5

С минуты поступления будущих медсестер в училище Святой Екатерины и до самого выпуска преподаватели твердили одно: если будут плохо учиться, их исключат. Эйлин к такому привыкла за тринадцать лет в католических школах. К тому же она теперь понимала, что, сама того не ведая, с самых ранних лет обучалась навыкам, необходимым для этой профессии. Учителя и сами будто чувствовали, что, какие бы трудные задания они ей ни давали, жизнь уже ставила задачки посложнее, и обращались к ней уважительно, почти как к коллеге. Наверное, то же испытывал ее отец — неловкость, когда хвалят за то, в чем у тебя не было никакого выбора. Есть ли выход из ловушки чужого уважения?

Мученичество никогда ее не привлекало, не то что некоторых однокурсниц, мечтающих о нимбе. Шли бы лучше в монашки... С каким самодовольством они жаловались на усталость, на тяжелую и неблагодарную работу. Впрочем, в монастыре они бы и пяти минут не выдержали. Не было в них душевной стойкости.

Эйлин никогда не мечтала стать медсестрой. Просто этот путь выбирали все девчонки из их района, кто поумнее, чтобы не застрять в секретаршах. Она бы хотела стать юристом или врачом, но считала, что это — удел избранных. Откуда набрать денег на учебу? И потом, ума у нее, может, и хватило бы, но вряд ли хватило бы воображения.

После Святой Екатерины, получив стипендию, Эйлин осенью шестьдесят второго поступила в Университет Святого Иоанна, учиться на бакалавра. Она собиралась заниматься на летних курсах, потом окончить за три года вместо четырех и пойти работать, постепенно пробиваясь на руководящую должность. Деньги на текущие расходы — и будущее обучение на старшую медсестру — она зарабатывала моделью в отделе готового платья в универмаге «Бонвит Теллер». Эйлин демонстрировала покупательницам, как те могли бы выглядеть, будь они чуточку стройнее или выше ростом или будь у них аккуратная ямка между ключицами, пышная грива темных волос, гладкая кожа или яркие изумрудные глаза под тяжелыми веками. Зато на их стороне были иные преимущества: деньги и та высокомерная небрежность, которую дает богатство. Эйлин без всяких усилий стала самой популярной из моделей. Она не навязывалась потенциальным клиенткам, не подбоченивалась, стараясь привлечь внимание, а просто надевала очередное платье и стояла в нем. Не улыбалась и не хмурилась, не заглядывала в глаза и не стояла потупившись. Не надоедала посетительницам разговорами, но и не отмалчивалась. Держалась естественно. Если зачешется нос — могла его почесать. Если просили повернуться кругом, показывая платье с разных сторон, — поворачивалась, а потом уходила переодеваться. Другие девушки медлили, тянули время, словно, не сумев убедить покупательницу, убеждали в чем-то себя самих.

Она мечтала: вот войдет роскошный состоятельный мужчина, который хочет купить платье для своей девушки, увидит ее и круто переменит свою судьбу. Эйлин сможет забыть о профессии медсестры, объехать весь мир, обеспечить родителям безбедное существование. Ее жизнь будет как прекрасный сон. Больше никогда не придется выносить судно, стряхивать с себя шаловливые ручки престарелых пациентов, терпеть зловонное дыхание старушек, измеряя им температуру. Ни единого дня не работать и никогда ни о чем не думать. Снова прийти в этот магазин, сесть в кресло для посетительниц и гонять девушек-манекенщиц. Она сделает вид, будто собирается уйти, так ничего и не купив, а потом закажет по экземпляру всех фасонов, пусть эти девчонки поймут, что понятия не имеют о том, как живут женщины вроде нее. Увы, приходили только девушки чуть постарше Эйлин или матери с девочками-подростками. Все говорили, как она ослепительно выглядит, но Эйлин буквально слышала, что думают они только о себе.

Однажды, в августе шестьдесят третьего, молоденькая девушка, ровесница Эйлин, пришла выбирать платья для подружек на своей свадьбе. Выбирала явно наугад и заметно нервничала. Почему-то она казалась знакомой, и это тревожило. Наконец, продемонстрировав одно за другим несколько платьев, Эйлин ее узнала — это была Вирджиния Тауэрс, они вместе учились в школе Святого Себастьяна до седьмого класса, а потом та переехала в Манхассет. Хоть бы она не узнала Эйлин, хоть бы не узнала! Но Вирджиния, разглядывая швы на платье, вдруг взволнованно похлопала ее по плечу:

— Эйлин?

