Начало скорби

Через год после того, как мама покончила с собой, я нарушил данное самому себе слово не тревожить отца своими горестями и рассказал ему, как мне плохо в школе, как я одинок. Съежившись в плетеном кресле — он всегда сидел там по вечерам, — папа спросил только: «Что я могу сделать?» На следующий день, возвращаясь с работы по переулку, отец не заметил красный свет, и фургон, груженный листовым стеклом, врезался в его «таурус» со стороны водителя на скорости сорок миль в час. Полисмен постучал в нашу дверь весь в слезах, он сказал, что отец умер сразу же, от первого сокрушительного удара. На неделю приехала тетка из Литтл-Рока, варила похлебку и пекла плюшки. Она предложила мне переехать к ней в Арканзас, но я отказался. В школе оставалось учиться всего полтора года, и мы решили, что имеет смысл закончить школу в родном городе, а поселиться у соседей. Тетка с ними договорилась.

Миссис Полк стукнуло шестьдесят лет, ее матери — восемьдесят пять. В шкафу у них висело четырнадцать синих платьев в цветочек, по семь на каждую, их домработница гладила по вторникам. Старухи целыми днями смотрели государственные каналы телевидения и приглушенно сплетничали о родственниках из Питтсбурга. Мне предоставили кабинет покойного мистера Полка и кушетку в углу. Обеим леди было все равно, пришел я или ушел, а я старался поменьше торчать дома.

На уроке труда той осенью мистер Раффелло предложил нам сделать на выбор книжный шкаф, полочку для специй или сундук размером с детский гробик. Я выбрал сундук, а в качестве материала — сосновые доски, потому что за дерево мы платили из своего кармана. Тщательно все промерив, я принялся шкурить каждую доску тремя видами наждака. Инструменты нам выдавали в мастерской — молотки и тиски, маленькие гвоздики и клей, напильники и рубанки. Станки в блестящих металлических панцирях издавали оглушительный рев. Если б мне разрешили, я бы оставался тут на весь день.

Но привлекало меня в этом классе другое: возможность оказаться рядом с Грэммом Слейтером, мальчиком с лицом разгневанного ангела. Он носил ботинки с железными подковками и низко надвигал на лоб бейсбольную кепочку. На голову выше всех ребят, плечи широкие, почти как у моего отца, а руки уже покрывал золотистый пушок. Его губы презрительно изгибались, в глазах мерцала насмешка. Заметив, как я на него уставился, Грэмм ухмыльнулся всезнающей улыбкой ангела. В очереди в столовую мы дважды соприкоснулись плечами.

В пятницу днем, через несколько недель после гибели моего отца, мистер Раффелло объяснял нам, как пользоваться струбциной. Порция джина, которой я приправил за ланчем водянистый кофе, мешала сосредоточиться, но, как прилежный школьник, я старался сидеть на скамье ровно и прямо. Учитель казался мне выходцем из некоего средиземного царства: рахитичное тельце, нос свисает над верхней губой, точно утес, прикрывающий вход в пещеру. Голос его напоминал басовое ворчание органа.

— Вы держите инструмент в руках. Вы прошлись по дереву наждаком. Вы применили клей. Настало время для струбцины.

Все невольно зажмурились, когда костлявые руки легли на металлический стержень и начали его вращать. Сталь завизжала. Прикрыв глаза, я воображал скрип весла в уключине, мы отплывали от берега.

Звук притянул меня к себе, заставил податься вперед, и я мог теперь хорошенько разглядеть Грэмма, сидевшего на стуле рядом со мной. Он тоже наклонился вперед, сквозь поношенную хлопчатобумажную футболку проступал идеальный изгиб позвоночника. Я хотел, чтобы он посмотрел на меня. Я хотел, чтобы он до меня дотронулся. Неважно, как.

Моя нога дернулась, я заехал ему стопой по лодыжке.

— Какого черта? — прошипел он, и в глазах вспыхнула эта усмешечка.

На том бы дело и кончилось, но выражение его лица, прищуренные глаза, вздернутая верхняя губа, обнажившая передние зубы, — все было так прекрасно, я не мог допустить, чтобы это исчезло. Я отвел ногу назад и ударил его снова, чуть повыше. Щеки его вспыхнули великолепным румянцем.

