Джон О'Хара Жажда жить Посвящается Белль А Флавия? Не столько богомольна, Как всеотзывчива и своевольна. Небесной манны попусту не ждет — «За жизнь сполна» — сполна, увы, и пьет. И вдруг: желает смерти и кинжала Лукреции. О, как бедняжка пала! Кто надломил неколебимый дух — Неверный друг или супруг-евнух? Несчастная! Духовные услады Не принесли обещанной отрады. Несчастная! Ведь бросилась сама На острие неженского ума, На острие несбыточной затеи, — И умерла от жажды жить полнее[1]. Александр Поуп, «Послание леди» От автора Столицей штата Пенсильвания является, как известно, Гаррисберг, расположенный в графстве Дофин на берегу реки Саскуэханна. Гаррисберг — один из моих любимых городов; здесь, в графстве Дофин, где родилась моя мать, я провел счастливейшие дни своего детства, а Саскуэханна — полноводная и славная река. Но поскольку произведение это вымышленное, мне пришлось стереть с карты и Гаррисберг, и графство Дофин и заменить их графством Форт-Пенн и рекой Несквехелой. Точно так же я поменял людей, проживающих или когда-либо проживавших в Гаррисберге и графстве Дофин, и любой, кто сочтет, будто нашел в этом романе свое либо чье-то еще отражение, совершит ошибку. Нью-Йорк, 1949 Часть 1 Глава 1 В среду, 4 июля 1917 года, с самого утра моросил дождь, и члены Фестивального комитета собрались, чтобы решить, не отложить ли празднество до ближайшей субботы. Кто-то сказал, что суббота вообще предпочтительнее среды, пусть даже 4 июля выпадает нынче как раз на среду. Хотя некоторые представители делового мира Форт-Пенна отмечали, что, если отложить фестиваль до субботы, коммерсанты потеряют на этой неделе два с половиной дня: среду, 4 июля; часть четверга, ибо решением местной ассоциации коммерсантов вторая половина этого дня давно объявлена нерабочей; и теперь вот еще субботу. — Вопрос заключается в том, — заметил один из членов комитета, — для кого мы это затеваем — для коммерсантов или для Красного Креста? Если для Красного Креста, то верно, погоду следует принять во внимание. Я хочу сказать, что если дождь не прекратится, Красный Крест только выиграет, пусть даже коммерсанты понесут некоторые потери на продажах. Но если нас заботят прежде всего интересы последних, то, с моей точки зрения, надо провести этот чертов праздник сегодня, не думая о дожде, а если никто не придет на представление, можно сделать коммерсантам приличные скидки на лотерейные билеты, еду, пиво, сандвичи, колу — пусть себе всю ночь накачиваются и обжираются, и фестиваль получится как раз таким, каким им хочется его видеть. Тем более что к субботнему утру они успеют прийти в себя, свеженькие и бодрые откроют свои лавки и будут в состоянии обслужить свою обычную субботнюю клиентуру. Выступавший — мужчина по имени Майлз Бринкерхофф сел на место, и тут же поднялся другой член комитета, Фред Бауэр. — У брата Бринкерхоффа о нас, коммерсантах, сложилось странное представление. Странное. Брат Бринкерхофф выступает нынче в роли фермера, кем, как нам известно, он и является, а мы, коммерсанты, эгоистичные, жадные, жирные, как свиньи, коммерсанты, можем лишь надеяться на то, что когда-нибудь в будущем брат Бринкерхофф станет таким же успешным фермером, каким в свою пору был коммерсантом, благодаря чему и сколотил капитал, достаточный для того, чтобы оставить торговлю и купить ферму, а теперь позволяет незаслуженно оскорблять нас, коммерсантов. В те времена, когда брат Бринкерхофф еще был коммерсантом, многие из нас, особенно те, у которых с ним был один бизнес, сильно опасались его как конкурента; лично я никогда с ним в торговле не конкурировал, но не раз соревновался в том, кто выпьет больше пива. Посмотрите теперь на меня, коммерсанта, — мой вес не больше ста пятидесяти фунтов, и на брата Бринкерхоффа, который весит почти вдвое больше, и вы легко убедитесь, у кого лучше получается быть свиньей. Раздался смех и аплодисменты, к которым присоединился и брат Бринкерхофф, а Бауэр тем временем продолжал: — Мне кажется, фестиваль откладывать не надо. Может, кто-то подзабыл, но мы рекламировали его проведение в любую погоду, дождь ли шел, солнце ли светило, и теперь к нам собираются люди со всего графства. Иные выехали из дома чуть свет, при полном параде, и сейчас, пока мы тут с вами сидим да рассуждаем, уже приближаются к городу. Из южной части графства прибудет оркестр — думаю, нет нужды рассказывать комитету, чего нам стоило заполучить его. Вряд ли есть смысл также напоминать людям немецкого происхождения, коих здесь большинство, что фестиваль должен пройти с большим успехом, мы должны, как говорится, попасть в яблочко. От кого-то я слышал, что сейчас на Форт-Пенн устремлены взгляды людей всего мира, как раз потому, что здесь так много немцев. С этим я не согласен. Не думаю даже, будто на Форт-Пенн устремлены взгляды всего Ридинга[2]. Но мой сын смотрит на меня, а он в армии, и вы тоже смотрите сами на себя, ложась ночью спать; и брату Бринкерхоффу известно это не хуже моего, но брат Бринкерхофф любит пошутить. Как представитель сословия коммерсантов Форт-Пенна я голосую за проведение фестиваля. Город рассчитывает заработать на нем двадцать тысяч долларов, и мы, коммерсанты, готовы покрыть разницу между этой суммой и расходами на проведение фестиваля. Меня, правда, никто не уполномочивал, но думаю, что, выступая с таким заявлением, я немногим рискую. Состоялось голосование, итогом которого стало единогласно принятое решение провести фестиваль при любой погоде. После чего поднялся еще один член комитета. — Не знаю, как вы, коммерсанты, — сказал он, — но один адвокат собирается спуститься вниз и выпить кружку пива. — Заседание, проходившее в игорном зале спортивного клуба Форт-Пенна, можно было закрывать, но тут снова встал брат Бринкерхофф. — Один исправившийся коммерсант тоже не прочь выпить пива, но не следует ли сначала позвонить миссис Тейт и сказать, что фестиваль не откладывается? В конце концов, господа, это ее ферма. — На самом деле, — заметил Фред Бауэр, — позвонить следовало бы Сидни Тейту, а не его жене. — Отлично, Фред, вот ты и позвони, — сказал Бринкерхофф. — Но ведь он же твой сосед, Майлз, — возразил Бауэр. — Вот именно поэтому я и хочу, чтобы позвонил ты, — ответил Бринкерхофф. — Ладно, договорились. Члены комитета двинулись вниз по лестнице, и как раз в этот момент выглянуло солнце. В справочниках и на официальных бланках значилось: Риверсайд-Фарм, но на самом деле это место никто так не называл. Для кого-то оно было фермой Колдуэллов, но в последнее время прижилось другое название — ферма Тейта, так что даже Грейс Колдуэлл называли теперь Грейс Тейт. Указатель дороги, обозначенный на плакатах и другой рекламной продукции, подготовленной к фестивалю Красного Креста, отражал эту неопределенность: «Несквехела-Пайк, 11 миль к северу от Форт-Пенна. Поворот на ферму Тейта (старая ферма Колдуэллов)». Впрочем, в этот день никто, под каким бы названием ни было ему известно указанное место, не пропустил бы этого поворота. Конечно же, коренных фермеров не мог смутить моросящий с утра дождь, и они начали съезжаться уже с десяти утра, когда члены комитета все еще решали, не лучше ли отложить проведение фестиваля до субботы. Самые первые прибыли в фургонах, либо на прицепах для сена, либо подводах, запряженных то рабочими лошадьми, то мулами, а то теми и другими сразу. Затем начали появляться фермеры посостоятельнее; эти подъезжали в колясках, легких открытых экипажах, ландо, кабриолетах, четырехколесных бричках. Чуть позже показались грузовики и легковые машины: «форды», «максвеллы», «шевроле», «партен-палмеры», «бьюики», «ханы», «маккары», «гарфорды», «вимы», несколько «кадиллаков», «Франклинов» и по одному «локомобилю» и «винтону». И все это время тут же на лошадях крутилась фермерская детвора — кто на английских седлах, кто на ковбойских, кто на кентуккийских, кто на попоне вместо седла, а кто и вовсе на крупе. Изредка в общей массе мелькали породистые оседланные скакуны, но в основном здесь были рабочие лошадки и мулы с подпругой и вожжами, которые заменяли бельевые веревки. Другие фермерские мальчишки точно так же весь день разъезжали на велосипедах, то по одному, то по двое, но чаще всего группами человек по двадцать. Их двухколесный транспорт издавал какие-то особенные звуки, напоминающие скрежет проволочных колес или звон одинокого колокола, следом за которым сразу раздаются удары еще двадцати. Угрюмо они выглядели, эти ребята, не достигшие еще призывного возраста; молчание они нарушали отрывистыми фразами на пенсильванском голландском, странно напоминающими язык бельгийских военных мотоциклистов, чьих двоюродных братьев побили на войне двоюродные братья этих фермерских ребят. Мальчишки-всадники смеялись, мальчишки-велосипедисты нет. Все вокруг было вычищено до блеска: никелированная обивка уздечек, серебряные украшения ковбойских седел, радиаторы машин, велосипедные цепи, удила и муфты колес и лампы фургонов и их белый парусиновый верх, покрашенные лошадиные копыта, и желтые обода колес на бричках, и черные кожаные крылья экипажей, и продолговатые, три на шесть дюймов, окна, и бензобаки, и колпаки на колесах автомобилей, и отмытые до белизны лица мужчин и женщин, мальчишек и девчонок. В начале празднества за порядком следил один-единственный полисмен из участка, расположенного на пересечении Несквехела-Пайк и проселочной дороги, ведущей к ферме Тейта. Время от времени он вскидывал руку, останавливая движение транспорта, направляющегося на север, и давая возможность тем, кто ехал на юг, свернуть на проселок, а затем перекрывая поток южан в пользу северян. Работа не пыльная, но с того самого момента, как полисмен заступил на свой пост, в воздухе стояла невыносимая духота, и, чтобы вспотеть как следует, даже не надо было регулировать не слишком оживленное движение — хватило бы мундира и снаряжения. На полисмене была серая фетровая шляпа с завязанными на подбородке тесемками, которая съехала на левый бок, китель и бриджи из плащевой ткани, черные краги и тяжелые башмаки со шпорами, на талии — широкий кожаный пояс с патронами и револьвером сорок пятого калибра, покоившимся в открытой кобуре. Лошадь как будто чувствовала себя лучше; когда вышло солнце, гнедой стоял в тени одного из ореховых деревьев, окаймляющих проселок. Ноги же полисмена поджаривались в асфальте, а от пыли, поднимавшейся с проселочной дороги, его черный мундир стал одного цвета со шляпой. Примерно каждый час по проселку проезжала моечная машина, но пыль оседала ненадолго, а когда на ферму повалил народ из Форт-Пенна, так и вовсе заклубилась в воздухе. Жители Форт-Пенна подъезжали кто на чем: на лимузинах, старых драндулетах, автобусах, курсирующих между городками графства, специальном железнодорожном составе, велосипедах, мотоциклах. Кое-кто добирался пешком, а к той границе фермы, где протекала река, — на ялике, моторке, катере, плоскодонке, каноэ — словом, на любой посудине, какую допускала глубина дна. С магистрали и от реки (хотя и в значительно меньшем количестве) между десятью утра и четырьмя часами пополудни двигалась безостановочно вереница людей. Пик пришелся на половину первого, когда появились любители пикников и семьи, которым предстояло отобедать в палатках, оплаченных церковным приходом (к большой радости женщин, которым хоть один день не придется готовить). Программа праздника занимала целый день, хотя главные события были запланированы на полдень и вечер. В первой половине дня деньги можно было потратить на домашнюю сливочную помадку, шипучку из корнеплодов и сарсапарель домашнего же изготовления, конные забеги, рукоделие, лотерею, в которой можно было выиграть вышивку, пиво, эль, портер, гамбургеры, сосиски, поездку на карусели, качелях или поезде, стрельбу из ружей двадцать второго калибра, соревнование на силу рук и подобные нехитрые развлечения. Послеполуденная программа включала концерты в исполнении двух оркестров, мертвую петлю и другие фигуры высшего пилотажа, которые демонстрировали два биплана, принадлежащие Национальной гвардии штата Пенсильвания, конские скачки на трех дорожках с участием лошадей из всего графства, матч по бейсболу между командами железнодорожной и пожарной служб Форт-Пенна, ну, и все те же немудреные утренние развлечения. Помимо того ожидали выступления достопочтенного Вальтера Б. Бухвальтера, председателя городского отделения Красного Креста; достопочтенного Фреда Дж. Бауэра, президента ассоциации коммерсантов Форт-Уорта; капитана Е.М.У. Смоллетта, кавалера ордена «Военный крест», служащего в королевском военно-воздушном корпусе; кавалера ордена «Крест Виктории» сержант-майора А. В. Гаджа из королевского инженерного корпуса; полковника Хэмилтона Дж. Шофшталя из Национальной гвардии Пенсильвании; доктора Дж. Дж. О’Брайана, руководителя городской кардиологической больницы и начальника медицинской службы недавно сформированной милиции штата Пенсильвания; миссис Сидни Тейт, заместителя председателя отделения Красного Креста графства, а также его превосходительства достопочтенного Карла Ф. Дункельбергера, губернатора штата. Предполагалось, что ужин подадут в церковных палатках с пяти до восьми вечера, в девять начнется салют и будет продолжаться целый час, с семи до одиннадцати — танцы под музыку расширенного оркестра профессора Луиса Кляйнханса вперемешку с оркестром Пенсильванских железных дорог. Для лиц старше двадцати одного года было объявлено, что работает палатка со спиртными напитками. Чего никак не планировали заранее, так это присутствия двух девиц из заведения Мэй Брейди на Терминал-стрит, которые при содействии повара миссис Тейт Хиггинса открыли в незанятом вычищенном деннике конюшни миссис Тейт свое дело и занимались им до тех пор, пока их не обнаружили два детектива из полиции графства. Без десяти пять по направлению к ферме Тейта легким галопом прогарцевал капитан Герман Ф. Людвиг, старший офицер группы А. Полисмен Даффи, все еще несущий свою службу, отдал честь начальнику на сером жеребце, а Людвиг ответил на приветствие. — Следующие полчаса, Даффи, — распорядился он, — организуй движение только в одну сторону. Пропусти десять машин, остальные пусть ждут. Больше никого до пяти не пускай. Так мы хотя бы слегка расчистим проселок. Мне сейчас сообщили, что губернатор уже в дороге, выехал около пяти минут назад. Так что минут через пятнадцать будет здесь. — Слушаю, сэр, — козырнул Даффи. Людвиг соскочил на землю и привязал серого к свежевыкрашенному столбу на изгороди. Он оправил мундир и стряхнул с него пыль, вынув из кармана пестрый носовой платок, стер пыль с черных ботинок, затем встряхнул платком и протер подбородный ремень и внутреннюю ленту шляпы. — Господи, какая жара, — проговорил он, становясь рядом с Даффи. — Это точно, — откликнулся тот. — Пот льет градом. — У тебя кто сменщик? — Боллингер. — Не повезло. — А что? — Какой-то пацан упал в воду, и Боллингеру пришлось лезть за ним. — В одежде? — Во всем. Во всем, кроме шляпы, да и ту стащил какой-то сукин сын. — Вот сволочь. Новые штаны, новый мундир, новая шляпа. А свой сорок пятый Боллингер тоже потерял? — Валяется где-то на дне реки. — Н-да, попали на добрую сотню. А вы ему никак не можете помочь, капитан? — Единственный способ получить ссуду на новое обмундирование — показать дыру от пули в старом. Давно сам бы мог усвоить. Вот почему приходится лизать задницу губернатору. Может, и удастся вытянуть что-нибудь, если, конечно, он будет в настроении. — Тогда в этом году Боллингеру ничего не светит, — вздохнул Даффи. — До конца нынешней сессии новых ассигнований не выделят. — Между нами, Даффи, да еще вот этим столбом, у Боллингера все будет в порядке. Во всяком случае, мне так кажется. Если постараться поговорить наедине с Сидни Тейтом, он все сделает. Он нас любит, это наш друг. — Славный малый, — согласился Даффи. — А Боллингер-то сейчас где? — Боллингер? — рассмеялся Людвиг. — В палатке первой помощи, ждет сухую одежду. — А санитарки там есть? — Санитарки? Нет. Санитарок нет. Но есть ребятишки в халатах санитарок. И лучше бы им держаться вместе. А то Боллингер расселся там, как герой, со своим штыком, в одном только армейском одеяле. — Да, Боллингер большой оригинал. Свалился в кучу дерьма и вылез весь в алмазах. А малого-то он вытащил из воды, капитан? — Естественно, — сказал Людвиг. — Я знаю, как помочь этому везучему сукину сыну. Достану ему плавки или какой-нибудь комбинезон и заставлю отыскать сорок пятый. — Капитан, — рассмеялся в первый раз Даффи, — знаете, о чем я подумал? Я вот торчу здесь с десяти утра, и никто мне даже бутылки лимонада не принес, и я думал о Боллингере, о том, как он нежится на холодке, в тени, у себя на речном посту, и что в четыре он меня сменит. И вот я узнаю, что он бросается в воду, вытаскивает какого-то малыша, ему приходится раздеваться на глазах у всех этих расфуфыренных девок — надеюсь, сорок пятый застрял где-нибудь в иле. — Таковы правила, — заметил Людвиг. — Оружия терять нельзя… Я так и думал, что эта история тебя позабавит, Даффи. — Спасибо, капитан. — Даффи все еще ухмылялся, когда у поворота на проселок притормозил «пирс-эрроу» весьма внушительных размеров, с номерным знаком 1. Даффи и Людвиг откозыряли, и последний подошел к задней двери машины. — Капитан Людвиг, полицейское управление, ваше превосходительство. Мадам. Крупный мужчина в помятом светлом льняном костюме, черных полуботинках и черном галстуке шнурком помахал шляпой в ответ на приветствие. Сидевшая рядом с ним женщина кивнула. — Доброе утро, капитан Людвиг, рад снова видеть вас, сэр. — Он повернулся к жене: — Ирма, капитан служит в полиции штата. Я не раз имел удовольствие встречаться с ним. — Благодарю вас, сэр, — сказал Людвиг. — С разрешения губернатора мы проводим вас до дома мистера и миссис Тейт, и с этого момента вы поступите в их распоряжение. По окончании визита губернатора и его речи я готов сопроводить вас сюда, до перекрестка. — Отлично, капитан, как скажете. Садитесь рядом с Перси. — Слушаю, сэр. — Слегка разочарованный тем, что ему не предложили занять одно из откидных кресел рядом с губернаторской четой, Людвиг сел слева от шофера. Однако же ему было весьма приятно слышать, как губернатор негромко сказал жене: «Толковый, храбрый, опытный офицер. Строгий, но подчиненные его любят. Он честный и справедливый. Поймал несколько крупных жуликов. Участвовал в нескольких исторических расследованиях». — Да, да, Карл, — откликалась миссис Дункельбергер на каждое слово мужа. Через густой орешник шел глинозем, сменившийся гравием у поворота к дому Тейтов, перед которым вполне хватало места для разворота больших машин. Сейчас там было пусто, и Перси, описав широкий круг, подъехал к старинному арочному входу в большой неуклюжий деревянный дом. При скрежете колес по гравию отворились двустворчатые стеклянные двери, и на порог, встретить губернатора с женой, вышли хозяева дома. Мужчина был почти совершенно лыс, белозуб, лицо его покрывал густой загар. Стройный, неказистый на вид, он казался ниже ростом, чем был на самом деле. Его наряд составляли просторная куртка с поясом и накладными карманами, светлые брюки из шерстяной фланели, белые (сейчас с зелеными от травы пятнами) лосины, светлая рубашка из мягкой ткани с золотой булавкой на вороте и пестрый галстук. Из петлицы куртки выглядывал белый шелковый носовой платок, и когда машина остановилась, хозяин тщательно выбил трубку и, перед тем как сунуть ее в карман, по привычке прижал чашечку к носу. Ему было лет сорок, этому добродушному, с открытым лицом мужчине, привыкшему нравиться людям. Судя по виду, пищеварение у него было отличное и питался он регулярно, не пропуская ни единой трапезы, разве что специально; с таким же постоянством, по нескольку раз в день, принимал ванную. На стоявшей рядом с ним женщине был светло-голубой фартук официантки из столовой Красного Креста. Она выглядела немного выше среднего по тем временам роста и казалась бы еще выше, если бы не «разумно» низкие каблуки. На первый взгляд в этой строгой одежде, почти без украшений, только с обычным золотым венчальным кольцом да обручальным в оправе от Тиффани, она производила впечатление дамы вполне шикарной, однако же вокруг запястья у нее в два слоя была намотана мужская золотая цепь с небольшим студенческим амулетом, а выбивающийся из-под чепчика вдовий клин волос на лбу привлекал внимание к темно-карим глазам и рту. Ей было тридцать четыре года. Хозяев звали мистер и миссис Сидни Тейт. Еще до того, как машина остановилась, капитан Людвиг ступил на землю и открыл заднюю левую дверь, ближнюю к ступеням дома. Так и получилось, что жена губернатора вышла из машины с одной стороны, а сам губернатор, оглядев свою неуклюжую вместительную колымагу, проговорил: — Выйду с другой стороны, — так проще. И обошел машину сзади, что привело к дальнейшему нарушению протокола: миссис Дункельбергер первой обменялась рукопожатием с Тейтами, заставив мужа ждать. Лишь затем он подал руку Сидни Тейту, оставив напоследок Грейс Тейт, которая, взяв губернатора под руку, повела гостей в глубь прохладного темного дома. Всю свою жизнь она принимала здесь губернаторов Пенсильвании, уж и счет им потеряла. Миссис Дункельбергер не взяла Сидни Тейта под руку. — Пройдем сначала в гостиную, хорошо? А затем уж предстанем пред разъяренной толпой, — предложила Грейс Тейт. — Или господа желают осмотреть нашу берлогу? — Вообще-то я предпочел бы остаться здесь, но, наверное, все-таки надо осмотреть берлогу, — откликнулся губернатор. — Ну а мы с миссис Дункельбергер поднимемся наверх, — сказала Грейс. — Отлично, в таком случае пошли в берлогу, а когда губернатор будет готов… По расписанию до начала вашего выступления, губернатор, есть десять-пятнадцать минут. — Сидни повел гостя в небольшое помещение, которое одновременно служило баром, комнатой для охотничьих трофеев и фермерской конторой. — Ничего тут особенно не изменилось с вашего последнего посещения, губернатор, разве что специально по сегодняшнему случаю раздобыл пинту ридингского пива. Бочкового. — Ага, ридингского. А нельзя ли, Сидни, переделать его в аллентаунское? — осведомился губернатор. — Что ж, назовем его так. Но ведь жители Ридинга тоже голосуют, не так ли? — Ну да, у них там, в Ридинге, есть и демократы, и социалисты, но все равно сначала надо отлить. — Конечно. — И Сидни открыл дверь в туалет. — Хорошо, когда туалеты внизу, — сказал губернатор. — Не надо тащиться наверх лишь ради того, чтобы немного побрызгать. Дома — я имею в виду Аллентаун, а не губернаторский особняк — у нас внизу нет туалета. Только наверху. А в особняке есть один и внизу. Дома мой мочевой пузырь часто приговаривает: «Дункельбергер, беги наверх и отлей чуть-чуть». Но меня не проведешь, я человек ученый. Поднимаюсь наверх немного побрызгать, стою пять минут, десять, спускаю воду, рисую в воображении Ниагару, Атлантик-Сити, а толку никакого. Сдаюсь наконец, спускаюсь вниз, а мочевой пузырь и говорит: «Пора, Дункельбергер, пора!» И что я тогда делаю? Я иду в сад, а если у соседей есть возражения, пусть отворачиваются. Нет уж, с меня хватит. Ну вот, хорошо, побрызгал. Он сел в мягкое кожаное кресло с невысокой спинкой, взял кружку пива, отхлебнул, причмокнул и вытер губы. — Как говорится, Сидни, жизнь хороша, надо только уметь ценить ее, но большинство не умеет. — Это уж точно. — Сидни присел на край стола с кружкой и трубкой в руках. — Давайте поболтаем, Сидни. Я люблю вас слушать. — Спасибо, губернатор, — рассмеялся Сидни. — Да оставьте вы этого «губернатора». Мне нравится, как вы произносите мое имя. «Дункель» рифмуется с пулькой, а «бергер»… нет, у меня, как у вас, не выходит. Вы говорите «бюргер», и получается «Пулькельбюргер», ну, не совсем, конечно, но… Знаете, на прошлой неделе я пригласил пообедать Кларкстона, это новый ректор университета, он произносит мое имя, как и вы. Фу, черт, опять сказал «приглусил» вместо «пригласил». Ирма ругает меня за голландский акцент, говорит, он стоит мне «гулосов». Но ведь если с детства так говоришь, меняться слишком поздно, не так ли? Вы говорите по-своему, я — по-своему. Главное — понимать друг друга, согласны, Сидни? — Вполне. — А у меня для вас хорошие новости. — Правда? — Ну да. Пока не официально, но могу твердо обещать. Лейтенант, лейтенант-коммодор, как там по-вашему? — Капитан-лейтенант. Вот здорово, Карл, ей-богу, здорово. Вы большой молодец. — Хорошим людям надо помогать, если есть возможность. — У меня нет слов. Грейс тоже будет счастлива. Я знаю, вы к ней очень хорошо относитесь, а сколько ей, бедняжке, приходится терпеть… С самого апреля болтаюсь тут под ногами, ни черта не делаю, как прихлебатель какой. Карл, вы очень добрый, очень щедрый человек. Не возражаете, если я прямо сейчас расскажу Грейс? — Знаете, бюрократия такая штука, может, лучше подождать с недельку, Сидни? В общем-то у меня никаких сомнений нет, но пусть это пока останется между нами. — Как скажете, Карл, как скажете, но только Грейс все равно узнает. Она всегда все узнает. Как только надо что-нибудь удержать от нее в тайне, сразу язык развязывается. — Да, женщины хранят секреты лучше нас с вами, — ухмыльнулся Дункельбергер. — И это хорошо. Знаете, вряд ли бы я удержался в политике, если бы у Ирмы был длинный язык. — Ладно, Карл, будь по-вашему. Но небольшой праздник мы ведь можем устроить, если есть повод? Вы, миссис Дункельбергер, Грейс и я. Знаю, что вы очень заняты, но… ладно, там видно будет. — Ну что ж, Сидни, если наши дамы закончили осмотр второго этажа, мне пора, наверное, выйти наружу и усыпить публику. Они спустились по южному крыльцу и, то и дело останавливаясь, направились к трибуне. Дункельбергер был столь же внушителен фигурой, сколь и осанист, так что многие, даже не узнавая в лицо, обращали на него внимание. Он отвечал на приветствия на английском пенсильванском немецком, а когда поднялся на трибуну, раздались аплодисменты, заглушившие речь очередного оратора, доктора О’Брайана, который расточал похвалы в адрес местного отделения Красного Креста. Доктор пробормотал еще несколько слов, губернатор же, обменявшись с ним рукопожатием, виновато поклонился. Дождавшись, пока Дункельбергеры и Тейты займут свои места, ведущий, полковник Шофшталь, шагнул вперед, и в тот самый момент раздался мужской голос: «Что это за куколка, Карл?» Последовал смущенный смех, кое-кто зашикал, но мужчина настаивал: «Ну так что, Карл, кто эта куколка, спрашиваю?» В собравшейся на праздник трехтысячной толпе набралось бы не больше пятнадцати человек, которые не знали Тейтов по имени, а, наверное, две тысячи знали Грейс в лицо (было, конечно, до боли очевидно, что пьянчужка имеет в виду отнюдь не Ирму Дункельбергер, которая мужественно сделала вид, что не расслышала вопроса). Грейс сосредоточенно изучала рубашку цвета хаки, что была на полковнике Гамильтоне Шофштале, и также прикинулась, будто ничего не произошло, хотя и покраснела. — Дамы и господа, его превосходительство губернатор Карл Ф. Дункельбергер, — объявил Шофшталь. Губернатор посмотрел направо, затем налево. — Вы кугда-нибудь обращали внумание, какая дран лезет из земли, когда пройдет дождь? Не «когда», а «кугда», не «внимание», а «внумание», не «дрянь», а «дран» — губернатор нарочно говорил на немецкий манер, ведь сегодня именно немцы составляли подавляющее большинство собравшихся. Услышав презрительный смех, задира вышел из себя, и один из людей капитана Людвига положил ему на плечо руку и оттащил в сторону. — Дамы и господа, — вновь заговорил губернатор. — Нет! Собратья американцы! (Аплодисменты.) Всем нам известно, что представляет собой Красный Крест, благодаря тому, что им сделано в прошлом и будет сделано в будущем, и дома и за границей, и для гражданских и для военных. Нынешнее замечательное собрание символизирует, что мы знаем о Красном Кресте и наше к нему отношение. Отсюда, с трибуны, куда достанет взгляд, видны и палатки, и аттракционы, и что поесть, и что выпить, и спортивные площадки… а если губернатор слишком стар и слишком близорук, то все же это не мешает ему разглядеть, что кое-кто занят азартными играми (смех). Ну да ничего, не стесняйтесь, повод сегодня хороший, достойный повод, лучший повод для сострадания и милосердия (аплодисменты). Добропорядочные жители графства Несквехела, одним из которых… э-э… временно (смех) выпало быть и мне, могут гордиться тем, что ими доныне сделано для Красного Креста, а особенно нам, жителям Несквехелы, следует гордиться тем, что среди нас находятся двое патриотов, я имею в виду скромно сидящих на этом возвышении мистера и миссис Сидни Тейт, предоставивших для нашего праздника свою прекрасную ферму. Я знаю, что сразу, как возникла идея провести большие празднества, связанные с 4 июля, и Красный Крест начал получать пожертвования, все сразу же подумали, что лучшим местом их проведения будет бейсбольный стадион Форт-Пенна; но, как известно большинству из здесь присутствующих, сейчас он переделывается в фабрику по производству военного снаряжения. То же самое можно сказать и о ярмарке, в настоящее время там располагаются артиллерийские казармы. Но когда о наших намерениях узнал Сидни Тейт, все сомнения исчезли. Сказано — сделано: Сидни предоставил в наше распоряжение свою замечательную ферму, одну из наиболее известных в нашем замечательном штате, после чего незамедлительно начались работы. Я счастлив быть здесь сегодня с вами… А теперь не хотелось бы долее отвлекать вас от того, ради чего вы все сюда съехались. У меня вот тут в кармане есть три доллара, сейчас спущусь с трибуны и пожертвую их Красному Кресту, а если кто-нибудь увидит, что мне выпадет счастливый номер в лотерею, не говорите демократам. Спасибо. Оркестр железных дорог грянул «Звездное знамя», и, хотя время для этой церемонии еще не подошло, флаг поплыл вниз. Затем губернатор устроил на трибуне импровизированный прием, и оркестр заиграл «Свети, жук-светлячок, свети» — любимую, как всем известно, мелодию Дункельбергеров. Губернатор с женой пожали руку дирижеру и вместе с Тейтами присоединились к народу, потратить немного времени и денег на развлечения. Четверка двигалась более или менее в ногу. Вообще губернатор был богатым человеком и благодаря своему цементному заводу, фабрике по производству шелка, фабрике рубашек и заводу нитратов становился все богаче и богаче. Губернатором же он стал, чтобы угодить жене. Детей у них не было, и после их смерти деньги отойдут одному лютеранскому колледжу, протестантским и католическим больницам, двум приютам — лютеранскому и католическому, а также крупному заповеднику в Голубых горах, где было полно дичи и рыбы, — его Дункельбергеры завещали государству. У Ирмы не было светских амбиций; она преподавала в аллентаунской и форт-пеннской воскресных школах, имела диплом учителя начальной школы, играла на а ездила туда, лимузин «пирс-эрроу» с подстриженными цветами в вазе, соболиную шубу и шапку, лучших врачей в Филадельфии, пользовавших ее по поводу глаз и желудочного тракта. Решив в какой-то момент, что пора воздать ее Карлу знаки почести и признания, она отправилась к нужным людям, те же пошли к Карлу, и он купил выборы. По окончании войны они планировали переехать в Калифорнию, а может, на Гавайи; но куда бы они ни направились, всегда приятно иметь возможность сказать, что некогда Карл был губернатором. Приятно иметь такую возможность. В глазах Ирмы достоинство губернаторского положения несколько снижалось, когда люди вроде Тейтов вели себя с Карлом запросто — с уважением, но запросто. Ирме это не нравилось, хотя она никогда не позволяла себе выказывать неудовольствие. Пенсильвания была вторым по количеству жителей штатом страны; одной из тех тринадцати колоний, которые некогда образовали Союз; она крупнее и богаче иных европейских королевств. Находясь в Голубых горах, вы можете стрелять по медведям, оленям, диким кошкам, не спускаясь с крыльца собственного дома, а стоит отъехать меньше чем на сто миль, не покидая пределов штата, и вы уже слушаете оперу в кругу мужчин во фраках и женщин с бриллиантовыми ожерельями на шее. В графстве Ланкастер выращивают табак, а по соседству, в графстве Несквехела, ежедневно добывают тысячи тонн угля. Люди, голосовавшие за Карла, пишут ему письма на русском и высоком немецком языках. Человек в положении Карла заслуживает большего уважения. А приятельство в понимании Ирмы — это отнюдь не уважение. Да, Карл симпатичен Тейтам, но он всем симпатичен, между тем любой и всякий не ведет его в туалет, даже не дожидаясь, пока тебя с ним познакомят. У Карла проблемы с мочевым пузырем, ну, так в этом нет никакой тайны; в сенате и законодательном собрании штата все знают об этом, как знают все политики и партнеры по бизнесу и друзья семьи, но ведь они не обращаются с ним, как с малым ребенком, который может намочить штаны, если не пописает сразу, как выйдет из машины после одиннадцатимильной поездки. У самой-то Ирмы никаких позывов не было, но миссис Тейт сразу потащила ее наверх, где ей пришлось делать вид, что она восхищена простой мебелью цвета слоновой кости, и шезлонгом, и гардеробной Тейта, а также самой миссис Тейт, а когда она зашла-таки в туалет, первое, что бросилось в глаза, было изображение писающего мальчика-француза и изображение девочки-француженки, на которой ничего не было, и даже корпус повернут так, что видно все, что у нее там внизу имеется. Картинки в туалете, подумать только! Ирма не считала, что картинки в туалете — это знак неуважения к ее мужу-губернатору, но когда Грейс взяла Карла под руку, она вдруг с ужасом подумала, что миссис Тейт сама могла позировать для рисунка, изображающего девочку. А что, Грейс Тейт и натурщица вполне могли быть одного роста и веса. Ну да ладно, натурщица не натурщица, но Грейс Тейт явно не видела ничего зазорного в том, чтобы повесить у себя дома картину, изображающую женщину, у которой снизу все видно. И это даже не искусство; искусство низа не показывает. И если эта женщина не видит ничего зазорного в картинках такого рода, то она не из тех женщин, которых Ирме Дункельбергер хотелось бы видеть идущими под руку с ее мужем. Сегодня вечером Тейты, естественно, пригласят гостей на ужин, и когда женщины пройдут в туалет, первое, что им бросится в глаза, будет эта картинка, и они сразу подумают о Грейс, а потом о Карле, когда он расхаживал по усадьбе под руку с Грейс. У секретарши губернатора имелся список жителей Форт-Пенна, которых каждый губернатор по меньшей мере раз в год непременно приглашал к себе домой. Список включал в себя сливки местного общества, и имена мистера и миссис Тейт были обведены в нем кружком, то есть они входили в круг избранных — людей, которые могли не допустить Карла (совершенно независимо от того, является ли он губернатором) в клуб Форт-Пенна и не допустить их обоих в клуб Несквехелы. Сами по себе они не имели для Карла и Ирмы никакого значения, но в клуб Форт-Пенна входили самые влиятельные люди штата (половина из них не были местными жителями, представляя в клубе Филадельфию, Питсбург, Скрэнтон и другие отдаленные города); что же касается клуба графства, то лучшего места, куда пригласить на обед жен политиков, не сыскать. В общем, Ирме приходилось делать хорошую мину, но все равно ей совершенно не хотелось видеть, как Грейс Тейт берет Карла под руку. И коль скоро Дункельбергеры благополучно вращаются в кругу членов обоих клубов, Ирме не приходится думать о Тейтах чаще, чем раз в год или даже раз в два года, когда она принимает их у себя дома. Но сейчас она просто вынуждена делать хорошую мину. Это было нелегко. Грейс Тейт и Карл остановились у феррисова колеса обозрения, и Ирма с Сидни Тейтом последовали их примеру. — Прокатиться никто не желает? — предложила Грейс. — Нет, нет, Грейс, не надо, — запротестовал Сидни, и это были его первые слова, показавшиеся Ирме вполне разумными, все остальное время он старался завязать беседу, выступая в роли гида так, будто Ирма первый раз в жизни попала на ярмарку. Про себя она давно уже решила, что Сидни Тейт — обыкновенная пешка; работы у него нет, деньги принадлежат жене, и ему не остается ничего, кроме как быть вежливым. — Почему же? — спросила Грейс. — Потому что губернатору Дункельбергеру пора возвращаться, — ответил Сидни. — Да нет, отчего же, — возразил губернатор, — можно и поразвлечься. — Ну, если губернатор за, то и я, конечно, тоже. А как вы, миссис Дункельбергер? — повернулся к ней Сидни. — Нет, я пас, да и тебе, Карл, не стоит, — сказала Ирма. Она сразу увидела, что к колесу, завершающему полный круг в ожидании свободной кабинки, выстроилась длинная очередь. — Ждать мы не можем, а люди стоят уже давно, и не хотелось бы проходить вперед. — Это верно, — согласился Сидни. — Да ничего, никто против не будет, — возразила Грейс и сделала шаг к мальчику и девочке, стоявшим первыми в очереди: — Не пропустите нас с губернатором вперед? — Конечно, мэм, — откликнулся мальчик. — Конечно, мэм, — эхом произнесла девочка. — Большое спасибо. Ну, что я говорила? Прошу вас, губернатор. — Думаете, эта штуковина выдержит мой вес? — осведомился тот, благодарно улыбнувшись мальчику и девочке. — Разумеется, — сказала Грейс. — Карл! — Ирма не повысила голоса. — Ладно, все же, наверное, лучше остаться на земле, — вздохнул губернатор. — Как-нибудь в другой раз, миссис Тейт. Мы как, возвращаемся в дом? Ему было стыдно не столько потому, что он вот так сразу уступил Ирме — это давно вошло в привычку, — сколько потому, что произошло это на глазах Грейс Тейт. Ему показалось, что она скривила губы в презрительной усмешке, но, может, действительно только показалось. В конце концов, над ней тоже взяли верх, а может, она вообще не придала этой сцене никакого значения. Так или иначе, Грейс сразу же вновь взяла губернатора под руку и приладилась к его шагу. Точно возлюбленные, подумал он. Никто из присутствующих не принял бы их за возлюбленных; даже человеку со стороны они показались бы дядей и племянницей или отцом и дочерью. Но Карлу хотелось представлять себя и Грейс именно возлюбленными. «Вот так мы и пошли бы вдвоем в лес, отыскали потаенное местечко, и она бы мне помогла, и я бы понравился ей, и она хотела бы еще, как хотели девушки в те памятные дни». Время от времени, нечасто, конечно, он встречался с женщиной — не с проституткой (она брала слишком много для проститутки) — она приезжала из Нью-Йорка и останавливалась на Четвертой улице, в небольшом коттедже из красного кирпича, снятом на имя его ближайшего друга Эда Уотчела, у которого в Аллентауне было еще одно холостяцкое жилище. Шлюха всегда называла Карла либо мистером Дункельбергером, либо дорогушей. С ней было безопасно во всех смыслах — она была здорова и не болтлива. Она приезжала на поезде или в Аллентаун, или в Форт-Пенн по первому звонку Эда. «Эд, что-то ты выглядишь усталым, пожалуй, тебе стоит навестить доктора Фрэнка», — говорил Карл своему другу, и Эд охотно с ним соглашался, а несколько позже перезванивал: «Полчаса назад я был у доктора Фрэнка. Он только что ушел». Это означало, что дама на месте и будет ждать либо у него в квартире, либо в красном коттедже до тех пор, пока Карл сможет выбраться. Если Перси, шоферу Карла, и казалось, что визиты к мистеру Уотчелу затягиваются дольше, чем того требует партия в лото или кружка-другая пива, то мысли свои он держал при себе; к тому же Карл и сам пытался рассеять любые подозрения, наведываясь к Эду четыре-пять раз в неделю, когда «доктора Фрэнка» там не было. Быть может, в один прекрасный день у Эда окажется миссис Тейт. И раз, всего лишь раз, Карл будет с ней. По дороге домой от феррисова колеса обозрения они раз пять останавливались, чтобы поприветствовать участников празднества, и миссис Тейт и губернатор Дункельбергер толковали о предметах сколь значительных, столь и общих: много ли времени ушло на то, чтобы сколотить и расставить по всей ферме столики и лавки, какое количество рабочих рук на это понадобилось, насколько больше народу пришло на фестиваль сравнительно с предварительными расчетами. — Ну вот мы и дома, — сказала Грейс, переступая через порог. — Как насчет чая со льдом и сандвичей, миссис Дункельбергер? — Спасибо, но нам пора, — сказала Ирма. — Ну что ж, коли так… Жаль, что детям не удалось с вами встретиться. Они расстроятся. — А сколько им? Ведь у вас, кажется, трое? — Два сына, одному тринадцать, другому девять, и дочь, ровно посредине, ей одиннадцать. Мальчики, по-моему, на лодочной станции, а Анна с гувернанткой. Она весь день продавала билеты на катание на лошадях, по-моему, лишь ради того, чтобы убедиться, что ее лошадка самая лучшая. — Им повезло, что они растут на ферме. Здоровый образ жизни, — заметила Ирма. — Да, — согласилась Грейс. — Овощи все, или почти все, свои, и еще мы держим шесть, если не ошибаюсь, коров джерсейской породы, так что и молоко пьем свое — помимо того, что идет на продажу. — Пять, — поправил жену Сидни. — Одна яловая. — А вы, я смотрю, следите за хозяйством, Сидни, — вмешался в разговор губернатор. — Не то слово. Для голштинцев у нас есть доярка, но с джерсийками я сам управляюсь. У нас сорок пять голов голштинской породы… — Вы сами доите коров? — спросила Ирма. — Пятерых, миссис Дункельбергер, дважды в день. Сегодня вечером пропущу, но завтра утром как обычно. — Боюсь, им придется привыкать к кому-то другому, когда вы окажетесь на флоте. — На флоте? — переспросила Грейс. — Кляпом мне, что ли, собственный рот затыкать? Болтаю слишком много. — Не важно, я же говорил вам, что она и так все узнает, — рассмеялся Сидни. — Я потом тебе все объясню, дорогая. — Ладно, коль скоро я уже все растрезвонил, пора выдвигаться, — губернатор протянул руку Грейс. — Спасибо, что заглянули, губернатор. Жаль, что не можете остаться на ужин. Заезжайте как-нибудь к нам пообедать, миссис Дункельбергер. На машине до нас недалеко. Все направились к выходу. Дункельбергеры сели в машину, Тейты махали им вслед до тех пор, пока автомобиль не свернул на проселочную дорогу, и только тогда вернулись в дом. — Так ты все-таки попал на флот, Сидни? Это окончательно решено? — Он говорит, да. Вроде бы получил заверения, которые ничуть не хуже официальной бумаги, так что готовь нашивки и все такое прочее. — Чудесно, я так за тебя рада, Сидни. — Грейс расцеловала мужа. Хлопнула входная дверь. — Это миссис Баркер с Анной, — сказала Грейс. — Привет, мама. Папа, привет. Я заработала три доллара шестьдесят центов, — объявила девочка. — Здорово! — воскликнула Грейс. — Поздравляем. — Замечательно, Анна. Три шестьдесят. — Ровно три доллара шестьдесят центов, — повторила девочка. — А теперь расскажи маме и папе, как тебе это удалось, — предложила миссис Баркер. — Я так ею горжусь. Очень практичный ребенок. — Три шестьдесят — больше никто не заработал, — начала Анна. — Следующий после меня кто-то с долларом семьюдесятью пятью. Но им не хватило ума. Увидев, как много мальчиков и девочек ждут своей очереди покататься, я придумала одну хитрую штуку, отвела Джинджера в конюшню, и, понимаешь, мамочка, мы с Джо расседлали лошадку, сняли уздечку, сбрую и запрягли в тележку. А потом я вернулась на место, и так у меня получилось за раз три покупателя вместо одного, и еще я брала пять лишних центов, если кто-нибудь захочет взяться за вожжи; вообще тележка вмещает четверых, но я, конечно, не в счет, я же работаю. Вот и получается пятнадцать центов за круг или двадцать, если кто захочет сам править. — Тележка? А зачем тебе понадобилась двуколка? Почему не гувернантская коляска, там тоже места на четверых хватит? — спросила Грейс. — Гувернантскую только что покрасили и новые подушки положили, а эти мальчишки и девчонки даже не заметили бы, — объяснила девочка. — Что ж, Анна, ты все хорошо рассчитала, но разве тебе не кажется, что за свои деньги они заслуживают лучшего, что ты им предложила? — спросил Сидни. — А они и не поняли, что им дают не лучшее, папа. Они решили, что тележка это и есть лучшее. Ты говоришь прямо как Джо. Он тоже спросил, почему не запрячь Джинджера в гувернантскую? Но это не его дело, так я ему и сказала. — Как раз это его дело. Теперь ему придется лишний раз чистить телегу, потому что красить и чистить телеги — это его обязанность. И еще мне не нравится, когда ты говоришь Джо, что его дело, а что не его. Нехорошо, когда ты говоришь так со старшими, не важно, кто они. — Но, папа, ведь Джо не знал, для чего все это, он не продавал билеты на лошадок. Он курил в конюшне, хотя ты не велел ему, и пил виски прямо из бутылки, и я не вижу, чего дурного я сделала, разве что надерзила ему немножко. — Голос девочки дрожал, хотя она не плакала. — Ладно, не будем затевать спор четвертого июля, — сказал Сидни. — Ты поступила как хорошая девочка, патриотка, заработала столько денег для Красного Креста. Поцелуешь меня на ночь? Мне-то очень хочется тебя поцеловать. — Конечно, папа. — Он нагнулся, и Анна поцеловала его в щеку, а когда Сидни обнял ее за талию, она закинула ему руки за шею и поцеловала еще раз, отчего оба заулыбались. — Я провожу тебя наверх, дорогая, — сказала Грейс. — Переоденешься к ужину, Сидни? — А ты? — Приму ванну, а потом, наверно, сменю форму. — Ну а я подожду тебя внизу и после приму душ. Коктейль выпьешь после ванны? — Да. — Покойной ночи, папа. — Покойной ночи, дорогая. Покойной ночи, миссис Баркер. — Он помахал вслед всем троим, дождался, пока Анна, не отпуская маминой руки, и миссис Баркер добрались до первой площадки и жена с дочерью помахали ему в ответ, и направился к себе в берлогу. Он вытащил трубку, посмотрел на нее, покатал чашечку в ладонях и на какое-то время застыл в кресле, словно внимательно и сочувственно, с застывшей улыбкой слушал продолжительную речь или долгую исповедь. А потом эта речь или исповедь будто бы внезапно оборвались, и финал произвел на него такое впечатление, какое не произвело все сказанное ранее. Исчезла даже тень улыбки, и на ее месте появилось нечто гораздо более похожее на боль, и он поднял голову и уперся взглядом в потолок, будто пытался вслушаться, что же там, наверху, происходит, но до него доносились только шум воды в ванной, и гул толпы снаружи, и звуки оркестра, и чьи-то голоса. Что бы ни происходило, что бы кто-то там, в доме ли, на улице ли, ни делал, происходило это без участия Сидни Тейта. И все будут делать то, что им хочется и что не хочется, без него в следующие несколько минут, и до самого конца войны, и после войны, когда он вернется и постарается найти свое место в жизни, то самое место, которое занимал до войны, и это будет одновременно и легко, и невозможно. Легко, потому что у него никогда и не было своего места, а поскольку его не было, то и утвердиться на месте, которого не было, будет невозможно. Через высокое двустворчатое окно своей берлоги он увидел какого-то мужчину. На нем были шляпа, пиджак, рубашка с накрахмаленным воротничком и галстук. Мужчина запыхался, но не от быстрой ходьбы. Похоже, нелады с сердцем. Он шел не спеша, по его виду, словно на груди висел знак, было ясно, что он направляется к своей семье, а значит, у него есть семья, и семья будет его ждать, поскольку он всегда был кормильцем, и членам семьи его сейчас не хватает, как будет не хватать потом, когда сердце не выдержит и он уйдет навсегда. Сидни приоткрыл дверь и окликнул: «Эй!» Мужчина, проходивший мимо свежевыкрашенной изгороди, которая обычно служила загоном для скота, но сейчас отделяла прибывшую на праздник публику от дома Тейтов, остановился: — Вы меня? — Извините, — сказал Сидни, — похоже, я обознался. — Ничего страшного. Видно, сегодня здесь есть кто-то сильно похожий на меня. Второй уж раз останавливают. А вы за кого меня приняли? Придумывая подходящее имя, Сидни ответил не сразу. — Э-э, Хедли. А.Т. Хедли. — А.Т. Хедли, — повторил мужчина. — Нет, впервые слышу. Но наверное, он где-нибудь здесь, ибо, как я только что сказал, меня принимают за кого-то другого. Что ж, надеюсь, вы его отыщете. Всего. — Всего, — откликнулся Сидни и, обрывая разговор с семьянином, вернулся к себе в берлогу. Он нажал на кнопку в стене, но тут же вспомнил, что на кухне никого нет и ответить некому. Он прошел на кухню и нажал на другую кнопку, спрятанную в ящике с аварийной сигнализацией, в результате чего значок «Берлога» на панели исчез. Сидни наколол льда, которого должно было хватить для нескольких коктейлей, сложил куски в серебряный кубок и вернулся в берлогу. Там он смешал в серебряном шейкере мартини, выпил коктейль и, плотно закрыв крышку, прошел в гардеробную. Грейс надевала в спальне шелковые брюки; как обычно, ее одежда была разбросана повсюду — в туалете, спальне, ее персональной гардеробной, его гардеробной. Грейс никогда не расхаживала по дому раздетой, разве что когда любовью собиралась заняться, но порою уже один ее вид в нижнем белье возбуждал у Сидни яростное желание взять ее просто, без затей, и хоть речи на эту тему они больше не заводили, оба были уверены, что именно так были зачаты их второй и третий ребенок, хотя еще раньше они договаривались не иметь больше детей или хотя бы выждать несколько лет. После той долгой тяжелой беременности он приучился в такие моменты держаться от жены подальше, если только она сама до него не дотрагивалась либо приглашающе окликала: «Сидни?» И тогда ему становилось ясно, что она хочет его и, судя по всему, хотела весь день. Ну а он пока принял душ, крепко растер затылок новым тоником и зачесал назад остатки волос, которые только и спасали его от полной плешивости. Сидни накинул халат и сел на пуф в гардеробной, натягивая последовательно носки, подвязки и вечерние лакированные туфли. Грейс уже была в новой медицинской форме. — Я выходил на кухню, — сказал Сидни. — Ни Джули, ни Луизы там не было. — Тогда не было, а сейчас есть, — возразила Грейс. — Я слышала, как они вошли, пока ты принимал душ. — Пора, пора. Сколько человек придет на ужин? — Восемь-десять. А какое это имеет значение? Подадут только холодные закуски, есть будем на веранде. — Мне это не нравится, — сказал Сидни. — Ладно. — Ладно что, Грейс? — Ладно что? Ладно то, что ужин с самого начала предполагался именно там, и сейчас уже поздно что-либо менять. — Мне не нравится то… я не против холодных закусок. Видит Бог, в такую погоду это самое то. Но сидеть на веранде, при свете… получается, что мы какие-то особенные. Допустим, если бы я приехал на праздник потратить свои денежки и, проходя мимо этого дома, увидел на веранде восемь или десять человек, то наверняка захотел бы спросить: «Да кем вы себя воображаете?» — Скорее всего так бы оно и было. Что ж, если бы ты задал этот вопрос, я бы ответила: «Это мистер Тейт, а я миссис Тейт, и мы принимаем на веранде нашего дома друзей, а что в этом особенного?» Сидни засунул рубашку за пояс. — Кто у нас будет? — Капитан Смоллетт. — Грейс начала загибать пальцы. — В качестве его дамы я пригласила Дженни Кифер, придут Хэм и Мэри Шофшталь, доктор и миссис О’Брайан, Фред Бауэр с женой. Вальтер Бухвальтер с женой, и еще я позвала Майлза Бринкерхоффа с сестрой, она из угольных районов, живет в Гиббсвилле. Примерно моего возраста. Ее муж сейчас в военном лагере в Джорджии, и сегодня она приедет к брату с двумя детьми на лето. — Судя по всему, очень способная женщина. — В таком случае, я надеюсь, она окажется способной найти, чем занять своих детей до Дня труда. — Это будет только справедливо. — Сидни на половине прервал возню с галстуком. — Справедливо что? — То, что она займет своих детей до Дня труда. — Почему? — Ну, ведь они занимали ее до ее личного Дня труда, то есть я хочу сказать, что она немало потрудилась, вынашивая их. — Ладно, долго ты еще там? — Все, готово, как я тебе? — Сидни вышел из гардеробной. — Похож на Дж. П. Моргана на борту собственной яхты, — улыбнулась Грейс. Он почесал нос. — Прошу прощения, но ты никогда не видела мистера Моргана, иначе бы не сказала такого. — Я хочу сказать, шик и блеск, первый класс, просто нет слов. Голубой пиджак, белые брюки. Нет, честно, отлично выглядишь, Сидни. — Спасибо, ты тоже. В сестринской форме есть что-то очень соблазнительное. В сестринской и в монашеской. Я рассказывал тебе про одно место в Париже, где девушки одеваются как монашенки? — Ну да, ну да, эти платья до пят. — Все, что угодно, но в этом месте только не платья до пят. Доктор О’Брайан ни за что бы… — Ты сегодня в хорошем настроении, — не дала договорить ему Грейс. Они двинулись вниз по лестнице, ведущей в холл. — А что, это такая редкость? Впрочем, да, в последнее время да. — Я так рада, что у тебя все получилось, Сидни. — А где мальчики? — Я дала каждому по два доллара и сказала, чтоб поужинали в какой-нибудь палатке, но дома были не позже девяти. — Два доллара — большие деньги… а, ладно. — Ты что, Сидни? — Не пройдет и нескольких недель — стучу по дереву, — как мне будет всего этого не хватать. Фермы, воспитания детей. А вы будете скучать по мне? — Ну разумеется, — сказала Грейс. — О чем ты говоришь? Конечно, мы будем скучать. — Она на секунду замолчала и приостановилась. — Даже представить себе не могу, что тебя здесь не будет. — Что я и хотел услышать, — проговорил Сидни. Положим, услышать он хотел не совсем это, но это все, на что можно было рассчитывать, и даже больше того, чем он надеялся. Они прошли в берлогу, он предложил ей коктейль, смешал себе и, скрестив ноги и достав сигарету, присел на край стола. — Не знаю почему, но мне не нравится Майлз Бринкерхофф, — проговорил Сидни. — Майлз из тех людей… я не сразу понял, что я о нем думаю, но когда понял, выяснилось, что он мне не нравится. Иные не нравятся с первого взгляда и продолжают не нравиться до конца. Другие сначала не нравятся, но потом вдруг начинаешь относиться к ним по-другому. Скажем, Хэм Шофшталь, он мне нравится, хотя и с оговорками. Сначала он показался всего лишь довольно приятным на вид, но чопорным малым, который не сделает и шага за границу Форт-Пенна из страха, что никто не поймет, кто он на самом деле, — и это действительно так! Здесь он Шофшталь… Фред Бауэр — холодный, неприветливый человек, который боится обнаружить свою внутреннюю мягкость. Мне он с самого начала понравился. Кто еще? Бухвальтер. Надутый индюк с кучей денег. Работает как вол, и от Хэма я слышал — ну, ты знаешь, как немцы любят обсуждать друг друга, — что он может и смошенничать. По крайней мере так утверждает Хэм. Ты что-нибудь знаешь об этом? — Пожалуй, нет, — откликнулась Грейс. — Не знаю, но отец любил повторять, что, когда имеешь дело с Бухвальтерами, надо быть начеку. — Будь я мошенником, у меня никогда не хватило бы наглости лезть вперед произносить речи по всякому поводу. Наверное, лучше бы держаться в тени. Но у него, видно, нахальства хватает. Как, впрочем, у всякого мошенника. Скорее всего рассудил, что, если играть роль вожака, который печется об интересах общества, никто не заподозрит его ни в чем дурном. Дома, которые он строит, не стоят и года — разваливаются. Он должен вызывать подозрения. С другой стороны, эти бедняги вряд ли связывают его имя со строительной компанией «Ист шор». — Тебе нравится доктор О’Брайан. — Я тоже не сразу решил, как я к нему отношусь, но потом он мне понравился. Знаешь, Грейс, хороших хирургов не так-то просто полюбить. Восхищаться ими — другое дело. Они вроде как медики в каком-нибудь индейском племени. Они знают что-то такое, чего все мы, остальные, не знаем, и если не выказывать им уважение, они не изгонят дьявола из наших душ и не избавят от боли в животе. Мы боимся их. Чтобы полюбить О’Брайана, мне надо было сначала увидеть его усталым. А еще больше он мне понравился, когда сам попросил у меня совета. Тогда мне стало ясно, что за пределами своей специальности, своей профессии он такой же, как все остальные. Никаких сверхъестественных тайн у него нет. — И что же это за совет? — Разве я не говорил тебе? Это дело касалось денег. Он спросил, известно ли мне что-нибудь об акциях некоей компании. Ну, я сказал, что у меня есть немного этих акций и что я и для тебя их покупаю. Все обернулось наилучшим образом, по-моему, он решил, что это у меня есть какие-то сверхъестественные тайны. Обычно по таким вопросам он советуется с Фредом Бауэром, но Фред, по его словам, слишком консервативен, и он захотел узнать мое мнение, мне кажется, подсознательно, решив, что я не столь консервативен в отношении твоих денег или моих собственных. Потом он еще интересовался у меня другими вещами, например, не собираюсь ли я отправить мальчиков в Лоренсвилл или не третируют ли в Саусхэмптоне ирландцев-католиков. И еще. Может, ты обратила внимание, что в последние четыре-пять лет доктор О’Брайан стал лучше одеваться? Так вот, это я намекнул ему насчет стоячих воротников, которые он так любил. Когда детей не было дома, Сидни любил перед ужином пространно и довольно остроумно порассуждать о друзьях и знакомых, имея в качестве аудитории одну лишь собственную жену. Так бывало в самом начале их совместной жизни, когда Сидни был совсем новым человеком в Форт-Пенне и у них еще не было детей; затем, когда появились дети и их надо было рано укладывать спать, разговоры перед ужином сделались короче, но по прошествии времени все вернулось на круги своя, а в последний год аудитория на одного человека расширилась за счет их сына Альфреда, который обычно ужинал с родителями, а перед тем тихо заходил в берлогу и, не прерывая монолога Сидни, усаживался где-нибудь в углу. Мальчик (теперь ему было тринадцать лет) с интересом наблюдал за реакцией матери, смеялся, когда она смеялась, а на следующий день или через неделю или гораздо позднее повторял сказанное отцом. Раздался стук в дверь, и в холле послышались чьи-то быстрые шаги. — Альфредо или первые гости? — спросил Сидни. — По-моему, ни то ни другое, — возразила Грейс. — Миссис Тейт? — послышался женский голос. — Миссис Тейт? Грейс встала и вышла в холл. — А, это ты, Мэри, привет. Это Мэри Паккард, — обернулась она к мужу. — Что случилось? Девушка лет восемнадцати, одетая в такую же медицинскую форму, как и Грейс, кивнула Сидни. — Мистер Тейт, миссис Тейт, Кэтти Гренвилл стало дурно, и мы хотели спросить, нельзя ли привести ее сюда, к вам. — Ну разумеется. А где она? — В медпункте. Она может ходить. Сама дошла до палатки. Но миссис Тейлор велела спросить вас, нельзя ли Кэтти немного полежать. Наверное, перегрелась на солнце или что-нибудь съела. — Веди ее сюда. С минуты на минуту будет доктор О’Брайан, он ее осмотрит, — сказала Грейс. Мэри вышла, Грейс позвала горничную Луизу, и они пошли наверх приготовить помещение для заболевшей девушки. Поддерживаемая с обеих сторон Мэри и миссис Тейлор, она появилась у дверей, в которые упиралась подъездная дорожка, в тот самый момент, когда на крыльцо поднялись Шофштали и английский офицер Смоллетт. — У нас тут жертва, — пояснил Сидни. — Первая, что удивительно; я думал, по такой жаре будет больше. Хэм, Юдит, вы ведь знаете Кэтти Гренвилл? Похоже, она только что отрубилась, и Грейс укладывает ее в постель наверху. Насколько я понимаю, капитан Смоллетт, у вас нет большого опыта обращения с обморочными девицами? Заходите, прошу вас. — Совсем напротив, мистер Тейт, — возразил Смоллетт. — Стоит любой девице увидеть мундир британского офицера, как тут же ноги подгибаются. Ха-ха-ха. Здорово было бы, коли действительно так. Но к сожалению, обморок случается далеко не всегда. — Да бросьте вы, капитан, — вмешалась Юдит Шофшталь, — они глазами вас едят, я не видела, что ли? — Увы, моя дорогая, боюсь, это ваш муж, полковник, притягивает девичьи взгляды. — Нет, нет, не знаю уж почему, но ваши портупеи и ваши мундиры выглядят лучше наших, — сказал Хэм Шофшталь. — Мы получим такие портупеи только в Европе. Генералу Першингу они нравятся, а генералу Маршу нет. — Что пить будете? — прервал их Сидни. — Юдит, у нас тут мартини водится, вы как? — Не знаю, право, а Грейс пьет? — Да. — Что ж, в таком случае и я попробую. — Капитан? — Как насчет шотландского с содовой? Не слишком обременительно? — Ничуть. Хэм? — То же, что и вы, Сидни. — Со льдом, капитан? — спросил Сидни. — Ага, вижу, вы бывали в Англии. — Дважды. — Правда? — По-моему, вы там провели медовый месяц, Сидни, верно? — спросила Юдит. — Нет, просто у меня там есть родственники, я ездил навестить их еще до женитьбы. — Но жить решили все же в старых добрых Соединенных Штатах, а, друг мой? — спросил Смоллетт. — Но я же американец, капитан. Здесь мой дом. Ну что ж, господа, пусть враг будет повержен, за это? — Хорошо сказано, — согласился Смоллетт. — Теперь, когда и вы, ребята, с нами, мы живо поставим на место господина Гогенцоллерна. — Кого? A-а, кайзера, — сказала Юдит. Все выпили. В холл вошла Грейс и, поприветствовав гостей, заговорила: — Думаю, все будет в порядке. Бедняжка Кэтти, сейчас ей не столько больно, сколько неловко. Ей хочется побыть одной. — Грейс повернулась к Смоллетту. — Девушка входит в наш молодежный комитет, а мать у нее очень строгая, она не хотела, чтобы Кэтти вообще имела дело с этим фестивалем, потому что на лето миссис Гренвилл со всей семьей уехала из города, но девочка упросила ее разрешить остаться до завтра. Надеюсь, Кэтрин Гренвилл ничего не узнает, иначе на всех шишки посыпятся — на Красный Крест, на нас, на немцев, да и на англичан, коли на то пошло, тоже. — Миссис Тейт, во мне можете не сомневаться, — поклонился капитан Смоллетт. — Если даже мне попадется эта… как вы ее назвали… миссис Гренвилл, слова не скажу. Появились О’Брайаны, и, церемонно раскланявшись, Грейс обратилась к доктору: — У нас возникло кое-что по вашей части, доктор. Ничего серьезного, но, когда я скажу вам, о ком идет речь, все станет ясно. Доктор сразу же последовал за Грейс, и, пока их не было, подошли оставшиеся гости. Мужчинам были поданы напитки, дамы решили воздержаться. Вскоре вернулась Грейс с доктором О’Брайаном, и все вышли на крыльцо. Ужин прошел отлично, вслед за ним последовало охлажденное пиво, а там дошло время и до пиротехники. Капитан Смоллетт уехал спальным вагоном — ему надо было подготовиться к завтрашнему выступлению в Огайо; остальные гости, кроме Шофшталей, тоже рано разошлись по домам. Шофштали же пробыли еще час, и за это время успели вернуться и пожелать всем доброй ночи дети. Фестивальная публика рассеялась, один за другим гасли огни, вскоре под музыку «Как хорошо быть дома» кончились и танцы. Какое-то время еще доносились громкие голоса мужчин, перебравших пива, но потом и они умолкли, и на ферме наступила тишина. Сидя на крыльце, Сидни и Грейс увидели, как двое полисменов закурили сигареты и сдвинули шляпы на затылок. — Верный знак, что все кончилось, — заметил Сидни. — Они всю ночь будут торчать здесь, на страже. — Да? В таком случае пошли спать. Загляну только к Кэтти, проверю, как там она. — Сидни и Грейс двинулись наверх. Грейс зашла в гостевую комнату, а Сидни постелил постель. Он уже лежал в кровати, листая журнал «Эврибади», когда в спальню вошла жена. — В чем дело? — спросил он. — Ей что, хуже? Грейс остановилась посреди комнаты. — Ей будет становиться хуже изо дня в день, и так до самого декабря. Она беременна. — Беременна? Эта девочка беременна? — Да. Не знаю, заметил это доктор О’Брайан или нет. Я была в коридоре, пока он ее осматривал. Сейчас-то у нее сна ни в одном глазу, лежит и смотрит прямо перед собой. Я спросила, как она, и девочка сказала, что надеялась, что я зайду, она мне доверяет. И потом во всем призналась. — А кто отец, сказала? — Нет, а я не спрашивала. Сказала только, что он в армии и скорее всего они больше не увидятся. Завтра она едет на Кейп-Код, все расскажет матери, а там, говорит, будь что будет. — Грейс села в кресло. — Какой кошмар! — А что, она места себе не находит? Уж не подумывает ли о самоубийстве? — Да нет, вроде вполне спокойна. Признается матери, а та, если надо, до президента Вильсона дойдет, пусть выясняет, кто отец ребенка. А Кэтти, наверное, отошлет куда-нибудь на запад. — Но ведь она действительно может доверять тебе, Грейс, верно? — Да. — До этого она не смотрела на него, но в тот момент повернулась. — Она знает, что может верить, — настойчиво продолжал он. — Да, она должна так думать, — сказала Грейс. — Без меня уж здесь будет не так, правда? Но как только я уеду, ты будешь, как раньше, спрашивать себя, что мне известно и о чем я догадываюсь, а, Грейс? — Сидни повернулся к ней спиной и подоткнул под плечо одеяло. — Покойной ночи, старушка. — Боже мой, — прошептала она. Больше Грейс не сказала ни слова, и час, а может, два молча смотрела на мужа, пока не убедилась, что он спит. Тогда ей пришло в голову, что если он может спать, то, стало быть, то, что знает, знает давно, только ничего не говорит, ничего не делает. Глава 2 Грейс Брок Колдуэлл, единственная дочь Уильяма Пенна и Эмили Брок Колдуэлл, родилась 29 апреля 1883 года на ферме Колдуэллов в округе Брок, неподалеку от Бексвилла, графство Несквехела (не путать с Бексвиллом, графство Шайлкилл). Таким образом, ей было двадцать лет, когда 2 июня 1903 года она вышла замуж за Сидни Тейта, уроженца Нью-Йорка. Свадьбу сыграли на ферме Колдуэллов. Сидни Тейт, единственный сын Альфреда Тейта и Анны Хэрмон Тейт, родился 16 марта 1877 года в Нью-Йорке. Поженились они с Грейс через десять месяцев после помолвки, а знакомы к тому времени были около двух с половиной лет. Отец Сидни Альфред Тейт родился в Лондоне, но еще совсем в юном возрасте переехал в Америку. Он состоял в отдаленном родстве с сэром Генри Тейтом, основателем Национальной галереи английской живописи, но, как сам же Альфред Тейт первым и признавал, родство было и впрямь седьмая вода на киселе, так что он даже не трудился заглядывать в метрики, а когда услышал о филантропической деятельности сэра Генри, масштабы которой были действительно внушительны и становились все больше, было уже поздно, как опять-таки говорил сам Альфред Тейт, заявлять какие-либо претензии на родственные связи. К тому же ни в какой финансовой помощи со стороны сэра Генри Альфред Тейт не нуждался; его отец сколотил приличное состояние на торговле текстилем, которое Альфред многократно умножил в результате банковских операций. Таким образом, по смерти матери в 1908 году, которая последовала через два года после кончины Альфреда Тейта, Сидни унаследовал 800 тысяч долларов — целое состояние, которым распоряжалась его мать. Оно включало, помимо всего прочего, дом на Тридцать седьмой улице Нью-Йорка, оцененный в двадцать две тысячи долларов, и коттедж на Лонг-Айленде. То и другое было выставлено на продажу и принесло неплохой доход, во всяком случае, превышающий первоначальную оценку. Новость о том, что Сидни стал наследником миллионного состояния, быстро разнеслась по Форт-Пенну и способствовала — хоть он о том и не подозревал — весьма значительному укреплению его репутации. Если не считать узкого круга близких друзей Сидни и Грейс, в городе бытовало мнение, что она вышла замуж за бедняка, либо охотника за деньгами, либо за того и другого сразу. Но восемьсот тысяч, считай миллион, — это, как говорится, не кот начихал, так что общественное и материальное положение Сидни изменилось в мгновение ока. Колдуэллы считались одними из самых состоятельных людей графства Несквехела и вообще всего штата, если не считать Питсбурга и Филадельфии, но должно было пройти немало времени перед тем, как их состояние было оценено более или менее точно, после чего иные утверждали, что Колдуэллы стоят пять миллионов, другие — что пятьдесят, а третьи говорили, что им нечем расплатиться по счетам. Но добрые люди графства Несквехела точно знали, что у Сидни есть миллион. Те немногие, что могли судить о сравнительном богатстве Грейс и Сидни со знанием дела, говорили на эту тему только между собой. Не более десятка банкиров, адвокатов и их ближайших сотрудников знали, как обстоят дела в действительности, остальные же могли лишь с большей или меньшей долей вероятности предполагать, что состояние Колдуэллов исчисляется суммой порядка миллиона долларов. Слухи, будто Тейты не способны платить по счетам, имели некоторое основание: Тейты действительно не оплачивали счета, по крайней мере не каждый месяц. Они оплачивали их поквартально, что было типично для многих состоятельных семей и в Америке, и за границей. Векселя погашались с прибыли, наличные были нужны только беднякам и людям, попавшим в стесненные обстоятельства. Такая система была удобна Тейтам еще и потому, что оставляла время на упорядочивание их довольно сложной бухгалтерии: деньги Сидни шли на оплату счетов по дому, школу и уход за детьми, а также на его личные расходы. Грейс платила за содержание фермы, новую технику, покупку скота и так далее, ну и опять-таки за собственный гардероб и драгоценности. Через пять лет после женитьбы ферма под руководством Сидни, который стал кем-то вроде надсмотрщика, начала приносить небольшой доход. За эту работу он получал символическое вознаграждение — один доллар в год, — что, по его словам, позволяло считать себя профессионалом. Впрочем, фермеры, наемные рабочие и производители сельскохозяйственной техники, с которыми Сидни вел дела, не нуждались в этом символическом чеке на один доллар как подтверждении его профессионализма. Они подсмеивались над его акцентом и бриджами, в которых он разъезжал по полям, но никому еще не удавалось провести его дважды. Как-то раз он поймал типа, который годами обворовывал Грейс, ее брата и их отца. Это был управляющий по имени Фауст, ферма брата которого, в южной части графства Несквехела, целиком, от навозоразбрасывателя до электростанции, содержалась на деньги Колдуэллов. Сидни упрятал Фауста под замок, но Грейс уговорила его не предъявлять обвинения (в данном случае в краже сепаратора), но не столько потому, что терпеть не могла бюрократической канители и шума, сколько потому, что от длинного перечня наворованного у ее старшего брата Брока Колдуэлла буквально голова пошла кругом. В общем, Фауст выдал Сидни долгосрочную расписку, разрешавшую отработать ее на ферме брата, а не в исправительном учреждении. За какие-то две недели эта история стала известна всем фермерам в северной части графства, и все они должным образом оценили и практичность Сидни, каковой он действительно обладал, и сострадательность, которой у него не было вовсе. Сидни извлекал пользу из всего: от сильно завышенных оценок состояния до противоречивых слухов о его доброте и бдительности. Против него говорили два факта: он не был уроженцем графства Несквехела и женился на девушке из семьи Колдуэллов. «Слушайте, — сказал он как-то Броку Колдуэллу на второй год после женитьбы на Грейс, — я не рассчитывал и не рассчитываю на то, что меня изберут шерифом, но, ради всего святого, у меня что, рога на лбу?» — Ты ходишь в епископальную церковь, — возразил Брок, — и, может, кое-кому кажется, что тебе не мешало бы отрастить рога. Но даже и тогда у Сидни не появился соблазн оставить ферму. Он был счастлив с Грейс, он всегда хотел жить в сельской местности, он не испытывал ни малейшего желания к занятию банковским делом, и, наконец, его жена тоже любила ферму. Женившись на Грейс, Сидни, в общем, имел представление и о ее имуществе, и о принадлежности к клану Колдуэллов (а до известной степени и Броков). Но он никогда не слышал о некоем мистере Неттлтоне, молодом преподавателе истории одного из колледжей Новой Англии, чьи разыскания глубже и глубже погружали его в прошлое Пенсильвании, пока он не принялся за сочинение книги, условно озаглавленной «Графства штата Пенсильвания». Проведя четыре месяца в Форт-Пенне, он заметил в разговоре с одним из своих местных коллег, что «со стороны Колдуэллов было чертовски правильно назвать графство по имени этих пришельцев, индейцев племени Несквехела». Слова эти стали повторять, и в какой-то момент они дошли до Брока Колдуэлла. — «Чертовски правильно», говорит? Что ж, он прав, — сказал Брок. — Название графству было и впрямь дано одним из Колдуэллов. Никто не возразил, ибо в настоящее время Брок считался неофициальным хранителем семейной истории Колдуэллов и по совместительству одним из наиболее квалифицированных как минимум знатоков истории графства Несквехела. В 1902 году, в ходе очередной дискуссии, связанной с племенем несквехела, местная газета «Часовой» напечатала письмо в редакцию. Подписано оно было просто: «Читатель», но люди, хорошо знавшие Брока, были убеждены, что оно написано Броком Колдуэллом, о чем свидетельствовала как информативная насыщенность текста, так и характерный для него «темный» стиль. «Говорят, Несквехела, я имею в виду реку, означает „нос, от которого исходит свет“; при этом имеется в виду то место, где река сливается с Черным ручьем, ручей впадает в „Нески“, русло расширяется, и вокруг становится больше света. По другой версии, имеется некоторое фонетическое сходство между „несквехелой“ и „суахили“, одним из африканских языков. Ведущие филологи университета Форт-Пенна, Бакнелла, университета штата Пенсильвания и докторантуры Гарварда не принимают ни ту ни другую теорию, ожидая результатов некоего исследования, которое проводится группой независимых ученых в Колумбийском университете за счет одного из государственных фондов. Такого племени, как несквехела, нет в природе. В свое время существовали несперсы, довольно воинственная группа, но антропологи полагают ее внутренне разнородной, и никто еще не выдвигал или по крайней мере не рассматривал всерьез предположения, будто несквехелы исторически могут считаться наравне с ирокезами, сиу, саками, фоксами и другими известными племенами. Имеющиеся к настоящему времени монументальные работы не учитывают в сколько-нибудь серьезной степени сведения, выплывшие наружу в ходе протекающей на страницах газеты дискуссии, и автор данного письма настоятельно призывает будущих ученых и исследователей с осторожностью относиться к этим сведениям как к источнику, подтверждающему верность направления научной мысли, которая уж и без того запуталась в лабиринтах истории индейских племен, проживавших на территории Америки. Оставаясь в границах данного штата, добраться от Великих озер до Атлантического океана по воде невозможно. Аборигены же, которых не стесняли никакие знания, а также и поныне воображаемая граница между Пенсильванией и Нью-Йорком, передвигались свободно, и существуют свидетельства того, что „индейцы“ сообразовывались со временем года, расположением охотничьих мест и иными благоприятными или неблагоприятными обстоятельствами своего времени. Индейцы, не развращенные осязаемыми или неосязаемыми изобретениями белого человека, кочевали с места на место по собственному усмотрению; в ходе этих перемещений племена смешивались, смущая трудолюбивых пришельцев последующих времен, которым приходилось рассматривать полусгнившие дротики и копья и скелеты людей и животных в качестве возможных „вех“ индейского пути. Краснокожий абориген, который в борьбе со смертью преодолевал невообразимо большие расстояния, вполне мог удовлетворить свое чувство юмора, завещая холмик, утыканный стрелами, какому-нибудь ученому иезуиту в качестве вызова любознательности человека ученого вида. Небогатый урожай собирал бородатый клирик, когда подходил со своими французскими познаниями к расе мужчин и женщин, которых представлял себе только по предзнаменованиям да ярким амулетам. Мертвый краснокожий — не спасенная душа. Кто это сказал? Сказал первооткрыватель уже спасенных! Управляй своим каноэ, как пожелаешь или как всегда управлял, наставляет святой отец, и тебя помянут на французском! Вот как оно было, вот как оно есть, недоразумение продолжается. Отвратительная гортанная речь жителей северной Франции считается более похожей на речь индейцев, чем придыхание гостиной, характерное для клана кухарок и людей в рясах, которые оставили нам хроники жизни индейцев. Что же касается несквехелов, то такого племени нет, частично благодаря французу с его одышкой и его молитвенником, частично из-за того, что ему не хватило смекалки позаботиться о том, чтобы не замерзнуть. А ведь всего и надо-то было только не замерзнуть. Иначе ему вовсе не было нужды быть, как несквехелам». Письмо было напечатано целиком, что лишний раз свидетельствовало об авторстве Брока Колдуэлла или по крайней мере человека, равного ему по статусу. Все сошлись на том, что иначе к этому письму не отнеслись бы с таким вниманием, а ближайшие друзья Брока поговаривали, что скорее всего он написал его, будучи сильно подшофе. Сам он на прямой вопрос отвечал так: «Если бы автор письма хотел, чтобы все знали, кто его написал, он бы поставил свое имя. Я же всегда исходил из того, что в таких случаях надо считаться с желанием человека». Тогдашний редактор «Часового» предвидел возможное развитие событий и подстраховался следующим примечанием: «Публикуя вышеприведенный текст, редакция прекращает обсуждение на своих страницах данной проблемы, оставляя последующую дискуссию на долю уважаемых специалистов-историков в их профессиональном кругу». Таким образом редактор давал себе возможность отступления на заранее подготовленные позиции, когда в редакцию начнут приходить — и они действительно приходили — письма от подписчиков римско-католического вероисповедания, которые были совершенно не склонны выслушивать оскорбления в адрес иезуитов. Одно чрезвычайно возмущенное письмо, автор которого был сам Мэтью М. Брофи, епископ Форт-Пенна, заставило его преподобие Артура Джеймса Холлистера, главного редактора «Часового», нанести личный визит, точнее, попытаться нанести, ибо епископ велел сказать, что его нет дома. Ни одна из церковных кафедр Форт-Пенна не откликнулась на публикацию прямо, но не прошло и недели, как тираж «Часового» сократился на четверть, а Бостонский универмаг О’Брайана (отца доктора О’Брайана); «Шульц и Макмаллен» — ритуальные услуги; «Семейная гостиница» (миссис Теренс Н. Ихерн, хозяйка и владелица); «Ланнаган и Дойл» (недвижимость, страхование); «Конюшенный двор Догерти»; «Дин и Макклоски» (мужская одежда); вагоноремонтный завод Форт-Пенна (владелец П.Ф. Салливан), — все они, да и еще кое-кто, отказались от размещения рекламы на страницах «Часового». Газету сравнивали (и сравнение было не в ее пользу) с «Опасностью», популярным антикатолическим изданием, распространявшимся по всей стране; по слухам, его поддерживали Патриотический орден сыновей Америки, масоны, Орден юных американских механиков, Веселые ребята, наконец, Союз белой ленты — организации, принимавшие в свои ряды католиков примерно с такою же охотой, с какой Древний орден ирландцев или Рыцари Колумба открывали двери протестантам. Большинство рекламодателей, порвавших с «Часовым», были птицы невысокого полета, «временщики», так сказать, которые то дают объявления, то уходят в тень и в конце концов совсем исчезают. Но отказ Бостонского универмага и «Дина и Макклоски» означал превращение издания из прибыльного в убыточное, а еще опаснее была потеря читателей-католиков, в основном горожан, которые в сравнении с жителями сельской местности были, естественно, постоянными и надежными клиентами форт-пеннских лавок и магазинов. В результате ряда маневров, включавших конфиденциальные переговоры между Артуром Джеймсом Холлистером и Эндрю О’Брайаном, не только владельцем универмага, но и доверенным лицом епископа, было заключено мирное соглашение. Холлистер сказал, что не имеет права назвать имени автора оскорбительного письма, но высказал предположение, что до О’Брайана на этот счет дошли слухи, и на их основании он сам может сделать выводы, весьма возможно, что правильные. Холлистер, по личному мнению которого письмо действительно носит неоправданно оскорбительный характер, обещал, что ничего подобного больше не повторится; «Часовой» отныне обязуется освещать жизнь церкви широко и сочувственно, как то и пристало любому изданию, не подверженному сектантскому уклону; редколлегия готова напечатать извинительное письмо в адрес епископа за подписью Холлистера — взамен публикации письма самого епископа, которое, с чем вынужден был согласиться и О’Брайан, было составлено в весьма сильных выражениях. В некотором отношении тяжба «Часового» и Брофи имела положительный эффект. Отныне «Часовой» соблюдал осторожность в редакционном освещении жизни и деятельности религиозных общин, превратившись таким образом в более выдержанную в стилистическом отношении и, можно сказать, псевдолиберальную газету. А во-вторых, необъявленный пятинедельный бойкот (как отметил О’Брайан, прежде всего со стороны подписчиков-ирландцев) дал шанс развернуться его конкурентам: «Ньюз», еще одна местная ежедневная газета, существовавшая в основном за счет рекламы врачей-гинекологов и адвокатов, а то и просто в долг, обрела новую стартовую площадку и нарушила, хотя и не до конца, монополию одного издания. Годами «Часовой» отдавал дань, публикуя в полном объеме любые вышедшие из-под пера епископа тексты. Брофи, со своей стороны, никогда не передавал в редакцию проповеди либо речи, а что касается его импровизированных обращений к публике, то, нередко остроумные, содержательные, исходящие от человека, который вроде бы не думает, что Бог не спускает с него глаз, они были вполне достойны газетной полосы. В то же время никто лучше Брофи не знал, какого страха он нагнал на «Часового», и преемники на кафедре, также посвященные в этот опыт, случалось, не прочь были его использовать. Брофи стал первым епископом Форт-Пенна и вообще первым священником-католиком, которого пригласили на обед в дом Колдуэллов. Сам того не подозревая, Уильям П. Колдуэлл, отец Грейс и Брока, в некоторой степени способствовал тому, что Брофи получил митру и патерицу. Задолго до того, как последний был посвящен в епископский сан, Колдуэлла расспрашивали о нем. Это не были четкие вопросы, иногда и не вопросы вовсе, так, попутные упоминания имени, предполагающие со стороны Колдуэлла правильную реакцию. Таких «вопросов» было тысячи, и в конце концов Брофи стал епископом. В те дни священников-гольфистов никто не знал, о священниках — завсегдатаях светских приемов никто не слышал, а межконфессиональный священник представлялся уродом. Тем не менее протестант Колдуэлл был близко знаком и с симпатией относился к католику Брофи. Если бы Колдуэлла спросили, где он познакомился с Брофи, он ответил бы: в трастовой компании Форт-Пенна, а если бы его спросили, часто ли они встречаются, то ответил бы: то и дело, и уточнил: «в банке, а если подумать, то и в поезде». По меньшей мере раз в месяц Колдуэлл ездил в Филадельфию утренним восьмичасовым поездом, где нередко и видел Брофи — крепко сложенного, с густым низким голосом мужчину, сидевшего в кресле пульмановского вагона с требником в руках; время от времени он отрывался от книги и шептал молитвы, которые знал наизусть, а когда поезд приходил на конечную станцию, Колдуэлл и Брофи обменивались приветствиями — «Доброе утро, отец» — «Доброе утро, мистер Брофи» — и дежурными замечаниями о погоде, а если шел дождь или снег, Колдуэлл, бывало, приглашал Брофи в свой экипаж. Когда сидишь так близко друг к другу, нетрудно уловить исходящий от соседа запах сигары и вина, которое Брофи наверняка выпил на утренней службе, еще не сев в поезд, и в таких случаях Колдуэлл думал, как же такой мускулистый мужчина обходится без женщин. Удивительно, но в Соединенных Штатах очень редко можно услышать об амурных делах священников; интересно, думал Колдуэлл, много ли правды в сплетнях о монашенках. Он смутно припоминал скандальную историю, случившуюся в Шоптауне, привокзальном районе Форт-Пенна, когда местного священника побили камнями собственные прихожане; но это были иностранцы — то ли итальянцы, то ли русские — они даже по-английски не говорили. Ладно, это, в конце концов, не его дело. Если у Брофи есть женщины, тем лучше для него. Что касается самого Колдуэлла, то ему вполне хватало той единственной, с которой он проводил ночи, и это было давно; а если у тебя много дел, такие вещи не слишком занимают; ну а когда прихватит, держишь себя в руках, вот, наверное, как Брофи. Чем больше Колдуэлл думал о Брофи в этой связи, тем сильнее его тянуло к нему, и однажды он даже подумал, а нельзя ли человеку, исповедующему отличную от Брофи веру, задать ему пару тщательно сформулированных вопросов. Нет, это, конечно, немыслимо. Тем не менее то, как Брофи решал свою проблему, или вообще отказывался считать ее проблемой, было Колдуэллу весьма по душе, и к тому времени, когда Брофи привык к своему положению епископа, у них уже завязались сердечные отношения, при этом старший, Колдуэлл, вел себя скорее как младший, во всяком случае, всегда первым заводил разговор, первым улыбался, приносил ящик с сигарами. Таким образом, раз в год Брофи отправлялся на ферму Колдуэллов пообедать с хозяином и его друзьями. Колдуэллы не поддерживали тесных связей ни с кем из верующих католиков, да и среди их гостей таковых было немного. Исключение составляли лишь Десмонд и Шейла О’Коннол, у которых была ферма на таком же расстоянии к югу от Форт-Пенна, на каком у Колдуэллов к северу. О’Коннол был адвокатом, старшим партнером фирмы «О’Коннол и Партридж», оказывавшей юридические услуги Первой трастовой компании Форт-Пенна, железной дороге Несквехела и Форт-Пенн, «Шофшталь и компания», Несквехельским энергетическим линиям, «Братьям Бауэр», имению Колдуэлла и другим шишкам. Десмонд О’Коннол принадлежал к старой благородной школе римского права; это был седовласый, чисто выбритый джентльмен, хотя в те дни не носить бороду считалось чудачеством. Он больше походил на епископа, чем сам Брофи, который выглядел скорее как политик или вылитый хозяин салуна. Правоверный католик, О’Коннол относился к Брофи с почтением и до, и после того, как тот получил епископский сан, но, с его точки зрения, это был не лучший для форт-пеннской епархии выбор, и Брофи это знал. Фирма «О’Коннол и Партридж» бесплатно вела юридические дела местной церкви, и этого, по мнению старшего партнера, было вполне достаточно. Когда его пригласили к Колдуэллам на обед, где будет «его преосвященство Мэтью Марк Брофи», О’Коннол испытал некоторое смущение, но быстро справился с ним, во всяком случае, они с женой сразу же приняли приглашение. Впрочем, это была единственная встреча, с тех пор Уильям Колдуэлл и его жена никогда не приглашали этих двоих вместе. — О’Коннол — сноб, Эмили. Он весь вечер демонстрировал епископу свое превосходство, — сказал Колдуэлл. — О’Коннол мне вроде всегда нравился, но сегодня я засомневался. — А мне не нравится ни тот ни другой, — отрезала Эмили. — Десмонд никогда не был по душе, а рядом с монахами вообще как-то неуютно. — Меня это не удивляет, — заметил Колдуэлл. — Ну что ж, не будем больше приглашать их вместе. Епископа сегодня нужно было пригласить — это, как с губернатором, общественный долг, но нам совсем не обязательно приглашать людей, которые тебе неприятны. — Нет, нет, мы и на будущий год пригласим епископа, только Десмонд пусть приходит в другой раз. Мне не нравится, когда мои гости грубят друг другу. На следующий год у нас будет новый губернатор, вот и пригласим епископа вместе с ним. — Но ведь Десмонд у нас всегда бывает вместе с губернатором. Местное юридическое светило, — возразил Колдуэлл. — Ладно, там видно будет. Но все равно либо тот, либо другой — только не вместе. Когда в «Часовом» появилось злополучное письмо Брока Колдуэлла, вышло так, что Брофи и О’Коннол едва не оказались-таки у него дома вдвоем. Брофи не испытывал особой любви к ордену иезуитов, но священник — всегда священник, а О’Коннол принадлежал фордхэмскому клубу — стопроцентный «джебби» — иезуит. В день публикации письма его не было в городе, и как юрисконсульт «Часового» он оказался в неловком положении. Затем, ознакомившись с написанным по горячим следам протестом Брофи, он определил свою позицию. — На данный момент я умываю руки, — сказал О’Коннол Холлистеру. — Поговорите с Энди О’Брайаном. Энди весьма близок епископу. Меня с вами не будет, но сразу же дайте знать, что вышло из вашего разговора с Энди, и тогда я решу, что делать дальше. Мы выкарабкаемся из этой ситуации. — Кто это «мы», Десмонд? — поинтересовался Холлистер. Он старался перевести дело в шутку. — Если бы мой клиент выразил хоть тень сомнения в том, чьи интересы я отстаиваю, я бы дал ему список членов городской коллегии адвокатов. Я сказал — «бы», ибо доныне я в таком положении не оказывался. Я ответил на ваш вопрос, Артур? — Извините, Десмонд, я просто пошутил. — А я стараюсь спасти ваши чертовы задницы от последствий вашей же глупости и безалаберности. Если вы думаете, что епископ Брофи не в состоянии разорить вашу газету, то это, дружок, еще одно свидетельство вашего идиотизма. Никому из вас даже в голову не пришло, что единственное, чем можно его успокоить, — это его же письмо, и уж коль скоро об этом зашла речь, скажу еще кое-что: даже если бы вы поняли, какая ценная штука у вас в руках — я говорю о письме епископа Брофи, — все равно никакой пользы вам бы это не принесло, потому что единственный человек во всем штате, который знает, что с ним делать, — это я, и Брофи это известно. Именно поэтому он отступит. Вам тоже придется кое-чем пожертвовать, но, в общем, все будет нормально… Ну а шутите, Артур, где-нибудь в другом месте, например, в салуне за углом. А то как бы в следующий раз я не оказался на противоположной стороне. О’Коннол никогда не повышал голоса, и сейчас этого не сделал. Просто встал, давая понять, что разговор окончен и Холлистер свободен. — Да, еще одно, — остановил его О’Коннол, — тут у меня есть кое-что, что может вам пригодиться. — Он потянулся к небольшой круговой чаше, стоявшей у него на столе, и передал Холлистеру толстый синий карандаш. — Спасибо, Десмонд. — Ступай себе с Богом, — сказал О’Коннол, подражая акценту, с каким говорил Брофи. В те времена Колдуэллы жили в просторном кирпичном доме на Второй улице. Потом, уже после смерти Уильяма и Эмили и замужества Грейс, Брок жил здесь постоянно. А при жизни Уильям и Эмили занимали дом с 1 ноября по конец апреля; здесь было теплее, чем на ферме. Одиннадцатимильная железнодорожная поездка из Форт-Пенна в Бексвилл занимала почти час, да и то если по расписанию, а в плохую погоду дольше. Ну а экипажем или на санях — слишком долго, чтобы получить от такой поездки удовольствие. «Дело Брофи» пришлось на зиму, предшествующую замужеству Грейс, и на протяжении всех тех недель, что разделили публикацию письма Брока и заключение мирного договора, Уильям Колдуэлл хранил по этому поводу молчание. Тихий дом на Второй улице скандал обошел стороной. Уильям не имел ни малейшего желания тревожить Эмили, которая никогда не читала газет, разве что для того, чтобы найти печатное подтверждение тому, что уже было передано ей в устной форме. Грейс гостила у друзей в Нью-Йорке. Брок же вел себя так, словно никакого письма не было и вообще ничего не случилось. Колдуэллы не были владельцами «Часового», но Уильям Колдуэлл, как фактически каждый акционер, имел возможность контролировать деятельность газеты, и хотя она никоим образом не входила в число его основных активов, пренебрегать ею тоже было бы неправильно. Уильям Колдуэлл считал, что его долг, как и долг людей, «находящихся в одном с ним положении» (эвфемизм, который он предпочитал определению «богатый»), — поддерживать газеты, ибо они дают информацию и направляют мысль. В клубе Форт-Пенна Уильям читал филадельфийскую «Норт Америкэн» и нью-йоркскую «Трибьюн», а дома — «Часового». Прочитав письмо, он сразу понял, чьих это рук дело, и устроил совет с самим собой, как поступал во всех случаях, когда речь шла о Броке. Он давно махнул на него рукой, как на сына, который может «хоть чего-то добиться». Броку было двадцать пять, а Уильяму 62, и каждый из них выбрал свой путь. Брок был не из тех, кого называют примерными мальчиками: он ушел из Принстона на третий год обучения, главным образом потому, что проводил слишком много времени в Трентоне с молодой соломенной вдовой, которая впоследствии вышла замуж за подрядчика, занимавшегося асфальтированием улиц. Точно так же Уильям не питал иллюзий насчет спортивной деятельности Брока, который с девятью приятелями открыл тир на берегу реки. Еще за три года до этого он обрадовал отца заявлением, что собирается некоторое время провести в Филадельфии, но сколько именно, не знает. — Хочешь знать почему? Не хочешь, но я все равно скажу, — закончил Брок. — Могу догадаться, — сказал Уильям. — Мне стыдно за тебя, но хорошо хоть хватило совести сохранить все в тайне и не выставлять на всеобщее обозрение семью и друзей. Я заплачу сколько надо, но не возвращайся домой до тех пор, пока доктор не скажет, что ты в порядке. Но знаешь, сын, при всем при этом я восхищаюсь тобой… тем, что ты защищаешь… защищаешь свою репутацию. И надеюсь, лечение будет не слишком болезненным. — Спасибо. Маме я сказал, что нашел себе кое-какую работу в Пенсильвании. Что же до репутации, то я берегу не свою. Твою. — Спасибо и за это, Брок. Но знаешь ли, это одно и то же. Моя репутация — твоя. Я всегда старался сберечь твою, поддерживая свою. — Понятно, — сказал Брок. — По-моему, тебе никогда не приходилось уезжать из дому дальше, чем в Филадельфию, да и то раз в полгода или даже в год. — Это верно, — согласился отец, — в этом отношении мне везло. Вернувшись из Филадельфии, Брок вернулся и в тир, и к своим на время оставленным привычкам. Быт свой он выстроил так, чтобы проводить с матерью, отцом и сестрой лишь необходимый минимум времени. На четвертом этаже дома на Второй улице у него были свои апартаменты — две комнаты и ванная. В девять утра или позже, убедившись, что отец ушел на работу, а мать за покупками, он вылезал из кровати и, свистнув в переговорное устройство (которое когда-то, будучи еще мальчиком, залил водой), давал понять прислуге на кухне, что можно подавать завтрак. Еду ставили на поднос и кухонным лифтом поднимали к нему на этаж, где горничная, уже занимавшаяся уборкой в одной из спален, заносила поднос в комнату Брока, ставила на мраморный столик и зажигала в спальне газовую горелку. Он неторопливо завтракал, одевался, просматривал почту и к тому времени, когда был готов выйти в город, выкуривал с полдюжины сигарет со сладким махорочным табаком (модными их не назовешь, но стоит сделать хоть одну затяжку — не оторваться). В одиннадцать, с последним ударом часов, Брок отправлялся на прогулку, маршрут которой пролегал на север по Второй улице, затем на юг, по Франт-стрит, вдоль реки, и заканчивался вновь в центре города, в клубе Форт-Пенна, где Брок проводил практически целый день. Завсегдатаем он сделался еще до того, как ему исполнилось двадцать пять; крохотный белый деревянный колышек рядом с именной табличкой, свидетельствующий о том, что член клуба находится в его помещении, появлялся на месте Брока раньше и извлекался из углубления в столе позже, чем у кого бы то ни было. С Ферфаксом, чернокожим привратником с лоснящимся лицом, принимавшим пальто и шляпы и отмечавшим присутствие членов в клубе, Брок обменивался самым беглым приветствием, словно бросая на ходу: «Я здесь, Ферфакс». — «Вижу, мистер Колдуэлл». Брок просматривал свою корреспонденцию, отвечал, поднявшись в библиотеку, на письма, затем всю первую половину дня играл на бильярде или в вист, а там подтягивались и любители виски. Бар в клубе был маленький, собственно, только стойка; большинство посетителей, приходя после работы, предпочитали устраиваться за столиком. За большими же столами, посреди которых была закреплена «ленивая Сюзанна» — большой вращающийся поднос, — посетителей ждал бесплатный ленч: головка сыра, крекеры, соленые орешки, бублики. Брок всегда усаживался за один и тот же стол, со своими компаньонами по тиру — молодыми членами клуба, которым вовсе не хотелось попасть в компанию стариков. Они бросали жребий, кому сегодня подписывать счет за виски; во второй половине дня Брок возвращался домой, неизменно в компании своих соседей и лучших друзей — Чарли Джея и Данкана Партриджа. В тех случаях, когда Брок обедал дома, он на час-другой оставался в обществе матери и отца, иногда Грейс, а затем возвращался в клуб поиграть на бильярде или в карты. Отец читал газету или курил сигару, а мать кое-как пыталась завязать разговор. Просила мужа с сыном подержать рейку для измерения ширины новых штор; могла на двадцать минут растянуть обсуждение запасов рубах у Брока; поговорить о письме, полученном от кузины, потерянном зонтике, брате кухарки, которого зажало между вагонами в депо. Надо отдать должное Эмили, она умела легко втянуть слушателей в разговор, который редко касался чего-то иного, кроме домашних дел (после ее смерти Брок как-то сказал сестре: «Мама вроде толковала об одних лишь иголках с нитками да о том, куда очки задевались, но я всегда слушал ее»). Час спустя Брок поднимался и говорил: «Если что, я в клубе». Это была старая семейная шутка: таким образом Брок, еще ребенком, любил подражать отцу. Потом, еще до того, как Брока отдали в школу-интернат, о шутке забыли и не вспоминали до того дня, когда мистеру Колдуэллу пришлось признать свое поражение в борьбе за то, чтобы сделать из сына бизнесмена. Брок неожиданно повторил старую фразу, все засмеялись, атмосфера несколько разрядилась, хотя и сам Брок, и его отец чувствовали в извлеченной из глубин памяти шутке какую-то печальную безысходность. Уходя из дома, он никого не целовал и не желал покойной ночи ни матери, ни отцу, ни Грейс; все делали вид, что Брок идет всего лишь размять ноги, как в то время говорили пожилые люди, отправляясь на угол за сигарой. Но все знали, что Брок уходит до поздней ночи, и все знали, что и тогда он, случается, приходит домой просто потому, что его приносят. Тогда-то Уильям Колдуэлл, оставшись наедине с женой, и сказал ей: «В общем-то Брок такой же старик, как генерал Дорфлингер». — Генерал Дорфлингер участвовал в Гражданской войне. Ему восемьдесят, а то и больше. — Знаю. И все же… Всего десять лет назад он женился на этой, как там ее… Он по-прежнему многим интересуется, например, биржей, банками, а во время парадов садится на лошадь. Короче, пытается сохранить молодость, этот старый генерал. А Брок — Брок для меня загадка. Он совершенно лишен честолюбия, и с этим, Эмили, не поспоришь. — Зато у него есть его повесть. — Ну… Ну да, верно, есть. Повесть, которую имела в виду Эмили, представляла собой замысел, который не столько нарушал, сколько дополнял образ жизни Брока. Только человек, не жалующийся на недостаток времени и денег, может позволить себе писать историю семьи, и, случалось, Брок на три-четыре дня погружался в чтение старых писем, листал семейные библии, дневники, приходские книги, расписки, местные газеты или просто бродил по кладбищу. Все началось, когда в день рождения Вашингтона Уильям Колдуэлл сказал за завтраком: — Джордж Вашингтон… Мой дед, а ваш, дети, прадед пожимал руку Джорджу Вашингтону. А мой прадед, ваш прапрадед, возможно, седлал ему лошадь, чистил сапоги и все такое прочее. Помню, дед говорил, что Вашингтон то ли переночевал, то ли отобедал в доме его отца, на берегу реки, там, где у дяди Бена при его жизни была ферма. Вашингтон возвращался домой после свидания с Брэддоком, генералом Брэддоком. Ну, старые люди, бывает, вспоминают о том, чего никогда не было, но на воспоминания деда обычно можно было положиться. Интересно, правда? Мы вот тут сидим, а по меньшей мере двое наших предков были знакомы с отцом страны. Общались с ним. Да, мне кажется, это интересно, и я всегда собирался более подробно заняться этой историей. Должен вам также сказать, что мой дед Элиас Колдуэлл служил в Континентальной армии, он был, правда, еще подростком, но мушкет в руках держал. — Я никогда не слышала, чтобы ты об этом рассказывал, папа, — сказала Грейс. — А я слышал, — возразил Брок. — Знаешь, я думаю, неплохо было бы почитать что-нибудь о тех временах. А потом написать что-то вроде повести. — Да. Разумеется, писать надо честно. Не сглаживая острых углов, не закрывая глаза на дурные стороны. Например, Брок, мне точно известно, что и по материнской линии, и по моей в нашей семье были тори. Ты должен быть готов к разным малоприятным неожиданностям. Далее — религиозная сторона дела. Наши предки по обеим линиям всегда оставались правоверными квакерами, и Колдуэллы, насколько мне известно, были против… Наверное, только дед, коль скоро он пошел на войну, сломал эту традицию. Ведь квакеры-то, естественно, всегда выступали, да и выступают, против войны. — Так ты не против, чтобы я занялся нашей историей? — Ни в коей мере. Ничуть. И всегда к твоим услугам, чем могу, помогу, и твоя мать тоже, не так ли, дорогая? — Завтра же напишу нашим родичам из Норстауна, — откликнулась миссис Колдуэлл. Так и возник замысел, верность которому Брок хранил на протяжении всей своей жизни. Это было высокое занятие — создание истории рода. Друзья семьи видели теперь в Броке писателя, и это искупало отказ от занятий бизнесом, или юридической практикой, или медициной; великодушные представители старшего поколения убеждали себя в том, что Брок работает ежедневно, с рассвета до полудня, и любому из них, а уж домашним и подавно, было бы трудно признать, что дело обстоит не совсем так. Миссия, осуществлению которой посвятил себя Брок, освобождала его также от выполнения разного рода светских обязанностей. «Право, мне очень неловко, миссис Замбах, — говорил он, — но всю неделю, начиная с четверга, я буду в Филадельфии, это единственная возможность повидаться с профессором Шмидтом. Вы же знаете — я тут кое-что корябаю». И миссис Замбах проявляла понимание. Более того, было бы весьма бестактно не проявить сочувствия к молодому человеку, который пишет книгу, требующую столь глубокого погружения в прошлое. В 1902 году множество семей в Форт-Пенне было озабочено тем, что богатый, благополучный и довольно холодный молодой человек, по слухам, копается в свидетельствах о рождении, брачных контрактах и иных документах подобного рода. Многие надеялись, что больше чем на поколение назад он не заберется, и тревога их была вполне объяснима. Выкроив-таки время на изучение старых бумаг, Брок обнаружил немало фактов, и забавных, и не очень, которые можно было посмаковать в компании Чарли Джея и Данкана Партриджа. К тому же он был не прочь придумать пикантные обстоятельства из прошлого самих Партриджа и Джея. Так, каждому из них по отдельности под большим секретом Брок сообщал, что в жилах обоих течет негритянская кровь. День-другой он потешался их растерянностью, а потом признался в своей выдумке. Эта шутка едва не стоила ему дружбы с Данканом Партриджем, старшим по возрасту в их троице (известной как «три мушкетера», правда, без уточнения, кто есть кто, хотя Брока вполне можно было бы считать Атосом, Данкана — Портосом, а Чарли — Арамисом). Когда Брок признался, что насчет принадлежности к белой расе он просто разыграл Данкана, тот бросил: «Черт бы тебя побрал, сукин ты сын». — Возьми назад свои слова, иначе между нами все кончено. Чарли на мгновение задумался. — Хорошо, забыли. Я восхищаюсь твоей матерью. Но ты, ты… А, ладно, что толку обзываться. Ты ребенок. Подумать только, потратить столько сил на то, чтобы заставить кого-то поверить, будто он черномазый. Не вижу в этом ничего смешного. — Я сыграл ту же шутку с Чарли, и ему она понравилась. — Ну, вы с Чарли два сапога пара. — Прикажешь понимать это как оскорбление в адрес Чарли? — Нет, ты же знаешь, что за глаза я о людях дурно не отзываюсь. Если мне есть что сказать человеку, говорю в лицо. Если я не могу защитить себя, держу рот на замке либо принимаю взбучку. Или то, или другое. — Да ну тебя, Данкан, у тебя совсем нет чувства юмора. — Если чувство юмора — это считать шуткой, когда один из твоих лучших друзей называет тебя ниггером, а затем признается, что это выдумка, то тогда, верно, таким чувством юмора я не обладаю. — Тьфу. Ты ведь и сам любишь розыгрыши, так что не надувай губы. Кто больше тебя любит в тире подшутить над приятелем? — Ну, в этом нет ничего дурного. Забавно. — В сломанной руке нет ничего забавного. — Брок имел в виду историю, когда он шел по причалу и споткнулся о леску, натянутую Данканом. — Да, тогда нескладно вышло, Брок, мне очень жаль. — В таком случае мне жаль, что ты не понял шутки, которую сыграл я. — Шутку я понять могу… А, ладно, оставим это, — махнул рукой Данкан. — Адвокатское красноречие отца явно не передалось сыну. Чарли Джей, как Брок и сказал, воспринял шутку более спокойно. Данкан верно заметил, что он больше похож на самого Брока. Чарли был среди них самым младшим, почти на два года моложе Брока. Данкан отличался крепким телосложением, он был нападающим в футбольной команде Йеля; Брок — среднего роста, Чарли тоже, но стройнее, сильнее и подвижнее товарища. Он мог прижать руки к бокам и предложить Данкану двинуть себя в челюсть. Чарли вообще любил побузить, и одним из его любимых развлечений было разодеться как павлин — что, впрочем, не сильно отличалось от его повседневного костюма, — пойти в шоптаунский салун и прикинуться девицей. Он начинал шепелявить — «милый, меня шдесь тоснит» — и продолжал игру до тех пор, пока кому-нибудь из железнодорожников это не надоедало, и тогда Чарли набрасывался на обидчика, молотя его кулаками, при том что на каждой его руке было по тяжелому кольцу с печаткой, скрытому под бежевыми перчатками. Владел он и техникой удара коленом в пах с последующим апперкотом в челюсть. В то же время Чарли был довольно осмотрителен и никогда не лез на рожон. Перед тем как прикинуться куколкой, он тщательно изучал публику, пришедшую сегодня в салун, и вымерял расстояние до двери; к тому же при нем всегда была полицейская дубинка, которой он умел пользоваться. Брок неизменно воздерживался от этих визитов в Шоптаун. И в кулачных боях никогда не участвовал, не чувствуя ни малейшей склонности ввязываться в них, да при случае не сумел бы и отвязаться. Но слушать рассказы о драках любил, и не исключено, что если бы, проявляя интерес к рассказам Чарли, Брок тем самым молча не одобрял его эскапады, тот, преклоняясь перед другом, давно бы покончил со всем этим хулиганством. Или, во всяком случае, не распространялся бы о нем. Он действительно боготворил Брока. Отец Чарли погиб от удара молнии во время пикника, когда мальчику было четыре года. Миссис Джей, конечно, не пухла от голода, но была отнюдь не богата, и для нее было большим облегчением видеть, как ребятишки играют вместе, знать, что Чарли непременно привезут домой со Второй улицы в экипаже Колдуэллов, иметь возможность послать его на лето на их ферму. Там Чарли притворялся, что выполняет ту же работу, какую мистер Колдуэлл требовал от Брока, — уничтожать колорадских жуков, придерживать лошадей во время сенокоса, красить заборы, взбивать молоко, накачивать воду, собирать ягоды, ухаживать за коровами. Их дружба дала трещину, когда Броку исполнилось тринадцать и в нем стали происходить внутренние перемены, начала которых Чарли, беспрестанно болтавший о девушках, женщинах и мужчинах, уже давно ожидал. Чарли начал утомлять Брока. Но через год он пережил те же перемены, и с тех пор разница в возрасте перестала играть какую-либо роль. Брок пошел в школу-интернат в пятнадцать, а Чарли учился в Академии Форт-Пенна, откуда, когда пришло время, отправился в колледж, так что отставание одного от другого в годах обучения тоже не давало им чувствовать разницу в возрасте. В конце концов, Чарли поступил в колледж Лихай тогда же, когда Брок в Принстон. В то время у них уже был общий секрет, настолько секретный, что ни один даже не заговаривал о нем до конца жизни. Однажды, это было на рождественские каникулы, когда Брок приехал домой из Лоренсвилла, где оканчивал школу, они с Чарли поднялись в комнату Брока в доме на Второй улице. Броку было восемнадцать лет, Чарли шестнадцать. Снег превратился в дождь, кругом грязь и слякоть, кататься на коньках по реке было опасно, и никаких развлечений для молодежи их возраста не устраивалось. Брок курил свою первую, с разрешения отца, трубку, чтобы убить запах сигарет, которые они с Чарли курили раньше. Чарли был в восторге от нового костюма, туфель и галстука Брока; они выпили у него в комнате по стакану шипучки с тарталетками. Говорить было не о чем. Тут до них донесся звук хлопнувшей двери на первом этаже. Они выглянули в окно и увидели удаляющуюся коляску Колдуэллов. — Это Грейс, — сказал Брок. — Правда? — Ну да. — А что она делает? — поинтересовался Чарли. — Понятия не имею, мне-то какое дело? — Скажи, пусть поднимется к нам. — Зачем? — Давай, позови ее. — Не имею ни малейшего желания. Я строго-настрого запретил ей заходить в эту комнату. — Давай, давай, есть возможность поразвлечься. — Ты что, больной на голову? — спросил Брок. — Видел бы ты ее. Она считает себя центром вселенной. — Так я это и имел в виду, говоря, что можно поразвлечься. — Нет, ей велено не попадаться мне на глаза, и то же самое она сказала мне. «Вали отсюда, малявка, а то получишь», вот что я ей сказал. — Где она сейчас? — Наверное, у себя в комнате. — Тогда пошли вниз, повеселимся. — Как ты собираешься веселиться с надутой четырнадцатилетней дурочкой? — Пошли по-тихому, чтобы никто не слышал. В доме никого нет, только прислуга на кухне. Что, слабо? — Да зачем это? — Ты когда-нибудь видел ее раздетой? — Конечно. — А после возвращения домой? — Нет. — Знаешь что? Спорим на что хочешь, она в точности такая же, как та девчонка, о которой я тебе рассказывал. Помнишь? Л.У. Ей тоже четырнадцать. — Ты с ума сошел. — Да тебе даже не придется заходить к ней. Постоишь в коридоре на стреме. — А ты что будешь делать?.. — Л.У. снова ко мне собирается. Скоро. Очень скоро. Но я не скажу тебе когда, если ты не пойдешь со мной сейчас. К тому же я не все тебе рассказал про Л.У. — Да что ты затеял-то? — Ничего, просто хочу поразвлечься. Не бойся, ничего дурного я ей не сделаю. Чарли поднялся и вышел из комнаты. Брок последовал за ним. Они шли совершенно бесшумно, и Чарли ни разу не оглянулся, не остановился. Он осторожно открыл дверь в комнату Грейс и тут же закрыл ее. Брок прислушался, и до него донеслись голоса. — Чарли Джей? Что ты здесь делаешь? А ну-ка убирайся из моей комнаты. — Позволь помочь тебе, Грейс. — Убирайся, говорю. — Уберусь, если поцелуешь. — Не поцелую. А ну-ка, дай мне купальный халат. Я позову Джулию. — Наплевать, я успею уйти. — Тогда Брока. — Брок в коридоре, на стреме. — Ах вот как? — Да. Ну же, Грейс, поцелуй меня. — А если поцелую, уйдешь? — Слово чести. — Ладно. Всего один поцелуй, и вон отсюда, но сначала верни мне халат. — Прошу. — Чарли! — Ну, пожалуйста, Грейс! Я люблю тебя! Грейс! Брок постучал, не дождавшись ответа, повернул ручку, но Чарли, видно, запер дверь на задвижку. Он снова постучал, и на этот раз Чарли открыл дверь. — Что ты сделал? — спросил Брок, но Чарли, не сказав ни слова, бросился вниз, и Брок лишь услышал, как хлопнула дверь. Грейс лежала на кровати. — Ты все время там был? — Клянусь тебе, Грейс… — Убирайся отсюда, ты, трус. Я тебе ни слова больше не скажу. До конца рождественских каникул Брок не предпринимал попыток увидеться с Чарли. На вечеринках они обменивались парой слов, но так, просто поприветствовать друг друга. Затем, уже по возвращении в Лоренсвилл, Брок получил письмо от матери, в котором она, между прочим, с энтузиазмом сообщала, что Грейс пригласила Чарли на чаепитие по случаю Дня Вашингтона, которое школа мисс Холбрук устраивает в приходском доме церкви Святого Павла. Из этого следовало, пытался убедить себя Брок, что Чарли не такой уж мерзавец. Но из этого не следовало, что он не видел Грейс лежащей голой у себя на кровати. И что бы из этого следовало или не следовало, Грейс больше не посылала ему своих глупых еженедельных писем. В разговоре с мужем миссис Колдуэлл заметила, что Чарли Джей староват для Грейс, он принадлежит к другой возрастной категории, но все равно не будет ничего дурного, если он проводит ее домой из танцевальной школы и с других вечеринок, на которые они оба получили приглашения. Она также позволила Грейс принять предложение Чарли быть его гостьей на бейсбольном матче между командами Мерсербурга и Академии Форт-Пенна, а также на празднике весны в Академии. — Мне не хочется держать ее взаперти, как держали меня в ее возрасте, — пояснила Эмили Колдуэлл. — Да, времена меняются, — согласился Уильям Колдуэлл. — А Чарли хороший мальчик. Трудолюбивый, на ферме хорошо работает. Не филон. — Брок тоже не филон, Уилл, если ты это имеешь в виду, только сказать боишься. Просто он не такой, как другие. Мне кажется, у него поэтический характер. — Может быть, очень может быть, только у него не хватает характера справиться со своим характером. О, у него все будет хорошо. Я не жалуюсь. Но, говоря о поэтическом характере Брока, стоит отметить, что он даже не играет на пианино, а Чарли играет! И с карандашом он тоже, знаешь ли, не дружит, а Чарли рисует для школьной газеты. — Ну ладно, что-то заговорились мы с тобой. Я-то боялась, тебе не нравится, что Чарли и Грейс так часто встречаются, оттого и затеяла этот разговор. А оказывается, я напрасно волновалась. Что ж, одной заботой меньше. — Да, дорогая. — А эти, не знаю уж, как и сказать, — романы? Не берусь утверждать, что дело действительно доходит до романа, может, просто, детская влюбленность, как ни назови. Но эта… э-э… дружба! Дружба! Если вдруг не появится какая-то опора, она попросту рассеивается как дым и молодые люди забывают друг друга. — Смотрю, это ты, а не я нервничаешь, Эмили. — Да нет, просто мысли вслух. Одной такой дружбе был положен конец трезвомыслящей женщиной, которая хорошо понимала собственного сына, потому что некогда ей пришлось понять его отца. Джесси Джей не была религиозна, но разряд молнии, убившей мужа и отца ее маленького ребенка, заставил задуматься. Она не верила в разгневанного Бога-мстителя, но разряд-то был, и жертвой его стал именно тот участник пикника, который его больше всех заслуживал, — ибо отец Чарли был большим бабником. Джесси Джей постоянно получала на этот счет анонимки, да, собственно, и без них все знала. К тому времени, когда Чарли вышел из детского возраста, большинство из тех, кто знал его отца, казалось, забыли о том, что это был далеко не самый светлый человек, и помнили лишь о его необычной смерти. Но не было в Форт-Пенне ни одного ребенка, за которым наблюдали так строго и пристально, как за Чарли, а отношения между семьями Джеев и Колдуэллов были так важны для Джесси, что при одной только мысли о возможном их нарушении ей становилось дурно. Наутро после Дня весны Джесси приготовила Чарли завтрак. — Не уходи из дома, нам надо поговорить, — сказала она. — Я пойду наверх, убирать постели, а ты подожди меня здесь. — А что, Вилломены сегодня не будет? — спросил Чарли. — Не будет. Когда она вернулась на кухню, сын рисовал фигуры легкоатлетов. Джесси уселась напротив него и сложила руки на груди. — Оставь это. Мне нужно, чтобы ты меня внимательно выслушал. — А в чем дело, мам? — Только не ври. Мне нужна правда, только правда, и ничего, кроме правды, да поможет тебе Бог. — Но я же ничего не сделал. А ты прямо как судья или не знаю кто там говоришь. — Что у тебя было с Грейс Колдуэлл? Ага, покраснел! — Я не понимаю, о чем ты, мам. Честное слово, не понимаю. Грейс дала ему сильную пощечину. Чарли вскочил на ноги. — Сказала же, не ври мне, ты, грязная, неблагодарная свинья! Что у тебя было с Грейс Колдуэлл? — Повторяю, не понимаю, о чем ты. — Сядь. Если ты сейчас уйдешь, я буду считать, что ты умер, и, попомни мои слова, в этот дом ты больше никогда не войдешь. Ну а теперь говори правду. Да, кстати: Вилломены не будет не только сегодня, но и вообще. Я все знаю про тебя и эту шлюшку. Она уехала из города и больше не вернется. Я заплатила ей за билет и дала еще двадцать долларов, а ее родители, они-то приличные цветные, устроили ей хорошую взбучку, и ты больше ее не увидишь, по крайней мере в нашем городе. — Это она все начала. — Мне наплевать, кто начал, да и вообще наплевать на эту историю. Я с ней покончила. А теперь мне надо знать, что у тебя было с Грейс Колдуэлл, и еще раз повторю, не ври мне. У вас были отношения? — Что значит отношения? — Выходит, были! — Но ты же так и не сказала, что ты имеешь в виду. — Ты спал с ней? Отвечай! Отвечай, мерзавец! — Да. Один раз. — Один раз? Где? Когда? Как это произошло? — Ты задаешь слишком много вопросов. — Чарли даже заплакал. — Я не могу ответить на все разом. — Отлично. Пошли по порядку. Ты спал с ней? — Не знаю… Да. — Что значит не знаешь? Когда это было? — На рождественские каникулы. — Где это случилось? — У них дома. — У них дома? Я не верю тебе. — Но это правда. Я зашел к ней в комнату… — А где были мистер и миссис Колдуэлл? Слуги? Где был Брок? — Я не могу отвечать на все сразу. Мистер и миссис куда-то уехали, слуги, наверное, были внизу. А Брок был там. — Где там, в той же комнате? — В коридоре. — Он знал, что происходит? — Не знаю. Он стоял на стреме, вдруг кто появится. — Ага. Ясно. А он сам с ней был раньше? Не говорил тебе? — Нет. Ничего не говорил. Если что и было, мне не сказал. — Дальше, выкладывай, что было дальше. Ты вошел в комнату, а Брок остался на страже. Где была она? — Сидела на кровати, стригла ногти на ногах. — Значит, у нее были ножницы? Почему же она не пригрозила тебе? Она была одета? — На ней был купальный халат. Собиралась принять душ. Было слышно, как в ванной течет вода. — Дальше. — Я сказал: поцелуй меня, и она ответила: ладно, только потом сразу убирайся вон. — Она сама сняла халат, или ты сорвал его? — Я стянул его и повалил ее на кровать. — И она лежала на кровати раздетой? — Да. — А ты? Ты был одет? — Да. Ну а потом я взял ее, по крайней мере мне так кажется. — Ну а она? Вскрикнула, упала в обморок, сказала что-нибудь? Что? — Не помню. Все произошло очень быстро, а потом я выбежал, выбежал из дома. — И Брок не остановил тебя и ничего не сказал? — Нет, он просто стоял у двери и продолжал стоять, когда я побежал вниз. Джесси замолчала и сделала глубокий вдох. — Ну, и когда вы снова увиделись? — Снова? — Я спрашиваю, когда вы снова оказались наедине? Только она и ты. — Когда она пригласила меня в приходский дом на праздник в честь дня рождения Вашингтона. — Но там вы не были наедине. Так где? — Здесь. — Здесь? В этом доме? — В подвале. Вилломены не было, а ты ушла за покупками. — Утром? — Нет, в полдень. Это как раз и был день рождения Вашингтона. Ты сказала, что пойдешь то ли в магазин, то ли играть в карты. — А она сама решила прийти сюда? Кто это надумал? — Не помню, может, она, может, я. Она сказала, что ей надо со мной поговорить. Да, наверное, это я предложил здесь встретиться. — Поговорить о чем? — Она сказала, что хочет сказать мне… что не сердится на меня за ту историю. Но я не должен так больше делать. — А ты сделал. Прямо у нас дома! — Но это вовсе не так. — А как? — Мы поцеловались. — И все? — Постояли обнявшись. — В погребе? — Не скажу. А то могут быть неприятности у других. — Неприятности! У тебя у самого уже столько неприятностей, что впору в исправительный дом отправлять. Неужели не ясно? Неужели ты не понимаешь, что если Грейс, или кто еще, хоть слово скажет, тебя засадят туда и будут держать, пока не исполнится двадцать один. Неужели тебе это даже в голову не пришло? — Не знаю. — Где ты снова раздевал ее? — Не скажу. Не могу сказать. — Скажешь. Как миленький скажешь. Ты и так мне столько наговорил, что тебя повесить можно. На Юге тебя бы пристрелили. Итак, где это было и почему ты не можешь сказать? — У одного члена студенческой общины. — Где именно? Хватит испытывать мое терпение. Наказание ждет тебя в любом случае, но оно будет куда суровее, если ты не расскажешь мне всего! — У Хэма Шофшталя. На чердаке их каретного сарая, когда Уолтер был в больнице. Уолтер — это кучер. — А у Хэма с ней было что-нибудь? — Его там не было. Я сказал ему, что это наш, общины, секрет. Он даже не знает, кого я приводил. — Для этого существуют ваши общины? — Нет, но если ты попросишь кого-нибудь о чем-нибудь от имени «Альфа Омеги», тебе обязательно пойдут навстречу, и если тебя попросят о чем-нибудь, то ты тоже выполнишь просьбу. При этом все должно храниться в тайне. — Но Хэм гораздо старше тебя. — Это не имеет значения. Сделавшись членом «Альфы», остаешься им пожизненно со дня посвящения до самой смерти. Если кому-нибудь из наших станет известно, что я проговорился, мне лучше сразу уехать из города. Мне никогда не получить работу у члена «Альфы», меня никуда не будут приглашать, даже разговаривать со мной не будут, очернят при любой возможности. — А еще где вы встречались вдвоем? — У нее дома. Однажды я проводил ее домой из танцевальной школы, мистера и миссис Колдуэлл не было, и мы постояли в вестибюле. Никто нас не заметил. Это все. — Она знала про твои шашни с Вилломеной? — Нет, конечно. — А у нее, у Грейс, что-нибудь было с другими парнями? — Нет. Она только со мной встречалась, ну, если не считать детских лет. — И надо полагать, у тебя есть планы на лето, когда вы будете вдвоем на ферме… Он не ответил. — Небось губы раскатал, собрался помиловаться, а там и глазом не успеешь моргнуть, как у нее маленький. Он вновь промолчал. — О Господи, уж эти мне мужчины. — Джесси опустила голову, выглянула в окно, поднялась со стула и, не отрывая взгляда от огорода, двинулась к двери. — Ладно, у меня тоже есть планы, — проговорила она. — А ты о своих можешь забыть. То, что я сейчас тебе скажу, это не просьба, это приказ. У тебя просто нет выбора… Во-первых, вы никогда больше не останетесь наедине. Это само собой разумеется. Пока ты живешь в этом доме и пока я тебя кормлю, ты никогда, слышишь, никогда не останешься с ней наедине, даже для того, чтобы сказать, что это я так велела. Во-вторых, ты не поедешь к ним на ферму. Отправишься к дяде Дейву в Огайо. В-третьих, если я хоть раз поймаю тебя с девчонкой, зашлю в военную школу в Виргинию; она работает круглый год, в том числе летом, и порядки там строже, чем в любом исправительном учреждении. Они бьют учеников и кормят отбросами, а работать заставляют с шести утра до девяти вечера. Это самое строгое из всех известных мне учебных заведений, и если ты оттуда сбежишь, то я не буду просить тебя искать. Ну а теперь, мистер Большой Дядя, ты, должно быть, думаешь, что легко отделался… Но ты ошибаешься. Я говорю с тобой спокойно, без нервов, но не думай, что я шучу, я в жизни не была серьезнее. Ты достаточно взрослый для того, чтобы… чтобы быть отцом, вот сколько тебе уже лет. И ты достаточно взрослый для того, чтобы понимать, скольким я пожертвовала, чтобы дать тебе хорошее воспитание и устроить в частную школу. Одевать как следует. Заботиться о том, чтобы ты всегда был сыт и жил в хорошем районе. А ты отплатил мне тем, что позволил желтолицей шлюшке осквернить свое тело в моем собственном доме. И еще ты злоупотребил дружбой, гостеприимством и всем тем, что прилично джентльмену, обращаясь с самыми значительными, самыми добрыми и щедрыми в нашем городе людьми так, как если бы это была семья Вилломены. Теперь, сын мой, все в твоих руках. Я имею в виду твое будущее. Угроз от меня ты больше не услышишь. Хватит. Довольно. Все, что я хотела сказать, я сказала. Если ты еще хоть раз опозоришь меня, я буду считать, что ты умер, наскребу, сколько удастся, и уеду отсюда. Ведь это даже не мой дом. Этот дом принадлежит банку, и у тебя есть крыша над головой только потому, что мистер Колдуэлл знает, чего мне стоило… Вот тебе пятьдесят, шестьдесят центов. Ступай и не возвращайся до ужина. Мне надо заняться уборкой. — Джесси положила деньги на стол и вышла из кухни. Через несколько недель Чарли собрал вещи и уехал к дяде на ферму в Огайо. Перед отъездом он написал письмо Грейс, но вручить лично не решился и даже не переслал, что можно было бы сделать через Конни Шофшталь, ближайшую подругу Грейс. Вообще, учитывая, как он боялся матери эти последние недели в Форт-Пенне, само сочинение письма уже можно считать мужественным поступком со стороны Чарли, но Конни, да и другим тоже, он не доверял, так что письмо полежало день, а потом Чарли разорвал его на мелкие куски и спустил в туалет. Оказавшись в Огайо, вдалеке от Форт-Пенна и Грейс, он в первые дни с ненавистью думал о матери и только потом начал понимать, что, независимо от причин, она вытащила его из двух неприятных ситуаций. Прежде всего сделалась опасной и вообще стала сильно надоедать Вилломена; она дважды заходила к Чарли в комнату с кольцом матери на пальце, так что вполне можно было ожидать, что в ближайшие дни она просто украдет его. И в интимных отношениях она стала невероятно требовательной. «Тебе со мной хорошо, а в следующий раз пусть мне с тобой будет хорошо, миста Чарлз Джей, а то ты меня больше не увидишь, не увидишь». Он знал, что от него требуется лишь прижаться к ней в коридоре, и при первой же возможности она придет к нему; с другой стороны, пока она была дома, ему все время хотелось подойти поближе и заставить ее захотеть этого, и раньше или позже она заставит его сделать то, чего хочет, и тогда заплатить придется по полной. Вообще-то беременная служанка — для Форт-Пенна не такое уж редкое дело, но считалось, что парням следует подальше держаться от цветных девушек, и если уж правило нарушалось, то в этом мало кто признавался. Рассказывая о своих отношениях с «Л.У.», Чарли давал понять, что это белая девушка, и Брок до дыр зачитал Голубую книгу и телефонный справочник, пытаясь определить, кто это такая. Рано или поздно, говорил себе Чарли в Огайо, Брок бы вычислил, что «Л.У.» — это Вилломена, и тогда получится, что преимущество на его стороне. В тот день в доме у Колдуэллов у них с приятелем, считай, была ничья: да, Брока можно считать оскорбленным братом, но ведь и у него рыльце в пушку: стоял на стреме. При встречах с Грейс это он, Чарли, хотел от нее того же, чего от него хотела Вилломена, и это Грейс страшилась возможных последствий. Оказавшись в Огайо и прокручивая в памяти детали их самых последних свиданий, Чарли все более приходил к убеждению, что Грейс постепенно уступала, и случись, что он поехал бы на лето к Колдуэллам и пойди все так, как они задумали, вполне возможно, что в свои шестнадцать лет он сделался бы отцом. А если нечто подобное и имело место в истории Форт-Пенна, по крайней мере в кругу, которому он принадлежал, самому Чарли об этом известно не было. Он вернулся из Огайо окрепшим, загорелым, еще более привлекательным, чем прежде, и в отличном настроении: он сэкономил тридцать долларов из тех денег, что давал ему дядя; лето прошло без забот по женской части, а это был долг перед матерью, который он таким образом оплатил, выказав ей полное уважение. Страх перед ней стал первым и едва ли не последним шагом Чарли на пути к благоразумию. В последний месяц этого школьного года у Грейс выскочили прыщики на подбородке и лбу, пропал аппетит, и, казалось, одиночество она предпочитает компании родителей и друзей. Мать решила, что все дело в физиологии, и отправилась к дочери с намерением самым кратким образом растолковать ей, что к чему. Грейс стояла, прислонившись к подоконнику в верхней гостиной. — Тебе не здоровится, дорогая? — Да нет, все в порядке. — Может, съела что-то не то? — Нет, мама, при чем тут еда? Особенно если учесть, что я почти ничего не ела. — Это я заметила. В последнее время у тебя аппетит что-то совсем неважный. Я рассчитывала, что нам удастся выбраться на ферму раньше, но сантехники закончат работу только на следующей неделе. Нынче весной было холодно, верно? Холоднее, чем обычно в апреле и мае. — Да. — Ладно, через неделю переедем, и у тебя будет побольше свежего воздуха. А свежий воздух — это как раз то, что тебе нужно. Брок тоже вернется, и вы вдвоем покатаетесь на лошадях. Зарядка как-никак. Отец тоже поговаривает о том, чтобы снова сесть на лошадь. Здорово, правда? — Мама, а нельзя нынче летом поехать в другое место? — Так ведь тебе нравится на ферме, Грейс? И всегда нравилось. Разве не вы с отцом только и ждали, как бы скорее туда перебраться? — Все верно, мам. Но этим летом мне хочется поехать куда-нибудь еще. Ты была на Кейп-Мэе? Это в Нью-Джерси. — Нет, хотя, говорят, там славно. Но кажется, на лошадях не покатаешься. — А я и не собиралась кататься. — Что, разонравилось? — Да не сказала бы. Просто мне захотелось повидать новые края. Скажем, я с самого детства не была на Атлантике. А против лошадей я ничего не имею. — Ясно… Грейс, это самое… ну, твое дурное самочувствие. Иногда ты не сможешь сесть в седло. Понимаешь? Дело тут не в запретах. Это имеет отношение к медицине. Девушки, все девушки на свете… с каждой случаются перемены, иногда в четырнадцать лет, иногда в тринадцать, у кого-то в пятнадцать или в шестнадцать. Бывает, раньше. Ты сама поймешь, в чем дело, оказавшись в ванной… — Не надо говорить об этом, мама. Я все знаю. Месячные. — Да, но откуда тебе это известно? — удивилась миссис Колдуэлл. — Кто тебе сказал? Конни? — Нет, Джули. — Джули? Это каким же, интересно, образом. — Не сердись на нее, мам. Прошлым летом я неважно себя почувствовала, она принесла мне чаю с тостами и… все сказала. Матери, говорит, иногда забывают объяснить дочерям то, что им нужно знать, вот она и решила, что пришло время. — А что еще она тебе сказала? Что-нибудь про мужчин? Мальчиков? — О Господи, мама, нет, ничего подобного. Да и что она знает о мальчиках? С ее-то лицом. Джули славная, но про мальчиков она ничего знать не может. — Извини, но это не так. Кое-что она про мальчиков все-таки знает. Джули вдова, из чего следует, что раньше она была замужем… впрочем, забудь о Джули. — Хорошо. И говорить о ней не хочу. Ты ведь сама меня спросила. Не я начала этот разговор. — Ладно, я просто не хочу, чтобы она и впредь говорила о мальчиках, а если начнет, ты должна остановить ее. Вот когда объявишь о своей помолвке… — Помолвке! Ради Бога, мама, оставь меня в покое, а? Не против, если я пойду? Мне хочется немного вздремнуть. — И, не ожидая разрешения, Грейс поспешно вышла из гостиной. Тем летом миссис Колдуэлл повезла Грейс на Кейп-Мэй. Они остановились у родни, встретили и других родственников, а также просто знакомых из Пенсильвании. Грейс научилась плавать на волнах и играть в теннис на песчаных кортах. Плотина, при помощи которой ферма обеспечивалась холодной пресной водой, травяной корт, друзья из Форт-Пенна, хозяйский дом на ферме — все это настолько отличалось от жизни Кейп-Мэя, что последний казался еще более другим, чем был на самом деле, и явно представлял собой вполне подходящее место для проведения каникул. Было решено, что на следующий год Колдуэллы снимут здесь отдельный коттедж; и действительно вышло так, что каждое лето до самой своей помолвки Грейс ежегодно ездила на Кейп-Мэй с родителями, немного расширяя таким образом круг знакомств и обогащая свои знания географии, что позволяло поддерживать беседу, когда знакомые из Форт-Пенна заговаривали об Иглз-Мэр, Винограднике Марты, Уоткинс-Глене и Эшбери-парке. После той первой поездки на Кейп-Мэй Грейс еще теснее сблизилась с Конни Шофшталь, сестрой Хэма Шофшталя. Та ветвь семьи, к которой принадлежали Конни и Хэм, была самой преуспевающей среди многочисленных Шофшталей. Тот из претендентов на какую-нибудь выборную должность в графстве, который заручался голосами всего клана Шофшталей, заранее получал преимущество в борьбе с практически любым из соперников. В иных районах были Шофштали, но не было Шмидтов или Хоффманов. Или Штайнов, или Миллеров, ибо когда кто-нибудь из Шмидтов, или Хоффманов, или Штайнов, или Миллеров женился на девушке из семьи Шофшталей, он автоматически становился Шофшталем. Для этого Миллеру или Шмидту не надо было менять фамилию, просто все знали, что он женился на ком-то из Шофшталей, и положение человека в районе или округе нередко определялось степенью его близости или удаленности от форт-пеннских Шофшталей, особенно семьи Айзека Шофшталя и его жены — родителей Конни и Хэма. В городе Форт-Пенн никто из Шофшталей не сидел без работы, Айзек строго следил за этим. Он ничем не мог помочь, если кто-нибудь из Шофшталей, живших ниже по реке, попадал в тюрьму графства Несквехела по обвинению в убийстве собственной жены, которой отсек голову серпом. Так иные и говорили: тут Айзек ничем помочь не может. Но они заблуждались. Ближе к истине были те немногие, что замечали: Айзек может помочь, — и помогал. Не будь обвиняемый Шофшталем, не поставь он Айзека в известность о происходящем, не купи тот адвоката, лежать бы преступнику в могиле, а не камни на каторге перекатывать. Сам Айзек в глаза не видел женоубийцу, но на его памяти никто из Шофшталей не был повешен, и не будет, если он в состоянии помешать этому. Любой из приезжих Шофшталей, если за ним ничего нет и он опрятно одет и имеет рекомендательное письмо, желательно от лютеранского пастора, мог рассчитывать на поддержку. Ему не обязательно было встречаться с самим Айзеком, но после проверки его главный бухгалтер или кто еще из конторы организовывал встречу вновь прибывшего с потенциальным работодателем. В одном только Форт-Пенне с Шофшталем можно было столкнуться на каждом шагу. Например, Шофшталь — сторож в местном депо. Эта работа обычно предоставлялась людям, потерявшим ногу на железнодорожной службе, но для этого Шофшталя сделали исключение, и он окружил свою сторожевую будку цветочной оранжереей и устричными раковинами. В лютеранских церквях Форт-Пенна Шофштали были представлены дьяками и пасторами. В персонале Шофшталь-Хауса, принадлежавшего Айзеку, ни одного Шофшталя не было, ну, так и неловко было бы иметь близкого родственника в гостиничном бизнесе, по крайней мере таком, который приносит одни убытки и вскоре уступит место первоклассному отелю или офисному зданию. Не было Шофшталей и в полицейском управлении. Зато Шофшталь служил приставом в местном суде; Шофшталь был помощником шерифа с кабинетом в том же здании; Шофшталь был заместителем начальника отдела образования графства, а двое Шофшталей были школьными учителями. Герман Шофшталь у себя дома на Шестой Южной улице давал уроки игры на фортепьяно и скрипке, а в католической церкви, где был главным органистом (не будучи при этом католиком), преподавал игру на органе. Герман принимал активное участие в организации Баховских фестивалей в Вифлееме, штат Пенсильвания, а одна из его дочерей преподавала в консерватории Новой Англии. Еще один Шофшталь занимал ответственный пост в Альтонском отделении Пенсильванской железной дороги, один из его сыновей преподавал высшую математику в университете Форт-Пенна, другой занимался малярными работами и расклеиванием обоев. Наконец, Шофшталь был горновым мартеновской печи на сталелитейном заводе Форт-Пенна. Направляясь на работу, эти и многие другие Шофштали неизменно сворачивали с пути, чтобы засвидетельствовать свое почтение Айзеку, которого, независимо от собственного возраста, называли дядей («Доброе утро, дядя Айзек»); он отвечал на приветствие, не очень ясно представляя себе, с кем именно говорит, но вполне удовлетворенный тем, что, судя по форме обращения, это кто-то из семьи. Айзек, говорили земляки, весь в деле. Название «Шофшталь и компания» появилось в четвертом десятилетии XIX века. В ту пору она чем только не торговала — порохом, ружьями, одеждой, мазью для колес, семенами, красками, сельскохозяйственным оборудованием и продуктами, древесиной, строительными материалами, землей, аккредитивами, недвижимостью, билетами на пароходы, акциями, закладными, страховками. В 1902 году никому бы не пришло в голову прийти в управление «Шофшталь и компания» с заказом на кремневое ружье или тесак, но для постоянного клиента ружье или нож компания бы нашла. Кабинеты служащих находились на первом этаже «Шофшталь билдинг» на углу Стейт-стрит и Второй улицы. На вывеске в ширину двух больших окон значилось просто: «Шофшталь и компания». Кабинеты располагались по обе стороны вестибюля здания; справа, где было посветлее, сидели кассир со своими помощниками, бухгалтеры и машинистки, напротив — руководство компании, состоявшее из Айзека Шофшталя, его зятя Филиппа С. Хэмилтона и его брата Уильяма Шофшталя — именно в такой последовательности. Айзек занимал кабинет с большим окном, выходящим на улицу. Занавески из зеленого шелка висели таким образом, что затрудняли прохожим обзор происходящего за стоящим в углу кабинета столом хозяина, но сам Айзек, подойдя к окну, вполне мог осмотреть всю улицу. Такая планировка не была случайна. Продумывая архитектуру здания, Айзек говорил о своем кабинете: «Я занимаюсь своим делом в открытую. Весь мир может заглянуть и увидеть, кто заходит ко мне». Хотя это было не совсем так. Чтобы как следует разглядеть того, кто пришел к Айзеку обсудить свое дело, представителю внешнего мира пришлось бы остановиться у окна, подняться на цыпочки и вытянуть шею — лишь тогда бы он увидел, кто сидит у стола Айзека, выходящего на угол Второй и Стейт-стрит. Айзек был капиталистом, банкиром-частником. Он шел на взвешенный риск, который некоммерческие банки не могли себе позволить по закону. Он обладал лицензией на продажу страховок, занимался акциями и закладными и имел такое же право продавать билеты на пароход, как Локателли — торговать фруктами, овощами и оливковым маслом, а также хранить сбережения своих соседей с Десятой улицы, пока не накопится столько, чтобы послать в Старый Дом — старушке, королеве Виктории. У Локателли была маленькая банковская ячейка, у Шофшталя — большой сейф. Уильям Колдуэлл и Айзек Шофшталь стали первыми жителями Форт-Пенна, которые нарушили традицию домашних «ленчей», или, вернее, первыми, кто перестал носить ленчи на работу. Оба жили неподалеку от своих контор, но в то время уже начал разворачивать свою деятельность клуб Форт-Пенна: во время сессий законодательного собрания здесь каждый день собирались делегаты и гости из Питсбурга и Филадельфии, Скрэнтона и Уилкс-Барра, Ридинга и Аллентауна, и Уильям с Айзеком сошлись на том, что глупо было бы не воспользоваться возможностью потолковать с этими ребятами, обменяться мнениями. А мнениями можно было обменяться о разном. Например, о том, что происходит в вагоностроительной промышленности, — на этот счет ребята из Филадельфии знают все. А ребята из Питсбурга держат руку на пульсе происходящего в производстве битума и в сталелитейной промышленности. А ребята из Скрэнтона и Уилкс-Барра доки по части антрацита. У людей из Ридинга и Аллентауна есть что сказать о текстильной промышленности, производстве цемента, железных дорогах. Идея перенести ленч на территорию клуба принадлежала Айзеку, а о деловых встречах договаривался Уилл. Таким образом они завязали много полезных знакомств и, сами того не желая, произвели революцию в общественной жизни Форт-Пенна: увидев, что Айзек и Уилл закусывают в городе, другие последовали их примеру, а жены, только и искавшие предлога превратить ужин в обед, с энтузиазмом приветствовали эту инициативу. Жена Айзека говорила Эмили Колдуэлл: «У нас теперь все становится прямо как в Филадельфии». Опережая время, Форт-Пенн, если сравнивать его с равными по площади и населению городками, стал походить на большие города, что привело к процветанию портних, портных, башмачников, ювелиров как в самом городе, так и за его пределами. Необыкновенную популярность приобрели классические пьесы Уильяма Шекспира и спектакли филадельфийской оперы, а билеты на выступления оркестра Соузы были распроданы за неделю до всех остальных зимних представлений. Обеденное нововведение стало одним из немногих в таком же роде, какие не были обязаны своим появлением кому-либо из Колдуэллов и, напротив, единственным, которым могли бы похвастаться Айзек Шофшталь или кто-то из членов его семьи. Колдуэллы отличались консерватизмом в денежных делах, но смелостью в светской жизни и моде. На самом деле они давно уже, и нередко, устраивали обеды по вечерам; но в целом следовали традициям Форт-Пенна. Айзек Шофшталь сильно бы удивился, услышь он, что нестандартные порой ходы в бизнесе превращают его в новатора на ниве общественной жизни. Это было бы не по-шофшталевски. За пределами бизнеса Айзек был добрым и добропорядочным человеком. Он унаследовал деньги, имя, полезные и вполне согласующиеся с его инстинктом приобретателя связи; к тому же ему было просто интересно заниматься бизнесом. Он гордился своей семьей, о чем свидетельствует забота о полузнакомых родичах, но еще больше — отношение к жене и детям. У них было, как говорится, хотя и не совсем точно, все, что пожелаешь, все, что можно купить за деньги. Но если речь идет о новой вещи, которую стоит надеть или носить, или вообще о понравившейся вещи, то, прежде чем купить ее, следует заручиться одобрением со стороны. Чаще всего Айзек вполне удовлетворялся, услышав от жены или дочери, что Колдуэллам по душе этот экипаж, или это пальто, или крыльцо, или эта поездка. Скорее всего Айзек таким образом просто защищался и защищал своих близких от насмешек, которые рискуют навлечь на себя новаторы. Но эта привычка и такое поведение не защитили его и близких от упреков в подражании во всем Колдуэллам. Злые языки говорили, что Шофштали не решаются поверить никакому слуху, если ему прежде не поверят Колдуэллы. Или: Шофштали признают только один сорт масла — то, что было взбито на ферме Колдуэллов (действительно, масло, яйца и молоко ежедневно доставлялись Шофшталям с Приречной фермы). Случайно услышанный простой вопрос: «Где вы покупаете одежду, по-прежнему в Филадельфии?» — вызывал разговоры, будто Хэм Шофшталь подражает Броку Колдуэллу, хотя тот намного его моложе. Но ходившие по Форт-Пенну сплетни, что Конни Шофшталь старается походить на Грейс Колдуэлл, имели под собой некоторые основания. Девочки были почти ровесницы: Грейс родилась в апреле, Конни — в феврале. Грейс не выбирала Конни себе в подруги, просто Конни всегда была рядом, всегда. Днем, после уроков, Конни шла не к себе домой, а к Грейс. Даже когда Конни хотела похвастаться новой игрушкой или заколкой для волос, она приносила их к Колдуэллам — а ну как Грейс откажется идти к Шофшталям? Конни усаживалась на пол и ждала, пока Грейс, не такая уж общительная по природе девочка, решит кроссворд. Конни сидела в гостиной, пока Грейс разучивала гаммы. Конни смотрела, как Грейс делает уроки, но не наоборот. «Все нормально, все нормально, — повторяла Конни. — Я сделаю это, я подниму, я закрою, я поверну, я убью, я завяжу, все нормально». По возможности Конни предугадывала желания Грейс, отдавала все, что может, и всегда была рядом. Она была рядом, если бы Грейс вдруг захотела рассказать ей что-нибудь — или все — о том, что у нее было с Чарли Джеем, но Грейс так ничего и не сказала — ни сразу, ни потом. Конни чувствовала: что-то не так, потом так, потом снова не так, как чувствовала она, что секретом, связывающим Грейс и Чарли, с ней не делятся, но опять-таки боялась, что ее оттолкнут, и потому ни о чем не спрашивала Грейс. Здравый смысл и любовь к Грейс подсказывали Конни, что внезапная поездка на Кейп-Мэй каким-то образом связана с Чарли, и, ожидая возвращения подруги, все думала, как она может помочь. И Конни все-таки отважилась спросить: «Что там твои родичи, виделась?» Ну да, ребята, мужчины. Пловец-денди из Епископальной академии, теннисист-душка, студент Хаверфордского колледжа, мужчина постарше, тот, что играл в футбол за Университет Форт-Пенна. Все были очень милы с ней, и, хочется надеяться, через четыре года они придут на ее бал, — в Форт-Пенне девочки и их родители никогда не говорили «выпускной вечер». Был и еще кое-кто, не только родичи, ведь у родичей, разумеется, есть друзья. Практически все ребята курят сигареты, некоторые даже дома. Она и сама затягивалась всякий раз, как к ним забегал теннисист. Это признание почти утолило жажду Конни узнать что-то тайное про Грейс. Почти. Она хотела спросить Грейс, не подарили ли ей что-нибудь родичи или их друзья, обещала ли она им писать, но такими секретами делятся добровольно. Курение — чудесная тайна, Конни оценила ее должным образом, а все остальное Грейс сама скажет, когда будет в настроении. В ожидании этого момента Конни наслаждалась продолжительной поездкой на ферму. Они плавали в пруду, играли в теннис, прикидывались, будто учатся стряпать, лазали на деревья, качались в гамаке, перебирались через ручей, ездили на козлах за две мили в Бексвилл за молочным шоколадом, заходили там в лютеранскую церковь, целую неделю, каждый день, хоть и понемногу, наблюдали за молотьбой, примеряли старые платья Эмили Колдуэлл, помогали варить варенье, курили сигареты, искали куриные яйца, чистили серебряную посуду, ездили на телеге с сеном, как-то убили медянку, после ужина ложились спать, в восемь утра завтракали и говорили о будущем. Ни та ни другая почти ничего не знали о школах-интернатах, но Грейс твердо решила туда не поступать. — Это все равно как у мисс Холи, только я слышала, что там кормят отравой и вскрывают письма. Представляешь себе, Конни? В интернате вскрывают письма, которые ты посылаешь и получаешь. Невероятно! Холи Холбрук по крайней мере не сует нос в частную переписку. — А я бы на год пошла. — Это зачем же, позволь поинтересоваться. — Ну просто посмотреть, что там и к чему. — Mon Dieu![3] Разве только что я не сказала тебе, что там и к чему? Отрава и чтение чужих писем. А человек имеет право на частную жизнь. — Но послушай, Грейс, разве тебе никогда не хотелось уехать из Форт-Пенна. Просто не верю. — Нет. Разве что в Большое Путешествие. Когда мне будет двадцать пять, отправлюсь в Большое Путешествие. Мне хотелось бы открыть собственный кредитный счет в Нью-Йорке, платья покупать, но о том, чтобы жить в Европе, я даже подумать не могу. Кейп-Мэй, каждое лето. Помню, как мы тогда ездили в Нью-Йорк. Mon Dieu! Паром весь пропах рыбой, а мы были наверху! А как сойдешь на берег да попробуешь поймать экипаж до гостиницы… Улицу невозможно перейти, полно ломовых лошадей, которых кучера колотят почем зря. Папа решил, что одного типа надо упрятать в тюрьму, только так и не смог найти полисмена. В Форт-Пенне никто и прикоснуться не посмеет к лошади в папином присутствии. Ну ничего, свой урок я выучила, когда ехали назад через Гудзон, надушенного платка от носа не отрывала. За все те недели, что Конни провела в гостях у Колдуэллов, они только раз поссорились с Грейс. Молотильщики переходили с фермы на ферму, каждый хозяин готов был выручить соседа. Начали молотильщики с Колдуэллов, у них зерна оказалось больше, чем у других. По прежним летним визитам большинство рабочих Грейс не запомнило, но сейчас она постоянно мелькала на глазах, ее трудно было не заметить. В субботу, накануне отъезда, один из них крикнул напарнику, перекрывая шум молотилки: — Wie daitscht gleicha fer in iera tzwiwela bet ruum grawva? — Oil recht, fer vas frogha miier sie net, — откликнулся тот. Все вокруг рассмеялись и посмотрели на Грейс. Они и раньше бросали на нее взгляды, но по очереди, а сейчас все вместе, и Грейс поспешно вышла из амбара. Поднимая валявшиеся на земле вожжи, она спросила у Конни, о чем они говорили. — Ты же понимаешь по-голландски. — Я не расслышала. — Врешь. Ты знаешь, что они сказали. Выкладывай. — Я не… — Можешь честью поклясться? Они говорили обо мне, я хочу знать что. Я требую! — Ну ладно, тот, что с платком на шее… — Ну, что он сказал? — Право, Грейс, если я переведу, ты еще больше рассердишься на меня, чем если не переведу. — Повторяю, я требую. Если не скажешь, я попрошу тебя собрать вещи и уехать и больше не возвращаться ни сюда, ни к нам домой в Форт-Пенне. — Ну ладно. Человек с платком сказал, что не прочь лечь с тобой. — Ах вот как? А другой? — А другой сказал, отчего бы не предложить, может, ты не откажешься. Грейс немного помолчала. — Но что заставило их так сказать? Что-нибудь еще они говорили? — Я не слушала, противно было. — Ах вот как? — Да, а разве ты не понимаешь, о чем они? — Понимаю, — не сразу ответила Грейс. На протяжении всей поездки она больше не сказала ни слова, оставив Конни гадать, что бы мог значить ее тон. Ей хотелось думать, что Грейс не поняла смысла того, о чем говорили рабочие, и в то же время надеялась, что поняла, очень даже хорошо поняла. Конни раздумывала на эту тему до самого возвращения Чарли Джея. Каникулы закончились, девочки снова пошли в школу, Чарли Джей вернулся домой из Огайо. Никто о нем не заговаривал, и, когда Грейс устроила в танцевальной школе предрождественскую вечеринку, Чарли приглашен не был. По правую руку от себя она посадила Десмонда О’Коннола-младшего, бледного подростка с курчавыми волосами, который умер всего несколько месяцев спустя. Смерть его осталась практически никем не замеченной. Красивый мальчик, о котором говорили, что он отправился прямо на небеса, Десмонд ничего не значил для Грейс, но его мать и отец навсегда запомнили, как она была добра к нему в то последнее для него Рождество. Это было их единственное беглое впечатление о Грейс, и оно оказалось в ее пользу. Спроси они кого-нибудь из тех, кто был ей близок — например, Конни Шофшталь, — и узнали бы, что Грейс оказала их сыну честь лишь потому, что это был безвредный неинтересный мальчик, который ни на что и ни на кого — ни на хозяйку, ни на ее гостей — не будет претендовать и поведет себя так, как ему велено. Но разумеется, таких вопросов мистер и миссис О’Коннол никому не задавали и потому так и остались в неведении и говорили о Грейс Колдуэлл только хорошее. Решение Грейс не поступать в школу-интернат, которое не было решением до того, как она озвучила его в разговоре с Конни, нашло поддержку отца и матери. В 1897 году ей исполнилось пятнадцать. — Отец и я, — заговорила как-то мать той весной, — все думаем, в какую школу тебя отдать на будущий год. У тебя самой-то есть какие-нибудь пожелания? — Да, — кивнула Грейс. — Я хотела бы пойти в школу мисс Холбрук. — Нет-нет, я имею в виду школу-интернат. Миссис Мартиндейл нравится Вестовер. Там учатся Агнесс и Джин, и она ими очень довольна. — Может, миссис Мартиндейл и довольна, но я нет. — Ты хочешь сказать, что недовольна Агнесс и Джин? Тебе ведь нравится Джин Мартиндейл. — С чего это ты взяла? Я уверена, что никогда не говорила, будто Джин Мартиндейл мне нравится, а уж после того, как она поступила в Вестовер, тем более. Mon Dieu! Можно подумать, что Джин Мартиндейл… — Сколько раз можно говорить, Грейс? Мне не нравится твоя манера повторять Mon Dieu. Это значит «Боже мой», и по-французски это такое же кощунство, как и по-английски. Мне с таким трудом удалось заставить Джули перестать говорить это по-английски, так теперь ты твердишь то же самое на каждом шагу. Как раз от таких привычек и отучают в хорошей школе-интернате. — Я постараюсь исправиться. — Просто стараться мало. Надо твердо решиться. — Но ведь когда принимаешь твердое решение, начинаешь стараться, разве не так? А я решила, так что теперь мне остается только стараться. — Вот, кстати, еще одно. Когда-то ты была послушной, вежливой девочкой, особенно по отношению к старшим, а в последнее время — не знаю, как сказать — ты цепляешься к каждому услышанному слову. Ты ведешь себя невоспитанно. — Я бы не сказала, что принимать участие в разговоре — значит быть невоспитанной. Нельзя же просто молчать. — Ну, хватит, хватит, хватит, хватит. Оставим это. Стало быть, ты против Вестовера. Ладно, мы с отцом еще поговорим об этом, только не думай, что если мы решим, что это лучшее для тебя место, то ты можешь отказаться. Ясно? Решать нам. Как насчет школы Святого Тимофея? — Мама! Если ты хочешь, чтобы я гнила в каземате, так отправь меня в тюрьму! А насчет Святого Тимофея тебе все может рассказать Алиса Маккелви. — Между прочим, Алисе эта школа только пошла на пользу. Это была шумная девчонка, настоящий сорванец, она очень огорчала миссис Маккелви, а в школе отучилась от всех этих повадок и теперь становится хорошей, воспитанной девочкой. — Извини, мама, мне не хотелось бы выглядеть нахалкой, но почему бы тебе не порасспрашивать насчет школ у самих девочек, а не у их матерей? Если хочешь знать мое мнение, то, мне кажется, иногда матери отсылают своих дочерей только для того, чтобы избавиться от них. Алиса Маккелви ненавидит свою школу, она мне это сама говорила. — Я спрашиваю матерей, потому что им лучше знать, какая школа больше подходит для дочери. Еще мы думали об Иден-Холле, это недалеко от Филадельфии. Там училась одна наша родственница, это отличная школа. Ее опекают католики, Святой Крест, там ты подтянешь французский, да и от привычки повторять Mon Dieu избавишься. — Ой, мама, — вздохнула Грейс, — наверное, тебе понравится, что, когда я вернусь оттуда домой, каждое воскресенье буду ходить с Джули на мессу. С Джули и Хиггинсом. «Поднимайся, Грейс, пора на утреннюю мессу с Джули и Хиггинсом. Если пропустишь, сам папа, его святейшество, тебя отправит прямиком в ад». — А ну-ка попридержите язык, юная леди, хватит с меня этих разговоров. — Подтяну французский. А зачем мне это? Я и сейчас учу французский, и это форменная трата времени. Во Франции я жить не собираюсь. Я собираюсь жить здесь, в Форт-Пенне, и даже не в Форт-Пенне, а на ферме. — Но ты же можешь влюбиться, у тебя будет муж, и тогда… — Ему придется жить на ферме. Иначе я не выйду за него. Так или иначе, я не хочу уезжать ни в какой интернат, где полно незнакомых людей. — Ты что же, хочешь сказать, что хотела бы прожить в Форт-Пенне всю жизнь? — Да, а что в этом плохого? — Мне кажется… Тебе нравятся мальчики, и в один прекрасный день ты выйдешь замуж. А здесь не так уж много мальчиков. — Ну, в любом случае я не собираюсь гоняться за ними ни в Нью-Йорке, ни во Франции. — Только этого не хватало. — А тогда зачем мне уезжать отсюда? Разве что ты хочешь от меня избавиться. — Грейс, ты же знаешь, что это не так. — К тому же уж с мальчиками-то в интернате точно не познакомишься. Там их просто нет. Эмили Колдуэлл передала разговор с дочерью мужу, и они решили вернуться к вопросу на следующий год. И вернулись, только на сей раз как бы между делом: ну что, Грейс, ты все еще против интерната? И получили ожидаемый ответ. Уильям и Эмили Колдуэлл были счастливы видеть дочь рядом с собой, дома, а ее умственное и физическое развитие тем более удерживало их от того, чтобы искать от добра добро. К тому же втайне они были в восторге от того, что она любит Форт-Пенн и не относится к беспокойному племени тех, кого тянет подальше от дома. Это решение было первым в ряду своевольных поступков и идей Грейс, которые оказали на удивление сильное воздействие на жизнь Форт-Пенна. Тем девочкам, что начинали рваться в интернат, едва первый раз зашли в парикмахерскую, отец с матерью назидательно говорили: «А вот для Грейс Колдуэлл вполне хватает школы мисс Холбрук». С другой стороны, девицы, которым не хотелось уезжать из дома, напоминали своим нетерпеливым родителям, что Грейс вот так и осталась в Форт-Пенне. Вполне довольна была и сама мисс Холбрук, которой, хоть она и не подозревала, что изначально выбор сделала сама Грейс, хватило ума сообразить, что какую-то роль в нем она все же сыграла. Мисс Холбрук сделалась вдруг донельзя самоуверенна, она развернула настоящую борьбу за получение всякого рода дотаций и в конце концов добилась того, что школа едва ли не стала соответствовать ее собственному идеалу. Это, в свою очередь, способствовало повышению ее репутации, и в 1901 году мисс Холбрук с гордостью объявила, что, откликаясь на многочисленные запросы и по зрелом размышлении, она начинает набор пансионеров, которые, разумеется, должны отвечать самым строгим требованиям. Это будет узкий круг избранных. Грейс было шестнадцать, а в канун нового столетия — почти семнадцать. Минувшим летом Уильям Колдуэлл был выдвинут главным церемониймейстером большого новогоднего бала, который должен был состояться в Шофшталь-Хаусе 31 декабря 1899 года, плата за участие — двадцать долларов. — Господа, весьма признателен, хочу заверить всех вас, что высоко ценю оказанную мне честь, но в то же время вынужден просить вас позволить мне отклонить ее. Естественно, я рассчитываю принять участие в бале, быть там в этот вечер, но, видите ли… С самой молодости, едва мне исполнилось, а может, еще не исполнилось, двадцать, я лелеял надежду дожить до этого дня — собственно, продолжаю надеяться на то же и сейчас. Ведь до декабря еще далеко, мало ли что может случиться. Так или иначе, в молодости, даже еще не женившись, я решил, что в этот день, с последним ударом часов, я буду со своей семьей. Что ж, пока, слава Всевышнему, я жив, у меня есть семья, и за несколько минут до полуночи мы с женой собираемся незаметно покинуть вас, вернуться домой и поднять бокал за здоровье друг друга, за ваше здоровье, здоровье всех наших общих друзей, а затем вновь приехать на бал. Надеюсь, вы с пониманием отнесетесь к этой сентиментальной… причуде, да, я уверен, вы поймете меня, особенно если добавить, что, насколько мне известно, в ночь, когда на свет народился ныне истекающий век, мой дед собрал всю семью — и отец там был, и мать, и братья и сестры, — собрал на своей захудалой ферме, находившейся здесь же, в этом графстве, в пятнадцати милях отсюда вниз по течению реки. Просьбу Уильяма Колдуэлла удовлетворили, и взамен себя он предложил кандидатуру своего доброго друга Айзека Шофшталя, который и был избран главным церемониймейстером. Эдгар Мартиндейл, который, не будучи уроженцем Форт-Пенна, женился на девице из семейства Борденеров, шепнул на ухо своему шурину: «Каково! В семье Уилла Колдуэлла есть традиция собираться каждое столетие! Людям вроде нас с тобой хватает встреч на День благодарения, но Уилл Колдуэлл не из таких. Каждое столетие, на меньшее Колдуэллы не согласны. Боже милосердный!» — Спокойно, спокойно, Эдгар, — осадил его Скотти Борденер. — Да ясно все, ясно, я просто ворчу. Да, кстати, как я понимаю, сначала бал предполагалось провести в учебном манеже первого полка, но ты, видимо, из сентиментальных побуждений, настоял, чтобы его перенесли в Шофшталь-Хаус. Что ж, остается надеяться, что в новогоднюю ночь никто не уронит горящую спичку, а то губернатор и его люди, а также все форт-пенновские шишки задохнутся в дыму. Это же настоящая ловушка. В половине двенадцатого Уилл и Эмили Колдуэлл незаметно покинули гостей бала и скоро добрались до дома. Там были Грейс, Конни, одна из девочек Мартиндейл, Уинфилд Скотт Борденер, Фредерик Уильям Кляйн и Сэмюэл Брок, родич Грейс из Уильямспорта, который приехал в Форт-Пенн, чтобы показать, что все обиды в прошлом. Молодежь приблизительно одного круга уселась за обильно уставленный закусками стол в половине десятого. Примерно час, с десяти до одиннадцати, они пели песни и под фортепианный аккомпанемент Грейс и Скотти Борденера спели все, что знают, а когда репертуар был исчерпан, перешли к игре в поцелуи. Грейс и Фрица Кляйна не было в столовой дольше других. Фриц, который уже позже, возвращаясь домой, хвастался, что Грейс Колдуэлл принялась целоваться взасос, едва он прикоснулся к ней губами, пребывал на вершине блаженства, когда в дверь туалета, где они уединились, постучала Конни и объявила, что ко входу в дом только что подъехал экипаж мистера и миссис Колдуэлл. — Ну, как время проводите? — осведомилась Эмили. — О, все хорошо, миссис Колдуэлл, большое спасибо. — Смотрю, что-то мало пунша выпили, да и на пирожные не обращаете внимания, — посетовала миссис Колдуэлл. — Если не возражаете, я вас на минуту оставлю — кстати, Эмили, этот пунш ведь на самом деле виноградный сок, так? — уточнил мистер Колдуэлл. — Да, дорогой. — Сейчас вернусь. — Мам, папа за шампанским пошел? — Точно не знаю, но не удивлюсь. Мистер Колдуэлл принес из кухни бутылку шампанского. — Прошу. Я говорил с вашими родителями, и все они разрешили вам поднять тост за новое столетие. Сэм, ты у себя дома, так что разливай. — Папа, да ты открыл бутылку в кухне, — остановила кузена Грейс, — а мне хотелось услышать выстрел. — Э-э… я подумал… выплеснется, зальет чье-нибудь платье. Ну да ладно. Сейчас мы отдадим эту бутылку Джулии и остальным, кто собрался на кухне, а сами откроем новую, здесь. — Мистер Колдуэлл отнес открытую бутылку на кухню и вернулся с закупоренной. Облегченно крякнув, пробка выскочила наружу. — Большое событие, действительно большое, — говорил мистер Колдуэлл, наполняя бокалы. — Прощай старый год, да здравствует новый, но не такой новый, какой все мы, старшие и младшие, праздновали раньше. Прошлый век принес нам много хорошего, и мы ему благодарны, но подумайте только, что ждет нас впереди. Сейчас люди воюют, но, слава Богу, мы в этой войне не участвуем. Англичане поставили под ружье самое большое в истории империи количество людей. Я прочитал это сегодня в редакции «Часового». Знаете ли, им приходится работать по воскресеньям, чтобы выпустить понедельничный номер, а завтра как раз понедельник. Жаль, что новый век начинается не первым днем недели. Но у нас мирное время, и, даст Бог, так будет всегда. Урожай пшеницы составил более половины миллиарда бушелей, и англичане, и буры (это южноафриканцы) хотят купить наше зерно, но, может, президент Маккинли скажет им: «Знаете что, ребята, кончайте это кровопролитие, иначе ничего не получите». А пшеница, вы уж поверьте мне, им нужна. Не думаю, что Бриан втянет нас в серьезные неприятности. Надеюсь, что нет. Вы, молодежь, наверное, и понятия не имеете, как важна для Соединенных Штатов эта