Канотье — не ваш фасончик

В связи с особенностями хулиганской моды теперь есть смысл обратиться и к северной столице как третьему претенденту на звание родины кровавого фольклорного триллера о мальчишке-негодяе.

Действительно, местные бузотёры с начала 20-х годов и далее любили щеголять в клешах. Старый петроградец П. П. Бондаренко в беседе с журналистом К. Кудряшовым вспоминал о хулиганах того же времени: «Носила эта братия широченные брюки-клёш, да ещё почище, чем у матросов. С наружной стороны штанины внизу делался разрез, в который вшивался клин из черного бархата. Выглядит “шикарно”». Анджей Иконников-Галицкий уточняет: «Хулиган начала 1920-х годов во всём старался подражать старшему “братку”-бандиту — в той же манере, в какой тот копировал повадки революционного матроса-анархиста. В повести Вениамина Каверина “Конец хазы”, события которой разворачиваются в Петрограде в 1921–1922 годах, дан портрет налётчика и убийцы Сеньки Пятака: он носил “одежду военмора”, а также… “ходил в брюках с таким клёшем, что нога болталась в нем, как язык в колоколе”. Таков же и облик типичного питерского хулигана… непременная матросская блуза, бушлат или похожая на него куртка, брюки клёш, подметающие тротуар. Тип матроса, “братишки” времен Гражданской войны и в то же время Сеньки-бандита. Нож у пояса, в кармане кастет».

Да и молва народная, и сознание обывателя, и даже литература того периода нередко смешивала матроса с уголовником. Поэтесса Елизавета Полонская в 1925 году на страницах альманаха «Ковш» публикует поэму «В петле», где рисует «героический» образ налётчика Лёньки Пантелеева:

Подобного рода легенды о бандите Пантелееве поддерживали и сами чекисты. Писатель Лев Шейнин, служивший в то время следователем Ленинградского областного суда, приписывал Пантелееву «бандитское молодечество и щегольство», «возвышенную любовь». А участник ликвидации пантелеевской банды комиссар милиции И. В. Бодунов вообще рисует образ «рыцаря без страха и упрёка»: питерский налётчик «очень отличался от обычного бандита, он не пил, не жил той грязной недостойной жизнью, которой обычно живут преступники, он любил одну женщину и был ей верен». На самом деле Леонид Пантёлкин (настоящая фамилия) не был российским Робин Гудом и стрелял, не задумываясь, во всех подряд. Так, убегая с места очередного убийства, он застрелил старушку, шедшую с рынка, а также водителя, который под дулом пистолета вывез его с места преступления. В другой раз, спасаясь во время налёта оперативников на притон, Лёнька по пути убил дворника, подметавшего улицу.

Забавно отметить, что в новой России героический бандит стараниями шансонье Александра Кальянова превратился… в капитана милиции Каталкина (наверное, по аналогии с героем итальянского сериала «Спрут» комиссаром Каттани):

Впрочем, нам важна не «поэтическая преемственность поколений», а то, что клеши пришли в хулиганскую моду Питера довольно поздно под влиянием формы бравых матросов-анархистов. До этого здесь, как и вообще по стране, господствовали начищенные сапоги «гармошкой» и заправленные в них брюки.

С соломенными шляпами — вообще крах. Для начала уточним, что речь идёт прежде всего о канотье, поскольку именно эта соломенная шляпа с жёсткой плоской цилиндрической тульей (окантованной чёрной лентой) и ровными полями стала чрезвычайно популярна в России на рубеже XIX и XX веков. Мода на канотье пришла из Франции, где поначалу эта шляпа была головным убором лодочных гребцов (по-французски canotier — гребец). Сначала такие шляпы считались мужскими, однако очень скоро они полюбились и женщинам, щеголяли в них и дети «среднего класса». Конечно, можно назвать ещё панаму, а также другие разновидности соломенных шляп, однако они в смысле популярности не могли соревноваться с канотье.