— Кончай это дерьмо! — громким шепотом приказал Грэмм, и несколько горе-плотников обернулись на его голос. Звук разнесся по всей мастерской, мистер Раффелло обратил к нам свой взгляд ископаемого и произнес:

— Если вы не научитесь применять струбцину, никогда ничего не сделаете.

Я вновь размахнулся, целясь в щиколотку. Грэмм вскочил со стула. Я думал, сейчас он мне врежет, но Грэмм остановился. Слышно было, как скрипят стульями другие ученики. Если будет драка, он меня побьет, это мы оба знали. Грэмм явно недоумевал, как поступить, но восторженное неистовство — ему дали повод выпустить ярость на волю — уже закипало в нем. И наконец его кулак врезался в мое тело прямо под сердцем, точно таран в ворота вражеской крепости. Из легких с шумом вырвался воздух, я опрокинулся на приземистую скамейку. Подняв глаза, я видел, как надвигается Грэмм. Все мускулы в моем теле ослабли. Я ждал удара.

Но мистер Раффелло уже подоспел к Грэмму и оттеснил его от меня.

Грэмм начал обзывать меня гомиком, дразнил в присутствии наших одноклассников, а те негодовали: как можно так обращаться с человеком, который за год потерял обоих родителей! Большинство людей считают молчание лучшим выражением участия. Зато когда мы встречались на улице или в магазине, где я покупал продукты, он проявлял ко мне какой-то угрюмый интерес.

В субботу, в начале марта, он вошел в магазин, взял апельсиновый сок и спросил, какие у меня планы на вечер. Никаких, ответил я ему, и Грэмм расхохотался. Если я не собираюсь всю жизнь оставаться неудачником, стоит заглянуть к нему, предложил он, он собирается надраться в стельку.

Явился я около десяти — думал, у него вечеринка. Грэмм был один. Глаза его налились кровью, от него пахло травкой. Едва мы прошли в кухню, он налил мне водки с апельсиновым соком.

— Где твоя мать? — поинтересовался я.

— Отправилась на выходные за какими-то покупками.

Миссис Слейтер трижды разводилась и в итоге здорово разбогатела. В доме, прикидывавшемся старинным южным особняком, имелось шесть спален. Маленькие панели, вделанные в стены, контролировали освещение и все прочее.

— Славное местечко, — похвалил я.

— Ничего себе.

На стойке бара кошка терзала кусочек копченой лососины. Грэмм зачерпнул с другой тарелки иссиня-черную кашицу из крошечных икринок и сунул ложку под самый нос животному. Кошка понюхала новое угощение и вновь занялась рыбкой.

— У меня была змея, — сказал Грэмм. — Сдохла от какой-то кожной болезни. Ветеринар посоветовал положить ее в мусорный ящик, налить холодной воды и насовать камней, но она все равно сдохла. Наверное, ветеринар ошибся. Он просто идиот, мать его, вот что я думаю.

— Похоже, ты прав.

— Как насчет подымить?

— Само собой, — кивнул я, голова у меня закружилась уже от влажного прикосновения его пальцев, когда Грэмм передавал мне косячок.

— Почему ты пришел? — спросил он вдруг.

— Ты меня пригласил.

Он расхохотался, словно я сморозил глупость.

Я одним махом опрокинул рюмку и налил еще водки.

— Почему ты ударил меня в классе у Раффелло?

— Просто задирался.

— Чушь собачья!

— Еще кто-нибудь придет?

— А что? Боишься?

Мне следовало огрызнуться: «Ничего я не боюсь», — это было бы по-мужски, то, что надо. Но мы оба знали — это ни к чему, а заставить себя притворяться я не мог.

Грэмм опустился на стул между мной и раковиной. Я обошел его, собираясь вернуть стакан на стойку бара, и тут он вытянул ногу вперед и подсек меня. Я грохнулся плечом о кафельный пол, стакан выпал из рук и разбился, осколки брызнули к холодильнику. Перевернувшись на спину, я увидел на лице Грэмма пьянящую усмешку, которая уже мерцала однажды — в тот день, когда я достал его. Сердце билось о ребра, словно мячик, скачущий по тротуару.

