Глава 14

Вечером того самого дня, когда Гидеон и Лавиния узнали о беременности Лорны, она сидела в своей комнате, скорее покорная, чем безразличная ко всему. Родители выдвинули самый действенный аргумент — позор. Против гнева отца и упреков матери Лорна еще могла бы взбунтоваться. Но угроза позора сделала свое черное дело.

Раздавленная, униженная, разбитая, Лорна сидела в темноте, впервые чувствуя себя грешницей. До высказанных матерью обвинений она считала свою любовь к Йенсу святой, и это возвышало ее. Она была великодушной, когда вроде бы следовало быть мелочной, щедрой, когда следовало быть скупой, говорила комплименты, когда следовало бы покритиковать, терпеливой, когда следовало бы быть настойчивой, радовалась, когда следовало бы расстраиваться.

Но это состояние было разрушено словами Лавинии. После того как мать ушла из ее комнаты, Лорна присела на кровать, устремив взгляд на раскрытые шторы. Она была слишком расстроена, чтобы встать и закрыть их или чтобы зажечь лампу. И она сидела в темноте, вспоминая слова матери о тех несчастьях, которые обрушатся на всю их семью, если она убежит с Пенсом. Неужели это правда? Неужели бывшие друзья навсегда отвернутся от нее? Неужели ее позор падет и на сестер? Неужели подруги матери будут перешептываться за ее спиной, а деловые партнеры отца станут избегать его? Неужели она сама лишится дружбы Фебы? Неужели ее ребенка всю жизнь будут называть ублюдком?

Лорна снова и снова задумывалась над словами «внебрачная связь». Никогда раньше она так не называла все то чудесное, что было у них с Пенсом. Она считала это волшебным проявлением любви, которую они испытывали друг к другу, торжеством этой любви.

Однако Лавиния считала, что это низко и грязно.

Позор.

Время шло, а Лорна так и сидела у себя одна, подавленная мрачными мыслями. Ужин ей не принесли, никто из семьи даже близко не подошел к ее комнате. Пианино внизу молчало. После ухода Пенса воцарилась тишина, а атмосфера в доме наполнилась тайными перешептываниями за закрытыми дверями. В конце концов Лорна легла на кровать и лежала с открытыми глазами, поджав колени и даже не подложив под голову подушку. Время от времени она дремала, просыпалась в страхе, снова засыпала, а потом все-таки разделась и забралась под одеяло.

Проснулась Лорна около восьми утра от стука в дверь.

— Ваш завтрак, мисс.

Горничная поставила поднос и удалилась. Свет пробивался в комнату Лорны через окно, выходившее на запад, от чего утро казалось еще мрачнее, из камина тянуло холодом, пахло углем. Лорна лежала на спине, прижав ладони ко лбу, и думала, где сейчас Йенс, что он будет делать теперь, когда Гидеон уволил его, попытается ли снова попасть в дом, чтобы увидеть ее, напишет ли ей, провел ли он ночь в таких же мучениях, как и она.

Было ли ему так же стыдно, как ей?

Лорна взяла поднос с завтраком, но есть ничего не стала, а только выпила чашку чая и стакан темно-бордового сока, от чего началось слюновыделение и во рту появился неприятный привкус.

Она развела огонь в камине и смотрела на него, рисуя лицо Пенса. Так, сидя за столом, она и уснула на альбоме, уронив голову на руки, но раздавшийся внизу стук хлопнувшей двери разбудил ее. С улицы послышалось ржание лошадей. Незадолго до полудня дверь в спальню Лорны отворилась без стука, и в комнату прошмыгнула тетя Агнес. Она направилась прямо к столу и молча обняла Лорну, обхватив ее голову двумя руками, словно охапку полотенец, снятых с бельевой веревки.

От платья тетушки исходил затхлый запах розовой пудры, который всегда ассоциировался у Лорны с одиночеством. Голова ее покоилась на груди тети Агнес. Лорна старалась не расплакаться.

— Мама сказала, что мне не разрешается ни с кем разговаривать.

— Вполне в духе Лавинии, Она может быть ужасно деспотичной, нь прилагая для этого особых усилий. Извини меня, Лорна, но я знаю ее гораздо дольше, чем ты, поэтому, думаю, заслужила право высказать свое мнение. Ты можешь любить ее, но никогда, никогда не восхищайся ею!

Лорна робко улыбнулась и подняла голову.

— Что теперь будет?

