Глава девятая
Неожиданно у меня появилась бездна дел. Все началось с того студенческого вечера. Рози имела необычайный успех. В один день она стала знаменитостью. Теперь мне не нужно было ломать себе голову над тем, как познакомить публику с ее искусством. Смешно было даже думать об этом. Я прославился только потому, что меня всюду видели с нею. Она же прославилась потому, что обладала талантом, который нельзя было не заметить. Я могу трезво судить об этом сейчас, — но только сейчас. В те дни меня прямо распирало от гордости при мысли, что это я создал ей имя. Сейчас-то мне кажется, что и Марко не смог бы навсегда удержать ее в повиновении: рано или поздно она вырвалась бы из-под его власти и пошла бы своим путем. Пусть тебя не обманывает моя теперешняя скромность, в те дни моему тщеславию не было границ.
Когда она танцевала в огромном зале и тысячи глаз были прикованы к ней, я не сомневался, что зрители то и дело говорят: «Вот он сидит, этот человек... Если бы не он...» И мне казалось, что эти комплименты плещутся вокруг меня, словно волны. На всех представлениях я усаживался на диван в середине первого ряда, как будто мне это полагалось по праву. Куда бы нас ни приглашали, я давал понять, что это место должно быть предоставлено мне; до тех пор пока я не усядусь на этом диване, Налини не может танцевать. Для вдохновения ей необходимо мое присутствие. Я многозначительно покачивал головой, иногда слегка прищелкивал пальцами в такт музыке. Если наши взгляды встречались, я фамильярно улыбался ей. Иногда я делал ей знаки глазами и пальцами, одобряя или не одобряя, или подсказывая какой-нибудь новый ход в танце. Мне нравилось, что председательствующий на вечере всегда садился рядом и наклонялся ко мне, когда ему нужно было что-нибудь сказать. Каждому хотелось, чтобы его видели беседующим со мною. Это было почти такое же счастье, как если бы они говорили с самой Налини. Я качал головой, сдержанно смеялся и отвечал что-нибудь, предоставляя сидящим у нас за спиной догадываться о содержании нашей беседы, хотя она обычно сводилась к следующему:
— Зал, кажется, уже полон.
Я бросал взгляд назад, в самый дальний угол зала, как бы подсчитывая количество зрителей, и говорил:
— Да, вы правы. — И быстро отворачивался, ибо достоинство требовало, чтобы я глядел вперед.
Ни одно представление не начиналось до тех пор, пока я не кивну человеку, выглядывающему из-за боковой кулисы. Только тогда занавес подымался. Я никогда не подавал знака, не удостоверившись, что все готово к началу. Я осведомлялся об освещении, звукоусилителях и оглядывался, словно прикидывая в уме частоту колебаний воздуха и прочность колонн и соображая, не рухнет ли чего доброго потолок нам на головы. Таким образом создавалась напряженность, которая способствовала успеху Налини. Когда наконец все мои требования бывали удовлетворены и представление начиналось, устроители вечера чувствовали, что их труды не пропали даром. Конечно, они платили за представление так же, как и зрители, сидевшие в зале, но, несмотря ни на что, я вел себя так, будто, дав согласие на концерт, оказывал им чрезвычайную милость. Я был строг. Когда я решал, что она танцует уже достаточно, я смотрел на часы и слегка кивал головой. Налини понимала, что следующий танец должен быть последним. Если кто-нибудь просил еще, я только смеялся в ответ. Иногда из задних рядов передавали записки с просьбой исполнить тот или другой танец, но я принимал такой суровый вид, что их вручали мне с большой опаской. Обычно при этом извинялись:
— Не знаю, кто-то из заднего ряда передал.
Я брал записку нахмурясь, прочитывал ее со страдальческим видом и небрежно клал на ручку дивана; она падала на ковер — в небытие. Я давал понять, что такие просьбы можно направлять людям меньшего масштаба, но что с нами этот номер не пройдет.
За минуту до того, как опускался занавес, я разыскивал глазами распорядителя, кивком подзывал его к себе и спрашивал:
— Машина готова? Попросите, чтобы ее подали к другому выходу. Там нет толпы, мне хотелось бы увезти ее спокойно.
Я притворялся: мне было очень приятно проводить Налини через толпы зевак. После представления всегда находились люди, торчавшие у дверей, чтобы только краешком глаза взглянуть на знаменитость. Я спокойно шел впереди или рядом с ней. В конце каждого представления ей преподносили огромную гирлянду цветов. Я тоже получал гирлянду, но, принимая ее, возражал против такого отличия.
— Право же, вовсе не нужно было тратить столько денег на гирлянду для меня, — говорил я, перебрасывая ее небрежно через руку. Или же в самой гуще толпы театральным жестом передавал ее Налини со словами: — В сущности, ты заслужила две гирлянды...
И ей приходилось нести обе.
Мы жили показной жизнью все время, пока не укрывались в четырех стенах нашего дома. Тогда она отбрасывала всю свою выдержку и степенность и страстно обнимала меня.
— Даже если у меня будет семь перерождений[32], я никогда не смогу отплатить тебе за все, что ты для меня сделал.
Эти слова наполняли меня гордостью, но я принимал их как должное. Затем она начинала неторопливо заворачивать цветы в мокрое полотенце, чтобы сохранить их свежими до утра.
В дни выступлений она готовила ужин заранее. Мы могли бы спокойно нанять повара, но она всегда говорила:
— В конце концов нас только двое, к чему нам повар? Чтобы бездельничать целыми днями? Мне нельзя забывать своих женских обязанностей.
За ужином она без умолку говорила о концерте, критиковала что-нибудь, нападала на музыкантов, рассказывала, как такой-то не попал в такт. Она всецело жила памятью о прошедшем выступлении. Иногда после еды она показывала мне какой-нибудь танец. Затем брала книгу и читала, покуда не наступало время ложиться спать.
Через несколько месяцев мне пришлось выехать из нашего старого дома. Саиту удалось найти какой-то юридический ход и добиться того, что на мое имущество, вплоть до окончательного решения дела, был наложен арест. Мой адвокат явился ко мне и сказал:
— Не беспокойтесь, это только значит, что налог за дом будет теперь выплачивать он, да и недоимки тоже, если таковые имеются. Конечно, потребуется также и подпись вашей матери, но я ее получу. Это все равно что заложить ему дом. Может, вам придется вносить ему плату за квартиру, если вы останетесь здесь, — очень умеренную, конечно.
— Платить за квартиру в собственном доме! — воскликнул я. — Если уж платить, то можно найти себе что-нибудь получше.
Старый дом давно не соответствовал нашему положению. Мы не могли принимать гостей. Не могли по-настоящему уединиться. Негде было расставить мебель. Мой отец построил этот дом для лавочника, а не для человека с весом, покровителя знаменитости, слава которой росла день ото дня.
— К тому же тебе тут просто негде репетировать, — сказал я Налини, когда она пыталась возразить против переезда. Она была глубоко привязана к этому дому, в котором когда-то нашла убежище.
Адвокат отправился в деревню и вернулся с подписью моей матери. Я не удержался и спросил:
— Как она приняла это известие?
— Неплохо, неплохо, — отвечал специалист по отсрочкам. — Конечно, мы не вправе ожидать, что старшее поколение отнесется к этим вещам так же, как мы. Пришлось мне как следует попотеть, прежде чем я уговорил ее, да еще ваш дядя мне очень мешал.
Спустя четыре дня пришло письмо от матери, оно было написано карандашом на желтой бумаге.
«...Я дала подпись не потому, что одобряю эти меры, но потому, что иначе адвокат ни за что не уезжал, а твой дядя не оставлял его в покое. Эта история меня очень смущает. Не знаю, что и подумать обо всем этом. И вообще устала я до смерти. Я подписалась тайком от твоего дяди, когда он был в саду, чтобы адвокат мог уехать отсюда живой и невредимый. Впрочем, какое это все имеет значение? Твой адвокат говорит, что ты ищешь новый дом для этой женщины. Если это так, тогда я вернусь в наш старый дом. Мне хотелось бы провести остаток своих дней в собственном доме».