— Так и не встанешь? — издевательски оскалился он, уже зная, что я не поднимусь, что ему придется силой отрывать меня от пола. Эта мысль его обозлила. Отведя ногу назад, он с размаху пнул меня в бедро. Боль пронзила позвоночник, и я застонал от облегчения.

— Вот тебе, хуесос! Понравилось?

Он поднес стакан ко рту, между футболкой и поясом джинсов было видно, как темно-русые волоски дрожат вокруг пупка. Я хотел провести по ним языком. Больше всего на свете хотел.

Он сделал один шаг и слегка уперся подошвой ботинка мне в щеку.

— Раздавить тебя, как клопа! — пробормотал он. Грэмм не отличался красноречием, меня привлекало другое: его боль казалась мне столь прекрасной! Я дотянулся и ухватил его рукой за лодыжку, но он тут же вырвался и сильно ударил меня в живот, отбросил к дверце бара. И вновь воздух вышел из легких, я скрючился на полу лицом вниз. Не осталось ничего, кроме страшной усталости. Он еще попинал меня немного, но казалось, это происходит где-то далеко-далеко.

Когда Грэмм выволок меня из кухни, я разлепил веки и даже приподнял голову, но перед глазами все расплывалось, вместо Грэмма я видел лишь смутный силуэт.

В спальне Грэмм выключил свет, и стоило мне издать малейший звук, он шлепал меня ладонью по щеке. Я попытался дотронуться до его еще безволосой груди, но он толкнул меня в плечо — да так, что чуть ключицу не сломал. Я довольно быстро освоил все правила.

На первые записки, которые я всю следующую неделю просовывал в щель его школьного ящика, Грэмм не отвечал. И в коридорах словно не замечал меня, больше не дразнил. Когда я проходил мимо Грэмма и кучки его приятелей, куривших на заднем дворе, он бросал в мою сторону опасливые взгляды. Синяки, полученные в дар от него, я прятал под рубашкой; проводя руками по ссадинам, я думал о нем. Иногда я так накачивался за ланчем, что, с трудом очнувшись, осознавал: вот уже час как я торчу в коридоре напротив его класса, любуюсь затылком Грэмма, представляю себе, как мои пальцы гладят его мягкие волосы.

Сам я в класс почти не ходил. Мистер Фарб, школьный психолог, отлавливал меня в столовой, приглашал к себе в кабинет и вел задушевные беседы о пяти стадиях скорби.

Бородатый коротышка, он носил кардиганы в ромб и толстенное обручальное кольцо. Когда он откидывался к спинке стула, ноги у него болтались в воздухе, как у ребенка.

— Подыскиваешь себе университет? — спросил он как-то.

— Университет? А как же! Я подал заявление в Принстон.

— Да?

— И в Гарвард тоже.

— Впечатляет.

— И в Пекинский университет.

— О! — пробормотал он. — Очень… очень перспективно. А в своем новом окружении ты находишь достаточную поддержку?

— Уборщица все время сует мне распятие.

Он покрутил обручальное кольцо на волосатом пальце и спросил, есть ли у меня в данный момент кто-то — кто-то особенный, — но я решил, что не стоит ему этого поверять. Он спросил, как я себя чувствую, я ответил: прекрасно. Это его успокоило, и он выписал мне справку за все пропущенные дни.

Наконец я обнаружил на дне своего ящика скомканную записку: в пятницу вечером Грэмм будет дома один. В тот день я ушел из школы пораньше и пешком прошагал две мили до его дома. На звонок никто не ответил, и я просидел целый час во дворе, пока не увидел, как Грэмм поднимается в гору. Ярдов за сто он заметил меня и замедлил шаг. Выйдя на подъездную дорожку, кивнул мне и остановился, минуты две простоял молча на площадке для машин, переводя взгляд с меня на свой дом и обратно. Усталый он был какой-то, нервничал. Он свернул к задней двери, и я поплелся за ним.

На кухне Грэмм остановился возле раковины, даже наклонился над ней, и я подумал, у него неладно с желудком.

— Что случилось? — спросил я.