политика, как ее… «политика открытых дверей» на Дальнем Востоке. Огромные деньги. Огромные. Мечта скупердяя. А подумайте об электричестве и его возможностях. Через несколько лет газ нам будет нужен только для стряпни, и, должен сказать, мне это весьма по душе. А рентген? Ученые продвигаются все дальше, и скоро врачам не надо будет нас резать, чтобы понять, чем мы больны. Вот так-то. Ну что ж… а-а, вот и фабрики загудели. Старому доброму девятнадцатому веку осталось пять минут. Пять минут, тик-так, старый век истекает. Всего пять минут до нового столетия. Иди сюда, дорогая, возьми меня за руку, проходят последние пять минут века, который свел вместе и нас, и наших с тобой родителей. Мальчики, девочки, я пью за ваше здоровье, за вас — надежду двадцатого века, за ваших друзей, за ваших пап и мам. — По моим часам осталось две минуты, сэр, — сказал Скотти Борденер. — Не совсем две, — возразил Уильям Колдуэлл. — Уже меньше двух. — По моим меньше одной, — проговорил Сэмюэл Брок. — Думаю, прав я, а не ты, Сэм. Ты малость торопишься. В полночь, ровно в полночь, начнут звонить церковные колокола. — А что, если часы церкви спешат или, наоборот, отстают? — спросила Грейс. — Нет-нет, уверен, что они идут секунда в секунду, — успокоил ее Уильям. Ну вот! — Он высоко поднял бокал с шампанским. — Всех с новым веком! — Молодежь подняла бокалы, а Уильям наклонился к жене и поцеловал ее. — Девочка моя, — прошептал он, пригубил шампанского и обнял Грейс. — Наша дочь Грейс, — произнес он. На Уильяма Колдуэлла это было не похоже, и у всех увлажнились глаза. — А теперь, Конни, позволь мне поцеловать тебя, дочь моего ближайшего друга, и тебя, Бетти Мартиндейл. — С молодыми людьми Уильям обменялся рукопожатием. — А теперь «Auld Lang Syne» — «Старое доброе время». Запевай, Грейс. Грейс открыла песенник. — Секунду, — остановил ее Уильям Колдуэлл и окликнул слуг, приглашая их присоединиться к общему пению. — С новым веком, Джули. Агнес. Миссис Хиггинс. Нил. Надеюсь, лошадей не напугает весь этот шум и они не сорвутся. — Да нет, сэр, у нас лошадки спокойные, — сказал Хиггинс. — Я выходил посмотреть. — Ну и отлично. За вас. — Спасибо сэр, мэм, — хором откликнулись слуги, поднимая бокалы. — Да благословит вас Господь. — Через пять минут едем, Нил, — сказал Уильям. Слуги удалились. — А нельзя ли еще бутылку шампанского, папа? — попросила Грейс. — А то я ничего не почувствовала. — Надеюсь, так оно и есть, — сказал Уильям. — Бокал шампанского выпиваешь не для того, чтобы что-то почувствовать, это ритуал. Понимаешь, Грейс, торжественное событие. — Но мне хочется что-то почувствовать. В конце концов, мне почти семнадцать. — Эмили? — Да ладно, чего уж там, — кивнула Эмили Колдуэлл. Уильям открыл бутылку и поставил ее в ведерко со льдом. — Ну а теперь мы возвращаемся к своему столу. Всем доброй ночи. Да, девочки, — добавил он, — мне не хотелось бы напоминать, что я обещал вашим мамам, что вы вернетесь домой не позже часа. Так что, Грейс, твоя забота — проводить гостей вовремя. На улице очень холодно. Грейс, ты поняла меня, чтобы без шуток. Покойной ночи. — Покойной ночи, миссис Колдуэлл. Тетя Эмили. Мистер Колдуэлл. Сэр. Дядя Уилл. После отъезда Колдуэллов на несколько минут наступило молчание, которое прервал Сэм Брок: — Не удивлюсь, если они и завтра выедут на санях. — А я вот и не почувствовала, что новый век пришел, — сказала Грейс. — А я почувствовала, — возразила Бетти Бординер. — Да? И что же именно ты почувствовала? — Не знаю, вроде как большие ворота открываются, а за ними — огромная долина. — Фу-ты ну-ты, — фыркнула Грейс. — Я таких вещей не понимаю. Музыка, шампанское, все одеты с иголочки — это да, это нечто. А в принципе-то — обыкновенное воскресенье. — Никогда не видела твоего отца таким… романтичным, — протянула Конни. — Я тоже, он такой раз в сто лет бывает. — Грейс неожиданно вскочила и со словами «С новым веком» расцеловала всех молодых людей. Убедившись, что подруги последовали ее примеру, она предложила: — Конни, бери Фрица, ты, Бетти, — Сэма, ну а мне остается Скотти. — Наверное, не стоит снова затевать игру в поцелуи, — протянула Бетти Мартиндейл. — Что, домой захотелось? Так тебе и так скоро пора. — Да не в том дело. А что, если Джули вдруг появится? — Пусть кто-нибудь поиграет на пианино, — сказал Фриц. — Нет, для пианино слишком поздно, — отвергла Грейс это предложение. — Может, я все же лучше пойду домой, — сказала Бетти. — Что ж, если боишься, иди. — Ничего я не боюсь, — запротестовала Бетти и, подойдя к Сэму, поцеловала его. — Ну что, убедилась? — Конни, вы с Фрицем идите в переднюю, а мы в библиотеку, — скомандовала Грейс. В библиотеке она выключила свет и села на диван. Скотти поцеловал ее, и Грейс устроилась поудобнее, оставляя место Скотту лечь рядом с ней. — Хочешь еще чего-нибудь? — спросила она. — Чего? — Ну, не только поцеловаться. Если хочешь, не стесняйся. Он мягко прижал ладони к ее груди. — О да, — прошептала Грейс, поцеловала его и, закинув руку за голову, тесно прижала его к себе. — Жаль, не могу расстегнуть. — Я могу. Ты ведь про застежки? — Ну да, только у тебя времени не хватит, если кто зайдет. — Ладно. — Не сердись, Скотти. Давай что-нибудь еще придумаем. — Это? — Да-да, это. О Боже. Боже мой, Скотти. Тебе нравится? — Еще как, еще как. — Хочешь, приласкаю? — Да. — Так? Вот так? — О Грейс. Грейс! — Довольно? — Как скажешь. — Ладно, дорогой. — Грейс, дорогая моя. — Если завтра выпадет достаточно снега, хочешь на санях покатаемся? — Конечно. — Возьму двухместные. Маме скажу, что Конни с собой пригласила, а сама за тобой заеду. Угол Третьей и Монтгомери, в половине четвертого, идет? — А что же с Конни? — А, не важно. Она все равно не любит кататься на санях. Знаешь, тебе, пожалуй, стоит зайти в туалет, посмотреть, все ли в порядке с одеждой. — Все хорошо. — В таком случае, наверное, пора по домам. — А ты займешься тем же самым с Сэмом? — Нет. — А с Фрицем занималась? — Нет. Мы просто поцеловались, но он мне не понравился. — Почему? — Я же не спрашиваю тебя, чем ты занимался с Бетти. — Почему тебе не понравился Фриц? Вас, между прочим, довольно долго не было. — Ну, вообще-то он хотел того же, что у нас с тобой было, но я не позволила. Даже к груди притронуться не позволила. А когда он попробовал, подумала о тебе. Вспомни, ведь это я тебя выбрала. Тебя, а не Фрица. И не Фрица я пригласила завтра на санях кататься. Ну как, придешь? — Мне просто хотелось бы думать, что ты не с каждым занимаешься такими вещами. — Ну спасибо, это именно то, что надо сказать девушке, которой нравишься. Ты ведь никогда не слышал, что я целовалась с кем-то, так? — Так. Но именно поэтому я не могу ничего понять. — Ну, на меня просто что-то нашло. — И с другими тоже могло найти. Находило? С кем? Я ведь не первый у тебя, здесь ты меня не обманешь. — Почему ты так думаешь? Просто потому, что я знаю, как все у тебя случилось? Ну так я видела, как это бывает у жеребцов. Люди не многим от них отличаются. — Пари держу, у тебя это уже было с Чарли Джеем. — Он хотел меня поцеловать, когда мне было только четырнадцать, а ему — почти восемнадцать. — У него дурная репутация. — В таком случае он ее заслужил. Он считает себя непревзойденным танцором, но лично я даже не подумаю пригласить его на выпускной бал, разве что другого выхода не будет. Да хоть бы до конца жизни его не видеть. Слушай, Скотти, наверное, уже час. Так как насчет завтра? Угол Третьей и Монтгомери? — Договорились. — Поцелуй меня еще раз. — Как скажешь. Они присоединились к Конни и Фрицу, которые устроились в просторном кресле в эркере и передавали друг другу сигарету при слегка открытом окне. Бетти сидела у Сэма на коленях. Ну а у Грейс со Скоттом вид был самый невинный. Глава 3 Как уже говорилось, Сидни и Грейс познакомились за два с половиной года до свадьбы. За долгую совместную жизнь им не раз выпадал случай заявить, что перед этим они фактически не встречались. — Я не выносила Сидни, — говорила Грейс. — Да неужели, дорогая? Не выносила? Но ведь ты даже не знала о моем существовании. — Да нет, о твоем существовании я знала, — гнула Грейс свою линию. — Но мне казалось, что ты считаешь меня маленьким ребенком, и я делала вид, будто не знаю о твоем существовании. — Как же, как же, во всем, что касается наигрыша, она у нас настоящая прима, — парировал Сидни. — Ой, извини, дорогая. Если Грейси не любит какого-то слова, то это «прима». — Не знаю почему, но действительно не люблю. — Но признай, что я давно почти его не употребляю. Такого рода обмен репликами, впервые состоявшийся через шесть месяцев после женитьбы, повторялся затем на протяжении всей их совместной жизни по меньшей мере раз в год — включая недовольные, а равно покаянные слова в связи с «примой». В истории Грейс и Сидни была не одна, а две стандартные сюжетные линии, обрывающиеся у алтаря. После первого знакомства они почти не виделись друг с другом — это часть одного из стандартных сюжетов; они вообще почти не встречались — часть другого. И как во всех сюжетах, связанных с алтарем, не исключая и таких, где оба главных действующих лица растут бок о бок с самого младенчества, дело не обходится без перста судьбы, особенно когда на нее ссылаются прямо, как неизменно ссылались Грейс и Сидни, когда наступила их очередь поведать, как они оказались рядом. Сидни и Грейс сходились на том, что это был день, когда Сидни и Брок Колдуэлл столкнулись в Лоренсвилле. Глубже во времени супруги не забирались. Сидни находился в Лоренсвилле уже два года, поэтому ему не стоило труда сразу признать в Броке новичка. Привычку третировать младших он так и не усвоил и всегда относился к ним лучше, чем старшие относились к нему. Но в данном случае, увидев, что этот новичок несет только один чемодан, в то время как он, старшеклассник, волочит два, Сидни решил использовать, так сказать, droit de seigneur[4]. — Эй, ты, в соломенной шляпе, топай сюда, поможешь. — Пошел к черту, — огрызнулся Брок. — Что-о? Да кто ты такой, щенок? Как тебя зовут и кто тебе позволил разговаривать в таком тоне? — Зовут меня, хоть это и не твое дело, Брок Колдуэлл, Форт-Пенн, Пенсильвания, а щенок — это ты, а не я. Стыкнемся? Они бросились друг на друга, и хотя фактически бой, победителем в котором явно вышел Сидни, продолжался меньше десяти минут, еще два года, проведенные в Лоренсвилле, Брок всячески избегал встреч с противником. Сидни, чемпион школы в одиночном разряде по теннису, капитан бейсбольной команды, староста класса, присоединился к общему мнению учеников, решивших, что Колдуэлл — малый никудышный. Окончив школу в Лоренсвилле, Сидни поступил в Йель, а Брок — в Принстон, и вновь они встретились только на Рождество 1900 года. Летом того года, когда университетский курс остался позади, у Сидни было много разговоров с отцом. Последний звучал так: — Ну что, папа, я все обдумал. — Ты имеешь в виду планы на будущее? — Да, сэр. — Ну и?.. — Прежде всего позволь сказать, что я сделал то, что ты мне велел в прошлый раз. То есть постарался, чтобы все было справедливо по отношению к тебе, к маме и к самому себе. — Внимательно слушаю тебя. Смотрю, ты приготовил предвыборную речь, или как там сказать. Продолжай, я весь внимание. Оба рассмеялись. — Без ложной скромности на первое место я ставлю справедливость по отношению к самому себе. Потому что, как ты сказал, или по крайней мере имел в виду, можно ли быть справедливым по отношению к маме и тебе, не будучи честно справедливым по отношению к себе? — Положим, сказал я, мой мальчик, не совсем так. Я никогда не употреблял выражения «честная справедливость». Справедливость и так предполагает честность. Но продолжай. — Ты прав. Как всегда. Но понимаешь ли… э-э… не люблю я бизнес, не заточен я под него. И поэтому мое честное, хорошо взвешенное мнение заключается в том, что честно, то есть справедливо, работать в бизнесе я не могу. Я следовал твоему совету. Оглядывался, присматривался, думал, чем бы хотел заняться, в Нью-Хейвене для этого было немало возможностей. Конечно, в этой стране церковная кафедра, закон, политика, армия — все это не считается профессией для джентльмена. Кому, в самом деле, придет в голову делать армейскую карьеру, если только человек не рожден для нее? — А ты не рожден. — Вот именно, — подтвердил Сидни. — Нет, чем больше я осматривался, тем больше убеждался в одном: конторская работа не для меня. Кабинет бизнесмена, адвоката, врача, в общем, любая работа, которая держит взаперти… Подожди, папа, дай, пожалуйста, договорить. Я знаю, о чем ты думаешь, во всяком случае, догадываюсь. А чем плохо быть инженером? — вот что ты, наверное, хочешь сказать. Что ж, не спорю, есть такие ребята, и я их знаю, для которых инженерное дело, строительство плотин, взрывные работы, прокладывание каналов — самое то. Но видишь ли, человек я азартный, но авантюры меня не увлекают. В свое время найду себе девушку по душе, устроюсь, заведу семью, дом и так далее, и так далее. Вот как ты. И — обрати внимание, что я выделяю этот союз, — и я решил, что неплохо бы купить ферму. Пожилой господин изучающе посмотрел на длинный столбик сигарного пепла. — Что ж, пожалуй, нечто подобное я и предполагал. Ничего удивительного в общем-то. Ты ведь не так далеко ушел от земли. Отец твоей матери был фермером, и весьма успешным, надо сказать, а по нашей линии, о Господи, да до сих пор глина от башмаков не отлипла. Вот такие дела. Теперь-то деревенская жизнь ассоциируется с текстилем, если только я верно употребляю это слово. Ассоциируется. Точно, так и надо сказать. Хорошо, и что же дальше? — А дальше я собираюсь присмотреть ферму, прозондирую ситуацию. Есть ребята, которые при возможности наведут меня на хорошую ферму. Это мои йельские знакомые. — Ясно. Не сомневаюсь, ты понимаешь, что хорошая ферма — это, как правило, семейное дело, потому она и хорошая, и не часто встретишь хорошего фермера, готового расстаться со своей фермой, разве что нужда заставляет. У твоего деда, мистера Хармона, не было сыновей, потому он и продал ферму. — Так я и думал. — И я надеюсь, что мой сын, пусть даже ему и не по душе мир бизнеса… я уверен, что мой сын… э-э… как бы это сказать… словом, ты, наверное, слышал предостережение: caveat emptor[5]. — Слышал. Но послушай, папа, это, наверное, тебя успокоит. Я не собираюсь покупать какое-то большое, основательное хозяйство — мешок с золотом. Знаю, ты человек щедрый, но я-то подумываю скорее о ферме не слишком процветающей и потому не слишком дорогой, но достаточно перспективной, так чтобы я сам мог поставить ее на ноги. — Что ж, добро. Считай, что ты получил мое благословение. Я в тебя верю. — Спасибо, папа. — Не торопись, сколько понадобится времени, столько пусть и пройдет, а когда найдешь что-нибудь подходящее, поговорим еще раз. И мой тебе совет — как я понимаю, земля на холмистой местности дешевле, чем на равнинной, но не надо быть фермером, чтобы понять: и у людей, и у домашнего скота и без того хватает забот, чтобы ко всему прочему постоянно карабкаться наверх и спускаться вниз. К тому же холмистая местность — это, надо полагать, местность каменистая, а из камня как извлечешь выгоду? — А ты, папа, никогда не хотел стать фермером? — Хо-хо, — хмыкнул тот. — Фермером?.. Да, сын мой. Всю жизнь только о том и мечтал. Говоря о тех, кто может помочь ему найти хорошую ферму, Сидни, в частности, имел в виду Пола Райхельдерфера, жителя Ливана, городка, расположенного примерно в двадцати милях к востоку от Форт-Пенна. Йельский однокашник Сидни, Пол, был славным толстяком — большим любителем пива. Габариты у него были такие, что костюмы приходилось шить на заказ. Но Пол не просто заказывал их, он заказывал их у хорошего закройщика. Как и у всех полных людей, немало денег у него уходило на еду, но с этим проблем не возникало: он был богат. В пухлом лице угадывались тонкие привлекательные черты, точеный, чуть заостренный нос и маленькие живые голубые глаза. Он много ел, много пил, много курил, был весьма любвеобилен, но в Йеле ни застольями, ни постельными приключениями особо не злоупотреблял и среди студентов пользовался немалой популярностью. Он принадлежал одновременно к двум братствам — «Фи бета каппа» и «Каппа бета фи», а обладатели значка «Фи бета каппа» смущали чужаков из «Каппа бета фи» не меньше, чем обладатели значка «Каппа бета фи» раздражали «фибетовцев». На сборище, планировавшееся прежде всего как научный семинар, он мог явиться с клубным значком любителей пива, а в высшем обществе показаться с каким-нибудь другим и, насладившись тем, как присутствующие исподтишка разглядывают этот значок, извлечь еще один. После чего обычно раздавался всеобщий смех, и громче других смеялся сам Пол. Заманили его и в «Голову смерти», общество йельских старшекурсников, куда входил и Сидни. Обряд посвящения неофита в члены «Головы смерти» включал, между прочим, подтвержденное клятвой раскрытие всех сведений, касающихся его ЖБ, то есть жизненной биографии, а также СБ, то есть супружеского блаженства. Детали последнего, сравнительно с ЖБ, могли порождать некоторые затруднения. Своим названием СБ обязано тому обстоятельству, что, несмотря на холостое положение большинства членов «Головы смерти», время от времени выяснялось, что кто-то из неофитов все же женат, и тогда возникала необходимость в специальном ритуале посвящения его жены в жены «Головы смерти». Но женат ли, холост ли, любой новобранец был обязан поделиться с членами общества всеми, какими они пожелают, подробностями своих интимных отношений с девушкой, даже если на собрании присутствует ее брат или жених. Идея состояла в том, что один член «Головы смерти» не может иметь секретов от другого и что связывающие всех братские узы прочнее любых условностей внешнего мира. Любой из членов «Головы смерти» должен быть выше того факта, что его невеста спит с другим членом «Головы смерти». У Сидни Тейта и Пола Райхельдерфера не было нужды в подобного рода щекотливых признаниях. У Сидни не было ни сестры, ни — в ту пору — невесты, а три сестры Пола были старше его и столь же склонны к полноте. Таким образом, Сидни спокойно написал приятелю с просьбой посодействовать ему, если может, в фермерских планах. Пол был рад письму от собрата по «Мертвой голове». «Ты обратился по адресу, — отвечал он. — Не помню, интересовался ли ты занятиями моего отца. Если да, то у тебя не возникло бы никаких сомнений относительно моей осведомленности касательно цен на фермы в этом районе. Мой отец — адвокат фирмы „Райхельдерфер и Райхельдерфер“ (мой старик — тот, что справа, старший партнер). Помимо того, он владеет контрольным пакетом акций „Ливанского банка и трастовой компании“. Стало быть, к ценам на фермы в графстве имеет прямое отношение. Он тебе в минуту выложит, какая ферма чего стоит. Даже если закладная не у него, он знает у кого. Более того, он считает своим долгом заводить личные знакомства с фермерами. В общем, это именно тот человек, который тебе нужен… Приезжай. Сразу двух зайцев убьешь. Если окажешь нам честь своим высоким визитом во время рождественских каникул, сможешь потолковать с каждым фермером лично, до весны им делать нечего и свободного времени у них вагон. А еще походим на танцы и так далее. Ридинг к нам ближе, зато Форт-Пенн больше и там много симпатичных девушек, на любом этаже общественной лестницы». Сидни подумал и принял приглашение. В городках Пенсильвании Рождество отмечают иначе, чем в Нью-Йорке. Он написал Полу Райхельдерферу, что приедет в Ливан через два дня после Рождества. В том, что касается главной цели, поездка оказалась неудачной. Сидни убедился в правоте отца: хорошая ферма, как правило, остается семейным владением. Отец Пола возил гостя по фермам, которые скорее всего будут выставлены на продажу в ближайшие пять-десять лет, когда нынешние владельцы либо отойдут от дела, либо переселятся в мир иной, но предупредил, что рекомендовать их к покупке не может. — Земля сырая (мистер Райхельдерфер сказал: «сыгая»). На культивацию уйдет слишком много времени и денег. Лучше всего, молодой человек, сидеть спокойно и ждать. Год, два, даже пять лет. И в один прекрасный день вы получите от меня письмо: «Дорогой Сидни, приезжайте скорее, у меня есть то, что вам нужно». А вот сопутствующая цель поездки была достигнута. Пол Райхельдерфер верховодил практически на всех вечеринках, и Сидни повсюду давали понять, что Пенсильвания была некогда основана как раз ради такого человека, как он. На пятый или шестой день пребывания Сидни у Райхельдерферов Пол устроил в его честь вафельно-куриный ужин, для чего снял столовую в фермерской гостинице, милях в десяти к северу от Ливана. Приглашение получили шестьдесят молодых пар. Кто-то приехал на сенных фургонах, поменяв предварительно колеса и четверку лошадей. Иные — на санях, где места хватало на шестерых. Пока дамы снимали меха, кавалеры успели выпить по одному-два бокала неразбавленного виски. За ужином подавали вино и пиво, но люди пришли сюда поесть, а не выпить. Начали с устриц, за которыми последовали жирная куриная лапша, тушеные цыплята, картофельное пюре, сладкий картофель, фасоль обыкновенная, фасоль лимская, маринованная свекла, морковь в сметане, салат из листьев эндивия, фруктовый сок, яблочный пирог, горячий и холодный миндальный пирог, ревеневый пирог, кокосовый пирог, шоколадный пирог с ледяной ванилью, торт, а также светлый бисквит с ледяным шоколадом. Помимо того, на столах были расставлены тарелки с семью сладкими и семью кислыми закусками, колбасами, копчеными колбасами, ливерными колбасами, мятными конфетками, миндальным печеньем и леденцами на палочке. Вафли подавали вместе с цыплятами, и мужчинам полагалось съесть не менее десяти вафель с куриной подливкой или кленовым сиропом. Сидни съел четырнадцать, Пол — двадцать. Дамы — в среднем по пять. Гости сели за стол в восемь тридцать, встали в одиннадцать пятнадцать. Дамы поднялись на верхний этаж, господа проследовали к стойке выкурить сигару и выпить по бокалу грушевого или вишневого бренди. Те, кто уезжал на машине, выпили кофе, остальные воздержались. Пол порадовал гостей самой продолжительной и самой громкой отрыжкой, а когда дамы вернулись к кавалерам в гостиную с уже убранными столами, зазвучало фортепьяно, скрипка, виолончель, начались негромкие разговоры, главным образом о съеденном, пока наконец одна юная леди, посмотрев на часы, вделанные в брелок в виде ириса, не воскликнула: «О Господи, без десяти двенадцать! Мама дверь запрет, и где же мне ночевать?» Прозвучало предложение кому-нибудь — только не молодому человеку, с которым девушка приехала на ужин, — жениться на ней, и на этой высокой и рискованной ноте молодежь разошлась по своим транспортным средствам, удобно устраиваясь под просторными накидками из буйволовой кожи. Были расписаны и другие вечера. В самый первый он ужинал с Райхельдерферами («на закуску», по словам Пола). На другой день он был на масонском балу. Далее предстояла поездка в Ридинг, откуда Сидни с Полом перебрались в Гиббсвилл, городок к северу от Ридинга, и закончили путешествие на балу местного клуба. До двенадцати часов следующего дня спали и, отклонив приглашение нескольких йельских приятелей задержаться, вернулись в Ридинг. — Надо провести холостяцкую ночь в Ридинге, — предложил Пол. — Все равно раньше завтрашнего дня нас дома не ждут. Они пообедали в пивном погребке, сходили на дешевое представление, выпили виски в салуне рядом с театром и проследовали в публичный дом на Пятой Южной улице. — Если уж ты здесь, Сидни, пусть твой дружок порезвится. Там, куда я тебя веду, безопасно, как в женском монастыре. Только первачи-бизнесмены сюда ходят, элита, никакой тебе мелочевки. Все к твоим услугам. Хочешь — минет. Хочешь двоих зараз — пожалуйста. Я здесь завсегдатай, местных девочек знаю, но у них регулярно появляются новые таланты. Заведение не хуже, чем в Нью-Йорке или Филадельфии. В первый раз меня сюда привел дядя, я тогда на первом курсе учился. — Что, на всю ночь? — Вообще-то можно, но мне не хотелось, чтобы видели, как я утром выхожу отсюда. Как правило, я прихожу сюда примерно в это время и либо смываюсь, пока еще темно, либо остаюсь на сутки. Завтра вечером нас ждут на танцах у Видермайеров, так что, наверное, лучше уйти до света. Прошлым летом, когда родители куда-то уехали, я провел здесь трое суток подряд. В четвертый раз в жизни Сидни брал женщину за деньги. Эта первая девушка, которую привели к нему на пробу, была юна и мила. Его провели в просторную комнату с большой кроватью под балдахином, хрустальной люстрой с лампами на газу, креслами с позолоченными спинками, столиком с мраморной крышкой и зеркалами, вделанными в платяной шкаф и двери. За шампанским и сигаретами девушка рассказала ему свою историю, которой Сидни поверил: отец ее был шахтером, бил, а мать продавала квартирантам. В пятнадцать лет она убежала из дома, и сейчас ей восемнадцать. Она встала, расстегнула крючки на вечернем платье и снова застегнулась, стараясь понять, какое произвела на него впечатление. Затем повесила его одежду в платяной шкаф, убавила свет, быстрым движением сбросила платье и осталась стоять с тесно сведенными бедрами и почти не дыша. — Иди сюда, Соня, — выговорил наконец Сидни. Все случилось очень быстро. — В следующий раз будет лучше, — сказала Соня. — Следующего раза не будет. — Не говори так. — Не бойся, свои деньги ты получишь. — Знаю, но я не о деньгах. Пол платит, и не важно, сколько я с тобой, полчаса или всю ночь. Просто в следующий раз нам обоим будет хорошо. — Ладно, давай лучше шампанского выпьем, — предложил Сидни. — Что, горло пересохло? Хорошо. Только не пей слишком много, а то заснешь. — Да меня на всю ночь хватит. — Пари? На поцелуй. — Никаких пари. — Да, да, конечно, глупо спорить на такие вещи. Но ты сам меня скоро захочешь, Сидни, и знаешь почему? Потому что ты мне нравишься. Разве что велишь мне уйти. — Да нет, оставайся. — Правда, можно остаться? — Конечно. — И поговорить с тобой? — Почему бы нет? — Налью тебе шампанского. Сигарету хочешь? — Пожалуйста. Соня стянула с постели простыню и обернулась ею. Она разлила шампанское, зажгла две сигареты, сунула обе в рот и, придерживая простыню локтями, чтобы не упала, протянула ему бокал. — Единственный напиток, который я люблю, — шампанское, — сказала девушка. — Дорогие у тебя, однако, вкусы. — О да. Потому я и работаю здесь. Приходит какой-нибудь старикан или мужчина за сорок, что-нибудь в этом роде, и говорит: «Соня, я забираю тебя отсюда и поселю у себя дома, здесь, или в Филадельфии, или в Нью-Йорке. Где угодно». И это не просто слова. Потому что я молодая и красивая и непотасканная. И еще потому, что ему нравится, когда я стегаю его ремнем. — Что, действительно есть такой? — Сотни, тысячи. Не поверишь. Иногда целая неделя проходит без молодого парня. Молодого и сильного, вроде тебя. Я бы переспала с тобой и бесплатно. Просто ради удовольствия. — Правда? — Когда у меня будет этот старик, можешь зайти, посмотреть. Я скажу Полу, как меня найти. Ты женат? — Нет. — Я вижу, ты ни в кого не влюблен, так что можешь навестить меня, и я ничего не возьму, потому что деньги мне дает старик. — Ну что ж, спасибо тебе, Соня. — Может, встретимся раньше, чем ты думаешь. Я скажу Полу, где я. И можешь приходить, когда тебе угодно, пока не влюбишься в богатую девушку из своих, и тогда мне придется найти себе другого молодого человека. Чему быть, того не миновать, Сидни. Милый. Славный. Уже светало, когда Сидни с Полом вышли на улицу. Теперь они стали ближе, по крайней мере на время, чем в те годы, когда их связывали заклинания «Мертвой головы». Они вернулись дневным поездом в Ливан, где вновь заняли свое место в высшем обществе восточной Пенсильвании. Всю неделю Пол твердил Сидни, что шестой день его пребывания в здешних краях станет кульминацией всего визита. Сидни дали понять, что предстоящая поездка в Форт-Пенн — это большое дело. Публика из Гиббсвилла ругала его, что он не остался на их собрание, а публика из Ридинга клялась ридингским собранием, но Сидни заметил, что и те и другие, при всей приверженности к своим празднествам, замолкали, когда слышали, что он едет на собрание в Форт-Пенн. В Гиббсвилле говорили: «Стало быть, вы не собираетесь кинуть нас ради Ридинга?» А в Ридинге: «Вы ведь не остаетесь в Гиббсвилле?» Но никто не выступал против Форт-Пенна, правда, и за — тоже. Сидни же с нетерпением ожидал поездки в Форт-Пенн. В последний момент она едва не сорвалась. — Наконец-то пришли наши приглашения, — сообщил Пол. — Я есть в списке, но когда я написал туда и попросил билет для своего гостя, им, видите ли, понадобилось знать, кто ты да откуда. — И что же ты ответил? — Что ты большая шишка из Нью-Йорка. А на тот случай, если они зададутся вопросом, какого черта эта шишка залетела ко мне в Ливан, сразу объяснил, что ты здесь по делу, а если хотят знать больше, пусть обратятся к парням из Нью-Хейвена, которые сейчас живут в Форт-Пенне. — А кто это? Я их знаю? — Конечно. Лес Поффенбергер. Джо Каннингэм. Джек Стивенс. Эмлин Дитрик. Джордж Уолл. Все с нашего курса. — Ну как же, как же, помню. Не знал только, что они все из Форт-Пенна. — Ага. И еще Рэдклифф Дикинсон, но его имени я не назвал. — Правильно сделал. А что, разве он тоже из Форт-Пенна? — Откуда же еще? Его там хорошо знают. Тра-та-та. Ладно, как бы то ни было, у нас с тобой все в порядке. Сегодня Брок Колдуэлл прислал мне билеты. — Кто-кто прислал? — Брок Колдуэлл. А ты что, знаешь его? — Да, наверное, это тот самый малый. Он в Лоренсвилле учился? — Ну да. — Тогда точно он. Неудивительно, что билеты шли так долго. Мы с мистером Колдуэллом не выносим друг друга. Я устроил ему хорошую трепку в первый же день, как он появился в Лоренсвилле, и он меня так и не простил. За два года мы и словом не обменялись. И с тех пор не виделись. — Ничего себе! Жаль, что я не знал. Ну ничего, Сидни, ближайшие двадцать четыре часа ты проведешь с ним бок о бок. Мы остановимся у него дома. — Что-о? Нет, нет, Пол, это невозможно. Поездка отменяется, по крайней мере для меня, — заявил Сидни. — Ты-то, конечно, поезжай. Лицо Пола еще больше опухло, даже пропал намек на точность линий. Задышал он так тяжело, что казалось, вот-вот лопнет. — Нет, клянусь всеми святыми, нет, — внезапно оживился он. — Брок считается джентльменом. Вот что он мне пишет, читай. Дорогой Пол, надеюсь, ты извинишь, что посылаю тебе эти билеты с таким опозданием. Это моя вина. Дело в том, что, когда комитет отправил тебе форму заявки на получение гостевого билета, меня не было в городе. Если не ошибаюсь, я ездил в Лоренсвилл с мистером Тейтом. Вы с другом остановитесь у нас, заказать сколько-нибудь приличный отель сейчас уже невозможно, все занято. Мама говорит, что будет счастлива тебя видеть. Если есть возможность, останься на несколько дней. Подтверди, пожалуйста, телеграфом, что остановишься у нас, и еще раз повторю, что вы с другом будете желанными гостями. Заранее благодарен за то, что не сердишься за случившуюся накладку, твой Брок Колдуэлл. — Вот черт, — пробормотал Сидни. — Что такое? — Ну как ты не понимаешь, в школе этот Брок был совершенно невыносим, настоящий павлин. Так я ему и сказал. «Сам павлин», — огрызнулся он, ну мы и сцепились. Брок был малый здоровый и не трус, но я тренировался, а он, видимо, нет. За два года мы и слова друг другу не сказали, и вот нате вам пожалуйста, как из ниоткуда. Ничего не говорю, из положения он выкрутился, я даже не ожидал от него такого, но, с другой стороны, сидя в партере, никогда не знаешь, кто тебе с балкона плюнет на голову. — Он, видать, сильно изменился с тех пор, как вы не виделись. Мы-то с ним просто поверхностно знакомы: «привет-привет», вот и все. Мой отец знает его отца. Колдуэллы — это вроде как местные Асторы, сливки форт-пеннского общества. Не уверен, что у них больше всех денег, но в смысле престижа — точно семья номер один. Колдуэллы. Самыми преуспевающими считаются Шофштали, но они во всем, в каждой мелочи, подражают Колдуэллам. Говорят, пописать не ходят без разрешения Колдуэллов. — Да? Кстати, помнится, я тогда назвал его не павлином, а щенком. Но все это бросает новый свет на происходящее, Пол. Смотри, что он задумал. Брок — определенно кронпринц, неоспоримый наследник форт-пеннского престола. Отличная возможность поставить меня на место. Ты уже послал телеграмму? — Да. — Хорошо. Посмотрим, как мистер Брок Колдуэлл справится с этой ситуацией, я себя имею в виду. — Тебя самого будут обхаживать, как принца. Это славные люди, — успокоил его Пол. — Мистер и миссис Колдуэлл из хорошего материала, стопроцентные аристократы. Леди и джентльмен. Цветной носильщик волок вниз по лестнице их чемоданы, когда у входа в железнодорожный вокзал Форт-Пенна остановились сани и из них вышел Брок. Отдав распоряжения носильщику, он поспешил навстречу гостям. — Смотрю, ради разнообразия, поезд сегодня пришел вовремя, — заговорил он. — Привет, Пол. Привет, Тейт, сто лет не виделись. Рад, что тебе удалось приехать. А вы где познакомились, в Йеле? Впрочем, ответа я не жду. — Очень мило с твоей стороны, Колдуэлл, пригласить нас к себе. — Ну что ты, что ты, Тейт, это вам спасибо, что приняли приглашение. У меня тут сани, так я сяду спереди вместе с нашим человеком и покажу вам город. Впрочем, тут не так уж много интересного, а, Пол? Насколько я понимаю, ты, Тейт, в Форт-Пенне впервые? — Я во всей Пенсильвании впервые, если не считать Филадельфии. — Все говорят, что у Форт-Пенна большое будущее. Надеюсь только, что не второй Питсбург вырастет на его месте. Так, устраивайтесь поудобнее. Пол у нас много места не займет. Эй, парень, давай-ка два чемодана назад, а два сюда, места хватит, верно, Нил? Похоже, ребята, вы надолго к нам приехали. — Да нет, мой только один, остальные Сидни. Он завтра прямо отсюда в Нью-Йорк едет. Как мистер и миссис Колдуэлл? — О, они в отличной форме, спасибо. — А сестра? — Грейс? Растет не по дням, а по часам, на мой взгляд, слишком быстро. Шестнадцать исполнилось, и она весьма разочарована, что ее на завтрашний бал не пускают. Шестнадцать, представляешь себе? На следующее Рождество у нее будут свои танцульки, я против, конечно, но мать с отцом сдались. Восемнадцать ей будет всего через несколько месяцев после Рождества, ну, она и уговорила их. Дылда, а ведет себя как ребенок. Настоящий ребенок. Каждому из молодых людей досталось по комнате, а ванная — одна на троих — была только в комнате Брока. Они привели себя в порядок и спустились в библиотеку поздороваться с хозяйкой. Горничная задергивала шторы на окнах. — Так быстро темнеет, — заговорила миссис Колдуэлл. — Когда Брок уезжал на станцию, было еще светло. Сумрачно, но время дневное. — А здесь тепло, миссис Колдуэлл. — Да, люблю камин. Наверное, дело в возрасте, ведь я даже в июле на ферме огонь развожу. Любой предлог ищу. Сыро. На улице холоднее стало. Люблю хороший огонь в камине. — Я тоже, — сказал Пол. — Ну, я предпочитаю, чтобы горел камин, а не полка с книгами, — пробурчал Брок. — Ты когда-нибудь перестанешь обращаться с матерью как с дурой? — пожаловалась миссис Колдуэлл. — Целыми днями подкалывает, ужасные вещи говорит, право, даже стыдно перед вами, мистер Тейт. Пол-то старинный друг. Представляете, перед вашим приездом он целый день жужжал, что я собираюсь пофлиртовать с вами. Пофлиртовать! В моем-то возрасте! Да и в любом возрасте! — Я вот, миссис Колдуэлл, надеюсь на небольшой флирт. И готов соответствовать. — Ну вот, и вы туда же. Бедняжка Грейс. Не удивлюсь, если она и носа не покажет сюда, и за один стол с нами не сядет. Брок и ее достает своими шуточками. Да стоит ей только взглянуть на вас, как он наверняка заявит, что она флиртует. — Чушь, — отмахнулся Брок. — Никто закурить не хочет? Тейт? Пол? У меня тут есть ричмондские сигареты. — Курите, курите, — кивнула миссис Колдуэлл. — Я люблю запах сигарет, сигар и даже трубок только когда они горят, а не валяются на столе или каминной доске. — Свою я и из чемодана не достану, — заметил Сидни. — Между прочим, — вмешался Брок, — я велел погладить ваши костюмы. Твой, Пол, горничная разложит на кровати — там больше места, а твой, Тейт, повесят в платяном шкафу. — Право, Брок, Пол не такой уж толстяк, и вообще неприлично смеяться над гостями. И еще мне не нравится, что ты называешь мистера Тейта по фамилии. Если не Сидни, то мистер Тейт. Ну а я, покуда он наш гость, буду называть его Сидни. — Спасибо, миссис Колдуэлл, так я буду чувствовать себя как дома, — поклонился Сидни. — Отлично сказано, — довольно кивнула миссис Колдуэлл. — Итак, Сидни. Скоро вернется мистер Колдуэлл, и тогда мы выпьем чаю с сандвичами, ведь обедаете вы нынче поздно. Впрочем, если угодно что-нибудь прямо сейчас, не стесняйтесь. Сидни? Пол? — Нет, нет, спасибо, миссис Колдуэлл, — замахал руками Пол. — Вы же меня знаете, поесть я всегда не прочь, но, думаю, справлюсь с голодными коликами до прихода мистера Колдуэлла. Внизу хлопнула входная дверь. — Ну, вот и он, — сказала миссис Колдуэлл. — Надеюсь, ваш такт будет вознагражден… Ой, нет, боюсь, я ошиблась… Это не мистер Колдуэлл. Заходи, Грейс. — Сейчас, — бросила Грейс, пересекая холл. Она даже не заглянула в библиотеку, пролетела мимо двери, так что лишь профиль мелькнул. — Сейчас придет, — сказала миссис Колдуэлл. — Брок, позвони, пожалуйста, Элле. Пол и Сидни в любом случае заслужили награду. Принесли чай с сандвичами и тарталетками. Молодые люди успели выпить по две чашки и уже закурили сигареты, когда в библиотеке появилась Грейс Колдуэлл. Когда ее представили Сидни, она не сделала реверанса, а с Полом встречалась и раньше. Грейс встала за спинкой стула, на котором сидела мать. — Почему бы тебе не присесть, дорогая? — предложила та. — Так мне удобнее. Молодые люди вернулись на свои места. Стулья и те, кто на них сидел, располагались в центре библиотеки. Эта комната практически всегда нуждалась в дополнительном освещении, будь то лампы или камин. Несмотря на то что на Грейс, по-прежнему стоявшей за спиной матери, свет от единственной зажженной в комнате лампы, а также пламени камина не падал, Сидни она показалась красавицей. Кожа у нее была чистая и здоровая. Если не знать заранее, определить точно возраст девушки было бы нелегко; на ней было длинное платье, какие обычно носят двадцатилетние. Грудь и бедра развитые, как у Сони, о которой Сидни внезапно подумал и с той же поспешностью попытался прогнать воспоминание. Общий разговор продолжался, а он тем временем не сводил с Грейс глаз. Она же не смотрела ни на кого из присутствующих, гораздо больше ее занимал огонь в камине. Она ровно дышала носом и время от времени облизывала губы кончиком языка. Сидни был уверен, что она просто делает вид, будто ей скучно, благо, если со стороны девушки постарше и поопытнее такое поведение действительно может свидетельствовать, что эта компания ей неинтересна, то шестнадцатилетняя вполне может показаться просто благовоспитанной девицей, которая из уважения к старшим не открывает рта, пока к ней не обратятся. Но Сидни не сомневался: она хочет, чтобы все видели, как ей скучно. — Жаль, что мисс Колдуэлл не может провести с нами сегодняшний вечер, — сказал он. И ему действительно было жаль, хоть он и был уверен, что эти слова смутят девушку. — Ничего, потерпит до будущего года, — заметила ее мать. — Если хотите знать мое мнение, то потерпит и два года, — вставил Брок. — А разве твоим мнением кто-нибудь интересуется? — спросила Грейс. — Дети… — Дети? — перебил Брок. — Да уж вроде не дети, мама. — Дети, если ведете себя как дети. Поддразнивая Грейс, особенно в присутствии гостей, ты ставишь себя на одну ступеньку с ней, и возраст здесь ни при чем. — Тьфу ты! — фыркнул Брок. — А у вас, Сидни, есть братья или сестры? — Нет, мэм, я единственный ребенок. — Везет же людям, — заметил Брок. — Да не уверен, Брок. Я часто думаю, что неплохо было бы иметь брата или сестру. — Особенно младшую, — усмехнулся Пол. — Помолчите, Пол, испорченный вы мальчишка, — остановила его миссис Колдуэлл. — Знаю, это вас ваши милые сестры испортили. — Да ну? А я и не заметил, мэм, — рассмеялся Пол. — Испортили, испортили, имейте это в виду. К неудовольствию Сидни, разговор отклонился в сторону от Грейс, и он потерял к нему интерес. Она тоже. Грейс сосредоточенно смотрела на камин и не вымолвила ни слова до тех пор, пока в библиотеку не вошел отец. Еще до его появления горничная убрала чайные приборы — судя по всему, хозяин не любил чая. Он был бодр и приветлив, расцеловал жену и дочь, но по окончании церемонии знакомства взглянул на большие часы с крышкой, на которых было видно все цифры, и перевел взгляд на жену. — Да, дорогой, — согласно кивнула она. — Прошу прощения, Пол и мистер Тейт, но нам с миссис Колдуэлл надо переодеться. Вообще-то даже если бы мы отправились немедленно, как есть, все равно едва бы успели. А так… Еще раз прошу прощения. И разумеется, мы увидимся завтра за завтраком. Я бы пригласил вас в городской клуб, но там не подают завтрак после половины десятого, так что… вроде бы на прошлой неделе мы завтракали здесь в клубе Колдуэллов чуть ли не в четыре, верно, Брок? — Один раз, если кто забыл, даже в половине шестого. Точно, лично я на днях завтракал в половине шестого. — Итак, господа, добро пожаловать на завтрак, если только… а, нет, глупость, конечно, приглашение отменяется. Ведь если вам захочется встать так рано, то это будет означать, что вечеринка прошла неудачно. Надеюсь, увидимся завтра во второй половине дня. — У меня, боюсь, не получится, — сказал Сидни. — Возвращаюсь в Нью-Йорк. — Как это? Туда-обратно? И даже не поговорим как следует? Жаль, жаль. Брок, может, у тебя все же получится уговорить старого однокашника задержаться? Или у тебя, Грейс? — Вы очень добры ко мне, мистер Колдуэлл. Вы и миссис Колдуэлл. И Брок. — Ну что ж, препоручаю вас моим сыну и дочери, нам с женой надо бежать. Надеюсь, вы все же передумаете. Доброй ночи. Мистер и миссис Колдуэлл ушли, а Грейс сказала: — Мне тоже пора. Доброй ночи, Пол. Доброй ночи, мистер Тейт. Доброй ночи, братец. Вернувшись на следующий вечер в Нью-Йорк, Сидни вынул перчатки из заднего кармана фрака, из бокового — белую, с виньеткой, танцевальную программу. Изучив перчатки, он решил, что они нуждаются в чистке; изучив программку, бросил ее в мусорное ведро. Имена ему ничего не говорили, даже имя «Колдуэлл», ибо оно относилось к невзрачной девице, которую Брок привел на бал. Сидни без конца писал и переписывал благодарственное письмо матери Пола, и еще одно, такое же, — обоим родителям Пола, и третье, самому Полу. Ему непременно надо было произвести хорошее впечатление, ибо через эту семью можно было вновь связаться с Колдуэллами. Еще более тщательно он обдумывал письмо миссис Колдуэлл. Дорогая миссис Колдуэлл, не могу найти слов, чтобы выразить свою признательность за гостеприимство, оказанное мне, совершенно незнакомому человеку, которого Вы приветили у себя дома на время краткого (для меня) визита. Достаточно будет сказать, что пребывание у Вас было самым радостным событием моей поездки в Форт-Пенн, и то радушие, которое я встретил в Вашем доме, позволяет мне считать себя причисленным к узкому кругу Ваших друзей на тот случай, если Вы решите посетить в Нью-Йорк, надеюсь, в ближайшем будущем. От души Ваш. Еще по пути на вокзал в Форт-Пенне Сидни остановился у цветочного магазина и попросил продавца подобрать букет (стоимостью в пять долларов), который и послал миссис Колдуэлл. При этом ему хотелось, чтобы и письмо было написано максимально красноречиво, и, закончив его, он испытал чувство гордости. Суть состояла в том, чтобы ясно дать понять, насколько бы ему хотелось оказаться в списке лиц, приглашенных на бал Грейс, и Сидни казалось, что с задачей своей он справился вполне успешно. А уезжая от Колдуэллов, он не преминул «забыть» у себя в комнате военную щетку для волос, на серебряном ободе которой было четко выгравировано: С.Т. Благодарственное письмо было вскрыто во время завтрака в присутствии адресата, ее мужа, ее сына и ее дочери. Миссис Колдуэлл. Славное письмецо пришло от Сидни. Сидни Тейта. Уильям Колдуэлл. В самом деле? Прочти. Брок Колдуэлл. Да я и так скажу, что в нем. Ему понравился Форт-Пенн, но больше всего понравился наш дом и наша замечательная семья. Миссис Колдуэлл. Верно, он пишет, что встреча с нами — самое радостное событие всей его поездки. Брок Колдуэлл. Естественно, естественно. Видит Бог, на балу он вел себя довольно грубо. Эмили Колдуэлл. Грубо? Как это грубо? Мне он грубым не показался. Уильям Колдуэлл. Мне тоже. Мы, правда, увиделись практически на ходу, но он произвел на меня впечатление молодого человека с безупречными манерами, безупречными. Брок. Ну конечно, он слишком умен, чтобы плевать на пол… Миссис Колдуэлл. Брок, прошу тебя, ты же за столом. Уильям Колдуэлл. Действительно, в смысле манер ты мог бы у него поучиться. Брок. Именно на это он и рассчитывает. Чтобы другие у него учились. Его манеры насквозь фальшивые, как и он сам. Миссис Колдуэлл. Ты так и не сказал, в чем проявилась его грубость. Брок. В манере. Не в манерах, а в манере. Можно все делать правильно, но так, что это выглядит, будто ты ковыряешь рыбным ножом в зубах. Он высокомерен. И даже не пытался выглядеть приветливым, не говоря уж о сердечности. Девушек заставлял зевать от скуки. Ни слова из него не выдавишь. Настоящий нью-йоркский хам, вот кто он. Надутый индюк, выставляющийся перед деревенщиной. Уильям Колдуэлл. У меня сложилось совершенно другое впечатление. У него хорошие манеры, и он показался мне искренним, по-настоящему уважительным молодым человеком. Миссис Колдуэлл. Ну да, в тот день он все время старался втянуть в разговор Грейс. Что скажешь, Грейс? Брок. Ее-то к чему спрашивать? Уильям Колдуэлл. К тому, что ее матери может быть интересно, что дочь думает. Миссис Колдуэлл. Вот именно. Грейс. Если девушкам было с ним скучно, то, может, и ему было скучно с ними. Мистер Колдуэлл. Очень хороший ответ. Миссис Колдуэлл. Совершенно с тобой согласна. Брок. Ну конечно, чего можно ждать от Грейс? От нашей Грейс, роковой женщины, femme fatale, будущего года. Да, Грейс всему Форт-Пенну покажет, где раки зимуют. Грейс. По-моему, ты просто завидуешь мне, потому что у меня будет бал, а у тебя нет, у мальчиков ведь балов не бывает. Брок. Что-о? Уильям Колдуэлл. Брок! Миссис Колдуэлл. Грейс, в школу опоздаешь. Поторопись, дорогая. Ах да, извини, забыла, ведь сегодня нет занятий. Уильям Колдуэлл. А вот мне пора. С вами, молодой человек, мы поговорим позже. Брок. Давай, если угодно, но мне и так все ясно. Кто такой этот Тейт? В Лоренсвилле это был обыкновенный задавака, совал всюду свой длинный нос и вечно хлопотал, как пчела в улье. А кто его сюда привез, позвольте спросить? Нам всем хорошо известно, что отец и мать Пола Райхельдерфера едва говорят по-английски, а о самом Поле я бы мог рассказать такое, что вряд ли вам захочется потом принимать его в своем доме. Позвольте также поинтересоваться: если он — я имею в виду Тейта — хоть что-то собой представляет, отчего ему понадобилось проводить Рождество в Ливане? Если хотите знать мое мнение, оттого, что в Нью-Йорке его просто никуда не пригласили. Я с большим подозрением отношусь к людям из Нью-Йорка, которые приезжают сюда на Рождество, а уж в Ливан — тем более! Миссис Колдуэлл. Он собирается купить ферму. Это мне Пол сказал. Подыскивает ферму в окрестностях Ливана. Брок. Ну и как, нашел? Миссис Колдуэлл. Точно не знаю, но Джордж Уолл и Лесли Поффенбергер отзывались о Сидни очень хорошо. Брок. А чего ты от них, собственно, ожидала? Его йельские дружки. Уильям Колдуэлл. Вот-вот, а помимо того, все они окончили Йель. На том завтрак и оборвался; миссис Колдуэлл так и не прочитала семье письмо Сидни. Немного погодя Грейс напомнила об этом матери. — Мне бы хотелось прочитать, что там пишет мистер Тейт. — Разумеется. Письмо на столе, — бросила миссис Колдуэлл, не отрываясь от шитья. — У него очень красивый почерк, — отметила Грейс. — Да, мне тоже так показалось. Твердый, я бы сказала. Не знаю, значит ли это что-нибудь, но иногда мне кажется, что да. — Ну, сам-то он не очень мне понравился. — Правда? Почему, Грейс? — Честно говоря, сама не знаю. Но письмо хорошее. А ты говорила с ним о ферме? — Нет, только от Пола слышала. — Что-то не особенно он походит на будущего фермера. — С чего ты взяла? Ты ведь и видела его только один раз, да и то в городской одежде. Во фраке. — Верно. — Ну так и не суди о книге по обложке. Знаешь, если на тебя посмотреть, тоже никто не скажет, что эта девушка любит ферму. — Это еще почему? — Ты слишком хорошенькая. — Правда? — Правда, правда, и ты сама это знаешь, нечего прикидываться. — Хорошо, не буду, но ты впервые сказала, что я хорошенькая. — Следующее письмо от Сидни ни за что не буду читать за общим столом. — Следующее письмо? — А что ж ты думаешь, он не поблагодарит нас за то, что мы отправили ему забытую щетку для волос? Забытую? Хотя нет, ничего он не забывал, нарочно оставил… Ты уже составила список приглашенных на будущий год? — А что? — Адрес Сидни нетрудно найти, он написан на почтовой бумаге. Весьма удобно. — Дразнишься? — Ладно, перепишу в свою записную книжку, может, понадобится. — Но я же сказала, он мне не понравился. — Что ж, если до следующего Рождества ты не изменишь своего отношения, приглашать его не будем. Под диктовку матери Грейс написала Сидни записку: Дорогой мистер Тейт, мама попросила меня сообщить Вам, что в комнате, где Вы у нас останавливались, нашлась Ваша щетка для волос. Мы отослали ее бандеролью по указанному адресу. Через несколько дней получите. В противном случае дайте, пожалуйста, знать, посылка застрахована и будет включена в список пропавших вещей. Если она не найдется в течение разумного промежутка времени, мама попытается купить такую же в местной галантерее и переслать Вам. Мама просит Вам кланяться. С наилучшими пожеланиями, искренне Ваша Грейс Колдуэлл. Очередное послание в этой переписке было датировано 31 января 1901 года и написано на бланке отеля Эдмонд, в Лондоне. Дорогая миссис Колдуэлл, я только что получил письмо из дому, в котором мама уведомила о получении почтовой бандероли с моей щеткой для волос. Извините, что не сразу ответил, но, как видите, я в Лондоне, и мамино письмо пришло не ранее как сегодня. Я должен извиниться за свою забывчивость и причиненные неудобства, но, поверьте, в глубине души я был счастлив получить весточку от очаровательной мисс Грейс Колдуэлл, в которой она от Вашего имени пишет, что вы любезно переслали мне эту вещицу. Конечно, с моей стороны это чистой воды эгоизм, но я, хоть и отнял у Вас время, рад возможности возобновить наше знакомство, хотя бы по почте. В Англии я нахожусь немногим более двух недель. Поездка получилась неожиданной. По-моему, я не говорил Вам, что по отцовской линии я англичанин. Американского гражданства отец так и не принял, хотя сам я, естественно, уже по факту рождения гражданин Америки. Мать, спешу добавить, американка до мозга костей, у нее богатая родословная, корни уходят в историю Нью-Йорка и «штата Йорк». Отец же в ответ на вопрос, почему он не стал гражданином США, неизменно отвечает: «Попробуйте найти большего американца, чем я». Но в вопросе о подданстве он непреклонен. Он всегда втайне мечтал отправить меня в Оксфорд, потому по окончании Йеля любыми способами подступался ко мне, намекая, что надо бы поехать в Оксфорд, но меня интересует фермерское дело (я и поехал-то к Полу Райхельдерферу лишь затем, чтобы подыскать какое-нибудь хозяйство в Пенсильвании, что позволило мне познакомиться со славным семейством Колдуэллов). Когда выяснилось, что ничего подходящего сейчас нет, я вернулся в Нью-Йорк, уступив настояниям отца, который уговаривал меня хоть одним глазком взглянуть на Оксфорд. Вот я и пребываю в процессе «смотрения одним глазом», однако же, боюсь, для этого заведения я слишком американец, а если уж быть до конца откровенным, меня вполне устраивает уже полученное образование. Так или иначе, у меня нет намерения учиться в Оксфорде. Навещу английских родичей, с которыми раньше никогда не виделся, потом ненадолго съезжу во Францию и Италию и вернусь домой, чтобы снова взяться за поиски фермы. Рассчитываю быть в Нью-Йорке незадолго до Пасхи, не знаю уж точно, когда она будет в этом году; ну а пока позвольте повторить приглашение Вам и любому члену Вашей семьи, или всем вместе, быть нашими гостями, когда окажетесь в Нью-Йорке. Дом у нас большой, особенно для такой маленькой семьи, как наша, и места для гостей более чем достаточно. Вы будете себя чувствовать совершенно свободно. Еще раз большое спасибо за гостеприимство, с наилучшими пожеланиями, искренне Ваш Сидни Тейт. Женщина мудрая, Эмили Колдуэлл решила, что пока продолжать переписку было бы нецелесообразно. Она видела, или думала, что видела, в Сидни подходящего претендента на руку Грейс, но ведь она на каждого молодого человека смотрела через призму будущего дочери, и Сидни был пока не более чем козырной картой в колоде, да и то главным образом благодаря тому, что Эмили случайно узнала о его желании жить на ферме. Грейс обещала стать красавицей; ее будут окружать молодые люди, она будет пробуждать у них любовные чувства и, конечно, отвечать на них. Если не влюбится первой. В таком случае объектом ее любви может стать молодой человек, которого совершенно не интересует жизнь в деревне, и тогда Грейс может легко отказаться от привычного образа жизни ради самой жизни. А Сидни — привлекательный молодой человек с отменными манерами, он пытается ладить с людьми, что предполагает терпение, и терпимость, и живейшую готовность выслушать другого, и интуитивное — интуитивное ввиду его молодости — знание человеческих слабостей. Эмили понимала, что эти свойства будут весьма небезразличны ее дочери. Грейс вступила в трудный возраст, ей часто не хватало уважительности, когда она не помешала бы, а иногда и вовсе была необходима; девушка была эгоцентрична и часто деспотична. Это особенно беспокоило Эмили Колдуэлл. Ей казалось, что отчасти такая властность питается раболепием со стороны Конни Шофшталь, но если бы не Конни, на ее месте оказалась бы другая, так что Эмили не делала никаких попыток заменить ее девушкой с более сильным, более независимым характером. Более того, Эмили считала, что в определенной мере властность для девушки в положении Грейс даже нужна. Грейс в своем праве — так считала миссис Колдуэлл. Лучшей девушки в Форт-Пенне не сыщешь, второй такой нет. Факты, какими они представлялись Эмили Колдуэлл, свидетельствуют о том, что в жилах Грейс смешалась кровь Колдуэллов и Броков, а это лучшая кровь в Форт-Пенне, это семьи, которые по традиции получают все, даже ни о чем специально не прося, ибо люди Форт-Пенна добровольно признают их превосходство. У Шофшталей больше денег, это верно; у Уоллов и Мартиндейлов множество связей в Ньюпорте; но стоит случиться какой-то заминке в деловых отношениях, стоит возникнуть малейшим разногласиям в общественной жизни, и люди идут к Колдуэллам, в то время как сами Колдуэллы не ходят ни к кому. Они действуют так, как считают правильным. С мучительной ясностью Эмили Колдуэлл видела, что Броку такого же положения не занять. Он был по-своему силен, и эта сила никогда не выльется в бунт, который мог бы случиться, обладай Брок склонностью к любому из искусств или даже распутству. Но, судя по всему, он уже выбрал свой образ жизни, жизни пустой и бесцельной, что в Форт-Пенне требует относительного мужества, хотя и извращенного. Грейс, с другой стороны, выбрала свою позицию, и заключалась она в том, чтобы жить в Форт-Пенне, прежде всего на ферме, и оттуда, даже не отдавая себе в том отчета, править городом. Для осуществления этого плана (который, чем больше она его обдумывала, казался Эмили все привлекательнее и привлекательнее) необходим муж, и его следует тщательно выбрать с точки зрения соответствия требованиям, которые предъявляются принцу-консорту и жеребцу-производителю. Это должен быть мужчина, которому хватит здравого смысла понять, что в этом мире земных благ ему выпал счастливый билет, но так, чтобы, уяснив это, он мало-помалу не потерял самоуважения. Ну а весной 1901 года Эмили Колдуэлл была удовлетворена сложившимся положением, примирившись с мыслью, что не сын, а дочь унаследует когда-нибудь форт-пеннский трон. Девочка пережила два типичных «краха»; один — история с Чарли Джеем, с которым, по мнению Эмили, в более серьезных отношениях на любовном фронте, дойди до них дело, поладить было бы нелегко; другой — со Скотти Борденером, который, как казалось Эмили, грозит превратиться в слишком большого зануду, чтобы не дать Грейс затеять бракоразводный процесс, когда рутина семейной жизни станет невыносимой. Теперь, когда два невинных романа дочери, с Чарли и Скотти, остались позади, у девочки, надо полагать, в недалеком будущем начнется новый, и Эмили Колдуэлл на сей раз была готова к более романтической истории, впрочем, в рамках приличий. Если молодой человек подойдет по всем пунктам, Грейс может объявлять о помолвке, а через год состоится свадьба. Если же нет, всегда есть возможность отложить объявление, а затем и торжество, а если бесперспективный роман будет продолжаться, что ж, Европа далеко. Эмили ничего не имела против относительно раннего замужества Грейс. Вообще-то в Форт-Пенне обычно не выходили замуж в восемнадцать-девятнадцать лет, но Эмили была из тех, кто устанавливает традиции, а не следует им. Тем временем «козырная карта» вела себя так, что даже если бы это зависело от Эмили, она не могла бы придумать ничего лучше. Сидни был в Европе, наверное, проверял свои чувства к юной девице из семьи Колдуэллов, попутно, как надеялась Эмили, заводя легкие интрижки. Ее вполне устраивало то, что у Сидни имеется опыт по женской части, и она ничего не имела против обогащения его во Франции и Италии. Ее собственные первые ночи с мужем стали настоящим испытанием, и это еще мягко сказано, и как возможному кандидату в женихи Сидни следовало бы знать все, что нужно. Когда-то полное невежество самой Эмили и недостаток опыта у Уильяма ничем плохим не обернулись. Они обучались совместно, и этому способствовала взаимная любовь. Что касается терпения дочери, тут Эмили терзали сомнения. Она была уверена, что Грейс взойдет на брачное ложе такой же невинной, как и сама Эмили, но, познав радости любви и угадывая готовность к ним в дочери, она опасалась, что неудовлетворенность интимными отношениями может оказать разрушительное воздействие на ее брак. Эмили неловко было в том признаваться (и она ни с кем, даже с мужем, не говорила на эту тему), но ей без труда представлялась Грейс в кровати, обнаженная, постигающая то же, что некогда она сама, но это будет возможно лишь в том случае, если партнер окажется на высоте. О таких вещах не говорят, но слышать о несчастьях в жизни друзей и знакомых приходится: беременные девственницы, молодые жены, которые делают только то, что говорят им мужья, девушки, выходящие замуж за мужчин, которые вообще не любят женщин, жены насильников. Упаси Грейс Бог от кого-нибудь подобного. Брак ее должен быть безупречным, ей нужно выйти за мужчину, который станет ей спутником жизни, источником всякого рода развлечений, настоящим партнером в постели, в деторождении. Эмили была отнюдь не лишена чувства юмора и с насмешливой улыбкой признавалась самой себе, что есть только один надежный способ проверить это — самой переспать с кандидатом в женихи, но, даже без учета того, что единственным мужчиной, кто залезал ей под юбку, был Уильям, все равно для такого рода экзаменов уже слишком поздно. При этом забавно было — хотя Эмили и понимала, что есть в этом нечто извращенное, — передавать молодому человеку чашку чаю, вглядываясь при этом в его лицо в поисках намека на то, что бы он делал, возбуди в нем желание ее хорошенькая юная дочь. Единственный вывод, к которому пришла Эмили, заключался в том, что будь она вновь девушкой, отвергала бы притязания молодых людей с внешностью херувимов (она подозревала их в жестокости), с явно короткими носами (по ее теории, у них и другие органы были явно коротки), с длинными ногтями на пальцах рук (они царапаются), а также мужчин, смеющихся по любому поводу (должно быть, что-то скрывают). У Сидни Тейта нос был не слишком велик, но и не явно короток, а скуластое лицо англичанина менее всего делало его похожим на херувима. Эмили также полагала, что подними он руку и оберни ее ладонью к наблюдателю, окажется, что ногти у него не длиннее, чем у нее самой. Ну и, наконец, смеялся он на неуловимое мгновение позже того, как прозвучит заслуживающая такой реакции шутка или разрешится забавная ситуация. И хотя ничего общего между двумя мужчинами не было, Эмили должна была признать, что во всех этих отношениях Сидни — ровня Уиллу Колдуэллу. «Ну что ж, — вздохнула она, — если Грейс достанется такой мужчина, как Уилл, можно считать, что ей повезло. А что еще, кроме удачи, могу я ей пожелать?» Себе же самой она в этой связи желала, чтобы Грейс и ее будущий муж унаследовали в форт-пеннском обществе то прочное, хотя и не совсем определенное положение, которое завоевали для нее Уильям и Эмили Колдуэлл. Вскоре после Пасхи на имя Эмили пришла бандероль. В ней находились два одинаковых веера с ручкой из слоновой кости в оригинальных коробках от «Шарпантье и компании», Париж. В одной из коробок была визитная карточка Сидни без какой бы то ни было подписи, в другой — такая же визитка, но надписанная четким ровным почерком Сидни: «Надеюсь, вы не сочтете меня навязчивым. Увидел эти веера у Шарпантье, сразу подумал о мадам и мадемуазель и купил их для вас. С.Т.». Вот это по-настоящему благовоспитанный молодой человек, подумала Эмили. Ему хочется, чтобы о нем помнили, вот он и купил красивый, дорогой и в то же время незатейливый подарок, даже два, один — матери, другой — дочери. Как раз то, что надо: вернуть подарок было бы явной неблагодарностью; принять — значит обязаться написать благодарственные открытки. В них нужно выразить вежливую надежду на то, что в один прекрасный день Эмили и Грейс вновь увидятся с ним; где именно — зависит от того, где тактичному молодому человеку будет угодно объявиться, так, случайно, где его можно будет увидеть и, что еще более существенно, где он сможет увидеть кого нужно. То есть Грейс, ведь это с ней он ищет новой встречи, и если она окажется такой живой и симпатичной, какой Сидни запомнил ее, при помощи Пола Райхельдерфера и форт-пеннских знакомых придумает, как организовать свидание. Если же нет — в чем Эмили сомневалась, — если он утратил интерес к Грейс, пусть отправляется куда подальше, например в Южную Африку, воевать с бурами, и тогда все его потери будут исчисляться ценой двух красивых вееров. Дорогой Сидни, присланные Вами веера настолько изящны, как Вы, верно, и сами понимаете, что заставили меня отказаться от первоначального намерения, поблагодарив Вас, вернуть подарок. Очень любезно с Вашей стороны вспомнить о нас, находясь так далеко от Америки. Порыв вернуть веера был также умерен осознанием того факта, что моя дочь Грейс уже не ребенок, каким мы ее все время считали, — ведь, что ни говори, уже будущей зимой она «выходит в свет». Надеюсь, к тому времени Вы все еще не оставите попыток найти подходящую ферму и праздники вновь застанут Вас где-нибудь неподалеку от наших краев, и тогда Вы сможете принять участие в этой церемонии. Впрочем, не откладывайте, ради Бога, свой визит до того времени. «Дверная цепочка» в нашем доме для Вас всегда откинута. Эмили Брок Колдуэлл. Дорогой мистер Тейт, хотела бы выразить сердечную признательность за чудесный веер, который Вы прислали мне из Парижа, — превосходный образец работы французских мастеров. Несколько близких друзей, которым я его показывала, уже завидуют мне. Сказать, что я рада, — значит почти ничего не сказать. Право, мне трудно подобрать слова, чтобы выразить всю меру моей благодарности. В надежде на радость от новой встречи у нас дома, искренне Ваша Грейс Колдуэлл. Ниже следует запись беседы между Грейс и Конни Шофшталь, состоявшейся в беседке на ферме в конце июня 1901 года: Конни. Откуда это у тебя? Грейс. Что «это»? Ах, веер. Конни. Ну да. Грейс. А разве я тебе его раньше не показывала? Конни. Конечно, нет. И ты сама это знаешь. Грейс. Ничего такого я не знаю, показывала, не показывала. Вообще-то знаешь, Конни, я далеко не все, что у меня есть, тебе показываю. Конни. Почти все. Грейс. Конни, мы все же с тобой разные. У меня есть подарки, которые я никогда тебе не показывала. Уверена, у меня полно вещей, которых ты никогда не видела. Конни. Например? Грейс. О Господи, не думаешь же ты, что я с ходу выложу тебе весь набор подарков, которые я получила на Рождество или когда ездила на Кейп-Мэй? Конни. Что-то не припомню, чтобы тебе дарили подарки на Кейп-Мэй. Грейс. Помнишь, не помнишь, а дарили. Может, я просто не показывала их тебе. Конни. И что же это такое, например? Грейс. Ну вот, снова заладила, например, например. Не помню я, почти год прошел, когда мне это дарили. Конни. Ну хоть один подарок назови. Грейс. Один? Пожалуйста. Заметила пеструю ленту на моей соломенной шляпке? Ну, в бело-голубую полоску. Конни. Нет. А может, заметила. Подумаешь, великое дело — лента. У каждого может быть. Грейс. Ах вот как? Что ж, если ты такая умная, то, может, знаешь, что такая лента означает? Конни. И что же? Грейс. Если ты считаешь, что тебе все известно, какой смысл говорить? Конни. Я не утверждаю, что мне все известно. Грейс. Но ведешь себя именно так. Конни. Так что там такого особенного, в той ленте? Грейс. Про «Дельта фи» слышала когда-нибудь? Конни. Кажется, какое-то братство. Грейс. Самое главное братство во всем Пенсильванском университете. Все так говорят. Конни. Впервые слышу. Грейс. А я о тебе и не говорю. Конни. Но я тоже человек, а вот не слышала. Грейс. Ладно, оставим это. Как я могу позволить себе утомлять всякой чепухой саму леди Вере де Вере? Но между прочим, лично я, если бы не слышала про «Дельта фи», ни за что в жизни не позволила бы себе демонстрировать свое невежество. Конни. А как это, интересно, вообще возможно? Ведь если о чем-то не знаешь, о том и не говоришь, верно? А если заговаривает кто-то другой, то как поддержать разговор, если ничего не знаешь? Мне ничего не известно про «Фи дельта». Грейс. «Дельта фи». Конни. Да плевать мне, пусть себе хоть «Альфа ипса». Впервые слышу, и с чего бы мне делать вид, что это не так? Грейс. О Господи. — И она лениво обмахнулась веером, вновь возбудив тем самым любопытство подруги. Конни. Ты так и не сказала, откуда веер. Грейс. Что ты сказала, прости? Конни. Ты слышала. Грейс. Честное слово, нет, задумалась. Конни. Я спросила, откуда веер. Грейс. Подарок, я же сказала. Конни. Да, но чей? Грейс. Чей? Ну, не того же, кто подарил мне ленту братства «Дельта фи». Конни. Ах так вот что означает эта лента. Цвета братства. А я-то подумала, что это как-то с помолвкой связано. Грейс. Ах вот как? Конни. Но ведь ты не помолвлена, ленту подарили прошлым летом, теперь веер… Грейс. Вот видишь, выходит, ты не знаешь, когда это было. Конни. Ну и когда же? Грейс. Ты права. Сначала лента, потом веер. Конни. Так все же кто подарил ленту? Грейс. Кто подарил? Конни. Кто-то из родичей? Грейс. Ну, я-то знаю, а отгадывать — твое дело. Конни. Не сказать, что с тобой приятно иметь дело. Ладно, с вопросами покончено. Я вроде считаюсь твоей ближайшей подругой, а ты целый год получаешь подарки, и мне ни слова. Наверное, мне лучше вернуться домой. У меня вот от тебя нет секретов. Грейс. Ты говоришь так, словно я тебя чем-то обидела. Конни. Вот именно. Обидела. Ты жестокая. Грейс. Жестокая? И когда же это я была с тобой жестокой? Конни. Не была, а есть. Сейчас. Ни с того ни с сего начинаешь хвастаться подарками, а я впервые о них слышу. Кому понравится, когда ближайшая подруга держит тебя в неведении. Грейс. Ой, Конни, извини, ради Бога. Может, я и вправду была жестокой, но это не нарочно. И обижать тебя я вовсе не собиралась. Просто не подумала. Знаешь, есть вещи, которыми я ни с кем не могу поделиться, даже с тобой. Конни. О чем ты? Грейс. Я про Кейп-Мэй, про того парня, что подарил мне ленту. Он всегда звал меня составить ему пару на корте. Конни. Жаль, что я так плохо играю. Грейс. Да нет, не в том дело, теннис — только предлог. Просто он хотел остаться со мной наедине. Конни. Как его зовут? Грейс. Как зовут? Нет-нет, имени его я никому не скажу, даже тебе. Он помолвлен. Конни. Ну, мне-то ты можешь открыться. На Кейп-Мэе я никого не знаю и к тому же никогда не выдавала твоих секретов. Грейс. Знаю, и все же… Вслух его имени я назвать не могу. Конни. Ну так прошепчи мне на ухо. Грейс. Даже шепотом не могу. Ну ладно… Джек. Конни. Джек? Что-то не припомню, чтобы ты упоминала это имя. Грейс. Естественно. Я только что его придумала. Конни. Вы целовались? Грейс. Нет, нет. Конни. Но с другими-то ребятами ты целовалась. Грейс. Не по своей воле. Они всегда первые начинали. Конни. Ты мне этого не говорила. Грейс. А что я тебе говорила? Что я сама их заманивала? Конни. Скотти Борденер и Чарли Джей. Грейс. Ничего подобного, Конни, я тебе не говорила. Разве что они заставляли меня целоваться. Но сама я с ними не кокетничала. Конни. А помнишь, как-то прошлой зимой, когда я осталась у вас ночевать, ты сказала мне: «Вот, наверное, классно было бы сразу с двумя целоваться». Грейс. Конни, либо тебе это приснилось, либо я просто пошутила. Одно из двух. Конни. Может, и пошутила, но мне ничего не приснилось, потому что я не спала, а чесала тебе спину, по твоей же собственной просьбе. Грейс. Ну, в таком случае это была шутка. Конни. Стало быть, я неправильно тебя поняла. Но хорошо, во всяком случае, это шутка, потому что вряд ли стоит целоваться с кем попало. Грейс. А я и не целуюсь с кем попало. А ты говоришь так, словно я налево и направо… Конни. Ну, не налево-направо, но частенько. Грейс. Как ты можешь так говорить, Конни? Ты что же думаешь, что как только я оказываюсь с кем-нибудь наедине, сразу набрасываюсь? Или ему позволяю? Например, Скотти? Конни. Но именно так ты сама мне говорила. Грейс. И снова ты неправильно меня поняла. Ну да, мы остались со Скотти вдвоем, и он украл у меня поцелуй. Повезло, можно сказать. Если он говорил тебе что-нибудь еще, значит, врал. Конни. Скотти? Нет, ничего не говорил. Грейс. Ну, пусть Чарли Джей. Конни. И он тоже. Ты сама всегда давала понять, как любишь целоваться. Грейс. Ах вот оно что. Ясно. Так это я нарочно. Мне как раз и нужно было, чтобы ты так меня поняла — если, допустим, тебе захотелось поцеловать парня или чтобы он поцеловал тебя, ты бы не заподозрила, что я наябедничаю или буду думать, что ты скверная девчонка, раз позволяешь им целовать себя. Конни. Ах так? Грейс. Теперь понимаешь? Конни. Угу. Грейс. Вот почему я хотела, чтобы ты подумала, как я люблю целоваться. Конни. Угу. Грейс. А на самом деле я ребят не люблю. Молодых ребят. А тот, кто подарил мне веер… знаешь, сколько ему? Конни. Сколько? Грейс. Двадцать два. Конни. Двадцать два? Столько же, сколько старине Броку? Грейс. Так от него и узнала, сколько лет Сидни. Они вместе учились в Лоренсвилле. Конни. Сидни… как там его? Тот самый, что ли, что гостил у вас на прошлое Рождество? Так он всего сутки в вашем доме провел. Грейс. Потому я тебе ничего и не сказала. Мы едва обменялись парой слов. А потом он уехал за границу. В Европу. И когда вернулся, подарил мне этот веер. Конни. А как он его тебе передал? Мама знает? Грейс. Он и ей подарил такой же, просто должен был подарить, ради прикрытия. Конни. И она разрешила тебе принять подарок? С виду дорогая вещь. Грейс. Из Парижа, ручная работа. Конечно, разрешила. Конни. А моя бы ни за что не позволила. Грейс. Понимаю, но твоя мать не похожа на мою. Моя пускает меня на бал будущей зимой. Конни. Знаю. Грейс. Знаю, что знаешь, но твоя-то тебя не отпустит. Она не похожа на мою. Мы живем по-своему, вы — по-своему. Конни. Да, верно. Так что там насчет Сидни? Грейс. Сидни Тейта? То, что я сейчас тебе скажу, ни единая душа знать не должна. Ты обязана поклясться: да поразит меня небо, если скажу кому-нибудь. Даже мне самой. То есть ты даже в разговоре со мной не должна касаться этого, если, конечно, я сама не начну. Конни. Никому не скажу. Грейс. Ты не поклялась. Конни. Да поразит меня небо, если я заговорю об этом. Грейс. По-моему, Сидни Тейт в меня влюблен. Конни. Сидни? Влюблен в тебя? Да ведь он всего раз тебя видел. Грейс. А ты что, сама не понимаешь? Конни. То есть?.. Грейс. Веер. Намекает, что ждет приглашения на бал. Хочет снова со мной увидеться. Конни. Грейс! Грейс. Да? (Короткая пауза.) Конни. Он написал тебе? Грейс. Не мне — матери. Нашел предлог для письма, но я уверена, что он хочет со мной увидеться. Я писала ему дважды. Первый раз после того, как он оставил у нас дома щетку для волос. Вообще-то это было мамино письмо, но она порезала палец и велела мне написать, что мы посылаем ему забытую щетку. Но все это игра. Ничего он не забывал, нарочно оставил. Понимаешь? А во второй раз я послала записку с благодарностью за веер. Конни. О Боже! Грейс. Вот так-то. Конни. А сама-то ты в него влюблена? Грейс. Время покажет. Конни. Ты говоришь прямо как твой отец. Грейс. Но это же естественно, разве нет? Из разговора между Уильямом Колдуэллом и его женой Эмили, имевшего место в июле 1901 года в гостиной их фермерского дома. Уильям Колдуэлл. Знаешь, без Грейс дом кажется таким пустым. Нет, не то чтобы пустым, но… Эмили. Да, да, я понимаю, о чем ты. Уильям. Первый раз она уезжает одна так надолго. Надеюсь, тоской по дому не будет особо мучиться. Эмили. Я тоже на это надеюсь, да и с чего бы? Уильям. Вот-вот. Там ведь, на Кейп-Мэе, полно молодежи. Эмили. Да, и большинство мне знакомо с прошлого лета. Уильям. Точно. Эмили. М-м-м… Уильям. Ну а если даже ей будет немного не хватать дома, то лично я не против. Эмили. Да, ничего плохого в этом нет. Уильям. А с другой стороны, новые знакомства. Эмили. Вот именно. Уильям. В особенности новые знакомые. Это единственная причина, отчего я был против, чтобы она осталась дома и не поступала в пансионат. Жаль, что Брок не окончил Принстон. Тогда у нее было бы больше знакомств среди молодых людей. Эмили. Право, Уилл, обычно о таких вещах беспокоятся матери. Уильям. Гм-гм. Знаю я одну такую мать, которая, похоже, даже не задумывается на эту тему, вот отцу и приходится… Эмили. Да думаю я, думаю, Уилл, хотя действительно не беспокоюсь. Прикинь-ка. Грейс обещает стать настоящей красавицей, и если в таком городке, как Форт-Пенн, ползут слухи, что в нем живет одна красивая молодая особа, только одна, молодые люди со всех сторон сюда потянутся. Уилл. Кто спорит? Когда-то мне доводилось слышать, как ребята на все лады толковали о некоей девице из Ланкастера, а может, Йорка. То ли Йорк, то ли Ланкастер. Целые караваны снаряжали и двигались в Ланкастер, вроде как на пикник, но на самом деле только потому, что там жила эта немыслимая красавица. Эмили. Джессика Шамбо. Уилл. Точно! И это был Ланкастер. О Господи, запомнила. Джессика Шамбо. Она вышла… минуту, минуту, да, кажется, за какого-то парня из Балтимора. И как это ты умудрилась не забыть? Эмили. Да кто ж из нас, девушек, о ней не знал? Кстати, ты уже приготовился принять участие в одной из таких поездок. Уилл. Было дело. Но ты приняла нужные меры, чтобы меня остановить. Эмили. Приняла. Уилл. Гм. Я-то выяснил это только тридцать лет спустя. И как же это у тебя получилось? Эмили. Это было не так и трудно. Я сказала тебе: «Как тебе эти недоумки, что аж в Ланкастер катят только затем, чтобы взглянуть на смазливую мордашку?» И еще добавила: «Разве может форт-пеннская девушка хоть сколько-то уважать молодого человека, который тащится в такую даль только для того, чтобы посмотреть на незнакомое личико?» Уилл. Гм… ну-ну. Ради Грейс надеюсь, что нынешних молодых людей так легко не разубедить. Эмили. Конечно, нет. Нынче из Ланкастера в Форт-Пенн машиной добираются. К тому же наша дочь, если подумать, красивее Джессики Шамбо. Уилл. А ты, я вижу, подумала. Эмили. Ну а как же, конечно, подумала. Поэтому и беспокоиться особо не о чем. Из разговора, имевшего быть в июле 1901 года в столовой одного коттеджа в Кейп-Мэе, штат Нью-Джерси. Грейс Колдуэлл. Доброе утро, дядя Кларенс. Кларенс Брок. Доброе утро, Грейс. Смотрю, ты уже позавтракала. Грейс. Да, спасибо. Пойду прогуляюсь. Кларенс Брок. Прогуляйся. Жалко, что я не могу прогуляться. Проклятая подагра. Пусть у тебя не будет подагры в моем возрасте, Грейс. Грейс. Я постараюсь. Кларенс Брок. Вот-вот, постарайся. Слушай, а ты ведь нынче стала настоящая красавица, как на картинке. Да! Ну конечно! Все еще носишь цвета «Дельта фи». То, что надо! Грейс. Я всю зиму хранила их, дядя Кларенс. Кларенс Брок. Умница. Будь я на тридцать лет моложе, ты бы и мой значок носила, не такие уж мы близкие родственники. Грейс. Спасибо, дядя Кларенс. Из письма Сидни Тейта Полу Райхельдерферу, ноябрь 1901 года. Дорогой Пол! …Между прочим, хочу напомнить о твоем прошлогоднем приглашении. Впрочем, на тот случай, если ты вдруг запамятовал, позволю себе напомнить, что, навестив нас в Гуд-Граунде, ты соизволил выслушать мои «девичьи секреты» касательно некой Г.К. Помнишь, я признался тебе, как ослеплен был блеском некоего бриллианта в диадеме Форт-Пенна? Ну а ты, старина, пригласил меня быть гостем Райхельдерферского замка в любое время, когда я почувствую, что больше жить не могу, если глаз мой не насладится видом юной дамы, о которой идет речь. Откровенно говоря, мои мысли возвращались к ней совсем нередко, и не раз я уже готов был уступить соблазну отправиться «на поиски фермы» в окрестности Ливана, получив тем самым предлог нанести визит в соседний столичный град Форт-Пенн и случайно заглянуть к своему старому школьному приятелю Броку Колдуэллу в надежде увидеться с его сестрой. Но мне неизменно доставало силы противостоять этому соблазну и не воспользоваться слабым шансом бросить взгляд на мисс Г. Но сейчас у меня появилась вполне законная возможность повстречаться с ней. Более того, я получил приглашение на такую встречу. Виват! Я буду присутствовать при ее выходе в свет. Может, я выдаю желаемое за действительное, но, зная Колдуэллов как людей аристократического склада, рискну предположить, что в скором времени получу приглашение нанести визит Стэну Россу, Джорджу Уоллу или Лесу Поффенбергеру; дело в том, что я уже уведомил Колдуэллов, что принимаю их приглашение, и, по всей вероятности, они постараются устроить меня у кого-нибудь из общих друзей. Однако же мне хотелось бы иметь возможность ответить, что я еду в гости к тебе, и, если получится устроить приглашение к кому-нибудь из общих друзей, будет прекрасно. Мне не хочется, чтобы Колдуэллы обременяли себя заботами обо мне, а в свете моего согласия присутствовать на бале они и вовсе считают это своей обязанностью. Причины, надеюсь, тебе объяснять не надо. Разумеется, если у твоей матери другие планы, ни о чем не беспокойся, я все пойму, но поскольку познакомился я с мисс Г. через тебя, то и возобновить знакомство хотел бы с твоей помощью. Если в Форт-Пенне у тебя нет каких-то особенно близких друзей, то лично мне в университете ближе других был Джордж Уолл, и именно у него я предпочел бы остановиться… В этой хронике уже говорилось, что на пути к алтарю Грейс и Сидни столкнулись с целым рядом препятствий, как говорилось и о том, что они всегда считали, что до свадьбы фактически не встречались. Поскольку речь идет об их собственном взгляде на прошлое, это чистая правда, но далеко не вся. Более того, Эмили Колдуэлл, при всем ее хитроумии и проницательности, занимаясь бракосочетанием Грейс с молодым человеком, который после рождественских каникул 1901–1902 годов из просто козырной карты в колоде превратился в глазах матери в единственного достойного кандидата в мужья дочери, пришлось прибегнуть к сторонней поддержке. В первые же последовавшие за Рождеством недели маневры Эмили утратили какую-либо гибкость, ни о каких альтернативных претендентах речи уже не было, и Эмили принимала в расчет возможные сердечные колебания Грейс или Сидни лишь в тактическом плане. Они нравятся друг другу, симпатия их будет только крепнуть, потом придет любовь, и они поженятся. Лишь смерть способна нарушить планы Эмили в отношении Грейс и Сидни. Со всем остальным она наверняка справится. Она упорядочит график их свиданий, с тем чтобы разлуки не были слишком продолжительны, она будет бдительно следить за признаками опасности со стороны, кому бы из них двоих она ни угрожала. В любви Сидни к Грейс Эмили была уверена. Относительно чувств Грейс были некоторые сомнения. Она не влюблена в Сидни, это Эмили было ясно. К тому же Грейс такая девушка, которая может опасно увлечься каким-нибудь бойким и, вполне возможно, неразборчивым молодым человеком. Именно в этой связи Эмили провела показательное исследование общественной жизни Грейс, как она складывалась в Форт-Пенне, и в ходе оного запретила дочери встречаться с молодыми людьми, которые по обаянию и привлекательности превосходили Сидни. Вообще-то он и сам по себе вполне привлекателен, но на всякий случай Эмили оберегала его даже от возможности нежелательных сопоставлений. Смерть, единственная, с точки зрения Эмили, потенциально подрывная сила, напротив, оказалась мотором событий. Смерть, а если быть точным, две смерти, ускорили заключение брака между Грейс и Сидни. В здешних краях эта история известна как дело Баума. На дворе стоял февраль 1902 года. Как-то сумрачным днем некто Луи Ф. Баум вошел в приемную доктора Анджело Террановы и никого в ней не обнаружил. Тогда он открыл дверь, ведущую в кабинет, и там увидел свою жену Кристину, лежащую на операционном столе с кожаными подушками. Она была раздета, что часто бывает с пациентами на приеме у врача, но раздет был и последний. Баум произвел пять выстрелов из тридцатидвух-калиберного револьвера марки «Хопкинс и Аллен» с хромированной рукояткой. Две пули попали в Терранову, одна — под левый глаз, другая — выше сердца. Третья и четвертая пули поразили Кристину Баум в правое ухо и правую часть шеи, под ухом. Пятая, задев плечо доктора, разбила стеклянный ящик с лекарствами. Кабинет врача располагался в двух комнатах на первом этаже стандартного каркасного дома в Шоптауне, южном районе Форт-Пенна, напротив товарного депо Пенсильванской железной дороги. Выстрелы были слышны в кондитерской, в двух шагах к северу от кабинета доктора Террановы, и на углу, в салуне, в двух шагах к югу. Посетители кондитерской и салуна высыпали на улицу как раз в тот момент, когда Баум со всех ног кинулся в сторону депо. Звук выстрелов заставил и жену доктора Террановы броситься вниз, в кабинет мужа, и на ее крики внутрь влетели несколько женщин-покупательниц. У одной из них хватило присутствия духа вернуться на улицу и крикнуть, указывая на удаляющегося Баума: «Остановите его! Это убийца!» Следом за ней закричали другие, и в тот момент, когда Баум уже был готов вскочить на подножку отходящего товарного поезда, его перехватили специальные агенты Донован и Маларки из железнодорожной полиции. Судя по сообщениям «Часового», убийство потрясло итальянскую общину города, в жизни которой доктор Терранова был одной из самых заметных фигур. Несмотря на положение и состояние тел, которые вполне могли натолкнуть на известные подозрения, доктор Терранова (и соответственно Кристина Баум) был сочтен невиновным в преступлении моральных норм, в нем увидели жертву ревнивого мужа, убившего доктора и его пациентку, а затем обнажившего и переменившего положение трупов. При том что лишь немногие из членов итальянской общины были зарегистрированными избирателями, иным влиятельным американцам итальянского происхождения удалось заручиться поддержкой одного дальновидного политика в попытках добиться справедливости. Правда, из этого мало что получилось, ибо Баум заявил репортерам, что и без того намеревался последовать неписаному закону и отдать себя на милость суда, что явно означало готовность признать себя виновным. Баум, плюгавый, замотанный на вид мужчина тридцати семи лет, зарабатывавший на жизнь, служа клерком в системе водоснабжения Форт-Пенна, поначалу отказался от адвоката. Жена его была пышная блондинка яркой внешности, шестью годами моложе мужа, и они были женаты двенадцать лет. Супруги воспитывали двух детей, младший из которых, как говорили уже после трагедии, был чистой копией покойного доктора Террановы. Семья жила довольно далеко от кабинета доктора, но Баум пояснил, что услугами его пользовался из-за денег — Терранова брал недорого. Все остальные медики в городе, по словам Баума, были ему не по карману. Если бы Баум застрелил любого другого итальянца, не Терранову, он мог бы рассчитывать на максимально мягкое наказание — два года тюрьмы за неумышленное убийство. Но он убил одного из трех самых влиятельных итальянцев Форт-Пенна, а вместе с ним и собственную жену, хоть и не итальянку, но добропорядочную немку из хорошей семьи, что восстановило против Баума даже его соплеменников. Большое жюри утвердило проект обвинительного акта, и слушание дела назначили на март, в уголовном суде графства Несквехела. Среди журналистов и адвокатов Форт-Пенна господствовало мнение, что дело Баума плохо и лучшее, на что он может надеяться, — пожизненное заключение. Дело Баума с его адюльтерными мотивами и итальянским героем не стало предметом обсуждения в форт-пеннском обществе, в аристократических гостиных было о чем поговорить и без того. У Колдуэллов о нем сплетничали на кухне, Эмили заводила разговор с Уильямом, Брок мог перекинуться парой слов с приятелями в клубе, да Грейс с Конни Шофшталь. — Уилл, — заговорила миссис Колдуэлл как-то вечером, — сегодня я вернулась домой к обеду и увидела, что Грейс читает в «Часовом» отчет об убийстве итальянского доктора. — Правда? — Уилл, ты не собираешься что-нибудь заметить по этому поводу в газете? — Нет, Эмили, я не люблю вмешиваться в редакционные дела. — Но в данном случае ты должен сделать это. Не только Грейс, другие юные девушки тоже читают статьи об этой скандальной истории. — Согласен, подробности, мягко говоря, довольно откровенные. Судя по пулевым отверстиям, она была под ним, да я и помимо того кое-что слышал. — Ну да, так оно, конечно, и было, но мы обязаны держать Грейс подальше от всего этого. Мало того что она видит на ферме, так теперь еще и в газетах, про людей, начинается. — Я согласен с тобой, согласен, дорогая, но в таком случае это твоя обязанность — следить, чтобы газеты не попадали ей в руки. Ну а я, повторяю, в редакционную политику не вмешиваюсь. Они знают свое дело. Всё, точка. Извини, Эмили. Через две недели после этого разговора Эмили сидела у себя в рабочей комнате, на втором этаже в глубине дома, занятая вязанием шарфа. Время от времени она покашливала — приболела. Внизу раздался звонок в дверь, и вскоре на пороге появилась Мэй, горничная верхнего этажа. — Это миссис Джей, мэм, она хочет вас видеть. — Миссис Джей? Ей-то что надо? Так рано она никогда к нам не приходила. Ладно, зови. Эмили накинула на ноги плед и подоткнула так, чтобы выглядеть совсем уж нездоровой. — Доброе утро, Джесси. Извините, что заставила вас подниматься наверх, врачи не велят вставать. — Надеюсь, ничего серьезного, Эмили. — Да нет, говорят, легкая ангина. Ничего страшного, но все-таки неприятно. — Ну да, ну да, конечно, — забормотала Джесси. В ее поведении чувствовалась какая-то неловкость, но в то же время решимость довести дело до конца. — Раздевайтесь, Джесси, присаживайтесь. Насколько я понимаю, вас что-то беспокоит. — Спасибо, Эмили. Да, вы правы, меня кое-что беспокоит. Сильно беспокоит, иначе я не стала бы отнимать у вас время, тем более учитывая ваше состояние. — Я всегда помогу, если это в моих силах. Вы же знаете меня. — Я вас не задержу, только самую суть, — сказала Джесси. — Не торопитесь. На то и существуют друзья, чтобы выручать в трудную минуту. — Речь не обо мне, Эмили. В беду попал один из моих родичей. Двоюродный брат. Вы ведь наверняка читали либо слышали об этом убийстве, доктор-итальянец и белая, я имею в виду американка? — Да. — Ну так вот, Луи Баум, человек, который совершил преступление, — мой кузен. — Кузен? Как это? — Вы еще не забыли немецкого? Baum. — Baum? Baum значит tree, дерево. Tree! Джесси Три. Я тысячу лет так вас не называла, даже про себя. О Господи. А кто-нибудь еще знает? Я хочу сказать, вас никто не донимает этим делом? — Нет, вряд ли кому приходит в голову, что мы родственники. Мой отец сменил имя с Баума на Три, но отец Луи оставил прежнюю фамилию. — Извините, Джесси, может, пересядете вот сюда, на стул. Смотрю, слуги открыли фрамугу в эркере, там сквозняк, как бы не простудиться. — Спасибо, Эмили. — Джесси пересела на указанное ей место. — Извините, я не хотела перебивать вас, но вы волнуетесь, а нервозность понижает сопротивляемость организма. — Вы очень добры, Эмили. — Ну что вы. А теперь вернемся к вашему кузену. Лично я совсем его не знаю. А вот вашего отца помню хорошо. Фредерик Три. Фредерик Л. Три. — Да, Фредерик Луи Три. Моего дядю звали Луи Фредерик Баум, и этот человек, оказавшийся в беде, — Луи Фредерик Баум-младший, хотя «младшим» себя не считает, его отец умер тридцать лет назад или даже больше. Луи воспитала мать, моя тетя Эстер. Вряд ли вы ее знали. То есть наверняка не знали. Она выросла в графстве Ланкастер, ее отец был фермером. Мать Луи — женщина, о которой я говорю, была очень бедна, но крышу над головой имела и на хлеб зарабатывала шитьем и поденной работой на дому, словом, кое-как на плаву держалась. Когда мне бывает трудно, я всегда вспоминаю тетю Эстер. В общем, она вырастила сына, и когда ему исполнилось шестнадцать, он получил постоянное место в системе водоснабжения города, с тех пор там и работает. — Раньше за ним ничего подозрительного не замечалось? — Нет. Честный, приличный человек. Много лет проработал в бухгалтерии. Не пил, не курил. Надежный, заслуживающий доверия работник. Совсем не бабник. Да и она на вид вполне пристойная женщина. Дети, девочка и мальчик — последний совсем младенец, — всегда ухоженные, и дома тоже аккуратно и прибрано. Ничего такого. Но наверное, у нее был-таки роман с доктором-итальянцем, и Луи каким-то образом узнал об этом или что-то заподозрил. Вы же знаете — то есть вы-то, может, и не знаете, но я знаю. Рано или поздно муж, жена ли все узнают или слухи доходят. — Да, наверное, вы правы. — Эмили спрашивала себя, не затем ли пришла к ней Джесси, чтобы выговориться, облегчить душу, но здравый смысл подсказывал, что так легко ей не отделаться. — Туго ему, должно быть, приходилось, — продолжала Джесси. — Вся жизнь — работа и нищета. Мать заездила себя до смерти, иначе не скажешь. А теперь он трудится, как раб, за ничтожную зарплату, да еще и выглядеть должен прилично, работа-то кабинетная. Но наверное, мирился — чистый дом, хорошая жена, двое ухоженных детей того стоят. И вот выясняется, что женщина, ради которой он так мучается, завела интрижку с итальянцем. Девочка для радостей у женатого, с детьми, мужчины, который развлекается с ней чуть не на глазах у собственной жены. Вы же знаете, она ходила к нему в кабинет. Прикидывалась, будто что-то беспокоит, хотя на самом деле беспокоило ее… — Джесси остановилась передохнуть. — Не хочу выступать судьей или утверждать, что она получила по заслугам, — заметила Эмили, — но, может, дамы вроде нее, я имею в виду такие безответственные, просто не думают о последствиях. Впрочем, уж врач-то может озаботиться тем, чтобы дело не дошло до беременности. — Озаботиться? Ну так он не озаботился. Насколько я понимаю, младший его сын. По крайней мере так думает бедняга Луи. — А вы с ним виделись? — Нет. Мне стыдно признаваться в этом, но, знаете ли, боюсь рисковать даже тем хрупким положением, которое у меня есть в Форт-Пенне. — Да бросьте, Джесси, кто может упрекнуть вас? — Вы не правы, Эмили. Хотя дело даже не во мне, а в сыне, я хочу, чтобы он прочно стоял на ногах, только ради этого я и работаю всю жизнь. — И не зря. С Чарли вам повезло. Ни секунды не сомневаюсь, что он оставит свой след в этом мире. — Правда, Эмили? Вы действительно так думаете? Я очень рада. — Но если подумать, коль дело доходит до сплетен, Форт-Пенн ничуть не отличается от иных мест, и я склонна с вами согласиться. Для вас и для будущего Чарли лучше, если вы останетесь в стороне от этого дела. Вы ведь за этим пришли ко мне, Джесси? Чтобы получить мой совет? Ну и, само собой, должна сказать, что весьма польщена вашим доверием. Джесси отвернулась и немного помолчала. — Нет, Эмили, пришла я не просто за советом. Честно говоря, мне нужна конкретная помощь. — И я думаю, что в глубине души вы понимали, что попросить — значит получить, если это, конечно, в моих силах. — Спасибо, но, видите ли… — Вам нужны деньги, Джесси? У меня есть свой счет, так что Уилл ни о чем не узнает, если вас это волнует. — Нет, дело не в деньгах. Тут другое. Власть! Денег я бы никогда не взяла в долг, зная, что не смогу вернуть, но у вас есть власть, и вот ею-то мне хотелось бы одолжиться, хотя и без малейшей надежды когда-либо рассчитаться. — Может, объяснитесь, Джесси? — Конечно. Я хочу, чтобы вы попросили мистера О’Коннола быть адвокатом Луи. — Десмонда О’Коннола? — Именно. — Вы хотите, чтобы я попросила его вести дело вашего кузена, защищать его? — Вам самой просить ни о чем не надо. Попросит Уилл Колдуэлл. Я уверена, что вы в любом случае расскажете Уиллу все, что услышали от меня, я готова к этому и считаю, что так и должно быть. Но вот что я умоляю вас сделать: скажите Уиллу, пусть он попросит Десмонда О’Коннола взять на себя ведение этого дела. В противном случае моего кузена ждет виселица. Сама я, повторяю, с Луи не виделась, но говорила с одним человеком, который встречался с ним, и он утверждает, что только Десмонд О’Коннол может спасти Луи. Сам-то Луи махнул на себя рукой. Он собирается признать себя виновным и, отказавшись от адвоката, просто попросить суд о снисхождении. Но даже так не получается. Окружной прокурор мистер Айзенхут не дает ему признать себя виновным. Вы знаете, наверное, это натуральный политикан, он хочет повесить Луи, и тот человек, с которым я говорила, сказал, что веревка уже намылена. Да, я оговорилась, он не утверждает, что О’Коннол может спасти Луи. Он говорит, что для этого понадобится, да и то уверенным в успехе быть нельзя, человек такой, как О’Коннол. — Ясно. — Эмили откинулась на спинку кресла. — Вот это, Эмили, я и имела в виду, говоря о власти. У вас она есть. Если Уилл отправится к Десмонду О’Коннолу и велит ему взять на себя это дело, у Луи появится шанс. Десмонд не откажет Уиллу. В нашем городе никто не может ему отказать. — Вы преувеличиваете, Джесси. — Ну, почти никто. — Пусть так. Да, верно, Уилл обычно добивается желаемого, но не любит злоупотреблять своим положением или, как вы говорите, властью. Он обычно получает то, о чем просит, но не в последнюю очередь потому, что никогда не просит о том, о чем просить бесполезно. Понимаете? — Да. — Итак, допустим, я обращусь к Уиллу, Уилл — к Десмонду, но с чего вы взяли, что Десмонд согласится защищать вашего кузена? — Потому что об этом его попросит Уилл Колдуэлл. — Но ведь Десмонд наверняка поинтересуется, что же заставило Уилла заниматься самым страшным за последние годы в наших краях делом об убийстве. И что Уиллу на это сказать? — Пусть скажет… пусть перескажет то, что вы услышали от меня. — Но ведь из этого следует, Джесси, что вы доверяетесь еще одному человеку. — Я не боюсь довериться адвокату. Хранить секреты — их профессия. — В таком случае, мне кажется, вам следует самой обратиться к Десмонду. Мы-то вам зачем? — Я думала об этом. Он выставит меня за дверь. Я знаю его мало, но вполне достаточно для того, чтобы не питать никаких иллюзий: он никогда не возьмется за дело Десмонда только потому, что об этом его прошу я. Я никто. — Не надо недооценивать себя, Джесси. Вы — не никто. Вы храбрая совестливая женщина. Но насчет Десмонда вы, возможно, правы. Дело не в том, кто вы, но сам он себя ставит высоко. И наверное, у него есть для этого основания, если он способен спасти человека от виселицы. Но ведь мы с вами обсуждаем другой вопрос. Впрочем, говорить больше не о чем. Мне надо решить, обращаться ли к Уиллу с просьбой повлиять на О’Коннола или нет… Джесси, боюсь, я ничем не могу вам помочь. — Почему? — Что-то мне подсказывает, что в эту историю лучше не вмешиваться. Позвольте мне сказать вам кое-что. После того как произошла эта история, я попросила Уилла сходить в редакцию «Часового» и поговорить, чтобы они прекратили печатать материалы об убийстве. Видите ли, однажды я вернулась домой и застала Грейс за чтением газеты, и это стало для меня настоящим шоком. Но Уилл отказался, объяснив, что никогда не пытается воздействовать на редакцию. Я понимаю ваши чувства, тем более что я так и не привела ни одной убедительной причины, отчего не хочу просить Уилла повлиять на Десмонда О’Коннола. И все-таки я глубоко убеждена, что нам лучше остаться в стороне от этого дела. В то же время, если вам самой удастся уговорить Десмонда, можете сказать ему, что счет мы оплатим. Что же касается нашего к нему обращения, то ответ, извините, — нет. — Ответ, извините, нет, — повторила Джесси. — Луи Баум, я, Эмили Колдуэлл, приговариваю вас к смертной казни через повешение. — По-моему, я не заслужила этого, Джесси. Я подсказала вам выход. — Зная при этом, что Десмонд О’Коннол скорее всего даже в свидании мне откажет. — Отчего же? Если вы предварительно пошлете ему свою визитку, он вас примет. Десмонд — джентльмен. Он вам не откажет во встрече. — И осмелюсь предположить, попросит удалиться тоже как джентльмен. А, услышав, зачем я пришла, может, и не просто попросит. — В любом случае попробовать можно. Ну и, естественно, я не отказываюсь от своего предложения, деньги к вашим услугам днем и ночью. — Как это благородно с вашей стороны, Эмили. — Ну что ж, Джесси, теперь, полагаю, вам лучше уйти. Понимаю, вы разочарованы, и для этого у вас есть основания, и все же не стоит обмениваться колкостями и говорить вещи, о которых мы потом обе будем жалеть. Если вы все же решите поговорить с Десмондом и ему понадобятся гарантии оплаты его услуг, пусть свяжется со мной. — С Десмондом О’Коннолом у меня ничего не выйдет, и вы сами это знаете, Эмили Колдуэлл. — Не знаю. — Эмили зябко закуталась в плед. — Но мне хотелось бы еще кое-что сказать, и тут Десмонд О’Коннол уже ни при чем. — Послушайте, Джесси, я устала, неважно себя чувствую и совершенно не в настроении выслушивать всякие неприятные вещи. — Ну да, Джесси, будь хорошей девочкой и ступай себе подобру-поздорову. Аудиенция с королевой закончена. Но я — не хорошая девочка. Я двоюродная сестра убийцы, совершившего самое страшное в наших краях преступление за последние годы. — Я сожалею о том, что так сказала. — А мне наплевать, сожалеете вы или нет, потому что это правда. Случившееся настолько ужасно, что вы уговаривали Уилла вмешаться и не допустить, чтобы ваша чистая, невинная дочь узнала об этой истории. — А вот теперь, Джесси, я вынуждена настаивать, чтобы вы оставили мой дом. Вы не имеете права говорить так о Грейс. — Еще как имею. Все, что угодно, могу о ней говорить. Потому что знаю, что она собой представляет. — Уходите. Вы видите Грейс раз в год. — Даже реже. У нее хватает ума приходить к нам в дом, когда меня нет. Потому мы и не встречаемся. Да и не интересую я ее. Иное дело — мой сын. Когда последний раз вы приглашали меня к себе, а, Эмили? Давно. А вот мой сын поимел вашу дочь здесь, в этом доме, в ее собственной комнате. И ей это настолько понравилось, что она зачастила к нам, а сын развлекался с ней. — Вы сумасшедшая. Убирайтесь отсюда. — Я выгнала желтолицую девчонку за то же самое, чем занималась в моем доме ваша высокородная принцесса. Мне пришлось отослать моего мальчика подальше, за границы штата, пока она его окончательно не развратила. — Нет, вы просто буйнопомешанная. Маньячка. — В таком случае поместите меня в сумасшедший дом. Но перед этим — нет, не спрашивайте свою невинную дочурку, говорит ли буйнопомешанная правду. Спросите лучше своего сына. Спросите Брока Колдуэлла, стоял ли он на страже в коридоре, пока мой сын развлекался с маленькой принцессой. Эмили бросила на Джесси быстрый взгляд, страдающий взгляд боксера, который только что отправился в нокдаун, но намерен подняться и победить, не зная пощады и жалости. — Даже вы не могли бы придумать такую историю, так что, наверное, все это правда. Но неужели вы думаете, что можете шантажировать меня ею? Неужели вы думаете, что способны хоть как-то воспользоваться этой историей? — Да, — проговорила Джесси почти шепотом. — Я уже воспользовалась ею, Эмили. Верно, шантажировать я вас не могу. Но я сделала вам больно. По-настоящему больно, признайтесь. А больше мне ничего и не надо. Я не собиралась никому ничего рассказывать, но про себя твердо решила, что, если вы откажетесь помочь Луи, я сделаю вам больно, так больно, что вам никогда об этом не забыть. И вы не забудете, Эмили, разве нет? — Да, Джесси, да. И все-таки я это по-прежнему я, а вы — это по-прежнему вы. И мне почему-то кажется, что вам почти так же больно, как и мне. Джесси Джей удалилась, а Эмили осталась наедине со своим несчастьем, со своими слезами. Некоторое время спустя она перебралась на кровать и велела экономке говорить всем, что не желает видеть никого, кроме мистера Уилла Колдуэлла. Обычно за глаза она называла мужа и сына соответственно «мистер Колдуэлл» и «мистер Брок», но на сей раз ей особенно хотелось быть понятой правильно. Снизу доносились шаги — домочадцы садились за стол, вставали из-за него, вернулась из школы Грейс. Днем Эмили немного поспала, так что к возвращению Уилла была готова к разговору с ним, знала, как его построить. Он поцеловал жену, спросил, как самочувствие, и присел на край кровати. — Ну как, выживешь? — Я буду жить вечно, — ответила Эмили. — Если уж пережила сегодняшний день… — А что, плохо было? — Да не в болезни дело. У меня была посетительница, — пояснила Эмили. — Посмотри, пожалуйста, дверь хорошо закрыта? Уилл подергал за ручку — все в порядке. — Ну и что же это за посетительница такая, что требуются меры предосторожности — дверь, пониженный голос? — Джесси Джей. Она пришла поделиться кое-чем, чего не знали ни я, ни, уверена, ты. Этот тип, Баум, ну, тот, что убил свою жену и врача… — Ну? — Оказывается, это двоюродный брат Джесси. Помнишь, ее отец сменил имя с Баума на Три? — Сейчас вспомнил, но раньше как-то в голову не приходило. Дальше. — Она хочет, чтобы мы убедили Десмонда О’Коннола стать адвокатом этого человека. Кто-то якобы сказал, что только такой юрист, как Десмонд, способен спасти Баума от виселицы. — Очень может быть. А может, и у Десмонда ничего не получится. Но мы-то какое ко всему этому имеем отношение? — Она говорит, ей Десмонд откажет, а нам нет. — Да, но почему мы должны просить его? Мы не знаем никакого Баума, и к тому же Десмонд практически не занимается уголовными делами. — Боюсь, придется попросить, Уилл. — Почему? — Мне кажется, это надо сделать ради самих себя. Джесси — давняя знакомая, пусть не близкая, но она принадлежит к нашему кругу друзей, а ее сын Чарли — друг Брока, и это кое-что да значит. — Иными словами, они с сыном — члены нашего клана. — Вот именно. — Знаешь, если мы возьмем на себя заботу о незнакомых кузенах членов нашего клана, то Шофшталям, думаю, не о чем беспокоиться. Правда, тогда нам понадобится тысяча Десмондов О’Коннолов. Тем не менее ты, пожалуй, права. Если мы принадлежим одному клану, или классу, чего он стоит, коли не приходим на выручку, когда один из наших попадет в беду? — Спасибо, Уилл. — Только, мне кажется, — он почесал бровь, — люди удивятся, отчего это Десмонд ни с того ни с сего взялся за защиту человека, о существовании которого наверняка даже не слышал. Начнутся вопросы. — Ну, Десмонд сам придумает, как объясниться, но на всякий случай и я могу подсобить. Он может сказать, что дом Баума осквернили и он решил сам выступить от имени закона. — Скорее всего так Десмонд и скажет, — согласился Уилл. — А что, если заинтересуются, кто ему платит — а, кстати, кто платит Десмонду? — Никто. Если возникнет нужда, мы и заплатим, или заплачу я, но ты должен убедить его, что это дело чести клана, или класса. И если Десмонд хочет входить в клан, пусть вносит свою долю. Наутро Эмили набросала несколько строк и отослала с горничной: «Уилл сегодня встречается с Десмондом. Если не будут спрашивать, вам не следует обнаруживать своих родственных связей с Л.Ф.Б., а также предпринимать попытки увидеться с Десмондом». Подписи не было. Несколько часов спустя Эмили прислали дюжину оранжерейных роз в сопровождении записки: «Не могу простить себя. Надеюсь, когда-нибудь Вы меня простите. Джесси». Мэй, горничная, переминалась с ноги на ногу в ожидании распоряжений насчет цветов. — Возьми это и сожги в камине, — бросила Эмили. — Слушаю, мэм. После разоблачений Джесси Джей Эмили всячески избегала выдавать свои чувства детям. На протяжении всей последующей недели ей удавалось не оставаться с ними наедине (что касается Брока, то это было нетрудно). В себе-то она была уверена, уверена, как никто, но на всякий случай хотела избежать соблазна, искушения задавать вопросы Грейс и Броку. Последний, если поймет по вопросу, насколько мать в курсе дела, взорвется либо просто уйдет из дома, а ни того ни другого Эмили не хотела; Грейс же солжет и вообще может стать заправской лгуньей, каковой вроде никогда не была, если не считать эпизода (как Эмили предпочитала именовать это) с Чарли Джеем. Строго говоря, она и в этом случае не солгала; или, точнее говоря, солгала лишь формально. Сказать, что она провела время с Конни Шофшталь, формально было бы ложью, поскольку правда, полная правда, заключалась в том, что это времяпрепровождение включало визит к Чарли Джею. Хранить тайну, если никто не задает тебе вопросов, с нею связанных, формально не является ложью. Но, оставляя формальности в стороне, Эмили пришла к выводу, что не считает, будто Грейс лгала ей. И, поразмыслив над этим как следует, она по-новому зауважала Грейс за то, как она справилась со всей этой историей. Для женщины, практически не знакомой с жизнью избранного общества Филадельфии и Нью-Йорка, Эмили Колдуэлл была наделена исключительным даром именно великосветского взгляда на мир. Ее речь изобиловала выражениями типа «девушки никогда не позволят себе того и того», но на самом-то деле знала, что вполне могут позволить. Она могла сказать: «Никакая девушка не позволит себе пойти на каток с молодым человеком до объявления о помолвке», но про себя знала о подделанных датах в свидетельствах о рождении и продолжительных, весьма продолжительных, отлучках из родного дома, которые трудно квалифицировать как примерное поведение. Ей был известен по меньшей мере один семи- или восьмимесячный младенец в Форт-Пенне, при том что роды преждевременными не были. Знала она и другой случай, когда молодой человек и его жена усыновили четырехлетнего ребенка с материнским носом и рыжими волосами отца. Эмили была готова признать, что в какой-то момент упустила контроль за дочерью, и в частности не растолковала ей — не нарушая традиции не говорить ничего, — что пенис (как именовала этот орган Эмили, и Уилл тоже) обладает способностью сделать девушке ребенка, а ребенка до замужества иметь нельзя. Пожалуй, Эмили была даже признательна Грейс, что та сумела сохранить тайну, в чем бы она ни заключалась. Если девушка — уже не девушка, она хотя бы не превратилась в меланхоличку или, напротив, истеричку — не девственницу. Если посмотреть со стороны, то с Грейс не произошло никаких перемен, и потому никто в мире, кроме этого простофили Брока да Джесси Джей, которая сейчас настолько запугана, что ей не до того, не скажет о Грейс ничего дурного. Есть еще, правда, Чарли Джей, но этот-то скорее всего запуган больше всех. К тому же, успокаивала себя Эмили, совершенно не исключено, что Чарли и Грейс просто зашли немного дальше положенного: прикосновения, ласки, поцелуи. Что бы там ни твердила Джесси Джей, Эмили помнила, как Уилл в самом начале спрашивал ее, а были ли они уже вместе, по-настоящему вместе, хотя в самом начале спрашивать об этом не было времени. Тайно, в глубине души, на самом ее донышке, Эмили была довольна, что Грейс сумела использовать мужчину, когда он ей понадобился. Но этой мысли не суждено было стать частью стратегического плана Эмили, касающегося судьбы Грейс. Матери пришло в голову, что если у дочери было что-то с Чарли Джеем, то вполне могло быть и со Скотти Борденером, а может, и с кем-то еще. Скажем, трое. Трое молодых людей, которые прикасались к ней, трое, к которым прикасалась она. Этому следует положить конец, и единственный способ — постоянно отслеживать все передвижения Грейс, не позволять ей уделять внимание какому-то одному юноше, все время менять обстановку. Конечно, следить за передвижениями Грейс, не вызывая при этом у нее никаких подозрений, — дело нелегкое, но теперь это долг, и его следует выполнить. Второй элемент стратегии представлял собой несколько видоизмененный вариант прежнего плана удержания на расстоянии молодых людей, сравнение с которыми могло бы оказаться не в пользу Сидни Тейта, а ему Эмили продолжала доверять. Третья часть плана также была слегка откорректированным вариантом прежней линии тщательного контроля светской жизни Грейс. Эмили Колдуэлл, прихожанка епископальной церкви, придерживалась мнения, что церкви стоят между человеком и Богом, и про себя она была отнюдь не уверена в том, что не считает Иисуса Христа принадлежностью церкви и потому тоже преградой на пути к Богу. Ее вера состояла в личном завете с Богом-Отцом, с которым у нее были очень добрые отношения. Она считала, что Бог понимает, что она всегда действует из лучших побуждений и что Он понимает и одобряет ее поступки даже в тех редких случаях, когда другие, рангом пониже, порицают их. Эмили также исходила из того, что когда она теряет присутствие духа или нарушает правила поведения — правила, понятные ей и Богу, — ее наказывают. В данном случае она считала, что была наказана за недостаток внимания к Грейс тем, что Бог позволил Джесси Джей узнать то, что она узнала. Впредь Эмили будет более бдительно блюсти интересы дочери. Ну а пока она благодарила Бога за Сидни Тейта. Теперь, «выходя в свет» — Форт-Пенн признал этот факт, хотя по-прежнему отвергал выражение, — Грейс часто появлялась в обществе юных леди и джентльменов, в том числе замужних и женатых. Она стала первой девушкой в Форт-Пенне, которой устроили бал в бытность ее еще ученицей школы мисс Холбрук; ей не было восемнадцати и исполнится только двадцать девятого апреля; но если уж кому и устанавливать прецедент, то только членам семьи Колдуэллов. Все говорили, что лишь это справедливо и правильно. Все приветствовали ее, и не просто как члена семьи Колдуэллов, но как привлекательную, славную девушку, которая и в бальном зале, и на людях, и за пианино, и где бы то ни было выглядит самой грацией (один из сотни каламбуров, подходящих ее имени). В Форт-Пенне, на льду Несквехелы, устраивались празднества на коньках, с последующим чаепитием или ужином в чьем-нибудь доме либо недавно открывшемся загородном клубе; проходили балы, санные прогулки в сторону Бексвилла, рядом с фермой Колдуэллов, обеды в узком кругу, поездки в Филадельфию и Нью-Йорк, бал военных, наконец, прием у губернатора. Поездок в Филадельфию было несколько, тамошние родичи считали своим долгом непременно что-нибудь подарить Грейс — приятное занятие, когда девушка хороша собой и богата. — Тебе не кажется, что это перебор? — поинтересовался как-то у жены Уилл. — Нет. Пусть этот год запомнится ей на всю жизнь, — возразила Эмили. Один из маршрутов привел в серный источник, что соответствовало ее плану перемены обстановки. Погода там выдалась божественная, и Эмили сказала, что вообще-то Грейс неплохо бы некоторое время отдохнуть. Отдых пришелся весьма кстати, ибо к тому времени, когда Эмили решила, что можно возвращаться в Форт-Пенн, с делом Баума было покончено: Луи Бауму была предоставлена возможность признать себя виновным в убийстве второй степени, и его приговорили к двадцати годам заключения. Кое-кто из итальянцев недовольно ворчал и жаловался, но слышали эти протесты исключительно сами же итальянцы, да еще один местный политикан, некто Роджер Бэннон, который заявил, пожимая плечами: — А что я вам, добрые люди, говорил? До тех пор пока вы не выправите себе все бумаги, с этими подонками-голландцами сражаться бессмысленно. Живите как надо и голосуйте как надо, не зря я вам твержу это изо дня в день. Но как голосовать, если нет гражданства? По крайней мере здесь, на этой помойке, где смердит голландским духом, это невозможно. С меня не спускают глаз так же, как дьявол не спускает глаз с низкооплачиваемого банковского клерка. — И ведь не голландец вытащил малого из беды, — заметил кто-то из итальянцев. — Разумеется, нет! Думаешь, я не знаю? Это сделал ирландец! А что я вам все время твержу? Это был Десмонд О’Коннол, ирландец, а не кто-то из этих балбесов. — Но вы же их вините. — Ну да. Но я не виню их за то, что они так хорошо отдают себе отчет в собственных недостатках, что им хватило ума выдвинуть ирландца, сметливого, умного адвоката. Улавливаешь, к чему я клоню, бонджорно? — Не совсем. — В таком случае не сочтите за нескромность, но я готов сделать для итальянца то же самое, что наш общий друг Десмонд О’Коннол сделал для этих толстопузых любителей пива. Когда им приходится туго, они идут к ирландцу. Почему бы вам не воспользоваться такой же возможностью? Ваш друг Роджер Бэннон не адвокат, но провернул он уйму дел вне здания суда. В стотысячный раз повторяю, выправьте себе документы, станьте избирателями, а дальше уж мое дело — позаботиться о том, чтобы ни один итальянец не попал на палубу. Мы будем путешествовать первым классом, и не исключено даже, нас будут обслуживать нынешние владельцы судна, если вы понимаете, о чем я. — Да. больше трубочиста — и довольны жизнью! Довольны словесами больших людей, довольны тем, что ломают хребет, пока не заработают туберкулез и не начнут харкать кровью в подушку по ночам. И за что? За какую-то мелочь, за восемьсот долларов, ну за две тысячи, на которые можно вернуться в старый дом, купить ферму и поднять детей, чтобы теть там, я бы утопил его! В свой срок мой старший поступит в колледж, даже если мне придется для этого украсть деньги. Да вы знаете его. Роджер Бэннон-младший. Сейчас ему четырнадцать, но он уже ростом с меня. Я не против, чтобы он разносил газеты, но ничего больше, пока не вырастет. Без тех грошей, что он зарабатывает сейчас, я обойдусь, а когда-нибудь он получит образование, окрепнет и тогда уж принесет домой не цент, а доллар. То же касается его братьев. Им и в голову не приходит расспрашивать о маленькой ферме в Вексфорде, откуда я родом. Вот и вам бы так, ребята. Тогда у нас что-то получится. Итальянцы мечтательно кивали, даже не задаваясь вопросом, с чего бы это хозяину кафе «Бэннон» вспоминать толстопузых любителей пива, и словно бы забыв, что гроши, получаемые за разноску газет, Роджер младший кулаками выбил у одного итальянского парнишки. Они просто принимали эти факты как данность по той простой причине, что Роджер Бэннон был единственным неитальянцем, кто проявлял к ним хоть какой-то интерес. На фоне большого и успешного бала — выхода в свет — празднование восемнадцатилетия, по соображениям Эмили Колдуэлл, могло бы пройти тускло, и потому она решила, что ее планам, как ближайшим, так и долгосрочным, будет более соответствовать апрельская поездка Грейс в Нью-Йорк. Раньше она не проводила там более недели, но теперь, вступив в новую жизнь, юная леди наверняка обнаружит, что большой город с его магазинами, театрами, людьми — это целый мир таких приключений, которых раньше она просто не понимала, так что Эмили расписала нынешнюю поездку на две недели самых разнообразных развлечений. Ни у Колдуэллов, ни у Броков не было в Нью-Йорке родственников, которые могли бы стать надежными гидами молодой провинциалке, но такие деньги, как у Колдуэллов — деньги чистые и большие, — создают связи сами по себе. Высокопоставленные особы из железнодорожной компании «Несквехела, Форт-Пенн и Ливан» поддерживали дружеские отношения со своими коллегами из Ридинга, те были в еще более теплых отношениях с Домом Моргана, и хотя знающие люди поговаривали, что одно лишь имя Моргана еще не может служить пропуском в клуб, появиться в обществе под этим зонтиком было небесполезно. Джордж Лонгуэйз, не будучи формально партнером Моргана, стоял к Дому достаточно близко, как близок был и Уиллу Колдуэллу, так что, когда последний в приписке к какому-то деловому посланию попросил его присмотреть за Эмили и Грейс, когда те будут в Нью-Йорке, времени зря терять не стал. Жена Джорджа сразу же продемонстрировала свое гостеприимство, добавив, что всю жизнь мечтала дать ужин в честь Эмили, а теперь вот Эмили и Грейс. Приглашение остановиться в доме Лонгуэйзов Эмили вежливо отклонила, идею же вечернего приема приветствовала в самых изысканных выражениях, тем более что Мэйзи Лонгуэйз планировала его на самое начало их двухнедельной поездки, и, стало быть, следом за ним можно ожидать новых приглашений. У Мэйзи будут Бомоны и Отисы, добрые знакомые Колдуэллов, на которых тоже можно рассчитывать в Нью-Йорке, а помимо того молодые люди, с которыми Грейс будет небезынтересно познакомиться. Мэйзи навестила Эмили в тот же день, как они остановились в «Никербокере». — Да, я подумала кое о ком, — сказала Эмили. — Вы, случайно, не знакомы с Сидни Тейтом? — Ну как же. Мы часто бываем у них дома, у Альфреда и Анны Тейт. Сидни и Алан — это наш младший, по-моему, когда вы раньше заезжали к нам, он всегда был в школе, — так вот, они дважды в неделю катаются на лошадях. Как у Грейс с этим делом? — Все в порядке, настоящая наездница. — Я, собственно, и так собиралась пригласить Сидни, еще до того, как вы назвали его имя. А он что… поклонник? — Нет, нет, но он был нашим гостем, когда приезжал повидаться со своими йельскими однокашниками. — Если хотите, я могла бы посадить его рядом с Грейс. — Нет, не обязательно. Просто хотелось, чтобы среди людей ее возраста было хоть одно знакомое лицо. То есть не наших с вами лет. — Ясно. А если Сидни не сможет быть в этот день, зайдет как-нибудь в другой раз. На том и порешим. — Идет. Вы же сами понимаете, Мэйзи, для девочки все здесь внове. В этот самый момент из первого в своей жизни самостоятельного похода по магазинам вернулась Грейс. — Смотрю, об этой юной леди волноваться не приходится, — заметила Мэйзи. — Нью-Йорк уже у ее ног. На ужин Сидни пришел, правда, этот вечер был у него занят, но ранее принятое приглашение удалось отклонить. Остаться наедине с Грейс не выпало ни минуты, зато Сидни без труда практически монополизировал Эмили, чему немало способствовало то, что она сама предоставила себя в его распоряжение; во всяком случае, ей хватило времени сказать, в какой гостинице они остановились, как долго пробудут в Нью-Йорке и как чудесно было бы как-нибудь попить вместе чаю. Сидни, в свою очередь, напомнил Эмили, что, коль скоро он был гостем Колдуэллов, теперь их, Эмили с дочерью, очередь отужинать у Тейтов. Назначили дату, и мистеру и миссис Альфред Тейт представилась возможность впервые увидеть девушку, которой предстояло составить счастье их сына. Других молодых людей у Тейтов не было. Зато миссис Тейт удалось заполучить приглашение на танцы к кому-то из знакомых, живших неподалеку. Гости всячески добивались чести быть представленными Грейс, и Сидни не скрывал радости от того, что девушка, в которую он явно влюблен, — его спутница. Наутро после званого ужина он зашел к матери, которая завтракала в кровати. — Гм, гм, пахнет недурно, — заметил он. — Ты, смотрю, свежий кофе пьешь, а мне достался подогретый отцовский. — Ну так, ради Бога, налей себе свежего. Вижу, это единственная причина, по которой ты зашел ко мне нынче утром. Выпить чашку свежезаваренного кофе. Дорогой мой, бедный мой мальчик. — Ничуть не бедный. Я просто сказал, что… — Этот кофе ничуть не лучше того, что ты пил. У тебя был отцовский подогретый, а у меня твой подогретый. А пришел ты ради того, чтобы спросить, как мне понравилась Грейс. Невероятно! Я не только о лице и фигуре, но и о том, как держит себя. Такое достоинство в этом возрасте. Она ведь еще совсем юна. — Через неделю или две исполнится восемнадцать. — Полагаю, при желании я могла бы узнать точную дату, — сказала Анна Тейт. — Она похожа на мать. А с отцом есть что-нибудь общее? — Да, лоб и форма рта. Но вообще-то она больше напоминает мать, чем отца. — И все же я рада, что девушка не полностью похожа на мать. О, миссис Колдуэлл — привлекательная женщина, но мне не хотелось бы думать, что ты женишься на ее копии. — А кто говорит о женитьбе? — Ну-ну, ты же не в прятки пришел играть со своей старушкой матерью… Что ж, это люди со средствами, уважаемые в Пенсильвании. Буду с тобой откровенна. Если ты собираешься жениться на этой девушке, я не против. Думаю, жениться тебе пора, а что касается Грейс, то вряд ли в будущем я узнаю о ней больше, чем знаю сейчас. Насчет отца можешь не беспокоиться. Мы вчера разговаривали с ним перед сном, и он — ну, скажем, рад. Ему даже понравилась миссис Колдуэлл, хотя мне, конечно, нет. — Почему «конечно»? — Знаешь, Сидни, ты всегда был очень рассудительным мальчиком, всегда умел здраво оценивать и других, и себя, но после знакомства с этой девушкой в тебе появилась излишняя скромность, само… как это говорится? — уничтожение? — Уничижение. — Пусть так. И мне это не нравится. Есть в этом некая неискренность, и мне хочется, чтобы ты от нее избавился. — И какое к этому имеет отношение миссис Колдуэлл? — Не гони лошадей, — осадила его мать. — Позволь заметить, что ты весьма и весьма достойный молодой человек, и никто не понимает этого лучше, чем миссис Уильям Колдуэлл из Пенсильвании. Я понимаю, что любишь ты не ее, а Грейс. Но сохраняй достоинство, уважай себя и не думай, будто, вступая в этот брак, ты получаешь все и не даешь ничего. Это не так. У тебя хорошая кровь, ты далеко не беден, ты добр, отзывчив, умеешь вести себя в обществе, ты умен, наконец. Из тебя получится хороший муж и отец. Так что нет, ты не получаешь все, не отдавая ничего. И в глубине души сам понимаешь это. — Наверное, ты права, иначе я бы не… — Именно. И еще. Это не бега, Сидни, это брак. И это женщина, с которой тебе предстоит вместе жить и умереть. — Надеюсь. — И я надеюсь. Разговор закончился так, что Анне Тейт не пришлось аргументировать свое суждение об Эмили Колдуэлл. Эта тема вообще была отныне закрыта. На светских раутах матери вели себя по отношению друг к другу, как принято в обществе, выказывая взаимное уважение и скрывая взаимную неприязнь, когда одна понимает другую и знает, что та понимает ее. Судя по всему, обе сходились на том, что этот брак желателен во всех отношениях, и как раз это согласие — которое выглядело уже вполне обговоренным — и стало основой перемирия. Эмили молчаливо признавала, что благодаря четкому пониманию ее планов мать Сидни получила временное преимущество, как понимала она и то, что у Анны было достаточно времени, чтобы за те две недели, что Колдуэллы провели в Нью-Йорке, предотвратить брак сына. С другой стороны, Анна отдавала себе отчет в том, что, как только Эмили уедет с дочерью домой, преимущество перейдет к ней. Стоит Грейс, которой не приходилось жаловаться на недостаток поклонников, покинуть Нью-Йорк, как у Эмили появится возможность настраивать ее против Сидни и таким образом сделать его несчастным, возможно, на всю оставшуюся жизнь. Мамаша Тейт хотела видеть сына счастливым, мамаша Колдуэлл — благополучно выдать дочь замуж. Таким образом, дамы, держась друг от друга на некотором расстоянии, в то же время находили почву для сближения. Эмили Колдуэлл немного жульничала, но у нее были на то причины: и разоблачительные факты Джесси Джей, о которых Грейс не только не знала, но даже не подозревала, что мать знает. Эмили не разрешила дочери пойти с Сидни на лодочные состязания Йеля и Гарварда, как и на бейсбольный матч между командами Йеля и Принстона, на том сугубо формальном основании, что они еще не помолвлены. Но подлинная причина была иная: Сидни настала очередь приехать в Форт-Пенн и тем самым публично признать, что Грейс для него не просто случайная знакомая. А уж когда он окажется в Форт-Пенне, Эмили проследит, чтобы все пошло как нужно. На день рождения дочери Эмили устроила прием в отдельной гостиной «Никербокера», пригласив на него всех, у кого бывала с Грейс в гостях за время пребывания в Нью-Йорке. В пригласительных билетах о дне рождения не упоминалось, и Сидни оказался единственным, кто пришел с подарком. Справедливо рассудив, что родители подарят дочери бриллианты, он преподнес ей набор из трех золотых булавок в форме соответственно: охотничьего хлыста, весла и теннисной ракетки с мячиком из жемчуга. В сравнении с родительским бриллиантовым кулоном подарки Сидни отличались достойной скромностью, но теннисный мячик из жемчуга перемещал их из разряда симпатичных безделушек в категорию чего-то более серьезного. Он означал, как и было задумано, что даритель не считает себя просто случайным ухажером. По возвращении в Форт-Пенн Эмили обратила внимание на то, что Грейс постоянно носит хотя бы одну из этих булавок. Поначалу она решила, что она просто надевает их к подходящему случаю, но потом обнаружила, что, даже когда на ней ночная рубашка, все равно булавка на месте, где-то спрятана, чаще всего под оборкой; а однажды она заметила ее прикрепленной к подвязке. — Никогда не знаешь, когда может понадобиться булавка, — будто невзначай бросила мать, увидев весло на подвязке. — A-а, заметила. Я ношу ее, потому что это подарок Сидни. — Выходит, он тебе нравится больше других? — Он — единственный, кто мне нравится. — Да, очень славный молодой человек, мне тоже так кажется. — Будь я старше, вышла бы за него замуж, если бы он, конечно, сделал мне предложение. — Ну, знаешь ли, дорогая, замужество — серьезная вещь независимо от возраста. — А я никогда и не считала иначе, мама, — сказала Грейс. — У меня есть к тебе просьба. — Да? — Я хочу, чтобы вы с папой разрешили мне не доучиваться в школе. Хватит уж и того, что приходится ходить туда, пусть даже почти весь этот год я пропустила, но не кажется ли тебе, что сидеть в шапочке и мантии среди этих детей — это слишком? А для меня это дети. — Кем же ты себя считаешь? — Мне восемнадцать. В некоторых штатах я могла бы владеть собственностью. Я считаю себя женщиной. — Хорошо, я поговорю с мисс Холбрук. — Спасибо большое. Ты и представить себе не можешь, как противно даже думать о том, чтобы… — Почему же не могу, вполне могу. А как насчет диплома? — Диплома? А зачем мне диплом? Какой в нем толк? Я не собираюсь доказывать кому-то, что я много знаю. Да и какая из меня образованная? Если я что и знаю, то ровно столько, чтобы хватало для жизни, которой я собираюсь жить. — И что же это за жизнь? — Я много раз тебе говорила — ферма. Если жеребец задаст мне вопрос на латыни, я вряд ли смогу ему ответить, а? — Грейс! — Эмили не сдержала улыбки. — Лошадь… на латыни. — Но если все-таки спросит, знаешь, что я сделаю? — Что? — Хорошенько двину его под зад. — Грейс! Как ты… как ты… — Видишь, мама? Мой мир — ферма, а не благородное собрание. — Грейс поцеловала мать и вышла смеясь. Эмили тоже расхохоталась, но сразу, как только за Грейс закрылась дверь, смех оборвался — она вспомнила, что, коль скоро речь идет о ее дочери, такой язык не просто невинная вульгарность. В июле, когда они ездили в Кейп-Мэй, она глаз с нее не спускала, но сейчас интерес у нее вызвало другое: Эмили бдительно выискивала признак или признаки того, что Грейс скучает по Сидни. И этот признак появился. — В этом году я бы не ездила в Кейп-Мэй, — сказала Грейс. — Туда Сидни не пригласишь, а вот на ферму можно. В начале августа Сидни приехал туда на неделю. Они с Грейс вставали в семь утра, седлали лошадей и до жары ездили по полям и рощам. Во второй половине дня играли в теннис и плавали в запруде, а вечером сидели на крыльце с Эмили и Уиллом, пока последний не объявлял, что уже поздно, и старшие оставляли младших вдвоем на полчаса, но не больше, как и было велено Грейс. Иных гостей, кроме Сидни, у Колдуэллов на этой неделе не было, даже к обеду никто не приходил. Семья не хотела делать общество Форт-Пенна поверенным своих внутренних дел, что вовсе не означало, будто город не был осведомлен о пребывании Сидни на ферме. Форт-Пенн знал, каким поездом он сюда приехал и каким уедет. Шофштали, наиболее верные из случайных визитеров, уехали в Иглз-Мер, графство Салливан, и должны были вернуться не ранее конца месяца, что Эмили и Грейс учли, приглашая в гости Сидни. Что же касается остальных форт-пеннских друзей и знакомых, то они, фигурально выражаясь, уважали замок на воротах в дальнем конце проселочной дороги. — Как быстро пролетела эта неделя, самая счастливая в моей жизни. Я люблю тебя, Грейс, и ты это знаешь, правда? — И у меня это тоже была самая счастливая неделя. — И ты знаешь, что я тебя люблю. — Наверное, да, Сидни, знаю. — Завтра, перед тем как ехать на вокзал, я хочу поговорить с твоим отцом, — продолжал он. — Можно? Вообще-то мне следовало бы с этого начать, но ведь ты мне уже разрешила, верно? — Да. — Как думаешь, что он скажет? — Не знаю, Сидни. А что ты собираешься ему сказать? — Что собираюсь сделать тебе предложение. — Думаю, ему это понравится. Он перестал твердить, что мне еще слишком мало лет, видно, решил, что я уже достаточно взрослая, чтобы быть помолвленной. — Я никого до тебя не любил, так что не могу сказать, будто люблю тебя больше всех. А ты? Ты любишь меня? — Да. — Что да? — Я люблю тебя, Сидни. — Разговаривали они негромко, и сами их слова как будто отражали покойное бесстрастие их отношений, но, выговорив признание в любви, Грейс внезапно поцеловала Сидни в губы и, приоткрыв рот, закинула ему руки за пояс. Не будь он так поражен, Сидни мог взять ее прямо сейчас, в эту самую минуту, но, почувствовав, как растет в нем желание, Грейс оторвалась от него. — Не позволяй мне целовать тебя, Сидни! Не позволяй! Уходи, не позволяй мне прикасаться к тебе! Я не должна так себя вести. Сидни сделал шаг назад, а Грейс стояла, отвернувшись, до тех пор, пока не взяла себя в руки. — Какой ужас, правда? — Она слабо улыбнулась. — Не знаю, что со мной. — Все в порядке, родная. Все в порядке. Так и должно быть. — Ты хочешь сказать, я так и должна чувствовать? — Конечно. — Я думала, до свадьбы нельзя. — Ну как можно контролировать свои чувства? — Можно. По крайней мере я должна, — возразила Грейс. — Не знаю, право, что на меня нашло. — Я знаю. Мы влюблены. — И это так и бывает? — Да. На следующее утро у Сидни состоялся разговор с Уиллом Колдуэллом. — Для меня это не сюрприз, Сидни, но независимо от этого не могу сказать, что я недоволен. Действуй, и я надеюсь, она скажет «да», если уже не сказала, а, мой мальчик? — Пока нет, сэр, я еще не сделал ей предложения, но хочу быть с вами откровенным. Я не особенно удивлюсь, если она примет его. Разговор у нас был. — Я не сомневался. Ну что ж, когда сделаешь предложение, а она согласится, можешь сказать, что мое разрешение выйти за тебя замуж у нее имеется. Это избавит тебя от необходимости еще одного разговора со мной. Ты нам нравишься, и ты это знаешь. Но сейчас я вспоминаю о том, как сам сватался к матери Грейс. От этих, как бы сказать, собеседований с будущим тестем молодому человеку становится чертовски не по себе. — Благодарю вас, сэр. — Но одну вещь нам все же придется обговорить. Нам с тобой, вдвоем. Я знаю, что семья у тебя прочно стоит на ногах, поэтому то, что я хочу сказать, тебе может не понравиться, но для Грейс это очень важно. — Если так, все, что угодно. — Ну, ну, ну. Не надо так. Позволь мне все же объясниться. Это может задеть твою гордость. — Уилл посмотрел в окно. — Если и когда вы с Грейс поженитесь, я хочу, чтобы вы жили здесь, на ферме. Выслушай меня, пожалуйста, я все обдумал. Может быть, ферма достанется Грейс в качестве свадебного подарка, может, она унаследует ее, не важно, — так или иначе, ферма принадлежит или будет принадлежать ей. Городской дом — Броку. Возможно, тебя уязвляет то, что таким образом ты лишаешься возможности устроить для семьи свое собственное гнездо, но, повторяю, только здесь Грейс может быть счастлива. Наверняка она пойдет за тобой куда угодно, в любую точку земного шара, но ее дом всю жизнь был у нас, на ферме. Думаю, лучше расставить все точки над i прямо сейчас, а не потом, когда будет объявлено о помолвке. С какой стороны ни посмотри, самое разумное — отдать ферму Грейс, а когда я отойду от дел, она будет получать солидный доход, а со смертью матери он только увеличится. Вот то, что я хотел сказать, чтобы все было ясно. Если тебя это устраивает, ты бы мог покрывать ваши совместные текущие расходы, содержать жену, как это было бы, если бы вы переехали в Нью-Йорк или куда еще, а когда появятся дети, финансовая ответственность за них тоже ляжет на тебя. Ты в семье единственный ребенок и, вероятно, единственный наследник, и со временем… Да, я чуть не забыл, что ты ведь и сам подыскивал ферму, если захочешь и вы как-нибудь договоритесь с Грейс, мог бы выкупить у нее ферму. Но что касается ближайшего будущего, Сидни, считай это условием моего согласия на ваш брак — ты должен дать слово, что первые два года вы проживете здесь, на этой ферме. — Считайте, вы его получили. — Не торопись, подумай как следует. Ведь это значит, что тебе придется общаться с тестем и тещей гораздо теснее, чем если бы ты жил где-нибудь еще. Иное дело, что мы не собираемся жить вечно, и к тому же, по правде говоря, теперь, когда я не могу больше сидеть в седле и вода в запруде слишком холодна для купания, ферма перестала быть той радостью, какой когда-то была для меня. Через год-другой я выхожу в отставку, и мы с миссис Колдуэлл собираемся попутешествовать. Например, меня смолоду тянуло, как, кажется, говорят, в Китай, и сейчас, когда там к нам лучше относятся или по крайней мере обстановка стала спокойнее, можно было бы съездить и посмотреть тамошние края. Или в Южную Африку. Думаю, через год или два туда тоже не страшно будет отправиться. К слову о поездках, не пропусти свой поезд. Удачи, мой мальчик, ну и в предварительном порядке — добро пожаловать в наш амбар. В очередной раз Сидни приехал на ферму в День труда или, как говорят в большинстве штатов, на уик-энд Дня труда. В Пенсильвании он совпал с первым уик-эндом сентября, когда крупная забастовка шахтеров породила, в порядке классовой солидарности, кое-какие волнения и среди рабочих Форт-Пенна. В понедельник у Колдуэллов на ужин собрались друзья. Хозяин произнес небольшую речь: «Дорогие друзья, я должен сделать объявление, которое вас удивит, а может, и нет, но независимо от этого полагаю, вы, как и мы с Эмили, будете рады узнать, что сегодня Сидни Тейт попросил руки нашей дочери Грейс и, вполне очевидно — достаточно взглянуть на обоих, — получил согласие. Потому предлагаю тост…» Уилл держался отлично, так, словно час назад не получил известия о том, что какие-то буяны из рабочих районов забросали кирпичами резные окна в доме на Второй улице. Официальное объявление было отложено на октябрь, что дало Конни Шофшталь достаточное время для подготовки большого обеда, во время которого оно и было сделано. Грейс уже носила обручальное кольцо. С октября по июнь Сидни приезжал в Форт-Пенн по меньшей мере раз в две недели, а родители жениха и невесты нанесли друг другу официальные визиты. Не связав еще себя брачными узами, Грейс и Сидни, несомненно, были самой неотразимой в Форт-Пенне парой обрученных и даже несколько пополнели оттого, что каждая хозяйка считала своим долгом пригласить их к себе и при этом перещеголять соседку. После обручения Сидни и Грейс нашли способ взаимного утоления сжигающей их страсти, но решающий момент оттягивали до наступления первой брачной ночи. Свадьба стала крупнейшим событием такого рода за всю историю Форт-Пенна. Это признавали все, от крайне немногочисленной группы свидетелей церемонии до тысяч, которым было все о ней известно. Подобно всему, связанному с Колдуэллами, она была просто обречена на уникальность. Все началось с приглашений — уже они были необычны. При организации важных бракосочетаний Форт-Пенн следовал традиции тщательного отделения зерен от плевел: последние приглашались в церковь, но не за свадебный стол. Грейс же вообще категорически отказалась венчаться в Форт-Пенне. Она заявила матери, что венчание пройдет в церквушке в Бексвилле, а торжественный обед — на ферме. В церкви могло разместиться только человек восемьдесят, что автоматически повышало цену приглашений и самого имени Колдуэллов. Даже губернатор штата не был приглашен в церковь, хотя на прием пришел. Далее, предстояло решить еще одну проблему: церковь в Бексвилле была лютеранской, а обряд проводил служитель епископальной веры. дьбу — мол, Грейс заказывает автомобили для гостей, которым предстоит переезжать из церкви на ферму. Ничто не могло быть дальше от истины. «Увижу хоть одну машину, прогоню прочь», — заявила Грейс. Между городским железнодорожным вокзалом и фермой челноком сновал специальный состав из локомотива и пяти вагонов; по расписанию остановки здесь не было, но на границе фермы стояла небольшая будка, у которой, по сигналу кондуктора, поезда притормаживали, чтоб пассажиры могли выйти. В трамвайном парке обнаружился простоявший без дела с десяток лет, но вполне пригодный для работы дилижанс. Его заново покрасили, смазали колеса и использовали для доставки с поезда на лужайку, где был накрыт праздничный стол, тех гостей, которым было трудно передвигаться самостоятельно. Не ведая о грозных предупреждениях Грейс, множество людей приехало на машинах, а для удобства живущих на восточном берегу реки было налажено паромное сообщение — иначе им пришлось бы проделать немалое расстояние до моста. Со складов местного отделения Национальной гвардии доставили пять палаток-столовых. Одна предназначалась для гостей со стороны невесты и ближайших родственников новобрачных (все остальные ели под открытым небом, но, как сказал кто-то, погода в этот день выдалась поистине колдуэлловская). В другой подавали закуски и горячие блюда, в третьей — шампанское, виски и пунш, в четвертой — мороженое и вообще десерты, а также кофе, пятую же разбили в укромном месте на значительном расстоянии от лужайки, к востоку от дома. Она предназначалась для дам и маленьких детей. Мужской туалет устроили в конюшне. Профессор Герман Шофшталь, игравший на органе в церкви (его успели установить прямо перед началом церемонии), дирижировал и оркестром, расположившимся на лужайке. Оркестр состоял из восьми скрипок, двух виол, двух виолончелей, одного контрабаса, двух арф, двух флейт и двух роялей. Осыпаемые рисом, конфетти и серпантином, новобрачные сели в легкую двухместную коляску — викторию. По такому случаю кучер Хиггинс и его сын облачились в шелковые шляпы с кокардами, черные габардиновые фраки, рубахи с накрахмаленными воротничками, белые бриджи из оленьей кожи и охотничьи сапоги. Запрягли Принца и Герцога, двух каурых из личной конюшни Эмили Колдуэлл. Счастливая пара, сопровождаемая гостями со стороны невесты в столь же изысканных экипажах, проследовала к хозяйскому дому. Здесь муж провел Грейс в берлогу — рабочий кабинет Уилла Колдуэлла и в присутствии шаферов — членов тайного общества «Мертвая голова» Грейс прошла краткую церемонию посвящения, специально разработанную для жен участников общества. По окончании этого проведенного по всем правилам торжественного ритуала новобрачные вернулись к протоколу, по которому им обоим, а также первой подружке невесты, подружкам невесты, первому шаферу, шаферам выделялось пятнадцать минут для освобождения мочевых пузырей, после чего им предстояло выстроиться в шеренгу у одной из палаток и стоять так до тех пор, пока Салли Уолл, главная подружка, не упадет в обморок, а две другие подружки не пошатнутся, готовые последовать ее примеру. К этому времени шестьсот женщин, мужчин и детей уже успели обменяться с ними ритуальными приветствиями и по крайней мере еще двести оказались лишены этого удовольствия. Впервые за четыре изнурительных часа (из которых можно вычесть поездку на виктории и посещение туалета) Грейс присела за стол П-образной формы. После первых тостов Сидни и Грейс проследовали на теннисный корт, временно переоборудованный в танцплощадку, и оркестр профессора Шофшталя, до того наигрывавший вариации на темы Мендельсона и тому подобное, заиграл вальсы Штрауса, начиная с An der Schonen Blauen Donay[6]. Строгие методисты нахмурились, ну а пресвитерианцы, лютеране, реформаты, баптисты, прихожане епископальной церкви, а также католики охотно включились в общий круг. Первый танец Эмили Колдуэлл протанцевала с Альфредом Тейтом, второй — с Сидни, третий — с Уиллом Колдуэллом, четвертый — с его превосходительством губернатором. Губернатору, видному мужчине во фраке, с фигурой, увы, не слишком способствующей танцевальной легкости, показалось, будто Эмили пробормотала что-то вроде «черт побери». «Миссис Колдуэлл, — заметил он, — танцую я действительно неважно, и мне не послышалось, вы на самом деле сказали „черт возьми“? Оба рассмеялись, и Эмили решительно замотала головой, что далось ей не совсем просто, ибо она действительно выругалась, правда, это никак не относилось к губернатору с его неуклюжими па. Эмили заметила, как в сторону главной палатки направляется Чарли Джей, и мысль ее, если выразить ее полно, прозвучала бы так: „Ну, наконец-то нам больше не надо ни о чем беспокоиться, черт побери“. Джесси Джей с благодарностью отклонила приглашение на прием, но прислала какой-то свадебный подарок. Подарки были выставлены в холле, столовой, гостиной, библиотеке большого дома. Их охраняли трое людей из агентства Пинкертона, переодетых под официантов, а также начальник форт-пеннской полиции Ленгл, который, вовсе не собираясь маскироваться под адмирала Дьюи, тем не менее сразу же навевал мысли об этом герое недавно закончившейся войны — уж слишком велико было внешнее сходство, может, все дело в том, что фуражка начальника, а также его усы выглядели в точности как треуголка и усы адмирала. Уже одним своим присутствием Ленгл в своем полицейском мундире напоминал гостям о том, что перед ними предметы большой ценности — на тот случай, конечно, если среди присутствующих найдется хоть один дурак старше десяти лет, который нуждается в таком напоминании. Наверху, в спальне матери, Грейс спрятала в стенной сейф жемчужное ожерелье — подарок Эмили, бриллиантовый браслет — подарок мистера и миссис Тейт, кольцо с бриллиантами и рубинами — подарок отца и брошь с бриллиантами и сапфирами — подарок семьи Шофшталь. На расставленных вдоль стен, покрытых льняной скатертью столах тоже много чего было. „Вполне достаточно, чтобы спокойно уйти на пенсию“, — бросил Ленгл одному из пинкертоновцев. И действительно, посуды и серебра здесь было столько, что вполне хватило бы на небольшую, но дорогую гостиницу. На полках теснились блюда для жаркого, блюдца для масла, чайные сервизы, подносы для чайных приборов, такие же подносы, но только несколько меньших размеров, хлебные корзинки, кофейные приборы, самовары на тот случай, если Грейс решит устроить уютный уголок в русском стиле, ящики для сигар, ящики для сигарет (на одном из которых были выгравированы имена шаферов Сидни), канделябры, подсвечники, щипцы для снятия свечного нагара, поднос для визиток, солонки и перечницы, блюдца, кувшины, кофейные ложки, ножи для пирожного, лопатки, спичечные коробки, чаши для пунша, супницы, вазочки для конфет, чайники для заварки, сахарницы разных размеров и кувшинчики для сливок, серебряные подстаканники, кувшины для воды, кастрюли, статуэтки, чернильницы, полные письменные приборы, фляги (седельные), колокольчики, наконец, любовная чаша „Мертвой головы“ (каковая вручается жене каждого члена тайного общества). — Как тут не вспомнить этого малого, Уильяма Дженнингса Брайана, — повернулся Ленгл к другому пинкертоновцу. За предметами из золота следить было легче — они занимали меньше места. Золотой чернильный прибор, золотое перо. Сигаретница, колокольчик, часы, нож для бумаги, ящичек для марок, пудреница, подсвечник, пресс-папье в форме пушки, чайные ложки, ящик с нюхательным табаком, кольца для салфеток, миниатюрные рамки для картин, самородок из Клондайка на деревянной подставке. Меньше внимания охранники уделяли драгоценностям, сосредоточенным в одной из комнат. Имена и названия — Спод, Штигль, Севр, Лостофт, Веджвуд, а также Чин Лун — не говорили Ленглу и пинкертоновцам ровным счетом ничего, и заглядывали они в эту комнату лишь потому, что не хотели, чтобы в их смену было что-нибудь разбито. Красть такие вещи не придет в голову никому. Тут находилось множество конфетных вазочек, расписанных вручную. По всей стране женщины и девушки щебечут о том, что они „рисуют“, или „берут уроки рисования“, или „бросают рисовать“. Под рисованием они разумеют подвязывание блюд и кувшинов позолоченными лентами и, как в данном случае, нанесение инициалов — Г.С.Т. Эти произведения искусства были предметом больших забот со стороны мисс Холбрук, которую Эмили за пару месяцев до рассылки приглашений на свадьбу ангажировала в качестве своего помощника по связям с общественностью. И надо отдать должное, мисс Холбрук отработала каждый цент из тех пятисот долларов, чтобы были заплачены ей за труды. Прежде всего ей следовало составить список приглашенных со стороны не только Грейс (родственники, друзья, знакомые), но и Сидни, что потребовало двух поездок в Нью-Йорк для консультаций с матерью жениха. Неоценимую помощь мисс Холбрук оказали Николас Боннивел из фирмы „Кемп и Боннивел“ и форт-пеннское представительство „Тиффани и компании“. Правда, решение Колдуэллов заказать бланки приглашений у Тиффани, более того, у главных Тиффани — нью-йоркских, породило некую деликатную ситуацию, но мисс Холбрук справилась со всеми трудностями. Она напомнила мистеру Боннивелу, что приглашениями на бал Грейс занималась „Кемп и Боннивел“ и нельзя же иметь все; к тому же большинство свадебных подарков будет куплено у тех же Кемпа и Боннивела — самых модных форт-пеннских ювелиров. С такой логикой Николас Боннивел согласился и без слов передал мисс Холбрук список адресов, не упомянув даже, что все последнее время ее школа оказывала предпочтение недавно основанной фирме „Шмидт и Бурк“. Список Боннивела, перечень членов клуба, имена, извлеченные из тщательно проштудированного телефонного справочника, а также из клочков бумаги, которые время от времени передавала мисс Холбрук Эмили Колдуэлл, составили основу форт-пеннской части гостевой массы. Сложнее была ситуация со списком свадебных подарков и дарителей. Президент Соединенных Штатов и миссис Рузвельт (друзья Тейтов) прислали блюдо с изображенным на нем семейным древом, и точно такие же подарки пришли еще от пяти семей. Но настоящим бедствием стали вазочки для конфет. Не оставалось ничего, кроме как провести инвентаризацию и сделать полное описание каждой, так чтобы Грейс не ошиблась, рассылая благодарственные письма. „Можешь себе представить, — пожаловалась она жениху накануне свадьбы, — ведь мне придется благодарить всех и каждого. Зато в один прекрасный день я смогу назвать нашим детям имена тех, кто подарил вот эту ложку и это блюдо“. Что касается вышивки и льняных изделий, то это дело взяла на себя прислуга: Джули, кухарка, расшила постельное покрывало, а Амелия Райфснайдер, жена одного из работников на ферме, сметала салфетки. Помимо того, жених с невестой получили личные подарки от Хиггинса. Грейс достались самодельные вожжи. „Не упомню уж, когда последний раз занимался таким делом, и на вид они вроде как сработаны на Западе, но и сгодятся на нашей ферме“, — сказал Хиггинс. Сидни он подарил маленький хлыст: „Это память о моем последнем заезде, мистер Тейт. Надеюсь, он и вам принесет удачу. Я тогда выиграл“. Около семи часов вечера новобрачные покинули застолье. Все вокруг захлопотали: „А куда они едут? Кто-нибудь знает, где они собираются провести медовый месяц?