– Это вы про какое? – рассеянно поднял брови стоявший на тротуаре Гордон (про свои стихи он, разумеется, всегда помнил всё).

– То, где об умирающей проститутке. Наши считают, довольно крепко сделано.

Гордон успел замаскировать самодовольную улыбку пренебрежительным смешком:

– А! «Смерть проститутки»! Вы, кстати, мне напомнили еще один сюжет. Там насчет фикуса, я вам на днях занесу.

Обрамленное волной каштановых волос, на редкость чуткое мальчишеское лицо Равелстона чуть подалось в глубь комнаты.

– Что-то холодновато, – поежился он. – Может, зайдете? Поболтаем, перекусим.

– Нет-нет, спускайтесь. Я обедал, сходим в паб.

– Отлично, только башмаки надену.

Гордон кивнул, оставшись ждать на улице. О своем появлении он обычно оповещал не стуком в дверь, а брошенным в окно камешком и вообще всячески избегал подниматься к Равелстону. Что-то в атмосфере этой квартиры заставляло почувствовать себя неопрятным мелким клерком – без видимых признаков, но всеми порами ощущался высший социальный разряд; относительно уравнивали лишь мостовые или пабы. Самого Равелстона подобный эффект его скромной четырехкомнатной квартирки крайне бы удивил. Полагая житье на задворках Риджент-парка вариацией обитания в трущобах, он выбрал свой пролетарский приют подобно тому, как сноб ради адреса на почтовой бумаге предпочитает каморку в престижном Мэйфере. Очередная попытка сбежать от своего класса и сделаться почетным членом рабочего клуба. Попытка, естественно, провальная, ибо богачу никогда не притвориться бедняком; деньги, как труп, обязательно всплывают.

На привинченной у подъезда медной пластине значилось: