12

– Это случилось в канун Рождества четыре года назад, – начала она свой рассказ. – Примерно через час после захода солнца. Я находилась на кухне и пекла печенье, используя обе духовки. В одной – шоколадное, в другой – ореховое. Играло радио. Кто-то голосом, похожим на Джонни Мэтиса, пел «Серебряные колокольчики».

Я закрыл глаза и попытался представить кухню Анджелы в тот вечер. Однако еще больше мне хотелось избежать взгляда Анджелы, в котором читался животный страх.

– Род должен был вернуться домой с минуты на минуту, и впереди нас ждали праздничные дни.

Род Ферриман был ее мужем.

Три с половиной года назад, через полгода после того Рождества, о котором рассказывала сейчас Анджела, он зашел в собственный гараж и застрелился из ружья. Их друзья и соседи были ошеломлены, а Анджела – вне себя от горя. Он был превосходным человеком, с хорошим чувством юмора, легким в общении, покладистым. Всем казалось, что у него нет никаких проблем, и вдруг он так страшно лишает себя жизни.

– Днем я наряжала елку, – сказала Анджела. – Мы собирались устроить праздничный ужин со свечами, выпить немного вина, а потом посмотреть «Жизнь прекрасна». Нам нравился этот фильм. Мы приготовили друг для друга подарки – много маленьких подарков.

Рождество было нашим любимым праздником, и мы, как дети, обожали подарки…

Анджела умолкла. Когда я осмелился взглянуть на нее, то увидел, что ее глаза закрыты. Судя по муке, написанной на лице женщины, память перенесла ее от той рождественской ночи в последовавший затем июль, когда она нашла в гараже тело мужа с развороченной грудью.

Отблески свечей плясали на ее опущенных веках.

Наконец она открыла глаза, но взгляд их еще некоторое время был устремлен в прошлое. Анджела сделала глоток бренди.

– Я была счастлива. Вкусно пахнет печенье, играет рождественская музыка. Цветочник принес мне огромный букет от моей сестры Бонни. Он стоял вон там, на краю стойки, такой большой и красивый. Мне было хорошо. Бесконечно хорошо. С тех пор мне уже ни разу не было так хорошо. И никогда больше не будет. И вот…

Я выкладываю тесто на противень, как вдруг слышу позади себя странный звук: сначала – что-то вроде щебетания, потом какой-то вздох… А когда я обернулась, то увидела обезьяну, сидящую на этом столе.

– Боже правый!

– Макаку-резуса с ужасными темно-желтыми глазами. У них обычно не такие глаза. Удивительно.

– Резус… Ты разбираешься в породах обезьян?

– Когда я училась на медсестру, мне приходилось платить за учебу, и я работала ассистенткой в научной лаборатории Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Чаще всего опыты ставят именно на резусах, так что я повидала их достаточно.

– И вдруг один из них оказывается на кухне в твоем доме?

– На столе стояло блюдо с фруктами – мандаринами и яблоками. Обезьяна очистила и ела мандарин.

Причем – вежливая бестия! – складывала кожуру аккуратной горкой. Такая здоровенная тварь!

– Здоровенная? – удивился я.

– Ты, наверное, представил себе обезьянку, которых обычно носят на плече шарманщики – маленькую и симпатичную? Резусы совсем другие.

– Большие?

– Около шестидесяти сантиметров высотой, а весят килограммов по двенадцать.

Да, если неожиданно встретить такую макаку в собственной кухне да еще на столе, она действительно может показаться огромной.

– Представляю, как ты удивилась, – сказал я.

– Даже больше, чем просто удивилась. Я была слегка напугана. Я знаю, что, несмотря на свой малый рост, эти твари на удивление сильны. Обычно они миролюбивы, но иногда среди них попадаются довольно злобные экземпляры, и тогда нужно быть очень осторожным.

– Значит, в качестве домашних животных таких обезьян не держат?

– Господи, конечно, нет! По крайней мере никто из тех, кто в своем уме. Я готова признать, что иногда резусы с их маленькими бледными мордочками, опушенными шерстью, бывают очень симпатичны, но только не этот. – Было ясно, что Анджела снова представила себе непрошеного гостя. – Нет, только не этот.

– Откуда же он взялся?

