57

Их страхи, философствование о войне и бытии остались на берегу. Здесь, у подводных камней, к которым они заплыли, вода казалась еще теплее, чем у берега, островерхие крыши отеля и окрестных строений — шпилями таинственных замков, а солнце светило радостно и безмятежно, очищая человеческие чувства и весь мир от жестокости и нравственной скверны.

Взобравшись на самый большой, но тем не менее скрытый под водой камень, Фройнштаг осмотрелась и по-детски рассмеялась.

— Посмотрите! — крикнула так, словно Скорцени находился вдали от нее. — Не кажется ли вам, что я похожа на пророка Моисея, который ведет свое племя «по морю аки по суху»?!

— Перед всеми, кто смотрит на вас с берега, вы еще и предстаете в образе Девы Марии.

— О нет, я слишком грешна для Нее — плеснула водой в лицо Отто, стараясь не допустить, чтобы он взобрался на ее невидимый миру подводный остров.

— Но кто здесь знает об этом, кроме меня?

Они целовались, стоя посреди моря, и солнце нежно опаляло их плечи, легкий морской бриз охлаждал их лица, а шелковистая волна обещала хранить тайну их военно-морской любви.

Губы Лилии казались сладковато-солеными; ее грудь бесстыже, вызывающе топорщилась сосками и взывала к обладанию; ее глаза излучали таинственный пламень, который еще нужно было кому-то освободить из плена желаний и предать костру страстей.

— Ты считаешь, что это возможно? — тихо прошептала Лилия, поняв, что «освобождение» уже началось: сильные, властные руки Отто принялись уверенно оголять ее скрытое под синевой моря тело. — Ты находишь, что все это в принципе возможно? — не сопротивлялась, а скорее сомневалась она в том, что было задумано Скорцени в порыве безудержной страсти.

Нижняя часть ее купальника вначале застряла где-то на бедрах, потом оплела лодыжки, чтобы затем навсегда кануть в море. Однако Фройнштаг не обратила на эту потерю никакого внимания. Как и на то, что Скорцени с той же непосредственностью принялся оголять верхнюю часть ее тела. И лишь когда Лилия предстала перед Нептуном в изысканном костюме Евы, впился губами ей в грудь и овладел неожиданно быстро, резко, с какой-то звериной ненасытностью.

Он терзал и терзал ее, впиваясь руками то в упругие бедра, то в плечи, словно стремясь переломить стан, и все это время Лилия пребывала в каком-то неописуемом трансе, явственно ощущая, что никогда в своей жизни не познавала ничего подобного, и чувствуя себя так, будто впадает в этот грех впервые и навсегда.

Когда все это кончилось и наступило покаянное просветление, Лилия еще несколько минут обессиленно покоилась на груди Скорцени, обхватив его шершавую буйволиную шею слабеющими руками и уткнувшись лицом в покрытый потом и морской пеной подбородок.

— Мы должны запомнить, что это случилось здесь, у южной оконечности Корсики, посреди теплого залива, на виду у отеля «Корсика»…

— Что именно? — полусонно пробормотал Скорцени, почесывая подбородком ее мокрые слипшиеся волосы.

— Все это… Что невозможно выразить словами, поскольку не поддается ни пересказу, ни описанию, — потерлась губами о его оттопыренный кадык.

— Ты права, — все так же блаженно повторил он, даже не пытаясь вникать в суть ее слов и чувств. Достаточно было того, что им обоим хорошо. Удивительно хорошо.

— Ты уже обещал, что когда-нибудь обязательно вернемся сюда. Но у тебя еще есть возможность отказаться от своих слов. Сегодня такая возможность у тебя еще есть.

— Отказываюсь. От возможности отказаться.

— Мы вернемся сюда уже в цивильном, и никто не посмеет глядеть нам вслед с такой ненавистью, с какой смотрят здесь, на улочках Бонифачо, вслед любому эсэсовцу.

— Мы предстанем перед ними в том одеянии, в каком остались сейчас, — едва заметно улыбнулся Скорцени, только теперь уяснив, что плавки его уплыли куда-то в сторону Сардинии вместе с одеянием Фройнштаг.

Лилия поняла его и рассмеялась.

— Если кто-то успел пробраться к нашей первобытной стоянке, нам придется долго и изобретательно объяснять, откуда мы, кто такие и почему в столь экстравагантном виде.

— Наоборот, всякие объяснения окажутся излишними. И так все станет предельно ясно.

Три звена бомбардировщиков грохотали по белесому поднебесью, словно три тяжелых ледокола, пробивающихся к побережью Гренландии. Они шли со стороны Рима либо со стороны Неаполя, и вполне возможно, что их пилотов благословил сам папа римский, посылавший самолеты на Корсику вместе со своими проклятиями и анафемами,

— Это союзнические, — проговорила Фройнштаг и почему-то сжала свои груди так, словно пыталась защитить их или, наоборот, погубить, но в любом случае не отдать врагу на поругание. — Опять эти проклятые американцы, штурмбаннфюрер, — добавила она неожиданно холодно и спокойно. И Скорцени сразу же почувствовал, что оголенная красивая девушка, с которой он еще несколько минут назад предавался непорочному греху и любовному пустословию, исчезла. Рядом с ним — волевой, расчетливый унтерштурмфюрер СС, достойный того, чтобы считаться бойцом особой группы Скорцени «Черный легион»,

— Вы правы: американцы, — подтвердил Скорцени, вновь переходя на «вы».

