению, стоящему на твердой скале, – со свойственным ему суховатым юмором вставил Квинт.

– Но и Церковь учит словами, а что такое слова? Слово – не предмет, а знак, всего-навсего знак.

– Камень есть камень есть камень, – подхватил Квинт, вытаскивая большой булыжник из груды камней, отброшенных строителями. – Если я ударю тебя этим камнем, ты узнаешь в нем камень. Но где таится его каменность? Одним и тем же словом я могу обозначить и этот осколок в моей руке, и ту огромную скалу, на которой стоит черный замок. Этим камнем я могу ударить тебя, с того, большого, – столкнуть.

Тихим, но уверенным голосом вмешалась Теодора, поправляя непослушный локон рыжего парика:

– Разве камень, с которого ты мог бы спихнуть Тайлефера, не имеет ничего общего с тем, которым ты можешь его ударить? Разве не существует такой вещи, как каменность? Разве Пантократор не создал одной рукой камень, а другой песок? Погоди-ка... – она прикинула что-то, бормоча про себя и загибая пальцы, – да, на третий день. Так вот, каменность. Разве в разуме Всемогущего еще до того, как он на третий день приступил к работе, не было каменности, той сущности, которая присутствует во всех камнях и скалах и делает их тем, что они есть?

– Бывают, например, камни прочные, не разрушаемые, – вставил Тайлефер, отрывая винный мех от губ и вытирая его раструб, прежде чем передать сосуд другому жаждущему. – Но это я так, к слову. Надо подумать.

– Не надо пытаться заглянуть в разум Бога-Творца, – заговорил Квинт.

– Кошмар и ужас, – не удержался от очередного замечания Тайлефер. – Разум Творца! Идея камня! Банка с червями!

– Но, как ты сказала, на третий день были созданы камни и скалы во всем разнообразии форм, размеров, свойств, вещества, из которого они состоят, и на шестой день человек абстрагировал эти формы, размеры и качества, создав «идею камня» – только так и не иначе.

– Однако Адам дал камням и скалам имя, опираясь на идею камня, восприняв эту сущность, – настаивала Теодора.

– Не следует изобретать сущности сверх необходимости, иными словами: если можешь обойтись без них, будь добр обойтись^[63].

– Остро, – похвалил Тайлефер, – ох и остро!

Уолт слабо застонал во сне. Аделиза склонилась над ним, утерла подолом своего плаща струйку крови, вытекшую из уголка его рта, опустилась рядом на подстилку, натянула на себя и Уолта как можно больше одеял, прижалась к нему, обнимая его, как во все прежние ночи, вот уже почти целую неделю.

Уолту снился сон. На этот раз сон был свободен от страха и боли. Уолт чувствовал прикосновение женских рук, обнимавших его, опий пьянил сильнее вина, и Мнемозина закружилась в танце с Морфеем, уводя спящего в счастливый мир прошлого.