Я был рад, что мать забыла о своей обиде и написала мне. Меня тронула ее заботливость. Но ее желание вернуться меня обеспокоило. Я понимал ее, но во мне все восставало против этого плана. Пусть уж лучше Саит возьмет себе дом, и покончим с этим раз и навсегда. Кому нужна эта старая развалина? Если мать поселится здесь, мне придется платить Саиту за квартиру. А кто за ней будет присматривать? Я ведь очень занят. Я размышлял об этом и все не отвечал на письмо. Мы переехали в другой дом, у меня была уйма дел, и я оправдывал себя всей этой суетой. Успокаивая свою совесть, я рассуждал так: «В конце концов она ведь любит своего брата, и он заботится о ней. К чему же ей приезжать сюда? Чтобы жить в полном одиночестве?»
Шикарный дом в Новом квартале более отвечал нашему положению. Он был двухэтажный, с большим двором, лужайками, садом и гаражом. На втором этаже были спальни и большой зал, в котором Налини репетировала. В одном конце его лежал толстый ковер из синего шелка, в другом — на полу, выложенном мраморными плитками, она танцевала. В углу я поместил бронзовое изображение танцующего Натараджа на высокой подставке. Это была ее комната. Я подобрал для нее постоянных музыкантов, их было пятеро — флейтист, барабанщик и прочие. Был у нее и учитель — я нашел его в Коппали, — человек, который полвека своей жизни отдал классическому танцу, а теперь жил на покое у себя в деревне. Я разыскал его там, привез в Мальгуди и поселил во флигеле у нас во дворе. В доме у нас теперь всегда толпился народ. Я нанял целый штат слуг — шофера, двух садовников, стража-гуркха[33] который стоял у ворот с кинжалом на поясе, и двух поваров, — все чаще и чаще у нас собирались гости. Целый день самые различные люди входили и выходили из нашего дома: музыканты и их знакомые, деловые посетители, слуги, их знакомые и так далее. Мой кабинет был расположен на первом этаже, там всегда сидел молоденький секретарь, питомец местного колледжа, который ведал моей перепиской.
Посетители делились на несколько разрядов. Некоторых я принимал на веранде — это были музыканты, домогавшиеся чести аккомпанировать Налини. Я был очень небрежен с ними. Человек десять таких претендентов осаждали меня ежедневно. Они вечно сидели на веранде и ждали случая поговорить со мной. Я по многу раз проходил мимо, совершенно их не замечая. При виде меня они почтительно поднимались и кланялись. Если им удавалось перехватить меня, я делал вид, что внимательно выслушиваю их, а затем говорил:
— Оставьте свой адрес моему секретарю. Если что-нибудь подвернется, я попрошу его вызвать вас.
Они доставали кучу рекомендаций, я бегло проглядывал их и говорил:
— Хорошо, хорошо. Но сейчас я ничего не могу для вас сделать. Оставьте адрес секретарю... — И проходил мимо.
На веранде стояли скамейки, там вечно сидели люди и терпеливо ждали возможности поговорить со мной. Я не обращал на них никакого внимания. Они часами сидели и гадали, когда же я появлюсь в кабинете. Иногда приходили безвестные композиторы с новыми песнями, которыми они намеревались осчастливить Налини. Временами, когда я сидел за своим столом в кабинете, я не возражал, если они заглядывали ко мне. Посетителям такого рода я никогда не предлагал сесть, — впрочем, я ничего не имел против, если они сами брали стул и усаживались. Когда мне хотелось избавиться от такого гостя, я отодвигал свое кресло и неожиданно уходил из кабинета, предоставляя секретарю выпроваживать его. Иногда, увидев через стеклянную дверь, какая толпа ждет меня на веранде, я хитроумно ускользал через другую дверь, направлялся к гаражу и на бешеной скорости выезжал из ворот, в то время как посетители беспомощно глядели мне вслед. Я чувствовал, что стою бесконечно выше их всех.
Кроме просителей, были еще люди, которых приводили ко мне вполне деловые соображения. Эти были сортом повыше. Я принимал их в зале на первом этаже, усаживал на диван и звонил, чтобы принесли кофе. Посетителей, которые имели доступ в дом, я угощал кофе в любое время дня и ночи. Один только счет за кофе составлял у нас триста рупий в месяц, на эту сумму могла бы спокойно прожить семья среднего достатка. Зал был обставлен пышно — медные подносы с инкрустацией, безделушки из слоновой кости, групповые фотографии с Налини в центре. Сидя в зале и поглядывая по сторонам, я чувствовал, что добился наконец успеха.
А где же была Налини во время этих приемов? Она в них не участвовала. Большую часть времени она проводила наверху у себя в зале, репетируя с музыкантами. Оттуда доносились звуки ее шагов и звяканье бубенчиков на ногах. Она жила жизнью, о которой так долго мечтала. Посетители тешили себя надеждой, что им удастся хоть краешком глаза увидеть ее, когда она уходит или возвращается домой. Я знал, чего они ждут, беспокойно поглядывая на дверь, ведущую внутрь дома. Но я оградил ее от подобных посещений. У меня была полная монополия на нее, здесь им нечего было делать. Если кто-нибудь осмеливался спросить о ней, я отвечал:
— Она занята. — Или: — Не к чему ее беспокоить. Вы все рассказали мне, этого достаточно.
Я негодовал, когда кто-нибудь пытался пробиться к ней. Она была моей собственностью. Эта мысль уже начала укореняться в моем сознании.
Однако кое-кого из круга моих друзей я приглашал наверх, в ее комнату. Это было очень разношерстное общество. Со всеми я держался по-дружески; раньше у меня не было друзей, теперь моей дружбы искали многие. Среди моих новых приятелей были два судьи, четыре видных политика нашего района, которые могли в любую минуту и для любой цели обеспечить своему подопечному десять тысяч голосов, два владельца крупных текстильных фабрик, один банкир, один член муниципального совета и редактор еженедельника «Истина», где время от времени появлялись восторженные статьи о Налини. Эти люди могли в любую минуту явиться ко мне, потребовать кофе и громко спросить:
— А где Налини? Наверху? Пожалуй, поднимусь к ней на минутку, а потом уж пойду.
Они могли подняться наверх, беседовать с ней, потребовать кофе и сидеть там сколько вздумается. Они запросто называли меня Радж. Мне нравилось водить с ними дружбу, потому что у них были деньги и влияние.
Кроме них, к Налини иногда заходили музыканты, актеры или танцовщицы и засиживались у нее часами. Налини обожала их общество, и я часто видел их у нее в зале — некоторые лежали на ковре, другие сидели, смеясь, разговаривая и поглощая еду и кофе, которыми их непрерывно обносили. Иногда я поднимался наверх и усаживался поболтать с ними, но у меня всегда было такое чувство, будто я липший в этом артистическом кружке. При виде всех этих людей, таких довольных и веселых, меня подчас охватывало раздражение. Я отзывал Налини в спальню, словно у меня было к ней какое-то важное и срочное дело, и, когда она закрывала дверь, шептал:
— Долго они еще пробудут?
— А что?
— Они уже целый день здесь. Может, они собираются сидеть до самой ночи...
— Ну и что же? Мне они нравятся. Хорошо, что они нас не забывают.
— Можно подумать, что на них свет клином сошелся.
— Ничего тут такого нет. Не могу же я сказать им, чтоб они уходили. А потом — мне с ними так весело.
— Конечно, я ничего и не говорю. Только не забывай, что тебе надо отдохнуть перед поездкой. Ты должна сложить вещи и еще порепетировать. Не забывай, что ты обещала новые танцы для концерта в Тричи.
— Ну, это не страшно! — говорила она, поворачивалась и возвращалась к своим друзьям, закрыв дверь у меня перед носом. Я злился. Я любил видеть ее веселой — но только в моем обществе. Что-то не нравилось мне в этой смешанной артистической компании. Они слишком много говорили о своих делах, и я боялся, как бы Налини не разболтала им все наши тайны. Где бы она ни была, она никогда не упускала возможности собрать у себя таких гостей.
Она говорила:
— На них благословение богини Сарасвати[34], они такие милые. Мне нравится болтать с ними.
— Ты не знаешь людей, они завистливы и ревнивы. Разве тебе не известно, что настоящие художники живут в одиночестве? Все они приходят к тебе, потому что чувствуют, насколько ты выше их.
— Надоели мне эти разговоры о том, кто выше, а кто ниже. Что в нас такого особенного? — спрашивала она с искренним негодованием.
— Тебе ведь известно, что ты выступаешь чаще, чем сотни этих людей, взятых вместе.
— Это значит — больше денег, и только, — говорила она. — Не нужно мне такого превосходства.
Мало-помалу мы начали ссориться, и это, говорил я себе, окончательно наложило на наши отношения печать супружества. Ее кружок все расширялся. Артисты первого и второго разряда, учителя музыки, музыканты- любители, школьницы, которым хотелось посоветоваться об устройстве школьных вечеров, и всякие другие люди добивались встречи с ней. Я отказывал им, когда только мог, но, если им удавалось проскочить мимо меня и проникнуть наверх, я уже был бессилен. Налини сидела с ними часами и неохотно отпускала их домой.
Нас приглашали за сотни миль. Наши чемоданы всегда стояли наготове. Иногда, уехав из Мальгуди, мы отсутствовали чуть не по две недели. Мы побывали во всех уголках на юге Индии, от мыса Коморина до границ штата Бомбея и от одного побережья до другого. Я всегда держал под рукой карту и календарь и старался спланировать все поездки заранее. Я изучал приглашения и предлагал свои сроки, с тем чтобы за одну поездку дать несколько выступлений. Разработка маршрута отнимала у меня массу сил. Дней по двадцать в месяц мы проводили в разъездах, а за те десять дней, что были в Мальгуди, нам приходилось выступать раза два где-нибудь поблизости. Остальное время можно было считать отдыхом. Это была напряженная программа, и, где бы я ни был, мой секретарь держал меня в курсе ежедневно поступающей корреспонденции и получал от меня указания по телефону. Я был занят на три месяца вперед. У меня был большой календарь, на котором я красным карандашом отмечал даты выступлений; сначала я повесил его в зале Налини, но она запротестовала:
— Он такой безобразный. Забери его отсюда.
— Я хочу, чтобы тебе было ясно, где тебя ждут в ближайшее время.
— Это совсем не нужно! — воскликнула она. — Зачем мне смотреть на эти даты. — Она свернула календарь в трубку, подала мне и сказала: — Не показывай мне его. Мне становится страшно, когда я вижу, сколько мне еще выступать.
Когда я говорил, чтобы она готовилась к поездке, она послушно собиралась; когда я просил ее спуститься вниз, она послушно спускалась; по одному моему слову она входила в вагон и выходила из него. Не знаю, замечала ли она, в какой город мы приезжали и кто был устроителем вечера, на котором она выступала. Казалось, ей все равно, Мадрас ли это, или Мадура, или какой-нибудь городишко в горах, вроде Утакамунда. Из мест, где не было железной дороги, за нами на станцию высылали машину. Кто-нибудь встречал нас на перроне, вел к лимузину, ждущему на площади, и отвозил в гостиницу или отведенный для нас дом. Наших музыкантов грузили скопом и тоже благополучно доставляли по назначению. Я всячески опекал эту команду, проявлял заботу об их удобствах.
— Это наши музыканты. Надеюсь, вы и для них все устроили должным образом?
— Конечно, господин. Мы заказали для них две большие комнаты.
— Отправьте потом машину за ними и привезите их сюда.
Я всегда следил за тем, чтобы они собирались за два часа до начала представления. Это был беспечный народ, все наши трубачи и барабанщики: они укладывались спать, либо отправлялись по магазинам, либо заводили игру в карты — и никогда не глядели на часы. Обращение с ними требовало искусства, надо было постоянно ублажать их, а не то они могли испортить весь концерт, сославшись на судьбу или дурное настроение. Я хорошо платил им, всячески показывал, что пекусь о них, но держался особняком. И зорко следил, чтобы они не позволяли себе панибратства с Налини.
В те дни, когда представление начиналось в шесть, я требовал, чтобы Налини отдыхала до четырех. Если мы были гостями в чьем-либо доме, она могла без конца сидеть и болтать с женщинами. Я подходил к ней и говорил добродушно, но решительно:
— Пожалуй, тебе следует отдохнуть немного, в поезде ночью было так душно...
Она договаривала фразу или дослушивала, что ей говорили, вставала и поднималась в отведенную нам комнату.
Она не любила, когда я вмешивался.
— Зачем это тебе понадобилось увести меня? Ребенок я, что ли?
Я доказывал ей, что поступаю так для ее же блага. Это было правдой лишь отчасти. В глубине души я отлично сознавал, почему уводил ее: мне не нравилось, что ей было весело с другими людьми. Мне нравилось держать ее за крепкими стенами.
Если же сразу после выступления нам надо было торопиться на поезд, я устраивал так, чтобы нас ждала машина, в которой мы и уезжали на станцию. В поезде нам приносили, по моему заказу, еду в посуде из серебра или нержавеющей стали, и мы ужинали в уединении нашего купе. Но это была короткая, едва заметная передышка, потому что скоро все опять начиналось сначала: приезд, выступление и снова поезд. Когда мы оказывались в каком-нибудь интересном городе, она иногда просила меня показать ей местные достопримечательности — знаменитый храм, или магазин, или еще что-нибудь. Я всегда отвечал:
— Конечно, конечно. Постараемся выкроить на это время.
Но времени не хватало, потому что каждый раз надо было торопиться на следующий поезд, чтобы поспеть на следующее выступление. День за днем повторялся все тот же бессмысленный круг: те же встречи на вокзале, суетливые устроители, разговоры и предупреждения, тот же диван в середине первого ряда, речи, ответы и улыбки, вежливая беседа, гирлянды и вспышки магния, поздравления и — поскорее прочь, чтобы поспеть на поезд, после того, как в карман положено самое главное — чек. Постепенно, вместо того чтобы сказать: «Я еду в Тричи на выступление Налини», — я начал говорить: «В воскресенье я выступаю в Тричи, а в понедельник у меня концерт...» А потом: «Я буду танцевать у вас только тогда-то...»
Я требовал таких гонораров, какие никому в Индии и не снились, и получал их. С теми, кто приходил договариваться о выступлении, я обращался как с просителями; у меня был колоссальный месячный доход; я тратил колоссальные деньги на слуг и показную роскошь и платил колоссальный налог. И все это Налини принимала скорее с покорностью, чем с бурным восхищением. А в нашем старом доме она, казалось, была так счастлива, даже в тот день, когда мой дядя пытался ее выгнать.
Налини дорожила каждой гирляндой, которую она получала в конце представления. Она разрезала ее, брызгала водой и следила, чтобы она не завяла, даже если мы были в пути. Однажды, держа в руке разрезанную гирлянду и вдыхая ее запах, она сказала:
— Для меня во всей нашей работе только это имеет значение.
Мы тогда ехали в поезде. Я спросил ее:
— Почему ты так говоришь?
— Обожаю жасмин.
— А чеки, которые тебе преподносят вместе с ним?
— Что с ними делать, с такой кучей? Целые дни напролет ты только и знаешь, что собираешь чеки, и все тебе мало, все мало. Когда же мы начнем наслаждаться всем, что могут дать эти чеки?
— Но ведь у тебя прекрасный дом, прекрасная машина.
Ты ни в чем себе не отказываешь — разве этого не достаточно?
