Талант

Двадцать пять лет Капитан поднимался и спускался по веревочной лестнице, не испытывая никаких неудобств. Его руки привыкли к веревкам, к катающимся бочкам, к подпрыгивающим ящикам, к погрузке и разгрузке «Золотого барка». Движения его рук стали частью палубного ритуала. И еще от Босса всегда пахло смолой. Ступни у него стали плоскими, руки округлились, шея подалась вперед, словно первым делом показывала лицо. Глаза были бледно-желтыми, как вода в канале. Взгляд проницательный, словно видел насквозь все окружающее, как воду канала. И еще капитан отличался спокойным нравом. Его чувства обретали силу и слабели как будто механически, регулируемые невидимыми запорами. Он был тихий, как утка. Звали его Мартином Кафланом и, насколько можно было понять по отдельным словечкам, бездумно слетавшим с его губ, приехал он с Севера.

В один прекрасный день на него вышел «Факел демократии». Эта организация придумала свой путь в жизни, и из всех людей ей потребовался именно Мартин Кафлан. До тех пор у него в мыслях не было отвечать за грехи мира, не мучился он и современными проблемами. В одном порту начинались его интересы и в другом заканчивались. Его миром было то, что он видел с палубы своего судна. Этот мир был хорош, и капитан радовался жизни.

А потом к нему пришли и сказали, что он выбран членом комитета. Тогда он расплылся в улыбке, потому что считал, хотя прежде и не думал об этом, что он избранный, что ему еще предстоят большие почести. Он шел туда, где собирался комитет, с ленивой грацией, и в голове у него не было ни единой мысли о том, кому и зачем нужно это собрание. Вопросов он не задавал. Уселся среди остальных и огляделся. Мужчина за столом читал вслух какую-то книгу. Мартин Кафлан рассмеялся и сразу же почувствовал, как все взгляды обратились на него.

Глубокий голос с нотой грусти, если не отчаяния, призвал к порядку. Мартин Кафлан ткнул соседа в бок локтем, желая показать, что он оценивает юмор происходящего.

Потом мужчина, сидевший во главе стола, поднялся с места. Он был худощавый, с висячими усами, проницательным взглядом и голосом, который звучал высоко и пронзительно в тесном помещении.

Мартин Кафлан поглядел на оратора. И его жизни коснулось что-то редкое и неожиданное. Он не мог понять, откуда этот хлюпик взял столько слов, которые текли ровным потоком. У него явно была какая-то цель, но что это за цель, Мартин Кафлан не понимал, да и не старался понять. Ему было достаточно того, что слова не затихали ни на мгновение. Никогда еще ему не приходилось слышать, чтобы человек с такой легкостью, не прерываясь, говорил, словно река лилась широко и свободно. Мартин Кафлан откинулся на спинку стула, и на лице у него было выражение удовольствия.

Потом встал другой человек. Он тоже говорил, и даже лучше первого. И энергично жестикулировал. Другие начали бить себя ладонями по коленкам. Мартин Кафлан последовал их примеру, ощущая себя избранным. Он как будто ожил.

Потом заговорил толстый мужчина. Его голос разбудил дремавшее эхо. У этого мужчины огнем горели глаза, впиваясь сначала в одно лицо, потом в другое. Вдруг его взгляд остановился на Мартине Кафлане; этот человек обращался к нему, как будто напрямую разговаривал с его разумом! Он спорил с ним, жестикулировал, выкладывал ему все свои логические построения.

У Мартина Кафлана вскипела кровь. Он почувствовал на затылке биение пульса и кашлянул, чтобы снять напряжение. Взгляд оратора переместился на другого.

И так продолжалось несколько часов. Мужчины уже забыли о своем хладнокровии. Некоторые говорили одновременно. Мартин Кафлан весь покрылся потом. Один раз он крикнул: «Послушайте, послушайте», потому что слова стали казаться ему знакомыми.

