ПЕРВОЕ ПИСЬМО
Найди своего брата или ты мертвец.
О'кей. Хорошо. Без проблем. Пара звонков. Несколько вопросов. Бинго.
Но на десятом гудке двадцатого звонка Майк швырнул трубку и сказал:
– Блядь.
Они что, выключили автоответчик? Изменили номер телефона? Может быть, они в отпуске? Кио что-то говорил о том, что потерял их след во Флориде. Но Денни всегда был наидоступнейшим из людей. У него было целых два номера и электронный адрес. Такие люди, как Денни, не исчезают. Он всегда проверял автоответчик. Он не менял место жительства и работу в течение двадцати лет. Мистер Предсказуемый. Где его черти носят? Его секретарша не имела понятия. Его декана было не найти. Его старый сосед с кардиостимулятором сказал, что не видел его уже пару недель.
В кои-то веки Майку срочно понадобилось его найти – и вот пожалуйста.
Денни, где ты? Вот в чем вопрос.
Майк не боялся вопросов. Обычно он наслаждался ими. Он не понимал таких людей, как Денни, которые пасовали перед своими сомнениями и покончили с тайнами. Которые уже не пытались решать большие вопросы, которые они проходили в колледже. Может быть, это было из-за того, что Майк никогда не посещал колледж, никогда не кормился канонами, и поэтому не был запуган настолько, чтобы верить в то, что умы получше, чем у него, уже все это обдумали и остались ни с чем. Для него большие вопросы были по-прежнему открыты. И он постоянно нажимал на брата, заставляя его пересматривать свои убеждения, вырываться из своей безопасной рутины.
Денни, где ты? Вот в чем вопрос.
Он запустил свой ноутбук и поискал в нескольких излюбленных чатах – надоело. Зашёл в «Alta Vista»[29] и посмотрел пропавших без вести – одно расстройство. Поискал на Фолкнера и на Дэниела Глинна. Про Фолкнера – сколько угодно, про Денни – ничего.
Потом он вспомнил слова убитого: «Мистер Глинн, это насчёт колибри».
Он посмотрел слово «колибри» и нашёл сотни две птицеловов и птицелюбов, кучу навязчивых советов относительно кормушек и один странный факт: «Колибри – единственные из птиц, которые могут зависать в воздухе подобно вертолёту. Во время спаривания их крылышки трепещут, делая до 200 взмахов в секунду».
Что-то ещё сказал ему покойный. «Ты должен найти Крылатого».
Какая-то полупродуманная мысль посетила Майка. Вещи, до сих пор не соединявшиеся друг с другом, вдруг соединились в едином созвучии.
Он набрал «колибри», «вертолёты» и «Крылатый». Нажал на поиск.
И обнаружил статью доктора Джоэла А. Клиндера, озаглавленную «Невозможные птицы».
Майк целую минуту пялился в экран с открытым ртом.
Потом он воспользовался отсылкой к страничке Перешедших и обнаружил нечто вроде проповеди, помещённой претенциозным курсивом на по меньшей мере безвкусном фоне в виде свитка. Священное Писание, да и только.
Братья Перешедшие!
Наступило время великого кризиса. Жестокость. Сомнение. Кровопролития. Терроризм. В эти тяжёлые времена необходимо помнить о том, что каждое великое духовное движение проходит через испытания. Особенно тогда, когда оно молодо. И самый мудрый путь, который мы можем избрать – это вновь вспомнить наш основной принцип: полное приятие дара вечности, являющееся сердцем нашей веры.
Я являюсь для вас Крылатым не потому, что мне позволено носить эту мантию. Но лишь на основании полномочий, вверенных мне нашими пастырями, невозможными птицами. Я взял на себя это бремя. Вера. Правда. Приятие. Крепко держитесь этих вещей, друзья мои. Укрепляйте себя против внутренних и внешних сил, могущих помешать вам, против язычников и еретиков, желающих разрушить или осквернить наши священные ступени.
Тем, кто ищет опрокинуть твердыню нашей веры, мы не даруем пощады. Тем, кто потерял свою веру, мы говорим: для истины нет альтернатив. Есть только тупики.
Странновато как-то. Это звучало совершенно непохоже на того человека, которого он знал. Клиндер никак заделался гуру?
И странный набор ссылок под текстом проповеди внизу страницы:
Двенадцать ступеней. Во что мы верим. Краткая история. Кто такой Крылатый? Наши враги.
Майку вспомнились слова агента Такахаши насчёт Денни: «Они считают, что у него код».
И мертвец, говоривший: «Это единственный человек, который может нас спасти. Крылатый».
Майк резко выдохнул солидную порцию воздуха, как будто получил сильный удар в живот. Он не дышал секунд пятнадцать.
Этот умирающий в перестрелке думал, что говорит с Денни. С профессором.
Это ему он говорил найти Клиндера. Крылатого.
Интуиция забила тревогу в его груди.
Денни у Клиндера. Он был уверен в этом.
Майк перешёл к страничке Клиндера, на которой нашёл его адрес в Беркли.
Денни, господи Иисусе! В какое же дерьмо ты умудрился вляпаться? Что это, какой-то культ? Разве ты не знаешь, что Клиндер – это не то, что надо? Ты с ума сошёл. Почему, черт побери, ты так легко доверяешься людям?
И Майк, стоя у зеркала, услышал в своём мозгу голос – голос, которого он не слышал много лет. Голос женщины, которую он любил десять лет тому назад. Женщины, которая могла бы с тем же успехом быть уже мертва. Она говорила: «Он – верующий. Он не может понять, когда люди намеренно причиняют друг другу боль. Сначала он в это не верит. Потом это приводит его в состояние шока».
Майк вспомнил. Точно так же дело обстояло и с ним самим. И он вспомнил, где все это изменилось.
Буффало.
Он вытащил свой бумажник и достал оттуда несколько пожелтевших страничек почтовой бумаги, потёртых на сгибах от многократного перечитывания. Он присел на край кровати и снова перечёл это первое – и последнее – её письмо, написанное от руки чёрными чернилами. Он всегда надеялся, что когда-нибудь поймёт его. Поймёт, как человек в здравом уме может выбрать для себя быть несчастным. Но сколько бы он ни читал его – в отелях, в самолётах, в машинах – оно всегда оставалось прежним. В нем по-прежнему не было смысла. В её выборе. В её мотивации. В разрыве их связи.
4 февраля 1991 14:30
Дорогой мой Майкл!
Я снова и снова пыталась найти способ выразить это в словах так, чтобы сказать тебе. Чтобы я могла посмотреть тебе в глаза и увидеть, что ты понял и простил меня. Но я не могу. Я трусиха. Я рычу и показываю зубы, но внутри я вся трясусь. И когда дела становятся по-настоящему плохи, я убегаю, зажав хвост между ног.
Ты помнишь последний раз? Да, последний раз. Тот день после собрания ассоциации медсестёр, когда мы поехали на Маунт Тэм, и пили вино, и напились? На закате ветер стал крепчать, и нам был виден силуэт Золотых Ворот, выступающих из тумана как две чёрные колонны, в миле одна от другой, но соединённых вместе под поверхностью тумана, мощных и яростных, как стражи у врат: каждый знает другого и доверяет ему настолько, что не нужно никаких слов. Они бы никогда не предали друг друга, никогда не нарушили бы своих обещаний, они были бы стойки в своей тайной любви.
Было так хорошо и прохладно, и никто из нас не хотел двигаться. Ты накинул на меня свою куртку, и я подумала: интересно, как бы ты все это сфотографировал, как ты все это видишь своим взглядом художника – и откуда ты это берёшь? Как ты это сохраняешь? Это то, что меня всегда в тебе интересовало, та твоя черта, к которой я всегда хотела прикоснуться и понять, на что это похоже – видеть мир вот так, иметь возможность удерживать красоту и делиться ею со всеми.
Я была слабой. Слишком трусливой, чтобы избежать брака, в котором было так мало радости. Который был таким безопасным и предсказуемым. Я любила твою улыбку. Ты был самым очаровательным существом, какое я когда-либо встречала. И вот я дразнила тебя и тратила то немногое время, какое у меня было. Я никогда не думала, что ты действительно любишь меня. Я думала, что покончила с любовью.
Я помню буруны, которые разбивались о берег далеко внизу, и эти золотые холмы, и утёсы, и белую пену, стекавшую со скал, и помню, как я удивлялась, почему нам ничего не слышно. А потом накатил этот вал тумана, плотное белое облако с голубыми тенями по краям – так беззвучно, так быстро, совсем как во сне, и прежде чем мы успели что-нибудь сказать, оно поглотило нас. И я едва могла видеть твоё лицо в ледяном тумане, и мне хотелось, чтобы это никогда не кончалось. Я могла бы оставаться в этом облаке вечно. Но потом было уже слишком поздно. Я потеряла что-то в этом облаке.
Я знала, что ты любишь меня, и знала, что никогда не смогу оставить его и любить тебя так, как ты заслуживаешь, и какая-то гадкая часть меня чувствовала, что я хочу стать твоей музой. По крайней мере этого я могла добиться. Ты будешь смеяться, но именно так и мыслим мы, люди нетворческие, те, кто не умеет из ничего создавать нечто. И я мечтала, что, может быть, однажды ты снимешь фильм, и я увижу себя на экране. Знаю, знаю, это нескромно. Но я пытаюсь быть честной.