— Не знаю, — сказала она по-прежнему грустно. — Если бы я могла затеряться в толпе, бродить где мне вздумается, посидеть в зале среди публики, провести вечер, не думая о том, что пора гримироваться и переодеваться для сцены!
Казалось, какая-то опасная усталость подкрадывается к ней. Я решил, что лучше не задерживаться на этом разговоре. Вероятно, ей хотелось уменьшить количество выступлений, но это было невозможно. Я спросил:
— Скажи, может у тебя болят ноги?
Этот вопрос возымел желанное действие. Гордость ее была задета, и она сказала:
— Конечно нет. Я могу танцевать по нескольку часов подряд. Ты сам меня останавливаешь.
— Еще бы! — воскликнул я. — Иначе ты бы переутомилась.
— Дело не только в этом. Ты всегда торопишься на поезд, как будто что-нибудь произойдет, если мы поедем на следующий день...
Я не дал ей договорить. Я льстиво назвал ее умницей, засмеялся, будто все это было шуткой, приласкал ее и заставил забыть о нашем разговоре. Эти ее мысли показались мне опасными. Было бы нелепо зарабатывать меньше, чем мы могли. Моя философия сводилась к тому, что надо загребать деньги, пока удается. Чем больше, тем лучше. Если бы я не был так богат, кто бы стал обращать на меня внимание? Куда бы делись улыбки, которыми меня повсюду встречают, почтительное согласие со всеми замечаниями, которые я высказываю своему соседу во время представления? Мне страшно было и подумать о том, чтобы обходиться меньшим.
— Если мы не трудимся и не зарабатываем, пока все тому благоприятствует, то совершаем грех. Когда придут плохие времена, никто нам не поможет.
Я собирался сделать крупные капиталовложения, как только мы накопим побольше денег. Но до сих пор, при том образе жизни, какой мы вели, от наших доходов ничего не оставалось.
Иногда она говорила:
— Мы тратим две тысячи рупий в месяц, а нас ведь только двое. Неужели нельзя жить проще?
— Ты уж предоставь это мне. Мы тратим две тысячи в месяц потому, что иначе не можем. Положение обязывает.
После долгих размышлений я перевел счет в банке на ее имя. Мне вовсе не хотелось, чтобы кредиторы снова наложили руку на мои денежки. Мой адвокат вел дело потихоньку, на свой лад; иногда он приходил ко мне за подписью или за деньгами, а больше ничем меня не беспокоил. Налини подписывала любой чек, который я просил ее подписать.
Следует добавить еще одну подробность: когда я бывал в городе, то собирал друзей, и мы играли в карты буквально сутки напролет. Я выделил для этой цели специальную комнату, и двое слуг подавали туда кофе, чай и даже еду. Мы и выпивали там исподтишка, хотя «сухой закон» был в силе; впрочем, что такое «сухой закон» для такого человека, как я?! Мне удалось достать справку о том, что спиртное мне нужно для лечения. И хотя я был более чем равнодушен к напиткам, но часами не выпускал из рук стакана с виски. «Обладатель лицензии» стало почетным званием в наших местах, оно привлекало ко мне людей с положением, потому что лицензию было не так-то легко раздобыть. Из уважения к закону я закрывал окно, выходящее на улицу, когда поил людей, у которых этой лицензии не было. Люди самого разного толка называли меня Радж и при встрече хлопали по спине. Мы играли в «три карты» иногда по двое суток подряд; для этой цели я разменивал чек на две тысячи рупий, рассчитывая, что остальные сделают то же. Благодаря моей дружбе со столькими людьми я был осведомлен обо всех закулисных делах в правительстве штата, на рынке, в Дели, на ипподроме и знал, кто какой пост займет на будущей неделе. Я мог в любую минуту достать билет на поезд, сменить человека, назначенного присяжным, возвратить на прежнее место уволенного служащего, провести своего кандидата на общинных выборах, назначить члена комитета, устроить человека на работу, а мальчика в школу, добиться перевода в другой город чиновника, пришедшегося не по вкусу сослуживцам. Всем этим, думалось мне, я оказывал важную услугу обществу, и за такое влияние стоило платить по рыночной цене.
В вихре этой сверкающей жизни я совсем забыл о существовании Марко. Мы почти не поминали его имени. Я и думать перестал о том, что живет еще такой человек на свете; и только взял себе за правило — из предосторожности не соглашаться на выступления Налини вблизи от его дома. Зачем рисковать? Я вовсе не жаждал встретить его снова. Что думала Налини, мне было неизвестно. Я предполагал, что она до сих пор таит на него обиду и не хочет, чтобы ей о нем напоминали. Мне казалось, что все воспоминания о нем померкли, расплылись или вовсе исчезли. Я полагал также, что, приняв новое имя, она ускользнула от его внимания. Но я ошибался.
Целую неделю мы не выезжали из Мальгуди. Однажды нам прислали по почте книгу. Я теперь получал самую разнообразную корреспонденцию — каталоги, программы, стихи и многое другое. Все это просматривал и сортировал мой секретарь. Несколько иллюстрированных журналов на тамильском и английском языках передавались наверх Налини. Я редко читал что-нибудь, кроме писем с предложениями выступить, а на книги и журналы даже не глядел. Я был чрезвычайно занятым человеком, мне недосуг было заниматься чтением, и я раз и навсегда приказал своему секретарю не беспокоить меня книгами. Но как-то утром он принес мне бандероль и сказал:
— Не посмотрите ли вы эту книгу, господин? Мне показалось, она вас заинтересует.
И он протянул мне книгу. Я выхватил ее у него из рук. Это была книга Марко со множеством иллюстраций и объяснений к ним. В нее была вложена записка: «Смотри стр. 158». Я открыл книгу на этой странице и увидел заглавие: «Фрески в пещерах Мемпи». Перед началом главы стояло: «Автор считает своим долгом выразить признательность г-ну Раджу (станция Мальгуди) за его помощь...» Книгу прислал с «наилучшими пожеланиями» бомбейский издатель по просьбе автора. Издание было роскошное, ценою в двадцать рупий и со множеством иллюстраций на вкладных листах; называлась книга «История культуры Южной Индии». Вероятно, то был выдающийся труд, но он был выше моего разумения.
Секретарю я сказал:
— Хорошо, пусть останется у меня.
Я полистал страницы. Почему он счел нужным принести ее мне? Знал ли он, в чем тут было дело? Или?.. Я не додумал эту мысль до конца. Просто, должно быть, его поразил синий с золотом переплет и богатые иллюстрации. Вероятно, он побоялся, что, если не покажет мне эту книгу, я потребую от него объяснений. Вот и все. Я сказал:
— Спасибо, я прочитаю ее.
Я сидел и ломал себе голову — что мне делать с этой книгой? Отнести наверх Налини или?.. Я говорил себе: «Зачем навязывать эту книгу ей? В конце концов это ведь ученый труд, из-за которого она и так уже достаточно скучала».
Я снова перелистал книгу, чтобы проверить, не заложено ли среди страниц письмо. Нет, книга была безлична, как счет за электричество. Я открыл страницу 158 и перечитал посвящение. Приятно было увидеть в печати собственное имя. Но почему он это сделал? Я задумался. Хотел ли он просто сдержать слово или давал мне понять, что он еще про меня не забыл? Во всяком случае, решил я, лучше эту книгу спрятать. Я отнес ее в свой самый сокровенный тайник — в шкафчик со спиртным, стоявший у дверей комнаты, где мы играли в карты (ключ от него я всегда носил на груди), засунул подальше и запер. Налини туда никогда не заглядывала. Я ничего не сказал ей о книге. В конце концов, говорил я себе, какое она имеет отношение к этой книге? Книга прислана мне в знак признательности за оказанную мною помощь. Однако чувствовал я себя так, будто прятал в доме труп. Теперь- то мне ясно, что в этой жизни ничего нельзя скрыть или спрятать — все равно как нельзя спрятать солнце, раскрыв зонтик.