“ Конни подхватила букет невесты и в ответ на вопрос о том, куда направляется счастливая пара, напустила на себя загадочный вид, хотя, по правде говоря, знала не больше других. Танцплощадка и столы опустели, и под напутственные восклицания гостей Грейс и Сидни сели в запряженную каурым карету с Хиггинсом на козлах. Довезла она их только до конца проселка, где они пересели в догкарт[7], и молодой Нил Хиггинс, хлестнув Красавчика, самого резвого из рысаков Брока Колдуэлла, сразу взял с места в карьер. Молодые приехали на железнодорожный вокзал, где их уже ожидал багаж, и вечерним поездом отправились в Санбери, примерно за сорок миль от Форт-Пенна. Брачную ночь они решили провести не в вагоне, а в гостинице, с тем чтобы на следующий день сесть на экспресс до Баффало, что позволит на вторую ночь остановиться в Ниагаре. — Знаешь, я почти весь день тебя не видел, — сказал Сидни, едва они устроились в купе, — и все равно знаю, что ничего прекраснее у меня сегодня не было. — Ну вот, тот единственный, ради которого я так старалась выглядеть хорошо, оказывается, меня и не заметил. — Заметил, заметил. Даже если бы был слепой, заметил. Я навсегда запомню тебя такой. Хозяин гостиницы ждал их. Хозяин с коридорным отнесли вещи в номер на втором этаже. — Мистер Райхельдерфер сказал, что с ужином вас ждать не надо, но мы все же дождались. Если угодно, есть свиные котлеты, это дежурное блюдо, но, может, вы предпочтете жареных цыплят, мы их по-особому готовим. Вам не обязательно спускаться в столовую, мы накроем здесь. Хозяин с коридорным, оказавшимся его сыном, принесли еду и ведерко льда для шампанского, бутылку которого Сидни предусмотрительно сунул в саквояж. — Когда поужинаете, грязную посуду оставьте в коридоре, кто-нибудь уберет. Покойной ночи. — Я голоден, а ты? — спросил Сидни, когда они остались вдвоем. — Не то слово. — Знаешь, а мне нравится наш уголок. — Мне тоже. — И хозяин тоже симпатичный. Он принял нас не как… не как молодоженов. — А мальчишка-то поглядывал. — Ну и что? Мальчики и должны смотреть на хорошеньких девушек. К тому же он ненамного тебя моложе. На вид года на четыре, не больше. — Все же он будет поприятнее, чем обычные коридорные. Не знаю почему, но терпеть их не могу. Впрочем, нет, знаю! — Ну, и почему же? — Сейчас скажу. Раньше никому не говорила. Терпеть я их не могу потому, что, поднимая наверх чемоданы, они сразу же заходят вместе с тобой в спальню. Понимаешь, что я имею в виду? Мы с тобой знакомы два года, и ты ни разу не был в моей спальне, а эти слюнявые типы, едва остановишься в гостинице, тут как тут. Что за наглость! Хозяевам гостиниц следовало бы что-нибудь придумать. — Знаешь, на твоем месте я не стал бы понуждать их к этому, только наживешь головную боль. Цыпленок вкусный? — А разве ты сам не чувствуешь? — Ни за что в жизни не подумал бы, что в Санбери так хорошо готовят цыплят. — А что, собственно, тут такого? Я тысячу раз говорила тебе, что пенсильванские голландцы — отличные кулинары. — А разве мы все еще в пенсильванской Голландии? — Ну, не в такой степени, как в Форт-Пенне, но наш хозяин из этого племени. Разве ты не понял по его акценту? Хорошо, что ты прихватил шампанского. Это мой любимый напиток. Ну, за тебя, муж мой. — За тебя, жена. Они выпили, и Грейс встала из-за стола. — Все, наелась. — Пожалуй, я тоже. — Я пойду в душ, а ты пока выставь посуду в коридор. — Ладно. А потом я в душ. Минут через десять Грейс окликнула Сидни из спальни. Он вошел и увидел, что она уже в кровати, а из ванной пробивается лишь тонкая струйка света. — Гм, — промычал Сидни. — Что? — Пожалуй, я разденусь в гостиной. Он сменил дорожный костюм на пижаму и халат, прошел через спальню в ванну и несколько минут спустя появился в том же виде. — Как насчет света? — Не знаю, — пожала плечами Грейс. — Может, в ванной оставить? — Давай так. Как хочешь. — А ведь я впервые тебя вижу. — Я тоже. Грейс неожиданно отбросила одеяло и простыню: — Ну, вот и я. — Сидни думал, что на ней ночная рубашка, но ошибся. — Можно мне просто немного посмотреть на тебя? Чуть погодя Грейс задрожала под его взглядом. — Я смотрю тебе в лицо, Сидни, и оно возбуждает меня так, как если бы ты прикасался ко мне. Закрой дверь. — Он повиновался, затем лег рядом с женой и, едва коснулся ее, как закипела лава. — Ну, давай же, давай! Хочешь поцеловать меня? Сюда? Сюда? Давай я — нет. Нет! Возьми меня, Сидни, сейчас же, сию минуту, пожалуйста. Я твоя, твоя. Не надо ничего больше, просто возьми меня. Вот так, да, хорошо, сейчас, сейчас, сейчас… Ты во мне, я в тебе, какой восторг, блаженство! — Да, да. Грейс, дорогая моя. Родная. Больно было? — Нет. — Совсем нет? — Совсем. — Ну и хорошо. Мне бы не хотелось, чтобы тебе было больно. — Сидни? — Да, радость моя? — Тебе хорошо? — Никогда так хорошо не было. — Нет, я имею в виду не просто хорошо. — Ну да, да. — И мне тоже. Знаешь, бывает, девушки, которые много времени проводят в седле… — Я знаю. — Не смотри на меня, Сидни. Мне надо в ванную. Он отвернулся и услышал шум воды. — Подумать только, всю ночь с тобой пролежать, — сказала Грейс, вернувшись в спальню. — И теперь так каждую ночь, каждую ночь. Грейс говорила все медленнее и медленнее, с паузами, словно убаюкивая себя собственными словами. Сидни подложил ей правую руку под шею, левой прикрыл ее правую ладонь. Дыхание Грейс сделалось глубоким и ровным, и вскоре она крепко заснула. Какое-то время Сидни расслабленно предавался приятным мыслям. Он богат и свободен, силен и не одинок, удачлив и счастлив, и сна не было ни в одном глазу. Он выпростал руку и принялся поглаживать ее грудь так, что вскоре отвердели соски, и — хоть дыхание и оставалось ровным — она потянулась к нему, нашла, принялась ласкать, и на сей раз все было так, словно годы миновали после первого объятия либо она уже много чему научилась и стала старше и опытнее во сне. Второй раз заставил забыть первый — словно исправленная ошибка, о которой следует забыть. Теперь было темно, даже из ванной свет не проникал в спальню, и Грейс уже была не робкой, неопытной невестой в фате и кружевах, и Сидни не чинным, раскланивающимся во все стороны женихом, каким предстал в церкви и на приеме. Его не шокировали ее слова или ее команды, потому что он не был уверен, что это были действительно ее, а не его собственные слова. С приближением кульминационного момента она стала повторять его имя, и когда оба достигли апогея, он был уверен, что произошло это одновременно. — Не шевелись, — мягко прошептала Грейс. Сидни застыл и лежал так до тех пор, пока не убедился, что она его не останавливает. — Знаешь, какое у меня чувство? — спросил он. — Нет, какое? — Словно мы что-то создали. — Надеюсь, не ребенка, — засмеялась она. Сидни тоже не удержался от смеха: — Право, Грейс, ты меня просто шокируешь. — Догадываюсь. И знаешь, почему я так в этом уверена? — Ну? — Потому что ничего из того, что делаешь ты, и ничего из того, что делаю я, меня не шокирует. А вот ты… Ах, Сидни, бедный мой Сидни. Никто так и не узнает, что ты женился на порочной женщине. Но и ты тоже испорчен. Лично мне ты не кажешься розовощеким мальчиком из церковного хора. Нет, хорошо все-таки, что ты на мне женился. Впоследствии Сидни не раз думал о том, что они сказали друг другу в ту ночь и чего не сказали. * * * Все гости добрались домой благополучно, кроме шести-семи пассажиров специального поезда. У Айзека Шофшталя случился острый желудочный приступ, который удалось снять при помощи некоторого количества пищевой соды; одна из девочек Маккелви прищемила палец на кухне, куда пошла за солью присыпать пятно на платье; миссис Фред Бауэр слегка обожгла сзади шею, куда упал пепел с сигары Вальтера Бухвальтера; Пол Райхельдерфер наступил на мизинец Агнесс Мартиндейл, он распух, а на следующий день обнаружился перелом; Филиппа С. Хэмилтона укусила в правое ухо оса. Через два дня разъехались по домам последние гости из отдаленных мест, а жители Форт-Пенна начали готовиться к Четвертому июля, хотя в глубине души понимали, что даже со всеми своими фейерверками, бейсбольными матчами, ежегодными большими лодочными гонками Четвертое июля не сравнится с праздником породнения двух семей, Тейтов и Колдуэллов, на котором чего и кого только не было — вереницы частных автомобилей с нью-йоркскими номерами, модно одетые приезжие, заполнившие гостиницы, экипажи с участниками предсвадебных ужинов, магазинная суета, яростные проклятия неприглашенных на свадьбу, неприлично высоко вздернутые носы тех, кто, напротив, был приглашен в церковь, траты, чаевые, догадки и предположения касательно личности Сидни Тейта, шоптаунские сплетни насчет нравственных устоев Грейс, горькое разочарование ее выбором столь удаленного города для свадебных торжеств. Редактор „Часового“ Артур Джеймс Холлистер писал: „В общем, так: если телеграф принесет весть, что во время землетрясения в Чили погибла тысяча человек, все равно для Форт-Пенна главной новостью останется то, что юная богатая красавица собирается разделить ложе с привлекательным и малоизвестным в наших краях хлыщом из большого города. Это печально, это удивительно, но это так. Или все-таки не так уж печально? Подумать, если бы Форт-Пенн более задело бы, задело чувствительно, землетрясение и тысяча его жертв, я оставил бы газетное дело или, во всяком случае, убрался подальше от Форт-Пенна“. * * * В какой-то момент — когда именно, сказать трудно — Сидни и Грейс стали Тейтами. Люди при встрече говорили: „Там были Тейты“, или „Я заходил к Тейтам“, или „Я давно не видел Тейтов“. Кто-то кому-то говорил, и само замечание такого рода было куда менее существенно, чем то, что слушатель или слушатели понимали, о чем идет речь. Да, когда именно произошел сдвиг, сказать трудно и даже невозможно, но в любом случае момент был выбран верно. И именно в этот момент брак стал свершившимся фактом. Не то чтобы Форт-Пенн перестал говорить: „Там были Сидни и Грейс“, или „Я зашел к Грейс“, или „Я давно не видел Сидни и Грейс“, — говорили; но в обиход вошла и даже стала более употребительной форма „Тейты“. А по прошествии некоторого времени — и более естественной, более интимной, чем „Сидни и Грейс“. Выскочки, посторонние, случайные знакомые (но все же знакомые) могли говорить „Сидни и Грейс“, по-снобистски полагая, что демонстрируют таким образом близость к обоим. Отнюдь. После того как Тейты стали Тейтами и само это понятие сделалось общеупотребительным, „Сидни и Грейс“ утратили ценность как знак дружеской близости с упомянутыми лицами. Причина проста: человек действительно близкий называл Сидни и Грейс „Тейтами“, потому что в этом обращении была какая-то свобода и легкость. Назвать Тейтов „Тейтами“ — значит утвердить свое с ними равенство. Если кто-либо скажет: „Мы с Катариной на днях играем в теннис с Сидни и Грейс“, это будет означать лишь, что „нас с Катариной“ побьет лучшая в Форт-Пенне смешанная пара. Но если та же самая Катарина скажет: „Мы на днях устраиваем пикник, будут Уоллсы, Поффенбергеры, Тейты и Каннингэмы“, то это значит, что она не только ставит себя на одну ногу с Грейс, но и то, что видит в Грейс и ее муже приятных и желанных гостей, однако же не более приятных и желанных, нежели Поффенбергеры, Уоллсы или Каннингэмы. Оттенок снобизма в обращениях „Тейты“ и „Сидни и Грейс“ был незаметен и, ввиду отсутствия четких стандартов, трудноопределим. Достаточно будет сказать, что команда „Сидни и Грейс“ состояла из кандидатов в члены некоего сообщества, что само по себе не позволяло судить ее по тем же правилам, по каким судят самих членов, или команду „Тейтов“. Трудность в различении состояла и в том, что те и другие сходились в одном: Тейты — уникальная пара (только одни признавали это прямо, так сказать, действенно, другие — косвенно, словесно). — А теперь объясните мне, — обратился некий таинственный пришелец к столь же таинственному, но наблюдательному уроженцу Форт-Пенна, — в чем все-таки заключается уникальность Тейтов? Я жду. — Ну, прежде всего — внешность, — начал уроженец. — Вы же не будете отрицать, ибо это сразу бросается в глаза, что они на удивление красивая пара, такую год ищи, не отыщешь. Она — очаровательная женщина. Мы никогда, даже когда Грейс была маленькой девочкой, не сомневались, что такой она и вырастет. У нее были удивительные глаза, кто-то назвал бы их большими, большими карими глазами. Но уверяю вас, они вовсе не были большими. Обычные глаза, более того, держу пари, что если их измерить, обнаружились бы отклонения от середины, причем в меньшую, а не в большую сторону. Или вот еще что… Пожалуй, это можно назвать противоречием. Скажем, взглянув на нее — и не только, когда она была ребенком, но и позднее, когда повзрослела, да и сейчас, — итак, взглянув на нее, вы бы решили, что это задумчивая, глубокомысленная девушка, которая то ли решает в уме математические задачи, то ли вслушивается в музыку, чтобы тут же перенести ее на бумагу. Но я-то знаю, что училась она средненько. Переходила из класса в класс, и, полагаю, по заслугам, как и большинство учениц школы мисс Холбрук, но отличницей точно никогда не была. Никаких грамот или других подобных наград. Что касается музыки, то, верно, она может сесть за рояль и наиграть какую-нибудь мелодию, а если перед глазами ноты, то не заставит ждать и нажмет нужную клавишу. Может сыграть кое-что наизусть. Например, некоторые этюды Шопена. Кое-что из Бетховена, из Баха. Шумана. Но что касается сочинительства, то об этом и речи быть не может, если, конечно, судить по результатам. Нет-нет, без нот она и шага не сделает. Знаете, рояль, на котором она училась играть, собственно, это был не рояль, а пианино, на нем было место для свеч, с подсвечниками с обеих сторон. — Да Бог с ними, с подсвечниками. Извините, но меня интересует Грейс. — Конечно, конечно, но, по моему скромному мнению, обстановка играет не меньшую роль, чем наследственность, а пианино с подсвечниками — это часть обстановки, в которой выросла Грейс. Не беспокойтесь, дальше на эту тему распространяться я не намерен, просто я счел своим долгом высказать свое твердое убеждение. — Ну что ж, вы его высказали, — кивнул пришелец. — Так что, можно считать, что с глазами, задумчивым видом, отсутствием школьных успехов, а равно успехов в музыке покончено? — Почти, — ответил уроженец. — За исключением того, что благодаря задумчивым глазам в ней, естественно, находили что-то латинское, а латинский тип в наших краях неизменно ассоциируется… с Кармен. Эмоциональность, бурный темперамент. Но что-то мне никогда не приходилось слышать таких сравнений применительно к Грейс. Более того, какое-то время она даже не пользовалась популярностью у противоположного пола. — Может, ее просто боялись. — Это не исключено, но у нас в Форт-Пенне — говорю только то, что знаю, — мне ничего подобного слышать не приходилось. Между прочим, вот забавная подробность, она мне только что в голову пришла: я знаю два или три случая, когда молодые люди спорили, что у Грейс голубые глаза. — Ну и что из этого? Разве нет мужей, которые не знают цвета глаз своих жен? — Да, мне тоже приходилось это слышать, и я готов поверить, что так оно и есть. И вообще это я так, между прочим, просто подумал, что вам это может быть интересно. — Пожалуй. Во всяком случае, тут есть о чем подумать, — согласился пришелец. — Но прошу вас, продолжайте. — Да о наружности, пожалуй, больше сказать нечего, разве что надо иметь в виду, что с годами она становилась все приметнее. И вышла замуж за привлекательного молодого человека, так что и пара получилась красивая. — С этим не поспоришь, но в этом еще нет никакой уникальности. — Вы правы. Само по себе это еще не превращает их в уникумов. Одна лишь красота никого не делает уникальным, разве что столкнешься с такой парой в толпе, состоящей исключительно из уродов. И здесь позвольте мне со всей определенностью заявить, что наши пары пенсильванских голландцев чаще всего весьма привлекательны на вид, особенно в молодости. Только взгляните на иных наших молодых мужей и жен. Они, как правило, не отличаются высоким ростом, но фигурки у них ладные, хорошие. Как однажды заметил один из моих друзей, все при них, все на месте. Что касается мужчин — в третьем поколении они становятся выше, и у многих уж нет тех скошенных затылков, которые делали их похожими на прусских гвардейцев. Конечно, и тем и другим, и мужчинам и женщинам, приходится думать о весе. Как пойдут дети, фигуры у жен расплываются, да и у мужей тоже. Бывает, малый задумается, а не пора ли завести еще одного ребенка, ну и все у них выходит как надо. Ну и, конечно, едоки они хорошие. — Да, я слышал, но не кажется ли вам, что мы несколько удаляемся от мистера и миссис Тейт. — Вы правы, извините меня. Я заговорил о пенсильванских голландцах просто потому, что на этом фоне можно лучше рассмотреть мистера и миссис Тейт. — Согласен, — кивнул пришелец. — Чтобы понять уникальность Тейтов, сравнение не помешает. Но теперь давайте условимся: больше о внешности не говорить. Потолкуем, например, о деньгах или родословной. — О деньгах поговорить всегда интересно, — согласился уроженец. — Грейс Колдуэлл происходит из состоятельной семьи, так что в данном случае мы можем объединить эти два предмета — деньги и родословную. Если углубиться в историю Форт-Пенна, я бы рискнул заметить, что Колдуэллы и Броки (памятуя о том, что мать Грейс из рода Броков) всегда входили в число самых богатых людей в этих краях. Насколько я могу судить, деньги Колдуэллов — это земли. В свое время они владели тысячами акров в одном лишь графстве Несквехела. Начинали они с маленькой торговой точки, затем появился магазин, а хозяин магазина, знаете ли, был тогда у нас чем-то вроде банкира. Не то чтобы в расчетах между ним и фермером присутствовало так уж много наличности, да и в расчетах между хозяином магазина и его поставщиком из Филадельфии и Ланкастера немногим больше, но, во всяком случае, столько наличных фермер раньше не видел. Ну, само собой разумеется, у фермеров выпадали голодные годы, два или три, и вот так-то Колдуэллы получили землю, потому что в их гроссбухах учитывался каждый цент общей стоимости фермы, и если у фермера случалось слишком много голодных лет, или он заболевал, или просто изнемогал и руки опускались и в одно вовсе не прекрасное утро он выходил из амбара и накладывал на себя руки (а именно так нередко и случалась), то ферма естественным образом переходила к хозяину магазина. Понятия не имею, что представляли собой Колдуэллы пятьдесят или сто лет назад, кто среди них попадался — плуты, скряги, добряки, парни „душа нараспашку“, но одно знаю точно: хозяин магазина стоял на ногах прочнее в Филадельфии и Ланкастере, чем фермер в магазине. Лавочник продавал фермерский продукт и таким образом зарабатывал некоторую наличность, а парни в Филадельфии ставили человека, имеющего в руках некоторую наличность, выше, чем фермера с его телегой, груженной репой. — Что ж, картина более или менее знакомая. А что же Броки? — Броки? Они поселились здесь позже Колдуэллов. Начинали в Филадельфии, потом кое-кто из них перебрался в северную часть графства в поисках угля. Уголь нашли, его и до сих пор добывают немало, только из этого совсем не следует, будто большая часть прибыли капает на счет Эмили Колдуэлл, потому что, видите ли, проблема тогда, как и сейчас, в том, чтобы доставить уголь на рынок, — для этого нужна железная дорога; но еще до того, как она была проложена, у Броков возникли большие трудности с деньгами, так что сегодня на этих копях наживаются в основном какие-то люди из Огайо. Но Броки не ушли из наших краев, просто переключились на деревообработку. Тут транспортную проблему решает судоходство — наша река, Нески, всегда к их услугам. Но отец и мать Грейс Тейт деревообработчиками не были, не были они и фермерами. А деды были банкирами. Захотят — вложат деньги в то или другое предприятие, а обо всем остальном пусть беспокоятся другие. Лучшая недвижимость в Форт-Пенне принадлежит Уиллу и Эмили Колдуэлл. На земле, которую дед Уилла приобрроительные площадки в деловом квартале города. Возьмите хоть магазин Бауэра. Земля, на которой он стоит, принадлежит Уиллу, и он квадратного дюйма этой земли не продаст. Солдатский парк? Ну, этот, где установлены памятники и мортиры времен Гражданской войны. Земля там тоже не городская, а собственность Колдуэллов. Раз в год парк закрывается для публики, и нам с вами при всем желании не удалось бы установить свое право на отчуждение частной собственности. Не утверждаю, что Уиллу Колдуэллу когда-либо придет такое в голову, но юридически он имеет право заставить комитет парка перенести памятники и мортиры в другое место. Сделать это ему было бы, кстати, нетрудно, ведь Уилл возглавляет этот комитет… Погодите, не надо меня торопить. — Нет-нет, все это весьма интересно, — сказал пришелец. — Благодарю вас, — поклонился уроженец. — В общем, я вот что хочу сказать: быть может, Колдуэллы и не самая богатая семья в Форт-Пенне, более того, я слышал, что никогда они и не были самыми богатыми, но можно с уверенностью утверждать, что родичи Грейс входили в круг местных богачей дольше, чем любая другая семья в Форт-Пенне. — Но все-таки не на первом месте? — Нет. Полагаю, я мог бы назвать две-три семьи, которые будут побогаче Колдуэллов. Например, Шофштали во главе со своим патриархом Аароном, а иные еще поговаривают об этом старом хитроване Эндрю О’Брайане, владельце „Бостон стор“. Называют еще Фреда Бауэра, да и у Майлза Бринкерхоффа, по слухам, больше денег, чем принято думать. У Майлза булочная, но, помимо того, он как-то связан с пороховым заводом, который загреб большие деньги в 1898 году, и, насколько я понимаю, через один из сельских банков он наложил руку на хороший пакет акций в одной крупной энергетической компании после того, как… э-э… она поглотила местную электростанцию, если вы понимаете, что я имею в виду. — Э-э… полагаю, да. — Пришелец был осторожен. — Вернемся к родословной миссис Тейт… — Да-да, понимаю, о чем вы. Я сказал „поглотила“, и вы меня поняли. Вы говорите „родословная“, и я понимаю вас. Если вас интересует, нет ли среди ее предков пассажиров „Мэйфлауэра“ или губернаторов колоний, то ответ — нет. Если не ошибаюсь, Колдуэллы каким-то образом связаны с кем-то из законодателей колонии Виргиния, то ли Мэриленд, но если и так, то связь весьма отдаленная. Какая-то боковая линия. Мне кажется, родители Грейс довольно спокойно относятся к вещам такого рода, зря хвастать не будут. Они первыми признают, что в шкафу у них скелеты тори спрятаны, а Уилл не из тех, кто предпочитает Джорджа Вашингтона Бенедикту Арнолду[8], если связан родственными узами с обоими. Нет-нет, если вас интересуют отцы-пилигримы и все такое прочее, вам придется по многим домам в Форт-Пенне пройтись, прежде чем доберетесь до родичей Грейс. — А как насчет Тейтов? — Тейты? Они богаты, но не так, как семья Грейс. Тейт-старший родился в Англии, по крови не аристократ, иначе мы бы знали. Мать откуда-то из Долины Гудзона, ее девичья фамилия Хэрмон. В соседнем графстве живут несколько Хэрмонов, очень хорошая семья, так что, может, Сидни вовсе не пришелец. — Простите? — переспросил пришелец. — О, извините меня, — проговорил уроженец. — Я не хотел вас обидеть, да, надеюсь, вы и не обиделись. — Нет-нет, все в порядке. Итак, сделаем вывод: Сидни и Грейс — славная пара, но отнюдь не местные фавориты. У них много денег, однако, если они начнут перестреливаться долларами с тремя-четырьмя семьями Форт-Пенна, первыми растратят все патроны. Что же до родословной, то если копнуть глубже, то и тут у них все хорошо, однако же в Форт-Пенне найдутся и такие, чьи предки ступили на эту землю намного раньше, чем предки Сидни и Грейс. И все же… все же это уникальная пара. — О, вне всяких сомнений, — подтвердил уроженец. — Между прочим, вы сами только что употребили фигуру речи, которая объясняет, почему Сидни и Грейс уникальны или, во всяком случае, привлекают внимание. — И что же это за фигура? — Перестрелка долларами, — пояснил уроженец. — Вы правы, если Хэм Шофшталь начнет швырять монетами в Тейтов, а Тейты станут отвечать, заряды у них кончатся раньше, чем у Шофшталей. И все-таки я бы поставил на Тейтов. Потому что, мне кажется, они не стали бы отвечать броском на бросок. Они бы стали считать каждый доллар. И извлекли бы из него максимум пользы. Да видит Бог, так оно и происходит на самом деле. — Спасибо за приятную беседу, и всего вам хорошего, — откланялся пришелец. Потребовалась бы целая совместная жизнь, как и жизнь поврозь, чтобы приспособиться к годичному циклу так, как Сидни и Грейс привыкали к циклу дневному. Домом для них стала ферма, и распорядок жизни определялся погодой сегодняшней и временем года точно так же, как определяются ею рост трав и приплод коров. Как есть время пахать и засеивать землю, ухаживать за ней и собирать урожай, снова готовиться к посадке тимофеевки на следующий год и откорму телков следующего года. Днем Сидни возвращался домой и, не слезая с седла, говорил: „Джек начал облезать“. Джек — гнедой мерин, которого Сидни выторговал за смехотворные три сотни. — Весна на дворе, — отвечала Грейс. — А ведь, кажется, только вчера он по-зимнему оделся. — Я как раз то же самое подумала. — Только, боюсь, еще не совсем весна. Ты чем занималась, пока я трудился в поте лица? — Ты хочешь сказать, щечки солнцу подставляла да прихорашивалась? Поцелуй меня. — При чем тут поцелуй? Не в поцелуе дело. Ну же, малыш, поторопись и вылезай-ка наружу, чтобы папочке было место, куда войти. — Если бы этот младенец понимал, о чем мы тут толкуем… Знаешь, когда я думаю, что родится девочка, мне становится не по себе, как мы разговариваем в ее присутствии. Извините, юная леди. — Это не юная леди, да и не джентльмен, иначе не стал бы так пихаться. — А что, снова пихается? — Я бы сказала, ворочается, как ты во сне. Ладно, скажу тебе, чем занималась. Писала последние благодарственные письма за рождественские подарки… — Вот это правильно, хорошо бы отделаться от этой докуки до следующего Рождества. — …и еще Конни приезжала на трамвае и просидела час. Хэм покупает автомобиль, заграничный, „мерседес“. — Вот радость-то для шофшталевых лошадей. Хоть немного губы заживут. — Мне это тоже пришло в голову, но я промолчала. Что еще нового? Скотти Борденер переезжает в Филадельфию, нанялся на работу в какую-то новую компанию. Со дня на день отправляется, а может, уже уехал. — Ну-ну. — Милый, если уж куришь, то кури, пожалуйста, сигареты, а не трубку. Извини, я просто задыхаюсь от трубочного табака. — Это ты меня извини, дорогая. — Это ведь ненадолго. — Еще раз извини, забылся. Что еще нового? — Так… Тебя интересует, во что были одеты дамы на бридже у Мэри Уолл? — Ну, надо полагать, это будет в вечернем выпуске газеты. Так что поберегу твое время. — О, спасибо, дорогой. Очень мило с твоей стороны. Но хочешь знать, что было главным в моих дневных заботах? — Конечно. — Я молилась, чтобы мой любимый муж вернулся домой пораньше и налил мне виски с содовой. Кстати, ты ведь и сам еще не выпил. — Что ж, самое время. — Доктор О’Брайан придет осмотреть меня завтра, а не послезавтра. Он уезжает на несколько дней. Будет здорово, если малыш родится к годовщине нашей свадьбы, верно? — Конечно. — С другой стороны, по всему видно, что все должно произойти раньше, а ведь мы опаздывать не хотим, а? — Естественно. Но мне кажется, что тебе не стоит ни о чем беспокоиться. Когда ребенок будет готов, тебе дадут знать. — Что ж, надеюсь он оценит все, что я для него делаю. — Мы оба оценим, родная. — Я люблю тебя, Сидни. Ребенок родился 10 мая 1904 года, за несколько недель до годовщины свадьбы. Он весил девять фунтов, и роды прошли почти безболезненно как для матери, так и для младенца. Радость от события была всеобщей. Первенец у родителей, первый внук в обеих семьях, первый ребенок, появившийся на свет в большом фермерском доме (в доме Райфснайдеров было трое), первый новорожденный среди одноклассниц Грейс по школе мисс Холбрук. Удивительно, но сам факт рождения заставил Форт-Пенн переменить отношение и малышу, и к его отцу: пока Грейс была беременна, о нем говорили как о ребенке Грейс точно так же, как говорят „волосы Грейс“ или „улыбка Грейс“, собственно, даже не думая о том, что и у него есть отец. Но с рождением Форт-Пенн сразу увидел в нем ребенка обоих родителей, а в Сидни — мужа и отца. Младенец сделал своего отца личностью Форт-Пенна. Он по-прежнему оставался чужаком, но теперь это был свой, форт-пеннский чужак. Совсем „не чужаком“ его признать не могли, но отныне считали хотя бы отцом уроженца. В тот вечер, когда родился ребенок, Сидни сидел в рабочем кабинете своего тестя. — Ну и денек выдался, а, Сидни? Ты хоть ел что-нибудь? — Нет. А вы? — Перекусил в клубе, — отозвался Уилл Колдуэлл. — Видно, и не пил? — Нет, да и вы, видно, тоже. Что-то мы нарушаем традицию. Следовало бы как следует напиться. — Что ж, начнем, — сказал Колдуэлл. — А то я уж сколько лет не напивался. Даже не помню, когда это было в последний раз. — Как насчет холодного ростбифа и шампанского, сэр? — Что надо. Сидни вышел на кухню и вернулся с бутылкой шампанского. — Боюсь, не удастся нам отведать даже холодный ростбиф. Прислуга и слышать ничего не хочет. На кухне готовят ужин для миссис Колдуэлл, уставляют поднос блюдами, так что наш пикник отменяется, но хотя бы при нас шампанское. — Сидни наполнил бокалы, и Уилл поднялся со стула. — Что ж, Сидни, за твоего сына и моего внука. Надеюсь, он вырастет таким же хорошим человеком, как его отец. — А если постарается, то таким же хорошим, как его дед, — подхватил Сидни. Оба выпили. — Ну что, стаканы об пол? — А что, надо? — осведомился Уилл. — В таком случае вот мой! Они разбили бокалы, нарушив тем самым цельность сервиза, подаренного Грейс и Сидни на свадьбу. Последовали новые тосты, Сидни принес еще одну бутылку, которая была выпита под ужин, сервированный на одном конце обеденного стола в столовой, затем вернулись в кабинет, где их ждали сигары, кофе и опять-таки шампанское. — Вот наконец дожил, — проговорил Колдуэлл. — Внук. Наверное, этого и ждешь, как только появляется первый ребенок. Во всяком случае, со мной так было с самого рождения Брока. А ты ждешь внука, Сидни? — Даже не знаю, сэр. Сам не знаю. Сегодня я весь день только и думаю. Проснулся на рассвете около половины шестого и сразу понял — сегодня все и произойдет. Доктор О’Брайан — вот славный ирландец. Да, мистер Колдуэлл, это замечательный человек. Вам известно это лучше моего, но я хочу, чтобы вы знали, я очень ценю доктора О’Брайана. Он спас мою жену. — Как это? — Ну… тем, что сделал сегодня. — А, ты имеешь в виду родовспоможение. — Точно. Если что, я всегда буду помнить о докторе О’Брайане. Знаете, мистер Колдуэлл, я не особенно религиозный человек, но, коли худо будет, я всегда помяну добром доктора О’Брайана. А вы? — Я тоже, можешь быть уверен. — А кто нет, не друг мне, это как пить дать, но я и не сомневался, что вы его цените по достоинству, мистер Колдуэлл. Я и вас ценю. — Спасибо, Сидни. — Знаете, мистер Колдуэлл, у меня замечательный отец, лучше не бывает, но это не значит, что для меня вы хуже. Вы отец Грейс, и я чрезвычайно высоко ценю вас. Вы ведь верите мне, мистер Колдуэлл? — Конечно, Сидни. — Мы не часто вот так с вами разговариваем, и мне хочется, чтобы вы знали, что я думаю. Теперь я сам отец и хорошо понимаю ваши чувства. Вы желаете своей дочери всего самого лучшего, сам я не из лучших, но, может, не стоит об этом. Самый счастливый день своей жизни я провел в вашем доме. Знаете, когда это было? Когда я впервые увидел Грейс, ее лицо. Впервые. Я полностью разделяю ваши чувства, мистер Колдуэлл. Главное — это ее счастье. — Ты сделал ее счастливой, Сидни. — Правда? Вы действительно так думаете, мистер Колдуэлл? Что ж, хочется верить. Когда-нибудь я скажу этой крохе, что сейчас наверху, этому пареньку, когда он подрастет, я скажу ему, что он пришел в этот мир для того, чтобы сделать свою мать счастливой, и перед тем, как что-нибудь сделать, он должен спросить себя, будет ли от этого маме лучше? Это тот вопрос, который задаю себе я, и если отвечаю „да“, то делаю. А если „нет“ — нет. Как вы считаете, мистер Колдуэлл? Следует ли нам чаще появляться в обществе? — Не знаю, что и сказать, Сидни. Вы с Грейс только год как женаты, и, учитывая то, что большую часть этого срока она была беременна… а почему ты спрашиваешь? — У меня есть друг. Старый приятель, с которым мы познакомились еще до того, как я переехал сюда. Мы виделись с ним месяц назад, и он сказал, что Форт-Пенн хотел бы чаще нас видеть, по крайней мере Грейс. Не то чтобы он задирался или что-то в этом роде, но высказался вполне ясно. Так, словно я сноб. — Но ведь ты не сноб, Сидни, и какое тебе дело, о чем люди болтают или думают. — Никакого, если речь идет обо мне. Но Грейс — другое дело. — Почему? Почему вам обоим должно быть дело до того, что говорят или думают другие? Слушай, Сидни, обо мне болтали и болтают то же самое, и я слышу это, сколько себя помню. То же самое твердили и обо мне, и о миссис Колдуэлл, когда мы пропускали какой-нибудь из званых вечеров. Так что же удивительного, что теперь про вас чешут языками? Люди даже о Броке сплетничают. — Гм… — Как это понять — „гм“? Что вы с Броком не такие уж закадычные друзья, мне наплевать… A-а, ясно. Это Брок сказал, что ты ведешь себя как сноб. — Ну, не он один, иначе я бы и голову не стал забивать. Но другие говорят то же самое. Знаете, мистер Колдуэлл, если Грейс до замужества любила выходить в свет, я тоже полюблю. Ее желание — мое желание. Но ведь вроде ей нравится здесь, на ферме, и всегда нравилось, и я тоже всегда хотел жить на ферме. С кем-то другим и я не подумал бы разговаривать об этом, но мне хочется, чтобы вы знали, вы и миссис Колдуэлл. Мы живем так, как нам нравится, Грейс и мне. — Мы с миссис Колдуэлл знаем, Сидни. Хочу сказать, и это справедливо, что мы тебя ценим. Ты сделал Грейс счастливой, а что еще нужно отцу с матерью? Мне бы хотелось, конечно, чтобы и у Брока все складывалось лучше, но, честно говоря, не знаю, чем ему и помочь. — Единственное, что могу предложить, — пусть Брок хоть целый свет обойдет, но отыщет жену вроде Грейс. — Ты, стало быть, считаешь, что Броку надо жениться? — На девушке, похожей на Грейс. — На девушке, похожей на Грейс, — эхом откликнулся Уилл Колдуэлл. — Да, точно такой же. Только он ее не найдет. Потому что второй такой, как Грейс, нет. — Ага. А то я уж испугался, будто ты клонишь к тому, что Брок так любит сестру, что других девушек просто не замечает. — Не мне судить Брока, мистер Колдуэлл. Он на многое смотрит иначе, чем я, а я иначе, чем он. — Ну, это понятно. Они выпили еще немного шампанского и еще немного потолковали, пока Сидни не задремал прямо в кресле. Уилл Колдуэлл достал из гардероба пальто, прикрыл им зятя и лег в постель. Младенца крестили в соборной баптистерии, что, конечно, не вполне компенсировало решение Грейс венчаться в бексвиллской церкви, но хотя бы должно было показать викарному епископу, что Сидни и Грейс намерены воспитать сына в епископальной вере. В честь обоих дедов мальчика назвали Альфредом Уильямом. На что каждый из них ответил тысячей долларов на содержание детского отделения больницы Святой Девы, на вращающиеся двери которой по указанию доктора О’Брайана повесили медную табличку с соответствующей надписью: „С признательностью за дар в честь Альфреда Уильяма Тейта“. Нельзя сказать, что момент, когда они с Грейс стали Тейтами, прошел для Сидни незаметно. Это случилось после рождения первенца, когда Грейс вполне оправилась и чувствовала себя хорошо, и Шофштали купили машину, и кто-то еще купил машину, и еще кто-то; кроме того, расширилась трамвайная сеть, поэтому друг семьи, сев где-нибудь в центре города на транспорт, три четверти часа спустя мог сойти на ферме. Таким образом, благодаря автомобилям и городскому транспорту на ферме стало больше народа. Но из этого вовсе не следует, что она стала популярным местом встреч в том смысле, что люди считали, что могут явиться туда без приглашения, но те, кому там были всегда рады и кто об этом знал, наведывались теперь чаще, чем прежде, и Грейс обнаружила, что ей доставляет удовольствие быть хозяйкой. „Меня по-прежнему не тянет в гости к подружкам, но принимать их здесь приятно“, — сказала она как-то мужу. Они приезжали в любое время года, вежливо выслушивали рассказы Грейс и Сидни о жизни на ферме, а потом возвращались домой, вспоминая, как хозяева провожали их до ворот, — завидная картина домашнего уюта, какой возникает, когда городскую жизнь меняешь на деревенскую. Но со временем Форт-Пенн оброс модными, не имеющими отношения к полевым работам окраинами, и там с неизбежностью появился первый сельский клуб. Как Джордж Уолл сказал Мэри Уолл, „конечно же, неплохо жить на ферме, как Тейты, но Сидни — фермер-джентльмен, а я каждый день вкалываю. Большая разница. Если Сидни захочется отдохнуть пару дней и съездить в Филадельфию, дела хуже идти не станут. Между нами говоря, может даже лучше. Но если я возьму несколько дней отдыха, у меня вычтут из заработка. О ферме можно подумать, когда разбогатеешь да в отставку выйдешь“. Именно эти слова не достигли ушей Сидни, но обнаружилось, что это мнение разделяют почти все друзья Тейтов. Больше года Сидни, что ни день, седлал лошадь и объезжал округу, пока наизусть не выучил все дороги и большинство тропинок на три-четыре мили к западу от реки, на полпути к Форт-Пенну в южном направлении и на шесть-семь миль в северном. Если не считать крохотных деревушек вроде Бексвилла, который на общем фоне выглядел случайным каменистым островком, это были в основном поля. В Бексвилле, превышающем размерами большинство деревушек, имелись гостинца или, скорее, постоялый двор для фермеров, церковь, небольшая мукомольная фабрика, магазин, кухня и пара десятков домов. Сидни казалось, что он живет в уголке, идеально приспособленном для лисьей охоты. В первые дни он начинал ежеутренний объезд с единственной целью — получше узнать землю и людей, ее обрабатывающих, но стоило ему перескочить через первую же изгородь, как им овладевала охотничья страсть. Вообще-то любителем лисьей охоты он был не больше, чем любителем игры в поло, но, поделившись с Грейс своей идеей наладить охоту, нашел в ней единомышленницу. Она была беременна, но к осени смогла бы сесть на лошадь, и тогда-то и можно будет основать небольшой клуб любителей охоты на лис. По удачному стечению обстоятельств как раз тогда у Тейтов оказались в гостях десять супружеских пар, к ужину появился кое-кто еще, и по окончании застолья Сидни произнес небольшую речь. Из присутствующих все мужчины и большинство женщин умели ездить на лошади, а иные и вовсе были заядлыми наездниками. — Грейс тут ни при чем, — начал он, — видите ли, в чем дело, друзья, я собрал вас не просто так. Уверен, вы думали, что пришли просто вкусно поесть, а после ужина мы поиграем в карты. Но у меня был свой тайный замысел. Кроме Грейс, никто ничего не знает. В общем, мне хотелось бы поговорить с вами об основании охотничьего клуба. — Охотничьего клуба? Вы хотите сказать, клуба охотников на лис? — уточнил кто-то из присутствующих. — Ну да. Все мы здесь любим покататься на лошадях, когда есть возможность, а иные выезжают по нескольку раз в неделю. При этом, насколько мне удалось выяснить, в Форт-Пенне никогда не было охотничьего клуба. По выражению лиц присутствующих Сидни сразу понял, что никакого охотничьего клуба в Форт-Пенне не будет и дальше. Он расписывал красоты округи, известные гостям лучше, чем ему, и указывал на пользу, которую приносит телу и душе погоня за мсье Райнеке[9]. Да, признавал он, есть некоторые препятствия вроде изгородей, которые придется перескакивать, но поскольку это всего лишь первое собрание, да фактически даже не собрание, он рассчитывает, что, если удастся заинтересовать определенную группу лиц, это можно будет счесть началом. — Джордж Уолл, вы всю жизнь в седле, так что давайте начнем с вас. Как вам идея? Джордж Уолл неохотно поднялся с места. — Что ж, оно, может, и неплохо, хорошая разминка и, как вы и сказали, барьеры всякие, а быть мокрой тряпкой неохота. Только вот где найти время для таких развлечений? Я в конторе с половины девятого утра, и остальные, наверное, тоже, и трудно даже сказать, когда выдастся свободное утро. Не думаю, что сейчас или в будущем у нас наберется достаточное количество желающих, чтобы оправдать покупку своры собак; да и в каких конюшнях держать лошадей? Право, не знаю, Сидни. Я сажусь в седло при первой возможности, но выпадает она даже реже раза в неделю. Может, послушаем, что Хэм думает? — Ладно. Хэм Шофшталь? — Я выезжаю чаще Джорджа, потому что зимой, раз в неделю, прохожу военную подготовку на плацу, а по субботам и воскресеньям объезжаю ферму. Но вообще-то, боюсь, Джордж прав, по рабочим дням время будет выкроить трудно. Сидни попросил высказаться еще несколько человек и, не услышав ничего нового, закрыл обсуждение: — Что ж, похоже сейчас не складывается, но мне бы очень хотелось, чтобы вы время от времени подумывали об этом, и, может, через несколько лет мы вернемся к моей идее. Начать можно было бы с игры в „зайца и собаку“, и если она вызовет интерес, может превратиться в настоящую охоту. А пока перекинемся в картишки. Сначала за карточными столами повисло несколько напряженное молчание, но потом гости вернулись к предмету обсуждения. Сидни услышал, как женщина, сидевшая неподалеку, сказала: — Я бы не прочь поохотиться, да только кто составит компанию, кроме самих Тейтов да еще нескольких девушек вроде меня? Вскоре все разъехались по домам, кроме Брока и Конни, которые остались ночевать на ферме. — Жаль, что мой брат Хэм не умеет думать своей головой. Он всегда хотел, чтобы в Форт-Пенне был охотничий клуб, но, выслушав Джорджа, Уолл тоже решил прикинуться деловым человеком. Они с Грейс удалились, оставив Сидни наедине с Броком. — Ну а ты, Брок, что скажешь? — О клубе? — Да. — Я за. Может, это как раз то, что мне нужно. — Напрасно я начал с Джорджа Уолла. Мне он нравится, но слишком уж энергично делает карьеру. — Да нет, не в этом была твоя ошибка, — возразил Брок. — Ты вообще неправильно повел все дело. — Как это? — Откровенно? — Разумеется. — Что ж, тогда слушай. Начнем с того, старина, что тебе вообще не следовало бы играть роль зачинщика. Позволь дать небольшой совет. Всякий раз, как тебе захочется каких-нибудь перемен в Форт-Пенне, заинтересуй ими кого-нибудь, а сам оставайся в стороне. — То есть не тот я человек, что ли? — Да. Не то чтобы люди имели что-нибудь против тебя лично. В таком положении оказался бы каждый пришелец. Если бы ты сначала поговорил со мной, я бы тоже не полез на трибуну, но хотя бы дал тебе правильный совет, и тогда вместо того, чтобы похоронить идею охотничьего клуба, люди сейчас толковали бы о том, как лучше ее осуществить. Всего-то и надо было поделиться со мной, я бы потолковал с Хэмом Шофшталем, Хэм решил бы, что это его собственная мысль, и ты оглянуться бы не успел, как он уже предлагал бы тебе затеять это дело — охотничий клуб. Уж что-что, а этот городок я знаю как свои пять пальцев. Может, это вообще единственное, что я знаю. — Ты прав, — огорченно вздохнул Сидни. — Ну что ж, хотя бы я получил кое-какой урок. Тейты — не те, кому должно проявлять инициативу. — Тейты? — Да, Брок, вот именно. Тейты. Я как-то ненароком услышал, что именно так нас теперь называют. — Верно, теперь вы — Тейты. Согласен, это большой шаг вперед. — Вот именно, старина, — ухмыльнулся Сидни. — Мы так никогда не поладим, а, Брок? — Не знаю. Не поладим? А что ты разумеешь под „ладить“? От меня ведь не требуется видеть в тебе Спасителя только потому, что ты женился на моей сестре, так? С другой стороны, и ты после женитьбы на Грейс не переменил своего мнения обо мне. Ты считаешь меня надутым индюком, а я считаю таковым тебя, ну и пусть все остается по-прежнему. Мы ведь и так стараемся как можно реже пересекаться, не правда ли? На людях ведем себя прилично, а что еще надо?.. Ладно, я пошел спать. Покойной ночи, старина. — Покойной ночи. Брок остановился у двери и с улыбкой посмотрел на Сидни. — Да, кстати, я, кажется, сказал, что не должен видеть в тебе Спасителя только потому, что ты женился на моей сестре? — Сказал. — Ну, так я и не вижу. Я как-то столкнулся с твоей приятельницей. Ну, не совсем столкнулся. Соней ее зовут. — Соня? Не знаю никакой Сони. А как ее фамилия? — Да она часто меняет. Но твоя фамилия ей известна. Когда меня ей представили, она сказала: „Ведь вы в родстве с Сидни Тейтом?“ Насколько я понимаю, твой друг Пол Райхельдерфер сказал ей, что ты женишься. — А, теперь я понимаю. Ты об этой Соне. Что ж, надеюсь ты провел славный вечерок. А ведь это и впрямь роднит нас, а, старина? — Вне всякий сомнений, — кивнул Брок. — Сейчас она в Форт-Пенне и вроде жаждет повидаться с тобой. Должно быть, вы близко знакомы. — Очень близко, ночь провели вместе. — Да? А судя по тому, как она говорит о тебе, я решил, что гораздо дольше. — Нет, старина, только одну ночь. И пока ты не начал разыгрывать целый спектакль на эту тему, позволь расставить точки над i: это было до знакомства с Грейс. — Да брось, старина, мне-то что за дело до этого? — Покойной ночи. — Третья Южная улица, 411. Это новое заведение. Сидни промолчал. Он встал, открыл окно и, словно бы про себя, проговорил вполголоса: „Что-то стало здесь попахивать“. Брок по-прежнему стоял на пороге. — В самом деле? — откликнулся он. — Раньше ничего не чувствовал, разве что в последний год или около того. Покойной ночи, старина. На сей раз он действительно ушел, и Сидни пришлось выкурить целую трубку, прежде чем он почувствовал, что готов подняться наверх. Грейс чистила зубы. Дверь в ванную была открыта. — Облажался я, — вздохнул Сидни. — Ты о клубе? — Ну да. Братец Брок только что указал мне на мои ошибки. — А ему-то откуда знать? Он сам только и знает, что ошибается. — Спасибо, Грейс. — А то я не знаю, что, стоит вас оставить вдвоем, вы ведете себя точно дети. Ну, что тебе до него? Ему бы только подколоть тебя. — Знаю, но отвечать как-то надо? Я вообще-то умею держать себя в руках, но он — словно овод. — Слушай, ты ведь на мне женился, а не на нем или ком-нибудь еще из Колдуэллов, верно? Вовсе не обязательно видеться с ним. — Ну да, — кивнул Сидни. Грейс закончила вечерний туалет, скользнула в кровать, а Сидни, раздеваясь, продолжал: — Но вообще-то он кое-чему меня научил. Другое дело, что мне и самому следовало бы это знать. Отныне… отныне все будет идти так, как и шло раньше. Сегодняшний вечер — исключение. — О чем это ты? — спросила Грейс. — Мы всегда жили собственной жизнью, ни в чьи дела не вмешивались и от своих, как правило, посторонних держали подальше. Сегодня вечером я допустил оплошность — предложил что-то свое. Но если эти люди, наши гости, люди, которых мы знаем лучше других и чаще, чем других, видим, если они выказывают такое равнодушие к предложению только потому, что оно исходит от меня, — так какого черта мне вообще о них думать? — Ты прав. — Знаешь, иногда мне то одно приходит в голову, то другое, что могло бы пойти на пользу Форт-Пенну или сделать жизнь наших друзей чуть интереснее. Я подумывал даже заняться политикой… — Правда? Ты никогда мне об этом не говорил. Хорошо, однако, что ты отказался от этой мысли. — Да так, между делом. Все знают, что я честный человек, взяток не беру… — Знаешь, Сидни, те, кто берет взятки, не любят тех, кто их не берет, особенно в политике. Это мне отец сказал. Извини за плагиат. — Не важно, кто сказал, но мысль очень мудрая. Я даже рад, что меня нынче щелкнули по носу, ведь речь-то шла о такой мелочи. Хороший урок, и бесплатный. Ну, немножко самолюбие задели. Всего-то. В общем… отныне я фермер. — Будем жить своей жизнью. Это самое лучшее, — резюмировала Грейс. Сидни лег рядом с женой, и в радостях любви забылось все, о чем только что шла речь. 10 июня 1913 года Сидни и Грейс отпраздновали десятилетие свадьбы. Сидни исполнилось тридцать пять, Грейс — двадцать девять. У них было трое детей: девятилетний Альфред, семилетняя Анна, которую отец иногда называл Аннатейт — шутка во втором поколении семьи Тейт, — и пятилетний Уильям Брок, которого все звали Билли. Новая жизнь шла бок о бок с утратами. Смерть собирала свою жатву: в 1907 году умер Уилл Колдуэлл, через год — Эмили, тогда же ушла мать Сидни, а его отец скончался двумя годами раньше. В этом мире материальных благ завоевания Тейтов выглядели внушительно, хотя и не сногсшибательно. Сидни не обнаруживал ни малейшей склонности к финансовым спекуляциям, но со своими деньгами обращался осмотрительно и такую же осмотрительность проповедовал, коль скоро речь шла о деньгах Грейс. В Нью-Йорке его финансовым советником был Джордж Лонгуэйз, а в Форт-Пенне их с Грейс совместными делами занимался Перси Хоштеттер из местного банка. Единодушный консерватизм Сидни, Джорджа и Перси не позволил Тейтам достичь большого процветания в тот период национальной истории, когда игра на бирже сделалась практически невозможной из-за обилия так называемых беспроигрышных шансов. В Форт-Пенне Сидни и Грейс, а также Брок выпали из первой пятерки самых богатых семей, но в десятке-таки удержались. Положение Колдуэллов в обществе за минувшие десять лет не изменилось; в 1903 году оно не могло быть лучше, но и далее не ухудшилось. Они по-прежнему были вольны принимать те предложения, что им по душе, и отклонять те, что неинтересны; и подобно тому как раньше было почетно преломить хлеб с Уиллом и Эмили Колдуэлл, ныне как честь воспринималось приглашение к Грейс и Сидни. Начиная с 1909 года, когда они купили свой первый „пирс-эрроу“, Сидни и Грейс стали чаще мелькать на улицах города, и летом и зимой, а в 1913-м, когда появился второй „пирс“, а Сидни приобрел „кабриолет-мерсер“ и двухцилиндровый „интернешнл-харвестер“, кто-нибудь из Тейтов ежедневно ездил в Форт-Пенн, хотя бы для того, чтобы отвезти детей в школу или забрать их домой. Теперь они могли смело назвать свой брак состоявшимся, согласно давней традиции делового мира считать предприятие состоявшимся и отмечать на фирменном бланке: „основана в… году“ лишь через десять лет после самого основания. Могли Тейты и сослаться на отзывы свидетелей: „Не знаю в Форт-Пенне более дружной семьи“. В день годовщины Сидни зашел в клуб пообедать. Вечером они ожидают бывших подружек невесты и свидетелей со стороны жениха, также ближайших друзей. Сидни отправился в город постричься, что, впрочем, означало не больше чем подровнять волосы на висках. Вопреки привычке не употреблять спиртного до заката он выпил бокал шерри и съел порцию ирландского тушеного мяса. Сидни устроился в столовой, а не в гриль-баре, дабы воспользоваться преимуществами неписаного правила, согласно которому в столовой ты сам выбираешь себе компанию, а в баре к тебе теоретически может подсесть любой. Ему хотелось поразмышлять о Грейс и их браке, потому что в такой день, как считал Сидни, это будет правильно. Подбить бабки, подвести итоги. „Это хороший брак. Я люблю жену и не сомневаюсь, что и она меня любит. Если кого и любит, то, не считая детей, — меня. Я нравлюсь ей в постели, и она никогда не выказывает ни малейшего интереса к другим мужчинам, что примечательно, особенно если учесть, как многие из них стараются предстать перед ней в лучшем виде. Да, она любит меня. Правильно, я действительно считаю, что моя жена меня любит. И видит Бог, я люблю ее, в этом никогда у меня не возникало тени сомнения. Я едва замечаю других женщин даже сейчас, после десяти лет брака. Мне может понравиться хорошенькое личико, я нередко пытался представить себе, как выглядят женщины — друзья нашего дома обнаженными, на что они способны, на что не способны. Случалось, я ловил их взгляды и чувствовал, что они задают себе те же вопросы относительно меня. Но, видя их и понимая, что если бы случайно я столкнулся с этими дамами в Филадельфии или Нью-Йорке… я тут же их расхолаживал своей вежливостью, никогда не брал за руку, и вряд ли когда возьму, и надеюсь, рассчитываю, молю Бога, что и Грейс никогда никому не позволит взять себя за руку… Это плохо, это дурно, нельзя даже думать об этом! Остановись! Это дурно! Сегодня тепло, хорошая погода. Календарь не имеет с нами, со мной и Грейс, ничего общего. Все хорошо, мы женаты десять лет, в таких случаях принято отмечать годовщину свадьбы, но надо, надо прекратить эти опасные, дурацкие рассуждения о том, кто и что чувствует…“ — Привет, Сидни. — „Ну вот, самое время, пусть это даже мой всегда несвоевременный шурин“. — А, это ты, Брок, привет. Присаживайся. — Уверен, что не против? Да, правила ты знаешь, сукин ты сын. За свой стол ты никому бы не позволил присесть. — Садись, говорю, не стесняйся. — Спасибо. — Обедал? — Сандвич перехватил в гриль-баре. — Выпьешь что-нибудь? — Пожалуй, нет, спасибо, — отказался Брок. — Большой сегодня день, а? — Да, десятка, — согласился Сидни. — Так вот почему ты отказываешься — не хочешь пить за юбилей. — Черт, как посмотрю на вас, старых развратников, иногда думаю, что тоже мог бы пойти этой дорогой. „Ах вот как, сегодня, стало быть, мы о старых развратниках, такая линия“. — Ну, в одиночку с этим не справиться. Я хочу сказать, хорошую семью одному не построить. — Это не единственное, что нельзя сделать в одиночку, если ты понимаешь, что я хочу сказать. Для того чтобы сходить налево, тоже двое нужны, — хмыкнул Брок. Смеялся он с некоторых пор медленно, с одышкой, что делало его на двадцать лет старше, чем он был на самом деле, и на десять, чем выглядел. — Ага, я догадывался, — кивнул головой Сидни. — Да, как посмотришь вокруг, все мои старые друзья переженились. Я — последний холостяк и все ищу одного-другого, кто составил бы мне в ближайшее время компанию на ночную смену. То есть я хочу сказать, не на один раз, а постоянно, если только опять не запутаются. Постоянно. Потому что поразвлечься раз-другой всякий может; ты понимаешь меня, не так ли? Впрочем, насчет тебя ничего не скажу. Хотя любопытно было бы узнать. „Ну, сейчас я с тобой поиграю. Если думаешь, что пущусь в подробности, послушай-ка это“. — Ну, это вряд ли. Потому что, если мне захочется, как ты говоришь, пойти в ночную смену, я уж позабочусь о том, чтобы ты не узнал. Брок уже был готов разозлиться, но в последний момент передумал и только шумно фыркнул: — Да ты у нас умник, Сидни. Снимаю шляпу. Подошел официант. — Что-нибудь еще, сэр? — Нет, спасибо. — Сидни подписал чек. — Уходишь? — осведомился Брок. — Да, к парикмахеру хотел зайти. — Что ж, на одну стрижку волос хватит. Хе-хе-хе. Только пусть сверху слишком много не снимает. Хе-хе-хе. Вечером увидимся. — А, так ты придешь? — Конечно. Разве ты мог меня не пригласить? Хе-хе-хе. — Но ты не обязан принимать приглашения. Хе-хе-хе. Пока, Брок. — До чего же я тебя люблю, старина Сидни. Хе-хе-хе. — Всего хорошего, мистер Тейт, — поклонился Ферфакс. — Всего хорошего, Ферфакс, — кивнул Сидни. Он направился в парикмахерскую Шофшталь-Хауса, самую крупную и из-за практически полного отсутствия конкуренции самую модную в Форт-Пенне цирюльню. Среди ее постоянных клиентов были члены клуба, кандидаты в члены, члены спортивного клуба, просто желающие стать его членами, сенаторы и члены законодательного собрания, проработавшие больше одного или двух сроков, а также совершенно посторонние люди. Именно в таком порядке клиенты и обслуживались, и прием оказывался соответствующий — от почтительного до равнодушно-вежливого. Преуспевающий чужак с бриллиантовой заколкой в галстуке и часами на золотой цепочке не был „следующим“, если своей очереди ждал член клуба, пусть даже он и был впереди. Точно так же сенатор штата — не член клуба Форт-Пенна, избранный лишь во второй раз, должен был терпеливо дожидаться, пока обслужат члена спортивного клуба. Хозяин парикмахерской Петер Рингвальт лично следил за „правильным“ продвижением очереди. „Подумаешь, политиканы, — бурчал он. — Говорите, не перевыберут? Так на кой черт я должен о них беспокоиться? Клиент из Форт-Пенна — вот мой клиент. Политиканам не нравится, как я веду свое дело? Так пусть идут в другую цирюльню, там и стригутся“. Такое отношение заставляло большинство законодателей обращаться в сенатскую парикмахерскую, но те из них, кто подумывал о хорошей карьере, предпочитали все же стричься и бриться у Петера. — Мистер Тейт, добрый день, — почтительно приветствовал его Картер Бирдсонг-младший, сын Ферфакса из клуба. — Привет, Карсон. — Пожалуйста, сэр, вашу шляпу. Сию минуту буду к вашим услугам. Прикажете по ботиночкам пройтись? У нас сегодня новая коричневая вакса. Если не ошибаюсь, вы следующий, да, точно. Мистер Герман Миллер уже вам улыбается и кланяется, кресло ждет вас, мистер Тейт. — Добрый день, Питер, — кивнул Сидни. — Задаравствуйте, мистер Тейт. Герман ждет вас. Сидни опустился в удобное кресло, взглянул в зеркало, перевел взгляд на Миллера, который тоже смотрел в зеркало и с улыбкой накидывал простыню на плечи Сидни. Герман всегда ждал, когда Сидни первым начнет разговор, и всегда улыбался ему в зеркале. Здесь за последние десять лет ничего не переменилось, от многословных приветствий Картера до сдержанной улыбки Германа. — Ну что, Герман, как думаешь, сегодня на матрас хватит? Парикмахер усмехнулся в ответ на привычную шутку Сидни. — Разве что на маленький. Вот такой. — Он втянул большой и указательный пальцы и развел их примерно на полдюйма. Это тоже входило в правила игры. — Все меньше и меньше, да? — продолжал Сидни. — Ну, фы же знаете, как говорят. На аспальте трава не растет. На некоторое время старые друзья погрузились в молчание. Десять на пятьдесят будет пятьсот. Разделить на два — двести пятьдесят. — Слушай, Герман, знаешь, сколько раз ты меня стриг? — А? Ума не приложу. — Около двухсот пятидесяти. — Прафда? Двести пятьдесят? Ой-ой-ой. — Я хожу сюда почти десять лет, примерно раз в две недели, и за все это время никто, кроме тебя, меня не стриг. — А почему вы вдруг подумали об этом? — Сегодня десять лет, как я женился. — Прафда? Поздрафляю, и миссис Тейт тоже мои поздрафления передайте. Десять лет, здорофо. Фернусь домой, скажу жене, и она испечет фам торт. Остафлю зафтра ф клубе, пусть ваш шофер заберет. — О, спасибо, Герман, большое спасибо. Я ничего такого не имел в виду, но, ты же знаешь, торт миссис Миллер я могу в одиночку съесть. — Да. И мальчики тоже пусть полакомятся. Зачем обижать их, если я обещал по пирожному. — Ну а они каждую неделю будут приходить подстричься, лишь бы отведать вашу выпечку. Снова наступило молчание. Картер тем временем почистил ботинки Сидни. Обычные пятнадцать центов чаевых Миллеру, никель Картеру, и Сидни вышел из парикмахерской. Следующая остановка — ювелирный магазин „Кемп и Боннивел“. Николас Боннивел, не убирая рук с прилавка, с улыбкой поклонился. — Добрый день, мистер Тейт. Все готово, — пропел он и, отойдя к сейфу, вернулся с подарком, который Сидни приготовил для Грейс, — расшитую золотом театральную сумочку с золотой десятидолларовой монетой внутри. Николас положил ее на голубую бархатную подушечку. — Замечательный подарок, просто чудесный. И ничего похожего в Форт-Пенне нет, это я вам гарантирую, мистер Тейт. — Точно, мистер Боннивел? А то вы ведь знаете, дамы к таким вещам чувствительны… — Сто процентов, мистер Тейт. Такую вещь вы не увидите даже в больших городах — в Нью-Йорке или Филадельфии. Это сделано на заказ, для вас лично, и оптовику, с которым мы ведем дела, доверять можно, он всегда держит слово. — Ювелир подпер подбородок большим пальцем и изучающе посмотрел на мешочек, словно ожидая от того чего-то. Затем он поднял голову, чтобы убедиться, что и Сидни ожидает того же, но тот только одобрительно кивнул. — Если миссис Тейт что-то не понравится, самая мелочь, мы будет только рады… но нет, мистер Тейт. Я слишком долго занимаюсь своим делом. Это будет настоящая сенсация. — Боннивел стал заворачивать подарок. — Десять лет, — покачал он головой. — Просто не верится. Я прекрасно помню вашу свадьбу. Столько заказов мы не получали за все годы работы, исключая Рождество. Просто обвал какой-то. Нам даже приходилось кого-то отправлять к конкурентам. С постоянной клиентурой мы еще кое-как справлялись, но что касается тех, кто пришел в последний момент… Если, на наш взгляд, не находилось ничего достойного мисс Грейс Колдуэлл, мы говорили: попробуйте зайти к Шмидту и Берку, может, у них что-нибудь найдется. Смотрите, эта маленькая застежка тоже из золота; золото мягкое, носить удобно, но если что не так, миссис Тейт может прийти в любую минуту, мы за ночь все исправим, здесь же, в магазине. — Боннивелу пришлось развернуть подарок, чтобы показать, как действует застежка. — Взгляните еще раз. Да, золотая монета. Создает необычное настроение. Десять долларов — по доллару на каждый год. Оберточная бумага. Бархатный мешочек. Снова оберточная бумага. Воск. Фирменная печатка с инициалами „К и Б.“ Ну вот, кажется, и все. Примите наши самые теплые поздравления, мистер Тейт. — Большое спасибо. Всего хорошего, мистер Боннивел, — раскланялся Сидни. — Нет, нет, позвольте проводить вас до дверей. Заходите когда угодно. Всего наилучшего, сэр. Далее путь Сидни лежал в сторону от центра, по некоему адресу, расположенному на Четвертой Южной улице, невдалеке от скотопригонных дворов, в десяти кварталах от ювелирного магазина „Кемп и Боннивел“. Пока Сидни не достиг границы торгового района, ему пришлось восемь раз приподнять шляпу, раскланиваясь с дамами, и поприветствовать двенадцать знакомых мужчин. „Привет“. „Здорово“. „Как поживаете?“ „Привет“ и „здорово“ — тем, кого называешь по имени, „как поживаете?“ требует „мистера“ и фамилии или вообще ничего не требует. К югу от торгового района, в ответ на обращение рабочих, которых он не знал по имени, Сидни бросал: „привет“. Среди них были двое, выполнявшие плотничьи работы у него на ферме, два сантехника, два маляра, один сельскохозяйственный рабочий, один электрик и, наконец, парень по имени Морер, сын Джейка Морера из Службы бесплатной доставки почты (СБД) в Бексвилле. Всякий, кто хоть когда-нибудь работал у Сидни по найму, заговаривал с ним, но в деловом квартале обращались не все, кто был ему ранее представлен. Разница заключалась в том, что работники не сомневались, что на их приветствие ответят, что же касается людей из делового квартала, то и с ними бы скорее всего раскланялись, но полной уверенности не было, и потому они предпочитали смотреть вниз, на булыжники тротуара, или в сторону, на витрины магазинов, лишь бы не быть незамеченными. Перед домом на Четвертой Южной, куда направлялся Сидни, на тротуаре под навесом стояла неуклюжая деревянная лошадь, впряденная в экипаж на колесах и с натуральной гривой и хвостом. Это была лавка Виктора Смита. На выцветшей вывеске можно было прочитать: „Виктор Смит — седла — уздечки — кожаные изделия — фурнитура. Осн. в 1866 г.“. На крыльце из четырех ступенек стояла деревянная скамья и лежала плетеная циновка, чтобы не тащить грязь в дом. Дверь была открыта. — Есть кто? — окликнул Сидни. Ответа не последовало, и он сел на скамейку и закурил трубку. Через пять минут появился мистер Смит. Это был невысокий мужчина с растрепанной козлиной бородкой, в рубашке без воротничка, но с золотой пуговицей от него, в комбинезоне и грубых черных башмаках. — Привет, мистер Смит. Как поживаете? — Да ничего как будто. — Смотрю, вы лошадь сеткой от мух покрыли. Тогда уж и соломенную шляпу тоже купили бы, что ли. — A-а, все ваши штучки. — Смит презрительно сплюнул табачную жвачку. Как убежденный поклонник „Индейца“, он никогда ни выплевывал, ни проглатывал слишком больших порций табака. — Из-за них животное выглядит по-дурацки, да и пользы никакой, один вред. Эти грязные гадины, кровососы-слепни, забираются под эти чертовы соломенные шляпы и сидят там, пока не насосутся кровью вдоволь. Вот вам и соломенные шляпы. Я не ношу их. Я не ношу ничего, во что бы не одел свою лошадь. — Он прицелился в Сидни указательным пальцем: — Я бы вам последнюю уздечку не продал, если б думал, что вы не знаете, что с ней делать. Заходите, осмотритесь, найдете ли хоть одну пару шпор с двухдюймовыми колесиками. Ну, ясно, ясно. Ко мне то и дело всякие олухи с ферм заходят, нужны, мол, шпоры, пара ковбойских шпор. „Ладно, — говорю, — топайте домой, вырвите картинку из каталога и заказывайте ваши чертовы ковбойские шпоры“. Вот что я им говорю. Я здесь уже пятьдесят лет вкалываю, молодой человек, и мне лапшу на уши не повесишь. Нужны ковбойские шпоры — обращайтесь в „Сиэрз и Робук“. Ну, так зачем пожаловали на этот раз? — Стремена. Безопасные стремена. Их еще иногда называют легкими. — Ах да. Когда заказывали? — Две недели назад. — Точно. По-моему, их еще нет. Я дал своему парнишке выходной, ему то ли пойти, то ли съездить куда-то надо. На похороны вроде. Ну да мне плевать, на похороны или просто напиться захотелось. Он не обязан докладывать, куда идет, главное, чтобы за день предупредил, чтобы я успел разобраться, что к чему. Я не требую, чтобы люди сидели у меня в лавке с восьми утра до шести вечера, как в банке. А вы у Вилли спрашивали? Он у меня сбруи изготавливает. — Я его не видел. Окликнул, но никто не ответил. — А вы в лавку-то хоть заходили? — Нет, дальше порога не пошел. — Что так? Вы что у нас, такой тихоня? Или боитесь, что мы решим, будто вы что-нибудь стянули? Надо было пройти внутрь. Ладно, сам схожу. Смит исчез где-то в глубине лавки, и Сидни услышал, как он зовет Вилли. Вскоре хозяин вернулся. — Нет никакого Вилли. И где его черти носят? Впрочем, кажется, я догадываюсь. Мы получили большой заказ от угольщиков, надо отремонтировать девять или десять комплектов упряжи для мулов, они их используют в шахтах. Канарейками называют. Наверное, Вилли уж тошнить стало от этой мульей упряжи, вот он и смылся. Ну, нынче вечером он напьется, завтра продолжит, послезавтра еще добавит, а потом вспомнит про получку, вернется сюда и захочет как следует вздуть меня, потому что ни гроша не получит, зато я поставлю ему пинту, и он решит, что я все же малый что надо, и пойдет отсыпаться, здесь же, в лавке, а наутро будет как огурчик. Вилли в своем деле один из лучших во всех Соединенных Штатах, но ему нужны перемены. Разнообразие. Заставьте его сработать мулью упряжь, и он все сделает в лучшем виде, но потом ему надо дать совершенно другую работу, скажем, модное дамское седло или кавалеристское седло — не важно что, главное, чтобы другое. Мулья упряжь — тяжелая работа. Делается надолго, но, видит Бог, тяжело. Если бы мул не стоял так близко к лошадиной породе, я бы послал угольщиков куда подальше, им и цепной упряжи хватит. Ладно, пошли в лавку, осмотримся. Может, пока я отлучался за угол, принесли ваши стремена. Мистер Смит пропустил Сидни вперед и, закрыв дверь, извлек из ящика стола пинтовую бутыль виски, вытащил пробку и протянул Сидни: — Никаких стремян мы, конечно, не найдем, но не хочу, чтобы вы считали день потерянным. — Спасибо. За удачу. — Пейте, не стесняйтесь. Сидни сделал большой глоток и вернул бутылку хозяину. — Вот это я понимаю, это по-мужски. Так мы ее быстро прикончим. — Мистер Смит приложился к бутылке и вновь протянул ее Сидни. — Что, еще? — спросил тот. — Разумеется, вперед. Сидни поднял бутылку, но не успел приложить ее к губам, как Виктор остановил его: — Извините, но, по-моему, у вас кровь из носа пошла. — Правда? — Сидни приложил платок к носу, и он сразу густо пропитался кровью. — Да это настоящее кровотечение. Поранились? — Нет. — В таком случае обычное кровотечение. Ничего особенного. Пусть себе льется, надо подождать. Лучше ничего не придумаешь. Сидите на месте, запрокиньте голову, и само пройдет. Что, слишком много работаете? — Да вроде нет. — Вам сколько? — Сколько лет? Тридцать пять. — Ну, стрелять еще можно, — засмеялся Виктор. — Пусть себе течет. Сейчас смочу платок, а вы прижмите его к носу. — Спасибо, вот у меня есть запасной. — Сидни протянул хозяину носовой платок. — А тот не надо так крепко к ноздрям прижимать. — Почему? Я же не лошадь, могу и ртом дышать, — огрызнулся Сидни. — Ладно, все равно проходит. — Ну и слава Богу. — Извините за грубость. — Проехали. — У меня с детства кровь носом не шла… — Тогда самое время. — Умыться где-нибудь можно? — Конечно, проходите внутрь. Сидни прополоскал платок. Виктор стоял рядом. — Все в порядке? — осведомился он. — Да спасибо, все отлично. — Знаете, по-моему, в чем все дело? — Ну? — Слишком много думаете, — сказал Виктор. — Думаете в теплый день. Вы хоть заметили, что сегодня самый теплый день нынешней весной? А думать и мотаться по городу в такую теплынь — так нельзя. Вы ведь не из тех, кто за столом сидит, вы все время на ногах. Ну вот, притащились с фермы за стременем для жены, пришли ко мне, никого нет, вы сели и принялись думать, думать, а потом, когда я вернулся, выяснилось, что я даже забыл заказать их. Все понятно. — Боюсь, вы заблуждаетесь, мистер Смит. Из-за какой-то пары стремян я бы не стал думать до крови из носа. — А люди чаще волнуются из-за мелочей, чем из-за серьезного, — спокойно возразил Виктор. — Иногда они сами не осознают, что волнуются. Ладно, пойдем и вместе позаботимся, чтоб этот заказ был выполнен завтра же утром… Так, вот лист бумаги. Смотрите, я пишу: не забыть: заказ — стремена — для — С. Тейта. Повесим здесь, где мой малый уж точно заметит. Вот так. — Хорошо. Да, и вот еще что. Коли я уж зашел к вам, дайте коробку застежек разных размеров. И немного заклепок. Мой старший сын вроде собирается упряжью заняться, лямки делает. — Бестолковая трата кожи, если, конечно, это не старые вожжи. — Именно они, мистер Смит. — Что ж, в таком случае это безобидное времяпрепровождение, только скажите ему: денег на упряжи в наше время не сделаешь. По нынешним темпам через три года лошади на улице не увидишь. Пожарная команда переходит на автотранспорт, шахты — на паровозы-кукушки, больницы месяц назад завели машины „скорой помощи“. Какая уж тут прибыль? Ну да, о вашем мальчике беспокоиться нечего, нищета ему не грозит. Это хорошо… Так, посмотрим, сколько стоит эта мелочь. Ясно. Ну что ж, всех благ, молодой человек. Заходите. — Всего хорошего, мистер Смит. Спасибо за выпивку. — О чем речь. Свой „мерсер“ Сидни оставил на клубной стоянке. Верх был поднят, и кожаное сиденье, не прикрытое, как летом, чехлом, сильно нагрелось на солнце. Он сел за руль, опустил стекло, снял шляпу, и через несколько минут езды все стало хорошо. Неплохо бы было, думал Сидни, если им с Грейс удастся ускользнуть со своего собственного празднества и поужинать вдвоем где-нибудь в деревенской гостинице; но, добравшись до дома, решил, что нет, славно все же провести вечер с друзьями, тем более что у них наверняка будет приподнятое настроение. И хоть у кого-то не искренняя радость, а чистое притворство, все равно будет весело, время пролетит незаметно, застолье кончится, а следующая годовщина, достойная быть отмеченной, наступит только через пятнадцать лет. Когда мне будет пятьдесят, Грейс — почти сорок пять, Альфреду — двадцать четыре, Анне — двадцать два, Билли — двадцать. Мы будем пожилыми, они — взрослыми. Может, даже дедушкой и бабушкой станем, если Анна выйдет замуж молодой. Перед тем как подняться наверх, они присели выкурить по сигарете. Гости разошлись. Сидни развалился в кресле, закинув руки за голову и поставив ноги на скамеечку. Грейс устроилась на диване и оперлась на локоть. — Ну что ж, по-моему, все прошло недурно, — заметила Грейс. — Отлично, — согласился Сидни. — Пол хорошо выглядит, говорит, двадцать шесть фунтов сбросил. — Не помешало бы еще столько же. Но ты права, выглядит он неплохо. — Интересно, женится он в конце концов на Конни? — С чего вдруг? — удивился Сидни. — Как думаешь, он спит с ней? По-моему, нет. — По-моему, тоже. Я вообще не уверен, что Конни с кем-нибудь когда-нибудь спала. — Вряд ли, иначе бы я знала. А ты бы женился на мне, если бы мы переспали до свадьбы? — Угу. — Как это понять — угу? — Мне не хотелось, чтобы ты крутила любовь с другими. — Сидни! — Ты спросила — я ответил. Еще я женился на тебе из-за денег. — Врешь. Были девушки побогаче меня. — Но у них не было фермы, — возразил Сидни. — Они могли купить десять ферм, по крайней мере некоторые из моих знакомых. — Знаю, но мне хотелось обжитую ферму, вот я и женился на тебе. А на самом деле — на ферме. Ты вроде как приложение. Твой отец дал мне слово, что ферма перейдет к тебе, мы ударили по рукам, и я сказал, что при таких обстоятельствах буду рад иметь все это — крышу над головой, скот, винный погреб — и тебя. — Жаль, что матери с отцом не было сегодня с нами. — Тогда пришлось бы еще больше раздвинуть стол. — Отец так и не увидел ни Анну, ни Билли. — Анну он видел. — Ах да. Анну видел, а Билли нет. А мама видела Билли? — Нет. Она уже умерла… — Помню, помню. Она умерла как раз накануне рождения Билли. — Знаешь, Грейс, иногда ты меня просто поражаешь. — В чем дело? — В твоей памяти. Ты можешь вспомнить, что было, когда тебе исполнилось шесть лет и в дом пригласили гостей, и забыть, кого из детей застала мать. А ведь это твои дети. И твоя мать. — Родители умирали как раз тогда, когда рождались дети. Наши с тобой отцы умерли в один и тот же год, и матери тоже. Если задуматься, то можно как раз по этим датам и вспомнить, но сейчас слишком поздно, я устала. — На будущий год надо бы лифт поставить. Сколько стоит, интересно. — Шофштали установили лифт для старой миссис Шофшталь. — Видел и считаю, что напрасно они это. Лучше бы заставляли ее подниматься по лестнице, это полезнее, к тому же она устанет и будет лучше спать. А вот мне лифт нужен. Например, сейчас. Я не могу позволить себе устать, поднимаясь наверх. Еще предстоит работа. — Ах вот как? Ну, если ты считаешь, что это работа… — Работа, которая приносит радость. — Спасибо. — Не за что. Это вам спасибо, миссис Тейт. Может, отнесете меня наверх? — Перестань болтать глупости и пойдем спать. Иди вперед, а я выключу свет в доме. — Боюсь, пока ты ходишь, я засну как сурок. — Только слишком долго не спи, милый. Мне всего двадцать девять. — И за словом в карман не полезешь. Целую неделю после праздничного застолья Сидни не мог отделаться от мыслей о своих взаимоотношениях с Грейс. Он не забыл, что приказал себе не думать об этом, но все равно его постоянно тянуло в эту сторону, даже когда он думал о чем-то другом. Скажем, старался он отвлечься, сосредоточиться на детях: мы женаты десять лет, и у нас трое чудесных детей. Но не получалось думать об одном ребенке или всех трех сразу, не улавливая в лице каждого отражение Грейс — в манере говорить, в походке, в характере. Каждый — сам по себе, но корень у всех один — мать. Что нормально само по себе, но ненормально, когда та или иная черта напоминает ему о Грейс, о которой он старается не думать как о жене с десятилетним стажем. Жена и мать, мать и жена — в конце концов Сидни вынужден был признать, что порядок не имеет значения: Грейс — и то и другое. Четкая линия скул старшего сына вызывала воспоминания о любимой женщине, а надменно раздувающиеся во сне ноздри Грейс — о детях, потому что это у нее общее с обоими сыновьями и дочерью. В конце концов Сидни решил, что думать о Грейс и их браке можно при условии, однако, что он строго-настрого запрещает себе задаваться вопросами, касающимися любви, самого ее факта, градуса, характера. Принимай любовь, какова она есть, говорил он себе. Она-то не задается подобными вопросами, так с какой стати ты должен? Если тебе кажется, что дело не только в этом… но оно как раз именно в этом. Сказать „если тебе кажется, что дело не только в этом“ — значит вернуться к той же теме, только в иной форме, а такое право я у себя отнял. В общем, годовщина свадьбы — подходящее время, чтобы задержаться на детях долгим отцовским взглядом. Они растут — рождаются и растут, — и вокруг них крутится столько народу, столько суеты, столько радости и боли, происходит столько простых повседневных вещей, что не успеваешь остановиться и подумать и сделать какие-то выводы. А ведь эти последние десять лет у меня даже с лошадьми это получалось. Я покупал однолеток и двухлеток и следил за их ростом. Я нанимал людей и смотрел, что у них получается хорошо, что плохо, кого-то поощрял, кого-то увольнял. Я отдавал себе отчет в том, как меняются мои отношения с друзьями. В основном, хотя и не все, наши друзья — это мужчины и женщины, с которыми мы охотно проводили время в начале нашей с Грейс совместной жизни, но сейчас некоторых из них мы видим все реже, а все чаще — тех, кто появился позднее. И уж если я способен потратить время и, опираясь на опыт, вынести суждение о людях и животных, которые в общем-то не много для меня значат, то как добрый отец, каким я стараюсь быть, могу уделить внимание, вглядеться и понять, что думаю о трех юных существах, которые заставляют меня верить в Бога… Мысли, возникшие при курении трубки и чистке ботинок: Альфред „Для своих девяти лет Альфред достаточно крупный ребенок. Полноватый и оттого чуть ниже ростом, чем хотелось бы. Судя по тому, что известно о семье его матери и собственной семье, вряд ли в нем будет больше шести футов. У мистера Колдуэлла была очень обманчивая внешность, как и у моего отца, да и у меня самого, наверное, тоже. Взрослый мужчина, скажем, за тридцать, с гибкой фигурой и хорошей осанкой кажется выше ростом, чем есть на самом деле. Альфред ходит, откинув голову назад. Иногда такая манера заставляет меня думать, что этот стервец слишком капризен, не понимает хороших слов, что ж, придется задать ему трепку. А иногда кажется, что он слишком много о себе воображает. Может, я сам в этом виноват. Мне хочется быть с ним справедливым, но если его не воспитывать дома, воспитают в другом месте, а там воспитание — это просто воспитание, вне всякой справедливости, скидок на обстоятельства или мысли о том, что наказание должно быть адекватно преступлению. Альфред — капризный малый, но таким он стал только после поступления в школу. Одноклассники, видно, бросаются из одной крайности в другую: то задницу лижут, потому что его фамилия — Колдуэлл, то пинают по той же причине. В общем и целом все нормально. Не думаю все же, что он чрезмерно самонадеян; а что касается уверенности в себе, хотелось, чтобы он сохранил ее до конца жизни. Если он считает, что чуточку лучше других и может тем или иным способом доказать это, что ж, пусть так и думает. Но только чуточку лучше. Он любит командные виды спорта и не из тех, кто сделает бросок только потому, что мяч у него в руках. Учится вполне прилично. Со школьниками ладит. Получает поощрения, когда их заслуживает, и в начале обучения даже перескочил две ступени или по меньшей мере одну и теперь младше своих одноклассников. Наверное, его задевает, что друзья матери и отца и родичи крутятся возле сестренки и младшего брата, но виду вроде не подает. С Билли ведет себя ласково, да и сестру перестал поколачивать, разве что та порядком его достанет. За всю жизнь мне пришлось выпороть его раз пять, и после первого я напился и дал слово, что никогда больше не подниму на него руку, но он сильный малый и своенравный и, если слишком сильно разбалуется, или нагрубит, или перестанет слушаться, знает, что нам придется взяться за ремень. Пощечины я ему никогда не давал в отличие от матери, хотя и этого давно уж не было. Он задает разумные вопросы и проявляет живой интерес ко многому, но, когда ответы требуют слишком большой сосредоточенности, отвлекается. Это тоже отчасти моя вина, потому что я стараюсь рассказать ему все, что знаю о данном предмете, а если девятилетний мальчик спрашивает тебя о том, как работает автомобиль, нечего читать ему лекцию об устройстве двигателя внутреннего сгорания, надо объяснить по возможности элементарно, оставив более сложные вещи до лучших времен. Мы научили его хорошим манерам, и он их усвоил, и мне приходилось видеть, как он с величайшей почтительностью обращается к мужчинам и женщинам, которых терпеть не может. Они были буквально очарованы им и нахвалиться не могли. Не думаю, что он сознательно лицемерит. Сейчас он просто не видит для этого причин, хотя, может, про себя и чувствует, что лицемерит и что мы лицемерим, когда воспитываем его так, а не иначе, но жить ему предстоит в этом, а не в ином мире, и когда-нибудь он поймет, что в минуты, когда хочется дать волю чувствам, вежливость облегчает жизнь самому себе. Вряд ли он сильно изменится внешне, по крайней мере я предполагаю, как он будет выглядеть, достигнув зрелости, и, когда этот момент настанет, надеюсь, он будет так же гордиться мной, как и я им. Не вундеркинд и вряд ли будущее светило в той или иной области, но добропорядочный, приличный джентльмен, унаследовавший лучшие черты моего отца и дедушки Колдуэлла, плюс ко всему он всегда может рассчитывать и на мою любовь и всегдашнюю готовность удержать его от любых недостойных поступков“. Мысли, возникшие при курении трубки и затачивании серпа в дождливый день: Анна „Анна — другое дело. Если бы мне удалось понять дочь, я бы легко понял то, что не понимаю в ее матери. Я пообещал себе, что больше не буду уклоняться в эту сторону, но должен признать, что с трех лет Анна для меня загадка. Сядет, бывало, ко мне на колени и рассматривает картинки в книге, а иногда так и заснет, прижавшись к груди. Но этим все ограничивается — дальше ни Анна, ни ее мать тебя не пускают. Они раскрываются только до определенной границы — и ни дюймом дальше. Не думаю, что дело во мне, в каком-нибудь моем изъяне. Ложной скромности я лишен. Я горжусь способностью понять любого, кто представляет для меня интерес, и, думаю, мне вполне удалось узнать и понять тех немногих людей, которых я люблю. Поэтому мне нет нужды корить себя за неспособность понять собственную жену и дочь. Просто дело в том, что они хранят внутри себя что-то такое, что никому не доступно. Может, это и мне самому отчасти свойственно. Ничего такого особенно сложного во мне нет. Мне нечего скрывать, да и не хочется, но некоторая замкнутость, должен признаться, имеется. Это естественно для единственного ребенка в семье, коим я и являюсь, ну и гены сказываются, — эту особенность я унаследовал от отца. Мистеру Колдуэллу она тоже была свойственна, но у отца проявлялась резче. Мистер Колдуэлл чуть ли не демонстрировал замкнутость, а отец уходил в нее, как в раковину, это было его естественное состояние или, можно сказать, фаза жизни. Внешне мистер Колдуэлл был дружелюбнее моего отца; неискренним моего тестя не назовешь, но всегда сохранялось ощущение, что он способен натянуть улыбку на лицо. А вот отец улыбался иначе. Улыбка на его лице появлялась тогда, когда возникала изнутри, сама собой, точно так же, как совершенно естественным, непреднамеренным выглядело его погружение в себя. Мистер Колдуэлл обладал огромным достоинством, но и в нем был легкий, почти незаметный налет искусственности, тогда как у отца это было достоинство непринужденное. Раз-другой, в Йеле, а потом здесь, в Форт-Пенне, мне приходилось выслушивать упреки в том, что я, как черепаха, заползаю в свою скорлупу. Если это так, а со стороны должно выглядеть именно так, то объясняется сие моим убеждением, что жизнь коротка и не стоит зря тратить время и выказывать нечто большее, чем вежливое безразличие людям, которые не вызывают у тебя интереса. Я редко бываю груб, а если и опускаюсь до грубости, то намеренно, чтобы поставить на место хама. Я человек участливый и даже, осмелюсь сказать, добрый. Всю жизнь я избегал всяческих ссор, но если уж приходилось с кем-нибудь схватиться, выходил победителем. По возможности я не тратил лишних слов и просто пускал в ход апперкот, а поскольку всегда был силен и быстр, немногочисленные бои на этом, как правило, и заканчивались. Один, правда, затянулся, против кого-то из жителей Нью-Хейвена (точнее, их было двое), но я все равно победил, потому что всегда тренировался и был в лучшей форме, чем большинство сверстников или мужчин постарше. За исключением одной зимы, когда у меня еще в детском возрасте случилось обострение ревматизма, я всегда, каждый божий день выходил на свежий воздух, хотя бы для прогулки. Кажется, я отклонился от предмета, о себе думаю, а не об Анне. Так, на чем я остановился? Дайте подумать. Да, моя так называемая замкнутость. Это возвращает меня к Анне и ее матери, которым она тоже свойственна, только в гораздо большей степени. Не то чтобы они что-то скрывали. Может, и скрывать-то нечего. И они не лгут. Я ни разу не поймал Грейс на том, что она говорит мне неправду. Но иногда я замечаю, как она глядит куда-то вдаль и на вопрос „о чем думаешь?“ или „о чем задумалась?“ отвечает: „ни о чем“ или „замечталась“. И с ней это часто случается, чуть не каждый день. У Анны иначе. Бывает, она тоже погружается в молчание, но, когда спросишь, отвечает: „Нет, ничего особенного“, что означает вежливую форму предложения не лезть не в свое дело. И пожалуй, она права, потому что все мы имеем право на свои мысли. Сэм Райфснайдер, наш сосед, думает о чем-то своем, когда смазывает колеса телеги, и я уважаю его право на самопоглощенность, как и он мое. Так с какой стати мне вмешиваться в мечтания Грейс или Анны? Можно сказать, конечно, что я не люблю Сэма Райфснайдера, и, по правде говоря, мне вообще нет до него никакого дела. Он хороший фермер, честный трудяга, но, думаю, мистер Чарльз Дарвин обнаружил бы к нему больший интерес, чем ко мне. Анна в свои семь более развита, чем Сэм в свои сорок с хвостиком. Она может исполнить десять пьес на рояле. Неплохо играет не только в лото и парчизи, но и в черви-козыри и даже делает (в семь-то лет!) первые шаги в бридже. Нам приходится удерживать ее от чрезмерно усердного выполнения школьных заданий, чтобы не перескочила через несколько ступеней и впоследствии не стала самой младшей в своем классе. Она способна поддержать разговор на французском, и еще одно, от чего ее приходится удерживать, — привычка поправлять мать. Делает она это вежливо, но нам кажется, что лучше вовсе не надо. Подобно Альфреду, она хороша в командных видах спорта, но в отличие от него любит предводительствовать и, таким образом, не принимает с должной скромностью поздравления, но сама их раздает. В то же время бывает, она чрезвычайно резко отзывается о своих партнерах по играм, если только это слово из детского лексикона применимо по отношению к Анне. Дети Райфснайдера ее боятся, и, мне кажется, я тоже. Вот сейчас я думаю о ней, только о ней, а понять не могу. Кажется, она относится ко мне неплохо, хотя, быть может, с некоторыми не вполне ясными оговорками, а вот что касается любви к матери, тут ни малейших сомнений нет. Даже когда она поправляет Грейс, видно, что ребенок считает, что сие только на пользу матери. Иногда эта семилетняя девочка смотрит на меня так, словно собирается сделать строгий выговор, но потом вроде отказывается от своего намерения, находя такие разговоры пустой тратой времени. Вынужден признать, что в такие моменты мне симпатичнее Альфред со всеми его безобразиями, но все равно Анну я люблю. По-моему, я боюсь ее наказывать, потому что хочу, чтобы и она меня любила“. Мысли, возникшие при выбивании трубки: Билли „Как ни посмотришь на Билли, он всегда улыбается, и я улыбаюсь, как вот сейчас, думая о нем. Вот ребенок, который весь в себе. Говоришь ему: „Привет, Билли, чем занимаешься?“ — а он только улыбается в ответ: „Ничем“. Смотришь, как он карабкается на большую вишню, или мирно покачивается на нижней ветке яблони перед домом, или возится один в своей песочнице, не возводя какой-нибудь необыкновенный замок, а просто наполняя до краев одно за другим ведерки… смотришь, спрашиваешь: „Чем занимаешься?“ — а он неизменно отвечает: „Ничем“. Возьмется за ручку двери, поднимет на тебя глаза и смотрит так, вроде ты — Бог или Санта-Клаус. Но нет. Стоит и улыбается, потому что ты — Сидни Тейт, его отец. Это почти невыносимо — видеть, как тебя любят, бескорыстно и беззаветно. Так и хочется сказать: не надо, малыш, пожалуйста, не надо на меня так смотреть. Это всего лишь я. Всего лишь Сидни Тейт, твой папа. Отворачиваешься, прикрываешься от этого солнца, бьющего тебе прямо в глаза, пытаешься выглядеть строгим, отвергнуть этот дар, потому что знаешь, что не можешь отплатить тем же самым. Но ему ничего и не нужно. Подумать только, одним фактом своего существования доставлять такую радость. Я ведь ничего не сделал, чтобы заслужить такое, более того, не пытался заслужить, заработать, приобрести, даже пробудить это чувство. Я и не знал, что оно существует, вообще едва замечал мальчика, разве что в младенчестве. А потом в один прекрасный день все открылось, вышло наружу — но, конечно, не останется навсегда, уйдет, как только он покинет рай, в котором ныне пребывает. Удивительно, невероятно то, что я способен сохранить для него этот рай, всего лишь окликнув: „Привет, Билли, чем занимаешься?“ — или слегка взъерошив его волосы, или попросив о какой-нибудь услуге, которую легко мог бы оказать себе сам. „Спички не подашь?“ — говорю я Билли, и кто-то не понимающий нашего языка, мог бы, глядя на него, подумать, что сказал я что-то совсем другое, например: „Завтра можешь не ходить в школу“ или: „Вот коробка леденцов, только для тебя“. Я знаю, что такое восхищение, смешанное с любовью, и уважение, смешанное с любовью, хотя бы потому, что приходилось испытывать то и другое и отвергать. Но Билли любит меня бескорыстно, беззаветно, безбрежно, доверчиво, и для этого мне не нужно ни петь ему песенку, ни играть в мяч, ни прыгать через забор, ни показывать фокусы, ни носить на руках, ни кормить, ни даже прикасаться. Малыш просто потрется о тыльную сторону моей ладони, лежащей на ручке кресла, или чмокнет в щеку, когда я завтракаю. Это естественный порыв, и он не требует награды. Грейс это забавляет. Она улыбается нам обоим — Билли и мне. Славная она девочка, наша Грейс. У нее хватает здравого смысла и тепла не отнимать у нас с Билли нашу любовь, что легко было бы сделать, начни она поддразнивать его или насмехаться надо мной. Грейс знает, что Альфред — обыкновенный мальчишка, а я ему обыкновенный отец; она знает, что у Анны на мой счет нет ни малейших иллюзий; и точно так же знает она (после стольких-то лет совместной жизни): то, что я получаю от Билли, — большая редкость, ни от кого другого мне этого не получить, а большинству людей так вообще незнакомо. Грейс понимает любовь Билли, потому что в течение долгого времени получала нечто подобное от меня“. Однажды в дождливый день, в начале августа 1916 года, Тейты заканчивали завтрак. — За почтой никто сегодня не ходил? — осведомился Сидни. Это была обязанность Альфреда — дойти или доехать до конца проселка и проверить содержимое почтового ящика. — Я не забыл об этом, — вскинулся Альфред. — Я не разрешила ему выходить, с утра дождь льет как из ведра, — вмешалась Грейс. — А я хотел, — продолжал Альфред. — Да, хотел, но я считаю, детям сегодня не надо выходить на улицу. Того и гляди простудятся. А тут еще этот детский паралич. — Ты права. Дети, слышите, что мама говорит? Сейчас ни в коем случае нельзя простужаться. Детский паралич — это не шутка. — Да, папа, — кивнула Анна. — Что за чепуха, я уже не ребенок. Даже Билли не ребенок, ему восемь, — насупился Альфред. Билли улыбкой поблагодарил за перевод из разряда детей. — Это не только детская болезнь, — сказала Грейс. — Тогда почему говорят „детский паралич“? — спросила Анна. — Это же глупо — называть болезнь детской, если дети ею не болеют. — И дети болеют, — продолжала Грейс. — В Нью-Йорке зафиксированы тысячи случаев. — Хорошо, что я не живу в Нью-Йорке, — благоразумно заметил Билли. — Вполне с тобой согласен, — откликнулся Сидни. — Тысячи детей или взрослых? — допытывалась Анна. — Тех и других, — сказала Грейс. — Сидни, ты лучше меня об этом осведомлен. — Эх, к сожалению, об этой болезни вообще мало что известно, даже врачам, — вздохнул Сидни. — Даже врачам? — удивилась Анна. — Мне удивительно, как они ходят к больным, если мало что знают. — Анна, не надо говорить „мне удивительно“, — вмешалась Грейс. — Это чистый ПГ. — Что такое ПГ? — осведомился Сидни. — Пенсильванский голландский, — пояснила Грейс. — Мы решили ограничиться первыми буквами, а то, глядишь, кто-нибудь услышит и обидится. — Фи, как глупо, — фыркнул Альфред. Сидни, а вслед за ним все остальные рассмеялись. — Ладно, ладно, — вновь заговорила Грейс. — Пусть будет ПГ, когда хочешь пошутить, но этот молодой человек то и дело говорит на ПГ, даже не отдавая себе в том отчета. — А что я могу сделать? — обиделся Альфред. — Если бы вы послали меня в Лоренсвилл или Андовер, я перестал бы говорить как Сэм. Папа, когда вы наконец отправите меня в интернат? — Мы еще не решили, но точно не в этом году, может, и не в следующем, и не обязательно в Лоренсвилл или Андовер. Тебе всего двенадцать, так что времени еще полно. — В Англии в интернат принимают до двенадцати, ты сам мне об этом говорил, — возразил Альфред. — В Англии есть много такого, чего нет у нас. И далеко не все бы тебе там понравилось. Хочешь в Итон? Что ж, в Итоне наказывают за малейшее нарушение правил. И это не просто ремень, молодой человек. Бьют палками или хлыстом. Так что на твоем месте я бы удовлетворился здешними порядками. — А я и не говорил, что хочу учиться в Англии, — сказал Альфред. — Это хорошо, потому что, уверяю тебя, ты и не будешь учиться в Англии. — Папа… — вмешался в разговор Билли. — Да, Билл? — Расскажи Анне про детский паралич. — Ах да, конечно. Спасибо, что напомнил. — Спасибо, Билли, — повторила Анна. — Да, когда папа о чем-то говорит, мы все должны его слушать. Перебивать невежливо. Все должны об этом помнить, — назидательно сказала Грейс. — А никто и не перебивал, — возразил Сидни. — Мы просто немного отвлеклись. Повторяю, врачам мало известно о детском параличе, потому что долгое время они вообще ничего не могли понять. Один говорил одно, другой — другое. Но недавно медицина пришла к заключению, что болезнь эта — именно то, что какое-то время называлось детским параличом, только теперь придумали другое название. Это… дайте-ка вспомнить. Полно… мие… лит. Полиомиелит. — Точно, — подтвердила Грейс. — Это то слово, которое пишут на двери тех, кто заболел и находится на карантине. Не „детский паралич“, а новый медицинский термин. — Как все же насчет детей? — спросила Анна. — Почему его раньше называли детским? — Думаю, потому, что дети заболевают скорее, чем взрослые. Случаев детских заболеваний больше, чем взрослых. Но заболеть может всякий, так что, пожалуйста, постарайтесь не простудиться, все трое обещайте нам с мамой, что будете осторожны. Последовал нестройный хор обещаний. — Хорошо. — Сидни поднялся из-за стола. — Схожу-ка я за почтой. — Папа! — отчаянно вскрикнул Билли. — Не надо! — Не волнуйся, малыш. — Грейс успокоительно погладила сына по руке. — Папа оденется потеплее. Резиновые сапоги, плащ, верно, папа? — Непременно. Не волнуйся, Билли, я буду очень осторожен. Можешь пойти со мной, сам убедишься, как я одет. — Сестричка, мадемуазель, в карманный бильярд не хочешь ли сыграть? — предложил Альфред. — Идет, — согласилась Анна, — только в ванную зайду. — Я ни за что не простужусь, Билли. — Сидни взял сына за руку: — Пошли на кухню, там в шкафу должны быть сапоги и все остальное. Ну что за дождь, кошмар какой-то, а, малыш? — Ну да, — кивнул Билли. Никто не заметил, но Грейс осталась в столовой одна. Вскоре Сидни вернулся с содержимым почтового ящика в руках, снял в кухне сапоги, плащ, клетчатую кепку, развесил вещи сушиться, сунул ноги в шлепанцы и прошел в кабинет, где Грейс сидела у камина, покуривая сигарету. — Самый холодный день за все лето, — поежился Сидни. — Насчет камина ты правильно придумала. — Для меня что-нибудь есть? — Пара писем и несколько почтовых открыток. Каталог Франклина Саймона, — перечислил Сидни. — Остановился поболтать с Майлзом Бринкерхоффом. — Где? — У почтового ящика. Он проезжал на машине с каким-то малым, когда я вынимал почту. Остановился. По-соседски. — По-соседски? — переспросила Грейс. — Ну да, скоро он будет нашим соседом. Дом, который он строит, почти готов. Майлз рассчитывает въехать к концу сентября. — Неужели? — Ну да. Этот малый, который был с ним в машине, — подрядчик. Бэннон. Роджер Бэннон. Роджер Бэннон-младший, а уж кто старший, понятия не имею. С Роджером-то я сталкивался в городе. Лет десять назад он играл за университетскую футбольную команду. — Его отец еще занимался политикой, — сказала Грейс. — Похоже, так. Он, правда, умер вскоре после того, как мы поженились, но я помню, что его имя всплывало каждый раз, когда разговор заходил о политике. — Да, так что там с домом Майлза? Ты хоть рассмотрел его толком? — Он в стороне от шоссе, правда, не так далеко, как наш. И к нему ведет сосновая аллея. С тех пор как строительство пошло полным ходом, у меня не было случая рассмотреть дом. Но Майлз приглашал на экскурсию в любое удобное для нас время. — Можешь быть уверен, что любой дом, построенный Майлзом, пейзаж не украсит. — Может, и так, но не исключено, что он отдал это дело на откуп Бэннону, а тот построил несколько вполне приличных недорогих домов в северной части Форт-Пенна. — Надо полагать, скоро там появится большая вывеска по всему фронтону: „Булочная Бринкерхоффа“. Или на заборе намалюет. — Давай съездим да посмотрим. Завтра или на днях. Это ведь всего в двух милях отсюда, — предложил Сидни, раскуривая трубку и принимаясь за разборку почты. — Кларенс Богарт пишет, — объявил он. — Где он нынче летом? — спросила Грейс. — В Платтсбурге, и мне следовало бы там быть. Черт, не могу себе простить, что не завербовался. — А я рада. Армия хороша для студентов или недавних выпускников, а у тебя жена и дети. — Кларенс Богарт — мой ровесник, и у него тоже жена и двое детей, — возразил Сидни. — В эти дни „Черный Том“ пошел ко дну, это же настоящий кошмар. — Да, но пусть этим занимаются солдаты. Кларенс Богарт, Хэм Шофшталь и им подобные. Хэм всю жизнь связан с военными. Кларенс к чему-то подобному имел отношение в Нью-Йорке. — Он служил в эскадроне А, — кивнул Сидни. — Хочешь послушать, что он пишет? Это забавно. „Официально я считаюсь снайпером“ (вообще-то он один из лучших стрелков во всей стране), „на днях выбил 190 очков, так что когда твоя дочь подрастет, я уж позабочусь, чтобы на свадьбу она получила полный комплект, включая винтовку марки „Спрингфилд“. В то же время, если нам придется полагаться на нынешнее оружие, ничего хорошего нас не ждет… Хорошо хоть военный министр Бейкер хотя бы слышал о существовании Платтсбурга — первой линии обороны. Он был у нас несколько дней назад, но выбрал не лучшее время. Ради него мы совершили тренировочный марш-бросок на восемь миа ногах держался. Думаю, ты понимаешь, что я имею в виду. В какой-то момент я даже пожалел, что не остался в кавалерии, но тут по крайней мере знаешь, когда вернешься домой, и я слышал, что ребята из эскадрона надеются пробыть в Техасе, пока не минует угроза войны…“ — Хэм то же самое говорит о пехотинцах. Конни слышала слухи, что до объявления войны они будут в Техасе и Нью-Мехико. — К слову о Хэме, от него тоже письмо пришло, — заметил Сидни. — Не потеряй, пусть Конни почитает. Сидни быстро пробежал письмо глазами. — Смотри-ка, Хэм неподалеку от настоящей переделки. Его друзья из Восьмого массачусетского пехотного полка убили неподалеку от Форт-Хэнкока пятерых бандитов. Двое солдат погибли, один ранен. Там тоже жарко. Кормят ужасно, моральный дух так себе. Клопы. Если мы объявим войну, попробую пробиться на флот. — Ладно, только действительно дождись этого момента. Ну, когда на нас нападут. — На нас уже напали, Грейс. Потопили „Лузитанию“. Отправили на дно „Черного Тома“, причем в наших же собственных водах, и все это „Германия“, их подлодка. Такой храбростью можно восхищаться, и все же надеюсь, что англичане разберутся с „Германией“, как только она покинет территориальные воды Америки. Вильсон, должно быть, спятил, разрешив немцам вывезти в Германию каучук, золото и никель. Ведь все это обернется против нас. — Не против нас, а против англичан и французов, разве не так? — В конце концов против нас. Сначала они хотят покорить Европу, потом нас, и, если мы как можно быстрее не придем европейцам на помощь, может быть слишком поздно. Да, иногда мне кажется, что Вильсон немного того, но в общем-то насчет немцев он прав. Я собираюсь голосовать за него. Пусть он демократ, но я против того, чтобы менять коней на переправе. — Решай сам, но, коль скоро мы заговорили на эту тему, не забывай, что едва ли не все наши знакомые в Форт-Пенне либо на сто, либо на пятьдесят процентов немцы, с немецкими же корнями. — Не забываю. Но помню и о том, что ты — нет, я — нет, наши дети — нет, и если кому-то из наших друзей угодно тайно посылать деньги в Германию — а так оно и есть, — то что мешает мне хотя бы открыто заявить, что я — за антигерманский союз? Просто позор, сколько денег ежемесячно уходит из Форт-Пенна на помощь немцам. Десять доноров, каждый платит примерно по тысяче в месяц, в год набегает больше миллиона. И это только в одном Форт-Пенне. — Неужели десять по тысяче? — Может, не десять, но пять точно, и я уж не говорю о более мелких суммах. Когда со счетов снимаются крупные суммы, банки это учитывают, но сотни или полтинники остаются незамеченными. И все наличными. Никаких чеков. Неудивительно, что „Германия“ забирает с собой золота на сорок миллионов долларов для старого доброго кайзера Билли. — А банки не могут положить этому конец? — Нет, но даже если бы могли, по крайней мере несколько не захотели бы. — Почему бы в таком случае нам не дать немного денег Англии? — Не выйдет, — покачал головой Сидни. — Пока мы в стороне, нельзя. Я хочу жить по совести. Пока мы сохраняем нейтралитет, надо его и держаться. Если мы дадим деньги Англии, германофилы скажут: „Карашо, если Тейты дафать деньги королю Георгу, почему мы не дафать кайзеру?“ — Но ты-то, Сидни, ты-то не нейтрален. — Это уж точно. Это ты у нас соблюдаешь нейтралитет, больше никого я даже и не знаю. — Потому что я считаю, войны не будет. — Война уже идет, Грейс. — Но это не наша война. — Пока нет, но тебе будет нелегко убедить мою кузину Джойс, что войны нет вообще. Два сына, муж — за короля и отечество. Как и трудно убедить множество местных, только тут все наоборот. — Просто у меня такое чувство, что мы останемся в стороне. — Это не чувство, это твое желание, — возразил Сидни. Как и сказал Сидни, дом Майлза Бринкерхоффа был не виден с шоссе. Поворот в переулок был никак не отмечен, да и сам-то переулок более походил на старую просеку, прорубленную между соснами, так что понятно, почему Сидни назвал его аллеей. Красный глинозем переулка был наполовину устлан еловыми ветками, и проехать по нему в одну сторону мог разве что грузовичок. Дом был построен на вырубке — неожиданной проплешине, образовавшейся довольно далеко от леса, так что даже в самое высокое из сохранившихся здесь деревьев молния ударить не могла. „У меня нет ни малейшего желания вбухивать кучу денег в дом, на который в первую же грозу свалится дерево, — заявил строителю Майлз. — И к тому же я вообще терпеть не могу молний“. Хозяйство состояло из большого дома для самого Майлза, скромной сторожки, где жил смотритель, и ангара для повозок и автомобилей. Помещения поменьше располагались на краю вырубки, в пределах досягаемости падающих деревьев. — Смотрите, что мне надо, — заявил Майлз архитектору. — У меня здесь тридцать акров, и я не собираюсь обрабатывать ни единого квадратного фута этой территории. Считайте, что это имение, загородный дом аристократа. Плугу здесь не место. Это не ферма. Уже осенью я надеюсь подняться на крыльцо и подстрелить к завтраку перепела. Я хочу, чтобы зимой здесь было тепло, а летом прохладно. Чтобы было побольше спален и ванных комнат, в том числе и рядом с кухней, одно большое помещение внизу — под столовую для гостей и, пожалуй, маленькую комнату, где я буду есть один или почти один. Пусть будет побольше воды — люблю купаться, и, между прочим, горячая вода должна идти всякий раз, как я поверну соответствующий кран. Рядом со своей комнатой с одной стороны я хочу большую ванну для себя, с другой можно устроить дамский туалет. И это будет единственное место для женского пользования в пределах мили отсюда. Чаще всего я буду приглашать сюда приятелей с единственной целью — отдохнуть от жен и как следует напиться, так что я хочу, чтобы все выглядело так, как если бы этот дом только для них, этих славных парней, и предназначен. Но нередко сюда будут приходить и дамы, и пусть им будет не на что пожаловаться. Я не женат, и вы знаете, как меня утомляют — до тошноты — непрошеные визиты женщин, чего не было бы, не живи я в городе. Ну вот, а теперь, коли возникнет желание, я буду привозить их сюда. Еще пусть будет побольше каминов и… словом, идея вам ясна. Никаких модных обоев. Здесь я буду принимать друзей, играть в покер, напиваться с ребятами в стельку, поливать из душа девчонок, и если с полдюжины прелестных особ будут носиться по этажам с голой задницей — что ж, это значит только, что они чувствуют себя здесь как дома и никому не надо следить за тем, чтобы шторы были задернуты. Я готов потратить двадцать тысяч долларов плюс ваш гонорар. Так что — вперед». Архитектора, его звали Ли Бадер, рекомендовал Майлзу Роджер Бэннон-младший, закадычный приятель, несмотря на большую разницу в возрасте. Оба были членами спортивного клуба, часто вместе парились в бане, совершали вылазки в школьные общежития, где убеждали самых одаренных футболистов поступить в альма-матер — Форт-Пеннский университет, а также и иные поездки, когда, сев в «паккард» Майлза, они гоняли по округе и выясняли, на что готовы деревенские девицы за доллар. Выглядело это примерно так. На сельской дороге появляется девушка, они притормаживают, чтобы посмотреть, встречают ли их улыбкой, и если все так, останавливаются и ждут, пока она не подойдет к машине. «Привет, малыш. Что сделаешь за доллар?» Примерно в половине случаев она ложится на заднем сиденье сначала с одним, потом с другим, а когда все заканчивается, ей велят прийти на то же место через неделю. Иногда, если девица понравилась, они держат слово. В таких случаях — тоже иногда — девица приводит подружку. Зимой друзья были в некотором роде прикованы к дому Майлза. Роджеру было некуда приглашать гостей; он жил с матерью, которую, подхватив широкой ладонью за прозрачный локоток каждое воскресенье, пока она еще дышит, водил на позднюю мессу. После обильного воскресного застолья Роджер объявлял, что идет растрястись, и дорога приводила его к дому Майлза. — Ну что, чем займемся, приятель? — спросил однажды Роджер. — А ты чего хотел бы? — Может, покатаемся? — Да погода уж больно мерзкая. — И то правда. — Может, в покер еще играют? — Да ну его. Что-то не улыбается мне эта компания небритых типов с мутными глазами. Окурки сигар, засохшие сандвичи. He-а. Жаль, что Миртл такая упрямица. — Клянется и божится, что ноги ее в этом доме днем не будет. — Понять можно, ты живешь в самом центре. Отчего бы тебе не купить ферму, Майлз. — А на что мне ферма? Если не работать, даже мне она не нужна. Стоит мне оказаться рядом с лошадью, как я начинаю чихать и лицо покрывается красными пятнами. Они действуют на меня, как шерри. Ты же знаешь, что после шерри у меня словно крапивница появляется. Вот так же и лошади действуют. — Слушай, а может, съездим посмотрим петушиные бои? — Есть такое место, ниже по реке, но, говорю же, погода не для езды. Впрочем, если желаешь, машина в гараже. — He-а, один не поеду. Черт, жалко, пить не люблю. Сегодня как раз такой день, когда самое лучшее — напиться. — Скажи спасибо, что у тебя нет вкуса к выпивке. Поверь, это тебе только на пользу. — Наверное, ты прав. — Роджер провел ладонью по щеке, трогая несуществующую щетину. — Эх, в Нью-Йорке можно было бы куда-нибудь закатиться. Мы с тобой ребята-полуночники в городе, где все ложатся спать в девять. — Знаешь, я вчера так набрался, что сегодня сидеть вот так и потихоньку приходить в себя — самое то. — Да, как сапожник, — проворчал Роджер, наклоняясь вперед и потирая руки. — Неплохо бы тебе поставить здесь бильярдный стол, а, Майлз? — Сегодня это все равно не имеет смысла. Я не только шар, пирамиду не разгляжу. — И то верно. Черт, поскорее бы стемнело. — Может, есть какая-нибудь не настолько стеснительная, как Миртл. — Черт бы подрал ее стеснительность, — сплюнул Роджер. — Ну, и кто бы это мог быть? — Понятия не имею. Давай позвоним Билли Харрису, сейчас он должен быть в «Орфее». Может, какую пару нашли для нового представления. Роджер вышел в коридор и позвонил в «Орфей». — Не отвечает, сукин сын, — проворчал Роджер, вернувшись на прежнее место. — Форт-Пенн — город-красавец, только вот в воскресенье здесь тихо как на кладбище. Перепихнуться не с кем, на бильярде не сыграть, даже в бане не попариться, грязь с себя не смыть. Прямо-таки прыщ на теле прогресса этот бург, этот городишко. — Гм-м. — Ты мычишь прямо как губернатор. Да, кстати, чтобы не забыть. Помнишь, мы трахнули девчонку в машине и запудрили ей мозги, будто ты старый Дункельбергер. Где это было? — На берегу, — подумав, ответил Майлз. — Недалеко от Малого Парома, если не ошибаюсь. Ты вообще о ком? О той, что отказалась от денег? — Она сказала… что она сказала? — Что доллар — это слишком много. Просто залезла в машину к толстячку губернатору. А старичок Дункельбергер как знал, что там, на берегу, он будет что кот распутный. — Для этого ему не надо ехать так далеко, — возразил Роджер. — Я как раз садился в свою жестянку на углу Четвертой, и Брок и заметил, как эта куколка садится в трамвай. Мне тогда же показалось, что где-то я ее видел. Делать мне все равно было нечего, и я тронулся следом за трамваем и ехал, пока она не сошла. Это было на углу Двадцатой и Шпенглер. Я прямо глазам не поверил, но точно она, только в туфлях на высоком каблуке и городской одежде. Я проследил, куда она вошла, — через черный вход в дом двадцать два по Шпенглер. Наверное, кухарка. Надо бы заполучить ее для старого Дункельбергера. — У Дункельбергера и так кто-то есть, а на двоих, боюсь, ему сил не хватит. — Так или иначе, нетрудно выяснить, чей это дом — двадцать два по Шпенглер, и узнать, есть ли там телефон. Только вот как ее зовут, мы не знаем. — Я знаю. То есть знаю имя, а больше ничего и не нужно. Она сама назвалась — Бьюла. Но с Бьюлой дело так и не продвинулось. Друзья сидели в теплой гостиной, дремали в креслах, а когда очнулись, уже стемнело. Вскоре подошли Миртл с подругой и сварили рагу из кислой капусты. В последовавших затем играх как-то забылись и Бьюла, и губернатор, а через несколько дней Майлз сообщил Роджеру: «Между нами говоря, сегодня я купил участок земли». — Правда? И где же это? — Раскошелился, можно сказать, чего деньгам зря пропадать? Помнишь, мы в прошлое воскресенье говорили о ферме? — Майлз! Ты купил ферму? — Не для выращивания картошки. Если я и собираюсь там что выращивать-отращивать, то только собственные усы. — Майлз описал землю и дом, который намерен на ней построить. — Поехали посмотрим, а там и начнешь строительство. — Тебе понадобится архитектор, Майлз. В принципе могу найти первоклассного плотника, и мы вдвоем сварганим тебе двух- или трехэтажный каркасный дом, и он будет стоить гроши. Но ведь тебе нужно самое лучшее, и это уже не гроши, а приличная сумма. Послушай моего совета, Майлз. Сейчас ты заплатишь побольше, но в итоге архитектор сбережет твои денежки. Ли Бадер. — Ли Бадер? — Ты должен его знать. Это сын старого Леви Бадера, маляра и обойщика. — Да, я знаю этого малого, но мне совсем не хочется, чтобы старик Леви загубил всю идею своими цветочными обоями. — Об этом можешь не беспокоиться. Молодой Ли только и ждет подходящего случая, так что не сомневайся, сработает он отлично. Я достану доски и что там еще нужно оптом… — Минуту, минуту, Роджер, я хочу, чтобы и ты заработал на этом деле. — He-а. Я ведь тоже буду пользоваться этим домом? — Можешь не сомневаться, иначе я бы не стал его строить. — Ну вот, в таком случае будет только справедливо, если ты сэкономишь на строительстве. Я достану тебе материалы со скидкой и на гонораре архитектору тоже помогу сберечь доллар-другой. Смотри, мы составим смету по оптовым ценам и заплатим ему пятнадцать процентов от общей суммы вместо того, чтобы отсчитывать эти пятнадцать процентов от того, что бы ты заплатил другому строителю. Сечешь? — Конечно, но мне не хотелось бы выглядеть дешевкой. — Дешевкой? О чем ты, старичок? Мужик тратит двадцать тысяч долларов на дворец, предназначенный исключительно для развлечений, и боится, что его сочтут дешевкой? Окстись, старый ты греховодник. — Роджер сжал ладонь в кулак и дружески ткнул Майлза в челюсть. Тот довольно ухмыльнулся. Бадер споро занялся делом и досаждал Майлзу и Роджеру так мало, что, можно сказать, вообще не досаждал. Правда, как-то, оставшись с Роджером наедине, он сказал: — Слушайте, смета трещит по швам. Цены на бревна растут, и на цемент тоже, и вообще чем ближе мы к войне, тем больше все дорожает. — Строительное дело я знаю, можете не сомневаться. — A-а, ясно, так вы с Бринкерхоффом на пару этим занимаетесь, — протянул Бадер. — Ничего подобного я не говорил. Это его дом, моего там ничего нет, так что лучше не болтать, что я участвую в деле. — Да я и не собираюсь, но ведь ясно же, что вы экономите ему кучу денег. — Слушайте, Ли, я пригласил вас, потому что вы сами мне говорили, что хотели бы построить классный загородный особняк. Ну так и стройте, чтоб получилось настоящее чудо. — Со слов Бринкерхоффа можно понять, что чудо ему как раз меньше всего нужно. — В каком-то смысле да, — рассмеялся Роджер. — Но у Майлза полно богатых друзей, и они будут его гостями. — Понятно, но многие ли из этих богатых друзей готовы признать, что попали в бордель? — Вы не в курсе последних веяний. Психология. В этом бурге секретов не бывает. Рано или поздно любому сукину сыну будет известно о доме Майлза, и тогда все из кожи вон будут лезть, чтобы заполучить приглашение туда, как все хотят попасть на ферму Колдуэллов. Улавливаете? Допустим, кому-то не повезет, и тогда этот несчастный спросит кого-нибудь из приглашенных: ну, что это за местечко? И услышит в ответ, что это… ну, какие у нас есть знаменитые сооружения? Букингемский дворец. Дом И.Т. Стотсбери в Филадельфии. Понимаете, о чем я? Те, кто там побывает, будут всячески расписывать этот особняк. А потом те, кто тоже подумывает о строительстве загородного дома, будут говорить: Ли Бадер — вот кто построил самый великолепный загородный дом в нашей округе, и их жены потребуют, чтобы только он, и никто другой, взялся за дело. Ясно? — Ясно. — Теперь что касается меня. Неужели вы думаете, что я мечтаю заниматься тем, чем сейчас, до конца жизни? Да ни за что. Я смотрю в будущее. Первоклассные загородные дома, один не похож на другой. Ни единого двойника во всем городке. Да ведь мы с вами состояние на этом сделаем. — С такими ценами, как вы предлагаете, — никогда. — Будущее! Будущее, недоумок ты этакий! Это только образец, неужели не понятно? Так как, да или нет? — Да, но только не забудьте, что вы сказали. — Слушайте, молодой человек, вы сказали «да», и я знаю, что слова своего не нарушите, так что выслушайте меня. На мой взгляд, вы — единственный серьезный архитектор во всем Форт-Пенне. Между нами, дело обстоит следующим образом: Майлз вкладывает деньги, а мы с вами строим дом на пробу, и единственное, что теряем при этом, так это время. Майлз получает свое задешево. Все довольны. Как Эстер? — Ждет ребенка. — Третьего? — Четвертого. — А у меня ни одного. — Чтобы родить ребенка, требуются двое. — Точно. — Как ваша матушка? — Неважно, Ли, неважно. Когда она нас поднимала, старик то и дело бунтовал, она была здоровее. И подвижнее. — И на двадцать лет моложе. — Конечно. Я обожаю матушку; таких, как она, больше нет, но беда в том, я для нее — единственный свет в окошке. Послушать ее, так в мире нет девушки, которая была бы достойна меня. Стоит два раза встретиться с одной и той же, как начинаются придирки: то не то и это не так. Правда, если бы она не думала, что солнце встает и садится только ради меня, мне бы это тоже не понравилось. Энергии на пятерых хватит. И на язычок остра. Никому не дает спуску, от епископа до домработницы. Подражает цветным, голландцам, ирландцам, мексиканцам, да кому угодно. Бьет наповал. Я тысячу раз говорил ей, что, если бы к моим габаритам да ее мозги, можно выходить на ринг против самого Джесса Уилларда[10] и на ремни его резать. — Ну, у вас и собственных мозгов хватает. — Да что там, с таким запасом я бы и университетского диплома не получил. Живу, зарабатываю на жизнь, немного погуливая на стороне, но… даже и не знаю, чего хочу. — Что ж, постараемся разбогатеть, а там будь что будет, — резюмировал Бадер и вернулся к строительству. Роджер наведывался туда каждый день, а вместе с Майлзом они напоминали комическую супружескую пару средних лет, типичную для того отрезка национальной истории: муж и жена, которые каждое воскресенье «выезжают, чтобы осмотреть владения». Какое-то время у них было популярно название Рок-Фарм, и они шутили, что надо бы заказать каменные семена, чтобы выращивать камни. Шутка еще долго ходила в компании, к которой принадлежали Майлз и Роджер. Оба получали от своих приятелей с побережья посылки с галькой и надписью: «Каменные семена». Еще одна излюбленная шутка заключалась в том, чтобы наклеить картинку величиной с календарь, изображавшую карту Гибралтара (ее использовала в качестве рекламы одна стразовая компания), на капустный кочан железнодорожной тележки, какую, в свою очередь, изображает на рекламных проспектах компания «Андерсоновские зерна». Естественно, прилипло и еще одно название: «Прибор Майлза» со всеми вытекающими отсюда шутками и каламбурами. Однако эти забавы вовсе не свидетельствовали о легкомыслии друзей. Напротив, шутки потому и имели успех, что всякий раз порождались завершением очередного этапа строительства. Роджер держал в кладовке рабочую одежду, что позволяло по воскресеньям лазать по стропилам и заглядывать во все уголки. По рабочим дням, если подсобники куда-то отлучались на несколько минут, он подавал кровельщикам ведра со смолой и бочонки со шлаком. Он заливал цемент, катил тачку и проклинал дождь. Он мотался на своем «форде-пикапе» по другим делам, чтобы к концу рабочего дня попасть на Рок-Фарм и развезти по домам строителей, а заодно получить возможность подстегнуть их — или хотя бы попытаться, — как он делал это, когда сам играл, а потом стал тренировать футбольные команды. Уже один тот факт, что ему удавалось вдохнуть в людей энтузиазм тогда, когда хочется только одного — нырнуть в ванну да выпить стакан холодного пива, — свидетельствовал о его неистощимом трудолюбии. «Слушай, Роджер, — говорил Майлз, — по справедливости я должен платить тебе зарплату. Почему бы тебе не включить себя в ведомость?» Признание заслуг, выраженное в такой форме, радовало Роджера. «Но ведь мы хотим, чтобы к осени все было готово, верно?» — отмахивался тот. — Верно, но для этого тебе совершенно не обязательно загонять себя до смерти. — Знаешь, Майлз, старый ты пенек, давненько я себя так славно не чувствовал. Стоишь на самом пекле, пот с тебя градом катит, и все лишнее выходит. Смотри. — Роджер сильно ткнул себя в живот. — Летаешь по этим лестницам с лотками, цементом, трубками всякими, гвоздями, бог знает с чем. Я и раньше был в приличной форме, а сейчас, наверное, целый матч выдержал бы. Посмотри на мои руки. — Как наждачная бумага. Прикоснись к женской ножке, так крик раздастся: убивают! — А вот и нет, Роджер. Им даже нравится. Заводит, надо только потихоньку гладить. Иное дело, что при этом сам почти ничего не ощущаешь. — Ладно, ты слишком-то уж не перерабатывай. — Зато в азарт вхожу. Сказать тебе кое-что? Это тренировка. Еще неделя, и мы начнем стелить полы, и вот тогда-то мой фитиль пора будет погружать в воду. Между прочим, первый раз за последний месяц. — Ты с ума сошел, Роджер, — покачал головой Майлз. — Ничего страшного, в этом доме у нас будет масса возможностей взять реванш, и я скажу себе: «Роджер, сукин ты сын, ты заслужил право заниматься этим здесь. Ты участвовал в строительстве». Настилать полы приехали через неделю. Это были ребята из Филадельфии, неторопливые, которые не ждали ни похвалы, ни понуканий, знали себе цену и действительно были отличные работники. По слухам, когда кто-нибудь делает замечание, кажущееся им глупым или неуместным, они собирают инструменты и возвращаются домой, в Филадельфию. Роджер, чей опыт ограничивался строительством дешевых или в лучшем случае недорогих домов, не знал о профессиональной гордости и независимом нраве этих плотников и совершил faux pas[11] в первый же момент. — Ну, ребята, сколько времени вам нужно? — А что? — спросил старший бригады из трех человек. — Как это что? Ничего себе! Да вы хоть знаете, с кем говорите? — А вы? Вы знаете, с кем говорите вы? — Бригадир повернулся к своим людям: — Не вынимайте инструменты. Мы возвращаемся. — Это был худой невысокий мужчина с усами, как у киноактера Честера Конклина, и в очках в золотой оправе. — Материал ваш, — сказал он Роджеру, — а счет за потраченное нами время и понесенные расходы фирма вам пришлет. Сами нас отвезете назад, или подождать трамвая? — Вы что, действительно отказываетесь работать? — Вас это удивляет? Мистер, вы не с землекопами имеете дело. Вы хоть знаете, сколько мы берем за час работы? — Естественно, потому и спрашиваю, сколько она займет времени. — Это вам сказали на фирме, когда оформляли заказ, но, судя по тону вопроса, вы сами собрались командовать, подгонять нас. Но мы так не работаем. Так что везете, или мы едем трамваем? — Кто ваш босс? — В том смысле, в каком вы подразумеваете, у меня вообще нет босса. И еще, к вашему сведению, поскольку вы впервые имеете дело с нашей фирмой, — я один из ее пайщиков. И эти двое ребят тоже. И если вы хотите неприятностей, то напоминаю: вы подписали контракт, хотя, может, и не прочитали его как следует. Там сказано, что каждому из работников полагается жалованье, номер в гостинице первого класса, а подрядчик или субподрядчик не имеют права вмешиваться в работу, ну и все такое прочее. «Форд» или трамвай? Роджер улыбнулся, но ответной улыбки не дождался. Оглядывая комнату так, будто он ни слова не сказал Роджеру и даже не заметил его, бригадир начал насвистывать что-то похожее на «Джинг беллз». А затем вынул из охотничьего футляра часы: — Мистер, в сложившейся ситуации наше рабочее время кончается, когда мы сойдем с поезда на вокзале Брод-стрит в Филадельфии, и, если вы не хотите зря тратить свои деньги, советую принимать решение как можно быстрее. — А я уже решил, — сказал Роджер. — Если сказал что не так, прощу прощения. — Принимается. — Итак, вы остаетесь? Будете работать? — Что скажете? — Бригадир повернулся к своим спутникам. — Один молча пожал плечами, другой сказал: — Решать тебе, Генри. — Ну что же, — повернулся он к Роджеру, — в общем-то они не прочь вернуться домой, поужинать домашней едой и лечь в собственную постель. Я тоже. Но вы извинились. Он извинился, ребята, и в таком случае, полагаю, можно остаться. Только имейте в виду, мистер Бэннон, если вы понадобитесь, мы дадим вам знать, но в противном случае ни в какой помощи мы не нуждаемся, ни в какой. Закончим работу — и сразу домой. У нас заказов больше, чем мы можем выполнить. Ладно, начинаем. Быстрее начнем, быстрее закончим. Роджер вышел из комнаты, большой гостиной на первом этаже, и уселся на козлах для пилки дров перед домом. Было около одиннадцати, стояло ясное сентябрьское утро, грело солнце, хотя во всем остальном уже угадывалось приближение холодов. Разговор с плотниками и остудил, и позабавил Роджера. Он так и не разглядел толком двух рабочих, но какое-то чувство подсказывало ему, что они во всем похожи на Генри, и не странно ли, что подобные типы позволяют себе так с ним разговаривать, особенно сейчас, когда он в такой превосходной физической форме. На какой-то момент Роджеру пришла в голову мысль затащить всех троих в одну комнату, запереть дверь и устроить работникам такую взбучку, какую они до конца жизни не забудут, а может, и конец-то наступит прямо сейчас. Да, неплохо бы. Но это будет стоить и денег, и свободы или даже самой жизни, и Роджер прикинул, что любая из этих жертв слишком велика. «Но да поможет Бог следующему, кто станет на моем пути». Вышло так, что следующим, вернее, следующей на пути оказалась Грейс Тейт. С седловины козел, на которых устроился Роджер, был виден узкий проселок, ведущий к шоссе, и он с удивлением обнаружил, что из леса выезжает и поворачивает к дому верховой. Лошадь двигалась шагом. Какое-то время Роджер пытался разглядеть, кто бы это мог быть, а потом, когда тени от ветвей, нависших над дорогой, рассеялись и детали стали видны четче, он убедился, что в седле женщина. На ней была черная треуголка и костюм для верховой езды, состоящий не то из серого, не то черного жакета без рукавов, бриджей, белой английской блузки и черных охотничьих сапог с широкими кожаными отворотами. Еще не разглядев толком даму, Роджер уже понял, что это Грейс Колдуэлл Тейт. Он поднялся ей навстречу. — Доброе утро, — поздоровалась она и рассмеялась. — Ой, мне показалось, что вы цветной, так загорели. — Доброе утро, миссис Тейт. Нет, кажется, ложки дегтя в моей крови нет. Меня зовут Бэннон. Я ирландец. — Ах вот как. — Грейс немного помолчала. — А мистер Бринкерхофф здесь? — Нет, для него это слишком рано. Обычно он появляется ближе к вечеру. — Так вы и есть мистер Бэннон, — продолжала Грейс. — Строитель. Мистер Бринкерхофф приглашал нас с мужем заехать, но, коли его нет, отложим визит до следующего раза. — В этом нет никакой нужды. Я был рядом, когда Майлз разговаривал с вашим мужем. Добро пожаловать в любое удобное время, я с удовольствием выступлю в роли вашего гида. Хоть сейчас. — Большое спасибо, но все-таки лучше отложим. — Да нет же, ради Бога. Вы станете первым посетителем, кому я показываю дом. Конечно, за исключением строителей. — Правда? — Чистая правда, — подтвердил Роджер. — Лошадь можно отвести в сарай. Это хоть и не конюшня, но крыша имеется. — Ну что ж… Ладно. А вы точно не заняты? — Точно. Внутри работают люди, полы настилают, но им моя помощь не нужна. Еще двое размечают дорожку за домом, а вообще-то я здесь, так сказать, с инспекционной поездкой. — В сарае лошадь стоять не будет. Нельзя ли кого-нибудь попросить подержать ее, пока мы быстренько все осмотрим? — Конечно… да я и сам справлюсь. — Не с той стороны подходите, мистер Бэннон, — усмехнулась Грейс. — Спасибо, конечно, но все же лучше попросите кого-нибудь из рабочих, кто не боится лошадей. Он не кусается, только пусть траву не жует. — Эй, Паскуале! — громко крикнул Роджер, и лошадь испуганно подалась назад. — О Господи, — шагнула к ней Грейс. — Извините, крика испугалась. Ну, ну, хороший мальчик. Не бойся, малыш, все в порядке. — Она потрепала лошадь по шее. — Извините, мистер Бэннон, пожалуй, я все-таки заеду в другой раз. На машине. Большое спасибо. Всего хорошего. Она развернула лошадь, продолжая разговаривать с животным, объехала Бэннона и направилась в сторону переулка. Бэннон пораженно застыл посреди круга, образованного следами копыт, и смотрел ей вслед, пока лошадь не перешла на рысь. — Не прочь бы я, сучка, оказаться рядом с тобой в седле, — пробормотал он. За вечерним коктейлем Грейс рассказала Сидни о своей поездке к Бринкерхоффу. — Хотела проверить, сохранилась ли тропинка, по которой мы когда-то ездили на лошадях. Ну, эта, на северной границе фермы, она еще огибает поле, где ты нынче овес сеял. — Там, где пролом в каменном заборе? — уточнил Сидни. — Именно. Когда я была девочкой, там проходила дорога. — Знаю. Сам там ездил. А какое-то время, сразу, как мы поженились, каждый день там бывал. Помнишь, когда я собирался организовать охотничий клуб? — Конечно, — кивнула Грейс. — У меня до сих пор сохранились сапоги, которые я тогда купила. — И они до сих пор тебе подходят. Ноги у тебя всегда будут отличные. — Жаль, но бриджи уже не годятся. — А мне не жаль. Немного приосаниться тебе не помешает. — Ладно, так или иначе, я думала, что одним выстрелом убью двух зайцев: проверю, как тропинка, кончается ли там, где раньше, и взгляну на Версаль имени Майлза Бринкерхоффа. — И? — Тропинка на месте. Что же касается дома, то, когда я подъехала, на козлах перед ним сидел какой-то мужчина. Мне показалось, что издали он и меня за мужчину принял, а я его сначала за негритоса. Но потом выяснилось, что это Бэннон, подрядчик. Здоровенный такой мужик, черный от загара, но любезный, предложил показать усадьбу, но когда я попросила его подержать лошадь — я была на гнедом, знаешь, он ведь не любит стоять на привязи, — этот Бэннон окликнул кого-то, заорал, можно сказать, Чарли, естественно, подался назад, а я едва из седла не вылетела, может даже, обругала Бэннона, во всяком случае, сказала, что заеду в другой раз, на автомобиле. По-моему, он меня понял. — А что он должен был понять? — Что лошади не по его части. Потом я вернулась домой по шоссе. Увидела только то, что можно увидеть за две минуты, не слезая с седла и разговаривая с Бэнноном. — Жаль, потому что скорее всего больше мы и не увидим. — Что так? — Судя по слухам, не думаю, что, когда дом достроят, женщинам вроде тебя там будут рады. И меня Бринкерхофф вряд ли пригласит. — Что за чушь, ты можешь пойти туда, когда угодно. Майлз Бринкерхофф что хочешь отдаст, лишь бы заполучить тебя в гости. — Положим, так, но мне его жертвы не нужны. Знаешь, что он затеял? Что-то вроде гарема для утомившихся на работе бизнесменов. Это место обрело дурную славу, хотя Бринкерхофф не успел еще там и бутылки пива открыть. Можно представить себе, какая будет у него репутация через год. — Тогда я тем более хочу взглянуть. Всякие там грязные картинки, биде, что еще? Как думаешь? — Понятия не имею, — отмахнулся Сидни. — Но вряд ли все это там есть, а когда появится, ты туда не сможешь войти. То есть я надеюсь, что не сможешь. Знаешь, если бы не эта чертова война, я бы свозил тебя в Париж, и там ты бы вполне удовлетворила свое любопытство. — Я это который год слышу, а до дела так и не доходит. — Все время что-то мешает, то одно, то другое. Дети, — сказал Сидни. — У тебя всегда найдется какая-нибудь причина, так что давай-ка, пока суд да дело, съездим к Бринкерхоффу. Завтра же. Если там пока и нет ничего интересного, то хотя бы, когда об этом месте пойдут разговоры, я смогу представить себе, что где происходит. — Завтра? Завтра у меня заседание в банке. — После таких заседаний ты всегда домой возвращаешься к четырем. А детей из школы привезет Джо. На следующий день, когда Сидни подъехал на своем «мерсере» к крыльцу дома, Грейс уже его поджидала. На ней был кашемировый костюм и шотландский берет. — У нас свидание, помнишь? — Надеялся, что ты забыла, — пробурчал Сидни. — Ладно, поехали. На усадьбе их снова встретил Роджер Бэннон. — Здравствуйте, господа. Спасибо, что заглянули по-соседски. — Добрый день, мистер Бэннон, — сказал Сидни. — Насколько я понимаю, с моей женой вы уже вчера виделись. — Да, и должен извиниться за то, что напугал ее лошадь. С лошадьми я мало имею дело. Они не любят меня, а я их, так что мы квиты. — Ну что вы, мистер Бэннон, уверена, что вы им понравитесь, — сказала Грейс и, наклонившись к Сидни, проговорила сквозь зубы: «Вот сукин сын». — Позвольте показать вам дом, — предложил Роджер. Гости вышли из машины и последовали за подрядчиком. Пояснения Роджера сводились к бытовым деталям: «Здесь, наверху, у нас спальня Майлза и гостевые комнаты… В кухне установлено новейшее оборудование… Заметили, уже полы настилают… Тропинка от входа ведет к реке. К следующей весне Майлз собирается построить лодочную станцию; зимой она не нужна, так что за март-апрель вполне справимся. Ну вот, наверное, и все, мебель пока не привезли». — Что ж, очень интересно, и вы отлично поработали, мистер Бэннон, — сказал Сидни. — Как тебе, Грейс? — Все замечательно. Вы вправе гордиться собой. — Что мог… извините, что там, Генри? — Бэннон повернулся к подошедшему бригадиру плотников. — На сегодня мы закончили, мистер Бэннон. Если вы готовы ехать, то и мы тоже. — Ах ты, черт, — выругался Бэннон. — У меня машины под рукой нет. Я ее одному малому отдал, он должен быть с минуту на минуту. — Может, мы окажемся полезны? — предложил Сидни. — Нет, нет, спасибо, плотники на сегодня закончили, я должен отвезти их в Форт-Пенн, а машину я отдал, надо было кое-куда съездить. — Сколько их? Может, мы все же сможем помочь. — Трое, но я и слышать не хочу… Так или иначе, большое спасибо за участие. — Не за что, — кивнул Сидни. — Всегда к вашим услугам. — Давайте так сделаем, — предложила Грейс. — Я отвезу мистера Бэннона и рабочих в город, а потом заеду в школу за детьми. Так будет лучше всего. Джо еще на ферме, и если мы встретим машину мистера Бэннона, ему никуда и не надо будет ездить. — Видите, как все просто, — заметил Сидни. — Что ж, если вы уверены, что вам не в тягость… — начал Роджер. — Ничуть, ничуть, — оборвал его Сидни. По дороге на ферму один из плотников сел Роджеру на колени, а когда Сидни вышел, Роджер занял его место рядом с Грейс. — Где они остановились? — спросила она, трогаясь. — В «Шофштале». Пять миль проехали молча. — А вот и мой грузовичок, — проговорил Роджер. — Пусть возвращается домой. — Он вышел, дал указания водителю и вернулся на свое место. — Да, славная у вас машина. Эти ребята, что сидят сзади, всегда путешествуют первым классом, но, держу пари, на «мерсере» они не каждый день ездят. — Бэннон понизил голос. — Настоящие мастера, знаете ли. Не какие-то там землекопы. Аристократия в строительном деле. — Правда? — Ну да. Когда имеешь с ними дело, надо белые перчатки надевать, — продолжал Бэннон, — если не обращаться соответствующим образом, просто не будут работать. — Ясно. — Пожалуй, на будущий год и я куплю себе что-нибудь в этом роде. Я подумывал о «хадсоне», но у этой и ход лучше, и на вид приятнее. — Я просто влюблена в эту машину. Вообще-то она принадлежит мужу, но я сажусь за руль при первой возможности. «Черт, вот стерва, сучка паршивая, сотню бы отвалил за ночь с тобой, чтобы юбку задрать и отшлепать как следует». Грейс оторвалась от дороги и посмотрела на Бэннона, и на какое-то мгновение он испугался, что произнес эти слова вслух. — Сесть за руль не хотите? — предложила она. — Я бы с радостью, но мы уже въезжаем в город, и люди удивятся, увидев, что я веду вашу машину. Вашему мужу это может не понравиться, — ровным голосом проговорил Бэннон. — Вас муж беспокоит или люди? — И то и другое. — Ну а меня муж не беспокоит, а о людях и говорить нечего. — Грейс сбавила скорость. — Да, неплохо бы покрутить баранку, но… В любом случае большое спасибо. — Как вам угодно. — Вновь наступившее молчание длилось до тех пор, пока Грейс не свернула к стоянке перед гостиницей. — Ну вот мы и на месте, — объявила она. Генри и подручные поблагодарили и вышли из машины. — Я тоже могу здесь выйти, — сказал Роджер. — Может, вас подбросить куда-нибудь? — предложила Грейс. — Пожалуй, не стоит. Завтра весь город будет сплетничать, что у вас в машине был я и еще трое мужчин. Но это ничто в сравнении с тем, какие разговоры пойдут, если я останусь в машине один. — Спасибо за деликатность. Правда, спасибо. Я не шучу. — Грейс протянула руку, и он накрыл ее ладонь. Она взглянула на него, затем опустила глаза вниз. — Не надо. — Что не надо? — Не надо гладить мою руку. Отпустите, пожалуйста. — Ну, это ерунда, если учесть, что я бы… — А мне неинтересно, чего бы вы хотели, — бросила Грейс и резко вырвала руку. — Выходите. — Извините. — Выходите, говорю. — Но я же извинился. — Предлагая оказать вам услугу, я не думала, что имею дело с невежей. Или, скорее, с прилипалой. Ну ладно, хватит. Если вы немедленно не выйдете из машины, я поеду в клуб, и уж там кто-нибудь да выбросит вас в канаву. Где вам и место. — Да не найдется там ни одного человека, кто был бы способен на это, миссис Тейт. Но если кто-нибудь там будет к вам приставать, всегда можете на меня рассчитывать. К вам пристают, Грейс? — Целой жизни не хватит, чтобы растолковать разницу между вами и людьми из клуба. — И я способен на то, что им под силу. Испытайте меня как-нибудь. — Бэннон вышел из машины, захлопнул дверь, но задержал ладонь на крыше машины, а ногу на ступеньке. Он уже приготовился продолжить разговор, когда Грейс внезапно оторвала ногу со сцепления, нажала на акселератор, и автомобиль рванул вперед, задев по дороге крылом ногу Бэннона. Он шмякнулся в канаву и первым делом попытался понять, не заметил ли кто случившегося с ним конфуза. Но прохожие, казалось, были заняты собой. Бэннон вскочил на ноги, отряхнулся и только тут увидел в окне вестибюля второго этажа гостиницы Генри. Роджер выдавил из себя улыбку, но тот просто вынул трубку изо рта и сплюнул в высокую медную плевательницу. Конечно, Генри носил очки с толстыми стеклами и мог ничего не заметить, но Роджер не питал иллюзий на этот счет. Он дошел до спортивного клуба, там направился в раздевалку, переоделся в спортивный костюм и час играл в волейбол. Подачи у него получались сегодня сильными и быстрыми, а галсы сокрушительными. После волейбола Роджер поплавал и присоединился в баре к Майлзу Бринкерхоффу. Тот был один, что радовало. — Что пьешь? — осведомился Роджер. — Виски. Единственное мое утешение, когда все идет не так, а друг в беде. Ну и когда есть повод что-то отметить. — И как сегодня? пил, и ты никогда ни о чем не спрашивал. Хочешь попробовать? — Гарри, налей мне того же, что мистеру Бринкерхоффу. Официант удивленно заморгал, но повиновался. — Зубы болят? — Хуже. — Трипперок? В таком случае выпивка — худшее лекарство. — Да откуда, если я весь месяц на диете. — А может, какая-нибудь горячая штучка отказала? — В самую точку, заслужил сигару, — вздохнул Роджер. — В таком случае, перед тем как выпить, реши, хочешь ли ты напиться. — Пожалуй, да, впервые с тех пор, как мы побили ребят из Лихая и я принес решающее очко. — Что ж, если позволишь, старый дядюшка Майлз даст тебе добрый совет. Если ты действительно решил напиться, отговаривать не буду, но как большой знаток этого дела настоятельно рекомендую наполовину разбавлять водой, иначе и глазом моргнуть не успеешь, как окажешься под столом. Это «Маунт-Вернон», виски хорошее, и много не надо. Я не из тех, кто разбавляет виски, и все же послушай моего совета, Роджер. Я упражняюсь, поднимая бокалы, ты — иначе, и, поверь, от пинты этого нектара ты получишь не больше удовольствия, чем я от волейбола. У меня хватает ума держаться подальше от волейбольной площадки. Разбавляй. Наполовину. — Подумаю, — сказал Роджер. Он залпом выпил виски, слегка передернулся, запил водой, негромко бросил официанту: «Повтори», и Майлзу: «Следующий — напополам с водой». — Да поможет Бог бедным матросам в такую ночь, как нынешняя, — сказал Майлз. — Какие-нибудь другие планы, кроме пьянки, есть? — He-а. Впрочем, кое-что мне хотелось бы сделать. Дойти до клуба и вытащить на улицу компанию. — Всю? — Любых двоих. Любых троих, — поправился Роджер. — Да, у меня тоже часто возникало такое желание, только тащиться больно уж далеко. Никого конкретно? Любых двоих или троих? — Точно. — Ну, не знаю, — покачал головой Майлз. — Лучше бы ты сосредоточился на ком-нибудь одном, кто тебе насолил. Тогда бы тебя поняли. А так вваливаться и налетать на первых попавшихся — ведь потом, глядишь, вдруг придется иметь, — нет, вряд ли это хорошее начало для молодого человека, который только начинает свой путь в бизнесе. Во всяком случае, не в этом городе. Знаешь, эти аристократы могут подмигнуть в банке, кому дать кредит, кому не дать. Потом запросто могут подгадить с лицензией на строительство. Тем более что ты подумываешь о расширении строительства загородных домов, а, если не ошибаюсь, эти ребята тоже роют в том же направлении. Так кто тебе особенно насолил? — Да все эти сволочи. — Ты у нас, смотрю, социалист. Твой старик, случаем, не был… не разделял социалистических симпатий? — Он был полоумный, язык что помело. Только и знал, что болтать. Послушать его, так сам с ума спятишь. Нет, ни одной из его дурацких идей я не унаследовал. И вообще тут другое. Вот какая история со мной нынче приключилась. — И Роджер относительно связно изложил события минувшего дня. — Уф-ф, — выдохнул Майлз. — Грейс Колдуэлл. Что ж, не могу винить тебя в том, что тебе захотелось ее слегка поиметь. Классная девчонка. Помню, как видел ее еще совсем маленькой, на пони, и уже тогда думал, что хорошо бы, когда подрастет лет, скажем, до пятнадцати — не больше, — засадить ей. Ты первый раз запал на нее? — Ну, видел как-то в машине, потом на улице обратил внимание, но ничего особенного. А вчера и сегодня оказался совсем рядом. Ты-то на расстоянии был, а как приблизишься… да к тому же она давно уже женщина, и никто не убедит меня, что дома она получает все, что ей требуется. Этот Тейт, он слишком уж джентльмен. — Не знаю, Роджер. Мне приходилось выпивать с этими джентльменами, когда у них была лодочная станция ниже по реке, ее брат — один из хозяев. И знаешь, по этой части они ничем не хуже мастеров по котлам или кузнецов. Мышцы — это еще не все. Главное, как ты распоряжаешься тем, что тебе дала природа… Я думаю, ты поступаешь разумно. — То есть? — Надо напиться, потом взять двух шлюшек и забыть обо всем. Завтра тебе будет так плохо, что все вылетит из головы и тебе дела до нее не будет. — Легко сказать. — Тут и моя вина есть, — продолжал Майлз. — Последний месяц у тебя по горло дел с моим домом, ты постился, вот и запал на эту Колдуэлл. Хочешь новость? Я говорил с Бертом Ботли, у него в коммерческом клубе две новеньких, из Чикаго, они потихоньку продвигаются на восток. Должно быть, неплохие штучки, раз меньше чем о десятке и слышать не хотят. В принципе я уже назначил им свидание на восемь. Можем смотаться в «Погребок», перекусим, выпьем по рюмке-другой, а потом ко мне поедем. Идет? — Идет. Как обычно, знакомство Майлза и Роджера с Корой и Милдред, гастролерками проездом из Чикаго, состоялось в «паккарде» Роджера, припаркованном у неосвещенного входа в Солдатский парк. Майлз и Роджер стояли на тротуаре рядом с машиной. — Привет, ребята, — заговорила Кора, которой на вид было скорее к тридцати пяти, чем к тридцати годам. — Меня зовут Кора. А это Милдред, знакомьтесь. — Очень приятно, — кивнула Милдред, выглядевшая лет на десять моложе подруги. — Привет, девочки, — сказал Майлз. — Это Роджер. — Роджер, мне нравится это имя, — затараторила Кора. — А тебя, как говоришь, зовут? — По-прежнему Майлз, ха-ха-ха, — засмеялся Бринкерхофф. — «Сватовство Майлза Стэндиша»[12], — заметила Милдред. — Весьма романтично. Ну что, Майлз, я с тобой сяду, а Милдред с Роджером? — Вот это по-нашему, все сразу встало на свои места. Годится, — согласился Майлз. — Эй, минуту, — остановилась Кора. — Он что, пьян? Похоже, да. — Не-а, — замотал головой Майлз. — Пару бокалов принял, ну а поскольку не привык… — Пусть сам скажет, — возразила Кора. — Роджер, дорогой, ты пьян? — Не-а, — ухмыльнулся Роджер, опираясь одной рукой о крышу автомобиля. — Да не беспокойтесь вы, девочки, — заверил Майлз. — Сейчас проглотим по куску мяса, и все будет замечательно. — Ну, Роджеру-то для начала не помешает чашка кофе, а, Роджер? — поинтересовалась Кора. — Сейчас придет в себя. Ну что, Кора, садимся назад? — А Роджер за рулем? — Пьяный я вожу лучше, чем трезвый, — заявил Роджер. — Ты вроде сказал, что не пьян? — заметила Кора. — А мне показалось, он сказал, что вообще не пил, — поправила ее Милдред. — Ладно, Роджер, — положил конец спору Майлз. — Девочки голодны. — Твои слова для меня закон. — Роджер открыл дверь Милдред, затем сам нырнул внутрь, и, как только взялся за руль и вывел машину на дорогу, речь его сделалась более последовательной и внятной. Он пребывал в том состоянии, когда необходимость делать что-то руками помогала справиться с головокружением. Он разговаривал с Милдред, спрашивал, кто она и откуда, но ответов на вопросы не ждал. «Погребок» был одним из трех лучших ресторанов в городе, а в своем роде и в стране. Он был популярен среди законодателей, во всяком случае, тех, кому был по карману, членов спортивного клуба и их жен, коммивояжеров. Но Грейс Тейт, коль скоро уж о ней зашла речь, никогда в «Погребке» не была и вообще вряд ли слышала о его существовании, и среди его завсегдатаев не было людей высшего класса и даже верхушки среднего. Он пользовался «сомнительной» репутацией по нескольким причинам. Во-первых, там были отдельные кабины-столовые, во-вторых, свет был приглушен, и, в-третьих, мужчины вроде Майлза не задумываясь приглашали сюда поужинать женщин вроде Коры и Милдред. «Погребок» принадлежал некоему Фрицу Готтлибу, баварцу, не из пенсильванских голландцев, тучному, неулыбчивому мужчине, с пробором посредине. Его наряд составляли черный жилет с петлицами, черные брюки, черный галстук-бабочка и нарукавники. У него была излюбленная шутка, которой он приветствовал молодежь и новых посетителей, интересовавшихся, подают ли здесь спиртное: «Да, на Рождество, но на Рождество мы закрыты». Впрочем, вторую часть ему даже не приходилось говорить, его опережали завсегдатаи: «Но на Рождество мы закрыты». Во всем остальном с посетителями он был довольно неприветлив, делая вид, что не понимает пенсильванского голландского, на котором говорило большинство из них. Фриц поклоном, не называя имен, поприветствовал Майлза и Роджера. На последнего он бросил пристальный взгляд, но промолчал. — Наверху или внизу, господа? — Внизу, если у вас свободный стол у стены, Фриц, — ответил Майлз. — То есть кабинка в глубине, верно? — Именно. — Они расселись за столом, и Майлз, не теряя времени, сделал заказ, кивком давая понять официанту, чтобы тот пошевеливался. — У них есть что-нибудь свое, особенное? — поинтересовалась Кора. — Форт-Пенн ведь не просох? — Что, пропустить немного захотелось? — спросил Майлз. — Сейчас официант вернется, скажу. С нас-то уже хватит. Между прочим, мне довелось услышать одну забавную историю. Сейчас расскажу. Роджер, ты тоже ее не знаешь. Один малый как-то зашел в бар и увидел там девчонку. Она ему понравилась, прям как вы нам. Слово за слово, и он заказал ей коктейль. Она залпом проглотила его, он следом. Тогда он спросил: «Может, еще»? «Конечно», — говорит. Да, забыл сказать, что этот малый пить не привык. В общем, они приняли по второму, потом по третьему, и малый сказал: «Слушай, еще один, и я готов». А она ему: «Слушай, еще один, и я дам тебе». — Ну и ну, — засмеялась Кора. — «Я дам тебе». — А я тебе, — заверил Майлз. — По мне, так Роджер уже взял свой четвертый, — заметила Милдред. — Ага, — засмеялся Роджер. — Сейчас нацежу кофейку с молоком сама знаешь куда. — Ну, это мы уже давно слышали. Первая шутка мне больше нравится. Никогда не слышала: «Еще один, и дам», — засмеялась Милдред. Принесли суп. Все принялись за еду, но Роджер, едва прикоснувшись к ложке, тут же отложил ее. — Слушай, как ты сказала? Ты, ты, забыл, как тебя. — Кора. — Да, местный выбор. Ничего такого особенного здесь нет. Тем не менее выпить надо. Майлз пнул Кору под столом, но было уже поздно. — Я бы не отказалась от джина с тоником, — сказала Кора. — Я тоже, — поддержала ее Милдред. Майлз и Роджер остановились на неразбавленном виски. На протяжении ужина все оставались верны первоначальному выбору. Никто особенно не опьянел, кроме Роджера, который доедал мясо руками и вылил кофе себе на рубашку. Сразу после этого Майлз попросил счет, расплатился и предложил поехать домой. — Думаешь, с ним все в порядке? — прошептала Кора на ухо Майлзу. — Не хотелось бы влипнуть в историю. — Все будет тип-топ, — погладил ее по бедру Майлз. До дома Майлза компания доехала без приключений, однако же «паккард» на всякий случай оставили на подъездной дорожке. — Ну, вот мы и дома, — с явным облегчением объявил Майлз. — Кто хочет в туалет, девочки? — Я, — сказала Кора. — А ты, Милдред? — Угу. — Хотите, чтобы мы с вами пошли? Или позовете? Еще чего-нибудь выпить? У меня есть все, что пожелаете. — Держу пари, шампанского нет. — Проиграла. Хотите шампанского? Сейчас принесу четыре бутылки, бокалы и лед. — Ладно, через десять минут наверху. Роджер принес небольшое ведерко с охлажденными бутылками, Майлз бокалы. Они выпили один за другим, и Роджер сказал: — Ты неси бутылки, а я отнесу тебя. После чего они вышли из комнаты Майлза. — Твой приятель — славный малый, — проговорила Кора, — но Милдред я очень люблю и, знаешь, побаиваюсь тех, кто надирается раз в десять лет. — Да не беспокойся ты, дорогуша, все будет в порядке. Ладно, как насчет того, чтобы немного поразвлечься? Они поразвлеклись, и Кора заметила: — Что-то совсем тихо. Даже смеха не слышно. — Может, это мы не услышали, — возразил Майлз. — В этом доме толстые двери. Что — заку… — Пронзительный крик не дал ему закончить фразу. — Ну вот, говорила же! — Кора обмоталась покрывалом и бросилась к двери в тот самый момент, когда она открылась и Милдред буквально упала ей на грудь. — Уведи меня отсюда, уведи, ради Бога, уведи меня отсюда! Нос и губы у нее были окровавлены, по телу текла кровь, и глаза закатывались и почти закрылись. Милдред повисла на Коре, та крепко прижала ее к себе, не давая упасть. — У тебя в доме есть пистолет? — бросила она. — О Господи. — Майлз посмотрел на Милдред: — Что случилось? — Пистолет, спрашиваю, есть в доме, черт бы тебя побрал? Твой приятель полоумный. Он пытался убить ее, убьет и тебя. Нас всех перестреляет. — Да, пистолет есть, но… — Ну так и достань его. Я не хочу, чтобы меня прикончили. Сам видишь, что он сделал с этой беднягой. — Они закрыли дверь в ванную и услышали, как щелкнула задвижка. Майлз вынул из ночного столика многозарядный пистолет двадцать пятого калибра и неслышно двинулся по коридору в сторону комнаты Роджера. — Роджер, — шепотом позвал он. Никто не откликнулся. Майлз вошел внутрь и через полуоткрытую дверь в ванную увидел на полу ноги приятеля. Подойдя ближе, он обнаружил, что вся ванная загажена, а Роджер спит, положив подбородок и руку на унитаз. Майлз сунул пистолет в карман купального халата, накинул на Роджера пару мохнатых полотенец и вернулся к себе в комнату. — Это я, Майлз, — постучался он в дверь ванной. — Вызывай врача, — распорядилась Кора. — Вызывай врача и спрячь куда-нибудь ее одежду. А где этот тип? — Вырубился, спит. Вреда от него никому не будет. — Это уж точно. Я тут у тебя семь бритв нашла, голову этому мерзавцу отрежу. Вызывай доктора. А то еще кровью изойдет. Майлз пошел наверх в гостиную, где была отводная трубка, и набрал номер. — Миссис Литтауэр? Это Майлз Бринкерхофф. Доктор дома? — Одну минуту, мистер Бринкерхофф. — Да? — послышался в трубке голос Литтауэра. — Док, это Майлз Бринкерхофф. Можете прямо сейчас приехать ко мне? Я порезал палец, и кровь льет, как из свиньи на скотобойне. — Какой палец? — Да их два. Привезите что-нибудь остановить кровь и бинты. — Ладно. Вообще-то я уже лег, но скоро буду. — Да, и поторопитесь, пожалуйста. Кровь никак не остановится. Майлз вернулся к себе и сказал Коре, что доктор будет с минуты на минуту. Затем он направился в комнату Роджера и сидел там с пистолетом в руке до того момента, как раздался звонок в дверь. Это был доктор Литтауэр. — Ну, в чем дело? — нетерпеливо спросил он. — Э-э, видите ли, ничего я не порезал… — Ну, это я сразу понял. Стоит вам поцарапать палец, как вы в обморок грохнетесь. Так что? — Кошмар. Роджер Бэннон избил шлюшку. Впервые за последние десять лет он напился и места живого на бедняжке не оставил. Вот и все, док, как на духу. Мы всегда были друзьями, так что вы уж постарайтесь. Пошли наверх, она в ванной, с подружкой. Майлз крикнул Коре и Милдред, чтобы выходили. — О Господи, вы только посмотрите на нее, — пробормотал Литтауэр. — Положить ее в кровать? — спросила Кора. Они с Милдред испачкали кровью все полотенца. — Лучше сначала посадите на стул, я осмотрю ее. Милдред всхлипывала, но словно бы в отдалении, едва слышно. — О Господи, Майлз, — приговаривал Литтауэр, осматривая девушку. — А где, говорите, этот Бэннон? — Спит на полу в другой ванной. — Да, с этим парнем шутки плохи. Нос у девушки сломан. И веки повреждены. И губы. Надо зашивать. — Литтауэр встал и посмотрел на Майлза. — Ей надо в больницу. Помимо всего прочего, у нее сотрясение мозга. Наверное, получила, когда на пол падала. Ну и большая потеря крови, впрочем, это вы сами видите. В общем, в больницу, Майлз. — Ну так и везите, — вмешалась Кора. — А платить ты будешь, сестричка? — Литтауэр вновь вернулся к Милдред. — Еще чего, эти двое и заплатят, еще как заплатят. — Да нет, я про больницу, — пояснил Литтауэр. — А нельзя ее поместить под каким-нибудь другим именем? — спросил Майлз. — Не в имени дело. В любой больнице штата сразу увидят, что это криминал, надо обращаться в полицию. Никто мне не поверит. Любой поймет, тут что-то не чисто. — А может, к себе возьмете, док? — К себе? — вскинулась Кора. — Что значит к себе? В венерологический диспансер? — Ага, триппер, сифилис, аборты, — пояснил Литтауэр, — ну, сама знаешь. — Везите ее в обычную больницу, — заявила Кора. — На легавых мне наплевать. — Тебя не спрашивают, — огрызнулся Литтауэр, — так что молчи и не вякай. Еще раз откроешь рот в этом городе, живо угодишь на девяносто дней в каталажку, даже как судья выглядит, заметить не успеешь. Так что сиди тихо. — Он снова повернулся к Майлзу. — В общем, наверное, ее и впрямь некуда поместить, кроме как ко мне. Но я хочу, чтобы вы знали, стоить это будет недешево. Сотня в день, а лечиться ей по меньшей мере недели две. Может, дольше, это зависит от того, насколько сильное сотрясение. — Неужели все так серьезно? Я про сотрясение. — Да. Поэтому я и беру так дорого. Признаю, немного завышаю, но я и так сильно рискую, вдруг она умрет прямо у меня в кабинете. Правда, не больше, чем вы, если помрет тут или в больнице. — Боже! Боже! — зарыдала Кора. — Слушай, заткнись, а? — рявкнул Литтауэр. — Ладно, забирайте ее, док, — решил Майлз. — А как насчет тебя, сестричка? Воспользуешься моим гостеприимством за десятку в сутки? Жить будешь в одной комнате с подружкой. — Хорошо, но платит он, — сказала Кора. — Ладно, — согласился Майлз, — только увозите их отсюда как можно быстрее. — А что там насчет Бэннона? — спросил Литтауэр. — Может, посмотрим на него? А ты, сестричка, пока одевайся и на подружку свою что-нибудь накинь. Литтауэр и Бринкерхофф вышли, и по пути к комнате Роджера доктор остановил Майлза. — Я не хотел говорить при всех, но правая грудь этой малышки… не нравится мне, как она выглядит. Пьяный, трезвый ли, но это тот еще тип. Сейчас я вкачу ему снотворного, а утром, когда проснетесь, постарайтесь как можно быстрее избавиться от него. Мне что, у меня лицензия, слава Богу, пока никто не отнимает, но знаете, от этого сукина сына в дрожь бросает. Советую самому оплатить счет, это небольшая плата, чтобы отделаться от него. — Прямо не знаю, док, никогда его таким не видел. — Положим, так, но к этому все и шло. Я замечал и раньше. — Может, вы правы. Я люблю поразвлечься, но, может, вы правы. Он ведь мог и мне с таким же успехом физиономию расквасить, как этой шлюшке. Ладно, сейчас-то я готов к встрече. — Майлз показал Литтауэру свой многозарядный. — Он вам не понадобится. Сейчас всажу ему дозу посильнее, надолго заснет, а когда проснется, голова так будет раскалываться, что хоть угадывай, кто так треснул. — Это я и сам ему говорил, — улыбнулся Майлз. Во время укола Роджер проснулся, но тут же снова захрапел. — Если хотите, прикройте его чем-нибудь, — посоветовал Литтауэр, хотя, по мне, пусть хоть воспаление легких получит. Доктор с Корой помогли Милдред сесть в машину, а Майлз отправился к себе в спальню и запер дверь. Спал он плохо, с зажженным светом и двадцатипятикалиберным под подушкой. Эльмира Спотсвуд, его домработница, была приходящей и по заведенному порядку, прежде чем начать уборку, стучала в дверь, чтобы спросить Майлза, что ему подать на завтрак. Таким образом, у него было время проснуться и привести хоть в сколько-нибудь приличный вид второй этаж, который в восемь часов утра нередко представлял собой поле после сражения. Нынче утром Майлз, услышав стук, выключил свет, спрятал пистолет в ящик и открыл дверь. — Заходите, Эльмира. — Да, сэр. — Как обычно, день начался с кофе. Она наполнила чашку, положила сахар и протянула Майлзу. Тот медленно выпил ее. — У меня заночевал мистер Бэннон, — сообщил он. — Очень плохо вчера себя почувствовал. Ничего серьезного, впрочем, понос. Я вызывал доктора. — Слава Богу, что все позади. Мне он ничего не сказал. — То есть? Вы что, видели его? — Подала завтрак. Сегодня не как обычно, поменьше, но два яйца с беконом съел и выпил две чашки кофе. — Ага. Ясно. Он все еще внизу? — Да, сэр, все еще там. Сказать, чтобы поднялся к вам? — Да. Мне как обычно. Овсянку или пшеничные хлопья со сливками. Если есть свинина с кукурузной крупой, тоже не откажусь. И скажите мистеру Бэннону, пусть поднимется. О бутылках, бокалах и пятнах крови не было сказано ни слова. Эльмира, женщина хоть и религиозная, в прошлом была горничной в гостинице и к следам попоек привыкла. — Не думал, что ты уже поднялся, — сказал Майлз, когда Роджер вошел к нему в спальню. — С час назад. Голова кружилась, но одеться смог. А что случилось-то? — Ну что ж, Роджер, — начал Майлз, — полагаю, мы с тобой не будем ходить вокруг да около. — Не будем. — Тебе грозят серьезные неприятности. — Так я и думал. Насколько серьезные? Что с этими женщинами? — Не с женщинами, а с женщиной, — поправил Майлз, — с той, что покрасивее. Больше красивой ей не быть, Роджер. — Моих рук дело? — Да. Ты искалечил ее. Сам-то хоть помнишь что-нибудь? — Я видел пятна крови. Расскажи остальное. — Да уж расскажу непременно, — заверил его Майлз. — Выпивка доконала тебя, и ты, верно, спятил. Я был здесь, лежал с Корой, когда раздались крики и появилась твоя. Выглядела она так, словно под поезд попала. — О Господи! А я где был? — Ты? В туалете. Вырубился, весь в рвоте. Я вызвал доктора Литтауэра, и он взял их к себе. — Майлз выжидательно замолчал. — А теперь самое плохое. Выкладывай, — проговорил Роджер. Майлз помолчал еще немного. — Этого я и сам пока не знаю. — О Боже, Майлз, я ведь не убил ее? Ну?! — Док сказал, что у нее сотрясение мозга. — Ну, сотрясение мозга бывает и когда в футбол играешь, все проходит. — Знаю. Но бывает и так, что, кажется, все прошло, а потом обмороки начинаются. Но даже если не говорить о сотрясении, у малышки сломан нос, порваны веки, так что надо сшивать, выбито несколько зубов, а рот, как кусок сырого мяса. — Н-да… — протянул Роджер. — А как все это началось, не знаешь? — Понятия не имею. Говорю же, ты, верно, спятил. Да, и вот еще что. Ни Милдред, ни Кора ничего не знают, но док мне сказал. Ты врезал ей в правую грудь, и это может плохо кончиться. — То есть? — От этого рак бывает. — А если рак, что мне грозит? — Роджер, я серьезно. — И я серьезно, видит Бог. Просто спрашиваю. — Да, но спрашиваешь так, будто не веришь, что это серьезно. Затеваешь спор. А я тебе говорю прямо, как есть, ничего не преувеличиваю. — Знаю, Майлз, но ты не можешь винить меня за то, что я пытаюсь понять, что мне грозит. Мне приходилось слышать, что, бывает, шлюху изобьют, а потом сотенная решает дело. — Минуту, — прервал его Майлз. — Заходите, Эльмира. Женщина поставила поднос на низкий, с мраморной крышкой, стол и вышла из комнаты. Майлз сунул за воротник салфетку и, не отрываясь от тарелки и размахивая вилкой и ножом, продолжал говорить с набитым ртом. — Сотенная, — передразнил он Роджера. — Это на десять долларов меньше, чем берет с меня Литтауэр за день. И так будет по меньшей мере две недели. Сотню за ту, что ты отделал и еще десятку за другую, она живет с ней. Тысяча четыреста и еще сто сорок. Выходит тысяча пятьсот сорок. И это только расходы на лечение, не учитывая того, сколько они потребуют за молчание. Шантаж. — Ты совершенно не должен платить, Майлз, — запротестовал Роджер. — С какой стати? Ведь это моих рук дело. — Это мой дом, и до определенной степени я чувствую себя виноватым, что позволил тебе напиться. К тому же я достаточно хорошо знаю состояние твоего счета, чтобы понять, сколько он продержится, если слизывать с него по сто десять долларов в день. На деньги наплевать, но мне не нравится, что ты споришь, когда я пытаюсь втолковать, что девчонка может загнуться. А если это произойдет, мне трудно отдать все до последнего, чтобы мы с тобой не угодили в тюрьму. Я хочу, чтобы ты это понял и хоть немного испугался. А если она не умрет? Что тогда? Вдруг надумает предъявить обвинение? Насилие, избиение, нанесение увечий, попытка убийства. Что, если у нее есть связи, о которых мы не знаем? Я сегодня почти не спал, так и сяк прокручивал ситуацию. Есть еще Берт Ботли. Надо ему сделать подарок, хороший подарок. При обычном положении дел я могу доставить ему немало неприятностей, и он это знает. Но сейчас мяч на нашей стороне. Он знает, что они были с нами, и выступит свидетелем на их стороне, если не сделать ему хорошего подарка. Теперь Фриц Готтлиб. Этот ублюдок с поросячьими глазками подтвердит, что ты был пьян и вел себя очень шумно. Думаешь, ему понравилось, что ты пролил кофе и поднял крик на весь ресторан? Я видел, какой взгляд он бросил в нашу сторону. А ведь есть еще и соседи, которые наверняка слышали крики, надо жить в соседнем графстве, чтобы их не услышать. И Эльмира. Она всегда молчит, но, уверяю тебя, на Библии лгать не будет. — Ну а ты-то, Майлз, на моей стороне? Майлз тщательно, как если бы выполнял упражнение по чистописанию, полил свинину черной патокой. — А разве у меня есть выбор? Где все произошло? В этом доме. Оплату расходов я уже гарантировал. Так что непонятно, зачем ты задал мне этот вопрос. — Просто хочу знать, на моей ли ты стороне. Ты так и не ответил. — Чего ты от меня ждешь? Аплодисментов? Ты избиваешь до полусмерти девчонку, и, может, пока мы тут разглагольствуем, она загибается, а ты хочешь, чтобы я медаль тебе на грудь повесил? Если удастся уложиться в пять тысяч долларов, буду считать, что мне повезло. Но речь не о деньгах. Как насчет старых добрых времен? Они миновали, и теперь ничего не вернуть. Об этой истории будут языки чесать на всех перекрестках. Двухдолларовые вокзальные шлюхи нас и на десять футов к себе не подпустят. Если мне захочется собрать друзей, придется ехать подальше от Форт-Пенна. Ты-то еще молод, а мне как быть? Да в этом городе ни одна женщина за меня не выйдет. — Майлз вытер губы и плеснул на ладони немного воды из кувшина. — В общем, позор. Жаль, черт возьми, что ты не затащил Грейс Колдуэлл в кусты, а потом и думать о ней забыл. Если ты так был уверен, что ей хотелось именно этого, то зачем избивать шлюху? — Не надо так говорить со мной, Майлз. — Что это ты тут раскомандовался? — Майлз живо наклонился к туалетному столику и вынул из ящика многозарядный. — Вчера ночью я готов был пустить его в ход. — Против меня? Выстрелить в меня? — Роджер даже не поднялся. — В любого безумца, который поднимет на меня руку. — Я бы никогда не поднял на тебя руку. За кого ты меня принимаешь? — За того, кто сделал котлету из лица одной малышки, вот за кого. — Убери пистолет. — Роджер встал, налил себе немного кофе и выпил. Майлз вернул пистолет в ящик. — Никогда не думал, что доживу до дня, когда Майлз Бринкерхофф наставит пистолет на Роджера Бэннона. Пистолет. Майлз Бринкерхофф. Наставит. Наверное, мне следовало бы заплатить никель за чашку кофе, но тогда надо было бы заплатить за весь кофе, что я вообще выпил в этом доме, а у меня нет столько денег. — Ты куда сейчас? — Сейчас? К доку Литтауэру, узнать, как там девчонка, жива или нет. — Даже не думай. Ноги там твоей не должно быть. С доктором я сам связь буду держать. — Наверное, ты прав. Тогда пойду в контору, проверю долги и посмотрю, сколько могу занять. Ты можешь забрать мой бизнес. Долгов у меня немного. — Не нужен мне твой бизнес. Да много ли от него толку, если на твое место придет кто-то другой? — Спасибо за комплимент, — поклонился Роджер. — Твой дом будет готов через неделю, дней через десять. Мне придется послать тебе счет, потому что людям платить надо, но все твои расходы по этому делу я покрою. — Мне от тебя нужно только одно — чтобы ты никуда не уезжал из города. О деньгах можешь забыть. — Если я действительно убил ее, далеко ли уедешь? Ну что ж, пока. Пока, Уильям Харт[13]. В ближайшие недели Роджер вечерами звонил Майлзу по домашнему телефону. В целом сообщения последнего сводились к следующему: сотрясение мозга у Милдред оказалось неопасным; прежнюю форму носа не восстановить, но подлатать можно; на губах и щеках останутся шрамы от ниток; травмой груди Литтауэр не занимается. Кора съехала от врача через две недели, и пока Милдред находилась под его опекой, а продолжалось это в течение месяца, она была каждый вечер занята с клиентами. Майлз передал Коре пятьсот, а Милдред тысячу долларов наличными в присутствии своего близкого приятеля, руководителя группы детективов Форт-Пенна Расса Келланда, который настоятельно порекомендовал обеим не появляться на территории графства. Берт Ботли не очень-то обрадовался полученным ста долларам, но Расс Келланд напомнил ему, что если бы Берт не взял за правило (не без выгоды для себя) предоставлять крышу над головой таким гостям, как Милдред и Кора, вообще ничего бы не произошло. Берт, в свою очередь, не стал распространяться о том, что часть выгоды, хоть и косвенным образом, достается и Рассу. Телефонные разговоры сводились исключительно к передаче информации, в них не было и тени дружеской непринужденности. В спортивном клубе Форт-Пенна сразу стало ясно, что между Майлзом и Роджером «пробежала кошка»; после того как Берт Ботли потратил свою сотню, стало ясно, что разрыв имеет какое-то отношение к оргии в доме Майлза, а потом постепенно всплыли и стали предметом пересудов реальные события того злополучного вечера. Сплетня как таковая большого успеха не имела. Женщины были проститутками, в Форт-Пенне всего лишь гастролировали, да и то проездом, и, стало быть, здесь их никто не знал; потому и на роль героинь скандала они не годились, как могло бы быть, окажись они либо непрофессионалками, либо профессионалками, но местными. Следует также признать, что сплетню не удержишь на плаву насмешками в адрес таких людей, как Майлз и Роджер. Пусть дружба очевидно надломилась, общались эти двое при встрече на улице или в спортивном клубе вполне по-свойски, а Роджер и после оргии продолжал заниматься строительством загородного дома Бринкерхоффа. Таким образом, отношения, при всем охлаждении, существовали, и никому из членов спортивного клуба не хотелось стать жертвой возможных последствий от насмешек над Роджером и Майлзом, особенно в свете того, что дикая вспышка ярости первого, по сути, и являет собой центральное событие всей истории. Наверное, среди членов спортивного клуба не нашлось бы и десяти человек, которые смогли выстоять против Роджера хотя бы три раунда, и вообще ни одного, кто побил бы его. Более того, то обстоятельство, что женщины, оказавшиеся втянутыми в скандал, не были знакомы ни матронам, ни девицам Форт-Пенна, лишило его интриги и шансов на успех: добропорядочные дамы есть, а злодеек нет. Опять-таки ни Майлз, ни Роджер не были женаты или хотя бы просватаны, что не позволяло выделить в кругу безупречных женщин какую-то одну героиню. Двое холостяков и две шлюхи вляпались в неприятную историю. Великое ли дело. Вильсон был переизбран, футбольная команда университета Форт-Пенна сыграла вничью с командой штата Пенсильвания и побила Бакнелл, железнодорожные мосты патрулировала Национальная гвардия на предмет диверсий со стороны лазутчиков. Война еще не началась, но численность отрядов Национальной гвардии в Форт-Пенне увеличилась; была также сформирована ирландская пехотная рота. Роджер записался в нее, «скорее для поддержания формы, нежели потому, что ему хоть в какой-то степени импонировала идея сражаться на одной стороне с англичанами». Раз в неделю, а потом и чаще рота занималась строевой подготовкой на плацу 114-го Пехотного Арсенала. На солдатах и офицерах были военные фуражки и гражданские брюки; армейские куртки цвета хаки и холщовые рейтузы с галунами; бриджи того же цвета хаки и полосатые шелковые рубашки; венчал эту военно-гражданскую экипировку патронташ. Как естественный претендент на должность командира взвода он получил звание старшего лейтенанта и после формального зачисления в роту стал чаще появляться в Арсенале, нежели в спортивном клубе. Он съездил в Филадельфию и купил в магазине Джэйкоба Рида полный комплект обмундирования, а его скептическое отношение к сассенакам[14] уменьшилось настолько, что он даже выступил в защиту английского кителя с открытым воротничком и юбки-клеш, против уставного высокого ворота и короткого френча («если наш Роджер и не застрелит неприятеля, то наверняка ослепит его своими башмаками и уморит шпорами»). Он заключил временное соглашение со своим кузеном Джо Маллали, согласно которому тот, в случае начала войны, возьмет на себя обязанности подрядчика и вообще заменит его в строительном бизнесе. Кузену Джо было под пятьдесят, он умел читать чертежи, да дом построить мог и без всякого чертежа. Роджер остановился на его кандидатуре, потому, что Джо был опытен и честен, а еще потому, что его порекомендовала миссис Бэннон, мать Роджера. Схема выглядела довольно просто: Джо берет на себя руководство строительством, мать Роджера выходит из укрытия и сидит в лавке, а адвокат О’Коннол или кто-нибудь еще из юридической конторы «О’Коннол и Партридж» берут на себя составление контрактов. Компания «Роджер Бэннон-младший инк.» меняет направление деятельности, переходя со строительства жилых домов на промышленные помещения: Форт-Пенн получает свою долю прибыли от военной индустрии, и Роджер действует таким образом, что «Роджер Бэннон-младший инк.», в свою очередь, получала свою долю от этой доли. По словам Роджера, любой, кто умеет построить навес, может построить и завод, вроде тех, что сооружает его фирма, и было бы стыдно упустить столь дорогие правительственные заказы. Делать деньги может любой пьяница, умеющий обращаться с ватерпасом и гвоздодером, имея контракт на руках. Ну а опытный, крепко стоящий на ногах подрядчик вроде «Роджер Бэннон-младший инк.» так и вообще способен разбогатеть. Гордясь своей военной формой, готовый к боям и сражениям, только что получивший землю под строительство оружейного завода — первый государственный заказ, — все эти первые месяцы 1917 года Роджер только ходил да посвистывал. И лишь два человека были способны испортить ему настроение — Майлз Бринкерхофф и Грейс Тейт. Так и вышло — Роджер оставался подрядчиком, пока Рок-Фарм не была готова принять первых гостей; но самого его в их числе не было. Он проклинал себя за то, что даже на мгновение задумывается о самой возможности приглашения, но, по правде говоря, считал, что достоин его. Он с лихвой выполнил свою часть сделки, сэкономив Майлзу кучу денег и закончив строительство в оговоренные сроки, поэтому самое меньшее, что Майлз мог бы сделать, — предложить ему воспользоваться плодами рук своих. Роджер бы вежливо отклонил приглашение, но на самом деле он считал, что должен иметь шанс отказаться. Дом был готов распахнуть двери, когда Милдред еще находилась под присмотром так удачно оказавшегося под рукой доктора Литтауэра, но в сложившихся обстоятельствах Майлз все откладывал и откладывал новоселье, начал предвкушать его еще даже до того, как выбрал цвет крыши. В том, что в качестве первой гостьи, которая проведет ночь в новом доме, он выбрал именно Миртл, ту самую девушку, что наотрез отказывалась входить в его городской дом в дневное время, одновременно было что-то жалкое и достойное. На фоне того грандиозного мероприятия, что первоначально спланировали Майлз и Роджер, званый вечер в честь открытия дома был таковым лишь по названию: когда бы Майлз ни позвонил Миртл, она неизменно спрашивала: «Собираешься вечеринку устроить?» Потому, строго говоря, открытие дома действительно превратилось в вечеринку. Возвращаясь в город в «паккарде», за рулем которого сидел его новый слуга, племянник Эльмиры Тедди Спотсвуд, и проезжая мимо старой фермы Колдуэллов, Майлз поймал себя на том, что думает, насколько верно шотландский бард писал о наилучшим образом составленных планах. Согласно показаниям термометра, в доме было тепло, но так тихо и так безлюдно, что Майлз твердо решил больше не оставаться с женщиной здесь наедине. Отныне всегда будет еще как минимум одна пара. После того первого свидания здесь раз в неделю собирались гости, и спустя несколько месяцев новоселье было отложено на неопределенное время или даже навсегда. Тем не менее до Роджера доходили слухи, что тот или иной господин, та или иная дама были гостями Рок-Фарм, и таких набралось немало, потому что Майлз любил разнообразие. Каждое новое имя весьма болезненно задевало Роджера, не говоря уж о том, насколько его смущало и даже давило отсутствие места, куда бы он сам мог пригласить даму: если у нее не было своей квартиры (что чаще всего и случалось), приходилось везти ее в какую-нибудь сельскую гостиницу, если она не предпочтет перепихнуться по-быстрому у него в кабинете, где стоял кожаный диван, но помимо того, мелкое строительное оборудование — штоки и дверные ручки, топоры, железные цепочки, а также дождевики, резиновые сапоги и разнообразные канцелярские принадлежности. О коммерческом клубе, покуда распоряжаться там продолжал Берт Ботли, не могло быть и речи, а купить себе квартирку Роджер боялся, ибо для матери — а она наверняка узнает — это будет смертельным