— Ты зачем пришел? — Никакой насмешки в голосе. Этот вопрос не давал ему покоя.

— Получил твою записку, — сказал я мягко, с намеком. Мне казалось, именно такая интонация подобает любовникам.

Грэмм опустил голову — вспомнил, и на него накатил стыд. Щеки его заалели, и мне стало его жаль, так невыносимо жаль, аж слезы на глаза навернулись. Пройдя через всю комнату, я ласково опустил руку ему на плечо. Он содрогнулся, будто из моих пальцев бил мощный электрический заряд, вывернулся из-под моей руки, отбросил ее. Я снова шагнул вперед и положил руку ему на грудь.

— Не прикасайся ко мне! — завопил он.

Я запутался пальцами в его золотистых волосах.

Когда он с размаху врезал мне кулаком в живот, я обеими руками ухватился за него, но Грэмм стряхнул мои руки и повалил меня на пол. Перекатившись на живот, я замер, чувствуя, как вставший член пульсирует, упираясь в жесткие плитки.

С закрытыми глазами я мог вообразить Грэмма гладиатором, в панцире, со щитом в руках, солнечные лучи играют на широких плечах, толпа орет, науськивая. Легким кивком император приказывает победителю: дай зрителям то, чего они ждут. Я вдыхал аромат загорелой кожи его лодыжек и внимал реву толпы.

Где— то позади открылась дверца шкафа, я услышал, как Грэмм поднес ко рту горлышко бутылки.

— Вставай! — приказал он.

Я не ответил, и он заорал:

— Вставай! — И пнул меня в бок. Но я крепко держался за пол.

Еще дважды его ботинок врезался, едва не подбрасывая меня в воздух, и в голове не осталось ничего, кроме ясной, прозрачной боли. Пустоту наполнял лишь голос Грэмма:

— Дерьмо, — шептал он. — Ты — дерьмо! Присев на корточки, он обеими руками спустил с меня штаны. Поднялся на ноги и носком ботинка слегка раздвинул мои ягодицы.

— Отец говорит: парни вроде тебя — больные. Моральные уроды. Ты хочешь быть женщиной, но ты — всего-навсего жалкий слабак, дерьмо никчемное, у тебя одна грязь на уме.

Он занес ногу и ударил меня промеж ног, так что из глаз у меня хлынули слезы, но я не проронил ни звука.

— Отвечай, ты, засранец! — завопил он.

Что— то тяжелое, с острыми краями, врезалось в спину, и я не сдержал стона. Из дальнего угла кухни на меня уставилась кошка.

Грэмм прихватил бутылку и вышел из кухни.

Несколько минут я лежал неподвижно. Бок болел, я чувствовал, как из раны капает кровь. За стеной работал телевизор. Поднявшись, я оставил на полу измятые брюки и так, голый ниже пояса, направился в комнату Грэмма. На экране копы избивали латиноса, тот что-то орал, на обочине шоссе плакали маленькие ребятишки. Голоса заглушал рокот подлетавшего вертолета. Напротив телевизора стояло огромное кресло. Даже вблизи я разглядел лишь затылок Грэмма да его ноги — он вытянул их на скамеечку. Грэмм поднес бутылку ко рту и отхлебнул глоток.

Я обошел кресло и встал между ним и телевизором. У Грэмма слегка отвисла челюсть, он уставился на мое тело, обнаженное ниже пояса.

— Ты что, смерти ищешь? — пробормотал он.

Когда он взметнулся из кресла, я прикрыл глаза. Грэмм воспринял это как очередное оскорбление и сразу же закатил мне пощечину. После первого удара градом обрушились новые, он долбил кулаком в виски и скулы, коленом — в грудь. Я упал на бок, свернулся клубком на ковре. В голове плыло, но я услышал, как он стаскивает с себя джинсы, и почувствовал прикосновение его теплой плоти к моей спине, внизу, когда он залез на меня, коленом раздвинув мне ноги. Вопль детей на миг заглушил и рокот вертолетного винта, и рев толпы, все еще перекатывавшийся у меня в голове. Грэмм яростно вонзался в меня снова и снова.

— Что с тобой стряслось? — ахнула миссис Полк, когда я вошел в их гостиную. — Осторожней! Закапаешь кровью ковер!