Вместо ответа Анджела выпрямилась на стуле и подняла голову, внимательно прислушиваясь. До моего слуха не доносилось никаких звуков. Через пару секунд хозяйка дома успокоилась, но, когда она вновь заговорила, в голосе ее звучало прежнее напряжение. Ее побелевшие пальцы мертвой хваткой вцепились в бокал.

– Не представляю, как эта тварь забралась в дом.

Декабрь в том году выдался не слишком теплый, и я не открывала ни окон, ни дверей.

– И ты не слышала, когда обезьяна появилась в комнате?

– Нет, на кухне было шумно. Я гремела противнями, включала миксер, по радио передавали музыку. Но эта чертова тварь, должно быть, сидела на столе уже минуту или две, потому что, когда я ее заметила, она успела, сожрать половину мандарина.

Анджела окинула кухню взглядом, словно заметив краем глаза какое-то движение в углу. Успокоив свои нервы еще одним глотком бренди, она сказала:

– Отвратительно! Обезьяна на кухонном столе…

Сделав гримасу, она провела краем ладони по крышке стола, будто сейчас, спустя четыре года, обнаружила на нем волосы, оставшиеся от зверя.

– Что же ты сделала? – не отставал я.

– Я обогнула стол и открыла заднюю дверь, надеясь, что макака убежит.

– Но она продолжала наслаждаться мандарином и чувствовала себя вполне удобно? – предположил я.

– Да. Она посмотрела на открытую дверь, потом перевела взгляд на меня и словно бы засмеялась. Захихикала таким противным визгливым смехом.

– Я много раз видел, как смеются собаки. Может, и обезьяны тоже умеют?

Анджела покачала головой.

– Что-то не припомню, чтобы кто-нибудь из них смеялся в лаборатории. Впрочем, учитывая то, что с ними там делали, у них, наверное, не было причин для смеха.

Она озабоченно посмотрела на потолок, на котором плясали три маленьких светлых кружка, похожих на прищуренные глаза чудовища. Это был отблеск свечей в темно-красных подсвечниках.

Мне не терпелось услышать продолжение истории, и я настойчиво спросил:

– Значит, обезьяна не собиралась бежать?

Вместо ответа Анджела встала со стула, подошла к задней двери и подергала задвижку, желая убедиться в том, что та по-прежнему заперта.

– Анджела!

Она знаком велела мне молчать, а затем, приоткрыв занавеску, выглянула на крыльцо и осмотрела залитый луной двор. Ее рука дрожала, и занавеску она отдернула всего на пару сантиметров, словно боясь обнаружить чье-то отвратительное лицо, прижавшееся снаружи к оконному стеклу.

Мой бокал уже опустел. Я взял бутылку, немного поколебался, но потом поставил ее обратно на стол, так и не налив себе ни капли спиртного.

Вернувшись от двери, Анджела заговорила:

– Это был не просто смех, Крис. Я ни за что не сумею описать тебе этот жуткий звук. Злое… злое и дробное хихиканье. О, я понимаю, о чем ты подумал: это всего лишь животное, обычная обезьяна, которая не может быть ни злой, ни доброй. Некоторые из них, считаешь ты, могут обладать дурным характером, но не способны являться носителем зла в чистом виде. Ну так вот что я тебе скажу: эта тварь была настоящим исчадием ада. От ее смеха у меня кровь в жилах застыла. В нем был холод, ужас и… зло.

– Я слушаю тебя. Продолжай, – приободрил я Анджелу.

Вместо того чтобы вернуться к своему стулу, она направилась к окну кухни. Каждый его дюйм был также закрыт плотной тканью штор, но женщина еще раз поправила их для полной гарантии. Ей, видимо, не давала покоя мысль, что за нами может кто-то подглядывать.

Повернувшись и посмотрев на стол, словно боясь, что обезьяна снова здесь, она проговорила:

– Я взяла швабру, собираясь сбросить тварь на пол, а затем вышвырнуть из дома, но не успела даже прикоснуться к ней. А она…

– Что она?

– Она не только не испугалась, а буквально взорвалась бешенством, – ответила Анджела. – Швыряет на пол недоеденный мандарин, хватается за швабру и пытается вырвать ее у меня из рук. Я не уступаю, и тогда эта гадина начинает взбираться по рукоятке швабры, прямо к моим рукам.

– Господи Иисусе!

– Она была такая ловкая, такая… быстрая. Оскалила зубы, скрипит ими и лезет прямо на меня. Я бросаю швабру, макака падает вместе с ней на пол, а я начинаю пятиться, пока не натыкаюсь на холодильник.

Показывая, как это случилось, Анджела откинулась спиной на дверцу холодильника, и внутри его приглушенно звякнули бутылки.

– Теперь обезьяна – на полу, прямо передо мной.

Она отшвырнула швабру в сторону. Видел бы ты, Крис, в какой она была ярости! Ее злоба была непомерна по сравнению с тем, что произошло. Я не сделала ей больно, даже не прикоснулась к ней, но она взялась за меня не на шутку.

– Ты же говоришь, что резусы миролюбивы.

– Только не эта тварь! Раззявила пасть, орет, наскакивает на меня, подпрыгивает на месте, размахивает лапами, стучит кулаками об пол, а в глазах – такая ненависть…

Рукава ее свитера раскатались, и, пытаясь согреться, Анджела спрятала в них кисти. Видимо, воспоминание о том случае было настолько ярким, что женщина подсознательно боялась: вдруг отвратительная тварь появится снова и станет кусать ее за пальцы.

– Она напоминала тролля, гремлина или еще какую-нибудь нечисть из детских сказок. Да еще эти темно-желтые глаза…

Я почти воочию видел перед собой тлеющие огоньки в злобных глазах обезьяны.

– И вдруг обезьяна в два прыжка взлетает на кухонные шкафы, а оттуда – на стойку. Вот здесь, – указала Анджела, – у холодильника, и ее морда оказывается в нескольких сантиметрах от моего лица. Так близко, что я ощутила запах мандарина из ее пасти. Она начинает шипеть – яростно и угрожающе. Я знала…

Анджела оборвала себя и снова прислушалась к царившей в доме тишине, а затем повернула голову налево, в сторону открытой двери в столовую. Ее страх был заразителен, особенно для меня – после всего того, что произошло со мной после захода солнца. Выпрямившись на стуле, я тоже повернул голову, ожидая услышать некие пугающие звуки.

На потолке по-прежнему подмигивали три светлых кружка. Занавески на окнах оставались неподвижными.

Наконец Анджела продолжила свой рассказ:

– Ее дыхание пахло мандарином, и она шипела на меня. Я знала, эта мерзкая тварь могла бы убить меня, если бы захотела, пусть даже она в три раза меньше меня и в четыре раза легче. Возможно, я еще могла бы справиться с ней, когда она скакала на полу, но теперь нас разделяли сантиметры.

Мне было несложно представить, до какой степени была перепугана женщина в тот вечер. Даже чайка, защищая свое гнездо на скале, может напугать человека.

Она пикирует на обидчика сверху, с устрашающими криками бьет крыльями и клюет его в голову, выдирая клочья волос. Что уж говорить о разъяренной обезьяне!

– Поначалу я хотела выбежать в открытую дверь, но потом подумала, что от этого чудище может разозлиться еще сильнее. Так и осталась стоять – прижавшись спиной к холодильнику и глядя в глаза взбесившейся от ненависти обезьяне. Через некоторое время, решив, что я достаточно напугана, тварь спрыгнула с кухонной стойки, стремглав пробежала через кухню, закрыла входную дверь и, снова взобравшись на стол, принялась за недоеденный мандарин.

Я все же решил налить себе еще немного абрикосового бренди.

– Тогда я осторожно потянулась к ручке вот этого выдвижного ящика. Здесь я держу кухонные ножи.

Не отрывая взгляда от стола, как в тот рождественский вечер, о котором она рассказывала, Анджела засучила рукав свитера и на ощупь протянула руку к ящику с ножами. Чтобы дотянуться до него, ей пришлось выпрямиться и чуть отклонить туловище в сторону.

– Я не собиралась нападать на нее, а только хотела иметь в руках что-нибудь для самозащиты. Но, прежде чем я успела добраться до ящика, проклятая макака вскочила на задние лапы и снова заорала на меня.

Рука Анджелы продолжала тянуться к круглой ручке выдвижного ящика.

– И тут она хватает из блюда яблоко и швыряет в меня. Совершенно по-человечески. Яблоко попадает мне в лицо и разбивает губу. – Женщина поднесла руку к лицу, словно пытаясь защититься. – Я прикрываю лицо, но обезьяна хватает второе яблоко и снова запускает им в меня, затем – третье. Броски были такими сильными, что могли бы разбить стекло, будь оно поблизости.

– Ты хочешь сказать, что она знала про ножи в ящике?

Руки Анджелы бессильно упали.

– Да. Наверное, почувствовала.

– А ты не пыталась еще раз добраться до ножа?

Она покачала головой.

– Обезьяна передвигалась со скоростью молнии.

Мне казалось, что, если я сделаю еще одну попытку, она в мгновение ока перепрыгнет со стола к холодильнику и вцепится зубами в мою руку раньше, чем я успею взять нож. Я испугалась, что она меня укусит.

– Еще бы, – согласился я, – ведь она могла оказаться бешеной – пусть даже у нее из пасти не шла пена.

– Все было гораздо хуже, – мрачно сказала Анджела, снова закатывая рукава своего джемпера.

– Хуже, чем бешенство? – удивленно переспросил я.

– Слушай дальше. Так вот, я стою у холодильника, до смерти напуганная, пытаюсь сообразить, что делать дальше, из губы течет кровь. И тут в эту самую дверь входит Род – веселый, насвистывает. Входит и попадает в самый разгар этой свистопляски. Но он не предпринял ничего из того, что ты сейчас мог бы предположить. Он был удивлен и в то же время… не удивлен.

Удивлен тем, что застал обезьяну здесь, но ничуть не удивлен ее поведением. Его поразил лишь тот факт, что он обнаружил ее именно здесь! Ты понимаешь, к чему я веду?

– По-моему, да, – промямлил я.

– Род, черт бы его побрал, оказывается, был знаком с этой макакой! Он не сказал: «Ой! Обезьяна!» Он не спросил: «Откуда здесь взялась эта чертова мартышка?»

Он даже не воскликнул хотя бы просто: «Господи!»

В тот вечер похолодало, накрапывал дождь, поэтому Род был в плаще. Он сует руку в карман и вынимает пистолет, будто ожидал чего-то в этом роде. Меня удивило… Понимаешь, он, конечно, пришел с работы, был в форме, но он никогда не носил с собой оружия. Хоть он и офицер, сейчас же мирное время! И он не на войне! Он работал неподалеку от Мунлайт-Бей, причем занимался кабинетной работой, перекладывая с места на место бумажки. По его словам, это занятие ему уже осточертело, и он просто высиживал срок, оставшийся до выхода в отставку. А тут вдруг у него в кармане оказывается пистолет! Я ни разу в жизни не видела его с оружием в руках.

Полковник армии Соединенных Штатов Америки Родерик Ферриман работал в Форт-Уиверне, который уже давно считался мощным экономическим двигателем, приводившим в действие жизнь всего нашего округа. Полтора года назад базу закрыли, и теперь она пустовала. Это было одно из тех армейских заведений, которые ликвидировали после окончания «холодной войны».

Я знал Анджелу с детства, ее мужа – тоже, хотя гораздо хуже, но не имел понятия, чем полковник Ферриман занимается, находясь на службе в армии. Может, и Анджела об этом не знала? До тех пор, пока он не вернулся домой в тот рождественский вечер.

– Представь себе картину: вытянув вперед руку с пистолетом, Род держит обезьяну на мушке и при этом выглядит даже более напуганным, чем я. Лицо у него мрачное, без кровинки, губы плотно сжаты. Он смотрит на меня, видит мою разбитую губу, ручеек крови на подбородке, но даже не спрашивает, откуда это, и снова переводит взгляд на обезьяну, словно опасаясь хотя бы на секунду выпустить ее из поля зрения. Обезьяна держит в лапке последнюю дольку мандарина, но не спешит засунуть ее в рот. Очень напряженным взглядом она смотрит на ствол пистолета. Род говорит:

«Энджи, иди к телефону. Сейчас я скажу тебе номер, по которому ты должна позвонить».

– Ты запомнила номер телефона? – перебил ее я.

– Нет, да это и ни к чему. Он давно отключен. Я запомнила лишь три первые цифры, потому что с них начинался и рабочий телефон Рода на базе.

– Выходит, он заставил тебя звонить в Форт-Уиверн?

– Да, но тот, кто снял трубку, не назвался и не представился. Только поздоровался. Я говорю ему:

«Сейчас с вами будет разговаривать полковник Ферриман». Род берет у меня трубку левой рукой, поскольку правой по-прежнему сжимает пистолет, и говорит этому парню: «Я только что нашел резуса. Он в моем доме, на кухне». Собеседник ему, видно, что-то отвечает, поскольку Род молча слушает, не спуская глаз с обезьяны, а затем снова говорит: «Откуда, черт возьми, я могу это знать! Но он здесь, и мне нужна помощь, чтобы поймать его».

– А обезьяна за всем этим наблюдает?

– Когда Род повесил трубку, она оторвала взгляд от пистолета в его руке и посмотрела своими отвратительными глазами ему в лицо – злобно, вызывающе, а потом захихикала – тем самым мерзким смехом, от которого у меня снова забегали по спине мурашки. После этого макака, видно, потеряла всякий интерес и к Роду, и к пистолету. Она доела последнюю дольку мандарина и принялась чистить следующий.

Я вспомнил, что налил себе бренди, но до сих пор не прикоснулся к нему, и теперь поднес к губам бокал.

Анджела подошла к столу и взяла свой. Я удивился, когда она ни с того ни с сего вдруг чокнулась со мной.

– За что пьем? – поинтересовался я.

– За конец света.

– И как же он погибнет: в огне или подо льдом?

– Гораздо страшнее, – ответила Анджела.

Мне показалось, что теперь ее глаза приобрели такой же цвет, какой был у стальных выдвижных ящиков в морге больницы Милосердия. Она смотрела на меня так долго, что мне даже стало неуютно, но потом сжалилась и перевела взгляд на бокал у себя в руке.

– Итак, Род вешает трубку и просит рассказать по порядку обо всем, что здесь произошло. Я рассказываю. Он задает мне сотню вопросов: о моей разбитой губе, о том, дотрагивалась ли до меня обезьяна, не укусила ли она меня. Он словно не верит в то, что губа у меня разбита яблоком, которое швырнула тварь. Я, в свою очередь, задаю ему вопросы, но он ни на один из них не отвечает, повторяя одно и то же: «Тебе это будет неинтересно, Энджи». Мне, разумеется, интересно, но я понимаю, что он просто не может удовлетворить мое любопытство.

– Военная тайна? Государственные секреты?

– Мой муж и раньше принимал участие в различных щекотливых проектах, связанных с национальной безопасностью, но я полагала, что все это уже в прошлом. Теперь он заявляет, что не имеет права говорить об этом. По крайней мере ни с кем, кроме своих коллег.

Не может сказать ни слова.

Анджела продолжала смотреть на бренди в бокале.

Я сделал глоток из своего. Он уже не казался мне таким вкусным, как поначалу. Более того, теперь я ощутил во рту слабую горечь, напомнившую мне о том, что в абрикосовых косточках может образовываться цианид.

Когда пьешь за конец света, все вокруг приобретает мрачную окраску – даже мысль о невинном фрукте.

Однако, вспомнив о том, что нужно блюсти марку неисправимого оптимиста, я принялся смаковать напиток и постарался не думать о плохом. Анджела тем временем продолжала:

– Не прошло и пятнадцати минут, как в нашем доме появляются три здоровенных парня. Наверное, им удалось так быстро добраться от Форт-Уиверна до нас потому, что они ехали на машине, оборудованной под карету «Скорой помощи». Хотя завывания сирены я не слышала. Все трое – в штатском. Двое вошли через заднюю дверь, даже не удосужившись постучать, а третий, видимо, отпер отмычкой парадную дверь, поскольку появился с другой стороны – тихо, как привидение, и одновременно с двумя другими В руках у всех троих – ружья с усыпляющими зарядами. Род продолжает держать обезьяну на мушке, хотя рука его уже дрожит от усталости Я подумал о тихих, освещенных фонарями улицах, лежавших за окном, о симпатичном бунгало, в котором я сейчас находился, о магнолиях, растущих во дворе, об увитом зеленью проходе, усыпанном звездочками жасмина. Никто из людей, проходивших в ту ночь мимо дома Ферриманов, не мог даже представить себе, какая странная драма разыгрывается за этими непримечательными оштукатуренными стенами.