— Не знаю, но что-то затевается. Твои родители, конечно, не посвятят меня в это, но я лучше всех в этой семье умею подслушивать через замочные скважины, так что, поверь мне, я подслушаю.

Обычно легкая дрожь в голосе тети Агнес сегодня слышалась более явно.

— Спасибо тебе, что играла вчера вечером на пианино во время нашего разговора в библиотеке.

— Ох, дитя мое… — Агнес погладила племянницу по волосам. Их растрепанный вид придавал лицу Лорны еще более печальное выражение, что еще больше наполнило горечью сердце старой женщины. — Он приходил просить твоей руки, да? — В ответ на вопрос тети в карих, страдающих от безнадежной любви глазах Лорны появились две крупные слезинки. — А эти безжалостные ханжи выгнали его, — сердито продолжала тетя Агнес. — Но клянусь памятью капитана Дирсли, я надеюсь, что и они будут так же страдать, как заставляют страдать тебя. Да какое они имеют право? Ладно, оставим права. Как человек может называть себя христианином, если он выгоняет из дома отца своего внука?.

Лорна снова прильнула к тете, обняв руками ее худенькое тело. Так хорошо было слышать ее, высказывающую те же самые мысли, которые самой ем приходили в голову всю ночь. В эти молчаливые минуты в объятиях тети Агнес Лорна подумала о том, как жаль, что у нее нет подобного взаимопонимания с матерью. Ведь в объятиях именно Лавинии она должна была поведать свои самые сокровенные тайны, рассказать о своей любви к Йенсу, о том, что ждет от него ребенка, об их планах на будущее. Но Лавиния никогда не раскрывала для нее своих объятий, и грудь ее не была такой мягкой и успокаивающей, как грудь тети Агнес.

— Сегодня утром я говорила с твоей матерью, — сообщила Агнес. — Заявила ей, что знаю, в каком ты оказалась положении, и спросила, что она собирается делать. Но она ответила, что это не мое дело, и посоветовала держать язык за зубами, так что боюсь, дорогая, они мне ничего не скажут. Буду изредка забегать проведать тебя, вот все, что я могу сделать.

— Тетя Агнес, я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, мое сердце, ты так похожа на меня, когда я была в твоем возрасте.

— Спасибо, что пришла. Ты даже сама не знаешь, как помогла мне.

Агнес отступила на шаг и улыбнулась.

— Он отличный молодой человек, этот твой симпатичный норвежец. Что-то в его плечах и подбородке напоминает мне моего прекрасного напитана. Будь уверена, Лорна, если я смогу хоть что-то сделать для того, чтобы вы были вместе, я это сделаю. Все, что угодно.

Лорна подняла голову и расцеловала тетю в обе щеки.

— Ты единственная роза среди всех этих колючек, дорогая тетя Агнес. От тебя я научилась всему самому лучшему, тому, что храню в своем сердце. А теперь тебе нужно уходить. Нет смысла еще больше злить маму твоим присутствием здесь.

Тетя Агнес была единственным человеком, заглянувшим к Лорне, и только уже ближе к вечеру в комнату пришла Эрнеста с пустым дорожным сундуком.

— Что это, Эрнеста?

— Мне приказано помочь вам собрать вещи, мисс.

— Собрать вещи?

— Да, мисс. Хозяйка велела взять всего один сундук. Она говорит, что вы уезжаете в колледж, и ваш отец специально договорился, чтобы вас приняли туда в начале второго семестра. Ну разве не здорово! Я всегда мечтала учиться, но закончила только шесть классов, хотя там, где я жила, это уже считалось кое-что. И работу эту я получила потому, что в отличие от других умею писать и читать. Так что вы хотите взять с собой? Хозяйка приказала спросить у вас, какие вещи укладывать.

Лорна машинально давала указания, а сама пытливо думала, что же такое происходит. Собрав вещи, Эрнеста ушла, но затем явилась Лавиния, одетая в дорожное платье стального цвета. Она остановилась на приличном расстоянии от Лорны, сцепив руки на животе и строго глядя на дочь.

— Твой отец отправляет нас с тобой в поездку. Поезд отходит в семь пятнадцать. Оденься потеплее и будь готова выйти из дома через пятнадцать минут.

— А куда мы едем?

— Туда, где твой позор сможет остаться в тайне.

— Мама, прошу тебя… куда?

