26

К реальности меня возвращает чей-то голос. Меня зовут по имени. Я вижу белокурые волосы, они похожи на нимб. Наверное, я умерла, и ученые ошибаются — небеса существуют не только для исцеленных.

А потом черты лица склонившегося надо мной человека приобретают четкость, и я вижу, что это Хана.

— Ты очнулась? — спрашивает она. — Ты меня слышишь?

В ответ я могу только простонать. Хана выпрямляется и с облегчением выдыхает.

— Слава богу, — Хана говорит шепотом, вид у нее испуганный. — Ты лежала так тихо, я даже подумала, что ты… что они… — У Ханы срывается голос. — Как ты себя чувствуешь?

— Дерьмово, — каркающим голосом говорю я.

Хана морщится и смотрит через плечо. За дверью мелькает чья-то тень. Ну конечно — за Ханой приглядывают. Либо за мной установлено круглосуточное наблюдение. Видимо, и то и другое.

Ну хоть голова уже не так болит, правда, теперь боль переместилась в плечи. Я все еще плохо соображаю, поэтому сначала пытаюсь лечь поудобнее и только потом вспоминаю тетю, Рейчел, капроновую веревку и сознаю, что руки у меня привязаны к спинке кровати над головой. Я как будто возношу молитву Всевышнему. Возвращается злость, а за ней волна паники — тетя сказала, что процедуру перенесли на утро воскресенья.

Я поворачиваю голову. Сквозь тонкие пластиковые жалюзи пробивается солнечный свет, в его лучах летают пылинки.

— Который час? — Я пытаюсь сесть, но веревка впивается в запястья, и я вскрикиваю от боли.

— Успокойся. — Хана прижимает меня к подушке и не дает вывернуться. — Сегодня суббота. Три часа дня.

— Ты не понимаешь, — слова скребут по горлу, как колючая проволока, — завтра они заберут меня в лаборатории. Они перенесли процедуру…

— Знаю. Я слышала, — Хана пристально смотрит мне в глаза, словно хочет донести взглядом что-то важное. — Я пришла сразу, как только смогла.

Даже эта слабая попытка вырваться от Ханы забирает у меня последние силы. Я откидываюсь на подушки. Левая рука совсем затекла за ночь, теперь и все тело начинает терять чувствительность, меня как будто льдом обложили. Бесполезно дергаться. И надеяться не на что. Я потеряла Алекса навсегда.

— Как ты узнала? — спрашиваю я Хану.

— Все об этом говорят.

Хана встает с кровати, идет к своей сумке и достает из нее бутылку с водой. Потом она возвращается и садится возле кровати, так что наши глаза оказываются на одном уровне.

— Попей, — говорит Хана, — станет лучше.

Она подносит бутылку к моим губам и поит, как ребенка. Это неловко, но мне плевать.

Вода тушит «пожар» в горле. Хана права, мне становится лучше.

— Они знают… Что они говорят? — Я облизываю губы и смотрю за плечо Ханы, тень по-прежнему у двери, я различаю на ней полосатый передник. — Они говорят — кто?

— Не будь такой упрямой, Лина. Лучше скажи сама, рано или поздно они узнают, кто тебя инфицировал.

Этот спич явно рассчитан на тетю Кэрол, Хана произносит его нарочито громко, а сама в это время подмигивает мне и незаметно качает головой. Значит, Алекс в безопасности. Возможно, у меня еще есть надежда.

«Алекс» — одними губами беззвучно произношу я для Ханы, а потом просто дергаю подбородком в ее сторону. Я надеюсь, Хана поймет: мне надо, чтобы она нашла его и рассказала о произошедшем.

Глаза Ханы вспыхивают, с губ слетает последний намек на улыбку. Легко предположить, что она намерена сообщить мне плохие новости. Все так же нарочито громко и четко она говорит:

— Ты не только упряма, Лина. Ты — эгоистка. Если ты им все расскажешь, возможно, они поймут, что я здесь ни при чем. Мне не нравится, что ко мне приставили круглосуточную няньку.

Я падаю духом — конечно, они следят за Ханой. Должно быть, они подозревают, что она каким-то образом причастна к тому, как я заразилась, или обладает какой-нибудь информацией.

Пусть это эгоистично, но в данный момент я ей не сочувствую и даже не ощущаю вину за то, что у нее из-за меня проблемы. Все, что я чувствую, — это горькое разочарование. Если я попытаюсь через Хану передать весточку Алексу, его тут же арестуют. А если они узнают, что он на самом деле неисцеленный и помогает Сопротивлению… До суда дело вряд ли дойдет. Его сразу казнят.

Должно быть, Хана видит по моему лицу, что я чувствую.

— Мне жаль, Лина, — теперь уже шепотом говорит она, — ты знаешь, если бы я могла, то помогла бы.

— Да уж, помочь ты не можешь.

Я сразу сожалею, что сказала это. Хана выглядит ужасно, так же ужасно, как я себя чувствую. Глаза у нее припухли, нос красный, как будто она недавно плакала. И она явно примчалась сюда, как только узнала, что со мной случилось. На ней растянутая майка, в которой она обычно спит, плиссированная юбка и кроссовки. Понятно, она надела первое, что попалось под руку.

— Прости, — говорю я, — не хотела тебя обидеть.

— Все нормально.