– Обезьяна ведет себя так, как будто ожидала этих гостей. Она совершенно спокойна и не делает никаких попыток убежать. Один из пришедших выстрелил в нее маленьким дротиком со снотворным. Обезьяна оскалила зубы, шипит, но даже не пытается вытащить иглу из своего тела. Потом недоеденный мандарин выпадает из ее лапы, она судорожно пытается проглотить кусок, который у нее во рту, а затем падает на бок и засыпает, Троица забирает обезьяну и уезжает. Род – вместе с ними. Он вернулся домой лишь в три часа утра. Мы смогли обменяться подарками только на следующий день, но это уже совсем не то. Рождество было безнадежно испорчено. Однако с тех пор мы оказались в аду.

Вся наша жизнь пошла по другой колее, и уже ничего нельзя было исправить.

Анджела наконец допила бренди, остававшийся в ее бокале, и опустила бокал на стол с такой силой, что я невольно вздрогнул.

До этого момента она испытывала лишь страх и печаль, но сейчас в ней начал подниматься гнев.

– На следующий день после Рождества они взяли у меня анализ крови.

– Кто «они»?

– Те, кто работал над этим чертовым проектом в Уиверне.

– Проектом?

– И с тех пор они брали у меня кровь каждый месяц. Словно мое тело уже мне не принадлежало, будто я была обязана платить кровью за право жить.

– Но Уиверн прикрыли полтора года назад!

– Прикрыли, да не весь. Есть вещи, которые не прикроешь, невозможно прикрыть, как бы сильно нам этого ни хотелось.

Несмотря на то что Анджела находилась на пределе изнеможения, она все же оставалась по-своему хороша.

Фарфоровая кожа, изящно очерченные брови, высокие скулы, точеный носик, красивый рот, от которого отходили две морщинки – результат частых улыбок… Все это, вкупе с самоотверженным сердцем, делало Анджелу хорошенькой даже несмотря на то, что она была невероятно худа – кожа да кости. Однако сейчас лицо ее было перекошено от гнева, черты заострились и уже не казались красивыми.

– Если бы я хоть раз отказалась сдать кровь, они бы наверняка убили меня. Или заперли в какой-нибудь секретной лаборатории, чтобы наблюдать, как за подопытной крысой.

– Но зачем они брали у тебя кровь? Чего они боялись?

Ответ, казалось, уже был готов сорваться с ее губ, но она вдруг сжала их в узенькую полоску.

– Анджела…

Я и сам по указанию доктора Кливленда ежемесячно сдавал кровь на анализ, и нередко его делала сама Анджела. Это было необходимо, поскольку изменения в химическом составе крови могли заблаговременно дать сигнал о появлении злокачественных изменений в моей коже и глазах. Несмотря на то что процедура эта была совершенно безболезненна и делалась ради моего же блага, я всегда испытывал внутренний дискомфорт, словно кто-то вторгался в мое тело. Представляю, каково мне было бы, если бы из меня выкачивали кровь насильно!

– Может, мне не стоило рассказывать тебе… Говорить об этом равносильно тому, что поджечь бикфордов шнур. Рано или поздно твой мир неизбежно взорвется. Но… в противном случае ты будешь не способен защитить себя.

– Обезьяна была чем-то больна?

– Хорошо бы, если бы это было так. Возможно, в таком случае меня бы уже вылечили. Или я уже была бы мертва. Смерть гораздо лучше того, что меня ждет.

Анджела схватила пустой бокал, стиснула его в руке, и мне показалось, что она сейчас запустит им в стену.

– Обезьяна не укусила меня, не поцарапала, даже не прикоснулась. Я объясняла им это, доказывала, но они мне не верили. Мне кажется, даже Род не верил мне до конца. Они не оставили мне ни единой лазейки.

Они заставили меня… Род заставил меня подвергнуться стерилизации.

Глаза ее наполнились слезами, которые трепетали подобно отблескам пламени на потолке.

– Мне было сорок пять лет, – сказала она, – и у меня не было детей, потому что я уже тогда была стерильна. Мы с Родом так хотели ребенка! Я бегала по врачам, прошла курс гормональной терапии, испробовала все, что только можно, и – ничего не помогло.

