Наутро Рокка проснулся в веселом расположении духа, зато его пленный выглядел куда более мрачно. Он выпил чаю, предложенного ему Роккой, однако, когда тот поставил ему «Катюшу», слушал песню лишь постольку, поскольку не мог заткнуть уши. Лишь когда Рокка проделал под музыку несколько па, на его мрачном лице мелькнуло некое подобие улыбки.

^:- Не вешай носа! Мы вместе пойдем с тобою в тюрьму. А там нам некуда будет торопиться. Будем вырезать подставки для ламп. Я тебя научу. Ты хотел убить меня прикладом и получил от меня сапогом.

Рокке было приказано явиться на батальонный командный пункт к девяти у тра, и он пришел туда со своим пленным на несколько минут раньше срока. Ламмио и еще один прапорщик, который должен был составлять протокол допроса, уже были там. Дело Рокки было настолько серьезным, что Сарастие сам захотел присутствовать при допросе.

Блиндаж Сарастие был оборудован довольно непритязательно: Сарастие не разделял слабости других офицеров к помпезной фронтовой архитектуре. Рокка вошел туда с Барановым и вместо воинского приветствия сказал весело и непринужденно:

Д- оброе утро! Вот я и пришел. Коскела сказал мне, вы звонили, чтобы я явился.

Офицеры испытали нечто вроде шока. Только что очень серьезно, с «научной» точки зрения они обсуждали значение дисциплины в нынешние времена, когда боевой дух войск пал так низко, и вдруг в разгар беседы к ним врывается со своим «добрым утром!» этот «трудный ребенок», о котором они сегодня так часто вспоминали, причем с пленным, о котором господа офицеры еще ничего не знали.

– Что такое?… Кто это?

– Это? Это Баранов.

Сарастие был достаточно умен, чтобы сообразить, что Рокка преследует какую-то цель, о которой он скоро должен будет объявить. Глядя на Рокку, майор невольно улыбнулся, а тот хитро посматривал на офицеров, словно желая удостовериться в том, какое впечатление произвел. В остальном он держал себя совершенно непринужденно, как будто вся эта ситуация не представляла собой ничего особенного.

– Так-так, Баранов, говоришь? – повторил Сарастие. – А зачем ты его сюда привел?

– Я взял его этой ночью в плен, ну и подумал, раз вы так и так будете составлять протокол, составляйте и на него в придачу. Вы грозили мне тюрьмой, вот я и подумал, что мы пойдем в тюрьму вместе. Одним ходом.

Пленный имел такое важное значение, что господа офицеры пропустили мимо ушей колкости Рокки и спросили, каким образом Баранов был взят в плен.

– Они пришли, чтобы забрать меня в Россию. Но я сказал: не-ет, я должен еще предстать перед военным судом. Трое из них были убиты, этого я взял в плен. Он малый хоть куда. Мне пришлось пнуть его чуток в физиономию, но со временем это пройдет. Баранов важная шишка. Он капитан.

Любопытство Сарастие все возрастало.

– Откуда вы это знаете?

– Сотти уже допрашивал его в блиндаже. Сотти родом из Салми и знает русский. Баранов и вправду капитан, можете мне поверить. Он был командиром поисковой группы.

Рокка подробнее описал налет, и Сарастие позвонил Коскеле. Положив трубку, он некоторое время пытливо смотрел на Рокку и затем сказал, улыбаясь:

– Кто вы, собственно, такой?

– Я? Неужто ты не знаешь меня? Я Антти Рокка, крестьянин с Перешейка. Теперь манекен для одежды завода Тиккакоски [Финский завод по производству оружия. - прим.].

Прапорщик пытался сохранить серьезность, так как не осмеливался смеяться в присутствии майора, но, заметив, что Сарастие сам не может удержаться от смеха, расхохотался. Только оба капитана, Баранов и Ламмио, оставались невозмутимыми, да сам Рокка сохранял серьезное выражение лица, хотя посматривал на окружающих зорко и хитро. Как видно, он хотел извлечь как можно больше пользы из этой ситуации и отвести от себя угрозу военного суда, не унижаясь сам, а может быть, наоборот, поучив других.

– Как вы, собственно говоря, выкрутились?

– Я стрелял, бил, бодал головой и пинал ногами. Так и выкрутился. Они были крепкие ребята. Еще немного – и меня нельзя было бы ни допросить, ни судить.

Сарастие сказал прапорщику:

– Выведите пленного и вызовите переводчика. Это очень важный для нас человек. Нам уже давно нужен такой.