Хана встает и начинает ходить взад-вперед по комнате, она всегда так делает, когда пытается что-то придумать. На секунду, на долю секунды я почти сожалею о том, что встретила Алекса. Если бы можно было отмотать лето к началу, когда все в моей жизни было просто и ясно, или даже еще дальше к прошедшей осени, когда мы с Ханой совершали свои обычные пробежки к Губернатору и готовились к экзамену по математике, а дни по принципу домино приближались к моей процедуре.

Губернатор. Там меня в первый раз увидел Алекс, там он оставил мне записку.

И тут меня осеняет.

— А как там Аллисон Давни? — как можно непринужденнее интересуюсь я. — Она не хочет зайти попрощаться?

Хана резко поворачивается в мою сторону. Имя Аллисон мы использовали, когда надо было упомянуть Алекса в телефонном разговоре или в электронной почте. Хана хмурится.

— Я не смогла с ней связаться, — осторожно говорит она.

А глазами как бы добавляет: «Я же тебе все объяснила». Я взглядом прошу Хану довериться мне.

— Было бы приятно повидаться с ней до процедуры. — Я надеюсь, тетя подслушивает и воспримет это как знак моего смирения с тем, что процедуру перенесли. — Потом все будет уже иначе.

Хана пожимает плечами и разводит руки в стороны: «Что я могу тут сделать?»

Я вздыхаю и вроде как меняю тему разговора, хотя сама иду к намеченной цели.

— Ты помнишь уроки мистера Райдера? В пятом классе. Как мы все время обменивались записками?

— Да-а.

Хана все еще ничего не может понять; похоже, она начинает волноваться, что после удара по голове я стала плохо соображать.

Я снова вздыхаю, как будто на меня нахлынули воспоминания обо всем хорошем, что связывало нас с Ханой.

— Помнишь, как он поймал нас и рассадил в разные концы класса? Каждый раз, когда мы хотели что-то сказать друг другу, мы шли к пустому цветочному горшку, «поточить» карандаш, а сами оставляли там записки. — Я заставляю себя рассмеяться. — Как-то я точила карандаш целых семнадцать раз. А мистер Райдер так ничего и не заподозрил.

В глазах Ханы загорается огонек, она настораживается, как олень, который прислушивается, не идет ли по его следу хищник.

— Да, помню, — она ухмыляется, — бедный недогадливый мистер Райдер.

Хана говорит это беспечно, но сама при этом садится на край кровати Грейс, упирается локтями в колени и пристально смотрит мне в глаза. Теперь я уверена, что она поняла, о чем я пытаюсь ей сказать, когда болтаю об Аллисон Давни и мистере Райдере. Она должна передать записку Алексу.

Я снова меняю тему.

— А помнишь нашу первую длинную пробежку? У меня после нее чуть ноги не отнялись. А когда мы первый раз бежали от Уэст-Энда до Губернатора? Я еще тогда подпрыгнула и хлопнула его по руке, как будто поздоровалась.

Хана прищуривается.

— Мы годами над ним издевались, — говорит она, и я вижу, что она еще не совсем поняла, о чем я.

Я стараюсь изо всех сил, чтобы не выдать голосом моего волнения.

— Знаешь, мне кто-то сказал, что когда-то он нес что-то в руке. Я имею в виду Губернатора. Факел или свиток какой-нибудь. А теперь у него просто в кулаке дырка.

Вот оно — я это сказала. Хана делает глубокий вдох, она поняла, но я для пущей уверенности добавляю:

— Сделай мне одолжение. Пробегись за меня до Губернатора. В последний раз.

— К чему этот драматизм, Лина? Исцеление подействует на твой мозг, а не на ноги. После процедуры ты бегать не разучишься.

Хана говорит насмешливо, так и должно быть, но теперь она улыбается и кивает мне.

«Я все сделаю. Оставлю записку».

— Да, но все будет уже по-другому, — ноющим голосом говорю я.

В дверях мелькает лицо тети, выглядит она довольной, наверное, решила, что я смирилась с мыслью о завтрашней процедуре.

— А вдруг во время операции что-нибудь пойдет не так?

— Все пройдет как надо. — Хана встает и какое-то время молча смотрит на меня, а потом говорит медленно, делая ударение на каждом слове: — Это я тебе обещаю. Все пройдет отлично.

У меня замирает сердце — теперь уже Хана посылает мне сообщение, и я понимаю, что речь в нем не о процедуре.

— Ну, мне пора. — Хана подходит к двери, она чуть не подпрыгивает от нетерпения.

Я понимаю, что если ей удастся передать записку Алексу и если ему удастся освободить меня из превратившегося в тюрьму дома, то мы с ней больше уже никогда не увидимся.

— Подожди.

— Что? — Хана оборачивается.

Она стоит у двери и готова действовать, глаза ее горят от возбуждения. В лучах солнечного света, который проникает в комнату сквозь жалюзи, Хана как будто светится изнутри. Теперь я знаю, для чего придумали слово «любовь». Только им можно выразить те чувства, которые я сейчас испытываю: боль, блаженство, радость и страх одновременно.

— Что-то не так? — спрашивает Хана, изображая бег трусцой на месте.

Я понимаю, что ей не терпится приступить к осуществлению нашего плана.

«Я люблю тебя», — мысленно признаюсь я, а вслух говорю:

— Хорошей тебе пробежки.

— Спасибо, — отвечает Хана и выскакивает за дверь.