на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


5

До отъезда вечернего скорого оставалось еще восемь минут, но все вагоны состава, стоящего под выгнутой крышей вокзала, были уже переполнены. Звяканье, резкие удары молотка по буксам, гудки, смех, слова, слезы, чемоданы, узлы, кто-то подает с перрона седовласой даме бумажный стакан с пивом, отвратительно воняет дешевая сигара крестьянина, сидящего напротив…

Ирене удалось втиснуться на жесткую скамью третьего класса, и пассажиры, протискивавшиеся по узкому коридору, задевали ее чемоданами. В купе было тепло, как в хлеву, пахло дегтем, кисловатым дымом и сосисками. В соседнем вагоне бренчали на гитаре, молодые голоса что-то пели, неслись звуки перронного динамика, но голос дикторши терялся под гулким сводом, ничего нельзя было разобрать.

Ирена не сняла плащ, только пояс расстегнула, а чемоданчик затолкала под скамью. Растерянно озиралась — ей было не по себе.

Она сразу заметила в толпе на перроне, сразу узнала — Раж! Потом он скрылся, видимо, пошел по вагонам. Что делать? Уйти, бежать? У Ирены уже не было сил. Опустила голову, а когда подняла ее — Раж был уже в коридоре, пробивался, спотыкаясь о чемоданы, но еще не видел ее. Только сейчас… В глазах его блеснуло удовлетворение — и вот он уже перед ней. Ирена равнодушно посмотрела ему в лицо, а он схватил ее за плечи, устало улыбнулся — и Ирена встала.

— Пойдем! — тихо, но повелительно произнес он; без долгих слов подхватил чемоданчик, вывел ее, словно заблудившуюся овечку, словно капризного ребенка. Когда они спустились на перрон, позади них уже захлопывались двери вагонов, угрожающе засвистел кондуктор. Раж обнял Ирену левой рукой и, покачивая чемоданчик в правой, повел к выходу. Ребенок, просто маленький ребенок эта Ирена! — усмехался Раж в душе, ничуть не удивленный ее поступком.

— Глупышка! — заговорил он, поднимаясь по лестнице подземного перехода. — Что тебе взбрело?

В его тоне не было упрека, разве лишь снисходительное добродушие, хотя эта история стоила ему добрых двух часов изрядного напряжения и беготни. Но теперь все в порядке!

Ирена никак не отозвалась, упрямо смотрела себе под ноги. Шла, как послушная овечка, — через трамвайные пути, к черному автомобилю, который мирно поджидал их у тротуара. Ей казалось — у нее нет уже собственной воли, сопротивление иссякло, все затихало в душе, осталась лишь равнодушная покорность. Села в машину, Раж захлопнул дверцу и, чтоб успокоиться, закурил. Предложил сигарету и ей.

— Как ты узнал? — В ее тоне слышался не столько протест, сколько любопытство. От сигареты она отказалась, и он не настаивал, только слегка улыбнулся.

— Это не так уж трудно, Ирена. При всей твоей хитрости и упрямстве ты прозрачна, как родничок. Одного не понимаю: зачем тебе было занимать деньги у нашего бережливого Бриха? Почему дома не взяла? Ведь эти деньги — и мои, и моей жены. Да я бы и не заметил убыли. А в общем-то я тебя понимаю и уверяю, со мной всегда можно договориться, если исходить из рассудка и логики. Ты же просто сваляла дурака. Какая тебе нужда ездить в третьем классе? На машине ведь было бы удобней, как ты думаешь?

Он нажал на стартер, и черный автомобиль покатил по шумным улицам.

Всю дорогу Ирена молчала. Все оказалось тщетным, по-детски глупым… Сколько их, напрасных попыток, предшествовало сегодняшнему неудачному побегу? Раж умнее ее, он всегда одерживал верх. И не нужно больше никаких слов, он ее понять не может, а его не уговоришь, теперь ей это ясно: в конце концов он всегда добьется своего. Раж не умел проигрывать.

«Время, в которое мы живем, Иренка, — внушал он ей, — не в силах оторвать нас друг от друга. Ты не должна этого допускать. И я не позволю. Всегда я старался угождать тебе, пожалуй, избаловал немножко, но теперь требую понимания. Здесь я оставаться не могу — в этой стране я одной ногой в тюрьме, и ты это знаешь. Я задохнусь тут! Тут нет моей вины, милая. Отбросим нее сентиментальные доводы. Ты — моя жена, и я не позволю, чтобы кто бы то ни было, даже твой брат… встревал между нами, пойми это, пожалуйста. А тут еще ребенок будет, и он — не только твой! Я и о нем думаю!»