Когда заседание комитета закончилось, он с горящими щеками вернулся на свое судно, ощущая, что совершил нечто героическое. По дороге ему попался Хайк. Маленький механик почтительно поглядел на него. Смуглый сидел на ящике ближе к корме.

— Закончилось заседание? — спросил он.

— Закончилось, — ответил Мартин Кафлан.

Голос у него вдруг стал хриплым. Во рту пересохло. Он подошел к бочонку и выпил целую кружку воды.

Потом Мартин Кафлан, преисполненный некоего нового чувства, стал мерить шагами палубу. Он был переполнен мыслями. Однажды его видели жестикулирующим на берегу перед кустом. У него появилась новая интонация в голосе, когда он говорил с наземными службами. И он постоянно откашливался.

Несколько раз во время еды казалось, что он готов произнести речь. Но каждый раз что-то мешало ему. Прослушав ораторов на заседаниях комитета, он возвращался с сияющим лицом.

— Говорили речи, — обычно сообщал он.

— О чем говорили?

Мартин Кафлан поднимался со своего места. Поправлял китель, призывал к молчанию. Вдохновенное выражение озаряло его лицо. Однако за этим не следовали слова. Мартин Кафлан брал ковш и отправлялся на палубу.

— Великий человек. Он-то уж ничего не выдаст.

— Правильно, парень, но он все знает. Он бы и секреты кабинета не выдал.

Однажды смуглый принес из деревни газету.

— Речи они не печатают, — сказал он. — А вот имя — пожалуйста. Мартин Кафлан.

Мартин Кафлан взял в руки газету. Он медленно провел взглядом по буквам своего имени. И весь вечер он только и делал, что водил глазами по словам. Когда в его каюту заходили, он говорил:

— Ребята, а ведь храбрая газетка.

Потом он зажег свечу и опять сидел над газетой, заново прочитывая все подряд, включая рекламу. Когда он выпрямился, его лицо сияло удовольствием, а в глазах было выражение человека, достигшего некоей цели.

— Ребята, я тщательно прочитал все от начала до конца, от носа до кормы, от одного бока до другого.

Однако ответом ему был густой храп. И ему ничего не оставалось, как, чертыхнувшись, вернуться к себе.

Вскоре было назначено следующее заседание комитета. Речи сыпались на голову Мартина Кафлана, как роса с неба. Язык! Ничего подобно ему до сих пор не приходилось слышать. Более того, ему стало ясно, что остальные считаются с ним. Он сидел, как судья, как самый важный слушатель, какой когда-либо появлялся в этом помещении. Ораторы чувствовали, что наконец-то получили понимающую их аудиторию. Время от времени Мартин одобрительно кивал. Для этого стоило потратить силы в долгих дебатах. Когда же он недовольно качал головой, это удручало говоривших. Но они продолжали свое дело, сражаясь, споря, борясь за его мнение. Однако Мартин Кафлан с потрясающей воинственностью держал свое мнение при себе. Его так просто не проведешь.

— Мартин, о чем они говорили вчера? — как-то спросили его.

— Это, — ответил Мартин, помолчав, — секрет.

— Он слишком себе на уме, — рассудили его подчиненные. — Он позволяет себе говорить только на заседаниях комитета. Надо как-нибудь послушать его, когда он расслабится.

Смуглый был в восторге от газеты. Он регулярно брал ее в деревне.

— Вот, — проговорил он удовлетворенно, — на сей раз они напечатали речи. Теперь мы узнаем, что там говорит Мартин Кафлан.

Однако в газете не оказалось речи Мартина Кафлана. Каждый что-нибудь да сказал, кроме представителя «Золотого барка».

Смуглый расстроился.

— Не обращай внимания на газету, — сказал ему Мартин Кафлан. — Что в ней хорошего? Я с самого начала понял, что в ней есть течь.

Однако он чувствовал, что его люди разочарованы. Топнув ногой по палубе, он потребовал внимания и сказал:

— Господин председатель, джентльмены… смею думать. — Он помолчал. — По моему разумению, — продолжил он и опять замолчал. — Сегодня мы будем стоять тут. — Мартин Кафлан обвел берег затуманенным взглядом. — Прошу ваших предложений.