ударом. Таким образом, хотя бы в одном отношении ему было проще поддерживать состояние боеготовности, чем если бы он по-прежнему общался с Майлзом. Но однажды, размышляя о том, как благоприятно все складывается (получение чина в гвардии, правительственный заказ), он вдруг сообразил, что во взаимоотношениях с Майлзом изменилось положение величин. И изменила его сама история. Сделав это открытие, он немедленно снял трубку, набрал номер Майлза и предложил встретиться в библиотеке спортивного клуба, где им никто не помешает. Роджер пришел первым и, когда появился Майлз, просто излучал добросердечие: — Майлз, старина, присаживайся. — Смотрю, ты сегодня в хорошем настроении, а то уж я боялся, что снова в какой переплет угодил. — Никак нет, старина, никак нет, — успокоил его Роджер. — Но коли думал, что я в беде, тем более спасибо, что пришел. Очень мило с твоей стороны. Но повторяю, Майлз, это не тот случай. Скорее наоборот. Тем не менее, старина, все это время я переживаю ту ужасную осеннюю историю. — Вот как? — Именно так. Да, и дня не проходит, чтобы я не испытал угрызений совести за то, что едва не стал причиной твоих неприятностей. — Едва? — Ну да, Майлз, ведь, если не говорить о деньгах, ты никак не пострадал. — Что ж, наверное, можно и так посмотреть на это дело. — Со всех сторон идут слухи, — продолжал Роджер, — что со дня на день будет объявлен призыв, и я, как военнослужащий, должен прибыть в расположение части сразу по уведомлении. На тот случай, если начнутся военные действия, будь то день или ночь, там уже все готово: обмундирование, табельное оружие, а меня, как офицера, призовут одним из первых. Я должен прибыть в свой взвод еще до рядовых. — Гм, естественно. — Дела у меня идут неплохо. Наверное, ты слышал, что строительный бизнес разворачивается. — Слышал, рад за тебя. — Спасибо. Но гнетет меня одна вещь, Майлз. Деньги, расходы, которые ты понес после той, как бы это сказать, несчастной ночи. — Да? — Сколько, Майлз? Скажи сколько, и я прямо сейчас выпишу тебе чек на всю сумму. — Что? — Да, да, ты не ослышался. Если страна вступит в военные действия, кому-то надо отправляться в Европу. Не думаю, что у меня возникнут проблемы, если дело дойдет до рукопашной, однако существуют такие вещи, как артиллерийский огонь, ядовитые газы, мины, подводные лодки и так далее. Следует ко всему быть готовым и не отправляться в путь… — Ты что же, хочешь сказать, что отправляешься? — Как только поступит приказ, но даже если его не будет, есть военная тайна, и я не вправе ею ни с кем делиться. Ни с родителями, ни с близким другом. Ни с кем. — Ясно. — В общем, если, как говорится, снаряд с моим именем уже отлит, мне не хотелось бы, чтобы Майлз Бринкерхофф считал меня человеком, который не отдает долги. Назови сумму, старина. — Зеро, — сказал Майлз. — Зеро? Да брось ты, Майлз. Ты же сам говорил мне, что хорошо, если уложишься в пять кусков. Так что, пять? — Ну, если ты помнишь сумму, то должен помнить и то, что я собирался все оплатить сам. Так что, Роджер, благодарю за предложение, но этот инцидент… эта вечеринка уже оплачена. Счет закрыт. — Нет, так не пойдет. — Забудь, говорю. Страница перевернута, — повторил Майлз. — Пусть так, но я готов. И ты это знаешь. Я сделал предложение. И пусть никто потом не говорит, что этого не было. — Ладно, давай о чем-нибудь другом. Полагаю, что, если ты со дня на день отправляешься на войну, я должен устроить прием в твою честь. — Ни на что подобное я не намекал, Майлз. — А кто говорит о намеках? Мне просто хочется устроить для тебя прием. Что бы ты предпочел? — Честно говоря, даже не задумывался. И вообще, как это понять — «что бы предпочел»? — Ну, много гостей или что-нибудь поинтимнее? Как у нас раньше обычно бывало или что-то торжественное с приглашением супружеских пар, твоей матери? — Каких пар? — осведомился Роджер. — Наших знакомых. Ребят из клуба с женами. — A-а, ну да, — протянул Роджер. — Право, не знаю, Майлз. Эта маленькая матрона ложится не позже девяти. Да никогда особо и не любила такие посиделки. — Ты о матери? Ясно. А вот как понять твое «ну да»? Ты спросил насчет супружеских пар, я ответил, и ты вздохнул, вроде как разочарованно, — «а-а, ну да»? Кого я, собственно, мог иметь в виду, кроме ребят из клуба с женами? — Ладно, не буду лукавить с тобой, Майлз, — усмехнулся Роджер. — На днях я проезжал мимо фермы Колдуэллов… — …в четверг я как раз разговаривал с Грейс Тейт и ее мужем у дверей в контору. — Вот-вот, — подтвердил Роджер. — Вы там болтали и смеялись, как закадычные друзья. — Знаешь, о чем шла речь? Кое-кто из соседей-фермеров хотел бы установить дополнительные телефонные линии, об этом мы и толковали. А то ведь сейчас как получается? Одна линия на восемь номеров, и любой может слушать соседа. А кому хочется, чтобы о тебе все знали? — Ну да, ну да. По-соседски, верно? Ты теперь как, Майлз, каждый день к ним на чашку чаю ходишь? И что же дальше — клуб? — Нет, у меня всегда хватало мозгов не соваться туда, где меня не ждут, — покачал головой Майлз. — То есть носи обувь по размеру, так? — Вот-вот. Теперь я понимаю, почему ты так заинтересовался супружескими парами. Я ведь помню, с чего началась вся эта история прошлой осенью. Ты запал на Грейс Тейт, а она поставила тебя на место, ты напился и выместил злость на бедной, ни в чем не повинной шлюшке. Ты едва не убил ее, а может, и убил, ведь никто не знает, вдруг у нее на самом деле будет рак. Слушай, малыш, есть люди… — Не надо, Майлз, я знаю, что ты хочешь сказать. А я в ответ могу лишь спросить: есть у нее трое детей или нет? Ветром, что ли, надуло? Она знает, что к чему, и уж, поверь мне, любит это дело. Любит не меньше меня или тебя. Я по глазам увидел. Всегда можно понять, когда им нравится с тобой и или даже понравится. В первый раз я просто плохо распорядился картами, но я ни за что в жизни не повторю совершенной ошибки. Знаешь что, давай вместо вечеринки я просто поживу у тебя на ферме дней пять. — Ах ты, сукин сын, — рассмеялся Майлз. — Да ради Бога, живи, сколько тебе угодно. Только там ты ее не увидишь. — Ну почему, можно пойти прогуляться. — Валяй. Но не забудь каждый день возвращаться в Форт-Пенн. Зимой они живут в городе. — Где? В доме Колдуэллов? — Вот именно. — Ах вон оно что, а я понять все не могу. Смотрю, она новую машину купила и разъезжает по городу. Все гадал, отчего так часто. — Ну, и как ты собираешься задурить мозги этой сладкой девочке на сей раз? Держу пари, ты снова окажешься в канаве. — Терпение. Теперь уж не пронесу мимо рта. — Честное слово, другого такого сукина сына, как ты, в жизни не встречал. — Попробовать-то стоит, не так ли? — сказал Роджер. — Стоит, стоит, — согласился Майлз. — Майлз, мы, похоже, снова приятели, почти как в старые добрые времена. — Роджер встал. — Как я выгляжу? — Как жених перед брачной ночью, — одобрительно кивнул Майлз. — Вот так-то. Роджер вышел из клуба, сел в машину и, проехав несколько кварталов, остановился в непосредственной близости от дома Колдуэллов, на соседней улице. Он заглушил двигатель и стал ждать. Вскоре Роджер с удовлетворением отметил, что к дому подъехал новый лимузин Тейта. Шофер открыл дверь, и из машины вышли Грейс и маленький мальчик и тут же скрылись в доме. Роджер посмотрел на часы. Пять двадцать. На следующее утро Роджер снова остановился неподалеку от дома, на сей раз кварталом южнее. Без десяти девять появились трое детей с учебниками и школьными ранцами и стали ждать машину, которая подъехала минутой позже. Детей увезли, а через четверть часа машина вернулась за Грейс. Роджер проследовал за ней до дома Айзека Шофшталя, где навстречу Грейс вышла и довольно долго с ней о чем-то говорила мисс Шофшталь. День выдался холодный, дождливый, и все это время диспетчер из магазина Бауэра — один из немногих в городе — держал над дамами большой зонт. Роджер оставил свой «додж» в переулке и выпил чашку кофе с оладьями у Чайлдса, напротив Бауэра. За второй завтрак он оправдался перед собой тем, что нужно найти место для наблюдения за входом к Бауэру, оставаясь при этом незамеченным, в том числе и любопытными знакомыми. Ждать пришлось долго, и Роджер даже забеспокоился, уж не ушли ли куда Грейс и эта Шофшталь, но машина была на месте. В какой-то момент Роджер с удивлением заметил, что обе женщины быстро проходят мимо Чайлдса по той же стороне улицы и садятся в тут же отъехавший «пирс». Наверняка вышли из магазина под зонтиком и занялись покупками где-то еще. Роджер бросился к «доджу», но лимузина уже нигде не было видно. Он решил отказаться от подобной тактики. В принципе все, что ему нужно, — выяснить расписание дня Грейс, что она делает в определенное время. Но у женщин вроде Грейс нет четкого распорядка дня. В то утро в школу отправились все трое детей, но накануне домой с матерью вернулся только один. Вполне вероятно, что завтра она не поедет к Шофшталям. А послезавтра у нее бридж с друзьями или что-то в этом роде, и мальчика из школы заберет кто-нибудь другой. А то вдруг выдастся солнечный день, и она поедет на ферму, или простуда прихватит, и она останется дома. А там еще заседание комитета по организации ужина в церкви… Ужин в церкви? Газеты всегда что-то о них пишут, и Роджер неизменно покупает билеты. Рассчитывать на то, что Грейс попросит его приобрести билеты на благотворительное мероприятие, трудно, но в принципе это правильное направление, чтобы завоевать симпатию таких людей, как она. Благотворительность. Роджер накупил целую кучу входных и лотерейных билетов где только можно — у католиков, протестантов, иудеев, итальянцев, африканцев-методистов. Когда даешь деньги на благотворительные цели, тебе всегда улыбаются, беден ты или богат, и не обращают внимания на происхождение. Как-то после очередного занятия на плацу Роджер дождался Энди О’Брайана, командира ирландской роты и сына покойного Эндрю О’Брайана, основателя «Бостон стор». — Энди, можно тебя на два слова, когда время будет? — Разумеется, — кивнул Энди, — хоть сейчас. — Ну что ж, если ты действительно не занят… — Роджер знал, что Энди, выпускник Джорджтаунского университета и зять Десмонда О’Коннола, считает его отъявленным мерзавцем, и сам считал его совершенным бездельником, который стал командиром роты только потому, что годом ранее служил на мексиканской границе, ну и вообще имел кучу денег. — Так что там, Роджер? — Видишь ли, я тут подумал, что наша рота, наша ирландская рота… словом, мне пришло в голову, что неплохо будет, если мы придумаем что-то вроде вспомогательной женской части, а еще лучше, если в нее запишутся не только наши, ну, я имею в виду ирландские жены и ирландские матери, и сестры, и возлюбленные, но также и протестанты всех мастей. Помнишь, когда роту только организовывали, газеты много об этом писали, но потом все как-то затихло. Если представители всех конфессий и всех слоев общества проявят интерес, разве не повлияло бы это на поднятие боевого духа? Скажем, миссис Хэмилтон Шофшталь пообещает писать письма с последними новостями капралу Патрику Фрэнсису Ксавьеру Кейну из моего взвода. Не то чтобы было много чего рассказать Пату Кейну, но общая идея такая. — Не то чтобы у нее было много времени на письма кому-либо, кроме собственного мужа, но идея хороша. Во всяком случае, на первый взгляд. Ну, и как ты себе все это представляешь? — Как представляю? Пока трудно сказать. Есть, по-моему, два пути. Скажем, твоя жена пытается вызвать интерес к нашей затее в высших слоях Форт-Пенна и в студенческом обществе. Пусть сформирует комитет и возглавит его. А если не она, то кто-нибудь другой, допустим, миссис Шофшталь, словом, кто-нибудь из таких. Миссис Тейт. И чтобы все конфессии были представлены. — Не думаю, что студенческое общество — удачная мысль. В нем только две католички, и вряд ли они захотят иметь дело с людьми других конфессий. Но идея хороша, и чем больше думаю, тем лучше кажется. Миссис Тейт, миссис Шофшталь, миссис Уолл, миссис Каннингэм и, конечно, несколько дам постарше. У молодых и так будет дел по горло, если мы вступим в войну, а вот бабушкам как раз впору письма писать… — Да я о письмах только для примера сказал. А вообще-то думаю, скорее, о вахтах или ночных сменах; кое-кто из них, а может, и многие, будут приходить сюда, варить кофе, делать сандвичи, а если нас пошлют воевать, заниматься благотворительностью в пользу жен и детей. — О, так ты большое дело задумал, а, Роджер? Так пусть и раскручивается само по себе. — Само по себе? Черт, Энди, в моей семье женщина — моя мать — одна из самых замечательных, самых славных женщин в этом поднебесном мире, но она без крайней необходимости и двух слов в год с протестантом не скажет. У нее просто нет знакомых среди них. Иное дело — миссис О’Брайан. Впрочем, если хочешь, могу изложить все на бумаге. — Валяй. Прямо сейчас. Сам себе головную боль придумал. Роджер составил перечень предложений, не требующих чрезмерных организационных усилий, но в случае успешной реализации обещающих превратить ирландскую роту в институт не менее социально активный, нежели Голдстримская гвардия[15], свободный от финансовых обязательств и столь же преуспевающий, сколь Чикагский скотопригонный клуб, и так же мало обремененный всяческими бытовыми заботами, как Верховный Суд Соединенных Штатов. — Что ж, не много ты хочешь, — заметил Энди, изучив перечень предложений. — Ну, не так уж и мало, но если какой-нибудь бездельник клянчит у меня никель на чашку кофе, я чаще всего посылаю его к черту, а вот если просит полдоллара, мне интересно узнать, зачем они ему, и, случается, в конце концов я даю ему целый доллар. — Если история достаточно правдоподобна. — Вот именно. Но только не обижайся, Энди, если любая из дочерей Десмонда О’Коннола не способна придумать правдоподобную историю… ну, ты понимаешь, что я хочу сказать. — Наверное. Ладно, нынче же вечером поговорю с Маргаритой, — пообещал Энди. Момент для организации вспомогательной женской части при ирландской роте был выбран удачно. В среде, по преимуществу не ирландской, господствовало мнение, будто компания взрослых оболтусов — любителей посмеяться, пошутить, песенки попеть — собралась, чтобы при необходимости таким вот образом, посмеиваясь, пошучивая, распевая песенки, дойти до Берлина, бодро выставить там на всеобщее позорище этих клоунов — Гогенцоллернов и затем, все так же посмеиваясь, пошучивая, распевая песенки, вернуться в свои хибары в Хибартауне. Следует признать, что поначалу это представление разделяли и некоторые вояки из вновь сформированной роты, но потом, когда раздали оружие и начались тренировки в Арсенальном тире, где клацали затворы винтовок марки «Спрингфилд» и не требовалось большого воображения, чтобы понять, что тебя могут уложить из «маузера» с такой же легкостью, с какой ты — из «Спрингфилда», они изменили свое мнение. И все же грохот выстрелов в подземном тире не помешал штатским армейцам вести себя так, будто они задались целью подтвердить правоту представлений об ирландцах, которые пропагандирует нью-йоркская «Трибьюн». И вот уже на первом благотворительном ужине, где дамы из вспомогательной части разносили кофе и сандвичи, капрал Патрик Фрэнсис Ксавьер Кейн и впрямь вел светскую беседу с миссис Хэмилтон Шофшталь. К счастью, Мари Шофшталь (представлявшая пресвитерианскую общину) была женщиной, чью страсть служения праведному делу не могли умерить даже разумные призывы Хэма. На первых собраниях Грейс Тейт не появилась, но Роджер видел ее имя в списке дам-благотворительниц и не без оснований усомнился в том, что она позволила бы его использовать, если бы не собиралась принимать участие в общем движении. Его вера оправдалась, и уже на втором вечере Грейс присутствовала. В том же самом шотландском берете, в котором он как-то уже ее видел, она стояла на дощатом помосте рядом с макетом лошади и раздавала эмалированные оловянные кружки с кофе. Как офицер, Роджер не стоял в общей очереди: операция по поднятию боевого духа была рассчитана лишь на рядовых и унтер-офицеров. Он держался вне поля зрения Грейс до тех самых пор, пока участникам не раздали по второй кружке кофе с жареными пирожками домашней выпечки, и лишь затем вместе с Энди О’Брайаном подошел к Маргарите. Она наградила его улыбкой: идея явно оказалась удачной, а принадлежала она Роджеру. — Энди, — повернулась Маргарита к мужу, — если ты собираешься поблагодарить дам, то сейчас самое время, а то все разойдутся по домам. — Я уже в прошлый раз выступал, — отмахнулся Энди. — Роджер, сегодня твоя очередь. — Моя? Ладно. Только представь меня. Энди постучал ложкой по оловянной кружке. — Дамы, участвовавшие в прошлой встрече, моя благодарственная речь продолжалась так долго, что иные из вас уже отчаялись попасть домой. Сегодня я попросил поприветствовать вас лейтенанта Бэннона и сделать это максимально кратко и быстро. Когда Энди постучал ложкой, призывая собравшихся к вниманию, Грейс собирала блюдца. Роджер исподтишка наблюдал за ней, ожидая, как она отреагирует на его появление. Она отреагировала так, будто не имела представления, что он здесь или должен быть здесь и что его присутствие, знала она о нем или нет, хоть сколько-то ее порадовало. Роджер снял пилотку, сунул под мышку и улыбнулся той улыбкой, которая не одну фермерскую девчонку заставила забыть о честно заработанном долларе. — Капитан О’Брайан, уважаемые дамы, мое выступление будет и кратким, и быстрым, на это вы можете смело рассчитывать. — Роджер медленно обвел взглядом всю группу из пятнадцати женщин, нарочно пропустив Грейс в надежде на то, что она решит, будто он просто не знает о ее присутствии. — Говорят, мы, ирландцы, одарены, что называется, способностью потрепаться. Если под этим подразумевается умение выразить свои чувства легко, изящно, свободно, выразить свои мысли убежденно и искренне, а признательность изложить в той форме, которая покажется уместной слушателям, то сегодня мне — да, впервые в жизни — хотелось бы обрести такой дар. Ибо, честное слово, дамы, это и впрямь дар; если бы я смог выразить, что все мы, капитан О’Брайан, мои собратья-офицеры, я сам, насколько все мы понимаем, как много значит ваше присутствие для наших солдат. — Роджер глубоко вздохнул, его примеру последовал кое-кто из дам. — Самим своим появлением, своей добротой, своим милостивым присутствием вы исторгли эти занятия, эту подготовку к войне из царства рутины и превратили эти вечера в праздник. Все мы в глубине души знаем, что, быть может, не пройдет и нескольких недель, как этим вечерам будет положен конец и нам придется вас оставить. Но я надеюсь, я молю Бога, что вы, все вы, поймете, что означает ваш приход сюда для наших солдат, и что понимание это будет приводить вас, со всей вашей добротой и готовностью помочь, на наши занятия вновь и вновь, когда только будет возможно. И поверьте мне, вы никогда об этом не пожалеете. Спасибо. Раздались громкие аплодисменты, а кое-кто даже прослезился. Энди О’Брайан пожал Роджеру руку и под грохот аплодисментов прошептал ему на ухо: — Здорово. И где это ты научился так говорить? — Ты отца моего не слышал. — Не слышал, но держу пари, речи он произносить умел. — А я, если помнишь, тренировал когда-то футбольные команды. Одна за другой дамы обменивались с ним рукопожатиями и заверяли в своей готовности и далее участвовать в такого рода мероприятиях. Роджер с удовольствием предвкушал, что теперь Грейс не выпутаться из ловушки — ей не удастся отойти в сторону, иначе она рискует показаться невежливой, а это привлечет всеобщее внимание. Но к такому риску она была, судя по всему, готова. Минуя остальных, Грейс направилась к Маргарите О’Брайан с явным намерением попрощаться, но та взяла ее под руку и подвела к Роджеру. — Извините, — прервала она одну из волонтерок, клянущуюся никогда не оставлять своими заботами ирландскую роту. — Роджер, можно вас на секунду? Миссис Тейт, познакомьтесь с мистером Бэнноном. Лейтенантом Бэнноном. — Добрый вечер, миссис Тейт. — Мы знакомы с мистером Бэнноном, — ровно проговорила Грейс. — Ах вот как? — удивилась Маргарита. — А я и не знала. Вы торопитесь? А то, может, зайдем к нам, съедим мороженого или выпьем немного? — Большое спасибо, Марджи, но мне действительно пора домой. Уже поздно. — Поздно? А который, кстати, час? — спросила Маргарита. — Я как-то совсем потеряла счет времени. Роджер посмотрел на большие настенные часы: — Без десяти одиннадцать. — С кем вы приехали? — поинтересовалась Маргарита. — Я сама за рулем, потому и спешу домой. — О Господи. Роджер, почему бы вам не проехаться с миссис Тейт? Слишком поздно, чтобы ехать одной. — Да что за ерунда, — возразила Грейс, — тут езды всего несколько кварталов. — Да, но через самые темные улицы Форт-Пенна. Роджер, где ваше пальто? Ясно, что, руководимая самыми лучшими намерениями, Маргарет не желала нести ответственность на тот случай, если кто-нибудь решит прикончить Грейс в темноте города, и не прошло и нескольких минут, как Роджер оказался рядом с ней в «мерсере» с поднятой крышей и задернутыми шторками. — Мне и слова не дали сказать, — извинился он. — Да ладно. — Если что-нибудь случится с Энди, из Маргариты выйдет хороший командир. — Наверное. — Миссис Тейт? — Да? — Возможно, мы больше не увидимся. Не уделите мне пять минут своего времени? — Это как раз примерно столько, сколько нужно, чтобы доехать до моего дома. — Нет, я себе это представлял несколько иначе. — Он ухватился левой рукой за руль, резко вывернул его, так что машина вильнула к бордюру, и заглушил двигатель. — Послушайте, мистер Бэннон, я не собираюсь играть с вами. Верните ключ, иначе я вызову полицию. — И за что меня арестуют? Если вы выйдете из машины, я дождусь, пока вы вернетесь с полицией, а ключ будет в замке зажигания. И в чем здесь нарушение закона? Что же касается вас лично, то у меня нет ни малейшего намерения причинить вам какой-либо вред. К тому же вам не кажется, что легавого я различу быстрее, чем вы? — Вот в это я верю. Да, из того, что я слышала про вас, можно понять, что с полицией вам приходилось иметь дело. Иначе вы бы сейчас сидели в тюрьме. — Вот об этом-то я и хотел с вами поговорить. Так от кого вы про меня слышали? От мужа? — Нет, не от мужа. Да и какая вам разница? Знаю только, что вы избили какую-то женщину и были арестованы. — Меня только раз в жизни арестовывали, и не за избиение женщины, а за кражу ящика с апельсинами. Мне было тогда тринадцать лет. — Ах вот как? — Так что кто бы вам что ни рассказывал, они понятия не имеют о том, что произошло на самом деле. Хотите узнать? — Не имею ни малейшего желания. И хочу только одного — чтобы вы вернули мне ключи и я могла вернуться домой к мужу и детям. — В тот день, когда вы меня искупали в канаве… — Не надо возвращаться к той истории, мистер Бэннон. Мне надо домой. Немедленно. — Если вы будете меня прерывать, то опоздаете еще больше. Выслушайте и сразу поедете домой. — Я не собираюсь с вами торговаться. Давайте сюда ключи, вы, наглый щенок. — Наглый, может быть, — засмеялся он, — но, видит Бог, совсем не щенок. — Я бы еще не так вас назвала, можете быть уверены. — И назовете, как только выслушаете меня. Ну, так как? — О Господи, ну ладно, валяйте. Надо покончить с этим. Что меня ждет — исповедь на католический манер? Собираетесь покаяться в грехах, а потом начать все сначала, как бывает с такими, как вы? — Леди не пристало оскорблять чужие религиозные чувства. — Леди? Да знаете ли вы, что такое леди? Впрочем, откуда? Да хоть одну леди ты в жизни видел, сукин сын? А если бы и увидел, то не узнал. — Отчего же? Вы — леди и, наверное, ведете себя как леди. — Ладно, хватит. Давайте сюда ключи. Живо! — Минуту. Вы сказали, валяйте и покончим с этим. Ну так вот, слушайте. — Роджер немного помолчал. — В тот день вы уехали, бросив меня в канаве. Я вылез и впервые за все время после окончания университета в Форт-Пенне напился. Сильно напился. Правда, впоследствии я понял, что в этом не было никакой нужды, потому что я и так был вне себя от ярости. Меня? В канаву?! То, что случилось потом, скорее всего, как говорят голландцы, должно было случиться. Но думаю, мне просто надо было подстраховаться. Я выпил уж не знаю сколько, пошел к приятелю, там добавил, а дальше помню только, что женщина, оказавшаяся со мной в постели, была избита и, по всей вероятности, сделал это я. Вот и все. — Ну и какое, позвольте спросить, отношение ко всему этому имею я? — Самое прямое. Вы стали причиной всему происшедшему. — Я стала… да опомнитесь вы, мистер мачо. Даже вашего умишка должно хватить. Вы надрались и получили по заслугам, хотя бы отчасти. — Согласен, только я сказал лишь, что вы были причиной всего. Причиной, а не виновницей. — Мне очень стыдно, но, боюсь, у меня нет времени, чтобы вникать в такую логику, если вы, конечно, считаете это логикой. А теперь довольно, мистер Бэннон. Я выслушала ваш рассказ, так что будьте любезны выполнить свою часть соглашения. — Сейчас, еще два слова, чтобы вы поняли разницу. Я сказал, что вы были причиной, а не виновницей. Повторяю, вы ни в чем не виноваты, но причина в вас. Я обезумел, обезумел из-за вас. Я обезумел тогда, я без ума и сейчас. Вот ваши ключи. — Спасибо. — Грейс повернула ключ зажигания, и они поехали в северном направлении. Роджер не спускал с нее глаз, вглядываясь в лицо Грейс при тусклом свете приборной доски и мелькающих отблесках уличных фонарей. Единственным знаком, который она подала, было покусывание нижней губы, впрочем, вряд ли это можно считать знаком — да и знаком чего? Но, даже не оглядываясь, Роджер уловил, что Грейс вроде проехала свой дом. Убедившись в этом, он затаил дыхание, глазом боялся моргнуть, лишь бы не сделать неверного движения. Грейс остановила машину, ему смутно показалось, что это какой-то переулок в северной части города. Она выключила двигатель и фары, откинула голову назад и протянула к нему руки: «Поцелуй меня». Он поцеловал ее — так нежно, как не целовал никого в жизни. — Поцелуя нам не хватит, — проговорила Грейс. — Даже сегодня ночью. — Сегодня и никогда, Грейс. Мы не из тех, кто просто целуется. — На земле не стоит, — сказала она. — Я только с мужем пробовала. На заднем сиденье удобнее, чем на переднем? — Да. — Но сначала побудем еще немного здесь, поцелуемся, поласкаемся, как дети. — Как дети? — А ты с девочками никогда не вел себя плохо? Я с мальчиками вела, или они со мной, — нет, я с ними, а они со мной. — Правда? Жаль, что я не был одним из тех мальчиков. — Да, хорошо бы тебе оказаться приказчиком из магазина, и я бы затащила тебя в шкаф или на кровать. К себе в комнату, наверху. Да, хорошо бы сейчас оказаться с тобой наверху в постели. Пошли назад. Все продолжалось недолго, а когда кончилось, оба некоторое время не могли унять легкую дрожь. Вернувшись за руль, Грейс поцеловала тыльную сторону его ладони и не сразу завела двигатель. — Еще увидимся? — спросила она. — Если это зависит от меня, конечно. — Тогда надо подумать. Сегодня ночью у нас все было, как у детей, но мы не дети. Ты сам по мне это видишь, а я по тебе. Сегодня все было нежно и хорошо, так будет не всегда. Извини, если я оскорбила твои религиозные чувства, Роджер. Надеюсь, это единственный раз, когда я сделала тебе больно, и обещаю, что больше это не повторится. У тебя есть место, где мы можем встречаться? — В общем-то нет. — А как насчет загородного дома твоего друга Бринкерхоффа? — А ты поедешь туда? — Если никто не будет знать, да. Например, хозяин. Но наверняка будет. Ты ведь должен сказать ему, правда? — Нет. — А я думаю, да. Но сейчас ты и так ему все расскажешь, поэтому если он будет владеть нашей тайной, то и мы можем попользоваться его кроватью. — А ты не против, чтобы я рассказал ему? — Какое это имеет значение, против я или не против, ты ведь и так ему все расскажешь, верно, Роджер? Мне бы этого не хотелось, но, боюсь, не удержишься. И тут я ничего не могу поделать. Я стала твоей. Но мне не хочется, чтобы об этом узнал мой муж. На остальных наплевать, но он знать не должен. — Ты его любишь? — Да, я люблю его, а он любит меня. Мы будем вместе, когда ты будешь растить своих маленьких ирландцев. Надеюсь, у тебя хватит скромности. А сейчас пора ехать. — Ладно. Так как договоримся? — Ну, эта затея с благотворительностью нам не поможет. На такого рода ужинах надо как раз особенно держать ухо востро, там ведь все эти дамы. Связываться с тобой всегда буду я. Ты мне звонить не должен. Я буду представляться чьей-нибудь секретаршей. Чьей, например? — Мистера Дьюка. — Кто такой мистер Дьюк? — Никто. — Хорошо. Я скажу: «Говорит секретарша мистера Дьюка», — и ты поймешь, что это я. А я назову время и место встречи, а ты только скажешь «да» или «нет». Это на тот случай, если в кабинете у тебя будет кто-то еще. — Отлично. Грейс тронулась с места и направилась в сторону дома. — Когда подъедем, я припаркую машину, и зайдем в дом вместе, разговаривая как ни в чем не бывало. Например, о гвардии. Я спрошу, как насчет того, чтобы выпить стакан молока или чего-нибудь покрепче, ты ответишь, спасибо, не стоит, я поблагодарю тебя за то, что ты меня проводил, и ты пойдешь к выходу. Муж будет наверху, но, может, еще не заснул. Не знаю уж, как я справлюсь со всем этим, но как мне прожить без тебя, тоже не знаю. Мне уже сейчас начинает не хватать нашего завтрашнего свидания! Они распрощались, и Роджер уже прошел полпути до дома, когда мерный непривычный стук собственных сапог и позвякивание шпор напомнили ему не только о том, что это чудесное приключение не может длиться вечно, но и что совершенно незнакомый ему человек, президент Соединенных Штатов Америки, может положить ему конец одним росчерком пера. Роджер впервые почувствовал отвращение к войне. Тем не менее сон его был спокоен и крепок. Вторник, среда. Суббота, воскресенье, понедельник. Среда, четверг. Дни медленно приходили и быстро уходили, и от нее не было ни слова — лишь беглый взгляд, и то настолько самопоглощенный, что ему хотелось окликнуть и сказать: ты моя. Она ехала в своей машине и о чем-то праздно болтала с двумя женщинами. Дело было около полудня, он шел по Второй, и его переполняло не только желание: ничуть не меньше ему хотелось просто поговорить с ней, понять, что превратило ее из высокомерного противника в страстную любовницу. И вот она наклоняется то к одной даме, то к другой, поглощенная собственной речью и воздействием ее на спутниц. Больше всего его почему-то разозлили цветы в двух граненых вазочках, установленных в машине. Из-за них, из-за этих цветов, все было иначе, совершенно иначе. Трудно сказать почему, но это так. Лимузин сам по себе — это уже плохо. Шофер в куртке из медвежьей шкуры — тоже плохо. Фары — плохо. Ее непринужденная болтовня с приятельницами — плохо. Но именно цветы в вазах, как он потом сообразил (уже после того, как понял, что в них-то все и дело), воплощали собой стиль ее жизни: в Форт-Пенне вазочками были украшены большинство автомобилей, но в них очень редко бывали цветы. А у Грейс всегда две-три розы, скорее всего из собственной оранжереи позади дома. Каждое утро водитель срезает новые, выбрасывает старые, выливает вчерашнюю воду, наливает свежую. И никто ему об этом не напоминает. Раз сказали — а может, и вообще не говорили, — и он меняет цветы так же автоматически, как заправляет бак бензином, накачивает шины и приподнимает фуражку, приветствуя хозяйку: «Доброе утро, мэм». Цветы — такой же признак социального положения, как и улица, названная именем ее родичей. Иные из жителей обращаются в городской совет с просьбой назвать улицы их именем, но лишь к Колдуэллам совет сам обратился за разрешением назвать улицу в их честь. Зайдешь в местную больницу — убедишься, что детское отделение названо именем одного из ее малышей; полистаешь проспект университета Форт-Пенна — увидишь, что одна из стипендий для студентов-медиков носит имя ее матери; выиграешь на скачках, которые устраиваются в рамках Пенсильванской ярмарки, и твое имя, как и кличка лошади, будет выгравировано на кубке победителя, но сам трофей называется Кубком Колдуэлла; это губернатор ищет повода поговорить с ней — не она с ним; ее имя начинается на «Т», но неизменно возглавляет список гостей на том или ином приеме, о которых пишут в светской хронике. Роджер вспомнил, как мать однажды рассказала ему, что по одному лишь звонку от Колдуэллов избежал наказания человек, совершивший двойное убийство, и все лишь потому, что он оказался дальним родственником кого-то из друзей семьи; вспомнил он также, как пятнадцать лет назад отец говорил ему: «Колдуэллы — худшие враги рабочего люда. Возбудить недовольство Джорджем Баерсом или Дж. Пирпонтом Мораеном — дело нехитрое, но попробуй убедить кого-нибудь в Форт-Пенне, что Уилл Колдуэлл — одного с ним поля ягода. Да тебе в лицо рассмеются: „Уилл Колдуэлл? Этот приличный, добросердечный человек? — вот что ты услышишь. — Друг епископа Брофи?“ И лучше держать ухо востро, иначе, глядишь, и сам окажешься в одной компании с Дж. Пирпонтом, потому что Уилл Колдуэлл ежегодно выписывает чеки беднякам, которые это заслужили, и никогда не отдает приказа стрелять по профсоюзным активистам, и сам участвует в мирных демонстрациях у входа в шахту, чтобы выразить протест против действий предателей-штрейкбрейхеров, отнимающих у рабочих кусок хлеба с маслом». «Ладно, ладно, папа, зато я переспал с его дочерью, если, конечно, это может утешить», — готов ответить на все это Роджер, только он знает, что никакое это не утешение. И потому быстро гонит мысли об отце — человеке, которого считает глупцом, если вообще вспоминает его. Половина шестого вечера. Прошло почти две недели, и за все это время лишь один мучительно-беглый взгляд Грейс из автомобиля, и даже следа ее нет в Арсенале. — Тебе звонила секретарша какого-то типа по имени Дьюк, — сказала мать. — Когда? — подскочил Роджер. — В котором часу это было? — Если для тебя это так важно, можешь успокоиться, судя по тону, для нее нет. Наговорила много, но суть в том, что ничего срочного и она позвонит тебе на работу завтра утром. Кто такой Дьюк? — Государственный чиновник. — Ага, еще один чиновник. Из Вашингтона? — Да. — А что, теперь важные люди заводят шашни с сотрудниками дамского пола, или, как их называют, секретаршами? — К чему эти подозрения, мама? Дьюк — отличный парень, Дж. У. Дьюк, сильный и влиятельный человек. А эта женщина скорее всего стенографистка в Шофшталь-Хаусе или сотрудница федерального агентства. — Ясно. Мне надо встречаться с этим Дьюком? — Не стоит, пока я с ним не познакомлюсь поближе. — Только смотри не влипни в какую-нибудь историю. Твой отец чужой копейки за всю жизнь не взял, и ты не возьмешь, пока я жива. — Да? Честняк, зато бедняк. Ну а я бы взял при нужде, но нужды нет. Когда, говоришь, она позвонит завтра? Ну, секретарша Дьюка? — Утром, вот и все, что она сказала. На завтрак — по пятницам подавали его любимые макароны с сыром — ушло больше времени, чем обычно, и Роджер собрался было сказать матери, чтоб шла в обитель Бога одна, но она, видимо, и так что-то заподозрила, поэтому пришлось на полтора часа отложить разговор с Майлзом Бринкерхоффом. Вернувшись с матерью домой из церкви, он позвонил ему и предложил встретиться в спортивном клубе. — Привет, сто лет не виделись, — встал навстречу ему Майлз. — Точно. Если бы я в армии трудился так же прилежно, как на гражданке, мог бы уже полковником стать. — Говорят, у вас призыв со дня на день, так что, может, тебе стоит чуть отвлечься и обратить внимание на прекрасный пол? Или ты уже обратил? — Могу я в таком случае рассчитывать на твою загородную берлогу? — Конечно, когда? — Возможно, завтра. — На два дня, субботу и воскресенье? Валяй. Ничего, если и я там буду с какой-нибудь куколкой? — Одновременно не пойдет, — покачал головой Роджер. — Буду с тобой откровенен, Майлз, она замужем. — Ах вот как. Понятно. Кто бы это, интересно, мог быть? — Не знаю, что тебе там в голову взбрело. — Еще как знаешь. Все ясно как божий день. И наш маленький Роджер оберегает репутацию этой прекрасной дамы. Что ж, флаг в руки. А я с Мирт развлекусь. Что Эдгару сказать? Когда ты освободишь территорию? — Точно не знаю, но, наверное, я там всего на полдня. — Ну да, ну да, теперь-то я уж точно знаю, о ком идет речь. Ладно, Роджер, больше никаких вопросов. Скажу Эдгару, что ты уезжаешь под вечер, а если не хочешь, чтобы он болтался под ногами, пошли его форель ловить. Правда, для форели еще рановато, но Эдгар уже рыбачит, когда лед на реке еще такой прочный, что грузовик выдержит. Ну что ж, Роджер Бэннон, я горжусь тобой. Тебе не надо ничего говорить и ни в чем признаваться. Я и так знаю, что это она. Но когда-нибудь я попрошу тебя выложить все. О-о-о-х. Славная штучка. — У меня еще одна просьба. — Все, что угодно, — кивнул Майлз. — Впрочем, я и сам знаю. Ты хочешь, чтобы место было свободно в любой момент, когда она сумеет вырваться. — Да. — Конечно. Без вопросов. Если есть возможность, бери, от таких подарков не отказываются. И если старый дядюшка Майлз хоть что-то смыслит в таких делах, ты его уже получил. А? Уж это-то ты можешь мне сказать? — Ну… да. — Я горжусь тобой, горжусь, горжусь. Если не считать меня самого, ты первый, кто заслуживает этого. Так-так-так. Вот она, настоящая слава старых добрых времен. — Это потому, что я вернул тебе ключ? Ключ от машины? — спросил Роджер. — Да, пожалуй, — кивнула Грейс. — По крайней мере какая-то связь есть. — Знаешь, что мне сейчас в голову пришло? Что и с моим выступлением есть связь. Я к тебе обращался. — Знаю. Нес какую-то ахинею. Мне показалось… хочешь знать, что мне показалось? — Конечно. — Что еще минута, и этот малый ширинку расстегнет. Я знаю, что ты обращался ко мне. Я была единственной, на кого ты так тщательно избегал смотреть. Большая просьба, когда я в следующий раз приду в Арсенал, не думай, что это тонкий ход — не обращать на меня внимания. Эти женщины не все полные дурехи. Немного пофлиртуй, поухаживай, дай мне возможность отшить тебя. В конце концов, Роджер, нас там только трое, на кого вообще стоит посмотреть, так что если ты будешь меня избегать, это только вызовет подозрения. — Ладно. — Надеюсь, послезавтра мне удастся улучить минутку, если, конечно, тебе будет удобно. Ты точно ничего не сказал Майлзу Бринкерхоффу? — Имени твоего я не называл. Он знает только, что я встречаюсь с замужней женщиной. — Ты не называл, но, может, он назвал, а ты сказал: да. — Не было такого. — Что ж, может, ты и правду говоришь, но все равно он все знает. Знает. Два-три дня назад он остановил моего мужа на улице и расспрашивал о моем здоровье и настроении. Ничего подобного раньше не было, и это показалось мужу странным. — Сидни. — Пожалуйста, не надо имен. Повторяю, пусть никто ни о чем не знает. Это исключительно наше с тобой дело. Либо так, либо никак. — Никак уже не получится. — Еще как получится. Я могу положить этому конец, Роджер. Когда-нибудь это все равно случится, мы знали это с самого начала. Когда война начнется или при первых же признаках того, что муж что-то заподозрил. — Как же не заподозрить, если ты не будешь с ним спать? — Ну… не знаю. Наверное, ты прав. — Ты хочешь сказать, что будешь? — Я не знаю, — повторила Грейс. — Ничего подобного. — Ты хочешь сказать, что все уже было? — Вот именно. — Черт бы тебя побрал. — Хватит. Успокойся. Ничего не было, но будет. Целая неделя прошла, даже больше, а он имеет право. И если я ему в этом праве откажу, он найдет где утешиться или разведется со мной. — Так и пусть найдет. — Он любит меня. — А ты его? — А я его. Ты что, ждешь, чтобы я сказала, что не люблю? Не выйдет, потому что это не так. И ради Бога, хватит препираться. Какое тебе дело, сплю я с ним или нет, если тебе со мной хорошо? — Значит, есть дело. — Нет. Ты считаешь, что должно быть, но это не так. Будем довольствоваться тем, что имеем. Я никогда не думала, что со мной такое может случиться, а ведь случилось же. Возможно, это означает, что я дурная женщина. Возможно, нет. Я верила, что нет. Ты не первый мужчина, с кем мне бы хотелось пересечь границу дозволенного после замужества. Можно назвать десятки имен. — Так почему же ты выбрала меня? — А я и не выбирала. И ты меня не выбирал. Я увидела тебя в тот день, и ты показался мне ужасным типом, и дальше продолжал казаться, но лишь — казался. Знаешь, Роджер, я могла бы стать твоей уже в тот, самый первый день. Если бы я сошла с лошади, а ты прикоснулся ко мне, я, не… не знаю… ну, влилась бы в тебя. О Боже! Ну что же, ты наконец поцелуешь меня, и возьмешь, и займешься любовью? Ну же! Это было в последний раз. Началась война. Четырнадцатый полк стал одной из первых частей, отправившихся на фронт, но еще до наступления 6 апреля[16], и другая причина, о которой Грейс говорила как о возможной, стала действительностью. К тому времени они переехали на ферму, и однажды, вернувшись домой, Сидни застал Грейс читающей «Дилинетор», а Энн бросающей швейные кольца на каминную доску, словно дротики. — Все, мисс Эннабел Ли, заканчиваем игру. Собери кольца и впредь используй их по назначению. — Но я же не делаю ничего плохого, от этого никому не больно. — Может, тебе самой больно, — возразил Сидни. — И может, плохое тоже делаешь. — Они слишком легкие, папа, чтобы сделать больно. Даже если бы я бросала изо всех сил. — Я не о том. Может, это слишком сложно, но, занимаясь чем не следует, ты рискуешь навредить себе. Навредить своей натуре. Понимаешь? Вот твоя мать, почти уверен, понимает. — Да. — Грейс подняла голову. — Видишь ли, Энн, разговаривая так с тобой, я стараюсь тебя воспитывать, как воспитывали твою мать. Чтоб ты была хорошей девочкой, а потом доброй женой и матерью. — Спасибо, — сказала Грейс. — Какой хотела видеть свою дочь мать твоей матери. На что надеялись ее родители, когда она росла, а потом вышла замуж и родила детей. — Ладно, Энн, в ванну. Отправляйся. — Грейс повернулась к Сидни: — Спасибо за комплимент. — Тебе показалось, что это комплимент? — Во всяком случае, прозвучало так. — Если ты поточнее вспомнишь мои слова, услышишь оговорки. Ладно, я… э-э… на несколько дней решил съездить в Нью-Йорк. — Чего это вдруг? Зачем? — Просто решил прокатиться. — Я приглашена? — Нет. — Сидни остановился на пороге и, в ожидании продолжения, посмотрел на жену. — Когда едешь? — Вечером. — В спальном вагоне? — Нет. Сейчас пойду наверх, переоденусь, упакую вещи и еще успею на восьмичасовой. Поужинаю в поезде. — И надолго едешь? — Не знаю. Пока еще не решил. Можешь позвонить. Я остановлюсь в университетском клубе. — Слушай, Сидни, в чем дело? — Этого я тоже не знаю. — Ты в Нью-Йорк по делам? — Нет, не по делам. А впрочем… Может быть. Скажешь Джо, чтобы отвез меня на вокзал? — О Господи, да я сама отвезу. — Нет, нет, спасибо, не беспокойся. — На какой машине поедешь? — На «мерсере», если он тебе сейчас не нужен. — Не нужен. — Ну, тогда, стало быть, «мерсер». Впервые после помолвки Сидни не поцеловал жену на ночь. Его не было неделю, они не перезванивались. Грейс встретила поезд, хотя телеграмма гласила: «Пусть Джо встречает „Бродвей лимитед“. Сидни». На вокзале он не поцеловал ее. — Спасибо, что встретила, — сказал Сидни, садясь в машину. — Не за что. — Как дети? — Очень мило, что поинтересовался. — Ну, если бы что-то случилось, ты бы позвонила или дала телеграмму. — Хорошо провел время в Нью-Йорке? — Вполне. — С кем встречался? — Да с ребятами, кого бог знает сколько не видел. Просто листал телефонный справочник и, если натыкался на знакомое имя, звонил. Если нет, кому-нибудь еще. Посмотрел пару спектаклей, выпивал, купил несколько рубашек, расквасил нос, немного поиграл в бридж. — Рубашки, которые надо отправить на ферму, у тебя есть? — Да, а что? — Просто хочу знать, намерен ли там остаться. — Да, собираюсь. Какое-то время они ехали молча. — Честно говоря, не знаю зачем, — продолжал Сидни, — но, с другой стороны, почему бы и нет. Может, подскажешь? Я имею в виду убедительную причину, по которой мне не стоит оставаться на ферме. — Нет. — Ах вот как. Нет, стало быть. — Нет. Зато я знаю четыре причины, по которым тебе надо там быть. — Дети. — Дети, а также то, что я тебя люблю. — Любишь? — Да. И больше никого не любила. — Ясно. Может, это и правда, Грейс. А может, медицинский факт. Ты виделась с мистером Бэнноном, пока меня не было? — Нет. — Видишь ли, мне кажется, я имею право на этот вопрос, потому что ты-то меня спросила, с кем я виделся. — Понятно. — Я спросил про детей, но вышло как бы между прочим. — С ними все в порядке. Я разрешила им дождаться тебя с вокзала. — Спасибо, Грейс. — Не за что, ведь это и твои дети. — Внезапно она судорожно вздохнула и всхлипнула. Это длилось какое-то мгновение, не дольше, чем простая фраза из нескольких слов, но сквозь шум двигателя было слышно ясно и отчетливо. Разговор, состоявшийся в июне 1917 года в беседке Конни. Жаль, некуда энергию девать. Грейс. Помилуй, у тебя и так столько дел, что не знаю, кто больше тебя занят. Конни. Да? И чем же это, интересно? Грейс. Да ведь ты чуть не каждый день в Красном Кресте хлопочешь. Конни. Это я не называю делом. С ужасом думаю о том, чем займусь, когда Красного Креста не будет. Грейс. А театр? Конни. Театр! Им теперь никого не заинтересуешь. До окончания войны, наверное, прикрыть придется. Грейс. Почему? Конни. Говорю же, никому не интересно. Мужчины больше не ходят, а следовательно, и девушки. Те, что замужем, ждут, что мужей в любой момент призовут, и стараются как можно больше времени проводить дома. Если бы придумать какую-нибудь благотворительную деятельность, связанную с войной, от театра можно отказаться. Грейс. Что-нибудь да придумается. Но насчет театра жаль, ты не давала людям заснуть. Конни. Да не сказала бы. Многие из наших друзей покупают билеты, кое-кто играет на сцене, кто-то еще просто рядом крутится, но трудно ожидать, чтобы весь Форт-Пенн сидел на неудобных стульях и смотрел пьесы, которые никто не понимает. С самого начала это была эгоистическая затея, Грейс. Втайне ты, наверное, и сама это чувствовала. Я не для того потратила больше одиннадцати тысяч долларов собственных денег, чтобы заняться просвещением широких масс населения. Мне надо было набраться кое-какого опыта, чтобы, когда поеду в Нью-Йорк, точно знать, чего я хочу и что умею. Будь у меня твоя внешность, я бы стала актрисой, звездой. Но со средненькими данными вроде моих… Ты ведь наверняка заметила, что я появляюсь на сцене только в роли горничных или кого-то в том же роде. Ну, а ехать в Нью-Йорк играть горничных только из любви к театральному искусству я не намерена. Грейс. Странно, что ты так влюбилась в театр. В твоей семье никто не проявлял к нему ни малейшего интереса. Мне это тоже трудно понять. Я знаю, что тебя раздражает, когда я так говорю, но, честное слово, есть в театре нечто детское. Ну, сходишь, ну, поразвлечешься, послушаешь, посмотришь сценки, поглазеешь на костюмы. Но у меня никогда не было ни малейшего желания ни играть на сцене, ни ставить, что там еще в театре делают. Декорации? Никогда не обращала внимания, хороши они или так себе. Если действие происходит в гостиной и гостиная выглядит как гостиная, то меня это вполне устраивает. Режиссура? Честно, Конни, ну какая мне разница, где стоит Мэри Уолл, когда Рэдди Дикинсон пересекает комнату, или наоборот? Конни. Разница огромная, но я не думаю, что ты способна ее понять. Грейс. Это хорошо, потому что я даже пытаться не буду. Жаль, что ты не занялась живописью или чем-то еще. Конни. Это для меня не новость. Но всякий раз, когда мы ставим спектакль, у меня такое чувство, словно я пишу картину. Конечно, это в том случае, если актеры меня слушаются. А когда перечат, хочется взять нож и разрезать их на куски, как художник кромсает неполучившееся полотно. Грейс. Больше я никогда не буду у тебя играть. Конни. А я и не обращусь к тебе. Твоя красота не способствует успеху спектакля, а только отвлекает зрителя. Грейс. Ты никогда не говорила, что я красива. Конни. Потому что ты не была красива. Ты была… сногсшибательна, но не красива. До тридцати лет настоящей красоты в тебе не было. Да и у немногих она бывает. Ты начала становиться по-настоящему красивой, когда разлюбила Сидни. Грейс. Что за чушь! Конни. Это произошло четыре или пять лет назад. Думаю, тебе просто стало скучно с ним. Родились дети, в его любви ты была уверена. Вот тогда-то ты и стала интересной красивой женщиной. Грейс. Ты спятила. Ты что, все время так думала или говоришь просто для поддержания беседы? В таком случае это дурной тон. Конни. Ой, Грейс, ты же не на сцене. Я слишком хорошо тебя знаю. Грейс. А мне кажется, что совсем не знаешь. Я не позволю тебе говорить в таком духе обо мне и Сидни. Конни. Отлично, поговорим о войне. Грейс. О чем угодно, лишь бы не о твоих дурацких идеях. Конни. Они не дурацкие, и ты это знаешь. Ты потому вдруг стала такой чувствительной, что испугалась, вдруг я о Роджере Бэнноне заговорю. Не бойся. Твой роман с Роджером Бэнноном — это… твой роман. А я лишь сказала, что произошло с тобой четыре-пять лет назад. Твой роман — естественное следствие этого, и я бы не стала придавать ему такого большого значения. Вообще-то единственное, что кажется странным, что нечто подобное не случилось раньше. Грейс. Конни Шофшталь! Конни. Не беспокойся и не верти головой. Поблизости никого нет. Грейс. Да что это такое ты болтаешь про меня и Роджера Бэннона? Я едва с ним знакома. Конни. А женщине и не обязательно быть хорошо знакомой с мужчиной, чтобы его использовать. А ты как раз используешь Роджера Бэннона. Грейс. О Господи! Конни. Неужели ты думаешь, что такая вещь может остаться тайной для Форт-Пенна? Грейс. Ну да… честно говоря, да. Стало быть, он проболтался. Конни. Во всяком случае, кто-то проболтался, и, да, думаю, это он. Для таких типов половина удовольствия в том, чтобы похвастаться. Грейс. Стало быть, Сидни знает. Я думала, просто догадывается, но не уверен. Кто бы мог сказать ему? Кто мог так поступить? Конни. Брок. Грейс. Нет. Хоть Брок и ненавидит Сидни, но он мой брат и не стал бы подвергать угрозе мой покой. Конни. А может, он считает, что без Сидни тебе будет лучше. Грейс. Нет. Это не так. Без Сидни я никто. Конни. Что за чушь ты несешь? Грейс. Это не чушь. Конни. Самая настоящая. Если сейчас разведешься, и двух лет не пройдет, как снова выскочишь замуж. Дети будут напоминать тебе о Сидни, но и только. Грейс. Нет, не только. Я не такая умная и не такая находчивая, как ты, Конни, но себя я знаю и знаю, как мне повезло, что я встретила Сидни. Кроме него, мне не встречались мужчины, за которых я хотела бы выйти замуж. Конни. Ты просто не всех видела, и не все видели тебя. Грейс. Хорошо бы все-таки быть уверенной, что Сидни все знает или что именно слышал. Конни. Если хочешь совет от старой девы, то не пытайся выяснить, что ему известно. Если он только догадывается или ты думаешь, что догадывается, то самое лучшее — подождать, пока он сам скажет, что ему известно. Не следует выглядеть неверной виноватой женой, вымаливающей прощение. Надо сохранять достоинство, иначе потеряешь его. Надо бороться, Грейс. Если ты признаешься, что у тебя был роман с Роджером Бэнноном, — все, сражение проиграно. Придется капитулировать на его условиях. И еще. Если во всем признаваться, то нельзя забывать, что и у него есть гордость и он должен держать марку. Если только ты не до конца уверена, что ему известно все, надо ждать, пока заговорит первым. Выясни, сколько он тоже знает, и если много, можешь признать свою ошибку, только не унижайся. Говори, да, было дело, извини, если причинила тебе боль, но люблю я тебя, и только тебя, и… знаю! Скажешь Сидни: если хочешь развода, пожалуйста, только давай подождем год, чтобы дело не выглядело так, что ты разводишься со мной из-за такого ничтожества, как Роджер Бэннон. Грейс. Он не ничтожество, иначе ничего бы не было. Конни. Не надо защищать его в моих глазах. Это просто жеребец, который подвернулся, когда у тебя началась течка, если уж говорить начистоту. Грейс. Так думаешь, что Сидни согласится ждать год, а потом… расхочет разводиться? Конни. Думаю, что Сидни будет у тебя в постели гораздо раньше, чем через год. Но еще раз предупреждаю, Грейс, не проявляй инициативы. Дай ему самому начать разговор на эту тему. А теперь надо решить, как бы нам приструнить мистера Бэннона. Грейс. Как это «приструнить»? Ты что, знакома с ним? Конни. Встречались. С ним трудно не встретиться. Всюду без масла пролезет… Я так понимаю, ты порвала с ним. Грейс. Да. Какое-то время мы совсем не видимся. Конни. И не хочется? Грейс. Увидеться? Конни. Да. Грейс. Стыдно сказать, но да, в каком-то смысле хочется. Конни. Ясно. А собираешься? Грейс. Нет. Нет, вряд ли. Конни. Грейс, надо решать. Тебе нельзя с ним больше видеться. Тебе нельзя иметь любовника. Ты Грейс Колдуэлл. Другие пусть гуляют, никто и глазом не моргнет, но эта история вышла наружу только потому, что ты — это ты. Грейс. И насколько же она вышла наружу? Конни. Сплетен масса. Я хочу сказать, многие расспрашивают друг друга, правда ли это. Что же до фактов, то лично я слышала, что ты провела ночь с Бэнноном на ферме Майлза Бринкерхоффа и кто-то видел, как тебя провожал оттуда то ли сторож, то ли плотник. Грейс. Почему же мне не сказала? Конни. Да ты бы наверняка стала все отрицать. Грейс. Пожалуй. Но в любом случае это неправда. Ночь я с ним не проводила. Знать бы, не эта ли версия дошла до Сидни. Если так, то я могу все отрицать. Конни. Еще говорят, будто вас застали вдвоем в одной из комнат Арсенала в интересном виде. Голыми. Грейс. И это не так. Я скажу тебе правду. Первый раз это было в машине. Потом мы встречались у Майлза Бринкерхоффа. Конни. Часто? Грейс. Шесть или семь раз. Ну да, это был роман. В полном смысле. И если Роджер начнет расхаживать по городу и говорить, что поимел меня, то, черт бы его побрал, это будет правда. Конни. В таком случае надо придумать, как заткнуть ему рот. Может, мне стоит обратиться к Хэму? Грейс. К Хэму Шофшталю? Да он, если узнает, разговаривать со мной перестанет. Конни. Откуда такая уверенность? Хэм совсем не такой, как о нем думают. Холодный и черствый. Он может быть очень добрым, очень участливым. Грейс. Это так, но не хотелось бы, чтобы он… Ну, не знаю. Конни. Я и слова ему не скажу, пока ты все как следует не обдумаешь, но имей в виду, Хэм — начальник Бэннона в гвардии, так что он всегда может прижать его к ногтю. Да и в бизнесе сделать так, что Бэннону придется несладко. Грейс. Бэннон делает деньги на раз-два. Конни. Да, на войне он наживается, это верно. Но такие люди не знают, что делать с заработанным, и, поверь мне, Грейс, в финансовых делах Бэннон — ребенок в сравнении с моим братом Хэмом. Хэм до последнего доллара знает, сколько у кого в этом городе денег. Стоит мне сказать ему: «Слушай, Хэм, мне кажется, этот малый, как его, Роджер Бэннон, что-то стал нос задирать», — этого будет довольно. Хэм поймет, что я имею в виду. Грейс. И что же он сделает? Конни. Не знаю, но что бы ни сделал, это будет правильно. Грейс. О, Конни, как бы мне хотелось рассказать тебе все, все-все, до конца. Конни. Хорошо, что ты этого не сделала, дорогая. Тебе надо обо всем забыть. Что было, то прошло, а теперь будь хорошей девочкой, идет? Грейс. Постараюсь. Конни. Только не надо целовать меня, Грейс, мне это не нравится. Грейс. А мне нравится. Ты моя лучшая подруга, а я тебя бог знает сколько не целовала. Конни. Перестань, говорю. Оставь меня в покое. Грейс. Ты меня считаешь дурной женщиной. В этом все дело? Конни. Вовсе нет. Просто не нравится. Детские игры какие-то. Грейс. Пусть так, но по крайней мере от этого никому не плохо. Конни. Правда? Ладно, мне пора. На следующий день разговор имел продолжение дома у Конни. Конни. Ну, как там подготовка к параду? Грейс. Полным ходом, ничего похожего в графстве не было. Сегодня я говорила с губернатором, он собирается почтить нас своим присутствием. Конни. A-а, этот жирдяй. Грейс. И его очаровательная женушка тоже будет. Из этого следует, что до политиков слухи о моем падении не дошли. Конни. Может быть. Вряд ли миссис Дункельбергер знает в лицо больше двух жителей Форт-Пенна, и вряд ли больше, чем двое, знают ее. Грейс. Пожалуй. А как там в Красном Кресте? Конни. Да как обычно. Честно говоря, Грейс, лучше бы тебе быть там, чем заниматься этим грандиозным праздником у себя на ферме. Грейс. Почему? Конни. Потому что тогда, если бы ты каждый день там появлялась, о тебе бы меньше сплетничали. Естественно, когда я рядом, дамы не так язычки распускают, но уши-то у меня есть. Противно, честно говоря. И если бы ты была поблизости, они бы приумолкли. Грейс. Ну, сплетни пошли как раз, когда я начала подготовку к фестивалю. Плохо, конечно. То есть плохо, что меня там нет, но тут уж ничего не поделаешь. А сегодня разговоры были? Конни. Были. Не знаю, о чем именно, но когда я появилась, дамы за одним из столов разом умолкли, а это значит, что речь шла либо о тебе, либо обо мне. Грейс. И кто же болтает? Конни. Все. Грейс. Мои подруги? Конни. Естественно. Они ведь между собой сплетничают. Что с того, что вы знакомы всю жизнь? Разве из этого следует, что девушки будут держать рот на замке, если такая история случится? Грейс. Наверное, нет. Если бы я узнала, что кто-нибудь вроде Мэри Уолл трахается с Эмлином Дитриком, с удовольствием бы посплетничала. Конни. Что за ужасное слово. Грейс. Да ну? Хочешь еще что-нибудь услышать? А то я много слов знаю. Конни. Знаю. Я тоже знаю, но уже сколько лет не слышала их от тебя, с тех самых пор, как мы узнали, что это значит. Грейс. Да? Ну а я не прочь загнуть и даже целый залп выдать, особенно когда думаю о своих никому не нужных засохших подружках. Конни. Надо полагать, и я вхожу в их число? Грейс. Ничего подобного, если бы я так думала, вообще не заговорила на эту тему. Я знаю, что ты совсем не девственница… Конни. Ничего ты не знаешь. Грейс. Точно, точно, в какой-то момент с кем-то ты перешла положенную границу, пусть даже и не сказала мне ни слова. Думаю, что во время своих поездок в Нью-Йорк и Филадельфию ты неплохо развлекаешься. И ничуть бы не удивилась бы, если б узнала, что все эти годы ты водишь шуры-муры с Полом Райхельдерфером. Конни. Пол Райхельдерфер! Да такой громила раздавить может. Грейс. Не надо корчить из себя недотрогу, Конни. Давить тебя нужды нет. Конни. Ой. Грейс. Вот-вот, ой. Ладно, зашла-то я вот зачем. Я думала о нашем вчерашнем разговоре, то есть чтобы Хэм поговорил с моим согрешником. Конни. Не надо ерничать, Грейс. Дело серьезное. Грейс. Знаю, что серьезное, но разве ты не слышала, что люди, бывает, шутят на пути в операционную? Хорошо, я всего лишь хотела сказать, что не стоит Хэму ничего говорить Роджеру Бэннону. По крайней мере сейчас. Конни. Ладно. Грейс. Думаю, я неплохо знаю этого человека, и, если Хэм попробует надавить на него, он только больше разболтается. Но так получается, что его лично ни на чем не поймаешь, мол, сплетня сама собой распространяется, он здесь ни при чем. Конни. Наверное, ты права. Грейс. Но… есть большое, огромное «но». Можешь рассказать Хэму все как есть. Все, что сочтешь нужным. Иными словами, сама я, один на один, ни за что бы не решилась, но через тебя делаю Хэма своим доверенным лицом. Так ему и скажи. Я слишком хорошо знаю Хэма, чтобы заподозрить, будто он способен хоть единой душе рассказать или хотя бы дать понять, что знает. Кроме — кроме Роджера. На свой манер, конечно. Он не скажет ему ни слова, но этот ирландский ублюдок все поймет и без слов, по одному виду Хэма. И это его безумно напугает. Собьет с толку. Выведет из равновесия так, как не вывело бы, если бы Хэм прямо пригрозил ему. Понимаешь, что я хочу сказать? Конни. Разумеется. Я и не подозревала, что ты такая умная. И как это тебе удалось так все придумать? Грейс. Конни, дорогая, знаешь, сколько у меня теперь времени на раздумья? Лежу ночами и думаю. В присутствии детей и посторонних Сидни — сама предупредительность, можно подумать, что мы всего несколько месяцев как женаты. Но ночью, когда остаемся вдвоем, все иначе. Мы спим в одной комнате, потому что слуги бы наверняка обратили внимание. Напрямую мы с ним никогда об этом не говорили, но я уверена, что это единственная причина, почему он не спит отдельно. Конни. Должно быть… Как ты выносишь это? Грейс. Приходится. Я понимаю, что так не может продолжаться вечно. Наверное, Сидни решает, как бы лучше выйти из создавшегося положения. Ты ведь его знаешь — настоящий джентльмен. Мне кажется, он хочет получить назначение на флот, а потом сказать «до свидания» и больше не возвращаться. По крайней мере в качестве моего мужа. Он уж какие только связи ни пускает в ход, чтобы получить это назначение. Со многими говорил, в том числе с губернатором, даже Тедди Рузвельту написал. Его отец был знаком с Тедди, у того племянник — большой начальник на флоте. Словом, Сидни крепко взялся за дело, и думаю, что своего он добьется. А потом вместе с другими отправится на фронт. Это я и имею в виду, говоря о его джентльменстве. Никакой суеты, никаких скандалов, ничего вроде «ведь мы же вчера говорили об этом». Думаю, перед отъездом у нас будет серьезный разговор, тогда-то он и скажет, что знает обо мне и Роджере, и объявит о своих планах. Но в одном, Конни, ты заблуждаешься. В постель ко мне он не вернется. Никогда. Он верит во все то, во что нас учили верить в детстве. Честь. Клятвы. Обещания. Золотое правило. Конни. Ему никто не нужен, кроме тебя. И никогда не был нужен. Как же ему судить о том, чего он никогда не делал? Грейс. А вот так. Сидни — страстный мужчина, и соблазны у него были. Я лично знаю двух-трех наших приятельниц, которые при первой же возможности прыгнули бы к нему в постель. Конни. Просто не знаю, что сказать, дорогая. Все это так грустно. И ты неожиданно сделалась так печальна, а ведь при этом еще и о других думаешь. Да, плаксой ты никогда не была, но… не знаю. Грейс. Ну, я бы плакала, если бы себя жалела, а я себя совсем не жалею. Затевая эту историю с мистером Бэнноном, я знала, что рискую, и вчера ты все верно сказала. Я использовала его ради собственного удовольствия. И видит Бог, получала его. Он был ужасен, так невыносимо ужасен, и я была ужасна. Я терпела, покуда могла, до последней минуты, а потом звонила ему… у нас был свой пароль. И как только встречались — бросалась на него, терзала, пожирала… Конни. Грейс! Остановись! Не надо, дорогая. Грейс. Ну, ничего я не могла с собой поделать, ничего. Я… я… я… я никому не хочу ничего дурного, никому не хочу сделать больно, я люблю Сидни, люблю своих детей. Конни, ради Бога! Конни(направляясь к подруге). Я все понимаю, Грейс. Ты поплачь. Положи мне голову на плечо. Грейс. Мне грустно, мне жалко себя. Конни. Да, да, моя девочка. Война приближалась к Форт-Пенну, как, впрочем, и к другим местам, не слишком стремительно, но по объявлении сорокавосьмичасовой готовности офицеры и рядовые Четырнадцатого пехотного полка прибыли в Арсенал, провели там ночь на полу и наутро маршем отправились на вокзал. Конни позвонила Грейс, как раз когда полк грузился в состав. — Они отправляются в одиннадцать, специальным поездом, — сказала она. — Если хочешь, можно поехать в служебный кабинет Хэма, оттуда все видно. — Хорошо, а кто-нибудь еще там будет? — Нет, если приехать пораньше. Я запру дверь, никто и не подумает войти. — А Мари с детьми? — Мари будет на вокзале. Жен офицеров проводят в один из залов ожидания. — Ладно, сейчас я заеду за тобой. Они направились в кабинет Хэма, угловую комнату с окнами, выходящими на запад и юг. Там уже было несколько служащих, но при виде Конни они, не говоря ни слова, поднялись и вышли. — Клянут нас, наверное, на чем свет стоит, — заметила Грейс. — Ну, коли так, то явно не впервые, так что черт с ними, — отозвалась Конни. — Все равно они не имеют права быть здесь, и им это известно. Пусть поищут другое окно, их тут вон сколько. — Действительно, черт с ними. Слушай, Конни, я прямо места себе не нахожу. Интересно. А тебе грустно? — Да нет, пожалуй, нет. Ты же знаешь, как у нас всегда было с Хэмом. — Знаю, — кивнула Грейс. — Но все равно вы всегда были ближе, чем мы с Броком. — Вчера вечером, когда он зашел попрощаться, я немного поплакала. Даже подарка ему не приготовила. Конечно, они не прямо во Францию отправляются, несколько месяцев в лагере побудут. — Смотри, улицы начинают очищать, — сказала Грейс. — Боже, я и не думала, что в Форт-Пенне столько полиции на мотоциклах. На глазах растем. Ты только посмотри на них. — Угу. — Хорошо, что можно смотреть сверху. Эй, Конни, погляди-ка: движущаяся кинокамера. По-моему, первая в Форт-Пенне. Хотя нет, помню, когда объявляли результаты выборов, тоже была. Но сейчас-то они что снимают? Ничего же не происходит. — Просто людей, наверное. — Смотри, смотри, остановились. Наверное, ждут, пока полк подойдет. — А вот и он. Во всяком случае, оркестр слышно. При звуках музыки прохожие, столпившиеся у края тротуара, подались вперед. Через несколько минут появились передовые колонны. — Так, Конни, батальон А. Это полиция штата. Эй, ты только посмотри на них. Вон капитан Людвиг на сером. Я знаю его. А снаряжение? Каждый сам себе его готовит, вот и гордятся. Ни пятнышка, ни ржавчинки, это уж как пить дать. Знаешь, как у них все поставлено? На поверке капитан Людвиг надевает белые перчатки, проводит ладонью по седлу, и если обнаружится хоть пылинка, хозяина лошади оставляют в казарме на неделю без увольнительных. — Так сейчас-то они только с вокзала идут, Грейс. — Ну… а вот и наш Дунки. — Кто? — Губернатор. Губернатор Дункельбергер. Марширует с… на Фреда Бауэра похож. Точно, Фред Бауэр. А кто это рядом с ним? А, да, знаю. Это мэр. Мэр Вальтер. — Да ладно тебе, — отмахнулась Конни, — меня больше сам полк занимает. Кто эти люди рядом с мэром и губернатором? В лицо вроде узнаю многих. Они что, из какой-то организации? — Не знаю. С флажками. — Вижу. Хорошо, что ничего потяжелее не заставили нести. A-а, поняла. Знаю, кто это. Лига патриотов. — Точно. Могла бы сама догадаться. Вальтер Бухвальтер, доктор О’Брайан, Фред Бауэр. Они помогают с организацией фестиваля у нас на ферме. Узнаешь вон те флаги, ну, что в руках у бойскаутов? Знаешь, что это такое? Флаги всех стран-союзников. — Я и не предполагала увидеть германский флаг. — А что это за женщины? Ну да, моторизованные части Красного Креста. Ничего дурного о них сказать не могу. Шик и блеск. Я про форму. Только вот пояса эти, не слишком ли дамские? Да половина из них и мотоцикл не развернет. — А кто эти мужчины? — Ну-ка, дай разобрать, что на этом флаге написано. Испанский… Американский… А, да, испано-американская война. Голубые рубахи? А я думала, это цвет флота. Конни, а ты помнишь испано-американскую войну? — Конечно, мы с тобой тогда уже взрослые были. Мой дядя был на этой войне. — Я запомнила только, что испанцы потопили броненосец «Мейн». Мы, бывало, говорили: «Помнишь дерево, которое росло когда-то перед таким-то домом?» Тебе отвечали: «Да», а ты: «Ну так забудь и помни о „Мейне“». — Да, да, очень остроумно. — Конни вдруг вцепилась Грейс в локоть: — Смотри, Грейс, вот они! Подходят. Они увидели вымпелы и штандарты и Хэма, вышагивающего во главе полка, но первое, что бросилось в глаза, — плотное полотнище оливкового цвета с ровными полосами, обозначающими винтовочные штыки и военные пилотки. Полотнище ритмично опускалось и поднималось под звуки «Старой серой кобылы». При приближении полка обе женщины застыли в молчании. Сквозь приветственный гул толпы был слышен мерно нарастающий грохот солдатского марша. Как только Хэм Шофшталь поравнялся с «Шофшталь билдинг», люди, столпившиеся у окон, громкими возгласами приветствовали его лично; он слегка откинул голову, поднял брови, но продолжал смотреть вперед и ни улыбкой, ни взмахом руки не ответил на приветствия. — Блеск, — промолвила Грейс. — Да, блеск, — повторила Конни. — И он немец. Как и я, не забывай об этом. — Никакая ты не немка. Ты американка, и только американка. — Грейс положила Конни ладонь на плечо, но та отстранилась. — Выкурю, пожалуй, сигарету, — сказала она. — А тебе еще есть на что посмотреть. — Он в роте «J». Они хотели называться «И» — ирландцы, но такой роты нет. — Грейс отмечала прохождение рот по сменяющим друг друга вымпелам. — Вижу его. — Я тоже, — подтвердила Конни. — Видишь? — Да. — Вот. Ну и здоров. — Н-да. — Сегодня он выглядит как-то моложе, — сказала Грейс. — Надо было все же увидеться с ним еще разок. — Нет. — Он звонил, — продолжала Грейс. — Вот, вот он. — Она отошла от окна и села на стул. — Пистолет на поясе. Однажды из-за меня он чуть не убил одну девушку. — Не надо больше думать о нем, Грейс. — Нет, нет, конечно, нет. А куда они отсюда, не знаешь? — В Маунт-Гретна. — Маунт-Гретна? Так это ж всего двадцать миль от Форт-Пенна. — Там они недолго пробудут. Потом на юг. — Если выехать прямо сейчас, то можно прибыть в Маунт-Гретна еще до прихода поезда. — Можно. Но поедешь — сделаешь плохо и ему, и себе, и Сидни, и детям. К тому же я не уверена, что это именно Маунт-Гретна. Может, какое-то другое место. Грейс, пора вспомнить о вещах, в которые верит Сидни. Ты должна подумать о нем. Скоро он уезжает, и шансов быть убитым у него ничуть не меньше, чем у Бэннона. Пока Сидни не уедет, ты должна оставаться его женой. — Это как следует понимать? — рассмеялась Грейс. — Хочешь услышать кое-что интересное, Конни? Когда Сидни вернулся из Нью-Йорка, знаешь, что он, в частности, сделал? Ни слова не сказав мне, отдал штопать свои носки Джули. Вот какая я ему жена. Все кончено, Конни. Вот так мы теперь живем. Все кончено. Я для него умерла. Он хочет быть подальше от меня, так почему бы мне не жить с тем чудовищем, которое только что промаршировало под окнами? — Я не понимаю тебя, Грейс. — Ну и не пытайся. Не надо. — Немало? — Я не сказала «немало». Я сказала «не надо». Не надо. Ясно? Я сама себя не понимаю. Да не собираюсь я ничего делать, Конни, просто болтаю, чтобы себя послушать. — В таком случае скажи себе и послушай: «Я изо всех сил буду стараться, чтобы угодить Сидни с этого самого момента и пока он не уедет». — С чего это ты вдруг встала на его сторону? — А с того, что только что я увидела, как на войну уходит мой брат, и поняла, что мы должны делать для них все, что в наших силах. Для них вопрос стоит так: жизнь или смерть. Для нас же — просто мелкие неудобства. — Бэннон звонил мне. Следуя твоей логике, я должна была еще разок с ним переспать. — Ничего подобного. Бэннон не имеет к тебе никакого отношения, а ты не имеешь никакого отношения к Бэннону. По правде говоря, Грейс, кому-нибудь давно следовало сказать тебе, что ты чудовищная эгоистка; будь это не так, ты бы ни за что не угодила в такую историю. — Всего несколько дней назад я была интересной и красивой женщиной. Но стоило твоему брату отправиться на войну, как превратилась в эгоистичную поганую сучку. — Такого я не говорила, хотя насчет эгоизма все верно. — Что ж, если так, то я ухожу. Вряд ли мы можем и впредь оставаться подругами, Конни. Мне не нравится думать, что ты с неодобрением относишься ко мне, или к моему поведению, или к моим чувствам. — Весьма сожалею, Грейс. Но ничего страшного, у нас и прежде бывали такие стычки. Ты остынешь, успокоишься… — Успокоюсь? Да я в жизни не была так спокойна! Всего хорошего! Грейс вышла из комнаты, закрыла за собой дверь, и, по мере того как она пересекала приемную, шаги ее все отчетливее звучали в такт оркестру, сопровождавшему полк. Затихли они, только когда Грейс дошла до машины. Глава 4 И вот ночь и покой снизошли на них, они остались наедине. Оба лежали бодрствующие, удерживаемые ото сна тревожным ощущением близости другого, ощущением, которому не давало рассеяться едва уловимое дыхание, которое не было сном, и каждый это знал. Они снова были у себя на ферме, а не на театральной сцене фестиваля; уже час или более того, как ушел, пьяно распевая какую-то песню, последний гость; он добрался до шоссе и горланил до тех пор, пока его не подобрал идущий в сторону города автомобиль. Вновь на какое-то время наступила тишина, нарушаемая лишь стрекотом цикад и шумом воды, переливающейся через плотину. Затем послышались голоса двух мужчин на конюшне, не долгий стук копыт по булыжнику на дворе и почти сразу легкий, невесомый галоп на проселке, и скрип кожаных седел, и бодрые голоса верховых из Национальной гвардии, начинающих при свете луны свой долгий путь в сторону казарм. Закашлялся ребенок. Оба прислушались. Кашель на минуту-другую оборвался, потом раздался снова. — Это Билли. — Грейс встала с постели. — Пойду дам от кашля что-нибудь. — Она надела халат и быстро вышла из комнаты. Через несколько минут Грейс вернулась, на сей раз ступая в темноте медленно и неслышно. — Он спросил про тебя, но я сказала, что ты спишь. — А чего он хотел? — Да ничего особенного. Просто сказал, что, если не спишь, может, заглянешь к нему. Но я ответила, что тебе завтра рано вставать. Не ходи к нему, Сидни. Это лекарство от кашля, оно еще вроде как снотворное, а Билли нужен отдых. — Мне не понравилось, как он кашляет. — Ничего страшного. Я измерила ему температуру — всего 36,9. Пусть поспит. — Ладно. Но мне хотелось бы быть рядом, когда меня зовут дети. — Им придется привыкать к тому, что тебя нет дома. — Грейс снова легла в кровать. — Как это? А, ты про флотские дела. — Ну да. Про что же еще? — Ну, мало ли про что. Я все жду, когда ты попросишь развода. — Правда? А я жду, что это ты скажешь, что разводишься со мной. — Я подумывал об этом, но потом решил: к чему эта канитель? Коль скоро я и так уезжаю, то лучше всего, наверное, просто не возвращаться после войны. Во всяком случае, насовсем. С детьми мне, конечно, всегда захочется встречаться, но тут ты мне мешать не будешь. Верно? Я все эти годы считал тебя порядочным человеком, да в некотором отношении и сейчас считаю. Грейс включила ночник и зажгла сигарету. — Хочешь сейчас поговорить, Сидни? — Поговорить?.. Как скажешь. — Он тоже закурил. — Начнешь? — Да нет, лучше ты. — Сидни пристально посмотрел на жену. Она не выдержала его взгляда и отвернулась. — И все же. — Ну что ж. Собственно, говорить особо не о чем. То есть я хочу сказать, никаких упреков и никаких препирательств, и снова упреков, и снова препирательств, пока ты наконец не сломаешься и не признаешь: да, у меня был роман с этим сукиным сыном. Ты не против, что я называю его так? — Ничуть, на самом деле мне бы хотелось, чтобы ты назвал его сукиным сыном в лицо. — Правда? Что так? Хочется, чтобы он вздул меня на твоих глазах? Вообще-то мог бы, наверное, хотя легко я бы не сдался, в этом можешь быть уверена. Интересно, как муж и любовник дерутся за тебя? — Нет. — Хорошо, потому что я смотрю на это дело иначе. Если твоя жена влюбляется в другого мужчину, естественно, хочешь убить ублюдка, я имею в виду этого мужчину. Не жену. Всякий раз, собираясь навестить мистера Бэннона в его кабинете, я обдумывал, как это скажу: «Бэннон, у тебя интрижка с моей женой». И р-раз, в челюсть. А может, иначе, может, никаких кулаков, а он просто скажет: «Ну да». В таком случае я не смогу потребовать, чтобы он просто оставил тебя в покое и перестал делать гадости. Потому что у него будет полное основание ответить: «Слушай, Тейт, ты уж как-нибудь разберись с собственной женой. Это ведь она ко мне бегает». И мне нечего будет сказать. Моя жена действительно ходит к нему на свидания, и если мне не хватило мужества пресечь эти поползновения, то это никоим образом не дает мне права приходить к человеку на работу с намерением избить его, ну и получить сдачи. Иными словами, это я заслуживаю взбучки. И в каком-то смысле я ее получил. Получил то, что заслужил. Это, конечно, не делает твое поведение менее отвратительным, но, как говорят на скачках, мне нет оправданий. Лишнего веса вроде нет. Может, кормили плохо? Не знаю. Сорок лет. Профукал жизнь, профукал молодость. Ничего хорошего не сделал, буквально ничего. С войной мне сильно повезло. Я знавал ребят, которые прошли через такое дело, у одного или двоих крыша поехала, кто-то спился. Но по крайней мере флотская служба может стать новым началом, да и момент подходящий… Ну ладно, я тебе все откровенно выложил, теперь твоя очередь. — Мне нечего сказать, — покачала головой Грейс. — Давай-давай, ты ведь не для того затеяла разговор, чтобы меня выслушать. Выкладывай. — Мне нечего сказать такое, что ты хотел бы услышать, — повторила Грейс. — Ну так скажи то, чего я бы услышать не хотел. Поздно, знаешь ли, щадить мои чувства. — Да, одну вещь я хотела сказать еще до того, как ты начал, но теперь в этом нет смысла. — И все же. — Ну что же. Я просто хотела попросить у тебя прощения. — И я бы тебя простил, простил лишь за одно. — Сидни вновь прикурил сигарету от сигареты. — И что же это такое? — Не что, а кто. Ты. Лично ты. Я всегда восхищался тобой не менее, чем любил. Восхищался твоим мужеством, твоей независимостью. Силой воли. Не просто физической выдержкой, но именно силой характера, мужеством духа, не меньше, чем у мужчин. Так что, затевая эту историю с Бэнноном, ты знала, на что идешь. Ты знала, что я люблю тебя. Ты должна была подумать о детях, о том, что я ведь могу и отобрать их у тебя. Дальше — репутация. Независимость независимостью, но такие, как ты, не жертвуют своей репутацией. Но ты рискнула. Рискнула потерей мужа, детей, репутации. Всякий раз, встречаясь с этим типом, ты не могла не думать о риске и осознанно пошла на него. Пошла. И выходит, на каждом свидании ты как бы говорила — к черту мужа, к черту детей, плевать на то, что обо мне думают друзья. Это ведь не просто физиология. Помрачение. Отрава. Ты занималась этим сознательно и последовательно. — В одном ты ошибаешься. — Сомневаюсь. В чем же? — Это была как раз физиология. — Что ж, пусть так. Довольно и этого. С меня довольно. Ты за кого меня, собственно, принимаешь? Думаешь, все эти годы я не хотел никого, кроме тебя? Думаешь, мне не хотелось никого трахнуть? Должно быть, вообразила себя хранительницей какой-то великой тайны, не иначе. Хотелось, еще как хотелось, и возможности были. И для этого мне не пришлось бы бегать по Айриштауну. Но видишь ли, в чем дело, в этом мире ты либо усваиваешь некоторые правила поведения, либо не усваиваешь. И уж если все-таки усваиваешь, то следуешь им. Может, в них нет ничего особо хорошего, но ты — это ты, ты такая, какая есть, именно потому, что это твои правила и ты им следуешь. Естественно, когда следовать легко, это никакое не испытание. А вот когда трудно, тогда-то смысл правил и проявляется. Так я всегда считал и думал, что и ты так считаешь. Видит Бог, я первый готов признать, что с твоей внешностью у тебя было полно возможностей и соблазнов. Но ты подчинялась тем же самым правилам, что и я. А потом вдруг сказала себе: к черту правила. А на самом деле это значит: к черту мои правила, к черту меня. Что ж, Грейс, в таком случае — иди и ты к черту. Я люблю тебя, если повезет, в новой жизни это пройдет. — Я люблю тебя, и это не пройдет ни в какой жизни. — Отныне я тебе не верю, ни одному слову не верю. — Знаю. Но если бы вдруг поверил, полюбил еще больше. Может, все-таки попробуешь? — Нет. С тобой у меня ничего не получится. А может, и ни с кем. — Жаль, — сказала Грейс. — Скажи мне, пожалуйста, только одно. — Я догадываюсь, о чем ты. Хочешь знать, откуда мне все стало известно. — Да. — Вот тебе совет на случай будущих приключений. Не связывайся с ирландцами, у которых имеются старые ирландские мамаши. — Так это она тебе все рассказала? Но как? — Как, как. Сначала позвонила не представившись. Потом прислала анонимное письмо. Потом, в другом письме, попросила о встрече. Тут уж она, конечно, подписалась. Я согласился, и она много чего мне выложила. Например, что ты представлялась чьей-то секретаршей. Что вы встречались в загородном доме Майлза Бринкерхоффа. Ну и так далее. — Да сама-то она как узнала? — Мне это тоже было интересно, но она не сказала. Не важно, я понял, что она ничего не выдумывает. Интересная женщина, но вряд ли тебе бы захотелось иметь ее свекровью. Ты ей совершенно не нравишься. — Сидни щелкнул выключателем. — Как и мне. Покойной ночи. — Сидни, можно к тебе? Ну пожалуйста. — Не-а, — засмеялся он. — Покойной ночи. Часть 2 Повестка из морского министерства уведомляла, что Сидни должен пройти медицинскую комиссию в расположении военной верфи на Лиг-Айленде. За обедом он прочитал это письмо Грейс. — И когда комиссия? — спросила она. — Первого августа, в восемь утра. Через неделю, начиная с завтрашнего дня. — То есть через неделю ты уезжаешь? — Не насовсем. Я еду в Филадельфию, пройду комиссию, потом вернусь сюда и буду ждать известий. Если со здоровьем все в порядке, следующий шаг — собеседование еще в одной комиссии, а потом, насколько я понимаю, присяга. Там ждать недолго. А что? Если хочешь, могу уехать через неделю и больше не возвращаться. — Да вовсе нет. Я вообще не хочу, чтобы ты уезжал. — Мне хотелось бы дождаться известий, что я прошел медкомиссию, здесь. И только потом уехать окончательно. А то как-то глупо, сорвешься с места, а потом выяснится, что по здоровью не проходишь. — Пройдешь. У тебя сил, как у двадцатилетнего. — Да, но мне-то не двадцать, а вдвое больше. А когда тебе сорок, могут обнаружиться такие болячки, о существовании которых даже не подозревал. — В прошлом году ты уже проходил медкомиссию, когда оформлял страховку. — Это другое дело. Положим, я знаю, что здоров, но коль скоро ты уж заговорила об этом… Мне кажется, что, если платишь приличный страховой взнос, на кое-что врачи могут и закрыть глаза. Доктор Зигман, тот, что обследовал меня от имени страховой компании, он знает, что пью я умеренно, много бываю на воздухе. Словом, веду здоровый образ жизни. Естественно, он должен считать, что страховать мою жизнь — риск небольшой… Не знаю даже, зачем я все это говорю, наверное, на воду дую, не хочу загадывать, пока все не будет в порядке. — Сидни задумчиво посмотрел в потолок. — Недавний опыт научил меня, что глупо на что-то рассчитывать, даже если уверен, что это у тебя в кармане. — Я надеялась, что ты этого не скажешь. — А я сказал. — Сидни встал и вынул из кармана трубку. Изучающе посмотрел на нее. — Надо бы бросить курить, пока комиссию не прошел. И спать побольше. Никакой выпивки. Побольше физических нагрузок, так чтобы до пота каждый божий день. И разумеется, у меня есть преимущество перед большинством женатых мужчин. По крайней мере это можно назвать преимуществом. Знаешь, когда боксеру предстоит важный поединок, он первым делом отворачивается от жены. Никаких женщин. — Наверное, ты начинаешь к этому привыкать, Сидни. — Извини, но привыкнуть к этому невозможно. — Ну, если у тебя вдруг появится желание… — Спасибо, но лежалым товаром я не пользуюсь. — Это еще как понимать? — Дай себе труд хоть секунду подумать, и сама поймешь. Наверное, это самая большая мерзость, какую я тебе когда-нибудь говорил. Мне очень жаль. — Мне тоже. Да, я понимаю, о чем ты, но жаль мне не поэтому. Мне жаль, потому что теперь я вижу, как глупо надеяться каждый день и каждую ночь. — Действительно глупо. — Что ты делаешь сегодня? Снова в поле? — Ненадолго. Мы наняли нового работника, а вил не хватает. Отвезу, а заодно посмотрю, на что он способен. Получает сорок пять центов в час и ужин. Потом вернусь и подправлю трамплин. Плохо держится, дети сорваться могут. — Странный ты человек, Сидни. — В чем же? — Ну как? Скоро ты насовсем уезжаешь отсюда и все равно занимаешься всякими мелочами, как человек, который собирается прожить здесь всю жизнь. Вот что ты, например, вчера делал? — Это когда дождь шел? — Да. В амбаре. — Столбы укреплял, некоторые шатаются. Когда же такими вещами заниматься, как не в дождь? И ничего тут странного нет. Я люблю это место, я многим ему обязан. Я был здесь счастлив. Я бы думал об этих мелочах, даже не живя здесь. Работать буду до самого отъезда, а тебе потом оставлю список того, что еще нужно сделать. Фермер ждет дождей, чтобы немного отдохнуть. Но начинается дождь, и оказывается, есть еще куча дел, которую не переделать, даже если бы впереди было все лето. Ты думаешь, что все знаешь про свою ферму, а вот, например, вчера я наткнулся на дюжину глиняных кувшинов, о которых и понятия не имел. В беседке. Целехонькие. Не удивился бы, если узнал, что к ним вообще никто не прикасался. Не понимаю даже, как это я не замечал их все эти годы, может, потому, что там света мало. Ладно, надо вилы нести… Понимаешь ли, какая штука, Грейс, сейчас я вижу, что в общем-то всегда был на ферме чем-то вроде мастера на все руки, правда, отличного. Больше чем на сорок пять центов в час и ужин. Но когда я уеду, тебе меня никем не заменить. И об этом тебе тоже следовало бы в свое время задуматься. — Минуту, Сидни, пока ты еще здесь. То есть сейчас здесь. Полагаю, мне надо продать хозяйство. Да, когда ты уедешь — я имею в виду, навсегда, — я продам ферму. — Ты упускаешь одну маленькую деталь, — засмеялся Сидни. — Ты не сможешь ее продать, потому что она тебе не принадлежит. Владелец фермы — я, и я оставляю ее тебе и детям. — Ладно, но я могу выкупить ее у тебя, а потом продать. — Черта-с-два. Она не продается. Ты была в здравом уме и твердой памяти, когда подписывала бумаги, а я разве что без штанов не остался, чтобы выкупить твою долю. Ты можешь продать ферму только в том случае, если я умру, а дети еще не достигнут совершеннолетия. Так указано в моем завещании, и я не собираюсь ничего в нем менять. — Почему? — Потому что я хочу, чтобы ферма осталась у тебя и детей. — Но ведь мы разводимся. — Хорошо, я буду тебе ее сдавать за доллар в год до тех пор, пока Билли не исполнится двадцать один год. И вот тогда, если детям не захочется здесь жить, я вернусь сюда и останусь до самой смерти. — Вот видишь, это еще одна причина, почему нам не надо разводиться. — Может быть, только я иначе смотрю на это дело. Когда уеду, начнешь платить мне аренду, доллар в год… Ладно, поговорим об этом потом. Все равно я не уеду раньше чем через две-три недели. — О Господи, до чего мне надоели все эти разговоры об отъезде. Сначала ты отправляешься в поле, с вилами. Потом уезжаешь через неделю, в следующую среду. Потом — еще через две недели, и уже навсегда. — Да, сейчас только и разговоров что об отъезде. Отъезд без отъезда. Звучит очень поэтично. Вроде бы Браунинг, а может, еще кто из этих ребят. — Насколько я помню, он. Ты знаешь меня и поэзию. — Это ты знаешь меня и поэзию. — Я знаю тебя и все остальное, — заявила Грейс. — Пожалуй, — согласился Сидни. — Ну что же… — Знаю лучше, чем кто-нибудь будет знать. Я знаю, что поступила дурно. Я знаю, что вела себя скверно, отвратительно. И еще, Сидни, дорогой, я знала о последствиях. И тем не менее, зная все это, я сделала то, что сделала. Стало быть, я просто потеряла голову. Перестала быть самой собой. Не такая же я идиотка, чтобы нарочно потерять тебя, а может быть, и детей. Они поймут, что ты ушел из-за меня, и рано или поздно узнают, как все было на самом деле. Ради всего святого, нельзя же быть такой идиоткой. — Выходит, можно. — Видимо, так. Вот именно. Я знала о последствиях, но меня это не остановило. Неужели ты не понимаешь? Подумай. Подумай обо мне. Я всегда была эгоисткой, всегда осторожничала, никогда не рисковала — и вдруг! Разве из этого не следует, что я просто… спятила. Голову потеряла. — Минуту. Не расходись. Ты только что сказала, что всегда была осторожной эгоисткой. Что ж, и в этом случае эгоисткой ты была, а вот об осторожности забыла. Попытайся понять одну вещь, Грейс: ты мне больше не нужна. Ты разбила вазу или разрезала канат. Как тебе больше нравится. Мы можем тут с тобой часами разговаривать, но эффект будет тот же, как если бы это была миссис Дункельбергер. Я готов, черт возьми, сколько угодно говорить о самом худшем, что со мной случилось в жизни, но ты, причина всего этого, ты, из-за кого это самое худшее случилось, — ты для меня что крючок для уздечки. — Это неправда. Ты пытаешься убедить себя в этом, и убедишь, наверное. Но мы оставались вместе, когда у меня был роман с Бэнноном, и все шло как всегда, ты был доволен и счастлив. До тех пор, пока не узнал. Значит, пострадала твоя гордость. Но не наш брак, как мне кажется. — Ну знаешь… ты… ты… даже слов найти не могу. Прямо в лицо мне тыкать, что спала одновременно со мной и с этим сукиным сыном. — Для тебя это не новость. — Конечно, не новость, но не обязательно говорить об этом. Я вот разговора не завожу. Даже не думаю на эту тему. Потому что, если бы думал, избил бы тебя до полусмерти, а его, может, и вообще прикончил. Таких, как ты, ребята из конюшни называют ненасытными, и, честное слово, по-моему, ты этим даже гордишься. — Я всего лишь хотела, чтобы ты понял, что я была не в себе, что-то нашло на меня. И еще, что тут все дело в твоей уязвленной гордости. Я на все пойду, лишь бы спасти наш брак. Можешь спать с другими женщинами, хотя это и убьет меня. Можешь даже за Конни Шофшталь приударить. Я все приму, только бы остаться вместе. — По-моему, ты меня не слушаешь. Или не хочешь понять. Твоего разрешения на то, чтобы спать с другими женщинами, мне не надо. Как-нибудь сам справлюсь. Как справлялся много лет назад. Но тогда я не был женат. А женился — все не так, даже если удается все удержать в тайне. Надеюсь, принципы, которые я стараюсь привить детям… надеюсь, они слушают лучше, чем ты. — Сидни, так ведь я как раз о детях и думаю. По крайней мере отчасти. Ради них я и хочу сохранить наш брак. Другие сталкиваются с той же проблемой. Измены. Но ведь как-то договариваются. Ты сам знаешь многих мужчин, у которых, помимо жен, есть любовницы. Да, как правило, речь идет о мужчинах, но, случается, изменяют и жены. И все равно они живут вместе — из-за детей. — По моим наблюдениям, это свиньи, и воспитывают они тоже свиней. Дети все знают. Они умные. Они видят, что происходит у них на глазах, и говорят себе, какого черта стараться сохранять приличия, и кончают жизнь в канаве. Разговаривая таким образом, Грейс и Сидни перешли из столовой в кабинет. Она села на вращающийся стул мужа, а он принялся мерить комнату шагами, останавливаясь лишь затем, чтобы сделать ударение на чем-то и почти не глядя на Грейс. Она повернулась на стуле и мельком бросила взгляд на лежавшую на столе повестку из министерства. Грейс прикоснулась к ней и слегка отодвинула. — Ладно, сдаюсь, — сказала она. — Давай разводиться, а я постараюсь держать детей подальше от свинарника. Пока ты на войне, ничего говорить им не буду. А когда все кончится, можешь вернуться и сказать, что разводишься со мной. И почему, тоже можешь сказать. Если, конечно, они сами уже не догадались или не услышали от школьных друзей. — Очень хорошо. В следующий четверг, это был последний день июля, Сидни сел в спальный вагон поезда Чикаго — Нью-Йорк. Хотелось получше отдохнуть перед завтрашней комиссией. Едва поезд отошел от вокзала и начал набирать скорость, как он почувствовал такой подъем сил, какого не испытывал уже несколько месяцев, и даже не рассчитывал, что так может быть. Ему даже стало как-то неловко, пока он не сообразил, что нынешняя эйфория, или нечто весьма близкое к ней, объясняется вновь обретенным чувством свободы и что, как бы плохо ни было это ощущение, лучше его ничего быть не может. В то же время Сидни с теплотой думал о Грейс, потому что верил, что она и впредь будет воспитывать детей так, как, по его мнению, должно; и не сомневался, что всегда будет к нему справедлива. И все-таки больше всего он жаждал насладиться обретенной свободой, иной свободой, безграничной, такой, которой у него никогда не было. Сидни был силен физически и морально, и волею обладал отменной (так что мог позволить себе и поддаться чарам униженно предлагавшей себя Грейс), и стал, можно сказать, в одночасье зрелым мужем, вооруженным опытом серьезной беды и душевно укрепленным мудростью, которую принесли годы супружеской жизни, со всем ее добром и злом. Сидя во вполне комфортабельном купе пульмановского вагона и оглядываясь на прожитое, Сидни приходил к выводу, что у него есть все, что ему надо, что он — настоящий счастливчик. За окном проносились чистенькие немецкие городки и деревушки, игрушечные фермерские домики, на полях усердно трудились артельщики — Сидни знал эту жизнь, раньше и он жил ею, и больше ему ничего не было нужно. Он жил ею с самой любимой женщиной, с которой они родили трех здоровых красивых детей. О деньгах думать не приходилось. У него было чувство самоуважения, и он добился уважения тех, чьего уважения хотел добиться, людей, с которыми вел дела, особенно фермеров. Он мог поднять то же, что и они, например мешок с цементом; согнуть то же, что и они, например подкову; съесть столько же вафель, выпить столько же пива, так же без устали трудиться с женой в постели, и в поле тоже, и зарабатывать не меньше. А сейчас он мог, если заблагорассудится, сойти с поезда в Ланкастере, придумать себе новое имя, наняться работником на какую-нибудь из тех игрушечных ферм, что мелькают за окном вагона. Перед началом нового этапа жизни он с удовольствием предавался раздумьям такого рода. Да, он настоящий счастливчик, а теперь, после всех этих прожитых в довольстве лет, нанимается в военное время работником на ферму за сорок пять центов в час. Ради этого родители тратили большие деньги на его образование, учили хорошим манерам, одевали и кормили, закаляли тело для занятий спортом. Еще они оставили состояние, которое позволило ему жениться на женщине, на которой он хотел жениться. И на протяжении всех этих счастливых, таких счастливых лет он готовился к тому, чтобы стать сезонным рабочим на ферме. И подобно многим сезонным рабочим, которых нанимал сам, он пережил разочарование в женщине. Можно было бы поискать другую работу на той же ферме, например управляющего, но много ли таких вакансий, даже на целом свете? Нет, на рынке труда он стоит сорок пять центов в час, и, если хорошенько подумать, ему даже не на любой игрушечной ферме из тех, что мелькают за окнами пульмановского вагона, найдется место — он так толком и не выучился говорить на пенсильванском немецком. Но если это все, чего он стоит на рынке труда, то какова будет цена ему на флоте? Эта тревожная мысль несколько поумерила радость Сидни от вновь обретенной свободы. Но он тут же успокоил себя: флоту нужны офицеры, у него есть университетский диплом, имеется опыт управления людьми, он в хорошей физической форме и располагает важными связями. Обычно Сидни шел с вокзала в гостиницу «Бельвью-Страт-форд» или «Юнион лиг клаб» пешком, но на сей раз взял такси — огромный «паккард». За своим физическим состоянием он следил, как спортсмен-легкоатлет или завтрашняя невеста. Ему приходилось слышать, что люди получают грыжу, просто подняв чемодан и неправильно распределив при этом нагрузку на мышцы. Едва поселившись в гостинице, он принялся соскребать с себя дорожную пыль с таким тщанием, будто ему предстояло свидание не с военным врачом завтра утром, а с благородной дамой нынче же вечером. После ужина Сидни немного поболтался по гостиничному холлу, где было необычно людно для августа — офицеры из ведущих стран-союзниц и их дамы. Знакомых среди них Сидни не обнаружил. Спал он, несмотря на духоту, крепко, и разбудил его только телефонный звонок портье в семь утра. Такси доставило его на Лиг-Айленд, и следующие несколько часов прошли в некоторой суете, впрочем, нельзя сказать, чтобы особо утомительной. Его приятно удивило, что не пришлось стоять в длинной очереди вызванных на медицинский осмотр. Сидни еще не научился различать чины по числу нашивок на погонах, но в коммандере Уильямсе он сразу признал главного, быстро сообразив при этом, что тому известно о его связях. Уильямс стал в тот день первым и последним из множества докторов, осматривавших Сидни, и все они были любезны, вежливы, уважительны и даже несколько подобострастны. Когда все закончилось и юный ординарец проводил Сидни в кабинет Уильямса, тот выразил надежду, что этот день не стал для Сидни слишком утомительным испытанием, обменялся рукопожатием и сказал, что результаты обследования ему сообщат недели через две. — А прямо сейчас не могли бы вы хоть намекнуть, как там у меня дела? — Я — нет, мистер Тейт, — улыбнулся Уильямс, — хотя бы потому, что сам не видел результаты анализов. В свое время вам все сообщат, а пока могу сказать, что на дряхлого старика вы никак не похожи. Удачи. Возвращаясь в центр, Сидни поймал себя на том, что хочет позвонить Грейс. Еще через несколько минут — на том, что хочет зайти в «Шенхут» и купить подарки детям, но дети с кузенами и кузинами в Кейп-Мэе и вернутся только через неделю или две. В конце концов Сидни зашел в «Юнион лиг клаб» и прямиком направился к стойке бара. Ему уже смешивали «Тома Коллинза», когда в бар вошел офицер в британской форме. В это послеобеденное время, кроме Сидни, тут никого не было. Офицер направился прямо к нему. — Извините, вы не Сидни Тейт? — Он самый. — Неудивительно, что вы не узнали меня в этом облачении. Я Джо Бартоломью. Мы вместе учились в Лоренсвилле, только ты классом старше. — Вот это встреча! Ну, как ты? Рад тебя видеть. — Спасибо. Взаимно. Ты совсем не изменился. — Да, только со стрижкой теперь проблем нет. — Это верно, — рассмеялся Бартоломью, — но во всем остальном ты прежний Сидни Тейт. Где живешь сейчас, в Филадельфии? — Нет, я здесь всего на день. А живу в Форт-Пенне. — Ну да, конечно. Ты ведь женат на сестре Брока Колдуэлла? — Да. А ты, Джо, местный? — Как тебе сказать, и да и нет. Родился я в Филадельфии, но окончил Лоренсвилл, мои старики переехали в Лондон, так что не знаю, как и считать. Я британский подданный, здесь по делам — речи произношу. Я так и не усвоил английского акцента, и, видно, начальство решило, что если запустить сюда человека в мундире британской армии и с филадельфийской гнусавостью в голосе, то это возымеет больший эффект. Кстати, ты сам-то как с этим делом? — Затем и приехал. Только что прошел флотскую медкомиссию. — Держись подальше от этой заварухи, Сидни. Война для парней вдвое моложе нас с тобой. Поверь, я знаю, о чем говорю. Я не для пижонства с этой штукой хожу. — Он постучал тросточкой из ротанга по левой ноге. — Подальше, подальше, Сидни. — Знаешь что, Джо, давай-ка присядем где-нибудь, и ты мне все про себя расскажешь. Они прошли к столику и заказали выпить: еще один «Том Коллинз» и двойное виски с содовой. — Я не шучу, — продолжал Бартоломью. — Насколько я понимаю, флот — это не самое худшее. Я-то сам служил в миддлсексском полку, и нам задали хорошую трепку; но в общем-то разница невелика, на войне везде плохо. Тут как в спорте. Когда стареешь и уже не можешь классно играть, лучше отойти в сторону или, может, заняться тренерской работой. Вот ты, например, слишком стар, чтобы играть, но не слишком, чтобы тренировать. Я тоже слишком стар, чтобы блистать на поле, хоть и на год-другой тебя моложе, а вот к возрасту тренера чертовски близок. Кровавое месиво — вот что такое эта война. Ты как, основательно влип? Или еще можно дать задний ход? — У меня вроде неплохие связи. — Тогда поищи местечко потеплее, а главное, держи рот на замке, ушки на макушке и никогда не высовывайся. Так говорят наши парни, а они свое дело знают. — Один такой парень был у меня с месяц назад. Смоллетт. — Знаю его. Хороший человек. И брата его в Англии знаю, а с твоим Смоллеттом несколько раз сталкивался во время поездок по стране. Как ты думаешь, сколько ему? — С англичанами не угадаешь, но, я бы сказал, в районе тридцати пяти. — Томми двадцать шесть или двадцать семь. — Бартоломью задумчиво покачал головой. — Видишь? Как правило, англичане выглядят гораздо моложе своих лет, но война все меняет. Когда Смоллетт пошел на фронт, ему было двадцать три или двадцать четыре. Держись от войны подальше, Сидни. — Надеюсь, ты не обидишься, — рассмеялся тот, — но из тебя тот еще пропагандист. — Совсем наоборот, дело свое я делаю хорошо. Но, едва узнав тебя, я вспомнил, как ты всегда защищал ребят из нашего класса. Стоит кому-нибудь из твоих одноклассников обидеть наших, и ты тут как тут. Кстати… забавно, что ты женился на сестре Брока Колдуэлла. Вы ведь вроде здорово не ладили. — Было дело. — Стало быть, все устроилось? — У нас — нет, но мир велик. Мы с Броком встречаемся только в случае крайней необходимости. — Он в армии или как? — Пока нет, но, кажется, скоро будет. — Вот ему там как раз самое место. Штабной, как говорится. Высокий чин. Перчатки, тросточка. Служебный автомобиль. Любовница из Сейнт-Джон-Вуд[17]. Так и вижу его таким, потому что знаю одного малого, который очень похож на Брока и выглядит именно так. Кстати, Брок женат? Уверен, что нет и не был. — Нет и не был. А ты, Джо? — О да. Я женился на англичанке, у нас две дочери-красавицы, которым как раз столько лет, чтобы понять, что папа не очень-то любит их маму. Другая женщина. А еще над нашими садовыми воротами пролетает эльф, которому не терпится поцеловать краешек платья Розы. Не думаю, что он продвинулся дальше, потому и называю его эльфом. Это священник, ему за сорок, женат, есть двое детей, он появляется у нашего дома и твердит Розе, какая она благородная дама и как давно страдает. Вполне возможно. Мы решили оставить все как есть, пока девочки не выйдут замуж — если, конечно, к тому времени в Англии еще не выведутся женихи. А у тебя, Сидни, как с Божьими дарами? — Двое мальчиков и дочь. — Нелегко, наверное, приходится. Ты… э-э… чем занимаешься? — Я фермер. — Фермер постоянно дома. Все друг у друга на виду. А я вот до войны работал в одной филадельфийской компании, «Болдуин локомотив», много ездил и, не будучи примерным мужем вроде, судя по всему, тебя, случалось, проверял на прочность клятвы супружеской верности, особенно на таможнях таких проклятых стран, как Франция и Россия. В конце концов я попался, и вот тогда-то и возник эльф. А ты как, Сидни? Доволен святостью брачных уз? — О да, — ответил Сидни. — Что-то слишком быстро, из чего следует, что ты не особенно задумываешься над этим вопросом. Но может, это верный знак. Если не приходится думать, значит, все хорошо. Собеседники неожиданно потеряли интерес друг к другу, и после двух-трех вежливых попыток возобновить разговор Сидни вспомнил, что опаздывает на поезд. Распрощались они с искренней теплотой, но оба знали, что больше не встретятся, если только не какой-нибудь крайний случай, которого они постараются избежать. Из гостиницы Сидни послал Грейс телеграмму, и она встретила его на вокзале. Она стояла на обычном месте, у входа на платформу. Она помахала ему рукой, он в ответ — шляпой. Они поздоровались. Все ради Форт-Пенна. Но не обнялись. Носильщик подхватил чемодан Сидни и понес на стоянку, где, как ему было известно, Колдуэллы и Тейты всегда ставили свои машины. Сидни сел за руль «мерсера». — Что нового? — спросила Грейс. — Известно будет только через неделю, а то и больше. Главному врачу показалось, что я выгляжу более или менее здоровым, но это и все, что он пока может сказать… В баре я столкнулся со старым одноклассником Брока. — С кем? — Некто Джо Бартоломью. Он служит в британской армии, потерял на фронте то ли ногу, то ли ступню. — Что-то не помню такого, — пожала плечами Грейс. — А ты и не должна. Они просто учились в одном классе с Броком, приятелями не были. — Тогда он, наверное, славный малый. Или по крайней мере тебе должен казаться славным. — В общем-то он мне, скорее, понравился… А теперь послушай меня, Грейс. Надеюсь, ты запомнишь все те полезнейшие советы, которые я намерен дать тебе в течение ближайшей недели-двух. — Ты что, шутишь? — Отчасти. Но если серьезно, тебе совершенно нет нужды менять отношение к Броку только потому, что мы расстаемся. Ты всегда относилась к нему вполне благоразумно, и мне не хотелось бы думать, что он тебе вдруг станет нравиться только потому, что мне нет. Брок — отъявленный сукин сын. Всегда был и всегда будет, и тебе это отлично известно. — Знаешь что, коли речь идет о ферме или вообще делах, милости просим, готова выслушать все, что скажешь, но насчет того, кто мне должен нравиться, а кто нет, я уж как-нибудь сама разберусь. Ты меня оставляешь, так что нравиться мне может кто угодно. Мое дело. Ты ведь не в командировку отправляешься. Ты уезжаешь навсегда, вот и не пытайся распоряжаться моими вкусами. — Что ж, как тебе будет угодно. — Сидни был явно зол. — Да, вот так мне будет угодно. — Только не надо, чтобы тебе нравилось слишком много мужчин, как нравился мистер Бэннон, иначе я вернусь, заберу своих детей, а с тебя три шкуры спущу… Знаешь ли, я тоже могу рассердиться. И ты не зли меня. Я старался держать себя в руках, а ты задираешь нос, смотри, как бы не оторвали. — Да? Как интересно. — Грейс собралась было развить тему, но тут зажегся красный свет, и Сидни затормозил. На небольшом возвышении под навесом стоял регулировщик. Он прикоснулся к шляпе с твердыми полями и сказал, обращаясь к Грейс: — Господи, хоть когда-нибудь кончится эта жара? — Будем надеяться, Оскар, — посочувствовала Грейс. — А вам как погода, мистер Тейт? — Да как-то не очень. — Сегодняшний день еще не самый жаркий нынче летом, но все равно нам, толстякам, туго приходится. Ну, вот и поехали. — Он улыбнулся Грейс и переключил сигнал светофора на зеленый. Сидни тронулся с места, и когда перешел на третью скорость, Грейс заговорила вновь: — Так вот, я собиралась сказать… — «Собиралась, собиралась», — передразнил Сидни. — Что именно? — Перед тем как остановиться, я собиралась сказать, что забавно слушать твои угрозы забрать детей и снять с меня три шкуры. Тут-то как раз Оскар Тиллингхаст и включил красный. Ты заметил, что он не к тебе обратился, а ко мне? С тобой был вежлив, но разговаривал-то со мной. — Что ж, ты красивая женщина, никто этого не отрицает. — Не в этом дело. Он заговорил со мной, потому что всегда говорил именно со мной. Вот так-то, мистер Тейт. Если вы все же решите подать в суд, вас ждут интересные открытия. Плевать мне на то, какой дурной женщиной я оказалась, попробуйте только затеять дело, вас любой судья на смех поднимет. — В таком случае будем надеяться, что таких неприятностей удастся избежать. — Да никакая это для меня не неприятность. Ради Бога, идите в суд, растопчите меня. Но для начала попробуйте найти адвоката, не думаю, что вам это удастся. Не говоря ни слова, Сидни вдавил ногу в педаль газа. «Мерсер» рванул вперед, лавируя между другими машинами, благо их в этот предвечерний час было не так уж и много. — Сам, если хочешь, хоть убейся, я-то здесь при чем? — взвизгнула Грейс. — Выпусти меня. Сидни сбросил скорость, снял шляпу и сунул ее за спину. — Это я так пары выпускаю, — пояснил он. — Знаете что, миссис Тейт, вы будто живете в Средние века. — Сидни поднял палец. — Все то, что ты только что сказала, — правда или могло бы быть правдой все те годы, что мы прожили вместе, начиная с женитьбы и до самого последнего времени. Но месяца два назад ситуация изменилась. Да пожелай я, прямо сейчас мог бы забрать детей. Мало того, «О’Коннол и Партридж», твои собственные адвокаты, отсоветовали бы тебе обращаться в суд. — Ха-ха-ха. До чего же ты слеп. — До чего же ты слепа. Послушай меня, детка, пока мы были женаты, всегда существовало нечто удерживающее меня от необдуманных поступков — я любил тебя. И этого мне было достаточно. Ты была моей женой, и никто в городе не мог бы упрекнуть меня, что я заглядываюсь на других женщин. Мне ничего не было нужно, твоя любовь была лучшей наградой. Теперь я ее потерял. Но, — Сидни медленно согнул палец, — взамен приобрел нечто другое, то, на что никогда не претендовал и не рассчитывал. Уважение людей твоего круга. Я ощущаю его. По глазам читаю. И «О’Коннол и Партридж», твой брат Брок, Хэм Шофшталь, Конни Шофшталь знают это не хуже меня. Ну, Конни, может, и нет, она меня не любит, но почти все остальные подтвердят, что я прав. Не надо никаких судов, Грейс, тебе не выиграть. — Да ну? — Вот тебе и «да ну». Ты же прекрасно понимаешь, что я в суд не пойду, разве что ты сделаешься настоящей шлюхой, только лучше бы тебе не становиться на эту дорожку, иначе узнаешь, что такое шлюха по моему определению. Давай разведемся по-тихому. Для матери, которой предстоит воспитывать детей, это только к лучшему, и не надо делать вид, будто можно вести себя подобно какому-нибудь Майлзу Бринкерхоффу в юбке. Даже и не думай об этом. — Ах вот как? В таком случае и ты не думай, будто можешь разговаривать со мной, как папа римский. Мы в любом суде тебя побьем, пусть для этого придется потратить все, до последнего цента. — Кто это мы? Ты с Броком? — С Броком и с Колдуэллами из Вильямспорта и Филадельфии. Со множеством людей, которых ты даже не видел. Иных я и сама в глаза не видела, но не забывай одного: мой отец одолжил своим филадельфийским родичам, когда они оказались в беде, миллион долларов. А ведь нельзя сказать, чтобы он был близок с ними. Мы даже поздравительными открытками на Рождество не обменивались, но стоило им оступиться, и отец не стал ждать, когда его попросят о помощи. Он сам ее предложил. — Да, и получил неплохие дивиденды. — Может быть, но он рискнул миллионом. Ладно, оставим это. Ты хороший, ты святой и прямо наслаждаешься своей святостью, а я плохая, я шлюха. Что ж, собаке дана ее кличка. — Ты сама ее дала. — Но уж если кличка дана, то и жить она будет с ней. И теперь, Сидни, попробуй, только попробуй задеть меня — раз уж я такая, как ты сказал, на куски порву. Пенроузы, Вейры — все они станут на мою сторону, можешь не сомневаться. Думаешь, губернатор тебе поможет? — Нет. — Правильно, нет. А если да, то мы и на него найдем управу. — Смотри-ка, должно быть, я в свое время женился на принцессе, скажем, из дома Габсбургов. — Ничего смешного, ты сам в этом убедишься. Угроза прозвучала, но вот что я тебе скажу — никогда не целься из ружья, если не собираешься выстрелить. — Ладно, в таком случае скажу и я: не наводи этих орудий, если не собираешься открывать огня. — Посмотрим, у кого пушка, а у кого дробовик. — Ну, малыш Дэвид, конечно, у меня, — пробормотал Сидни, и оба замолчали. Машина свернула на дорогу, ведущую к ферме, по которой они обычно ехали со скоростью пешехода. — Гнусно и грустно все это, — вздохнул Сидни. — Да уж. — Гнусно и грустно, — повторил он, с трудом различая дорогу в густой тени орешника. Грейс промолчала и заговорила, лишь когда машина остановилась. Она открыла дверь и, не поворачиваясь к мужу, сказала после некоторой паузы: — Да, жаль, что не ты оказался всему причиной. Я бы была к тебе добрее. — С этими словами Грейс вышла из машины и скрылась в доме. Сидни отогнал машину в гараж и заглушил двигатель, тщательно проверив перед этим уровень масла. Джо, конюх, внимательно наблюдал за ним. — Вы вернулись раньше, чем мы ждали, — сказал он. — Да я всего на сутки ездил, — проворчал Сидни. — А мы думали, дня на два, на три. Как там с флотом, все в порядке? — Известно будет только через неделю, Джо. — Слушайте, как же они ведут войну, если ума не хватает решить, годен человек для службы или нет? Один-единственный человек, а им со всеми приборами да машинками целая неделя нужна. По мне, так одного взгляда достаточно, чтобы увидеть: вы здоровы как бык, и зубы отличные. — Хотелось бы верить. Ладно, Джо, утром поговорим. — Представить себе не могу, что такие типы будут вам приказывать. — Придется привыкнуть. До завтра. — Завтра я хотел сказать вам, что увольняюсь. — Почему? Мне хотелось, чтобы ты остался. — Нет, спасибо. Я, конечно, подожду, пока хозяйка найдет кого-нибудь еще, только недолго, месяцами я ждать не могу. Разве что несколько недель. Честно говоря, работы у меня немного, и вроде впереди ничего не предвидится. Потому я и решил, что стоит уйти. Вместе с вами. — А как же дети? — спросил Сидни. — Они рассчитывают на тебя. — Вовсе нет. Их больше интересуют машины, игры всякие, спорт. А лошади — это так, есть они — хорошо, нет — не страшно. Если хотите совета, продавайте-ка всех, кроме серого для миссис Тейт и гнедого для себя. Он хорош в упряжи, а то я бы его продал, а после войны купил другого, такого же. В общем, сейчас я вам не нужен. Пусть этот пенсильванский немчик присматривает за серым и гнедым. Не переломится, за двумя-то лошадьми можно поухаживать. — Да в чем дело, Джо? Два месяца назад я прибавил тебе жалованье. Женщину, что ли, завел? — Я о женщинах не заговаривал, и вам не стоит. Может, я тоже в армию записываюсь. А что, лошадей могу подковывать, работу эту, видит Бог, знаю. — Миссис Тейт будет не хватать тебя. — Польщен, конечно, но с лошадьми я собираюсь завязывать. На стапелях платят гораздо больше. — О Господи, на стапелях-то тебе что делать? — А вам на флоте? Сейчас все меняется. Так вы хотите меня после завтрака видеть? — Да. — Сидни внимательно посмотрел в его пустые голубые глаза, затем перевел взгляд на губы, беспрепятственно совершающие жевательные движения, — обе вставные челюсти, верхнюю и нижнюю, Джо оставил в кружке. Если у него и есть, что еще сказать ему, то только в тщательно продуманных выражениях. Сидни повернулся и пошел в дом. На лестничной площадке перед спальней он вспомнил, что оставил в машине дорожную сумку, и потоптался, ожидая, что Джо принесет ее. Но того не было, и, постояв несколько минут, Сидни решил, что в ней нет ничего, что было бы ему нужно прямо сейчас, и открыл дверь в спальню. Грейс стояла к нему спиной в эпонжевом халате и развешивала льняной костюм, в котором встречала его на вокзале. — К чему это ты там прислушивался за дверью? — спросила она. — И что, собственно, рассчитывал услышать? Рыдания? Решил, что все, что я говорила в машине, — это только для того, чтобы задобрить тебя? Думал, на колени встану? — Довольно, а? — Так чего все-таки ты ожидал? Чего к двери ухом прилип? Я ведь знаю, что ты уже давно там стоишь. — Ждал, что Джо принесет сумку, — буркнул Сидни. — Ну так вон он идет. Предоставил тебе уйму времени подслушивать. Договорились, что ли? «Джо, через пять минут принесешь сумку». Времени вполне достаточно. — Все это Грейс говорила, глядя в окно. Сидни снял пиджак, швырнул его на кровать и сел в шезлонг. — Знаешь, Грейс, вот он настоящий конец. Только что наступил. Мы никогда еще не были так далеки друг от друга. И если бы не это, если бы не эти твои слова, даже при том, что я услышал в машине, еще оставался шанс, пусть один из тысячи, что мы снова можем быть вместе. — Лично я перестала на него уповать, — отрезала Грейс. — Ты что, забыл, я же сказала — иди, куда тебе заблагорассудится, с меня довольно. — Помню, но позволь и мне все же кое-что сказать. Я действительно забыл сумку в машине. Забыл, потому что на уме было другое. И если уж быть откровенным до конца, это другое — то, что ты сказала мне, когда выходила из машины. Что ты бы была ко мне добрее, чем я к тебе сейчас. Это единственное, что ты могла мне сказать, единственное, что могло меня задеть. Ты вышла из машины, а я поехал в гараж, поставил машину, это было недолго, минута или две, но вполне достаточно, чтобы мне стало вдруг ясно: ты права. Перевернись все, и скорее всего ты действительно была бы добрее, чем я. Потом я еще масло проверял и все думал, как бы сказать тебе, что, может, все же стоит сделать еще одну попытку. Не потому, что мы долго прожили вместе и не из-за детей или чего-то еще. А просто ради справедливости. Если бы ситуация перевернулась, ты была бы терпимее. Добрее. Потом Джо задержал меня своими разговорами. Я хотел побыстрее отделаться, но он заявил, что собирается увольняться, ну, я и стал уговаривать его остаться. Это тоже заняло несколько минут. И между прочим, он все-таки уходит. — Ну, я здесь ни при чем, это же твой любимец. Я-то бы давно уволила его и, кстати, все равно собиралась уволить, как только ты уедешь. — Ладно, не важно. В общем, я вошел в дом, поднялся на второй этаж, и только тут заметил, что сумка осталась в машине; я подумал, что Джо принесет ее, как и всегда в таких случаях. Эти несколько минут на площадке дали мне возможность собраться с мыслями, а что еще важнее, Джо отдал бы мне сумку там, в холле, и не прервал бы нашего разговора. Здесь, в спальне. — Ну, ты прямо Омар Хайям. Уж на одну-то ночь этой истории точно бы хватило. — И все же, веришь ты мне или нет, хотелось бы закончить. А впрочем, я почти и закончил. Я подождал, Джо не появлялся, я вошел в спальню, и что же? Меня обвинили в том, что настолько противно моим принципам, что можно подумать, будто ты видишь меня в первый раз, будто мы не были с тобой одна душа и тело. Не знаю уж, сколько миллионов слов мы сказали друг другу за всю нашу совместную жизнь, но явно ни одного из них, и даже десяти миллионов, не хватило, чтобы показать тебе, во что я верю. Оказывается, все это время ты просто не слушала меня! Ничего из того, что я говорил — или, если уж на то пошло, делал, — не дало возможности тебе понять, что я за человек. Я не прочитал бы чужого письма без согласия того, кому оно адресовано, даже если бы от этого зависела моя жизнь. И не подслушал бы телефонный разговор и не шпионил бы под твоей или чьей-нибудь еще дверью. Вот и конец нашему браку. Я сказал это, потому что был зол. А теперь повторяю, и уже не потому, что зол, а потому, что он катился и катился под откос и вот достиг самого дна. Ты забыла меня. — Сидни засмеялся. — Меня даже подмывает переспать с тобой, чтобы увидеть, какова ты с другим мужчиной. — Советую не пытаться. Если хоть шаг сделаешь, получишь кочергой по голове. — Не волнуйся, малыш, — снова засмеялся Сидни. — Эта идея здесь возникла, — он постучал себя по голове, — а не здесь, — он ткнул пальцем в пах. Сидни развалился в шезлонге. — Да, в ходе этой увлекательной беседы мне сюда, — он еще раз прикоснулся ко лбу, — пришла еще одна мысль. Удели мне еще минуту-другую, а потом можешь идти в душ. — Да? — Секунду. — Послышался стук в дверь, Сидни подошел, взял у Джо сумку, поблагодарил и закрыл дверь. — Надеюсь, он не подслушивал. Ладно, вот моя идея. Все это время мы вели себя так, чтобы никто ничего не заметил, и, я думаю, так должно быть и дальше, пока я не уехал. Но мы можем облегчить себе жизнь. Почему бы тебе не поехать к детям на океан? Завтра же. Я с тобой не поеду, но отсюда мы отправимся вместе. Ты упакуешь свои вещи, я свои, сядем в «мерсер», и я довезу тебя до Филадельфии. Все решат, что мы отправляемся вместе, но на самом деле я в Кейп-Мэй не поеду. Задержусь на несколько дней в Филадельфии, а потом вернусь сюда и буду ждать указаний флотского начальства. Затем и ты вернешься с детьми, так чтобы я мог попрощаться с ними перед отъездом. Вот и все. Как тебе план? — По-моему, невероятно хорош. Не представляю, как можно и дальше спать в одной комнате, — сказала Грейс. — Я тоже. Знаешь, сколько я ругал себя в последнее время за то, что так и не пристроил веранду к этой комнате. А ведь хотел еще в прошлом году. Чуть позже они внесли в план Сидни одну небольшую поправку: вместо того чтобы везти Грейс в Филадельфию, он посадит ее на поезд в Форт-Пенне, который отходит на следующий день в 7.05 утра и останавливается в Кейп-Мэе. Если он встретит в поезде кого-нибудь из знакомых, скажет, что он едет туда же на машине. В соответствии с замыслом Сидни отвез Грейс на вокзал, посадил в пульмановский вагон и уехал из Форт-Пенна почти одновременно с ней. Разница состояла лишь в том, что он понятия не имел, куда направляется. Он поехал на восток по Ридингскому шоссе и вскоре наткнулся на знак, указывающий расстояние до Ливана. — Пол! — хлопнул он себя по лбу. — Навещу-ка я своего свидетеля на свадьбе. Устрою сюрприз. Он не видел Пола с тех самых пор, как открылась вся эта история с Бэнноном. Иногда Пол наведывался в Форт-Пенн поиграть в гольф, но в последние годы популярности моторов даже не давал Сидни знать, что он в городе или собирается приехать. Ливан находился от Форт-Пенна на расстоянии всего вдвое дальше, чем городской дом Колдуэллов от фермы. У Пола был изящный зеленый «локомобиль», на котором он разъезжал между Ливаном и Форт-Пенном и Ливаном и Ридингом, и в том, что он не звонил Сидни всякий раз, как оказывался поблизости, никакой бестактности не было. В свою очередь, Сидни с Грейс после свадьбы были в Ливане всего четыре раза, и, несмотря на относительно близкое соседство, все еще здравствующие родители Пола делали из этих посещений целое событие, а сам Пол, человек, понимающий людей, знал и то, что, с точки зрения Тейтов, мать с отцом оказывают им гостеприимство, но непринужденности в общении не было, и потому для Сидни и Тейт эти поездки — скорее светская обязанность. Менее чем через час после отъезда Грейс Сидни уже был в Ливане — слишком рано, чтобы застать Пола на работе. Он еще раз позавтракал в гостинице, затем там же, на веранде, присел выкурить трубку. Вскоре после девяти он увидел, как Пола везут на работу в его «локомобиле», и усмехнулся, заметив, как тот бросил быстрый взгляд на «мерсер», припаркованный неподалеку от гостиницы, но не перед входом. Зная Пола, Сидни без труда представил себе происходящее в эти минуты: «локомобиль» останавливается у входа, Пол открывает дверь в кабинет, в гостинице раздается телефонный звонок, портье выходит на веранду и спрашивает у Сидни, не он ли мистер Тейт, и в таком случае не будет ли он любезен позвонить мистеру Полу Райхельдерферу. — Лучше я просто дойду до его конторы, — сказал Сидни портье. Пол поднялся навстречу приятелю. — Ну вот, не зря я сказал себе, что узнаю эту машину, тем более что у нас в городе нет ни единого «мерсера». Ты остановился в гостинице, а в списке постояльцев тебя нет, так что выкладывай, что тебя сюда привело. — С тобой захотелось увидеться. — Надеюсь, что так. Хорошо, что приехал сегодня, а не вчера. Меня не было, ездил с родителями в Атлантик-Сити. Они лето в Челси проводят. Для здоровья полезно. Но знаешь, Сидни, впредь предупреждай друга о своем появлении, чтобы он знал и ждал тебя. А то, глядишь, зря прокатишься. Как Грейс, как дети? — Все хорошо, спасибо. Слушай, приятель, у тебя наверняка дел полно. Может, я покатаюсь по городу, убью время, а потом пообедаем у тебя дома? — Идет. Неловко выпихивать тебя, но, верно, заняться есть чем, я ведь сегодня первый день после отлучки. На ночь сможешь остаться, Сидни? — С наслаждением. Грейс сегодня утром уехала на океан, так что я — свободная птица. Дети тоже там, ну и… словом, с удовольствием задержусь. — Слушай, а что, если мы сделаем по-другому? Обедать дома я не буду, а в половине третьего или в три освобожусь и что-нибудь придумаем? Я бы, конечно, свозил тебя на ферму, но, полагаю, ты сыт по горло этим делом, и к тому же дома прохладнее, чем там. Миссис Лихтенвальнер, помнишь, это наша экономка, держит шторы закрытыми, так что внутри приятно. Если хочешь поплавать, можно, конечно, и на ферму, но я все же посоветовал бы дом. Я позвоню, миссис Лихтенвальнер будет готова встретить тебя в любое время. Сидни ездил по округе, пока солнце не стало над самой головой, а он, поклонник джерсиек, уже увидел столько голштинок, что на всю жизнь хватит, и получил достаточно свидетельств того, что ливанские фермеры извлекают из своей земли больше, чем он из своей. Тем же путем Сидни поехал назад в город, домой к Райхельдерферу. Миссис Лихтенвальнер предложила ему на выбор болонскую колбасу, запеченные сосиски, ветчину, холодных цыплят, язык, телятину, картофельный салат, маринованную свеклу, салат из эндивия, вишневый пирог, пиво и кофе. Пообедав, Сидни прошел в отведенную ему комнату, снял туфли и прилег на просторную двуспальную кровать, а когда проснулся, было уже больше четырех, и до него смутно доносились голоса Пола и экономки, переговаривавшихся о чем-то на своем звучном пенсильванском немецком. Не выходя из комнаты, он смочил лицо в умывальнике с деревянной основой, мраморной крышкой и изогнутыми, как лебединая шея, кранами горячей и холодной воды. Его костюмы были выглажены и висели в платяном шкафу, рубашки, галстуки, носки и носовые платки сложены в стопки. Туфли начищены и набиты бумагой вместо распорок для обуви. Эти знаки внимания и сами по себе были примечательны, однако надо иметь в виду, что, ложась, Сидни даже не распаковал дорожную сумку, просто поставил ее в изножье кровати. Самым трогательным было то, что во сне его накрыли (кто бы это ни был) легким одеялом. Сидни выглянул в окно и не удивился, обнаружив, что машину его переставили. Он спустился, вышел на воздух и в глубине двора, в увитой виноградными лозами беседке, заметил Пола. Он покачивался в гамаке и читал «Ридинг Игл». — Славно полежать в гамаке, — заметил Сидни. — Он из холстины, которая идет на паруса, — откликнулся Пол. — Как раз то, что нужно. — Деревья тоже должны быть прочные. — Они и есть прочные. Выросли со мной вместе, упасть не дадут. Шучу. Ну что, Сидни, пива, лимонада? Лично я, должен признать, в этот час предпочитаю кувшин лимонада и пачку печенья. Через открытую дверь гаража Сидни увидел свой «мерсер», вымытый и отполированный до блеска, «локомобиль» же жарился на солнце. От комментариев он решил воздержаться. — Или чай, кофе со льдом? Кофе со льдом бодрит, окончательно проснешься. Должно быть, устал, старина. — Есть немного, — признал Сидни. — Наверное, во мне есть часть южной крови. Уж не в первый раз ложусь после обеда вздремнуть и дрыхну как убитый. — Южная кровь? Помню, отец каждый день ложился подремать, а в нем южной крови не было ни капли. Нет, скажу тебе, тут другое. Климат. Лето у нас такое же жаркое, как в большинстве южных штатов, и, если есть возможность, надо поспать. Вот как я, например. Всегда часа в три иду в кровать, и если даже не могу заснуть, просто валяюсь. И чувствую себя наилучшим образом… Ты выглядишь отдохнувшим, Сидни, так что сон тебе явно не помешал. — Наверное, — согласился Сидни. — Прошлую ночь я что-то неважно спал. И ты прав насчет пенсильванской погоды. Не знаю, как там севернее, но в нашем графстве в последнее время стоит жуткая жара, да и здесь, судя по сегодняшнему дню, тоже. — Севернее другая проблема. На севере Пенсильвании зимой так же холодно, как в Канаде. Странно, что ты никогда не ходил на медведей в северной части штата. Ты ведь охотник. — У Грейс там живет какая-то родня. Они приглашали, но я считаю себя фермером, и когда приходит зима, люблю расслабиться. Зимой мы просто… Ну, ты сам знаешь… Становимся горожанами. Дети ходят в школу. Мы иногда появляемся в обществе. Ездим в Нью-Йорк, Филадельфию. По правде говоря, зимы мне всегда не хватает. — Смотри-ка, дождь собирается. Слышишь, гремит? — Угу. — Из-за гор тучи набегают. А вот и первая капля. — Вторая. — Пошли на боковую веранду. Люблю смотреть на дождь. Как начинается, сразу впадаю в философическое настроение. Декарт, Спиноза, святой Фома — сам черт не брат. — А ты знаешь, что у тебя машина под дождем стоит? — Ничего, сейчас Ламар придет, сделает все, что нужно. — А кто такой этот Ламар? Уж не тот ли таинственный незнакомец, что распаковал мою сумку, ну, и все остальное? — Ламар Хой. Вроде, как мы, пенсильванский немец, и, может, наполовину действительно так. Но вообще-то черный, хотя говорит на пенсильванском немецком. Он появился тут, когда у нас еще была конюшня. Просто стал помогать. Его никто не просил, и он никого не просил, но сумел сделаться настолько полезным, что малый, который работал у нас, разрешил ему ночевать на сеновале, а миссис Лихтенвальнер, похоже, подкармливала, а отец каждый понедельник давал ему пару-другую долларов. Именно в понедельник, а не в субботу, потому что в субботу, считал отец, Ламар может надраться. Потом Эрл, ну, наш постоянный работник, умер, и отец купил Ламару кое-какую одежку, котелок, и мы получили на редкость толкового, верного кучера, шофера и вообще мастера на все руки. Только не оставляй деньги, где попало. Стащит. — Он пьет? — Нет, как ни странно. У Ламара вообще нет дурных привычек, разве что резинку постоянно жует. Не курит, не пьет, по бабам бегать возраст не позволяет. Но крадет деньги. Свою собственную наличность миссис Лихтенвальнер для надежности носит в кармане фартука, а вот домашние деньги приходится всякий раз перепрятывать, иначе Ламар заметит, где они лежат, и поминай как звали. Стоит мне оставить серебро или банкноты на столе, как через десять минут их нет. Как пьяницы чуют запах выпивки, так Ламар чует запах денег. — Ну и что он с ними делает? Ответ Пола заглушил удар грома, и ему пришлось со смехом повторить: — В банк кладет. — Что-о? В твой банк? — Так точно, сэр. Ламар ворует деньги и кладет их в наш банк. Когда я проверял его текущий счет в последний раз, на нем было больше двух тысяч зеленых. Неплохо для человека, получающего шесть сотен в год. Как-то в прошлом году я сказал ему: «Ламар, ты бережливый человек, так что, наверное, когда тебя не станет, накопится кругленькая сумма, можно оставить кому-нибудь. Ты не думал, чтобы написать завещание?» «А я, сэр, — говорит, — уже написал. Все, что у меня есть, отходит миссис Лихтенвальнер, которая вытащила меня из канавы». С таким же успехом он мог сказать, что это ты вытащил его из канавы. А ведь поначалу мне пришла в голову сентиментальная мысль, что Ламар крадет наши деньги, чтобы нам же их и завещать. Выглядит красиво. Но Ламара никто не знает. — Может, он считает, что этот как раз миссис Лихтенвальнер заправляет всем в доме, и таким образом он покупает ее благорасположение? — Слабое звено этой версии в том, что миссис Лихтенвальнер не знает, что она наследница, а Ламар просил меня ничего ей не говорить. Нет, думаю, дело в том, что вначале миссис Лихтенвальнер давала ему еду, а отец — какие-то безличные вещи вроде денег. Понятно, что едой Ламар отплатить ей не может и, объявляя своей наследницей, выказывает признательность в форме одновременно достойной и практичной. Другого объяснения я найти не могу. — Весьма тонкий анализ, — заметил Сидни. Неторопливо покачиваясь в белых плетеных креслах, они некоторое время наблюдали, как льет дождь. В какой-то момент ослепительно сверкнула молния, а вслед за ней раздался мощный удар грома. — О Господи, да это же совсем рядом, — пробормотал Сидни. — Говорят, звук пробегает милю за восемь секунд, — откликнулся Пол. — В таком случае молния ударила не дальше чем в паре сотен ярдов отсюда. — Одного моего приятеля убило молнией, когда он играл в гольф в Ридинге. Об этом писали в газетах. Не читал? — Что? — Я говорю, приятеля, Лу Вайсингера, молнией убило. Он играл в гольф на поле Беркширского клуба. То ли в конце мая, то ли в начале июня. — Извини, Пол, отвлекся. Подумал, каково это — слушать такую канонаду часами, без перерыва. — Ты про бои, наверное? — Ну да. На днях я проходил флотскую комиссию, скоро должен прийти результат. Примерно через неделю. — С чего это ты в таком возрасте, да еще с женой и тремя детьми, в армию решил податься? Война для молодых, а не для людей в возрасте вроде нас с тобой. — Я так не считаю. Думаю, мне сильно повезло, что меня берут. Убивать мне, конечно, не улыбается, но, честно, мне кажется, каждый в жизни должен пройти хоть одну войну. — Все это философия, и меня она не особо интересует. — Да ну? — удивился Сидни. — Ты ведь немец, а немцы — раса воинов. — Говорят, да, и, верно, во мне сто процентов немецкой крови, но на войну мне наплевать. И отцу тоже. У меня двое дядьев на Гражданской войне были, а еще раньше какие-то родичи участвовали в революционной. — На какой стороне? — На обеих. Кто-то по материнской линии, кто-то по отцовской. — Нет-нет, я о другом. По какую сторону баррикад? Континентальная армия Вашингтона или гессенцы — наемники англичан? — Ах вон оно что. Может, и были гессенцы среди моих родичей, точно не скажу. Но я сейчас о тех, кого немного знаю. Они сражались на стороне колонистов. И если тебя интересует, на чьей я стороне в этой войне, уж не на германской ли, не надо заниматься моей генеалогией. Лучше прямо спросить. — Хорошо. Так на чьей? — Не на германской. Если Германия и другие страны — враги Соединенных Штатов, то нет, я не на их стороне. Вот если бы немцы сражались ну, допустим, с итальянцами, тогда я был бы за них, так же как за Йель против Гарварда. Ну может, не так же, поспокойнее… А я что, Сидни, под подозрением? Похоже, что так. — Ну что ты. Признай, однако же, что к войне ты довольно равнодушен. — А чего ты ожидал? В Национальную гвардию, когда начались военные действия в Мексике, я не попал. Это можно было предвидеть, и все же я попытался, просто так, на всякий случай. — Ну да, тут тебе вряд ли что светило. — Вот-вот, и я о том же и никаких аплодисментов за предпринятую попытку не жду. И все же сунулся, чтобы потом не было разговоров. — Сверкнула молния, друзья замолчали в ожидании удара грома. Пол грузно переменил позу, скрестил ноги и потер лодыжку. — Пожалуй, вот что тебе стоит усвоить, Сидни: мои предки расселились в этих краях, и по прошествии ста лет их именами стали называть городки и селения еще до того, как Тейты только задумались о переезде из Англии. Даже больше ста, скорее двести. Девичья фамилия моей матери — Альбрехт. Нынче вечером я дам тебе книгу — семейную историю Альбрехтов. Полистай перед сном, весьма поучительно. Насчет Колдуэллов ничего не скажу, пожалуй, мы осели здесь позже их, но если завтра у тебя будет время, можно съездить кое-куда, я б показал семейные надгробья с датами жизни и смерти. — Я понял, Пол, — улыбнулся Сидни. — Извини. — Ладно, покончим с этой чушью. Я тоже хорош. Расхвастался родословной перед тобой вместо того, чтобы сорвать злость на каком-нибудь сукином сыне, который и ответа-то не заслуживает… Какие планы на вечер? — Да просто поболтал бы с тобой. А вообще не думал, — сказал Сидни. — Тихо-то как здесь. — Поболтать — отличная идея, но, если хочешь, можно было бы организовать пару столов в бридж или в покер сыграть… Да, между прочим, ты ведь вроде не член масонского клуба? — Нет. — Сегодня в «Святыне» покер, но там строго — пускают только членов. — Вроде бы жарковато для покера, а? — Пожалуй, даже вентиляторы не очень помогают… Ладно, не хочу тебя сбивать с пути истинного, к тому же и для этого дела сегодня жарковато, но можно поехать в Ридинг, по дороге освежиться, а там кто знает? Может, и развлечемся. В конце концов, слишком жарко для таких забав не бывает. — Ладно, посмотрим, как после ужина настроение будет. — Я две недели провел с родителями, так что вполне созрел для амурных утешений. — Давай сменим тему, идет миссис, как ее там, — остановил его Сидни. — Под дождем освежимся. — Ужин будет готов через пять минут, — послышался из-за стеклянной двери голос миссис Лихтенвальнер, — так что не угодно ли молодым людям вымыть руки? — А на ванну уже времени нет? — осведомился Пол. — Раньше было, а теперь нет. Вовремя надо думать, вместо того чтобы болтать. Я приготовила творожники, а они ждать не будут, пока вы там плещетесь. Не знаю, как вы, мистер Тейт, но Пол меньше часа в ванне не проводит. Бедняжка, мылиться-то ему сколько приходится. — Да, когда она меня намыливала, — с непроницаемым выражением проговорил Пол, — мы славно время проводили, но теперь у нее кто-то другой появился. — Замолчите, Пол Райхельдерфер, что это вы такое говорите, — запричитала миссис Лихтенвальнер. — В последний раз я вас мыла в трехлетием возрасте. — Да будет вам, перед Сидни нет нужды притворяться, он все мои тайны знает. — Все до единой, — подтвердил Сидни. — Ну вот, и вы туда же, мистер Тейт. А ну как кто-нибудь услышит, Ламар или кто еще. Поднимайтесь в ванную, живо. Поговорить за едой друзьям не удалось — став у кухонной двери со сложенными на груди руками, миссис Лихтенвальнер повествовала о заботах прожитого дня, о разговоре с недавно нанятой служанкой (которой не было разрешено подавать еду), о текущем ремонте дома — и все в мельчайших деталях. — Вы сегодня поздно вернетесь, Пол? В церкви служба, я буду дома около девяти, дверь запирать? — Да, миссис Лихтенвальнер, скорее всего мы задержимся. Может даже, загуляем до завтра. Не исключено, что поедем в Ридинг, разомнемся кое-где. — Право, мистер Тейт, он думает, что водит меня за нос такими речами. Говорит ужасные вещи, да так, что они кажутся еще более ужасными, и, видно, я должна считать, что раз они такие ужасные, то он на них не способен. Но знаете, что я вам скажу — вполне способен. Ими-то он и занят, а думает, что провел меня. Да ни за что. Я слишком долго живу на свете. И знаю мужчин, с которыми он проделывает эти делишки. Я по именам могу их назвать. Бездельники из «Святилища», бездельники из бильярдной. — А нынче прибавится еще и бездельник из Форт-Пенна, — подхватил Пол. — Ну уж нет. Только не мистер Тейт. Когда женат на такой женщине, как миссис Тейт, на других не заглядываются. Я слишком долго живу на свете. — Ладно, Сидни, пойдем-ка лучше, а то она вконец испортит нам вечер. — Пол делал вид, что игра продолжается, но все трое понимали, что разговор вышел за пределы соленых шуточек. Пол и Сидни встали из-за стола, пожилая женщина слегка поклонилась и пожелала им доброй ночи с выражением, в котором читались одновременно осуждение и мольба. Мужчины вернулись на веранду. По дороге Пол прихватил из буфета бутылку французского мятного ликера. Он бросил в бокалы по кубику льда, разлил ликер, и оба раскурили сигары. Дождь кончился, воздух посвежел. — Я рассказывал тебе про нее? — осведомился Пол. — Ты имеешь в виду ее прошлое? Нет. — Ее мужа убили, дай подумать, тридцать или даже больше лет назад. Точно, больше. Я это помню по слухам. Он похаживал к какой-то женщине здесь, в городе, к жене железнодорожника, ну, муж застукал их у себя дома и разрядил оба ствола, впрочем, может, двустволок тогда еще не было. Так или иначе, он застрелил их, а потом и себя. То ли она ждала ребенка, то ли ребенок уже родился. Короче, он не выжил. — Чей ребенок? Убитой? — Нет, миссис Лихтенвальнер. Про эту часть истории я никого особенно не расспрашивал. Знаю только это — либо она была в интересном положении, либо младенец умер вскоре после этой истории. По-моему, она даже какое-то время провела в психушке, а потом моя мать вытащила ее оттуда и предложила работу. — О Господи. — Что такое? — вскинулся Пол. — Не знаю, не мое это дело, но, учитывая все эти беды, мне кажется, ты слишком вольно с ней разговариваешь. — Это психология, Сидни. Предоставь таких людей, как миссис Лихтенвальнер, самим себе, и ты рискуешь нажить сильную головную боль. Как только услышу эту бодягу про церковь, сразу выдаю ей по первое число, как только закон дозволяет. — И ты всегда так с ней разговаривал? — Начиная с Йеля. Она тогда глаз на меня положила, ну я, естественно, дал ей от ворот поворот, послал куда подальше, но потом узнал, как все было, и пошли такие разговоры. Это вроде как лечение. Знаешь, если привыкаешь к какому-то лекарству, оно перестает на тебя действовать. Маленькая доза может и убить, а большая — как рюмка бенедиктина. — Как же, как же, знаю, — поддакнул Сидни. — Она мне всегда нравилась, и я ей тоже. Между нами, когда мне было лет двенадцать-тринадцать, она позволяла мне забавляться своими грудями. — Да ну?! — Точно, и не делай таких удивленных глаз. Ты что же, хочешь сказать, что дома никогда не баловался со служанками? — Нет… У себя нет. Был, правда, у меня приятель, мы у него дома с экономкой боролись, ну и, кажется, у меня тогда был оргазм. — Какая разница? — пожал плечами Пол. — Только с миссис Лихтенвальнер я не боролся. — А больше вы ничем не занимались? — Нет. Достаточно и того, что было. — И чем же все кончилось? То есть я хочу сказать, что, если бы ей захотелось, наверняка до конца довела. — А как у тебя с экономкой кончилось? Ты либо испугался, либо противно стало. У меня ни то ни другое, я просто влюбился в девочку своего возраста. Такая невинная отроческая любовь. К тому же я вскоре уехал в пансионат. — А миссис Лихтенвальнер симпатичная была? Когда домой приехал на каникулы, желания продолжить игры не возникало? — Может, и возникало, но ничего не было. Видишь ли, мне кажется, она сама себе не признавалась в том, что и ее это заводит, а ведь я вырос, притом неожиданно очень быстро. Как-то я приехал домой из пансионата в своих первых настоящих брюках, и скорее всего миссис Лихтенвальнер про себя подумала: ну вот, мужчиной стал. Тот, кому она позволяла играть своими грудями, он… словом, в том греха нет. Я был ребенком. Но брюки — иное дело. Их носят мужчины. Что же до меня, то я дорос до такого возраста, когда ждешь не дождешься первого визита в публичный дом. — Так ты же вроде влюбился в какую-то сверстницу. — Да, только как-то у тебя все слишком гладко получается, Сидни. Ты вырос в Нью-Йорке, а в больших городах детей, видно, по-иному воспитывают. А в таких городках, как наш, уже в десять лет знаешь адреса публичных домов и всех тамошних шлюх. Не обязательно ходишь, но говорить — говоришь. Я знаю ребят, кого приводили в публичные дома собственные отцы. — Мне тоже приходилось об этом слышать. — Это хорошо. В таком случае, может, тебе приходилось слышать о молодых людях, влюбленных в приличных девушек и в то же время посещающих публичные дома? Держу пари, приходилось. — Точно. — Ну так это как раз мой случай. Я был влюблен в одну девчонку, но рассказать-то тебе хотел о миссис Лихтенвальтер. В игры с ней играть я перестал, но неравнодушен остался, и когда поступил в университет и занялся психологией, часто думал, особенно после того, как прочитал в книгах, что немало подростков балуются со зрелыми женщинами и немало зрелых женщин балуются с подростками. В общем, я стал думать о ней как врач, она стала моим пациентом. Вот потому-то я с ней так откровенен. Она думает, что я говорю так, чтобы скрыть свои… э-э… похождения, а что на самом деле стоит за этим, не знает. А я, можно сказать, ланцетом орудую, смотрю, чтобы не скопилось слишком много гноя. — А врачом ты никогда не хотел стать, Пол? — спросил Сидни. — Было дело, но, узнав, чего это будет мне стоить, раздумал. — Так ведь у твоего отца куча денег. Уверен, он был бы в восторге. — Деньги — не единственная форма оплаты. Время. Занятия. Упорный труд. — «Фи бета каппа», — подхватил Сидни. — Ну, в этом-то как раз нет ничего трудного. Туда я вступил, потому что родители послали меня в Йель получить образование, а если хочешь получить образование, надо учиться, а если учишься в Йеле, «Фи бета каппа» тебе скорее всего не избежать. Так что этим я обязан родителям. Но, получив образование, по крайней мере в удовлетворяющем их объеме, я решил, что теперь можно подумать и о себе, расслабиться, а у врача, каким я хотел стать, времени на это нет. — И каким же ты хотел стать врачом? — Психиатром. Не каким-нибудь там шарлатаном, не френологом и даже не нейрохирургом. Скажем, психопатологом. Психологом, неврологом — черт, всем вместе. В общем, мне хотелось бы стать врачом, который занимается такими случаями, как у миссис Лихтенвальнер, только гораздо более сложными, и помогает людям. Такая профессия сейчас только развивается. Ты вообще о ней ничего не слышал, да и я мало что знаю. У обычных врачей на психологию не хватает времени, а это психология. В буквальном смысле психология означает изучение сознания, духа, души. Но это и нечто большее. Ладно, поехали в Ридинг. Я свое решение принял много лет назад, и заключается оно в том, что, как только потянет, я отправляюсь в Ридинг. Тебя тянет? — Почему бы и нет? — пожал плечами Сидни. Пол начал было подниматься в кресле, но снова сел. — Минуту. — Он раскурил сигару и бросил быстрый взгляд на приятеля. — Да, неважным бы я стал врачом. И хозяин из меня плохой, и друг никудышный. — Что за чушь, — запротестовал Сидни. — Ты уже двенадцать часов в городе, — продолжал Пол. — И ты, только не спорь, приехал за поддержкой. За какой-то поддержкой. Даже если это просто встреча с другом. А я? Сначала делами занимался, потом о себе принялся болтать, теперь вот о своих удовольствиях думаю. Право, тебе следовало бы врезать мне как следует. — Ни за что. Ты прекрасный хозяин. Лучший. — Если бы ты вышел на улицу и забросал меня камнями, это было бы только заслуженно. — Ну, я не собираюсь этого делать, — засмеялся Сидни. — Знаешь, почему мне так стыдно? Потому что я знаю, зачем ты приехал, а про себя знал с самого начала. Грейс, верно? — Да, мы расстаемся. Как ты узнал? — Что ж, придется дружеской откровенностью компенсировать недостаток участия и нечуткость. Я слышал, что у вас что-то не ладится. — Почему не ладится, тоже, наверное, слышал? — Да, и это тоже. — Пол вытер пот со лба. — Бэннон? — Да, Роджер Бэннон, — подтвердил Пол. — Я знаю его. Правда, в последнее время не встречались. — Он в армии. Мобилизован. — Не в том дело. Он избегал меня еще до мобилизации. Знает, что мы с тобой друзья. — Жаль, черт возьми, что этот сукин сын не избегал моей жены так же успешно, — заметил Сидни. — Точно. — Ладно, что там ходить вокруг да около, тем более с тобой. У нее был с ним роман, они спали бог знает сколько раз, целую тайную систему придумали, как перезваниваться и назначать свидания. Она сделала меня рогоносцем, опозорила детей, обесчестила себя, в общем, что там говорить. Если хочешь увидеть невменяемого, то вот он, перед тобой. И в психушку не надо ходить. Если бы ты стал врачом, каким хотел стать, один как минимум пациент тебе обеспечен. Сомневаюсь только, что ты бы мог мне помочь. Мне конец, до донышка вычерпан. О Господи всемогущий! Ну как она могла так поступить со мной, как вообще может один человек вести себя так по отношению к другому?! Я жил только ради нее, ее жизнь стала моей жизнью. Я все делал по чести, всегда был ей верен. Ничего себе не позволял, помогал воспитывать детей, удерживал от ошибок в воспитании так, что она даже не замечала этого. И любил. Ну, о любви что уж и говорить… Если не возражаешь, Пол, я бы выпил немного виски. — Конечно, вон бутылка. — Давай прихватим ее с собой и поехали в Ридинг. Нас бесценный Ламар повезет? — Нет, сам за руль сяду. — Это хорошо, можно не стесняться в выражениях. Они вышли на садовую дорожку, ведущую к гаражу. — Нет, ты вовсе не плохой хозяин и не плохой врач, — сказал Сидни. — За все это время я в первый раз выговорился. И ты единственный человек, с кем я могу себе это позволить. Уже лучше себя чувствую. — Правда? Хорошо, коли так, — с сомнением проговорил Пол. — Честно говоря, еще нет, но уже на пути, так что не беспокойся за меня. Зеленый «локомобиль», вымытый, протертый, ждал их у входа в дом. — Тут цельный верх, — заметил Сидни, — давай-ка поднимем. — Если снова дождь пойдет, нам не опустить, — возразил Пол. — По правде говоря, он всегда опущен. — А, теперь вижу, — Сидни присмотрелся к машине повнимательнее, — такая конструкция. Ладно, может, воздуха и так хватит. — Если хочешь, можем откинуть ветровое стекло. — Пожалуй, стоит, потому что я собираюсь прикончить эту бутылку еще до того, как мы окажемся в Ридинге. Не в одиночку, конечно. Надеюсь, ты присоединишься ко мне, когда я вспомню о приличиях и предложу глоток-другой. Они выехали из города, и Сидни начал раз за разом прикладываться к бутылке. После очередного глотка он нарушил молчание: — Знаешь, странный ты малый, особенно для свидетеля на свадьбе. — А что? — А то. Мне кажется, ты бы мог стать по-настоящему хорошим врачом. Ты позволил мне сорваться с катушек и в результате выпустить пар. — Только временно, Сидни, только временно. Ты сам знаешь. — Пусть так, и все равно это надо было сделать. Но есть кое-что, чего ты не сделал. Ты даже не попытался оправдать Грейс. — А какой в этом смысл? — Может, и никакого, но ты был свидетелем на моей свадьбе, и когда дело так оборачивается, от свидетеля ждешь, что он хотя бы попытается залатать дыру. — Между двумя такими упрямцами, как Грейс и ты? Да ни за что. К тому же, может, и к лучшему, что вы расстаетесь. — Вот это уже интересно. Почему же? — спросил Сидни. — Наверное, не стоило так говорить, но слово не воробей, — виновато улыбнулся Пол. — Ты хочешь сказать, что я напрасно женился на Грейс? — Не то чтобы напрасно, но, может, это действительно была ошибка. Знаешь, Сидни, тебе нужна была работа, какая-то профессия. Ведь, как бы ты ни трудился на ферме, тебя никто так и не признал фермером, а отсюда внутренняя неудовлетворенность. — Может, ты не знаешь, но ферма теперь моя. Я выкупил ее два года назад. — Действительно не знал, но это только доказывает мою правоту. Если уж не знал я, твой лучший друг, то откуда об этом знать жителям Форт-Пенна? — А вот на это мне совершенно наплевать. — Вот именно. Ты купил ферму тайком от всех, так чтобы можно было с удовлетворением сказать самому себе: «К черту всех этих ублюдков, которые думают, что я живу за счет Грейс. Я-то знаю, что это не так». Да только такое удовлетворение недолговечно. Рано или поздно захочется все рассказать тем же самым ублюдкам, но ты ведь Сидни Тейт, и на это ты ни за что не пойдешь. И стало быть, замкнешься в себе. — Не думаю. Поверь, мне вполне хватало понимания, что я сам себя обеспечиваю и даже больше, чем просто обеспечиваю. — Не вполне, иначе бы ты так не сказал: «обеспечиваю и даже больше, чем просто обеспечиваю». Надо, чтобы еще кто-нибудь это знал, пусть всего один человек, например я. Таких самодостаточных людей, о каких ты говоришь, просто не существует на свете. У тебя это получается лучше других, но, поверь мне, Сидни, рано или поздно тебе понадобится общество. Не обязательно много людей. Может, всего один. Но уже то, что тебе хоть кто-то да нужен, доказывает… ну я, собственно, уже сказал, что это доказывает. Так крошится лед, так умирает иллюзия самоудовлетворенного одиночества. Ты понимаешь, что я хочу сказать? — Иными словами, если мне нужен кто-то один, то могут быть нужны и все? — Если речь идет о возможности прожить всю жизнь в одиночку, самому по себе, то да, верно. — Но я ведь и не жил в одиночку. У меня были Грейс, дети. — Да, но прими во внимание, что у мужа с женой совсем особые взаимоотношения, особенно если они живут вместе так долго, как вы с Грейс. Ты привык жить с этой женщиной, так что это не просто либо свой, либо посторонний. Она — часть тебя самого. Дети не в счет. У меня своих нет, но, по-моему, твои дети еще недостаточно выросли, чтобы считаться людьми. Покуда они зависят от тебя в главном — еда, крыша над головой, — они не совсем люди. Это, скорее, разумные животные, плюс, конечно, твоя любовь. — Наверное, ты прав, приятелей у меня хватает — в Форт-Пенне, Нью-Йорке, Бостоне, Лондоне. Некоторых ты знаешь — Шофштали, Уоллы — словом, вся эта публика, — а с некоторыми, наверное, не знаком: Виктор Смит, Перси Хоштеттер из банка, Оскар Тиллингхаст, это полицейский-регулировщик… Впрочем, нет, Оскар на Грейс молится. Но в общем, в повседневной жизни я сталкиваюсь с массой людей. — Кто такой Виктор Смит? — О, это занятный старый чудак, он держит в Форт-Пенне шорную лавку. — Тогда его я исключаю. Он — часть Форт-Пенна, а ты никогда не считал себя частью Форт-Пенна. Не обманывай себя, да и меня, Сидни. Ты не ищешь приятелей среди занятных старых чудаков — владельцев шорных лавок. — Вот ты, например. — Я — да, конечно. Но ведь я не из Форт-Пенна. Впервые мы туда оба приехали поездом, так что в твоих глазах я там был почти таким же чужаком, как и ты сам. — Ладно, пусть так, но к работе-то какое это имеет отношение? — Самое прямое. Работай ты в магазине или банке или специальностью какой овладей, тебе бы пришлось каждодневно сталкиваться с горожанами, помогать им, конкурировать, но в любом случае — видеться, узнавать, точно так же, как они узнавали бы тебя и привыкали к твоему присутствию в городе, как ты привык к ним. За два-три года ты бы примелькался, и даже твой нью-йоркский акцент никто бы не замечал. — Извини, конечно, но если уж говорить об акценте, то с вами, немцами, сравниться трудно. Когда я впервые оказался в этих краях, понимал вас с не меньшим трудом, чем вы меня. — Не в этом дело, можешь хоть на литературном немецком говорить. Главное, ты — другой. Я не утверждаю, что за пять лет у тебя бы изменился акцент. Для любого встречного он оставался бы новым и чужим. Но они же, эти встречные, воспринимали бы тебя иначе, как своего. А ты — их. Это люди, с которыми ты работаешь, живешь. Они бы привыкли к тебе. — Как мило с их стороны. — А что? Ты принадлежишь меньшинству, и это им приходится привыкать к тебе. Все справедливо. Ты чужой, и меняться — не их удел, а твой. Или не меняться. Но в любом случае привыкать друг к другу. — И тебе кажется, я мог бы в конце концов стать своим? Если не возражаешь, еще глоток этого славного пенсильванского виски. Ты как, присоединишься? — Сидни отпил немного, передал бутылку Полу, и тот последовал его примеру. — И тогда если бы у меня была работа, то и с Грейс мы бы поладили? — Ну же, ну, Сидни, ты опять все упрощаешь. Тебе хотелось, чтобы все было гладко, а в жизни так не бывает. Я сказал всего лишь, что, если бы у тебя была работа, ты больше встречался с людьми и имел шанс им понравиться, потому перестал бы казаться в Форт-Пенне досадной помехой. — Ну а Грейс-то при чем? — На этот счет я не уверен, потому что только двое знают, как все обстоит на самом деле. Но лично мне ситуация представляется следующим образом: ты не сжился с Форт-Пенном, ты так и не привык к тому, как Форт-Пенн к тебе относится, и, сам себе в том не отдавая отчета, решил, что Грейс — это столько же твоя жена, сколько часть Форт-Пенна. А со временем — что она больше часть Форт-Пенна, чем твоя жена. И таким образом у тебя легко могла развиться привычка отделять себя от нее. — Да нет, Пол, — возразил Сидни, — все это только твои фантазии. — Я не говорю, что вы скандалили, я говорю только о том, что ты про себя думал, даже бессознательно. — Иногда мы толковали на эту тему. Я часто повторял, что форт-пеннская публика у меня как ком в горле, и она вроде понимала, но настаивала, что мне надо как-то с этим справиться, а я говорил, что женился на ней, а не на графстве Несквехела. — Вполне допускаю, что это ее обижало. Вполне допускаю, что про себя она тоже считала тебя чужаком. Потому что Грейс, если только она не изменилась, всегда было наплевать на то, что происходит за границами этого самого графства. — Ну, должен сказать, что у нее было чем себя занять внутри этих границ. Насколько я понимаю, она и с этим сукиным сыном Бэнноном встречалась там же, в округе, на соседней ферме… Так и если уж сложилось все, как сложилось, думаешь, правильно, что мы разбегаемся? — Наверное, да. Что до меня, то я вообще не мог бы прожить с одной женщиной больше месяца. Слишком дорожу своей независимостью. — А что, если бы ты вдруг женился на той девчонке, в которую был влюблен, когда тебе было тринадцать лет? — Мне бы каждый день следовало становиться на колени и благодарить Всевышнего за то, что этого не произошло. Она живет в нашем городке. Благотворительностью занимается, церковные ужины устраивает и все такое прочее. — Давай выпьем за это, — предложил Сидни. — Хорошая мысль, — с готовностью согласился Пол. — Слушай, а так ведь и дорога короче кажется. — Ну да, я потихоньку прихожу в себя. Все хорошо, Пол. Гора с плеч, у меня такое ощущение, будто я не о себе, а о ком-то другом говорю. — Вот это хорошо. — И даже любопытно становится, кого же мы с тобой сегодня трахнем. — Ну, в этом ты можешь положиться на Мини Фауст. — А кто это, наша хозяйка? Мы туда же, что и тогда, помнишь, много лет назад? — Нет, конечно. — Это плохо, — вздохнул Сидни. — Почему? — Было бы в этом, не знаю, как сказать, что-то знаковое. Вроде бы круг замкнул. А так прямо перед женитьбой я пошел в один публичный дом, а сейчас, когда мы порвали, иду в другой. — Может, еще сойдетесь, разве скажешь наперед? Скажем, когда ты с войны вернешься. — Может быть, может быть. Бэннон уехал. Все может зависеть от того, кто вернется первым, — продолжал Сидни. — Видит Бог, Бэннона она не любит… Санбери. Вот как называлось это место. Ты с тех пор бывал в Санбери, Пол? — Проезжал на поезде. — Знаешь, о чем я сейчас подумал? Ты был моим свидетелем на свадьбе, и ты же привел меня сюда. Предполагал ли ты, что все так кончится? — Ничего такого я не предполагал. А может, ничего еще не кончилось. — Еще как кончилось, старина, еще как кончилось. — Ну, вот и приехали, — сказал Пол, останавливая машину. — Вот это самое место? Причем образец респектабельности среднего класса. Глазам не верится. Я-то ожидал какой-нибудь безвкусицы, шика, чего-нибудь в духе дома Шофшталей. Не будет бестактно спросить, как там у вас с Конни Шофшталь? Добился своего? Грейс всегда считала, что вы составите хорошую пару. — Будет. Но ответ — нет. По-моему, с ней вообще никто ничего не добивался. — По-моему, тоже. Ну ладно, что дальше? — Следуй за мной. — Пол открыл дверь трехэтажного кирпичного дома, и они с Сидни оказались в вестибюле. Звонить Пол не стал: за стеклянной дверью внутри мелькнуло женское лицо, и дверь открылась. — Привет, Пол. Смотрю, друга привел. — Это Сидни Тейт, из Форт-Пенна. А это Мини Фауст. — Очарован, — поклонился Сидни. Мини была бледненькая, худощавая, с явно крашенными черными волосами женщина. На ней была английская блузка и юбка, в руках веер из пальмовых листьев с какой-то рекламной надписью. В доме было тихо, как в доме скорби, только издалека, с верхнего этажа, доносились слабые звуки. Мини провела их в переднюю гостиную, и они расселись по местам. — Как дела? — поинтересовался Пол. — Да скверно, скверно. — Мини энергично обмахивалась веером. — А вы вроде в отъезде были? Мини разговаривала с Полом, но не сводила глаз с Сидни. — Присматриваетесь? — спросил он. — А я всегда присматриваюсь, — без всякого смущения ответила Мини. — Да, в Атлантик-Сити ездил, — пояснил Пол. — Ну и как? При желании я могла бы и там завести дело. — Понятия не имею, на сей раз никуда не ходил. — Ясно. Знаете, если бы дела там хорошо шли, люди из Филадельфии меня бы, наверное, туда не пустили. Первая ночь за ними. Повторяю, открыть заведение я бы смогла, но в месяц бы прогорела. — Вы? С вашими-то деньгами? — удивился Пол. — Да какие там деньги? На нашем деле много не заработаешь. Если все идет нормально, то на жизнь хватает, но и только. А тут еще, говорят, армейское начальство собирается прижать. Они что там, с ума посходили? Парням нужны девушки. Если нет, начнут друг друга пользовать, и что это тогда за армия? Пока, правда, никто не беспокоит… Вы ведь не занимаетесь политикой, а, мистер Тейт? — Нет. — Я так и думала, но раз вы из Форт-Пенна, на всякий случай решила спросить. С Эдом Уотчелом, случайно, не сталкивались? — Нет. — Вообще-то он из Аллентауна, близкий друг губернатора и кого только не знает. — Я с ним знаком, — вставил Пол. — Знаю, я мистера Тейта спрашивала. — Вы дело-то как ведете? Девушек со стороны приглашаете? — С чего вы взяли? — удивилась Мини. — Больно тихо у вас, — пояснил Сидни. — Что ж, приятно слышать. Такое заведение держу. Спросите Пола. — Угу, — промычал Пол. — Она такое заведение держит, Пол? — послушно спросил Сидни. — Угу. — Что выпьете? — спросила Мини. — Я бы не отказался от виски, но, коль скоро мы здесь, надо и женскую красоту посмотреть. — Не гони лошадей, Сидни, — остановил его Пол, — всему свое время. — Какое виски? — спросила Мини. — «Олд Оверхолт». — А еще? Воды, пива? — Воды, пожалуйста. Мини вышла из комнаты, и через минуту, с подносом, на котором стояла непочатая бутылка «Олд Оверхолт», появилась женщина лет тридцати или чуть больше в черном наряде с глубоким декольте и разрезом на юбке, обнажающим бедро. Она поставила бутылку на стол, улыбнулась и вышла с пустым подносом. Вслед за ней, таким же манером и в платьях того же фасона, одна в голубом, другая в красном, появились девушки с бокалами и графином воды. — Улавливаешь? — спросил Пол. — Они ничего и никого не предлагают. Ты сам должен выбрать. В этот момент вернулась Мини и стала открывать бутылку. — Ну как, понравились девушки? — Если говорить об этих трех, я бы остановился на той, что в красном, — сказал Сидни. — Что ж, и впрямь славная девчушка. Она у меня около года. Но можете посмотреть и других. — А сколько их всего у вас? — спросил Сидни. — Таких сведений не разглашаем, мистер Тейт, — отрезала Мини, подавая мужчинам бокалы. — Но уверена, что вам понравится другая, Сарита. — Сарита? Странное имя, — удивился Сидни. — Оно из двух составилось: Сара и Рита. Получилось Сарита, — пояснила Мини. — Ясно. Что ж, посмотрим на Сариту. Мини снова вышла из гостиной, и буквально тут же появилась высокая, очень молодая крашеная блондинка в белом платье. В руках у нее был лакированный китайский портсигар. Она протянула его мужчинам, зажгла спичку и, ни разу не улыбнувшись, вышла. — Надо полагать, это и есть рекордсменка Сарита, только мне она показалась холодной консервированной сельдью. Вернулась Мини. — Я слышала, что вы сказали, но, уверяю вас, мистер Тейт, это не так. Она делает все, что пожелаете. Большинство моих девочек тоже, хотя и не все, но Сарита предоставляет выбор вам. — А мне она понравилась, — сказал Пол. — Я так и думала. Берите, Пол, не пожалеете, — предложила Мини. — Давайте-ка еще раз посмотрим на ту, что в красном, — попросил Сидни. — Вы ей понравились, я слышала, она сама говорила, — сказала Мини, изобразив на лице что-то максимально похожее на улыбку. — Как мило, — заметил Сидни. — Может, это мне стоит взять с нее деньги? — А вот насмехаться совершенно не обязательно, мистер Тейт. — Ладно, — уступил Сидни и, не обращая больше внимания на хозяйку, налил себе на два пальца