— Это тебе знать не обязательно. Делай, как я говорю, и будь готова к отъезду. С сестрами и братом попрощаешься в библиотеке. Им сказали, что ты уезжаешь в колледж и что твой отец приложил немало усилий, чтобы устроить тебя туда в это время года, в основном для того, чтобы не позволить тебе принять участие в будущей регате. Если ты станешь вести себя соответствующим образом, то они поверят в это, тем более что ты неоднократно просила отца позволить тебе учиться в колледже. А теперь убери с лица эту плаксивую мину, и помни, что эти жесткие меры вызваны не нашей с отцом прихотью, а только твоим безнравственным поведением.

Прощание с Дженни, Дафной и Сероном превратилось для Лорны в настоящую муку. Она выдавила из себя фальшивую улыбку, а они недоверчиво смотрели на нее, не веря во всю эту историю и думая, что же от них утаивают. Лорна поцеловала их всех и пообещала Дафне:

— Я напишу.

Потом обратилась к Дженни:

— Надеюсь, Тейлор успокоится и наконец-то обратит на тебя внимание. А Серону она сказала:

— Хорошенько учись, и в один прекрасный день и ты поедешь в колледж.

Гидеон неуклюже чмокнул дочь в щеку, буркнул «до свидания», она ответила ему точно так же, лишь слегка изобразив дочернюю любовь.

Стеффенс отвез Лавинию и Лорну на вокзал, где мать купила два билета до Милуоки, а потом они сели в отдельное купе, где сиденья были расположены друг против друга. Лавиния задернула бархатные занавески на двери купе, сняла шляпу, убрала ее под сиденье и уселась с надутым видом сыча. Лорна устроилась напротив, устремив отсутствующий взгляд в окно в ожидании оставшихся минут до отхода поезда.

И он отошел. Лорна и Лавиния смотрели на огни города, исчезавшие в темно-синей ночи. На небе сияли звезды и серп молодого месяца.

Наконец Лорна оторвала взгляд от окна и обратилась к матери:

— Почему мы едем в Милуоки?

Лавиния посмотрела на дочь. В ее глазах читалось осуждение, и Лорна была уверена в том, что оно сохранится на лице матери до самого последнего момента, пока кто-нибудь из них двоих не уйдет в могилу.

— Ты должна кое-что понять, Лорна. Ты совершила тяжкий грех, а в некоторых штатах это даже считается противозаконным. Любой, кто хоть даже заподозрит тебя в этом, будет осуждать тебя до конца твоих дней. Нельзя жить, имея незаконнорожденного ребенка. И все, как только могут, стараются скрыть это, чтобы не разрушить окончательно свою жизнь и жизнь членов семьи. Тебе следует подумать о сестрах. Из-за тебя может пострадать и их репутация, а если даже и не репутация, то уж наверняка их юные чувствительные души. Нам с отцом не хотелось отправлять тебя из дома, но мы не видим другого выхода. У отца есть знакомый… ну, скажем так, не нашего круга, который свел его с представителями церкви. Через них он и разыскал этот католический монастырь бенедиктинок…

— Монастырь?

— В котором за тобой присмотрят, пока ты…

— Но мама…

— Там ты и будешь рожать. Тебе будут обеспечены хорошие условия проживания, уход, помощь монахинь и доктора, когда придет время родов.

— Значит, меня запрут в каменной келье и будут относиться ко мне, как к распутнице, да?

— Ты, похоже, не понимаешь, Лорна, что твой отец заплатил приличную сумму, чтобы убедить их принять тебя. Он сделал значительное пожертвование церкви, которая даже не является его церковью, так что будь любезна не говорить со мной в таком тоне. Нам необходимо было где-то укрыть тебя, причем сделать это следовало как можно быстрее. И, я думаю, тебе ничуть не повредит общество женщин, которые служат Богу и дали обет безбрачия.

Если бы у нашей церкви были такие монастыри, то отец поместил бы тебя туда, но поскольку их нет, то пусть это будет монастырь Святой Сесилии.

— И мне не позволено будет выходить оттуда?

— Какая ты наивная. Женщины, зачавшие ребенка вне брака, не демонстрируют себя публике. Они прячут свою беду от людей, чтобы их не осудило порядочное общество.

— А что будет с ребенком? Мне разрешат забрать его?

— Забрать ублюдка? И что с ним делать? Если ты принесешь его домой, то какой это будет урок для твоих младших впечатлительных сестер? А как твой брат объяснит это своим друзьям? Ты хочешь жить в нашем доме и растить его там? Ну не можешь же ты на самом деле ожидать, что мы с отцом пойдем на это, Лорна!