В голосе Анджелы слышалось такое страдание, что я с трудом усидел на стуле. Мне хотелось встать, обнять ее, утешить.

С гневной дрожью она продолжала:

– И все же эти подонки насильно сделали мне операцию. Они не просто перевязали мне трубы, а еще и удалили яичники. Выпотрошили меня, как курицу! Вырезали последнюю надежду! – Голос Анджелы надломился, но она все равно говорила:

– Мне было сорок пять, и я уже потеряла надежду когда-нибудь стать матерью или по крайней мере делала вид, что потеряла.

Но чтобы вот так… вырезать ее из меня… Я испытывала такое унижение, такое отчаяние! А они даже не объяснили мне, почему. На следующий день после Рождества Род повез меня на базу – якобы для того, чтобы я подробнее рассказала про обезьяну и о том, как вела себя она. Он был неразговорчив, очень загадочен. Он привел меня в то место… место, о существовании которого не знало даже большинство тех, кто работал в Уиверне. Они усыпили меня помимо моей воли и сделали операцию, не спросив у меня разрешения. А когда все закончилось, эти сукины дети даже не удосужились объяснить мне, зачем они это сделали!

Я отодвинул стул от стола и поднялся на ноги.

Плечи мои болели, ноги подгибались. То, что я сейчас услышал, навалилось на меня неподъемным грузом.

Мне по-прежнему хотелось утешить Анджелу, но я не сделал попытки приблизиться к ней. Она все еще сжимала в руке бокал. Гнев, кипевший в душе женщины, заострил черты ее лица. Оно теперь напоминало лезвие ножа. В этот момент мои прикосновения были ей, пожалуй, ни к чему.

Неловко потоптавшись у стола в течение нескольких нескончаемых секунд, я наконец подошел к двери, подергал ее ручку и убедился в том, что дверь надежно закрыта.

– Я знаю, Род любил меня, – проговорила Анджела, но эти слова не сумели смягчить гнев в ее голосе. – То, что ему пришлось проделывать со мной – помогать этим подонкам, обманным путем завлечь меня на незаконную операцию, – разбило ему сердце. Роду никогда уже не было суждено стать прежним.

Обернувшись, я увидел, что Анджела занесла над головой крепко сжатый кулак. Отблески свечей немного смягчили резкие черты ее лица.

– Если бы начальники Рода знали, насколько близки мы с ним были, они поняли бы, что он не сможет долго хранить от меня эти секреты, тем более что я так страдала по их вине.

– Значит, со временем он тебе открылся? – спросил я.

– Да. И я простила его. Простила от всей души – за все, что он сделал со мной. И все же он по-прежнему пребывал в отчаянии. Несмотря на все мои старания, я так и не смогла вывести его из этого состояния. Он испытывал такую черную тоску и… такой страх! – Гнев в голосе Анджелы уступил место грусти и жалости к человеку, которого она когда-то любила. – Он так боялся, что уже не мог радоваться ничему на свете. В итоге он убил себя, и после этого из меня уже нечего было вырезать.

Женщина опустила свой маленький кулачок и разжала его.

– Анджела, – спросил я, – что же было не так с этой обезьяной?

Она не ответила. В ее широко открытых глазах плясали отблески пламени, а торжественное лицо напоминало скульптуру мертвой богини.

– Что с ней было не так? – повторил я вопрос.

– Это была не обезьяна, – почти прошептала она.

Я был уверен, что правильно расслышал ее слова, но они показались мне лишенными смысла.

– Не обезьяна? Но ведь ты сказала…

– Она только казалась обезьяной.

– Казалась?

– И, конечно же, это была обезьяна.

Вконец сбитый с толку, я не знал, что сказать.

– Была и не была, – совсем тихо прошептала Анджела. – Вот что с ней было не так.

Похоже было, что Анджела не в своем уме. Я начинал думать, что вся эта история может оказаться скорее выдумкой, нежели правдой.

Оторвав взгляд от горящих свечей, Анджела посмотрела на меня. Она уже не казалась некрасивой, но и хорошенькой, как прежде, тоже не стала. Мне почудилось, что лицо ее вылеплено из пепла и теней.