Честное слово – я люблю тебя. И честное слово – я не могу так больше. Я не могу поступать так с ним и не могу поступать так с тобой.
Ты заслуживаешь лучшего, чем я. Тебе нужен кто-нибудь, кто не будет кормить тебя объедками. Кто-нибудь, кто окажется достоин доверия и не станет занимать все твоё время. Я была жадной. А ты думал, что это для тебя лестно.
И вот – я не могу. Просто не могу. Я не могу видеть себя в зеркале и знать, что я врунья, и обманщица, и трусиха. И какую цену я готова заплатить за минуту наслаждения, за маленький лучик света в моей жизни. Если бы не огромное количество книг. И разговоров о книгах. И разговоров о людях, которые говорят о книгах. И вечные дрязги факультета английской литературы, и жизнь профессорской жены. Я не могу. Я пыталась, любимый мой. Я не могу.
Ты заслуживаешь лучшего, чем я.
Это причинит тебе боль, я знаю, но я не могу так больше, и будет ещё больнее, если я оставлю все как есть – уловки, опоздания, собрания медсестёр, на которые я совсем не обязана ходить. Объедки. Я не могу так жить. Может быть, ты можешь. Прости меня.
Прости меня. Ради бога, прости меня.
Так что когда мы встретимся на следующем семейном собрании – господи, как я их ненавижу, тётя Мэйбл всегда смотрит на меня, как будто ножом режет. До сих пор не могу поверить, что она видела нас в том ресторане. И я буду улыбаться, и кивать, и делать вид, что мне очень приятно и что я. не одобряю твоих сумасшедших рассказов, и все это время думать: господи, как же я хочу тебя, хочу, чтобы твои руки были повсюду на моем теле, хочу проглотить тебя и держать внутри, глубоко-глубоко; и все время слышать только отдельные фразы, некоторые слова, что-то, какие-то намёки из нашего с тобой языка, на котором мы говорили в стольких постелях, и думать: это Майкл, это мой любовник, это тот, кого я люблю. Это будет непросто, я знаю. Но мы должны сделать это. Я должна сделать это. Я не могу так жить. Я не приспособлена для этого. Может быть, у тебя все иначе.
Все было бы гораздо проще, если бы мы не любили его.
Что это он говорил о том, как важно быть вежливым? Мне становится стыдно, когда я думаю об этом. Он так мало хочет от меня. Это самое меньшее, что я могу ему дать.
Он хороший человек, и я не могу больше так поступать с ним.
Люблю тебя,
Майк вспомнил, как, в первый раз прочтя это письмо, не мог понять, что больнее – перемена в ней, её неожиданно проснувшаяся верность мужу или то, что она его отвергла.
А восемь месяцев спустя он получил другое письмо, которое было не менее шокирующим. Ибо когда Майк его открыл, он понял, хотя там и не было прямого ответа, что вопрос закрыт. Он осознал, что все неотразимые доводы, которые он мысленно приводил ей, не имели значения в реальном мире. Не обсуждались. Все его надежды вернуться когда-нибудь к ней – бессмысленны. Все было кончено. Его вера в то, что связывало их, не оправдала себя. Для того чтобы любить, необходимы два человека. Одного недостаточно.
И читая слова, вытисненные красивым золотым шрифтом, он понял кое-что ещё. Первый раз в жизни он понял, что сделал своему брату. До этого он оправдывался любовью. Любовь случилась. Как авария. Её невозможно контролировать или направлять. Выбирать или создавать её. Не зря же это так называется – «fallinginlove». Ты падаешь. Ты упал. Но после того, как любви не стало, остаётся только предательство. Он обрезал теснейшую из своих связей с землёй. В буквальном смысле слова порвал семейные узы. Предал доверие. Все, что осталось, – это осознание величайшей ошибки в его жизни. И долг перед Денни до конца дней.
ЭТО МАЛЬЧИК!
ДЭНИЕЛ И ДЖУЛИЯ ГЛИНН
СЧАСТЛИВЫ СООБЩИТЬ О ПОЯВЛЕНИИ НА СВЕТ
ИХ ПЕРВОГО РЕБЁНКА!
ШОН СЕБАСТЬЯН ГЛИНН.
РОДИЛСЯ 13.09.1991
8 ФУНТОВ, 5 УНЦИЙ.
Маленькое и широкое как у Будды лицо Шона, возбуждённое вспышкой фотоаппарата.
Как будто он не мог поверить, что находится здесь.