Некоторое время они сидели молча, Лорна смотрела в темноту, от страха щемило сердце. Изредка она смахивала с лица слезы, Лавиния даже и не пыталась успокоить дочь. Спустя немного она снова заговорила:

— Пока ты будешь жить с монахинями, уверена, у тебя будет достаточно времени осознать, что для всех это будет просто катастрофой, если ты заберешь ребенка. Церковь знает добропорядочные семьи, желающие усыновить детей. Другого выхода просто нет.

Лорна снова смахнула слезу. За окном проносился ночной пейзаж.

Милуоки лежал в дымке угольного смога. Поезд замедлил ход и начал поворачивать, видневшиеся впереди рельсы сверкали, как метеоры. Некоторое время поезд двигался вдоль озера Мичиган, где у берега стояли на якорях корабли и раскинулись причалы. Полосы тумана спускались к земле, и, когда поезд проходил сквозь них, туман заволакивал окна. Сам вокзал был мрачным, почти пустынным, в воздухе стоял устойчивый запах креозота. Спускаясь по ступенькам вагона, Лорна бросила взгляд на кирпичное здание вонзала, кирпичи поблескивали в тумане, освещаемые двумя фонарями, чей свет приглушался пеленой смога.

— Иди за мной, — приказала Лавиния. Лорна последовала за матерью, слегка дрожа от морозного воздуха. То, что она делала, и то, куда шла, казалось просто невероятным, и даже ненастная погода точно соответствовала этой ситуации. Она двигалась за быстро шагающей Лавинией через темный, незнакомый город, окутанный туманом и неизвестностью, осознавая всю тяжесть своего греха и испытывая глубокую тяжесть вины.

Лавиния наняла носильщика поднести сундук Лорны и крытый экипаж. На боках запряженной в экипаж лошади поблескивала влага, а грива начала покрываться инеем. Сбоку на карете висел фонарь, кучер слез с козел и распахнул дверцу.

— Добрый вечер, леди. Ненастная погодка для прогулок.

Залезая мимо него в темную, тесную карету, женщины уловили запах спиртного. Дверь кареты захлопнулась, потом ее слегка тряхнуло, когда кучер пристраивал на запятки сундук Лорны, а потом дверь снова отворилась и в проеме возникло лицо кучера.

— Куда ехать, мадам?

— В монастырь Святой Сесилии, — ответила Лавиния.

— Хорошо. Ночь холодная, накройте колени попоной.

Попона была тяжелой и царапалась, как солома. Лавиния и Лорна вместе укрылись ею, они сидели, прижавшись бедрами друг м другу, на пахнувшем плесенью кожаном сиденье, а когда лошадь тронулась, головы их дернулись назад.

Воздух в карете был спертым, окна запотели от их дыхания. Несколько раз Лорна протирала свое окно рукавом и видела проплывавшие мимо большие кирпичные здания, потом особняки и аллеи, однажды ей даже попались на глаза два велосипеда, прислоненных к каменной стене.

Они ехали уже больше часа, окна кареты начал залеплять мокрый снег. Лавиния дремала, склонив голову набок. Изредка бросая взгляды на мать, Лорна подумала о том, что беспомощность человека во сне может вызвать как нежные чувства, так и отвращение. Если бы она наблюдала за спящим Йенсом, то ее охватили бы нежные чувства при виде его беспомощного, расслабленного лица. Но, глядя на лицо матери, Лорна находила ее раскрытые губы и обвисшие щеки отталкивающими.

Наконец до них донесся приглушенный голос кучера:

— Мы почти приехали, леди. Осталось минут пять.

Голова Лавинии дернулась, она зачмокала губами, просыпаясь. Лорна протерла окно. Луна в небе исчезла, а хлопья мокрого снега стали больше и белее. Похоже, они приехали за город, потому что взору Лорны предстало пустынное поле, а вдали виднелись редкие деревья. Потом показалась каменная стена, и, проехав вдоль нее примерно сто ярдов, экипаж свернул направо, проехал еще несколько футов по хрустящему гравию и остановился. Дверь кареты распахнулась, в нее просунулась голова кучера, от которого теперь еще сильнее пахло спиртным.

— Вас ждет кто-нибудь? — спросил он.

— Позвоните в колокол на воротах, — ответила Лавиния.