– Может быть, мне не стоило звать тебя. Я очень переживала из-за смерти твоего отца и, наверное, была не в состоянии мыслить рационально.

– Ты же сказала, что я должен что-то узнать, чтобы… защитить себя.

– Это верно, – кивнула она. – Так и есть. Ты должен знать. Ты висишь буквально на волоске и должен знать, кто тебя ненавидит.

Я протянул руку Анджеле, но она не взяла ее.

– Анджела, – умоляюще проговорил я, – я хочу знать, что на самом деле случилось с моими родителями.

– Они мертвы, Крис. Их больше нет. Я любила их, Крис, как любят самых близких друзей, но их больше нет.

– И все же я должен знать.

– Если ты полагаешь, что кто-нибудь должен заплатить за их смерть, то знай: за это никто и никогда не заплатит. По крайней мере ты этого не дождешься.

Никто не дождется. Пусть даже ты узнаешь всю правду целиком, но платить никого не заставишь. Что бы ты для этого ни делал.

Я вдруг заметил, что изо всех сил сжал руку в кулак.

Помолчал и бросил:

– Это мы еще посмотрим.

– С сегодняшнего вечера я больше не работаю в больнице Милосердия. – Сделав это печальное признание, Анджела словно бы съежилась и стала еще больше похожа на ребенка во взрослой одежде, на ту девочку, которой она была, когда приносила больной матери чай со льдом, подушки и лекарства. – Я больше не являюсь медсестрой.

– Чем же ты будешь заниматься?

Она не ответила.

– Ведь ты мечтала об этой работе с детства, – напомнил я.

– Я больше не вижу в этом смысла. Перевязывать раны на войне – благородное и важное дело. Перевязывать раны в разгар апокалипсиса – глупость. К тому же я превращаюсь. Я превращаюсь, разве ты не видишь?

Я и вправду ничего такого не видел.

– Я превращаюсь. В другую себя. В другую Анджелу. В кого-то, кем я не хочу быть. О ком даже подумать боюсь.

Я по-прежнему не мог ничего понять из апокалиптических рассуждений Анджелы. Может быть, из-за зловещих секретов Уиверна или смерти любимого мужа ее рассудок помутился?

– Если ты действительно хочешь все узнать, – сказала она, – то после этого тебе останется только поудобнее устроиться в кресле, налить себе в бокал то, что тебе больше всего по вкусу, и наблюдать за тем, как все рушится.

– Но я действительно хочу все знать, – требовательно произнес я.

– Что ж, в таком случае настало время шоу, – с неуверенностью сказала Анджела. – Но… О, Крис, это разобьет тебе сердце. – Лицо ее стало печальным. – Наверное, тебе действительно нужно знать все, но это знание может раздавить тебя.

Анджела развернулась и пошла к выходу из кухни.

Я последовал за ней, но она остановила меня.

– Для того чтобы найти то, что нужно, мне придется включить в комнатах свет. Подожди меня здесь.

Я все принесу.

Анджела прошла через темную столовую и вошла в гостиную. Там она включила лампу и после этого исчезла из поля моего зрения.

Оставшись на кухне, выход откуда был мне заказан, я принялся беспокойно мерить ее шагами. Точно так же метались и мои мысли. Обезьяна была и в то же время не была обезьяной. Что-то чрезвычайно не правильное таилось во всех этих «была – не была». Такое могло иметь хоть какой-то смысл только в Зазеркалье Льюиса Кэрролла, куда попала Алиса, провалившись в кроличью нору.

Подойдя к задней двери, я еще раз подергал за ручку. Заперта.

Тогда я отдернул занавеску и стал всматриваться в ночь. Орсона нигде не было видно.

Листва на деревьях трепетала. Видимо, снова поднялся ветер.

По небу плыла луна.

Судя по всему, с Тихого океана на нас надвигался какой-нибудь очередной антициклон, и погода вскоре должна была перемениться. Ветер гнал по небу рваные облака. Луна то скрывалась за ними, то появлялась снова, и казалось, что ее серебряный свет мигает в ночи.

Ночной двор напоминал замерзшую реку, а тени облаков, плывшие по земле, походили на текущую подо льдом воду.

Откуда-то из глубины дома до меня донесся короткий сдавленный крик. Он показался мне таким же тонким и хрупким, как сама Анджела.