Спустя три дня на средней полосе в бомбейском «Иллюстрированном еженедельнике» появилась фотография Марко. Еженедельник принадлежал к числу журналов, которые Налини всегда читала: она обожала разглядывать в нем фотографии новобрачных, с жадностью поглощала рассказы и очерки. Фотография появилась вместе с обзором его книги, озаглавленным «Важнейшее открытие в истории культуры Индии». Я сидел в зале и просматривал счета, в тот день у меня не было посетителей. Вдруг я услышал, как кто-то торопливо сбегает вниз по лестнице. Я повернулся и увидел Налини: она в волнении входила в зал с журналом в руках. Она сунула его мне и спросила:
— Ты видел?
Я выразил должное удивление и сказал ей:
— Успокойся, сядь!
— Но это замечательно! Это труд всей его жизни. Интересно, какая получилась книга?
— Ты ведь знаешь эти ученые труды. Нам в ней ничего не понять. Для тех, кто занимается такими вещами, она, вероятно, представляет интерес.
— Мне так хотелось бы на нее взглянуть. Нельзя ли нам достать ее где-нибудь?
Она неожиданно позвала моего секретаря — раньше она никогда этого не делала.
— Мани, — сказала она ему и показала фотографию, — ты должен достать мне эту книгу.
Он подошел поближе, прочитал подпись, задумался на мгновение, взглянул на меня и сказал:
— Хорошо, госпожа.
Я быстро вмешался:
— Кончай скорее письмо и сам отнеси его на почту. Да не забудь доплатить за то, что сдаешь письмо так поздно.
Он ушел. Она все еще сидела в зале. Она спускалась сюда только в тех случаях, когда я просил ее выйти к гостям. Почему она так взволновалась и так странно вела себя? На минуту я подумал, что, может быть, лучше показать ей книгу. Но тогда потребуется столько объяснений. Я отогнал эту мысль. Налини вернулась к себе наверх. Позже я заметил, что она вырезала фотографию своего мужа из журнала и заткнула за раму зеркала. Я был смущен. Мне хотелось отнестись к этому как к шутке, но я не мог найти нужных слов и поэтому решил помолчать. Я только отводил глаза, когда проходил мимо зеркала.
Неделя в городе тянулась долго. Если бы мы были, как всегда, в пути, то могли бы среди дел и пропустить статью в «Иллюстрированном еженедельнике». На третий день, когда мы легли в постель, она спросила:
— Куда ты спрятал эту книгу?
— Кто тебе сказал?
— Не все ли равно? Я знаю, что ты ее получил. Я хочу посмотреть на нее.
— Хорошо, завтра я тебе ее покажу.
По-видимому, Мани проболтался. Я зорко следил за тем, чтобы мой секретарь не имел прямого доступа к ней, но, очевидно, сейчас эта система рушилась. Я решил строго наказать его за этот проступок.
Она сидела, облокотись на подушку, с журналом в руке; казалось, она погрузилась в чтение, но нет, она готовилась к бою. С минуту она делала вид, что читает, потом внезапно спросила:
— Почему ты решил спрятать ее от меня?
Я не был готов к этому и сказал:
— Давай поговорим об этом завтра. Я очень хочу спать.
Но она решила дать бой.
— Скажи мне в двух словах, почему ты так сделал, а потом можешь спать.
— Я не думал, что тебе будет интересно.
— Почему? Как-никак...
— Ты же сама говорила, что его работа тебя не интересует.
— Даже и теперь мне, наверно, будет скучно. Но меня интересует все, что с ним связано. Я рада, что он стал знаменитым, хотя и не понимаю ничего в его работе.
— Просто тебе вдруг померещилось, что он тебя интересует, вот и все. Ведь книга-то была послана мне, а не тебе.
— Поэтому ты и спрятал ее от меня?
— Ну, знаешь, со своей собственной книгой я могу поступить по своему усмотрению. Вот и все. А теперь я хочу спать. Если ты не читаешь, а просто раздумываешь, можешь выключить свет и заниматься этим в темноте.
Не знаю, что на меня нашло. Она потушила свет, но не легла. Сидя в темноте, она плакала. На минуту я подумал, не попросить ли прощения, не приласкать ли ее? Но потом решил этого не делать. В последнее время, как мне казалось, она что-то слишком часто дулась на меня. Пусть выплачется. Я повернулся на другой бок и притворился спящим. Прошло полчаса. Я включил свет — она все еще тихо плакала.
— Что с тобой?
— Все-таки... все-таки он мне муж.
— Очень хорошо. Почему же ты плачешь? Ты должна радоваться его успехам.
— Я и радуюсь.
— Тогда перестань плакать и спи.
— Почему ты сердишься, когда я о нем говорю?
Я понял, что заснуть мне не удастся. Лучше уж принять бой. Я ответил:
— И ты еще спрашиваешь? Разве ты не помнишь, как и когда он тебя оставил?
— Помню, но я иного и не заслуживала. Всякий другой на его месте просто прикончил бы меня тогда же. Он почти месяц меня терпел, даже после того, как узнал, что я сделала.
— Ты об одном и том же говоришь совершенно по-разному. Не знаю, когда тебе верить.
— Я сама не знаю. Может, я и ошиблась в нем. Все- таки он был ко мне очень добр.
— Он даже дотронуться до тебя не хотел.
— Зачем ты меня этим дразнишь? — неожиданно сдаваясь, сказала она.
Я не понимал ее. Меня ужасала мысль, что месяц за месяцем я ел, спал и жил под одной крышей с нею и совершенно не знал ее мыслей. Что у нее были за настроения? В здравом ли она уме? Или, может, она лжет мне? Может быть, она обвиняла тогда своего мужа во всех этих грехах, просто чтоб соблазнить меня? Будет ли она и меня обвинять во всяких преступлениях теперь, когда я, кажется, ей надоел? Может быть, даже скажет, что я слабоумный, идиот? Я терзался сомнениями. Я не понимал ее внезапной любви к мужу. Что это вдруг с ней произошло? Я делал для нее все, что мог. Она была на вершине славы. Что же ее беспокоило? Смогу ли я разобраться во всем этом и помочь ей? Я был слишком спокоен и уверен в себе, а ведь мы вели такой лихорадочный образ жизни.
— Надо бы нам куда-нибудь поехать отдохнуть, — сказал я.
— Куда? — спросила она деловито.
Я растерялся.
— Куда? Да в любое место. Куда-нибудь.
— Мы и так все время едем «куда-нибудь». Что от этого изменится?
— Нет, мы поедем просто так, поразвлечься — и никаких выступлений!
— Вряд ли это выйдет, пока я не заболею или не сломаю себе бедро, — сказала она и злобно усмехнулась. — Знаешь, как быки на маслодавильне — они все ходят и ходят по кругу, без начала и без конца.
Я сел в постели и сказал:
— Мы поедем, как только разделаемся с принятыми приглашениями.
— Через три месяца?
— Да. Покончим с ними, а потом передохнем немного.
У нее был такой недоверчивый вид, что я сказал:
— В конце концов, если тебе не хочется выступать, ты всегда можешь сказать «нет».
— Кому?
Мне, конечно.
— Да, если бы ты советовался со мной, прежде чем согласиться и взять аванс.
С ней явно происходило что-то неладное. Я подошел к ее кровати, сел и слегка потряс ее за плечо, чтобы придать своим словам больше убедительности.
— Что с тобой? — спросил я. — Ты чем-нибудь недовольна?
— Да, недовольна. Что ты на это скажешь?
Я развел руками. Больше мне нечего было ответить.
— Если ты скажешь мне, в чем дело, я тебе помогу. Насколько мне известно, тебе не о чем грустить — ты знаменита, богата, делаешь, что хочешь. Ты хотела танцевать — и ты танцуешь.