— Тогда чего мы ждем? Возвращаемся к берегу. — Лишь мельком взглянув на своего островного избранника, Лилия оттолкнулась от камня и, погрузив лицо в воду, словно торпеда, устремилась к ближайшей каменистой отмели, за которой начинался их фьорд. Она плыла, сильно, по-мужски рассекая невесть откуда накатившиеся волны, и штурмбаннфюреру понадобилось хорошенько приналечь, чтобы перехватить ее уже у самого берега, именно в тот момент, когда, с воем пикируя, самолеты устремились на стоявшие в соседней гавани военные катера, на город, на красночерепичную улитку «Корсики» — с ее диковинным парком, пляжами и любовными укрытиями.

— Назад! — крикнул Отто, почувствовав под ногами каменистое дно. — Я сказал: назад! — преградил путь девушке, заставив ее отойти на несколько метров по мелководью подальше от берега.

Так, сидя по подбородок в воде, из-за волн, словно из-за бруствера, он со страхом и смирением наблюдал, как мечутся по пляжу под пулеметными очередями те немногие курортники, что позволили себе непозволительную роскошь посреди войны; как вместе с бомбой взорвалось и вознеслось к воспоминаниям левое крыло отеля, вплотную примыкавшее к тому, среднему, в котором обитали Скорцени и Фройнштаг. Как один из тех асов, что выделывали пируэты над стоянкой военных катеров, лавируя между пулеметными очередями германских моряков, неожиданно загорелся и неуклюже, грузно — подобно растерявшему свое оперение старому орлу — развернувшись над проливом, с натужным астматическим ревом потянулся в сторону Сардинии.

Однако его напарник сумел вырваться из зенитной круговерти и, заметив этих двоих, прячущихся в пучине, освятил их пулеметной трассой, вспенившей горьковатую синеву моря, буквально в нескольких дюймах от нептуновых любовников. Но затем, помахав крыльями: «Живите, это я всего лишь пошутил», — тоже ушел в сторону северной оконечности Сардинии, держа курс на невидимый отсюда остров Асинару.

— А ведь это они за вами охотятся, Скорцени, — мысленно скомандовала себе отбой Фройнштаг, вновь вернувшись к той обычной формуле обращения, к которой уже привыкла за все месяцы общения с начальником отдела диверсий службы безопасности СС.

— Вы опять льстите мне, Фройнштаг, — принял условия их азартной противовоздушной игры Скорцени.

— Никому я не льщу. Они бы еще сто лет не наведывались на Корсику, если бы каким-то образом не узнали, что здесь находитесь вы. И почему вдруг именно этот мыс, городок Бонифачо, отель «Корсика»?

— Цепь военных случайностей.

— Слишком уж она громоздка, эта цепь. Напоминает кандалы на руках смертников.

Они по мелководью добрели до входа в свой фьорд и увидели, что там нашла убежище тройка парней с охапками одежды в руках. Одеждой этой были черные мундиры, а парни, очевидно, принадлежали к «бессмертным» из числа воинов Корсиканской бригады СС. Однако выяснять и знакомиться Скорцени было некогда. Прятать в волнах свою наготу — тем более.

На оголенную Лилию Фройнштаг, которая решительно шествовала первой, корсиканцы смотрели, словно на выходящую из моря Венеру. И лишь появление вслед за ней рослого, свирепого на вид детины с исполосованным шрамами лицом не позволило им предаться умилительным разглядываниям и казарменным остротам.

— Вы сами уберетесь или вам предложить сделать это? — вежливо отблагодарила их за скромность Фройнштаг. Она всегда отличалась особым умением делать это.

— Мы не догадывались, что первые беженцы появятся прямо с морского дна, — кисловато улыбнулся розовощекий толстячок с усиками «а ля фюрер после неудачного бритья».

— А то бы мы знали, где искать спасения, — поддержал его второй корсиканец, устремляясь к тропинке, выводящей по крутому серпантину к нетронутой штурмовиками деревянной лестнице.

— Как ты себя чувствуешь? — озабоченно спросил Скорцени, напрочь забывая о присутствии аборигенов.

— В одежде я почему-то всегда чувствую себя увереннее, — отстучала зубами Фройнштаг. Ее трясло так, будто она вышла не из теплых объятий Средиземного моря, а из полыньи.

— Как ни странно, я тоже. — Одежда их была щедро присыпана песком, но Скорцени старался не замечать этого.

— Действительно странно, если учесть, что до сих пор, находясь рядом с вами, я всегда более уверенно чувствовала себя обнаженной. Была убеждена, что моя нагота смягчает вас, а главное — мешает обращаться как с унтерштурмфюрером.

Одевшись, они прекратили этот странный и совершенно неуместный разговор, возвращавший их к еще той, предбомбардиро-вочной, жизни, и, прижавшись спинами к теплому телу скалы, а плечами — друг к другу, несколько минут сидели молча, согреваясь на все так же безвинно сиявшем корсиканском солнце.

Святость их итальянско-корсиканского фронтового небытия уже была окончательно развеяна. Пора было думать о возвращении в рейх, к той жизни, уход из которой для эсэсовца пока еще оставался непозволительной роскошью.