виски. Мини вышла, и на ее месте появились Сарита и девушка в красном. — Меня зовут Консуэло, — сказала она, закидывая Сидни руку за шею. — Сразу пойдем наверх, или хочешь еще немного посидеть здесь? — Пошли, — поднялся Сидни. — Если, конечно, эта парочка не против. Сарита уже сидела у Пола на коленях, а он расстегивал бретельки ее платья. — Мини не любит, когда внизу, — сказала Сарита. — А я люблю, — отрезал Пол. — У тебя есть возражения? — Вот уж мне-то совершенно все равно, только с Мини договорись. — Я так понимаю, нас отпускают, — сказал Сидни. Консуэло провела его наверх, в неожиданно просторную комнату в глубине дома. Впрочем, она и должна была быть такой, чтобы вместить составленные вместе двух- и односпальную кровати с десятком подушек различных размеров, форм и цветов, разбросанных по красному шелковому покрывалу. Сама постель была низкой. — Тут и упадешь, не ушибешься, — сказал Сидни. — Почему же, бывает, — возразила Консуэло. — Вот я, например. Смотри. — Она раздвинула юбку в месте разреза. — Больше похоже на следы от укуса, — усмехнулся Сидни. — Это синяки, дурачок. Потрогай, даже маленькая шишка осталась. — Верно, есть маленькая шишка. А можно ту, что побольше, потрогать? — Если хочешь. — Мм… — Может, хватит пока? Не торопись. — Консуэло отстранилась, закинула руки за голову и ловко вынула какие-то булавки. Волосы рассыпались по плечам. — Как тебе моя королевская корона? — спросила она. — Нет слов. Впервые такое вижу. — Один мой приятель любит, когда я расхаживаю перед ним с распущенными волосами. Ему напоминает это какую-то детскую любовь. — А она что, тоже являлась ему с распущенными волосами? — Не знаю. Наверное, да, раз вспоминает. — А что потом с ней было? Умерла, постарела, может, просто волосы перекрасила? — Ну откуда ж мне знать, дурачок? — Консуэло пристально посмотрела на Сидни. Заметно было, что она готовится провести необычный вечер. Девушка повернулась к нему спиной и принялась разглядывать себя в большое зеркало, закрепленное на двери, ведущей в ванную. — Знаешь, чего мне хочется, малыш? — неожиданно оживилась она. — Нет, но ты получишь что хочешь, если будешь называть меня не малышом, а Сидни. — Сидни? Такое имя не каждый день слышишь. — Останусь тут на неделю, — привыкнешь. — Если ты об этом, то завтра у меня выходной. К сестре в Ньюарк надо съездить. Мы давно договаривались, письма друг другу писали, так что, если подведу ее, голову свернет. — Ясно. — На завтра можешь взять другую девушку, а послезавтра я вернусь. — Нет, это будет не то, — покачал головой Сидни. — Откуда ты знаешь. Может, даже лучше. Я ведь не знаю, что тебе нравится. Наверняка чтобы с выдумкой. Но не слишком, надеюсь. Кое-чего я не делаю. — Как это? — Там видно будет, может, тебе самому не захочется. Сарита — другое дело, она у нас совсем недавно, но мужчины говорят, на все способна. — Она целуется? — Целуется? Конечно. То есть не понимаю, как это целуется? — Просто целуется. — Да, ясно, но как целуется? Мы все целуемся. Как можно работать у Мини и не целоваться? Сидни кивнул. — А за руки Сарита держится? — То есть? — Просто за руки. Берет твои руки в свои и держит. Так как? — И все? — И все. Иди сюда, покажу. Консуэло сразу направилась к нему, но неохотно, с гримасой на лице. Сидни протянул руку, она взялась за нее, он мягко усадил девушку рядом с собой на кровать, несколько секунд удерживал ее руку в ладонях, потом отпустил. — Что-то в этом роде. — Господи, ну и чудак же ты, — сказала девушка. — И это все? — Все, что я имею в виду, говоря «держаться за руки». Она на секунду задумалась и покивала головой, словно призывая на помощь смекалку и опыт, чтобы определить клиента в ту или другую категорию. — Наркотики принимаешь? — спросила она. — Нет. С чего это ты взяла? — Да, не похоже, это я так. Есть у меня знакомые, что принимают, да я и сама баловалась, пока за ум не взялась. А спросила потому, что есть такие, кто дозу примет, а потом просто трогает меня и от этого тащится. Понимаешь, что я хочу сказать? — Да, но, боюсь, у меня не такие нежные пальцы. Взгляни-ка. — А ведь и верно, пальцы у тебя, как у шахтера или сезонного рабочего. Слушай, нам не положено спрашивать, но ты как зарабатываешь на жизнь? На землекопа вроде не похож. И речь как у благородного. Но руки! — Я фермер. — A-а, ясно, фермер-джентльмен. — Пусть так, фермер-джентльмен. — А жене твоей нравится… ой, извини. — Ничего страшного. — Клиент говорит — мы слушаем, и если Мини хотя бы заподозрит, что я расспрашивала тебя о личной жизни, выгонит и назад не возьмет. — Так о чем ты хотела спросить? Моей жене нравится что? — Что ты ее гладишь такими руками. Ты поэтому спрашивал, держится ли Сарита за руки? Может, ты это любишь? Любишь прикасаться к женщинам своими грубыми ладонями. Я же вижу, ты чудной. Но ничего, Сидни, все нормально, чего отказываться от своих привычек ради меня? Когда работаешь в первоклассном заведении вроде нашего, ко всему привыкаешь. Все мужчины разные. — А почему тебе кажется, что я чудной? — Потому что чудной. А что, разве не так? Ты только не злись. В конце концов, у каждого свои странности. Я же не говорю — голубой. Это женщины всегда чувствуют. Но есть что-то такое, какие-то мелочи, без которых не получаешь удовольствия. — Весьма поучительно. Знаешь что, давай выпьем чего-нибудь. — Именно это ты обещал, когда я обещала не называть тебя малышом? Как насчет грога? Грог с мятой пробовал когда-нибудь? — Да, и не прочь повторить. Консуэло встала, подошла к переговорному устройству и подула в мембрану. — Мисс Мини, четыре грога, пожалуйста. Слушай, — она повернулась к Сидни, — почему бы тебе не скинуть с себя что-нибудь? Пиджак, воротничок, галстук. Разве плохо остудиться немного после такой жары? Сидни снял пиджак, галстук и рубашку. — Вот это мускулы, — присвистнула Консуэло. — Пари держу, никто бы не сказал, что фигура у тебя не фермерская. Внешность обманчива, это уж как пить дать. Знаешь это выражение: не суди о книге по обложке? Со стороны и не подумаешь, что у тебя такая гора мышц и мозолистые руки. Загар — да, как у фермера, но ведь и игроки в гольф, что в Беркшире играют, тоже загорелые… Слушай, один мне как-то такую историю рассказал. Живет по соседству с клубом фермер. Однажды он распахивал поле и нашел два мячика для гольфа. Ну, ты знаешь, как они выглядят. Он принес их домой, жена поглядела и сказала: «Это еще что такое?» Фермер ответил: «Это? Это мячи от гольфа». «Мячи от гольфа? — переспросила она. — В таком случае в следующий раз, когда подстрелишь гольфа, не приноси его мячи домой». Она решила, что гольф — это какое-то животное. — Забавно, — усмехнулся Сидни. — Но знаешь что, Консуэло, давай все же вернемся к моим странностям. Может, поподробнее объяснишь? — А я-то надеялась, ты не вспомнишь. Вижу, зря разговор завела. — Вовсе нет, может, как раз напротив. — Почему? У тебя что, проблемы с женушкой? Я же вижу. Ты ведь по заведениям не шатаешься? — Нет. — Так я и подумала. — Почему? — Потому что ты здесь не чувствуешь себя как дома. — Самое смешное, что как раз чувствую, — расхохотался Сидни. — Эта комната напоминает мне нечто очень знакомое. — Да? И что же? Какую-нибудь комнату дома? — Нет, но комнату, которую я очень хорошо знаю. — Ну, так на то мы и существуем. Если мужчине дома чуть-чуть не хватает, а это и есть половина нашей клиентуры, мы восполняем. С годами жена толстеет или становится холоднее. Я не говорю, что это твой случай, но приходят сюда чаще поэтому. И приходят по адресу. В наших девушках можно не сомневаться. Отсюда ты домой никакой дряни не притащишь. Мини заставляет нас каждый понедельник проверяться, каждый. Не важно, сколько у нас было клиентов за неделю и были ли вообще. Мы каждый понедельник ходим к врачу. — Весьма обнадеживает, — заметил Сидни. Раздался стук в дверь. — Напитки, мэм, — сказала Вилломена. — Ага, вот и наш грог, — кивнула Консуэло. Бокалы на подносе принесла в комнату юная девушка, со светло-шоколадным цветом кожи. — Миссис Мини сказала, если понадобится еще, позвоните. А пока она посылает только четыре, чтобы лед не растаял. — Заплатить сейчас? — спросил Сидни. — Нет, сэр. — А как насчет чаевых? — Как вам будет угодно, сэр. Сидни дал ей два доллара, и девушка удалилась. — Спасибо, Вилломена, — бросила ей вдогонку Консуэло и посмотрела на Сидни. — Красивая для цветной, правда? — Да. Как ты ее назвала, Вильгельминой? — Вилломена. Мать ее зовут так же. У нее заведение в цветном районе города, но дочь она устроила здесь, не хочет, чтобы ее в хвост и гриву гоняли. У Вилломены два постоянных клиента. Двадцать — двадцать пять долларов в неделю чистыми. А в заведении матери за сеанс она заработала бы как раз те два доллара, что ты дал ей на чай. Она нам всем по душе, потому что знает свое место и не пытается заигрывать с нашими клиентами. Заметь, она ни разу не улыбнулась и словно бы не заметила тебя, даже спасибо не сказала. — А должна была? — Что, заметить? Нет. Но возьми какую-нибудь из белых девиц в нашем деле, которая попроще, дай ей пару долларов чаевых за то, что выпивку принесла, и уже не отстанет. Конечно, если девочка тебе понравилась, я могу позвать ее. Хочешь, никаких возражений. Ну так как, позвать? — Да нет, мне вроде и с тобой хорошо. — Хочется верить, но если передумаешь, не стесняйся. Ну что ж, за удачу. — Консуэло подняла бокал с грогом. — За удачу. — Оба сделали по большому глотку. — Говоря о странностях, ты ведь и сама не без этого, а, Консуэло? Девушка округлила брови и указала пальцем на дверь. Сидни согласно кивнул. — Разве только что я не сказала, что у всех свои странности? Только тут она понравилась Сидни, он уложил ее на подушки и взял как женщину, а не просто тело, за которое заплатил. Приведя себя в порядок, она вернулась в комнату. Сидни лежал, закинув руки за голову, и глядел в потолок. — Не вставай, все сама сделаю, — сказала она. И сделала. — Со мной все в порядке, но так тебе будет спокойнее. Не о чем волноваться, когда вернешься домой. Все хорошо, тебе просто надо было отвлечься. Верно? — Консуэло зажгла сигареты и легла рядом с ним. — А я сюрприз получила. — Да? И что же это за сюрприз? — Сказать? Ты и есть этот сюрприз. — Как это? — Болтал, непонятно о чем, присматривался, прикидывал. А оказывается, тебе просто нужно было расслабиться. Разве не так? — Наверное. Во всяком случае, сейчас мне хорошо. — Ну и славно. Не могу понять, женат ты или нет. — Женат. — Любопытство сгубило кошку, и все же: что, жена беременна или, может, больна? — Ни то ни другое. — Ты не хочешь говорить о ней с проституткой? — Вообще не хочу говорить. — Извини. Очень жаль, — добавила Консуэло. — Не о чем жалеть. — Да я не себя жалею. Тебя. И ее тоже, но меньше, чем тебя. — А чего это ты меня жалеешь? — Я хочу сказать, жаль, что у нее есть кто-то другой. Тут ясновидящей быть не надо. И так все понятно стало, по тому, как ты сказал, что не хочешь говорить об этом. Что ж, надеюсь, если и дальше будешь наезжать в Ридинг, заглянешь сюда и меня позовешь. — Слушай, а ты, как бы сказать, сама-то что-нибудь чувствуешь? — Пора брать доллар за ответ на этот вопрос. — Ладно, заплачу, только скажи. — Да не в деньгах дело. Просто надоело слышать одно и то же. И все же отвечу. Иногда чувствую, иногда нет. Чаще всего так: завожу мужчину — сама завожусь. — Как со мной? — Да. Если бы мы и дальше встречались, может, тогда уже ты меня заводил. Но привыкать нельзя, слишком много сил тратишь, начинаешь думать о ком-то одном, это становится заметно и другим может не понравиться. И вот уже кто-то из постоянных клиентов говорит, что хочет пойти наверх с другой девушкой, а тебя мадам посылает к пьяницам и новеньким. А я терпеть не могу новеньких. После них зубов недосчитаешься. У них, правда, тоже бывают выбиты, но мне-то от этого не легче, и счета от дантиста меньше не становятся. — А меня ты тоже боялась, потому что новенький? — Ну да. Ты так странно говорил, и вся эта чушь насчет рук, а потом я увидела твои мышцы. Но по-моему, в глубине души мне не было страшно. К тому же ты друг Пола, а его все любят. Не слышала, чтобы хоть кто о нем дурное слово сказал, мужчина или женщина. Для меня до сих пор загадка, почему его так и не прибрала к рукам какая-нибудь немецкая девчонка… К слову, вы с ним на ночь-то остаетесь? — Как он скажет. Спрошу. — Отдыхай, сама узнаю. Консуэло накинула халат, вышла из комнаты и отсутствовала так долго, что Сидни допил второй бокал грога и задремал, а когда проснулся и увидел ее на краю кровати, сразу подумал, что она, должно быть, успела переспать с Полом. — Ты так сладко спал, — сказала она. — Ну, что сказал Пол? — Говорит, что готов остаться, но самое позднее в восемь утра должен уехать. Если для тебя это слишком рано, спи дальше, он вернется во второй половине дня, после работы. В общем, решай. — Ладно, остаюсь, а в восемь поеду с ним. — Позавтракать можешь здесь. Пол обычно так и делает. — Консуэло выключила свет и легла в постель рядом. Через какое-то время, в непроглядной тьме, он в полной мере оценил ее опыт и умение и, слившись воедино, даже не вполне отдавал себе отчет, кто это. Больше он ее не видел, и после завтрака, к которому присоединилась Мини, они с Полом уехали в Ливан. В спину светило солнце, обещая новый жаркий день. Впервые за все долгое время их дружбы Пол показался Сидни толстым богатым бездельником. Они побрились у Мини и, с учетом обстоятельств, привели в максимальный порядок одежду. Полу, можно сказать, повезло, на нем был темный шерстяной костюм, на котором не видно морщин, даже если таковые и появились. От Сидни не укрылось, что он часто облизывает губы и глубоко втягивает воздух ноздрями, а однажды шумно выдохнул через рот. Да, в первый раз Пол предстал перед ним сибаритом, но таким, который ничему не дает отвлечь себя от дел, и он понял, что утро, подобное нынешнему, для Пола не внове. — Что ж, этот чертов дождь хоть немного освежил воздух. Сегодня снова будет жара. Я на работу, а ты поезжай домой и выспись, — сказал Пол. — Можешь хоть весь день спать, если получится, конечно, только скажи Ламару, чтобы заехал за мной в четверть первого. Как тебе Консуэло? — Лучше не бывает, — сказал Сидни. — Я, верно, тебе кучу денег должен. — Только не за вчерашнее. Ты — мой гость. — Пол наклонился и, не отрываясь от дороги, с улыбкой подмигнул Сидни. — Но если хочется еще раз пройтись по злачным местам, я дам себя уговорить. — Сегодня, что ли? — А завтра мы умрем, — сказал Пол. — Что ж, будем есть и пить, пока живы. Вроде такой у нас был девиз в «Каппа бета фи»? — Ну да, dum vivatis, edimus et bibemus, — подтвердил Пол. — Но я не только думаю, как живот набить. То, что ниже, тоже важно. — В аппетите тебе не откажешь, Пол. — Да, следую своим желаниям. По крайней мере надеюсь, что так. — Немец, исповедующий языческую философию Древнего Рима. — Можно и так сказать, — буркнул Пол, и, повернувшись к нему, Сидни увидел, что тот недоволен. — Я что-нибудь не так сказал? — В некотором роде, — ответил Пол. — Знаешь что, Сидни, в наше время лучше не напоминать немцам об их немецких корнях. Вот вернешься с войны с медалями на груди, тогда все, что угодно, сейчас, ради всего святого, не стоит напоминать человеку по имени Райхельдерфер, откуда он родом. — Знаешь, для меня это настолько ничего не значит, что даже как-то прощения просить не хочется. — А я не хочу, чтобы ты просил прощения. Да и вообще, если уж на то пошло, ты, негодяй этакий, вообще никогда и ни за что всерьез не просил прощения. Такой ты у нас петушок. — Если ты думаешь, что я никогда не сожалел о том, что обидел кого-то или сделал глупость, то ошибаешься. — Ничуть не ошибаюсь. Знаешь, я рад, что мы с тобой подружились в Йеле. Иначе бы потом нам, когда ты осел в Пенсильвании, ни за что не сблизиться. Ты бы задирал передо мной нос, точно так же, как перед Хэмом Шофшталем и другими немцами из Пенсильвании. Всеми пенсильванскими немцами. — Открою тебе страшный секрет, Пол, — помолчав, сказал Сидни, — ты прав. — Знаю, что прав. Война просто открыла шлюзы, а так это всегда сидело внутри тебя. Разговаривая таким образом, они проехали мимо крупной фермы, огороженной прочным каменным забором, бегущим вдоль шоссе. В конце проселка, примерно в четверть мили, виднелись строения: сараи, амбары, загоны для скота, курятники, чистенькие, свежевыкрашенные, без рекламы виски, сельскохозяйственного оборудования, лекарств; там же, посреди всех этих построек, возвышался, окруженный живой изгородью, хозяйский дом, трехэтажное здание из красного кирпича, более уместное в городском, нежели сельском пейзаже; строгие его очертания смягчались — если смягчались — пристроенными позднее крытыми террасами на восточной и западной сторонах дома. На прилегающем к нему спереди пастбище паслись старая малорослая, около ста двадцати сантиметров в холке, лошадка, серая ослица и гнедой мерин. Узды ни на ком не было. Бросив взгляд на почтовый ящик, Сидни прочитал имя: Петер Марбургер. — Да, думаю, ты прав, — повторил Сидни. — Петер Марбургер. Хороший человек, наверное, но даже так, не глядя, могу сказать, что скорее всего со мной ему не потягаться. И все же — опять-таки не глядя — мне он нравится. Поглядишь на ферму — и все хорошо. — Будь время, — улыбнулся Пол, — я бы познакомил тебя с Петером. Ладно, может, во второй половине дня заедем. — Ты его, конечно, знаешь. — Естественно. Да и вообще в округе нет ни одного хозяина такой фермы, кого бы я не знал. Его — поближе, чем других, потому что он мне родня. Может, и ты его видел, когда был у нас еще до женитьбы на Грейс. — Это когда мы пошли в гостиницу и я впервые съел на завтрак цыпленка с вафлями? — Впрочем, нет, вряд ли ты встречался с Петером. Он на несколько лет моложе. Видел лошадку? По-моему, Петер еще подростком катался на ней, когда ты приезжал в тот раз. — Имени не помню, да оно и понятно, сколько лет прошло. — Достаточно, чтобы лошадка состарилась. И я. И ты. Да, брат. И я, и ты. Не хочется глядеть в глаза фактам, но мы оба в возрасте коронарного тромбоза. — Это еще что такое? — Так, тромб — это значит сгусток крови… — Попросту говоря, инфаркт. — Попросту говоря, — повторил Пол. — Ты-то отлично выглядишь. Ни грамма лишнего веса. Это нам, толстякам, надо держать ухо востро. Но и вы, тонкие, иногда так на воду дуете, что даже расслабиться себе не даете. На все пуговицы застегнуты. Вскормлены так, как мы, пенсильванцы-немцы, говорим. Думаю, не зря ты вчера пошел со мной. — И опять ты прав, доктор, — согласился Сидни. — Бог знает сколько времени так хорошо себя не чувствовал. — Надо полагать, с тех пор, как начались твои домашние беды. — Точно. — Зажат, — кивнул Пол. — На душе много всего накопилось. Хочется что-то сделать. Расплеваться с Грейс. Убить этого, Как Его Там. Но всю жизнь тебя учили сдерживать чувства, так что скорее всего ты просто ограничился формальным разговором. — У нас их было несколько, при том достаточно неформальных. — Значит, все же недостаточно, — возразил Пол. — Вчера ты сюда приехал совершенно изможденным. В нашем с тобой возрасте, знаешь ли, такое состояние может убить человека. Уровня настоящей изможденности ты еще не достиг, но это лишь дело времени. Мы уже почти дома, Сидни, иначе я не был бы столь откровенен. Ты такие разговоры не поощряешь, да и меня они, честно говоря, угнетают, но, как несостоявшийся врач, должен сказать, что рад тому, что за последние двадцать четыре часа мы несколько раз оказались на грани хорошей потасовки. Не утверждаю, что я сознательно провоцировал ее, но хорошо все же, что ты выпустил пар. Почему? Да потому что, увидев тебя вчера утром, а потом встретившись дома после того, как ты поспал, я подумал, что плохой я друг, да и человек так себе. Когда я несколько месяцев назад узнал о ваших с Грейс делах, что надо было сделать по-хорошему? Наплевать на твою сдержанность, на твою всегдашнюю отчужденность и примчаться к тебе. Человек в беде, и ему не к кому обратиться. Хватай его в охапку и хотя бы напои как следует. Единственная причина, отчего я не сделал этого, — просто не подумал. Тогда другому следовало бы оказаться на моем месте. Но никого не нашлось. — Я было сам попробовал. Когда узнал про Грейс и этого малого, уехал на несколько дней в Нью-Йорк. Тогда она еще не знала, что мне все известно. — Ну вот. Очень на тебя похоже. Не захотел поднимать шум. И в этом-то, мне кажется, и заключается твоя ошибка. В характере это твоем, не в характере, но надо было такой скандал закатить, а вместо этого ты… преподнес им эти несколько дней на серебряном блюде. Признай, что я прав, Сидни. Мне нравится Грейс, но женщина есть женщина. На самом деле тебе следовало бы сказать: «Грейс, собирай чемоданы, мы едем через десять минут», — тогда у нее не было бы ни малейшей возможности сообщить Бэннону, где ее искать, да и вообще он бы не узнал, что Грейс нет в городе. Вот так-то. Потом надо было обо всем откровенно потолковать, и если она не готова забыть этого сукина сына, что ж, тем хуже для нее. Тогда ей пришлось бы оставить тебя и детей. Но беда в том, что ты есть ты. Ты так не можешь. Поступить так — означало бы пожертвовать… пойти против своих принципов, повести себя иначе, не так, как считаешь правильным. И черт возьми, теперь, когда все сказано и сделано… в общем, может, все получилось правильно. — Думаю, да. Если бы я поступил так, как ты говоришь, это был бы уже не я, да и она, вполне вероятно, могла бы послать меня к черту и не тронуться с места. Ты ведь знаешь Грейс, она не любит, когда ею командуют. Да, скорее всего она просто бы послала меня куда подальше. А потом, вполне естественно, бросилась бы к Бэннону. Ну а коли так, могу сказать, куда бы делась вся моя сдержанность. В дым рассеялась бы, буквально в дым. Я бы застрелил ее и застрелил его. А себя — нет! Убил бы ублюдков! Они были уже в деловом районе Ливана, медленно приближаясь к конторе Пола. Заговорил он, только когда притормозил, но не выключил двигателя и не убрал рук с руля. — Знаешь, что я тебе скажу, Сидни, возможно, именно это тебе и следовало сделать. — Что именно? — Убить их. Может, я и заблуждаюсь, и, если так, не держи зла, но мне кажется, что для тебя Грейс все равно умерла. — Думаешь? — В голове ты уже столько раз проворачивал эту сцену, представлял, как именно наводишь пистолет, как спускаешь курок, короче, настолько все это для тебя живо, что словно произошло в действительности. Сидни вскинул голову, подумал немного, улыбнулся и сказал: — Грейс не умрет никогда. Пол открыл дверь и уже поставил ногу на тротуар, но, перед тем как вынести из машины свое грузное тело, повернулся к Сидни и сжал его локоть: — Ну что ж, удачи тебе, удачи. — Увидимся после обеда, — сказал Сидни. — И спасибо тебе за все, старина. Раздвижные двери в гараже были открыты, и Сидни аккуратно поставил большой зеленый «локомобиль» рядом со своим «мерсером». Внезапно в полутьме прозвучал голос Ламара: — Классно, мистер Тейт. Обычно у гостей как выходит, сколько раз видел, — не могут вписаться в проем, задом за дверь гаража задевают, подают назад, делают дугу пошире и задевают противоположный угол. Снова назад, снова вперед, вперед-назад. Только и слышно: «о Господи», «черт побери», «гадство», чуть не все Второзаконие вспомнят, а наш «локомобиль» все никак на место поставить не могут. Сколько раз я говорил, устал повторять, умолял: «Послушайте меня, если хотите сделать как лучше, послушайте, не надо заводить машину в гараж, даже не пытайтесь, оставьте на дорожке. Ради Бога, не надо, пусть стоит. Никто этот здоровенный „локомобиль“ не украдет. Не тронет, даже не подойдет, не поцарапает, не испачкает, сигналить не будет, вы сами скорее крылья помнете». Вот что я им говорил. Вы уже завтракали, сэр? — Э-э… — Если нет, не стесняйтесь. Знаете, у нас дома такое правило: нельзя начинать день без хорошего, плотного завтрака. И даже если уже завтракали, но все еще голодны, хоть чуть-чуть… в общем, еда в нашем хозяйстве — это большое дело. Когда такая жара летом, люди клюнут что-нибудь на обед и ужин — и все, а здоровый человек всегда позавтракает как следует, а в такую погоду — тем более, когда на обед и ужин почти ничего не ешь, нужны, понимаете, два больших завтрака, чтобы на весь день хватило. Добрый кусок жареной ветчины, вот такой, не толще, немного подливки, но все же чтобы хватило мясо обмакнуть, куска четыре домашнего хлеба. А напоследок я люблю две чашки кофе с одной ложкой сахара, и то только в первую. А если накануне надрался, самое лучшее — стакан холодной пахты. Да, сэр. — Я думал, ты не пьешь, Ламар. — А я и не пью. Кто сказал, что я пью? Вы меня неправильно поняли. Я сказал: если надерешься. Но я-то не надираюсь. Просто говорю, что знаю. Право, мистер Тейт, если бы я, допустим, сказал, что питьевая сода помогает против некоторых сортов яда, вы же не стали бы рассказывать всем, что Ламар Хой собрался покончить с собой. Упаси Бог. Если бы сказал, что стаканы, на ваш взгляд, хороши, это не значит, что у меня плохое зрение. — Ладно, ты только что объяснил, что хорошо на голодный желудок, а у меня как раз голодный, так что съем-ка я кусок жареной ветчины с домашним хлебом и кофе выпью. А пахты, спасибо, не надо. — Пахты не надо? — Не надо. Четверти часа хватит? — Да, сэр, сейчас передам заказ на кухню, и через пятнадцать минут все будет готово. Обратили внимание на свой маленький «мерсер»? — Особенно не разглядывал, но на вид все в порядке. — Бархоткой прошелся и коврики и сиденья на воздух вынес. Заправил бак, так что можно ехать. — Спасибо. Увидимся через четверть часа. Сидни прошел в приготовленную для него комнату. Тут его ожидал свежий комплект одежды. Он принял душ, оделся и спустился в столовую. Служанка — новое для него лицо в доме — поздоровалась и поставила на стол завтрак. Сидни допивал вторую чашку кофе, когда появился Ламар. — Надеюсь, все в порядке, сэр? — Да, все отлично. Насчет ветчины была хорошая идея. — Рад, что вам понравилось, сэр. Вывести машину? Ваши вещи я уже положил в багажник. — Ах вот как? В таком случае вынь и отнеси их назад в мою комнату, — распорядился Сидни. — А вы разве не уезжаете? — Нет. — А я был уверен, что уезжаете. — Нет, не уезжаю, — повторил Сидни. — Вот что, перед тем как заносить вещи, найди мне, пожалуйста, утреннюю газету. — Утреннюю газету? Понятия не имею, где ее искать. — Ничего, справишься. Насколько мне известно, мистер Пол подписывается на «Нью-Йорк таймс» и две филадельфийские газеты. Если их не доставили по адресу — и я думаю, мистеру Полу это не понравится, — но все же если не доставили, сбегай на вокзал и купи мне «Нью-Йорк таймс» и еще «Рекорд» и «Норт америкэн». Обе из Филадельфии. Сейчас запишу названия, если не запомнил. — Сначала я все же поищу в доме. — Хорошая мысль. Где миссис Лихтенвальнер? — По-моему, на рынок пошла, за продуктами. А что? — А что? Давай за газетами, живо. Ламар вышел на кухню и тут же вернулся с тремя газетами и положил их на стол. — А теперь неси в комнату мои сумки. Распакую сам. — Нет, я. Это моя работа, сэр. — Не надо. Видишь ли, Ламар, какое дело, я знаю, что ты воришка. Пока я принимал душ, ты заглянул ко мне в бумажник, но денег не нашел, потому что я переложил их в другое место. Сказать по правде, взял с собой в ванную, а бумажник положил на письменный стол, на край, а когда вернулся, он оказался сдвинут. Тебе сильно повезло, что там не было денег, потому что одного типа я уже засадил за воровство. Ты поэтому, что ли, так хлопотал, чтобы я позавтракал? Подумал, что я оставлю деньги наверху и у тебя будет полно времени заняться своим делом? И с чего ты вдруг решил, что я уезжаю? Расстроился, наверное, что ничего не нашел, и захотелось как можно быстрее отделаться? — Нет, дело не в этом. — А в чем же? — Мистер Пол — больной человек, доктор говорит, что ему хватит ходить по девкам, иначе помрет, и пить ему нельзя, а ведь вчера он только пришел — и сразу за рюмку, и после ужина пил, а потом вы поехали в публичный дом в Ридинг. А все почему? Потому что вы приехали. И ведь я его знаю, он сегодня снова к девкам собрался. Кто виноват? Вы. — Ты, стало быть, думаешь, мистер Пол пьет, только когда я рядом? — Я знаю, что он выпить не дурак, но ему велят бросить и не пить ничего, кроме лимонада. А тут вы появляетесь, и вам подавай чего покрепче. Вот поэтому мы хотим, чтобы вы уехали. — Мы? Кто это «мы»? — Миссис Лихтенвальнер и я, вот кто. — А по-моему, ты такой же лгун, как и вор. Ну да одно другому не мешает. Ты ведь придумал все это, чтобы никто не узнал, что ты воруешь. — Да что вы знаете про это? Только то, что мистер Пол рассказал вам, а он не против, если я когда и перехвачу пятерку. Он знает, куда идут все деньги. И он никогда не обзывает меня вором. — Да ну? А ведь именно он велел мне не оставлять деньги на виду. — Ну да, а вы так и сделали и не потеряли своих промокших бумажек в ванной, и все потому, что мистер Пол предупредил вас. Но ведь он не велел вам называть меня вором и командовать мной, как никогда не командуют люди, на которых я работаю. Я делаю свое дело, а они обращаются со мной по-хорошему и никогда не поднимают шума, если вдруг потеряется пятерка или десятка. Это хорошие люди, они привыкли ко мне. Мистер Тейт, я же вижу, у вас неспокойно на душе, так я прямо скажу: лучше бы вам уехать со своими бедами куда-нибудь в другое место. Искренне ваш, Ламар Хой. Это я, искренне ваш. — Он развернулся и вышел из комнаты, и Сидни услышал, как хлопнула дверь в кухню. Через некоторое время снова раздался стук двери, за которым последовали тяжелые шаги по лестнице в глубине дома. Он выждал некоторое время и прошел к себе в комнату. На полу стояли нераспакованные сумки. Этически и даже эстетически положение его было незавидно. Он оказался бит по всем позициям, потерял лицо, начиная уже с того, что его заставили есть завтрак, когда он совершенно того не хотел. Он позволил негру втянуть себя в спор, и тот превратил его в повод для рассуждений о том, что Сидни ведет себя не так, как положено джентльмену и гостю. Мало того, Ламар упрекнул его в том, что он оказывает дурное влияние на больного человека (а в том, что Ламар говорил о Поле правду, Сидни не сомневался; лимонад накануне утром, тот факт, что в Атлантик-Сити Пол сторонился публичных домов, — уже достаточные свидетельства, не говоря уж о том, что Пол все время возвращался к теме здоровья и болезни). В какой-то момент Сидни вдруг захотелось, отбросив всякие принципы, оказаться на старом Юге и всыпать Ламару по первое число, но это была Пенсильвания и шел 1917 год, и болтливый, наглый негр-слуга, быть может, сам того не желая, открыл ему глаза на правду, состоящую в том, что он, как последний эгоист, ищет у друга защиты, даже не задумываясь о том, готов ли, способен ли друг эту защиту предоставить. Да, он для Пола сделал бы то же самое; но его вдруг поразила мысль, что Пол никогда бы к нему не обратился. На самом деле, пришлось признаться самому себе, на самом деле никто в мире не попросил бы его о помощи в минуту беды. Разве что дети, но дети — иное дело. Да, он всегда вел себя так, что никто и никогда ни о чем его не просил. Сам он в прошлом помогал людям, но его не просили. Даже Грейс, несмотря на ее положение в обществе, была более доступна людям. Ведь это ее посвятила в свои беды беременная девочка во время фестиваля в честь Дня независимости. Положим, Грейс сама ее к этому подтолкнула, но ради справедливости к ней и суровой справедливости к самому себе следует признать, что были и иные случаи — Сидни их запомнил, — когда оказавшиеся в трудном положении мужчины и женщины вполне могли попросить о помощи его, а просили Грейс. Ладно, на флоте у него хватит времени разобраться в себе, покопаться в собственной душе. Ведь долгие вахты должны способствовать такого рода работе. Ну а пока надо придумать правдоподобное объяснение срочному отъезду из дома Райхельдерфера. О Ламаре и своем фиаско можно не думать. В Ливане Сидни больше не появится, а через неделю и вовсе забудет про Ламара и все, что с ним связано. Он уложил по-своему вещи в сумке и, никого не встретив по дороге, дошел до гаража, где сел в своей «мерсер» и поехал на работу к Полу. У того было двое посетителей и Сидни он заметил, только когда они ушли. — Что, кредит хочешь взять? Деньги нынче дешевые. Заходи, присаживайся. — Я пришел попрощаться. — Сидни старался говорить непринужденно, что, кажется, ему удалось. — Что случилось? Что-нибудь не так дома? Хочешь, чтобы комната побольше была? — Может быть, — ухмыльнулся Сидни. — А может, света маловато. — Нет, серьезно, что-нибудь не так, или ты просто решил ехать? Это я бы понял. И впрямь скучно болтаться целый день, ничего не делая. — По правде говоря, Пол, хотелось бы быть на месте, когда придет уведомление с флота. — Тоже понятно. А по какому адресу его пошлют? — На ферму. Ты ведь знаешь, как там с доставкой почты. Запросто можно целый день прохлопать, не зная, что пришло письмо. Допустим, позвоню прямо сейчас, мне скажут, ничего нет, а письмо придет завтра днем и целый день проваляется на почте в Бексвилле. — Ясно, — кивнул Пол. — Но ведь мы увидимся, пока ты не отнимешь у Джозефуса Дэниэлса[18] его работу? — Надеюсь, так долго ждать не придется, — улыбнулся Сидни. — Надо бы еще как-нибудь порезвиться. А то Дэниэлс, насколько я понимаю, ничего крепче виноградного сока пить не разрешает. — Что ж, может, нам всем следовало ограничиться виноградным соком, но жить тогда стало бы скучнее. Напиши, когда получишь повестку, чтобы было время подготовиться. — Непременно. И еще раз спасибо, Пол. Друзья познаются в беде. Вернулся Сидни на ферму усталым. Слугам он ничего объяснять не стал, а Грейс отправил телеграмму: «Решил ждать флотскую повестку здесь на ферме. Всех целую». Телеграмма превысила лимит восьми слов, но в ней говорилось то, что он хотел сказать. В ближайшие несколько дней на ферме предстояло немало дел, не говоря уж о приготовлениях и приготовлениях к приготовлениям к отъезду. Сидни ежедневно ездил в Форт-Пенн, как раз и занимаясь с Перси Хоштеттером в банке приготовлениями к приготовлениям. На третий день он зашел в клуб пообедать и столкнулся там с Броком. — А я думал, ты уехал куда-то, — сказал Брок. — Всего на день-другой. — Сидни не знал, насколько Брок в курсе его семейных дел, но сейчас почувствовал, что это ему совершенно безразлично. Более того, он обнаружил, что Брок для него не более чем надоедливая муха, которая скоро отстанет. — Как там у тебя продвигаются флотские дела? Новости есть? — Пока нет. Жду со дня на день. — Что ж, надеюсь, так оно и произойдет, тогда Грейс с детьми домой вернутся. А дядя Брок уезжает на следующей неделе. — Да ну? И куда же? — Форт Райли, Канзас. Курсы офицерской подготовки. — Ничего себе, — присвистнул Сидни. — Да, и, наверное, при следующей встрече я должен буду отдать тебе честь. Говорят, мне дадут только лейтенанта, а у тебя, насколько я понимаю, чин намного выше. — Разрешаю тебе не козырять. — Нет, нет, ни за что. Об этом не может быть речи. Сказывается на боевом духе. И к тому же я отдаю честь не человеку, а погонам. — Вот-вот, я то же самое хотел сказать, ты меня опередил. Сменим тему. В каких войсках будешь служить, знаешь уже? — спросил Сидни, обменявшись улыбкой с собеседником. — Сменим. Точно не скажу, но попросился в кавалерию. — В кавалерию? Да что ты о лошадях-то знаешь, Брок? — Ну, когда тебя с детства какая-то дрянь окружает, хочешь не хочешь — что-то впитываешь. Узнаешь, даже не отдавая себе в том отчета. Разумеется, мне всегда было наплевать на лошадей, и, видит Бог, я и цента не потратил, чтобы завести конюшню. И уж конечно, мне и в голову бы не пришло организовать охотничий клуб. — Ну и память у тебя, даже противно, — буркнул Сидни. — Я слышал, иные из этих армейских лошадей ведут себя неважно. Мне ребята из полиции говорили, что видели этих кобылок и манеры у них ужасные. Лягаются, кусаются. Одному полицейскому несколько лет назад такая скотина череп раскроила. Надвое, как скорлупу устрицы. Так что, Брок, смотри в оба. Печально было бы услышать, что с тобой произошло нечто подобное. — Ну да, ну да, — закивал Брок. — Если такое действительно произойдет, попрошу Грейс, чтобы она не говорила тебе об этом до самого конца войны. В том случае, разумеется, если ты вернешься. — Если вернусь? Ты хочешь сказать, если меня не убьют? — О нет. Нет. Просто, если вернешься. Это ведь не одно и то же, — улыбнулся Брок. — Вроде никто на нас не смотрит, — улыбнулся в ответ Сидни. — Так что руку пожимать не обязательно, а? — Не обязательно. Расстанемся, как встретились, и при своем прежнем мнении друг о друге. — Вот тут ты заблуждаешься. Когда мы познакомились, я вообще ничего о тебе не думал. Сейчас, конечно, не так. — Сидни круто повернулся и вышел из клуба, лишний раз улыбнувшись на прощание Фэрфаксу. Все эти дни Сидни был настолько поглощен своими приготовлениями к приготовлениям (он вообще всегда держал дела в порядке), что, выйдя из клуба, с удивлением обнаружил, что все готово и делать больше нечего. Более того, ему совершенно не хотелось возвращаться на ферму. Если, говорил он сам себе, возвращаться на ферму нет желания, потому что там нет никого из близких, тогда все понятно; если же потому, что вернуться туда — значит оказаться рядом с местами, где Грейс так подло его обманула, то и это можно понять. Если, наконец, причина лишь в том, что просто хочется послоняться по городу и побыть среди людей, то и тут ничего предосудительного нет и вообще это его дело. Он ни перед кем не обязан отчитываться и вообще давно вышел из возраста, когда нужно оправдываться в своих поступках. Он никому и ничем не обязан, кроме отца и матери, подаривших ему жизнь. Он никому не должен денег, а жене не обязан ни любовью, ни уважением. Любовь к детям — это чувство, а не обязанность, и их уважение и любовь к нему, хотелось бы надеяться, так же бескорыстны и сильны, как и его любовь к ним. Хотя безотчетная любовь со стороны Билли втайне смущала и даже несколько беспокоила Сидни. Мир устроен иначе, хотел он сказать мальчику, будь тверже; людям не нужно, чтобы Рождество было каждый день; твои запасы любви могут быть неисчерпаемы, но людям может показаться, что они обязаны отвечать тебе таким же добром и лаской, а они на это не способны, и поэтому им может не нравиться, что в тебе любви куда больше, чем в них. Думая о мальчике, Сидни старался не вспоминать о том, что совсем недавно была отвергнута его собственная любовь, но когда мысли его все же обратились к Грейс, он перестал сдерживаться и с удивлением обнаружил, что почти не испытывает боли. Там, где должна была быть боль, проявилась надежда на Билли: мальчик будет любить Грейс, как и всегда любил, но Грейс принимает изъявления этой любви (как дарит и свою) отлично от него, Сидни, и это различие как раз позволит ребенку окрепнуть, он не будет столь расточителен в своем чувстве и со временем, наверное, научится любить так же, как любят другие, как большинство людей, которые становятся Санта-Клаусами только раз или два в году. Сидни понимал, что ближе к романтической идее всемирной любви ему не подойти, но даже и в этой близости, и на этом расстоянии — представляя сыновнюю любовь в качестве критерия собственной способности к любви — не испытывал успокоения или даже облегчения. Все это только раздумья, которые может позволить себе — если это вообще позволительно — одинокий усталый путник, ведущий в сумерках домой уставшую лошадь. На улицах Форт-Пенна, столицы и одновременно центра графства, всегда было больше народа, чем в городах того же масштаба, но без административных функций. Поэтому уроженцы Форт-Пенна привыкли к незнакомым лицам, а это, в свою очередь, оказало воздействие на лица и стиль поведения местных жителей, которые сделались горожанами в большей степени, нежели о том свидетельствовала статистика — общая численность населения. В центре Форт-Пенна можно было относительно точно подсчитать количество приезжих, ведущих здесь дела и предпочитающих отовариваться в восьмидесятитысячном городе; к этой цифре следовало бы добавить немалое число тех, кто приезжал в город по делам штата или графства. Административные здания не облагались налогом и, стало быть, ничего не давали бюджету города, но земля, к ним прилегающая, стоила дороже, потому и центр ценился выше, чем в городах с приблизительно равным населением, да и дома имели больше этажей, чем в обыкновенном городе — не столице штата и не центре графства. При строительстве более крупные и высокие дома оценивались иначе, но деловая хватка, а может, и самолюбие заставляли владельцев пристально следить за тем, чтобы цены отвечали реальной стоимости постройки. Таким образом цены на недвижимость в этом районе росли, и это компенсировало владельцам те потери, которые они несли на неуплате налогов. Время от времени они, правда, ворчали, но скорее по привычке (как по привычке хозяйка запирает окна на кухне в округе, где кражи совершаются примерно раз в десять лет). Чаще всего жаловались на то, что от ремонтных работ в центре города больше выигрывают пришельцы, а не коренные жители. Так, при любой возможности откладывалось или вообще отменялось асфальтирование улиц на том неоспоримом основании, что несправедливо по отношению к жителям Форт-Пенна улучшать покрытие дорог, которые топчут уроженцы Эри или Уилкс-Барра. В своем кругу владельцы недвижимости, во всяком случае, самые большие циники, ворчали, что, мол, нет смысла тратить такую кучу денег на асфальтирование или иные работы подобного рода, ведь эти ублюдки из Скрэнтона или Питсбурга в любом случае приедут в Форт-Пенн, бизнес-то у них здесь, в столице. Ну а вообще-то протесты и жалобы со стороны крупных собственников звучали скорее добродушно, да они и сами, в том же узком кругу, признавали, что шумят только для того, чтобы шум не поднял кто-нибудь другой, под каковым в данном случае понимались некто или нечто из будущего, например, чрезмерно рьяный мэр или, что еще менее правдоподобно, городской совет, который, глядишь, более практично, более реалистично оценит стоимость земли в центре Форт-Пенна. Сидни всегда был в курсе ситуации с недвижимостью, особенно если это касалось владений Грейс, а они были весьма внушительны. Как советчик и во всех смыслах, за исключением банковской подписи, распорядитель денежных средств Грейс, он, вместе с другими, возражал против завышенных налогов и преждевременных или избыточных усовершенствований. Менее всего его можно было бы назвать реформатором — скорее консерватором. В день выборов, приходившийся на самое приятное время года, они с Грейс всегда приглашали на ферму друзей, поохотиться на индеек и посидеть за поздним обедом. Гости-мужчины, как и их хозяин, в этот день не голосовали, но в списках избирателей значились. Сидни был республиканцем, и на избирательном участке, развернутом в бексвиллской школе, его голос учитывался, как если бы он сам бросил бюллетень в урну. Даже на первичных выборах ему не всегда было обязательно появляться лично; он часто передавал право голоса наблюдателю, впрочем, и в этом не было крайней необходимости (разве что речь шла о выборах сугубо местного значения), ибо все знали, что Сидни всегда отдаст голос тому кандидату, которого поддерживает «Часовой». Свое традиционное отсутствие на выборах он подчеркивал тем, что регулярно посылал полбочонка пива в бексвиллскую компанию по производству поливочных инструментов — пусть побалуются после закрытия избирательных участков. Но, поддерживая в качестве представителя Грейс налоговую политику владельцев недвижимости, в своих частных делах Сидни всегда учитывал, что крайний консерватизм большинства его единомышленников среди местных воротил создает немалые трудности для малого бизнеса. Именно по этой причине, хотя бы отчасти, он покровительствовал фирме «Макшерри и Макшерри». Сидни признавал, что вряд ли поддерживал бы их, не будь они хорошими портными, но поначалу, еще только переехав в Форт-Пенн, он решил для себя, что при любой возможности будет помогать здешним коммерсантам. В то время он носил башмаки и туфли, которые производила компания с лондонской Оксфорд-стрит, и знал, что так будет всегда; но хорошо помнил нескрываемую радость отца Грейс, когда он спросил его, кто в Форт-Пенне лучший портной. Старик улыбнулся и сказал: «Это хороший знак, Сидни, хорошая примета. Сам я ни за что бы не сунулся к тебе с этим, но если бы ты только знал, как мне приятно услышать этот вопрос. И знаешь, о таких вещах сразу становится известно. Человек из Нью-Йорка шьет костюмы у местного портного. Это, скажу я тебе, большое дело. Важнее, чем если бы ты произнес речь». Пожилой господин оказался не великим пророком, ибо за все то время, что Сидни прожил в Форт-Пенне, никто не поинтересовался именем его портного, а сталкиваясь с ним в мастерской «Макшерри и Макшерри», никто из местных жителей, кажется, не удивлялся его присутствию; и все же нельзя сказать, будто Сидни был сильно разочарован своим жестом доброй воли. В «Макшерри и Макшерри» работают хорошие мастера, а Дональд Макшерри, один из двух братьев, что был жив, — славный человек, с которым приятно иметь дело. Только в самые последние годы он живо заговорил о безобразном состоянии Стейт-стрит, о том, как это плохо для бизнеса в целом и что если бы Стейт-стрит подремонтировали, он снизил бы цены на свои костюмы, потому что продавал бы больше. «Мистер Тейт, — сказал он однажды, — я обслуживаю людей, которые не потеряют сна из-за лишней пятерки или десятки, которую я скину или накину на свою работу. Вот вы, например. Когда я в прошлом году поднял цены на пять долларов, вы от меня не отказались и в другое место не побежали. Меньше чем за девяносто долларов я теперь костюмы не шью. Просто не могу себе позволить, иначе прогорю. А так я обеспечиваю качество. И чтобы еще больше улучшить его, всегда буду продавать дороже; и даже если клиенты начнут уходить, скорее оставлю дело, чем пожертвую качеством. Но знаете, мистер Тейт, если посмотреть на это с другой стороны, скажу вам, что я мог бы расширить свой бизнес и без таких жертв. Я знаю, где найти лучшего на сегодняшний день в Соединенных Штатах закройщика. Таких у меня сейчас нет, да и вообще с Сэмом никто не сравнится. Но я не могу сказать ему: приезжай сюда и я дам тебе работу. Вообще-то он не хочет больше жить в Нью-Йорке, поэтому в принципе я могу заполучить его. Но — не могу. Я не могу просить человека переехать в Форт-Пенн с женой, детьми, всем хозяйством, а потом, через три-четыре месяца, сказать: все, ты свободен. Так я потерял его. И знаете почему, мистер Тейт? Все из-за этой улицы. Стейт-стрит. Ее состояния. Мои клиенты не ходят по ней, разве что иначе никак. Я вижу их днем, когда они выходят из гостиницы или Капитолия. Раньше, много лет назад, как бывало? Человек выходит прогуляться — и знаете, мистер Тейт, тогда я совсем недурно торговал в своем районе — с другим человеком, один — старый мой клиент, а другой нет. И еще, сэр, вы удивитесь, но политик, отслуживший свой срок, часто приводил ко мне нового, который вместо него. Теперь все не так. Прибыль в нашем деле получается от второго костюма, который человеку не нужен, если, конечно, это человек, покупающий новый костюм каждые два года или даже каждый год. Вот от этого-то, лишнего, и идут денежки, а как продать ненужный костюм, если клиент терпеть не может ходить по Стейт-стрит? Никак, просто никак. Все спешат домой, или в клуб, или в гостиницу, проходят мимо меня, и никто даже не остановится. И я не могу их в этом винить. Прямо не знаю, мистер Тейт. Рано или поздно мастерские вроде моей уйдут с рынка, а ведь мы работаем в этом здании с самой Гражданской войны, и это мой дом, я выкупил его. Может, стоит продать — предложения что ни день поступают. Ну а дальше что? После пятидесяти лет на одном и том же месте я не откроюсь заново в каком-нибудь административном здании, а с другой стороны, если все бросить, то я и двух лет не проживу, в землю лягу. В общем, можно сказать, что Стейт-стрит сокращает мою жизнь. Так мне иногда кажется». Сейчас, в августе 1917 года, Сидни вспомнил этот разговор с Дональдом Макшерри, особенно один его момент: он занимался как раз тем, чего так не любят, по словам портного, клиенты фирмы — прогуливался по Стейт-стрит. Он остановился у мастерской «Макшерри и Макшерри», зашел под навес и принялся разглядывать все, что было в витрине: три-четыре рулона ткани и бронзовую табличку. Вот и все. Повинуясь внезапному импульсу, Сидни вошел в мастерскую. Откуда-то из внутреннего помещения, отделенного от передней части прозрачной перегородкой, вышел хозяин. В мастерской было неожиданно прохладно, дубовые ящики и полки радовали глаз. На Макшерри, как всегда, был жилет, через шею перекинут сантиметр; на жилете неизменные украшения: тяжелый золотой брелок от часов, подтверждающий членство в ордене тамплиеров, а также бриллиантовая булавка — свидетельство неколебимой верности студенческому братству «Бета тета пи», университет Форт-Пенна (в студенческие годы Дональд, как он сам рассказал некогда Сидни, был членом университетского клуба, поскольку братств, обозначенных буквами греческого алфавита, тогда не было, но впоследствии клуб превратился в «Бету» и призвал под свои знамена выпускников по всей стране. А булавку он носит потому, что мало кто из людей его занятий имеет университетское образование, а вот большинство клиентов — как раз выпускники колледжей). — А, это вы, мистер Тейт, здравствуйте, доброго, доброго вам дня, — заговорил Макшерри. — И вам того же, мистер Макшерри. Прогуливаюсь вот по Стейт-стрит, моцион, знаете ли. — В такую погоду? В такую погоду неплохо в теньке посидеть на ферме, выпить кружку-другую пива холодного. Будь у меня ферма, я другим бы не занимался, уж поверьте. Чем могу быть полезен? — Много работы в последнее время? — поинтересовался Сидни. — О да. То одно, то другое. Грех жаловаться, в разгар лета нечасто так бывает. — Что ж, хорошо. — Сейчас большой спрос на обмундирование, со срочными заказами ребята приходят один за другим. — Вот и я затем же, — сказал Сидни. — Правда? Неужели записались добровольцем в армию, мистер Тейт? А я и не знал. — На флот. — На флот? А мне казалось, вас в кавалерию должны были взять. Тогда бы мы вам такие бриджи сделали, а впрочем, чего говорить, вы и сами знаете. И что же заставило вас сделать такой выбор, извините за любопытство? — Да нет, все в порядке, не за что извиняться. — Конечно, мы и флотскую форму готовы сшить. В лучшем виде. Правда, тут нужен мастер покрепче, чем тот, что шьет для армии. Надо знать, как обращаться с тканью на флотский мундир. Грудь, талия, плечи — все должно быть подогнано, стежок к стежку, иначе будешь похож на гостиничного коридорного, да еще все эти крючки и петли, и китель разумеется, покороче. — Макшерри посмотрел на Сидни, прикидывая ширину пояса: — Похоже, вы фунт-другой скинули. Для флота в самый раз. Если позволите, мистер Тейт, на днях ко мне заходили двое знакомых, заказывали флотскую форму, так скажу вам, как портной, лучше бы им в сухопутные войска податься. Мы способны творить чудеса, на любую фигуру подгоним простой костюм или военную форму, но флотский мундир — дело тонкое. Сейчас Сэма позову. — Минуту, мистер Макшерри, прямо не знаю, что и сказать, — остановил его Сидни. — По правде говоря, официальной повестки я еще не получил, и, может, не стоит заказывать форму до того, как получу вызов из министерства. Плохая примета. — Да ну, мистер Тейт, только не говорите мне, что вы верите в приметы. Не такой вы человек. — Но это же не просто суеверие. Я прошел медкомиссию и теперь жду заключения. — Да ну, вы, я бы сказал, что на суше, что на море, совершенно здоровы. Все же я позову Сэма, хорошо? — Ладно, измерьте, что вам там надо, пусть у вас будут все данные, но выкройки делать не надо, пока я не свяжусь с вами. — Как скажете, — кивнул Макшерри. — Сэм, можно тебя на минуту? Из глубины мастерской появился Сэм, кивнул, улыбнулся, положил сигарету в пепельницу, обмерил Сидни и, так и не сказав ни слова, вернулся к себе. Врачи и Сэм были единственными мужчинами, кто прикасался к Сидни, но только Сэм ни разу не произнес его имени. — А фуражку примерить не хотите? — спросил Макшерри. — У меня тут целый набор имеется, и для армии, и для флота. Все по уставу, на этот счет можете не беспокоиться. Я со справочником специально сверялся. Так, фуражка с белым верхом, он съемный, можно стирать. Ну и знаки различия на воротник. Вам какое звание дают? — Скорее всего капитан-лейтенант. Впрочем, я не уверен. — Капитан-лейтенант? Тогда у вас на воротничке будет — смотрите, вот справочник — дубовый лист. Вот. — Он нашел нужную страницу в справочнике и показал Сидни. — У вас какой размер, семь с четвертью? Сам я раньше шляп не продавал, но по вашей вижу — семь с четвертью. Сидни надел фуражку и посмотрелся в зеркало. — Голова-то какая большая, — ухмыльнулся он. — Ничего, привыкнете. — Надеюсь, и не только из-за фуражки. — Он вернул ее Макшерри: — Держите эту штуковину, а то и впрямь становлюсь суеверен. Макшерри засмеялся и потянулся за фуражкой — она упала на пол. — Мой грех, — сказал Сидни, — извините. — Ну что вы, мой, — возразил Макшерри. — Мне показалось, вы держите ее, вот и отпустил раньше времени. — Да ладно, ничего ей не сделалось. — Если кокарда попортилась или еще что, я заплачу, конечно. — Да не беспокойтесь вы, мистер Тейт. Тем более что, по правде говоря, я и так собирался подарить вам эту фуражку. Нечто вроде прощального подарка. — Лишнее это, мистер Макшерри. — Оставьте. Вообще-то фуражки и шляпы не по моей части. Они у меня так, между прочим, ну и для постоянных клиентов. Знаете, мистер Тейт, я никогда не говорил вам этого, но сейчас скажу: мне очень приятно, что вы выбрали нашу мастерскую. Конечно, мы рады обслужить любого, но я всегда ценил то, что, переехав в наш город, вы обратились именно ко мне. — Спасибо, мистер Макшерри. Но это улица с двусторонним движением. Я хочу сказать, что я всегда оставался доволен вашей мастерской. — Мы старались, но вы вовсе не должны были выбирать именно нас, но ведь выбрали же. И многие мои земляки могли бы сказать то же, что и я. Вы — верный человек. Да, сэр. Мы, фортпеннцы, не такой народ, как другие. Через наш город каждый день масса людей из других мест проезжает, туда-обратно — политики, да мало ли кому и что надо в столице, — это приучает к замкнутости, поэтому мы более сдержанные, чем жители Ланкастера или, например, Альтоны, Ридинга. Но мне часто приходилось слышать, что и вы тоже не такой уж рубаха-парень, а один приятель сказал, по-моему, самое верное о вас: такой, говорит, не обманет. — Знали бы вы, мистер Макшерри, как приятно это слышать. Благодарю вас. — Не за что, мне просто хотелось, чтобы перед отъездом вы узнали, что о вас думают. — Я очень тронут и признателен, — сказал Сидни. — И за фуражку спасибо, и вообще за все. Надеюсь, через несколько дней я дам сигнал, и можно будет приступать к делу. — Как только скажете. Рады быть полезны. — Всего хорошего, мистер Макшерри. — Всего хорошего, мистер Тейт. Возвращаясь к машине, Сидни оглядывался по сторонам в поисках знакомого лица, но в глаза бросались только военнослужащие из недавно сформированного артиллеристского парка да прихожане немецкой баптистской церкви со своими женами в шляпках. При этом все они, вместе и по отдельности, были почему-то симпатичны Сидни, и, возвращаясь на ферму, он насвистывал «Бедную бабочку». Сидни вытирался после душа, когда в его дверь постучали. — Сэр, вам срочная доставка. — Спасибо, Анна, что там? — На почте в Бексвилле вас ждет какое-то письмо. — А почему никто не взял? — Извините, сэр, я дома одна, послать было некого. Оттуда позвонили и сказали, что подержат у себя, пока вы кого-нибудь не пришлете. Извините, сэр, я не заметила, как вы вернулись. Только когда услышала шум воды в ванной, поняла, что дома. — Ладно, не важно. Спасибо, Анна. — Не за что, сэр. Разговаривая с Анной, Сидни вытерся досуха, но когда оделся, почувствовал, что по телу снова бегут струйки пота. Он сел в «мерсер», доехал до Бексвилла и, прочитав обратный адрес этой самой срочной доставки: Филадельфия, «Юнион лиг», — сердито выругался. Скорее всего в этом внушительных размеров пакете содержится всего лишь записка его старшего школьного приятеля Джо Бартоломью с просьбой одолжить денег. «Я так и знал, что ему понадобятся деньги», — пробормотал про себя Сидни, садясь за руль и надрывая пакет. Прежде всего он взглянул на подпись. Дуглас Г. Уильямс. Имя ему ничего не говорило. Дорогой мистер Тейт, отправляя Вам это письмо, я совершаю поступок, который вполне может быть чреват для меня большими неприятностями на флоте, так что полагаюсь на Вашу скромность. Содержание этого письма никому не известно, и я убедительно прошу Вас по прочтении его немедленно уничтожить. Обратите внимание на то, что я пишу не на бланке министерства морского флота, а на бланке «Юнион лиг», где имею гостевую карту. Когда Вы приехали в Филадельфию для прохождения медкомиссии, я сразу почувствовал ваше искреннее стремление служить на флоте, и поскольку, с моей точки зрения, Вы могли бы стать хорошим офицером, я отнесся к Вашему заявлению со всей внимательностью. Весьма сожалею, но вынужден сообщить (неофициально), что по состоянию сердца, о чем Вы наверняка не знали, Вы не можете быть зачислены на флотскую службу. Медицинский, или технический, термин для обозначения Вашего заболевания звучит так: нарушение работы митрального клапана. Часто люди даже не подозревают об этом отклонении от нормы. При обычном медицинском осмотре оно проявляется далеко не всегда. Иногда причиной его является детский ревматизм, который не проходит бесследно, хотя на протяжении долгого времени может никак себя не обнаруживать и проявиться лишь при медицинском осмотре в «нужное» время и при «нужных» обстоятельствах. Это именно Ваш случай. Вы можете обратиться к своему врачу, он наверняка подтвердит данный диагноз и скорее всего назначит курс лечения. Спешу заверить Вас, что оснований для тревоги нет. Иное дело, что люди в Вашем возрасте и при Вашем заболевании на корабельную службу не зачисляются. А Вы, насколько я понимаю, именно такую службу и имели в виду. К сожалению, когда кому-то по состоянию здоровья отказывают в зачислении в один род войск, это становится известно и в других. Я хочу сказать, что если министерство военно-морского флота официально откажет Вам в зачислении, соответствующая информация может дойти до сухопутных войск, и в таких случаях повторное медицинское обследование порой даже не назначается. Собственно, поэтому я Вам и пишу. Насколько я понимаю, у вас имеются отличные связи как на флоте, так и вне его, и в свете Вашего искреннего стремления оказаться в действующих частях я бы посоветовал отозвать свое заявление о зачислении на флот. Объяснить Вы это можете вновь возникшими и не зависящими от Вас обстоятельствами, которые и вынуждают Вас отказаться от первоначального намерения. Далее, если Вы по-прежнему будете желать попасть в вооруженные силы, я бы порекомендовал задействовать свои связи, возможно, благодаря им Вы сможете попасть в сухопутные войска. Одновременно Вам имело бы смысл обратиться к своему лечащему врачу, который прописал бы Вам какие-нибудь безвредные лекарства, скрывающие симптомы нарушения работы митрального клапана, и у армейской медицинской комиссии не возникнет к Вам никаких претензий. В заключение должен вновь подчеркнуть сугубо конфиденциальный характер этого письма. Результаты Ваших анализов, включая и негативное заключение, находятся в данный момент у меня, хотя по правилам должны бы уже быть отправлены в Вашингтон, в Центральное медицинское управление армии флота. Но мне хочется дать Вам время отозвать свое заявление. Если Вам удастся это сделать до того, как мой отчет попадет в управление, он не окажет отрицательного воздействия на Вашу просьбу о зачислении в сухопутные войска. Если Вы последуете выше высказанным советам, уверен, что это будет самый верный путь, который приведет Вас в действующую армию. Не оставляйте надежды, повторяю, при определенных обстоятельствах симптомы Вашего заболевания могут остаться незамеченными. Если Вам понадобится со мной связаться, прошу писать не на Лиг-Айленд, а по адресу «Юнион лиг» с припиской: «лично». С наилучшими пожеланиями, искренне Ваш Дуглас Г. Уильямс. Сидни дважды перечитал письмо, испытывая одновременно злость, разочарование, тревогу, но в конце концов проговорил вслух: «Какой же все-таки он отличный парень!» Конечно же, Сидни сделает все, как советует Уильямс, но сейчас ему хотелось как-то отблагодарить доктора за его доброту. А как можно отблагодарить такого человека, как он? Только появившись перед ним через несколько недель в армейской форме. Ехал Сидни, положив одну руку на руль, а другой нащупывая под рубашкой сердце. Все как обычно, бьется ровно. Он чувствовал себя как самый здоровый больной на целом свете и, вернувшись на ферму, поставил машину в гараж, надел купальный костюм и плавал в прохладном пруду до тех пор, пока не нагулял приличный аппетит. За ужином он решил, что не станет сообщать Грейс о письме Уильямса, пока не получит с флота подтверждения о своей отставке, а к тому времени он уже встретится с губернатором и другими, кто поможет ему попасть в армию. После ужина началась гроза — не та легкая непогода, свидетелем которой он стал в Ливане, а сильная, настоящая, — и несмотря на то что забот у него хватало, спал Сидни крепко. После плавания и прыжков в воду он испытывал приятную усталость; за последнее время ему пришлось столько пережить, что он был уверен: плохое осталось позади. Но это было не так. На второй день после получения письма от Уильямса Анна, экономка, нашла Сидни лежащим на полу своей берлоги. Рот у него был открыт, глаза тоже. По их выражению она поняла, что он ее узнал, но на ее испуганное: «О Боже, мистер Тейт, что с вами?» — ничего не ответил, только смотрел умоляюще. Телефон валялся тут же, рядом с ним, на полу. Собственно, из-за телефона Анна и пришла в берлогу: она пыталась позвонить с кухни, но в трубке все время слышалось какое-то жужжание, из чего следовало, что по параллельному телефону говорят, и, как хорошо вышколенная прислуга, повесила трубку. Теперь же она поспешно набрала номер приемной доктора О’Брайана, и по ее взволнованному голосу легко было понять, что дело серьезное. Доктор оказался на месте и обещал приехать незамедлительно. Анне не удалось поднять Сидни с пола. Как велел доктор, она подложила ему подушку под голову и накрыла одеялом. О’Брайана доставил на собственном «паккарде» шофер, а водитель «скорой» переложил Сидни на каталку. Доктор О’Брайан задержался поговорить с Анной. — Ты здесь распоряжаешься? — Да, сэр, последний день. — А где миссис Тейт? — В Нью-Джерси, сэр. Кейп-Мэй, Нью-Джерси. — А где именно в Кейп-Мэе, не знаешь? Она не оставила номера телефона, по которому ее можно найти? — Да, сэр, вот он, я переписала его для вас, тут и имена тех, у кого она остановилась. — Молодец, девочка. Приберись в доме, потому что сегодня все вернутся. — Все, сэр? Дети тоже? — Скорее всего. У тебя светлая голова, так не теряй ее. Мистеру Тейту, может, и не станет лучше, вот что я скажу тебе. При необходимости я попрошу миссис Тейт вернуться специальным поездом, по крайней мере из Кейп-Мэя. Тебе предстоит тяжелая ночь, и мы на тебя рассчитываем. — Неужели все так плохо, сэр? Позвольте спросить, что все-таки с мистером Тейтом? — Э-э… да. По-моему, полиомиелит. — Да, сэр, я знаю, что это такое. В прошлом году расклеивали объявления о карантине. — Ах вот как? — А я не заражусь от него? — Не думаю, ты молодая и здоровая. — Он тоже. — Это верно. Это верно. Но таким же образом и я могу заразиться, и санитары, что несли его, и медсестра. Мы мало знаем об этой болезни, так что, как будет свободная минута, доставай четки и молись за всех за нас. Где спал прошлой ночью мистер Тейт? — В хозяйской спальне. — Скажи, чтобы не заходили туда. Проветри спальню и еще комнатку, где нашла его. Сюда тоже дня два лучше не заходить. Да, и пусть его ванной никто не пользуется. Ее тоже проветри. — А что делать с его одеждой, доктор? И бельем? — Сожги, особенно носовые платки. А если с его вещами лежат чьи-то еще, их тоже сожги. — Нет, все по отдельности. — Ну и хорошо. Ладно, мне пора. Непременно передам миссис Тейт, что у нее работает хорошая, разумная девушка. — По правде говоря, хорошая, разумная девушка себе места от страха не находит. — Как и все мы, — заключил доктор. Чтобы сформировать в Кейп-Мэй бригаду для обслуживания поезда, состоящего из локомотива и двух вагонов, понадобилось некоторое время и самое энергичное участие президента «Пенсильванских железных дорог», руководителей подразделений, диспетчеров, начальника паровозного депо, кондукторов, сцепщиков вагонов, носильщиков. Машина, принадлежащая одному из родичей Грейс, в сопровождении полисмена на мотоцикле прибыла с паромной станции на вокзал Броад-стрит. В Филадельфии был специально задержан поезд до Детройта. В Форт-Пенне Грейс с детьми встретили Брок и Конни Шофшталь. Брок отвез детей в дом Колдуэллов, а Конни с Грейс поехали в больницу. — Слава Богу, что это ты, а не кто-то другой, Конни, — сказала Грейс, усаживаясь в машину подруги. — Да, хорошо, что у Брока хватило ума позвонить мне. — Ну, это как раз понятно, Брок — человек семейный. — Ну да. Ты как, Грейс? — Да вроде ничего. Честно говоря, времени не было обо всем подумать. Или ты имеешь в виду, как я насчет Сидни? — Вот именно. — Он мой муж, Конни. Он — это я, он — часть меня. И больше мне никто не нужен. — Тогда все в порядке, — с облегчением вздохнула Конни. — Иначе тебе, наверное, даже не стоило бы ходить к нему. То есть если бы ты чувствовала иначе. Он не может говорить, даже дышит с трудом. Но все видит. И все поймет. И если бы ты вошла и он увидел, что тебе безразлично, у него бы вообще шансов не осталось. Их и так немного. — Не надо говорить мне такое, Конни. Только хуже будет, и я могу сделать что-то не так. — Да все будет так, если только он в сердце твоем. Он умирает, Грейс, и все это знают. И это тоже имеет огромное значение. Отныне и до конца жизни тебе придется полагаться лишь на саму себя. — Знаешь, ты прямо как на сцене. — Может быть. Но в иных пьесах говорят умные вещи. — Ладно, не будем спорить, — сказала Грейс. — Ты видела его? — Да. — Видела? — настойчиво переспросила Грейс. — Ну да, в палате была, настояла, чтобы меня пустили. Я пообещала доктору О’Брайану, что разговаривать с ним не буду, только передам кое-что. — Что передашь? — Что ты едешь. — А разве ему не сказали? — Сказали, но я подумала, что меня он поймет лучше. — Ну и как же ты с ним общалась? На бумаге? — Нет, на пальцах. Я посмотрела на него, кивнула, прижала руку к груди — это я тебя так изобразила, — потом, продолжая кивать, вытянула руку и вроде как сняла телефонную трубку, указала на часы и три раза обвела пальцем циферблат. Три раза — это три часа. Вот и все, и, судя по взгляду, он понял. — Вот уж никогда бы не подумала, что прижатая к груди рука изображает меня. Но все правильно. Не могу объяснить почему, но правильно. И как это тебе только пришло в голову? Я ведь никогда не рассказывала тебе о нем и своей груди. Да и вообще. — Просто я не первый день живу на свете, Грейс. — Надеюсь, болей он не испытывает. Или все же?.. — Болей? Наверное, это такая боль, которая бывает только в другом мире. Похоже, Грейс, ты не вполне отдаешь себе отчет в происходящем. Мне очень жаль, но надо приготовить тебя. Сидни… задыхается. Он почти не может дышать. — О Боже. Я думала, что прежде всего ноги отнимаются. — В некоторых случаях. Но у него другой. Они доехали до больницы. — Подождешь меня, Конни? — попросила Грейс. — Да, конечно. Тебе тут специальную палату выделили, я там буду. Триста пятьдесят семь. — Я как выгляжу, нормально? — Нормально. Слишком прихорашиваться и не надо. Пусть видит, что ты прямо с поезда. — Да, так будет лучше всего, — согласилась Грейс. Палата Сидни была в самом конце коридора. В центре его была установлена перегородка, где за столом, как на вахте, сидела медсестра. Она оторвалась от книги, отметила пальцем строчку и сказала: — Сюда нельзя, мэм. — Я миссис Тейт. — Ох, извините. — Сестра заложила страницу карандашом, закрыла книгу, положила ее на стол и поднялась. — Будьте любезны, подождите немного. — Здесь я ждать не буду. Мне нужно увидеться с мужем. — Сначала я должна поговорить с доктором О’Брайаном. — Ладно, только поживее. Девушка подошла к палате Сидни, приоткрыла дверь, негромко проговорила что-то, и в коридоре появился доктор О’Брайан. — А, это вы, Грейс, добрый вечер, — заговорил он, протягивая ей руку. — Как раз вовремя. Надеюсь, поездка была не слишком утомительной? — Нет, все в порядке. Как он, доктор? — Не хочу давать вам ложную надежду. Он все еще жив, и, честно говоря, это почти все, что я могу сказать. — То есть он умирает? — Это загадочная болезнь, и мы делаем все, что от нас зависит. Мне приходилось иметь дело с пациентами, которые были в положении Сидни и выживали. — Не виляйте, доктор. — А вы ведите себя прилично. Понимаю, вы устали, но в этой больнице я подобных разговоров не допущу, и наплевать, кто передо мной. По моему мнению, Сидни умирает, это вопрос нескольких часов. — И как вы его лечите? — Делаем все, что в наших силах. Я только что консультировался с доктором Уилсоном из Пенсильванского университета. Специально послал за ним. А вот и он, доктор, это миссис Тейт. Уилсон был уморительно похож на Дональда Макшерри, портного, и Грейс хмуро посмотрела на него. — Доктор, меня только что упрекнули в дурных манерах, и все же — как мой муж? — Положение его очень серьезно, мадам. — Вы специально приехали из Филадельфии, чтобы сообщить мне это? — Нет, я приехал из Филадельфии, потому что нужна была сторонняя консультация. Теперь он ее получил, не говоря уж о всегдашнем уважении и доверии. Так что если вам нужно что-то узнать, то мистер О’Брайан имеет все полномочия говорить от моего имени. Доктор, я жду вас в кабинете. С видом оскорбленного достоинства доктор Уилсон удалился. Все посмотрели ему вслед. — Грейс, сейчас я провожу вас в палату, но сначала надо надеть маску, — сказал О’Брайан. — Ни за что! Не хочу, чтобы он видел меня в маске, и ничего не боюсь. — В этом я уверен. Никто и не думает, что вы боитесь — микробов или чего там еще. Но у вас трое маленьких детей, даже не подхватив ничего сама, вы можете их заразить. — В таком случае им придется рискнуть, потому что я не хочу, чтобы умирающий подумал, будто я от него прячусь. — Ничего такого он не подумает. — Мне надо, чтобы он увидел мое лицо, затем я и иду в палату. — Ну, смотрите, под вашу ответственность. — Заметано. — Что, что вы сказали? — Ладно, доктор, хватит меня пугать. — Грейс направилась к палате. О’Брайан догнал ее и вошел первым. — Стойте здесь, ни на шаг ближе, — скомандовал он. Грейс кивнула. В палате царил полумрак, но Сидни почти сразу заметил Грейс. Она улыбнулась, послала ему воздушный поцелуй, а затем с неожиданной силой прижала руки к груди, подалась к нему и беззвучно прошептала: «Люблю». У Сидни потух взгляд. Доктор крепко взял Грейс за локоть и вывел из палаты. — О Господи, — прошептала она, — несчастье-то какое. Совсем никакой. Беспомощный. Может, лучше было вовсе не приходить? Вряд ли он хотел, чтобы я видела его таким беспомощным. — Нет, Грейс, вы все правильно сделали, вам надо было увидеть друг друга. И я рад, что вы отказались от маски. — Где тут у вас триста пятьдесят седьмая палата, доктор? — На третьем этаже, в противоположном конце здания. Я буду держать вас в курсе. — Спасибо. Конни сидела на белом железном стуле и курила сигарету. — Мне здесь раскладушку поставят, — пояснила она. — Мисс Рафферти, старшая сестра, одолжила пару ночных рубашек, и еще щетку для волос, расческу, зубные щетки и пасту. Она моя давняя приятельница. — Доктор О’Брайан обещал держать в курсе. Он считает, что Сидни не переживет эту ночь. Мне тоже так кажется. — Прими теплую ванну и приляг минут на пять. Иногда просто расслабиться бывает не хуже, чем проспать всю ночь. — Хорошо, — послушно сказала Грейс. Пока она раздевалась, Конни смотрела в окно. — А знаешь, — сказала Грейс, уже раздевшись, — ты меня надоумила, я как бы прижала руки к груди. — Иди в ванну и расслабься, — оборачиваясь, повторила Конни. Грейс вошла в ванную и закрыла за собой дверь. — Похоже, я и впрямь устала, — сказала она, забираясь в высокую кровать. — Смотри, чтобы я не заснула. — Хорошо. — Нельзя ли, чтобы сюда принесли кофе? Не помню уж и когда была здесь… — Сейчас принесут. Я заказала, пока ты была в ванной. — Смотри-ка, тут телефон есть. — Грейс потянулась к трубке. — Это не называется отдыхом. — Ничего страшного, я только позвоню Броку. — Она набрала номер. — Брок, это Грейс… Нет, все по-прежнему… Спят? Это хорошо. А то они устали страшно. Слушай, я вот что звоню. Отвези их, пожалуйста, завтра, сразу после завтрака, на ферму. Передай, что я все расскажу про Сидни, как только они будут там, часов в девять, в половине десятого. А я останусь здесь на ночь. Пусть миссис Баркер сделает все, что нужно… Нет, нет, не надо будить ее, у нее тоже был тяжелый день. Просто скажи, что я велела заняться домом. Покойной ночи. Пока Грейс разговаривала по телефону, в палате появилась санитарка с чайником кофе, свежими бутербродами и блюдечком с повидлом. Конни разлила кофе по чашкам, и они закурили. — Хорошо быть Грейс Колдуэлл, — задумчиво проговорила Конни. — Это как следует понимать? — Ничего дурного или обидного. Скорее комплимент. Окажись я в соседней комнате… знаешь, бывает, сидишь у себя в гостинице, а за стеной, в соседнем номере, говорят по телефону. Слов не разберешь, но характер разговора почувствовать можно. Так вот, окажись кто минуту назад в соседней палате, решили бы, что ты договариваешься с кем-то позавтракать вместе или что-то в этом роде. — Ты хочешь сказать, что я бесчувственная? Так, что ли? — Не бесчувственная, но и что особо сентиментальная, тоже не скажешь. Большинство моих знакомых рыдали бы, руки заламывали. А ты нет. Грейс медленно затянулась. — А кто я такая, чтобы разыгрывать, как твои актрисы, безутешную жену? Я знаю, о чем ты думаешь. Ты спрашиваешь себя, не вспоминаю ли я Бэннона и не виню ли себя за измену. Разумеется, виню. Сидни — единственный человек, кто мне по-настоящему дорог, настолько дорог, что если бы я сейчас могла занять его место и умереть вместо него, ни на минуту бы не задумалась. Но я не считаю, что у меня есть право проливать слезы, рыдать, оплакивать умирающего мужа, как это положено делать женам. А ведь хотелось бы. Жаль, что не могу. Жаль, что должна вместо этого делать то, что делаю, обзывать себя последними словами за то, что предала Сидни. В поезде я даже винила себя в его болезни. Если бы не вся эта история с Бэнноном, Сидни поехал бы со мной в Кейп-Мэй и не подхватил эту гадость. И я до конца жизни буду ненавидеть Бэннона, как ядовитую гадину, ненавидеть за то, что он сегодня вторгается в наши мысли, где ему, деревенщине, не место. Я от него излечилась, в этом ты можешь быть уверена. И никогда не вспомню о нем, что бы там раньше ни было. И если услышу это имя, буду думать о том, как он встал между мной и Сидни, когда я пыталась сказать, как люблю его… Мне было показалось, что я правильно сделала, сложив руки на груди, но теперь понимаю, что это не так. Это только показало, что мы с тобой разговаривали о нем, перед тем как я вошла в палату. Ну что, что со мной не так? — Ты эгоистка. — Да брось ты, все эгоисты, — отмахнулась Грейс. — Все, кроме одного, быть может, Сидни. Никого не знала, ни мужчину, ни женщину, ни ребенка, которые были бы так же бескорыстны, щедры душой, участливы к другим, как Сидни. Раздался стук в дверь. — Боюсь, я знаю, кто это, — сказала Грейс. — Да? — удивилась Конни. — Доктор О’Брайан. — Грейс встала с постели и пошла к двери. — Сидни только что скончался, около шести минут назад. Мне очень жаль, Грейс. — Входите, доктор. Полагаю, вам доводилось видеть людей в ночных рубашках. — Ну что мне вам сказать? — продолжал О’Брайан. — Сразу, как вы ушли, он впал в кому. Вас он узнал, в этом я не сомневаюсь, и не исключаю даже, что и за жизнь-то он боролся, чтобы успеть увидеть вас. Это бы ничуть меня не удивило. Видите ли, когда меня нынче, то есть, извините, вчера днем вызвали, он, в общем, уже был при смерти. Я не удивился бы, если б узнал, что несколько дней назад Сидни простудился или схватил насморк или что-нибудь еще, на что мы обычно не обращаем внимания. Вот и он не обратил. Погода, сами видите, какая. Легкая простуда, и люди думают, что просто оказались где-то на сквозняке. В городе было жарко все лето. Все, что я могу сказать, многие будут потрясены и опечалены известием о случившемся. Сидни Тейт был не из тех, с кем легко сблизиться, но люди, хорошо его знавшие, его любили. Это был прекрасный человек, и Форт-Пенну будет его не хватать. — Да, — кивнула Грейс. — Жаль, что мало кто давал ему это понять, пока он был жив. Сидни казалось, что его у нас не любят. — Ну, вы же знаете Форт-Пенн. — Как не знать, — поежилась Грейс. — Итак, он умер? — Да, — медленно кивнул головой О’Брайан. — Где он? — Все еще в своей палате, но вам туда не стоит заходить, Грейс. — Я и не собираюсь. Я уже видела его, и это было тяжкое зрелище. Бедняга. Хорошо бы он вообще не знал, что я видела его в таком состоянии. Ладно, что дальше? — Если хотите, я сам всем займусь. Почту за честь, Грейс. — Вы ведь о похоронных делах, верно? — Да. Думаю, надо обратиться к Вайнбреннеру? — Право, не знаю. Мы что, с ним имеем дело? — Вайнбреннер хоронил ваших родителей. Полагаю, в своем деле он лучший. — Все правильно, Грейс, — подтвердила Конни, — так оно и есть. Я позвоню Броку. — Да, скорее всего ваш брат сам захочет заняться похоронами. А вам стоит остаться здесь на ночь и выспаться как следует. Ну а я тем временем переговорю с вашим братом. — Я только что выпила кофе, — сказала Грейс. — Ничего, дам снотворного. Думаю, так будет лучше всего. Ложитесь, все равно до утра делать нечего. — Вы правы, доктор, так будет лучше всего, — вставила Конни. — Вряд ли я нуждаюсь в снотворном, но все же таблетку приму на всякий случай, — согласилась Грейс. — Только вот что, детям я сама все скажу. Не хочу, чтобы это был кто-то другой. Благодарю вас, доктор О’Брайан. Извините за грубость. Бестактность. Покойной ночи. — Сейчас сестра принесет снотворное, — сказал О’Брайан. — Прекрасно. Покойной ночи, — попрощалась Конни. Грейс присела на край кровати. — Знаешь, — заговорила она, — у меня какое-то чувство вины перед детьми. Вроде надо бы сейчас быть с ними и все рассказать. Умом-то я понимаю, что им лучше отдохнуть, но что-то подсказывает, надо быть рядом. Мы должны быть вместе. И в то же время — не следует их будить. Остается только Бога молить, чтобы никто из слуг или Брок даже намеком не проговорился. Я все должна сказать сама. Надо бы завтра встать пораньше. — Грейс подняла взгляд на Кони: — Ты настоящий друг, Конни! Я даже не собираюсь просить тебя подняться как можно раньше, знаю, что ты сама все сделаешь как надо. — Ну конечно, дорогая. Ни о чем не беспокойся, я обо всем позабочусь. Брок и я, мы все сделаем. Хорошо бы, конечно, Хэм был здесь, но, коли его нет, я вместо него. Да, кстати, тебе надо составить список тех, кого бы ты хотела видеть на похоронах. Хочешь, я составлю? — Пусть это будет самый узкий круг, только семья и несколько друзей. — В таких случаях родственники всегда хотят обставить все по-семейному. Но Сидни — заметная фигура, многие считают себя его друзьями. И мне кажется, похороны надо сделать как можно более публичными. Это будет дань его памяти. Он всегда считал, что в городе его не любят, и делал вид, что ему все равно, а теперь и действительно все равно. Но знаешь, Грейс, даже если оставить в стороне религию, есть все же жизнь после смерти, и эта жизнь — память, которую люди хранят о тебе. Мне кажется, ты удивишься, увидев, сколько народу придет на кладбище, чтобы отдать Сидни последнюю дань уважения. Мы в долгу перед его памятью. Понимаешь, что я хочу сказать? — Наверное. — И когда все увидят, как много собралось народу, это и сохранит память о нем. И для детей, когда они вырастут, это будет правильно и хорошо. Их отца запомнят как человека, которого высоко ценили в Форт-Пенне. — Ладно, убедила, — вздохнула Грейс. — Вот твои таблетки. — Только не дай мне проспать, ладно? В этом смысле мне и впрямь не на кого больше надеяться. — Я разбужу тебя в половине восьмого. Ты успеешь собраться и приехать на ферму сразу, как дети позавтракают. — Ни местечка, которое бы он не поцеловал. — Грейс словно со стороны взглянула на себя. — И у него ни местечка, которое бы я не поцеловала. А теперь все кончено. — Она повернулась к Кони: — Ты, наверное, думаешь, что все кончилось и без того. Но это не так. Он не мог бы жить без меня. И самое плохое в том, что сейчас я это понимаю, а еще вчера ни за что бы не признала. Он вернулся бы, как только понял, что я по-прежнему ему жена. Скажу дочери, что если ее потянет на сторону, пусть это лучше будет в начале семейной жизни. Раньше мне это никогда не приходило в голову, но теперь вижу, что когда давно замужем, залатать дыру труднее. — Нам никогда не приходило в голову, что браки вообще нуждаются в залатывании дыр, — сказала Конни. — Я знаю, что бы Сидни сказал на этот счет, — вздохнула Грейс. — Да ничего они не знают, — сказал Брок. — Единственное, что я им сказал, так это что ты будешь с минуты на минуту. Они спрашивали меня о Сидни, но я ответил, что ты сама все скажешь. — Спасибо. — Грейс вошла в дом. Дети еще не встали из-за стола. — Доброе утро, дети. — Как там папа? — спросила Анна. Мальчики предоставили ей право задавать вопросы. — Ему очень плохо. Доедайте свой завтрак и идите в гостиную. Нам надо поговорить. — Мы доели, — сказал Билли. Грейс посмотрела на их тарелки и чашки: — Не совсем, но ладно, не важно. Пошли. Дети проследовали за ней в гостиную. — Садитесь, кто где хочет. Да, Альфред, закрой дверь, пожалуйста. — Мальчик повиновался и сел рядом с другими, перед матерью. — Мне не хотелось говорить об этом в столовой, — начала Грейс. — Чтобы никто из посторонних не услышал. Сейчас мы все вместе, все четверо. Альфред, Анна, Билли и мама. А папы больше с нами нет. Он ушел этой ночью. — Ушел. Умер? — спросил Билли. — Да. — Анна обняла младшего брата за плечи, но он сбросил ее руку. Альфред подался к матери, положил ей руку на плечо, она тесно прижала его к себе и поцеловала в щеку. Затем подошли и остальные, тоже поцеловали, но Билли тут же вернулся на диван и пристально посмотрел на мать. — От чего он умер? — спросил Альфред. — Сядьте, родные, я сейчас вам все расскажу, — проговорила Грейс. — Помните, в прошлом году закрылись школы и многие заболели и умерли? — Я помню, — откликнулся Альфред. — Детский паралич. — Ты просто не дал мне сказать, — бросила Анна. — Ну вот. А помните, что тогда болели не только дети, но и кое-кто из взрослых? — продолжала Грейс. — Да, и еще говорили, что взрослые заразились от детей, потому что это детская болезнь и она передается от детей к взрослым, — сказала Анна. — Верно, — кивнула Грейс. — Только, по-моему, это не так. Любой может заболеть этой болезнью, и взрослый, и ребенок. — А почему папа заболел? — спросил Билли. — Не знаю, — покачала головой Грейс. — И никто не знает. Доктора не знают. Некоторые выздоравливают, некоторые нет. — В школе Джонни Борденер болел, но выздоровел, только вот говорит он теперь как-то не так. Точно у него мокрота в горле, — сказал Альфред. — А что папа делал, когда умер? — спросил Билли. — Он спал, а потом просто перестал дышать, — ответила Грейс. — И ничего не велел тебе передать нам? — настаивал Билли. — Сказал, что любит вас, всех троих. Хочет, чтобы вы были хорошими детьми и не слишком тосковали о нем. Но конечно, помнили, потому что и он помнит вас. — А где он? — спросил Билли. — На небесах, — пояснила Анна. — Тебе-то откуда знать? Ты ведь там не была. — Но ведь это так, правда, мама? — сказала Анна. — Правда. — А почему он сам не сказал нам? — продолжал Билли. — Слишком поздно было, сынок, вы уже спали. Он ушел после полуночи. — А почему мы не могли его увидеть? — настаивал Билли. — Слишком поздно было, — повторила Грейс. — К тому же вы и так не могли бы подойти к нему. — Почему? — Потому что болезнь заразная, — объяснил Альфред. — С заразными больными нельзя видеться, иначе сам заразишься. — Так, выходит, ты заразилась? — повернулся Билли к матери. — И теперь умрешь? — Нет, потому что близко я не подходила. — И даже не поцеловала его? — спросил Билли. — Нет. Я думала о вас. Если бы поцеловала, то не смогла бы целовать вас долго-долго. Боялась бы, что заболеете. — А где папа сейчас? — спросил Билли. — Он… Его готовят к похоронам, — сказала Грейс. — Я хочу его видеть, — заявил Билли. — Я хочу знать, как он выглядит. — Ничего не выйдет, потому что сейчас его кладут в гроб, — объяснила Анна. — Куда кладут?! Я не понимаю, что ты говоришь! — расплакался Билли. — Я хочу видеть папу! — Иди ко мне, малыш, я попробую тебе все объяснить, — протянула ему руку Грейс. — Не хочу я, чтобы мне объясняли! Я хочу видеть папу! — Нельзя, не только тебе, но и никому. — А как же те, которые кладут его в… эту штуку. Кто это? Кто? Я тебя не понимаю, не понимаю тебя. Я всех вас ненавижу! Тебя, тебя и тебя. — Не переставая кричать, он влепил пощечину сестре, потом брату, а там и матери. Альфред схватил его за плечи. — А ну-ка прекрати немедленно! Как ты смеешь бить маму? — Пусти! — Билли дернулся, пнул Альфреда коленом и упал на пол, увлекая за собой брата. — Билли, родной, успокойся. Иди сюда, сядь ко мне на колени. Альфред, отпусти его. Он больше никому не сделает больно. Ему стыдно, просто он очень тоскует по папе, как и все мы. — Голос у Грейс сорвался, и, увидев, что глаза матери наполняются слезами, старшие дети тоже заплакали. Анна подбежала к Грейс и прижалась к ней, та протянула руку Альфреду. Билли отвернулся и, обхватив голову руками, остался лежать на полу. Он рыдал безутешно, отчаянно, бесконечно, как плачет ребенок, вышедший из младенческого возраста, но не доросший еще до того, чтобы вполне осознавать происходящее вокруг. Ему нечего сказать, для него ничего не сделаешь, ничего такого, что могло бы его успокоить, и пока он не умолкнет сам, будет продолжаться этот ужасный, этот нестерпимый крик — нескончаемый крик, в котором нет надежды, но есть мольба, неизвестно к кому обращенная, и протест, неизвестно против чего направленный. А потом, когда кошмарная, нестерпимая боль души отступает, рыданье сменяется стоном уязвленной гордости и физической боли, и с этой болью можно бороться, а с борьбой уходит и ужас. — Билли, ну пожалуйста, прошу тебя, — произнесла Анна. — Посиди у мамы на коленях, — наклонилась к нему Грейс. Мальчик поднялся с пола и, продолжая всхлипывать, не отрывая от глаз стиснутых кулачков, прижался к матери. — Ну вот и славно, Билли, — сказал Альфред, потрепав его по голове. — Хороший мальчик. — Хороший мальчик, — эхом отозвалась Анна. — Да, Билли наш славный мальчик, — проговорила Грейс. Анна немного отодвинулась, позволяя брату прижаться к материнской груди. — Дай мне поцеловать тебя, Билли. — Грейс прижалась ко лбу мальчика. — Нам надо быть подобрее друг к другу, потому что мы очень друг в друге нуждаемся, и всем нам очень не хватает папы, — заговорила Грейс. — Но мы никому не позволим видеть нас плачущими. В ближайшие несколько дней в доме будет много людей, и мы должны показать им, что умеем себя вести, нельзя давать им увидеть, что происходит у нас внутри. У людей свои беды, не следует навязывать им наши. Пусть вы даже и дети. Первыми мы о папе заговаривать не будем, дождемся, пока другие мальчики и девочки скажут, что они очень огорчились, узнав про нашего папу, мы скажем спасибо, большое спасибо за сочувствие, а потом переведем разговор на что-нибудь другое. И нам надо попробовать вести себя немного тише, чем обычно, но это не значит, что следует все время сидеть дома. Можно немного поиграть, поплавать, покататься на лошадке, сходить куда-нибудь с приятелем — в любой день, только не завтра. Завтра мы пойдем на похороны, но днем, после похорон, вернемся домой. И еще постарайтесь по возможности помочь миссис Баркер, все эти дни она будет делать много из того, что обычно делаю я. А теперь, если хотите, можно позвонить и пригласить друзей. Каждый — по одному. Альфред, ты кого позовешь? — Джонни Борденера. — Ладно, но не затем, надеюсь, чтобы донимать его вопросами? — Но ведь если он сам скажет, ничего страшного, верно? — спросил Альфред. — Если сам, по своей воле, — конечно. Анна, а ты? — Фрэнни Уолл. Я ей обязана. Она написала мне в Кейп-Мэй, а я не ответила. — Билли, хочешь, чтобы миссис Баркер позвонила кому-нибудь, или сам позвонишь? — Ничего не надо, — буркнул Билли. — Ладно, если передумаешь, попроси миссис Баркер, — сказала Грейс. — А сейчас поцелуете меня, пока я не ушла к себе наверх? — Да, мама, — хором ответили дети. Они вышли, и в гостиной появилась Конни. — Ну, как ты? — Все нормально, не беспокойся. — Загружай себя до предела, тогда и мысли будут заняты. Надо кое-что обговорить. Начну с того, что, оказывается, Вайнбреннер не хоронил твоих родителей. Это было похоронное бюро «Шульц и Макмаллен». Но в таком виде оно больше не существует, остался только Макмаллен. Загвоздка в том, что доктор О’Брайан уже успел связаться с Вайнбреннером и они обо всем договорились. Вряд ли ты пойдешь на это, но в принципе можно заменить Вайнбреннера на Макмаллена. Не то чтобы я советовала это, но, если угодно, все в твоих руках. — Вайнбреннер, — протянула Грейс. — Честно говоря, не вижу разницы, но, ради Бога, давайте хоть вокруг этого не будем суету поднимать. — Конечно, но, видишь ли, Макмаллен звонил Броку, и я тоже должна позвонить ему, чтобы передать твое решение ему, а он — Макмаллену. — Если Макмаллен звонил, тогда пусть будет Вайнбреннер. Точка. Ты хочешь сказать, он звонил Броку, чтобы… все сделать самому? — Ну да, такая уж у них работа. На наш взгляд, это, может, дико, но гробовщикам-то что остается делать? Я хочу сказать, что мало кто задумывается о гробовщике, пока нужда не придет. Правда, Сидни был такой пунктуальный, все по полочкам разложено, так что, может, в завещании что-то есть… — Ничего нет. Завещание я читала. — В таком случае тебе должно быть известно, что хоронить его на ферме нельзя. Брок, правда, говорит, будто Сидни как-то обмолвился, что хочет упокоиться именно здесь, но это нельзя делать по закону. — Верно, когда-то он действительно хотел, чтобы его похоронили на ферме, но я не уверена, что он не передумал. В последние несколько месяцев. Иначе наплевать мне на закон. — По новому закону можно хоронить только на кладбищах или кремировать тело. — Кремации не будет, это я даже не собираюсь обсуждать. — И все же, Грейс, лучше похоронить его на обычном кладбище. Оно близко к церкви Святой Троицы, так что прямо после отпевания можно сразу ехать на кладбище. Лично я не могу представить, чтобы кто-нибудь из близких был похоронен у нас на ферме. Ладно, хватит об этом. Дальше — список приглашенных? Где он, я готова им заняться. Вам с Броком следует подумать о том, кто будет нести гроб, и Брок свяжется с этими людьми. И еще один вопрос, на который только ты можешь ответить: как насчет семьи Сидни? — Никак, у него практически нет семьи. По отцовской линии у него вообще нет родственников в Америке. Все живут в Англии, и им можно написать после. По материнской, правда, есть старуха тетка и дядя, они живут в местечке Воппингер-Фоллз, на берегу Гудзона. Тетка — сестра матери. Надо отправить телеграмму, но сомневаюсь, что они приедут. Им обоим как минимум за семьдесят, и я даже не уверена, что дядя жив. Сейчас напишу тебе их имена. Тетя Фредерика. Миссис Ван Влир, то ли Ван Влек. Надо проверить. Я всего раз их видела. На нашей с Сидни свадьбе их в Форт-Пенне не было, но они прислали отличную тренировочную грушу. Да ты ее видела. — Верно, огромная такая? — Она самая. Сидни, бывало, говорил, что если напьешься так, что захочешь к ней приложиться, то в ней же можно поплавать и протрезветь. — Телеграмму я пошлю, — прервала ее Конни. — Дальше. Внизу ждет Рут Хольц. Она привезла несколько черных платьев, туфель и шляп. Я не знаю твой размер ноги, во всяком случае, полноту забыла, так что на всякий случай она прихватила два — 7,5Б и 8А. — У тебя отличная память, — сказала Грейс. — Так, что еще? Ах да, я заходила на кухню, там у всех глаза красные, а кое-кто и носом хлюпает. По-моему, тебе надо прямо сейчас потолковать с ними. Так легче, чем потом каждого уговаривать. И знаешь, я не слишком бы рассчитывала на Джо. Джулия сказала, что он, как только узнал про Сидни, заявил, что уходит, она уговорила его задержаться, но рассчитывать я бы не стала. — А я и не собиралась, — отмахнулась Грейс. — Он предупредил, что увольняется, но я и без того хотела его рассчитать. По-моему, Джо как-то видел, как я возвращалась домой из… — Она махнула рукой в северном направлении. — Ему давно бы пора уйти. Все, что он знает, так это лошади. Даже не проверит, есть ли бензин в баке. Да и в уходе за лошадьми он далеко не самый лучший. У нас тут одна или две охромели, и, я думаю, это его вина. Сидни он мог одурачить, но меня — никогда… Вижу, что ты хочешь сказать. Говори. Его я не дурачила. — Ничего подобного я не хотела сказать. — Знаю, знаю, Конни, добрая моя, милая Конни. Просто я ненавижу этого типа, Джо, тем более ненавижу за то, что ему было известно про меня. Ладно, так или иначе, скоро его здесь не будет, а если он думает, будто перед отъездом ему удастся побольнее меня уколоть, то этого удовольствия я его постараюсь лишить. — Надеюсь, у тебя это получится, — сказала Конни. — Так как, позвать Рут? — Пусть поднимается наверх, — бросила Грейс. К разочарованию и тревоге полиции, это были похороны на лошадиной тяге. Дело в том, что противопожарные системы, санитарные приспособления, катафалки — все это, не дожидаясь установки надежно работающего стартера и без сколько-нибудь серьезного учета местных климатических условий или холмистой поверхности, на которой расположено большинство городов на востоке, уже было к этому времени переведено с лошадиных сил на двигатели внутреннего сгорания (нередко с заменой одной лишь движущей силы, при сохранении самого типа транспорта). Правда, в Форт-Пенне в 1917 году холмов не было, тогда еще не началось широкомасштабное строительство на возвышенностях к востоку и северо-востоку от города. В связи с этим все транспортные средства пожарной команды, больниц и похоронных бюро были в отличие от других городов моторизованы почти на сто процентов, а полиция избалована четкостью и быстротой, с которой тело усопшего доставлялось из дома в храм поминовения, а оттуда в могильную яму. Появления на улицах города похоронных дрог зимой было вполне достаточно для того, чтобы полицейский-регулировщик, узнавший об этом заранее, сказался больным и не вышел на работу, но и летом тоже забот хватало. Сами лошади располагались в диапазоне от старой до очень старой, потому что молодыми их не заменяли. Похоронная упряжка представляла собой довольно специфическое сочетание прогулочной и ломовой лошадей, именно предпочтительно черного и серого цвета. Поскольку гробовщики меняли лошадей на автомобили, имеющиеся в наличии упряжки как раз и старели, и вовсе не были удивительными случаи, когда какая-нибудь из лошадей падала замертво или теряла подкову на железнодорожной стрелке и ломала ногу (из чего следовало, что полицейский должен был ее пристрелить под злобную ругань разъяренных мужчин и истерические крики женщин). Еще один момент, вовсе не казавшийся таким уж забавным мотоциклетному эскорту похоронной процессии, был связан с наличием свежего навоза, в кучах которого проворачивались колеса. В общем-то сама по себе вереница экипажей, ожидающих у церкви окончания церемонии, раздражала не больше, чем колонна машин, но в движении маневренность экипажей явно уступала автомобилям, и, что еще хуже, колеса экипажей пересыхали, становились ломкими, и иногда (по утверждению полиции, «всегда»), на шумных перекрестках, спицы от них летели прямо на трамвайные пути. Как и предполагала Конни, проститься с Сидни пришло много людей, необычайно много для похорон представителя высшего круга общества, никак не связанного, однако, с политикой. Благодаря усилиям Вайнбреннера, который твердо пообещал, что с полицией все будет в порядке, количество «заболевших» сократилось буквально до минимума, другое дело, что даже перспектива получения пятидолларового поощрения не слишком подняла настроение полицейских. А один приезжий заметил даже, что все они выглядели опечаленными. Что касается Оскара Тиллингхаста, то он и вовсе регулировал движение на своем посту с глубоко подавленным видом, ведь он знал Грейс всю жизнь. Тело не было выставлено для прощания, и любящим и просто любопытствующим не представилось возможности бросить прощальный взгляд на усопшего. Распоряжением городского отдела здравоохранения от 1916 года гроб с останками умершего от детского паралича закрывался немедленно. Гроб с телом Сидни оставался в похоронном бюро Вайнбреннера, затем его перенесли в церковь Святой Троицы и, в ожидании участников траурной церемонии, установили в центральном проходе. Когда-то Сидни выражал пожелание, чтобы его отпевали в церквушке Бексвилла, где они венчались с Грейс, но наплыв желающих попрощаться с Сидни показал, что решение перенести церемонию в город было правильным. На ней присутствовали многочисленные родичи (за единственным исключением тети Фредерики и дяди Уильяма) и друзья, а также губернатор и секретарь штата с женами, мэр Форт-Пенна, директора банка, четыре члена йельского братства «Мертвая голова», приехавшие из других городов, участники форт-пеннского филиала студенческого общества «Дельта каппа ипсилон». Практически в полном составе присутствовали члены местного клуба, члены попечительского совета форт-пеннской больницы и руководство ярмарки. Йельский клуб и Лоренсвиллский клуб, детский приют графства, комиссия группы «Тенистое дерево», спортивный комитет, симфонический оркестр, загородный клуб Форт-Пенна, «Сыновья революции», правление инспекторов Бексвилла, лодочный клуб, Ассоциация молодых христиан, комитеты бойскаутов Америки и общества девушек-следопытов, Ассоциация молодых иудеев, художественный комитет, свободная публичная библиотека города Форт-Пенна — все эти организации делегировали на похороны одного или более представителей. Приходской оркестр Святой Розы Лимы, церкви в итальянском квартале города, вызвался сыграть на похоронах, дабы отдать последние почести одному из основателей и почетному пожизненному участнику оркестра (сам-то Сидни давно забыл об этом двойном отличии, но имя его красовалось на официальном бланке оркестра). Вайнбреннер заверил оркестрантов, что если бы музыка была предусмотрена, выбор наверняка пал бы на них, но именно на этих похоронах она неуместна. В результате двенадцать музыкантов явились в церковь в полном концертном облачении, но без инструментов, что действительно было только к лучшему, потому что их коронным номером неизменно оставалось вдохновенное исполнение Марша Гарибальди. В церкви Святой Троицы яблоку негде было упасть, ибо на похороны явилось немалое количество людей, и не приглашенных родственниками и не представляющих какую-либо организацию, — им просто хотелось прийти. Дональда Макшерри никто не приглашал, но он пришел. Рядом с Дж. И. Гэйнором, который, будучи проводником поезда, постоянно курсировал между Форт-Пенном и Филадельфией, сидел Лу Гинтер, главный механик гаража. Неподалеку от них нашла себе место Эрнестина, горничная Конни Шофшталь. Люк Лобах, личный секретарь губернатора штата, явился в сопровождении Эда Штудбекера, клерка ярмарки графства. Миссис Урсула Дойл, шившая Сидни рубашки и носовые платки, перебирала свои неизменные четки. Среди присутствующих был замечен владелец табачной лавки Джон Гордон, упорно предлагавший жестянку с датским нюхательным табаком часовщику Уолтеру Фраю. Билл Фликингер, которому вроде никогда не находилось занятия и который поэтому часами торчал у стойки бара в Шофшталь-Хаусе, подремывал в душной атмосфере церкви. Мисс Элизабет Лейси, помощница доктора Маккафри, дантиста Сидни, была, несомненно, самой симпатичной особой из тех, что сидели на одной с ней скамье, но ее пышные формы, похоже, не производили никакого впечатления на сапожника Карла Вентца, который при встрече всегда говорил Сидни: «Сшить бы такие хорошие башмаки я не смог, а вот починить — всегда пожалуйста». Капитана Людвига из конной полиции города пригласить почему-то забыли, но пришел и он в цивильной одежде, кивнув по дороге Генри Брайтингеру, хозяину фермерской гостиницы в Бексвилле. Эйб Харрис, вокзальный киоскер, сидел рядом с незнакомым (не только ему, но и Сидни) мужчиной, его звали Эдвард Т. (Тейт) Джордж, и был он больничным ординатором. Тина Орбах, мастер маникюра, не хуже других знала, что Сидни никогда не делал себе маникюра, но сочла нужным прийти на его похороны. Были в кругу присутствующих также Гарри Джонс, один из немногих музыкантов, знающих все йельские, гарвардские, принстонские и пенсильванские студенческие песни, а также Робби Пауэлл, уже не просто мальчик на побегушках, а профессиональный пулбой в форт-пеннском клубе. Хозяева близлежащих небольших ферм сами на целый день не могли вырваться, но жены четырех из них, встав еще до рассвета и сделав всю необходимую работу по дому, добрались до автобусной остановки и приехали в город (по окончании церемонии домой им придется возвращаться пешком). Они сидели за спиной миссис Альтхаус, хозяйки кондитерского магазина «Домашние изделия», чьи прославленные финики в сахаре нередко заставляли Сидни обращаться к зубному врачу. Петер Рингвольт, хозяин парикмахерской в гостинице, пришел в сопровождении Германа Миллера, и вместе с Тиной Орбах и Картером Бирдсонгом-младшим, чистильщиком сапог, они составили своего рода делегацию лавочников, хотя последний от нее откололся, предпочтя общество отца, Фэрфакса, из форт-пеннского клуба. Имя Джима Кроу было в Форт-Пенне неизвестно, но цветные всегда занимали в церквях для белых задние скамейки, а в театре — места на балконе. «Знаешь, папа, в мистере Тейте мне не нравилось только одно, — заметил Картер. — Перед тем как почистить башмаки, он всегда заставлял меня вынимать из них шнурки». На что Фэрфакс ответил: «Ну и правильно, он все знал, как надо делать, так что нечего тут выступать, парень, лучше помолчи». Свое место среди кожевенных дел мастеров занял старый друг Сидни Виктор Смит, шорник, который своим появлением нарушил сразу два принципа: во-первых, он всегда выступал против похорон по атеистическим соображениям, а во-вторых, с заменой конной тяги и всего, что с ней связано, на автомобильный транспорт стал в оппозицию к гробовщикам по соображениям экономическим. Присутствовали в церкви Шмидт и Бурке, вместе с Кемпом и Боннивелом (хотя и не в исходном составе). А вместе с ними — Джейк М. Морер с почты; Берни Фицджеральд из компании «Фицджеральд и сыновья. Все для дома»; И.П. Салливан из авторемонтных мастерских; Дж. Дж. Догерти из форт-пеннских конюшен, наконец, Крис Кокрейн, владелец речного павильона, у которого Сидни купил некогда несколько весельных и одну моторную лодку, — эти последние уселись вместе, словно держа общую оборону в протестантской церкви. Отпевание прошло быстро, да и панихида не затянулась. В отсутствие пастора, доктора Эдварда Джона Баудойна, который был в Бар-Харборе и которому, по настоянию Брока, даже не сообщили о кончине Сидни, дабы не нарушать столь необходимый ему и столь им заслуженный отдых, службу провел Луциус Кингсолвинг Штигмиллер, старший викарий и второй священник прихода. Будучи сам «приемным сыном» Форт-Пенна, отец Штигмиллер деликатно затронул тему усыновления и сказал, как сильно всем будет не хватать Сидни и сколь много он сделал для благополучия общины, не в последнюю очередь в качестве церковного старосты данного прихода. Отец Штигмиллер напомнил всем присутствующим, что, какую бы веру они ни исповедовали и к какому бы классу общества ни принадлежали, никому не известно, когда наступит их последний день и час, случись это даже в расцвете лет, и призвал подвести итог своему служению. Речь была составлена наилучшим образом и хорошо слышна даже на задних рядах. Сдержанно кивнув в сторону мест, где сидели ближайшие родственники покойного, отец Штигмиллер сошел с алтаря, и его место занял органист Дуайт Девитт, сыгравший церковный гимн с вариациями собственного сочинения. Мистер Девитт заблаговременно дал знать Броку, что хотел, чтобы это был любимый гимн Сидни. Единственное, что пришло в голову Грейс, был «Утес столетий», который Девитт и исполнил, а тем временем родственники и близкие друзья прошли через боковую дверь к ожидавшим их экипажам. Похороны, объявленные делом семейным, оказались таковым лишь в том смысле, что никого из посторонних не пригласили. Грейс, Брок и дети ехали в экипаже, следовавшем непосредственно за катафалком, и тут произошел единственный за все время траурной церемонии нештатный инцидент. Грейс и Брок сидели рядом, дети напротив них, спиной к дороге. — Мама, меня тошнит, — сказал Билли. — Это потому, что ты сидишь спиной, — привстала Грейс. — Иди сюда, сядь между мной и дядей Броком. Мальчик встал, но экипаж немного затрясло, и, потеряв равновесие, Билли упал на руки к Броку. Тот подхватил его, развернул, усадил рядом с собой, и как раз в этот момент мальчика вырвало себе на ботинки и носки. Досталось туфлям и манжетам брюк Брока. — Бедный малыш, — запричитала Грейс. — Это все нервы. — Она достала носовой платок и вытерла рот сыну. — Нервы? При чем тут нервы? — удивился Альфред. — Дети, когда приедем на кладбище, вам лучше остаться здесь, с Билли, — сказала Грейс. — Я не хочу оставаться в экипаже, мама, — запротестовала Анна. — Хочу попрощаться с папой. — Я тоже, — подхватил Альфред. — И я, — вступил Билли. — Но ведь это лишь формальность, — уговаривала Грейс, — и к тому же разве ты хочешь, дорогой, чтобы тебя снова стошнило, на глазах у всех? — Больше меня не стошнит. — Ладно, доедем, там видно будет, — уступила Грейс. — Может, ему и впрямь стоит глотнуть свежего воздуха, лучше себя почувствует, — сказал Брок. — Право, тут вообще нечем дышать… знаешь, Грейс, когда я умру, ты уж проследи, чтобы меня на автомобиле перевозили. — Так ведь окна открыты, — сказала Грейс. — Тебе лучше, Билли? — Мальчик откинулся назад и привалился к матери. — Вроде да, — пробормотал Брок. — Не волнуйся, Билли, я останусь с тобой, — пообещала Анна. — Не надо. Я хочу попрощаться с папой. — Но ведь это только формальность, — повторила Анна слова Грейс. — Разве ты не слышал, что мама сказала? — Да заткнись ты, — прошипел Билли. — Билли, — укоризненно покачала головой Грейс, — нельзя так разговаривать с сестрой, она ведь тебе добра желает. — Пусть Анна идет, я с ним останусь, — вызвался Альфред. — И ты тоже заткнись, — не унимался Билли. — Ладно, может, никому и не придется сидеть тут с ним, может, ему станет лучше. Скоро будем на месте, — сказала Грейс. — Никому, — повторил Брок. — Только не думай, что я имею в виду что-то особенное, Грейс. Не люблю твердить: мол, говорил же я тебе, и все же, — он перешел на французский, — я ведь и вправду говорил, не надо брать детей на кладбище. — Я поняла, что ты сказал, дядя Брок, — выпалила Анна. — И я, — сказал Альфред. — Ладно-ладно, хорошо, поняли, — засмеялся Брок. — Очко в вашу пользу. — Это уж точно, — согласилась Грейс. — Они говорят по-французски лучше, чем ты когда-нибудь говорил или будешь говорить. — Не сомневаюсь. — Он погладил Билли по колену. — Ну, как ты, старина? Мальчик ничего не ответил и еще теснее прижался к матери. Брок пожал плечами и выглянул в окно: — Что за день! Просто фантастика. Бедняга Сидни, он… — Брок! — Что? Что я такого сказал? — Ты что, вообще бесчувственный? Не понимаешь, что ли, эти трое детей едут на… — Попридержи коней, Грейс. Я не хуже твоего понимаю, что к чему, и более того, мне кажется, что не стоило бы тебе так разговаривать со мной при детях. — Заткнись, ясно тебе? — выкрикнул Билли. — Ничего себе! Ты слышишь, что он сказал? — Слышу. Он точно выразил мои чувства, — огрызнулась Грейс. — Знаешь, что я тебе скажу… — Заткнись! — снова не дал договорить ему Билли. — Заткнись, или сейчас врежу. — Билли, нельзя так говорить дяде Броку. — Грейс ласково погладила мальчика по голове. — Ты еще ему конфетку дай, — усмехнулся Брок. — Ладно, вроде приехали. — Он соскочил на землю и протянул руку Грейс. Она вышла из экипажа, крепко сжимая ладонь Билли. Родственники и друзья окружили могилу, и по прошествии времени многие вспоминали, как мужественно держали себя Грейс и дети. Один лишь сдавленный всхлип раздался среди присутствующих, и то исходил он от Пола Райхельдерфера. Казалось, слова «Среди жизни — мы смертные» застали его врасплох. В среду днем, через неделю после похорон, на ферму должен был, как договорились, приехать с завещанием Сидни Данкан Партридж. В компании «О’Коннол и Партридж» Грейс заверили, что у них все на мази, ибо перед вербовкой на флот Сидни заезжал и привел все свои дела в порядок, стало быть, формальности займут совсем немного времени. Данкан появился в половине третьего в своем сером спортивном четырехместном «чэндлере». Одетый в синий фланелевый костюм, воплощая собой деловитость, Данкан вошел в дом в сопровождении банковского служащего мистера Хоштеттера и еще одного мужчины — некоего Келли, из компании «О’Коннол и Партридж», который держал пестрые картонные ящички. На похоронах Сидни Данкан был среди тех, кто нес гроб, и они с Грейс поклонились друг другу с подобающей случаю церемонностью, что было тем более уместно, что встреча происходила в присутствии Хоштеттера и Келли. — Мы можем пройти в кабинет, а хотите — на террасу. Господам Хоштеттеру и Келли я должна объяснить, что доктор не рекомендовал заходить в кабинет после того, что случилось с мужем. Сначала его следовало на всякий случай проветрить, что и было сделано. И все же, если вас что-то смущает, можем устроиться на веранде. — Да нет, я предпочел бы кабинет, — сказал мистер Хоштеттер. — Его еще и дезинфицировали, — добавила Грейс. — Я не против, — сказал мистер Келли. — Ну что ж, решили. Вы обедали, господа? — Да, мы с Перси перекусили, — откликнулся Келли. — Последние пару дней господа Хоштеттер и Келли работали вместе, — пояснил Данкан. — Ясно, — кивнула Грейс. Все расселись по местам, и Данкан протянул руку к Келли. — Полагаю, Грейс, для начала вы хотели бы ознакомиться с завещанием. — Как вам будет угодно. Келли передал Партриджу завещание. — Оно простое и короткое. Я сам помогал составить его и знаю также, что и вы, Грейс, с ним знакомы, так что чтение — это скорее лишь необходимая формальность. Мне нравятся простые завещания, и хотя, как юристу, мне не следовало бы говорить этого, ибо так и работу можно потерять, но иногда я ловлю себя на мысли, что хорошо, если бы во всех завещаниях было сказано: «Все свое имущество оставляю жене». Точка. Но с другой стороны, с простотой перебарщивать не следует, ибо, случается, в суде простые завещания не проходят, — тогда они оспариваются. Ну и, конечно, в данном завещании содержатся распоряжения Сидни насчет фермы. Итак, я зачитаю его и, если возникнут вопросы, прошу вас, Грейс, не стесняйтесь прерывать меня. Закончив чтение, он посмотрел на Грейс, Келли с Хоштеттером сделали то же. В свою очередь, она обвела их взглядом и, как, казалось, от нее и ожидали, отрицательно покачала головой: — Все ясно, вопросов нет. — Что ж, очень хорошо, — сказал Партридж. — А теперь попросим мистера Хоштеттера пройтись по имуществу Сидни — акции, облигации, закладные и так далее. — Давайте, — кивнула Грейс. Читал Хоштеттер не так, как Партридж, хотя явно оба получили от этого занятия одинаковое удовольствие. Партридж выступал, как актер, Хоштеттер — почти как проповедник. Он объявлял наименование компании, выдерживал паузу и затем, понижая голос, называл количество акций. Келли сидел, опершись локтями на ручки кресла, стиснув ладони и нервно вращая большими пальцами обеих рук. Напевная речь Хоштеттера была прервана, однако не вопросом Грейс, а стуком в дверь. — Кто там? Извините, я занята, — нетерпеливо откликнулась Грейс. — Это я, миссис Тейт. Миссис Баркер. — Нельзя ли позже, если не возражаете? Или я сама к вам зайду, как только освобожусь. — Извините, миссис Тейт, но дело срочное. — Прощу прощения, господа. — Грейс вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. — Что-нибудь не так? — Билли плохо. Не знаю, что с ним, возможно, дифтерия, хотя белых пятен в горле нет. Думаю, надо вызвать врача. Впервые за все время знакомства с Грейс миссис Баркер явно выказала свое дружеское расположение: погладила ее по плечу. — Бедняжка, — негромко проговорила она. — Я посижу с ним, мне не страшно. — О Господи, — испуганно и устало выдохнула Грейс. — Вызовите врача. Не знаю, что и сказать гостям. — Она вернулась в кабинет. — Что там, Грейс? — Партридж шагнул Грейс навстречу. — Лучше держитесь от меня подальше, Данкан. У вас есть дети, мистер Хоштеттер? У вас, мистер Келли? — Да, — в один голос ответили оба. — В таком случае даже не знаю, что вам посоветовать. — Боже всемогущий, — прошептал Келли. — Извините, действительно не знаю, что и сказать. Няне кажется, что у малыша тоже детский паралич. Может, вам лучше побыстрее уехать, а может — дождаться врача, что он скажет. — Я смываюсь, — поднялся Келли. — Минуту, Келли, — остановил его Партридж. — У нас у всех есть семьи, и, возможно, миссис Тейт права, лучше дождаться врача. Я в любом случае дождусь его прихода. — Да, пожалуй, так будет лучше, — согласился Хоштеттер. — Черта с два, лучше! А ты, Партридж, засунь в задницу свою работу. Я ухожу, — заявил Келли. — Все равно от этой женщины одни только несчастья. — Ну и катись. Вали, вали! — выкрикнула Грейс. — Можешь не сомневаться, девочка, так я и сделаю. — Двигай, ты, трусливый сучонок, — бросил Партридж. — Только я вызываю полицию штата. Посмотрим, далеко ли ты уйдешь. Возможно, в доме объявят карантин, и тогда если выйдешь отсюда, то глазом не успеешь моргнуть, как окажешься в тюрьме. Слово «тюрьма» произвело на Келли явно отрезвляющее воздействие. Он входил в коллегию адвокатов и, даже не будучи выдающимся юристом, хорошо понимал, что попасть в тюрьму за нарушение карантинных правил, особенно после прошлогодней истерии вокруг эпидемии, — это конец его карьеры. Мысль Партриджа явно двигалась в том же направлении. — Вернешься к кайлу и лопате, как в свое время отец, — посулил Партридж. — Об адвокатской практике можешь забыть. — Ладно, черт с вами. — Келли вновь опустился в кресло. — Придется остаться в этом доме, в этом проклятом доме, который одни только несчастья приносит, где гнилью несет. Она знает, о чем я. — Ничего, Грейс, я разберусь с ним, — успокоительно заметил Партридж. — Да? И как же это, интересно? Уволишь? Так вот, мистер Данкан Партридж, имейте в виду, я уже считаю себя уволенным. — По-моему, ты выходишь из своей весовой категории, малыш, и напрашиваешься на хорошую порку. И еще — чтобы почище вымыть твой грязный рот. — Не надо ничего с ним делать, Данкан, — сказала Грейс. — Здесь я ничего делать и не собирался, — ответил Партридж. — Он хочет сказать, что сделает так, что в этом графстве у меня никогда не будет работы, — буркнул Келли. — Но меня это не волнует. Я ведь знаком с Роджером Бэнноном. — Келли сидел, сжав голову руками, но Партридж двинул его по шее, а когда тот, защищаясь, вскинул руки, очередной удар пришелся в лицо. Грейс вылетела из кабинета. — Поделом ему, — заметил Хоштеттер. — Подхалим несчастный, — бросил Келли. — Немчик-подхалим. Партридж остановился, и, убедившись, что экзекуция закончена, Келли выпрямился в кресле. — Ты еще пожалеешь об этом, Партридж, — прорычал он. — Никому не позволено так обращаться со мной, никому. И ты тоже, Хоштеттер. Тебе ведь не больше моего по душе эти люди, ты просто боишься прямо сказать. — Закурите, Хоштеттер? — предложил Партридж. — Спасибо, с удовольствием. — Надо бы узнать, к какому призывному участку приписан мистер Келли. Такой боец-ирландец и не в ирландской роте, даже удивительно. Впрочем, у него еще есть время попасть во Францию. Посмотрим, может, нам удастся употребить свое влияние и добиться этого. — Такими разговорами только детей пугать, — фыркнул Келли. — Но на меня, как видите, это не производит ни малейшего впечатления. — А кого это интересует? Сказано было не ради впечатления, — отмахнулся Партридж. Стали ждать врача — Партридж и Хоштеттер, обмениваясь случайными репликами, Келли, глядя на них с ненавистью, которая обречена была оставаться холодной и неизбывной, потому что это была такая ненависть, какая только и могла возникнуть в свете только что сказанного и совершенного. И лишь убийство могло положить конец этой ненависти. После избиения все, что было сказано или сделано в этой комнате, только усиливало ненависть, которую испытывал Келли, страх, который испытывал Партридж, и растерянность, которую испытывал Хоштеттер. Партридж не мог вымолвить и слова, не ощущая со всей остротой, что оно будет услышано и высмеяно Келли, и это заставляло его изъясняться весьма неестественно, то есть неестественно не для испытанного юриста, находящегося в своей профессиональной среде, но в этой конкретной ситуации, в этой комнатке, где каждое слово скрежетало, как нож по жести, выдавливалось с трудом и в итоге парализовало любой разговор. Партридж, единственный из трех присутствующих, кто был способен хоть как-то его поддерживать, сдался, и все погрузились в молчание. Молчание на троих. Оно оборвалось гулкими ударами — сначала пробило половину первого, потом час, — ощущение было такое, что в доме полно часов. Затем послышались по-своему музыкальные скрежет тормозов и рев двигателя громоздкого «паккарда», переходящего при въезде на дорожку, ведущую к дому, на вторую скорость. На лестнице раздались шаги доктора О’Брайана. Снова воцарилось молчание (никто из гостей не знал, что ребенок находится двумя этажами выше). Опять раздался бой часов, и в кабинет вошел доктор О’Брайан. — Не знаю, что у вас тут произошло, и не хочу знать. — Доктор был явно зол. Он стоял, сцепив руки за спиной. — Насколько я понимаю, никто из вас мальчика не видел, и потому ничто вам не грозит. Можете разъезжаться по домам. Честно говоря, будь я помоложе, пинка бы дал вам под зад. Вот этими самыми башмаками. Ни вам самим, ни семьям вашим такое поведение чести не делает. Вы, Данкан, особенно хороши, вы же тут главный. А вы, Келли, кажется, вообще превратились в беспризорника-сквернослова. — Смотрю, доктор, вы все же в курсе того, что здесь произошло, — сказал Партридж. — Радости мне это не доставляет, и я забуду обо всем, как только вы и вся ваша братия изволите избавить этот дом от своего присутствия. И не надо задирать нос, Данкан. Я слишком хорошо вас знаю. Право, вы, все трое, могли бы поучиться приличиям у малыша, что лежит сейчас наверху. — Я так понял, что мы можем спокойно возвращаться к своим семьям? — спросил Партридж. — Вы здесь мой единственный пациент и, повторяю, можете ехать домой. Что касается остальных, они, если угодно, могут обратиться к своим врачам. Если же говорить о «спокойствии», то надежнее было бы, конечно, провести сегодняшний день не здесь, а в Филадельфии. Но прямого контакта с больным, как выяснилось, у вас не было. В то же время через пять минут здесь будет объявлен карантин, и если вы не уедете до этого времени, придется остаться, и уж я постараюсь сделать так, чтобы ночевали вы в конюшне. — Доктор вытащил из кармана часы, и все трое поспешно вышли из комнаты. На лестнице они столкнулись с Грейс, возвращавшейся в кабинет. — Здесь поговорим, доктор? — Можно и здесь. Присаживайтесь, Грейс. — Он уперся локтем в колено и прижал ладонь ко лбу. — Надо смотреть фактам в лицо. Двум фактам. Первый — Билли болен этой страшной болезнью, и, вполне возможно… он погибнет. Вы говорите, его вырвало в экипаже по дороге на кладбище. Это следует учитывать, потому что рвота часто бывает одним из симптомов, и еще надо разыскать этот экипаж и приказать, чтобы его сожгли. Вполне допускаю, что его и потом тошнило, просто вы не знаете об этом. Он как после похорон, неважно себя чувствовал? — Да, но я, естественно, решила, что он просто переживает смерть отца. — А как другие дети? — Тоже подавлены, хотя и меньше, чем Билли. Но это понятно, ведь они с Сидни были особенно близки. — Есть не отказывались? Какой-то особенной усталости не было? — Нет, — покачала головой Грейс. — Это хорошо. Второй факт, который мы, то есть я должен учитывать, заключается в том, что после прошлогодней большой эпидемии кое-что, пусть и немного, стало известно. Так, выяснилось, к счастью, что в многодетных семьях заболевает, как правило, только один ребенок. Почему именно этот, а не другой, мы не знаем и теперь уж, наверное, не узнаем: истории прошлогодних болезней не сохранились, а умерших хоронили буквально на следующий день после смерти. Но что именно один, а не больше, это установлено. То есть — как правило. В то же время будьте начеку, не пропускайте у старших ни малейшей простуды, рвоты, болей в спине или шее, сильных мигреней. По моей теории вирус проникает в организм вот здесь, через носовые отверстия, впрочем, это не имеет значения, не будешь же все время затыкать нос. А теперь несколько вопросов, Грейс. У вас уборная на участке есть? — Теперь нет. — А водопровод в арендаторском доме? — Есть, Сидни два-три года назад установил. — Мне надо поговорить с женой арендатора. Вы ведь продаете молоко, верно? — Да, от коров породы холстайн. А сами пьем джерсийское. — Продажу, естественно, придется прекратить; все, что уже заготовлено, слить в реку, место найдем. И еще в качестве меры предосторожности я посоветовал бы, вы себе можете это позволить, ближайшие недель шесть или около того покупать молоко, а не пить свое. А джерсийское слейте вместе с тем, что на продажу. — Можно все стадо забить, если вы считаете нужным, — сказала Грейс. — Нет, в этом нужды нет, но, повторяю, сами молоко с этой фермы не пейте, вдруг оно задето тем же вирусом, что поразил Сидни и мальчика. Через шесть недель, если никто не заболеет, можете снова пить джерсийское и продавать холстайнское. — К тому времени я потеряю рынок сбыта, ну да Бог с ним. Все равно от холстайнцев я избавлюсь. Доктор внимательно посмотрел на Грейс. Она сидела на стуле выпрямившись. Губы плотно сжаты. Дышала ровно и глубоко, как во сне. Руки сложены на коленях. В глазах сквозила усталость, но ни единого признака того, что она вот-вот свалится от изнеможения. — Грейс, — заговорил он, — я помог явиться в этот мир вам и детям вашим был акушером и хоть во многих отношениях знаю вас не особенно хорошо, — восхищаюсь. Восхищаюсь не всем, что вы делаете, но молодой женщиной, способной толковать о коровах, когда ее ребенок находится в таком ужасном положении. — Да чем там восхищаться, доктор? Мне за саму себя стыдно. Но что касается этой истории, я просто ничего не могла с собой поделать, как Сидни и Билли не могли не заболеть. — Знаю. Мне приходилось встречать женщин в таком же положении. Как правило, эти свидания были вызваны теми или другими последствиями. — Последствиями… Наказание, — задумчиво сказала Грейс. — Что ж, меня наказывают. — Тут мне нечего сказать, — промолвил доктор. — Наказание становится наказанием, когда его таковым воспринимают, если вы понимаете, что я имею в виду. — Боюсь, нет, не понимаю. Я потеряла мужа, у меня умирает ребенок, а типы вроде Келли позволяют себе оскорблять меня в моем собственном доме. — И что же хуже? — Все одинаково плохо. Отныне мне придется жить со всем этим, и не думаю, что от этого я стану лучше. — Это уже тяжелое наказание, — сказал доктор. — Пожалуй, если бы не одно «но». Может, меня вовсе не наказывают. Может, я не сделала ничего такого, что заслуживало бы наказания. И впрямь, за что наказывать? Расплата — да, может быть, но не наказание. Закон равновесия: сколько удовольствия, столько и боли. Меня пытаются заставить думать как католичку, а я даже в Бога не верю. Честно говоря, не могу понять, как вы верите. — Верю, — поднялся доктор, — верю и не вижу, куда может завести такой разговор. — Увидели бы, будь вы моложе. — Грейс встала вслед за ним. — В таком случае я рад, что не молод. — Вам не следовало заставлять меня говорить, что я стыжусь себя. — Грейс, я не вынуждал вас ни к чему подобному, а значит, не все еще для вас потеряно. — Минуту, доктор, — остановила его Грейс. — Мне не хотелось бы пока идти наверх. — Они постояли, держась за стойку перил. Прошло буквально секунд десять, и Грейс сказала: — Я готова. — Вам плохо? — Нет-нет, все в порядке, я просто хотела заставить себя забыть про собственную персону и подумать о Билли. Доктор глубоко вздохнул, расправил плечи и сказал чуть виновато: — Что-то трудно стало подниматься по лестнице. — И еще: — Не стоит корить себя, что слишком много думаете о себе. Все мы такие. Все постоянно о себе думаем… Ладно, пойдемте. Мальчик угасал на глазах, попытки сопротивления неизбежному были обречены, и все это знали. Любой сказал бы, что Сидни, его организм вел борьбу, опираясь на осознанную, пусть и не находящую слов для своего выражения волю к жизни. Иное дело Билли. Он был погружен в атмосферу растерянности и страха, сознание малыша то затуманивалось, то возвращалось, но с каждым пробуждением он становился все слабее и слабее, и под конец присутствующие, наверное, могли бы сказать, когда наступит конец, сколько еще раз он очнется, перед тем как уйдет навсегда. И вот он умер, маленький мальчик с бледной кожей на хрупких костях, выгоревшими на солнце волосами, которые все еще продолжали расти, последним проблеском в глазах, хранящих вечную тайну ребенка, положив полусогнутую руку, скованную последней смертной судорогой, на ночную рубашку. Грейс видела, видела, что он умирает, то есть она присутствовала при его смерти. Хотя ни она, ни кто-либо другой, кто был рядом, не могли бы сказать в точности, когда именно его не стало. Тут был доктор О’Брайан, но не тот мужчина, во плоти, из Форт-Пенна, что ехал сюда из больницы. Конни Шофшталь. Сиделка Диллон, которая присутствовала при последних минутах Сидни. Вот и все. — Он умер как святой, — проговорила Грейс. — Так сказала бы Джулия, так оно и есть. Где его свет, его игры, его любовь к папочке? О Господи, о Господи ты мой Боже. — Грейс отошла к стене, заломила руки, обхватила ими голову и разрыдалась. Так она стояла минут пять, и доктор, няня, подруга не подходили к ней, инстинктивно ощущая, что сейчас ее надо оставить одну, повернутую к стене, обклеенной обоями, на которых изображена Матушка Гусыня. Наконец Грейс подняла голову, и Конни протянула ей свежий носовой платок. — Доктор, — подала голос сиделка Диллон. Он вопросительно взглянул на нее. Она достала свой платок, и доктор кивнул. — Пусть тот останется у вас, Грейс, — сказал он. — Нельзя, чтобы кто-нибудь пользовался им после вас. — О’Брайан повернулся к Кони: — Это не просто хороший тон. Мера предосторожности. За носовыми платками в этом доме следует присматривать с особым тщанием. Лучше всего пользоваться туалетной бумагой, а потом сжигать ее или спускать в унитаз. Сжигать надежнее. Это краткое резюме вернуло всех в настоящее и все остающееся впереди будущее, маленький же мальчик остался лежать на кровати. По их времени, времени живых, он умер десять минут назад. Для таких маленьких, как Билли, делали только белые гробы. Его похоронили рядом с отцом на следующий день после смерти, чуть ли не тайно. Грейс отправилась в Форт-Пенн в лимузине в сопровождении Конни. Заехав по дороге за Броком, они проследовали в похоронное бюро Вайнбреннера. Белый гроб поставили на катафалк, и две машины тронулись на кладбище, где отец Штигмиллер, в цивильном облачении, положив шляпу на землю, прочитал заупокойную молитву. Затем все вернулись в город, Брок остался дома, а Грейс с Конни поехали на ферму. Отсутствовала Грейс меньше двух часов. Дети ждали ее в гостиной. — Вы очень хорошо себя вели, — заговорила она. — Извините, что не взяла вас с собой, но нам приходится думать о других. И дело не только в том, что мы можем подхватить вирус, — я даже поцеловать вас не могу, потому что была рядом с папой и Билли. Мне очень жаль, ведь мама так вас любит и так вами гордится. — Ну, меня ты можешь поцеловать, я вируса не боюсь, — сказал Альфред. — Я тоже, но, может, мы уже заразились и теперь можем заразить маму, — возразила Анна. — Вряд ли, — улыбнулась Грейс, — хотя, конечно, все может быть. Всем нам надо быть очень острожными. Не знаю уж, сколько мы пробудем здесь на карантине, и следует быть очень терпеливыми и добрыми друг к другу, потому что мы будем все время одни, никаких гостей. И не только потому, что в нас может сидеть вирус. По-моему, я вчера уже говорила вам, что доктор О’Брайан считает, что в одной семье может заболеть только один ребенок. Так что тут нам можно не волноваться. Но помните, как в прошлом году мы все боялись от кого-нибудь заразиться? — Да, все боялись, — подтвердила девочка. — Даже школу закрыли. — Вот именно, — продолжала Грейс. — Ну а теперь боятся нас. В графстве зарегистрирован только один случай детского паралича, где-то на ферме, в нескольких десятках миль к югу от нас, да и то об этом никто не знает, я случайно услышала от доктора О’Брайана. Так что нужно делать, как велит закон. Папа был очень известный человек, и теперь о нем снова все говорят, и когда станет известно про Билли, нас будут какое-то время сторониться. И вести себя необычно, когда откроются школы, но это ненадолго. Когда увидят, что с нами все в порядке, перестанут бояться. И еще одно. Вы уже взрослые. Вы стали взрослыми и разумными детьми после того, как заболел папа. И должны понять меня. У нас перед другими есть некоторые преимущества, в том числе и перед многими из друзей. Помнишь, Анна, когда ты была помладше, ты спросила, отчего у Уоллов нет большой машины вроде «пирса», тогда мне пришлось ответить, что, может, она им просто не нравится. Но дело, конечно, не в этом. У нас больше денег. Почему больше? Видите ли, дедушка Колдуэлл покупал разные вещи и продавал их с выгодой, большей, чем другие, и заработал гораздо больше других. А до того так же поступал его отец. Что касается другого вашего дедушки, нью-йоркского, Тейта, он сам все заработал, у него было свое дело, и он стал богаче многих. Так после смерти дедушки Тейта его деньги достались папе, а нам с дядей Броком — деньги дедушки Колдуэлла. Понимаете? — Конечно. — А мне достанутся папины деньги точно так же, как ему достались бы мои, если бы я умерла раньше. А однажды, когда меня не будет, все перейдет к вам… Ну, ну, не грустите, ребятки. Умереть суждено всем. Всем без исключения. Всем, кого вы знаете, всем, кого хоть раз видели. Представьте себе большую ярмарку, на ней полно народа — и все когда-нибудь умрут. И все, кто ходит по тротуарам Филадельфии. Все и каждый. Ужасно, когда умирает кто-то из любимых, вот так, как у нас с вами, когда один за другим, так быстро, ушли двое, кого мы очень, очень, очень любим и всегда будем любить. Не у всех так бывает, и мне остается только надеяться, что после такого горя мы станем лучше. А всякое испытание, которое делает лучше, — не только беда. Согласны? — По-моему, несправедливо, когда умирает отец, а сразу следом за ним младший брат, — сказал Альфред. — Нам, верно, кажется, что это несправедливо, но у Бога свои понятия, что справедливо, а что нет, — вздохнула Грейс. — Ну-у… — Мне тоже кажется это несправедливым, — сказала Анна. — Но мало ли вокруг несправедливого? Разве хорошо, что одни люди черные, а другие белые? Черные всегда бедные. У них нет машин, или… — У некоторых есть, — возразил Альфред. — На прошлой неделе я видел семерых черных в большом «хадсоне супер-6». Бедные на таких машинах не ездят. — Анна права, — перебила его Грейс. — На свете много несправедливого, хотя бы потому, что нам так кажется. Но я о другом начала вам говорить. Мы, то есть я, миссис Тейт, и ты, Альфред Тейт, и ты, Анна Тейт, мы все живем в Форт-Пенне, и все окружающие знают, что у нас есть некоторые преимущества из-за денег. — Ну, это я знаю, это я давно слышал, нас называют богатыми, — заметил мальчик. — В этом ничего нового нет. — Что ж, если слышал, то и правда ничего нового, — продолжала Грейс. — И все же… — Это влечет ответственность. — Что? — Это влечет ответственность. Так папа говорил. Если у тебя есть преимущества, это влечет ответственность. Я попросил его давать мне больше карманных, а он сказал, что деньги влекут ответственность, а я спросил, а если меньше карманных, чем у других ребят, значит ли это, что ответственности меньше, он сказал, нет, но разве есть такие, у кого больше карманных, и я сказал, да, у некоторых ребят из нашего класса карманных больше, и он сказал, хорошо, добавлю, у тебя будет не меньше, чем у них, чтобы и ответственности было не меньше, но нельзя, говорит, чтобы у тебя было больше денег просто потому, что у него больше, чем у других отцов. — Ясно, — сказала Грейс. — А он объяснил тебе, что такое ответственность? — Нет. — Может, ты сам знаешь, что это такое? — Да. — А сестре можешь объяснить? — Да. — Альфред повернулся к Анне. — Деньги влекут ответственность. Если у нас есть деньги, это еще не значит, что мы можем нарушать закон. Поэтому мы и сидим дома. — О Господи, — Грейс всплеснула руками и привстала со стула. — Нет, нет, поцеловать тебя я не могу, но ты хороший мальчик, настоящий мужчина. Я так горжусь тобой. — Мужчина — это папа, — проговорил Альфред. — И Билли был такой чудесный. Грейс громко всхлипнула. Анна вскочила на ноги, подбежала к матери и закинула ей руки за шею. — Нельзя заставлять маму плакать, — сказала девочка. — Вы и не заставляете, — вытерла слезы Грейс. — Я так рада, что вы у меня есть. Раздался стук в дверь. — Это миссис Баркер, — догадалась Анна. — Войдите, — пригласила Грейс. Миссис Баркер вошла в гостиную и обвела взглядом присутствующих. — Дети, наверх, мама устала, — скомандовала она. — Да ничуть они меня не утомляют, миссис Баркер, разве что пора… ванну принимать? — Чай, миссис Тейт, — покачала головой миссис Баркер. — Мы обычно пьем чай вместе, ну, я и подумала, что, пока карантин, нам стоит собираться, как и раньше. — Прекрасно, — согласилась Грейс. Дети вышли, а миссис Баркер задержалась в комнате. — Чай — это только предлог, миссис Тейт, — пояснила она. — Мне не хотелось бы упускать детей из виду в эти дни. Скажем, Альфред может сразу после обеда куда-нибудь убежать, и четыре-пять часов я его вообще не увижу. То ли на лошадь сядет, то ли на реку отправится, да разве ж уследишь? А вдруг, не дай Бог, признаки детского паралича появятся, а меня рядом не будет. Как раз после обеда — нос потечет или еще что, — а мы эти четыре-пять часов потеряем перед тем, как врача вызвать. Не то чтобы он большую пользу принес, но, во всяком случае, диагноз поставит, и ребенка — пациента — можно было бы вовремя изолировать от остальных. Ну вот, я и собираю их утром, около десяти, и даю лимонад с пирожными. А днем — ранний чай. — Все правильно, миссис Баркер, — улыбнулась Грейс. — Как всегда, все основательно, все продумано, четко расставлено по местам. Вы знаете, как я признательна вам за поддержку, которую вы оказывали мне в эти последние несколько дней. Ведь помимо всего прочего, вы в это время стали хозяйкой в доме, и уже в следующем чеке это будет учтено. Но деньги — не единственная форма моей благодарности. Я вам искренне и глубоко признательна по-человечески, миссис Баркер. — Миссис Тейт, такого прекрасного человека и отца, как был мистер Тейт, во всем мире не найдется, а что касается маленького Билли, то это ребенок, которого, к счастью, не успел коснуться мир. Может, на следующий год он был бы уже другим, но мы того не знаем. Нам известно только то, что есть. Билли — не маленький лорд Фаунтлерой, глядишь, каким-нибудь шалопаем бы вырос. Сам себе роль бы придумал, не обязательно ведь, чтобы другие это сделали за него. Но главное — мир его не испортил. Вы можете навсегда сохранить память об этом. Лично я сохраню. — Я тоже, и ваших слов никогда не забуду, — сказала Грейс. — Глаза у меня сухие, потому что все слезы уже выплакала. Не хотелось, чтобы вы считали меня бессердечной. — Бессердечной! Да что вы говорите, такое и в голову никому прийти не может. — Еще как может, в том числе в этом доме. Но из того, что я ирландка, еще не следует, что нужно всем демонстрировать свои чувства. — А я не знала, что вы ирландка, — удивилась Грейс. — Ну да, вы привыкли называть меня миссис Баркер, но до того я была Мэри Ши, из Бостона, — улыбнулась она. — Знаете, говорят, что католики любят макрель, а протестанты треску. Так вот я любительница макрели, но не из тех, что видят в треске только дурное. Понимаете? — Мэри Ши Баркер. Я так привыкла к этому имени, что даже ни разу не полюбопытствовала, что скрыто за инициалом посредине. Да, можно годами жить под одной крышей и не знать друг друга. — Меня все устраивает, и дальше все будет по-прежнему. Муж и жена, брат и сестра, мать и ребенок. Особенно муж и жена, миссис Тейт. — Почему муж и жена особенно? — спросила Грейс. — Муж не так уж часто считается с чувствами жены. — Миссис Баркер пристально посмотрела на Грейс. — Я не вдова, миссис Тейт. Я разведена. Муж развелся со мной. — Ясно, — сказала Грейс. — Ясно. Благодарю вас. Благодарю вас, миссис Баркер. — Девятнадцать лет назад мне пришлось начать жизнь заново, и, если бы все повторилось, я, наверное, поступила бы точно так же… Но все же жаль, что рядом не нашлось никого, кто бы… Вы читали «Алую букву» Натаниэла Готорна? — Конечно. — К платью женщины было принято пришивать букву «А»[19], но уверена, что даже в те времена многим из тех, кто должен был носить это клеймо, удавалось избежать позора. Только девятнадцать лет назад я этого не знала. Наш мир по-прежнему перекошен в одну, мужскую, сторону, отчасти потому, что и женщинам так нравится. Они видят в мужчине опору и добытчика, и верность для них — небольшая цена за то, чтобы за ними ухаживали после того, как они утратят свежесть, потолстеют, растеряют зубы… Собственно, это вообще не цена, потому что у них даже нет возможности согрешить. Что-то я разговорилась. А ведь хотела сказать только то, что сказала. — Так и не сказали, — возразила Грейс, — и спасибо за это. За то, что не сказали, а… только дали понять. — Спасибо вам. Теперь насчет продовольствия и корреспонденции. Морер с почтового отделения в Бексвилле не боится детского паралича, говорит, заказы можно передавать через него, а он будет приезжать дважды в день, один раз, когда развозит почту, другой — специально, днем, с едой. А то в иных магазинах, наверное, поостерегутся особенно, как прочитают объявление в «Часовом». — А что там? — В дневном выпуске будет про Билли. — Я не хочу никаких сообщений, — отрезала Грейс. — Знаю, и, когда из редакции позвонили, я сказала это, но говорят, надо же хоть что-то напечатать. — С кем вы говорили? — осведомилась Грейс. — С мистером Холлистером. — Не может быть, он ведь больше не работает в газете. На покой ушел. — Наверное, вернулся, во всяком случае, звонил он. — Ладно, я разберусь с этим, — сказала Грейс. — Еще раз спасибо, миссис Баркер… за разговор. — Не за что. Грейс вернулась в кабинет и позвонила в редакцию. Ответил мужской голос. — Мистер Холлистер? — Он самый. — Что-то у вас голос на свой не похож, мистер Холлистер. Это Грейс Тейт. — Говорит Джон Холлистер. Сын Артура Джеймса Холлистера. Вы меня не знаете. — Тогда понятно, почему и голос не узнала. Сын мистера Холлистера, говорите? — Да, сын Артура Джеймса. Мы все очень опечалены случившимся, миссис Тейт, и позвольте мне от имени редакции высказать вам самое искреннее сочувствие. — Спасибо, мистер Холлистер, но, по моему мнению, вы могли бы продемонстрировать это сочувствие иным, более конкретным способом. Насколько я понимаю, вы собираетесь напечатать материал о смерти моего сына. Так вот, я против. — Извините, миссис Тейт, мы не собираемся, сообщение уже напечатано, и дневной выпуск поступил в продажу. — Да как вы смеете… действовать вопреки моим желаниям? Вы, может, не знаете, кому принадлежит газета? — Знаю. Конечно, знаю, но у нас есть обязательства перед людьми, читателями. Примите также во внимание практическую сторону дела, миссис Тейт. Если не печатать новостей, не будет успешной, приносящей прибыль газеты. — Прибыль — не ваше дело. Мне и раньше приходилось кое о чем умалчивать, и если бы вы дольше работали в газете, то знали бы, что мы печатаем не все. — Миссис Тейт, позвольте мне кое-что объяснить вам, и, надеюсь, вы измените свою точку зрения. — Мистер Холлистер, боюсь, вы меня не понимаете. Меня не интересуют ваши объяснения. Я просто вам приказываю — снять материал. Газета принадлежит мне. Мне и моему брату Броку Колдуэллу. Это наша газета, мистер Холлистер. Мы владеем контрольным пакетом акций, так что я просто приказываю вам. — Ясно, ясно, вроде того, как приказывают кухарке вымыть посуду. — Вот-вот. Хотя такие параллели проводить не обязательно. — А какая разница? Вы платите кухарке, и вы платите мне, так что мы обязаны выполнять ваши указания. — Что ж, если вам так угодно… Я-то вашу работу с работой судомойки не сравниваю. Снимите материал о смерти моего сына — вот и все, что от вас требуется. — Но почему? — Почему? Неужели недостаточно того, что умер мой муж и об этой смерти столько писали и говорили? Неужели необходимо, чтобы то же самое стали писать и говорить о мальчике, которому едва исполнилось девять лет? Неужели мало похорон мужа? — Я там был, миссис Тейт, — сказал Холлистер. — Не как представитель газеты, а просто потому, что знал вашего мужа и любил его. — Очень любезно с вашей стороны. Но в таком случае должна ли я объяснять, почему не хочу, чтобы о смерти сына писали в газете? — Миссис Тейт, позвольте мне прочитать эту заметку. Она короткая, так что можно и по телефону. Слушаете? — Да, прошу. — Она опубликована на полосе, где печатаются некрологи. Заголовок — маленьким шрифтом: «Сын Тейтов — жертва паралича». Маленьким, потому что мы не хотим пугать людей. Насколько нам известно, сообщается только о двух смертельных случаях, помимо вашего сына. Детским параличом заболел мальчик из Флиглервилля, что в южной части графства. Так что не надо сеять панику. — Ясно, продолжайте. — Текст такой: «Девятилетний Уильям Колдуэлл Тейт, сын мистера и миссис Сидни Тейт, скончался вчера у себя дома, в окрестностях Бексвилла, от детского паралича. От той же болезни на прошлой неделе умер его отец Сидни Тейт, видный житель города Форт-Пенна. После смерти отца и сына в семье остались мать мальчика, в девичестве мисс Грейс Колдуэлл, брат Альфред, 13 лет, и сестра Анна, 11 лет. Похороны состоялись сегодня, в фамильном склепе на кладбище церкви Святой Троицы». Это все, только под заметкой мы напечатали то, что на газетном жаргоне называется хвостом, — небольшой абзац, в котором говорится, что, согласно информации, полученной в управлении здравоохранения графства, зарегистрирован еще один случай детского паралича, во Флиглервилле. — Действительно, материал небольшой. Что ж, тем проще будет снять его с полосы. — Извините, миссис Тейт, но я же сказал, что газета уже доставляется подписчикам и продается на улицах. — Ясно. Вы, стало быть, все взяли на себя, даже несмотря на то что вам было сказано, что семья не хочет никаких публикаций. — Да, я взял на себя такую ответственность. — В таком случае вы должны знать о последствиях, — отрезала Грейс. — Хорошо, только еще одно. Жаль, конечно, что вы решили меня уволить, но на следующей неделе я все равно ухожу на военную службу, так что потеря невелика. Однако на прощание я вот что хочу сказать, миссис Тейт: у меня у самого двое детей, девочка шести лет и мальчик четырех, и, как отец, я предпочитаю знать факты, а именно, что в графстве зафиксировано два смертных случая от детского паралича и сообщается еще о одном заболевшем. Да, я предпочитаю факты диким слухам о начале нового витка эпидемии. А если станет известно, что такие видные люди, как Тейты, предпочитают молчать, можете быть уверены, появятся самые фантастические домыслы и конца им не будет. Я-то знаю, какие вы люди и как… э-э… добросовестно относитесь к карантину, но ведь есть и другие, я главным образом говорю о бедных семьях, там просто начнется паника. Детей не будут пускать в школу, сами же перестанут ходить на работу, на фабрики, где производится военное оборудование, ну и так далее. Глядишь, и к вам на ферму явятся. Я не пугаю, но, поверьте, мне известно, что такое слухи… Да, заметка опубликована вопреки вашим желаниям, но, честно говоря, я бы поместил ее, даже если бы переговорил лично с вами. Это мой долг, это моя ответственность, уж извините за пафос… Право, миссис Тейт, попробуйте взять себя в руки. У вас тяжелая полоса, и, поверьте, меньше всего мне хотелось бы отягчать ваши переживания. Наши с вами отцы были друзьями, и, пусть вы меня не знаете, я всегда был самого высокого мнения о вашей семье. Не о всякой семье я так скажу… Вы слушаете меня? — Да, — проговорила Грейс. — Наверное, я ошиблась, мистер Холлистер. А вы, напротив, правы. Надеюсь, после войны вы вернетесь в газету. Счастливо. — Спасибо, миссис Тейт, и вам того же. Бед на вас свалилось предостаточно, куда уж больше. Всего хорошего. — Всего хорошего. — Грейс положила трубку, с минуту посидела за столом и вышла в гостиную. Ее ждала Конни. — Ты с кем разговаривала, с Джеком Холлистером? — Да. Он был очень любезен, чего не скажешь обо мне. — Ну, в конце и ты исправилась. — Уже второй раз за день я получаю урок ответственности. — А с кем еще ты разговаривала? — С собственным сыном. — Какое-то время они сидели молча. — Конни, тебе не страшно спать в кровати Сидни? — Ты хочешь спросить, не страшно было бы? Нет. — Так, может, переночуешь? Или даже задержишься у нас на несколько недель? — Хорошо, только лучше бы иметь свою комнату. Я все время буду здесь, но, извини, Грейс, я привыкла спать в комнате одна, иначе не засыпаю. — Ладно, будешь жить в гостевой, на одном этаже со мной. Я тебя не буду тревожить, просто мне нужен кто-нибудь рядом, чтобы… Не Брок, даже не дети. Странно, я все думаю о троих, а потом оказывается — двое. — Понятно, — вздохнула Конни. На столе лежали журналы — несколько экземпляров юмористического еженедельника «Лайф». Грейс рассеянно потянулась к ним. — Если устроимся здесь, схожу за шитьем, — сказала Конни и направилась к двери. — И тебе не помешало бы научиться. Когда она вернулась, Грейс сидела на том же месте с двумя номерами «Лайф» на коленях. — Научишь меня шить? — спросила она. — С радостью. Хочешь, прямо сейчас начнем? Она взглянула на подругу, которая, кажется, еще больше поникла за то недолгое время, что Конни не было в комнате. — Ты ведь вроде шила когда-то, — сказала она. — Вспомнить будет несложно. — Да умею я шить, умею. Мне просто пришло в голову, что я не смогу читать журналы, если они будут выходить в таком виде. Смотри. — И Грейс подтолкнула оба экземпляра «Лайф» поближе к Кони: — Обрати внимание на обложку. На одной был изображен юный пехотинец, обменивающийся рукопожатием с участником Великой республиканской армии — объединения ветеранов Гражданской войны. Подпись к рисунку гласила: «Ты можешь положиться на меня, отец». На другой — военный корабль в морском бою и подпись: «Наш флот, вчера, сегодня, завтра, — победитель». — Вижу, — сказала Конни. — Знаешь что, давай-ка на время отложим журналы. Только вот какая штука, Грейс, войну-то не отложишь. Да, она напоминает тебе о Сидни, но что ж поделаешь, все только о ней и говорят. Она стучится в окно к каждому, всякий раз по-разному. Еда, одежда, семьи, друзья. Брок вроде завтра отбывает? — Бедняга Брок. Да, отбывает, и никто о нем не вспомнит. И он знает это. — Не может быть, чтобы у него никого не было. — Сейчас — нет. Будь он подобрее к Сидни, была бы я, но ведь он знает, что сейчас я вижу в нем не брата, а только человека, который ненавидел Сидни. Когда постареем, снова станем братом и сестрой. Но сейчас он лучше пусть будет подальше. — Да-а… Он будет хорошим офицером, — протянула Конни. — Естественно, кем же еще. Не рядовым же. Но — не знаю. Сидни, бывало, говорил мне, что иные наши друзья-женщины не могут быть хорошими хозяйками; а знаешь почему? Потому что они не умеют быть хорошими гостями. Хозяйка, которая никому не дает покоя, все время командует и суетится, как правило, ужасна в гостях, и наоборот. Есть женщины, которые прямо-таки рождены быть хозяйками, но у них ничего не получается. Не удивлюсь, если окажется, что в армии примерно то же самое. Хороший рядовой может стать хорошим офицером, а хороший офицер должен знать, как стать хорошим рядовым. — Весьма поучительно, — не отрываясь от шитья, прокомментировала Конни. — Послушаем дальше. — Что, доморощенной философии захотелось? Вообще-то в основном за меня думал Сидни. Когда он был рядом, мне не нужно было думать. — Грейс остановилась, и Конни заметила, что она отложила журналы. — Расскажи мне про Сидни, — попросила Конни. — Да, с тобой я могу поговорить о нем. О том, каким он был на самом деле. Они сидели там, две женщины, в тот день, сидели и расшивали узор разговоров, которые будут заводить и в ближайшие недели. Не каждый день Грейс заговаривала о Сидни, и даже не каждый день они садились за шитье у камина. Но именно здесь и именно под вечер — не в другом месте и не в другое время — Грейс могла вдруг заговорить о Сидни свободно, без всякого смущения, без всякого вступления. А однажды она сказала: — Сегодня мне надо с тобой кое-чем поделиться. Конни сразу поняла, что речь идет о чем-то серьезном: прямолинейная Грейс обычно избегала предисловий такого рода. — Я вся внимание. — Думаю, тебе будет приятно это услышать, — продолжала Грейс. — Надеюсь. — Ну вот: я похоронила Сидни. — Произнося эти вступительные слова, Грейс слегка улыбалась, но, замолчав, потупилась. — Ты похоронила Сидни, — повторяла Конни. — Да, — почти прошептала Грейс. — То есть до самого последнего момента думала так. Разве ты не этого ждала? Разве не поэтому… все время наталкивала меня на разговор о нем? — Да, — кивнула Конни. — Тогда почему у тебя такой голос? Словно… ты в чем-то очень уверена. — Хорошо, что ты его похоронила, — улыбнулась Конни. — Просто ты меня переоцениваешь, на такое я не замахивалась. Мне хотелось всего лишь разговорить тебя. Разговор ради разговора. Чтобы ты не слишком погружалась в свои мысли. Но сработало еще лучше. — Какое-то сомнение у тебя в голосе есть, но именно так все и вышло. Я целый день хочу тебе об этом сказать. Едва дождалась, пока мы здесь встретимся. Я хотела тебе сказать, что вдруг почувствовала, что могу ходить по дому, смотреть на его вещи, и они не задевают меня, мне не становится грустно. Сидни умер, я смирилась с этим. Мне кажется, ты сыграла тут немалую роль. — Только в качестве слушателя, — заметила Конни. — Ничего подобного! Ты хотела, чтобы я говорила и говорила о нем — пока не выговорюсь. — Вовсе нет. С чего ты взяла? — Объяснить не могу, но ощущение именно такое, — упрямо повторила Грейс. — В таком случае ты заблуждаешься и, ради Бога, не заставляй меня каяться в том, что я что-то сделала неправильно. — Прости, пожалуйста, Конни, я не имела в виду ничего такого. Ты просто не так меня поняла. Если я в чем тебя и упрекала, то только в том, что ты не хочешь признать, что сознательно хотела этого, хотя на самом деле хотела. — Может, расшифруешь? — попросила Конни. — Мне показалось, что ты по-доброму меня выслушивала, все время заставляя говорить о Сидни, чтобы я таким образом как-то избавилась от тоски по нему. — Ах вот ты о чем, — протянула Конни. — Что ж, в этом есть доля истины. Но я вовсе не пыталась заставить тебя забыть о нем. Обе сердито посмотрели друг на друга. — Не веришь? — спросила Конни. — Хотела бы я иметь возможность сказать… — Грейс покачала головой. — Говорить ты можешь все, что угодно. — Ну вот, теперь ты злишься. — В таком случае договаривай, — отрывисто бросила Конни. — Ну-у… Мне действительно кажется, что благодаря тебе я теперь иначе переживаю смерть Сидни. По крайней мере — отчасти. — Ты что же, хочешь сказать, что я… э-э… тебя загипнотизировала? — Нет, ну конечно, нет, что за чушь. — Гипноз — это не чушь. Только, видишь ли, я-то не гипнотизер, который использует свои загадочные способности для воздействия на твой детский ум. — И все же воздействие. Мне кажется, ты начинаешь воздействовать на меня, только когда я говорю, что ты воспринимаешь мои слова как обиду. Но я совершенно не хочу тебя обижать, — путано пояснила Грейс. Конни помолчала и вернулась к шитью. Она чувствовала на себе взгляд Грейс. — Берись-ка за работу. — Но ты не сердишься на меня? — Нет, хотя, боюсь, могу и рассердиться. — Почему? — Потому что я решила уехать домой сегодня же вечером. — Стало быть, все же сердишься, — вздохнула Грейс. — Нет, но рассержусь, если ты поднимаешь шум по этому поводу. Ты прекрасно понимаешь, что я не могу здесь оставаться вечно, да и тебе пора, как бы это сказать, избавиться от костылей. — Ты для меня не костыли, ты моя лучшая подруга. — В таком случае, как твоя лучшая подруга — а я знаю, что я лучшая подруга, — словом, лучшее, что я сейчас могу для тебя сделать, — оставить свою опеку и предоставить возможность жить по-своему. Я избавляю тебя от своего присутствия. Думаю также, что тебе следует на некоторое время отпустить миссис Баркер, пусть отдохнет, и у тебя будет столько дел, что просто не останется времени думать о себе. Надо подготовиться к возвращению в город, к предстоящей зиме, переделать кучу дел, связанных с войной. Купи себе новые платья, почаще ходи к парикмахеру. — А ты можешь дать мне честное слово, — неуверенно сказала Грейс, — что не злишься на меня? — Честное слово. — Тогда ладно. Только позволь мне отвезти тебя в город. — Нет. Я одолжу у тебя «мерсер», завтра вернусь, и тогда мы отправимся вместе, поездим по магазинам. — О, Конни… Что бы ты хотела получить на Рождество? Я понимаю, до праздников еще далеко, но в этом году мне хотелось бы подарить тебе что-то особенное. — Слушай, Грейс, тебе никогда не приходило в голову, что если я помогаю тебе, то это потому, что мне нравится? — Да, но ты не даешь мне возможности сделать что-то и для тебя. — Может, я хорошая хозяйка, но плохая гостья. Ладно, пошла. Я плохая гостья, потому что вместо того, чтобы самой собраться, хочу попросить о помощи Джули. Сиди на месте, не прощайся, словом, ничего не надо. Я заеду за тобой завтра, в половине десятого утра. А пока я всего лишь еду к себе домой. Конни вернулась домой, заперлась у себя в комнате и принялась налегать на виски с содовой и пила до тех пор, пока не погрузилась в глубокую дрему. Часть 3 В Форт-Пенне стало обыкновением каждые два года избирать мэром Джорджа У. Уолтауэра. Традиция восходит к 1905 году, когда Джордж, симпатичный и уже вполне преуспевающий дантист сорока двух лет от роду, вдруг подумал о себе в исторической перспективе: он появился на свет в полдень, 3 июля 1863 года, как раз тогда, когда Джордж Гордон Мид отразил наступление Джорджа Эдварда Пикетта[20]. Младенец Уолтауэр был назван Джорджем по настоянию своей патриотически настроенной матери, хотя она подразумевала вовсе не Мида, а Джорджа Вашингтона, тем более что сын родился накануне 4 июля[21]. «В тот день, когда я родился, — часто повторял Джордж Уолтауэр, — до жителей Форт-Пенна доносилась канонада из Геттисберга, от самого Геттисберга, думаю, и я ее слышал, хотя, — добавлял он, лукаво подмигивая, — вряд ли мог бы описать ее звуки. Скорее всего это был звук пушечных выстрелов». Жители Форт-Пенна давно уже не сомневались, что артиллерию Геттисберга было слышно в их городе; ведь если уж жители Гиббсвилла, который находится еще на пятьдесят миль дальше от Геттисберга (всего, стало быть, в восьмидесяти пяти милях), слышали перестрелку, то, конечно, утром и днем третьего числа июля месяца в Форт-Пенне было жарко. У Брока Колдуэлла не прибавилось друзей, когда он заявил, что в результате предпринятых им разысканий выяснилось, что знатоки (имен их он не назвал) единодушно утверждают, что у конфедератов было всего лишь сто сорок орудий, у северян — семьдесят семь, и даже если все двести семнадцать пушек, какие были в ходу во времена Гражданской войны, выстрелили разом, сомнительно, что звуки канонады донеслись бы до Форт-Пенна. Скорее всего Брок заблуждался, и в узком кругу он это признавал, но там же — а это был круг членов клуба — он открыто заявлял, что Джордж Уолтауэр ему надоел и разыскником-скептиком его как раз сделали бесконечные повторы одной и той же легенды. Но надоел не надоел, а именно за Джорджа Брок голосовал каждые два года, в ноябре. «Уолтауэры всегда при нас», — говорил он, имея в виду законное право Джорджа причислять себя к первопоселенцам Форт-Пенна — если речь идет о давности рода. Джордж был членом Общества Цинциннати, что подтверждалось и документами, и значком[22]. Его мать тоже была из местных; она родилась неподалеку от Флиглервилля (где пушечная дуэль под Геттисбергом была уж точно слышна). В приснопамятный день рождения Джорджа и поражения армии генерала Ли отец Джорджа сидел у себя в рабочем кабинете Фермерского банка Форт-Пенна. Стыдиться того, что на поле боя за него сражались другие, не приходилось — Джордж Уолтауэр всегда говорил, что если бы мятежники подошли к городу, отец готов был взять оружие в руки, как был готов к бою и сам Джордж, если бы в 1898 году испанцы вторглись в Америку. Но к 1905 году, когда ему было сорок два, Джордж давно уже утратил романтический пыл и не рвался защищать Саванну или Нью-Йорк. Он стал первым из Уолтауэров, которому не приходилось думать о деньгах, но у него была другая забота: он знал, что Лора, его жена, не может дать ему сына — наследника имени, и, выходит, ему суждено стать последним в роду. Значок Общества Цинциннати, который, как он когда-то надеялся, останется в семье, перейдет по его смерти в историческое общество графства, поскольку Бенсингеры, родственники по линии жены, понятия не имеют о его значимости. В свои сорок два года Джордж мог вырвать самый трудный клык и в любой момент был готов позабавиться с женой, что всегда доводило ее до слез, а его никогда не удовлетворяло до конца. Каждый вырванный зуб приносил все больше и больше денег. Джордж был еще молод и полон сил, его имя произносилось в радиусе десяти миль, мелькало на стенах амбаров, на заборах, придорожных валунах, ему уважительно пожимали руку самые видные банкиры и коммерсанты Форт-Пенна. Чем больше он думал о своей родословной, тем проще казалось немного собраться с силами и предложить местным политикам, сколь бы неожиданно это ни было, свою кандидатуру на пост мэра города. — Но это, — отвечали ему они, — потребует много денег, Джордж. Чертовски много денег. Видишь ли, есть еще пара ребят, которые тоже хотели бы получить эту работу. — Много — это сколько? — За работу платят семь тысяч, — ответили они в лице районного прокурора Эда Айзенхута. — Тридцать пять тысяч в год, — сказал Джордж, который уже успел получить необходимые сведения. — А семь тысяч — это пожалуйста. — Что ж, в таком случае я с удовольствием поговорю с кем надо. — Слушай, Эд, мы оба прекрасно знаем, что ни с кем тебе говорить не надо. Ты сам смело можешь пообещать мне это место. — Что ж, в какой-то степени ты прав, Джордж. — И еще одно, Эд, — продолжал он. — Я понимаю, что не могу вот так просто заявиться и победить без твоей поддержки. Но с другой стороны, и против меня тоже ничего не скажешь. Более того, я хочу, чтобы так было и впредь. Партии от меня может быть большая польза. — Что-то не очень тебя понимаю, Джордж. — Я сказал только то, что сказал. Мне верят. Думаю, я могу принести голоса. Всем известно, что человек я честный. — И все же, Джордж, я по-прежнему не понимаю, что ты имел в виду, говоря «еще одно». Чего тебе еще нужно? — Я хочу, чтобы меня переизбрали. — Черт, — расхохотался Эд, — так ведь любой сукин сын, который борется за избрание, хочет быть переизбранным. — Верно, Эд, только я не сукин сын и потому хочу, чтобы ты пообещал мне переизбрание. Мне нужно быть мэром по крайней мере два срока подряд. Деньги — жалованье, оно твое. Себе я не возьму ни цента. Это рынок, и я знаю, что мой откат больше, чем платит нынешний мэр. К тому же я намерен потратить на выборы и свои деньги и добавить… — Уж точно, потратить придется, — ухмыльнулся Эд. — …добавить голоса, которых у тебя нет. За меня проголосуют те, кто обычно не ходит на избирательные участки. А если они голосуют за меня, то, значит, и за других из команды, то есть выигрываешь и ты. Таким образом, в обмен на эти голоса и эффективное руководство я хочу, чтобы ты прямо сейчас гарантировал мне второй