Прапорщик с Барановым вышли. Рокка сказал:

– Сдается мне, из него трудно будет что-нибудь вытянуть. Крепкий орешек, я это сразу заметил. Мое счастье, что я услышал, как они идут. Кто знает, как обернулось бы это дело с военным судом. С солдатом завсегда так: он не знает, что с ним случится через час. Поэтому и все уставы то и дело летят кувырком. К несчастью, это так, и тут уж ничего не поделаешь.

Рокка развел руками и пожал плечами с таким видом, словно хотел сказать, как он сожалеет обо всем этом. Сарастие некоторое время размышлял. Ему было трудно занять твердую позицию в этом деле, слишком уж противоречивые чувства он испытывал. Он не мог не восхищаться этим человеком, не мог не улыбаться, видя его приметливые, с хитринкой глаза. Он уже догадался, чего добивается Рокка. Он видел ситуацию яснее, чем тот, и понимал, что Рокка припер его к стене. Для Сарастие это дело приобретало большее значение, чем для Рокки. Последний относился к нему совершенно просто, без задних мыслей, а майор видел в нем борьбу двух взаимоисключающих принципов. Играли тут роль и личные соображения. Он чувствовал себя задетым, поскольку превыше всего ставил принцип – при любых обстоятельствах поддерживать дисциплину.

– Ну а теперь скажите мне серьезно, почему вы видите в воинской дисциплине этакое чудище, против которого вы то и дело ополчаетесь?

– Я и понятия не имею о дисциплине, черт побери. Я в ней никогда не нуждался. Я только не хочу укладывать камешки вдоль тропинок. Что тут можно сказать, я уже все сказал Ламмио. Это он во всем виноват. – Рокка указал пальцем на Ламмио. – С тех пор как я пришел к нему в роту, он все придирается ко мне. То одно не так, то другое. И все время придирки из-за каких-нибудь мелочей. Из-за дела мы с ним никогда не цапались. Только из-за какого-нибудь вздора. Говорю еще раз: я стараюсь на войне, как могу, но я хочу обратно на Перешеек. Ну а храбрости моей на вас двоих хватит. Что вы думаете? Еще неизвестно, как окончилось бы вчерашнее дело, ежели бы на посту стоял кто-нибудь другой. Так какого еще черта от меня надо? Тянуться перед вами в струнку ничего не стоит, но когда в этом нет смысла, я не буду этого делать. Я здесь не ради вас нахожусь. У меня дома жена и дети, и мне прыгать перед вами собачонкой? Этого не будет! Не будет! А теперь еще все говорит за то, что мы проиграем войну. И чем ближе конец, тем глупее штуки вы откаблучиваете. Предай меня военному суду, валяй, но я не буду тянуться в струнку перед такими господами, этого ты не увидишь. Нас здесь полмиллиона ребят. Вы думаете, зачем мы здесь? Да уж не затем, чтобы щелкать перед вами каблуками и долбить, как попугаи: «Слушаюсь, господин такой-то, слушаюсь, господин такой-то!…»

Рокка замолчал и стал смотреть в окно с таким видом,словно хотел подчеркнуть, что все дальнейшее не имеет для него никакого значения. Стараясь придать своему голосу твердость, Сарастие сказал:

– Нет, вы здесь не затем. Но то, что вы называете «тянуться в струнку», есть внешняя сторона дисциплины. Где этого нет, там нет дисциплины. А без дисциплины эти полмиллиона парней не смогли бы выполнять свою задачу – защищать Финляндию. Не забывайте, что не все такие, как вы. Бесчисленное множество других горлопанов имеет лишь ваши отрицательные стороны. И ваше утверждение, что война проиграна, безосновательно. Во всякой войне бывают неудачи. Основная масса солдат ввиду своей некомпетентности склонна делать выводы из событий, внутреннего смысла которых она не понимает. Ничего решающего еще не произошло.

Рокка раздраженно передернул плечами и рассмеялся горько и язвительно:

– Не понимает! Когда сто тысяч человек попадают в котел и погибают, тут и понимать нечего. Значит, ничего нельзя было поделать, какой еще другой смысл тут может быть? Все идет прахом. Я уже давно это знал. Вот и укладывайте теперь свои камешки!

Ламмио, все это время молчавший, попросил у майора слова. Это было, разумеется, излишне, но Ламмио хотел подчеркнуть, какое большое значение он придает формальностям.