Дверь кареты захлопнулась, кучер зазвонил в колокол, но звук его был настолько приглушенным, что Лорна подумала: его наверняка никто не услышит. Колокол прозвонил еще три раза, прежде чем у ворот появилась полная ковыляющая фигура в черном с зонтиком в руках.

— Да? Чем могу помочь?

— К вам приехали две леди, — услышали Лорна и Лавиния ответ кучера.

Лавиния открыла дверцу кареты и высунула голову.

— Я миссис Гидеон Барнетт. Думаю, вы осведомлены о моем приезде.

— Ax! — Монахиня вытащила из рясы ключ и обратилась к кучеру: — Проезжайте через двор к дальнему крылу здания.

Кучер поправил свою черную шляпу и забрался на козлы. Сначала с протяжным и печальным скрипом распахнулась одна половина ворот, а затем с тем же звуком и вторая. Экипаж проехал через ворота и остановился.

— Вы тоже поедете с нами, сестра? — послышался голос кучера.

Монахиня ответила с сильным немецким акцентом:

— Нет, спасибо, я пойду за вами пешком. Этот снег пахнет свежестью, а ночной воздух такой бодрящий.

Лорна бросила взгляд на монахиню, когда они проезжали мимо нее. Полная женщина с черным платком на голове, который она придерживала одной рукой на груди, ковыляя по тропинке под черным зонтом. Дорожка из гравия была с двух сторон обсажена могучими деревьями, вдоль нее тянулись цветочные клумбы, уже облетевшие и опустошенные поздней осенью. Показалось здание монастыря: U-образной формы, трехэтажное, сложенное из темного камня, обрамленное на уровне первого этажа сводчатой галереей. Темные окна верхних этажей, расположенные равномерно, словно колья в загородке, выходили во двор.

Возле центрального входа экипаж остановился, кучер принялся снимать с запяток сундук Лорны. Лавиния вылезла из кареты, следом за ней Лорна.

Лавиния обратилась к кучеру:

— Подождите, пожалуйста. Я постараюсь вернуться как можно скорее.

Они с Лорной стояли под мокрым снегом, пока толстая монахиня провожала кучера с сундуком, прикрывая его своим зонтом, таким же огромным, как и ее черная, развевающаяся ряса. Она вернулась, отдуваясь, и произнесла со своим гортанным немецким акцентом.

— Идемте… идемте… а то промокнете. Втроем они прошли под свод галереи к массивной, закругленной сверху двери из темного дерева, в которой имелось окошко из свинцового стекла в виде креста. Сквозь окошко пробивался слабый свет, словно внутри горела всего одна свеча.

— Входите, — пригласила монахиня, и ее голос эхом отразился от высоких каменных стен.

Дверь закрылась с таким гулким звуком, как будто одновременно с ней хлопнули еще десяток других дверей в темных коридорах. Внутри вдоль одной из стен стояли стулья с перекладинами на спинках, массивный стол на толстых ножках с тремя тонкими восковыми свечами в медном подсвечнике, а на стене висело деревянное распятие с бронзовой фигурой Христа. В другое крыло здания вели ступеньки и еще одна каменная галерея, уходившая в темноту.

— Миссис Барнетт, я сестра Деполь, — представилась пожилая монахиня, откидывая платок с головы на плечи.

— Рада познакомиться с вами, сестра.

— А ты Лорна. — Голос монахини звучал так, словно у нее в горле перекатывались намни. Мясистое лицо выпирало из-под краев белого апостольника, как тесто из квашни. Единственное золотое кольцо на левой руке, казалось, вросло в пухлый палец.

— Здравствуйте, сестра.

Ни Лорна, ни монахиня не протянули друг другу руки в знак приветствия. Сестра Деполь обратилась к Лавинии:

— Отец Гуттманн предупредил нас о вашем приезде, так что все готово. За ней будет хороший уход, будет хорошая пища, и у нее будет много времени Для размышлений. Это ей пойдет на пользу. Ее комната готова, но попрощаться вы должны здесь. Лорна, покаты будешь прощаться с матерью, я подожду тебя вон там, — она показала на темную арку, — а потом мы вместе отнесем твой сундук наверх.

— Спасибо, сестра.

Оставшись одни, Лорна и Лавиния были не в силах смотреть в глаза друг другу, поэтому Лорна уставилась в левое плечо матери. Лавиния теребила свои перчатки свиной ножи, складывала и перекладывала их, словно их было двадцать, а не две.