срок. Иначе я вообще не участвую в гонке. Айзенхут принялся чесать нос и в конце концов вырвал волосок из ноздри. — Я готов сказать «да», но при одном условии: ты мне растолкуешь, что к чему. Я имею в виду «эффективное руководство». Что это значит? Если реформы, то единственный мэр-реформатор, который нужен Форт-Пенну, — это некто вроде мистера Пенроуза. Только так. — Мистера Пенроуза? — переспросил Джордж. — Да, мистера Пенроуза. Он начинал как реформатор, но так и не смог стать мэром Филадельфии, и это прекрасно, замечательно. Потому что потом его осенило. Его осенило. Теперь все нормально. Мистер Пенроуз — большой человек. Он незаменим для партии. — Не понимаю тебя. — Сейчас объясню. Проще говоря, давай похороним любые мечтания о реформах. А «эффективное руководство» как раз подозрительно попахивает реформами. Если ты хочешь быть мэром, Джордж, я тебе помогу, но только в том случае, если ты будешь играть в команде. А дальше мне все равно, в почете тут дело или ты просто рекламируешь свою зубоврачебную практику. Хорошо, ты будешь мэром два срока подряд, при том условии, что жалованье свое отдаешь, сам финансируешь обе кампании, ну и, естественно, мы будем подсчитывать количество новых голосов, которые ты нам сулишь. А что потом, Джордж? — После избрания? — Да, что потом? — Может, я снова буду избираться. — Ясно. Стало быть, все же почет. Не реклама. — Больше мне ничего не нужно. В Форт-Пенне. Здесь я следующий по значению после губернатора. — Но ведь губернатором ты быть не хочешь, так? Или сенатором. — Нет, только мэром. Я не собираюсь оставлять свою практику. — Это хорошо, потому что… ты хороший малый, Джо, на пост сенатора не годишься. Губернатор — иное дело, губернатором ты когда-нибудь мог бы стать, сенатором же — нет. — Мэрия Форт-Пенна, зубоврачебная практика — вот все, что мне нужно. Не думаю, что должность мэра ей повредит. — Ты прав, — согласился Айзенхут, — не повредит. Но я имел в виду, что положение мэра, если тебя избирают дважды, — это в большей степени почет, чем реклама. Один срок — реклама. Два — почет. А там, кто знает, Джордж, может, и в третий раз станешь. Будет о чем рассказать внукам. — Если бы у меня могли быть внуки, я б здесь с тобой не сидел. — Тогда я не понимаю, зачем тебе почет. Или это Лоре нужно? — Нет, — махнул рукой Джордж. — Знаешь, Эд, давай лучше оставим этот разговор, тебе этого действительно не понять. Но ведь друг друга-то мы поняли, не так ли? — Договорились, — сказал Айзенхут, поднимаясь со стула. — Кстати, моя жена жалуется на вставную челюсть. — Пошли ее ко мне, Эд, все сделаю наилучшим образом. Ей с самого начала надо было ко мне обратиться. — Ну, тогда ты был слишком юн, — возразил Айзенхут. — Я начинаю думать, что и мне следовало бы к тебе обратиться, тогда не пришлось бы все время лечить зубы. На протяжении ближайших четырех лет у Айзенхута не было ни единого повода усомниться в правильности сделанного. Джордж вел себя наилучшим образом, ничего не отвергал с порога и уже одной только своей личной респектабельностью, человеческой опрятностью привносил в атмосферу официальных кабинетов белоснежную чистоту кабинета зубоврачебного, только без связанных с последним болевых ассоциаций. За пределами зубоврачебного кабинета Джордж был сама элегантность, особенный упор делал на выкрахмаленные манжеты и манишку, а также белый галстук-самовяз со свободным узлом и двумя длинными концами, которые он засовывал внутрь прямо под воротничком, что вообще-то соответствовало тогдашней моде, но на Джордже смотрелось епитрахилью, хотя и совершенно не церковного свойства. Что еще? Золотая коронка на клыке, обычные золотые запонки, пара простых золотых пуговиц на манжетах и, наконец, массивное золотое кольцо с бриллиантами о двух каратах на левом мизинце. Форт-Пенн гордился своим мэром, когда ему надо было представлять город в кругу различных официальных лиц штата. Он был, к примеру, на четыре дюйма ниже Пенроуза, который никогда не отступал от своей привычки не здороваться за руку при встрече, но на сборищах, где присутствовали оба, жители Форт-Пенна и не хотели, чтобы Пенроуз обменивался рукопожатием с Джорджем. По их мнению, на последнего это могло бы бросить тень. Под конец второго срока Джордж известил Айзенхута, что хотел бы встретиться с ним. Айзенхут, переживший микроинсульт, что, как он считал, оставалось для всех тайной, был в достаточной степени реалистом в политике, чтобы просто послать Джорджа куда подальше. Он отправился к нему домой, на Четвертую улицу, всего в паре кварталов от дома Колдуэллов. Был вечер, время после ужина. — Как насчет сигары, Эд? — Да нет, Джордж, спасибо, я буквально на днях бросил курить. — Ах да, извини, забыл. — Забыл? — Ну да, я ведь знал, что тебе приходится отказываться от старых привычек. — Ага, стало быть, и это для тебя не секрет. — Ну да, такие вещи быстро становятся достоянием гласности, пусть даже люди хотели, чтобы это осталось их личным делом; к тому же я профессионал, кое-какие знания имею. Дантисты, знаешь ли, перед тем как выбрать узкую специализацию, проходят общий курс медицинской подготовки. — Впервые слышу, — сказал Айзенхут. — Все время узнаешь что-то новое. — Вот именно. Правда, думаю, то, что я собираюсь тебе сказать, новостью не назовешь. Сюрпризов не будет. — Наверняка, и все же слушаю тебя, Джордж. — Ну что, я решил баллотироваться на третий срок. — На это мы и рассчитывали, — кивнул Айзенхут. — Мне тоже так показалось. — A-а, так ты уже успел с другими поговорить? — Мне нравится разговаривать с другими, Эд. И мэром Форт-Пенна быть нравится. Мэром города, где моя семья прожила такие долгие годы, а Бог так и не благословил нас с Лорой детьми, поэтому мне предстоит стать последним в роду, и как раз по этой причине я хочу, чтобы меня три раза избрали мэром. До сих пор никто не был у нас мэром трижды. Двое выбирались на два срока, но на три никто. — Ага. — Ну вот, я и решил предупредить тебя, что снова участвую в гонке. — Что ж, меня это вполне устраивает. Условия… э-э… прежние? — Не совсем, — покачал головой Джордж. — Мне, знаешь ли, сорок шесть. Да, сэр, мне сорок шесть лет. Через четыре года пятьдесят. Отец оставил мне в наследство восемьсот долларов, которых едва хватило на то, чтобы купить мое дантистское оборудование. Так что мы с Лорой обговорили это дело, и, похоже, у меня больше не получается вкладывать денежки в собственную кампанию. Более того, откат теперь составит две тысячи, по тысяче за год. Если хочешь, могу прямо сейчас отсчитать. — Смотрю, вы с Лорой все обстоятельно обсудили, а, Джордж? — Не могу сказать, что слишком обстоятельно, да, честно говоря, и обсуждения особого не было. Говорил в основном я. Просто объявил свое решение. — Смотрю, последнее время так и происходит, говоришь ты один. — Ну да. — Джордж побарабанил пальцами по столу. — Но если тебе есть что сказать — валяй. — А Лора не услышит? — Она в клубе, в вист играет. Вернется не раньше девяти. — Тогда слушай. Если ты думаешь, что можешь диктовать свои условия и устанавливать новые правила, то ты заблуждаешься. Я дам тебе такого пинка под задницу и ты у меня с таким свистом вылетишь из своего кресла, что даже понять не успеешь, кто тебя ударил. — Ты, кто же еще. — Джордж снова побарабанил пальцами по столу. — Организация. — Не выйдет, — отрезал Джордж. — Ничего у тебя не получится. Честно говоря, я предполагал нечто подобное. Только не думал, что ты потеряешь голову. Я думал, ты будешь возражать, и был готов к этому, но мне не нравится, когда меня обзывают. Я попросил тебя прийти из вежливости — ведь именно с тобой четыре года назад у меня был разговор. Но я совершенно не собираюсь выслушивать оскорбления у себя дома. Ты отжил свое, Эд, а если пойдешь против меня, то тебе вообще конец. Неужели не понимаешь? — Не понимаю, но в любом случае лучше так, чем выслушивать от тебя всякий бред. Знаешь, почему тебя так легко проглотить и не поперхнуться? Не знаешь, но я скажу тебе. Мы можем сделать так, что люди будут над тобой смеяться. Да они, собственно, почти смеются. Ты смешон, Джордж, вот оно как. Смешон. Джордж на мгновение задумался, а Эд продолжал: — Я тут как-то встретился с одним парнем, и вот что он сказал про тебя: «Джордж ждет не дождется, пока состарится. Он хочет быть почтенным старичком». Мы ведь тебя можем засмеять не только как политика, мы способны сделать из тебя такое чучело гороховое, что к тебе даже зуб никто не придет вырвать. И останутся только ты да твой веселящий газ. Джордж Веселящий Газ, великий индейский вождь. — Айзенхут поднялся. — Даю тебе сорок восемь часов на размышления и жду у себя в кабинете, но не надо меня беспокоить, если не согласен с прежними условиями. Никакого жалованья, кампанию финансируешь сам. — Он направился к двери. — Минуту, Эд, — остановил его Джордж. — Не выйдет. — Что не выйдет? Думаешь, я блефую? Что ж, рискни. — Не пройдет, говорю, спектакль с Джорджем Веселящим Газом. И знаешь почему? Еще два года назад, когда я шел на второй срок, могло бы получиться, но теперь, выходит, люди будут голосовать против самих себя. Им придется признать, что раньше они сваляли дурака, а кто ж захочет? — О ком это ты? Об избирателях? А я говорю о парнях из организации. О комитете графства, о тех, у кого ключ от лавки. Вот вроде того парня, который сказал, что ты хочешь стать почтенным старичком. Если ты им не понадобишься, тебя не выдвинут, а если тебя не выдвинут, останешься с голым задом на морозе. — Айзенхут вернулся в гостиную. — Я уже тридцать четыре года играю в эти игры, малыш. А ты всего четыре. За мной организация, за тобой никого. И кого ты, черт возьми, можешь подмаслить? Сейчас у тебя хороший дом, хорошая репутация и хорошая врачебная практика. Но если мы возьмемся за дело, ты можешь потерять все, и дом, и репутацию, и практику. Потому что, если ты попробуешь перечить нам в политике, мы на политике не остановимся. Нам придется сделать так, чтобы ты уже никогда больше не представлял опасности. Разве это не разумно, малыш? Мы не дадим тебе ни единого шанса даже попробовать создать собственную организацию. Так что, Джорджи, ты славный малый и послушай моего совета. Пусть все будет как раньше. А теперь поспи, подумай, а завтра утром, к одиннадцати, приходи ко мне в контору, там будет еще несколько парней, но, может, я и не скажу им, что ты меня… э-э… вызывал к себе. А то некоторые сочтут это неблагодарностью с твоей стороны. Покойной ночи, Джорджи. Джордж появился у Айзенхута точно в назначенный час и по холодности парней и победительной улыбке Эда понял, что о его бунте доложено во всех подробностях. Понял он и то, как близко подошел к черте, за которой действительно можно стать всеобщим посмешищем, не говоря уж о конце карьеры. — Джордж, я узнал от ребят, что ты их уговариваешь, — начал Айзенхут, не вставая с места. — То есть разговариваешь. Разговариваешь. Так вот, мы тут посоветовались и решили, что ты можешь остаться мэром. Нет, нет, Джордж, извини, садиться не надо. Мы тут обсуждаем одно важное дело. Когда понадобишься, пошлем за тобой. Джордж посмотрел на бесстрастные лица парней, на улыбающееся лицо Айзенхута, кивнул всем и вышел из кабинета. Это была его единственная попытка бунта и единственное полученное им предупреждение, которого вполне хватило на всю оставшуюся жизнь. Джордж был избран и в третий, и, четвертый, и, пятый, и в шестой, и в седьмой раз. За время между 1905 и 1919 годами он превратился в почтенного старичка (в свои-то пятьдесят шесть), каковым, как справедливо отметил один из парней, действительно хотел стать. В его отношениях с парнями установился дух взаимного недоверия, который оказался ничуть не менее продуктивным, чем дух взаимного уважения. Сами парни после того маленького и явно преждевременного бунта, который Джордж было поднял, так до конца и не избавились от подозрений в склонности Джорджа к реформаторству, что побуждало их к осторожности и осмотрительности в действиях, которые не регулировались законом. Они никогда не пытались загрести слишком много или требовать своего слишком настойчиво, потому что втайне побаивались монстра, которого сами же и породили. Быть может, понимали, что, если дело дойдет до разоблачений, у Джорджа есть шанс победить. Но даже независимо от побед и поражений они опасались, что если Джордж вдруг осмелеет и откроет все карты, ему хватит сил нанести им немалый ущерб. Джордж же со своей стороны, набираясь все больше опыта в политике, обнаружил, что у всех политиканов есть так называемые «черные папки» с истинными или не совсем истинными сведениями о человеке, от его кредитной истории до интимной жизни. Например, ему стало известно, что один профсоюзный лидер ненавидит другого только за то, что у того имеется его фотография, на которой он изображен в положении, которое частенько можно увидеть на порнографических открытках. Он знал, что парни за какие-то минуты могут выяснить состояние любого банковского счета. Он и сам имел доступ к такого рода информации. Знал он и то, что за ним пристально следят на предмет обнаружения гомосексуальных склонностей или супружеских измен. Один из парней, из тех, что пооткровеннее, спросил его как-то: «Слушай, Джордж, а как ты с этим делом управляешься? В публичные дома вроде не ходишь, а ведь жены наши моложе не становятся… Как? — По негласной договоренности составителей „черных папок“ этот парень как раз отвечал за сексуальную сторону жизни. — Мне бы твои условия, всегда можно женщину под наркозом поиметь». — Условия такие, что рядом всегда медсестра, — возразил Джордж. — Это нужно для собственной же безопасности. Когда действие наркоза проходит, глядишь, кто-нибудь из пациенток и подумает, что я воспользовался удобным случаем, и куда мне тогда деваться? — Да, это мне в голову не пришло. Действительно, могут ведь и в суд подать, а? — Или работы лишить. — А ведь иная, наверное, и сама не прочь поразвлечься. Дома-то у богатеньких обычно не много радости. Уверен, не отказались бы. Или молоденькие вдовушки вроде этой дамочки, Тейт. — Ну, это их дело. Я в него нос не сую. Да и приходят ко мне другие люди, а не эти расфуфыренные, в париках, что брезгуют рекламой. Джордж отлично понимал, что эти, казалось бы, случайные разговоры — лишь часть той проверки, которую ему устраивают. Но скрывать было нечего. Лора — единственная женщина, с которой он удовлетворяет свои желания, а если парням угодно совать нос в его финансовые дела, то милости просим, всегда пожалуйста. Начать с того, что со стороны закона Джордж неуязвим (откат выплачивается наличными, чеки на жалованье он ежемесячно кладет на банковский счет, а поскольку за медицинские услуги ему в основном тоже платят наличными, то ежедневные пополнения-снятия со счетов сделались для него обычной практикой); ну а бдительность парней стала чем-то вроде вдохновительного вызова. А помимо всего прочего, существовал еще мост Вашингтон-стрит. Этот мост был любимым проектом Джорджа. Городу и штату мост был очень нужен, и никто против строительства не возражал. Планы его были одобрены еще до мировой войны мэром, городским советом, дорожным управлением штата, армейским инженерным корпусом и комитетом граждан, в который входила комиссия по городскому планированию. Но из-за войны работы были отложены, что только отвечало намерениям Джорджа. Дело в том, что ему хотелось, чтобы мост назвали его именем — мост Джорджа У. Уолтауэра. Осуществление этой идеи требовало одновременно должного такта, скромности и решительности. Эксперты по муниципальным облигациям выказывали готовность осуществлять надзор за строительством, а за Джорджем, как за мэром, было последнее слово в определении инвесторов. Одно из крупных финансовых учреждений Филадельфии каждую неделю или две направляло в Форт-Пенн своего человека, имеющего в городе неплохие связи. Его звали Джим Лоренс, и еще во время войны он взял за правило каждый месяц заходить к мэру и напоминать о себе, чтобы заказ не ушел на сторону. — Господин мэр, — сказал он как-то вскоре после заключения перемирия. — Нам следует быть готовыми начать строительство моста в самое ближайшее время. — Полагаю, вы правы, Джим. Думаю, так и есть. — А что, существуют какие-то проблемы? Заминки? — Не совсем, — покачал головой Джордж. — Заминкой я бы это не назвал. Может быть, наполовину заминкой, если вы понимаете, что я хочу сказать. — Боюсь, не совсем, — рассмеялся Джим. — Может, поделитесь? Джордж встал из-за стола и подошел к стене, на которой висела большая карта Форт-Пенна. — Позвольте кое-что показать вам. — Он взял карандаш серебристого цвета и очертил на карте воображаемый кружок. — Видите этот район, на западном берегу реки? Знаете, кому принадлежит эта земля? — Нет. — Мне. А теперь спустимся немного вниз, вот сюда, где должен быть мост. — Джордж положил карандаш в карман, вернулся к столу и побарабанил пальцами по крышке. — Ясно. — Джим Лоренс сел на свое место. — Что вам ясно? — То, что — только это между нами — вы не получаете своего, — сказал Лоренс. — Хотите, чтобы я… э-э… попробовал решить этот вопрос? Поговорил с нужными людьми? Ведь мост можно построить там, где ваша земля. И тогда стоить она будет бог знает сколько. — Ну и сколько, по-вашему? Примерно? — Ну, я же не знаю в точности, сколько там у вас земли, но, судя по кружку, потянет на несколько сот тысяч. — Я бы сказал, за миллион, — поправил его Джордж. — Весьма вероятно. Смотрю, вы в курсе цен на землю в Форт-Пенне. — Естественно, Джим, естественно. Если мост будет на моей земле, я заработаю на этом миллион. Купил-то я ее задешево, много лет назад. — В таком случае я не понимаю, почему вы не растолковали все людям, которые этим занимаются, как только возник проект. Но думаю, я и сейчас могу потолковать, с кем нужно. Я считаю, что уж своего-то вы заслуживаете. Другие не стесняются, а вы, как я наслышан, даже цента в карман не положили. — Вы считаете, что заслуживаю? — с улыбкой повторил Джордж. — Вне всяких сомнений. — Рад слышать. И знаете почему? Я служу мэром этого города уже четырнадцать лет и, как вы справедливо заметили, ни цента в карман не положил. И никаких скандалов у нас за это время не было. Так что, полагаю, действительно я кое-что заслужил. — Безусловно. — Я мог бы сделать миллион относительно законным образом. Однако этого не будет. Одним своим концом мост упрется в Вашингтон-стрит, как задумано с самого начала. И я лично не собираюсь заработать на строительстве ни гроша. — О Господи, я знаю кучу людей, занятых политикой, но даже представить себе не мог, что встречусь с человеком, который вот так, запросто, отказывается от вполне законного миллиона. Глазам не верю. — Придется поверить. Но кое-что мне все-таки надо, и, если вы свяжетесь с нужными людьми и добьетесь этого, я вас не забуду. — Я сделаю все от меня зависящее. — Я хочу, чтобы мост назвали моим именем. Чтобы он стал памятником мне. Мост Джорджа У. Уолтауэра. — Мост Джорджа У. Уолтауэра, — задумчиво повторил Лоренс и хлопнул себя ладонями по ляжкам. — А что, Джордж, я добьюсь этого. Не может быть, чтобы вам отказали. — Больше мне ничего не нужно, — продолжал Джордж. — Памятник. Но сам я не могу сказать об этом людям из плановой комиссии. Между тем название выбирают они. А вы ведь знаете, что это за народ, Джордж. Они не политики. Они — уважаемые люди. Если вам удастся дать им понять, что я мог бы иметь и от чего отказался… и если они откажут… — Джордж внезапно помрачнел. — Да не откажут они. Я их знаю почти всех до единого. А с некоторыми, наверное, увижусь сегодня же в клубе. Знаете что, Джордж, дайте-ка мне на всякий случай список членов этой самой комиссии, и я все сделаю без проблем. Вы возрождаете мою веру в человечество. — Просто я люблю свой город. — От скольких мэров я уже слышал эти слова, но вы единственный, кто оправдывает их делом. — Если мне откажут, я подам в отставку. — Казалось, любовь и преданность к Форт-Пенну вот-вот заставят Джорджа расплакаться либо произнести речь, и Лоренс счел разумным поспешно покинуть кабинет мэра. Едва он закрыл за собой дверь, как Джордж уронил голову на стол и действительно разрыдался. Данкан Партридж, который, сам о том не догадываясь, был в глазах Джорджа образцом элегантного пожилого человека, являлся одновременно председателем городской плановой комиссии — общественной организации с довольно широкими, согласно уставу города, полномочиями. В Форт-Пенне упорно поговаривали, что членами комиссии могли быть только старосты церкви Святой Троицы, высшие лица клуба Форт-Пенна и директора трастовой компании. Это был сонм бессмертных, где на оплачиваемой службе состоял один лишь архитектор-консультант, в чьи обязанности входило по преимуществу технологическое обеспечение решений, которые принимали любители. Данкан Партридж, знававший еще отца Джима Лоренса, созвал специальное, не под протокол и без участия архитектора, заседание комиссии в одной из закрытых столовых клуба. Члены комиссии, половина из которых ходила опираясь на трость, обратили свои взоры к председателю. — Сегодня, господа, никакой бумаги и никаких карандашей, — объявил Партридж. — Почему, вы скоро поймете. Полагаю, все мы знаем Джима Лоренса, представлять его не надо, так что давайте, Джим, что там у вас. Недоверчивое молчание собравшихся так и не рассеялось, когда Джим закончил свою речь и сел на место. Общее настроение выразил Партридж: — Ну, слышал ли кто-нибудь нечто подобное? По-моему, мы имеем дело с безумцем. Отказаться от миллиона долларов ради того, чтобы мост был назван твоим именем?! Будь я на его месте, не задумываясь взял бы миллион, и гори все синим пламенем. Как говорится, деньги на бочку — и всех благ. Лично я против того, чтобы называть мост именем Уолтауэра или еще в чью-то честь. Одно время у меня была мысль назвать мост Колдуэлловым в память об Уилле Колдуэлле, но у него и так в наших краях полно всяких мемориалов, поэтому я передумал и решил, что лучшее название — мост Вашингтон-стрит. — А я-то думал, вы хотите назвать его мостом Партриджа, — раздался чей-то голос. — Ну и что в этом было бы плохого? Давно пора и мне хоть что-то заиметь, — огрызнулся Партридж. — Целую жизнь положил на службу людям. И ни единого цента в награду не получил. — Ха-ха-ха. Я бы скорее сказал, не расстался ни с единым центом, — заметил кто-то еще из членов комиссии. — Да ну? А как насчет бедняков, которых я защищал? А да, впрочем, что вы об этом знаете, — махнул рукой Партридж. — Откуда же знать, если благодаря вашей защите они все еще по тюрьмам сидят? — съязвил оппонент. — Правда? Да если бы не вы со своими махинациями, сами давно в тюрьму угодили. Кто от судебных приставов бегал? Кто чужие деньги присваивал? Артист нашелся, — разозлился Партридж. — Ладно, господа, вернемся к делу. Надеюсь, вы все хорошенько обдумаете к нашему очередному заседанию, которое состоится 14-го. Вот что нам следует принять в соображение. Нельзя ни за что ни про что обижать отказом человека, который, как нам только что сообщил Джим, отказывается использовать преимущества своего положения и даже попытаться не хочет, чтобы мост строился на его земле. А ведь мог бы легко добиться этого, как мне кажется. То место ничуть не хуже, если не лучше, чем Вашингтон-стрит. Далее, почему бы не оказать услугу Джиму, если это в наших силах? И наконец, лично мне совершенно безразлично, как мы назовем этот мост — Вашингтон-стрит, Уолтауэр или как еще. Мне уж точно никогда не придется называть его по имени, да и большинству из здесь присутствующих тоже. К тому времени, когда это чертово строительство закончится, все мы будем лежать на глубине шесть футов под землей. Ладно, я собрал вас, мне и угощать. Все в бар. Угроза Джорджа Уолтауэра уйти в отставку не была блефом. Человек далеко не глупый, он понимал, что с окончанием войны на старых местах появятся новые люди. Да чтобы предположить это, и не надо быть великим пророком. Уже зимой 1918–1919 годов парни начали составлять небольшие списки тех людей в городе и графстве, которым предстоит уступить свои места вчерашним военнослужащим, с тем чтобы те, в свою очередь, обеспечили голоса фронтовиков. Той же зимой на улицах города действительно стало появляться все больше и больше людей в военной форме с золотыми шевронами на правом рукаве и красными на левом — знак почетного увольнения из армии по ранению. А те, у кого на погонах были знаки различия 28-й дивизии, пользовались особой популярностью. Подходил к концу седьмой срок пребывания Джорджа на посту мэра. Он предполагал, что на очередной его выдвинут просто по инерции, но был совершенно не уверен в перспективах на девятый. Совсем не исключено, что в 1921 году выдвинут какого-нибудь отставника, и потому, если уж называть мост его именем, это надо делать прямо сейчас или в крайнем случае во время восьмого срока. Преемник ни за что не согласится оказать такие почести предшественнику. Джордж хотел быть уверен, что мост назовут его именем еще до начала строительства. А если члены плановой комиссии ему откажут, то об этом надо знать прямо сейчас. В таком случае он немедленно уйдет в отставку. В таком случае он больше не хочет занимать пост мэра. Его имя выгравировано на бронзовых табличках на водонапорной станции, на зданиях двух полицейских участков и на стенах трех школ, построенных за время его работы в мэрии. Но самым значительным памятником в Форт-Пенне должен стать мост. «Пересечете мост Уолтауэра…» Самый большой памятник самому лучшему мэру. Чего Джордж, однако, не знал, так это того, что парни практически окончательно решили, что Джордж в кресле мэра досиживает последние месяцы. Помимо небольших списков, которые они собирались передать ему в ближайшее время, чтобы он «освободил» муниципальных служащих, обязанных уступить места военным отставникам (и таким образом подорвать основы любой организации, каковую ему, возможно, придет в голову создать), помимо этих списков, у парней был еще один, который они так и не показали Джорджу. Это был перечень имен тех, кто, по мнению парней, мог бы сменить его самого на посту мэра. Список этот, конечно, существовал не на бумаге, но там, где нужно, а именно — в сознании парней, а оглашался на их сборищах, и чаще всего там звучало имя Чарли Джея. Фактически Чарли и сам был одним из парней. Приближаясь к тридцатилетнему возрасту, он на несколько лет уехал из Форт-Пенна и осел в Огайо, но там не особо преуспел, вернулся в отчий дом, где получил работу в аппарате инженера города, женился на школьной учительнице по имени Луиза Дитрик (дальней родственнице Эмлин Дитрик) и постепенно отдалился от своих прежних друзей. Он сумел сделаться полезным парням благодаря тому, что, во-первых, нанимал только политически приемлемых сезонных рабочих; во-вторых, неуклонно, но незаметно раздувал платежные ведомости; в-третьих, рекомендовал для приобретения новое оборудование для строительства дорог, а затем последними словами ругал его и перепродавал; в-четвертых, за усиленное чутье новых возможностей заиметь левый доход, при том, однако, что на крупной краже он не попался ни разу. Скажем, в городскую платежную ведомость Чарли мог включить восемь мертвых душ, что составляло всего 24 доллара в день, сто сорок четыре в неделю. Но ему хватало ума и осторожности уволить мертвую душу еще до того, как ее заработки могли привлечь внимание: к тому же он вполне довольствовался тем, что парни, получив свое, давали ему. Точно так же Чарли никогда не жаловался на ту долю, что доставалась ему после перепродажи в какой-нибудь другой город почти нового строительного оборудования, которое он объявлял бесполезным, вывинчивая пару болтов и шпонок. В больших делах, вроде контрактов на асфальтирование дорог, Чарли не участвовал. Это оставалось на долю самих парней, а главный инженер был всегда одним из них, хотя и не всегда одним и тем же. Тут Чарли снова нашел возможность оказаться полезным: на него можно было положиться, зная, что он всегда заметит любую несанкционированную сделку со стороны главного инженера и доложит об этом факте другим парням. Чарли наверняка достиг бы своей цели — двадцать пять тысяч долларов в тайнике своего скромного дома, если б до него не донеслись призывы взяться за орудие. Он был старше большинства добровольцев, зато уже имел чин старшего лейтенанта сто третьего инженерного полка, и, будучи человеком, привычным к грязи и свежему воздуху, а также обожающим насильственные действия, Чарли терпеть не мог только шума. Потому он был переведен, с повышением до капитанского звания, в пехоту, ранен в шею и почти истек кровью в бою при Шато-Тьерри. Домой он вернулся с французским Военным крестом и бронзовой звездой, а также некоторыми новыми соображениями относительно жизни и своей роли в ней. Когда-то ему были нужны двадцать пять тысяч долларов для того, чтобы открыть табачную лавку и хороший бильярдный зал, где бы играла элита вроде членов форт-пеннского спортивного клуба или хорошие люди из форт-пеннского клуба. Предполагалось, что атмосфера зала будет спортивно-политической, а двери открыты только платежеспособным. Но потом Чарли увлекся идеей стать боссом. «Я всегда был способен управиться с разными бугаями и итальяшками, — говорил он Луизе, — но вот стал командовать белыми, и оказалось, ничего страшного, это не намного труднее, чем иметь дело со всякими там даго. Я в этом городе знаю чуть ли не каждого, только подход у меня не тот. Добывать голоса для старых хрычей вроде Джорджа Уолтауэра — тьфу! — в общем, я сам собираюсь податься в политику, и не удивляйся, если я решу избираться в городской совет». — А деньги откуда? — Так ведь у нас есть тысяч восемнадцать. — Так ведь когда-нибудь они кончатся, — рассудительно заметила Луиза. — Знаешь, мне кажется, тебе лучше бы вернуться на старую работу, тогда денежка потечет в дом, а не из дома. Да, кстати, что там насчет бильярдного зала, по которому ты всегда так сходил с ума? — A-а, ты об этом. Что ж, о зале я не забыл, только ведь если я возьмусь за старое, все решат, что с меня довольно и этого, и никто пальцем не пошевелит, чтобы помочь. Может, мне лучше открыть не бильярд, а табачную лавку. Сигары. Открыть лавку и податься в городской совет, потому что, если вернуться на службу к городскому инженеру, про совет можно забыть. Это стало мне ясно в армии. — Что именно тебе стало ясно в твоей армии? — Все про звания и должности. И еще про связи. Командир-майор батальона — всего лишь майор. Но майор из штаба дивизии или армии связан с генералом. Тебе этого не понять. — Почему же не понять? Если ты связан с богатыми, тебя тоже считают богатым. Или с важными политиками… — Вот-вот, о том я и толкую. — Ну что ж, давай укреплять связи с твоими богатыми знакомыми, — заключила Луиза. — Для начала лучше с важными политиками. А уж потом с богатыми. — Идет, но давай договоримся: когда в тайнике останется меньше 15 тысяч, ты пойдешь работать. Моложе-то мы не становимся. — С чего это ты взяла? — подмигнул Чарли. — Я не про то — а впрочем, конец настает всему, и этому тоже. Уже на следующей неделе Чарли, отличавшийся большей, сравнительно с Джорджем Уолтауэром, решительностью, появился на очередном заседании парней, проходившем в закрытом зале «Погребка» Фрица Готтлиба. Военная форма была идеально выглажена, сапоги и пряжка пояса начищены до блеска, на руках перчатки, в руках трость, на груди французский орден. Увидев его, парни удивились, но не выказали ни малейшего неудовольствия. Напротив, встали при его появлении, и Чарли пошел по кругу, обмениваясь рукопожатием с каждым, хотя большинство из присутствующих видели его впервые в жизни. Он отыскал себе место за столом, и ему налили кружку пива. Только тут, когда стало ясно, что он не просто заглянул на две-три минуты, возникло ощущение некоторой неловкости. Чарли оглянулся и пояснил: — Хотел убедиться, что дверь закрыта. — Что у вас на уме, Чарли? — осведомился один из парней. — Много чего, но поговорить сегодня я хотел только об одном. Я понимаю, господа, вы заняты важными делами… — Ничего особенного, — прервал его другой парень. — Полагаю, вам известно, что во Франции меня подстрелили. Угодили, можно сказать, в то место, в котором курам голову отсекают. Неплохо бы получить за это доллар-другой от правительства, но знаете, при этих демократах, черт бы их побрал, цены растут как на дрожжах, и приходится думать о будущем. Тем более у меня на руках жена и двое детей. Вот я и пришел прямо к вам. В этом году выборы в городской совет, я говорил с парнями в армии, и они хотели бы быть представленными в совете. — Гм, — задумчиво протянул тот же парень. — Видите ли, Чарли, мы уже обсуждали этот вопрос на предыдущих заседаниях. И собираемся помочь фронтовикам. Собственно, уже помогаем. — Знаю, — кивнул Чарли. — Но констебль, или чиновник в финансовом управлении, или полевой инженер в службе главного инженера — совсем не то же самое, что представительство в городском совете. — Вы о чем-то конкретном говорите, Чарли? Например, о работе в совете? — Нет. Разве я сказал, что ищу работу в штате совета? — Не сказали, но ведь вас можно было бы уговорить. — Можно, — согласился Чарли. — На какое же предложение вы рассчитываете? — Вопрос в том, что могу предложить я. Я здесь родился, здесь же родились мои отец и мать. У меня многолетний опыт работы в аппарате главного инженера. — А мост собственного имени вам не понадобится, а, Чарли? — поинтересовался еще один парень. — Заткнись, — оборвал его парень, говоривший больше других. — Слушайте, вы же знаете, и я знаю, и все знают: главное, что я могу предложить, — армейский послужной список. — Чарли потрогал орден на груди: — Вот эту штуковину, и еще одну, к которой я представлен. — Ясно, ясно, — закивал главный парень. — Ну что вам сказать, конечно, вы не ждете немедленного ответа. Нам придется все тщательно взвесить, рассмотреть со всех сторон. Но вас мы не забудем, это я могу пообещать уже сейчас. Это может быть совет. Или что-нибудь другое. Но о вас позаботятся. Такая постановка вопроса вас устроит? — Абсолютно, — сказал Чарли, понимая, что теперь от него ждут, когда он откланяется. — Это уж на ваше усмотрение, господа. В ближайшие две недели Чарли потратил массу времени на то, чтобы докопаться до смысла совершенного одним из парней faux pas[23], когда тот обмолвился о мосте и его наименовании. Но попытки его оказались совершенно безуспешны: утечки парни не допускают — правило, которое Чарли предстояло усвоить уже в ближайшие годы, когда он окажется на обочине деятельности форт-пеннской хунты. Еще мальчиком, затем молодым человеком он был знаком с господами из Плановой комиссии, на протяжении долгих лет его встречи с ними оставались нечастыми и сугубо формальными. И ничего из этих господ выудить не удавалось, хотя Чарли и знал, что какие-то секреты у них имеются. На следующее заседание в «Погребок» его уже пригласили, и хотя приглашение было передано по телефону, звучало оно как вызов на большой дипломатический прием: «Чарли, будьте завтра в „Погребке“ к двенадцати тридцати. И не надо надевать военную форму». Все. Собеседник не представился, да и не было в том нужды. Оделся Чарли, как всегда, весьма опрятно, в полуофициальном стиле. Темно-серый костюм из плотной камвольной ткани, пиджак с тремя пуговицами, мягкий белый воротничок, скромная рубашка в полоску, кожаные, с восемью дырочками для шнурков туфли на высоком каблуке и узкими носами, купленные еще во времена призыва в армию, когда офицеры носили кожаные краги. Их Чарли начистил с особым тщанием. На нем была новая бежевая шляпа от Крофута-Кнаппа, с глубоким вырезом посередине тульи. На поясе покачивались золотые часы с цепочкой, пропущенной через верхние карманы жилета, а в качестве украшения он нацепил старый значок студенческого общества «Сигма ню». Чарли настолько стремился придать себе цивильный вид, что даже не прицепил к лацкану пиджака форменную пуговицу 28-й дивизии, в которой служил в годы войны. Приглашение уже само по себе было лестно; точно назначенное время возбуждало. Даже Луиза не знала, что раньше никто не удостаивался чести сидеть за одним столом с парнями. То есть на свои заседания парни приглашали, кого им надо, почти каждую неделю, но не разделить трапезу. На обед подали кислую капусту, свинину, картофельное пюре, пельмени, затем печеные яблоки и кофе. После того как убрали грязную посуду, на столе появился большой кувшин с пивом и туферсы — укороченные сигары. Во время обеда не вели серьезных разговоров — эти господа были серьезными едоками. После того как бокалы были наполнены и сигары зажжены, главный парень прикрыл на несколько секунд глаза, затем поднял веки и пристально посмотрел на Чарли. — Мэром хотите быть? — отрывисто спросил он. На отставку Джорджа Уолтауэра Форт-Пенн отреагировал без священного ужаса, но с некоторым изумлением. В барах и парикмахерских, клубах и трамваях, пошивочных мастерских, публичных домах, табачных лавках, словом, там, где люди встречались друг с другом и толковали о политике, считалось само собой разумеющимся, что кресло мэра навсегда зарезервировано за Джорджем Уолтауэром и что это единственное в покончившем с войной, но все еще задерганном мире, о чем можно не беспокоиться. Мэр? Ну да, у нас есть мэр. Джордж Уолтауэр. У нас есть река Несквехела и Джордж Уолтауэр. Но когда стало известно, что парни собираются обойтись и уже обходятся без Джорджа, он в одночасье сделался фигурой весьма непопулярной. В заявлении Джорджа говорилось: «Я решил посвятить себя семейной жизни и врачебной практике и более не собираюсь сколько-нибудь активно заниматься политикой». От традиционного заявления, в котором говорилось бы, что Джордж всегда в распоряжении своей партии и преемника на посту мэра, он воздержался, в результате чего парни сразу же распустили слух, будто с ним оказалось невозможно сговориться о поддержке сильного кандидата — вчерашнего фронтовика. Согласно этому слуху, Джордж будто бы заявил, что военная служба — это еще не основание, чтобы претендовать на участие в публичной политике, и что человек, прослуживший два года в армии, не подходит для работы в совете. Попытки Джорджа опровергнуть эту клевету подействовали разве что на его ближайших друзей, и в мае, когда демобилизовали большинство офицеров 28-й дивизии, небольшая группа мужчин и подростков справили нужду на крыльцо у входа в дом Джорджа. «Эй, Джорджи, ты, говорят, горох лущить собрался, — крикнул кто-то из собравшихся. — Неужели подходишь?» Парни выждали несколько дней, давая городу возможность переварить запущенный ими слух, так чтобы он плотно вошел в сознание, а затем, через комитет графства, объявили, что, откликаясь на настроения и мнения демобилизованных фронтовиков, а также гражданского населения, партия выдвигает на пост мэра кандидатуру героя войны, испытанного работника на ниве общественных интересов, уроженца Форт-Пенна, отца двух детей и истинного представителя народа. Никому и в голову не пришло, что Джордж может умереть или сдаться, потому никто и не выказал к этой должности интереса, достаточного для того, чтобы привлечь внимание к собственной персоне; соответственно конкурентов у Чарли Джея так и не оказалось, за исключением демократов. Но с демократами не стоило и считаться. Среднестатистический избиратель в городе и графстве винил демократов в том, что это они впутали страну в войну с Фатерляндом, каковым для многих и многих оставалась здесь Германия; к тому же Форт-Пенн был «железнодорожным городом», а слишком сложная система управления железными дорогами со стороны правительственных учреждений представляла собой угрозу для чистого железнодорожного сознания, каковое, собственно, в иных, более изощренных аргументах, не нуждалось. Учитывая эти благоприятствующие факторы, Чарли, можно считать, был приведен к присяге в тот самый день, когда комитет объявил о своем решении. И лишь одно обстоятельство выступало против нового кандидата, хотя его было недостаточно, чтобы воспрепятствовать избранию, — люди не любили Чарли. Знакомства у него были обширные, в прошлом он всегда мог добиться обещания проголосовать за нужного человека, подписаться под нужной бумагой, в случае необходимости — получить работу и даже деньги. Но все равно симпатий он не вызывал. Парни обнаружили это вскоре после того, как поставили на Чарли. Особого беспокойства это не вызвало, но и радости тоже не принесло. — Слушайте, парни, вы, наверное, и сами заметили, — заговорил один из них на очередном еженедельном сборище, — но я всегда считал, что Чарли Джей может понравиться людям, а оказывается, вовсе нет. — Печально, но вынужден согласиться, — кивнул главный парень. — Но ведь мы выбираем мэра, а не проводим конкурс на самого популярного человека в городе. Не забывайте к тому же, что Чарли мог бы и такой конкурс выиграть. Он просто заставил бы людей отдать ему голоса, хотя бы для того, чтобы он оставил их в покое. Так или иначе, своего бы он добился. Но проблема, верно, есть, и заключается она в том, чтобы Чарли победил с таким преимуществом, какого никогда не добивался Джордж Уолтауэр. — Это потребует большой работы. — Ну, тот, кто боится работы, пусть уходит из политики, — отрезал главный парень. — Я не это имел в виду. И ты это знаешь. — Тогда и не говорил бы так, чтобы можно было подумать, будто мы проиграли, даже не начав игру. Я вот что думаю. «Часовой» — понятно, это уж как всегда, но этого мало. Я неплохо знаком с Броком Колдуэллом, но такой путь мне не нравится. Кто из нас лучше других знает Джека Холлистера? — Джека Холлистера? Чарли Джей. Это его свояк, между прочим. — Да ну? — удивился главный парень. — Жена Чарли — сестра жены Холлистера. — Ага, — протянул главный парень. — Что Чарли когда-то был в приятельских отношениях с Броком Колдуэллом, мне известно, но вот насчет Холлистера это для меня новость. Интересно, чего он захочет? — Да откуда ж мне знать? Может, управления доходами. Сейчас-то он вроде больше пятидесяти тысяч в «Часовом» не получает. — Часто это самые алчные типы, — заметил главный парень. — Тогда место егеря или что-нибудь в ведомстве по здравоохранению. — А дом, в котором он живет, ему принадлежит? — осведомился главный парень. — Первую ипотеку выплатил, — доложил парень, которому положено знать такие вещи. — Он живет в одном из кооперативов, которые строил Роджер Бэннон. — A-а, там еще земли кот наплакал, — вспомнил главный парень. — Что ж, можно предложить ему лужайку или несколько клумб. Переговорим в департаменте по охране парков. Или… а машина у него есть? — Нет. — Ну вот, самое то, — обрадовался главный парень. — Назначим его инспектором по строительству и выделим служебный лимузин. — Если он согласится. — Согласится, — убежденно сказал главный парень. — Человек вроде него ни за что не откажется от машины. Как это там говорится, если в дождь нет «доджа»… — А вот Артур Джеймс не взял бы машины. — Ну, так он и помер нищим или почти нищим, — отмахнулся главный парень. — К тому же мы имеем дело не Артуром Джеймсом Холлистером, а с Джеком Холлистером, и хотим, чтобы он в нынешних выборах участвовал. Если ему скажут, что надо седлать на самом верху, «Часовой» наверняка… ну, проведет отличную кампанию, и мы победим. Но нам-то нужно заставить этого юношу ощутить собственную значимость, и пусть ему кажется, что это он сам ведет гонку. Вы же знаете, как я люблю это присловье про политику: часто услуга, оказанная другому, вполне стоит услуги, которую другой оказывает тебе. Пусть думает, что оказывает кому-нибудь одну услугу, может, потом и другую, а на выходе получит две взамен. А вот если оказать услугу ему, он решит, что заслужил ее, и когда придешь к нему с какой-нибудь просьбой, пошлет куда подальше… Ладно, надо переговорить с Чарли, пусть поработает со свояком. Послали за Чарли, который в это время завтракал внизу, и, когда он пришел, объяснили ему задачу. Его уполномочили задействовать Холлистера, посулив ему в личное владение машину из автопарка города, при том, однако, условии, что он, как неудачно выразился один из парней, на крышу ее поставит, да так, чтобы скрежет по всей округе пошел. Чарли слушал и кивал, но, уходя, сказал себе: «Не могу я просить Джека поддать жару. Ситуация будет выглядеть так, словно нам кажется, что до этого он мало старался». И Чарли решил действовать иначе. Он позвонил Джеку: — Не ужинай сегодня дома. Поедим вместе в городе. Мне нужен твой совет. Они встретились в «Погребке» и устроились в кабинке, почти в таком же уединении, как и в закрытом зале. — Какого рода совет тебе понадобился, даже еще от меня? — осведомился Холлистер. — Впервые слышу, чтобы ты просил у кого-нибудь совета. — Не валяй дурака, Джек. Я часто прошу совета. Тем более дело серьезное. Как думаешь, что нужно сделать, чтобы получить больше голосов, чем когда-либо получал Джордж Уолтауэр? — Купить их. Именно это и сделал бы Джордж. — Ты ведь знаешь, на каких условиях он избирался. Отказ от жалованья и проведение кампании на собственные средства. А я сейчас на бобах. Потом, конечно, когда попаду в контору, будет иначе, но сейчас… — А зачем тебе больше голосов, чем у Джорджа? Какая разница, если тебя в любом случае выберут? Через два года ты станешь богачом. — Может быть, но я стану дважды богачом, если переизберусь. — В таком случае почему бы тебе не удовлетвориться сейчас простым избранием, а уж через два года постараться получить больше голосов, чем Джордж? — Потому что, если я наберу много голосов сейчас, организация поддержит меня и через два года. Там скажут: «В 1919 году Чарли Джей на коне въехал в мэрию, давайте снова на него поставим». И не будут искать никого другого, как сейчас произошло с Джорджем Уолтауэром. Все те годы, что он был мэром, организация не оставляла надежды найти ему замену, но, если бы не война, Джордж и нынче баллотировался бы в мэры. За мной лишь послужной список. — Ну, это-то я понимаю, — вздохнул Холлистер. — Эй, что это ты… не надо… — Не надо что? Слушай, мы оба отлично знаем, что на тебя поставили только потому, что ты ветеран войны. Так что не верь этой болтовне насчет гражданского служения, общественного долга и всего прочего. Ты ведь со мной разговариваешь, а не перед избирателями выступаешь. — Ты прав, — ухмыльнулся Чарли. — Ладно, так как же мне добиться своего — помимо покупки голосов? Ты ведь газетчик, ты должен знать, как обрабатывать людей. — Ну да, — согласился Холлистер. — Что ж, кое-какой совет я тебе могу дать. Для начала я предложил бы оставить все как есть и удовлетвориться голосами, которые ты получишь в любом случае. Но от этого ты наверняка откажешься, так что забудем. А вот дальше… Почему бы тебе не обратиться к Броку Колдуэллу? Пусть раскошелится в твою пользу. Не в общую, партийную, а именно в твою. Вы ведь когда-то дружили. — Ну, когда это было, в детском возрасте. К тому же что толку-то? Нет, по-моему, это неудачная идея. Только других от себя оттолкнешь. — Может, ты и прав, — согласился Холлистер. — А как насчет… впрочем, нет, не стоит. — Насчет чего? — Ну, без профсоюзных голосов тебе не победить, однако же никто еще не получал все профсоюзные голоса. Всегда остается пара тысяч голосов, или, вернее, избирателей, которые никогда не голосуют просто потому, что не видят достойной кандидатуры. Но если с ними потолкует нужный человек, то в один прекрасный день они могут и отправиться на избирательный участок. Только, боюсь, этот человек — не ты. — Не я, да и связываться с этой публикой не хочется. Деньги поступают не от них, деньги идут от Колдуэлла и ему подобных. — Что ж, боюсь пользы от меня тебе немного, — резюмировал Холлистер. — А вот если бы ты вел мою кампанию, что бы ты сделал? — Что бы сделал я? Извинился бы перед людьми. — Прошу тебя, не валяй дурака. — Ладно, насколько я понимаю, ты и без меня используешь все свои шансы и способности, все, кроме одного. — А именно? — Ты сам только что сказал, что деньги идут от людей вроде Брока Колдуэлла. Так ведь ты же сам был когда-то в этой компании. Почему бы им самим не сформировать комитет в твою поддержку? Ты единственный из них, кто пошел в политику, и вряд ли кто из этой публики слишком огорчится, если клуб соберет доллар-другой, чтобы поддержать старого приятеля. Деньги они будут тратить на тебя, но и другие люди из партийного списка неплохо наживутся на этом. Во всяком случае, так ты можешь представить это организации. — Вот это действительно отличная идея. — В таком случае, пожалуй, свой ужин я отработал. — И с кем же, думаешь, мне стоит потолковать? — Понятия не имею. Да ты ведь и сам не хуже моего знаешь всех богатых мужчин и женщин в Форт-Пенне. — Грейс могла бы отстегнуть немного, Грейс Тейт, — заметил Чарли. — Что ж, деньги у нее есть. — Деньги есть, да и детьми мы были очень близки. — Как это? — Сейчас расскажу. Меня в Огайо отправили, чтобы держать от нее подальше. — Когда это было, лет десять назад? — Нет, нет. Раньше. — Ты хочешь сказать, что у вас были с ней делишки, когда вы были еще детьми? — А зачем бы тогда гнать меня из города? — Вот это да, — присвистнул Холлистер. — Я и сам всегда клинья к ней подбивал. Она немного старше меня, всего на два года. Но шансов — ноль. Такие дела, знаешь ли. Я тусовался с ребятами из школы, и отец всегда был против того, чтобы я прибился к вашей компании. Но года два назад выяснилось, что вкусы у нее вполне демократические. Роджер Бэннон. Во всяком случае, такой слушок прошел. — Все верно. Сидни собирался оставить ее из-за Бэннона. — Да ну? Выходит, узнал? Он мне нравился. А ты уверен, что ему все стало известно? — Абсолютно. — Я спрашиваю, потому что сам-то разговаривал с ней только однажды, уже после смерти мужа. Она не хотела, чтобы газета сообщала о смерти ребенка. Помнишь, он умер через несколько дней после Сидни? Она была сильно подавлена. Ничего удивительного, женщина теряет мужа, а через пару дней и сына. В общем, у меня сложилось впечатление, что она убита горем, по-настоящему. Сейчас у нее есть кто-нибудь? — А что? Хочешь попытать счастья? — Даже если бы и хотел, тебе-то уж точно бы не сказал, — ухмыльнулся Холлистер. — Да нет, просто пытаюсь понять, каково тридцатилетней вдове и все еще привлекательной и уважаемой в обществе женщине вроде Грейс Тейт? Куда податься, если припрет? — Ну, Грейс-то и не надо было ждать, пока она овдовеет. — Ну да, а тут еще и Бэннон вернулся. Наверное, опять получил свое. — Холлистер немного помолчал. — Это плохо. То есть я хочу сказать, она слишком хороша для него. Кто он такой? Так, десятник на стройке. Но наверное, у него есть то, что ей нужно. Впрочем, зачем катить на нее бочку. Она платит мне жалованье, город у нас маленький, и все равно я и двух раз в год ее не вижу и только однажды разговаривал, да и то по телефону. — Знаешь, что я сделаю? — перебил его Чарли. — Попрошу у нее денег, а между делом, в качестве благодарности за твою идею, скажу, какой у нас классный редактор «Часового». — Лучше не пытайся. Ты ведь не хочешь разбить мою семейную жизнь, а, своячок? — Нет, но я также не хочу, чтобы такая рыбка проплыла мимо тебя. — Ну, ты и сукин сын, Чарли, тебе и впрямь место в политике. — А ты помогаешь мне войти в эту дверь. Через несколько дней Чарли попросил Грейс о встрече по одному политическому делу, и она пригласила его к себе домой. В своем новом двойном качестве героя-ветерана войны и кандидата в мэры Чарли возбуждал интерес или хотя бы любопытство со стороны многих приятелей своей ранней молодости, которые в последние годы могли перекинуться с ним парой слов, хотя и жили своей, весьма далекой от него жизнью. Чарли почувствовал эту перемену в отношении к себе и быстро усвоил соответствующий стиль поведения, в котором появилось больше уверенности. Экономка провела его в библиотеку, где навстречу ему поднялась Грейс. Чарли думал, что она все еще носит траур, но нет, на Грейс было темно-коричневое платье с открытым белым воротником. — Привет, Чарли, тысячу лет не виделись. Поздравляю. — Спасибо, Грейс. Ты совершенно не изменилась, разве что еще больше похорошела. Потрясающе выглядишь. — Ты тоже. Как Луиза? Дети? — О, все… все отлично. А твои? — Альфред в Лоренсвилле, Анна все еще у мисс Холбрук, но скоро оканчивает школу. Кстати, Брока сегодня не будет. Он на весь день уехал в Филадельфию. Но ведь, насколько я поняла, ты со мной хотел поговорить? Здорово, что тебя выдвинули в мэры. Очень рада. Чарли Джей, мэр города Форт-Пенна. — Еще не совсем мэр, но надеюсь… словом, об этом я и пришел поговорить, Грейс. Да и предлог повидаться с тобой хороший. — А зачем тебе какой-то предлог? В конце концов, мы с Луизой… мы часто виделись во время войны в Красном Кресте. — Да? Первый раз слышу. — Почти каждую неделю, хотя и почти все время на ходу. Среди нас немногие умели водить машину, ну меня и посадили в небольшой грузовичок, и все равно с Луизой мы встречались почти каждую неделю. Она славная. — Спасибо, Грейс. Она и думать не думала о всех этих выборных делах, честно говоря, и я тоже, но ко мне пришли люди, сделали такое предложение, я подумал-подумал и решил, а почему бы и нет? Только если уж избираться, сказал я себе, нужно, чтобы все делалось правильно. Одна беда — нужны деньги. — Само собой. Плакаты и все прочее. — Вот именно, — подтвердил Чарли. — В общем-то кампанию ведет, конечно, партийная организация, именно она находит источники финансирования, тратит деньги, и меня это почти не касается. Моя работа — речи, если это можно так назвать, и разговоры с отдельными избирателями. Вот и все. Но на днях я встретился с одним приятелем, собственно, это мой свояк, он работает в «Часовом». Джек Холлистер. — A-а, мистер Холлистер. Как-то я разговаривала с ним по телефону. Он произвел на меня очень хорошее впечатление. — Да, весьма неглупый человек. И очень привлекательный. — Твой свояк, говоришь? — Да, мы женаты на сестрах. — Понятно. — Словом, мы встретились, и у него появилась идея, как заполучить побольше голосов. Идея, по-моему, очень хорошая. Почему бы, говорит, тебе не обратиться к своим друзьям из тех, что… э-э… посостоятельнее, чем большинство наших земляков, может, они проявят интерес к выборам и внесут свой вклад. Образуются фонды. Для большинства из них, конечно, это дело рутинное, но Джек заметил, что я единственный из нашей старой компании, кто избирается в мэры, и… словом, ему кажется, что старые друзья, как бы это сказать, собьются в стаю. — Ясно, ясно. Что ж, лично я готова. Что… э-э… сколько, ты считаешь, я должна дать? Мы с Броком обычно вносим одинаковые суммы, ну и Сидни… он был республиканцем, я как бы и за него плачу, словно он жив. Столько, сколько заплатил бы он. Но ради тебя можно и побольше. — Ну-у… неплохо бы получить сотен пять. — Понятно. Брок столько тебе дал? — С Броком я вообще пока не разговаривал, но, если ты дашь пятьсот, уверен, и он не отстанет, и многие другие тоже. Видишь ли, твой взнос — вроде как планка для остальных. Ну, да ты сама все понимаешь. — Идет, — кивнула Грейс. — Хочешь, чтобы я прямо сейчас выписала чек? — Было бы прекрасно. — На кого? На комитет? Или прямо на твое имя? — Лучше на мое, потому что эта часть кампании как бы моя личная, отдельная. И счет я открою отдельный, а ты всегда будешь знать, на что пошли деньги. Грейс встала и подошла к столу. Неожиданно громкий шелест ее юбки, скрип пера, склонившаяся над столом фигура — все это как будто вновь сделало ее живой, осязаемой, для него — живой, а не просто частью обстановки, каковой она казалась на протяжении всего разговора. Джей вспомнил, что на ее теле нет ни единого места, которого бы не касались его пальцы, и от этих воспоминаний ему стало хорошо. Грейс повернулась, спросила, какое сегодня число, и от Чарли не укрылось ее смущение, и он понял, что она читает его мысли. Он назвал дату, Грейс порвала чек и отвернулась от него. — Хорошо мы когда-то проводили время в этом доме, — сказал Чарли. — Пожалуй, — согласилась она. — Только мне он никогда не нравился. — Что так? — Я всегда предпочитала жить на ферме. — Грейс выписала чек заново и тщательно промокнула подпись. На свое место она не вернулась, остался стоять и Чарли. — Спасибо, — сказал он. — Не за что. О Господи, я совсем забыла предложить тебе выпить. Что предпочитаешь? Не помню уж, когда у меня здесь в последний раз был мужчина. Для чая рановато, верно? — Нет-нет, ничего не надо, Грейс, спасибо. Мне пора. — Он понимал, что с ним прощаются, и понимал почему, а также почему Грейс говорит, что на ферме ей всегда было лучше, и почему она не захотела разделить его воспоминаний об этом доме, тоже понимал. — Грейс, тебе надо бы снова выйти замуж, — сказал Чарли. — Чушь, — бросила она. — Замуж я больше не выйду, в этом ты можешь быть уверен. — Жаль, потому что ты молодая и красивая женщина. — Ты не хуже моего знаешь, сколько мне лет, а красивой я никогда не была. — Я мужчина и сказал то, что думаю. — Ах, Чарли, Чарли, ты совершенно не изменился, — скромно улыбнулась Грейс. — Ни одной юбки не пропустишь. — Да, и задрать бы неплохо. — Ладно, тебе и впрямь пора, а то как бы мы слишком не углубились в воспоминания. Это скучно. — Мне нет. — А мне да. А новый мэр Форт-Пенна не должен быть скучным. Пока, Чарли, и передай от меня привет Луизе. — Ладно, эту маленькую любезность я тебе окажу. И большое спасибо за взнос. — Всегда к твоим услугам. Возвращаясь в центр города, Чарли с приятностью думал о том, что она была готова заплатить куда больше пятисот долларов за то, чтобы сделать их бывшие отношения не бывшими, а выкупить их, так сказать, но это не в ее силах, а у него в кармане пятьсот долларов. Он договорился увидеться ненадолго с Холлистером после того, как последний выпуск газеты уйдет в типографию. Они встретились в той же кабинке «Погребка». — Кажется, у меня есть сюжет для материала в газету. — Чарли бросил на стол чек. — Сюжеты всегда приветствуются, — сказал Джек. — Отчего бы тебе не напечатать очерк, такой немного сентиментальный, о том, как уроженцы Форт-Пенна организуют клуб Чарли Джея? — Здорово, — согласился Холлистер. — Вижу, ты раздумал становиться мэром. Полагаю, для города это только плюс. — О чем это ты? — вскинулся Чарли. — Хороший ведь сюжет. — Сюжет, может, и хороший, только все итальянцы и сельский люд и те, кто родился не в Форт-Пенне, а где-нибудь еще, скажут: «Отлично, вот местные уроженцы пусть за него и голосуют, а мы не будем». — Ничего подобного, надо только правильно подать материал. Почему бы тебе самому не написать? — Мне не за это платят. — Пусть так, зато у тебя появится предлог встретиться с миссис Тейт. — Об этом я как-то не подумал. Уже горячее, — протянул Холлистер. — А где она, на ферме? — То там, то тут. — Жаль, что у меня нет своей машины. — А на черта тебе своя машина? Если пообещаешь быть повнимательнее к сюжетам, связанным со мной, машина будет у тебя завтра же, и, пока я мэр, можешь пользоваться ею по собственному усмотрению. — Чарли, старый приятель, дай пять. Телефонный разговор Джека Холлистера с Грейс Тейт Холлистер. Миссис Тейт? Грейс. Да, мистер Холлистер, извините, что заставила ждать. Я была в саду… Горничная сказала, что у вас ко мне какое-то бухгалтерское дело, касаемое газеты. Холлистер. Не бухгалтерское, миссис Тейт. Скорее редакционное. Грейс. То есть вы хотите прочитать мне какую-то статью? В таком случае вам лучше дождаться возвращения брата. Я знаю, что вы с ним иногда согласовываете такие вещи по телефону, но на себя ответственность мне брать не хочется. Холлистер. Нет-нет, миссис Тейт, ничего читать я не собираюсь. Тут другое. Видите ли, насколько я понимаю, некоторые из старых друзей мистера Джея формируют, как бы это сказать, сопутствующую, параллельную официальной, организацию в поддержку его кандидатуры на выборах мэра. Ну вот, я и подумал, что неплохо бы напечатать об этом интервью с вами и еще кое с кем. Вы ведь вроде уже сделали свой взнос? Грейс. Да. И не только я, но и брат, но интервью по этому поводу давать не собираюсь. Полагаю, что от него не будет никакой пользы. Холлистер. Ах вот как? Могу я поинтересоваться, почему вы так думаете? Грейс. Видите ли, старые друзья мистера Джея, так или иначе, проголосуют за него. И я бы проголосовала — если бы у женщин было право голоса. Но думаю, чем меньше мы — я как раз говорю о старых друзьях — будем высовываться, тем для него лучше. Холлистер. По правде говоря, миссис Тейт, я склонен с вами согласиться. Но ведь материал можно подать так, что он не оттолкнет рядового избирателя, обычных людей. Грейс. Наверное, можно. Мне трудно судить, я ведь не журналист. Холлистер. В таком случае, может, было бы удобно, если бы я подъехал и записал беседу с вами? Грейс. Вы спросили, когда удобно? Холлистер. Нет, я спросил, было ли удобно. Я сказал: «В таком случае было бы…» Грейс. А, да, поняла. Боюсь, мистер Холлистер, ответ будет отрицательный. Позвольте быть с вами совершенно откровенной. Дело не только в том, что я боюсь навредить мистеру Джею. Не только. Главное, наверное, — я просто не хочу давать никаких интервью. Я не хочу, чтобы мое имя появлялось в газете, даже на полосе, где печатается светская хроника. Холлистер. Да много ли она стоит без вашего имени? Грейс. Ничего, обойдетесь и без меня. Конечно, на принцип, что называется, я идти не собираюсь. Если я окажусь на каком-нибудь большом приеме, и вы напечатаете о нем информацию, и там промелькнет и мое имя, — пожалуйста. Но коль скоро зашла речь, зачем сообщать подписчикам, что такого-то числа я ездила за покупками в Филадельфию или возила туда детей? Вообще, мне кажется, что детям будет лучше, если их имена не появляются в газете, так что позвольте воспользоваться случаем и попросить вас положить конец этой практике. Раз в месяц я езжу с дочерью в Филадельфию. Если угодно знать зачем, пожалуйста, — чтобы заменить скобы на зубах. Для нее это не развлекательные поездки, так почему же всякий раз по возвращении мы должны читать в вечернем выпуске «Часового»: «Миссис Сидни Тейт и ее дочь мисс Анна Тейт провели сегодняшний день в Филадельфии»? Не знаю уж, откуда вы черпаете свою информацию, но знайте, что мне это не нравится. Холлистер. Понятно, миссис Тейт, но ведь это светская хроника. Грейс. Мне кажется, что это будет не по вкусу и бизнесменам, людям, которые размещают у вас рекламу. Что подумают владельцы магазинов, прочитав в газете, что мы с дочерью провели день в Филадельфии? Скорее всего что мы ездили туда за покупками, и если бы я была хозяйкой какого-нибудь магазина в Форт-Пенне и размещала рекламу в «Часовом», мне бы совершенно не понравилось постоянно читать, что одна из его владелиц тратит свои деньги где-то на стороне. Холлистер. Метко сказано, миссис Тейт, я непременно укажу на это сотрудникам отдела рекламы. Грейс. Слава Богу, и я на что-то сгодилась. Холлистер. Вы — да, а я — нет. Грейс. О, мистер Холлистер, мне очень жаль, что все так получилось. Нелегко со мной иметь дело, верно? Кстати, я давно собираюсь черкнуть вам пару слов, с тех самых пор, как умер мой сын и мы с вами говорили по телефону. Но ведь, если не ошибаюсь, вы тогда сразу отправились на фронт? Холлистер. Да, в морскую пехоту. Грейс. Знаю. Я видела ваше имя на доске почета. Холлистер. Здесь, в редакции? Грейс. Да, я как-то заходила туда. Холлистер. Надеюсь, когда соберетесь в следующий раз, дадите мне знать заранее. Грейс. Договорились. Что-нибудь еще? Холлистер. Да нет, пожалуй, все, кладу трубку, пока вы чего-нибудь еще не запретили печатать. Грейс. Ну что вы, мистер Холлистер, все не так страшно. Вообще-то газета мне очень нравится. Холлистер. Большое спасибо. Всего доброго. Грейс. Всего доброго. Грейс не сочла нужным рассказать всю правду о своих поездках в Филадельфию. Не всегда ее сопровождала Анна (которую легко было принять за младшую сестру Грейс), да и не раз в месяц она туда наведывалась, а приблизительно раз в две недели, и продолжались эти визиты уже два квартала, начиная с зимы 1918–1919 годов. После того как эпидемия гриппа (когда Грейс исправнейшим образом работала водителем грузовичка, который время от времени использовали как карету «скорой помощи») собрала свою страшную жатву, она отправилась с детьми в Филадельфию на ежегодные закупки в центральные универмаги города — Вайнмейкер, Стробридж и Шонхут. Альфред уже дорос до того, чтобы иметь в гостинице отдельный номер, а Анна делила с матерью двойную постель в соседней комнате. После раннего обеда их с братом можно было спокойно оставить в гостинице, пока Грейс преломляла хлеб со своими родичами с улицы Саранчи. В тот вечер она во второй раз встретилась с Оскаром Стриблингом, жена которого, кузина ее кузины, умерла несколько недель назад, став жертвой той же самой эпидемии дифтерии. Грейс, познакомившуюся некогда со Стриблингом в Кейп-Мэе, попросили даже не заикаться о недавней потере Оскара; это был его первый с тех пор выход в свет, и он согласился прийти, только узнав, что будет и она. Оскар был немного знаком с Сидни. Он заехал за Грейс на своем шикарном «пирсе» и отвез с ужина в гостиницу так рано, что она столкнулась с Альфредом в тот самый момент, когда он собрался сбросить бомбу — мешок с грязным бельем на Волнат-стрит. Это второе свидание с Оскаром Стриблингом как-то не особенно запомнилось Грейс, во всяком случае, она даже не рассказала о нем Конни Шофшталь, но в январе он написал ей, что с удовольствием вспоминает о недавней встрече и приглашает поужинать в ближайший приезд в Филадельфию. Удивительно было читать эти строки в совершенно формальной записке; к тому же это было совершенно не похоже на Оскара Стриблинга — приглашать на ужин даму, когда после смерти жены прошло так мало времени. Грейс выждала несколько дней и написала в ответ, что будет в Филадельфии с дочерью, и, если угодно, можно пообедать втроем, именно пообедать, потому что она редко остается там на ночь. Стриблинг пригласил их на обед в ресторан «Куглер», настояв, чтобы они до конца дня пользовались его машиной, и заявив, что шофер будет встречать их на вокзале всякий раз, как они приедут в Филадельфию. «Глупо держать машину без дела, — сказал он. — А мне сейчас она нужна только, чтобы доехать до работы и к вечеру вернуться домой, вот почти и все». Грейс поймала его на слове, тем более он добавил, что они — фактически одна семья, и в следующий раз они с Анной переночевали в городе, поужинали с Оскаром, и Грейс, прощаясь с ним в лифте, согласилась на следующей неделе снова приехать в Филадельфию пообедать, а потом сходить в театр. Они пошли на «Синдбада» с Элом Джонсоном в главной роли, потом вернулись пешком в гостиницу, где Оскар пожелал ей в лифте спокойной ночи, ни разу не выйдя из образа воспитанного джентльмена средних лет и хорошего достатка, несколько напоминающего Вудро Вильсона; сходство с президентом отчасти подчеркивалось тем, что оба недавно овдовели (правда, Вильсон уже исправил это положение), а отчасти тем, что оба носили пенсне, которое несколько старило Оскара. С тех пор Грейс начала регулярно ездить в Филадельфию, раз в две недели. Это была тайна, потому что Конни, единственный человек, с кем Грейс могла ею поделиться, осела в Нью-Йорке и занималась там какими-то театральными делами, а Оскар сказал, что ни к чему посвящать в их встречи общих знакомых в Филадельфии. На третий месяц знакомства он сделал ей предложение. Пожениться, сказал он, хорошо бы зимой девятнадцатого-двадцатого года, но торопиться с ответом не обязательно, думайте сколько угодно. Грейс думала месяц и отклонила предложение: она нигде, кроме Форт-Пенна, жить не будет, а он не оставит свой страховой бизнес. К тому же у него есть замужняя дочь, с которой Грейс даже не знакома, хотя та и не против вторичной женитьбы отца. А вот ее дети как раз против, чтобы она снова вышла замуж. — Но ведь это не значит, что мы не сможем больше встречаться? — спросил Оскар. — Нет, если только вы не решите, что лучше проводить время с кем-то другим, с той, кто согласится выйти за вас. А про любовь мы никогда не думали и не говорили. — Я-то как раз думал, Грейс, хотя вслух действительно не произносил. — В таком случае нам лучше больше не встречаться. — Нет. — Они сидели за угловым столиком в «Куглере». Оскар перевел взгляд вниз, на чашку с кофе, затем снова посмотрел на Грейс: — А любовницей моей вы согласитесь быть? — Нет. — Не надо так говорить, Грейс. Можно обойтись и без любви. Вы молоды, так молоды, что, может, верно, не стоит вам выходить за господина десятью годами старше. Но я был женат, вы были замужем, так что нет нужды притворяться. Я хочу вас, очень хочу, и был бы счастлив доставить вам удовольствие. — Про то удовольствие я уже почти забыла. И стараюсь не вспоминать. — Да не поможет никакое старание. Вы же вся как пружина. Я видел, как вы смотрели на сцену, на юную пару актеров, что исполняла танец. Вы глаз с них не сводили. И если б я не заметил этого, ни за что бы не завел этот разговор. Грейс немного помолчала, потом набрала в грудь побольше воздуха и шумно выдохнула. — Они молоды, — сказала она. — И ничего у них еще не было, это я точно знаю. — Она повернулась к Оскару. — У тебя есть куда поехать? — Есть. — Он не стал объяснять, как у него появилось это жилье и как долго оно принадлежит ему, но через полчаса они оказались в квартире на Еловой улице. — Твоя? — спросила Грейс. — Моя. — Но ведь могла бы быть чьей-то еще? — Не пытайся, все равно я не скажу тебе, как она мне досталась, но купил я ее давно. Давно — значит задолго до того, как мы познакомились. — Выпить здесь есть что-нибудь? Знобит что-то. — Меня тоже. — Он налил виски в два высоких бокала, они выпили, и Грейс вышла из комнаты. Скоро послышался ее голос: — Можно. Оскар разделся здесь же, в гостиной, накинул купальный халат и прошел в спальню. Грейс лежала на кровати, натянув одеяло до подбородка, и даже не пошевелилась, когда он откинул его и лег рядом. — Я тоже хочу на тебя посмотреть, — сказала она. — А теперь быстрее, ну, пожалуйста, я едва сдерживаюсь. Оказалось даже слишком живо, но она еще долго не отпускала его, пока оба не обессилели. — В следующий раз я не только о себе буду думать, — пообещала Грейс. — То есть сейчас я вообще ни о чем не думала. А следующий раз сегодня будет? — Если ты останешься на ночь. — Не получится, но я могу задержаться допоздна, да и помогу тебе. Хочешь? Я хорошо помогать умею. И люблю. О, как же я рада, что ты привел меня сюда. Я так долго оставалась мертвой. Поспи, если хочешь, а потом, как проснешься, я тебе помогу. Почти полгода они встречались раз в месяц, на четвертой неделе. Грейс останавливалась в гостинице, принимала душ и оставляла вещи так, чтобы номер выглядел жилым, а затем уходила. В последний раз случилось так, что она открыла дверь своим ключом и обнаружила в гостиной не только Оскара, но и некую даму примерно своего возраста и, судя по виду, похожего социального положения. — Привет, Грейс, это Эсме, — поднялся ей навстречу Оскар. — Здравствуйте, — сказала Грейс. — Объясни ей, что к чему, Оскар. — Действительно, хотелось бы знать, — заметила Грейс. — Я ее фамилии не знаю, а вот она мою наверняка. — Эсме Болден, — представил гостью Оскар. — Я просто думал, что без фамилий будет лучше. — Теперь мне известно ровно столько же, сколько и раньше. — Грейс по-прежнему не садилась. — Ну, хотя бы фамилию, — возразила Эсме. — И много мне это дает? — Присядь, Грейс, — предложил Оскар. — Эсме — художница, и, с моей точки зрения, очень талантливая художница. Она хочет написать твой портрет. — Спасибо, но мне кажется, и всегда так было, что женщины, с которых пишут портреты, просто дуры. — Вообще-то это не совсем портрет, — пояснил Оскар. — Боюсь, Грейс, мне придется сделать нечто вроде признания. Напрасно я, конечно, все с самого начала тебе не сказал, просто я думал, что если мне это нравится, то и тебе тоже понравится. Видишь ли, Эсме в своем роде очень серьезный искусствовед. И старинный друг. Ну вот, она поделилась со мной одной идеей и поинтересовалась моим мнением, а я сказал, что идея отличная. Ты же сама знаешь, как выглядят лица на большинстве картин — безжизненные, неинтересные. И Эсме решила, что если она застанет людей… — Ты хочешь сказать, застанет нас? — перебила его Грейс. — Ну да. — Секс меня не занимает, только выражение лиц, — вставила Эсме. — А вот мне кажется, так очень занимает, — возразила Грейс. — Ладно, пусть будет так, — согласилась Эсме. — И тебя это не смущает, Оскар? — Напротив, скорее, думаю, понравится. — Ну а мне нет. — С этими словами Грейс вышла и больше не возвращалась в эту квартиру. Через две недели, когда она в очередной раз привезла Анну к зубному врачу, мимо проехала машина, в которой сидели Оскар, Эсме и еще одна миловидная девушка лет двадцати. Ее они не заметили. — Мама, смотри, это машина мистера Стриблинга, — сказала Анна. — Да, но больше мы в ней ездить не будем. Его семья вернулась из Европы, — пояснила Грейс. — Невелика потеря, — фыркнула Анна. — Меня тошнит от него. Грейс рассмеялась так весело, что прохожие на Саус-Брод-стрит с недоумением воззрились на нее, а девочка повторила: — Меня от него тошнит. — Да, дорогая, я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. И мне нравится, что в своем кругу ты говоришь о людях вот так, прямо. Но только в своем. Семейные шутки всегда самые забавные. Но я точно знаю, что ты имеешь в виду, говоря о мистере Стриблинге. Друзья Грейс были в курсе того, что она регулярно возит дочь к зубному врачу, и уже это было показателем ее образа жизни: Конни уехала в Нью-Йорк, и Грейс вошла в узкий круг старых и новых знакомых, хотя и не завела таких тесных отношений, как с ней. С Конни-то, несмотря на все разногласия и даже открытые стычки, они за долгие годы знакомства сблизились настолько, что знали друг о друге все: кто сколько тратит на одежду; до какой степени можно сдружиться с кем-то третьим, чтобы не задеть чувств закадычной подруги; когда у другой месячные; когда всякие истории или суждения начинают вгонять другую в скуку. Так что с отъездом Конни в Нью-Йорк никто не занял ее места в жизни Грейс. Она просто возвела некую невидимую стену между собой и знакомыми, которые могут при случае заскочить в гости, и не ждала и не провоцировала ничьих признаний и излияний. О своих делах или планах она либо не говорила ничего, либо очень мало, поэтому роман с Оскаром Стриблингом так и не стал достоянием Форт-Пенна. Дабы не привлекать к себе излишнего внимания, она даже брала билеты на дневной поезд, а не на утренний, каким обычно жители Форт-Пенна ездили в Филадельфию по делам или за покупками, а возвращалась питсбургским, отходившим из Филадельфии в начале двенадцатого утра, что позволяло договориться с кем-нибудь из знакомых в Форт-Пенне о позднем завтраке и, таким образом, сохранить в тайне отсутствие в городе. Ее телефонный разговор с Джеком Холлистером состоялся уже после того, как роман со Стриблингом подошел к своему внезапному и совершенно эзотерическому по духу финалу, так что недовольство тем, что газета следит за ее перемещениями, к текущим событиям не относилось. Что же касается замечания относительно приемов, то оно и вовсе не имело под собой оснований: имя Грейс чрезвычайно редко появлялось в материалах светской хроники по той простой причине, что она чрезвычайно редко показывалась в обществе. Во время войны она научилась играть в бридж, выигрыши от которого шли на благотворительные цели, и сейчас если уж Грейс и выходила вечером в свет, то главным образом ради игры. Многочисленным попыткам заманить себя в женский бридж-клуб она, правда, сопротивлялась, но присесть за карточный стол любила и играла хорошо, особенно с мужчинами — что, кстати, и объясняло вечернее время встреч. В текущем, 1919 году ее чаще всего можно было увидеть в обществе Эдгара и Бетти Мартиндейл, Скотти и Натали Бординер, Джорджа и Мэри Уолл, Эдмунда и Нэнси Кларксон. Это была хорошо подобравшаяся, хотя нельзя сказать, что такая уж модная, компания. Эдгар Мартиндейл был пришлый, и Натали Бординер тоже (в девичестве Натали Уолкер, она родилась в Гиббсвилле); Эдгар был женат на сестре Скотти Бординера. Уоллы корнями уходили в почву Форт-Пенна, а вот ректор университета Эд Кларксон, как и его жена, были не местного разлива. Бетти ничего не понимала в картах, ей было все равно, пойти под болвана с бланкового козырного туза или сделать конвенционный ход четвертной сверху из своей сильнейшей масти. Но, не умея играть в карты, Бетти обладала здравым смыслом, что и позволяло ей не навязываться в партнеры, и ее место занимала Грейс. Компания собиралась раз в неделю в одном из пяти домов, и Бетти занимала себя чтением либо ложилась вздремнуть, пока не приходило время отвозить мужа домой. Ужины отличались неприхотливостью, отчасти чтобы не смущать Кларксонов, живших почти исключительно на жалованье Эда, отчасти потому, что все игроки достигли того возраста, когда после слишком обильного ужина неудержимо клонит в сон. Вино не подавали вообще; домашнюю карамель и взбитые сливки поедали во время игры, а после последней сдачи на столе появлялись кофе и сандвичи с холодным мясом. Играли, учитывая довольно слабый уровень участников, по-крупному — полцента за вист, но в конце концов в накладе не оставался никто, потому что Кларксоны обычно выигрывали, а Грейс, самая состоятельная из присутствующих, наоборот, обычно оказывалась в самом низу или среди других проигравших. Эдгар Мартиндейл и Эд Кларксон играли в одной манере: когда очередь играть картами болвана доходила до одного из них, и тот и другой медленно тянули руку через стол, поднимали нужную карту, задерживали ее в руке, а затем со стуком припечатывали к столу. Скотти Бординер играл быстро, временами превосходно, но слишком часто повторял «остальные мои», затем лишь, чтобы кто-нибудь из партнеров потребовал показать, как это ему при своем ходе удалось сделать у болвана мелкие трефы старшими. У него была привычка постукивать картой по своим белоснежным зубам, а собственные ошибки он переживал сильнее других. Нэнси Кларксон и Мэри Уолл играли исключительно по правилам, не зря именно они вели подсчет очков, а также следили за правильностью сложений и вычитаний; Джордж Уолл, еженедельно игравший в клубе в покер по большим ставкам, напротив, любыми правилами пренебрегал и отчаянно блефовал, то ли крупно проигрывая вместе с партнером, то ли крупно выигрывая. Говорил он за столом больше остальных и поедал почти все сладости. В отличие от него Натали Бординер как раз к последним почти не прикасалась, утверждая, что сладкое портит цвет лица, на которое стоило посмотреть, но рот открывала почти с той же частотой и в анализе закончившейся игры была посильнее, чем в самой игре. Грейс играла четко по правилам, разве что порой, не обращая внимания на партнера, слегка зарывалась в торговле и имела непобедимую привычку удваивать изначально объявленное количество взяток. Единственной, зато постоянной жертвой этой привычки был Джордж Уолл, который, независимо от того, выигрывал он или проигрывал, был партнером Грейс или противником, неизменно говорил одно и то же: «Я бы сделал точно то же самое, что и вы, Грейс, точно то же». Дело в том, что Джорджу даже в голову не приходило, что Грейс не столько блефует, сколько таким образом выражает сомнение, что у других карты настолько уж сильнее, чем у нее. Механизм игры она усвоила быстро, всегда спрашивала, в чем ошиблась, а извинялась перед партнером просто потому, что так принято. В то лето она научила бриджу Альфреда и Анну, и в игре на троих Анна всегда побеждала, а Альфред всегда проигрывал. Об этой компании говорили, что она, как тогда выражались, до того и еще много лет после, играла «до первой крови». Все были настолько сосредоточены на игре, что времени на флирт практически не оставалось; к тому же лица, более других склонные к флирту, состояли в брачных отношениях: Скотти и Натали Борденер. Натали, самая младшая в компании, на три, а то и на пять лет моложе Грейс, явно решила, что мужчины не стоят того, чтобы тратить на них силы. Помимо того, она имела небольшой зуб на Форт-Пенн, который принял ее в свое общество как жену Скотти и, стало быть, поставил на уровень матери и, как говорится в Библии, «помощника, подобного ему»; случилось это после ее непродолжительного господства в качестве королевы бала. Натали часто наезжала к себе на родину, в Гиббсвилл, и, возвращаясь, всякий раз рассказывала Джорджу Уоллу о последних эскападах некоего Лягушонка Огдена, тамошнего жителя, который потерял на войне руку и с которым у Джорджа раньше были какие-то дела. Однажды Эд Кларксон спросил: «Гиббсвилл, это ведь недалеко от Скрэнтона, верно?» — Не сказала бы, — возразила Натали. — Мы ближе к Форт-Пенну, чем к Скрэнтону. — Но ведь это все равно угольный район? — настаивал Эд. — Разумеется, там расположена штаб-квартира компании «Коул эн Айрон». — Ясно, — кивнул Эд, привыкший к уважительному отношению со стороны докторов философии. — Сидни… мой муж частенько наезжал туда еще до того, как мы поженились, — вставила Грейс. — И к кому же он туда ездил? — поинтересовалась Натали. — Да не помню уж, когда это было. — А вы попробуйте, любопытно все же знать, с кем он там встречался. — Ладно, ему сдавать, подрезайте, — положил конец этой игре в вопросы-ответы Джордж Уолл. Все снова сосредоточились на игре, что отвлекло внимание от Грейс, которая как раз завела первый за последние два года роман. Ближе других к этому секрету подошла Бетти Мартиндейл, сказавшая ей однажды: «Отлично выглядишь в последнее время, Грейс, не так, если будет позволено сказать, напряженно, как раньше. Хорошо, что ты снова выходишь в свет, встречаешься с людьми. Я очень любила Сидни, но ему не понравилось бы, если бы ты стала затворницей. Я давно собиралась тебе это сказать». Бетти в некотором роде заменила Конни, но трое детей почти не оставляли ей свободного времени, и к тому же она не была так же требовательна по отношению к Грейс, как Конни. Приближаясь к сорока, Бетти сделалась в меру недовольной жизнью дамой, хотя и это означало прогресс по сравнению с капризной девицей, какой она была в отрочестве. У Бетти был независимый доход, и весьма немалый, Эдгар в качестве консультанта железнодорожной службы Форт-Пенна и нескольких более мелких компаний зарабатывал примерно столько же. Она носила очки в роговой оправе и, по словам знакомых женского пола, совершенно не интересовалась одеждой, но это было не так, Бетти уделяла ей ровно столько внимания, чтобы соответствовать избранному стилю: элегантные костюмы из плотной ткани от «Манна и Дилкса», пальто из верблюжьей шерсти, фетровые шляпы, туфли на плотной подошве. Она всегда выглядела так, будто только что вернулась с полевых испытаний, в то время как Грейс, одевавшаяся так же, — словно на них только отправляется. Другое различие между двумя женщинами заключалось в том, что даже в вечернем платье Бетти походила на охотницу, хотя на самом деле собаками совершенно не интересовалась, а огнестрельного оружия побаивалась. Она неплохо играла в теннис и красиво плавала, и при виде ее в теннисном или плавательном костюме женщины говорили, что с такой фигурой надо что-то делать. Что-то с ней и делалось, хотя и не буквально в том смысле, что имели в виду женщины: Бетти и Эдгар не были красивой, сногсшибательной, даже просто интересной парой, но они идеально подходили друг к другу и, прожив вместе пятнадцать лет и родив трех детей, по-прежнему любили друг друга, как никто в Форт-Пенне, а возможно, и во всех Соединенных Штатах Америки. Друзей всегда поражало, когда им приходилось убеждаться, сколь много Эдгар и Бетти, эти убежденные однолюбы, остававшиеся до свадьбы девственниками, знают о сексе; между тем секрет заключался в том, что они постоянно совершенствовались и экспериментировали вдвоем. Лабораторией их была собственная спальня. Что же касается недовольства жизнью, то оно не имело никакого отношения к постельной неудовлетворенности. Скорее Бетти просто завидовала — завидовала подругам, у которых растут красивые дети, что особенно бросалось в глаза, контрастируя с ее долговязой костлявой троицей, в которой каждый с самого детства носил очки. Причин завидовать достатку других женщин у нее не было, но плохо, что она была лишена дара тратить свои деньги с удовольствием и приятностью. Ее дом, машина, перчатки, прическа, общественное положение в городе — все это было заурядно, не сравнить с женщинами, которые не обладали и четвертью ее доходов. Она всегда любила читать, но вот ее золовка Натали Бординер, которая прочитывала в год не больше четырех книг, в компании заливалась соловьем, а Бетти только оставалось слушать вместе с остальными. С другой стороны, вроде как в порядке компенсации за всю эту потаенную зависть, Бетти могла похвастаться заслуженной репутацией человека во всех отношениях доброго и щедрого. Например, она, Бетти, трудно расставалась с деньгами, и все же она раздавала их. Она навещала больных, хоронила мертвых, одалживала машину, привечала детей, у которых заболели родители, отправляла поздравительные открытки друзьям и по большим, и по мелким поводам. Получаемые ею счета за цветы, сладости, книги, шампанское были столь велики не просто потому, что она сама любила все это. Она придерживала дверь в магазин, чтобы та не ударила следующего за ней посетителя, а проходил не один, а шестеро. И еще кое-что, о чем Грейс не подозревала и так и не узнала, — именно Бетти решающим образом способствовала тому, что сплетни про роман Грейс с Роджером Бэнноном стали считаться дурным тоном. Однажды, оказавшись в помещении Красного Креста вместе с еще двадцатью дамами, Бетти решительно заявила, что с нее хватит. — Кое-кто из нас вырос с Грейс, мы считаемся ее подругами, так давайте же вести себя как подруги. Ну а что касается тех, кто почти не знает Грейс, никогда не бывал у нее дома, — им и в моем доме делать нечего, и в моем клубе, и в клубе моего мужа. Если бы я узнала, что мать какого-нибудь ребенка сплетничает, вряд ли бы мне понравилось, что мои дети ходят в одну школу с этим ребенком, и, естественно, я употребила бы все свое влияние, чтобы его перевели в какое-нибудь другое место. Мои дети ходят в те же школы, что и дети Грейс, в одной из них я состою в попечительском совете. Так что давайте не превращать Красный Крест в ярмарку сплетен. Сплетни не прекратились, но от Бетти не укрылось, что Красный Крест сделался в Форт-Пенне чем-то вроде трамплина для карьеристов, которые не доверяют друг другу и добросовестно докладывают ей, кто нарушил ее указ против сплетен. Сделанное в такой форме заявление Бетти стало также предупреждением целому ряду знакомых Грейс, которые теперь не один раз должны были подумать перед тем, как распустить язык и тем самым настроить против себя целый клан Колдуэллов — Тейтов — Шофшталей — Борденеров — Партриджей и прочих, которые вполне могли нанести им ущерб социальный, финансовый, политический, а может, все вместе. Выступление Бетти было направлено на то, чтобы подавить сплетни в зародыше, и прозвучало оно вполне своевременно: не прошло и нескольких недель, как умерли Сидни и Билли, и в городе возникло суеверное предубеждение против дешевой болтовни, страх перед таким наказанием, какое настигло Грейс. Идея наказания витала в воздухе, и дамам совершенно не хотелось быть наказанными. Далее, в октябре отряды Национальной гвардии были переведены в федеральное подчинение, а женщины перестали сплетничать. В 1919 году не осталось ни одного жителя Форт-Пенна из тех, что были знакомы с Грейс или слышали о ней, кто не верил бы, что у нее был роман с Бэнноном, но это осталось позади, как один из общеизвестных фактов ее биографии, куда менее значительный в глазах большинства, нежели случившееся с ней несчастье. «Говорят, она спала с Роджером Бэнноном» — через два года после всех этих событий эта фраза звучала гораздо менее драматично, чем ссылка на то, что «на протяжении каких-то нескольких дней она потеряла мужа и маленького сына. От детского паралича». Оба события могли каким-то образом объединиться, но второе взывало к состраданию, что исключало веселое шушуканье насчет первого. Вторая причина, по которой Форт-Пенн так легко простил Грейс, заключалась в ее шике: Колдуэллы и Тейты ездили на лучших лошадях и лучших автомобилях, они жили в самых роскошных домах, у них было больше всех денег, с которыми они так легко расставались, они обладали лучшими манерами — и оказались в центре самого пикантного скандала, умирали тоже, как никто не умирал. Разве ж забудешь похороны Сидни Тейта?.. Эти люди — большая сила… и даже угроза Бетти Мартиндейл была в своем роде сильной: она открыто объявила о своей решимости размазать по стенке общественные, финансовые и образовательные амбиции большинства самых амбициозных жителей важного и быстро развивающегося американского города. Бетти была респектабельной женщиной. По всем критериям, которые подразумеваются самим этим определением, она была респектабельной дамой: ее нельзя было назвать симпатичной, потому она не вызывала никаких поползновений у лиц противоположного пола; в то же время не была и уродиной, и потому ей не надо было ударяться в запои. О ней всегда говорили: состоятельная, и никогда — богатая. Одежда защищала ее от стихии и не бросалась в глаза, но в то же время всегда отличалась опрятностью и многообразием, что исключало любые подозрения как в бедности, так и в склонности к эксцентрике. У нее был муж, но на него никто не покушался. У нее были дети, числом трое, — не слишком мало, не слишком много. Она была учтива, но не высокомерна. Это была и еще долгое время будет женщина без возраста — не юная и не дряхлая. Респектабельная женщина, Бетти всегда знала, как подать себя в качестве подруги Грейс, точно так же как знала она свое место в бридж-клубе на восемь персон. В то же время эти две женщины не столь разительно отличались друг от друга, как отличались Грейс и Конни. Это были эмоциональные женщины, в данный момент испытывавшие какую-то смутную неудовлетворенность; если у них еще и оставались надежды, то только на будущее, а с прошлым оставалось лишь примириться. Довольные собой, они выжидали. Им хватало силы, чтобы продолжать выжидать до тех пор, пока смутное не станет определенным и, возможно, утраченным. Весна первого послевоенного года прошла быстро и под общим знаком: с возвращением. Соединения гвардии вернулись домой в мае, а жарким днем 4 июля прошли парадом, который принимал губернатор штата. Грейс с детьми наблюдала за парадом из тех же окон, перед которыми стояла, провожая земляков на войну. И снова с ней была Конни, но ни та ни другая не стали предаваться романтическим воспоминаниям о минувшем, стояли молча, лишь Альфред, когда капитан Бэннон, похудевший и загорелый, прошел мимо, заметил: ирландская рота. — А ты откуда знаешь? — спросила Грейс. — Вчера было написано в газете, я вырезал эту колонку. Вот. — Он протянул матери вырезку. — Спасибо. — Если не собираешься читать, может, вернешь? — Пожалуйста. Мимо прошли моряки во главе с офицерами флота и морской пехоты. — Смотрите, вон мистер Холлистер, — прервала затянувшееся молчание Конни. — Вон тот, с кантом на плече. Альфред, ты ведь просил показать тебе мистера Холлистера. — Который, говоришь? — спросила Грейс. — С тесьмой на плече, третий слева. — Это не тесьма, это фуражер, — поправил ее Альфред. — Ну, это вряд ли, — возразила Грейс. — Фураж — это… кукуруза, овес, словом, то, чем кормят животных. — Извини, мама, не фураж, а фуражер. Прочитай статью и сама поймешь. Вот как здесь сказано: «и морская пехота 2-й дивизии с фуражерами». Это награда, вроде как медаль за доблесть. — Ладно, пусть так. Наверное, у этого слова два значения, и, возможно, я ошиблась, тем более что мистер Холлистер скорее всего сам писал эту заметку. — А вы знакомы? — спросила Конни, не отрывая взгляда от военного строя. — Да нет, поэтому и попросила тебя показать его. — Ну да, — согласилась Конни. По окончании парада все отправились на ферму. Решено было, что в нынешнем году никакого Кейп-Мэя не будет. Грейс заговорила об этом еще месяц назад: «Дети, как насчет того, чтобы нынешнее лето провести на ферме? Альфред, в следующем году ты, наверное, захочешь поехать в гости к друзьям, и ты, Анна, тоже, тем более что в школу тебе идти не надо. И отправитесь вы к друзьям на дачи. Трудно поверить, но оглянуться не успеешь, как окажется, что единственное время, когда мы сможем собраться вместе, будут рождественские каникулы». Тогда-то все дружно согласились провести лето на ферме, лишь на неделю или дней на десять отлучившись в Атлантик-Сити. Дети, у которых на ферме нашлись шесть-семь сверстников, отправились на лодочную станцию, где намечался пикник с фейерверком. Конни и Грейс устроились перекусить на террасе. — Удивительно, как дети выросли за это время, — заговорила Конни. — Всего полгода прошло, а как повзрослели, стали серьезнее, и характер появился. Ты должна быть довольна ими. — Я и довольна, — откликнулась Грейс. — Стучу по дереву. — С чего бы это? — Ну, как сказать… Альфреду, скажем, совершенно наплевать на отметки в школе. Он способный мальчик… правда, любая мать о своем ребенке так говорит, но он действительно способный. А отметки хуже, чем у других, и я даже подумать боюсь, что он и в Лоренсвилле будет отставать. — Просто возраст такой, нечего беспокоиться, — возразила Конни. — Это еще не все. Альфред растет каким-то юбочником. На прошлую Пасху его отослали домой с одной вечеринки. Ее Мэри Уолл устроила для детей, так Альфред утащил какую-то девчонку в коридор и принялся целовать, а эта дура развопилась, прибежала Мэри, протянула ему шапку и велела научиться прилично себя вести, иначе ноги его больше в этом доме не будет. Она права, только лучше бы на ее месте был кто-нибудь другой. Могу представить, как вечером эта святоша говорила Джорджу: «Что мать, что сын — яблоко от яблони недалеко падает». — Да пусть резвится, а на Мэри наплюй. — Да, но мне совершенно не хочется, чтобы мальчик отвечал за мои поступки. — А как насчет Анны? Она за штанами не гоняется? — Не знаю. Но я слежу за ней в четыре глаза. — Не забывай, Грейс, твоя мать тоже в четыре глаза за тобой следила, но ты кое-что себе позволяла. — Моя мать была женщиной строгой, но не шибко умной. — К вопросу об уме. Как такой человек, как Чарли Джей… — Знаю, знаю, — прервала ее Грейс. — Если Чарли — лучший, кого можно было подобрать, я склонна с тобой согласиться: женщинам надо дать право голоса. — Выбор пал на него не потому, что он лучший, — возразила Конни. — Наоборот, все дело в том, что он — кто угодно, только не лучший. — Ладно, я никогда не лезла в политику, но… Чарли Джей?! — И все же ты дала деньги, так? Мой тебе совет: когда снова попросят, давай только в том случае, если кандидат тебя устраивает. — А как узнать, кто устраивает, а кто нет? — пожала плечами Грейс. — Ничего хорошего в этом, конечно, нет, надо разбираться. — А ты, стало быть, не разбираешься? Кстати, как у тебя вообще дела? Например, на любовном фронте. Замуж не собираешься? — Нет. Мои родичи в Филадельфии подобрали одного вдовца, но он оказался… хм-м… совсем неинтересным. — Вот как? — Ну да, а еще нам обоим было вроде как неловко. Знаешь, как это бывает, слишком уж очевидно нас сватали. Но в любом случае за такого, как он, я бы не вышла. — И много вы виделись? — Честно говоря, я виделась не столько с ним, сколько с его машиной. Он одалживал ее всякий раз, как мы с Анной приезжали в Филадельфию. Она, знаешь ли, там зубы выправляет. — Это я заметила. А он тебе предложение делал? — Ну… да, но только потому, что все этого ожидали. — Ты что же, так и собираешься утаить от меня, как его зовут? — Оскар Стриблинг, но вряд ли тебе что-нибудь говорит это имя. — Почему же, мы встречались. — Ах вот как? В таком случае не нужно объяснять, что я не могла выйти за него. — Следующий вопрос, — требовательно заявила Конни. — Какой? — Сама знаешь. — Ты хочешь знать, был ли у нас роман? Разумеется, нет. — Врешь, или он просто не понравился тебе в постели. — Ничего я не вру, — огрызнулась Грейс. — Не злись, Грейс. На самом деле я рада, что у вас ничего не было. — Почему? — А еще больше рада, что ты не вышла за него. Он… э-э… мы познакомились, а потом встречались в Нью-Йорке на всяких театральных посиделках. Он не годится для тебя. Совершенно не годится. — А что, в нем есть что-то особенное? — Вот именно, весьма особенное, — подтвердила Конни. — Наркотики, что-нибудь в этом роде? — До чего же ты наивна. Нет, не наркотики. Тут другое, и, поверь, тебе бы это совсем не понравилось. — Анна сказала, что ее тошнит от него. — Всегда доверяй детскому инстинкту, — поучительно заметила Конни. — А других предложений тебе не делали? — Одно было. Прошлой зимой мы ужинали с Полом Райхельдерфером, вдвоем, только он и я, и после ужина он сделал предложение, если, конечно, это можно так назвать. Он давно нездоров, похудел, костюм, как на вешалке, висит. То есть не совсем высох, но для себя — худ. В общем, он сказал, что всегда любил меня, всю жизнь, но сначала не мог признаться, потому что я вышла за Сидни совсем молодой, а уж все те годы, что была замужем, естественно, и намекнуть на свои чувства себе не позволял. Но сейчас, если я не хочу быть одна, если мне нужен рядом любящий человек, то вот он. — Что ж, сказано от души. — Верно. А кроме этого, никаких матримониальных предложений. И неприличных тоже, если уж на то пошло. Что же касается Пола, то мне кажется, не меня он любит, он Сидни любил. Говорит, ему очень нравятся дети и им нужен отец, особенно мальчику. — Он прав, — кивнула Конни. — Ну а ты, многое им объяснила? — Насчет чего? — Насчет физиологии. — Почти ничего. Только про месячные Анне рассказала, чтобы не испугалась. Вот и все. — А Альфреду? — А что я могу ему объяснить? — Но ведь кто-то должен. Может, Хэма попросить? — Да он, наверное, и так все знает, — махнула рукой Грейс. — Я же видела, как он присматривается к людям, к женщинам. Я даже не сомневаюсь, что эта девчонка у Уоллов была не первой, к кому он прикоснулся. Ни минуты. — Может, и так, — упрямо гнула свое Конни, — но ведь есть такие вещи, как беременность, венерические болезни… — Да брось ты, Конни, — нетерпеливо прервала ее Грейс. — В газетах было полно материалов про это во время войны. Стоило развернуть очередной номер, и ощущение такое, будто военная полиция только и выискивала женщин для медицинского обследования. И Альфред все это читал, можешь быть уверена. Даже в «Часовом» были статьи на эти темы, а то ты не знаешь. Я сама почерпнула много такого, о чем раньше даже не подозревала. — Право, Грейс, тебя послушать, так ты не в двадцатом столетии живешь, а в средние века. — Может, и так. Не понимаю, кстати, почему говорят: двадцатый век, ведь сейчас только 1900-е с хвостиком. В школе что-то объясняли по этому поводу, но что именно, забыла. Да, знаю, я невежда, но я такая. Щеки не надуваю, лежалыми идеями в кругах богемы не торгую. — Вообще-то, если приглядеться, все идеи лежалые, и не только те, что возникают, как ты говоришь, среди богемы. Ну что, поставила я вас на место, миссис Тейт? — Нет, мисс Шофшталь. Во всяком случае, не в том смысле, какой вы имеете в виду. Я была на своем месте еще до рождения, пребываю на нем сейчас и умру там же. Я родом отсюда и меняться не желаю, потому что тогда потеряю почву под ногами. — И мэром будет не Чарли Джей, а кто-нибудь другой. — Если Форт-Пенн хочет Чарли Джея, Форт-Пенн его получит. — Ну вот, слово не мальчика. — Буду знать теперь нью-йоркский жаргон, — бросила Грейс. Конни не обратила внимания на шпильку. Она зажгла сигарету, откинула голову назад, на секунду прикрыла глаза и сказала: — Люблю этот дом. — Я тоже, как когда-то, — протянула Грейс. Наступило молчание, и в какой-то момент, взглянув на Конни, Грейс обнаружила, что та спит. Неслышно ступая по полу своими туфлями из оленьей кожи на резиновой подошве, Грейс принесла из дома плотное одеяло, укрыла подругу и вернулась к себе на место. Конни, у которой уже седели волосы, а на лице проступали морщины, свидетельствующие не столько о возрасте, сколько о пережитом, продолжала дремать. Проснулась она внезапно — с первым залпом фейерверка на лодочной станции. Она открыла глаза и, увидев улыбающееся лицо Грейс, тоже улыбнулась: — Спасибо за одеяло. — Не за что. Как насчет кофе, чтобы взбодриться? — Спасибо, только добавь немного льда. А я пока умоюсь. — Конни прошла в туалет по соседству с кабинетом. В нем было все как при Сидни — та же мебель, те же отменно вычищенные серебряные спортивные трофеи, йельские сувениры, книги. Не хватало только трубок, подставок для них да картотеки. «Когда эта комната станет другой, — проговорила про себя Конни, — перемены расскажут куда больше, чем Грейс». Она вернулась на террасу и отхлебнула холодного кофе. — Ну, как тебе твоя новая жизнь? — спросила Грейс. — Люди нравятся? Наверное, да, иначе ты бы давно вернулась. — Нет, я в любом случае предпочла бы остаться в Нью-Йорке, чем признать поражение. — Поражение? — В том смысле поражение, что я не смогла приспособиться к незнакомому порядку вещей. Пока похвастать нечем, правда, и неудач особых тоже нет. Даже, я бы сказала, успехов чуть больше, чем неудач, потому что большинство людей мне нравится, я им вроде тоже. Во всяком случае, серьезным. Отсюда я на следующей неделе еду в Кейп-Код, там будем работать. В Провинстауне. — Провиденстаун? Но ведь это вроде в Род-Айленде? И не Провиденстаун, а просто Провиденс. — Провинстаун, Кейп-Код. — А от Хайаннис-Порта это далеко? Там живет один приятель Сидни, Уильям Ибен. Я тоже знакома с ним и с его женой и могла бы написать им что-то вроде рекомендательной записки. Ты ведь знаешь, что за нравы в таких местах. Можно пятьдесят лет из года в год ездить, и… — От Хайаннис-Порта это не особенно далеко, но с таким же успехом могло быть и в тысяче миль. — Да брось ты, эти Ибенсы очень славные люди. — Сразу перестанут быть славными, как только увидят моих друзей. Вот уж кто настоящая богема, так это они. — Понятно. А за кого бы хотелось выйти замуж, среди них не нашлось? Насколько понимаю, брак для этой публики — понятие старомодное, но тебя-то я знаю неплохо и как-то с трудом представляю в роли проповедницы свободной любви. Как у них, кстати, у твоих друзей, с этим делом? — В полном порядке. — В таком случае, Конни Шофшталь, вот тебе мой совет: посмотри на календарь, какой год на дворе. Мы, знаешь ли, не молодеем, и в мире нет ничего более жалкого, чем женщина, которой хорошо за тридцать, а ведет она себя как двадцатилетняя шлюшка. — И где же это ты видела женщину, которой хорошо за тридцать и которая ведет себя как двадцатилетняя шлюшка? Только хорошо подумай. — Может, и не видела, но, как увижу, сразу пойму. К чему мне имена? Таких сразу распознаешь в поезде или на улице. — Ага. — Как это понять — ага? — Да я уж испугалась, что ты себя в качестве устрашающего примера приведешь. — Что ж, может, и стоило бы. — Нет, у тебя был настоящий роман, серьезный, не какая-то там случайная связь. Это часть войны. Говорят, в Англии после войны разводы превратили жизнь в настоящий кошмар. — Ладно, откровенно говоря, мне никогда не казалось, что я веду себя как двадцатилетняя девчонка. Но оставим это, не обо мне речь. Позволь все же дать тебе совет. Не увлекайся ты этой свободной любовью, Конни. Оглядись, найди хорошего мужчину, пусть даже он будет художником или писателем, и, как найдешь, уж не отпускай… Можно и еще много чего посоветовать, если бы не одно сильное подозрение… глупость, я понимаю, но… может, ты уже вышла замуж, тайком? — Ну что за бред, Грейс! — Да понимаю я, понимаю. Может, надо примириться с тем, что с этими людьми тебе хорошо. — Так оно и есть. — Да, хорошо, боюсь, лучше, чем когда-либо в Форт-Пенне. Только, — Грейс запнулась, — только не дай им испортить себя. — Как это мило с твоей стороны! — Ну вот, опять заговорила, как в Нью-Йорке. В следующий приезд будешь «р» проглатывать. Ладно, как насчет того, чтобы поплавать? Давай переоденемся и полчасика посидим в тени у плотины. — Идет. — Пошли наверх, я дам тебе совершенно новый купальный костюм, — предложила Грейс. По привычке они пошли переодеться в разные комнаты, но когда Конни зашла к Грейс, та еще стояла обнаженной. — Что-то я закопалась, — извинилась она. — Надела было вчерашний костюм, а он еще не просох. — О Господи, до чего же ты красива, — выдохнула Конни. — Да кому нужна эта красота? — Грейс посмотрела на себя в большое зеркало. — Что толку, если мужчины нет рядом? — Ну, с этим у тебя проблем не будет. — Надеюсь, — негромко рассмеялась Грейс. — Вот чертовка. «Последнее лето вместе» сделалось тем более приятным, что ферма превратилась в нечто вроде клуба для друзей Альфреда и Анны и друзей их друзей. По случайному совету одного медбрата из больницы Грейс осушила плотину, провела новый канал, окружив его с обеих сторон бетонным барьером, а скот ходил пастись теперь в стороне от ручья, что объяснялось версией врача, по которой коровьи отходы могли быть каким-то образом связаны с фатальным заболеванием Сидни и мальчика. Версия вызвала у Грейс сомнения, но совет она послушала, как внимала всем рекомендациям, касающимся этого дела. Она купила два новых каноэ и одну весельную лодку с мотором, провела на лодочной станции электричество и установила котел с горячей водой. Кроме того, Грейс приобрела автобус, специально, чтобы развозить по домам детвору — гостей Альфреда и Анны. У Альфреда был теперь собственный желтый «саксон», на котором он, вызывающе нарушая законы штата, гонял по сельским дорогам, а у Анны — маленький четырехколесный экипаж с мотором, ее маршруты, правда, пролегали внутри границ фермы. Теннисный корт Грейс укрепила новым французским дренажем. По воскресным вечерам в буфете сидело не менее десяти гостей, а иногда их число доходило до тридцати. Деньги на все это нашлись благодаря военному буму, когда, с одной стороны, пошли вверх акции некоторых компаний, а с другой — повысились цены на недвижимость, которые, как разъяснили Грейс знающие люди, никогда не понизятся. Она готова была потратить вдвое больше, лишь бы дети навсегда запомнили это лето. Единственное, что угнетало, по крайней мере Альфреда, — что Грейс ангажировала одну выпускницу университета, которая пять раз в неделю, по утрам, обучала его латыни и планиметрии, а также выступала в качестве спутницы Анны и помощницы дуэньи на вечеринках, проводившихся на лодочной станции, — для миссис Баркер такие мероприятия были бы слишком утомительны. Девушка была выбрана за свои академические успехи, отмеченные стипендией «Фи бета каппа», а также за полное отсутствие сходства со звездами, бывшими и нынешними, что позволяло (на этом и строился расчет) Альфреду сосредоточиться на творительных падежах и равнобедренных треугольниках. Грейс каждый день играла в теннис и бридж, ездила на лошади и плавала и спать ложилась, как фермер, честно сделавший свою работу. Друзей — многие из которых купили свои первые машины — призывали заезжать без предварительной договоренности по телефону, что было нарушением традиции. Постоянно открытый дом сделался предметом обсуждения в кругу руководящих лиц форт-пеннского сельского клуба. Как это все следует понимать: то ли Грейс лишает клуб дохода, то ли оказывает услугу старейшим его членам, держа детей подальше от площадки для игры в гольф. Консенсус достигнут не был, даже и намека никто не обронил. Всякие из ряда вон выходящие случаи на ферме происходили редко (свой лимит несчастий она исчерпала в течение одной-единственной недели 1917 года): однажды перевернулось каноэ с тремя детьми на борту; выяснилось, что Анна — заядлая курильщица; как-то, во время непродолжительного похолодания, недавно нанятая служанка обнаружила на террасе мокасиновую змею и от неожиданности и страха уронила на каменный пол поднос с тарелками, впрочем, дешевыми, а когда Грейс прихлопнула ту змею кочергой, и вовсе грохнулась в обморок; Альфреда пришлось предупредить против известной дурной привычки, в которой он был заподозрен вместе с еще двумя сверстниками; в отместку за ябедничество близорукая толстуха — наставница Альфреда была наказана: споткнувшись на темной дорожке, ведущей к лодочной станции, о туго натянутую проволоку, плюхнулась пухлым лицом прямо на землю; одного из детей Уоллов лягнул взбесившийся мул, и ребенку пришлось наложить два шва; Брок Колдуэлл сел на липучку и приклеился к стулу; родич из Филадельфии расквасил нос родичу из Уильямспорта. В большой и веселой компании произошло примерно столько инцидентов такого рода, сколько и должно случаться. Однажды утром в почте Грейс обнаружился конверт, подписанный незнакомым почерком и пометкой: «лично». Она уже получила несколько анонимных писем, содержащих жалобы на Альфреда и его желтую машину, и очередное послание легко могло последовать путем предшественников — в корзину для мусора, — но все же Грейс открыла его. Дорогая Грейс, извините, пожалуйста, что пишу так поздно, надо было выразить свое искреннее сочувствие сразу, как узнал о Вашей тяжелой утрате. Но в то время я был в военном лагере, в Джорджии, а туда газеты приходят с опозданием. К тому же я не был уверен, что Вы захотите меня выслушать. Очень печально было узнать, что Вы потеряли мужа и маленького сына; я собирался послать цветы, но, сами понимаете, просто не знал, как это сделать. Во Франции я часто думал о Вас, о том, что мы значили друг для друга в прошлом. Я бы приехал раньше, если был бы уверен, что Вы этого хотите, но такой уверенности у меня не было. Ну вот, теперь я снова дома, в Форт-Пенне, и чего бы только не отдал, чтобы увидеться с Вами. Я скучал по Вас, но написать не решался, а когда вернулся домой, все надеялся встретиться на каком-нибудь из приемов в честь офицеров-фронтовиков. Но Вы там так и не появились. Я повсюду Вас высматривал, но вопросов не задавал. Мне кажется, что мы все еще многое значим друг для друга, и надо только найти возможность. Если у Вас то же ощущение, напишите, пожалуйста, по адресу спортивного клуба, я буду проверять почту дважды в день. Неужели Вы можете забыть то, что было между нами? Пожалуйста, ответьте. Подписываюсь инициалами. Всегда Ваш, Р. Б. P.S. Скоро переезжаю по новому адресу, но ждать нет сил. Грейс прочитала письмо, дважды перечитала, улыбнулась и набросала ответ: Дорогой Роджер, весьма тронута Вашим сочувствием. Разумеется, я понимаю, что раньше Вы написать не могли, но спасибо, что написали сейчас. Желаю Вам всяческих успехов в делах. Искренне, Грейс С. Тейт (миссис Сидни Тейт). Она запечатала конверт, сама отнесла его в почтовый ящик, укрепленный в конце проулка, и, подняв красный флажок — знак почтальону, вернулась домой. Всю дорогу Грейс что-то мурлыкала себе под нос. Дома она написала еще одну записку: Конни, дорогая, мне кажется, ты будешь рада узнать следующее. В сегодняшней почте оказалось письмо — как ты думаешь, от кого? — от самого Роджера Бэннона, впервые за все это время. Насколько я поняла, ему не терпится возобновить наши отношения! Ну а мне не терпится кое-чем поделиться, и ты — единственная, кому я могу это сказать: его нет! Не существует! И словно бы никогда не существовал! Я полностью свободна от него! С любовью и нетерпением, Грейс. Письмо было отправлено с остальной почтой, и два дня спустя пришла телеграмма: ЛУЧШАЯ НОВОСТЬ ПОСЛЕ ПЕРЕМИРИЯ КОННИ Три-четыре часа спустя доставили еще одну телеграмму: ТО ЕСТЬ ПОСЛЕ НАСТОЯЩЕГО ПЕРЕМИРИЯ АБЗАЦ ТОЛЬКО ЧТО ВСПОМИНАЛА ЧТО НАСТОЯЩЕМУ ПЕРЕМИРИЮ ПРЕДШЕСТВОВАЛО ЛОЖНОЕ КОННИ Грейс немедленно отправилась в Бексвилл и, в свою очередь, телеграфировала Конни: НЕ ЗАБУДЬ ЛОЖНЫМ ПЕРЕМИРИЕМ ПОСЛЕДОВАЛО НАСТОЯЩЕЕ У МЕНЯ НАСТОЯЩЕЕ ЦЕЛУЮ ГРЕЙС Местный телеграфист почти привык к необычным посланиям. Он пробежал глазами текст, подсчитал количество слов, сверился с тарифом и произнес: — Похоже, миссис Тейт, вы с мисс Шофшталь какое-то пари заключили. Я имею в виду все эти настоящие и ложные перемирия. — Можно и так сказать, — кивнула Грейс. — Что ж, надеюсь, вы выиграли, — пожелал ей удачи телеграфист. — Хотите научу, как лучше запомнить, когда было заключено настоящее перемирие? Только и надо, что застолбить цифру 11. Одиннадцать часов, одиннадцатое число, одиннадцатый месяц. Затем год — 1918, но ведь только прошлый год, так что тут проблем не будет. Одиннадцать… — Спасибо, мистер Киллинджер, не забуду, — остановила его Грейс. Одним из преимуществ жизни на ферме летом 1919 года была тишина, особенно в сравнении с домом на Второй улице, находившимся на расстоянии слышимости от бурной строительной деятельности, развернувшейся в центре города и в районе Капитолия штата. Каждое утро, сразу после семи, начинали работать пневматические отбойные молотки, и по мере того, как леса поднимались все выше, один-единственный молоток производил больше шума, чем все уличное движение. Согласно плану застройки самыми высокими зданиями должны были стать «Шофшталь билдинг» — на первых двух этажах располагались магазины, над ними — служебные помещения — и новый отель «Несквехела» — по двадцать и пятнадцать этажей соответственно. Но объединяли их не только командные высоты и оглушительный шум: без «Шофшталь билдинг» не было бы и «Несквехелы», во всяком случае, не там, где в конце концов было выбрано место для строительства, и не тогда, когда оно началось, — в 1919 году. По части строительства гостиниц Форт-Пенн явно плелся в хвосте времени, и все сходились на том, что это позор для города. Все, кроме семейства Шофшталь. Несогласие их объяснялось не эстетическими причинами и не ностальгией по былому; нельзя также сказать, что их было не сдвинуть со своих позиций. Еще до вступления Соединенных Штатов в войну Хэма, как главу семейства, легко убедили в том, что городу нужна новая гостиница, но в то же время он лучше других знал, что строительство гостиницы — это большие расходы; что деньги, которые она приносит, даже в столице штата не окупают семейных затрат; что современные гостиницы строятся как «коммунальное предприятие», а коммунальное предприятие — то же самое, что «подарок коммерсанта»; что, не будучи коммерсантом в буквальном смысле этого слова, он не намерен никому дарить гостиницу или даже несколько ее этажей и если коммерсанты Форт-Пенна считают, что строительство гостиницы принесет пользу их городу (и их бизнесу), то пусть сами подарки и делают. К тому же Хэм помнил, что у него и его семьи уже есть гостиница и прибыли она не приносит, а если кто-нибудь предложит разумную цену, она может быть продана. Совет коммерсантов вызвался купить Шофшталь-Хаус, затем повторил свое предложение, но Хэма оно не устроило, как и первое, а когда он отправился на мексиканскую границу, дело вроде бы решилось само собой. За те несколько месяцев, что разделили его возвращение с границы и отъезд в военный лагерь, было проведено множество совещаний с участием Хэма и без оного. Хэм выдвинул ультиматум: покупайте Шофшталь-Хаус по моей цене, или он продолжает работать, а в этом случае, добавил он (без всякой, впрочем, необходимости), у новой гостиницы не будет ни малейшего шанса на успех: городу просто не нужны две большие гостиницы. Коммерсанты это прекрасно понимали, только надеялись, что Хэм — нет. «У нас есть своя гостиница, — говорил он. — Стоит прочно, не качается, все на месте, и люди там останавливаются просто по привычке. А у вас гостиницы нет. Одни разговоры. К тому же, господа, в нашу гостиницу деньги уже вложены, и мы можем позволить себе работать в убыток. Вы тоже можете заложить в свои сметы убыток, только он будет больше нашего, потому что вам еще только предстоит платить за строительство. Позвольте сказать вам еще кое-что: мы можем работать себе в убыток еще три года, но за тот же срок новая гостиница просто рухнет. И тогда уж я сам куплю ее за гроши. Так что мой вам добрый совет: покупайте Шофшталь-Хаус, мы выйдем из дела и мешать вам не будем. Это будет стоить недешево, но в отсутствие конкуренции у вас появится неплохой шанс заработать. А если мы останемся в деле, то такого шанса не будет. Ни малейшего. Покупайте Шофшталь-Хаус, и я готов подписать обязательство никогда больше не участвовать в гостиничном бизнесе. Иными словами, это будет жест доброй воли». Выбора не оставалось — коммерсанты купили Шофшталь-Хаус, решив снести его и построить на том же месте «Несквехелу» после войны, когда появятся рабочие руки и материалы. Но новые владельцы совершили ужасную ошибку: они настолько привыкли разуметь под гостиницей именно и только Шофшталь-Хаус, что совершенно упустили из виду новые тенденции в городском строительстве. Тот, кто собирался начать работы после войны, словно бы не заметил, что оно повернуло на север, в сторону от железнодорожных станций, фабрик, оптовых складов; городские службы, как и новые департаменты штата, также перемещались на север и восток. В один прекрасный день коммерсанты, можно сказать, обнаружили, что задуманная ими гостиница будет слишком далеко находиться от их собственных торговых точек. Это было ошибкой, сходной с той, что обнаружилась по завершении строительства очень красивого здания нового театра Филадельфии, когда забыли про гримерные и пришлось покупать соседний дом и соединять его с театром специальным проходом. В общем, получилось, что новая гостиница будет не привлекать, а отвлекать клиентов от собственных универмагов. Коммерсанты делегировали двух своих представителей в Джорджию, где Хэм проходил службу в военном лагере Хэнкок. — Ну, это нетрудно было предвидеть, — сказал Хэм, — но вы ведь даже не удосужились посоветоваться со мной. Были так заняты мацу из меня сделать… ох, извините, мистер Кляйнфельд, просто вырвалось. — Ничего-ничего, я привык, — прозвучал ответ Кляйнфельда. — Привыкли не привыкли, а религиозные чувства людей задевать нельзя. — Говорю же, оставим это, мистер Шофшталь. Забыли. Видите ли, нас, меня и мистера Ларкина, послали к вам коллеги. Может, удастся найти какое-то взаимоприемлемое решение. Мистер Ларкин, прошу вас. — Хэм, — начал Ларкин, — я отлично знал вашего отца, поверьте, это был совершенно замечательный человек. Мы встречались в церкви, каждое воскресное утро. Ну а начиная с утра в понедельник нас ждали мирские дела, кесарю — кесарево. В делах ваш отец был человек пунктуальный, всякого заставлял букву договора выполнять и сам был ей верен, все тютелька в тютельку, но при всем при том, Хэм, он от души любил Форт-Пенн, и если ему казалось, что Форт-Пенну что-то может нанести хоть малейший ущерб, он прямо на дыбы вставал. О да, конечно, он восхищался деловыми людьми, умными, находчивыми деловыми людьми. Я тоже ими восхищаюсь. Никто не восхищается находчивыми деловыми людьми так, как я, и, должен сказать, Хэм, ваш отец гордился бы тем, что вы продали нам Шофшталь-Хаус. — Спасибо, — поклонился Хэм. — Но справедливость справедливостью, а милосердие милосердием, — это отличная заповедь, Хэм, никто еще не ошибался, следуя ей. Все во имя процветания Форт-Пенна — это была еще одна заповедь вашего отца, Хэм, и будь он сегодня жив, я бы сказал ему: «Мистер Шофшталь, мы затеяли строительство новой гостиницы, решив, что действуем во имя процветания Форт-Пенна. Но оказалось, делаем большую ошибку. И еще я бы сказал ему, что мы сильно вляпались в это дело из любви к Форт-Пенну, а у нас свой бизнес и свои семьи…» — Мистер Ларкин, — перебил его Хэм, — вы вляпались в это дело, потому что хотели построить гостиницу. А ошибка была в том, что вы занялись тем, в чем совершенно не разбираетесь. — Мистер Шофшталь прав, — заметил Кляйнфельд. — Конечно, прав, конечно, — подхватил Ларкин, — я только… — Позвольте мне сказать, — не дал ему закончить Кляйнфельд. — Мистер Шофшталь, я не знал вашего отца, хотя, разумеется, слышал о нем. И я не знаю, что бы он сказал, приди мы к нему, как пришли сегодня к вам, и попросили бы освободить нас от своих обязательств. Вполне возможно, он сказал бы: «Убирайтесь из моего кабинета, вы попусту тратите мое время». Вы тоже можете сказать: «Убирайтесь из моей палатки, вы попусту тратите мое время». — Если вы приехали ко мне затем, о чем я думаю, вы тратите не только мое, но и свое время, — сказал Хэм. — Стало быть, вы не желаете выкупить гостиницу обратно? — осведомился Кляйнфельд. — Нет. — Иного ответа я, честно говоря, не ожидал, — кивнул Кляйнфельд. — На вашем месте я поступил бы так же. Это бизнес, а бизнес есть бизнес. — Весьма сожалею. Но в конце концов, у вас есть гостиница, она никуда не делась, — сказал Хэм. — И если за нее держаться, в один прекрасный день получите кучу денег. Бизнес вернется в этот квартал. — Но вы же сами сказали, что мы ни черта не смыслим в недвижимости, — возразил Ларкин. — Минуту, — вмешался Кляйнфельд. — Собственно, весь бизнес сводится к одному — вы мне, я вам. Рука руку моет. У меня есть идея, мистер Шофшталь. Наш комитет не уполномочил меня выступать от его имени по той простой причине, что она только что пришла мне в голову. Но мистер Ларкин может выслушать меня, если вы уделите нам еще две минуты своего времени. — Прошу, — кивнул Хэм. — Предположим, наш комитет продолжал эксплуатировать Шофшталь-Хаус до окончания войны, а потом потратил кое-какие средства на его снесение, — что бы на его месте осталось? Правильно, пустая площадка. Но вы ведь знаете, как можно использовать пустую площадку? Правильно, построить на ней новое здание. — Ну да, — согласился Хэм, — это вполне возможно. — А теперь вообразим, что этим строителем будете вы, мистер Шофшталь. Не согласились ли бы вы в этом случае предоставить нам некий участок земли на углу Четвертой и Пенн на условиях оценочной стоимости? — Четвертой и Пенн? — переспросил Хэм. — Ну да, это северный угол, вы ж понимаете, о чем я говорю, ведь, насколько мне известно, эта земля принадлежит вам, — продолжал Кляйнфельд. — С чего вы взяли? — Просто знаю, и все. Я предпринял некоторые усилия, чтобы выяснить это. — Ладно, пусть так, — согласился Хэм. — Но если это хорошее место для строительства гостиницы, с какой стати мне отдавать его вам на условиях оценочной стоимости? — Я бы не сказал, что это хорошее место для строительства гостиницы, мистер Шофшталь, там слишком тесно, особенно со стороны Пенн-стрит. — Да, но если добавить к этому прилегающие площади… Я знаю, кому они принадлежат, и, думаю, мог бы купить их. Даже уверен, что мог бы. — Не горячитесь, мистер Шофшталь, — предостерег его Кляйнфельд. — Допустим даже, вы знаете, кому они принадлежат, и все же не надо быть столь уверенным. А что, если купить будет не так просто? — Договаривайте, — бросил Хэм. — Оценочная стоимость земли на углу Четвертой и Пенн невысока, думаю, договориться сможем. Вы получаете свои деньги за Шофшталь-Хаус, мы сносим его после окончания войны, и вы строите на этом месте новую гостиницу. Так что на участке, ну, на Четвертой и Пенн, потеряете вы немного. Ну как, по рукам? — Я пока не сказал ни да, ни нет. И кстати, не понял, что там насчет прилегающего участка. Повторяю, я могу купить его и начать строительство там. — Не можете, по одной простой причине. Я получил опцион на покупку этой земли. Я лично. — Опцион от Колдуэллов? — Да, от Брока Колдуэлла и миссис Сидни Тейт. Я заплатил за него пять тысяч своих кровных денег. — Неглупо, весьма неглупо, — похвалил его Хэм. — Но вам, парни, придется втридорога заплатить, когда Колдуэллы узнают, зачем вам эта земля. — И да и нет. Опцион дает мне только право первого предложения. Из этого следует, что в течение ближайших пяти лет они не могут продать землю иначе, как предоставив мне право первого преодоления, при том что деньги за опцион идут в счет оплаты. — Ясно. — Значит, я себе это так представляю. Если вы продаете нам этот угловой участок по оценочной стоимости и убеждаете мистера Брока Колдуэлла и миссис Тейт продать их собственность тоже по оценочной стоимости, я кладу на бочку свои опционные деньги. Пять тысяч долларов. А ведь, коль скоро речь идет о бизнесе, мистер Колдуэлл всегда сделает по-вашему, да, подозреваю, и миссис Тейт тоже. — Не спорю, они ко мне прислушиваются. Однако же вам какой резон выбрасывать на ветер свои пять тысяч? — Такой, что я хочу быть хорошим гражданином Форт-Пенна, хочу, чтобы меня уважали, а если хочешь, чтобы тебя уважали, надо показать согражданам, что ты заслуживаешь этого. Уважение стоит пяти тысяч, мистер Шофшталь, хотя это и большие деньги. — Ну а вы как, мистер Ларкин, согласны? — повернулся к нему Хэм. — Вы пока и слова не сказали. — Что ж, если Кляйнфельду не терпится заплатить пять тысяч за право быть хорошим гражданином, флаг ему в руки. — В таком случае вы можете передать членам комитета, что такие условия мне подходят… если только… — Хэм запнулся. — Если что, мистер Шофшталь? — спросил Кляйнфельд. — Если вы дадите мне честное слово, что вам не принадлежит весь квартал. — Клянусь, там и квадратного фута моего нет, — прижал руку к сердцу Кляйнфельд. — Я пошутил. — В общем, можете быть уверены, моего там ничего нет, — повторил Кляйнфельд. За войну Шофшталь-Хаус начал приносить доход; он был снесен; Хэм собрался строить офисное здание, убедил Брока и Грейс продать землю по оценочной стоимости; коммерсанты начали строительство своей новой гостиницы, а Эллис Кляйнфельд приобрел репутацию хорошего гражданина. Помимо того, стало известно, что придумали всю эту гостиничную сделку они с Хэмом Шофшталем, и для Кляйнфельда это стало еще одной крупной вехой в карьере — он вышел из густой тени своего прежнего положения директора-распорядителя «Окраины» — магазина готового женского платья и мужских костюмов за девять долларов девяносто пять центов. «Господи, где вы купили это — в „Окраине“?» — так звучал самый оскорбительный, наверное, вопрос, с которым мог обратиться к своему знакомому более или менее состоятельный человек. Чуть не в одночасье имя Кляйнфельда стало в ряд с именем Хэма Шофшталя, и сотни горожан, которые раньше не узнали бы его на улице, могли теперь хотя бы понять, о ком идет речь, когда видели имена мистера и миссис Кляйнфельд напечатанными, а бывало это чаще всего в изданиях Еврейского общества или в списках разного рода благотворительных комитетов. Выражение «архитекторы гостиничной сделки» содержало в себе нечто нелестное по отношению к другим участникам группы, ответственной за строительство, но, коль скоро широкая публика не проявляла интереса, как именно Кляйнфельд и Шофшталь завоевали этот титул, они были готовы примириться с тем, что все лавры достанутся этой парочке. Пусть уж лучше народ чествует двух героев, чем утратит уважение к двум дюжинам старых козлов. Вот ему, народу, и представили дело таким образом, что практически нерешаемые финансовые и юридические проблемы, связанные с куплей-продажей недвижимости, были решены исключительно Кляйнфельдом и Шофшталем, — а все остальное никого не касается. Как выяснилось, коммерсантам не о чем было беспокоиться. Задолго до торжественного открытия гостиницы «Несквехела» весь город уже и так дрожал от нетерпения, повсюду гуляли слухи о стоимости всего проекта, роскоши бального зала, жалованье шеф-повара, наиновейшем электронном оборудовании, глубине шахты лифта, милях льняного полотна, президентском и губернаторском люксах, танцевальных вечерах, фреске полностью обнаженной индианки в центральном фойе, милях ковровых дорожек, кофейнях, неудаче с баром (воспринятой как четкое указание, что действие «сухого закона» военных времен сохранится здесь еще долго), ошибке в написании названия «Несквехела» на шести тысячах (на деле-то их было всего двести) фарфоровых пепельниц, милях телефонных проводов (телефоны и туалеты с душем имелись в каждом номере) и, наконец, прекрасном виде, открывающемся из окон гостиницы в ясный день. Лишь немногие бизнесмены, из тех, что особенно хорошо умеют считать деньги, задумывались над тем, какие убытки понесли коммерсанты, остальные же, особенно — хотя и не исключительно — женщины, только и думали о том, насколько эта гостиница изменит облик Форт-Пенна: всего лишь одно новое здание, но оно обеспечит знаменитую, необыкновенную, удивительную еду и крышу над головой в удивительном, необыкновенном, в одночасье сделавшемся знаменитым районе, так что потрясенные гости города на время своего пребывания станут его органической частью. Преуспевающие дамы весьма нечасто обедали в Шофшталь-Хаусе; более того, если только речь не шла о крупных общественных мероприятиях вроде приема в честь завершения сессии городской Ассамблеи или губернаторского бала, они всякий раз считали необходимым как-то оправдывать свое появление там. Ну а в «Несквехеле» в обеденное время будет играть струнный квартет, а фойе сверкать образцами ювелирного искусства и изящными безделушками. Без медных плевательниц не обойтись и здесь, но по две у каждого стула в фойе, как в Шофшталь-Хаусе, — такого не будет. Более того, дамам разрешат курить в главном обеденном, или, как его будет принято называть, зале «Пенсильвания». Еще не погиб некий Джек Мартин, тридцатидвухлетний такелажник, упавший с двенадцатого этажа и ставший первой и единственной жертвой строительства новой гостиницы, как дамы уже толпились в очереди на заказ бального зала на лучшие дни рождественских каникул. Двум опытным секретаршам пришлось отказаться от приема таких заказов, и лишь потом нашлась та, которая была уверена в своем умении приспособиться к политике кнута и пряника, к которой прибегали мамаши девиц-дебютанток в своих попытках заполучить бальный зал на вечер пятницы сразу после Рождества. По части стоимости рабочих рук на строительство ушло примерно вдвое больше денег, чем планировалось изначально, что можно объяснить вошедшей в практику внеурочной работой, а иначе гостиница открылась бы только в 1920-м, а не в 1919-м, в день выборов. Между тем эту дату выбирали с особым тщанием, с намерением приурочить к выборам именно мэра, а остальное мало кого интересовало, поскольку губернатор штата был избран годом ранее, а президентские выборы намечались в будущем году. Чарли Джей, можно сказать, был избран уже в момент номинации, никаких неприятных неожиданностей не предполагалось, и оставался лишь спортивный интерес: побьет ли он по количеству поданных за него голосов Уолтауэра. Затем последует Губернаторский бал, еще один большой прием в честь сенаторов штата, членов Законодательного собрания и лоббистов, но Бал выборов, когда домой вернутся для участия в голосовании все большие шишки, — это бал родной, форт-пеннский, и если кому-то ненароком придет в голову, что Уолтауэр смотрелся бы на подиуме импозантнее Чарли Джея, ему бы напомнили, что бал устраивается не в честь последнего: Чарли Джей — лишь символ Дня выборов в Форт-Пенне. В тот большой день Чарли пригласил Брока и Грейс к себе на подиум, но они вежливо отклонили приглашение, сославшись на то, что уже заказали себе отдельный стол — и действительно принялись подбирать компанию. Она составилась из Мартиндейлов, Борденеров, Уоллов, Кларксонов, Данкана Партриджа, вдовы его партнера по адвокатской конторе миссис Десмонд О’Коннол, доктора О’Брайана и его жены, Пола Райхельдерфера и, в качестве пары для Брока, молодой француженки, вдовы уроженца Форт-Пенна Карла Дорфлингера, убитого на войне. Миссис Дорфлингер, которую по прибытии в Форт-Пенн весьма разочаровало то обстоятельство, что ее брак оказался мезальянсом, днем преподавала в школе мисс Холбрук, а вечерами окультуривала Брока Колдуэлла. О Грейс и Роджере Бэнноне она явно услышала в тот самый момент, как сошла с поезда, и впоследствии предприняла несколько попыток встать с Грейс на одну доску и сделаться ей подружкой, но после одной трапезы в доме на Второй улице, когда Рене обнаружила интерес к гражданскому и финансовому статусу всех присутствующих за столом мужчин, Грейс отдалилась от нее и встречалась только в школе. Пригласить Рене на прием попросил сестру Брок. — Ей кажется, что она тебе не нравится, но… — Она права. — И тем не менее позвони ей, пожалуйста. — Ладно. — Что, если я тебе скажу, что собираюсь на ней жениться? — Что я скажу? Что ты либо лжец, либо последний дурак. — А ничего оригинальнее придумать нельзя? — Слушай, Брок, ты слишком большой эгоист, чтобы жениться на ком бы то ни было, но если все-таки решил, — действуй. Какое мне дело? Только я не вижу, что ты выиграешь от этого брака — кроме того, что уже имеешь. — Думаешь, имею? — Да, а что тут удивительного? Она хочет выйти за богатого, и если для этого надо переспать с ним, почему бы и нет? Так что не думай, будто она спит с тобой из-за твоего неотразимого обаяния и потрясающих вьющихся волос. — Шла бы ты куда подальше, сестренка. Грейс потянулась за календариком. — Рене, как ее там, ах да. Дорфлингер. Хорошо, я приглашу ее. Только уж будь любезен, постарайся растолковать ей, что американцам скучно слушать о том, что во Франции у каждого мужа имеется любовница, а у жены любовник. Она… — А вот это действительно щекотливый предмет. — Знаешь что, братец, катись-ка ты куда подальше! Билеты — 15 долларов куверт — уведомляли, что ужин будет сервирован к девяти вечера. Гости Грейс собрались на Второй улице выпить по коктейлю. Дамы и доктор О’Брайан выбрали шерри, мужчины, кроме Пола, — мартини. Пол не пил ничего. Для общей беседы народу собралось слишком много, и Пол присел рядом с Грейс и Бетти Мартиндейл. — Ну что, Бетти, она созрела? Я про Грейс. — Как это? — не поняла Бетти. — Я? — удивилась, в свою очередь, Грейс. — Вы, вы. В кои-то веки вы меня хоть куда-то пригласили. Разве это не знак? Как думаете, Бетти, выйдет она за меня? — Лично я, если бы была вдовой, вышла, — сказала Бетти. — Да? В таком случае мне, наверное, не надо было делать предложения Грейс, но теперь придется подождать ее ответа, а уж потом стрелять в Эдгара. — Как я могу выйти за мужчину, который не обращает на меня внимания? — возмутилась Грейс. — Это я-то не обращаю на вас внимания? Как… — И к тому же такого ловеласа? После того, что вы только что сказали Бетти… — Это как раз и доказывает, что никакой я не ловелас. Я ведь сказал, что подожду вашего ответа. — Пусть так, но уж отрицать, что всю осень вас не было видно, вы не можете, — продолжала Грейс. — Не иначе, интрижку завели. — Ну а куда податься, если вы меня отталкиваете? Ну не упрямица ли она, Бетти? — Еще какая. — У человека два года капли во рту не было, не курит опять же, да из меня бы идеальный муж получился. Кстати, кто эта французская конфетка? — Вот видишь, Бетти? Ловелас, — повторила Грейс. — На вид аппетитная булочка. Брок уже полакомился? — Пол! — погрозила ему пальцем Грейс. — Ну, ну, не сердитесь. Это всего лишь метафора. — Ну если и метафора, то весьма близкая к действительности, — вставила Бетти. — Ладно, не думаю, что мужу бы понравилось, если бы он узнал, что я поддерживаю такие разговоры. Извините, пойду потолкую с миссис О’Коннол, она не знает, что такое метафора. — Не оставляй меня наедине с этим животным, — взмолилась Грейс. — А меня с этой злюкой, — подхватил Пол. — Почему бы вам не помириться? Я серьезно. — С этими словами Бетти отошла. — Это вдова Карла Дорфлингера, — пояснила наконец Грейс. — Она преподает у мисс Холбрук. По-моему, собирается прибрать к рукам Брока. — Ну, Брока не так-то просто прибрать к рукам, — заметил Пол. — В отличие от меня. — Давайте кончать с этими шутками насчет женитьбы, Пол, идет? Я думала об этом. — А что думать-то, если ответ все равно будет «нет», — вздохнул Пол. — Только шутить и остается. Я рад, Грейс, что вы пригласили меня нынче. Теперь долго не увидимся. Врач говорит, что мне надо куда-нибудь уехать. — О Господи! А куда? В Колорадо, что-нибудь в этом роде? — Нет-нет, не в горы. У меня нелады с сердцем, легкие-то как раз в порядке. Ничего особенно серьезного, просто надо уехать куда-нибудь и отдохнуть. Лишние килограммы, знаете ли, которые я набрал за все эти годы, обжорство, выпивка. Ладно, вес я сбросил, но вред себе я успел нанести немалый, и теперь надо с этим считаться. — Очень жаль, Пол, право, очень жаль. Ну, и когда вы едете? — Сразу после Дня благодарения. Поживу в Калифорнии, там у моего приятеля ранчо. Буду сидеть на солнышке и читать книги, которые давно собирался прочесть. Грейс немного помолчала. — Если бы Анна была постарше или хотя бы в интернате, я бы с вами, наверное, поехала. — Если бы вы знали, каково мне слышать эти слова, и все равно, Грейс, огромное вам спасибо. Но сейчас бы я сам вас не позвал. Вам нянькой пришлось бы работать при мне. Ладно, оставим это, в шутку, всерьез ли. А вот как насчет того, чтобы вместе сходить на матч Пенсильвания — Корнелл в День благодарения? Возьмем с собой Анну. Можно было бы даже отправиться с утра пораньше, заехать по дороге к Альфреду в Лоренсвилл, а оттуда поездом в Филадельфию. Как раз к игре и поспеем, а после поужинаем. — Да, хорошо бы, но у Анны в этот день пикник на ферме. С молодыми людьми. — Жаль. — Пенсильвания — Корнелл. Почему именно эта игра? — Ну, в Йель я бы вас не пригласил. — Вы хороший человек, Пол. — Грейс накрыла его ладонь. — Как вы, все в порядке? — Не сказала бы, но гораздо лучше, чем раньше. — Она поднялась: — Хозяйка совсем забыла про гостей. — Иногда мне кажется, что она вроде как про себя забыла. Грейс положила ему руку на плечо и отошла. Время приближалось к десяти, когда вереница машин подъехала к входу в «Несквехелу» с Четвертой улицы. Перед большим шатром, огороженным от несуществующего ветра дополнительным занавесом, слонялось изрядное количество не приглашенного на праздник народа. Это могло бы стать поводом для шумной демонстрации протеста, тем более что в разгаре была забастовка сталелитейщиков, вот-вот должна начаться забастовка угольщиков, возникла угроза приведения в действие запретительных мер, но Форт-Пенн все еще оставался железнодорожным городом, в котором преобладали антизабастовочные настроения. Как однажды заметил отец Роджера Бэннона: «Тот, кто ходит на работу с часами, не считает себя частью рабочего класса. Пусть он будет макаронником, или даго, или полячишкой — никакой разницы, положи ему в карман никель или четвертак, и вот вам пожалуйста, маленький капиталист». Тем не менее на всякий случай полиция приняла меры предосторожности, расставив своих людей в форме и без оной у обоих входов в гостиницу — с Четвертой улицы и с Пенн-стрит. У хранителей закона и порядка, от которых трудно ожидать досконального знакомства с женской психологией, возник один сложный момент, когда к входу подъехал лимузин Грейс: уличный шум внезапно стих, и пораженные полисмены принялись обеспокоенно оглядываться по сторонам, но вместо взрыва бомбы или революционных лозунгов послышался шепот, быстро превратившийся при упоминании имени Грейс в общий выдох восхищения. На Грейс была котиковая накидка, простое темное платье из тафты, из украшений — только тонкое бриллиантовое ожерелье, но это было нечто. Это была — Она. Такая, какой только мечтали быть женщины помоложе, а женщины постарше, те, кто знал, сколько Грейс лет, — могли гордиться. Вместе с Грейс в ее машине были Пол Райхельдерфер, Данкан Партридж и старая миссис О’Коннол. Войдя в фойе, все они дружно улыбнулись, явно довольные эффектом, произведенным на публику. Но уже около лифта, остановившись позади пожилой пары, Грейс негромко сказала Полу: — Что-то мне стало страшно, Пол. Страшно. — С чего бы это? — Даже не знаю… Все эти люди… я не думала, что они обратят на меня внимание. — А что, по-моему, вы им понравились. — Так-то оно так, но могло получиться и иначе. Вы знаете, о чем я. Два года назад… — Не надо думать об этом, — сказал Пол. — Они-то не думают. — Это верно, не думают. Не думают… Ладно, вот билеты. Народ, пунктуальный во всем — из тех, что попроще, робкие, голодные, — уже успел изрядно отведать разных блюд, когда Грейс и ее компания только появились. Кое-кто из верхушки лениво слонялись по фойе, делая вид, что разглядывают интерьер, хотя на самом деле только и ждали, когда Грейс войдет в зал «Пенсильвания». Стоило ей открыть дверь, как они тут же последовали за ней, создав тем самым небольшую суматоху, которой, однако же, хватило, чтобы отвлечь общее внимание от Грейс. Ее гости заняли свои места, и, как говорится, гостиница «Несквехела» пустилась в плавание. Меню были переплетены в искусственную кожу голубого цвета, с желтой шелковой тесьмой-закладкой, кисточками и большим, наполеоновских размеров, вензелем «Н» на обложке. Получая всего двадцать долларов с персоны, владельцы гостиницы явно теряли в деньгах, выставляя взамен еду, напитки, серебряные ящички с сигаретами для мужчин и отделанные серебром дамские сумочки. Чарлз, метрдотель гостиницы, убеждал членов комитета: «Гости в этот день, по моему мнению, в своем подавляющем большинстве не из тех, что берут меню домой. Думаю, когда все кончится, вы увидите, что множество карт валяется на полу. Зачем в таком случае напрасно тратить деньги? Потом, на ужине в честь губернатора штата, и впрямь можно выложить красивые сувенирные меню. Разумеется, за счет подрядчика или субподрядчика». Меню состояло из титульного листа с датой и изображением головы индейца, сильно напоминающей аборигена, рекламирующего шоколадные изделия фирмы «Самосет», двух страниц с номерами столиков и перечнем гостей в алфавитном порядке. Справа от себя Грейс усадила Данкана Партриджа, слева — Пола Райхельдерфера. Пожилой господин был словоохотлив, как наполовину отставной адвокат, соединяющий в себе самомнение, основанное на прошлых успехах, высокомерие человека, родившегося некогда в преуспевающей семье, и уверенность, которая приходит с привычкой к тому, что тебя слушают. В минуты молчания он лишь ждал, когда заговорит вновь, и использовал их для того, чтобы убрать с тарелок все, что на них лежит. Безобразие, говорил он, что старый профессор Шофшталь не организовал музыку; дело, наверное, в том, что члены семьи начинают немного стесняться старика. Отпечатанные меню, продолжал он, невольно принимая сторону метрдотеля, — это деньги на ветер, все равно гости их выбросят, а каждый будет есть, что стоит перед ним на столе, выбора нет, а иначе для чего существуют меню, как не для того, чтобы человек решил, что ему по вкусу. Он устал, его уже тошнит, не умолкал Партридж, от столового и постельного белья, жесткого, как крахмальная рубашка; кстати, коль скоро уж речь зашла о рубашках, кто позволил пустить сюда людей в смокингах? Смокинг на таких мероприятиях, как нынешнее, не более уместен, чем бриджи для игры в гольф. Или вроде того. Смокинги уместны на мальчишниках, а не в присутствии дам. — Вон там, через два стола от нас, я вижу четверых в смокингах. Надо бы, конечно, поговорить с ними, только шум поднимать не хочется. Грейс послушно посмотрела в ту сторону и увидела, что один из упомянутых четверых — это Роджер Бэннон и он ей кланяется. Грейс кивнула в ответ. Пол заметил этот обмен приветствиями и тоже кивнул Бэннону. — Вы что, знаете, этого малого? — спросил Данкан Партридж. — Не то слово, — бросил Пол. — В таком случае, если это ваш приятель, может, вы сыграете роль портного и дадите ему добрый совет. Грейс, девочка, тебе бы тоже стоило поговорить с ним. Может, мягкое женское прикосновение… — Вряд ли Грейс знакома с ним, — поспешно вклинился Пол. — Это он мне кивнул, а Грейс показалось, что ей. — Мог бы дождаться, пока дама первой его заметит, — проворчал Партридж. Он снял очки. — А ну-ка посмотрим, кто это такой. Ах вон оно что, — протянул Партридж и, вновь нацепив очки на нос, наклонился к Грейс и прошептал: — Кажется, я ступил кое во что. Извини, детка. Прощен? — Ну конечно, — рассмеялась Грейс. — Пусть это будет между нами, — снова наклонился к ней старый законник. — Если Пол знает, что вы знакомы, пусть это останется между нами. — Спасибо. Партридж отставил в сторону смокинги и Бэннона, но продолжал свои бесконечные монологи и замолк только тогда, когда принесли десерт. — Вот тебе на! — Что такое? — спросила Грейс. — Чарли Джей собственной персоной, но кто это с ним? Док Уолтауэр пришел поздравить. Право, он заслуживает некоторой порции аплодисментов. Партридж поднялся со своего места, не обращая внимания, что все остальные по-прежнему сидят, хлопнул в ладоши и, стоя, аплодировал до тех пор, пока к нему не присоединились остальные. Новый и старый мэры улыбались и раскланивались во все стороны. — И как же вам удалось разглядеть их в очках? В других случаях вы их снимаете? — поинтересовалась Грейс. — Я и сейчас снял, — парировал Партридж. — К тому же всегда можно увидеть то, что хочешь, а? — Старый вы греховодник, — засмеялась Грейс. — Был, был в свое время, не отрицаю. Ладно, полагаю, можно и сесть. Чарли вон сел. Теперь кто-нибудь поднимется, минут пять будет говорить, не называя имени Чарли, потом споет ему такой дифирамб, будто это не живой человек, а мумия, а Чарли будет сидеть, слушать и впрямь как мумия. Потом встанет и будет говорить, говорить, говорить. Скромно. Удивленно. А мы будем сидеть на своих местах, думать и говорить себе, что если бы его сегодня не выбрали, это был бы величайший сюрприз во всей истории Соединенных Штатов — по крайней мере с тех пор, как мистер Хьюз проиграл выборы. И я-то уж точно скажу себе: «Чарли, если бы ты не был избран, я бы потребовал назад свои деньги». Грейс, если вы извините мое любопытство, сколько лично вам стоила скромность Чарли? — Э-э, дайте подумать. Пятьсот долларов, потом еще пятьсот, потом двести пятьдесят. Итого тысяча двести пятьдесят. — Ясно. Немного больше, — подмигнул он Грейс, — чем я пожертвовал на то, чтобы иметь хорошую власть. Ну, вы-то, Пол, приезжий, вас эти игры не касаются. — Отчего же. Не забывайте, я в графстве Несквехела, да и в самом Форт-Пенне веду немало дел, так что тоже вложил несколько долларов. — Интересно, сколько всего Чарли насобирал. А еще интереснее, побил ли он рекорд Уолтауэра по голосам. — Наверное, завтра в «Часовом» прочитаем, — заметила Грейс. — Конечно, но знаете, о чем я подумал? Почему бы нам всем не съездить туда, когда окончится действо? Сейчас мне надо отвезти домой миссис О’Коннол, а когда вернусь, наверное, начнутся танцы и можно трогаться в любой момент. Что скажешь, Грейс? — А разве редакция работает так поздно? — В день выборов, милочка, газеты по всей стране трудятся допоздна. — В таком случае — конечно, — решила Грейс. — Я танцевать не хочу, а если другие решат остаться, пусть Брок будет за хозяина. Пока Партридж отвозил миссис О’Коннол домой, Грейс и ее гостей удостоил персональным визитом Чарли Джей, речь которого отличалась выражением скромности, удивления и решимости одарить любимый город такой системой управления, которая будет даже еще более эффективна — если это, конечно, вообще возможно, — нежели та, что предложил его добрый друг и предшественник на посту мэра Джордж Уолтауэр, который попросил не предоставлять ему слова для выступления, но который (продолжал Чарли), безусловно, заслуживает самых горячих аплодисментов. Чарли, раскрасневшийся от возбуждения, сел рядом с Грейс. — По-моему, я побил рекорд Уолтауэра, — сказал он. — По крайней мере так считают в клубе. — Мы едем в редакцию «Часового», — сообщила Грейс. — Данкан Партридж думает, что уже известны результаты. Не присоединитесь? — Я бы рад, да не могу, Грейс. Я тут с женой, ее сестрой, есть и другие гости. — Чарли явно был доволен, что Грейс проявляет такой интерес к его избирательной кампании, и она решила не разочаровывать его упоминанием того, что поездка в редакцию — идея Данкана Партриджа. Освобождая зал для танцев, убрали ковровые дорожки и столы, а дамы и господа тем временем разошлись по своим туалетам. Вскоре вернулся старый адвокат. Грейс и Пол встретили его в фойе. В зале «Пенсильвания» начиналось второе отделение вечера, выдержанное в стиле кабаре. — Господи, это еще что такое? — ахнул Партридж. — Это — что? — не поняла Грейс. — Ну, этот адский грохот. Бум-бум-бум. Как там его, джасс? Или вроде джаз? А взгляни на публику. — Это называется one-step, — пояснила Грейс. — Один шаг. — One-step, говоришь? — пожевал губами старик. — На мой-то вкус, там как раз на один шаг больше, чем нужно. Ладно, может, одним-вторым-третьим-четвертым-пятым шагом двинемся в редакцию? Грейс, я оставил твою машину у входа. Мне вроде как велели убрать ее оттуда, но я сказал, что мы вот-вот уезжаем, нет, говорят, переставляйте. «Ах вот как?» — спросил я и без лишних слов вытащил ключ из зажигания и положил его себе в карман — твой водитель смутился, но про себя, кажется, был только рад. В общем, машина у подъезда, а ключ — вот он. — Мистер Партридж! — рассмеялась Грейс. — Как же так, вы ведь у нас знаменитый юрист! — Знаменитый не знаменитый, но в законах, дорогая, разбираюсь достаточно, чтобы разобраться с обыкновенным полисменом. Не беспокойся, все будет в порядке. И действительно все оказалось в порядке, по крайней мере для Грейс, Пола, Данкана Партриджа и водителя. Лейтенант-полицейский любезно помог им усесться в лимузин, и они отъехали, даже не подозревая о том, что за ними выстроилась целая вереница из сорока машин. Здание, в котором располагался «Часовой», находилось в районе, где первоначально планировалось построить гостиницу «Несквехела», но потом от этой мысли отказались. Пустынные улицы свидетельствовали о мудрости такого решения: сегодня День выборов, а в этом районе никто и ничего не празднует. Лишь двое железнодорожников с большими ведрами в руках были свидетелями того, как Грейс и ее спутники выходили из машины. В помещении на первом этаже, где находились массивная, из мореного дуба, стойка для приема рекламных объявлений и — позади нее — столы и различные принадлежности бухгалтерии, было темно, только тусклая лампа покачивалась перед входом. В коридоре сидел на кухонном стуле старик вахтер в фуфайке со стоячим воротничком, но без галстука. Он встал и посмотрел на пришельцев, всем своим видом изображая вопрос: что, мол, надо? — Это миссис Тейт и мистер Райхельдерфер, а меня зовут Данкан Партридж. Мы хотели бы пройти в отдел новостей. — Зачем? — Миссис Тейт одна из владелиц газеты, — рявкнул Партридж. — Ах да, конечно, миссис Тейт, — сообразил вахтер. — Что ж, пожалуйста, только много вы там не узнаете. — А много нам и не надо. Нас только выборы интересуют. — Партридж отступил в сторону, пропуская спутников к лифту. — Ну, Джей стал мэром, и вряд ли это кого-нибудь удивило. Смотрите не заденьте стенки, мадам. Мех можно попортить. Я только сегодня отполировал, еще не просохли. Грейс с восхищением посмотрела на чисто отполированные металлические планки: — Красота. — Будет еще лучше, когда закончу. Половину кабины я убираю до обеда, вторую — после. То, на что вы сейчас смотрите, — послеобеденная работа. Еще не закончил. Если пробудете какое-то время, все будет блестеть. — Лифт остановился на втором этаже, но вахтер не спешил открыть дверь, ему явно хотелось продолжить разговор с Грейс. Партридж, однако же, сухо поблагодарив вахтера, положил конец этому словоизвержению. — Так, говорите, вам нужны результаты выборов? Идите до конца коридора, там будет кабинет. Холлистер. Джек Холлистер, он занимается городскими выпусками. А если новостями «АП», «Ассошиэйтед пресс», интересуетесь, то это вон в той каморке… — Спасибо, — оборвал его Партридж. Заднюю половину просторного кабинета освещали с десяток лампочек под металлическим абажуром. За полукруглым столом сидел совершенно лысый человек с козырьком для защиты глаз и, почесывая череп, читал разложенную перед ним газету. За одним из отделенных от него невысоким барьером столов печатал что-то на машинке молодой человек в шляпе и пиджаке в елочку. Он равнодушно посмотрел на вошедших и, похоже, по-прежнему пребывая где-то в своих далях, снял шляпу, водрузил ее на один край стола и принялся перебирать бумаги, разбросанные на другом. Третий обитатель помещения сидел за массивным столом, на котором были расставлены три телефонных аппарата, небольшая стопка книг, две чернильницы, лоток с авторучками, четыре проволочные корзины, две точилки, два круглых ящичка для сигар с отточенными карандашами и ворох свежих гранок. Откинувшись на спинку вращающегося стула, он читал филадельфийское издание «Норт америкэн». В комнате слышался стук машинки и телеграфного аппарата, заглушающий шаги Грейс и ее спутников. Человек на вращающемся стуле медленно оторвался от чтения, вдруг вскочил с необыкновенной живостью и стремительно направился навстречу гостям. — Добрый вечер, миссис Тейт, — поклонился он Грейс. — Меня зовут Холлистер. Добрый вечер, мистер Партридж. — Добрый вечер, мистер Холлистер, — откликнулась Грейс. — Это мистер Райхельдерфер. — Рад познакомиться, мистер Райхельдерфер. — Мужчины обменялись рукопожатием и улыбками. — Добрый вечер, мистер Холлистер, — сказал Партридж. — Мы подумали, стоит зайти и посмотреть, как там выборы идут. — Какие? В городе, графстве, где-то еще? В городе, надо думать. — Холлистер подтянул три стула из-за пустых столов и поставил их рядом со своим. — Ну да, главным образом местные, конечно, — кивнул Партридж. — Официальные итоги будут известны утром. Голоса всю ночь подсчитывают на избирательных участках. Но мы разослали репортеров по всему городу, и, по неофициальным сведениям, Джей на несколько голосов опережает результат Уолтауэра, показанный им два года назад. В бедных кварталах он немного недобирает, но ему сразу сказали, что так оно скорее всего и будет. — Это почему же? — поинтересовался Партридж. — Точно не скажу, сэр, — ухмыльнулся Холлистер, — может, потому, что мы слишком уж настойчиво поддерживали его. Мы, я имею в виду «Часового». — А мы его поддерживали? — спросила Грейс. — Еще как, миссис Тейт. А когда мы кого-то поддерживаем… э-э… энергичнее, скажем, обычного, упорнее, чем кандидата от той или иной партии, рабочий люд настораживается. Может, вы не поверите, но иные даже отказываются от денег. — Я не вчера родилась, мистер Холлистер, — улыбнулась Грейс. — В таком случае, если называть вещи своими именами, им кажется, что от этих денег воняет, или, точнее говоря, не кажется, просто им это не по душе. Ну вот, и в результате они как упрутся и либо голосуют не так, как надо, либо не голосуют вообще. На сей раз вроде на участок пошли, но проголосовали неправильно. Однако Джей с лихвой компенсирует эту недостачу в районах, где живут люди среднего класса и наша аристократия. По крайней мере так выглядит ситуация на данный момент, но вряд ли нас ждут какие-то перемены. Джею не о чем беспокоиться. Пусть на несколько голосов, но Уолтауэра он побьет, а ведь ему это, насколько я понимаю, и нужно. Так? — Так, — кивнула Грейс. — Так, — повторил Партридж, — и все-таки кое-что мне не нравится. Мы кучу денег потратили именно здесь, в южной части города. — Что ж поделаешь, мистер Партридж, это политика, — вздохнул Холлистер. — Миссис Тейт, вы заметили, что после вашего последнего появления здесь многое изменилось? — Разве? — удивилась Грейс. — Ну да, мы переставили столы. Вон там, где трудится этот молодой человек, теперь отдел спорта. Там когда-то сидел мой отец. А где этот лысый, — место заместителя редактора. Раньше оно было здесь, но теперь я все поменял, чтобы лучше видеть, чем заняты люди. Да и в спину не выстрелят. Впрочем, я думал не только о себе. С нового года на моем месте будет новый заведующий репортажами. — Вы от нас уходите, мистер Холлистер? — удивилась Грейс. — Нет, перехожу на другую должность. С первого января буду вести колонку. Вы когда-нибудь читали Джея И. Хауса? — По-моему, нет. — А Кристофера Морли? — Тоже нет, но имя слышала. — Так вот, они пишут такие же колонки, какие я собираюсь публиковать в «Часовом». — Ежедневно? — Да. — Что ж, будем ждать. Собираетесь подписывать их своим именем? — Еще не решил, может, ограничусь инициалами. Но в любом случае надеюсь, вы прочитаете и выскажете свое мнение. — Поздравляю, мистер Холлистер, — сказал Партридж. — Я тоже ваш будущий читатель, — улыбнулся Пол. — Вы ведь из Ливана, мистер Райхельдерфер? — Оттуда. — Тогда это территория «Орла». — Он хочет сказать — читателей «Орла», — пояснил Пол. — Пол, пока тебя не будет, могу высылать тебе газету, — сказала Грейс. — Вы разве покидаете наши края? — удивился Холлистер. — Боюсь, что так, — с улыбкой ответил Пол. — Хотите посмотреть предварительные результаты? — предложил Холлистер. — Пожалуй, нет, — покачал головой Партридж. — Может, ты хочешь, Грейс? — Да нет, все равно ничего не пойму в этих цифрах. Я даже один избирательный участок от другого отличить не могу. — Кстати, об участках, — встрепенулся Партридж. — Не зря толкуют о женском равноправии. Женщины и политика. Наверное, стоит, указывая какой-нибудь адрес, любой, точно обозначать границы избирательного участка. Раньше мы никогда этого не делали, но сейчас самое время начать. — Он черкнул что-то у себя в блокноте. — Миссис Тейт, если бы вы работали у нас в штате, заслужили бы премиальные. Пять долларов. — Так давайте, — потребовала Грейс. — Если я заработала эти деньги, то должна получить. Первый, кстати, мой заработок. — Ну что же. — Холлистер потянул на себя ящик. — Вот вам ваучер, завтра можете обменять его на деньги. То есть уже сегодня. — Он принялся заполнять чек под собственную диктовку: «Грейс. С. Тейт. Пять долларов ноль-ноль центов. Премиальные. В скобках. Предложение по подсчету голосов. Скобки закрываются. Подпись. Джон Холлистер». Прошу. Зайдите утром в кассу, и вам выдадут деньги. — А у себя я его оставить не могу? — спросила Грейс. — Нет, только наличные. Но вот что можно сделать. После того как обналичите, я могу послать вам ваучер почтой. Или пусть останется здесь до следующего вашего визита. — Очень любезно с вашей стороны. — Грейс помахала клочком голубоватой бумаги. — Вот я и стала поденщицей. Хорошо, как-нибудь заеду и заберу свой ваучер. — Что ж, Грейс, мы узнали, что хотели, а ты заработала себе на хлеб, может, теперь оставим мистера Холлистера в покое? — сказал Партридж. — Да, пора ехать. — Грейс и Холлистер пожали друг другу руки, и Партридж с Холлистером тоже пожали друг другу руки. Пол и Холлистер не пожимали друг другу рук, так как руки Пола были заняты, он надевал пальто. Они довезли Партриджа до его дома на Моньюмент-сквер и поехали на Вторую улицу, где Пол остановился у Грейс. — Голодны? — спросила она. — Да нет, спасибо. — А то в холодильнике есть жареный цыпленок и ветчина, так что пожалуйста. — Ну что ж, если вам хочется поесть, то и я готов присоединиться. — Мне-то нет, я думала, вы проголодались, — посмотрела на него Грейс. — Да что это с вами, Пол? — Ничего, просто устал, — поспешно отозвался он и тут же добавил: — А в прочем, нет, не просто. Знаете, Грейс, когда еще свидимся, а может, и вовсе не свидимся, так что я должен сказать правду. Я люблю вас, Грейс. Сейчас вы пойдете спать, и я пойду спать. Мы будем ночевать под одной и той же крышей. На одном этаже. А я бы хотел, чтобы это была одна и та же комната, и так до конца жизни. — Знаю. — Больше я никогда этого не повторю. Ответ — нет? — Да, Пол, — нет. Вы были братом Сидни, и мне тоже всегда были настоящим братом, большим, чем Брок. Но если бы я вышла за вас… а впрочем, что говорить, все равно это невозможно. — Договаривайте. Если бы вы вышли за меня, то — что? — В этом случае не прошло бы и года, как… вы бы поняли, что совершили ошибку, я вам не подхожу. — Это не ошибка. Вы мне подходите, и я вам подхожу. Знаете что, Грейс, я сейчас напишу вам кое-что, а прочитаете вы это через год. И убедитесь, что я прав. — Не надо ничего писать, на словах скажите. — Ладно, пусть так. Да, собственно, и написать-то я собирался всего одно имя. Имя следующего вашего мужчины. Назвать его? — Откуда ж вам знать, если я и сама не знаю, — пожала плечами Грейс. — Да знаем мы, оба знаем. — Он женат, у него есть дети. Женат счастливо. Если бы мне этого хотелось, то имя — Роджер Бэннон. Он-то готов. — Да, но вам Роджер Бэннон не нравится. Нынче вечером я в этом убедился. — Знаете, Пол, мы вроде как затеваем какую-то склоку — и ради чего? Оно того не стоит. С этим человеком у меня больше ничего не будет. Городок у нас маленький, и полученный урок я хорошо усвоила. — Грейс поднялась. — Что-то я тоже чувствую себя усталой, дорогой. Если хотите еще посидеть, свет, когда пойдете к себе, можно не гасить. Брок поздно вернется. Пол встал, подошел к ней и обнял за плечи. Грейс подставила ему щеку для поцелуя: — Покойной ночи, дорогой. Пол поцеловал ее в щеку, но отстраниться не дал, покрывая поцелуями лицо и шею, впиваясь в губы и тесно прижимая к себе. — Хватит, Пол, — резко бросила Грейс. — Напрасно вы так возбуждаетесь, я вам тут не помощница. Пустите. — Не пущу. — Я в этом не участвую, Пол. И наплевать мне на ваше возбуждение, слышите? Без меня, ясно? Даже не старайтесь. Вы тут сам по себе. Я в стороне, понятно? — Ну пожалуйста, Грейс. — Ни за что. Никогда. — Грейс. — Нет. Нет. — Я люблю вас. — Нет. — Боже, о Боже мой. — Нет, — повторила она, и он немного отпустил ее, не отнимая, впрочем, рук от груди. Так они и стояли, он — положив голову на ее плечо, она — отворачиваясь в сторону. — Ну что, успокоились? — спросила Грейс. — Да. — В таком случае отпустите меня. — Хорошо. — Я никогда больше не смогу надеть это платье. — Мне очень жаль, Грейс. — Мне тоже. Но я не могу без любви, Пол. Без любви или чего-то еще, не знаю уж, как и назвать, но чего-то такого, против чего я бессильна. Покойной ночи. — Рано утром я уезжаю. — Хорошо. Грейс вышла из комнаты и поднялась вверх по