— Да?

— Эйлин Тумулти!

Вирджиния и не думала понижать голос, точно ей было все равно, кто их слышит. Эйлин молча повела бровью. Ее смутила такая фамильярность — на работе она всегда старалась держать дистанцию, даже с другими манекенщицами.

— Это я, Джинни! Джинни Тауэрс!

— Боже мой, Вирджиния, — отозвалась Эйлин вполголоса.

Добрая, искренняя Вирджиния! У нее одной во всем классе папа работал начальником в банке и к тому же был протестантом, а мама — католичкой, как и все местные жители. Вирджинию никто никогда не дразнил, несмотря на ее стеснительность и неуклюжесть. Родительское богатство словно окутывало ее защитным покровом.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Вирджиния.

Любой ответ вызвал бы неловкость, поэтому Эйлин красноречиво подергала край платья и с улыбкой развела руками.

— Ах да, платья! — воскликнула Вирджиния.

Два она держала в руках, еще три висели перекинутые через дверцу шкафа — и все не слишком вдохновляющие.

— Ох, ну скажи, тебе какое-нибудь из них нравится?

Будь у Эйлин деньги, она бы купила совсем другие платья — более строгие, без такого количества рюшечек. Она не сомневалась, что у нее дома в шкафу висят платья намного лучше, чем у Вирджинии. Всего-то полдюжины, зато каждое — идеально. Эйлин никогда бы не купила пять платьев по двадцать долларов, когда можно взять одно по-настоящему великолепное за сотню. Поскольку она редко куда-нибудь выходила, то и не боялась, что ее будут слишком часто видеть в одном и том же.

— По-моему, то, которое я примеряла предпоследним, довольно милое, — сказала Эйлин.

— Лавандовое? Я так и знала! Мне тоже понравилось. Такие и закажу.

Эйлин, стоя перед ней в пышном наряде, чувствовала себя как человек-сэндвич с рекламой какого-нибудь ресторана.

— Эйлин Тумулти! — снова воскликнула Вирджиния, словно отвечая на вопрос викторины. — Ты здесь, наверное, только подрабатываешь?

— Я скоро должна получить диплом бакалавра, — ответила Эйлин. — Учусь на медсестру.

— Я так и думала, что ты станешь врачом или еще кем-нибудь таким! Ты всегда была самая умная в классе.

Эйлин вспыхнула.

— А я в этом году оканчиваю Университет Сары Лоуренс. И замуж выхожу! Ну, это ты и так поняла. Он из Пенсильвании, и такой старомодный, я просто не могу! Папа ему устроил собеседование в банке Леман-Бразерс. Мы будем жить в Бронксвилле. Последний месяц перед выпуском я буду пешком в школу ходить!

Эйлин слышала о Бронксвилле — это был городок в южной части округа Вестчестер, населенный весьма состоятельными людьми.

— Какая прелесть!

— Ни за что не угадаешь, что у меня запланировано на следующий год!

— Что?

— Поступаю в Колумбийский университет, на юридический!

— Ты всегда была умницей, — ответила Эйлин, стараясь не показать удивления.

— Куда мне до тебя!

— Спасибо.

— Ты была взрослей нас всех, — сказала Вирджиния. — Я часто вспоминаю, как в шестом классе ты меня повела к «Вулворту» и заставила купить тетрадки для всех предметов. Помнишь?

Эйлин помнила, хотя воспоминание удовольствия не доставляло. Сколько у нее тогда было лишней энергии! Бросалась всем вокруг помогать, словно мир можно изменить к лучшему, если очень постараться.

— Я помню, ты была не очень организованная, но похода к «Вулворту» что-то не припоминаю.

— Наверное, тебе просто надоело смотреть, как я вечно не могу ничего найти. Ты меня научила вести записи отдельно по разным предметам. Знаешь, как мне это помогло?

— Я очень рада, — ответила Эйлин, чувствуя, как все сжимается внутри.

— А поступай вместе со мной на юридический? Учились бы вместе. Я бы от этого здорово выиграла!