— Ну что ж, — вымолвила наконец Лавиния, — будь послушной и не доставляй им неприятностей. И знай, что они оказывают нам большую услугу.

— Когда я снова увижу тебя?

— После того, как оно родится. — Сейчас Лавиния предпочла назвать ребенка «оно», хотя раньше называла только «ублюдок».

— Значит, только тогда? А папа? Он… он приедет проведать меня?

— Не знаю. Твой отец занятой человек. Лорна перевела взгляд ла распятье.

— Да… конечно… конечно… он занятой человек. Слишком занятой, чтобы тратить время на беременную дочь, которая тщательно спрятана и которой на ближайшие шесть или семь месяцев ничего не нужно, кроме обычных человеческих условий.

— А когда оно родится, ты, конечно, сможешь вернуться домой, — сказала Лавиния.

— Без него… конечно.

К великому изумлению Лорны, величественная фигура Лавинии как-то поникла, еще секунду назад крепко сжатые губы задрожали, глаза наполнились слезами.

— Боже мой, Лорна, — прошептала она, — ты думаешь, мы с твоим отцом не переживаем? Мы стараемся защитить тебя, неужели ты не понимаешь? Ты же наша дочь… Мы хотим тебе только добра, но это пятно может остаться на тебе всю жизнь. Ты даже не представляешь себе, какими жестокими могут быть люди. Вот ты обвиняешь нас и называешь бессердечными, но задумайся хоть на минуту, что ты носишь под сердцем нашего внука, и нам самим было очень больно принимать такое решение!

Эта вспышка откровения продемонстрировала слабость Лавинии, которую Лорна раньше никогда за ней не замечала. Она даже не подозревала, что мать может переживать случившееся. До этого момента Лорна считала Лавинию просто деспотичной и злой женщиной, разлучившей ее с Йенсом в силу каких-то глупых предрассудков. И вот только теперь, когда в глазах Лавинии появились слезы, она поняла, что и у матери есть чувства, которые она тщательно скрывала до этого момента.

— Мама… я… прости меня.

Лавиния прижала дочь к груди, стараясь говорить спокойным голосом:

— Мать всегда мечтает о самом лучшем будущем для своего ребенка. Никогда не предполагает таких ужасных неприятностей. Поэтому, когда они случаются, мы просто… просто… боремся против них во имя самого лучшего известными нам способами и говорим себе, что в один прекрасный день наш ребенок поймет, что мы принимали решения, которые, по нашему мнению, пошли бы всем только во благо. — Она похлопала Лорну по лопатке. — А теперь береги себя и сообщи сестрам, когда подойдут роды. Они отправят телеграмму твоему отцу, и я сразу приеду.

Лавиния крепко поцеловала Лорну в щеку и поспешила уйти, чтобы окончательно не разрыдаться.

Дверь за ней закрылась, а Лорна так и стояла, удивленная выплеснувшимися наружу чувствами матери. Это откровение было не только неожиданным, оно буквально открыло глаза Лорне на то, что некоторым людям очень трудно дать волю своим чувствам и выразить любовь, которую они скрывают.

Появилась сестра Деполь и взяла со стола подсвечник.

— Я отведу тебя в твою комнату. — Она взялась за одну ручку сундука, Лорна за другую. — О-ох! Какой тяжелый. Ты увидишь, что тебе здесь не понадобится так много одежды. Мы здесь живем просто и тихо, проводим время в молитвах и размышлениях.

— Но я — не католичка, сестра. Вам говорили об этом?

— Необязательно быть католичкой, чтобы молиться и размышлять.

По обе стороны коридора в верхнем этаже, уходившего в темноту, располагались двери. Пройдя половину коридора, сестра Деполь открыла одну из дверей по правой стороне.

— Вот твоя комната.

Лорна вошла и огляделась. Кровать, стол, стул, окно, распятие, аналой. Монашеская келья для молитв и размышлений.

Они присели на сундук. Монахиня зажгла свечу, стоявшую на столе, и повернулась к Лорне.

— Месса у нас в шесть часов, а завтрак в семь. Если хочешь, можешь посещать мессу, но для тебя это, естественно, не обязательно. Завтра после мессы кто-нибудь зайдет за тобой и проводит в трапезную. Спокойной ночи.