Ее мать на миг отвлеклась от телевизора и заорала:

— КТО ЭТО?

— МАЛЬЧИК! — прокричала ей в ответ миссис Полк. — МАЛЬЧИК! Который живет у нас!

— А! — рявкнула в ответ старуха и прибавила звук. Парочка в костюмах для верховой езды гарцевала на лужайке возле старинного особняка. Я прислонился к двери, медленно сполз по ней и отрубился.

Натали, домработница, отвезла меня в травмпункт, с моего лица и паха смыли кровь. Медсестра лет двадцати, с точно такими же серебряными сережками в форме чечевицы, какие были в ушах мамы, когда я оттащил ее от духовки и опустил ее голову себе на колени, задала мне кучу вопросов — где я был, как это случилось. Я наврал: дескать, шел домой из школы, и тут парень в фургоне, груженном листовым стеклом, предложил меня подвезти, завез на росчисть в лесу — так я сказал. Врачи сделали рентген и сообщили, что серьезных травм нет. Медсестра уговаривала меня «поговорить со специалистом», но я сказал, что у меня есть свой психиатр. Натали вручила мне очередной крестик и умоляла носить его на шее.

Большинство людей в школе боялись даже спросить, что произошло, и только женщина в приемной директора расплакалась, когда я отдал ей записку врача. Нападение — вот что было там сказано.

Иногда я натыкался на Грэмма, но он поспешно сворачивал в сторону. Он больше не приходил в класс мистера Раффелло, а для меня только эти занятия имели какой-то смысл.

Я еще раз отполировал сосновый сундук самым тонким наждаком, зачистил все выступы и углы. Тряпочкой нанес первый слой краски, темный, янтарно-коричневый, чтобы подчеркнуть структуру дерева. Когда краска высохла, я нанес второй слой, а поверх — блестящий полиуретановый лак. Наконец я подобрал в магазине медный замок и прибил его к крышке.

Мистер Раффелло обходил класс, оценивая работы учеников. Когда он подошел к моему верстаку, глаза его быстро ощупали мое лицо, читая синяки и ссадины, словно давным-давно знакомую историю.

— Кто тебя избил? — спросил он.

Уткнувшись взглядом в подол его черного рабочего халата, я вообразил, что это — плащ паромщика. Должно быть, моя история покажется ему ничем не примечательной, он столько уже их слыхал. Он и меня выслушает, молчаливо, сочувственно, ударами весел подгоняя паром к другому берегу.

— Никто, — сказал я.

— Что собираешься делать с сундуком? Улечься бы в него, свернуться на дне.

— Не знаю, — сказал я.

— Хорошая работа, — похвалил он. — Напиши свой адрес. На следующей неделе завезу.

У меня оставались ключи от родительского дома, а дама из риэлторского агентства никак не могла найти покупателя, дом пустовал. Вечерами я заходил посидеть в своей прежней комнате, где на столике у кровати все еще ждал стакан и часы в радиоприемнике добросовестно отсчитывали время. Я глядел в окно, поджидая Грэмма, и мне слышалось, что за спиной отец листает газету, что-то шепчет мама. Звуки, шорохи в коридоре у самой двери. Должно быть, дом начал гнить.

Я бросил в ящик Грэмму одну-единственную записку — насчет того, что после уроков бываю в старом доме, просил его прийти. Потом я не видел его несколько дней. Говорили, он болен, даже на тренировки футбольной команды не ходит. Но я все равно сидел в старом доме и ждал.

Он пришел во вторник. Сквозь обнажившиеся ветки деревьев на ковер из гниющей травы хлестал дождь. Грэмм остановился у входа, глубоко засунув руки в карманы — на голове у него был капюшон от непогоды. Он простоял так несколько минут, поглядывая через плечо в ту сторону, откуда пришел, а потом вновь на серые рамы и занавешенные окна.

Я отпер дверь. Грэмма уже изрядно трясло. Я проводил его в кухню.

— Ты заболел? — спросил я.

Он только плечами пожал. При верхнем свете Грэмм выглядел бледным, изнуренным, злое веселье покинуло его. Я предложил выпить, но он покачал головой. Что-то его мучило. Я все равно налил водки и поставил рюмку у его локтя.