— Да теперь меня просто тошнит от этого, — сказала она. — Я чувствую себя попугаем в клетке, которого таскают по ярмаркам, или дрессированной обезьяной, как он говорил...
Я засмеялся. Мне казалось, что лучше ответить смехом, чем словами. Слова только влекут за собой еще больше слов, в то время как смех, оглушительный, раскатистый смех, может поглотить все на свете. Я хохотал как безумный. Она не устояла — улыбнулась, прыснула и не успела опомниться, как вся уже сотрясалась от смеха. Все ее недовольство и мрачные предчувствия будто смело взрывом хохота. Мы заснули успокоенные, счастливые. Было два часа ночи.
После этого случая наша жизнь снова вошла в привычную колею. Три дня я играл в карты, избегая всяких объяснений с ней, а затем все пошло, как прежде: если мы о чем и говорили, так только о пустяках. У нее было мрачное настроение, лучше было не попадаться ей на глаза и не раздражать ее. Выступления на ближайшие три месяца были чрезвычайно важными, они приходились на фестиваль музыки и танцев Южной Индии, и я уже получил под них крупные авансы. Нам предстояло проехать две тысячи миль и вернуться в Мальгуди — за это время она успеет побороть свою меланхолию, а там, глядишь, я уговорю ее потанцевать еще три месяца. Я вовсе но собирался сворачивать нашу программу. Это было бы равносильно самоубийству. Я стремился лишь к тому, чтобы всячески поддерживать в ней хорошее настроение, от квартала к кварталу.
Выступления шли своим чередом. Мы снова вернулись в Мальгуди. Мани уехал на несколько дней, и я решил лично разобрать накопившуюся почту. Приглашения я складывал стопкой на одном конце стола. Что-то мешало мне сразу же принять их, как я делал обычно. Я чувствовал, что лучше бы мне сначала поговорить с ней. Конечно, ей придется принять их, но мне хотелось дать ей почувствовать, что я посоветовался с ней. Я разложил их по кучкам.
Внезапно я увидел письмо, адресованное: «Рози, она же Налини». Отправителем значилась одна адвокатская контора в Мадрасе. Я не знал, что мне с ним делать. Она сидела наверху, должно быть читала один из своих бесконечных журналов. Я не решался вскрыть письмо. Я было подумал отнести его ей, разум нашептывал мне: в конце концов это ее забота. Она взрослый человек, у нее могут быть свои дела. Пусть и принимает сама решение, что бы это ни было.
Но я не послушался голоса разума. Письмо было заказное, оно пришло несколько дней назад. Мани получил его и положил на стол. На письме красовалась большая печать. Я опасливо поглядел на нее с минуту, потом решил, что печатью меня не испугаешь, и вскрыл письмо. Обычно Рози не возражала, если я читал ее письма. Это было от какого-то юриста. Оно гласило:
«Сударыня, следуя указаниям нашего клиента, мы посылаем Вам на подпись настоящее заявление для получения шкатулки с драгоценностями, находящейся в сейфе в банке. По получении настоящего заявления мы обратимся за второй подписью, ибо, как Вам известно, вещи были сданы Вами совместно, и получим вышеназванные драгоценности, после чего, предварительно застраховав, направим их Вам».
Я был в восторге. Значит, теперь у нее будет еще больше драгоценностей! Она очень обрадуется. Большая ли это шкатулка? И сколько стоят находящиеся в ней драгоценности? Эти вопросы целиком захватили меня. Я вновь прочитал письмо, ища на них ответа, но адвокат был скуп на слова. Я взял письмо и встал, чтобы отправиться к ней. Но на лестнице задержался. Я вернулся к себе, сел в кресло и задумался. «Да, это нужно обдумать. К чему торопиться? Она уже ждала достаточно долго, лишних два дня ничего не изменят. К тому же она об этом ни словом не обмолвилась. Может, ей все равно». Я отнес письмо в заветный шкафчик и запер его. Хорошо, что Мани не было. Не то он бы все испортил.
Потом ко мне явились посетители. Я побеседовал с ними, вечером отправился в гости. Всячески старался развлечься, но не мог забыть о письме. Домой я вернулся поздно. Наверх не пошел. Оттуда доносился звон бубенчиков: она танцевала. Я вынул письмо из шкафчика и уселся с ним в кабинете. Осторожно развернул его и перечитал. Посмотрел на приложенное заявление. Это был отпечатанный бланк; после ее подписи должна была стоять подпись Марко. Какую цель он преследовал, отправляя это письмо? Что за неожиданное великодушие? Почему это вдруг ему понадобилось возвращать ей старую шкатулку? Может быть, это ловушка? А если нет, так что это? Однако, зная, что за человек Марко, я подумал: просто он решил хладнокровно урегулировать это дело, подобно тому как выразил мне в своей книге признательность за помощь. Он был способен на холодную формальную честность; дела его были в порядке; видимо, он решил, что ему незачем нести ответственность за драгоценности Рози. И он прав, конечно. Ее драгоценности должны быть здесь. Но как их вызволить? Если Рози увидит письмо — кто знает, что она натворит. Я опасался, что она не сможет отнестись к нему спокойно, по-деловому. Скорее всего и вовсе потеряет голову. Истолкует его письмо бог знает как и начнет кричать: «Видишь, как он благороден!» И возомнит себя несчастной, и станет еще больше ссориться со мной! Теперь от нее можно было всего ожидать! У нее голова пошла кругом при одном только взгляде на его фотографию в «Иллюстрированном еженедельнике». После случая с книгой я стал очень осторожен. Книгу я ей так и не показал. На следующий день я ждал, что она заговорит о книге, но она больше о ней не упоминала. Будет безопаснее, подумал я, так все и оставить. Я был чрезвычайно осторожен. Всячески ублажал и занимал ее — в этом заключалось мое спасение. Но я сознавал, что между нами легла какая-то тень, и поэтому старался держаться в стороне. Я знал: надо переждать — и она придет в себя. Показать же ей письмо сейчас было бы равносильно самоубийству. Она только и будет твердить, какой он благородный. А то еще чего доброго возьмет и бросит все и ближайшим же поездом выедет к нему. Но что же делать с письмом? «Пусть себе лежит за бутылками с виски, пока не забудется», — сказал я себе и невесело рассмеялся.
За ужином, как всегда, мы сидели друг возле друга и говорили о всяких вещах — о погоде, о политике, урожае и ценах на овощи. Я строго придерживался этих безразличных тем. Еще хоть один день продержаться, и все будет великолепно. На третий день мы снова двинемся в путь, и суета и волнения, связанные с путешествием, заслонят от нас все эти сложные вопросы.
После ужина она посидела на диване в зале, пожевала листья бетеля, полистала журнал, а потом поднялась к себе. Я вздохнул с облегчением. Равновесие восстанавливалось. Я ушел ненадолго в кабинет, проглядел счета. Недели через две придется подавать сведения налоговому инспектору. Я задумался над своей сокровенной книжечкой, пытаясь разобраться в положении наших финансов и соображая, как подготовить сведения об издержках и расходах. Поразмыслив над этим темным делом, я пошел наверх. Я знал, что дал ей достаточно времени для того, чтобы либо погрузиться в книгу, либо заснуть. Все что угодно, лишь бы избежать разговоров. Я больше но был в себе уверен, боялся проболтаться о письме. Я положил голову на подушку и отвернулся, произнеся ставшие привычными слова:
— Я, пожалуй, засну. Ты потушишь свет, когда кончишь?
Она что-то пробормотала в ответ.
Что за драгоценности лежат в шкатулке? Он ли их подарил ей, или ее мать, или еще кто-нибудь? Что за женщина! И думать о них забыла! Может быть, они вышли из моды и не нравятся ей? В таком случае их можно продать за наличные деньги, и никакой инспектор по налогам не догадается об их существовании. Должно быть, их там немало, если пришлось держать в сейфе. А впрочем, кто знает? Марко чудак, у него бывают странные идеи. Такие люди могут даже пустяковый пакет положить в банк, потому что так принято... так... принято... Я заснул.