Спустя минуту Лорна уже лежала в темноте на спине на жесткой койке не шире детской кроватки. Руки она положила на живот, пытаясь уловить шевеление плода, которому суждено было в корне изменить ее жизнь. Простыни на постели были грубыми, но от них исходил запах свежести, как от дождя, одеяло шерстяное и тяжелое. Малышка, покоящийся в ее пока еще плоском животе, был, наверное, не больше чайной чашки. А есть ли он там вообще? Как он может там находиться, если совсем нет ощутимых доказательств его присутствия? Весь прошедший день показался Лорне театральной драмой, в которой она играла главную роль. Ей захотелось встать с этой койки, уйти из этого монастыря, уйти со сцены и прекратить весь этот спектакль. Она могла бы сесть на поезд, вернуться к Пенсу и рассказать ему, что играла главную роль в очень странной пьесе, где все сговорились разлучить их и отнять у них их ребенка. Но она вернулась, она счастлива, и теперь они могут пожениться.

Однако воспоминания о слезах матери прервали мечтания Лорны и вернули ее к жестокой действительности. Слезы Лавинии заставили Лорну впервые осознать, какие неприятности доставил ее родителям этот ребенок. Она вспомнила слова матери о жестокости людей по отношению к детям, рожденным вне брака, и о печати позора, которая вечно будет лежать на семье этого ребенка. До этого момента все виделось ей в розовом свете, она мечтала о том дне, когда она, Йенс и их ребенок будут одной семьей, словно реакция общества на это не имела никакого значения. Но все было иначе. И только теперь, разом повзрослев, Лорна признала то, что отрицала раньше.

На следующее утро тихая, смиренная монахиня сестра Марл зашла к Лорне. Уголки губ у сестры Марл были приподняты, что придавало ее лицу своеобразное выражение — не улыбка, не усмешка, а этакое блаженство и внутреннее умиротворение. Она вошла в комнату Лорны и остановилась в ожидании, сцепив руки в широких рукавах черной рясы. Лорну она назвала «дорогое дитя».

— Дорогое дитя. Не бойся. Господь позаботится о тебе, как заботится о всех своих детях. — Когда они вышли в коридор, сестра Марл сказала: — Вот сюда, дорогое дитя. Ты, должно быть, ужасно проголодалась. — И уже в трапезной вновь обратилась к Лорне: — Садись, дорогое дитя, подожди, пока мать-настоятельница прочтет молитву.

Лицо матери-настоятельницы было сморщенным, будто куча белья, вывешенная сушиться на короткой веревке. И вся она была белая, как напрестольная пелена, свисавшая с ее сложенных рук. Даже не взглянув на Лорну, мать-настоятельница осенила монахинь крестом, и они вместе затянули молитву, совсем непонятную Лорне. Монахини не пели, но их голоса сливались, словно в церковном гимне. Двигались они медленно, а усаживаясь перед своими тарелками, закатывали широкие рукава ряс, чтобы они не мешали трапезе. Пища была самой простой: острые колбаски, пикантный сыр, грубый белый хлеб несоленое масло, холодное молоко, горячий кофе.

Сестра Марл сообщила о Лорне необходимые сведения.

— Нашу молодую гостью зовут Лорна. Она приехала сегодня ночью из Сент-Пола, штат Миннесота и пробудет с нами, наверное, до начала лета. Она не католичка, так что незнакома с нашими обрядами. Сестра Мэри-Маргарет, я попрошу тебя после завтрака показать ей, где у нас кухня и молочная, я уверена, ей часто будет хотеться парного молока.

Хотя сестра Марл изъяснялась на хорошем английском, большинство монахинь говорили с немецким акцентом, а между собой и вовсе по-немецки. К удивлению Лорны, они часто смеялись, а иногда и поддразнивали друг друга. Во время завтрака каждая из монахинь по крайней мере хоть раз обратилась к Лорне, называя ее по имени и сообщая различные сведения о жизни в монастыре, о том, что будет приготовлено на ужин, где Лорне надлежит оставлять грязное белье. После окончания завтрака никто из них не предложил Лорне помолиться или посетить мессу, никто даже не упомянул о ее будущем ребенке.

Монастырь находился среди поросших лесом холмов, в отдалении виднелись фермы. Комната Лорны выходила на противоположную от главного двора сторону. Из окна был виден замерзший ручей, леса и поля, тянувшиеся к горизонту, иногда мелькали пасшиеся в загонах лошади. Лорна много времени проводила у окна и разглядывала пейзаж, сидя на жестком стуле и положив руки и подбородок на каменный подоконник.