Сколько раз повторял он ей это, хоть и разными словами. Сколько дней и ночей смятенной, никогда не угасающей борьбы — Ирена не умела даже связно высказать свои аргументы. Она только чувствовала довод, который жил глубоко в ней: смутный страх погубить себя, неясное предчувствие… А Ондра умел опутать ее словами, он использовал все — от соображений разума, деликатных уговоров и страстных объятий до злых, резких упреков; и все же всем своим существом она чувствовала, что не может согласиться с ним, что он не прав, что он толкает ее в пропасть, принуждает совершить прыжок, который перевернет всю ее жизнь, прыжок в темноту.

И она знала: он стережет ее. Стережет каждый ее шаг, каждую мысль. Делал он это весьма продуманно и бережно, хотя под этой бережностью она угадывала скрытый гнев. Ну и пускай стережет, ей нечего таить! С того дня как «Лабора» была национализирована, Раж редко выходил из дому, посетителей принимал в своем домашнем кабинете. Ирена постоянно чувствовала себя осажденной его вниманием. Против него не нашли ничего порочащего, Ирена и сама не могла ни в чем его обвинить, однако угадывала: долго так тянуться не может, Ондре надо торопиться с отъездом.

Когда же это кончится?!

Вашек еще дважды писал ей, и когда она брала в руки его письма, то ощущала: Раж уже прочитал их. Он отдавал их ей с легкой улыбкой превосходства, словно письма эти и не стоили того, чтобы скрывать их от нее.

Вот она сидит за роялем, и письмо брата, с его грубым, невыработанным почерком, лежит на черной крышке. Вашек коротко сообщал о мелких, по-видимому, неважных событиях в Яворжи, без всяких нежностей поругивал отца и кончал простым вопросом, снова повергавшим ее в смятение: «Что с тобой? Перестань разыгрывать важную барыню! Приезжай!»

Домой… Как она мечтала об этом — и как не верила самой себе! Как взглянуть в лицо домашним? Если б Вашек знал! И батя! Где ее дом? В Яворжи? Нет, ее дом здесь, у мужа. Где он будет завтра? Через неделю? Ирена боялась завтрашнего дня.

Но ведь было же в ней, под сердцем, таинственное ядрышко, семечко, прорастающее в тепле ее тела! Оно есть! Спит еще, заколдованное временем, спит в сладостном и таком мучительном ожидании. Ирена сняла пальцы с клавиш, приложила ладони к животу. Вечером, в ванной, стояла нагая перед зеркалом, рассматривала себя. Все еще ничего! Живот — чуть выпуклый, и на лицо ее проникла невольная горечь. Как счастлива была бы! А пока — ничего, безмолвное ничто, хотя она уверена: ее недобрая, ее ненужная жизнь обрела новый смысл, и сама она изменилась, готова биться против всего мира за это малое, невидимое, угадываемое ядрышко в ее теле, способна отбросить все, все — даже Ондру! Теперь она обязана думать только об этом таинственном существе. Оберегать его. Но как? Где жизнь, где смерть?

Как жить дальше?

Ирена с головой ушла в работу, много упражнялась в игре на рояле. Ей отчаянно хотелось жить, жить как все люди, жить и играть для них, играть всем; это пробуждалось в ней от сна под сладостным прикосновением жизни. Весенними вечерами, когда ветер раскачивал зеленые кроны деревьев в саду, она слушала пластинки. Сметана, Дворжак… Бетховен! Радость и отвага! Она погружалась в этот неосязаемый мир, искала в нем гармонии, и мир этот говорил ей внятно, ясно, настойчиво: жить, Ирена! Не сдаваться! У тебя будет ребенок!..

Она попыталась ответить Вашеку — и не смогла. Что писать? Всякую чепуху? Когда ее давит страх и нерешительность? Обернись — и почувствуешь на себе пристальный взгляд мужа. Да, это твой муж. Это Ондра. Да любишь ли ты его еще? Любишь, хотя все задушено страхом, все распадается в смятении, в отравляющей душу скрытной борьбе. Ирена разорвала начатое было письмо, принялась писать другое — и повторилась та же история. В конце концов Вашек тоже перестал ей писать. Наверняка думает, что она обиделась по-глупому, и упрямо молчит.