– Скажите мне, Рокка, где еще вы найдете такого командира роты, который бы терпел от вас столько, сколько терплю я? Подумайте серьезно.

– Подумать серьезно, ха-ха! Ты сам-то думаешь серьезно, когда играешь в свои бирюльки? Не больно-то ты задумываешься, вываливая свое дерьмо. У тебя солдат всегда должен подлаживаться под твои капризы, а разумные соображения ни при чем. Это ты, а не я должен серьезно подумать! А то бахвалишься своей храбростью и воображаешь, что так и надо… Зовите сюда прапорщика. Пусть составляет протокол. С меня хватит, черт побери! Кончилось мое терпение!

Ламмио глядел на Сарастие, ожидая его решения. Майор поднялся, расправил плечи и сказал:

– Батальон может прекрасно обойтись и без вас. На войне незаменимых людей нет, что бы ни представлял собой человек. Я прощаю вас – но только до следующего раза, зарубите это себе на носу. Прощаю не потому, что вынужден, а по другим причинам. Но я ставлю условие: никому ни слова об этом разговоре и о том, что вы так дешево отделались. И отныне вы будете выполнять приказы, как все. Если вы проговоритесь, вы превратите это дело в вопрос престижа, и в таком случае я дам ему ход. Надеюсь, вы сделаете правильные выводы из случившегося. Это будет в ваших интересах, а также моих и всей армии. Я не хочу вас ломать, но если сочту необходимым, то сделаю это.

Сарастие глубоко вздохнул и повел плечами. Он не забывал ни о статности своей фигуры, ни о полноте своей власти, и это давало ему ощущение, что он нисколько не поступается своим достоинством, прощая Рокку. Напряженные под кителем мышцы и выпяченная колесом грудь не позволяли ему думать о поражении; он мог простить, не теряя лица.

Ламмио не понадобилось вводить в бой свои физические и моральные резервы. Ответственность в этом деле была с него снята, и, кроме того, он считал, что Рокка получил хороший урок, хотя лично его больше устроило бы, если б майор сразу же дал делу ход. Рокка со своей стороны тоже был доволен, хотя и не без оговорок:

– Я уже сказал, я делаю все, чего требует война. Но прикажи этому Ламмио оставить меня в покое. Я знаю, черт возьми, что ежели он от меня не отвяжется, то между нами опять будет грызня.

– Мы не можем дать вам особые права в отношении дисциплины. Как я сказал, ваше поведение решит, что с вами будет. Все. Вы свободны.

Рокка пошел. Уже в дверях он обернулся и стал без зазрения совести торговаться:

– Только сейчас вспомнил. За пленного обещан отпуск. Стало быть, мне следует двухнедельный отпуск вне очереди. Тем более что я взял капитана.

Майор покачал головой, удивляясь такой настырносги. Рокка держал себя так, как будто ничего не произошло.

– Вы получите отпуск. Разумеется, вы имеете на него право. Собственно говоря, я сожалею, что после всех ваших свершений вас нельзя представить к кресту Маннергейма.

– Конечно, это было бы хорошо, но, в общем-то, ничего особенного. Пятьдесят тысяч дают при этом – да я на кольцах и подставках уже заработал столько.

Рокка ушел, на этот раз окончательно. Он напевал и насвистывал что-то себе под нос и весело качал головой.

Пройдя некоторое расстояние, он увидел на краю тропы небольшого зайца, который при виде солдата бросился наутек. Рокка не задумываясь пустился вслед за ним, в кустах так и затрещало от сумасшедшей погони. Это был зайчонок, и еще не такой быстрый, чтобы легко убежать от Рокки.

– Постой… Я возьму тебя жить в блиндаж… Я ничего тебе не сделаю…

Но заяц не понимал его уговоров и лишь убыстрял бег. Пробежав с полкилометра, Рокки понял, что дальнейшее преследование бесполезно. Тяжело дыша, вернулся он на тропу, досадуя, что упустил зайца.

– Ладно. Ему без конца пришлось бы носить траву. А я уезжаю в отпуск.

Отдышавшись, он вернулся к блиндажу.

– Вот черт, чуть не поймал по дороге зайца. Мы б его тут откормили.

– Что тебе сказали?

– Насчет чего?

– Насчет пленного и скандала с Ламмио.

– Ничего особенного. Еду в отпуск. Мне полагается отпуск.

Лишь Коскеле рассказал Рокка, что произошло в батальоне. Ламмио с этого дня проявлял сдержанность, и больше об этом происшествии так же не было речи, как и о кресте Маннергейма.