Екатерина Вторая, женщина, как известно, вовсе не слезливого нрава, говорит (в одном из писем своих к Гримму), что она умилилась и растрогалась, когда перед нею открылся воздвигнутый по её замыслу памятник Петру Великому. Это было 7 августа 1782 года, на другой день праздника Преображения, и Государыня смотрела на торжество открытия из нынешнего помещения Правительствующего Сената в Петербурге. Екатерина, государственным умом своим и отлично-усвоенным Русским чувством, постигала великое значение этого памятника. Это не только медная хвала преобразованию, но и олицетворение всей новой Русской истории. Медный Всадник попирает змею недоумений и безоглядно мчится вдаль, грозный и в то же время ликующий. Сравните это изображение с памятником под Липами в Берлине, и вам ясно представится характер обоих народов и стран^[492]. Оба изваяния отличаются сходством со своими подлинниками. Самый конь Берлинского изваяния выступает с какою-то оглядкою и осторожностью, а

В наши дни утратилось несколько обаяние медного Петербургского Всадника: стеснена площадь, на которой он красуется; самое изображение заслонено чрез меру раздвинутым садом, и вечером, когда проезжаешь теми местами, уже не так отчётливо, как прежде, выступает Пётр

Чудесно-художественный образ Петра Великого памятен и дорог Русскому сердцу: он будит в нас потребность и обязательство учиться; он живо напечатлен в каждом из нас, кто сколько и когда-нибудь останавливался мыслью и болел душою над судьбами родной земли. Глядя на этого Всадника либо вспоминая про него, Русский человек невольно задумывается о значении Петровского переворота, об наших отношениях к старшим братьям общей Европейской семьи, о том, сколько потрачено сил на созидание Петровской столицы, как много пролито Русской крови ради нашей совместной политической жизни с Европою, как мало узнано и усвоено, и зато как много пренебрежено и позабыто…

Пётр вдвинул нас в Европу, и не прошло столетия с его кончины, как Европа уже припожаловала к нам с мечом и огнём. Запылала Москва, и Русскому Государю пришлось заботиться о том, как бы снять с гранитной скалы и увезти в безопасное место гениальное произведение ваятельного искусства, предмет многолетних забот его бабки. Статс-секретарь Молчанов определительно передавал князю П. А. Вяземскому, что в 1812 году, когда Петербургу грозила опасность французского нашествия, Александр Павлович поручал ему, Молчанову, спасение Медного Всадника, для чего секретно получил он из казначейства и нужные деньги^[493]. Памятник предназначался к упаковке и вывозу из Петербурга водою. «И подлинно,— прибавляет князь Вяземский,— слишком было бы грустно старику видеть, как чрез прорубленное им окно влезли воры».

Мысли и чувства, возбуждаемые памятником Петру Великому, часто и много занимали Пушкина. Самое то, что статую хотели увозить из Петербурга, могло быть ему известно, и может быть даже ещё в Лицее, где он чутким отроком следил за событиями 1812 года, как это видно из многих его стихотворений. В одной из трёх рукописей «Медного Всадника», хранящихся ныне в Румянцовском Музее в Москве (по описи, тетради XI, XII, XIII), встречаем следующие неконченные стихи:

Пушкин находился у себя в Псковской деревне, когда случилось страшное наводнение, грозившее гибелью уже не только Медному Всаднику, но и всему Петербургу. Судя по сохранившимся отметкам на Петербургских домах, надо полагать, что вода заливала самое подножие кумира. Поэт имел известия об этом событии не в одних газетах. Друзья, навещавшие его в изгнании, Пущин, Дельвиг, конечно, передали ему подробности бедствия, к которому он относился с тревожным любопытством и с участливым сердоболием: известно, что он поручал брату Льву Сергеевичу помогать пострадавшим от наводнения из денег, выручаемых за «Онегина»^[494]. Вслед за тем Петровская площадь ещё сильнее стала привлекать к себе поэтические думы Пушкина: на ней произошло роковое событие 14 декабря, в котором принимали участие многие приятели его и к которому он во всю жизнь потом обращался мыслию.— Ещё через несколько лет Пушкин с большим усердием и усидчивостью принялся за историю Петра. Известно, что у него всякое занятие, всякое даже новое впечатление обращалось в достояние его художественного творчества. Повесть «Арап Петра Великого» по отношению к этой разработке Петровских бумаг то же, что «Капитанская Дочка» относительно труда о Пугачёвском бунте. Пушкин волновался и тревожился, не зная, как оценить Петра: то восхищался он его гением, то утверждал, что Пётр презирал человечество ещё более, чем Наполеон, и находил в нём совмещение свойств Наполеона и Робеспьера^[495]. Медный Всадник преследовал его воображение, и хотя он не успел выдать эту лучшую свою поэму (при жизни его напечатано только Вступление с описанием Петербурга), но мы видим в ней необыкновенное совершенство отделки. Нигде стих Пушкина не достигает такой силы, такой, можно сказать, отчеканки: это стихи металлические, которые не забываются.