Квартира, которая прежде так нравилась ей, теперь начала ее стеснять. Временами ей удавалось вырываться отсюда, и постепенно она обрела невольных, ничего не подозревающих союзников. Как-то поехала на Жижков, постучалась в дверь к Патерам. Предлог был хорош — по дороге Ирена купила голубой костюмчик для маленького, причем сердце ее сильно билось от волнения. Встретили ее как всегда, просто и так сердечно! Ирене казалось: эта черноволосая женщина все понимает, подсознательно угадывает ее мучения. Она — мудрая. Передала малыша Ирене на руки, и та, затаив дыхание, испытала наслаждение, столь же неизведанное, сколь головокружительное. После этого она чаще стала сюда заглядывать. Когда Власта отправлялась на прогулку, Ирена шла с нею, даже колясочку возила по парку, щурясь от весеннего солнца, которое поигрывало на голубом одеяльце, вплетало золотые нити в ветви деревьев, озаряло весь город.

Женщины беседовали о будничных делах, о квартирном кризисе, о детских болезнях; Ирена приносила Власте книги, но обе чувствовали, что настоящий, сближающий их разговор серебряным ручейком бежит под обыкновенными словами. В обществе этой спокойной, уравновешенной матери к Ирене возвращались и смех, и уверенность в себе, и решимость действовать. Надо действовать! Однако каким-то шестым чувством Ирена угадывала, что у Власты случилось горе. Это замечалось по ее темным глазам, по движениям, утратившим решительность, по оттенку голоса. Нет, наверное, я ошибаюсь, думала Ирена. Что может омрачить такое сильное и чистое счастье молодой матери? Но что я знаю?.. И Ирена возвращалась в свою роскошную просторную квартиру, словно в тюрьму, а в дверях ее уже поджидал Раж со спокойно-вопрошающим взором: упрекал без слов.

Ездила Ирена и в студенческое общежитие, к бывшим подружкам. Ах, вернуться бы! Вернуть прошлое! Многие знакомые девушки еще жили там. Встретили с дружеской веселостью — а она чувствовала, как что-то их разъединяет. Ей уже нет места среди них. Талантливая Ирена Стракова зарыла свой талант… Нет, еще нет, она еще может начать сначала, она это знает, докажет им! Кое-кто из бывших однокурсниц уже составил себе имя, выступает в концертах — Ирена читала на афишах их фамилии, и горькая зависть охватывала ее, смешиваясь с укорами совести. Знали бы они!.. С плохо скрытым любопытством девушки спрашивали, как ей живется, — Ирена не жаловалась. Зачем рассказывать? Они ей не помогут, это касается ее одной…

Возвращаясь, она приняла решение оставить квартиру, которая ее угнетает. Глупая, ничтожная, безумная мысль… Куда ей съезжать? От мужа? Да — и от него! А имеет ли она право бросать его именно сейчас, когда ему так трудно? И вообще это неосуществимо, не найти ей другого пристанища, даже койки в общежитии.

Раж, вернувшись домой, недоуменно покачал головой: заметил — Ирена сняла с пальцев все украшения, надела поношенное простое платье, которое сама купила до замужества, и перебралась в маленькую комнатушку, выходившую в холл. Этим узеньким помещеньицем с окном в сад никогда не пользовались — Раж не терпел постоянной прислуги, уборку четырех остальных комнат взяла на себя домоуправша. Кровать да пустой шкаф — вот и все, что было в этой комнатушке. Ирена перенесла сюда стеганое одеяло, подушку, чемоданчик, с которым, счастливой новобрачной, переступила порог этой квартиры, и кучу нот. Только это ее, больше ничего. Ирена знала, что взбесит мужа, и не ошиблась. Он вошел к ней, сел на кровать и взъерошил пальцами свои густые волосы.

— Это что, демонстрация? — спросил он, еще владея собой. — Против чего? Ты хоть отдаешь себе отчет, до чего ты смешна? Это же глупость, дикая идея!

— Да. — Ирена стояла, опираясь спиной о шкаф, в который складывала ноты, и смотрела ему в лицо с раздражением и упрямством. — Думай что хочешь. Только прошу не уговаривать.