Эйлин представлялась самой себе зверем в цирковой клетке, и будто бы Вирджиния стоит снаружи, взявшись одной рукой за решетку, а в другой держа отбивную котлету. Надо было уходить, пока не наговорила лишнего.

— Разве что в следующей жизни, — сказала она, и сразу нахлынуло ощущение неловкости, которое она всеми силами старалась отогнать.

Вырез платья показался вдруг слишком откровенным. Появилась новая покупательница, а вторая манекенщица была занята. Эйлин, воспользовавшись этим, еще раз переспросила, уверена ли Вирджиния насчет лавандового платья, и отправила ее к сотруднице, оформлявшей заказы.

— Обязательно приходи в гости! — сказала на прощанье Вирджиния. — Через пару месяцев, когда мы обживемся на новом месте. Бронксвилл, не забудь! Наш адрес найдешь в телефонной книге. Мистер и миссис Лиланд Кэллоу. Мы будем очень рады! Нет ничего дороже старых друзей.

Мама советовала, если уж так захотелось машину, поберечь деньги и купить подержанную, но в автосалон с ней пошел отец.

Посреди зала стоял новенький «понтиак-темпест», модель 1964 года.

— На него уйдет почти все, что я скопила!

— Еще заработаешь.

— Это неразумное вложение денег.

— Вложение в жизнь, — сказал отец. — Если хочется — покупай. Уж получше грузовика с пивом будет, вот что я тебе скажу. Может, и мне такой купить? Или вон тот, с откидным верхом. Как там продавец назвал — «ГТО»? Буду маму катать. Как ты думаешь, ей понравится?

Он говорил с такой серьезностью, что Эйлин чуть не ответила: «Очень понравится, пап!»

Она сказала только:

— Вот это уж точно бесполезная трата денег!

И спросила, какой цвет ей больше подойдет — вишневый или темно-синий?

Можно было сэкономить и все-таки купить подержанный автомобиль, а можно было объявить во всеуслышание, какое будущее она для себя наметила, и, возможно, повлиять на это самое будущее.

— И что я должен тебе ответить? — сказал отец.

Эйлин выбрала вишневый.

Мама пришла с работы, когда Эйлин сидела за учебниками.

— Опять занимаешься?

Эйлин только что-то буркнула в ответ. Мама, разбирая сумку, уронила ключи на раскрытую тетрадь. Громадная связка ключей, и каждый обозначает одну или несколько комнат, которые убирает мать. Эйлин спихнула их с тетради, словно источник инфекции.

— Может, отложишь книжки на пять минут? — спросила мама. — Подвезешь нас с друзьями...

— Куда подвезти? Какие такие друзья?

— Мои друзья, из группы.

Из группы, мысленно повторила Эйлин. Звучит почти светски.

— Возьми мою машину, — сказала она, не отрываясь от учебника.

— Я боюсь ее водить.

Мама всего год как получила права и на дорогах чувствовала себя неуверенно, а «понтиак» был еще совсем новый.

— У меня контрольная.

— Мы договорились подвозить друг друга по очереди. На этой неделе я обещала за всеми заехать.

— Не надо было обещать.

— Ну перестань! — сказала мама. — А то опоздаем.

Первый знакомый жил в районе Джексон-Хайтс. Эйлин удивилась, увидев большой кооперативный жилой комплекс; она-то думала, что люди со средствами не страдают обычными человеческими недостатками. Мама вышла из машины, а Эйлин сейчас же достала учебник. Она решила, что будет заниматься при каждой возможности, даже когда в машину сядут мамины друзья. Нет у нее времени на пустые разговоры, хватит и того, что она согласилась помогать в этом печальном путешествии.

Вернувшись, мама сказала повеселевшим голосом:

— Познакомься, Хайрам, это моя дочь, Эйлин.

— А, — отозвался тот, усаживаясь на заднее сиденье. — Значит, ты у нас сегодня Харон?

— Эйлин, — поправила она.

— Харон, лодочник. На реке Стикс.

— А-а, — сообразила Эйлин. — Ну да.

— Мертвецов через реку перевозит.