Вскоре после полуночи я проснулся. Рози похрапывала. Меня беспокоила одна мысль. Мне хотелось посмотреть, упоминается ли в письме какой-нибудь срок. Что, если я скрою письмо, а потом возникнут серьезные осложнения? Мне хотелось тотчас же спуститься вниз. Но если я встану, она может проснуться и спросить, в чем дело. А если вообще ничего не предпринимать, что тогда? Драгоценности так и останутся лежать в банке или поверенный напишет второе письмо, которое может прийти, когда меня не будет, и попадет к ней, и тогда вопросы, объяснения, сцены. Все это оказалось гораздо сложнее, чем я поначалу думал. Что за человек! Вечно он все усложняет и запутывает, не может поступать, как все люди. Чем больше я думал, тем страшнее мне становилось; наконец мне начало казаться, что в кармане у меня взрывчатка. Я спал беспокойно, а в пять часов утра проснулся и встал. Без промедления я направился к заветному шкафчику, вынул письмо и тщательно изучил его. Внимательно, строчку за строчкой, прочитал его несколько раз. Там было сказано — «обратной почтой», и моему разгоряченному воображению эта просьба показалась обязательным условием. Я сел к столу в кабинете. Взял лист бумаги и попробовал воспроизвести подпись Рози. Каждый день она подписывала мне столько чеков и квитанций, что я отлично изучил ее руку. Затем осторожно развернул бланк заявления и написал в указанном месте: «Рози, Налини». Я сложил его, засунул в присланный конторой конверт с обратным адресом и запечатал. В это утро, ровно в половине восьмого, я первым явился к окошечку местного отделения почты.
— Так рано! — сказал начальник почты. — Вы пришли сами!
— Мой служащий болен. Утром я всегда прогуливаюсь. Пожалуйста, отправьте это заказным.
Я пришел пешком, побоявшись, что, открывая гараж, могу нечаянно разбудить ее.
У меня не было никакого определенного представления о том, когда и как может прибыть шкатулка с драгоценностями, но я ждал ее каждый день.
— А посылки нет, Мани? — спрашивал я без конца.
Это грозило превратиться в привычку. Я ждал ее в ближайшие два дня. Но она не пришла. Мы должны были уехать из города на четыре дня. Перед отъездом я наставлял Мани:
— Вероятно, в наше отсутствие придет застрахованная посылка. Скажи почтальону, чтобы ее задержали до вторника, когда мы приедем. Они ведь это делают, правда?
— Да, господин. Но если это просто заказная посылка, я могу принять ее за вас.
— Нет, нет. Это застрахованная посылка, кто-нибудь из нас должен за нее расписаться. Скажи почтальону, пусть принесет ее во вторник.
— Хорошо, господин, — сказал Мани.
И я поспешил уйти, опасаясь, что он снова пустится в рассуждения.
Во вторник мы вернулись в город. Как только Рози удалилась наверх, я спросил Мани:
— Пришла посылка?
— Нет, господин. Я сам встречал почтальона, но нам ничего не было.
— Ты сказал ему, что мы ожидаем застрахованную посылку?
— Да, господин, но нам ничего не было.
— Странно! — воскликнул я.
«Обратной почтой», — написали юристы. Вероятно, им просто нужна была подпись. Может быть, Марко хотел присвоить себе драгоценности, вот он и придумал этот ход. Но пока это письмо у меня, они в моих руках. Зря стараются — ничего у них не выйдет. Я подошел к заветному шкафчику и перечитал письмо. Они выражались достаточно ясно: «... предварительно застраховав, отправим их Вам». Если эти слова ничего не значат в письмо юриста, то где же вообще они хоть что-нибудь значат? Я был несколько смущен, но говорил себе, что посылка в конце концов не может не прийти — законников и банки не поторопишь, у них своя скорость, свои бюрократические методы. Волокитчики, бюрократы, не удивительно, что в стране все идет вверх дном! Я положил письмо обратно и надежно запер его. Лучше бы мне было не подходить так часто к шкафчику: слуги, зная о его содержимом, могли подумать, что каждые несколько минут я прикладывался к бутылке. Хорошо бы переложить письмо в письменный стол, но я опасался, как бы его не увидел Мани; если он заметит, что я так часто читаю это письмо, он решит ознакомиться с ним, подойдя ко мне сзади якобы с каким-нибудь вопросом. Ужасный хитрец! В течение многих месяцев я ничего не замечал за ним, но сейчас и он и все вокруг казались мне низкими, хитрыми и коварными.
На этот вечер было назначено выступление в Калипате, маленьком городке в шестидесяти милях от нас. Устроители прислали автобус за музыкантами и «плимут» за мною и Налини, так что после выступления мы могли в ту же ночь вернуться домой. Это был благотворительный вечер, сборы от которого должны были пойти на постройку родильного дома; они достигли семидесяти тысяч рупий. Цены на билеты были установлены фантастические — от двухсот пятидесяти рупий и выше, и устроители убеждали бизнесменов и коммерсантов не скупиться. Бизнесмены платили охотно, при условии, что им будут предоставлены лучшие места в первом ряду. Они хотели сидеть возможно ближе к танцовщице, надеясь быть замеченными. В их представлении Налини, танцуя, разглядывала их, а позже спрашивала:
— А кто были эти важные господа в первом ряду?
Бедняги, они и не представляли себе, как Налини отзывалась о публике. Она частенько говорила:
— По мне, там могли бы быть хоть бревна. Когда я танцую, я не вижу ни одного лица. Мне виден только черный провал в зале, и больше ничего.
Вечер устраивался на широкую ногу, ибо в нем были заинтересованы официальные круги: дело в том, что за всем этим стоял человек, который был министром в нашем штате. Всю жизнь он мечтал построить в этих краях первоклассный родильный дом. Зная эти обстоятельства, я потребовал себе в возмещение издержек лишь скромную сумму в тысячу рупий, которая, как я знал, не облагалась налогом. В конце концов мне тоже хотелось внести свою лепту в общественное дело, тем более что и мы не оставались в накладе, а Налини было все равно. Вместо поезда мы поедем на машине — и только; она была рада, что мы вернемся домой в ту же ночь.
Публика собралась в огромном павильоне, специально выстроенном для этой цели из бамбука и кокосовых циновок, увешанном яркими коврами, флагами, цветами и разноцветными фонариками. Эстрада была оформлена так красиво, что даже Налини, не обращавшая обычно внимания ни на что, кроме цветов, воскликнула:
— Как тут чудесно! Я так рада, что буду здесь танцевать!
В зале сидело около тысячи человек. Она начала, как всегда, по моему знаку. Держа в руках медный светильник, она появилась на сцене с песней в честь Ганеши, бога с головой слона, устраняющего все трудности в жизни[35].
Прошло два часа. Она исполняла пятый танец — как ни странно, это был «танец змеи». Я любил смотреть, как она его танцует. Этот танец всегда интересовал меня. Музыканты настроили инструменты и заиграли знаменитую мелодию укротителя змей, Налини, скользя, появилась на сцене. Она медленно пошевелила пальцами, и желтый прожектор, играющий на белых, поднятых вверх ладонях, превратил их в голову кобры. На голове у нее был драгоценный убор, он ярко сверкал. Освещение изменялось, она плавно опускалась на пол, музыка звучала все медленнее, припев побуждал змею танцевать — змею, которая обвивала голову самого Шивы, украшала запястье его супруги Парвати[36], обитала в светоносном жилище богов на Кайласе[37]. То была песня, которая пробуждала змею и раскрывала ее таинственную сущность; ритм ее завораживал.
Этот танец был наивысшим достижением Налини. Все ее тело с головы до ног извивалось и трепетало в такт мелодии, которая превращала кобру из низкой твари в прекрасное и таинственное существо, достойное служить украшением богам.