Ондра был достаточно проницателен, чтоб не пытаться сломить ее бессмысленный, ребяческий бунт. Лучше смириться и не ставить под удар конечный успех резким несогласием с ее дикой выходкой. Он умел владеть собой, даже когда в нем бушевала ярость. Мгновение ему казалось — он ненавидит ее, как врага, как… И он помолчал, напряженно наблюдая за ней, потом кивнул головой и снисходительно улыбнулся:

— Пожалуйста, как хочешь. Мне всегда были несколько неясны пути твоего мышления. Это что же — пародия на бедность? Я скажу управдомше, пускай принесет корыто с ведром, если угодно. А впрочем, квартира-то все равно только временно наша, недолго нам тут жить, выставят нас…

— И правильно сделают, — холодно подхватила она. — Правильно! Сколько людей ютятся на двух-трех квадратных метрах…

— О! — Он кивнул. — Таких гражданских добродетелей я не ожидал. Насколько мне известно, раньше тебе такие мысли в головку не приходили. Прямо будто слышу твоего милейшего братца. Нет, милая моя, дело вовсе не в этом, будь добра понять. Впрочем, настаивать я не собираюсь.

— Ты эгоист!

— Вот как! Значит, тот, кому удается прилично жить в этой нищенской стране, — эгоист, по-твоему? Как трогательно. Ну, валяй. Смею ли только спросить: когда ты до этого додумалась?

— К сожалению, поздно.

— Ну ладно, не будем ссориться.

Раж встал, энергичным шагом удалился в свой кабинет. Налил в рюмку коньяку, чтоб успокоиться, но сердце его исподволь наливалось злобой. И на Ирену тоже. Неблагодарная дура! Постарался вспомнить лицо ее брата — он видел Вашека лишь однажды, но этого достаточно. Дерзкая, наглая рожа. Ондру передернуло от ненависти. Как они похожи! Ирена обезумела. Сумасбродная девчонка из рабочей семьи! Ему казалось, он начинает смотреть на нее другими глазами. Но — спокойно! Улыбнись! Скоро он все возьмет в свои руки. Там, на свободе! Ко всем заботам — не угодно ли еще и это… Но он не сдастся, он все взвесил — и не один раз. Он ведь любит ее, она ему нужна, может, именно потому, что постоянно приходится укрощать ее, завоевывать, он никогда не владел ею полностью. И потом — ребенок! Его ребенок!

Ондра часто думал о нем и в последние дни уже чуть ли не радовался ему. Потерял он много — им удалось порядком его общипать, фабрика пошла к черту, но он, Раж, не сломится и ребенка своего им не отдаст! Ребенок этот явится в неподходящее время, и Раж подсознательно угадывал, что именно ребенок — причина позорной, унизительной борьбы между ним и женой. Хорошо, он будет бороться! Может быть, родится сын — его сын! Раж! Он всему научит сына, выкует из него настоящего парня, с горячей ражевской кровью и холодной головой, научит ненавидеть все, что стоит на его пути. Все, что отравляет жизнь. Ради этого стоит на время стиснуть зубы.

Вечером Ондра бродил по пустынным комнатам. Попробовал повернуть дверную ручку маленькой комнаты — она не поддалась. Подавил искушение вышибить дверь и одним махом сломить протест Ирены; лучше прибегнуть к испытанной тактике — терпение!

С тех пор дом стал невыносим для Ирены, хотя Раж изощрялся в деликатности. Она же все думала об отце, о Яворжи и запиралась в своей комнатушке.

«На следующей неделе!» — сказал он ей позавчера спокойным тоном. Ирена слышала его долгие переговоры по телефону, к нему приходили посетители, знакомые и незнакомые. Готовилась прощальная вечеринка, Ондра пригласил нескольких близких друзей. От жены он ничего не требовал, она ни в чем не участвовала, он все приготовил сам да еще ободряюще улыбался при этом.

Вчера Ирена нашла в почтовом ящике письмо Вашека, пробежала его глазами и сразу решилась: прочь отсюда! Домой! Но как скрыть волнение, овладевшее ею? Откуда взять окончательную решимость? Суметь покинуть мужа? Ведь это бред! И все же — поехала к Бриху на работу, позвонила снизу от швейцара. Он выбежал без пальто, удивленно смотрел на нее, ни о чем не спрашивал. Отдал ей смешную сумму — только на проезд — и растерянно пожал руку. Действуй разумно, Ирена! Но что такое — разумно?