После этого он пробежался туда-сюда по палубе, с удовольствием потирая руки.

— Слишком он умный, — сказал один из мужчин. — Он думает, будто обманет нас своим притворством. Не получится.

Прежде чем началось следующее заседание комитета, Мартин Кафлан отвел секретаря в сторону. Секретарь был умным человеком, и члены комитета подумывали о назначении ему жалованья.

— Джон, — с непривычной для комитетчиков фамильярностью обратился к нему Мартин Кафлан, — я хочу, чтобы ты рассказал мне, как это делается.

— Что делается?

— Ну, речи; язык, слова, много слов.

Джон удивился. Потом его осенило.

— Знаешь, это заложено внутри человека.

— Что заложено внутри?

Джон помедлил, подумал, потом сказал:

— Талант.

Мартин Кафлан был поражен в самое сердце. Он понял, что в жизни есть нечто не доставшееся ему.

— А где можно получить этот талант? — спросил он после долгого молчания.

— Не знаю, — ответил его собеседник. — Он внутри.

— А, понятно, — повеселел Мартин Кафлан. — Джон, — признался он секретарю, — у меня он есть внутри. Там есть речь, великая речь. Но я не могу вытащить ее наружу.

— Наберись храбрости и хватай свой шанс. Встань. Посмотри всем в лицо. Когда ты сделаешь это, слова польются сами собой.

— Ты думаешь, Джон?

— Конечно.

Джон умел уговаривать, ведь это ему приходилось вселять уверенность, пробуждать надежду — и вытягивать жалованье.

— А газета, Джон? Если я найду слова, то они наверняка будут там. И их будут читать, чтобы понять, зачем я говорил их.

— Ах это, Мартин? — Джон похлопал его по плечу. — Все будет в порядке, старик. Оставь это мне. Голосуй за жалованье, и ты будешь выглядеть как нельзя лучше в газете.

— Спасибо, Джон. Я так и сделаю.

Когда наступил критический момент дебатов, Мартин Кафлан поднялся со своего места. Он подошел к столу, постучал по нему костяшками пальцев, призывая к тишине, поправил воротник кителя. Принял позу, которую репетировал на своем судне. Она напоминала позы великих ораторов, запечатленных в мраморе и бронзе.

Он оглядел помещение. Воцарилась гробовая тишина. Мужчины подались вперед, желая узнать, что скажет в этой критической ситуации вечно молчавший член комитета, их аудитория, не проронившая пока ни звука.

— Мистер председатель, мистеры джентльмены, — произнес Мартин Кафлан, борясь с волнением.

Послышался смех. Мартин Кафлан облизал губы, потому что они неожиданно высохли и стали как деревянные. Коленки у него дрожали так, что стукались одна о другую. Тогда он откашлялся.

— Джон, наш секретарь, — произнес он наконец, — сказал мне, что если я выйду сюда, то слова польются из меня сами собой.

Он помедлил, оглядываясь в ужасе и понимая, что все пропало. Потом он страдальчески улыбнулся.

— Продолжайте, — поторопил его председатель.

— Он сказал, — сделал еще одну попытку Мартин Кафлан, но едва слышно, — что, если я встану перед вами, они польются сами. А они — прости Господи — не льются.

Он сел на свое место. Вокруг смеялись и аплодировали.

Все смотрели на Мартина Кафлана с той смесью скептицизма, радости, насмешливого удовольствия, с какой всегда смотрят на поверженных богов. Они забавлялись выставленной напоказ пустотой, сорванной маской, благоразумием, оказавшимся ничем.

Мартин Кафлан был до того взволнован, до того смущен, что не замечал жестокой перемены. К тому времени, как он очнулся, рядом никого не было. Он больше никого не интересовал. Он больше никого не привлекал своим глубокомыслием. Инстинктивно Мартин Кафлан подался в тень и просидел в тени до конца собрания.