Не то чтобы канотье (как и другие головные уборы из соломы) вообще не носили в суровом северном краю. Носили, конечно. Мода, она и в Африке мода, и даже в Питере. Анна Ахматова в поэме «Русский Трианон» писала:

В мемуарах «Острова моего детства» известный фотограф Лев Штерн вспоминал о дореволюционном Питере: «Медленно прогуливающиеся по дорожкам дамы в невероятных шляпах… Их спутники — “господины” в плоских соломенных канотье или панамах». В канотье щеголяли даже рабочие: «Кадровые рабочие высокой квалификации, особенно работающие в Петербурге и Москве, одевались по-городскому. Носили тёмные шляпы и котелки… Летом носили соломенные шляпы-канотье, панамы и белые картузы».

Но сама природа не позволяла использовать такого рода шляпы длительное время: весна на севере наступает поздно, лето уходит рано, да и погоды постоянно дождливые — не уступают столице Туманного Альбиона. Уже только поэтому канотье не могло стать постоянным атрибутом хулиганской моды Питера.

Не то — в Одессе! Здесь популярности канотье способствовал не только южный климат, но и оживлённая морская торговля, отчётливо выраженное европейское влияние. Не забудем, что канотье первоначально была шляпой французских моряков, частью их формы. А французы, моряки и Одесса — вещи неразделимые. Затем эта шляпа стала обязательной принадлежностью джентльмена, в ней приходили даже на танцевальные вечера и балы. В канотье и панамах большую часть времени ходила вся пижонская Одесса. Именно над этой модой позднее, уже в начале 30-х, подсмеивались два одессита — Илья Ильф и Евгений Петров в своём романе «Золотой телёнок», рассказывая о старичках — «обломках довоенного коммерческого Черноморска»: «Почти все они были в белых пикейных жилетах и в соломенных шляпах-канотье. Некоторые носили даже шляпы из потемневшей панамской соломы».

Понятно, что и Одесса уголовная щеголяла в канотье. Картуз здесь, как говорится, «не хилял». Заметим, что «соломенную» хулиганскую традицию заложили всё те же французы. Так, мужчин в шляпах-канотье мы видим на натурных картинах 1869 года кисти импрессионистов Моне и Ренуара, изображающих парижский «Лягушатник» — знаменитое кафе на воде, которое размещалось на понтоне, пришвартованном к берегу Сены. Здесь во времена Второй империи царила атмосфера беззаботности и счастья, которую отразили в своих произведениях братья Гонкур, Золя, Мопассан и другие французские писатели. «Лягушатником» кафе прозвали потому, что здесь собирались хорошенькие девицы лёгкого поведения — «лягушки», которые толпами наезжали сюда в компании мелких хулиганов и проходимцев из предместья. Вот как раз эти типы и щеголяли в канотье, подражая молодым спортсменам-гребцам, которые катали по Сене своих подружек.

Шляпа-канотье так «срослась» с образом жизни одесских уголовников, что они не расставались с ней даже в самых необычных ситуациях. Например, когда по просьбе главного одесского жулика и бандита Моисея Винницкого (он же — Мишка Япончик) реввоенсовет 3-й Украинской Советской армии дал «добро» на организацию особого 54-го полка из черноморских уркаганов, форма новых «красноармейцев» была очень оригинальной. Как вспоминал старый одесский чекист Николай Мер: «Впереди Япончик на вороном жеребце и с конными адъютантами по бокам, за ними два еврейских оркестра с Молдаванки, потом шествовала пехота с винтовками и маузерами, одетая в белые брюки навыпуск и тельняшки. Головные уборы самые разные: цилиндры, канотье, фетровые шляпы и кепки».

А в одном из документальных рассказов, действие которых относится уже к периоду нэпа, Лев Шейнин так описывает прибытие в Москву известного одесского взломщика сейфов Ястржембского (он же Романеску, он же Шульц): «На следующее утро мы встречали на Киевском вокзале одесский скорый. Когда поезд подошёл, мы остановились у международного вагона и стали поджидать “адмирала Нельсона”. Он появился в соломенном канотье, с роскошным, перекинутым через руку коверкотовым плащом».

Выходит, соломенная шляпа и клёш лишний раз подтверждают то, что песня «Когда я был мальчишкой» родилась именно в Одессе.