— Послушай, — сказал он вдруг, — мне жаль, что так получилось с твоими родителями. — Он произнес эти слова поспешно, почти неразборчиво, словно они давно накапливались в нем и теперь нужно было как можно скорее от них избавиться.

Я вцепился в стойку, острый край впился мне в ладонь, я не чувствовал ничего, кроме расходившихся во все стороны волн боли.

— Я подумал: забудем все это, — предложил Грэмм. — Можно так? Можем мы забыть?

Я не отвечал.

Плечи его задрожали.

— Почему ты пригласил меня? — В голосе его уже не было прежней решимости.

— Хотел тебя видеть.

— Не говори так!

— Но это правда.

Я подошел к нему, взял его правую руку в свою, опустил ее на стол, всунул рюмку в его влажные пальцы. Когда я прикоснулся к нему, Грэмм на миг перестал дышать.

— Выпей, — посоветовал я. Дрожащей рукой он поднес рюмку ко рту.

Я следил, как движется адамово яблоко, когда он глотает, вверх и вниз, Грэмм выпил, и я снова налил рюмку доверху.

— Давай, — подбодрил я его. Грэмм покачал головой.

— Давай, — настаивал я. — Я хочу.

Он подчинился и еще дважды осушил рюмку, пока я стоял над ним. Тогда я отодвинул бутылку в сторону и задрал футболку, выставив напоказ лиловые и желтые синяки на груди, Грэмм отшатнулся, закрыл глаза, но я пальцами раздвинул ему веки. Опустившись перед ним на колени, я завладел его безвольными руками, сложил их в кулаки. Грэмм заплакал. Слезы текли по его бледным щекам, капали с подбородка.

— Пожалуйста, — шептал он. — Пожалуйста, отпусти меня.

Я провел пальцами по его паху, по внутренней стороне бедра. Слегка, нежно сжал его мошонку сквозь хлопковую ткань брюк, почувствовал, как набряк его член, как застыли все мускулы. Отведя немного назад сжатый мною кулак, он ударил меня в глаз, все еще всхлипывая.

— Теперь доволен? — спросил он.

— Нет, — сказал я.

Он размахнулся посильнее, и на этот раз его удар отбросил меня к дверце духовки. Я увидел, как по измазанным слезами щекам расплывается гневный румянец — тот цвет юности, которым я восторгался уже не первый год. Поднявшись на колени, я достал из ящика у плиты нож, которым отец резал помидоры и лук в те вечера, когда пытался приготовить мне обед, когда кипятил воду в маминых кастрюлях, роняя в них слезы. Я протянул нож Грэмму, он не принял его, но я сам вложил нож ему в руку, сжал его пальцы на рукояти. Подавшись вперед, я обхватил его за ноги, уткнулся лицом в теплый живот и замер.

Я ждал. Я надеялся.

В этой позе, обнявшись, мы оставались несколько минут. Я чувствовал, как вздымается и опадает его живот, касаясь моей щеки, и больше — ни движения, ни жеста. Грэмм перестал плакать, дыхание его выровнялось. Положив нож на столик над моей головой, он осторожно высвободился.

Словно прошло уже много часов, словно мы преодолели огромное расстояние и страшно устали, исчерпали все силы, добравшись сюда, и теперь замерли в этой комнате, совершенно опустошенные. Внезапно я застеснялся своей голой груди в синяках и наклонился за рубашкой. Грэмм неподвижно сидел у стола, не мигая; казалось, он смотрит куда-то в глубь себя.

Я подошел к окну. Дождь почти прекратился, лишь слегка еще моросило. Маминым садиком завладели сорняки, их прибило ливнем, но они уже распрямились и колыхались на ветру. На ветках кизила чистили черные перья вороны.

И пока я глядел на затихающую грозу, на той стороне улицы, возле дома миссис Полк притормозил пикап, свернул на дорожку. Выйдя из грузовичка, мистер Раффелло обошел его сзади, отодвинул пластиковую занавеску и распрямился, держа в руках мой янтарно-коричневый сундук.

Впервые за много месяцев я заплакал.