А сегодня после обеда позвонил ей этот надутый чурбан Борис. Тоже еще не отказался от своего! Болтал без конца, сказал, что вечером придет, что рад встретиться. Ирена бросила трубку и скрылась в своем убежище, чувствуя на себе взгляд мужа, ей казалось, он обо всем догадался. Ну и пусть! Больше так жить невозможно! Надо действовать, пока есть силы!

Услыхав, что Ондра куда-то ушел, выбежала из дому с потертым чемоданчиком в руках. Сердце бешено колотилось. Бросила последний взгляд на виллу — и умиление и тоска охватили ее. Была ли я здесь счастлива? Была, была! Как слепой щенок, сознайся, Ирена!

Сознайся: шаг твой неверен, и ты колеблешься!


И вот возвращение. Рядом сидит муж, твердой рукой держит руль, самоуверенный, довольный, спокойный. Машина миновала мост и, рокоча, поднялась по Хоткову серпантину, потом налево, по аллее высоких деревьев, вдоль Града; неотвратимо приближается к знакомой улице, к знакомой вилле, а Ирена сидит и пассивно, непонимающе смотрит в окно на убегающую мостовую.

— Останови! — вызвалось у нее вдруг; она закрыла лицо ладонями.

— Зачем? — Ондра не уменьшил скорости.

— Затем что… Потому что нам надо поговорить!

Он подкатил к тротуару, выключил мотор и обратил к ней вопросительный взор.

— Ну? Я жду.

Она заговорила, не глядя ему в лицо:

— Ондра… мы должны разойтись, слышишь! Нам надо развестись. Я не могу больше. Мы никогда не подходили друг другу, это была ошибка, теперь я знаю…

Раж перегнулся к ней, обнял за плечи, левой рукой отвел ее руки от лица, приподнял голову за подбородок и тихо, серьезно ответил:

— Неправда, Ирена, и ты это знаешь. Неужели ты не понимаешь, как я тебя люблю? Нет смысла снова пережевывать все это, ты и сама от меня не уйдешь, потому что это погубит и тебя, и нашего ребенка. Ребенка, Ирена! Он такой же мой, как и твой. Нельзя нам расходиться — это было бы бесчеловечно, преступно! Ничего не бойся и хоть немножко доверяй мне. Быть может, в твоих глазах я слишком трезвый человек, но ведь человек же! Я ничего не боюсь, кроме… одиночества. Пойми же меня, прошу тебя! Ты видишь во мне хищника или эгоиста, занятого только собой, — но это не так! Я тоже не могу жить лишь для себя. Вот ты даешь — деньги… ладно, признаю, я люблю зарабатывать их, но этого мне мало. Мне необходимо жить с кем-то, ради кого-то! Вообще ты не имеешь права отстранять меня от нашего ребенка! Не имеешь и знаешь это! Я не люблю говорить о таких вещах, быть может, из глупого стыда, и пеленок я не выношу, а сострадание меня просто оскорбляет — и все же это так!

Раж говорил тихо и искренне, смотрел ей прямо в лицо — и она поверила. Да, он прав. Она его жена, и он имеет право решать, как ей жить. Странной была эта минутка в автомобиле. Ирена молчала. Ондра тронул машину и вскоре, подъехав к бржевновской вилле, помог ей выйти, как больному ребенку. Погладил по голове и повел в опустевший дом.

Ирена перестала сопротивляться. Кончено.

Она знала: участь ее решена. Проиграла.


А вечером — первым из гостей — явился Брих и оказался свидетелем бурной сцены. Ирена решительно отказалась принимать какое бы то ни было участие в прощальной вечеринке и упрямо отвергала все доводы Ондры.

— Здорово, друг! — приветствовал Бриха расстроенный Раж. — Ради бога, скажи ты ей! Господи, до чего у меня глупая жена… Прямо школьница!

Брих невесело усмехнулся:

— Я бы посоветовал вам при подобном обмене мнений закрывать дверь в холл. Вас еще на лестнице слышно.

Он пожал обоим руки и стал перед зеркалом приглаживать волосы; Ондра продолжал уламывать жену.

— Видеть никого не хочу! — И Ирена, не простившись с Брихом, круто повернулась, ушла в свою комнатушку, хлопнув дверью.