Когда он пришел на свое судно, то и команда приветствовала его не так, как раньше. Что-то пробормотав в ответ, он отправился в свою каюту. И оставался там весь вечер.

— Комитет, — сказал он смуглому на другой день, — он — гнилой.

— Так я и думал с самого начала, но не хотел говорить, чтобы не расстраивать вас.

— И невежественный, — добавил Мартин Кафлан.

— И это тоже.

В конце недели появилась еще одна газета. Смуглый, прочитав ее, поглядел на Мартина Кафлана и подошел к нему.

— Послушайте, босс, — сказал он, протягивая руку, — давайте пожмем друг другу руки.

Они обменялись рукопожатием, но боссу было явно не по себе.

— Это была великая речь, — сказал смуглый. — Вы зря теряете тут время.

Мартин Кафлан покраснел, и взгляд его выразил сомнение. Смуглый оставил ему газету.

Мартин Кафлан уселся на бочку и развернул газету. Опять его имя! Он медленно прочитал его. «Мистер Мартин Кафлан, встреченный громкими аплодисментами, и…» — После этого шла целая колонка слов, фраз, речи. С сжимающимся сердцем он дочитал ее до конца. В скобках было много «тише, тише», «аплодисменты», «смех». Когда он закончил читать, встал и пошел на палубу, грудь у него была гордо развернута, а плоские ступни уверенно шагали по деревянному полу.

— Там все правильно, босс?

— Все правильно, правильно до последней буквы, ребята, — ответил Мартин Кафлан, не вступая в объяснения.

— Эй, босс, а как бы нам послушать вас?

— Еще послушаете.

— Значит, послушаем?

— Послушаете, обязательно послушаете.

Он пробежал ладонью по волосам, сверля взглядом пространство, далекое пространство за пределами знакомого пейзажа. Понемногу разогревавшаяся кровь, поднимаясь все выше и выше, красила ему щеки, пока они не стали багровыми, а она продолжала равномерно подниматься, словно кто-то открыл шлюз.

— Господи, вот тебе и речь, — повторял он целый день.

В первый раз в жизни он не пошел в «Райский уголок», когда они пересекали болото. А вместо этого спустился в свою каюту в наедине с самим собой несколько раз прочитал свою речь.

Постепенно он одолел привычку думать, будто это нечто вне его жизни, отдельное от него. Больше он не повторял: «Господи, дай мне речь». Он говорил: «Великая речь; великолепная фраза; что надо. Что надо. Я бы тоже так сказал. Точно так же сказал бы все до единого слова. Как раз вертелось у меня в голове. Я должен был это сказать. Если не сказал, то все равно собирался сказать. Совсем забыл. А может быть, я сказал? Наверняка сказал. Конечно же, сказал. Почему нет? Именно это, ну да, в точности это. Если я произнес одно слово, то произнес и другое. Не мог же я сказать одно и не сказать другое. Что могло меня остановить? Ничего. Так оно и бывает. За одним словом тянется другое. Иначе не бывает. Наверняка я это сказал. В самом деле, я все это сказал, слово за словом».

Капитан продолжал уговаривать себя, пока остальные не вернулись из «Райского уголка».

Он подошел к смуглому.

— Я скажу тебе, что это такое, это очень хорошая статья; очень хорошая статья; лучше не бывает. Там все слово за словом, черным по белому.

И он, сложив руки в кулаки, ударил одним по другому.

— Капитан, — проговорил матрос, почти изобразив почтительность на длинном узком лице, — вы великий человек, талантливый человек. Чтобы так сказать, надо иметь талант.

— Это точно, — согласился Мартин Кафлан, делая несколько шагов вдоль груза, закрытого промасленным брезентом. — Я сказал Джону, секретарю, что это есть внутри меня. Что, я вас спрашиваю, есть такого внутри меня? Талант!

— Ну вот, слава Богу, мы все скоро услышим вас, — заявил смуглый. — Скоро будет большой митинг.