Как оказалось, монастырь Святой Сесилии представлял собой убежище для удалившихся от мирской жизни монахинь и приезжавших сюда на короткое время сестер из близлежащих штатов, где они предавались молитвам и размышлениям. Молитвы и размышления. Как и монахини, Лорна уделяла много времени и тому и другому, и делала это добровольно без всякого давления. Никто не наказывал ее, не ругал не осуждал за ее нынешнее положение. Она была окружена женщинами, чье исключительное спокойствие, похоже, начало передаваться и ей, Большинство монахинь были похожи на сестру Марл: ходили тихо, в их улыбках светилось внутреннее спокойствие. Эти люди были так непохожи на Гидеона и Лавинию Барнетт! Занимались они самыми обычными делами: изготавливали свечи, плели кружева, шили одежду, пекли хлеб. Аскетические условий жизни исключали зависть и желание пощеголять друг-перед другом, тогда как подобные чувства были очень сильны в том обществе, в котором росла Лорна. Ей доставляло огромное удовольствие быть самой собой, а не такой, какой ее хотели видеть другие, — симпатичной, остроумной девушкой из богатой семьи, разодетой в роскошные платья и очаровывающей самых завидных женихов.

А в монастыре Святой Сесилии она была просто Лорной Барнетт, дитем Господа.

Ноябрь сменился декабрем. В общем зале монастыря перед гипсовыми статуями младенца Иисуса, Марии и Иосифа появились подстилки из сена. Общий зал стал любимым местом Лорны, с его сверкающими стеклами окон, часть которых выходила во двор, а другая часть на противоположную сторону, на сельский пейзаж. Умиротворяющая улыбка младенца Иисуса встречала каждого, входившего сюда. Лорна задумчиво смотрела на него, спрашивая, что же ей делать. Но ответа не получала.

В общем зале имелось старинное пианино, оно стояло в глубине, перед окнами, выходящими на покрытые снегом холмы. Лорна частенько играла на нем, и его резкие металлические звуки напоминали скорее звуки клавесина, а не фортепьяно. Монахини входили в зал и сидели молча, слушая ее игру. Иногда просили что-нибудь спеть, некоторые засыпали под ее музыку.

Сестра Тереза научила Лорну ухаживать за цветами.

Сестра Марта научила замешивать тесто для хлеба.

Сестра Мэри-Фейт научила шить.

Декабрь сменился январем. И Лорне стала уже тесна ее одежда. Она сшила два простеньких платья которые слегка отличались от платьев монахинь, — коричневые, из домотканого сукна, длинные, из-под них выпирал уже заметный бугорок ее живота.

Январь сменился февралем, монахини катались на коньках по замерзшему ручью за монастырем. Их корова, прекрасное светло-коричневое существо по кличке Благоразумная, родила очаровательного светло-коричневого теленка, которого назвали Терпеливый. Лорна часто сидела в коровнике с животными, где теплый, духовитый воздух напоминал ей лодочный сарай, в котором они с Йенсом провели лето вместе с «Лорной Д».

Лорна не писала ему, потому что регулярно, каждую неделю получала от матери письма, в которых та настоятельно требовала выбросить из головы идею о новой встрече с Йенсом Харкеном. Она призывала примириться с мыслью, что ребенка нужно оставить в монастыре, молить Господа о прощении за свой постыдный грех, а еще молиться, чтобы никто из их знакомых не догадался об этом, когда все закончится.

Лорна не писала никому, за исключением тети. Агнес. Только тете она могла высказать свою боль, рассказать о мучительном решении, которое предстоит принять. Она призналась тете, что не пишет Йенсу потому, что ей требуется время обдумать слова матери и принять решение, которое причинило бы как можно меньше боли всем окружающим. И еще, Лорна спросила в письме у тети Агнес: «Что слышно о Йенсе?»

В ответ тетя сообщила, что он устроился на зиму жить в хижине Тима, построил по соседству мастерскую, где уже начал работу над новой яхтой, правда, она не знает, по чьему заказу.

Лорна вновь и вновь перечитывала эти слова, сидя у окна и глядя вдаль. К горлу подступил комок. Над заснеженными полями она видела его лицо, в шуме ветра слышала его голос, представляла в своем воображении их новорожденного ребенка.

Но одна мысль неустанно преследовала ее и удерживала от того, чтобы написать Пенсу: «А может быть, мама права».