— Малость дурит, Франта, — устало вздохнул Раж, уводя приятеля в гостиную. — Выпьем-ка сначала одни. Мне надо отмыться от сегодняшних впечатлений. Бррр! Ты не представляешь… А, ладно, оставим это.

Огромная квартира была достаточно просторна, чтобы вместить многочисленных гостей. Двери в столовую, в кабинет и в холл были распахнуты — Бриху всегда казалось, что он — как бы среди декораций пошлого фильма, он никогда и не скрывал своего мнения о вкусе хозяев. На потолке кабинета горели лампы дневного света, голубоватым сиянием озаряя домашний бар, и высокие табуретки, и набор разнообразных бутылок. Раж гордился своим искусством смешивать коктейли.

— Пускай все летит к чертям, братец, — говорил Раж Бриху. — Пускай лучше все эти бутылки выпьют приличные люди, чем те, кто потом взломает замок на двери. Все, что ты тут видишь, уже продано! — Он удовлетворенно ухмыльнулся. — В среду тут останутся голые стены, так что милости просим…

Звякнул звонок, начали съезжаться гости. Пришел оптовый торговец мехами Калоус со своей стареющей супругой, подал Бриху потную руку; пока они здоровались, его жена не сводила любопытных глаз с помятых брюк Бриха. Затем, восторгаясь квартирой, спросила, где же хозяйка; Ондра объяснил отсутствие жены внезапным приступом мигрени и заговорил с меховщиком о трудностях с продажей автомобиля.

— Не возьмете и ста двадцати, — утверждал Калоус. — Кто же нынче станет покупать?

— Тогда уж лучше прямо в Влтаву, — отозвался Раж. — Знаете, во что он мне обошелся?

— Золотой мой! — печально покачал головой Калоус. — Цены на машины падают, как спелые груши… — Тут он наклонился к собеседнику, привыкнув после февральских событий поверять свои мысли шепотом. — Разве что попытаетесь прямо на автомобиле… До чего приятно! Брат Безменца так и сделал — и удачно. Только, держу пари, поездка его была отнюдь не всухую. Сами понимаете, — он добродушно засмеялся, — у любителей выпить были урожайные годы!

Явились еще гости. По гулкому пивному басу, каким он сам о себе доложил, Брих узнал адвоката Лазецкого, шумного человека с лицом старого сатира и с бычьим загривком. Огромной своей лапой Лазецкий пожал руки всем, болтая без передышки. Впрочем, болтовня была его профессией. Лазецкий вспомнил Бриха — в свое время Ондра знакомил их — и ткнул его под ребра:

— Ну как, еще киснете в конторе? Плюньте на это дело, молодой человек, выходите-ка на свежий ветер! Тут вам счастья не видать. Приличные юристы — не рудничные лошади! — жизнерадостно шумел он, тряся руку Бриха.

Среди пришедших Брих заметил восковой бледности лицо — дочь Калоуса, Рия. Она с абсолютно безразличным видом бродила по комнатам, выставляя напоказ свою безысходную скуку. Наконец устало рухнула в глубокое кресло, скрестила длинные ноги в брюках, которыми она, видимо, собралась шокировать старшее поколение, распушила тонкими пальцами челку своих коротко стриженных волос соломенного цвета.

— Хэллоу, — дерзко протянула она, когда Брих пожал ей руку, а глазами добавила: «А ты меня вовсе не интересуешь, понятно? Что смотришь? Ну, не огорчайся. Меня тут никто не интересует. Все они дураки».

Брих заговорил с ней на беглом английском языке — Рия одобрительно кивнула, отпила глоток коньяку из пузатой рюмки, усмехнулась. Известно было, что эта девушка крадет всякие мелкие вещи: сахарные щипчики, ложечки, случалось ей утащить даже вечное перо из чьего-нибудь кармана. Ее это забавляло. На другой день честные Калоусы возвращали украденное с сопроводительными записочками — мол, по странному недоразумению… и так далее. Таким образом, они извиняли удивительную склонность своей дочери, и Рия спокойно продолжала свои воровские забавы.