Рукописи «Медного Всадника» исполнены помарок и переправок. Писан он осенью 1833 года, в Нижегородской деревне, куда Пушкин заехал на обратном пути из Оренбургской поездки. Начат он 6-го Октября:

Мы уже знаем, что «Родословная моего героя» должна была входить в состав «Медного Всадника»^[496]. Она писана вперемежку с ним. Тут встречаем следующие стихи:

Известные строфы, в которых Пушкин говорит о том, что обедняло наше старинное дворянство, так читаются в его рукописях.

как в общеизвестном издании.— Пушкин испытал всю разорительность Петербургской жизни, и, как известно, денежное расстройство держало его в том раздражительном состоянии, которое отчасти было одною из причин его гибели. Осенью 1836 года он думал покинуть Петербург и поселиться совсем в Михайловском; по словам покойника Нащокина, Наталья Николаевна соглашалась на это, но ему не на что было перебраться туда с большою семьёю, и Пушкин умолял о присылке пяти тысяч рублей, которых у Нащокина на ту пору не случилось^[499].

Первоначально Пушкин хотел рассказать про своего героя что-то другое. Вот полуразобранный отрывок, который о том свидетельствует:

Просрочен… конечно вексель: дело несчастному поэту обычное.

Во вступлении к поэме, в великолепном описании Петербурга, пропущено следующее четверостишие.

И далее:

Пушкин переделал это окончание, и тут сказался в нём художественный его гений: поэзия не должна быть зловещею. Как ни занимала Пушкина мысль о столице, ежегодно угрожаемой гибельным наводнением; как ни мучили его нестройности жизни в долг, не по состоянию, но он ими не нарушал поэтической гармонии своего произведения.

Приводим описание самого наводнения, как оно написано в первоначальной тетради: читатели сами заметят отличия против общеизвестного текста.

Зачёркнутое далее в рукописи слово гроб напоминает нам предание, слышанное нами от современников, будто один из плывших по Петербургу гробов, гонимый сильною волною, прошиб оконную раму в нижнем этаже Зимнего дворца и внесён был в комнату самого Государя, который, как известно, в то время страдал рожею на ноге и жил внизу. (На свадьбе великого князя Михаила Павловича он даже в церкви сидел в креслах.) Правда это или нет, не ручаемся; знаем только, что дворцовые кухни были залиты и население дворца в этот день оставалось без обеда. Верно также то, что сначала ужас, а потом тяжкое уныние овладели Александром Павловичем. В эти самые дни у него в Зимнем дворце умирал один из ближайших свидетелей и сподвижников его воцарения, Ф. П. Уваров: Государь беспрестанно навещал его, и тут его видал один из родственников Уварова, оставивший нам в своих Записках рассказ о том, как Государь не таил предчувствия близкой собственной кончины. Он говорил, что перед его рождением (12 декабря 1777) Нева точно так же затопляла дворец. Надо вспомнить, что канун наводнения 1824 года был днём кончины императрицы Екатерины, по которой, конечно, и служили в дворцовой церкви панихиду. Не знаем, был ли Государь на этой панихиде; но вот что находится в рукописи Пушкина:

Пушкин возвращался к этому предмету, и в другом месте его рукописи читаем:

Пушкину хотелось дать обращик и того, что могло происходить тогда во внутренности петербургских домов:

Предоставляем читателю удовольствие самому сличить что есть нового в нижеследующем:

Вспомним известный рассказ о майоре Батурине, который передавал князю А. Н. Голицыну о своём сне, как его в 1812 году преследовал Медный Всадник по Петербургским площадям и улицам. Пушкин слышал этот рассказ от графа Виельгорского^[501].

Стихи

зачёркнуты, и вместо них написано рукою Жуковского:

Далее зачёркнуты десять следующих стихов:

В дальнейшем поправки рукою Пушкина:

Дальше вместо:

Жуковский поправил:

и зачеркнул следующие стихи:

Из других разноречий заметим: вместо померкла старая Москва Пушкин написал главой склонилася Москва. Вместо живёт в чулане: живёт в Коломне. Вместо кумир с простёртою рукой Пушкин написал Седок, а рукою Жуковского поправлено Гигант.

В другом месте мы объяснили, почему нельзя винить Жуковского за изменения, которые он делал.

Нет сомнения, что проживи Пушкин далее, он ещё и ещё возвратился бы к «Медному Всаднику», и поэма его получила бы ещё большее совершенство. Но будем благодарны судьбе и за то, что имеем.