Мартин Кафлан тяжело вдохнул:

— Ты мне не говорил.

— Говорил. И в «Райском уголке» об этом шла речь. Там будет много ораторов. И мы так решили, что вы покажете нам свой талант.

— Это правильно, — сказал Мартин Кафлан, но без особого энтузиазма. И опять пробежал ладонью по волосам. Потом он отошел от своей команды и встал на носу, так что его крепкая фигура была отлично видна на фоне воды.

— Большой он человек, чтобы чесать с нами язык, — без всякого почтения произнес урод. — Ты только погляди, какие у него сильные ноги, которыми он попирает землю.

После этого Мартин Кафлан и вовсе затаился, притих и старался избегать всяких упоминаний о предстоящем митинге. Матросы говорили, что он готовит себя к великому делу. Но время от времени они замечали, что он поглядывает в газету с речью. Ночью он лежал в своей каюте, не гася свечи, и читал речь. Пару раз слышно было, как он что-то бормочет, как мальчишка, который зубрит урок. В эти дни все видели, что он был бледнее обычного. И на его лице появлялось задумчивое выражение.

— Капитан, — спросил его один из матросов, — вы не заболели?

— Заболел, — ответил Мартин Кафлан и печально пошел прочь.

Однажды матросы проснулись и услыхали, как он расхаживает по палубе посреди ночи. Смуглый поднялся по трапу и покрутил над трюмом рукой. Через некоторое время он вернулся.

— Он в одной рубашке на палубе. Луна его освещает, и ноги у него, как две белые колонны. У него с собой та газета. Я слышал, как он произносит слова. Он теряет их, пытается поймать снова, спотыкается и чуть не падает на них, словно сошел с ума. И еще он проводит ладонью по волосам, и ветер раздувает рубашку.

— Держись, — сказал урод, поворачиваясь на своей койке, — сегодня холодная ночь, и я рад, что у меня нет таланта.

День, назначенный для митинга, приближался, о нем все чаще заговаривали, и уныние Мартина Кафлана усиливалось. Как будто тяжелый груз гнул его к земле. Один раз он отвел смуглого матроса в сторону.

— Ты знаешь, что комитет сегодня собирает митинг? — спросил он.

— Знаю.

— И ты помнишь, что я когда-то давно сказал тебе о комитете? Я сказал, что это гнилой комитет.

— Сказали. Я помню.

— И еще я сказал, что это невежественный комитет.

— Правильно, вы так сказали.

— Ты согласился со мной. У нас был одинаковый взгляд на этот комитет. Отлично. Поэтому я не собираюсь доставлять ему удовольствие и сочинять для него речь.

— Какая жалость. Ведь у вас талант.

— Вот-вот. Все из-за таланта. Как я могу использовать свой талант для прогнившего, невежественного комитета?

Для смуглого это был трудный вопрос. Возможно, в этот момент выбора, когда времени уже не оставалось, Мартин Кафлан продемонстрировал талант политика.

Он шагал по палубе.

— Никогда! — воскликнул он решительно и взмахнул руками.

Митинг прошел без Мартина Кафлана, который даже не появился на нем. Но «послал просьбу» вычеркнуть его имя из списка членов комитета.

— Ну, конечно, — сказал один из мужчин. — Что толку в робких утках?

Команда «Золотого барка» была разочарована тем, что Мартин Кафлан не продемонстрировал свое сладкоречие перед собравшимися. Они даже считали, что с ними поступили несправедливо. Но сам Мартин Кафлан явно повеселел. Опять, обходя судно, он насвистывал. Шаги его плоских ступней стали еще большей, чем всегда, частью палубного ритуала. Изгиб шеи повернул его голову немного в другую сторону. Глаза стали еще бледнее и желтее. Его взгляд снова искал воображаемые каналы на берегу. Мартин Кафлан был счастлив, как утка в воде. Один раз смуглый спросил его:

— Капитан, что сталось с газетой, где была напечатана ваша речь?