Бориса Тайхмана Брих немножко помнил — встречались в коридорах юридического факультета. Для Бориса же лицо Бриха было слишком незначительным, тем более что тот не был ни его соратником по питомнику Рансдорфа, ни приятелем. Непоседливый человечек с птичьей физиономией оказался братом Бориса, Камилом, известным любителем и коллекционером старинного фарфора. Рядом с Камилом скучала его любовница, на кукольном личике которой, обработанном ежедневными массажами, в редкостной гармонии сочетались рекламная красота с бездонной пустотой души.

— Вы играете в бридж? — томно осведомилась она.

Брих отрицательно мотнул головой, чем пробудил в ее лениво-чувственных глазах почти интерес. Она быстро повернулась к своему покровителю:

— Камил, угости меня сигаретой. Почему ты не взял. «Пэлл-Мэлл», ты же знаешь, в последнее время я не выношу американских. От них голова болит.

Зашумел разговор, состоящий из гудения мужских и щебета женских голосов; временами вспыхивал смех. Звенели бокалы.

Слова, смех, платья, перстни, сигареты, граммофонная музыка… Брих слонялся среди всего этого и чувствовал себя лишним; жевал бутерброды, запивал их дорогим вином и немножко скучал. Входили еще люди, имена некоторых он знал — они красовались на вывесках магазинов в центре Праги. Дамский салон мадам Ружковой! Была здесь и молодежь с теннисных кортов, и завсегдатаи горных гостиниц, хорошенькие бездуховные личики, безупречного покроя костюмы, болтовня, как в барах.

Брих остался незамеченным — и это его не огорчало. Он слушал.

«Ты еще учишься?» Спрошенный, плечистый молодец, отложил граммофонную пластинку на приемник. «Нет, я теперь там только гастролирую. Не перевариваю их марксизм — да и можно ли сдавать коллоквиум, когда у тебя на шее Надя? Абсурд, говорю я, абсурд!» — «Не знаю, что вы имеете против него? Мэсон великолепен…» — «Видно, тебе нравятся его садистские губы», — послышался в сторонке девичий голосок. «И так он его побил, что с ним два дня невозможно было разговаривать. Слышно, у него не выходит хук — не смешно ли?» — «Приходи послушать, зятек прислал из Брюсселя: Стен Кептон, Глен Миллер, все звезды…» — «Раж-то каков? Молодец, правда? Папа сказал, он хитрый, как десять чертей, и рука у него длинная! Понимаешь — импорт-экспорт…»

А рядом: «Моему парню не дают учиться! Говорю ему: да вступи ты в их партию! Не приняли. Лодырь он, дескать. А я за него честные денежки плачу!» — «Как вы поступите с виллой в Сенограбах? Никогда не забуду тех летних вечеров! И эти ваши — как вы их называете? Глиссады? Изумительно!»

«Да они и до слета не продержатся! Бездари! Вот разрушать, на это они мастера, а впрочем… Ха!» — «Вы обратили внимание на Тибурову, дорогая? Вся в черном! Ну конечно, — такая трагедия… Как, вы не знаете? Отец у них застрелился, когда пришли его национализировать. Ушел к реке и там пустил себе пулю в лоб. Он — на их совести!»

«А вы как?» — «Я? Никак. Отнимут у меня все, возьму Аленку, и переселимся мы под Ирасеков мост. И на дощечке напишу: «Вот во что коммунисты превращают людей!» — «Они хотели, чтоб я работал на них, готовы пальцами выковырнуть каждого, кто хоть в чем-то разумеет. Предложили пять тысяч — забавно, правда? Нет, лучше подождать, недолго им хозяйничать, пока Запад терпит». — «А вы слыхали про Патека? Я имею в виду молодого. Я сказал ему, чтобы он плюнул на них, и знаете, что он мне ответил? Что они правы, его отец — эксплуататор, и что сам он даже поедет на какую-то стройку… Слаба рука у Патека-старшего, я бы своему парню шею свернул!»

Молодежь желает танцевать! Стол отодвинули в угол, превратив столовую в дансинг. Расхныкался саксофон с пластинки, заскулили кларнеты, под глухие удары барабана соединились в трясучем подпрыгивании две-три пары. Под конец остался один Борис с обесцвеченной блондинкой, остальные обступили их, стали хлопать в ладоши в такт судорожной пляске — а те покачивались на месте, с одурманенными взорами, с оскаленными зубами.

«О, Зузанна, Зузанна! — грубым голосом пела певица с пластинки. — О, Зузанна!»


предыдущая глава | Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма | cледующая глава