Танец продолжался сорок пять минут, публика сидела затаив дыхание. Я был покорен... Она очень редко его исполняла. Обычно она говорила, что для него требуется особое настроение, и шутила, что она так извивается и скручивается, что потом много дней подряд не может разогнуться. Я сидел, широко раскрыв глаза, будто видел этот танец впервые. Мне вспомнились слова матери в первый день, как она услышала о Рози:
— Женщина-змея. Берегись ее!
При мысли о матери мне стало грустно. Как ей понравилось бы здесь! Что бы она сказала, увидев Рози сейчас, в ослепительно сверкающем наряде? Я сожалел о нашей ссоре. Время от времени мать присылала мне открытку, а я отправлял ей немного денег, приписывая несколько строк о том, что я здоров и все в порядке. Она часто спрашивала, когда я отвоюю для нее наш старый дом, но на это нужны были большие деньги, и я все говорил себе, что займусь этим, как только буду посвободнее. В самом деле, думал я, к чему торопиться? Ей хорошо в деревне, брат о ней заботится. Я никак не мог простить ей, что она так говорила с Рози в тот роковой день. Что ж, отношения у нас теперь были самые сердечные, но чем дальше друг от друга, тем лучше. Я смотрел, как танцует Налини, и думал о матери. В эту минуту один из устроителей тихонько подошел ко мне и сказал:
— Вас вызывают, господин.
— Кто?
— Начальник полиции.
— Передайте ему, что я выйду, как только кончится этот танец.
Он отошел. Начальник полиции! Я часто играл с ним в карты. Зачем это я ему понадобился? Конечно, в ожидании министра здесь собрались все представители власти — ему оставили диван и вызвали наряд полиции для наблюдения за толпой и уличным движением. Когда танец окончился, занавес пополз вниз, раздались оглушительные аплодисменты, и я вышел из зала. Начальник полиции ждал меня. Он был в штатском.
— Хелло, а я и не знал, что вы приедете. Мы могли бы подвезти вас, — сказал я.
Он ухватил меня за рукав и отвел в сторону, — на нас смотрели. Мы отошли под уличный фонарь, где никого не было, и он прошептал:
— Мне очень неприятно, но я получил приказ арестовать вас. Из центра.
Я неловко улыбнулся, мне трудно было поверить его словам. Я думал, что он шутит. Он показал мне ордер. Да, это был ордер на мой арест, составленный по всем правилам; истец — Марко, обвинение — подделка подписи. Пока я стоял в размышлении, начальник полиции спросил:
— Вы за последнее время не подписывали никаких документов вместо... вместо этой дамы?
— Да, она была занята. Но разве это можно назвать подделкой?
— Вы написали «за такую-то» или просто поставили ее имя?
Он засыпал меня вопросами.
— Это серьезное обвинение, — сказал он. — Надеюсь, вы выпутаетесь, но сейчас я должен препроводить вас в тюрьму.
Я понял, что дело плохо.
— Прошу вас, сделаем это без шума, — зашептал я. — Подождите до конца представления, дайте мне спокойно вернуться домой.
— Я поеду с вами в машине, а потом, когда приказ будет выполнен, вы сможете достать залог и добиться, чтобы до суда вас выпустили на поруки. Тогда вы будете свободны, но боюсь, что для этого вам придется явиться вместе со мной к судье. Он должен дать разрешение. Я тут ничего поделать не могу.
Я вернулся на свой диван в зале. Мне преподнесли неизменную гирлянду цветов. Кто-то встал и произнес речь, в которой благодарил исполнительницу и господина Раджу за их помощь в сборе семидесяти тысяч рупий. К этому было прибавлено немало громких слов о темах индийских танцев, их истории, философии и значении. Оратор все говорил и говорил. Это, наверно, был всеми уважаемый директор местной школы или кто-нибудь в этом роде. Ему горячо аплодировали. Затем произносились еще речи. Я сидел, словно окаменев, и не слышал ни слова. Не все ли равно, что они говорили. Не все ли равно, короткие были речи или длинные. Когда все кончилось, я пошел в уборную Налини. Она переодевалась. Вокруг нее стояли какие-то девушки — одни ждали автографа, другие просто смотрели. Я сказал Налини:
— Нам надо торопиться.
Затем я вернулся к начальнику полиции, постаравшись принять свой обычный беззаботный вид. Люди из первого ряда окружили меня и стали с величайшими подробностями выражать свое восхищение.
— Она на голову выше всех остальных, — сказал один. — В течение полувека я видел разных танцовщиц. Я могу отказаться от еды и питья, пройти пешком двадцать миль, только бы посмотреть настоящий классический танец. Но ни разу в жизни я не видел...
И так до бесконечности.
— Этот родильный дом будет первым в своем роде. Один его корпус мы должны назвать в честь мисс Налини. Надеюсь, вы сможете опять к нам приехать. Мы были бы счастливы видеть вас обоих на торжественном открытии. Не могли бы вы дать нам ее фотографию? Мы бы увеличили ее и повесили в зале. Это был бы источник вдохновения для многих, и, кто знает, может быть, в этом самом здании родится талант, который пойдет по стопам вашей удивительной супруги.
Я их не слушал. Я просто кивал и бормотал что-то, пока не вышла Налини. Я знал, что все они окружили меня и говорили со мной лишь в надежде поближе увидеть Налини. Как всегда, на ней была гирлянда цветов. Я отдал ей свою. Начальник полиции спокойно провел нас через толпу к нашему «плимуту». Толпа гудела, как огромный рой насекомых. Шофер открыл дверцу.
— Садись же, садись, — нетерпеливо сказал я Налини. Я сел рядом с ней. На лицо ее падал свет от фонаря, висящего на дереве. Густая пыль повисла в воздухе, множество машин, экипажей, повозок разъезжались во все стороны, оглушительно гудя и громыхая. Когда наша машина тронулась, несколько полицейских, стоявших на почтительном расстоянии, отдали честь начальнику полиции. Он сидел впереди, рядом с шофером. Я сказал Налини: — Наш друг поедет с нами в город.
Нам предстояло пробыть в пути около двух часов. Она немного поговорила о вечере. Я высказал несколько замечаний относительно ее исполнения. Передал ей, что говорили о ее «танце змеи». Она сказала:
— Да, он не может надоесть.
И погрузилась в молчание, ожидая в полудреме, когда мы доедем. Машина мчалась по шоссе, мимо длинных рядов телег, запряженных буйволами с позвякивающими колокольчиками.
— Совсем как твои бубенчики, — неловко прошептал я ей.
Как только мы остановились возле нашего дома, она улыбнулась начальнику полиции, пожелала нам спокойной ночи и исчезла в доме.
Начальник полиции сказал мне:
— Поедем в моем «джипе», — и указал на свою машину, стоявшую у ворот.
Я отпустил «плимут» и сказал:
— Послушайте, друг мой, дайте мне немного времени. Я хочу поговорить с ней.
— Хорошо, но только не задерживайтесь. А то неприятностей не оберешься.
Я поднялся по лестнице. Он шел за мной следом. На площадке он остановился, а я вошел в ее комнату. Она слушала меня, застыв, словно каменное изваяние. Даже сейчас я помню, с каким недоумением и ужасом смотрела она на меня, пытаясь понять, что произошло. Я думал, что она разрыдается. Она часто плакала по мелочам, но сейчас казалась безучастной. Она только сказала:
— Я все время чувствовала, что ты делаешь что-то не то. Это карма[38]. Как же нам теперь быть?
Она вышла на площадку и спросила начальника полиции:
— Что нам теперь делать? Есть какой-нибудь выход?
— В настоящий момент я ничем не могу помочь, мисс Налини. У меня на руках приказ об аресте. Но, возможно, завтра вы сможете подать прошение о выдаче на поруки. До завтрашнего дня нельзя ничего предпринять, такие вопросы решает судья.
Это был уже не приятель, с которым мы не раз играли в карты, но сухой и педантичный представитель власти.