Забираясь в машину, Хайрам стукнулся головой и сбил набок накладку, но, вместо того чтобы незаметно поправить, снял ее совсем и снова пристроил на место с такой непринужденностью, будто носил не для того, чтобы скрыть лысину, а чтобы ее подчеркнуть.

— Ты-то как раз очень даже живой, — прыснула мама. — Чего не скажешь о твоей нашлепке!

— Вот тебе мораль: не доверяй мужчинам с заемной шевелюрой.

— Разумный совет, — отозвалась Эйлин.

— Скажи это моей жене! Хотя видели бы вы мои кудри, когда мы с ней познакомились! Я был Самсон.

Эйлин смотрела в зеркальце заднего вида, как он задумчиво глядит в окно. Хайрам перехватил ее взгляд и посмотрел прямо в глаза, словно привык к тому, что за ним наблюдают.

— Бойтесь женщин, приносящих ножницы, — хмыкнул он, словно знал какую-то тайную шутку и благодаря ей все тяжелое и трудное становилось невесомым. — Бойтесь ланчей на три бокала спиртного.

— На один бокал, — поправила мама.

— Ну что же, если уж ехать в преисподнюю, то с шиком! Чудесная машина.

— Спасибо, — сказала Эйлин.

— Наоборот, — возразила мама. — Мы выбираемся из преисподней.

— Да-да, — вежливо согласился Хайрам. — Мы в чистилище, но полны надежд. По крайней мере, не поддаемся отчаянию. А если и поддаемся, то в этой прекрасной машине.

Мама искрилась весельем, когда звонила у очередной двери, усаживала друзей в машину и легкой болтовней поддерживала непринужденную атмосферу. Эйлин так и не смогла раскрыть книгу, даже пока в машине был один Хайрам. Неожиданно для себя она прекрасно провела время. За несколько минут поездки она успела разглядеть каждого и поняла, что позитивный взгляд на жизнь давался им нелегко. Всех удалось доставить в три приема. Припарковавшись у обочины, Эйлин наблюдала в зеркальце, как мама с последней четверкой разнокалиберных приятелей и приятельниц спускается в подвал дома священника.

На обратном пути, после того как они всех развезли по домам, мама курила, выпуская дым поверх чуть приопущенного стекла, и говорила, говорила без умолку. А Эйлин видела, что при всей деланой бодрости уголки рта у матери опущены вниз, как у рыбы, попавшейся на крючок. Мама не верила, что Эйлин ее до конца простила. Эйлин и сама не была в этом уверена, хотя и сказала, что простила, когда мама, усадив ее однажды за кухонный стол, принялась каяться в своих прошлых ошибках, которые Эйлин старалась забыть. Мама силилась зачеркнуть прошлое, а Эйлин не могла от него избавиться. Ее постоянно точила мысль, что все это, казалось бы, прочное благополучие в любую минуту может растаять, раствориться в проклятой жидкости, что пропитала все ее детство, неся с собой гниль и распад. Неистребимый запах прошлого темной тучей висел между ними, отравляя воздух, и не было больше рядом посторонних, чтобы эту тучу развеять.

— Открой, пожалуйста, окно пошире.

Мама без слов повиновалась. Она курила, глядя прямо перед собой, мимо Эйлин, как прежде, в дни запоев. Эйлин остановила машину, вышла и опустила задние стекла до отказа. Она задержалась, глядя на мамин затылок, — на какое-то странное головокружительное мгновенье он показался чужим, будто в машине сидит незнакомая женщина. Эйлин не позволяла себе задумываться о том, что сейчас переживает мать. Ей надо было строить свою жизнь. Будь у нее такой дом, как у некоторых маминых знакомых, ничего бы ей больше и не надо. Так чего же им не хватает? Живи она в таком доме, ей бы не пришлось ездить в чужой машине на собрания группы анонимных алкоголиков в сыром церковном подвале. Она сидела бы и радовалась своему камину, кожаному дивану, книжным шкафам в гостиной, слушала бы тишину, любовалась пустующими пока спальнями, дожидающимися милых, обаятельных гостей. Разве все это не стоит какой-то там выпивки? Но от фактов никуда не денешься: кому-то этого мало. Это тревожило, наводило на мысль о непрочности всякого благополучия. Эйлин вытряхнула эту мысль из головы, словно пыль из восточного ковра. Собственного дома вполне достаточно для счастья, решила она.