лестнице. Через некоторое время за ней последовал и Пол. Миновав ее комнату, он услышал, как в двери щелкнул замок. — Зачем, в этом нет нужды. — Он произнес эти слова вслух, но так невнятно, что Грейс, должно быть, решила, что он просто бормочет что-то про себя. Обычно Грейс вставала довольно рано, и это утро исключением не стало, но в четверть девятого, когда она проснулась и спустилась к завтраку, Пола уже не было. — Мистер Райхельдерфер уехал совсем рано, мэм, — сказала горничная. — Он велел передать, что ему надо разобраться с машиной. И оставил для вас записку. — Вижу, — сказала Грейс. На ее месте за столом к солонке с перечницей был прислонен запечатанный конверт. — Два яйца всмятку, пожалуйста. — Слушаю, мэм. Э-э… мы с кухаркой надеемся… — горничная смущенно закашлялась, — словом, этот джентльмен, мистер Райхельдерфер, он утром всего чашку кофе выпил, я сказала, у нас для него готов полный завтрак, но он вроде… не расслышал. Просто вылетел из дома, а не хотелось, чтобы люди подумали, будто это по нашей вине он не позавтракал. — Да просто думал, наверное, о чем-то другом, — успокоила ее Грейс. — Например, о машине. — Может быть, мэм, но ведь он не на машине, а на поезде приехал, помните? — Верно… а может, говоря о машине, он имел в виду, что ее в Ливане чинят, где его дом. — Мм… Так ведь он сказал, что в гараж идет, посмотреть, готова ли машина. — Ну ладно, хватит, не знаю уж, что там у него на уме было. У мужчин всегда какие-то проблемы. Дела и все такое. Как там яйца, Мэри, готовы? Горничная вышла, потом вернулась, убрала тарелку для овсяной каши, подала яйца и встала за спиной у Грейс. — Правильно сварили, мэм? — То, что надо. Кстати, Мэри, кто сейчас убирает мою комнату? — Я, мэм. — Видишь, какая штука, я вчера испортила платье. Оно валяется в шкафу. Выбрось его. — Такое красивое платье, — вздохнула Мэри. — Да, мэм, вам звонили с фермы, спрашивали, доставить вам сегодняшнюю почту сюда или пусть там дожидается? — Пусть дожидается. — Между прочим, — спохватилась горничная, — хоть для почты еще рано, вам рассыльный принес письмо. Оно на кухне. Сейчас принесу. По-моему, это счета, а может, реклама какая-то. — Неси. Мэри вернулась в письмом в руках: — Виновата, мэм, я открыла его. — Разве мистер Брок или я разрешали тебе открывать что-нибудь? — Но ведь это не что-нибудь, мэм, это всего лишь газетная вырезка. — Все равно, письмо адресовано мне, а ты его открыла. Тебе еще многому предстоит научиться, и если хочешь сохранить свое место, учись поживее и кончай болтать за завтраком и совать нос в чужую переписку. Между прочим, это важное письмо. Для твоего сведения, мы с братом владельцы этой газеты. Можешь идти. — Вы забыли про письмо мистера Райхельдерфера, мэм. — Говорю же — свободна. Или собралась и его открыть? — Я увольняюсь, мэм, — сказала Мэри. — Договорись обо всем с кухаркой, а пока оставь меня в покое. Не мне же ты будешь подавать заявление. Тем более не я тебя нанимала. — Вот-вот, в том и беда. Никто не знает, кто в этом доме хозяин. — Вон отсюда! Мэри вышла, и Грейс, взяв оба конверта — от Пола и тот, что побольше, — направилась в библиотеку. Сначала она просмотрела газетную вырезку. Это была первая полоса специального выпуска, посвященного выборам, и одна заметка была обведена синим карандашом. Она гласила: «По предложению одной нашей подписчицы, пожелавшей остаться неизвестной, печатаем схему расположения избирательных участков в Форт-Пенне. Это делается для удобства читателей, которые ранее не могли определить расположение участков в различных районах города по номерам. Выражая признательность читательнице, редакция выплачивает ей наградные в размере 5 долларов. „Часовой“ и впредь намерен отмечать интересные предложения, „всякую всячину“, а также редкие фотографии, присланные для публикации на страницах газеты». Грейс улыбнулась и тут же, согнав улыбку с лица, надорвала конверт с письмом от Пола. Дорогая Грейс, сейчас четыре часа утра, я пишу это письмо, сидя у Вас в библиотеке. Так и не смог заснуть. Брок вернулся и сразу прошел к себе в спальню. Я пытался читать, но слова расплывались перед глазами, вот я и спустился в библиотеку. Не то чтобы у меня было много чего сказать Вам, просто пишу, что придет в голову. Сначала должен признать, что заблуждался в своем анализе и оценке Вашего поведения и характера. Странно, но это признание ничуть меня не смущает, потому что, окажись я прав, неприятный эпизод, конечно, сделался бы, с Вашей помощью, приятным, однако же, поскольку этой помощи не последовало, я вижу теперь, что Вы верно сказали: «Это должна быть любовь» или если не любовь, то страсть, загадочное по своему происхождению и не поддающееся контролю чувство. Это заставляет меня снять обвинение, будто Вы намерены завязать серьезные отношения с джентльменом, с которым мы встретились после приема в гостинице. Пересматривая факты в свете моего нового представления о Вашей эмоциональной уравновешенности, выражаю уверенность в том, что Вы будете способны справиться с ситуацией, если она, конечно, возникнет. Я не мог не заметить, что этот господин моложе Вас, что не мешает Вам держать ситуацию под контролем, не давая ей принять такие формы, как у нас с Вами. Сколь бы поверхностны ни были мои знания в области психологии, я легко мог бы найти психологическое оправдание своему поведению. Боюсь, однако, что Вам, человеку, в психологии не сведущему, трудно будет их принять. Так что просто приношу свои извинения. Восхищаюсь Вами, такие женщины, как Вы, мне еще не встречались. А сегодня (сейчас пять сорок утра) восхищаюсь еще больше, чем обычно. Надеюсь, Вы напишете мне. Я сообщу свой адрес. Всегда Ваш, Пол. P. S. Поблагодарите Брока от моего имени за гостеприимство. Оставляю 5 долларов для кухарки и два для горничной. П. Р. Грейс прошла на кухню и отдала кухарке пятидолларовую купюру. — Ну что, Мэри сказала, что увольняется? — Да. И слава Богу. Нечего ей здесь делать. Повсюду свой нос сует, да еще и язык длинный. Не спорю, чистюля, но этого недостаточно, чтобы здесь работать. К тому же у чистеньких часто бывают грязные мысли. — С чего ты взяла? У нее что, грязные мысли были? — А то. Однажды она мне сказала: «Как увижу пару, всегда могу понять, спят они вместе или нет». И еще: «Пусть как угодно прячутся, меня не обманешь». — Что это она вдруг? — Ну, мисс Грейс, — улыбнулась кухарка, — прислуживать холостяку — это не то же самое, что прислуживать мужу и жене. — A-а, ясно, — протянула Грейс. Она вернулась к себе, когда Мэри убирала кровать. — Это тебе. — Грейс протянула ей два доллара. — От мистера Райхельдерфера. Мэри заколебалась. — Бери, бери, — настойчиво повторила Грейс. — Говорю же, это не от меня, а от мистера Райхельдерфера. — А с чего бы мне чаевые? Ведь он здесь только сутки провел. — Он щедрый человек и всегда так делает. Кухарке пять оставил. — Скажите ему спасибо. — Мэри положила деньги в карман фартука. Грейс промолчала. Она взяла трубку настенного телефона и нажала клавишу с надписью «гараж». — Это миссис Тейт. Машину к подъезду, пожалуйста. Я еду на ферму. — Она повесила трубку и повернулась к Мэри: — Закончишь убирать позже, когда я уеду. Мэри что-то пробормотала. — Что-что? — не расслышала Грейс. — Хорошо, говорю, мэм. — Да нет, ты что-то еще сказала. Ну, выкладывай. — Я сказала, я сказала… ну ладно. Я сказала: «Как тут закончишь? Слишком много работы для одного человека». — Наоборот, чаще всего слишком мало для одной горничной. Даже для такой, что разглядывает постели, чтобы понять, кто в них спал. Я хочу, чтобы ты собрала свои вещи и сегодня же уехала из этого дома. — Ага, вижу, кухарка наболтала? — Наша кухарка никогда не болтает. Мы с ней разговаривали. — Ну как же, разговаривали. Наверняка наплела вам бог знает что. — Убирайся отсюда. — Грейс прошла в ванную и заперла за собой дверь. Когда она вернулась, Мэри уже нигде не было видно. У девушки, принимающей рекламные объявления, была комплекция доярки с молочной фермы и белоснежные зубы, которые она, увидев Грейс, обнажила в ослепительной улыбке. Видно было, что она узнала ее и отнюдь не удивлена появлению. — Добрый день, миссис Тейт. — Добрый день. Вы что, ждали меня? — осведомилась Грейс. — Ну как сказать. Кассир, во всяком случае, ждал. — Девушка засмеялась. — Мы все надеемся, что вы чаще будете у нас бывать. Позвольте проводить вас в кассу. Кассир вежливо поклонился и с улыбкой протянул руку за ваучером. — Что предпочитаете, миссис Тейт, чек или наличные? Насколько я понял, вам бы хотелось сохранить этот ваучер на память, потому вот что я предлагаю: возьмите наличные, а я отнесу ваучер в фотоотдел, они там сделают копию. Увеличат до нужного вам размера. Так у вас будет сувенир, а у нас останется оригинал ваучера. Потому что если ваучер или чек будут у вас… сам черт голову сломит с этой бухгалтерией. Без ваучера или чека нам просто не свести баланс. — О, я вовсе не хотела бы создавать лишние трудности. — Ничего страшного. Все нормально, если вы не против фотокопии. Отличный получится сувенир. Вот такой величины… или такой… только не переборщите, иначе буквы будут плохо видны. Что, если увеличить, скажем, в три раза? — Прекрасно, — согласилась Грейс. — Знаете, коль скоро уж я начала зарабатывать деньги в этой газете, неплохо бы познакомиться со всеми поближе, а то я даже имен ваших не знаю. — Ну, это дело поправимое. Меня зовут Артур Булл[24]. Запомнить легко — просто представьте себе быка в клетке. Я уже тридцать один год работаю в редакции. Сначала, еще при жизни вашего отца, служил бухгалтером, а потом стал помощником казначея и кассиром в одном лице. Восторгался Уильямом П. Колдуэллом, как, впрочем, и все, кто его знал. А эта юная дама — маленькая Мэри-солнышко, у нее всегда наготове улыбка и доброе слово. — О, мистер Булл, вы всегда преувеличиваете. Меня зовут Мэри Кемпер. — Это не единственная Кемпер у нас в газете, — подхватил кассир. — Если хотите, могу показать старые платежные ведомости. Ее отец пришел в газету еще до меня. И до сих пор работает — верстальщик. По-моему, вы и его не знаете, мисс Тейт, хоть он-то — настоящий ветеран. — Булл задумчиво покачал головой, должно быть, что-то вспоминая. — Ну да, это же он, старый Том Кемпер, набирал письма, которые печатал в газете ваш брат Брок и которые, помню, вызвали такой переполох. Когда это было… Знаете, а ведь у нас несколько, можно сказать, «Часовых» семей. Естественно, Джек Холлистер, редактор городского выпуска. Сын Артура Джеймса Холлистера. Полагаю, вы знали Артура Джеймса, они с вашим отцом довольно близко дружили. Далее, Фрэнк Маккой из спортивного отдела. Это сын Дж. Дж. Маккоя, который много лет писал о наших законниках. Умер только год назад, наш Дж. Дж. А еще, если хотите, могу рассказать о наших разносчиках. — Я была разносчиком, — вставила Мэри Кемпер. — Ах вот как? — вежливо повернулась к ней Грейс. — Ну да. У нас много девушек обслуживает разные районы. — А я и не знала. — Правда, правда. Мой участок был обе стороны Несквехелы. Только не Несквехела-драйв, а Несквехела-стрит. Между Девятой и Пятнадцатой, пока мы сюда не переехали. — Что, зимой тоже работали? — Да. И летом и зимой, после школы. Если не разносить газеты зимой, на лето не получишь хорошего квартала. Тех, кто работал только летом, мы называли неженками. Я зарабатывала, чтобы оплачивать уроки музыки. — Правда? И вы до сих пор играете? На чем? — Начинала со скрипки, потому что тогда у нас не было пианино, потом перешла на рояль, до предпоследнего класса занималась в школе. — Я бы с удовольствием как-нибудь вас послушала. А почему бросили? — Наверное, мальчиками увлеклась, — заметил мистер Булл. — Вовсе нет. Просто решила окончить школу, а потом работу найти, вот и все. — И что, больше совсем не играете? — Только рэгтайм. Популярную музыку. — Теперь, когда у нее полный рабочий день, каждый вечер на танцы ходит, — гнул свое мистер Булл. — Ничего подобного. Раз в неделю. — Так ведь танцы — дело хорошее, разве нет? — улыбнулась Грейс. — Эй, Мэри, у тебя там посетитель, — оборвал разговор мистер Булл. — Извините. — Мэри пошла к себе на место. — Ну так что, миссис Тейт, делаем фотокопию? — Да, конечно. — Славная девчушка, эта Мэри Кемпер. Я люблю поддеть ее, но это так, в шутку. Честная, прямая, работящая. Вести себя умеет. И знаете, от нее как-то светлее вокруг становится. Вы понимаете, о чем я. В газете без ошибок не обойдешься, бывает, разъяренные читатели приходят, растерзать готовы, но если первой их встретит Мэри, глазом не успеешь моргнуть, как они забывают, зачем пришли. — Сколько она зарабатывает? — Семьдесят пять в месяц. И она стоит этих денег. Через год будет зарабатывать двадцатку в неделю. Неплохо для двадцатилетней девушки, но она однозначно того стоит, стоит того. Сидит здесь с восьми утра до шести вечера. Принимает объявления, записывает под диктовку, когда мне нужна стенографистка, да и гранки вычитывать может. — Да, очень славная девушка. Она мне понравилась. — Я передам ей ваши слова. Она будет рада. — Сделайте одолжение. И скажите мистеру Холлистеру, что вы занимаетесь моим ваучером. — О Господи, совсем заболтался, я ведь должен был сразу, как вы пришли, сказать ему, что вы здесь. Тьфу ты. Теперь он покоя мне не даст, если вы уйдете. Можете еще минутку подождать? — Хорошо. Булл поднял трубку: — Рут, соедини меня с Джеком Холлистером… Джек, тут у меня кое-кто с вау… Повесил трубку. Значит, сюда бежит. Дождетесь, миссис Тейт? — Дождусь. Как же не дождаться, когда мне надо поблагодарить мистера Холлистера за первый в своей жизни заработок. — А вот и он, — сказал Булл. — Не иначе, по перилам съехал. — А вот и нет, Артур, — возразил Холлистер. — У нас ведь медный шест есть, как у пожарных. Конечно, мы только в крайнем случае им пользуемся. Добрый день, миссис Тейт, как поживаете? — Отлично, благодарю. Надеюсь… надеюсь, я вас не оторвала от дел? Холлистер посмотрел на стенные часы и засмеялся: — Без десяти четыре. Если вы думаете, что в это время заведующего отделом репортажей можно не отвлечь от дел, значит, вам еще много чего предстоит узнать про газетное дело, миссис Тейт. Казалось, Булла несколько покоробила такая откровенность. — Но так или иначе, — продолжал Холлистер, — я просил Артура дать мне знать, если вы появитесь. — Стало быть, я таки отвлекаю вас от работы, — протянула Грейс. Булл искоса посмотрел на Грейс, пытаясь что-то прочитать на ее лице. Оно оставалось непроницаемым. — Ну и хорошо. Я надеялся, вы пригласите меня куда-нибудь перекусить, например в «Йессл», как-никак ваш первый заработок. Целых пять долларов. Не каждый начинает с пятерки. Булл нахмурился, ему явно была не по душе такая фамильярность. — Нет, серьезно, если я действительно мешаю работать, испарюсь сию минуту. — Я тоже серьезно, миссис Тейт. У меня надежный работник в лавке. Вечерний выпуск выйдет и без меня. Помните, я в прошлый раз говорил вам, мы берем в штат нового человека? Ну так вот, в мое отсутствие он всем и заправляет. — Что ж, в таком случае всех приглашаю в «Йессл». Мистер Булл, присоединитесь? И Мэри. Могу я оторвать ее от конторки? — О, миссис Тейт, большое спасибо, но, к сожалению, ничего не получится, я еще полтора часа должен быть здесь. А Мэри освободится только в шесть. — Не пойдет, — отрезала Грейс. — В конце концов, я одна из владелиц газеты, стоит мое слово чего-нибудь? Мистер Булл, вас я угощу банановым пирожным. Мэри-то с ее комплекцией, конечно, не стоит… — Вы серьезно? — спросил Булл. — Еще как серьезно. — Ну раз так. — Булл позвонил в колокольчик, и в его клетушке снова появилась Мэри Кемпер. — Одевайся, Мэри, — скомандовал он. — Миссис Тейт приглашает нас в «Йессл». — Да я… — начала Мэри. — Одевайтесь-одевайтесь, — не дала ей договорить Грейс. — Идти далековато, так что поедем на машине, я ее у подъезда оставила. — Это какая, с поднятым верхом? — спросила Мэри. — Да, но мы поедем медленно, ветром не сдует. — Да нет, я и хочу, чтобы верх был поднят, пусть все видят, — затараторила Мэри, удаляясь в женскую раздевалку. — Пять кварталов — это слишком далеко? — удивился Холлистер. — Люди из фарфоровой лавки мистера Булла по меньшей мере двадцать кварталов в день вышагивают, верно, Артур? — Да, а если бы люди из вашей лавки ходили бы чуть-чуть побольше, то и выглядели бы здоровее и жили дольше. — Булл принялся натягивать пальто. — А вы что, мистер Холлистер, налегке? — спросила Грейс. — А зачем мне пальто в такую погоду? Да и вообще в моем отделе все мы немного чокнутые по части свежего воздуха, — улыбнулся Холлистер. — Просто не хотят тратиться на пальто, миссис Тейт, — пояснил Булл. — Они на другое тратят деньги — кстати, вовсе не в «Йессле». «Йессл» — лучшая в городе кондитерская, где мороженое бывает только хорошее или отличное. С недавнего времени она стала и модным дневным рестораном. Карл Йессл во всеуслышание заявил, что угроза конкуренции со стороны гостиницы «Несквехела» его не пугает. — Вот когда у меня перестанут заранее заказывать столики на завтрашний день, тогда и начну беспокоиться, — заговорил он. — К тому же где гостиница покупает мороженое для своих гостей? В «Йессле». И знаете что? Я могу потерять деньги на автоматах с газированной водой или обедах. Пока это не так, но я могу себе это позволить. Потому что продаю мороженое повсюду, вплоть до Джонстауна, да и это небольшое здание принадлежит мне. Всего четыре этажа и погреб, но место такое, что смогу продать в любую минуту и спокойно удалюсь на отдых. — Надеюсь, этого никогда не произойдет, мистер Йессл, — замахала руками Грейс. — Когда-то я подумывал об этом, но потом засомневался, — проговорил Йессл. — Собирался на старую родину съездить, но сейчас, после войны, как-то расхотелось. Это был добродушный, хотя и не чрезмерно жизнерадостный мужчина, который и Грейс, и людям, несколькими годами старше ее, с самого детства казался каким-то родичем Санта-Клауса. Совершенно безгрешная личность. — Как это вы все вместе здесь очутились? — удивился он. — Миссис Тейт? Артур? Джек? И эта симпатичная юная леди, простите, не знаю вашего имени? Ах да, газета. Тогда все понятно. Газета. — Бармен принял заказ: шоколадное мороженое с содовой для дам, с двойной кокой — для мужчин. Все подняли бокалы, приветствуя Грейс. — За премиальные, — провозгласил тост Холлистер. — За моих новых коллег, — ответила Грейс. Она оплатила счет — по одиннадцать центов за коку, по двадцать два за соду, — и все вернулись в редакцию. Холлистер задержался с Грейс в приемной. — Хотите пройтись по лавке? — предложил он. — Только не сегодня, уже нет времени, — отказалась Грейс. — Надо заехать за дочерью в школу. — Ну что ж, надеюсь, скоро увидимся. Прихватите с собой дочь, у нас, знаете ли, есть детский тур. — Непременно. Рада была увидеться со всеми вами. Мэри, мистер Булл, мистер Холлистер. — Все раскланялись, и Грейс отъехала от редакции. — Какая славная женщина, верно? — произнесла Мэри. — Да уж, поприятнее своего брата, — согласился Холлистер. — Надо отдать ей должное. — Ну, Брок Колдуэлл человек, конечно, своеобразный, но дураком его на назовешь, — заметил Булл. — Доказать это было бы не просто, — усмехнулся Холлистер. — Ой, меня же гранки ждут, — спохватилась Мэри. — Всю ночь сидеть придется. — Зато тебя важная дама угостила содовой, — сказал Холлистер. — Ладно, нам всем пора за работу. Мэри оставила мужчин вдвоем, и Булл повернулся к Холлистеру: — Слушайте, что происходит? Мне было показалось, что вы неравнодушны к миссис Тейт, а сейчас вижу, не особенно она вам по душе. — Ну, я не знаю, Артур, — пожал плечами Холлистер. — Она, конечно, хочет добра, но мороженое с содовой в «Йессле»… не думаете же вы, что это может произвести на меня такое же впечатление, как на Мэри Кемпер. — Впечатление? На вас? А я и не думаю, что она хотела произвести впечатление на вас, меня или Мэри. Не похоже, что она из тех, кто пытается произвести впечатление, а уж коли на то пошло, то с ее деньгами она бы не в «Йессл» нас пригласила. — Пожалуй, так. — Не надо быть таким подозрительным, Джек, вам же легче жить будет. Ладно, действительно пора за работу. До завтра. — До завтра. — Не дожидаясь лифта, Холлистер взбежал по лестнице и сел за стол. Он проработал больше часа — исправляя подписи к иллюстрациям, раздавая задания на вечер и на ночь, просматривая гранки завтрашнего утреннего выпуска — и уже засобирался домой, когда его окликнул Харолд Джефф, совмещавший в одном лице заместителя редактора городского выпуска, копировальщика, правщика, спортивного репортера и вообще мастера на все руки: — Джек, тебя по пятой вызывают. — Кто? — Женщина. Говорит, по личному вопросу. Холлистер поднял телефонную трубку, на которой была намалевана цифра 5. — Слушаю. хозяйка, вломилась в редакцию… — Но так оно и есть, — прервал ее Холлистер. — Что так и есть? — Вы и есть хозяйка. — Да-да, но вот что меня смущает, почему я и звоню. Я не имела права заявляться и едва не волоком тащить вас всех в кондитерскую. Ехала и думала, что, наверное, помешала вам работать и теперь приходится наверстывать, сидеть допоздна. Я пыталась связаться с мистером Буллом и Мэри, но они уже ушли домой. — Да что вы, миссис Тейт, напротив, мы вам очень благодарны, все было прекрасно. Чрезвычайно любезно с вашей стороны. — По-моему, вы сами не очень-то верите в то, что говорите, но я вас не виню. Так вот, я звоню, чтобы извиниться. Я хочу, чтобы вы знали, что мне самой не нравятся такие вещи и амплуа леди Благодетельницы никогда не импонировало, хотя, боюсь, нынче днем именно в этой роли я и выступила… Вот, собственно, и все, что я хотела сказать. Мистеру Буллу и Мэри позвоню завтра. — Не надо, по крайней мере девушке не звоните. Она на седьмом небе, и, если вы начнете извиняться, половина восторга пропадет. Что касается Булла… ну, при ближайшей встрече скажите что-нибудь, если угодно, но, право, не стоит делать из этого проблемы. — Ясно. — Алло, алло, плохо слышу. — Я здесь. Просто задумалась. Выходит, вы единственный, перед кем мне действительно надо извиниться. — И передо мной не надо. Я отлично провел время! — Мистер Холлистер, вообще-то я ни перед кем не обязана извиняться. Просто мне так захотелось. — Что ж, воля ваша. В таком случае извинения принимаются. — Холлистер засмеялся. — Что тут смешного? — Да так, подумалось вдруг. Извините, конечно, но мне тоже не нравится леди Благодетельница. Я уволен? — Как вы сказали, уволен? — Ну да. Освобожден от должности. Выброшен на улицу. — Мистер Холлистер, у вас сложилось совершенно превратное обо мне представление, и хотелось бы, чтобы вы от него избавились. Я бы ни за что в жизни вас не уволила, а уж за какие-то мелкие уколы тем более. Это вообще не мое дело — увольнять вас. Насколько мне известно, вы вполне успешно справляетесь со своими обязанностями, так за что же вас увольнять или предлагать кому-нибудь, чтобы вас уволили? Правда, кое-кого я сегодня действительно уволила. Горничную. Но это действительно входит в мои обязанности — смотреть за тем, чтобы у нас с братом были хорошие горничные. — И все же мне стоит смотреть в оба, — сказал Холлистер. — Если вы будете проявлять интерес к газете… — Нет, даже в этом случае я ни за что вас не уволю, тем более по личным мотивам. — Но держу пари, больше меня в «Йессл» вы не пригласите. — Да, напрасно я это. Обещаю, мистер Холлистер, больше этого не повторится, и еще раз извините, что из-за меня вам пришлось так засидеться на работе. — Минуту, миссис Тейт, не вешайте трубку. — Да? — Теперь моя очередь извиняться. — За что? — Не за леди Благотворительницу. Это шутка, конечно, а я сейчас не шучу. Прошу прощения за подозрительность и дурные манеры и еще за то, что мне не хватило такта и сообразительности правильно вас понять. Чувствую, наговорил много, но все — правда. Извините также за то, что все не так понял. Умнее надо быть и помнить, что вы никогда не пытались употребить власть, чтобы снять какой-нибудь материал с полосы. Хотя могли бы. — Спасибо, мистер Холлистер, — сказала Грейс. — Я стараюсь быть независимым, но одно дело независимость, а другое грубость. — Да ладно. Ну что — друзья? — Надеюсь. — Я тоже. Да, еще одно, хорошо бы… вы человек раздражительный? — В общем, да, хотя не такой, как раньше. — В таком случае мне, наверное, лучше помолчать. — Если не скажете, не знаю, что сделаю, — тут же взвился Холлистер. — Ну что ж, тем более что мы договорились быть друзьями. Так вот, как друг, должна сказать вам следующее. Вы там что-то говорили о независимости? — Всю жизнь к ней стремлюсь. — В таком случае будьте независимы, откажитесь от своей нынешней машины. — Как так? — удивился Холлистер. — Вам ведь город машину предоставляет? — Да. Понимаю, к чему вы клоните. — Я в этих вещах мало что смыслю и машину никогда не видела, но другие видели, и идут всякие разговоры. Откажитесь от нее, мистер Холлистер. Если вам нужна машина, редакция предоставит вам заем, потом отдадите из жалованья. Но не надо больше ездить на нынешней. Это нехорошо для вас и нехорошо для газеты. — Вы правы. Спасибо за совет. — Вы ведь догадываетесь, откуда мне все это известно? — От брата, наверное? — Естественно. Ему такое положение не нравится, да и вашему шефу тоже. Насколько мне известно, мистер Кэмпион собирается на это вам указать. И на вашем месте я бы не стала ждать и все сделала сама. — Так оно и будет. Обещаю. Вы и впрямь хороший друг. — Стараюсь. Всего доброго, мистер Холлистер. — Всего доброго, миссис Тейт. Через некоторое время Холлистер вышел из редакции, сел в машину и поехал в гараж мэрии. Почти тут же, увидев, как тщательно тот запирает дверь, появился главный механик. — В чем дело, Джек? Опять стартер? — Да нет, со стартером все в порядке. Просто мне больше не нужна эта машина, возвращаю. — Почему? Что-нибудь не так? Мне казалось, у тебя с городскими властями хорошие отношения, особенно сейчас. — Так оно и есть. Просто я только что получил урок. — Ну, даром он не пройдет, — засмеялся механик, — это я уже сейчас могу сказать. Холлистер поехал домой на трамвае. * * * Квартал Норсенд-Парк, где находился дом Холлистеров, пользовался в Форт-Пенне хорошей репутацией. Первый в своем роде, как в городской черте, так и за ее пределами, этот район нравился молодым парам, ради которых, собственно, и застраивался. Тут были три земляных теннисных корта и при них небольшой клуб в колониальном стиле, в раздевалках которого не было шкафчиков для одежды, а из душа никогда не лилась горячая вода. Помимо того, в клубе имелось относительно просторное помещение для танцев и собраний. Что касается последнего, то население района тут действительно изредка встречалось, а вот танцы для молодых отцов и матерей не устраивались, по крайней мере начиная с 1919 года, хотя речь об этом пару раз заходила. Молодые родители были слишком заняты заботами о доме, чтобы предаваться светским развлечениям, а всякий, у кого оказывалось свободное время, автоматически попадал под подозрение: считалось, что в доме не может быть больше одной служанки, которая здесь называлась горничной, а в других районах Форт-Пенна просто домработницей. Горничная делала свою часть той работы, которую выполняла и молодая хозяйка: готовка, уборка дома, стирка той части белья, что не посылалась прачке (в других районах города она называлась мойщицей). Предполагалось, что горничная живет отдельно от семьи и ее рабочий день заканчивается в половине девятого вечера. Вообще-то в каждом доме Норсенд-Парка имелась комната для горничной, но практически каждую из них занимали сын или дочь хозяев. Тем не менее, при всей своей тесноте и неудобствах, Норсенд-Парк пользовался завидной репутацией. Когда молодая женщина давала в универмаге адрес доставки — Вашингтон, Адамс, Джефферсон или Гарфилд-террас, а то и Массачусетс, Огайо или Флорида-драйв, продавщицы с улыбкой кивали: «Ну да, это ведь в Норсенд-Парке, верно?» И даже если не произносили вслух, то покупательница видела, что люди, ее обслуживающие, сами рассчитывают когда-нибудь там поселиться. Это был синоним, или, если угодно, символ принадлежности к племени молодых, к белым воротничкам, христианской общине, Форт-Пенну, как минимум во втором поколении, большинство представителей которого могли смело рассчитывать в недалеком будущем на скромное наследство, при этом для получения денег не надо будет ждать подтверждения чистоты счета. Дома, выстроенные пораньше, представляли собой модифицированные калифорнийские бунгало, второе поколение — коттеджи, как в Кейп-Коде, только архитектура подразумевала наличие террасы. У всех домов в Норсенд-Парке были просторные террасы. Стук офицерских башмаков на толстой подошве возвестил о появлении Джека Холлистера, дверь которому открыли его восьмилетний сын Артур Джеймс Холлистер-второй и его сестра, шестилетняя Джоан. Жена окликнула откуда-то из глубины дома: — Это ты, Джек? А я и не слышала, как машина подъехала. — Я на трамвае, — пояснил Холлистер. — Ужин будет готов с минуты на минуту. — Отвалиться не успеешь, — подхватил Артур Джеймс-второй. Они с сестрой расцеловали отца. — Оглянуться не успеешь, — поправил его отец. Он повесил плащ и пиджак на вешалку и закатал рукава рубашки. — Руки мыли? Сын с готовностью протянул ладони, вслед за ним и дочь. — Молодцы. Теперь моя очередь. — Холлистер прошел наверх, поплескался в ванной и спустился к вечерней трапезе, которую в Норсенд-Парке называли обедом, отчасти из-за того, что постоянно приходилось сталкиваться с тем, что горничные, охотно помогающие приготовить еду и накрыть на стол, слова «ужин» избегали из страха, что их заставят работать допоздна. Холлистер и дети стояли за спинками стульев, ожидая, пока жена и мать не поцелует Холлистера и не сядет первой. Сразу за ней следовала Нэнси, горничная. — Добрый вечер, Нэнси, — сказал Холлистер. — Здрасьте. — Нэнси поставила на стол картофельное пюре и морковь со сливками, затем вышла, вернулась с телячьей печенкой и беконом, далее принесла большой кувшин молока и удалилась на кухню, чтобы уже не возвращаться в столовую, пока не позовут. В семье была традиция молчать, пока Нэнси не накроет на стол. — Хлеба передай, пожалуйста, — попросил Холлистер. — Эй, приятель, передай папе хлеба, — повторила Джоан. — Наш приятель, по-моему, в коме, — улыбнулся Холлистер. — Просто задумался, — сказал мальчик. — Устал, ничего удивительного, — вмешалась мать. — Вернулся из школы, проглотил стакан молока с тостом, и только мы его и видели до самого ужина. — И где же ты был? — осведомился Холлистер. — Спорим, я знаю где, — похвастала Джоан. — Ничего ты не знаешь! Только думаешь, что знаешь, а на самом деле нет. Ты думаешь, что знаешь все, а на самом деле не знаешь ничего. — Ладно, так где ты был? — повторил Холлистер. — Гулял. — Это не новость. Мама только что сказала. Где гулял? — На Тринадцатой. — И что же ты весь день там делал, и кто тебе разрешил туда идти? — Просто пошел. Мне никто не запрещал. — Что же, ты хочешь сказать, что мы с мамой должны перечислить названия всех мест, куда тебе нельзя ходить? Это, знаешь ли, целая книга получится. Думаешь, ты способен запомнить все названия из городского справочника? — Нет. — Вот и я нет. А вот запомнить, куда ходить можно, легче, верно? — Да. — Да? Что ж, проверим твою память. Так куда же тебе разрешается ходить? — В Норсенд-Парк. — Правильно. А Тринадцатая улица разве в Норсенд-Парке находится? — Не совсем. — Не совсем! — так и поперхнулась Джоан. — Ха-ха. Да она в миле отсюда. — Ничего не в миле, гораздо ближе, — запротестовал мальчик. — Да, пожалуй, около мили будет, — заметил Холлистер. — Джоан, еще морковь, пока не остыла, — вмешалась мать. — Давай, пюре положу, хотя морковь в креме, она и так не жесткая. — Если ты ушел из Норсенд-Парка, не важно, миля это или два дюйма. Ты нарушил запрет. — Прости. Я не хотел ничего нарушать. Все пошли, и я пошел. — На Тринадцатую улицу. Зачем? Что же там такого происходило, что все пошли поглазеть? Я лично в редакции ничего не слышал. Может, в газете стоит об этом написать? — Взрывали. Динамитом! — выпалил мальчик. — О Господи! — задохнулся Холлистер. — Джек! Не надо! — умоляюще воскликнула его жена. — Прощу прощения. Видишь, приятель, к чему ты меня вынудил? Ты заставил меня сделать то, о чем я жалею. Ладно, так кто там и что взрывал? — Деревья. Там, где этот дом с призраками стоит. Они ночами бродят, и все в городе говорят: дом с провидениями… — С привидениями. При-ви-дения, — поправил сына Холлистер. — Не провидения, а привидения. Ты о доме старого Ротермеля? — Ага. Они повалили его, доски куда-то утащили, порубили деревья и кирпичный забор тоже разбили. — В пни, что ли, закладывали динамит? — допытывался Холлистер. — Ага. — Не «ага», а «да, папа». — Да, папа. Один дядька как сунет палку в ящик и — БАМ! БАМ-М! БАМ-М! Все вдребезги, все поднялось в воздух, комья земли прямо в небо летели, пыль столбом, ничего не видно, а дядька стоит, заткнув уши. Да и все вокруг. Все уши зажали. Я сначала — нет, а потом, ну прям ничего не слышно, только ба-бах, ба-бах, ба-бах! — Ты хочешь сказать, что совсем близко подошел? — Но я же не знал, где они собираются динамитить. Мы все спрятались за грудой кирпичей от сломанной стены, вчера-то нас прогнали, не разрешили смотреть. Ничего такого мы не делали, просто нам велели уйти. У них там вчера были мул и лошадь, но у них не получалось оттащить пни, вот динамит и понадобился. — Хватит болтать, кончайте ужинать, — оборвала его мать. — У Нэнси вечерняя молитва, она сегодня хочет пораньше уйти. — Теперь видишь, почему мы с мамой не хотим, чтобы ты уходил из Норсенд-Парка? Не много бы от тебя осталось, если бы ты сел на пень, а под него положили динамитную шашку. — Но ведь я, папа, и не собирался садиться на пень, который взрывают. — Если бы взрыватели не знали, что вы сидите за грудой кирпичей, запросто могли бы заложить динамит, а вам ничего не сказать. А дальше — наверх, в небо, ты бы и понять не успел, что с тобой случилось, и мы тоже. Отныне… Норсенд-Парк достаточно велик для восьмилетнего мальчика. В беду можно угодить и рядом с домом, не надо никакого динамита или углевоза. Чуть не каждый день какой-нибудь парнишка твоего возраста попадает под машину или грузовик. — А с нашей машиной что, папа? — спросил мальчик. — Это не наша машина. Ее нам просто одолжили, — сказал Холлистер, глядя на жену. — А теперь она возвращается к хозяину. — И у нас теперь не будет машины? — захныкала Джоан. — Этой не будет, — сказал Холлистер. — Ладно, на сегодня хватит об этом. — Десерта не ждите, — объявила мать. — Нэнси торопится в церковь. Все закончили? — Все, — подтвердил Холлистер. — В таком случае, дети, наверх. Можете взять с собой комиксы. Пожелайте папе покойной ночи. — Она позвонила в колокольчик, вызывая Нэнси, вырвала колонку с комиксами из «Часового» и целую страницу из филадельфийского «Бюллетеня», дождалась, пока дети поцелуют на ночь отца, и направилась с ними наверх. Через полчаса она вернулась. — Ну, так что там с машиной? — Из-за нее я едва в беду не попал. Черт, иногда жалею, что не стал врачом или полицейским, может, кем еще. Потому что в газетном деле никогда не знаешь, на каком ты свете. — Тем не менее это твоя работа. — Ну да, но из этого не следует… Я вернулся с войны, меня приняли на прежнюю работу, дали небольшую прибавку к жалованью. Потом, когда я заявил, что хочу вести колонку, никто не возразил. Согласились освободить меня от бюрократической тягомотины, еще немного увеличили жалованье, приличную подотчетную сумму выдали. Но этот сукин сын Кэмпион — разве поймешь, что у него на уме? Он вроде собрался меня уволить. Ну, ну, успокойся, все будет нормально. Я отбился, для этого и пришлось отказаться от машины. — А как тебе все это стало известно? Вернее — что известно? — Кэмпион и Брок Колдуэлл недовольны тем, что я арендую машину, только напрямую никто мне и слова не сказал. Вроде бы все в полном ажуре, но не далее как сегодня у меня случился разговор с сестрой Колдуэлла и… — Грейс Тейт? — Насколько я знаю, у него только одна сестра. Не перебивай, дай досказать. Она пришла в редакцию и пригласила нас с Артуром Буллом и Мэри Кемпер выпить по стакану содовой. Тихо-тихо, я еще не договорил. А когда мы вернулись в редакцию, вдруг ни с того ни с сего выдала: мой вам добрый совет, верните машину городским властям, иначе могут быть крупные неприятности. Ну вот, после работы я поехал в гараж мэрии и заявил, что отказываюсь от машины. Так что Кэмпиона и Колдуэлла ждет небольшой сюрприз. Никто из них даже не намекнул ни на что, а я уже все сделал. — С каких это пор Грейс Тейт заделалась леди Благодетельницей, которая угощает своих работников содовой? Куда, кстати, ходили? Наверняка в «Йессл». — Угадала. — Так она только там ее и пьет. И что же, она каждый день вас приглашает? — Нет, не каждый. Вчера поздно вечером она зашла в редакцию с одним малым из Ливана и стариком Партриджем и поделилась кое-какими мыслями, ну а я в шутку предложил ей премиальные… — Отличный ход, ничего не скажешь. Ты награждаешь Грейс Тейт премиальными. А она, стало быть, зашла за деньгами и потратила их на угощение. — Вот именно. — Очень мило с ее стороны. — Слушай, а что в этом дурного? Если бы миссис Тейт не зашла за премией, за своим, как она выразилась, первым в жизни заработком, я бы решил, что она слишком большая шишка, чтобы беспокоиться из-за какой-то жалкой пятерки. Но она пришла, там оказались люди, в том числе и я, — и она пригласила их в кафе. Так что из этого? — Тоже, говоришь, оказался? И долго вы пробыли вместе? — Слушай, она посоветовала мне насчет машины. Только это и имеет значение, так что оставь свой сарказм при себе. Она сделала мне большое одолжение, а если кто-нибудь оказывает мне услугу, с чего бы мне воротить нос и посылать человека куда подальше? — А с чего бы именно ей и именно тебе оказывать услугу? Вот что хотелось бы знать. Начала она с одолжений Роджеру Бэннону. Но у Роджера Бэннона не было жены и двоих детей. Насколько я наслышана, она немало одолжений ему сделала. — Хорошо, твоя взяла, мы не пили содовой, мы весь день провели в постели, — бросил Холлистер. — Ничего подобного. Уж я-то вижу. Но весь город знает, что у нее было с Роджером Бэнноном, так что держись-ка ты от этой женщины подальше. Мне она почему-то одолжений не делает, да и детям тоже. — По ее словам, Броку и Кэмпиону не нравится, что я езжу на машине, принадлежащей городу, это бросает тень на газету и на меня лично. — Хорошо, а мне остается лишь надеяться, что она всегда будет так же заботиться о твоем добром имени. — Господи, ну и ревнивица же ты. — Может быть, только не в том смысле, в каком ты думаешь. Я защищаю своего мужа и детей. Она спала с Роджером, ну и на здоровье, а когда надоело, дала отставку, и тоже на здоровье. Хотя, может, это он дал ей отставку. Но ты — другое дело. — Конечно, другое. — Конечно, другое, конечно, другое. Это уж точно. Стоит мне только посмотреть на другого мужчину, как ты готов в бифштекс его превратить. Пока тебя не было, я даже не танцевала ни с кем. Ну так будь любезен, поступай, как я. Никаких содовых в «Йессле» с миссис Сидни Тейт. Кстати, как ты ее называешь? Грейс? — Нет, мы называем друг друга малышом и малышкой. Из столовой донесся голос Нэнси: «Я ухожу, мэм». — Ладно, Нэнси, покойной ночи. — Помолись за меня, Нэнси. Я ведь такой закоренелый грешник, — негромко, так чтобы не услышала Нэнси, но услышала его жена, проговорил Холлистер. — Ах ты!.. — Вскочив на ноги, она бросилась было мимо, но он успел схватить ее за руку и усадить к себе на колени. — Прекрати! — Как это прекрати? Да ни за что. — Убери руки отсюда! — Отсюда — это откуда? — Люди же могут увидеть. Хватит, Джек, отпусти, больно. У меня лифчик слишком тесный. — Ладно. Так откуда, говоришь, руки убрать? Как ты это называешь? — А ну как кто-нибудь выйдет на террасу и все увидит? — Если человек порядочный, повернется и уйдет. — И дети еще не спят. И что-то я не слышала, как Нэнси закрывает дверь в кухню. Ну вот! Кто-то там есть! У входа! Действительно, не успела она закончить, как на крыльце послышались шаги, и дверь в дом отворилась без стука. На пороге стояли Чарли Джей и его жена Луиза. — Смотри-ка, у мужа на коленях, — прокомментировал Чарли. — В Массачусетсе это считается преступлением. — Только по воскресеньям. — Холлистер встал. — Привет, Луиза. — Привет, Эмми, — сказал Чарли. — Привет, Чарли. Я ведь еще не поздравила тебя с избранием. Поздравляю. — Спасибо. Мы не помешали? — Судя по тому, как выглядит платье Эмми, еще как помешали, — заметила Луиза. — Смотри-ка, краснеет. — Тогда, пожалуй, нам лучше уйти, — сказал Чарли. — Скажите только, когда нам можно вернуться? — Чарли! — укоризненно покачала головой Эмми. — Ладно, снимайте пальто и присаживайтесь, — предложил Холлистер. — Выпьете чего-нибудь? У нас там в холодильнике пиво есть. — Ничего подобного, — отрезала Эмми. — А вот как насчет кофе или… — Мы только что пообедали, — сказал Чарли, — так что не беспокойся. — А вот мне пить хочется, — возразила Луиза. — Мы ветчину ели, а после ветчины всегда жажда одолевает. Так что стакан воды, если можно. Сама налью. — Нет уж, лучше я. Только перевернешь все в холодильнике. Кому-нибудь еще воды? — Ты как, Чарли? Я выпью, пожалуй, — сказал Холлистер. — Стало быть, всем воды, — заключила Луиза. — Пошли. — Сестры вышли из гостиной, а Чарли с Холлистером опустились в кресла. — Ну что, ты вроде добился чего хотел, — сказал Холлистер. — Похоже на то. У меня на один голос больше, чем у Уолтауэра. Да и черт с ним. Для меня главное, чтобы можно было сказать: я набрал голосов больше. Меня эти гады из Саутсайда срезали. Ну да ничего, подождем, пока им понадобится улицы асфальтировать да канализацию прокладывать. — Даже и не знаю, Чарли, — покачал головой Холлистер. — Чего ты не знаешь? Ты прекрасно знаешь, что они не голосовали, а ведь если бы те, кто говорил, что непременно пойдет на избирательный участок, действительно пришли, мне и волноваться было бы не о чем, в одну калитку Уолтауэра бы заделал. А так они срезали меня. Попросту надули. — Но ведь и против тебя они не голосовали, — рассудительно заметил Холлистер. — А какая разница? Самое противное — то, что я знаю этих ублюдков, я сам добывал их голоса для Уолтауэра. И случалось, этих голосов было больше, чем за меня. Факт! Можешь себе представить? — Попробуй посмотреть с другой стороны: это рабочий квартал, потом, забастовка сталелитейщиков, угольщиков… и если бы поддержка «Часового» не была такой мощной, может, и результаты в Саутсайде были получше. — Да, двое или трое парней мне уже говорили что-то в этом роде. — Это тот редкий случай, когда я согласен с твоими парнями. — Ну зачем так говорить, Джек? Теперь, когда я стал мэром, для тебя, да и для газеты, можно будет многое сделать, ты еще поблагодаришь меня. — Как бы не так. Только сегодня мне дали понять, что я едва на улицу не вылетел из-за машины. — Откуда не вылетел, из газеты? — Откуда ж еще? — В таком случае от кого бы ты это ни услышал, это дикость. С чего бы Броку Колдуэллу… — Вот именно. Брок Колдуэлл. Твой приятель. До меня дошло, что он собирается меня уволить, он и Кэмпион. А все дело в этой чертовой машине — мол, бросает тень на газету. Между прочим, с тобой у него на эту тему разговора не было? — Откуда сведения? — Из весьма надежного источника. — Но если так, то почему же «Часовой» поддерживал меня? Нет, Джек, что-то не склеивается. Твой надежный источник на самом деле совсем ненадежен. — Ошибаешься. Мне это сказал человек, которому Брок доверяет. — Брок не доверяет никому. Уж я-то знаю. Когда-то доверял мне, но теперь — никому. — Доверяет, доверяет, поверь мне на слово. Но оставим это. Есть кое-что, чего ты не понимаешь и о чем тебе стоит поразмышлять на досуге: «Часовой» поддерживал тебя, потому что ты — правильный кандидат, а «Часовой» всегда поддерживает правильных кандидатов. Но на это можно взглянуть иначе: тебе помогали, не беря на себя никакой ответственности. Если вляпаешься в дерьмо, про тебя мигом забудут. Именно поэтому этой публике не понравилось, что я езжу на машине, принадлежащей городу. Я работаю в газете, и люди могут подумать, что газета замешана в каких-то грязных делишках. Понимаешь? — Кажется, да. — Человека, у которого неприятности, еще никогда не поддерживали. Отец давно мне это говорил. В общем-то он всегда придерживался этого мнения. Никогда никого не защищать. И никогда не оказываться в положении, вынуждающем защищать кого-то, чтобы защитить себя. Надо бы мне это знать, да, собственно, я и знал, всегда знал, только к себе не примерил это правило в случае с машиной. В общем, сегодня вечером я поехал в городской гараж и сказал механику, что машина мне больше не нужна. — Ну, вопрос с машиной можно по-разному решить. — Ну да. Например, купить. — Конечно, это лучше всего, лишь бы деньги были, — согласился Чарли. — Слушай, может, поделишься, откуда тебе это стало известно? Вообще неплохо бы знать, кому Брок доверяет, вдруг пригодится. Это член клуба? — Нет. — Француженка, с которой он спит? — Тоже нет. Никакой француженки я не знаю, и вообще хватит вопросов, Чарли. Должны же у меня быть свои источники. — Ладно. Может, мы с Броком опять скорешимся, я же нынче мэр. Да и Брок изменился. Серьезнее стал. И слава Богу, я ведь тоже. Но в молодости мы с ним немало покуролесили. Да он и не единственный член семьи, с кем, помню, я славно время проводил. Я… — Тихо. — Что? — В гостиную вернулись сестры. — А, ну да. — Вот ваша вода, — сказала Луиза. — Что, какой-нибудь сальный анекдот Джеку рассказываешь? Потому и замолк на полуслове? Эмми, по-моему, Чарли решил, что ты у нас невинное дитя. А может, боится. — Нет, я Джека боюсь, — замахал руками Чарли. — Если бы я рассказал сальный анекдот в присутствии Эмми, он бы выгнал меня из дома. — Еще чего. Другое дело, что Эмми сама не любит такие анекдоты. — Я тоже, но этот тип каждый день возвращается домой с каким-нибудь новым, — пожаловалась Луиза. — Сегодня вообще черт знает что выложил. Даже Джека покраснеть заставил. — Зато ты не покраснела, — парировал Чарли. — В карты сыграем? — предложила Эмми. — Во что? Может, в пятьсот одно? — оживилась Луиза. — Я сейчас в бридж учусь играть. Давайте в пятьсот одно. — Лучше не надо, но всем скажем, что играли, — возразил Чарли. — Между прочим, кто знает француженку, подружку Брока Колдуэлла? Она на разговорный английский нажимает. Вчера вечером я присел за стол к Броку и его компании и сказал по какому-то поводу: «Лучше не надо, но всем скажем, что было», так она повторила: «Лучше не надо… не было». — А, ну да, на банкете в гостинице, — подхватила Эмми. — А что было на Грейс Колдуэлл? — Черная тафта… — начала Луиза. — С таким низким вырезом, что все видно, — закончил Чарли. — Только не тебе, — огрызнулся Холлистер. — А ты-то откуда знаешь, тебя ведь там не было? — Да видел он ее, видел, — ответила за мужа Эмми. — Она заходила в редакцию после банкета. — Ах вот как? — Чарли посмотрел на Холлистера. — Ну так что, играем, не играем? — нетерпеливо спросил тот. — Слушай, а который нынче час? — повернулся к жене Чарли. — Неужели двадцать пять девятого? — Ну да, а ты думал, больше? — Нет, наоборот. Отдаем концы, а то не успеем зайти, куда хотели, все лягут. — Можно подумать, что ты уже стал мэром, — фыркнула Луиза. — Ладно, где мое пальто? Все встали. — Слушай, Джек, — спохватился Чарли, — ты завтра у себя в редакции будешь где-то около половины одиннадцатого утра? Я позвоню, надо спросить кое о чем. — Валяй. Гости удалились, и Эмми прижалась к мужу. — Знаешь, я, наверное, половины разговора не слышала. Только и думала о тебе, как мне тебя хочется. Выключи свет, а я пойду в спальню. Ты меня любишь? — Тебя, и только тебя. В том, что Грейс и Джек Холлистер не сблизились, пока обоим не исполнилось хорошо за тридцать, не было ничего удивительного. Положим, их отцы дружили, но у Артура Джеймса Холлистера была весьма своеобразная гордость — гордость английского дворецкого или американского железнодорожного кондуктора. Из этого не следует, что в его дружбе с Уильямом Колдуэллом было что-то совершенно неповторимое: они учились, хотя и в разное время, в одном и том же колледже и были членами одного студенческого братства — «Зета пси». Но когда Колдуэлл подыскивал кандидатуру на роль главного редактора «Часового», отношения эти несколько изменились, хоть и не сказать, что решающим образом. После того как выбор пал на Холлистера, и студенческие годы, и братство стали более или менее случайной темой разговоров, приятным источником воспоминаний, но никак не главной и тем более не единственной почвой продолжающегося знакомства. Артур Джеймс, южанин, отправился в Итон с его колледжем потому, что был сыном пресвитерианского священника. Уильяма Колдуэлла отдали в тот же Лафайет, потому что он находился хоть и в Пенсильвании, но не Филадельфии и имел хорошую академическую репутацию. Поступи они в разные колледжи, на их добрые отношения это бы не повлияло; более того, Артуру Джеймсу хотелось, чтобы так оно и было. Складывались эти отношения так: он давал советы, выдвигал предложения, делал замечания, возражал Колдуэллу, а главное, выпускал хорошую для своего времени газету. Это был честный, интеллигентный, остроумный человек, с хорошим вкусом, который знал, что Колдуэлл всегда подставит плечо, даже если и не согласен с ним. Прогрессистом он был только в отношении к технике, а в принципе считал себя гражданином, который уважает сам себя и руководит газетой, принадлежащей богачу. Главным для него было обеспечить покойную, надежную жизнь жене и сыну и умереть тем же самым уважающим себя гражданином. Он твердо придерживался своих целей и принципов и в результате задолго до смерти понял, что добился не только самоуважения, но и уважения со стороны общества. Однако же осознание этого факта не заставило его пожертвовать или сколько-то отступить от своих принципов ради сохранения высокого о себе общественного мнения. Супруги Колдуэлла и Холлистера были представлены друг другу и могли бы стать приятельницами, если бы сближению семей не воспротивился Холлистер. Однажды, но только однажды, Холлистеры обедали у Колдуэллов. «Все, кроме нас, приехали в экипажах, — сказал жене Холлистер. — С их стороны было очень мило пригласить нас, но впредь, пока мы не сможем позволить себе купить собственный экипаж, нас здесь не будет». По деловым соображениям и по настоянию Колдуэлла он вступил в клуб, а у миссис Холлистер оставались ее сын и ее деятельность в церкви. Когда подошло время Джеку поступать в колледж, университет Форт-Пенна предложил ему стипендию футболиста. В школе он показывал неплохие результаты, хотя и недостаточные для такой же стипендии в Лафайете, а что касается академических успехов, то они не позволяли рассчитывать на подобную привилегию нигде. — Ну что, — говорил отец, — что будем делать? Тебе-то самому чего хочется? Я бы, конечно, предпочел, чтобы ты поступил в Лафайет, но у Лафайета репутация колледжа для богатых, а тебя нельзя назвать сыном богача. Университет в Форт-Пенне послабее, хотя растет, и к тому же надо принять во внимание денежную сторону дела. Если, получив школьный диплом, ты сможешь учиться в Форт-Пенне бесплатно, деньги, которые я отложил на университетское образование, — твои. Может, тебе захочется попутешествовать. Не исключено даже, что в Форт-Пенне ты будешь получать Родсовскую стипендию, хотя, честно говоря, больших надежд на это я не возлагаю. Словом, решение за тобой, сын. Холлистер-младший выбрал местный университет, где не стал капитаном футбольной команды только потому, что вступил в братство «Фи гамма дельта» (филиала «Зета пси» в форт-пеннском не было) в тот год, когда спортивными делами в университете заправляло «Фи каппа пси». Студентом он познакомился с молодыми людьми из разных городков графства Несквехела и других мест штата, а помимо того — с одним китайцем, одним японцем, двумя кубинцами, четырьмя выходцами из штата Огайо, четырьмя из Нью-Йорка, четырьмя из Мэриленда и еще одним юношей, который до того два с половиной года учился в Филиппсовской академии в Эндовере; далее — с двумя выпускниками Мерцесбурга, двумя — академии Франклина и Маршалла, тремя из Кискиминетас Спринг Скул, одним из академии Беллефонте, а на последнем курсе — с форт-пеннским новоселом, у него был паралич ног, поэтому он передвигался в инвалидной коляске. Во всем остальном Джек поддерживал старые школьные знакомства, как в личном плане, так и в смысле человеческих пристрастий. Он окончил университет с оценками ниже среднего, а деньгами, отложенными на его обучение, распорядился следующим образом: через два года после выпускного вечера женился на Эмми Кларк. О его брачных планах родители знали уже примерно год. Окончив университет, Джек стал служить в «Часовом» репортером. Это было единственное дело, или, если угодно, профессия, которая его привлекала: он редактировал университетский юмористический журнал «Лукаут», доставлял в Капитолий штата экземпляры «Часового», в течение четырех лет писал туда хронику студенческой жизни. Его кумиром был Ричард Хардинг Дэвис[25]. Штатный репортер газеты с окладом 12 долларов в неделю, никелированным полицейским значком и постоянным пропуском на различные эстрадные представления, Джек пользовался в городе репутацией хорошего товарища, спортсмена и симпатичного молодого человека. Привлекательность, обаяние и легкость характера не навлекли на него никаких неприятностей, потому что с того самого момента, как он впервые положил глаз на Эмми Кларк, никто ему больше не был нужен, и она, в свою очередь, должна была достаться только ему. Они познакомились на ежегодном университетском балу для второкурсников, третьекурсников и выпускников. Джек там был один — его девушка заболела скарлатиной и осталась дома (она так до конца и не оправилась ни от заболевания, ни от последствий знакомства Джека и Эмми). Они протанцевали на балу три вальса. Эмми была очень жизнерадостной, компанейской девушкой, но после двух-трех свиданий тет-а-тет, которые проходили на крыльце ее дома весенними вечерами, неизменно завершаясь в девять часов, разговоры их обычно сводились к делам, творящимся в мире, в этой жизни, к будущему. Как-то стрелки часов подобрались к девяти неожиданно быстро, и Джек сказал: — Эмми, я не хочу уходить. Давай поженимся. — Мне тоже хочется, чтобы мы были вместе, но придется немного подождать. — Но ведь ты любишь меня, правда? — Я люблю тебя, Джек. — Можно поцеловать тебя? — Да, только давай отойдем в тень. Нас видно из дома. Она поднялась со стула, он со ступеньки крыльца, и они бросились друг другу в объятия и стояли не отрываясь, пока Эмми не прошептала: — Как бы не заподозрили чего, услышав, что мы молчим. Да и часы бьют девять. — Слышу. — Джек говорил тихо, почти шепотом, так что едва можно было разобрать слова. — Ты будешь это носить? — Он вынул из кармана жилета бриллиантовую булавку и протянул ей. — Конечно, как скажешь. Только мне придется сначала окончить Нормальную[26]. Это два года, а ведь я даже не поступила. — И все равно мне будет приятно знать, что ты носишь ее. А что, без Нормальной никак не обойтись? — Иначе мне не позволят выйти за тебя, Джек. Родителям ты нравишься, но… — У меня есть три тысячи, для начала хватит. Можно сказать об этом твоему отцу. — Да не в том дело. Папа тут ни при чем, это мама настаивает, чтобы я поступила в Нормальную. Тогда, говорит, у меня всегда будет на что опереться — преподавание в школе. — Да, но два года… — Да, конечно, но мы будем видеться при любой возможности. И писать я тебе буду каждый день. А через два года, — продолжала Эмми, — ты будешь зарабатывать достаточно, чтобы не трогать других денег. На двенадцать-то долларов в неделю не проживешь. — Ты права. Интересно, а сколько зарабатывает мой отец? И твой, не знаешь, случайно? — Нет, а что? — Хотелось бы знать, сколько стоит небольшой симпатичный домик. И чтобы жить, как твои живут или мои. — Имей в виду, что твои родители живут лучше моих. Твой отец на постоянном жалованье, а мой — только когда есть работа. У плотников почасовая оплата. Ты разузнай получше, чтобы заранее все прикинуть, — рассудительно сказала Эмми. — Эмми! Девять, — послышался голос матери. — Иду, мама. — Спроси, нельзя ли мне оставаться до десяти. — Спрошу, но я знаю, что мне ответят. И еще, Джек… — Да, Эмми? — Надо бы нам быть поосторожнее. Я про… поцелуи. — Так никто же не видел. — Я не про это. Вот, допустим, мы с тобой гуляем, и никто нас не видит. Нельзя, чтобы мы слишком далеко зашли. Ты ведь понимаешь, о чем я, Джек. Сегодня, мой грех, я не сдержалась. — Да ничего подобного! — Я знаю, что говорю, Джек. Девушки должны быть скромнее. — Не только девушки. Если ты джентльмен… — Можно целоваться здесь или в другом месте, только не там, где приходится волноваться, чтобы никто не увидел. Поцелуй меня, Джек, и я пойду к себе и буду думать про тебя. — Эмм! Ну сколько можно! — Иду, мама. Холлистеры, отец и сын, часто возвращались домой вместе, если, конечно, дела позволяли. На следующий день после свидания с Эмми, ближе к вечеру, Джек зашел к отцу на работу. Перед ним лежала газета, которую он не читал, но наметанным профессиональным глазом оценивал сверстанную полосу. — Привет, сын, — кивнул он. — Передашь маме, что я поужинаю в городе? У меня вечернее задание. — Хорошо. А что за задание? — Последнее заседание комитета по подготовке съезда пожарных шести графств. — Недурное задание. Первополосный материал. Или у тебя уже есть что-нибудь на первую полосу? — Пока нет. — Джек опустился на стул. Отец посмотрел на него поверх очков. — Ты ничего не потерял? — Не потерял? Да нет вроде. А ты нашел что-то? — Найти не нашел, но заметил и сделал кое-какие выводы. — О чем ты? — Что ж, если ты сам не хочешь сказать, наверное, придется мне взять инициативу на себя. Смотрю, ты больше не демонстрируешь свою принадлежность к братству «Фи гамма дельта». — Ах вот оно что. — Итак? — Ничего я не потерял, просто отдал, — ухмыльнулся Джек. — Кому отдал, Эмми Кларк? — Ей. — Ну и каковы же… э-э… результаты переговоров? — В сентябре она поступает в Нормальную. А это значит, что ее не будет здесь два года. — А потом? — А потом мы поженимся. — Ты уже разговаривал с ее отцом? С матерью? — Нет, успею еще. — Успеешь. И жениться тоже успеешь. — Но я надеюсь, ты не против, отец? — Ничуть. Поздравляю. — Холлистер-старший протянул сыну руку, и у обоих на глазах выступили слезы. Джек снова сел на стул. — Она славная девчушка. Симпатичная, живая, здоровая. — И много чего еще. — Естественно, в невесте и должно быть много всего хорошего. А главное, Джек, главное не в том, что она непременно должна тебя любить. — Ах вот так? — Вот так, — подтвердил отец. — Главное в девушке, я говорю о девушке, на которой ты собрался жениться, заключается в том, можешь ли ты представить ее себе, когда красота увянет и молодость пройдет, можешь ли ты представить себе, что вы и тогда будете счастливы? Обладает ли эта девушка — сейчас я не об Эмми, а о любой, — обладает ли эта молодая женщина чертами и свойствами, которые будут близки мне, когда исполнится шестьдесят пять? Заметь, говоря мне, я имею в виду тебя, Джека Холлистера, а не себя, Артура Холлистера. К тому времени, когда тебе стукнет шестьдесят пять, я уже давно буду лежать в земле, и мне не хотелось бы думать, что твой выбор слишком зависит от моего одобрения или неодобрения. Впрочем, ты человек независимый, и я в любом случае уважаю твое мнение. — Хорошо, что ты это сказал, отец. А то я побаивался, что вы с мамой захотите, чтобы я женился на ком-нибудь другом, на девушке с приданым или положением в обществе. — В таком случае ты плохо о нас думал. Если бы твой выбор пал на богатую наследницу, из старой форт-пеннской семьи, нам бы с матерью не пришлось волноваться о твоем материальном благополучии, а вот что касается благополучия семейного, — не уверен. Отец Эмми — плотник. Чтобы стать хорошим плотником, нужно многому научиться. Плотник работает руками и сталкивается с проблемами, которые нам с тобой не решить. По-моему, плотницкое дело — одно из самых достойных ремесел. Знаешь, о чем я сейчас подумал? Ведь в наших полицейских хрониках не так уж много случаев, связанных с плотниками. Честно говоря, ни одного припомнить не могу. — А мне так это вообще в голову не приходило. — Что касается матери Эмми, то я с ней не знаком и ничего о ней не знаю, но, судя по тому немногому, что я слышал от тебя, дом у них хороший, а это значит, что она хорошая хозяйка. — Именно она хочет, чтобы Эмми поступила в Нормальную. — Сестра Эмми замужем за Чарли Джеем, — продолжал Артур. — Про нее я тоже ничего не знаю, кроме того, что она спасла Чарли от тюрьмы. Я всегда считал, что Чарли кончит… ладно, не важно. Никогда он меня не интересовал и интересовать не будет. Итак, каковы твои планы? — Работать и копить деньги. — Не забыл, что у тебя в запасе три тысячи? Полагаю, это надо учитывать. — А я помню. — Эмми сказал, что у тебя есть эти деньги? — Да, она в курсе. — Здорово! На такой девушке действительно стоит жениться, Джек! Черт, почему бы нам не пойти к Макбрайду и не выпить немного виски? За два года у будущей супружеской пары случились только две серьезные размолвки. Первая — во время первого года обучения Эмми в Нормальной. Джек провожал ее на вокзал после Дня благодарения. Поезд из двух вагонов, предназначенный как раз для небольшого перегона до Нормальной, уже отходил от платформы, на которой стоял Джек, когда на подножку вскочил молодой человек, явно одноклассник Эмми, и сел рядом с ней. Она повернулась и не успела и слова сказать, как поезд уже скрылся за поворотом. В письме, которое она отправила Джеку в тот же вечер, о спутнике не говорилось ничего, а вот в ответе Джека почти только о нем речь и шла. Что это за тип? Что он о себе думает? Какое имеет право садиться рядом, не спросив разрешения? У Джека ушла целая неделя на то, чтобы хоть как-то переварить объяснения Эмми, и то нельзя сказать, что он полностью их принял. Вторая ссора произошла на второй год после помолвки и стала серьезным испытанием их чувств. Это случилось во время рождественских каникул, за два дня до Рождества. Джек, быстро шагавший по Второй улице, буквально наткнулся на Эмми, выходившую из универмага. Улыбка радости от неожиданной встречи исчезла, как только Джек увидел рядом с Эмми ее зятя, Чарли Джея. — Привет, Джек, — бросил Чарли. — Привет, — холодно откликнулся тот. — А я что, привета не заслужила? — поинтересовалась Эмми. — Привет. — Ладно, Эмми, большое спасибо, — повернулся к ней Джей. — Полагаю, завтра увидимся, Джек? — Думаешь? — Ну да, разве вы с Эмми не зайдете помочь нарядить елку? — Вряд ли. — Зайдем, — сказала Эмми. — Так и я думал. Ну, пока. — Чарли помахал рукой и отошел, оставив их у входа в магазин. — Какая муха тебя укусила? — спросила Эмми. — Терпеть не могу этого типа, — пробурчал Джек. — Что ж поделаешь, он женат на моей сестре, не забыл? — Ну что, купила ему что-нибудь красивое? Редкое? — Да ничего я не покупала. Мы не обмениваемся подарками. Я просто… — Ладно, Эмми, большое спасибо. — Да ты просто чокнулся, — засмеялась Эмми. — Говорю же, я просто помогала ему выбрать купальный халат для Луизы. — Я тебе не верю. Они свирепо посмотрели друг на друга, и, не говоря ни слова, Эмми расстегнула пальто, отцепила от платья булавку — знак принадлежности студенческому братству — и протянула ее Джеку. — Ну что ж, не веришь, значит, не веришь. — Она бросилась в сторону, хотя спешить не было никакой нужды, потому что Джек направился в противоположную сторону на выполнение задания. Вечером, после работы, он пошел к Макбрайду и уже в восемь часов был пьян в стельку. Он затеял драку с сержантом-полицейским, который двумя ударами, в живот и челюсть, уложил его на землю, и хозяину пришлось раскошелиться на десятку, чтобы Джека не отвели в участок. Потом Макбрайд и двое журналистов отвели его в жилое помещение, находившееся над салуном, и, немного придя в себя, Джек отправился ночевать в гостиницу. На следующий день он ушел с работы пораньше, отправился домой переодеться и захватить подарок для Эмми, купил всякие мелочи детям Луизы. В половине девятого он позвонил в дверь ее дома, посвежевший, трезвый, дрожащий и раскаявшийся. — Привет, Джек, — сказала Луиза. — Подожди, сейчас позову Эмми. Эмми вышла в переднюю и, увидев Джека, бросилась к нему. Не выпуская подарков из рук, он заключил ее в объятия. — О, Джек, Джек, — только и проговорила она. Выяснять отношения они не стали, а Чарли Джей, получивший наставления Луизы, которой была пересказана вся история, сделал вид, что ничего не произошло. Чарли с Луизой рано отправились спать, и, оставшись в гостиной вдвоем, Джек и Эмми выключили свет и впервые за время знакомства занялись любовью. Бракосочетание состоялось, как и было запланировано, в конце июня 1910 года. Церемония происходила в лютеранской церкви, в двух шагах от дома Эмми. Шафером был Эндрю Макклинток, однокурсник, партнер по футбольной команде и товарищ Джека по студенческому братству, подружкой невесты — Луиза Джей. Отец Эмми, в котором Артур Джеймс Холлистер обнаружил забавные черты сходства с самим собой, воспротивился пышным торжествам, поэтому само бракосочетание и последовавшее за ним застолье оказались скромными и домашними. Медовый месяц счастливой пары, как отметил «Часовой», объединил с потехой дело — новобрачный получил место в штате филадельфийской газеты «Норт америкэн». Они прожили в Филадельфии три года. Эмми там и родила. Джек получал 25 долларов в неделю, но жизнь в Филадельфии была дороже, чем в Форт-Пенне, и им пришлось залезть в образовательный фонд Джека, да и от тысячи долларов, подаренных на свадьбу Артуром Джеймсом, тоже кое-что отщипнуть. «Норт америкэн» предлагала продлить контракт, но Джек уже вполне насытился работой в большой редакции и готов был вернуться в Форт-Пенн с его «Часовым». Эмми держала на руках малютку Артура, Джек, сидя напротив, — Джоан. Поезд тронулся, и Джек расплылся в широкой улыбке: — У меня такое чувство, будто губернатор только что даровал мне помилование. — А мне кажется, в школе закончилась большая перемена, — подхватила Эмми. — Век бы этой Филадельфии не видеть. Со всеми ее магазинами. Часть 4 Следуя своему решению «больше выходить в свет», в начале декабря Грейс известила метрдотеля «Несквехелы» Чарлза, что начиная с первых же чисел нового года она резервирует за собой на обеденное время в каждую пятницу угловой столик. В зале «Пенсильвания» было четыре угла, но Чарлзу и секунды не понадобилось, чтобы понять, какой именно угол имеет в виду миссис Тейт, как ни секунды он не колебался, что столик надлежит закрепить именно за ней, хотя на него и претендовали сенаторы, лоббисты и дамы высшего света Форт-Пенна, когда им случалось обедать в гостинице. Чарлз знал свое дело и знал, кто есть кто. Два доллара на чай от политиков и ослепительная улыбка дамы — это, конечно, совсем недурно, но Чарлз был человек предусмотрительный, его жизнь в Форт-Пенне была расписана на пять лет вперед, когда, скопив достаточно денег, он откроет свой собственный, небольшой, изысканный, дорогой ресторанчик, способный бросить вызов «Несквехеле». А до тех пор он превратит ее в модное место, организовав дело так, что миссис Тейт будет там уютно, настолько уютно, что она будет приходить сюда дважды в неделю, а не раз, как собирается сейчас. Ведь это единственное место, где дамы Форт-Пенна могут посмотреть Грейс вблизи, изучить ее манеры и одежду, а отсюда следует, что здесь всегда можно ожидать тех из них, кто может себе позволить потратить доллар с четвертью на еду по твердым ценам. Знал Чарлз и вкусы политиков, которые всегда любят, когда за едой их окружают симпатичные женщины, а ведь Грейс — первая красавица города. Уже не девушка, конечно, но, несомненно, интересная женщина, а это открывает для его будущего ресторана удивительные перспективы — пять лет? Да, тогда ей будет уже за сорок, но неплохо провести время можно и с сорокалетней, ну а пока можно заставить изогнуться в улыбке ее чувственный рот — «мадам, когда у вас так изгибаются губы, я думаю совсем о другом…» Таким образом, в последний день уходящего года, а он выпал на вторник, Грейс получила следующее послание: Уважаемая мадам, в соответствии с полученными указаниями рад сообщить, что угловой столик в зале «Пенсильвания» зарезервирован для вас на ближайшую (2 января) и все последующие пятницы. Буду счастлив обслуживать вас лично. Остаюсь Вашим, мадам, покорным слугой, Чарлз, метрдотель. Грейс улыбнулась и один за другим сделала несколько телефонных звонков. Бетти Мартиндейл, потому что она была ее подругой. Натали Борденер, потому что она красивая женщина. Мэри Уолл, потому что она одевается со вкусом. Затем она позвонила еще Конни Шофшталь, приехавшей в город на каникулы. В первых трех случаях текст был один и тот же: «Я заказала столик в гостинице и совершенно забыла об этом. Пообедаем в пятницу?» В разговоре же с Конни Грейс добавила, что столик заказан на каждую пятницу, но она надеется, что состав участниц будет меняться. «Я каждую неделю встречаюсь с ними в клубе за бриджем, этого более чем достаточно, чтобы выдерживать диету». День был солнечный и безветренный, на языке Грейс — ублюдочная весна. Гости ее были одеты по-нью-йоркски, за исключением Конни, которая, живя в Нью-Йорке, в Форт-Пенне предпочитала наряжаться селянкой. Чарлзу она была незнакома, и он решил, что это какая-то англичанка, с которой миссис Тейт познакомилась в одной из своих поездок, тем самым явно понизив Конни в статусе. В зале было на удивление многолюдно, в основном матери, а также родители, пришедшие пообедать со своими детьми, которые приехали домой на школьные каникулы. — Пусть теперь кто-нибудь попробует сказать, что Форт-Пенн — это захолустный городишко, — покачала головой Конни. — Да тут прямо как в Уолдорф-Астории. — Да, фантастика, — согласилась Грейс. — В Шофшталь-Хаусе все было по-другому, — продолжала Конни. — Но время мы там отлично проводили. Всегда помнить буду, — мечтательно произнесла Грейс. — Я заходила туда вчера, — поделилась Конни. — Впервые толком осмотрелась с тех пор, как там построили административный корпус. Это нечто. — Ты не вовремя отсюда уехала, — вставила Мэри Уолл. — Как раз когда начал расти настоящий город. — Про метро слышала? — осведомилась Бетти. — Метро? В Форт-Пенне? — Именно. — На секунду повисло молчание, и Конни обвела взглядом присутствующих. — Ушам не верю. Ну зачем здесь метро? Бред какой-то. — Да ты не волнуйся, Конни, — улыбнулась Грейс. — Твоим денежкам, вложенным в городской транспорт, ничего не угрожает. Метро — это просто новое развлечение для тех, кто живет за городом. Они называют это… — Рядом с вокзалом строят виадук, а под ним туннель. Вот это и будет метро, — пояснила Бетти. — Длиной всего в полквартала. — Да, мощное сооружение, — кивнула Конни. — Пари держу, никто из вас не ездил в нью-йоркском метро. — Я в Филадельфии под землю спускалась, — сказала Мэри Уолл. — Попробовала бы в Нью-Йорке спуститься, особенно в час пик. Одна моя очень хорошая приятельница на прошлой неделе в слезах домой явилась, вся так и дрожит, так и дрожит. A-а, даже рассказывать не хочется. — Да что случилось-то? — спросила Бетти. — Мужчина, — лаконично ответила Конни. — Что мужчина? — не поняла Бетти. — Оскорбил, — пояснила Конни. — Сказал что-нибудь? — Не сказал, а сделал, Бетти. Всегда тебе надо знать подробности, — досадливо пробормотала Конни. — Естественно, тем более что с твоих слов ничего невозможно понять, что он там сделал, — огрызнулась Бетти. — Делал сама не знаю что, на всем пути от Таймс-сквер до Шеридан-сквер. — А это далеко? Ну же, Конни, выкладывай. Так чем он там занимался? Мы все здесь, кроме тебя, замужем, зато только ты знаешь историю. А что, если я вдруг окажусь в нью-йоркском метро? Надо же представлять, что тебя ждет. — Не думаю, что это покажется тебе таким уж забавным, Бетти Мартиндейл, — предупредила Конни. — Ничего себе, тебя оскорбляют на всем пути от Таймс-сквер до Шеридан-сквер, — протянула Бетти. — Впрочем, кто знает, может, тебе бы и понравилось, — съязвила Конни. — А что? Очень может быть. — В таком случае отчего бы тебе не съездить в Нью-Йорк и не проверить? — предложила Конни. — Ну ладно, что все-таки случилось-то? — прервала их Грейс. — Впрочем, если не хочешь, можешь не рассказывать. — Что бы там Бетти ни болтала, это было довольно противно, — устало произнесла Конни. — Эта девушка, моя приятельница, очень чувствительная особа. И красивая. Меньше года назад она развелась с мужем и сейчас страшно переживает. Ну вот, в час пик она села в метро и вдруг почувствовала, как стоявший рядом с ней толстячок все сильнее и сильнее прижимается к ней, и когда поняла, что он это нарочно делает, а не потому, что места нет, попыталась отодвинуться, но он так и прилип. Ей не захотелось устраивать сцену, потому пришлось терпеть до Четырнадцатой. — А на Четырнадцатой что было? — полюбопытствовала Бетти. — Она сошла и пересела на другую линию. — А он последовал за ней? — Нет, когда я сказала Шеридан-сквер, то имела в виду Четырнадцатую. Это следующая остановка экспресса после Пенсильванского вокзала. — А Пенсильванский-то здесь при чем? — не поняла Бетти. — Это ведь всего в нескольких кварталах от Таймс-сквер, разве не так? — Так, — подтвердила Грейс. — В таком случае что ей мешало сойти на Пенсильванском? — упрямо гнула свое Бетти. — Говорю же, он прилип к ней, — разозлилась Конни. — Слушай, хватит… — Итак, она сошла на Четырнадцатой, там от него отлепилась, — задумчиво произнесла Бетти. — Не понимаю, почему нельзя было сойти при первой же возможности, на Пенсильванском, а понадобилось, чтобы тебя… э-э… оскорбляли до самой Четырнадцатой. — Все, можешь быть уверена, тебе я больше никогда ничего рассказывать не буду, — не выдержала Конни. — Ты обойдешься без путеводителя и трогательного кино. — Ничего подобного, просто я люблю, чтобы все было понятно. — Со мной однажды приключилась такая же штука, — сказала Натали. — Только это было в поезде, когда я возвращалась из Принстона. — А, ну тогда все понятно, — сказала Бетти. — Нечего язвить, — обиделась Натали. — Извини, просто мне кажется, что тут не только в мужчине дело. — То есть? — Ладно, Натали, нечего прикидываться. Какая-то ты очень чувствительная стала. Ты-то уж, конечно, никому бы не позволила приставать к себе всю дорогу от Таймс-сквер докуда угодно. — Конечно. Я просто повернулась и врезала ему как следует. — А он? Он что сделал? — Да ничего. После этого я с ним никуда уже не ездила. — Ничего удивительного. — Десерт я заказала заранее, — остановила их Грейс, — но может, кто-то хочет выбрать что-нибудь сам? — Я лично не буду менять заказа, — сказала Мэри Уолл. — А вот предмет беседы бы с удовольствием сменила. — Я тоже, — засмеялась Грейс. — На какой же? — поинтересовалась Бетти. — Что-нибудь повеселее. — Тогда — Пилюля, — предложила Мэри Уолл. — Очень весело. Мне нравится. Грейс, кто такой Дж. X.? — Понятия не имею. О чем вообще речь? — Разве вы с Броком уже не владельцы «Часового»? — удивилась Мэри. — Да, большинство акций принадлежит нам, но «Часовой» — это вовсе не Пилюли или как ты там сказала? — В таком случае ты что же, собственной газеты не читаешь? «Пилюли» — это название колонки в «Часовом». Подпись — Дж. X. Колонка новая, только вчера появилась. — Ах вот оно что. Не читала. Я вчера вообще газету не открывала, слишком много дел с детьми было, — пожаловалась Грейс. — Так кто же такой этот Дж. X.? — настойчиво повторила Мэри. — Мы его знаем? — Это Джек Холлистер, — пояснила Грейс, — сын Артура Джеймса Холлистера, помнишь такого? — Что ж, очень остроумный автор, — сказала Мэри. — Бетти, читала? — Читала, действительно забавно пишет, по крайней мере вчерашняя колонка хороша. Ты ведь про «решения, принятые на Новый год»? — Ну да, — подтвердила Мэри. — Он объясняет, почему начал колонку на Новый год — мол, тема под рукой. Но покопался, говорит, в мозгах… так, Бетти? — Мм… — Покопался в мозгах, что можно оригинального сказать о решениях, принятых под Новый год, и нашел только одно — не начинать с Нового года новой колонки. Но дело не в том, о чем сказано, главное — как. Разыщи вчерашний номер и сама прочитай, Грейс. Знаешь, я так устала от передовиц, которые пишут все эти невидимые всезнайки. А тут — как глоток свежего воздуха. Свободно, по-человечески, без претензий. — И юмор такой, ненавязчивый, — подтвердила Бетти. — Кого-то он мне напоминает, только не помню, кого именно. Точно не своего отца. Хороший был человек, Артур Джеймс Холлистер, но слишком уж зажатый, чужой какой-то. По крайней мере мне так казалось. — Скотти знаком с Джеком Холлистером, — сказала Натали. — Он очень симпатичный. Усы, отличное сложение. Когда-то играл в футбол за университет, и Скотти и еще кое-кто уговаривали его стать тренером школьной команды. Так я с ним и познакомилась. Но не знала, что он еще и пишет. Правда, я вообще только светскую хронику просматриваю, но, если он действительно хорош, считайте, у него появилась новая читательница. А где колонка напечатана, на какой странице? — На той, где помещаются редакционные материалы, — пояснила Мэри. Дамы покончили с обедом, и Мэри, Бетти и Натали разошлись по своим делам. — Подбросить тебя куда-нибудь, Конни? — спросила Грейс. — Да я бы просто с тобой поехала. Тебе куда? — Э-э… ладно, чего там темнить, — решилась Грейс. — «Часовой». — Да, но не затем, чтобы с ним увидеться. За вчерашним номером. — С удовольствием помогу тебе его достать. — Оставь, Конни. Не надо обо мне беспокоиться. Очень тронута твоей заботой, но, честно, тебе абсолютно не о чем тревожиться. — Грейс, я ведь видела твое лицо, когда выяснилось, что ты не читала вчерашний номер. Видно, обещала, а потом забыла. — Еще осенью я сказала ему, что буду ждать появления колонки, — пояснила Грейс. — Разве уже из этого не следует, что волноваться не о чем? — Из этого следует, что с тех пор вы не встречались, но из выражения твоего лица следует также нечто другое. — О Господи, и что же это другое? — Тебе показалось, что ты его обидела, а уж этого бы хотела меньше всего на свете. Ты обидела человека, который тебе небезразличен. — Положим, так, но что в этом плохого? — Боже мой, Грейс, — вздохнула Конни, — сколько можно наступать на одни и те же грабли? Неужели мне придется вернуться в Форт-Пенн и не спускать с тебя глаз? — В 1917 году ты была здесь, но это не помешало мне наступить на грабли. И ничто не помешало. Но на сей раз я справлюсь. — Надеюсь на это, видит Бог, надеюсь. — Все будет в порядке. Мы даже не виделись с того самого дня, когда открылась эта гостиница. Неужели ты думаешь, что, если бы мне захотелось, я бы не смогла его увидеть? — Да, но… — Ладно, пошли, — не дала ей договорить Грейс. — Сколько можно торчать в фойе? Они вышли на улицу и сели в машину. — Куда прикажете, мэм? — Сначала в редакцию. — Грейс отключила переговорное устройство и повернулась к подруге. — Что ж, действительно, газету можешь взять ты, а я подожду в машине. Потом отвезу тебя, куда скажешь. — Ладно, положим, ты прочитала статью, приготовилась к встрече, что дальше? — Хочешь покатаемся? Пари держу, ты не садилась на лошадь с прошлого лета. — Ты серьезно? День-то чудесный для конной прогулки. — Конечно, серьезно. Брок специально купил лошадь для верховой езды, вес, говорит, сбросить надо. Надеюсь только, бедное животное не охромело, а то Брок две недели гонял, а потом лошадка почти не выходила из конюшни. — Что ты несешь, Грейс? — A-а, ладно, забудь. — Можно отложить до завтра. Я достану тебе газету, ты прочтешь, приготовишься… — Да не собираюсь я с ним встречаться! — А может, стоило бы. Я против, но я твой друг, а не его. — Да, да, конечно, — живо откликнулась Грейс. — Ты возьмешь газету, я прочитаю, потом встретимся с ним поболтать. Сейчас в газете самое жаркое время, слова не сказать. Что дурного в том, если я с ним увижусь, как вижу сотни людей. «Привет, как дела, отличная статья, удачи, всех благ». Да, мне надо с ним увидеться, а потом можно долго и не встречаться. Но сейчас надо, прошло слишком много времени. — Ну да, конечно, — кивнула Конни. — Черт бы побрал эту Натали Борденер, право, терпеть ее не могу, — пожаловалась Грейс. — Я тоже. Ладно, как сделаем? Я захожу в редакцию, покупаю газету, передаю тебе. Ты читаешь, идешь к нему, поздравляешь с превосходным дебютом. Так? — А ты в это время ждешь меня в машине? Нет, давай лучше по-другому. Ты покупаешь газету, я отвожу тебя куда надо, потом возвращаюсь и уж тогда поздравляю. — Я бы предпочла посидеть в машине, — возразила Конни. — Ну да, чтобы видеть, когда я вернусь, — кивнула Грейс. — Чтобы еще раз посмотреть мне в лицо. — Честно говоря, да. — Ну что ж, если ты мне делаешь одолжение, то я тебе обязана тем же, если, конечно, чтение по лицам можно назвать одолжением. — Да, мне не безразлично душевное состояние друзей, — подтвердила Конни. Машина притормозила у здания редакции, Конни вышла купить газету, а Грейс взяла переговорную трубку: — Отсюда мы скорее всего поедем домой к мисс Шофшталь. Потом отвезете меня в «Бостон», а сами возвращайтесь на Вторую улицу и ждите там. Мисс Анна в гостях, и вы мне понадобитесь в пять. До дома я доберусь на такси. — Боюсь, мэм, сегодня будет нелегко поймать такси. — Тогда пойду пешком. Водитель слушал ее, откинув голову далеко назад и повернув направо, Грейс, с трубкой в руках, смотрела в его сторону. — Тут какой-то джентльмен, видно, хочет с вами поговорить, мэм, — сказал водитель. Грейс повернулась — у машины, улыбаясь, стоял Холлистер. На нем не было ни пальто, ни шляпы. Грейс улыбнулась в ответ и открыла дверь: — Добрый день, мистер Холлистер, садитесь, а то как бы не простудиться. — Я узнал вашу машину. — Холлистер устроился рядом с Грейс на заднем сиденье. — Чем могу быть полезен? — Да нет, спасибо. Мисс Шофшталь зашла в редакцию купить газету. Вчерашний номер. — Самый важный в истории «Часового», — торжественно заявил Холлистер. — Совершенно верно. Надеюсь, тираж еще не весь распродан. — Пятьдесят тысяч экземпляров дополнительно отпечатали для любителей хорошего письма. Мы об одном и том же говорим? — Думаю, да. — Ну и как вам первая колонка? Сегодняшний номер, наверное, вы еще не видели? — Нет, сегодняшнего не видела. — Грейс посмотрела в сторону и тут же снова повернулась к Холлистеру. — Мисс Шофшталь для меня покупает газету. — Ах вот как. — Ну да, я и вчерашней не читала, мистер Холлистер. Даже не открыла. Можно, конечно, все свалить на детей, праздники и все такое прочее, но какой смысл? Честно говоря, просто забыла. — Да не важно, все нормально. — Да нет, надо быть повнимательнее. Знала же, что нынче первое января какое-то особенное. — И вы специально приехали купить газету? — Ну да. Я даже нарочно попросила мисс Шофшталь, потому что хотела прочитать колонку до встречи с вами. Подойди вы на пять минут позже, и я бы уже прочитала ее. Но это было бы нечестно. Я бы притворилась, будто прочитала еще вчера, а вы бы мне поверили. Так что отчасти я даже рада, что все так получилось. А вот и мисс Шофшталь. — Грейс заговорила с пулеметной скоростью: — Пожалуйста — будьте здесь — через четверть часа — пожалуйста. — Ладно. — Холлистер вышел из машины и придержал дверь перед Конни, у которой в руках был экземпляр газеты. — Мисс Шофшталь — мистер Холлистер. Оба пробормотали что-то невнятное, Конни села на свое место, дамы раскланялись с Холлистером, и машина медленно отъехала от тротуара. — Куда едем? — осведомилась Конни. — Ты вроде никакого адреса не сказала. — Я думала, к тебе домой. Разве ты не собираешься возвращаться? — Слушай, Грейс, я видела, как он садится в машину, и дала вам пару минут побыть наедине. — Ну, и что ты прочитала на моем лице? — поинтересовалась Грейс. — Восторг. Нетерпение. Ты влюблена в этого мужчину. — Ну, это ты и раньше знала. А вот он влюблен в меня? Ты ведь у нас эксперт по чтению лиц? — Пошли на коньках покатаемся, а? — Река не замерзла. — Как-то неуверенно он выглядел, когда прощался. Когда ты собираешься с ним увидеться? Сегодня? — Собираюсь позвонить через пятнадцать минут, как только тебя домой заброшу и найду телефон-автомат. — А вам есть где встретиться? Честное слово, Грейс, ты просто спятила! Если ты, как есть, увидишься с ним, то, даже если вы не переспите, любой поймет, что ты влюблена. — Что в этом плохого? — Что плохого? Да в своем ли ты уме? Как можно такие вопросы задавать? — Если он меня хочет, с моей стороны препятствий нет. — Если хочет? Если хочет?! — Конни внезапно схватила Грейс за плечо и изо всех сил встряхнула. — Немедленно прекрати, слышишь? Грейс рассмеялась. — Прекрати! Довольно! Хоть чуть-чуть пошевели мозгами, Грейс. У тебя дети, у него дети и жена. И новая работа. Будущее. Ты ведь сама слышала, людям нравится, как он пишет. Может, он и впрямь талантлив. Вдруг пьесу сочинит. Или роман. Вряд ли ты ему в этом поможешь. — Почему ты так решила? Она, то есть жена его, не помогла. А ну как я помогу? — Грейс все никак не могла унять смех, но вдруг стала серьезной. — Знаешь, Конни, ты слишком много времени проводишь с театральными людьми, так и сама становишься на них похожа. Вся жизнь — театр. — Правда? Ну да, вся жизнь — театр. — А вот и нет, — возразила Грейс. — Так тебя куда отвезти, домой? — Если ты настаиваешь. — Извини, настаиваю. Ты мне весь день испортила. — Именно это и входило в мои планы. — Да ну? И все равно я позвоню ему, — упрямо сказала Грейс. — Гринич-Виллидж, понимаешь. Богема. Ненавижу эту сторону твоей жизни. — Этот стон моей жизни? — Сторону. Дешевка, гадость. Да, я влюблена в мистера Холлистера, но для тебя-то любовь — это только секс. — И для тебя тоже. Ты бы посмотрела на себя, когда я садилась в машину. Настоящая кошка. И ты еще что-то говоришь о дешевке и гадости. В твоей жизни тоже есть сторона, которую я ненавижу. Роджер Бэннон, Оскар Стриблинг… — Оскар Стриблинг? — Да, Оскар Стриблинг. Я кое-что слышала о нем и знаю, что это за тип. — И что же это за тип? — Настоящий выродок, каких мало. — Но тебе-то они хорошо известны. — Вот именно, слишком хорошо. — А откуда ты его знаешь? И насколько близко? — Он был у меня дома. И когда узнал, откуда я и что мы с тобой знакомы… — Ну? — Он считает тебя наивной. — Так оно и есть, если говорить о его штучках. — О его штучках? — удивилась Конни. — А я-то думала ты ничего не знаешь. — Узнала. — Что это была за девица? — Уж ты узнай. Да и вообще, подумаешь, ну, заговорил он с тобой обо мне ни с того ни с сего… — Не ни с того ни с сего, но даже если и так, я бы не удивилась. Надеюсь просто, что в Филадельфии тебя с ним кое-кто не видел. — Правда? А кое-кто это кто? — Ну, можно сказать, люди из Гринич-Виллидж. Вот они бы ни за что не поверили в твою наивность, если бы часто встречали вас вместе. — Наплевать мне, во что бы они поверили или не поверили. Уж двое-то точно знают, что я не из этой компании: Оскар и эта дамочка, — отрезала Грейс. Машина остановилась у входа в дом Шофшталей. — Заходи, Грейс, — предложила Конни. — От меня позвонишь, подслушивать не буду. — А ты когда-нибудь… э-э… как бы это сказать, развлекалась с Оскаром и его друзьями? — Грейс! — Не виляй. Меня ты все равно не смутишь. Если людям это нравится — вольному воля. Может, я и наивная, но не святая. И не святоша. — Успокойся, ничего такого не было, и вообще что за наглость — задавать подобные вопросы. — Так не было? — Нет. — А спросила я потому, что ты весь день толковала про выражения лиц и прочее. Именно это, по ее словам, занимало ту приятельницу Оскара. — Я тут ни при чем. — Ладно, ладно, умолкни, как говорит Альфред. — Подумать только, — покачала головой Конни, — сидим мы с тобой в машине перед моим домом в Форт-Пенне, штат Пенсильвания, и толкуем о таких вещах. — Последнее, пока мы окончательно не сменили тему, — с чего бы это Оскар Стриблинг стал рассказывать совершенно незнакомому человеку о… наших отношениях? — Ну, о подробностях речи не было, но, конечно, я все сразу поняла, как только он сказал, что ты наивна. К тому же это не совсем незнакомый человек. В такой среде совершенно незнакомых не бывает. — И это твоя среда, Конни? — Конечно, нет, зачем ты меня обижаешь? Просто он оказался у меня дома, там были и другие люди вроде него, ну, он и решил, что я тоже принадлежу братству. У них ведь существует нечто вроде братства. Отделения в Бостоне, Чикаго, Кливленде. Все они знают друг друга или хотя бы друг о друге. — Не понимаю, как можно общаться с такими людьми. — Не понимаешь? Видишь ли, лицом я не вышла, а они ко мне хорошо относятся, вот мы и общаемся. И еще я богата. Я знаю, что это тоже имеет значение, но не только в деньгах дело. Они уважают меня и приглашают работать вместе, позволяют почувствовать себя нужной, и это лучше, чем загнивать в этом городишке старой девой. — Лучше гнить здесь. — Правда? Ну и загнивай. Одно только тебе скажу: мы, мои нью-йоркские друзья и я, никому не причиняем вреда, разве только самим себе, да и то вряд ли. Мы не трогаем невинных детей и жен, не говоря уж о молодых людях с будущим. — Конни, я, пожалуй, не пойду к тебе, а ты можешь идти, как только будешь готова. — Спасибо за обед и за то, что подбросили, миссис Тейт. — Конни потянулась к ручке, и шофер, стоявший на тротуаре, открыл ей дверь. Громко так, чтобы ей было слышно, Грейс сказала ему: — Опустите окно, пожалуйста, что-то душно здесь стало. Шофер сел на место и потянулся к переговорному устройству: — Теперь куда, мэм, в «Бостон»? — Да, пожалуйста. У входа в магазин была одна телефонная будка, почти всегда пустовавшая, ибо посетители, кому нужно позвонить, как правило, шли внутрь, где стояли в ряд целых шесть. На сей раз она была, правда, занята, но, увидев, что очереди нет, Грейс решила позвонить отсюда. Дверь будки открылась, и оттуда вышла какая-то девушка. — Добрый день, миссис Тейт. — Добрый. О, да это Кэтти Гренвилл. Добрый день, как ты? Совсем взрослая стала. — Мне кажется, вы раньше других поняли, насколько я взрослая, — грустно рассмеялась девушка. — Да Бог с тобой, Кэтти, я уж давно об этом забыла, надеюсь, и ты тоже. — А я только что разговаривала с вашим приятелем. — Да ну? С каким же? — Угадайте. — Ладно, хватит, — нетерпеливо махнула рукой Грейс, — телефон свободен? — Инициалы Р.Б. — Что-что? — Инициалы Р. Б., говорю, — повторила девушка. — Ричард Бартельмесс, — сказала Грейс. — С каких пор Ричард Бартельмесс стал вашим приятелем? — Ни с каких, я не знакома с этим джентльменом, просто подумала, что инициалы подходят. Извини, Кэтти, я спешу. — А никто другой с теми же инициалами вам в голову не приходит? — Знаешь что, Кэтти, если ты хочешь быть взрослой, то и веди себя как взрослая девушка, а не испорченная девчонка. Мне неинтересно, с кем ты говорила по телефону, а вот твоя мать, думаю, могла бы заинтересоваться. Ступай, объясни ей, кто такой Р.Б. — Что он был вашим приятелем, миссис Тейт, объяснять ей не нужно, она и так это знает. — Я рада, что сумела сохранить твой секрет, Кэтти. Ты ведь такая благодарная девчушка. Помнишь, у тебя аппендицит был? Девушка отошла, и Грейс наконец-то набрала нужный номер. — Поздравляю! Наконец-то я все прочитала, и мне кажется, это отличная, очень остроумная статья. — Большое спасибо, — сказал Холлистер. — Только я очень плохо вас слышу. — На сей раз телефон тут ни при чем, это у меня сейчас такой голос. Видите ли… — Что-нибудь не так? — Нет-нет, все в порядке. Так, всякая ерунда. Пожалуй, не стоило звонить вам, но я обещала позвонить через четверть часа и думала, что вы ждете. — Я и ждал. Двадцать четыре минуты. — Извините. — Ничего страшного, если точно знать, что позвоните, готов сколько угодно ждать. — Спасибо. — Грейс немного помолчала. — Ладно, я просто хотела сказать, что мне очень понравилась ваша вчерашняя статья и я с нетерпением жду сегодняшней. — Сделайте одолжение, хорошо? Не читайте, когда у вас смурно на душе. Это ведь по идее легкие, веселые статейки, а вы, кажется, не из тех, кого чтение бодрит. Меня-то уж точно нет. — Меня тоже, но бодрит не бодрит, я и без того вижу, что вы одаренный человек. — А не мог бы я вас взбодрить? Или хотя бы как-то отвлечь? — О, еще как могли бы! — В таком случае… — Нет, нет, только не сегодня. — Когда в таком случае? — Когда? — повторила Грейс. — В самом деле, когда — и где? О последнем тоже надо подумать. «Йессл» — слишком людное место для мужчины с женой и двумя детьми и вдовы с двумя детьми. — Да, но, с другой стороны, город у нас не маленький, или по крайней мере мы бы хотели так думать. — И все-таки слишком маленький, Джек, чтобы нас видели вместе. — Спасибо за Джека. — Спасибо за Грейс, хоть вы еще и не назвали меня так? С чего это вдруг я назвала вас по имени? — Потому что вы чем-то опечалены, и вам нужен друг, с которым можно поговорить. — Наверное, вы правы, но если я друг, то лучше мне оставить вас в покое. — Это было бы не по-дружески, особенно если учесть, что мне хотелось бы с вами поговорить. — О чем? — Это я скажу при встрече. — В таком случае лучше ее отложить. — Вы никогда не катаетесь в своем прекрасном «мерсере» в такую славную погоду? — В «мерсере» — нет, но у меня есть «форд-купе», который я сама вожу. — Правда? Давно купили? Так даже лучше. — Прошлой осенью. В нем удобно ездить за покупками с фермы в город и обратно и в плохую погоду. А чем он лучше «мерсера»? — Не так в глаза бросается. — Это верно. Допустим, я врач или медсестра, которую послали к больному. — Поезжайте завтра в сторону Эмеривилла, и… вы знаете, где недалеко от города главная дорога поворачивает под прямым углом направо? — Да. — Вы не поворачивайте, а продолжайте ехать прямо. Увидите меня через полмили. Дорога в приличном состоянии. — А вы-то откуда знаете? — Я там был сегодня утром, осматривал старый каменный дом, в котором, по слухам, останавливался Вашингтон. Об этом моя очередная колонка. — В таком случае там будет куча народу. — Колонка будет напечатана только в понедельник. — Когда мне там быть? — спросила Грейс. — Скажем, в три. Удобно? — Вполне. Но если передумаете, я не обижусь. — Я тоже не обижусь, если вы передумаете. — Я там буду, но вам, может, лучше и не быть. — Будете — увидите меня, — закончил Холлистер. Следующий день, суббота. Увидев, что она съезжает на обочину, он вышел из своей машины и с улыбкой направился к ней. — Не так уж и не бросается в глаза. — «Форд»? — улыбнулась она. — «Форд»-то «форд», да не такой, в каком ездят медсестры по вызову. Цвет как у «пирса-эрроу», и колеса отличные. — По крайней мере не «мерсер», — пожала плечами Грейс. — А красила я его и лаком покрывала у мистера Салливана. Так считаете, слишком заметный? Может, стоит заляпать грязью? — Это было бы кощунство. Выглядит так, словно даже под дождем никогда не был. — Был, конечно, просто после дождя я его всякий раз мою. — А цвет как называется? — Густо-синий. А у вашей машины? — Вашей, — поправил он. — Нет-нет, я о вашей машине говорю. — Она тоже ваша. Собственность «Часового». — Ах вот как? Здорово! И когда же вы ее получили? — А я не получил, но, если есть возможность, сажусь за руль. — Стало быть, от той, из городского гаража, вы избавились? — В тот же день, как вы сказали. Сразу после работы в гараж и поехал. — И хорошо сделали. А я даже спросить боялась, вдруг не решитесь. — Закурите? — Спасибо, с удовольствием. Оба прикурили от одной спички, и как раз в этот момент мимо, подгоняя упряжку мулов, прошел фермер, держа в руках навозоразбрасыватель. — Зрассс, — пробормотал фермер, и Холлистер так же ответил на приветствие. Фермер не остановился. — По-моему, он заметил, что вы тоже курите, и понял, что я не просто помогаю даме избавиться от плохого настроения. — Ничего подобного, он не заметил, что я курю, а вы действительно помогаете даме избавиться от плохого настроения. — Два автомобиля здесь — это все равно что пробка в городе, — сказал Холлистер. — А что, у вас на самом деле плохое настроение? — Боитесь, как бы фермер чего не подумал? — Мне не нравится то, что он мог подумать. — Не забывайте, я тоже фермерша и знаю, о чем думают фермеры. — О чем этот подумал, тоже знаете? — Да, но он ошибается. И любой ошибется, кто это о нас подумает. — И так будет всегда? — Всегда, — подтвердила она. — И так оно и должно быть, так что вы всегда можете возвращаться домой к жене и детям с чистой совестью. — Не думал, что все так обернется, Грейс, — сказал он. — Вчера и я так не думала. Потому и не хотела видеться. — И что же такого вчера произошло? — Расскажу когда-нибудь. Это не имеет к вам никакого отношения. То, что произошло, и то, что я только что сказала, — совершенно разные вещи. — Да непохоже. — Может быть, просто я не знаю, как это объяснить; все дело в том, что я вчера почувствовала, когда увидела вас спустя столько времени. А что касается моего расстройства, так это… я просто поссорилась с двумя женщинами. И я нуждалась в поддержке, тут вы правы. Я была совершенно не в себе. — Вы влюблены в меня, Грейс? — спросил он. Она промолчала. — Влюблены? Снова молчание. — Нет? По-прежнему ни слова. — Да? — Такие слова я говорила только дважды в жизни, и один раз это была неправда. — А когда правда? — Когда это был мой муж. — Но не Роджер Бэннон. — Нет, его я не любила. Только не надо спрашивать, люблю ли я тебя. Может, это лишь то же самое, что было с Роджером Бэнноном. — Да я бы не отказался. — Повторяю, может быть, я сама еще не разобралась. Если так, то в один прекрасный день мы будем вместе, а через неделю все закончится. — Через неделю? — Так оно и было с Роджером. Неделю мы были вместе, подряд, сколько хотелось, а потом все кончилось. — Я себе это представлял несколько иначе. — Мне все равно, как ты себе представлял. Все, что было до той недели, не имеет значения. — Имеет, иначе бы и той недели не было. — Да, верно, и все-таки главное — та неделя. Неужели непонятно? Что одной недели может быть достаточно? — Ну и как, было достаточно? — Более чем. Неужели ты думаешь, что мы бы и сейчас не могли встречаться? Он-то сразу, как вернулся с войны, попробовал начать все сначала. Люди об этом не знают, но Роджер Бэннон знает. — А со мной бы ты уехала куда-нибудь на неделю? — Да. — Так поедем? — Если это все, что тебе нужно, давай. — А что, если мы уедем на неделю, и выяснится, что это не все, что мне нужно? — Ничего не поделаешь, больше мы не увидимся. — А вдруг ты полюбишь меня. — В таком случае мне придется уехать из Форт-Пенна. Сын в школе, дочь скоро поступит. Я смогу уехать. — Она посмотрела на него: — А вот ты нет. — Наверное, ты права. — Ну вот видишь, Джек. Именно поэтому фермер все неправильно понял. — Тогда и я все неправильно понял, — улыбнулся он. — Не поцелуешь меня, Грейс? — Я бы рада. — А ну как поцелуем дело не ограничится? — Пусть. Они поцеловались, и она не стала сопротивляться, когда его ладонь оказалась у нее под блузкой, а затем под юбкой, а затем достигла колготок. — Довольно! — вдруг бросила она. Он убрал ладонь, продолжая, однако, другой рукой обнимать ее за плечи. — Как скажешь. — Он посмотрел на нее: она нервно покусывала губы и не сводила взгляда с руля. Грейс потянулась к его руке, поцеловала ее и прижала к щеке. — Эх, и где все мои благие намерения, — вздохнула она и снова взяла его за руку. — Пошли. — Они выбрались из «форда». — Посреди дня. Люди вокруг. Но ты тут ни при чем. Себя не вини. — Они устроились на заднем сиденье редакционной машины, Грейс стянула колготки и откинулась на спинку сиденья. Когда все кончилось, они вернулись в ее машину. — Можно еще сигарету? — попросила она. — Конечно. — Я ни о чем не жалею, Джек. И ты не должен. Правда, ты все равно будешь терзать себя, но напрасно, это я во всем виновата. — Да ну? А я где был? По-моему, там же, — возразил он. — Останавливаться надо было не сегодня. Я думала, что, держась подальше от редакции, положила всему конец, но оказалось, что это не так. Ладно, на следующей неделе я уезжаю. В Калифорнию. Там живет человек, который хочет на мне жениться, и, наверное, так будет лучше. Я, правда, ему отказала, но если приеду, он поймет, что я передумала. — Но я люблю тебя. — Это не любовь. Ты просто не смог с собою справиться. На будущей неделе я уеду, и когда тебе снова захочется близости, меня здесь просто не будет, и так будет дальше, а однажды наступит момент, когда этот день вспомнится тебе как какой-то мираж. Вот так. Но главное, ничего не говори жене. Ни при каких обстоятельствах. Потому я и уезжаю, чтобы у тебя не было неприятностей, и если ты считаешь, что должен ей все рассказать, — ошибаешься. — Что-то ты слишком много говоришь, но, наверное, все правильно. — Конечно, правильно. Чаще всего я вообще говорю правильно, если бы поступала так же, — вздохнула Грейс. — Ну что, поцелуй на прощание? Тихий, мирный поцелуй. Он прикоснулся к ее губам. — Я люблю тебя, — сказала она. — И я счастлива. Будь здоров, Джек. — Будь здорова, Грейс. — Он вышел из машины, проводил ее взглядом и наблюдал, как она трогается, выезжает на дорогу и, разворачиваясь, посылает ему воздушный поцелуй. «Ну, вот и все», — проговорил он вслух и, едва повернув ключ зажигания, вспомнил, что случалось ему произносить эти слова и раньше, когда ощущение завершенности чего-то заставляло его радоваться еще до наступления конца; когда он поднялся на борт корабля, не выходившего в море уже два дня; когда врач сказал, что у него сломана нога, и он погрузился в покойную дрему, сменившуюся непреходящей тупой болью; когда он, не успев еще испытать разочарования, философски воспринял то, что не стал капитаном футбольной команды; когда умер его кумир, отец, и он настолько погрузился в похоронные хлопоты, что даже не успел задуматься над тем, каков будет мир без Артура Джеймса Холлистера. «Ну, вот и все» — никогда эти слова не были для него знаком конца, и сейчас он жалел, что они выговорились так легко и быстро. Как и обычно в субботу днем, дорога, соединяющая Эмеривилл и Форт-Пенн, была забита фермерскими машинами, и он обдумывал сюжет для очередной колонки, вертящийся вокруг трех миллионов — столько автомобилей, мол, будет произведено в 1920 году. Он так и сяк прикидывал, как бы посмешнее обыграть статистику, в конце концов, кажется, нашел верный тон — и все-таки жалел, что сказал «вот и все». По пути домой он заехал в редакцию. Как выяснилось, никто не звонил, то есть Эмми не звонила. Ничто в ее поведении — ни как она встретила, ни разговор за ужином, ни вопросы — не подтверждало его опасений, будто в версии, объясняющей его отсутствие в редакции, может оказаться прореха. — Засиделся сегодня, много работы было? — участливо спросила она. — Ну как сказать, работой это и не назовешь, — ответил он. — Я снова ездил в Эмеривилл, в понедельник же, сама знаешь, день Вашингтона. Хороший повод прокатиться. — Придумай какой-нибудь повод не хуже, чтобы мы все вместе могли бы куда-нибудь съездить в воскресенье. — Можно. Наверное, в воскресенье я всегда могу взять машину, только не хочется слишком одалживаться, пока колонку не заметят как следует. — Ну, тогда уж не надо будет просить об одолжении, попроси, чтоб жалованье прибавили. — В июне, если колонка понравится читателям. Еще в ноябре он взял за правило приносить домой целый ворох газет — из Нью-Йорка и Филадельфии, Питсбурга и Чикаго, Сент-Луиса, Канзас-Сити, Балтимора, что стало хорошим подспорьем, когда Джек только обдумывал формат будущей колонки. Комиксы хоть и отличались некоторым однообразием, переходя из газету в газету, но пользовались популярностью среди детей, а Эмми с удовольствием читала дамские страницы. Холлистер подбирал забавные сюжеты и типографские ляпы, и чтение газет занимало у него целые вечера. Сегодня он был рад, что есть такое занятие. Вместе с газетами он выложил на стол в гостиной баночку с клеем, большие ножницы, копирку и карандаши. Дети отправились спать, Эмми при свете стоявшей на пианино лампы читала очередную порцию домашних сплетен и бесконечных рассказов с продолжениями. Все было хорошо. Мир и покой. Некоторое время спустя она поднимется наверх посмотреть, как там дети, потом вернется и примется за изучение рекламных объявлений в отработанных им газетах. Потом они пойдут спать, и поскольку сегодня суббота и, стало быть, завтра выходной, он повернется к ней или она повернется к нему, и они займутся любовью, получая от нее пусть и привычное, но не менее острое удовольствие. Иногда они занимались любовью и по воскресеньям утром, когда на работу приходила Нэнси. Суббота — не единственное время любви, но обязательное, субботы они пропускали только во время ее беременности и менструаций и еще, когда он был на войне. — Зайди к детям, — сказала Эмми. Слова эти не требовали ответа, его и не последовало. И тут его прошиб пот: а ну как они лягут, и потекут минуты, полчаса пройдет, час, а у него не будет эрекции? Так уже было в первые несколько дней после возвращения с фронта, когда у него ничего не получалось или все заканчивалось слишком быстро, не успев начаться. «Ничего страшного, милый, Луиза говорила, что у Чарли то же самое», — успокаивала его Эмми. И она оказалась права — через неделю все стало даже лучше, чем раньше. Но сейчас, независимо ни от чего, он просто не хотел ее. Он не особенно хотел ее, особенно ее он не хотел. Она спустится в гостиную, скажет что-нибудь о детях, снова сядет рядом с пианино, сложит газеты на стуле, встанет, пройдет мимо и по дороге положит руки ему на плечи. Она поднимется наверх, разденется, ляжет и будет ждать его. И сегодня у него не будет ни малейшего предлога отказаться, они не занимались любовью уже неделю. Ах нет, занимались, в новогоднюю ночь, но тогда была среда, а сегодня суббота. Он услышал легкие шаги и повернулся. — Знаешь, чего мне хочется? — Чего? — Выпить. — Выпить? — не поверила она. — Да, видишь, какое дело, я только что прочел статью про этот дурацкий «сухой закон», и мне захотелось выпить. — Что ж, в таком случае и я не откажусь. Эмми принесла из буфета бутылку «Олд Оверхолт» и вместе с двумя бокалами и двумя стаканами для воды водрузила на карточный стол. — К черту «сухой закон», — провозгласил он. — К черту! Они выпили, затем подняли тост за Коннектикут и Род-Айленд — два штата, отказавшихся ратифицировать закон. Эмми удовлетворилась одним бокалом. — Только не вздумай всю бутылку выдуть, — предупредила она. — Почему бы и нет? Через две недели это будет незаконно, — возразил он. — Потому что ты не привык к этому, вот почему. Напьешься. Ты довольно прилично набрался в среду вечером, и вспомни, как чувствовал себя в четверг. — Ну и что, завтра же воскресенье. — Да, но не забудь, что по воскресеньям дети с самого утра залезают к тебе в постель. Не хотелось, чтобы они из-за тебя слишком рано пристрастились к спиртному. — Я верю в личную свободу. Мой отец тоже верил. — Но готова поспорить, ты никогда не видел его пьяным. — Не видел, но виски он выпивал каждый божий день и наверняка был бы против «сухого закона». — Ладно, с меня хватит. Надеюсь все же, ты не просидишь всю ночь за бутылкой. — Эмми поднялась со стула. — Иногда мне кажется, ты немного чокнутый. — Она потрепала его по плечу и отправилась наверх. Джек выпил круглым счетом шесть бокалов, ночью вел себя страстно и немного грубовато, но Эмми осталась довольна. Наутро он вспомнил все. Вспомнил и то, что было ночью, но нельзя же всякий раз, как Эмми ждет от него любви, полагаться на выпивку. И тут Джек вспомнил кое-что еще: миссис Тейт… Грейс уезжает из города, и этот факт, то есть когда он свершится, может потянуть его к Эмми — но может потянуть и к Грейс, а Эмми оттолкнуть. Он не находил ответа. Он не находил решительно никакого ответа. В понедельник Джек пришел в редакцию рано и оставался там до позднего вечера, но Грейс так и не позвонила. Наверное, готовится к отъезду. Не позвонила она и во вторник, и в среду, и он решил, что она так и уедет, не позвонив. И почувствовал облегчение. Теперь он мог сказать: «Ну, вот и все», ну, была у него женщина. Пришел и прошел четверг, а в пятницу он почувствовал уверенность, полную уверенность, что она уехала, и в субботу он снова был с Эмми, женатый человек, он снова был дома и на работе. Он даже убедил себя в том, что давешняя субботняя паника — это плата за супружескую неверность. Интересно, спрашивал он себя, напишет ли ему Грейс из Калифорнии. Раздумывая об этом, он все больше и больше восторгался Грейс, пока наконец она не стала в его глазах чем-то близким к женскому совершенству. Она отличалась тем, что он ставил в человеке, будь то мужчина или женщина, выше всего, — чувством независимости. В истории с Роджером Бэнноном она повела себя смело и независимо, когда бросила вызов всему — семье, дому, общественному мнению. Далее, она была добрым человеком. В мелочах она могла поступить по наитию, например пригласить людей в кондитерскую, но, поняв, что этот щедрый жест до некоторой степени опрометчив — своим приглашением, от которого отказаться было практически невозможно, она оторвала людей от работы и тем самым заставила сильно припоздниться, — она нашла в себе силы извиниться. А если вернуться на несколько лет назад, можно вспомнить, что не использовала свое положение в газете, чтобы командовать людьми. А если всего на неделю, — то и тогда, в Эмеривилле, она была и смела, и добра, она хотела его и заставила его захотеть себя и не бросила, не дав удовлетворить желание. С другой стороны, думал он, и в своей заботе о его семейном благополучии она была вполне искренна. Словом, она вела себя правильно, она была богата, красива, и она — его друг. Он думал, что и в будущем не настанет такой момент, когда он не сможет на нее положиться, и, придя к столь приятному для себя выводу, он лелеял надежду, что, когда она вернется, они снова смогут быть вместе. Большая кровать в просторной, роскошно обставленной комнате и все, что она сказала ему в Эмеривилле, становится явью — вот его несбыточная мечта относительно ее и относительно себя. И никто бы, увидевший его в тот день у себя за столом в редакции, не сказал бы, что не все время он отдает написанию статьи о буерном спорте на льду реки Несквехела. Но, очнувшись от грез, он все же закончил колонку и сдал ее своему боссу Кэмпиону. — Ты что, в облаках витал, сочиняя это? — осведомился Кэмпион. — Или по крайней мере в тысяче миль отсюда. — В трех. — Холлистер присел рядом с Кэмпионом, ожидая, пока тот дочитает текст. — Ну что ж, мне нравится, — сказал он. — Если у тебя всегда так, впадай в транс почаще. — Спасибо, босс, что-нибудь еще? — Да нет, пожалуй, разве что… что это за табак ты куришь? Может, и другим сотрудникам в редакции следовало бы его порекомендовать, если это даст такие же результаты. — «Блу Боар». — Как говаривал Линкольн, если какой-нибудь генерал… — …надо выяснить его любимый сорт виски, — закончил Холлистер. — A-а, стало быть, ты знаешь этот анекдот? — Отец рассказывал. От Кэмпиона ему было неприятно слушать даже похвалы. Это был хороший, хотя и сильно пьющий ответственный секретарь одной из нью-йоркских газет, который сейчас только выбирался из грязи, и делал это жестко, используя весь свой немалый редакторский опыт. Холлистеру он не нравился, потому что он считал, будто Кэмпион согласился дать ему колонку, только чтобы поставить на его место своего человека. Новый редактор отдела новостей Кроули выполнял за Кэмпиона всю грязную работу, ну а тот пребывал со всеми в хороших отношениях, вместо шишек получал одни только пышки. У Холлистера не было никаких иллюзий относительно того, что Кэмпион высоко ценит его как профессионала. С другой стороны, он был уверен, что сейчас, когда колонка становится все популярнее, он ему нужен. И Брок Колдуэлл прислушается к мнению Кэмпиона. Вернувшись на рабочее место, Холлистер начал насквозь, страницу за страницей, читать дневной выпуск. На седьмой полосе, где печатали светские новости, он наткнулся на материал Пенелопы Пенн, известной также под именем Шарлотты Бухвальтер, племянницы Вальтера Б. Бухвальтера. «Несмотря на то что многие наши студенты разъезжаются по своим колледжам, — писала Пенелопа, — светская жизнь в Форт-Пенне продолжается. Разного рода посиделки, предшествующие Великому посту, в полном разгаре, происходят они в основном в гостинице „Несквехела“, где на минувшей неделе я заметила несколько весьма любопытных собраний. В пятницу миссис Сидни Тейт принимала за своим обычным угловым столиком миссис Эдгар Мартиндейл и миссис Уинфилд Скотт Борденер. Миссис Тейт мимоходом обмолвилась, что не далее как вчера она начала обдумывать план проведения целой серии скромных ужинов. Все они будут проходить в доме на Второй улице, где живет ее брат мистер Брок Колдуэлл. Мне также удалось выяснить, что миссис Тейт пристально следит за капитальной перестройкой своего загородного дома в Риверсайд-Фарм, неподалеку от Бексвилла, которая, как она рассчитывает, будет закончена еще до наступления весны…» — Черт бы ее побрал! — выругался Холлистер. Стало быть, не уехала, что-то планирует. Причем дома. В перемене планов он лишний раз усматривал проявление независимости ее характера, но решительно отказывался видеть какую-либо непоследовательность в том, что клял ее именно за то, чем еще несколько минут назад восхищался. И еще: он смутно (потому что неохотно) осознавал, что это куда более сильная, куда более независимая женщина, нежели та приятная особа, которая виделась ему в довольно, как бы сказать, покровительственных грезах. Беда в том — и сейчас он это отчетливо понимал, — что она виделась ему в отражении страстного желания, непобедимой потребности в нем, в том, что он мог для нее сделать. Приходилось признать, что как раз в тот момент она была менее всего независима. И он еще был не вполне готов признать, что независимость — это свойство, которым он в ней восхищался лишь теоретически, а в сущности — боялся. Но после того как прошло первое потрясение от того, что ему казалось обманом с ее стороны, и раздражительная растерянность, вызванная переоценкой характера этой женщины, он испытал большое удовлетворение тем непреложным фактом, что он обладал ею и заставил ее признать в глазах всего мира, что нужен ей. «Хорошо, что у нас в тот день была машина, лошади наверняка бы понесли», — подумал он. — Что смешного, мистер Холлистер? — К столу подошла Мэри Кемпер. — Смешного? A-а, да так, про машины пишу. — Тут для вас куча писем, — сказала она. — Пятнадцать. Никто в газете столько не получает в последнее время. — Ну, это просто потому, что никто не знает, что вы у нас работаете. Симпатичная девушка Мэри Кемпер. — Скажите это морякам, — подавила довольную улыбку Мэри. — Так моряк с вами и говорит. Вам тоже небось немало пишут? — Ну вот, мистер Холлистер, теперь и вы туда же. А то мне мало того, что другие говорят. — И все же? — настаивал он. — Хотите узнать? * * * В первое же воскресенье после своего приключения в Эмеривилле Грейс написала длинное письмо Полу Райхельдерферу. Легла она в тот день рано, но в час ночи встала, вынула из запертого ящика письмо и сожгла его в камине. На следующий день она обедала с Броком и Анной. Сразу после десерта Анна поднялась наверх. В тот день возобновились занятия в школе, Альфред еще раньше уехал в Лоренсвилл, и впервые за две недели в небольшой библиотеке не было рождественской елки, а с окон на первом этаже дома исчезли гирлянды. Брок развалился в кресле. — Слушай, Грейс, а почему бы нам не затеять скромные вечеринки? — «Слушай, Грейс, а почему бы нам не затеять скромные вечеринки?», — передразнила она. Он улыбнулся, вспомнив, как отец старался отучить его от привычки начинать каждый вопрос словом «слушай». — Помнишь? — Не очень-то это у него получилось. А зачем эти вечеринки? Чтобы ввести в общество мадам Дорфлингер? — Ну, отчасти. — Почему же «отчасти»? Разве ты не хочешь, чтобы она была вместе с нами? — Положим, хочу, а что в том плохого? Новые лица следует приветствовать. — И фигуры, — добавила Грейс. — И фигуры. Согласен, фигуры тоже. Я вовсе не хочу играть с тобой в прятки. Но дело не только во мне. Пора тебе тоже расправить крылышки, начать получать удовольствие от жизни. — Это как же? Устраивая для твоей любовницы вечеринки? — Ну, ей вовсе не обязательно бывать у нас постоянно. — Если ты будешь, то и она тоже, это как пить дать. Если ее не пригласят, то она и тебе идти не позволит. — Гм. Слышала бы она эти слова, — протянул Брок. — По-моему, ты вбила себе в голову мысль, будто отношения у нас вполне односторонние. Но знаешь ли, Грейс, твой маленький старший брат вовсе не такой уж дубина, за которого ты его, кажется, принимаешь. Позволь напомнить тебе, старушка, что с этой дамой я встречаюсь целый год, но по-прежнему холостяк. Усвой эту нехитрую мысль. — Мм… — кивнула Грейс. — Вот именно, мм, — подтвердил Брок. — Мм. — Точно. — В таком случае не понимаю, зачем тебе эти вечеринки. О моих крылышках забудь, полная чушь. Зачем тебе головная боль? — Никакой головной боли, — возразил Брок, — приемы будешь устраивать ты, на мои деньги. Буду с тобой откровенен. От того, что только что сказал, не отказываюсь, я по-прежнему холостяк. Но она симпатичная женщина, мы неплохо ладим, а я приближаюсь к возрасту, когда надо переходить на оседлый образ жизни. Минуту-минуту, помолчи еще немного, не перебивай. В общем, сейчас это единственная особа, которая меня интересует, и, поверь, я немало думал по этому поводу. Взвешивал, так сказать, все «про» и «контра». Если бы я женился на ней, полагаю, было бы нетрудно убедить ее устраивать такие встречи. Нет проблем. Но мне не хочется, чтобы они превратились в сплошное занудство, и это заставляет меня следовать первоначальному замыслу. — Который заключается в том, чтобы я организовала целую серию таких застолий. — Вот именно. Преимущества? Их немало. Если ей понравятся мои друзья, а она понравится им, я буду уверен, что в браке меня ожидает покойная, приятная жизнь. Если, напротив, они придутся ей не по душе — я говорю, конечно, об уважаемых людях, — то я не женюсь на ней ни за что на свете, потому что собираюсь прожить в этом доме до конца дней своих, а с годами друзья играют в жизни все большую роль. Разумеется, она никогда не уговорит меня переехать из Форт-Пенна куда-нибудь еще. Но эта женщина далеко не глупа и весьма осмотрительна. Если она поймет, что никогда ей не ужиться с людьми нашего с тобой круга, что ж, она молода и готова еще несколько лет пожить на нынешних, так сказать, условиях. Никакого замужества. Я по-прежнему буду помогать ей материально. Квартира. Кое-какие деньги на одежду. Скромные подарки. Улавливаешь? — Да, но ведь для тебя не секрет, что я ее, мягко говоря, недолюбливаю. И выходит, чтобы не допустить твоей женитьбы, только и надо, что устроить эти застолья как можно хуже. — Может быть, но ведь ты на это не пойдешь. Для этого ты слишком честна, и к тому же, коль сказала «чтобы устроить», не думаю, что тебе охота самой мучиться. Слишком на тебя не похоже. — Пусть так, — согласилась Грейс. — Хорошо, положим, я соглашусь, ты-то на что рассчитываешь? Представить ее в качестве любовницы? Или жены? — В настоящий момент? Только любовницы. Но повторяю, если все пойдет гладко, без сучка без задоринки, я с удовольствием женюсь на ней. Она молода, здорова. Родится ребенок, а то и не один, а француженки, знаешь ли, хорошо управляются с детьми. — Тебе-то откуда известно, как француженки управляются с детьми? — Просто слышал, что люди говорят, а ты наверняка не слышала, что это не так. Ты в жизни никуда не ездила, а я хотя бы дважды был во Франции. Во время первой поездки меня, конечно, мало интересовали эти маленькие оборванцы, чтоб им неладно было. По крайней мере те, что моложе семнадцати. Но когда я был в армии, заметил, что французы очень бережно обращаются с детьми. Стоит пожить в каком-нибудь городке вроде Тура, сразу увидишь, как в семье… — Да, да, все понятно, — оборвала его Грейс. — Ну и на сколько этих маленьких интимных soirees[27] рассчитывает мсье? — Какое сегодня число? Ясно, тринадцатое января. Скажем, первый ужин — до конца месяца, а потом каждые две недели, вплоть до начала мая. Можно и раньше начать. Скажем, в ближайший четверг. — Так, займемся подсчетами. Февраль, март, апрель, два раза в месяц, стало быть, всего шесть плюс один-два ужина в этом месяце. Сколько народу на каждый? — Да немного. — Немного — это сколько? Скоро гости будут одни и те же. — Восемь-десять человек всякий раз, и тогда повторов не будет. Даже дважды одних и тех же людей не придется приглашать. Список я уже составил. — Смотрю, ты все продумал, — заметила Грейс. — Ладно, будь по-твоему. Согласна. — Ну и умница. Вот тебе небольшой подарок. — Брок извлек из кармана продолговатую коробку. — Ты был так уверен в моем согласии, что подарок приготовил заранее? Хорош, нечего сказать, Брок Колдуэлл! — Открой, — предложил он. Внутри коробки оказался изящный портсигар чеканного серебра. — И сразу после Рождества! — не удержалась Грейс. — Да ладно тебе, сестричка, мы же с тобой одна плоть и кровь. Я серьезно. Пора бы забыть старое. — Что же, Брок, очень мило с твоей стороны. — Рад, что тебе понравилось. И знаешь что, Грейс? Если бы ты отказалась проводить эти вечеринки, я подарил бы портсигар миссис Дорфлингер и, будь уверена, не скрыл бы это от тебя. Грейс рассмеялась. — Только не надо ломать себе голову, чем бы одарить меня, — продолжал Брок. — У меня и так все есть. Включая женщину, кем бы она мне ни приходилась. Грейс никак не могла сдержать смеха, когда в библиотеку вошла новая экономка. — Вас к телефону, мэм, какой-то мужчина. — Сейчас подойду. — Грейс искоса взглянула на Брока. — Я тебя подожду в гостиной, — сказал он. — Я отсюда поговорю, Норма. — Грейс подняла трубку, выждала несколько секунд и произнесла: — Все, Норма, можно вешать. — Раздался щелчок, и Грейс прижала трубку к уху: — Да, слушаю. — Грейс? — послышался в трубке мужской голос. — Да, а кто это? — Горничная все еще на телефоне? — Нет, но кто это, повторяю? — Сейчас поймешь. Насколько я понимаю, ты угрожаешь Кэтти. Ты знаешь, о ком я. — Ах это ты. Это она сказала, что я ей угрожаю? — Да, грозила матери пожаловаться. — Что именно сказала Кэтти? — Только, что ты угрожаешь ей и… — Ясно. — Грейс в точности пересказала свой разговор с Кэтти Гренвилл. — Если ты считаешь, что это угроза, то, стало быть — да, так и есть. Но ты-то зачем звонишь? Чтобы мне погрозить? Каким образом? — Я влюблен в эту девочку, — сказал Бэннон. — И не суй свой нос в наши дела. — Зачем, говорю, звонишь? Чтобы сказать это? — Я ответил зачем. Не суй свой нос в мои дела. — В твои дела? Да не собираюсь я совать свой нос в твои дела. От них, говорят, дурно пахнет. А если осмелишься позвонить еще хоть раз, пожалеешь. — Грейс повесила трубку и открыла дверь. — Заходи, — окликнула она Брока. — В чем дело? — спросил он. — Что-нибудь не так? — Это Роджер Бэннон звонил. — Грейс пересказала телефонный разговор и то, что ему предшествовало. — Вот сукин сын, надо бы его проучить как следует, — сказал Брок. — Погоди, посмотрим, может, больше не объявится. К тому же что ты ему сделаешь? — Пока не знаю, — пожал плечами Брок. — Но могу узнать, где его бумаги. Это нетрудно сделать. — Бумаги? — не поняла Грейс. — Ну, банковские закладные и прочее. Человек, занятый в строительном бизнесе, должен быть на хорошем счету в банке, — пояснил Брок. — Но это не все. Я знаю, как еще можно надавить на него. Чарли Джей. — А он что может? — Ну как же, в любом муниципалитете полно всяких установлений, которые подрядчики постоянно нарушают. Правда, обычно за этим никто не следит, потому что, если все выполнять, никакое строительство и вовек не закончить. Но все берут на заметку, чтобы во время всяких политических кампаний у подрядчиков вдруг не отшибло память. — И что же это за установления? — Ну, всякие технические ограничения, что-то связанное с дорожным движением, что-то с пешеходами. Пожарная безопасность. Впрочем, и этого недостаточно. Надо бы вообще вышвырнуть этого типа из города. Я что-нибудь придумаю, малыш, не беспокойся. — Он погладил ее по плечу. — Одна кровь и плоть, не забывай. — Не сердись на меня, Брок. — Все мы совершаем ошибки, я столько понаделал, что ты даже представить себе не можешь, — сказал он. — А теперь мне предстоит выяснить, какие ошибки сделал мистер Бэннон. Уверен, что их немало. Самый быстрый путь к этому — через его врагов, но самый надежный — через друзей. Кто его друзья? — Майлз Бринкерхофф, — ответила Грейс. — Уж это я точно знаю. — Майлз Бринкерхофф. Старый толстяк Майлз Бринкерхофф. Видел его на днях в клубе, где ж ему быть? Он с кем-то обедал. С кем только? Ладно, завтра посмотрю в гостевой книге. — Только ничего не предпринимай до тех пор, как он не позвонит. — Ладно, но мой девиз — готовность. Как у бойскаутов. Будь готов. Так и я. Хочешь, никуда сегодня не пойду? На случай если мистеру Бэннону придет в голову удостоить нас своим визитом. — Пристрелю, как собаку, — улыбнулась Грейс. Брок не подхватил шутки. — Где мой револьвер, знаешь? — Да ни за что в жизни он здесь не появится. — Тридцать второго калибра вот здесь, в ящике стола, а сорок пятый наверху, в спальне, в стенном шкафу висит. Показать, как им пользоваться? — Сидни учил. — Хорошо. Оба заряжены, предохранитель есть только на сорок пятом, на тридцать втором нет. — А у меня еще есть маленький двадцать пятый, так что защищена я надежно. Оружия в доме более чем достаточно, — заключила Грейс. — Для этого сукина сына я бы порекомендовал сорок пятый, — серьезно сказал Брок. — Ладно, пошел, вернусь не поздно. Покойной ночи, Грейс. — Он поцеловал ее в щеку. — Покойной ночи. В тот вечер и всю последующую неделю Роджер Бэннон больше не звонил. Во вторник Грейс пошла к Бординерам — была их очередь проводить заседание бридж-клуба; в четверг она устроила первый из задуманных Броком домашних ужинов (прошел он, на его вкус, отменно, и Брок заявил сестре, что свой подарок она уже отработала); в пятницу обедала в гостинице, и в тот же день накануне у нее состоялся разговор с Анной. Несмотря на матросскую курточку — школьную форму, — в фигуре девушки выделялся прежде всего не живот, а грудь. Она все больше округлялась, а короткая плиссированная юбка, прикрывающая ноги, придавала ей, от плеч и ниже, вид зрелой женщины на каком-нибудь шикарном приеме или актрисы варьете. Грейс сидела в библиотеке и просматривала счета. Анна вернулась из школы, бросила учебники на стул, поцеловала мать в щеку и прислонилась к стене. — Чем занята, мама? — Да вот, счета оплачиваю. Наступило молчание. Девушка насвистывала что-то неопределенное. Грейс подняла голову и улыбнулась: — Ты напоминаешь мне отца. — Серьезно? Все говорят, я на тебя похожа. — Я не о внешности, — пояснила Грейс. — Свистишь так же, как он. — Совершенно неосознанно. Даже не заметила, что засвистела, — удивилась Анна. — Ну так и продолжай. Мне нравится. Папа тоже так свистел, когда работал. То есть я имею в виду, когда руками что-то делал. Серебро чистил, ботинки. — Славный он был у нас, — вздохнула Анна. — Это уж точно, еще какой славный, — подхватила Грейс. — Я рада, что ты его помнишь, его и Билли. — И всегда буду помнить. Разве забудешь такое трагическое испытание? — Что? — Это ведь было трагическое испытание, все так говорят, — повторила девушка. — Да, конечно, но это слишком взрослое выражение для девочки твоих лет. В четырнадцать лет не надо считать себя, как ты выражаешься, жертвой трагического испытания. — Что ж поделаешь, раз так произошло. — Конечно, не спорю, просто я не хочу, чтобы ты видела в себе Анну Тейт, девушку, прошедшую через трагическое испытание. Это звучит слишком… театрально, как на сцене. Иначе говоря, искусственно. Лучшие люди — люди естественные. Будь естественной сама с собой, и другие это заметят и станут твоими друзьями. То есть те, которых бы ты хотела считать друзьями. Остальные не в счет. — Ну да. Да, кстати… — Да, кстати. Извини, что не даю тебе слова сказать, но чтобы не забыть. Мне не нравится твоя прическа. — А что в ней плохого? — Она тебе не по возрасту, — пояснила Грейс, — слишком строгая. У тебя чудесные волосы и голова вылеплена прекрасно, зачем же этот пробор посредине и к чему такая гладкая прическа? Что-то не заметила, чтобы у других девочек так же было. — Некоторые носят, — возразила Анна. — Разве что совсем с недавнего времени, после Рождества. — Так и я только с Рождества. — Но почему? Кого-нибудь в кино увидела с такой прической? — Нет. Это мисс Такерман. Она начала так причесываться как раз перед каникулами. — Мисс Такерман, учительница? Ну и прекрасно, если ей так нравится, только ведь ей-то побольше четырнадцати. К тому же тебе не кажется, что ей будет неприятно войти в класс и увидеть, что куча глупых девчонок причесывается в точности, как она? — Ничего подобного! Во всяком случае, я ее никак не смущаю. — Она что, сама тебе сказала? — Нет, просто знаю, ведь я ее любимая ученица. Но вообще-то фактически сказала. — Ну что ж, хорошо, — согласилась Грейс. — А что еще она тебе фактически сказала? — Что мне надо поступить в пансионат и уехать из Форт-Пенна. Если всю жизнь здесь жить, заживо сгниешь, говорит. — А я-то думала, она всего лишь учит вас английскому. — Верно, но еще она моя наставница. Начиная с сентября у нас у всех есть наставники. Да ты ведь сама знаешь. — Знаю, но думала, что наставничество касается только школьных занятий. Кстати, она не говорила, в какой пансионат тебя отправлять? — Не в Фармингтон, не в Вестовер, не в Шипли, не в Фокс-крофт, не к Святому Тимофею, не в Розмари — словом, не в такие заведения. — Так, против чего она выступает, относительно ясно. А вот что ей нравится? Сама-то где училась? — В Чикаго. — Боюсь, в твоем случае Чикаго исключается. — Но Филадельфия нет. У нас ведь там родня. — И все родственники посылали детей учиться в школы вроде Шипли или Мисс Ирвин. — Но вовсе не обязательно поступать туда же. Я могла бы жить у кого-нибудь из них, а ходить… — И это тоже исключено. Скажи мне, однако, почему мисс Такерман считает, что тебе надо уехать из Форт-Пенна? — Потому что здесь я закисну. — Как это? — Ну, она говорит, что стану большой лягушкой в маленьком пруду. — Маленьком и застойном, — поддакнула Грейс. — А больше ничего она не сказала? — Сказала. — И что именно? — Что мне надо найти себе работу. — Работу? А мне-то казалось, судя по всему, что она говорит, мисс Такерман против детского труда. — Да не сейчас, а когда вырасту. Когда мне исполнится восемнадцать или девятнадцать лет. — Ну да, поступишь на работу и отнимешь место у девушки, которой действительно нужны деньги, — покачала головой Грейс. — Нет, она говорит, девушки могут заниматься не только ручным трудом. Можно, например, заниматься тем, для чего по идее создана Молодежная лига, только действительно заниматься. — Ну а пока, она считает, тебе надо поступить в среднюю школу в Филадельфии. — Именно так она не сказала, мама. Это, говорит, было бы лучше всего, средняя школа в большом городе. — Ясно. — Грейс помолчала. — А тебе когда-нибудь приходило в голову, что если бы у семьи мисс Такерман была возможность послать ее в хорошую частную школу, она бы ее и окончила? — Нет. — Или что если бы у нее была возможность стать большой лягушкой в маленьком пруду, она бы ею и стала? Ан нет, стала маленьким, крохотным лягушонком в большом, очень большом пруду. Ну или не в очень большом. Положим, Форт-Пенн — действительно маленький пруд, да ведь она-то все равно лягушонок. Надо полагать, мисс Такерман окончила колледж. Какой, не знаешь? — Висконсинский университет. — Наслышана, наслышана. Есть такой штат Висконсин, и есть там, как положено, университет. Но с выпускниками встречаться не приходилось. — Она думает, что мне стоило бы поступить именно туда. — Не сомневаюсь, — сказала Грейс. — Мой грех. Надо было проявлять больше внимания к школе, тогда бы там не работали такие преподаватели. — Но ведь мисс Такерман у нас самая популярная среди учителей. — Не сомневаюсь. А как же иначе, если она вам вдалбливает в голову, что все вы слишком хороши для своего города и своих семей? Мол, слишком велики вы для своих штанишек. — Грейс перевела дух. — Ладно, пока она тебя чему-нибудь еще не научила… так, давай-ка посмотрим… черт, куда я их положила… наверное, на ферме оставила. Словом, есть три письма — из Фокскрофта, Вестовера и Шипли. Ответы на мои заявления. Через два года ты поступишь в одну из этих школ. Выбор за тобой. Между прочим, у большинства девушек такого выбора нет — куда родители пошлют, там и учатся. И если я еще хоть раз услышу ту чушь, которой пичкает вас мисс Такерман, выберу сама и тебя спрашивать не буду. Ты уж, будь добра, имей это в виду. Не хочу ругать тебя, но, по-моему, нехорошо слушать, когда люди со стороны так говорят о Форт-Пенне. Не забывай, что твои предки были среди строителей этого города еще при жизни Джорджа Вашингтона. — Папа не любил Форт-Пенн. — Ошибаешься. Беда в том, что папа умер, не успев узнать, что Форт-Пенн его любит. Ладно, иди в ванную. Грейс выждала минуту-другую и позвонила Бетти Мартиндейл. — Привет, ты все еще в совете школы? — Да, а что? — Давай завтра пообедаем. Есть там некая мисс Такерман, хочу поговорить о ней. — Наконец-то, а то я все жду, — откликнулась Бетти. — Надеюсь все же, не слишком долго, — рассмеялась Грейс. — Итак, завтра в гостинице в час, идет? Чарлз был в отчаянии, что уже отдал угловой столик в зале «Пенсильвания» миссис Бауэр и ее гостям. Он причитал до тех пор, пока Грейс наконец не удалось прервать его излияния и заверить, что она действительно, точно, вне всяких сомнений предпочитает столик на двоих, когда обедает вдвоем с еще какой-нибудь дамой. В таком случае, может, подойдет отличный столик у окна для миссис Тейт и миссис Мартиндейл? Прекрасно. Чарлз украдкой прикрыл обложкой меню какой-то листок и вычеркнул написанное на нем имя — имя жены губернатора. — Беда в том, — заметила Бетти, — что он считает, будто губернатор внушает нам почтение. — Что ж, — возразила Грейс, — если он внушает почтение ему, то мне внушает почтение его поступок. Кстати, хороший повод перейти к делу. В последнее время меня ужасно раздражают пришельцы, по крайней мере те, которые зарабатывают в нашем городе на жизнь и при этом всячески его поносят. — И она передала содержание своего разговора с дочерью. — Вообще-то я спокойнее отношусь к этому, но в принципе с тобой согласна. Вся беда в том, что на такую зарплату, как у нас, трудно найти хорошего учителя. У нас частная школа с солидной репутацией, но платим мы меньше, чем большинство государственных школ. Иное дело, что большой процент этих высоких зарплат возвращается в школьный совет. В угольных районах это обычная практика, да и у нас, в Форт-Пенне, по-моему, тоже. Наши политики далеко не ангелы. — Так что же мешает повысить жалованье? — Даже если мы повысим плату за обучение на какие-нибудь десять долларов в год, множество способных девочек будут вынуждены уйти. Не забывай, некоторым семьям приходится считать каждый доллар. Плохо, конечно, что нельзя использовать деньги, которые вносят девицы вроде Кэтти Гренвилл, вон она, кстати, собственной персоной, на обучение тех, кто действительно хочет учиться. — Где ты видишь Кэтти Гренвилл? — Вон, в углу. Только не оборачивайся, она с Роджером Бэнноном. — Не оборачиваться? Это еще почему? — Грейс повернулась и не сводила взгляда с этой пары, пока ее наконец не заметили. — Ну, и зачем тебе это? — спросила Бетти. — Так, они о чем-то разговаривают, он подзывает официанта. Спорит с ним. Встают. Он оставляет деньги на столе и не дожидается сдачи. Выходят, оба смотрят в нашу сторону. Он явно разозлен. — Да ну? — Что с тобой, он тебя раздражает? — Давай закурим. Я обычно здесь не курю, но… — Грейс открыла портсигар и протянула его Бетти. — Красивая штука, правда? Брок подарил. — Мне тоже не нравится здесь курить, но, знаешь, боюсь отказаться, уж больно ты разошлась. Успокойся. — Сейчас. Обе глубоко затянулись, что несколько шокировало одного члена законодательного собрания из графства Шайкилл, сидевшего за соседним столиком с женой и двумя дочерьми. Грейс, заметив это, выпустила еще струю дыма. — У меня нет оснований не доверять тебе, Бетти, так что слушай. — И Грейс рассказала ей о встрече с Кэтти Гренвилл, о телефонном звонке, отчасти передала разговор с Броком. — …Судя по поведению мистера Бэннона, Брок все-таки предпринял какие-то шаги, не поставив меня в известность. — И наверное, серьезные шаги. Видела бы ты, как он повел себя, едва заметил тебя. Просто взбесился. Заорал на официанта, не дал бедняжке Кэтти даже обед доесть. — И впрямь бедняжка. — А что, мне жаль ее. Связалась с таким типом. — Я связывалась, и ты это знаешь. — Конечно, знаю. Так мне и тебя было жалко. — Правда? Веришь ли, тогда мне впервые в жизни нужно было, чтобы кто-нибудь пожалел. Действительно нужно. Хоть бы ты что-нибудь сказала. — Говорю сейчас. — Да, но будь у меня хоть один человек в целом мире, к которому можно было бы… а, да что говорить, всего скорее в то же дерьмо и вляпалась бы. — Ладно, по-моему, надо закрыть тему. Может, вернемся к мисс Такерман? — Нет, и ее тоже к черту. Пусть доработает до июня, а потом увольняй ее. Давай лучше поговорим об одежде. — Давай. — И купим что-нибудь, сегодня же. Пойдем к Рут Хольц, пусть покажет нам свои новинки, пока никто другой не увидел. — Грейс, ты переменчива, как погода. — Нет, просто не хочу говорить о мисс Такерман и не хочу больше утомлять тебя разговорами о мистере Бэнноне. Не говоря уже о бедняжке Кэтти. Так Грейс провела неделю, в течение которой Холлистер приближался к грезам следующего понедельника. Он наблюдал, как Мэри Кемпер переходит с почтой от стола к столу, вынужденная повсюду выслушивать сальные комплименты. Едва ее симпатичное личико исчезло за дверью, он потерял интерес к окружающему и уже закатывал рукава, когда раздался возглас: «О Боже!» Явно что-то случилось. Холлистер подошел к столу, за которым сидел Кроули, и тот подал ему ленту с сообщением «Ассошиэйтед-пресс». В нем говорилось: Хагерстаун, Мэриленд, 13 января («АП»), Тела мужчины и женщины, погибших здесь вчера в автомобильной катастрофе, опознаны. Это Роджер Бэннон, 34 лет, и Кэтрин Гренвилл, 18 лет, оба уроженцы Форт-Пенна. Подр. сл. — Ничего себе, подробности! — выругался Холлистер. — Какие там подробности. Боб… извините, Кроули. — Ничего, все в порядке. Хотите написать? — Напишу, конечно, но сначала надо связаться с Броком Колдуэллом, пусть скажет, как подать эту новость. Сделайте одолжение, а, Кроули? Скорее всего он сейчас в клубе. Если нет, попробуйте поймать его дома, на Второй Северной. Пока он не даст добро, в номер не пойдет ни строчки, пусть даже опоздаем к дневному выпуску. — Я и представить себе не мог, что это такие большие люди. Имена знакомые, но… — Вас просто давно здесь не было. — Холлистер раскатал рукава. — Эрл, ну-ка передай мне справочник, посмотрим, что у нас есть на Гренвилл, г-р-е-н… Кроули, а вы ищите Колдуэлла. — Послушайте-ка, Холлистер… — Живее, мы не можем терять времени. Продолжим спор позже. — Холлистер схватил трубку: — Полин? Это Джек Холлистер. Ты мне нужна. Следи за моими звонками, и пусть другие девочки дублируют. Для начала соедини меня с начальником полиции Хагерстауна, Мэриленд, а тем временем пусть их оператор дозвонится до коронера. Телефон известен. Потом мне надо поговорить с одним малым из их же газеты «Мейл», его зовут Билл Ирвинг. Назови ему мое имя. Надеюсь, он ждет моего звонка. Все запомнила? А теперь давай вашего босса… — Главный оператор? Это мистер Холлистер, редактор отдела новостей «Часового». У меня исключительно важный материал, выделите мне оператора. Спасибо… Оператор? Наберите три-три-четыре-шесть… Дозванивайтесь… Алло, это дом Гренвиллов? — Никого нет, — ответил женский голос. — Не подскажете, когда вернется миссис Гренвилл? — Не знаю. Она не сказала. Я ничего не знаю. — Это мистер Брок Колдуэлл, — настаивал Холлистер. — Ничего не знаю, — повторила женщина. — Я был просто убит, услышав сообщение. Просто убит. А миссис Гренвилл когда узнала? Утром? — Нет, вчера, часа в три дня. — Так, вчера, в три. Стало быть, авария случилась в субботу вечером? — Примерно так. В ночь на воскресенье. Точнее — в воскресенье рано утром. — Ясно. Они ехали в машине мистера Бэннона? — Должно быть. У мисс Кэтти нет машины, а на «кадиллаке» уехала мадам с шофером. — Куда, в Хагерстаун? Вчера днем около трех? — Да, сэр. — Надеюсь, они не успели почувствовать боль. Смерть была мгновенной, да? — Они сгорели. — Ну да, конечно. Машина загорелась, а они не смогли выбраться. Что ж, остается надеяться, что умерли они сразу. Сгореть — это же ужасно. Сгореть в канаве. — Не в канаве. Это был амбар. Прямо у дороги. Их занесло, и они врезались в амбар. — Прямо у Хагерстауна. — Недалеко. — А они были женаты? Мы слышали, что так. — Точно не скажу, мистер Колдуэлл. Мадам думала, женаты, я тоже, но кто знает. — Действительно, кто знает? Что ж, большое спасибо. Печальная история, печальный конец. Всего хорошего. — Всего хорошего, мистер Колдуэлл. — Экономка повесила трубку. Зажав мембрану ладонью, Кроули протянул Холлистеру трубку: — Колдуэлл. Вас просит. — Здравствуйте, мистер Колдуэлл, это Холлистер. — Что-нибудь узнали об этой истории? — спросил Брок. — К сожалению, немного. Я сделал несколько звонков. — Ладно, давайте все, что знаете. — Да я знаю, в общем, только то, что оба погибли. Это подтверждено. — Кем? — «Ассошиэйтед пресс». — Холлистер откашлялся. — У вас ко мне что-нибудь конкретное, мистер Колдуэлл? — Да, слушайте, как надо подать эту новость. Материал, естественно, первополосный, но без душераздирающих подробностей. Полагаю, они бежали, да и вы, наверное, того же мнения. По крайней мере выглядит это более или менее прилично. Но воздержитесь от всяческих спекуляций на тему того, провели ли они вместе предыдущую ночь. В общем, вы сами знаете, что «Часовому» нужно, а что нет. Вы сын Артура Джеймса Холлистера, и учить вас не стоит. К тому же миссис Гренвилл очень достойная женщина, мой друг и друг моей сестры. Вы меня поняли, Холлистер? — Да, сэр. — Надеюсь, так и есть. Полагаю, ничего добавлять не надо. — Иными словами… следует быть посдержаннее. — Вот именно. Не хочу ходить вокруг да около. Вы и без меня знаете, что эта история косвенно связана с одним из членов моей семьи, мы оба с вами люди публичные, да, по моему мнению, вы отлично ведете свою новую колонку. Давно хотел сказать. Отлично. — Благодарю вас, сэр. До свидания. — До свидания. — Ну что, удалось узнать что-нибудь? — спросил Кроули. — Да все, кроме одного. Нужно выяснить, были они женаты или нет. И между прочим, «АП» ошиблась. Они погибли не в ночь с субботы на воскресенье, а вчера ночью… Добрый день, это Билл Ирвинг? Привет, сукин ты сын, как делишки? Что, в Хагерстауне лучше, чем в Филли?.. Само собой… Слушай, Билл, думаю, ты догадываешься, почему я звоню. У нас тут страшный шум стоит. Он был известный подрядчик, ирландский выскочка, понимаешь, который прокладывал себе путь наверх. Она — девица из местного общества, которая из того немногого, что мне о ней известно, катилась вниз. Сам-то я в этих кругах не вращаюсь, но уши есть. Если что знаешь, поделись. — Да все я знаю, — сказал Ирвинг. — Этот Бэннон, похоже, паршивый актер. Один малый из полиции штата рассказал, что он затеял драку в придорожной закусочной на границе Пенсильвании. Хозяин позвонил в участок, но к тому времени, как полицейские подъехали, его уже там не было. Это было около одиннадцати вечера в субботу. Бэннон с малышкой появились там под конец дня, и, со слов копа, я понял, что вскоре отправились наверх поразвлечься, ну а хозяин забеспокоился насчет ее возраста, так драка и началась. Бэннон сломал ему нос и выбил пару зубов. Потом, как я думаю, они поехали в Мэриленд, а что делали примерно до двух ночи, никто не знает. Один фермер… имя нужно? — Валяй. — Джеймс И. Бьюкенен. — Может, внук президента? — предположил Холлистер. — В таком случае это ублюдок во втором поколении. Бьюкенен был холостяк. — Да знаю я, знаю. Давай дальше. — Ну вот, ему показалось, что землетрясение началось и настал конец света. Амбар у него прямо на обочине, и машины врезаются в него не впервые, но такого грохота никогда не было. Когда он выглянул из окна, вся машина была охвачена пламенем. — Амбар тоже сгорел? — Подгорел немного. Это каменное сооружение, стоит прямо на земле. Но знаешь что, Бьюкенен сказал мне, что у двух коров случились преждевременные роды. — А как удалось опознать тела? — Ну, это несложно. Прежде всего — номера машины, а потом подъехал его брат и подтвердил, что это Роджер. — А девушка? — Это твой хлеб. Здесь никто не знал, кто она. Потом приехала ее мать, хотя копы утверждают, что ее никто не вызывал. Полагаю, брат Бэннона понял, кто перед ним, связался с матерью, по его звонку она и приехала. — Выходит, номера уцелели? — Передний — да, а задний сгорел. Машина была марки «Киссел». Я бы и сам не прочь иметь такую, только не эту модель, конечно. — Как думаешь, могли они быть женаты? — Сто процентов — нет. В этом штате не так-то просто жениться, даже в Эклтоне. В субботу вечером здесь даже разрешение на брак не выправишь. Так что можно спокойно потрахаться. Вези женщину в Мэриленд в субботу вечером с обещанием жениться на ней в понедельник. — Ну, по мне, это не так-то просто. К тому же я женат. — Помню. Как Эмми? — Спасибо, все хорошо. А ты все еще сам по себе? — Так точно, сэр. Я из Филли-то удрал, чтобы остаться одному. И здесь не задержусь, если моя учителка начнет намекать на что-нибудь такое. У тебя, Джек, все обернулось хорошо, но, согласись, это скорее исключение. — Ладно, если поедешь в наши края, я на месте. — Слушай, а Дж. X. — это не ты? — Он самый. — В таком случае поздравляю. Не знал, что у тебя так здорово может получаться. Каждый день читаю твою колонку. Удачи, Джек. — И тебе тоже. — Он щелкнул тумблером. — Полин, отмени все остальные звонки в Хагерстаун. Но через минуту-другую я еще перезвоню. — Ну как? — осведомился Кроули. — Теперь у нас все есть. Мне нужно сто строк, пятый шрифт в верхней части полосы для дневного выпуска. Потом добавлю, с переходом на третью, в вечерний. — Слушаюсь, босс, — откозырял Кроули. — Эй, как это понять? Сам бы небось целый день потел, — осклабился Холлистер. — Я лучший газетчик в Форт-Пенне, и больше мне ничего не нужно. Эрл! Бумагу! Холлистер заправил в машинку несколько листов, проложил их копиркой и принялся за работу. Тем временем находившийся в клубе Брок отказался от мысли об обеде. Он позвонил домой, но Грейс не застал. Позвонил на ферму — она была там, но где именно, никто в точности не знал. Может, на лошади катается? Нет, просто пошла прогуляться. Ладно, пусть никуда не уезжает, скоро буду. Важное дело. Сев в свой блестящий «форд-купе» — такой же, как у Грейс, — Брок поехал на ферму, где нашел Грейс сидящей на ступеньках, с сигаретой во рту и закутанной в пальто из енотового меха. Брок открыл дверь машины и поманил Грейс. — Замерзла? Почему в дом не пошла? — Там слишком жарко. Так что случилось? — Как тебе сказать, новости у меня и дурные, и хорошие. Того и другого понемногу. — Умер кто-то? — Да. А ты что, знаешь уже? — Нет, сужу по твоему виду. Кто? — Роджер Бэннон и Кэтти Гренвилл погибли в автокатастрофе. — Сегодня? — Нет. В субботу, поздно ночью. В Мэриленде. В Хагерстауне. Машину занесло, они врезались в амбар и погибли. Может, на месте, а может, обгорели. — Роджер Бэннон. Погиб в автомобильной катастрофе. Я видела его в субботу за обедом. — Ты с ним обедала?! — Да упаси Боже. Мы просто обменялись неприязненными взглядами через весь ресторан в гостинице. — Ты не разговаривала с ним, случайно? — Да нет же, уверяю тебя. Он был с одной стороны, мы с Бетти Мартиндейл с другой. Он был с Кэтти. Знаешь, мне теперь кажется, что я имею какое-то отношение к этой истории. — Чушь. Как это? — А вот смотри. Мне хотелось убедиться, что он меня видит, и, не отрываясь, я смотрела на него, пока он не отвел взгляда и не разозлился так, что даже не доел обед. Ну, это уже Бетти видела, я нет. Закатил, говорит, сцену официанту, сдачу не стал ждать. А потом, наверное, напился где-нибудь. — Может быть, — пожал плечами Брок. — Но уж тебе-то винить себя не в чем. — Да я не то чтобы виню себя, просто в ресторане все это выглядело так, будто я написала огромными буквами: НЕНАВИЖУ. Так оно и есть. Думаю, что одного моего вида хватило, чтобы он с катушек сорвался. — Вот верно, — подтвердил Брок. — Что это у тебя за тон такой странный? — насторожилась Грейс. — Да просто один мой вид или твой действительно мог сильно на него подействовать в ту субботу. — Почему? — Потому что в пятницу днем у него съехала крыша. Он узнал, кто в доме хозяин. — Каким же образом? — Он связан с Коммерческим банком, который принадлежит Честеру Бухвальтеру, а Честер нам кое-чем обязан. И немалым обязан. Коммерческий, знаешь ли, не слишком большой банк. — Нет, не знаю. Так что же ты сделал? — Просто сказал Честеру, что до меня дошли странные слухи о корпорации Бэннона и, наверное, ему бы стоило потолковать с ним. — О чем? — Так, строго, по-деловому потолковать. Будь, мол, поаккуратнее с платежами, не проси отсрочек. Ничего такого особенного, знаешь ли. А Честер просто не мог не оказать нам этой услуги, потому что в прошлом году мы его сильно выручили. Разумеется, он не знает, что мы бы в любом случае подставили ему плечо, потому что проблемы с одним банком бросают тень на все остальные. — Дальше. — Дальше, после того как Честер потолковал с Бэнноном, я сам с ним потолковал. Позвонил ему на работу и сказал: «Бэннон, только что у тебя была встреча с Честером Бухвальтером. Так вот, отныне такие встречи у тебя будут каждую неделю. Мне не нравится твое лицо, — сказал я, — и еще мне не нравятся парни, которые угрожают женщинам». — А он знал, с кем говорит? — Конечно, знал. Я представился. — И что же он ответил? — Такой возможности я ему не дал, все время говорил сам. «Бэннон, — продолжал я, — следующий раз, в понедельник, ты встретишься уже не с Бухвальтером. Это будет другой человек. Потом третий. Кто и когда, не скажу». — Ну, и к чему все эти встречи? — осведомилась Грейс. — Управление здравоохранения должно было поинтересоваться канализацией, которую он прокладывал в Норсенде, когда мэром был Уолтауэр. Чарли Джей остался бы доволен. Ну а под конец бомба. Пару лет назад он избил проститутку. Я как раз вспомнил тот случай, тогда всякие слухи ходили по городу. — А пока ты говорил, он все молчал и молчал? — Да, пока я не закончил. Потом спросил, чего я от него хочу. Я ответил: «Убирайся из города, и чтобы ноги твоей больше здесь не было». — А он? — Повесил трубку. — Что ж… ты все учел. Только ведь я просила же ничего не предпринимать, пока он не позвонит еще раз. — Помню, но я знаю, как надо обращаться с такими мерзавцами. Это как с необъезженными лошадьми, им с самого начала надо, как только взбрыкнет, показать, кто главный. Этот тип мог бы убить тебя. — Мог бы. Но убили его мы. — О нет. Нет, нет. Он сам себя убил. Грейс, мы живем в джунглях. Он был… он был вроде как гиена, которая приходит на запах падали после льва, а это то же самое, что убить себя. — Ты считаешь нас похожими на львов? — Ну, не в том смысле, что это благородные животные, просто, когда на тебя нападают, отбиваешься как можешь. — Весь Форт-Пенн узнает, что ты — мы — показал ему, кто в доме хозяин. — Ну и что из этого? Вообще-то вряд ли, потому что Честер Бухвальтер и Чарли Джей будут держать рот на замке. Но пусть даже узнают, что в этом плохого? Собственно, ничего нового, давно пора бы усвоить. — Ладно, что сделано, то сделано, — заключила Грейс. — Он мертв. — Да брось ты, девочка, тебе должно быть легче. Мне совершенно не нравится, когда люди умирают, но пусть уж лучше он, чем ты. — Ну да, ну да. По чести надо признать, что я действительно испытываю некоторое облегчение. Просто мне надо время, чтобы свыкнуться с мыслью, что этого человека больше нет. — Что ж, если позволишь так сказать, в сложившихся обстоятельствах это только естественно, — согласился Брок. — Э-э… ты не собираешься в ближайшее время уехать из города? — Нет. — Ну и хорошо. Будь собой, встречайся с друзьями, ходи по магазинам, словно ничего не случилось. — Быть собой? — улыбнулась Грейс. — Еще бы узнать, что это такое. — Ну, ну, ну, — зачастил Брок. — Оставь это. К машине подошел Хэролд, один из сыновей фермера: — Мэм, вас миссис Мартиндейл к телефону. Пока Грейс, проследовав за мальчиком, разговаривала с Бетти, Брок оставался в машине. — Ну что, она знает? — спросил он, когда сестра вернулась. Грейс согласно кивнула. — Что ж, вернемся к нормальной жизни, — произнесла она. — Бетти приглашает меня к себе. Спасибо, что заехал. — Не за что. — Брок старался говорить как ни в чем не бывало. — Славно здесь сегодня. Но я городской человек, сельские пейзажи меня никогда не прельщали. Увидимся. В Форт-Пенн они поехали цугом, и, оставив машину у принадлежащего Бетти дома Борденеров на Франт-стрит[28], Грейс позвонила в боковую дверь. Бетти открыла сама, и они поднялись наверх, в гостиную. Грейс подошла к эркеру: — Смотри-ка, а ведь сегодня вполне можно было покататься на коньках. — А ты что, хотела бы? — Подумывала, когда Конни была здесь. — Грейс уютно устроилась на диване. — Вот-вот, я и пригласила тебя, потому что Конни сделала бы то же самое, ведь она твоя лучшая подруга. — Спасибо, — кивнула Грейс. — Теперь уж и не знаю. Да, наверное, пригласила бы. Перед ее возвращением в Нью-Йорк мы в очередной раз поцапались. Боюсь, на этот раз помириться будет сложнее, чем обычно. Я сказала то, чего не должна была говорить, да год-два назад и не сказала бы. Но Конни переменилась, и скорее всего я тоже. Словом, сказала то, что сказала. — Это верно, переменилась, нет спора, — задумчиво произнесла Бетти. — Стала более уверенной в себе, и в то же время… чего в Конни никогда не было, так это смирения, пусть даже она тебя обхаживает со всех сторон. А сейчас как раз и появилось что-то похожее на смирение. Может, работа заставила ее понять, что она знает не все на свете, а может, все дело в общении с чужаками. — Какие же они чужаки? — возразила Грейс. — Это ее друзья. — Такие друзья запросто могут стать чужаками, раз — и готово. — Бетти щелкнула пальцами. — Достаточно упомянуть какого-нибудь их знакомого или заговорить о том, чего Конни не знает, и все — чужие. Понимаешь, о чем я? — Посторонним вход запрещен. — Вот-вот. С нами же не так. Мы с тобой были добрыми друзьями, даже когда внешне никаких дружеских чувств не проявляли. Просто мы знакомы всю жизнь. А нью-йоркские друзья… что ж, уверена, это могут быть славные люди, но они не выдерживают сравнения с теми, рядом с кем всю жизнь прожила. — Откуда ты так много знаешь о нью-йоркских друзьях? — Достаточно посмотреть на мою обожаемую золовку Натали. Она приехала сюда из Гиббсвилла и, можно сказать, в одночасье стала звездой. Запросто вошла в наш круг и в круг Скотти. Но стоило любой из нас заговорить о каком-нибудь пикнике или лодочной прогулке, словом, о том, что было до ее появления в Форт-Пенне, как между нами словно забор вырастал. — Может, беда Сидни была в том же. Наверняка, хотя бы отчасти. — Да. — Бетти запнулась, ожидая продолжения, но Грейс тоже больше ничего не сказала. — Завтра вечером у меня бридж, — прервала молчание Бетти. — Ты будешь, надеюсь? — Да. Как думаешь, наши друзья ждут, что я погружусь в нечто вроде траура? В таком случае им, как говорил Альфред, лучше прочистить себе мозги. — Некоторым покажется правильным все, что бы ты ни сделала, некоторым — наоборот. — Вот-вот, именно об этом я сейчас и подумала, только слов не нашла, — подхватила Грейс. — Ты в субботу видела нас обоих, наверное, сама убедилась, что любовью там и не пахнет. — Да, скорбная мина тебе бы вряд ли бы подошла, — согласилась Бетти. — Я бы тебе не понравилась. — Вот именно, ты бы мне не понравилась. — Ну так и не переживай, ничего подобного не будет. Постараюсь жить нормальной жизнью. — Грейс улыбнулась. — Это слова Брока. Удивительно, кстати, как сильно он переменился за последнее время. Так близки мы никогда не были, настоящие друзья. Впервые я почувствовала в нем брата. — Но так и не почувствовала бы, будь жив Сидни. Помнишь же, как они относились друг к другу. Брок явно ревновал тебя к нему. — И совершенно напрасно. Сидни всегда был за то, чтобы каждый жил собственной жизнью. — Знаешь, Грейс, для светской женщины — а ты, безусловно, светская женщина, — так вот, удивительно, что ты столь многого не знаешь или не желаешь посмотреть очевидному в лицо. Отношения между братом и сестрой не всегда так безоблачны и невинны, как это принято считать. — Ну, это-то я как раз знаю, — возразила Грейс. — Ничего нового. Мы обе знаем… ладно, не будем называть имен. Надеюсь только, что по прошествии стольких лет ты не решила вдруг, что Брок ко мне приставал. Он бы умер на месте, узнай, что ты так считаешь, Бетти. — Умер. Не сомневаюсь. И так не думаю. Но инстинкт есть инстинкт, обычное дело. — Только ни Брок, ни я тут ни при чем. — Ни при чем. Да он сам ни о чем не догадывался, а все было именно так. Я уверена. Если внешне ничего не видно, еще не значит, что ничего нет внутри, Грейс. В этом-то в большинстве случаев и беда. — Ты клонишь к тому, что Брок был в меня влюблен? — Да. А Скотти в меня. Раньше я этого не замечала, а сейчас понимаю, все симптомы — налицо, и так было до тех пор, пока у него не появились другие девушки. И не надо делать такой испуганный вид. — Бетти, ты много чего знаешь, признаю, но тут ты ошибаешься. Инценс? Правильно я говорю? Нет-нет, не инценс, но что-то очень похожее. — Инцест. — Точно, инцест! Можешь, что угодно говорить о Броке, и я поверю, но только не это. Ты считаешь, что он ненавидел Сидни за то, что он мой муж? — Который спит с тобой. — У которого, называя вещи своими именами, со мной интимные отношения, — улыбнулась Грейс. — Все, больше ни слова. Если у тебя есть козыри постарше, добивай. — Козыри постарше у меня будут завтра, дорогая, когда усядемся за бридж. А говоря серьезно, знание человеческой природы помогает лучше понимать людей. Постепенно, понемногу становишься терпимее к их недостаткам. — Скажем, Роджера Бэннона ты понимаешь лучше, чем большинство из нас? — Полагаю, да, — кивнула Бетти. — Он тебе нравился? — Нет, но мне кажется, я понимала его. И была терпимее к нему. — Почему? И как? — Потому что, по-моему, ему вообще не нравились женщины. По-моему… — Ну ладно, Бетти, все ясно. Можешь гулять со всеми своими теориями. Вперед, по льду, до самого залива Чизапик. С меня довольно. Уж в этом ты точно ошибаешься. А если ошибаешься тут, можешь ошибаться и во всем остальном, пусть даже тебе кажется, что ты все знаешь. — Как угодно, — пожала плечами Бетти, — не буду тебя ни в чем убеждать, только, по-моему, Роджер Бэннон был гомосексуалист. — Это еще что такое? Когда-то я думала, что homo значит «человек», «мужчина», но потом, не помню где, прочитала про двух женщин, мол, они гомосексуалисты. Тогда я решила, что это значит, что им как-то по-особому нравятся мужчины. Но из дальнейшего ясно следовало, что как раз наоборот, мужчины ни в каком виде им не нравятся… Я даже как-то пошутила на этот счет, весьма рискованно. — Раньше я тоже считала, как ты, homo — это «мужчина». Но — на латыни. А по-гречески это значит «сходный». Потому, когда это происходит с мужчинами, они — гомосексуалисты, и когда с женщинами — тоже гомосексуалисты. — Ладно, как бы то ни было, это не его случай. И ты, Бетти, это прекрасно знаешь. Нашла кому рассказывать. Ведь я — живое свидетельство. — А Кэтти Гренвилл — свидетельство мертвое, — сказала Бетти. — Не знаю, — помолчав, снова заговорила Грейс, — но единственная, кого мне по-настоящему жаль в этой истории, — мать Кэтти. Бедная, глупая, бестолковая женщина. Как думаешь, неужели и мы с тобой можем быть такими слепыми? — Я — нет. А вот ты — возможно. — Потому что я не разделяю твоих теорий? — Это не мои теории, Грейс. Известнейшие европейские профессора годами разрабатывают… — Знаешь, в Европе, когда мужчине понадобится туалет с буквой «М», он справляет свои дела прямо на улице. — В Форт-Пенне мне тоже приходилось с этим встречаться. — Да, но только на Южной стороне, там это обычное дело, и никто не обращает внимания. Никого от этого не тошнит, да и от многого другого. Да что там говорить, в Европе я сама бы была скорее правилом, чем исключением. Француженки меняют любовников как перчатки, и я говорю не о бедняках. А у мужчин, у мужей — любовницы. — Может быть… ладно, не будем. — Может быть, мне надо жить в Европе? Это ты хотела сказать? Но ты ошибаешься, Бетти. Я сделала большую ошибку, и мне пришлось дорого за это заплатить. — Грейс встала с дивана и пересела на стул. — Как именно? Мой муж, единственный мужчина, которого я любила, умер в ненависти ко мне. Я видела последнюю искру жизни в его глазах, и любви в ней не было. Такая вот цена ошибки. Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Спасибо, что пригласила, но, боюсь, уже жалеешь об этом. — О чем ты говоришь, Грейс? Я всегда рада тебя видеть. — Спасибо, конечно, но, повторяю, я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Не можешь не думать. «У этой женщины, говоришь ты себе, только что погиб в автокатастрофе бывший любовник, а ей все равно, будто это муху прихлопнуло». Да, мне безразлично. И знаешь почему? Ты заметила, о ком мы все время говорим? Не о Роджере Бэнноне. О Сидни. А Роджер Бэннон — это часть того, из-за чего мой муж умер, ненавидя меня. — Грейс снова поднялась и вернулась на диван. — Завтра я приду к тебе, и люди будут слегка нервничать, размышляя, как, интересно, я поведу себя, а когда выяснится, что для меня ничего особенного не произошло, все, как обычно, подумают, до чего же она сильная. Как… умеет держать себя в руках, какое самообладание. Но все не так. Никакого самообладания, просто я ничего не испытываю. По крайней мере в том, что касается Роджера Бэннона. Когда-то я надеялась, что его убьют на войне, чтобы он не вернулся в Форт-Пенн живым напоминанием о том, что было. Но он вернулся и почти год оставался этим самым напоминанием. А теперь мертв, и мне не пришлось в него стрелять, даже в целях самозащиты. — Что ж, в общем, ничего нового для меня во всем этом нет, — негромко проговорила Бетти. — Правда? Ну и хорошо. А то мне совсем не с кем поговорить, — призналась Грейс. — Чаще всего и не нужно, но иногда хочется. — Она наклонилась вперед и скрестила ноги. — Бетти, нельзя ли капельку виски? — Конечно. — Бетти прошла в крохотную комнату, служившую Эдгару кабинетом, и вернулась с бокалом, на три дюйма наполненным янтарной жидкостью. — Это «Маунт-Вернон». Если хочешь бурбон, надо спуститься вниз. — Нет-нет, спасибо, хватит. Знобит что-то немного, а тут я еще как дура полчаса просидела на свежем воздухе, Брока ждала. — Этого еще не хватало, — забеспокоилась Бетти. — Ничего страшного, скоро пройдет. — Грейс отхлебнула немного виски. — Ну что ж, за меня, с началом новой жизни! — У тебя впереди годы и годы, — сказала Бетти. — Сейчас ты гонишь такие мысли, но, мне кажется, ты еще выйдешь замуж и родишь хотя бы одного ребенка. — Из этого следует, что я… — Грейс прикусила язык, но было поздно — Бетти посмотрела на нее участливо, сожалеюще, умоляюще. Она подсела к Грейс и обняла ее. — Ну, что ты? — Любовь, — вздохнула Грейс. — И Бэннон тут ни причем. Все, что я про него сказала, — это правда. А его ты не знаешь, никогда не видела и ничем помочь не сможешь. Сам Всевышний мне тут не поможет. Безнадежно. — Безвыходных ситуаций не бывает, Грейс. — Но эта как раз такая. — А может, нет. Поделиться не хочешь? — Да нет, пожалуй. Если одна женщина рассказывает другой о безнадежной любви, значит, все это время она думает — а ну как надежды сбудутся? А тут — такая безнадежность, что даже и говорить нет смысла. — Но ведь ты же подумала, что можешь забеременеть, так? А это значит, что-то уже было. — Да, однажды. Один-единственный раз. И это моя самая большая ошибка… А может, и нет. Наверное, лучше счесть, что я люблю его. Но даже в этом я не уверена. — Грейс замолчала. — Бетти, нельзя прилечь ненадолго? Прямо здесь, а ты на меня накинь что-нибудь. — А почему бы тебе не раздеться и не лечь в постель? Вздремни. А к ужину я тебя разбужу. — Пожалуй, так действительно будет лучше всего, спасибо. — А то оставайся на ночь. Устроишься в моей старой комнате, там тебя никто не побеспокоит. Детей не слышно, и ванная своя есть. — Надо, наверное, Анне записку написать. Ты не беспокойся, на постой я к тебе не прошусь. Просто знобит, и действительно неплохо бы на ночь остаться. Бетти помогла подруге раздеться и уложила в кровать, поставив рядом бутылку с горячей водой и блюдце с таблеткой аспирина. — Не выдашь моего секрета, Бетти? — О чем ты, конечно, нет. — Даже Эдгару. — Даже Эдгару. — По крайней мере какое-то время. В будущем году Эдгару можешь сказать. — Что ж, пожалуй, если он будет себя хорошо вести. — Это всего лишь мой маленький секрет, — пробормотала Грейс, засыпая. Бетти наклонилась, пощупала ей лоб, посчитала пульс и послала за доктором О’Брайаном. — Пневмония, — сказал доктор, выходя из спальни. — Во всяком случае, все указывает на это. — Доктор, здесь у нее будет все то же, что и в больнице. Можно ей остаться дома? — Слишком много хлопот, Бетти, — возразил О’Брайан. — Дневная сиделка, знаете ли, ночная. Кислородные подушки. — Сиделки могут устроиться в соседней комнате, а для всего остального места предостаточно. Позвольте также напомнить, что я помогала вам во время эпидемии дифтерии. — Я прекрасно помню это. Поэтому мой ответ: да. Сейчас позвоню в регистратуру и скажу, чтобы организовали сиделок. А пока пошлите кого-нибудь в аптеку. Я еще зайду, часов в десять. — Хорошо. — Где ее сын, в пансионате? — А что, за ним надо послать? — Пока нет, — покачал головой доктор. — Это ведь недалеко? В Поттстауне? — В Лоренсвилле. — Ладно… Если понадобится, скажу. — О’Брайан немного помолчал. — Сколько Грейс лет? Думаю, мне надо это знать. — В апреле исполнится тридцать семь. — Гм… Ладно, Бетти, мне пора. Буду в десять. — Отлично, доктор О’Брайан. Она проводила его вниз и помогла надеть пальто. Шляпу он держал в руках. — Слушайте, Бетти, вы действительно хотите, чтобы Грейс осталась у вас? — Если это пневмония, то да. — А почему, позвольте спросить? — Доктор, вы же знаете Грейс. Женщина она своенравная, не любит, когда ей досаждают другие. Но когда ты болен, нужно, чтобы рядом был еще кто-нибудь помимо сиделки, а у Грейс никого нет. Ни матери, ни сестры, ни мужа. — Боюсь, вы правы, Бетти. Больные, они как дети — кроме, возможно, самих детей. Доктор ушел и вернулся, как и обещал, через несколько часов, сразу после десяти. Он проследовал в спальню, превратившуюся в больничную палату, поговорил с сиделкой, а когда вышел, увидел Бетти, сидящую с Броком и Эдгаром в комнате, которую называли кабинетом. — Ей очень плохо, и пока я не вижу причин отказываться от того, что сказал раньше. По всем признакам это пневмония. Судя по всему, поражены легкие. — Он сел на стул. — Если хотите устроить консилиум, я только за, но лучше выждать день-другой. Если я не ошибся в диагнозе, то перед тем, как она пойдет на поправку, ей станет хуже, гораздо хуже, к этому надо быть готовым. — Так как насчет сына, послать за ним? — Пока не надо. А вот связаться с директором школы и посвятить в происходящее стоило бы. Только пусть мальчику ничего не говорит. Все указывает на пневмонию. Внезапное начало болезни. Озноб. Дыхание — я прислушался — прерывистое, затрудненное. Я дал ей чуть-чуть морфия, но при пневмонии много и нельзя. — Грейс в жизни ничем не болела, — вставил Брок. — Именно такие здоровые чаще всего пневмонией и заболевают. И еще раз хочу повторить, зная, что говорю с людьми разумными: перед тем как дело пойдет на поправку, ей станет хуже. Это такая болезнь, которая поражает сильных и здоровых, словно природа припасла против них особое оружие. Это напоминание о том, что в конечном счете природа всегда берет верх — если, конечно, угодно думать о природе как о враге человеческого тела. Но можно посмотреть и иначе, и тогда получится, что человеческое тело берет верх над природой. Начиная с рождения и даже до него. И именно пневмония — пример того, как тело часто побеждает природу. — Зайти к ней можно? — спросил Брок. — Нет смысла, Брок, она все равно спит. Говорю же, я дал ей немного морфия. Теперь давайте договоримся: Бетти великодушно предоставила Грейс свое жилье, поэтому отныне все вопросы я намерен обсуждать только с ней, как если бы она была матерью Грейс. Я готов отвечать на ваши вопросы, Брок, и решение вызывать на консультацию другого врача или нет, остается за вами. Но в любом случае я буду иметь дело только с Бетти. Все согласны? Брок? Эдгар? Возражений не последовало. — Ну, Бетти у нас человек опытный, она знает, что сиделкам мешать не надо. Эти две — лучшие в городе, нам с ними очень повезло, потому что в таких случаях уход — главное для пациента. Хочу, чтобы все это поняли. Вы меня знаете, я могу быть резок. На сегодня все. Провожать не надо, дверь я и сам могу открыть. Доброй ночи. Доктор вышел. Брок первым нарушил наступившее молчание: — Знаете, никому другому я бы не позволил так с собой говорить. — Так и с тобой, Брок, немногие позволили бы себе так говорить. Но ничего, тебе полезно, а врач он отличный. — Только командовать любит. — Ну, к идеалу врачи приближаются только к семидесяти, — сказал Эдгар. — Да, но к тому времени они, как правило, умирают, — проворчал Брок. — Лучше он, чем те, которые уверяют, что все хорошо, солнце светит, розы цветут, — заметила Бетти. — Так я согласен, конечно, я согласен, — кивнул Брок. — Но мне не нравится, когда со мной говорят так, что я чувствую себя рядовым, которому выговаривает видавший виды полковник преклонных лет, вроде того, что у нас был в Форте-Райли. — Шел бы ты домой, Брок, да лег в постель, если, конечно, не собираешься здесь заночевать, — бросила Бетти. — Что это ты заговорила, как доктор О’Брайан? — улыбнулся Брок. — У тебя это со мной не пройдет. — Еще как пройдет. Слышал, что он сказал? — Слышал, слышал. — Брок встал, положил ей руку на плечо и поцеловал в щеку. — Покойной ночи, ребята. Оставшись вдвоем, Бетти и Эдгар переглянулись. — Ты ведь не против? — спросила она. — Ну конечно, нет. — У нее совсем нет друзей. Я одна осталась. Она, знаешь ли, может умереть в этом доме. — Я знаю. — У нее тяжелая жизнь, Эдгар. — Да, пожалуй. — Хотя с другой стороны — нет, не сказала бы, — сама себе возразила Бетти. — И напрасно. Если она умрет, уж точно к лучшему ничего не изменится. У нее очередное увлечение? — Да, — кивнула Бетти. — Безнадежное. — И кто же он? — Настолько безнадежное, что она даже имени называть не хочет. А я рада, что не знаю. — Отчего же? — удивился Эдгар. — Можно было бы пригласить его сюда. — Вряд ли. Не думаю, что он бы пришел, кто бы он ни был. Впрочем, знать, кто это, я не хочу, потому что снова, как два года назад, судачить начнет прислуга. Помнишь? Когда Сидни умер, а потом Билли, и ей было так плохо? А теперь вот Роджер Бэннон. И если бы я знала, кто он, этот нынешний, то сама бы уподобилась прислуге и гадала, может, и ему не повезет. — Ну вот. Судьба. Суеверие все это. — Пусть так, но у прислуги другого слова нет. Судьба. Мало того, могут сказать, что это она так подействовала на Роджера Бэннона, что он сел за руль пьяный и разбился. Правда, это не обязательно судьба. — Сидни и Билли умерли от детского паралича. — Может, Сидни не заболел бы, если б поехал с Грейс в Кейп-Мэй, так что и тут судьба ни при чем. А Билли заболел, как только вернулся домой. — А Грейс не заболела, да и двое других детей тоже. — Слушай, я не пытаюсь что-то доказать. Мне вообще больше не хочется говорить на эту тему, но если бы я знала имя этого человека, оно наверняка застряло бы у меня в памяти. Тут уж ничего не поделаешь. И у тебя, кстати, тоже. — Пожалуй. — Анну нам тоже придется пригласить пожить у нас, — помолчав, сказала Бетти. — Само собой. — Эдгар, милый, а ведь тебе не нравится, что я уговорила Грейс остаться здесь. — С чего ты взяла? Это твой долг, вы ведь подруги. — И все равно не нравится, — упрямо повторила Бетти. — Что ж, не буду делать вид, будто мне надоело жить в привычной обстановке. Ни с того ни с сего на нас обрушивается больной человек, две непонятные женщины в белом, девочка, ее дядя и как минимум один врач. Разве в такой обстановке не естественно было бы сказать, что с меня вполне хватает собственной семьи? — Разумеется. — Ну вот, я и сказал, и мне полегчало. Больше не скажу ни слова, разве что ты сделала то, что должна была сделать. Это благородный поступок, и ты заслуживаешь только уважения. А теперь, может, отправимся к себе в покои и продолжим разговор в более уютной обстановке? Завтра мне предстоит нацепить свою шапочку и красноречиво произнести сокрушительную речь по делу «Шофшталь против Пенсильванской железной дороги», там возник небольшой спор об имущественных правах. Плотовщики шум поднимут, услышав мой громоподобный глас во дворце правосудия, когда речь зайдет о межевании и тому подобном. — Не так громко, Эдгар. Я спущусь в кухню, посмотрю, все ли в порядке, и сразу вернусь. — Поторопись, женщина. Как ты можешь отвлекать меня своей болтовней о всяких там сковородках да кастрюлях? — Одна нога там, другая здесь. — Свет оставить? — Да, так в коридоре лучше видно, если ночной сиделке вдруг понадобится спуститься. Мартиндейлы и Брок решили не привлекать другого врача: на третий день, в среду, О’Брайан заявил, что у Грейс однозначно пневмония. Высокая температура, слабость, бред, мокрота при кашле. Дом превратился в обитель молчания и едва слышных шагов. Когда садовнику по неосторожности случилось задеть ножницами баллон с кислородом, его обругали шепотом; привычными стали ранее незнакомые звуки, вроде звяканья склянок в черной сумке доктора О’Брайана, и приглушенного звона кухонного колокольчика, и окликов посыльного из цветочного магазина с неизменной фразой «Цветы для Тейт, распишитесь здесь» — того самого, что на той же неделе произносил: «Цветы для Гренвилл, распишитесь здесь» и «Цветы для Бэннона, распишитесь здесь». И звук, который по ночам разрывал тишину дома: кашель Грейс, начинающийся с громкого прерывистого откашливания, а затем учащающийся и постепенно глохнущий. Время посещений — Бетти, Анны, Брока — было укорочено: сиделка заметила, что Грейс становится труднее поднимать руку, приветствуя гостей. А в пятницу, по предложению мисс Кармоди и указанию доктора О’Брайана, к Грейс вообще перестали пускать кого-либо. — Мисс Кармоди, — спросила ее в тот день Бетти, — кого-нибудь конкретно она к себе зовет? — Да нет как будто, миссис Мартиндейл. Вы хотите сказать — в бреду? — Да. — Нет, — покачала головой сиделка. — Но даже если и так, я бы не стала обращать на это особого внимания. Больные в бреду часто зовут тех, кого им вовсе не хочется видеть, могут называть имена, которые, допустим, попадались в газете, имена совершенно незнакомых людей. — Ясно. — Когда появится этот паренек, я о Джеке, мы позволим ей повидаться с ним. Насколько я понимаю, он будет сегодня днем. Пусть зайдет к ней на минуту. Но, возвращаясь к вашему вопросу, бредящих очень редко можно понять. — Благодарю вас, мисс Кармоди. — Не за что. Никто из знакомых Бетти Джеков явно не мог быть таинственным незнакомцем, о котором говорила Грейс. Она просмотрела адресную книгу, списки членов форт-пеннского и сельского клубов, и все, что удалось извлечь из этого, — явно лишнее подтверждение того факта, что этим человеком не может быть Эдгар Мартиндейл, а также раздражительно большое количество мужчин по имени Джек, которых в принципе можно было заподозрить в склонности к адюльтеру, но которых по той или иной причине она отвергла в качестве возможных субъектов бредовых видений Грейс. Практически никакой информации из имени Джек извлечь было невозможно, поэтому Бетти даже не сочла нужным поделиться этой новостью с Эдгаром, который, выразив однажды свои чувства, неизменно проявлял к Грейс участие и заботу. Кризис наступил в воскресенье днем, когда за обеденным столом собрались Мартиндейлы, дети Грейс и Брок. Дежурившая в это время мисс Кармоди попросила Бетти позвонить доктору О’Брайану. Доктор быстро приехал, побыл час, отлучился на два, вернулся еще на час, снова уехал и снова вернулся. Он пил чай в кабинете Эдгара, когда наверх пронесли баллон с кислородом. В комнату вошел Брок, но доктор даже не оторвался от чашки с чаем. Брок сел, уперся локтями в стол и положил подбородок на ладони. — Ну что, доктор, решающий момент? — Мм… — Доктор дожевывал бутерброд с ветчиной, запивая его чаем. — Если быть точным, то критический. Это прилагательное, заменяющее слово «кризис». — Доктор, я знаю, что вы меня недолюбливаете, но, надеюсь, Грейс вы спасете. — Да ничего я против вас не имею, Брок. Вы, конечно, бездельник, но вы можете себе это позволить. Не исключаю также, что как бездельник вы оказываете людям множество услуг, но это не мое дело. — Он налил себе еще чашку чаю. — Каковы ее шансы? — Не знаю. — Мы делаем все от нас зависящее. — Это вопрос? — поинтересовался доктор. — Может, мои слова и прозвучали как вопрос, но разве я не имею права задать его? — Вопросы задавать вы право имеете, а вот высказывать сомнение в том, что для Грейс делается все возможное, — нет. — Он вытер рот салфеткой. — На сомнения у вас не больше прав, чем у мужа той негритянки, которую я пользовал нынче днем. Вы знаете, что такое янусепы? — Первый раз слышу. По буквам можно? — Я-н-у-с-е-п. — Судя по звучанию, какой-то инструмент. — Ничего подобного. Это монстр, ребенок об одной голове и двух лицах. Такого сегодня родила та негритянка. Вот почему я бегал туда-сюда. Первый раз сталкиваюсь с подобным. Мы пытаемся спасти мать, и о ее шансах, если интересно, я сказать могу. Они не особенно велики. — Да какое мне дело до какой-то негритянки и ее двухголового младенца? — Мне тоже, а до Грейс дело есть, но все равно я должен делать все, что в моих силах, для обеих. — Черт возьми, док, как вы можете… — Не кричите на меня. Я старый человек и должен беречь силы. Между прочим, и вы, Брок, уже далеко не мальчик. Ладно, мне надо идти к пациентке. Выпейте чаю. В половине седьмого все собрались за столом, съели суп и холодный ужин, потом юные Мартиндейлы, как хозяева, повели сверстников-Тейтов в библиотеку сыграть в «плевок в океан»[29], а Бетти, Эдгар и Брок принялись просматривать филадельфийские газеты. Примерно в четверть девятого к ним в гостиной присоединился доктор О’Брайан. Годы и усталость сказывались, но он улыбался. — Все будет хорошо, она поправится, — объявил доктор. — Поправится. — Он присел на край стула с прямой спинкой. — Кризис миновал часа четыре назад, температура пошла на спад. Неуклонно. Никаких осложнений нет и не предвидится. — Он встал и шумно выдохнул. — Хороший уход и побольше отдыха — вот главное. Сейчас она спит, сегодня вы не сможете увидеться с ней, а завтра — пожалуйста, только ненадолго и по одному. А теперь отдыхать, отдыхать, всем отдыхать. Да благословит вас Бог. Грейс оставалась у Мартиндейлов, пока доктор не счел, что состояние позволяет ей совершать короткие поездки в крытой машине (против слова «лимузин» у него было стойкое предубеждение). Грейс сказала, что хотела бы переехать на Вторую улицу, чтобы Мартиндейлы могли вернуться к нормальной семейной жизни. В загородном доме шли большие ремонтные работы, о ходе которых регулярно сообщала Шарлотта Бухвальтер-Пенелопа Пенн, впрочем, О’Брайан заявил, что в любом случае предпочитает, чтобы Грейс оставалась в городе, тогда он в любое время может заехать и проследить, как она переносит переход чуть ли не от одной воды к нормальной здоровой пище. Грейс исхудала и ослабела, но при этом, по словам мисс Кармоди, которая оставалась при ней и после переезда от Мартиндейлов, была подвержена «внезапным вспышкам активности». В новую диету входили мясо, картошка, молоко, овощи и фрукты; ничего жирного, никаких соусов, минимум приправ; сигареты и алкоголь исключаются. Раз в неделю Грейс посещали парикмахерша и маникюрша, а Рут Хольц устроила для нее персональную демонстрацию той самой линии весенней одежды, которую сама Грейс так и не купила за несколько дней до болезни, но Рут на свой страх и риск приобрела для нее. Туфли Грейс заказала по филадельфийским каталогам, но почти все отдала мисс Кармоди, когда выяснилось, что из-за похудания уменьшилась и длина стопы — обычный размер уже не подходил. Чтобы хоть чем-то себя занять, она писала благодарственные записки друзьям, присылавшим цветы. Бетти не только сохраняла вложенные в них карточки, но и записывала названия цветов, что свидетельствовало не только об ее скрупулезности, но и о вере в окончательное выздоровление подруги. Таким образом, у Грейс была возможность упомянуть нарциссы через много дней после того, как дарители нарциссов напрочь забыли, что за букет ей послали. Грейс писала по три-четыре записки зараз, и в начале выздоровления это ее немало утомляло. Именно поэтому она не сразу ответила Мэри Кемпер, которая писала ей: Дорогая миссис Тейт, мистер Холлистер и мистер Булл наказали мне выбрать для вас цветы, потому что у девушки это лучше получится, а мужчины почти не разбираются в цветах. Мы все надеемся, что с ними у вас в комнате будет светлее, и желаем скорейшего выздоровления. Искренне ваша, Мэри Кемпер. Грейс не знала, что у Брока и Холлистера был разговор, сообщать ли в «Часовом» о ее болезни. Холлистер, узнав об этом от Чарли Джея, позвонил Броку. Тот ответил, что сам хотел бы обсудить это дело, поэтому не будет ли Холлистер любезен зайти сегодня же в клуб? — Спасибо, что нашли время встретиться, — начал Брок. — Кстати, вам бы надо вступить в клуб. Ваш отец был его членом. Есть небольшая очередь, но, я думаю, мне удастся сделать так, чтобы вас поставили ближе к началу, за счет приезжих. — Я в другой очереди стою, мистер Колдуэлл, — сказал Холлистер. — В другой клуб? — уточнил Брок. — Нет, я уже вхожу в спортивный, — пояснил Холлистер. — Тут другое. Как бы это сказать, очередь за бесплатным супом. Я только что купил машину. Чтобы заплатить наличными, я занял деньги в редакции и теперь отдаю из жалованья. — Да, слышал, — сказал Брок. — Что-нибудь придумаем, наверное, дадим скидку. Сколько, точно пока не скажу, но, думаю, примерно половину. Машины вам нужны, и нам кажется, газета должна… ладно, об этом в другой раз. А сейчас о моей сестре, миссис Тейт. У нее пневмония. Из доктора О’Брайана трудно вытянуть что-нибудь определенное, но положение остается критическим. Может не выжить. — О Господи, а я и не знал. — Теперь знаете. У нас в городе полно людишек, которые наверняка решили, что моя сестра просто прикидывается, мол, не хочет на людях бывать после… ну, мы понимаем друг друга, Холлистер. Помнится, мы уже касались этого, в понедельник, что ли. — Я все понимаю, мистер Колдуэлл. — Ну и отлично. В общем, я не хочу, чтобы газета сообщала о болезни сестры, по крайней мере в ближайшую неделю, а потом, может, пересуды об автокатастрофе сами собой затихнут. А особо ретивые пусть шушукаются, если уж так угодно. Может, когда убедятся, что сестра на пороге смерти, и им достанет приличия помолчать, хотя лично я в этом сомневаюсь. По словам доктора О’Брайана, кризис наступит через неделю или десять дней. В любом случае в понедельник я вам позвоню, и вы скажете Кроули, чтоб поместил на странице светской хроники десять строк, что Грейс опасно заболела пневмонией и находится в доме миссис Эдгар Мартиндейл, где ее и подкосила болезнь на прошлой неделе. Что-нибудь в этом роде. Упомяните доктора О’Брайана и двух сиделок. Тогда люди поймут, что это не просто сплетня. Если она пойдет на поправку, можно что-нибудь сообщать раз в неделю, что-то вроде бюллетеня здоровья. — А сейчас она как? Не для печати. — Ну что сказать, я и сам бываю с ней наедине не больше двух-трех минут зараз. Особо ничего за это время не поймешь, но вы ведь встречались с моей сестрой, знаете, что она всегда была воплощение здоровья. Но именно что была. Ослабла. Бредит. Даже руки поднять не может, представляете? Ей носят кислородные баллоны, это такая новая штука, которую устанавливают прямо в палате. Из-за нее она такой беспомощной и выглядит, да еще эти резиновые шланги. Смотрю я на чертову железяку и думаю: «В ней, в этой большой железной бутыли, — жизнь моей сестры. Жизнь моей сестры». — Цветы ей можно послать? — Очень мило с вашей стороны, — иронически улыбнулся Брок, — но лучше потом, когда она сможет оценить это. Мне кажется, сегодня она меня даже не узнала. — В общем, все, что мы в редакции можем… — Весьма тронут, Холлистер. Вижу, что вы от души. Я всегда могу различить, когда человек искренен, а когда нет. Ладно, передайте коллегам в «Часовом» то, что я вам сказал. И еще раз спасибо, что пришли. По прошествии некоторого времени Грейс ответила Мэри: Дорогая Мэри, очень приятно, что вы, мистер Холлистер и мистер Булл — мои коллеги по работе в «Часовом» — помните меня. Да, от хризантем в комнате и впрямь стало светлее, да и на душе веселее, даже не поверите. Вроде иду на поправку, поэтому, надеюсь, скоро увидимся. На следующей неделе меня можно будет навещать. Если окажетесь поблизости, может, заглянете? Поблагодарите от моего имени мистера Булла и мистера Холлистера. Еще раз большое спасибо, Ваша Грейс С. Тейт. Мэри, похоже, восприняла эту записку как вызов на дом. — К вам какая-то мисс Кемпер, — сообщила мисс Кармоди. — Это что, дочь того Кемпера, что работал в «Часовом»? — Ну да, — кивнула Грейс. — Я тогда только начала ходить по частным вызовам и присматривала за ним после удаления желчного камня, потому и вспомнила имя. Не больше десяти минут, миссис Тейт. Такие визиты вас утомляют, я не хочу, чтобы вы вечером засыпали усталой. Грейс приняла девушку в верхней гостиной. — Привет, Мэри. — Она протянула ей руку. — Здравствуйте, миссис Тейт. Это от меня, мистеру Холлистеру и мистеру Буллу я не сказала, что иду к вам. — Мэри положила ей на колени охапку оранжерейных роз. — Может, поставить в вазу? — Какие чудесные цветы, Мэри. Вообще-то хотелось бы подольше подержать в руках, но ведь засохнут. Вон там, на столе, лилии, их уже можно выбросить. Не пособите? А то мне сегодня уже нельзя вставать. Девушка поменяла цветы и вернулась к Грейс. — Ну, как там мистер Булл и мистер Холлистер? — Ничего нового. Впрочем, нет, вру. С мистером Холлистером вроде полегче стало иметь дело. Не то что раньше было тяжело, но на прежней должности он был постоянно занят, голова все время чем-то забита. Конечно, редактор отдела новостей. А теперь колонка. Она всем нравится, во всяком случае, тем, с кем я говорила, разве что кое-кто едва умеет писать и читать, так от них соль шуток часто ускользает. Но все равно успех большой. Как раз то, что нужно газете. — Да, мне тоже нравится, благо газеты снова читать разрешили. Ну а мистер Булл, как он? — Вот он точно никогда не меняется. Правда, на прошлой неделе простудился, два дня не был на работе. Нет, на позапрошлой. Ничего серьезного. Мистер Холлистер купил новую машину. — Рада слышать. Вы видели ее? — Да, даже прокатилась несколько раз. Это «шевроле». Он меня домой подвозил. — Удобно. — Удобно-то удобно, да не всегда, если вы понимаете, что я хочу сказать. Видите ли, если я выхожу с работы и сажусь на трамвай, там всегда есть свободное место, но тогда мистер Холлистер видит, что я его не жду на углу, а когда жду, он не появляется, приходится ехать на трамвае, но там уже все забито, так и стою до самого дома. — Нужно заранее договариваться. — Как же, с Джеком Холлистером договоришься. С кем угодно, только не с ним. Никогда не встречала более непостоянного человека. С ним договоришься, а он в последнюю минуту все отменит. Переменчивый, как погода. Только об одном, миссис Тейт, и думает — о своей колонке. Замечательное чувство юмора, а работает как вол, таких в нашей округе еще поискать. — Не вставая со стула, девушка переменила позу. — Вам еще долго дома сидеть? — Недели две, может, месяц. Врачи говорят, надо вес набрать, только постепенно. — Молоко, наверное, заставляют пить… — Медленно, важно вплыла в комнату мисс Кармоди, и Мэри запнулась, не успев договорить. — Прошло больше десяти минут, миссис Тейт, — объявила мисс Кармоди. — Не может быть, — не поверила Грейс. — И тем не менее. Девушка попрощалась, пообещала зайти еще, спустилась с лестницы и вышла из дома на Франт-стрит, где в машине ее ждал Джек Холлистер. — Ну, как она? — спросил он. — Бледная, но такая же красивая, как обычно. Даже красивее. — Просто и свободно она протянула руки, тесно прижалась к нему и надолго впилась в губы. Оба точно знали, как далеко она позволит зайти и ему, и себе. У них это превратилось в ритуал, который он не мог довести до естественного конца, но и отказать себе в удовольствии от поцелуя и легкого поглаживания груди тоже не мог. Все началось в редакции, в запыленной комнатушке, где хранились архив и справочная литература и куда оба имели законный и почти постоянный доступ. Однажды днем он последовал туда за ней, подошел сзади без малейшего желания застать врасплох, повернул к себе, и она сразу же, все с той же непосредственностью прижалась к нему и не отрывалась, пока он сам не прервал поцелуя. Это было нечто новое для него — долгий процесс соблазнения, когда никто никому не предлагает любви, не дает и не ждет. В голосе Мэри любовь звучала, только когда она заговаривала о членах семьи и еще об одном человеке — Грейс Тейт. Джек думал, что Мэри молится за ее выздоровление, во всяком случае, он слышал, как она говорила кому-то, что с Грейс не сравнится ни одна киноактриса, а ее благодарственную записку она хранит в шифоньере, в коробке для носовых платков размером как раз с конверт, полученный от Грейс. С неохотой он признавал, что за все три года, что они работают в одном помещении, Мэри почти не замечала его и постаралась привлечь к себе внимание главным образом потому, что он, похоже, нравится миссис Тейт. Мысль эту Мэри оформила словами, которые не должны были задеть его самолюбие, но относительно ее смысла сомнений не было. Как-то он мельком подумал, а что, если сказать, что Грейс дала ему то, в чем она, Мэри, отказывает. Итог предугадать было нетрудно: его наверняка назовут лжецом. На вкус Мэри, сказать, что Грейс — лучшая, мало: она лучшая по определению. Грейс одевается лучше всех в Форт-Пенне — но не прилагая к тому ни малейших усилий. Она самая красивая — но сама на то внимания не обращает. Она самая добрая, но взамен ничего не требует. Она все делает правильно — и постоянно заботится об этом. Если бы Холлистеру захотелось поискать в собственной жизни человека, которым бы он так же безоговорочно восхищался, ему пришлось бы вспомнить отца, но он не готов был признать, что в этом случае суждение было бы не более оправданным. На самом деле он вообще не хотел никаких сравнений: то, что ему известно об отце, — это правда, а то, что чувствует Мэри по отношению к Грейс, — это детские восторги, довольно милые, но отчасти и дешевые. Порой у Холлистера возникало искушение оборвать панегирики Мэри и посвятить ее в подробности своих взаимоотношений с Грейс, и наплевать на последствия. Но все же он сдерживался, что объяснялось возникшей потребностью каждый день прикасаться к девушке, возбуждать ее и в конечном счете обесчестить. Впрочем, он не считал, что соблазнить девственницу — значит обесчестить ее, он был слишком искушен для этого. Но эта девушка верила в свою нравственность, в силу характера, в способность держать себя в руках, а с потерей девственности все это уйдет автоматически. Он загодя извинял себя не выраженным в словах и тоже заблаговременным предупреждением, что, мол, ей следовало бы понимать, чем закончится игра. И колебания у него возникали только тогда, когда его совесть тревожил образ отца, да, собственно, совесть и была памятью об отце. Но такие моменты возникали, только когда Мэри не было рядом. Ее потрясающая кожа, цвет лица, упругость молодой груди, походка, чистота и самой натуры, и одежды, которую носит девушка, откровенная, не таящаяся потребность в нем (и потребность постоянно растущая, хотя она не отдавала себе в том отчета) — все это было на одной чаше весов, но когда он смотрел на нее, другой просто не существовало. Иногда, помимо воли, в его воображении складывались странные картины: он ничуть не помышлял оставить Эмми и детей ради Грейс, которую по-своему любил; но вот Мэри в какой-то момент может оказаться ему настолько нужна, что все остальное будет не в счет. Впрочем, это только предположение. Со своей стороны Эмми чувствовала, конечно, что с мужем что-то происходит, но относила это на счет свалившегося на него успеха. Теперь, когда она оказалась в центре, продавцы в магазинах спрашивали ее: «Миссис Джон Холлистер? Так „Дж. X.“ — это ваш муж?» Он пересказал ей свой разговор с Броком Колдуэллом, приглашение вступить в клуб, готовность урезать долг за машину. Приятно было узнать, что студенческие братства, церковные объединения, средние школы и другие организации готовы платить Джеку по 25 долларов за лекцию. Организации, не интересовавшиеся футболом, рады были представить автора «Пилюль», новой колонки в «Часовом», которая стала в городе буквально притчей во языцех. В программах послеобеденных посиделок он фигурировал как Дж. X. (Джек Холлистер), автор колонки «Пилюли», звезда футбола, морской пехотинец — герой войны, остроумный оратор, готовый говорить на любые темы. Вел он себя скромно, как и пристало молодому человеку, звезде футбола и герою войны одновременно, он был хороший семьянин — отец двух детей, уроженец Форт-Пенна, которого цитировал журнал «Литерари дайджест», а остроумные послеобеденные беседы были не настолько утомительно-остроумны и не настолько перегружены мыслями, чтобы не пригласить его на будущий год. Он выступил в нескольких местах: на банкете в честь баскетбольной команды средней школы; на ужине в церкви, где собралась довольно разношерстная публика; на ужине в мужском клубе при церкви (в которой, выразив надежду, что преподобный извинит его, оратор употребил несколько сильных выражений); наконец, в женском клубе («видела бы меня сейчас жена!»). С баскетболистами оратор говорил на темы игры, постоянно привлекая в качестве иллюстрации стихи Грентленда Райса, опубликованные в «Нью-Йорк трибьюн»; разношерстная публика выслушала вполне домашнюю, смешную, однако же с серьезными обертонами лекцию о преимуществах семейной жизни, которая некоторых заставила согласно кивать головой, а некоторых даже украдкой взяться за руки; в мужской аудитории, наполовину церковной, наполовину светской, слово «кооперация» (из мира бизнеса) было заменено на слово «бригада» (из арсенала учеников средней школы) и признано присутствие Бога на поле боя во Франции и опора на Него со стороны храбрейших из бойцов, которые не стеснялись молиться. Оратор обнаружил, что ничего не потерял, превознося тех, кто этого заслуживает, например Марка Твена, Шекспира, Уолта Мэзона[30] и Артура Джеймса Холлистера, сыном которого он горд быть. Джек ненавязчиво дал понять, что он великодушный и начитанный, а не просто хорошо сложенный, спортивного вида молодой человек, каким может показаться. Хороший оратор, настоящий мужчина, воспитанный и не чванный джентльмен — так его оценивали слушатели из самых разных слоев общества. Одно из выступлений вновь свело Холлистера с Грейс. Как-то вечером, в марте, вернувшись домой, он поделился с Эмми: — Угадай, кто приглашает меня на встречу? — Выкладывай, а там посмотрим. — Платят двадцать пять долларов, но я не знаю, соглашаться или нет. — Ну, если хочешь заняться благотворительностью… Только помни: кто думает о родных, не забудет и чужих. — Да не о том я, брать или не брать деньги. Идти или не идти — вот вопрос. — И кто же приглашает? — Хотят, чтобы я выступил в школе мисс Холбрук на ежегодном обеде по поводу Дня весны. — И ты еще думаешь? Совсем спятил? На будущий год я отправляю туда Джоан. Джек, такой шанс выпадает раз в жизни. — Понимаешь, Эмми, отец всегда был против… — Мой тоже. Но это наши дети, наши, а не наших отцов, и я хочу, чтобы у них в жизни было все самое лучшее. Если у нас будет возможность послать малыша в университет, это должен быть Гарвард. Гарвард, а не какой-то Лафайет. А Джоан поступит в Вассар, пусть даже для этого мне придется скрести полы. — Ладно, можешь подниматься с колен. — В таком случае перестань болтать о том, чтобы отказаться от 25 долларов у мисс Холбрук. Да и не только в деньгах дело. Надеюсь, ты там понравишься, а в школе есть стипендии для одаренных детей, а Джоан у нас одаренная. Нельзя бросаться такими возможностями. Я бы и сама рада пойти, но ведь, наверное, нельзя? Только для родителей учеников, верно? — Ну да. Меня пригласила миссис Эдгар Мартиндейл. Она входит в попечительский совет. — Ну так и делай, что она говорит. Она хочет, чтобы ты о чем-то конкретном говорил? Если нужна моя помощь, материал собрать или что еще, я готова. — В школе хотят добыть денег, ну, и Эдгар считает, что я должен рассказать, какое это замечательное место — Форт-Пенн и как здорово, что здесь такая великолепная школа, как пансионат мисс Холбрук. — Вот только не надо задирать нос. Павлин. — Если еще раз назовешь меня павлином, отшлепаю. — Что-о?! Да только попробуй, Джек Холлистер, сам увидишь, что будет. — И что же будет? — Возьму детей, уйду из дома и больше уж не вернусь, и ты это знаешь. Он медленно поднял руку. — Оставь эти дурацкие шутки, — предупредила Эмми. — Женщина, живущая с мужчиной, который ее ударил, не уважает сама себя. — Самоуважение. Самообладание. Эх вы, женщины. — Насчет самообладания я ничего не говорила. Это твоя забота, а моя — самоуважение. Ладно, иди умываться. У Нэнси сегодня служба. — Странно, что ее друзья не зовут меня встретиться с ними. — Может, Нэнси уже наизусть знает все твои выступления. Может, она сама их произносит среди своих, — засмеялась Эмми. — Как-то я не заметил, что ты смеешься, когда я приношу чеки домой. — Короче, бери мыло и умывайся. — Она потрепала его по спине и посмотрела вслед с любовью и признательностью. В тот год 1 мая выпало на субботу, и неофициально День весны могли пропустить только те отцы учениц школы мисс Холбрук, что были заняты в розничной торговле. Что же касается медиков, дантистов, законников, банкиров и всех остальных, кто в субботу был в принципе свободен от службы, то им строго-настрого было наказано явиться в большую аудиторию на родительский обед; однако же медики и дантисты сослались на необходимость приема пациентов, так что приглашенный оратор оказался лицом к лицу со скептически настроенным собранием законников и банкиров и их жен, настроенных менее скептически. Юристы, специализирующиеся на судебной медицине, расселись так, будто вознамерились оценить выступление Холлистера с профессиональной точки зрения, и выглядели как судьи или актеры шекспировского театра, пришедшие на гастроли какой-то захудалой труппы с водевильным репертуаром. Банкиры, памятуя о предстоящем сборе денег, посматривали на гостя со снисходительной улыбкой заимодавцев, слушающих нищего, которому не на что починить прохудившиеся башмаки. Ведущая, Мэри Уолл, представила собравшимся Холлистера: — На моей памяти, а живу я в этом городе уже долго, никто не завоевывал Форт-Пенн столь стремительно и вместе с тем столь великодушно, как джентльмен, которого я вам собираюсь представить. Разумеется, всем нам известна его завидная репутация в мире журналистики, куда он последовал за своим отцом. Точно так же все мы наслышаны о мастерстве, которое он раньше демонстрировал на футбольном ристалище, будучи студентом нашего родного форт-пеннского университета. Знаем мы его и как офицера корпуса морской пехоты Соединенных Штатов Америки, в качестве коего он стяжал честь и славу нашему городу и стране… («Какой ужас», — пробормотала Бетти Мартиндейл.) («Она из года в год становится все хуже», — подтвердила Грейс.) — …Но чего мы не знали, по крайней мере до первого января наступившего года, так это еще одного потаенного таланта, который наш гость доныне держал под спудом, и это его, заявляю с уверенностью, несравненный литературный дар. Можно ли поверить, что слава о нашем «Часовом» достигла самых отдаленных границ англоязычного мира благодаря колонке «Пилюли», которая буквально разошлась на цитаты? И тем не менее это так. Журналы и газеты на части рвут его острые замечания, колющие, как рапира, и одновременно отмеченные доброй мудростью, столь редкой в столь молодом возрасте. Форт-Пенн может смело гордиться тем, что благодаря этой колонке мы прославимся во всех штатах нашего Союза, да и за границей тоже. Я имею в виду Канаду и другие англоговорящие страны. И всем этим мы обязаны выдающемуся таланту человека, который родился, вырос и получил образование в нашем родном городе. Таким образом, мне доставляет огромное удовольствие представить вам мистера Джека Холлистера, прославленного Дж. X., газета «Часовой». («Будь я на месте Джорджа, — фыркнула Бетти, — отвела бы ее домой и задала хорошую трепку».) («Как тебе это нравится — „Джек“? Она что, знает его как Джека? Его зовут Джон», — возмутилась Грейс.). В тот момент до Бетти вдруг дошло то, о чем прежде она не знала, и не хотела знать, и приучила себя не задавать вопросов. Даже сейчас она гнала от себя эту мысль, но тщетно. Если бы Грейс произнесла имя Джека всего раз, это осталось бы незамеченным, но она назвала его дважды, притом подряд, и Бетти сразу вспомнился разговор с мисс Кармоди и предположение сиделки, что Джек — сын Грейс. Сейчас оно прозвучало в точности так, как, наверное, в бреду Грейс, хотя сама она при этом не присутствовала. Только одно радовало: это было в забытьи, Грейс сама не представляет, что называла это имя. Так что можно наблюдать за ней, не вызывая подозрений. Холлистер встал, и если до этого у Бетти какие-то сомнения и оставались, то теперь исчезли. Для этого было достаточно взглянуть на ничего не подозревающую Грейс. Она не улыбалась, но сама ее внешность — изгиб рта, выражение глаз, чуть склоненная голова — выражала спокойную сосредоточенность влюбленной женщины. По окончании представления она зааплодировала, но как-то безучастно, словно по указанию извне, и действительно такое указание последовало — со стороны Мэри Уолл, которая дирижировала аплодисментами. Бетти не особенно прислушивалась к выступлению, в отличие от Грейс, которая, похоже, ловила каждое слово, и аплодировала так же безучастно, в унисон с другими собравшимися. Через двадцать минут Холлистер вернулся на свое место, а Мэри вновь поднялась и предоставила слово Хэму Шофшталю, который сразу взял быка за рога: по кругу пошли подписные карточки, и Хэм объявил нечто вроде конкурса: кто первым подпишется на пять тысяч долларов. По проходу сновали ученицы старших классов, собиравшие карточки. Желающих выложить названную сумму вроде не находилось, и Хэм решил, что пора действовать самому. Грейс заполнила листок, сложила его пополам и подозвала одну из учениц. — Бетти, ты тоже можешь отдать ей свою, — предложила она. — Мы подписываемся на тысячу. — Бетти протянула девушке свою карточку. — Пошли, — встала Грейс. Они уже выходили из здания, когда послышался голос Хэма: — Миссис Сидни Тейт, пять тысяч долларов. — Он на секунду замолчал. — Грейс, вы здесь? — Только что ушла, — прошелестело по залу. — Я не собираюсь задерживаться, — на ходу бросила Грейс Бетти. — Анна просила. Сейчас, только поздороваюсь с твоими девочками — и пойду. Ага, вот они. Они обменялись парой слов с Анной и дочерьми Бетти, и Бетти спросила: — Может, мне с тобой домой поехать? — Но ведь ты должна быть здесь. — Пожалуй. Но не потому, что мои получают какие-то премии. Ничего такого они не выиграли. Но именно поэтому и надо остаться — чтобы матери отличниц не решили, будто я ухожу потому, что мои дети остались ни с чем. — А разве нынче утром никто из твоих не отличился? — Бетси стала второй в прыжках в высоту. Хороший вид спорта для девочек. — А Анна взяла второе место в теннисных парах. Ладно, может, все же покатаемся? — Ты действительно этого хочешь? — Можешь не сомневаться. — Что ж, почему бы и нет. Я и так на этой неделе каждый день здесь бывала. Да и все равно публика будет только рада, если останется Эдгар, а не я. Мое отсутствие и не заметят. Ты где машину поставила? — Я на «пирсе», но Чарлз отвезет нас домой, и там пересядем на «форд». Только за рулем — ты. — Идет, — согласилась Бетти. Так они и сделали, и Бетти, заводя машину, спросила: — Куда едем? — Да куда угодно. — И все же — север, юг, восток, запад? — Давай на юг, бог знает сколько лет не ездила в этом направлении. Только не по магистрали. — Вот уж не знаю, Грейс. Весной проселочные дороги сильно разбиты. — Они двинулись на юг. — Ладно, там видно будет. Застрянем, пусть думают, что мы с тобой медсестры из ассоциации «Дочери короля». — Да кто в это поверит? — Что ты — любой, ты же выглядишь здоровой. Ну а я все еще инвалид. — Ничего подобного. — Да брось ты, — отмахнулась Грейс. — Вся эта публика за обедом, они меня впервые видят после болезни, так иные от страха просто шарахались. Я, конечно, стараюсь поправиться, набрать вес, но, оказывается, на это надо больше времени, чем я думала. И прежней силы пока нет. Господи, подумать только, как все было когда-то. Подъем в семь утра, трое детей собираются в школу. Сидни их отвозит. Обед дома, потом в город за покупками, опять домой. Играю с детьми, помогаю готовить уроки. Ужин где-нибудь у друзей, ложусь в час ночи, а в семь снова на ногах. — Но ведь не каждый день так было, Грейс, сама знаешь, не каждый. — Конечно, нет, но раз-два в неделю это точно, а иногда и чаще. А нынче я дня бы не выдержала в таком режиме. — Естественно. Ты ведь болела, едва не померла. — Едва не померла? Ничего подобного. Да, мне было не по себе, иногда больно, сама себя ненавидела, то в жар бросало, то в холод, злилась. Но об аде, рае или смертном пороге и мысли не было. Верно, немного побаивалась, что помру, но это не был страх попасть в ад или сделаться жертвой гнева Божьего, просто не хотелось что-нибудь упустить. Праведницей меня не назовешь. Совсем наоборот. И коли уж я оказалась на пороге смерти, может, многим было бы лучше, толкни я дверь посильнее. — Что оказалась, это точно. В ту ночь с субботы на воскресенье доктор О’Брайан совсем надежду потерял, думал, не выживешь. — Когда же ты наконец решишь, чего хочешь в благодарность за свою доброту? Смотри, будешь тянуть, сама являюсь к тебе как-нибудь, осмотрюсь в доме, а потом куплю, что тебе не нужно. — Не увиливай, Грейс. Я хочу понять, почему ты не радуешься выздоровлению. — Это ты не увиливай. Что тебе все же нужно для дома? — Викторолу, да побольше. — Этого мало, к тому же викторолу ты и сама можешь выбрать. Я же хочу, чтобы это было что-нибудь такое, на что ты будешь смотреть и думать обо мне, — обо мне, а не о той женщине, что попросила у тебя каплю виски, а потом оккупировала дом вместе со своей семьей, двумя сиделками, врачом и бог знает кем еще. Эдгар отказывается взять даже цент, ты — принять подарок. Знаешь, заставлять чувствовать другого обязанным — плохой способ сохранить друзей. Не то чтобы я мечтала рассчитаться с тобой, но я хотя бы заставила себя поверить, что попыталась. — По-моему, ты уже поправляешься, что-то больно разворчалась. — Сказать тебе по совести, меня действительно мало волнует, поправляюсь я или нет. — В тот день, когда заболела, ты говорила мне… — Помню, — остановила ее Грейс. — А вот в бреду я что-нибудь говорила? Давно хотела тебя спросить, да все не решалась. — Э-э… — Так говорила или нет? Вижу, говорила. Тогда что? Может, эта Кармоди слышала? — Откуда мне знать, что она слышала? — Ну же, выкладывай. — Грейс подалась вперед и искоса посмотрела на подругу. — Вот все, что я знаю. — И Бетти пересказала разговор с сиделкой, когда та выпытывала, как зовут сына Грейс. — Ясно. И это все? Сама ты ничего не слышала? — Нет, но я знаю, о ком идет речь. — О Господи, только не это! Ничего ты не знаешь, Бетти! Пожалуйста, скажи, что не знаешь. Это просто невозможно. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал. Ни один человек на свете. Но как ты узнала? И почему ты вдруг решила, что знаешь? Я же была так осторожна… не верю тебе. Ну, кто это? Можешь ограничиться инициалами. — Вот по инициалам-то как раз его сейчас знают больше, чем по полному имени. — Стало быть, действительно знаешь, — негромко проговорила Грейс. — Но откуда? Ведь я ничего такого не сделала и не сказала. — В каком-то смысле и то и другое. — И Бетти объяснила, как она догадалась, что это Холлистер. — Ну, теперь сама видишь, что я права, — дело безнадежное, — вздохнула Грейс. — Увы. — Так ты согласна, что тут все безнадежно? — Согласна, — кивнула Бетти. — Ты не хочешь, конечно, чтобы соглашалась, но ничего не поделаешь. — Признайся, — улыбнулась Грейс, — что это тебе только доставляет удовольствие. — Не спорю. Слушай, Грейс, отчего ты не выходишь замуж? — Хороший вопрос, а главное, своевременный, ведь ты только что узнала, в кого я влюблена. Но ты ведь не за него меня сватаешь, верно? — Естественно, нет. Тебе бы надо выйти за кого-нибудь вроде Брока. То есть за человека, который на несколько лет тебя старше, хваткий, богатый. За кого-нибудь, кто, как говорится, готов сходить налево. — То есть поволочиться за женщинами? — Ну да. — Ни за что не выйду за такого. Насколько я понимаю, этот воображаемый мужчина должен мириться с тем, что и я могу сходить налево? — Да, если у него хватит мозгов. — Знаешь что, Бетти, давай оставим этот разговор. Похоже, ты считаешь меня законченной шлюхой. — Ничего подобного. Но если бы ты была замужем… — Я и была замужем, — перебила ее Грейс. — А за все те годы только раз сбилась с пути. — А ты хоть раз сбивалась? — Нет, но я не красива. На меня в этом смысле никто бы даже внимания не обратил. — А тебя когда-нибудь соблазняли? — То есть хотели? — Да. — Хотели и хотят. Я люблю Эдгара, но… позволь сказать тебе кое-что. — Да? — Если бы Сидни захотел, я бы уступила. Он мне всегда нравился. — Но ничего такого между вами не было? — Нет, никогда. В его присутствии я всегда смущалась, может, как раз потому, что он мне нравился. А Роджер Бэннон… Его я как раз терпеть не могла, но как самец… словом, Грейс, я вполне понимаю, как все это у вас могло случиться. — А этот? — спросила Грейс. — Нет. Помимо всего прочего, он слишком молод, слишком… словом, молод. Тут мы с тобой расходимся. — И хорошо, что расходимся, хотя почему это хорошо или плохо, сама не знаю. — Хорошо, хорошо. — Поворачивай на Эмеривилл. Съезжай с главной дороги, — скомандовала Грейс. Они свернули с шоссе и поехали по той самой дороге, где у Грейс было свидание с Холлистером. — Ну и ухабы, — пробормотала Бетти. — У тех сикамор можно развернуться. — Вижу, ты знаешь эту дорогу. — Да. Видишь того типа на культиваторе? На вспаханном поле? — Вижу. — У него есть навозоразбрасыватель «Диринг». — А кто это? — Понятия не имею. Знаю только, что у него есть навозоразбрасыватель «Диринг». И дорогу тоже знаю. — И зачем тебя сюда понесло? — Ты хочешь сказать, сейчас? Сегодня? — Ну да. — Посмотреть, смогу ли я в себе разобраться. — Ну и как, разобралась? — Да, но ничего нового не узнала. — Печально. — Почему же? — Выходит, ты не изменилась. — Ни капли. Разве я тебе только что не сказала? Ты права, я действительно дурная женщина. Но кое-что я все же могу сказать в свое оправдание. По-моему, ты тоже дурная женщина. И не потому, что тебе нравился Сидни и не нравился Роджер Бэннон. А потому, что ты предлагала мне выйти за кого-нибудь замуж. Я могла бы найти себе мужа, о каком ты говорила. Пола Райхельдерфера. Но я не вышла за него. Уж этого-то я по крайней мере не сделала, миссис Мартиндейл. — А я никогда и не утверждала, будто я не дурная женщина. — Бетти отвела взгляд от дороги и с улыбкой посмотрела на Грейс. Та улыбнулась в ответ. — Будь у меня твоя внешность, берегись Форт-Пенн! — Будь у меня моя внешность, берегись Форт-Пенн! — сказала Грейс. Обе расхохотались, но вскоре смех оборвался, и обратный путь до дома Бетти они проделали в молчании. Обе решили, что Грейс достаточно окрепла, чтобы самостоятельно доехать оттуда до Второй улицы, благо это совсем недалеко. Бетти вышла, и Грейс пересела на водительское место. — Спасибо тебе, спасибо за все, — сказала она. — Не за что. И ни о чем не надо беспокоиться. Да, тут дело безнадежное, но, думаю, в конце концов это только к лучшему. — В том смысле, что я сделаюсь благородной дамой. — Надеюсь, нет, но хотя бы более или менее довольной жизнью женщиной. К тому же у тебя будет по меньшей мере одно преимущество перед женщинами, оказавшимися в похожих обстоятельствах. — И что же это за преимущество? — полюбопытствовала Грейс. — Ты точно знаешь, где был твой парень всю неделю и с кем встречался. — Откуда? А, ты имеешь в виду колонку. — Ну да, ведь она выходит каждую субботу. — Все верно, только если он пишет правду. — Ну, про себя-то уж точно. И мне это нравится, хотя не могу не заметить, что слишком уж мало места себе оставляет для частной жизни. — Гм. Ну что ж, еще раз спасибо, Бетти. Увидимся во вторник, а может, и раньше, — попрощалась Грейс. (Субботняя колонка Холлистера выстраивалась по шаблону, не им придуманному: он повествовал о своих ежедневных делах за всю неделю, стараясь называть как можно больше имен. Она занимала второе место по популярности, а наибольший успех у читателей имела пятничная публикация — колонка о его личной жизни. Автору-то она как раз была меньше всего по душе, а больше — понедельничная, стоящая, напротив, в самом низу читательского спроса, зато обильно цитируемая в «Литерари дайджест» и других изданиях. По понедельникам он комментировал газетные публикации, а также серьезные и несерьезные события. По вторникам обычно делился впечатлениями о спортивных состязаниях. По средам публиковалось то, что он называл колонкой графства, материал для которой собирал, разъезжая по городкам и селениям графства Несквехела, болтая с почтальонами, бакалейщиками и фермерами. Это было скучное занятие, но отделу распространения нравилось. По пятницам темой материала становилась собственная машина, собственный вес, гастрономические пристрастия и антипатии, ремонтные работы в доме, неприязнь к занятиям в саду, усы, жена и дети, иногда — работа. Он всячески старался предстать перед читателями эдаким средненьким американцем: трудолюбивым, но не особенно ловким в обращении с инструментами, предохранителями и пробками; любящим свой автомобиль, который назвал Гастоном, в честь Гастона Шевроле; в меру тщеславным, да и то подсмеивающимся над своим тщеславием. Детей он называл «мисс Дж.» и «мистер Б.», Эмми — герцогиней, и в самом непродолжительном времени так же стали ее называть друзья. Ей это нравилось, но что касается детей, она настаивала, чтобы поминал он их как можно реже.) — Я знаю одного политика, — сказал Холлистер Мэри, — он живет в Аллентауне, но у него и здесь есть квартира, бывает он в ней не часто. — Но ведь он поймет, что это для тебя. — Ты сама-то уверена, что хочешь этого? — Да, но только потому, что хочешь ты. Надо быть честной с собой. — Тогда поговорю с ним. Это неплохой малый, и работа его как раз в том и заключается, чтобы оказывать услуги. Он занимается лоббированием. Когда-то у него в Форт-Пенне был дом, теперь — просто квартира. — Как его зовут? — Эд Уотчел. — Слышала про такого. Вроде он попойки здесь устраивал. — Он самый. — Тогда я бы предпочла, чтобы это был кто-нибудь другой. Хорошо бы он не знал, что это для тебя. Можно так сделать? — Уотчел не верит в существование хороших людей, поэтому ничуть не удивится. — Может, он и прав, и таких людей действительно нет. Хотя я считала себя хорошей. — Эд, можно попросить вас о небольшом одолжении, — обратился Холлистер к Уотчелу, столкнувшись с ним в холле спортивного клуба. — Все, что в моих силах или в силах тех, кого я знаю. Выкладывай. — К политике это не имеет отношения, — оговорился Холлистер. — Ясно. — Уотчел прищурился и усмехнулся. — Если речь идет о спиртном, могу достать лучшего довоенного, и если немного, то совсем задаром. Беспошлинный товар. Но ты слишком молод, чтобы беспокоиться о спиртном, так что у меня есть подозрение, что речь идет о прекрасном поле. — В точку, — признался Холлистер. — Положил на кого-то глаз, Джек? — Не совсем. Положил глаз, это верно, но вам об этом знать не обязательно. И никому другому, если ты понимаешь, о чем я. — Чего ж тут не понять? Хочешь поразвлечься с девчонкой в моей маленькой берлоге? На сей раз, надеюсь, не ошибся? — Ничуть. — Сегодня вечером? — Нет, но чем раньше, тем лучше. — Ну, в таких делах всегда чем раньше, тем лучше. А в твоем возрасте чем чаще, тем лучше. Ладно, завтра утром я уезжаю в Вашингтон и вернусь в понедельник семнадцатого. Так что в твоем распоряжении неделя. А после первого июня, если угодно, квартира твоя на все лето. Я собираюсь запереть ее, но ключ может храниться у тебя. — А разве вы не приезжаете летом в Форт-Пенн? — Приезжаю, но теперь, когда в этом славном городе появилась наконец приличная гостиница, я останавливаюсь там. А к квартире не подойду на пушечный выстрел, так что можешь не волноваться, на месте преступления не застану. Проблема может быть разве что с бельем, а в во всем остальном кровать, спиртное, книги — в полном твоем распоряжении, и с наилучшими пожеланиями. Не сомневаюсь, что ты проведешь много счастливых часов в обществе книг. — Я тоже в этом уверен. — Между прочим, у меня там есть книги, которые творят чудеса, когда никакие уловки и уговоры не помогают. Ты найдешь их на полке за «Всемирной историей» Ридпата. Где оставить ключ? Впрочем, знаю, здесь, в клубе, в твоем почтовом ящике. Пусть будет у тебя, а перед тем как уехать на лето, свяжусь с тобой, просто чтобы убедиться, что все в порядке. Могу лишь позавидовать тебе, когда-то и я частенько попадал в подобные ситуации. Мир мне ничего не должен, буквально ничего. Я как раз думал об этом, перед тем как ты подошел. Итак, завтра утренним поездом я уезжаю в Вашингтон, и скорее всего мой арап выметется из дома в ту же самую минуту. Удачи, развлекайся как можешь. Ключ найдешь завтра в почтовом ящике. Я положу его в конверт и пришлю с Уильямом после завтрака. Квартира на втором этаже, ну да ты и сам знаешь. Магазин обоев на первом, я на втором, а на третьем живет дама — приятельница одного из наших законодателей из Питсбурга. Все мы занимаемся своим делом, и, если бы этому правилу следовал каждый, жизнь стала бы намного лучше. Но тогда в ней не осталось бы места лоббистам. — А мне — куда идти? Большое спасибо, Эд. Надеюсь, не нужно уверять, как я ценю вашу помощь. — Все нормально. В свое время я тоже заигрывал с Купидоном, и он мне тоже помогал. Пока, Джек. * * * В купальном халате и шлепанцах Эмми сидела в гостиной и перебирала белье в корзине. — Ты мне звонила? — спросил Джек. — На работу. — Когда? — Ну, не знаю точно, примерно час назад. Я выходил в туалет, а когда возвращался, услышал, что на столе звонит телефон, но не успел снять трубку. Подумал, не ты ли. — Ах вот как. — Ну да. Так это ты была? — Нет, час назад я тебе не звонила. — Ну, может, раньше. — Ты где обедал? — В греческом ресторане. — Колонку написал? — Конечно. Мне попался один довоенный номер журнала «Колльерс». — Это была правда — колонку он написал еще в первой половине дня. — Старые рекламные объявления и все такое прочее. — С кем ты обедал? — Ни с кем. Перекусил прямо у стойки. Так когда ты звонила? — В половине седьмого, в семь, в половине восьмого, девятого, десятого. Потом бросила. — Забегался, то выходишь, то возвращаешься. А что, что-нибудь срочное? — Первый раз я хотела попросить тебя купить бутылку растительного масла. У нас закончилось, а из дома выйти я не могла. Но на третий или четвертый просто любопытно стало, ответишь ты или нет. Не ответил. Тебя там не было. — Говорю же, заходишь-выходишь. Ваша честь, я протестую против подобного способа ведения допроса. Из этого следует, что… — И Грейс Тейт тоже не было. — Что-о?! — Тебя не было весь вечер. Кроули три раза поднимал трубку. И Грейс Тейт тоже не было. — Ты в своем уме? — Если и нет, то удивляться нечему. — О чем ты вообще говоришь… Грейс Тейт. — Я звонила ей домой, ее не оказалось на месте. — Точно спятила. Ведь подумают же, что… Слушай, что ты наделала? Неужели ты и впрямь ей домой звонила? — Ты что, плохо слышишь? Я позвонила ей домой, попросила позвать к телефону. И мне ответили, что хозяйки нет дома, ушла куда-то. После чего я повесила трубку. — Слава Богу, хоть не подумали, что какая-то сумасшедшая звонит. Ладно, я пошел спать. — Где ты был сегодня вечером? — Да презирать себя буду, если стану докладывать, где был. Сегодня или не сегодня. — Я насквозь тебя вижу. Лицемер несчастный, ты, наверное, думаешь, как бы использовать эту ссору в качестве предлога. Притворяешься примерным мужем и отцом. Ладно, можешь сколько угодно дурака из себя строить, но я в этом не участвую. И дети тоже. Красавчик для богатой шлюхи, вот кто ты такой. Не приближайся ко мне! — А ты, идиотка, сучка этакая, не размахивай ножницами. Надо же, домой миссис Тейт звонит. А если бы она сама взяла трубку? — Я бы поняла, что она дома. Но ее не было, понимаешь? Она куда-то ушла на весь вечер. — Ну позвони сейчас, ради Бога, позвони. Еще не поздно. — Пошел-ка ты, звезда футбола. Герой войны. Любимец публики. Горячая война между Эмми и Холлистером перешла в холодную, что они с успехом скрывали от детей, но разговоры их свелись в основном к выяснению отношений. Сердитая убежденность Эмми сменилась гневными подозрениями, теми неопределенными подозрениями, которые возникают за отсутствием доказательств, и тяжелыми сомнениями. С наступлением лета она все еще была полна этих сомнений, но нетерпеливо ждала, что ей укажут на ошибку. Однако Холлистер игнорировал ее примирительные улыбки. * * * Сегодня хозяйкой бридж-клуба была Натали Борденер, ее очередь. Игра закончилась немного раньше обычного, и Натали начала опрос, кто чем занимается Четвертого июля. Выяснилось, что Кларксоны еще в июне уезжают в Мэн, Джордж и Мэри Уолл будут на праздники в Эдгартауне. Мартиндейлы? Те проводят июль на ферме у Грейс. А что? Оказывается, Натали собирает компанию для поездки в Гиббсвилл, когда там организуется летняя Ассамблея. Четвертое июля в этом году попадает на воскресенье, потому Ассамблея соберется второго. По правилам сельского клуба субботние танцы заканчиваются около часа ночи, но в связи с Ассамблеей это правило на время ее работы не действует. Так почему бы Бетти с Эдгаром и Грейс не составить компанию Натали и Скотту в Гиббсвилле, сходить на танцы, а переночевать можно у нее дома и на следующий же день вернуться и провести большую часть Четвертого июля на ферме с детьми? Мартиндейлы и Грейс машинально отмахнулись от предложения, но, поскольку никаких видимых причин для отказа у них не было, уехали они от Натали как ее потенциальные гости в Гиббсвилле. — Уж если моя золовка что-нибудь вобьет себе в голову, остановить ее трудно, — заметила Бетти в машине. — Да, организатор она что надо, — подтвердил Эдгар. — Черт, и зачем я только согласилась? — вздохнула Грейс. — Я ведь никого не знаю в Гиббсвилле. — Справедливости ради надо признать, Грейс, что, бывало, мы там неплохо время проводили, — сказал Эдгар. — Люди гостеприимные. Впервые мы туда поехали на свадьбу Натали и Скотти. — Гостеприимные люди… ну, сама я не из таких, потому судить не могу. Разумеется, я не такое, как ваше, имею в виду гостеприимство. Я говорю о гостеприимстве напоказ, оптом, когда все такие милые, такие славные. Я сама предпочитаю выбирать себе друзей, наверное, поэтому у меня их так мало. В общем, я сваляла дурака, согласившись поехать в Гиббсвилл. — Если едем мы, то и ты должна ехать, Грейс, а нам, похоже, никуда не деться, — сказала Бетти. — Если хочешь знать мое мнение, то все это ради того, чтобы ты побывала у Натали дома и своими глазами увидела, из какой хорошей семьи она происходит. — Я? Почему именно я? Я и так не сомневаюсь, что она из уважаемой семьи. Разве я вообще когда-нибудь затевала разговор на эту тему? — Нет, но Натали кажется, что ты посматриваешь на нее сверху вниз. — О Господи. Мне приходится оставлять свой удобный, прохладный, чудесный, только что отремонтированный дом только потому, что Натали… Ну отчего Скотти не женился на какой-нибудь девушке из Форт-Пенна? Все трое отправились в Гиббсвилл на «пирлессе» Эдгара. Приехали они как раз к началу большого чаепития, на которое собралось по меньшей мере полсотни мужчин и женщин, всем за тридцать, не более и не менее дружелюбных, чем те, что встречаются на подобных сходках подобных людей на всем восточном побережье. Какой-то мужчина сказал Грейс, что учился с Сидни в Йеле, но она не успела даже узнать его имени, как Натали потащила ее знакомить с кем-то еще. То же самое повторилось, когда к ней подошел другой мужчина и представился знакомым Брока. Доктор, имени которого она не запомнила, сообщил Грейс, что после пневмонии — ведь она переболела пневмонией, не так ли? — ей бы лучше пожить на высоте Гиббсвилла, чем внизу, в Форт-Пенне. Грейс признала, что пневмония действительно была, но, надо надеяться, это не бросается в глаза. Он заверил ее, что распознать бывшую болезнь может только медик. Тут подошла Бетти и увела ее куда-то, а около семи гости начали расходиться. Через двадцать минут не осталось никого. Грейс немного вздремнула и, переодевшись к ужину, в девять спустилась вниз. Именно к девяти были приглашены гости, но появляться они начали только в половине десятого. Иные участвовали и в чаепитии. На мужчинах были светлые фланелевые брюки, голубые пиджаки из саржи и галстуки-самовязы. Все были одеты совершенно одинаково, разве что галстуки немного различались, у одних однотонные, у других в полоску. Нынешний кавалер Грейс носил галстук в красно-голубую полоску, что свидетельствовало о его принадлежности не к Пенсильванскому университету, а нью-йоркскому теннисному клубу. На протяжении вечера этот факт упорно внедрялся в сознание Грейс: Нед Майнор был единственным в Гиббсвилле мужчиной, кто входил в этот клуб. Он приходился кузеном матери Натали — холостяк за пятьдесят, останавливавшийся на ночлег в клубах, в каком бы городе ни оказался: если в Гиббсвилле, то в Гиббсвиллском клубе; если в Филадельфии, то в клубе «Ракетка»; если в Нью-Йорке, то в теннисном клубе; если в Бостоне — там же. Он держал лошадь и ездил на темно-красном «пирсе-эрроу» с откидывающимся верхом. Он каждый день играл в бридж, был лично знаком с Уайтхедом и неизменно призывался в качестве арбитра для решения споров, возникающих за карточным столом. Он был чемпионом графства по теннису, играл в гольф и брал уроки танцев у Айрин и Вернона Касл. Все эти факты выяснились и до, и во время, и после ужина. И еще одно поведал он уже лично Грейс, в машине: он был не знаком с Сидни, но также был членом «Мертвой головы» и во время нечастых посещений Форт-Пенна (где он, разумеется, останавливался в местном клубе) не раз испытывал соблазн представиться Сидни, который, по словам Пола Райхельдерфера, был весьма и весьма славным джентльменом. Танцы были в полном разгаре, когда в загородном клубе появилась Натали со своими гостями. В какой-то момент Бетти осталась наедине с Грейс и поинтересовалась, как там она уживается с Недом Майнором. — Все нормально, все нормально, — махнула рукой Грейс. — Только почему он живет в Гиббсвилле? По-моему, для него там не место. — Это почему же, потому что он выглядит как эльф? — Ну да… да. — Самое забавное, что это совершенно не так. Или не совсем так. Сама убедишься под конец вечера. Всю первую половину он может вести себя как примерный коротышка, а позже попытается затащить тебя в укромный уголок. Я на себе это испытала, так что гляди в оба. Загремели барабаны, загрохотала медь тарелок. — Дамы и господа! — провозгласил дирижер. — Позвольте объявить свободный танец. Дамы меняют кавалеров. Свободный танец! Спасибо. — Здо-о-о-рово! — воскликнул молодой человек, оказавшийся рядом с Грейс. Он круто обернулся, посмотрел ей прямо в лицо, поклонился и сказал: — Этот танец — наш. — Не думаю, — покачала головой Грейс. — Пожалуй, я тоже. — Молодой человек, на вид лет двадцати, был строен и высок, одет в голубой пиджак с четырьмя пуговицами и светлые фланелевые брюки. — И вот почему. — Грейс повернулась и увидела ожидающего ее Неда Майнора. — Добрый вечер, Нед, — поклонился молодой человек. — Добрый вечер. Кто-то еще подошел к Бетти: — Наш танец. — Извините, но я жду мужа. — И давно? — Несколько минут. — А я вас — всю жизнь. Пошли, пошли, пошли, пошли, пошли. — Извините, но вот он, — покачала головой Бетти. Грейс и Майнор закружились в вальсе, но не успели они пройти и круга по залу, как молодой человек похлопал Майнора по плечу: — Извините, Нед. — Извинись перед своей тетушкой, не мешай, — огрызнулся Майнор. — Извините, Нед, — настойчиво повторил молодой человек, — дамы меняют кавалеров. А вы пока отдохните. — Эй, ты даже не знаком с этой дамой, и более того… — Ничего страшного, я не против, — вмешалась Грейс. — Пока, Нед. — Молодой человек увлек Грейс в танце. — Спасибо, что согласились потанцевать, и добро пожаловать в наш прекрасный город. Я слышал, у нас ожидается пожар, и точно. Вы — королева, миссис Тейт, настоящая королева. — Да ну? А откуда вы знаете мое имя? — Как не знать. Вы закрываете… нет, так не говорят: закрываете счет. Вы превосходите все мои ожидания. Вы самая тонкая, самая красивая. Нет, снова не так. Но поверьте, миссис Тейт, все это от души, за каждое слово отвечаю. Не выпьете со мной немного виски? — Пожалуй, нет, спасибо. Мне нравится танцевать с хорошими танцорами. — Мне тоже, и вы — лучшая, только сейчас мне больше всего хочется увести вас куда-нибудь и выразить наедине свое восхищение вами. — Спасибо, но у вас здесь неплохо получается. — Вроде танец кончается — ну и хорошо! Теперь никто вас у меня не отобьет. А тогда и волноваться не о чем. Все же как насчет виски? У меня тут за колонной припрятана бутылочка ржаного, отец подарил, и если бы вы согласились выпить со мной бокальчик, я выразил бы вам свое восхищение. — Я бы лучше сигарету выкурила. — Слушаю, мэм. — Он прошел с ней в угол террасы и предложил сигарету. — А вы пейте себе на здоровье, — предложила Грейс. — Нет, лучше посидим да потолкуем. — Молодой человек принес стулья, и оба сели. — Так откуда все-таки вы узнали мое имя? — Говорю же, миссис Тейт, вас все знают. Моя девушка — кузина Натали Уолкер. То есть миссис Борденер. Таким образом, она и Неду Майнору приходится кузиной, но для Натали это имеет большее значение, чем для меня. Нед меня не любит, а я не люблю Неда. Впрочем, нет, Неда нельзя не любить. — А с кем вы сегодня? Как зовут вашу девушку? — Каролин Уолкер. Она где-то здесь. Впрочем, она не совсем моя девушка, просто я привык так говорить… э-э… в затруднительные моменты жизни. Честно говоря, я даже не знаю, с кем она пришла сюда. — Вы учитесь где-нибудь? — Да, в колледже Лафайет, Истон, Пенсильвания. Репутация у меня сомнительная. — Мой отец там учился, — заметила Грейс. — Да ну? Здорово. Мой тоже. А к какому братству он принадлежал? — «Зета пси». — Черт, жаль, что я не там, но, в конце концов, «Зета пси» и «Дека» не так уж далеки друг от друга. Туда много кто поступает, кого бы и мы не прочь заполучить, и наоборот. — Да, отец часто говорил, что там хорошие ребята. А ваш отец тоже из «Дека»? — Нет, «Фи дельта тета». А вы с ним знакомы? А с матерью? — Так вы даже не представились, — улыбнулась Грейс. — Джулиан Инглиш. Мой отец — доктор Инглиш. Они с матерью были сегодня на вашем взрослом чаепитии. Мне двадцать, поэтому многое проходит мимо. Я не был на этой проклятой войне… — Прошу вас, Джулиан! — Что? Я что-нибудь не так сказал? Честное слово, мне меньше всего хотелось бы вас обидеть. — Да ничего, все в порядке. — Она погладила его по руке. — Просто мой муж собирался на войну, но не успел — умер. — Извините, ради Бога. — Ничего, не страшно, — повторила Грейс. Джулиан щелчком отправил сигарету на лужайку. — Мне нравится сидеть вот так и разговаривать с вами. — Он с улыбкой повернулся к Грейс. — Пожалуй, никому на свете я бы сейчас этого не сказал. — Мне тоже нравится, Джулиан. Даже и не думала, что мне здесь может быть так хорошо. — Грейс немного помолчала. — Стало быть, вам всего двадцать? — Да. А вам? — Тридцать семь. — Выходит, вы мне в матери годитесь, — снова улыбнулся он, — но я рад, что это не так. — Я тоже. — Грейс улыбнулась в ответ. — Ну а теперь пошли-ка потанцуем, либо отведите меня к друзьям. — Да, отсюда в любом случае лучше уйти, — рассмеялся Джулиан. — Согласны? — Согласна, согласна. — Она со смехом взяла его под руку, и они направились в бальный зал. — Нед Майнор не должен менять меня, но ведь наверняка появится. И вы не должны менять партнера, но если старина Нед заупрямится, то потом вообще никаких перемен не будет. Шотландку он танцует, как никто другой. — А что вы против него имеете? — спросила Грейс. — Да лучше б и не иметь ничего, миссис Тейт, тогда можно было бы просто так понасмешничать, из любви к искусству. Но честно говоря, зуб на него у меня имеется. Он сказал отцу, что, по его мнению, я слишком молод, чтобы водить машину. — Как это? Вам возраст позволяет. — Так это сейчас, а тогда мне было всего двенадцать, и отец узнал, что в его отсутствие я тайком сел за руль, только потому, что он это сказал. — Джулиан, мне начинает казаться, что вы какой-то распущенный. — Не более распущенный, чем остальные, но беда в том, что я всегда оказываюсь в ненужном месте, когда полиция появляется. — Скорее всего вам вообще не следовало бы там быть. — По-моему, вы так не думаете. — С чего вы взяли? — Слишком вы славная, чтобы говорить в таком тоне. У вас сыновья есть? — Один, учится в Лоренсвилле. — Повезло ему. Вряд ли вы ему нотации читаете только потому, что вы его мать. — Я строже, чем вам кажется. — Строже не строже, а все равно я уверен, что прав. На что угодно готов поспорить, вы не тащите сына на ковер только затем, чтобы послушать собственную проповедь: «Боже Всемогущий, в своей неизреченной мудрости…» — и тому подобное. — Пусть так, только мне кажется, сорванец вы хороший, да и всегда таким были. — Ну, и вы девушка не промах, и, надеюсь, всегда такой будете, — парировал Джулиан. — По-моему, вы начинаете потихоньку наглеть, вам не кажется? — осведомилась Грейс. — Может быть, но, если вы будете притворяться, что держите их сторону, обнаглею еще больше. — Ну что вы за человек, право, такие мне еще не встречались. — А мне такие, как вы, так что не надо портить… Тьфу ты, черт — вот напасть! Привет, Нед, вы не хуже меня знаете, что ту же самую даму приглашать нельзя. Это не по правилам. — Если бы миссис Тейт была против, не подала бы мне сигнал. Топай, Джулиан. Все трое стояли у открытой двери на террасу. Юноша смотрел на Грейс в ожидании согласия или возражения и, не дождавшись ни того ни другого, грустно улыбнулся и с поклоном сказал: — Ну что ж, в таком случае… — Не договорив, он удалился. — Зря вы это сказали, — обронила Грейс. — Но вы ведь действительно кивнули мне, — возразил Майнор. — Да, но не затем, чтобы вы обижали этого мальчика. Просто он чуть-чуть выпил лишнего. — Я живу в Гиббсвилле, и мы здесь не слишком привыкли потакать его причудам. Парень катится в пропасть. Необузданный, наглый, не понимаю, как отец с матерью мирятся со всем этим. — Особенно если помнить, что он стащил отцовскую машину, — поддакнула Грейс. — Ага, вижу, он успел сделать из меня сплетника. Гм. Ну, это с какой стороны посмотреть. Слушайте, может, хватит об этом наглом мальчишке? Кстати, это он сплетник, коли разболтал про эту историю. — Только сплетничает он по-другому, а ябедничать никогда бы не стал. — Если вам не хочется танцевать, можно посидеть на веранде. Жаль, что юный мистер Инглиш представил вам меня в столь дурном свете. Они остановились и вышли на веранду, где по просьбе Натали поставили большой стол. За ним уже сидели, отхлебывая что-то из высоких бокалов, Мартиндейлы, Бординеры и одна пара из Гиббсвилла. — Надеюсь, миссис Тейт извинит меня. — Майнор кивнул всем присутствующим и удалился, не оставив и тени сомнения в том, что между ним и Грейс произошла какая-то размолвка. — Что за муха его укусила? — удивился Скотти. Натали, сохраняя лояльность ко всем, пожала плечами: — А что? Я ничего не заметила. — Я ведь не тебя спросил, — сказал Скотти. — А кого, меня? — поинтересовалась Грейс. — Ну, ты одна сможешь ответить, — засмеялся Скотти. — Знаешь что, дорогой, даже если что и произошло, то это не твое собачье дело, — оборвала его Натали. — Не мое, так не мое, — согласился Скотти. — Грейс, выпьешь чего-нибудь? — Извините, я на минуту отлучусь. — Грейс неторопливо зашагала, огибая все здание, пока не услышала, а затем и увидела группу людей, среди которых находился и Джулиан Инглиш. При свете кухонных окон они играли на подъездной дорожке в какую-то азартную игру. — Ставлю полтинник, — сказал кто-то. — Полдоллара. — Принимаю. — Джулиан швырнул на землю долларовую ассигнацию и взял пятидесятицентовую монету. Грейс подошла к нему и окликнула по имени. — Хотите сыграть? — повернулся к ней он. — Впрочем, нет, только не вы, миссис Тейт. — Можно поговорить с вами? — Извините, не сейчас, я занят. — Я отниму у вас всего минуту. — Нужна пятерка, — сказал еще один участник и бросил кости. — Вот черт! — Чья очередь бросать? Твоя, что ли, Джулиан? — раздался чей-то голос. Джулиан шагнул вперед и поднял кости. — На доллар. Кто ответит? — Кто-то положил на землю доллар, и Джулиан бросил кости. — Десять! — Четыре против одного, — рискованно бросил кто-то. — На доллар, — принял вызов Джулиан и снова бросил кости. — Десятка! Не уходите, миссис Тейт, вы приносите мне удачу. Ну, кто там еще? Ставлю семь. Семь долларов. — Он поднял руку и принялся перекатывать кости в ладони, пока кто-то вновь не сделал ставку. Джулиан не обращал внимания на Грейс, и она вернулась к столу. — Я только что принесла кое-кому удачу, — объявила она. — Кому же? — недоверчиво спросила Бетти. — А что за тон такой, словно ты сомневаешься? Одному молодому человеку. Они там играют во что-то, и он сам сказал, что я приношу ему удачу. — Тебе не кажется, что давно пора потанцевать с хозяином? — осведомился Скотти. — А хозяин, если ты не забыла, это я. На следующий день они уехали еще до обеда, направившись домой через Лайкенс и Милленсбург. Грейс с Бетти устроились сзади, Эдгар сосредоточенно следил за дорогой. — Ты ведь вчера домой вернулась с Натали, так? — спросила Бетти. — Да, с мистером Майнором мы как-то не очень поладили. На мой вкус, он слишком хорош. — Серьезно? А мне показалось, Натали предназначила его тебе в мужья. — В таком случае она промахнулась. Ну как, хорошо повеселилась? — Неплохо. Правда, я знаю Гиббсвилл лучше твоего. — Верно. А я, похоже, произвела не лучшее впечатление. По крайней мере на двоих, один из которых мне очень понравился, а другой не понравился совсем. — И Грейс поведала подруге о своем знакомстве с юным Инглишем. — Печально, — промолвила та. — Смотри, как бы из-за таких историй на всю субботу и воскресенье не захандрить. Но по крайней мере ты принесла ему удачу, и это поможет исцелить твои раны. Двадцатилетние молодые люди любят, когда у них есть деньги в кармане. Уверена, что ты прощена. — А я нет. Так и чешутся руки написать ему. — А вот этого не надо делать, — сказала Бетти. — Почему это? — Почему? Ты серьезно? Писать двадцатилетнему мальчишке? Может, тебе понравится, если это письмо вывесят на доске объявлений студенческого братства? — Так или иначе, я вовсе не уверена, что не напишу ему, — упрямо повторила Грейс. — Знаешь что, дорогая, иногда мне кажется, что ты просто спятила. Раньше мне казалось, что это Брок у вас такой, но теперь начинаю думать, что и ты. — Судя по всему, ты уверена, что кто-то из Колдуэллов точно чокнутый. А вот Борденеры всегда такие трезвомыслящие, такие… хотя нет, как же! Разве может вменяемый мужчина жениться на Натали? — Она такая хорошенькая, а это важно, он поэтому-то голову и потерял. — Эй, девочки, к Делани не хотите заехать? — окликнул их спереди Эдгар. — А кто это такие? — спросила Грейс. — Мистер Делани как-то связан с банком в Лайкенсе, и, кроме того, он клиент Эдгара, — пояснила Бетти. — Тебе в туалет не нужно? — Нет, — покачала головой Грейс. — Поехали, — обратилась Бетти к Эдгару. — Слушай, твоя жена, — пожаловалась Грейс ему, — считает, что я спятила, так что лучше бы ты поскорее довез меня до дома. — Да, с ней иногда приятно поговорить, — согласился Эдгар. — Не забудьте помахать, если Делани окажутся на террасе. Это славные люди, а машину нашу они знают. — Потом можешь сказать, что не остановился, потому что с тобой была сумасшедшая, — посоветовала Грейс. Однажды, когда Мартиндейлы гостили у Грейс на ферме, Эдгар из-за жары вернулся из города раньше обычного. Он поднялся на крыльцо, перекинув через руку летний пиджак и обмахиваясь жесткой соломенной шляпой. Грейс сидела одна. — Привет, Грейс, — заговорил Эдгар. — В одиночку охраняешь крепость? А где остальные? — Там, где была бы и я, если б хватило сил. На лодочной станции. Там попрохладнее, тень, вода. Но мне здесь лучше. И по-моему, я умнее их. Да, там им хорошо в прохладе, но ведь назад в гору тащиться, и, попомни мое слово, как вернутся, прямиком в душ направятся. — Скорее всего. Последую-ка, пожалуй, твоему примеру. Выкурю с тобой сигаретку, потом приму душ и переоденусь. — Эдгар растянулся в гамаке, зажег сигарету, протер очки и положил их на стоявший рядом стол. — О Господи, как же хорошо, что ты пригласила нас пожить здесь. В городе за тридцать. Оскар Тиллингхаст… знаешь его? — Полисмен? — Он самый. С ним обморок в обед случился. — Солнечный удар? — По-моему, да. Надеюсь, ничего более серьезного. Оскар ведь уже не тот, что был когда-то, немолод. — А кто молод-то? — вздохнула Грейс. — Ты, например. — О нет. Спасибо за комплимент, конечно, но я-то знаю, что это не так. — Ну да, пневмония, понятно. — Конечно, только что-то очень долго я выздоравливала. А ведь еще год назад могла бы предложить сыграть смешанную пару. — Слава Богу, сейчас не предлагаешь. На меня, во всяком случае, можешь не рассчитывать. Как говорят англичане, я — пас. Но выздоровление — это значит, что надо побольше спать и правильно питаться. А я вот замечаю, ты снова начала курить, да и попиваешь понемногу. — Это моя первая за сегодняшний день сигарета. Нет, вторая, одну выкурила после завтрака. А что касается выпивки… Сколько, по-твоему, коктейлей я выпила за все время, что вы с Бетти здесь? — Каждый вечер, перед ужином. — Да, всего один в день, и то не до конца. — Грейс пристально посмотрела на Эдгара: — Вы ведь с Бетти волнуетесь за меня, да? — Да. — И дело ведь не только в моем здоровье? — Да. — Мы с тобой почти не разговариваем. Бетти — иное дело, она читает мне нотации, дает кучу советов, которым я почти не следую. Но ты-то что обо всем этом думаешь? Как мне себя вести? Что ты говоришь, когда у вас с Бетти заходит обо мне разговор? — Не знаю, право, — пожал плечами Эдгар. — Обычно считается, что я должен выступать от имени мужского пола, а это, знаешь ли, Грейс, весьма обширная категория людей. Бетти начинает, я продолжаю, и все сказанное мной воспринимается как мужской взгляд на вещи. — И что же это, хотелось бы услышать, за взгляд? — Ну, как сказать, если нет конкретной ситуации, где могут быть две точки зрения, женская и мужская? Ведь часто бывает, что и мужчина и женщина смотрят на что-то одинаково. — Хорошо, скажи мне как мужчина, я веду себя слишком по-мужски? — По-моему, вопрос следовало бы переформулировать, перефразировать. — Ладно, давай иначе. Допустим, мужчина видит женщину, его к ней влечет, это ведь нормальная мужская реакция, так? — В принципе да. — В таком случае однажды мне встретился такой мужчина. — Ну, и что дальше? — не понял Эдгар. — Ничего. Это все. — A-а, так ты хочешь знать, не было ли, с моей точки зрения, твое поведение в истории с Роджером Бэнноном слишком мужским? — Да, и это тоже. — В таком случае ответ — мой ответ — таков: ты вела себя абсолютно по-женски. На дворе 1920-й год, люди стали более просвещенными, чем во времена наших родителей. Болеения в руках женщин. Что такое платье с глубоким вырезом? То же самое. По-мужски женщина начинает вести себя лишь в том случае, если преследует мужчину так, как «по правилам» должен мужчина преследовать женщину. В 1920 году это означает, скажем, телефонный звонок, такой вот способ преследования. — В моем случае я звонила ему по телефону. — Что ж, Грейс, в таком случае, полагаю, это можно назвать мужским поведением. Это, извини за выражение, техника нападающего, мужская техника, в отличие от платья с глубоким вырезом, являющего собой технику женскую. Не думаю, что на нашем веку и в условиях нашей культуры женщина сможет позволить себе проявить инициативу, избежав при этом старого определения «нападающий». А может, так будет всегда. Это возвращает нас к основам. Жеребец чует кобылу за милю и устремляется за ней. Но опять-таки извините за прямоту, духи-то чьи? Кобылы, разумеется. Мне кажется, людям не нравится, и наша культура отвергает, что женщина душится и в то же самое время преследует жеребца. Это неправильно. Предполагается, что кобыла пользуется определенными духами, запах которых доносится до жеребца, оказавшегося на самом близком к ней расстоянии. И если какая-нибудь кобыла… э-э… летит что есть духу к забору, чтобы убедиться, что жеребец почуял запах ее духов, других кобыл это возмущает и они вполне могут залягать ее до смерти. — В настоящем бою лошади кусаются, а не лягаются, — возразила Грейс. — Таким образом они стараются переломать сопернику ноги. Но во всем остальном ты прав. — Она закурила третью за день сигарету. — Насколько я понимаю, ты меня о чем-то предупреждаешь? — Как это? — Мол, другие кобылы вполне могут меня залягать. — Не знаю, право. Но может, ты и права, — согласился Эдгар. — Держись подальше от Джека Холлистера — вот что ты хотел сказать. — Холлистера? — Эдгар, у вас с Бетти нет секретов друг от друга. Она все тебе говорит, так что не надо притворяться. — Ну да, — кивнул он, — именно это я и хотел сказать. Не надо начинать эти игры с Холлистером. — Ну же, Эдгар, пусть все будет по-честному. — Хорошо, хорошо, не надо продолжать эти игры с Холлистером или, если угодно, начинать заново. Холлистер — частная собственность. Больше того, Грейс, он превращается в нечто вроде идола, маленькое божество. Ну ладно, скажем, божество — это слишком сильно сказано, пусть будет божок. В любом случае о нем говорят на каждом углу. Все его читают, все его цитируют, перевирают. Вчера у меня был разговор с губернатором, и хочешь — верь, хочешь — не верь, но он начал пересказывать какой-то анекдот из «Пилюль». А я-то, признаться, думал, что он вообще ничего не читает, даже счета, которые подписывает. Но в любом случае, Грейс, если у тебя начнется что-нибудь с Холлистером, скандал поднимется страшный, именно потому, что он — божок. И всю вину свалят на тебя. — Залягают до смерти? — Да. И не только кобылы. Жеребцы — тоже, те, которым до тебя не добраться. — Эта метафора… по-моему, мы злоупотребляем ею, особенно учитывая, что я никогда не казалась себе пастбищем. А что, если этот господин хочет перепрыгнуть через забор без всякого зова с моей стороны? — Грейс, Грейс, Грейс. — Ладно, — рассмеялась она, — по крайней мере теперь я знаю, что ты обо мне думаешь. — Мэм, с меня вполне хватает моей женщины, да и не ходок я. Но если кто-нибудь скажет, что ты ему интересна… — О Господи, и много таких? — Кажется, так говорили о Клеопатре, так что тебе не о чем волноваться. И все же легко понять, почему мужчинам хотелось бы убедить себя, будто твои чары не производят на них никакого впечатления. Честно говоря, я и сам заставил себя в это поверить. Я смотрю на тебя просто как на подругу Бетти, и это сильно облегчает жизнь. И я точно знаю, что и тебе от меня ничего не нужно, иначе бы мы не сохранили невинность до нынешнего июльского дня 1920 года. И пусть так будет впредь. — Ах ты, негодяй, что за оскорбления! — Помилуй, — засмеялся он, — какие оскорбления. Я боюсь тебя. Настолько боюсь, что сейчас убегаю наверх, холодный душ надо принять. — Эдгар встал, потянулся, подхватил пиджак за воротник и накинул его на плечи. — Трусы меня не интересуют, — фыркнула Грейс. Он мягко погладил ее по голове: — Грейс, не теряй друзей, меня и Бетти. — Это что, тоже предупреждение? — Она высвободила руку и потрепала его по кисти. — Кстати, думаешь, мне понадобятся друзья? — Может, и так, и тогда у тебя будем мы. — Выходит, понадобятся? — Она стиснула ему руку. — Присядь на минуту, Эдгар. Не знаю даже, почему вдруг вспомнилось. — Он сел на плетеную подставку у ее ног. — Однажды… когда же это было… должно быть, лет пять назад. Еще до войны и до того, как я вляпалась в ту историю и мы с Сидни представляли счастливую супружескую пару. Дело было осенью, в октябре. Дети с утра уехали в школу, я — в город. Весь день лил дождь, и, по-моему, Сидни не услышал, как я вернулась и прошла вон в ту комнату, в берлогу, его кабинетик. Выглянула из окна. Сидни сидел на веранде, а на полу валялись с десяток пар обуви, его ботинки, мои, детские, щетки, бархотки, мазь. Этому занятию он всегда предавался в дождливые дни, до блеска чистил туфли. В общем, возился он с обувью и что-то негромко напевал себе под нос. А в какой-то момент вдруг остановился. Просто остановился и стал смотреть на струи дождя. И так продолжалось две или три минуты, лица его я почти не видела, но, Боже мой, Эдгар, до чего же одинокий у него был вид! Меня прямо жуть охватила. Захотелось выйти, успокоить его, сказать, как я его люблю, как все мы его любим. Но тут же я поняла, что не надо этого делать. Поняла, что никто не должен нарушать этого одиночества. — Она заплакала, но продолжала сквозь слезы: — Все, что было в моих силах, так это оставить его в покое, чтобы он не знал, что я видела его в ту минуту. Вот и все, что я могла сделать. Все. Эдгар кивнул, в глазах у него стояли слезы. Грейс прижала к глазам носовой платок. — Не знаю даже, зачем я тебе все это рассказываю. Может, потому, что ты заговорил о друзьях. Только что они сделали для Сидни? Все мы любили его, но никто не пришел на помощь. Интересно, а меня кто-нибудь заставал в таком виде? Нет, ни в коем случае нельзя смотреть на любимых, когда им кажется, что они одни. И самому нельзя этого позволять. — Ты права. Мне приходилось наблюдать за людьми в судах, просто за случайными зрителями, когда они сосредоточивались на происходящем, слушали судью или адвоката. По-моему, Сидни был занят тем же. Он наблюдал за судом, только рассматривалось дело о его собственной жизни. — Эдгар встал. — Ладно, пойду и в окно смотреть не буду. — Все равно ничего не увидишь, — улыбнулась Грейс. — После того случая вряд ли кому удавалось увидеть меня в таком состоянии. — За все пять лет? — За все пять лет. — И никто ни разу не застал тебя врасплох? — Никто. Разве когда я бредила, но это другое. — Разумеется. Ведь это была не ты. То есть одновременно ты и кто-то другой. Эдгар принял душ и лег на кровать, накинув на себя простыню. К тому времени как вернулась Бетти, он, можно сказать, выспался. — Чему это ты улыбаешься, мой господин и повелитель? — Ты едва не застала меня врасплох. А именно этого я и стараюсь избежать. — О чем это ты? — Бетти поспешно раздевалась. — Да, душ не помешает. На реке было хорошо… — Но на обратном пути пришлось тащиться в гору, и вам всем снова стало жарко. Грейс во многом оказалась права. Иди в душ, потом все расскажу. Бетти была занята не только беседой. Еще не успев войти в ванную, она скинула с себя все и остановилась посреди комнаты. — Иногда я думаю, как бы от душа грудь не расплылась. — Не волнуйся, не в первый раз я тебе говорю: недурно выглядишь для старой краги с тремя детьми. Бетти выпрямилась и выпятила грудь вперед: — Надеюсь. Ладно, пошла. Эдгар оделся, только пиджак остался висеть на стуле, и когда Бетти вышла из ванны, он пересказал ей историю про Сидни и кое-что еще, услышанное от Грейс. — Ах ты, болван, — возмутилась Бетти, — зачем сознался, что я тебе все выболтала? — Да ты, наверное, сама созналась, она так уверенно говорила. — Разве что случайно. Но от нее, от нашей Грейс, ничто не ускользнет. Она изучает людей. Слушай, напомни или сам купи мне новую купальную шапочку. Эдгар закурил сигарету и подошел к окну. — Броди, — он назвал жену домашним именем. — Да? — Надо выдать Грейс замуж или хотя бы подобрать ей жениха. — Видит Бог, я старалась. — Надо постараться получше. — А что? — Может, я и ошибаюсь, но, по-моему, Грейс может попасть в большую беду. Ей я ничего не сказал, но про нее и Холлистера идет молва. — Но это же чушь! Она мне правду сказала, голову даю на отсечение. — И тем не менее разговоры шли и идут, — повторил Эдгар. — А ты от кого слышал? — Сегодня я встретился в клубе с Чарли Джеем. — В нашем клубе? Выходит, он вступил? — Выходит, так. Он использовал все доступные возможности, многие ворчали, кривились, но на его стороне оказался Брок, и он заявил, что Чарли ничуть не хуже, а то и лучше многих других. В общем, он пришел в клуб пообедать, сказал, что хотел бы потолковать, и подождал его. Начал он с места в карьер: «Скажи Грейс, мне надо потолковать с ней, как только она окажется в городе». Ну, я спросил, что он имеет в виду, — что ей следует явиться в мэрию, он говорит — да, и тогда я рассмеялся ему в лицо. «Слушай, — говорю, — Чарли, ты ведь не король с короной на голове, а всего лишь мэр, и даже еще не переизбранный на второй срок». «Насчет второго срока можешь не беспокоиться», — сказал он, а я ему в ответ: «Отчего же, может, и побеспокоюсь», и это немного спустило его на землю. — Надо бы действительно побеспокоиться. Мало того что мэр у нас ворюга, так этот ворюга еще и нос задирает. Это уж слишком. Так что там насчет Грейс? — Ну, он сказал, что знает, что мы сейчас гостим у нее, так что нам с ней поговорить легче, чем другим, и все такое прочее. — Ну, и? — Потом он сказал, что Грейс может вляпаться в крупные неприятности. Его золовка, жена Джека Холлистера, убеждена, что у Джека с кем-то роман и эта кто-то скорее всего Грейс. — Только этого не хватало, — выдохнула Бетти. — Погоди, это еще не все. Эмми, то есть миссис Холлистер, заподозрила их месяца два назад и однажды устроила проверку. Холлистер сказал ей, что задержится на работе, а она обнаружила, что он и близко не подходил к редакции, и тогда позвонила домой Броку — Грейс в то время жила там, ее тоже не оказалось на месте. Холлистеру явно пришлось убеждать ее, что с Грейс он в тот вечер не встречался, и вроде бы она ему поверила. Но потом Холлистер начал избегать Эмми, неделями почти не разговаривал с ней, и она снова начала его подозревать, а тут он еще уехал куда-то на праздники, не сказав куда, вообще ничего не сказав. Естественно, я объяснил, где четвертого была Грейс. С нами. Но Чарли ответил, что Эмми, так или иначе, подозревает Грейс и надо, чтобы я объяснил ей, что если она действительно связалась с Холлистером, надо с этим кончать, иначе случится беда. Что за беда, говорю, а он — «хуже не бывает». Неужели, спрашиваю, Эмми собирается пустить в ход оружие или что-то вроде того? Он говорит, не надо шутить, еще одного скандала Грейс не может себе позволить. Что значит, спрашиваю, не может позволить, и он отвечает — и правильно отвечает, хоть и щенок, — если выяснится, что в разрыве Холлистера с женой виновата Грейс, Форт-Пенн мокрого места от нее не оставит. Я, говорит, знаю Грейс всю жизнь и другом ей остаюсь всю жизнь, но сейчас речь идет о семейном благополучии сестры моей жены, я должен с этим считаться. — Ну а ты? Ты что на это сказал? — Что он дешевка с раздутым самомнением, а если ему что-то надо от Грейс, пусть действует сам или через Брока. А я ни о чем с Грейс разговаривать не стану, даже намекать не стану. Тут он снова надулся как индюк. «Эдгар, — говорит, — вижу, ты сейчас, вот в эту самую минуту, прикидываешь, что надо бы на следующих выборах выступить против меня, так вот знай, что если дело дойдет до открытого столкновения, Грейс — на одной стороне, а Эмми и простые люди — на другой, я выиграю, не потратив и никеля на кампанию, и твои голоса мне без надобности». И знаешь что, боюсь, он прав. Вообще мне показалось, что он намекает, будто ни перед чем не остановится, грязное белье и на людях стирать будет. — Да, этот может, он не на такое способен. — Тогда я сказал: если уж ты так уверен, что это правда, отчего бы тебе не поговорить с Холлистером? И еще: потому что если я заговорю об этом с Броком или Грейс, они просто уволят Холлистера и… — Спокойно, спокойно, — остановила его Бетти. — Не забывай, что кое-что между ними все же было. — Ну да, конечно. Короче, я сказал, что в мгновение ока вышвырнут Холлистера, а Чарли ответил: может быть, но переизбраться ему это никак не помешает. А также будет лишним доказательством, что Грейс действительно любовница Холлистера. — Вот как у нас, стало быть, становятся мэрами. — И так тоже. Оба на минуту задумались. — Вот интересно, — первым заговорил Эдгар. — Женщине всегда покойнее, если у нее есть защитник-мужчина. Она может быть чьей-нибудь любовницей, но если у нее есть муж, это — защита. А стоит мужа потерять, как в глазах общества она превращается в шлюху. Такова мораль массы, и, при всей своей ханжеской сути, при всех двойных стандартах, это факт. Видит Бог, Брок — не защита. Никто его не воспринимает всерьез, особенно после смерти отца. Ему самому нужна защита какого-нибудь настоящего мужчины. — И поэтому мы должны выдать Грейс замуж. — Есть и еще одна причина, Бетти. — Что за причина? — Эгоистическая. Если Чарли Джею суждено выиграть выборы за счет голосов, как он говорит, простых людей, бросивших вызов аристократии, этот город рухнет так быстро, что мы даже не успеем сообразить, что же с нами случилось. Люди-то ничего не выиграют. Они проиграют. Только такие, как Брок и мистер Партридж, в какой-то степени я, — только мы держим в страхе Божьем этих воришек, всю эту банду. Я не утверждаю, что уважаемые люди заслужили уважение только благодаря высоким принципам, но по крайней мере мы не оказываем моральной поддержки тому разбою, который расцветет махровым цветом, если Чарли победит вопреки нашему противодействию. Чарли — дешевка и мелкий жулик. Большие дела ему не по плечу. Но если эти парни, что болтаются в «Погребке», решат, что могут победить нас, не пройдет и двух лет, как город обанкротится. Наши акции превратятся в ничто, рухнет недвижимость, а следом за ней школы, система водоснабжения, здравоохранение. Иногда даже не верится, что мы живем в двадцатом веке. — Слушай, мы что-то заговорились, как бы к ужину не опоздать. — Надеюсь, Грейс ждет кого-нибудь еще. — Брока и его французскую пышечку. — Лично я намерен выпить три мартини подряд. — Ну, сразу и вырубишься. — И что же, честной компании будет меня не хватать? — Только в первый момент. Однажды вечером Холлистер вернулся домой и, даже еще не выйдя из машины, почувствовал что-то необычное. Как-то не так со светом. Был август, семь с минутами, и свет на кухне должен быть включен. Но не был. И наверху лампы должны гореть, но не горят. Освещена была только гостиная, в которой сидел некий господин — на стуле хозяина. «Кто-то сидит на моем стуле», — вслух проговорил Холлистер, тоном, каким нередко читал сказку про медведей и Златовласку. Этим кем-то был отец Эмми. При появлении Холлистера он остался сидеть. — Добрый вечер, мистер Кларк. Поужинать зашли? — Нет. Полагаю, сегодня вообще не будет никакого ужина, разве что сам приготовишь. — Как это? А где Эмми? — Домой ушла. — Гость выбил трубку о пепельницу. — То есть к вам домой. Потому что ее дом здесь. — Присядь, Джон. — Заметно было, как он запнулся, перед тем как назвать имя Холлистера. Мистер Кларк сунул трубку в карман темно-серого пиджака, скрестил ноги и засунул большой палец между белым шерстяным носком и краем черного лакового башмака. — Нам надо поговорить, молодой человек. Вообще-то давно пора, но я против того, чтобы вмешиваться в жизнь взрослых людей. Что ты делаешь с Эмми? — Что я делаю с Эмми? Да ничего. Однако же, предваряя дальнейшее, должен заметить, что вы, кажется, все-таки вмешиваетесь в жизнь взрослых людей. — Верно. Вмешиваюсь. И делаю это совершенно сознательно. Эмми пришла сегодня домой, и я должен был вспомнить, что это моя дочь. Так что — да, вмешиваюсь. И хотел бы посмотреть на того, кто может остановить меня. — Хорошо, что вам от меня надо, мистер Кларк? — Чтобы ты объяснил мне, отчего моя дочь так несчастна и отчего она приходит ко мне домой с двумя детьми. Каким образом это помещение перестало быть для нее домом? — Слушайте, вы только что сказали, что разговор назрел давно, так что, видно, что-то знали. И появление Эмми вас не удивило. — Я знал, что у вас какие-то нелады, но ведь такое бывает в любой семье. Вот и я не вмешивался. Но когда моя дочь уходит из своего дома и приходит в мой, я уже не могу оставаться в стороне. — Честно говоря, не знаю, что и сказать. — Будь мужчиной. Что это за мужчина, что это за муж, от которого уходит жена? Вот, стало быть, как ты обращаешься с Эмми и маленькими? Да что с тобой такое происходит? Совсем совесть потерял? — Я не знаю, что там Эмми наговорила вам… — Ну, это легко узнать у меня дома. Только мне надо еще решить, захочу ли я впустить тебя к себе в дом. Эмми, наверное, впустила бы, а вот я, судя по таким делам, может, и дверь перед носом захлопну. Эмми женщина, она твоя жена, она любит тебя, а вот я, видит Бог, нет. Коли ты так с ней обращаешься, лучше бы пристрелить тебя, юбочник, павлин ты этакий, чем сидеть у тебя дома и в лицо смотреть. — И что, пистолет с собой? — осведомился Холлистер. Кларк застыл и несколько секунд не произносил ни слова. — Стыдно признаться, да. И не просто так — собирался пустить в ход. Но пока ехал на трамвае, передумал. Ты труп, я на электрическом стуле, только Эмми от этого легче не станет. Если ты желаешь вести себя как животное, из этого еще не следует, что и остальные должны следовать твоему примеру… Ладно, я пошел. — Минуту, — остановил его Холлистер. — Вы зачем пришли сюда? Кларк уже встал и нагнулся за шляпой. — Из дома я уходил с намерением укокошить тебя, потом передумал, решил, не стоит, но чем дольше я остаюсь здесь с пистолетом в кармане, тем сильнее меня тянет к первоначальному намерению. — В таком случае отдайте-ка мне лучше эту штуковину. — Да, так будет лучше, — кивнул Кларк. — В конце концов, всегда можно вернуться. — Он вынул из брючного кармана «смит-и-вессон» тридцать второго калибра и швырнул на стул, с которого только что поднялся. Холлистер взял его, разрядил и подбросил на ладони ленту с пятью патронами. — Присядьте ненадолго, мистер Кларк. — Зачем? — Ну, это по крайней мере лучше, чем палить в меня из пистолета. — Как сказать, — проворчал Кларк. — Вы человек религиозный, — продолжал Холлистер, — я — нет. — Был религиозным до сегодняшнего вечера. А сейчас словно впервые услышал о существовании Бога. — Тем проще будет нам говорить. — Ладно, — проворчал мистер Кларк. — Вот вам ваш револьвер, а заряды я, пожалуй, подержу пока у себя, — сказал Холлистер. Кларк сел на стул, хозяин последовал его примеру. — Мистер Кларк, давайте как мужчина с мужчиной. Я не говорю сейчас о том, имела ли Эмми право уходить таким образом из дома. Из этого не следует, что я подтверждаю или отрицаю тот факт, что именно мое поведение могло послужить тому причиной. Это наше с Эмми дело и навсегда останется только нашим. Но, оставляя в стороне вопрос о моей вине или невиновности, скажите, неужели вы, религиозный человек, и вправду считаете, что женщина имеет право уйти от мужа независимо от того, хорош он или плох. Неужели, по-вашему, такое вообще возможно? Разве вы не согласны с тем, что, выходя замуж, женщина принимает на себя обязательство оставаться рядом с мужем, что бы ни случилось? В достатке и бедности. В болезни и здравии. Неужели это лишь вопрос денег, нечто вроде заболевания, от которого лечит врач? Я, повторяю, человек не религиозный, но от людей верующих не раз слышал, что нет, это не просто нечто вроде болезни. Что при любых условиях — это значит при любых условиях, что бы ни случилось. Даже если у мужа и жены семейная жизнь не складывается, все равно они должны оставаться в браке. Этому учили всех нас, и этому вы учили Эмми и Луизу. Разве не так? — Да, именно этому я их учил. — Но если так, значит, вы должны были верить в то, чему учите, и их заставлять верить. В таком случае, как мужчина мужчине, — что же толку в таком учении? Выходит, это просто слова? Подождите, подождите немного, перед тем как отвечать. У меня есть еще один вопрос. Чего стоит эта вера, если жена оставляет мужа при первом же испытании? Легко повторять, что веришь во все эти заповеди, эти принципы, когда жизнь течет гладко, но как насчет этого, когда у жены с мужем возникают трудности? Что тогда происходит с принципами? Вы по-прежнему их придерживаетесь или признаете, что это просто слова, которые хороши, лишь когда все складывается мирно и безмятежно, и они рушатся при первом же испытании? Короче говоря, мистер Кларк, как вы считаете, Эмми верна этим принципам? — Если посмотреть с твоей стороны — нет. — Речь не о том, с какой стороны смотрю я. Меня ваше мнение интересует. — Так я же говорю, нет, — повторил Кларк. — Но… — Да нет уж, мистер Кларк. Никаких «но». Вы ведь собирались сказать, что у Эмми могли быть причины уйти из этого дома, так? С этим я и не спорю. Не спорю, потому что вообще не хочу говорить на эту тему. Мы же, мы оба с вами, решили, что говорим о принципах, а не о том, дал я ей повод уйти или нет. Вы согласились, что это сугубо наше с ней дело и таковым останется навсегда. Муж и жена сами разберутся. Имеет ли жена право оставить мужа — вот единственное, что меня интересует. — Ну, всему есть предел, — сказал Кларк. беды и горести, что угодно, только не разрушить дом. — А ты бы выдержал неизбывную печаль? — Мистер Кларк, повторяю, речь не обо мне. Мы говорим о принципах, о религиозных убеждениях. О праве жены оставить мужа. Начни мы говорить обо мне, о том, хороший я муж или дурной, придется перелистать всю книгу нашей с Эмми совместной жизни, страницу за страницей, — все, что было в ней хорошего, мистер Кларк, и все, что было плохого. В достатке и бедности. Я не часто хожу в церковь, но у меня есть принципы, и я живу согласно им. Вы знаете только одно: Эмми обиделась на меня и ушла из дома, забрав с собой детей. Но как быть с принципами? Я возвращаюсь домой, рассчитывая, как всегда, увидеть здесь Эмми с детьми, и из этого следует, что моя совесть чиста. Я возвращаюсь домой, рассчитывая поужинать в кругу семьи, но вместо этого застаю тестя с пистолетом в кармане. Как насчет принципов? Мне нечего было бояться, иначе бы я не вернулся домой. Мне нечего было бояться вашего пистолета, иначе я не попросил бы отдать его мне. Разве я силой его отнял? Я просто попросил отдать его. Вот, пожалуйста, ваши патроны… Можете передать Эмми наш разговор. Сейчас я приготовлю себе чего-нибудь поесть, и, если она захочет вернуться домой сегодня вечером, ни слова не будет сказано, по крайней мере мной. Захочет провести ночь у вас, я тоже не против, сам позавтракаю. Просто скажите Эмми, что это мой дом, а не то место, где жила моя мать и где жил мой отец. Кларк снова зарядил пистолет и сказал: — Про принципы я ей все передам, Джон. — И про все остальное, на ваше усмотрение. — Только про принципы. Достаточно и того. — Стареющий плотник бегло осмотрел пистолет и сунул его в карман. — Я могу заставить ее верить только в то, во что верю сам. — А больше мне ничего от вас и не надо. — Ну, на то, что тебе надо, мне наплевать. — Кларк приподнял шляпу, заколебался на мгновение, презрительно усмехнулся и нахлобучил шляпу на голову. Когда наутро Эмми вошла в их комнату, Холлистер еще спал. На цыпочках она не ходила, и он проснулся. Эмми заворачивалась в просторный полосатый халат. — Встаешь? — осведомилась она. — А ты думала что? — Понятия не имею. — А если покопаться? — Все равно вряд ли ты найдешь что-нибудь, чего не было бы у одной известной тебе дамы. — А вдруг пистолет? Где дети? — Я оставила их с бабушкой Кларк. — Если бы мы не были женаты, я бы придумал анекдот про дедушку Кларка. Для колонки. — Анекдотов я и без того наслушалась. Смотрю, у тебя нынче хорошее настроение? — Естественно. Мне повезло, я выжил. А то, понимаешь, разгуливают тут разные старики с пистолетами в карманах. — Дети не знают, почему я отвезла их к дедушке с бабушкой. — Не важно. Я, кстати, тоже. — Наверное. И почему я вернулась, тоже не понимаешь. — Эмми замолчала, завязывая шнурок на туфле. — Бедный папа, пытается заставить меня верить в принципы, а сам в них сомневается. — Какая, если будет позволено спросить, муха тебя вчера укусила? — Ничего особенного, просто это. — Она открыла шифоньер и извлекла пачку презервативов. — Рано или поздно ты должен был их где-нибудь обронить. Не думай, что я специально искала, этим я давно не занимаюсь. Я думала, она уже стара, чтобы рожать, оказывается, нет. Будь добр, убери это куда-нибудь подальше. — Когда-нибудь ты, может, поймешь, насколько заблуждаешься. — Да брось ты, — отмахнулась Эмми. — Единственное, что меня интересует, так это зачем ты уговорил папу отправить меня назад. Чтобы все выглядело прилично, так, что ли? — Да. — А с чего это ты вдруг так забеспокоился о приличиях? Мог бы жениться на своей подруге, и с приличиями был бы полный порядок. Большие автомобили, ферма с бассейном — чего уж приличнее. — Слушай, сколько можно, выброси ты Грейс Тейт из своей дурацкой башки. — Только если ты мне пособишь. Ты можешь поклясться памятью отца, что у вас ничего не было? Ведь память отца — это единственное, чем ты дорожишь. Ну же, поклянись, и моя дурацкая башка освободится от нее. — Таких клятв я не даю. — Потому что не можешь, и сам это знаешь, и я знаю, достаточно поглядеть на тебя. Так что пусть уж остается в моей дурацкой башке. Скажи ей, что я разведусь с тобой, но только после смерти отца, не раньше. Иное дело, что он крепок и здоров, так что, может, к тому времени ей захочется кого-нибудь помоложе. В тот вечер Холлистер встретился с Мэри Кемпер и показал ей открытку, пришедшую с утренней почтой. Она была от Эда Уотчела. Дорогой Джек, как бы противно ни было оскорблять своим старческим присутствием сад любви, вынужден сообщить, что в начале или середине сентября я возвращаюсь в Форт-Пенн. А поскольку на сей раз это надолго, если не навсегда, то с сожалением констатирую, что нашей договоренности приходит конец, если ты понимаешь, что я хочу сказать. В ожидании моего приезда можешь продолжать наслаждаться последними деньками. Сердечно твой, Эд. P.S. Если то, что мне напели, правда, другому участнику предприятия не составит ни малейшего труда обустроить иное прибежище. Я горжусь тем, что ты целишь так высоко и бьешь, извини за нескромность, в яблочко. Помимо того, мне доставляет огромное удовольствие, что смог оказаться полезен. Э.В. — Что это за белиберда? — спросила Мэри. — Не важно, по крайней мере еще две-три недели эта квартира в нашем распоряжении. — Нет, я постскриптум имею в виду. Ведь не обо мне же он пишет. — Нет, полагаю, о Грейс Тейт. — Грейс Тейт? Слушай, а почему вас все время как-то связывают? Еще немного, и я сама поверю, что это не случайно. — Не поверишь, — покачал головой Холлистер. Осенью Холлистер часто ловил себя на мысли, что выглядит сторонним наблюдателем медленного распада собственного брака, своего профессионального роста и углубления любви к Мэри. Изо дня в день он все острее ощущал, что Мэри становится его женщиной, а по прошествии нескольких месяцев уже проводил с ней лучшие, или, во всяком случае, самые приятные моменты жизни, какие испытывал некогда с Эмми, — от нетерпеливого возбуждения вначале до упорного влечения и доверия, потребности друг в друге. Любовью они теперь занимались в доме человека по имени Ник Луччи, местного бакалейщика в итальянском квартале Форт-Пенна, который в каморке, на задах бакалеи, приторговывал вином и граппой, а на втором этаже, для таких важных клиентов, как Джек Холлистер, держал хорошо убранную спальню. Никакого любопытства относительно Мэри Луччи не проявлял, и в некотором отношении здесь было даже удобнее, чем у Эда Уотчела: пока Холлистер наведывался в каморку, Мэри ждала в машине, и как только на горизонте становилось чисто, Джек подавал ей знак. Квартира Уотчела находилась в районе, где всегда был риск столкнуться со знакомыми, а у Ника им помешали только однажды: в дверь постучал один из его сыновей и попросил дать сборник упражнений по правописанию и учебник по арифметике. Что же касается Эмми, то у нее с Холлистером установились холодные безличные отношения, она избегала называть его по имени и ограничивалась необходимым минимумом общения. Например, она могла сказать за ужином: «Надо бы нам на будущей неделе попросить у вашего отца лишние десять долларов, чтобы купить обоим туфли и чулки»; или: «В „Бостоне“ распродажа, возможно, ваш отец захочет купить себе несколько новых рубашек». Дочь, Джоан, училась в школе мисс Холбрук (приняли ее туда сразу, без сучка без задоринки, об этом озаботилась Бетти Мартиндейл), сын ходил в государственную школу в Норсенде, Эмми же пристрастилась к бриджу. Стычка у них с Холлистером произошла лишь однажды. — Мне надо тебе кое-что сказать, — проговорила Эмми однажды вечером, когда оба улеглись спать, каждый на свою сторону двуспальной кровати. — Да? — Мне наплевать, что люди говорят у тебя за спиной или чем ты там занят. Но помни одно: не смей появляться с ней на людях. Этого я не потерплю. — Господи, с чего это ты? — Вчера вечером ты разговаривал с ней в гостинице. — С кем — с ней? — Ты знаешь с кем. С этой Тейт. — Да, миссис Тейт была вчера в гостинице, а с ней еще пять женщин. Я поприветствовал всех, кроме одной, и был ей представлен. Славная пожилая дама из Нью-Йорка. — Вот-вот, я как раз про твоих пожилых дам. Ладно, помни, что Джоан — школьница, и мне не хочется, чтобы одноклассницы шушукались у нее за спиной. — Ладно, остынь. В таком духе они дотянули до 25 ноября 1920 года, Дня благодарения; небо от самых Аллеган до Атлантики было укутано облаками, а в Уорчестере, штат Массачусетс, погода стояла вовсе отвратительная, да еще и шел снег, так что колледж Святого Креста отменил футбольный матч с Фордэмом, но в центральном и западном районах графства Несквехела снега не было, и встреча между командами форт-пеннского университета и Бакнеллом состоялась по расписанию. Канун Дня благодарения Мартиндейлы проводили дома. — Ну что, какие планы на завтра, — спросила Бетти, — на футбол пойдем или к Грейс? — Верно, она же вроде приглашала? — Да мало ли кого она приглашала, поэтому, даже если не появимся, не страшно, — отмахнулась Бетти. — Игра вряд ли получится интересной. Бакнелл должен без труда побить наших. Так что я предпочел бы поехать к Грейс. Бог знает сколько времени не упражнялся в стрельбе, по-моему, после смерти Сидни ни разу. — Так с тех пор и не было таких стрельбищ. — Вот-вот, и я о том же. По-моему, надо идти. Молодец Грейс, что устраивает такие празднества. На них всегда было весело, даже Сидни нравилось. Правда, почти вся подготовка ложилась на него, но все равно он получал удовольствие. — Даже? — вскинулась Бетти. — Сидни они особенно нравились. Только… разве не в День выборов он их устраивал? — В День выборов? Точно, ты права, это был День выборов. Странно. Думаешь, Грейс просто перепутала? Что-то на нее не похоже. — Чтобы такая женщина, как Грейс, с ее умением вести хозяйство, что-то перепутала? — фыркнула Бетти. — Исключено. Думаю, она просто вспомнила в нынешний День выборов, как все это бывало, и решила, что День благодарения ничем не хуже. И должна сказать, я с ней согласна. — Что так? — А разве в этот день, чем валяться с брюхом, набитым индейкой, или тащиться на футбол, не лучше самим устроить игры какие-нибудь? Большинство обедает в час, и что потом целый день делать? А так можно хоть свежим воздухом подышать. * * * Мартиндейлы, включая детей, уселись за праздничный обед в половине первого, и, несмотря на родительские наставления и их же живой пример, что пищу надо прожевывать тщательно и не торопиться, пирог с начинкой из изюма и сливовый пудинг были на столе уже в десять минут второго. Как раз в тот момент Эдгара позвали к телефону. — Привет, Эдгар, это Брок. Надеюсь, не оторвал от обеда? — Как раз заканчиваем. Что-нибудь случилось? — Извини, что не даю доесть пирог, но мне нужна твоя помощь. — Конечно, все, что в моих силах. О чем речь? — Сейчас скажу. Нынче утром я пошел в редакцию «Часового» посмотреть подписные полосы дневного выпуска и столкнулся там с Джеком Холлистером. Ну, ты его знаешь. Короче, я пригласил его с женой к нам на ферму. — Ах вот как, просто взял и пригласил? — Только вот не надо этого тона, ты же пока не поверенный Всевышнего. Ведь я затем и позвал их. — Затем — зачем? — Чтобы положить конец сплетням о нем и Грейс. Мы-то с тобой знаем, что на самом деле ничего нет, ну и подумал, что если люди увидят его с женой в гостях у Грейс, тоже сразу поймут, что это чушь. — Спорю на четыре тысячи долларов, что с Грейс ты об этом не договаривался. — Ты прав. Но так будет более естественно — если они просто возьмут да приедут. А Грейс ты знаешь. Она хорошая хозяйка и, если захочет, само очарование. — По-моему, ты слегка свихнулся, но как к этой идее отнеслась миссис Холлистер? — К сожалению, мы до нее не дозвонились. Холлистер сказал, что она, наверное, едет к матери, ну я и решил, ты, может, подбросишь его до фермы, а я заеду за миссис Холлистер, и все будет тип-топ. Не кто-нибудь, а брат Грейс будет ее сопровождать. Сам-то Холлистер полностью за. Понятно, о сплетнях мы не говорили, но он умеет читать между строк и сразу понял, зачем все затевается. Совесть у этого малого чиста, можешь мне поверить, Эдгар, в таких делах я разбираюсь, не дурак. — Это уж точно. Кстати, я и Холлистера никогда не считал дураком — до этого момента. А теперь слушай, Брок. Коль скоро уж ты назвал меня поверенным, позволь задать вопрос: почему Холлистер не отмечает День благодарения с женой и детьми? — Работает. Говорю же, я в редакции с ним столкнулся. — Не могу сказать, что этот ответ меня удовлетворил. Почему бы ему не пойти на обед к теще после работы? — А теперь ты меня послушай, Эдгар. Я его босс, не так ли? Так вот, босс сказал, что он сегодня свободен. Вот и все. Ясно как Божий день. — Для меня даже слишком ясно, — проворчал Эдгар, — впрочем, насколько я понимаю, дело зашло слишком далеко, чтобы что-то менять. — Эдгар, может, ты замечательный адвокат, но в некоторых делишках я разбираюсь лучше тебя. Ладно, хватит, будь молодцом, садитесь с Бетти в свою развалюху и поезжайте в редакцию. Холлистер ждет. Бетти так и вскочила: — Какого черта Брок лезет не в свое дело?! Грейс в полном порядке, я это точно знаю. Только на прошлой неделе говорила с ней, и она заверила меня, что с Холлистером у нее покончено. Прямым текстом сказала, Эдгар. Черт бы побрал этого Брока Колдуэлла! Грейс сказала, что если Холлистер придет с мандолиной и сыграет под ее балконом, она, может, чуть пошире откроет окно, но преследовать его не будет ни в коем разе. Она шутила, понимаешь ты это? Ладно, единственное, что мне остается, так это позвонить и предупредить ее. — Думаешь, стоит? — Ты что, тоже спятил? — Бетти набрала номер, и экономка подозвала Грейс, которая, не перебивая, выслушала подругу до конца. — Ну что ж, — сказала она, — делать нечего. Да и сказать тоже. Не могу же я звонить Холлистерам, сначала ему, потом ей, и отменять приглашение. Скажи Эдгару, что он может защитить женщину, случайно-намеренно пристрелив ее брата. — Вполне тебя понимаю. Сама боюсь притронуться к ружью, как бы не прикончить Брока. — Бедняга Брок, — вздохнула Грейс. — А ведь он-то хотел, чтобы все выглядело хорошо и пристойно. — Слушай, Грейс, а что, если мы просто проскочим мимо редакции и сделаем вид, будто не нашли Холлистера? — Да, но Брок-то не собирается проскакивать мимо миссис Холлистер. Ты же его знаешь. Он у нас человек воспитанный. Заедет домой к матери миссис Холлистер, весь из себя элегантный и вежливый, так что отказать ему будет невозможно. А потом все ляжет на меня. Остается лишь благодарить Бога, что сегодня мы ждем кучу гостей. Сорок по меньшей мере. Будет нечто вроде сражения при Марне. Кто его, кстати, выиграл? Мы? — Грейс, я люблю тебя! — воскликнула Бетти. — А сейчас больше, чем когда-либо. — Спасибо, Бетти. И за предупреждение спасибо. Как-нибудь выкручусь. — Молодец. — Бетти повесила трубку. Проскочить мимо редакции и прикинуться, будто Холлистера не удалось найти, все равно бы никак не получилось: Мартиндейлы увидели его еще за квартал у входа в редакцию «Часового». На нем была теплая полушинель — не та, что он носил на фронте, но купленная недавно, для участия в похоронах и военных парадах. Не вынимая рук из карманов, Холлистер курил сигарету. Они притормозили у тротуара, и Холлистер сел в машину, сзади. Бетти, сидевшая рядом с Эдгаром впереди, перекинула руку через сиденье и вежливо повернулась к пассажиру. — Большое спасибо за то, что заехали, — сказал Холлистер. — Не за что, — отмахнулся Эдгар, — всегда рады. Любите стрелять? — Не могу сказать, что так уж хорошо управляюсь с дробовиком. Ведь там из дробовиков стреляют, верно? — Ну да, вы же знаете, эти игры в индеек на День благодарения. — Знать-то знаю, но всяко бывает. — Ах вот как, всяко? — не слишком любезно переспросила Бетти. — Да, бывает, бьют из винтовки, — подтвердил Эдгар. — Из винтовки? — недоверчиво спросила Бетти. — Вот именно, — кивнул Холлистер. — Сажают индейку в ящик с плотной обшивкой, чтоб только голова была видна, и первый, кому удастся ее отстрелить, считается победителем. Конечно, это незаконно, но в частных домах все еще практикуется. — У нас тоже частная охота, но на такое мистер Колдуэлл и миссис Тейт никогда не пошли бы. Это же ужасно, по-моему. — Конечно, но, боюсь, для меня лично это единственный шанс. Не могу не вспомнить морскую пехоту. Помимо всего прочего, там учат стрелять из винтовки. — Надеюсь, однако, не по индейкам, — вставила Бетти. — Разумеется. — Холлистер явно решил не отвечать на насмешки. — В таком случае в кого же вы стреляли? — настаивала Бетти. — Если вы говорите о Пэрис-Айленде, то по мишеням в человеческий рост. — А потом, в Европе, в людей? — Да, мэм. — В немцев? — Главным образом. — То есть как это, главным образом? — Ну, мы старались попадать больше в немцев, чем в американцев. — Мистер Холлистер, по-моему, вы насмехаетесь надо мной, — укоризненно сказала Бетти. — И не без успеха, — подтвердил Эдгар. — Не забывай, мистер Холлистер юморист. — Ну да, конечно-конечно, — зачастила Бетти. — И еще кое-что, мистер Холлистер. А убивать немцев вам приходилось? — Да, мэм. — Серьезно? — Серьезно, мэм. — Из винтовки? — Да, из винтовки. — Вы говорите так, будто не только из винтовки? Из чего же еще? — Из пистолета. — Ах, у вас и пистолет был? — Не только у меня, у всех. У офицеров табельное оружие автоматические пистолеты сорок пятого калибра, у низшего командного состава и других солдат — винтовка и пистолет либо пулемет и пистолет. Но пистолет был у всех. — Не хотелось бы выглядеть кровожадной, но разве вы только что не сказали мне, что убивали немцев из винтовки? А были ведь, насколько я понимаю, офицером. Во всяком случае, я читала что-то в этом роде, на рекламной тумбе с вашей фотографией. — Да, мэм, у меня было офицерское звание, но, знаете ли, когда идет бой, никто не присматривается и не делает заметок, есть у офицера винтовка или нет. Иными словами, миссис Мартиндейл, в бою делаешь то, что кажется лучшим, лишь бы защитить себя. Иногда винтовку пускать в ход не надо, если тебе кажется, что защитить себя удобнее каким-нибудь другим образом. Например, можно представить себе ситуацию, в которой достаточно будет пистолета. И если речь не шла о жизни и смерти, я предпочитал носить только пистолет. А бывало, при мне и пистолет, и винтовка, а стрелять рано. Тогда я выжидал нужный момент. Понимаете? — Чего ж тут не понять, мистер Холлистер? Прекрасно понимаю. Вы так подробно все объяснили. Если враг… если от врага можно было избавиться при помощи одного лишь пистолета, винтовка вам не нужна. — Вот именно. — Но признайтесь все же, вам сильно повезло на войне. — Пожалуй. Хотя с какой стороны посмотреть. Никто из конкретных немцев в меня не попал. Меня ранило шрапнелью. Но все же ранило. — Шрапнель, — повторила Бетти. — В общем, чтобы попасть в вас, понадобилось орудие, верно? — К вопросу о шрапнели, — заговорил Эдгар. — Извините, что прерываю этот увлекательный разговор о войне, но позвольте объяснить вам правила сегодняшней игры, мистер Холлистер. — Прошу вас. — Мы пользуемся двенадцатикалиберными дробовиками, вырезаем кружок размером в никель и приклеиваем его к доске, установленной в двадцати шагах. На каждого участника — один кружок или сколько угодно, но за это уже надо платить. Пока понятно? — Вполне. — Начинается стрельба, и кто попадет в кружок наибольшее количество раз, тот и победитель. Между прочим, все деньги идут на нужды бексвиллской воскресной школы. Миссис Тейт и мистер Колдуэлл на этом ничего не зарабатывают. — Попытка Эдгара шуткой разрядить атмосферу, возникшую в результате обмена колкостями между Бетти и Холлистером, была слишком поспешной, чтобы возыметь желаемый эффект. — А на победителя ставят? — осведомился Холлистер. — Конечно, сколько угодно. — В таком случае я ставлю на миссис Мартиндейл. — С чего бы это, мистер Холлистер? Для вашего сведения, я ни разу в жизни не держала в руках дробовик. — Не важно, у меня предчувствие, что вы победите. — Правда? Должна вас разочаровать, я нынче вообще не стреляю, так что вам лучше выбрать другого фаворита. — Бетти медленно убрала руку, давая таким образом понять, что сеанс вежливости закончен. Холлистер откинулся назад, и оставшиеся до фермы несколько миль они проехали в молчании. Пока Эдгар не припарковался вместе с другими на скотном дворе, никто из машины не вышел. — Соревнования начинаются в три, — повернулся он к Холлистеру. — Но напитки уже разносят, если вы, конечно, готовы вместе с нами преступить закон. — Отлично. — А я пойду разыщу Грейс, — сказала Бетти. — По-моему, она в беседке, с гостями. Там или поблизости действительно собралось человек тридцать из числа самых метких стрелков графства Несквехела. Бетти и еще три женщины несли трости-сиденья; несколько дам были в бриджах для верховой езды, как, впрочем, и большинство мужчин, для которых это была часть офицерского обмундирования. Кое-кто из них надел оставшиеся с войны полевые башмаки, другие — высокие охотничьи сапоги со шнуровкой, третьи — панталоны, клетчатые чулки и ботинки на толстой подошве с языком, окаймленным бахромой. Холлистер в своей полушинели оказался в меньшинстве, по преимуществу же гости приехали в верблюжьих пальто или платьях из твида. Так, на докторе О’Брайане было длинное твидовое пальто с капюшоном. Дамские и мужские чулки, а также дамские пальто и шарфы яркими пятнами выделялись на общем тусклом фоне: день выдался облачный и холодный, каждую минуту грозил пойти снег, а из зелени и желтизны деревьев, кустов и пастбищ ушла всякая жизнь. Кое-кто из гостей уже собрался вокруг большого костра, но большинство потянулось к беседке, где на подставке громоздились кофейник на два галлона, подогреваемый огнем от керосинки, горы сандвичей в вощеной бумаге, оловянные кофейные чашки, бутылки с виски и бренди и к ним рюмки с бокалами. Подставка — доска на козлах — стояла на цементном полу рядом с дверью в беседку, чуть ниже уровня земли. Грейс, зажав во рту сигарету и наклонив голову так, чтобы дым не попадал в глаза, сидела у подставки и отмечала имена гостей, записывающихся на участие в соревнованиях. Рядом с ней, посасывая грубо отделанную трубку, стоял Хэм Шофшталь и разглядывал через ее плечо список. Время от времени он указывал на какое-то имя, Грейс кивала и выкликала: «Джордж Уолл не заплатил. Джордж Уолл, прошу подойти и заплатить. Джо Каннингэм, за вами тоже должок. Прошу подойти и оплатить. Вообще все, кто еще не заплатил, поторопитесь». К ней выстроилась целая очередь. «Ага, вот и Джордж, — заметила Грейс. — Ну как, готовы всех обставить?» — Постараюсь. Что там с меня, два доллара? — По доллару за выстрел. — Ловко. А поскольку у большинства из нас двустволки, то берете два, так? — Если это не помповое ружье. Хэму вот пришлось заплатить пятерку. — А где индейка? — спросил Джо Каннингэм. — Лично я платить не собираюсь, пока не увижу индейку. — А я оштрафую вас за такие речи, — огрызнулась Грейс. — Индейка цела и невредима, сидит в ящике и ест мое зерно. — Лучше бы мое, — проворчал Каннингэм, переступая с ноги на ногу. — По-моему, после армии у меня ноги стали короче. — Что за идиотская шутка, — отмахнулась Грейс. — Два доллара, спасибо. Гоните и вы, Джо. Спасибо. Так, есть еще, кто не заплатил? — Эмлин Дитрик, — подсказал Хэм. — Эмлин Дитрик! — провозгласила Грейс. — Эмлин Дитрик! Присутствующие начали было скандировать это имя, но тут же остановились, ибо к беседке подошли Мартиндейлы и Холлистер. Только эхо замолкших голосов нарушало внезапно наступившую тишину, и лишь немногие, самые воспитанные, избегали смотреть, как Грейс приветствует вновь появившихся гостей. — Привет, Эдгар, Бет. Привет, Джек. — В одной руке Грейс держала список, в другой сигарету. Отчетливо выговорив имя Джек, она повернулась к Шофшталю: — Хэм, ты ведь знаком с Холлистером? — Конечно. Добрый день. — Добрый день, — мгновенно откликнулся Холлистер. Рукопожатием они не обменялись. — Ваша жена еще не подъехала, — сказала Грейс. — Наверное, Броку понадобилось куда-нибудь заскочить по дороге. — Просто они выехали позже, — откликнулся Холлистер. — Ну что, Эдгар, ружье не забыл? — спросила Грейс. — Так ты же пообещала одолжить. — А я и не отказываюсь. Но надо заплатить. Два доллара, пожалуйста. А вам, Джек, ружье нужно? — Я… Да нет, спасибо, пожалуй, не стоит. — Бетти? — Спасибо, без меня. Но я готова заплатить доллар за глоток виски. Продрогла что-то. — Уже? — спросил Эдгар. — Разница между нами в том, что я не стесняюсь признаться, что мне холодно. Это вы, мужчины, притворяетесь, будто вам наплевать на погоду. Герои, понимаешь ли. — Вы правы, — кивнул Холлистер. — Я бы тоже выпил. Позвольте угостить вас, миссис Мартиндейл. Отчасти потому, что многие услышали эти слова, отчасти благодаря непринужденному поведению Грейс и тех, кто ее окружал, напряжение среди гостей начало спадать, сначала незаметно, а потом, когда Грейс принялась разливать спиртное, все более стремительно. Другое дело, что присутствующие разбились на кучки, и Холлистеру ни в одной из них не нашлось места. Бетти отошла в сторону и присоединилась к одной из групп, а Эдгар, наделенный более развитым чувством социальной ответственности, остался с Холлистером, который с бокалом в руках прислонился к стене беседки. Ближайшие десять минут Грейс по-прежнему оставалась занята списком и своей ролью хозяйки. Эдгар же воспользовался этим временем, чтобы еще раз повторить правила игры и показать Холлистеру место, где будет проходить состязание. Они вернулись к беседке как раз в тот момент, когда там появился Брок со своей француженкой. — Ужасно жаль, но ваша жена сказала, что не может поехать. Мы всячески пытались уговорить ее, но ничего не получилось. — Что ж, очень жаль, — сказала Грейс. — Однако пора начинать, ведь уже больше трех, верно? Брок взял у нее список и начал по порядку выкликивать имена участников. Закончив чтение, он сказал: — Ну, теперь все знают, когда кому стрелять. Начинает Хэм, следом за ним — кто там? — да, Джордж. Джордж Уолл. Давай, Хэм, удачи. Гости заняли зрительские места, и Брок незаметно подошел к Холлистеру. Со стороны могло показаться, что он наблюдает за стрельбой Шофшталя и объясняет на пальцах, куда Хэм целится и старается попасть, но шепотом Брок сказал: — Жаль, что ничего из моего замысла не вышло. — Мне тоже, — откликнулся Холлистер. — Видите ли… э-э… дело не просто в том, что она отказалась ехать. — Да? А что еще? — Ну, как бы сказать… словом, она устроила целую сцену. Думаю, может, вам стоит позвонить ей. — И что же она сказала? — Да много чего, о чем, наверное, сама жалеет. Буквально сорвалась с катушек. Это моя вина, Джек, и, право, мне ужасно жаль, что все так получилось. — Ну, о какой вине речь? — возразил Джек. — Напротив, я вам очень признателен. Так что все же она сказала? Брок, такой элегантный и подтянутый в своей спортивной куртке и шляпе с пером на ленте, был явно обескуражен недавним свиданием с Эмми, которая, видно, действительно совершенно потеряла над собой контроль. — Да стоит ли повторять? — заколебался он. — Вы ведь писатель, вам нетрудно вообразить такие вещи. Словом, она намекала, что я пытаюсь подкупить ее — бог знает, каким образом. Что-то об общественном положении толковала. — И где все это происходило? — На веранде дома вашего тестя. — А Чарли Джей с женой там были? — Да, я видел, как он мелькнул в гостиной. Но на террасу не выходил. Так как, может, зайдете в дом и позвоните ей? По-моему, стоит, Джек, право, стоит. — И что я скажу ей? — Объясните, что у нас тут вполне невинные развлечения, а не какой-то дикий разврат, как она себе вообразила. Не думаю, что она сама верит в это, но сказала именно так. — Ладно, пошли. Мужчины направились к дому. Холлистер последовал за Броком в кабинет и назвал номер Кларков. Трубку взяла Луиза. — Луиза, это Джек. Позови, пожалуйста, Эмми. — Ее здесь нет. — А где она? Домой поехала? — Да, но затем, чтобы собрать вещи, так что долго она там не задержится. О чем ты вообще думаешь? Хочешь продемонстрировать этой женщине и ее друзьям, какая у тебя жена? Твой отец никогда не пресмыкался перед этой публикой, а ты пресмыкаешься, да еще и собственную жену подставляешь. Минуту, тебе Чарли хочет сказать два слова. — Привет, Джек, это Чарли. Предупреждаю, на сей раз ты зашел слишком далеко, и Эмми этого не потерпит. Послушай моего совета, уезжай оттуда как можно быстрее и отправляйся домой, иначе тебе же будет хуже. Похоже, ты не понимаешь… — Я понимаю одно — ты и твоя жена заставляете Эмми думать, что… — Не надо вешать мне лапшу на уши, слушай лучше меня. И язык попридержи. Если бы не я, Эмми… — Да пошел ты. — Холлистер повесил трубку. — Вроде не получился разговор, а? — посочувствовал Брок. — Это уж точно, но, наверное, он прав, мне лучше уехать домой. Жена сейчас там. Нельзя ли у кого-нибудь одолжить машину, мистер Колдуэлл? — Разумеется, что за вопрос. Мой маленький «форд» на подъездной дорожке к дому, он в вашем распоряжении. Вы уж там объясните ей как-нибудь, что к чему. Я думал, она ухватится за эту возможность… ну, вы понимаете, что я хочу сказать. — Пойду попрощаюсь с миссис Тейт, — сказал Холлистер. — Эй, что это там в графине — виски? Не знаю уж, кто меня больше бесит, Чарли с Луизой или Эмми, но, во всяком случае, появляться так перед вами… — Глоток-другой нам обоим не повредит. Брок вытащил пробку и щедро плеснул в бокалы. — Ветераны, бывало, говаривали, что пусть женщины уходят, у нас все равно остается наше виски. А теперь и того пытаются лишить. Ну, я-то, видит Бог, всегда найду чего выпить, иначе придется бежать из страны. Что, пошли? Снаружи послышался шум двигателя, но Брок сказал, что встретит запоздавших в тире. Он взял Грейс под руку и отвел от группы зрителей, которые как раз громкими издевательскими аплодисментами приветствовали выстрел Скотти Борденера в молоко. Холлистер ждал хозяев у беседки. — Жаль, что вам надо уезжать, Джек, — сказала Грейс и протянула ему руку. — Да, думаю, так будет лучше. Мистер Колдуэлл объяснит вам… — Холлистер смотрел на Грейс, которая вдруг перестала улыбаться и нахмурилась, глядя куда-то поверх его плеча. — Берегись! — Она оттолкнула Холлистера в сторону, меж тем как голос ее заглушил звук выстрела, более громкий, чем те, что звучали в тире. Холлистер и Брок круто обернулись и увидели Эмми, в руках которой плясал сорокапятикалиберный. Раздался еще выстрел, и еще один, и пистолет, весом в три фунта, почти выпал у нее из рук. Она стояла ярдах в двадцати от троицы, и Холлистеру хватило пары секунд, чтобы рывком достать ее и одним ударом выбить пистолет. Он упал на землю, Холлистер наклонился, поднял его и положил себе в карман. — Эй, ты, шлюха, — засмеялась Эмми, — я видела, как ты оттолкнула его. Гости, столпившиеся в тире, обернулись при первом же выстреле и теперь, потрясенные и растерянные, наблюдали за происходящим. Грейс подошла к Эмми, которую Холлистер пытался оттащить подальше. — Минуту, — остановила его она. — Сумасшедшая, что с вами? Конечно же, я оттолкнула его. Верните ей пистолет. — Нет, — решительно заявил Холлистер. — Нет, нет, — поддержал его Брок, — она же убьет тебя. — Ничего подобного. С чего бы это? Она вообще не собиралась никого убивать и знает, что я знаю это. Просто нервы не выдержали. Разве не так, Эмми? — Спасибо, Грейс, — сказал Холлистер. — Тогда, коли ты так во всем уверен, отдай пистолет, — потребовала Эмми. — Знаете что, Холлистер, — сказал Брок, — уведите-ка лучше ее отсюда. — На себя посмотрите! На себя! — повернулась Эмми к зрителям. — Да уведете вы ее наконец? — взмолилась Грейс и, посмотрев на Брока, взглядом указала ему на гостей и направилась к дому. Тот согласно кивнул. Холлистер крепко взял бормочущую что-то и упирающуюся Эмми за локоть и повел к машине. Брок подождал, пока они скроются за большим домом, и сделал несколько шагов в сторону гостей. — Дамы и господа, — начал он, но тут же остановился, беспомощно пожал плечами, вытянул руки и тут же уронил их. К нему подошел Эдгар Мартиндейл, Бетти же направилась к дому следом за Грейс. Эдгар повернулся к собравшимся: — Дамы и господа, все мы прекрасно понимаем, что собирался сказать Брок. Все мы его друзья и друзья Грейс. Их гости. У которых есть долг и обязательства перед людьми, которые многие годы дарили нас своим щедрым гостеприимством. Брок, я уверен, что говорю сейчас от имени всех собравшихся, всех до единого, — мы сейчас уедем, потому что слишком нас здесь много, но мы будем верны нашим обязательствам. Все останется между нами. И все здесь собравшиеся будут благодарны за то, что дикая выходка этой безмозглой женщины не повлекла за собой худших последствий. А теперь, дамы и господа, давайте тихо разъедемся по домам… и не забудем, что дамы и господа обязаны соблюдать некоторые правила касательно того, что может произойти в доме друзей, когда они гостят там. — Слушайте, слушайте! — возгласил Хэм Шофшталь. При этом он хлопнул в ладоши, и поскольку это было хоть какое-то действие, долженствующее продемонстрировать согласие со сказанным, к нему присоединились и остальные. Француженка, подошедшая к Броку, когда Холлистер и Эмми покидали сцену действия, взяла его под руку и повела к дому. Прошло почти полчаса, когда со стоянки на скотном дворе отъехал и направился проселочной дорогой к шоссе последний автомобиль, и лишь тогда Грейс спустилась вниз. В кабинете она нашла Брока с приятельницей, Эдгара и Бетти. — Решили остаться, друзья? — заговорила она. — Брок, сделай одолжение, подай бокал. — Сейчас, — вскочил Эдгар. — Виски с содовой? — Да, пожалуйста, — кивнула Грейс. — Ну, и что мне теперь делать? Уезжать из Форт-Пенна? — О Господи, да ни в коем разе, — запротестовала Бетти. — Я об Анне думаю. Неужели ее станут преследовать? Я пока не решила, что сказать, когда она вернется из школы. Сейчас она у Мэри Уолл, и не исключено, что в эту самую минуту ей уже что-то стало известно. Ума не приложу, что сказать, как объяснить девочке в ее возрасте, почему какая-то полоумная хватается за пистолет. А муж полоумной находится здесь же. — Ну вот, ты сама все и сказала. Полоумная, — подтвердила Бетти. — Но для Анны этого будет недостаточно. Маловато для ее головки. Ведь она знает так много — и одновременно так мало. — Черт, как по-дурацки все получилось. Извини, Грейс, — вымолвил Брок. — Да ты-то здесь при чем? — покачала головой Грейс. — Если бы все получилось так, как задумано, мы все бы до небес тебя превозносили. Не надо винить себя. — Может, самое лучшее, сказать Анне все как есть? — предложил Эдгар. — Мне тоже так кажется, — согласилась Бетти. — Все-все, всю правду? — переспросила Грейс. — Ну, хотя бы то, что произошло сегодня, — осторожно сказал Эдгар. — Шаг за шагом. — И все-таки не всю правду — такой, как ты ее знаешь? — настаивала Грейс. — Боюсь, я не совсем тебя понимаю. — Я про сплетни, которые распространяют про нас с Джеком Холлистером. До его жены они наверняка дошли. — Грейс повернулась к француженке: — Рене, вы тоже, разумеется, все слышали, так вряд ли вас смущает этот разговор. — Слышала, Грейс. И ничего меня не смущает. — Вот про все это, Грейс, и расскажи Анне, — предложила Бетти. — Вот-вот, — подтвердил Эдгар. — Что ж, так тому и быть. — Грейс впервые за все это время отхлебнула немного виски. — Странно, я слышу все, что вы говорите, и сама себя слышу и в то же время — словно глухая. Какой-то шум в голове. — Это утешает, — мягко усмехнулся Эдгар. — Почему? — удивилась Грейс. — Потому что свидетельствует, что ты не убита. — Между прочим, Эдгар, — вмешался Брок, — как там насчет юридической стороны дела? Ничего такого не будет? — Э-э… вряд ли. Хотя при желании много чего можно наворотить. Например, засадить миссис Холлистер в тюрьму по обвинению в преступном нападении на человека. — Но ведь она там, конечно, не окажется, правда? — Нет, но давайте считаться с возможностью как возможностью, — продолжал Эдгар. — Хотя бы день-другой. Наверное, Холлистер лучше моего знает уголовное право. Иные газетчики доки по этой части. А преступное нападение — это такое дело, от которого просто так не отмахнешься. Далее — ношение оружия тоже может стать основанием для обвинения в попытке совершить убийство. Повторяю, я не знаток уголовного законодательства, но, ручаюсь, пять-шесть обвинений в этом роде против нее вполне можно выдвинуть. К тому же на нашей стороне будет сорок свидетелей, а у нее ни одного. — Холлистер, — возразила Бетти. — О, ее адвокат не вызовет его свидетелем, даже если Холлистер согласится, в чем я лично сомневаюсь, — отмахнулся Эдгар. — На месте прокурора я бы вызвал сорок человек, готовых засвидетельствовать, что Грейс оттолкнула Холлистера… — Да, и на присяжных это произвело бы неотразимое впечатление, — заговорила Грейс. — В законах я плохо разбираюсь — честно говоря, в суде ни разу не была, — но разве в романах и пьесах не говорится, что в таких случаях адвокат ответчика начнет всячески намекать, почему я оттолкнула его? — Совершенно верно, — кивнул Эдгар. — И это еще одна причина, по которой мы не пойдем в суд, — сказал Брок. — Сорок человек только что вроде как пришли к такому заключению. — Он криво усмехнулся. — Не хотелось бы мне быть одним из этих сорока, и в то же время не могу про себя не думать, что ты оттолкнула Холлистера, а не меня, своего брата. — В тебя бы она не выстрелила, это я точно знаю, — возразила Грейс. — Такой стрелок, как Эмми, может попасть в кого угодно, — гнул свое Брок. — Эмми, Милый враг, вот как мы будем называть ее отныне. Все, кроме Рене, улыбнулись этой простодушной шутке. — А Грейс у нас воплощенная Грация, — подхватила Бетти. — Милый враг и Грация. Именно так. Но ты инстинктивно все правильно сделала, — не обижайся Брок, но так оно и должно было быть. И ты продемонстрировала настоящее мужество. — Это Джек продемонстрировал настоящее мужество, — возразила Грейс. — Он бросился к ней, когда пистолет был еще у нее в руках. — Повторяю то, что сказал о ее меткости, — вставил Брок. — Чем ближе к ней находишься, тем меньше угроза. Так что о мужестве я бы не стал говорить. — Ну а я стала. Высший балл за храбрость. — Присоединяюсь, — сказал Эдгар. — Так, стало быть, ты не думаешь, что это был просто спектакль? — спросил Брок. — Ведь сама же говорила, что стрелять она не собиралась, просто нервы сдали. — Выходит, это я устроила спектакль. — То есть на самом деле, заговаривая с ней, ты не считала, что все дело в нервах? — Не знаю. Нет, все же, наверное, просто сорвалась. Во всяком случае, тогда у меня мелькнула мысль, что на самом деле она не собирается никого убивать, — задумчиво сказала Грейс. — Я ведь оказалась единственной, кто ее видел. Вы с Джеком стояли передо мной, я посмотрела через его плечо и увидела ее, увидела, как она поднимает пистолет и нажимает на курок, и оттолкнула Джека… — Сначала оттолкнула, а уж потом раздался выстрел, — поправил Брок. — Вряд ли. У меня не было времени раздумывать. — Вот вам потенциальный пример того, как адвокаты зарабатывают себе на хлеб, — назидательно произнес Эдгар. — Противоречащие одна другой истории, или, вернее, версии одной и той же истории, настолько различные, что могут показаться двумя отдельными историями. Вот так и подрывается доверие к свидетелю. — Ради Бога, Эдгар, мне хотелось бы дослушать Грейс, — сказала Рене. Все невольно повернулись к ней и согласно кивнули. — Извините, — сказал Эдгар. — В общем, после первого выстрела мне показалось, что у нее изменилось выражение лица, или по крайней мере что-то в нем подсказало, что она никого не собирается убивать. — По ходу повествования Грейс медленно поднималась со стула, словно бы уходя в себя, в свои воспоминания. — Раздался треск, шум, похожий почему-то на большой, огромный обруч. Он возник в том месте, где стояла Эмми, и по мере приближения к нам становился все больше и больше. И мы, все трое, оказались словно бы внутри него. Но на самом деле это был не обруч и не ковбойское лассо. Скорее маленький кружок, дуло пистолета, только оно все расширялось и расширялось. И вот этот обруч расширился настолько, что внутри уже были не только мы, но и сама Эмми. И это был весь мир. От дула пистолета, крохотного круглого отверстия, до этого гигантского звукового круга. Сейчас я вспоминаю, что даже не разобрала тогда, задело меня или нет. Других-то нет, это я понимала, потому что никто не упал, но я была настолько напугана, что не вполне отдавала себе отчет в том, что делаю, и, как мне кажется сейчас, думала, что умираю. Все, что было более или менее реально, — выражение, застывшее в глазах Эмми. В нем не было ничего необычного, его можно понять. Выражение слабости. Она была несчастна и испугана. Не хотела она этого шума, вот что мне тогда показалось. Понимаю, трудно поверить в то, что столько мыслей возникает в голове разом, но, честное слово, сейчас мне кажется, что так оно и было, сейчас я их вспоминаю, эти мысли. — Грейс села на стул. — Я слишком ясно их вспоминаю, в том-то и беда. Эдгар, будь добр, подай мне сигарету. Эдгар взял из портсигара сигарету, протянул ее Грейс, помог прикурить, загасил спичку, бросил ее в камин и сел на место. Все наблюдали за происходящим с интересом. Приятно было, пусть на краткий миг, отвлечься от необходимости как-то откликнуться на рассказ Грейс. — Я часто задумываюсь, что люди чувствуют на войне, — нарушила молчание Рене. — Во всяком случае, не то, что ты только что выслушала, в этом можешь быть уверена, — сказал Брок. — А что чувствовал ты, Брок? — спросила Бетти. — Когда, сегодня? Так ведь, когда я повернулся, все уже кончилось. В том числе и стрельба. Никто уже больше не стрелял. — Нет, дорогой, — заметила Рене. — Когда раздался второй выстрел, потом третий, ты смотрел прямо в лицо этой Эмми. Я-то видела. — Может быть, — согласился Брок. — Наверное, я никак не мог понять, что происходит. Скорее всего обернулся, увидел эту чертовку, но не сообразил, что это она стреляет. — Рене, вы единственная, кто не остался с остальными. Это требует мужества. Мне вот не хватило, — заметила Бетти. — Вы остались с мужем, — небрежно отмахнулась Рене, — я пошла к Броку. Все естественно. Грейс оттолкнула Холлистера. Естественно. Холлистер? Холлистер не бросил Грейс. Я не то имею в виду. Холлистер боец, и он ввязался в бой. Понимаете, Бетти? Все вели себя естественно. — Исключительно… исключительно точный анализ, Рене, — кивнул Эдгар. — В галльском духе. Мы, американцы, считаемся самым здравомыслящим народом в мире, но, мне кажется, французы в этом смысле сильнее нас. — Спасибо, Эдгар, — улыбнулась Рене. — Во мне есть и часть итальянской крови, но росла я, конечно, во Франции. — Хорошо, что вас не смутил этот разговор, — заметила Грейс. — А впрочем, вы ведь практически член семьи. — Что-то похожее, — подтвердил Брок. Рене несколько натянуто улыбнулась: — Нам с Броком много о чем пришлось переговорить, но с этим вроде действительно все ясно. — Да? О чем же именно, детка? — удивился Брок. — Ладно, когда-нибудь ты мне это растолкуешь. Но если ты не против, не сегодня. Как, Грейс, ужином нас накормишь? — Разумеется. — И переночуем тоже здесь, — предложил Брок. — В кои-то веки, черт возьми, собрались все вместе, и мне это по душе. Эдгар и Бетти — наши лучшие друзья, Рене уже в самом начале нового года войдет в семью, так кто же нам еще нужен, верно, Грейс? — Конечно. — Что ж, тогда еще по рюмке — и забудем обо всем. Нам ведь всю жизнь теперь слушать разговоры на эту тему, так можно хоть один вечер провести спокойно. — Боюсь, не выйдет, Брок, — возразила Рене. — Мы должны помочь Грейс. Она задала нам вопрос, а ответа так и не получила. — Что за вопрос? — удивился Брок. — Уезжать ли ей из Форт-Пенна. — Ответ был, я сказала: «нет», — заметила Бетти. — Это не ответ, это просто реплика, — упрямо повторила Рене. — Прошу прощения, но, на мой взгляд, это ответ. — Ради Бога, Бетти, не надо сердиться, я ведь вовсе не критикую вас. Менее всего. Я просто говорю, что это реплика верного человека, в ней чувствуется любовь и верность, но это не ответ на вопрос. Грейс спрашивает, как поступить, чтобы было лучше не только для нее, но и для Анны с Альфредом. И если мы ей настоящие друзья, то надо головой думать, а не только сердцем переживать. Согласны? — Насчет сердца — да, — сказала Бетти. — В таком случае давайте посмотрим фактам в лицо и подумаем головой. Подумаем о плохом. Первое — не попытается ли эта Эмми снова стрелять в Грейс? — Ну, это просто смешно. Конечно, нет, — отмахнулась Бетти. — Я тоже так думаю, — кивнула Рене. — И все-таки полностью исключить такую возможность нельзя. Пусть даже самую призрачную. Во-вторых, враги и друзья Грейс не сделают ли ей плохо? Потихоньку, день ото дня, по мелочам, вроде как вода камень точит… — Ну да, легкие уколы, сплетни — я понимаю, о чем вы, Рене, — проговорила Грейс. — Но ничего, думаю, выдержу. — Уверены? А это вообще возможно? — Рене обвела взглядом присутствующих и продолжила: — Позвольте мне быть откровенной до конца. Все дружно кивнули. — Так я скажу. Однажды Грейс уже удалось наплевать на сплетни. Но тогда это было сердечное дело. А сейчас оно связано с оружием. И самое страшное в нем — стреляющая рука. — Она сделала вид, что прицеливается. — О черт, по-английски слов не хватает. — Говорите по-французски, — предложила Грейс. — Нет-нет, лучше не надо, — запротестовал Брок. — Присоединяюсь, — сказал Эдгар. — Зачем, у вас и по-английски неплохо получается, — заверила ее Бетти. — Ну что ж. Знаете, Грейс, на сей раз это не просто веселое щебетание, хиханьки-хаханьки: «Ого! Грейс спит с этим малым». Такие разговорчики я знаю, но тут все иначе. Тут, я хочу сказать, злоба. Пистолет — это не такая шутка, которой подмигивают со смехом. Это уродство. Железо. Сталь. Он вызывает страх. Выстрел страшит звуком, треском. Это большой, уродливый, оглушительный факт. Это не любовь, это уродливая ненависть. — Но к Грейс-то какое это имеет отношение? — осведомился Брок. — Тихо, Брок, тихо. Неужели не понятно? Будут говорить плохие вещи, потому что считают, что если говорить плохие вещи, это оттолкнет Грейс и отведет страшное орудие от них самих. — И что же это за вещи, Рене? — спросила Грейс. Прежде чем ответить, Рене внимательно посмотрела на нее. — Что вы, должно быть, заслужили этот выстрел, что Эмми доведена до отчаяния, что на ее месте любая женщина поступила бы точно так же. — А вот тут вы ошибаетесь, — прервала ее Бетти. — Начать с того, что так могут говорить только недоброжелатели Грейс. — А я не утверждала, что это будут друзья. Я сказала, друзья и враги. Но сплетничают все, Бетти. — Ну уж я-то точно никогда бы не стала перемывать косточки Грейс, — заявила Бетти. — И вы тоже, тем более что вот-вот членом семьи станете. — Да и вообще — какая из меня сплетница? — согласилась Рене. — Словом, — откашлялся Эдгар, — ты считаешь, что Грейс на какое-то время следует уехать из Форт-Пенна? — Этого я не говорила, Эдгар. Совсем наоборот, мне кажется… так, завтра пятница, по пятницам Грейс всегда устраивает обеды в гостинице. По-моему, пусть все остается как обычно, можно пригласить Бетти, меня, кого-нибудь еще. По-моему, Грейс стоит походить по магазинам, заняться рождественскими подарками, повидаться с друзьями. Но после Рождества, думаю, ей самой захочется уехать. Хотелось бы верить, что я ошибаюсь, но, боюсь, права. В следующем месяце начнутся всякие мелочи. Мерзкие улыбочки, косые взгляды, девчонки-продавщицы. Я сама через все это прошла как любовница Брока. «О-ла-ла» — шепотком, но так, чтобы было слышно. — А как насчет Анны? — спросила Грейс. — Ее тоже не пощадят. — Раньше это было незаметно. Нет, Анну не трогали, это я точно знаю, — возразила Грейс. — Верно, но почему? — стояла на своем Рене. — Почему? Потому что у вас здесь есть верный добрый друг, Бетти. Сильный хороший друг, который способен заставить сплетников замолчать. А я вот сейчас о чем подумала. Знаете, у этой Эмми дочь учится у нас в школе. Она одна из моих учениц. Так вот, к ней тоже будут беспощадны. — Скверно, что ее мать не подумала об этом, — вставил Брок. — А о чем она вообще подумала? — Рене гневно повернулась к Броку. — У нее дом в опасности, вот она и тронулась умом. — Так ведь не от Грейс же исходила угроза, — возразила Бетти. — Да знаю я, — нетерпеливо бросила Рене. — Я знаю. А Эмми нет. — Ты что, защищаешь ее? — удивился Брок. — Да! И Грейс со мной согласна. Сам спроси ее. Все посмотрели на Грейс. — Она права, — кивнула Грейс. — Рене права. В комнате повисло молчание. Брок встряхнул бокал, смешивая виски с водой. — Ну что ж, — повернулся он к Рене, — урок галльского анализа ты нам преподнесла. В таком случае, может, подскажешь, что делать с Холлистером? Я имею в виду его работу в газете. — Почему бы нет? — пожала плечами Рене. — Увольнять его? — Брок, ты сошел с ума. Ты так прост, что это похоже на помешательство. Уволить Холлистера? Да ни за что! Пусть продолжает работать, это будет лучший ответ сплетникам. Ты делаешь вид, что ничего не произошло. Это то же самое, что рождественские покупки Грейс и визиты к друзьям. — Согласен, — сказал Эдгар. — Я тоже, — присоединилась Бетти. — И я, — заключила Грейс. — В таком случае, — сказал Брок, — все решено. Что, Грейс, вызываем огонь на себя? — Как это? — спросила Рене. — Ну, это выражение такое, — попытался объяснить Брок. — Огонь на себя. Главная мишень. Груз, который взваливаешь на себя. По крайней мере я это так понимаю. — Груз? — переспросила Рене. — Вроде как ведро с углем? — Тьфу ты, черт, — встал Брок, — вот так и учишься говорить по-английски. Повторяю то, что повторял всю жизнь, а требуется объяснить, что это значит, и приходится лезть в словарь. Эдгар, может, ты пособишь? Сколько тонн в огне? Сколько кубических ярдов? — Брок отставил бокал и раздраженно принялся листать словарь. Пока он отыскивал нужное слово, все исподтишка посматривали на Грейс, и поскольку она улыбалась вполне безмятежно, другие тоже заулыбались. Таким образом, отвечая невпопад на невинные шутки и занимаясь разными мелочами, они пытались восстановить нормальное человеческое общение и в этой несколько искусственной атмосфере сели за ужин. Выбор был велик, ведь предполагалось, что после соревнований за стол сядут еще десять гостей, но они удовольствовались легкой закуской. После ужина никто не разошелся, и, как было принято в этом доме, все прошли в маленький кабинет. — Может, кому наверх надо? — спросила Грейс. Никто из дам не откликнулся на приглашение. — Тогда как насчет кофе? — И снова все отказались. В двух углах комнаты стояли ружья. Брок взял их, переломил стволы пополам и посмотрел на свет. — Так, чистить не надо. Из них никто не стрелял. — И все же стоит почистить, — не согласилась Грейс. — Это моя обязанность. — Зачем? — не понял Брок. — Они были на воздухе, а воздух влажный. — Тогда я и почищу, — решил Брок. — Мы ведь остаемся на ночь, верно? — Мне надо домой, — сказала Рене. — Надо проверить тетради. — Ну что за ерунда, малыш. — Никакая не ерунда. Я ведь пока еще учительница, а Бетти одна из моих начальниц. — Я никому не скажу, — пообещала Бетти. — Спасибо, и все же я скоро поеду. Могу сама, на твоем, — Рене повернулась к Броку, — маленьком «форде». — Нет, — отрубил он. — И это я не свое хорошее воспитание демонстрирую. Никоим образом. Просто мне не хочется, чтобы машина сломалась, а это неизбежно, если ты сядешь за руль. Позволю себе напомнить, что это я пытаюсь обучить тебя вождению. — Не собираюсь извиняться за свое вождение, и когда мы поженимся, можешь купить мне маленький «пежо», уж тогда я покажу, что я умею водить. — Когда мы поженимся, у тебя будет шофер. Мужчина лет шестидесяти или больше. Немец. Женатый на фрау вдвое толще его. Рене заметила, что свою эстрадную роль они с Броком отыграли, и взглянула на Грейс и Бетти, словно приглашая их к началу нового разговора. — Слушайте, — сказала Грейс, — это только у меня такое ощущение или другим тоже кажется, что все мы здесь ждем каких-то новостей или чего-то в этом роде? Да, понимаю, все, что было днем, осталось позади, и все равно не проходит это странное чувство ожидания чего-то. — Как же, закончилось, — фыркнул Брок. — Весь Форт-Пенн уже в курсе. — Брок! — сердито оборвала его Рене. — Скорее всего так оно и есть, — продолжала Грейс. — Может, я как раз и жду подтверждения этому, раз ни у кого еще такого чувства нет. — У меня есть, — возразила Бетти. — Только объясняется все очень просто. Мне кажется, ты ждешь, когда Анна вернется домой. — Точно! Жду. Скорее всего в этом и дело. Как думаешь, может, стоит позвонить Мэри? — Не думаю, — заметил Эдгар. — Зная Мэри, могу предположить, что они с Джорджем придумали для Анны какую-нибудь историю, и твой звонок только все испортит. — Возможно, — согласилась Грейс, — и все же я, пожалуй, позвоню. Она назвала оператору номер Уоллов и попросила позвать к телефону миссис Уолл. — Мэри? Грейс… Все в порядке. Так, сидим, болтаем. Кто? Эдгар, Бетти, Рене и Брок… Правда? А что так?.. Нет, мне это и в голову не приходило. По крайней мере в этом смысле… Да, мы предполагали такую возможность, но я не думаю, что она пойдет на это… Нет. Нет, Мэри, нет. Большое спасибо, но я лучше пошлю за ней машину… Нет, нет, не стоит. Пожалуйста… Ну ладно, как скажешь. Еще раз большое спасибо. — Грейс повесила трубку. — Ну вот, ничего такого Мэри не придумывала, вообще ни слова не сказала Анне про всю эту историю. Только боится, что Эмми вернется сюда. Вот и предложила, чтобы Анна переночевала у них, но, по-моему, ей следует вернуться домой, ну, они с Джорджем и вызвались привезти ее. — Вот видите, Эдгар, — заметила Рене, — не только в галльских умах возникает мысль о том, что все возможно. — Да, но только возможно, — сказала Грейс. — Настолько же возможно, насколько то, что я сейчас возьму одно из этих ружей и наведаюсь домой к Эмми. — Это уж точно. — Рене не стала спорить. — Ну что, Брок, поехали? — Поехали. Все встали, и Грейс протянула руку Рене: — Очень рада, что мы завтра обедаем вместе. — Я тоже, и спасибо за то, что позволили мне навязаться. Все равно, по-моему, это была хорошая мысль. Поскольку я скоро выхожу замуж за Брока, надеюсь, вы согласны? — Конечно. — Да, Грейс, между прочим. На завтра я приглашена на обед к Натали у нее дома. Как быть? Отказаться от приглашения, или, может, вы и ее позовете в гостиницу? — С удовольствием. — Видите ли, Натали — моя ближайшая приятельница в Форт-Пенне, — пояснила Рене. — Я знаю. Может, пригласите тогда ее от моего имени? Что-то мне не хочется сегодня больше никому звонить. — Естественно. Покойной ночи, Грейс. Постарайтесь отдохнуть получше. — Рене слегка прикоснулась щекой к щеке Грейс. — Спасибо. Покойной ночи, Рене. Покойной ночи, Брок. — А как насчет поцеловать брата, которого даже не оттолкнула от линии огня? Грейс чмокнула его в щеку, и Брок с Рене вышли из дома. Все молчали, дожидаясь, пока не отъедет машина. — Новая миссис Колдуэлл, — констатировала Грейс. — Ты знала? — спросила Бетти. — В принципе да, только не думала, что уже срок назначен. — Не удивлюсь, что и для Брока это сюрприз, — хмыкнула Бетти. — Я тоже. У них вроде то все сладится, то разладится. Но в общем-то она девочка ничего. Сегодня отлично себя вела. — В поле — да, в доме — нет, — поправила ее Бетти. — Ну, мне она по крайней мере никак не досаждала и говорила вполне разумные вещи. — Ничего, еще достанет, — утешила подругу Бетти. — Боюсь, так оно и будет, — поддержал ее Эдгар. — Да? И каким же, интересно, образом? — Не знаю, одно ли мы с Эдгаром имеем в виду, но мне так кажется, что это не просто новая миссис Колдуэлл. Это целая семья Колдуэллов. Гранд-дама. — Вот-вот, и я то же самое хотел сказать, — кивнул Эдгар. — Она все начала прибирать к рукам уже здесь, прямо в этой комнате, сегодня. Такая уверенность в себе! — Тебе так показалось? Ну, верно, держалась она уверенно, но я объяснила это… даже не знаю, как сказать. Словом, вроде бы почувствовала, что надо же кому-то начинать разговор, а это была для нее первая возможность. — Точно, — согласился Эдгар. — И она за нее сразу же ухватилась. Не могу сказать, что я согласен с Бетти на все сто процентов, но думаю, что стоит ей выйти замуж за Брока, и она уж заставит с собой считаться. — Где, в Форт-Пенне? — скептически усмехнулась Грейс. — В Форт-Пенне, — подтвердил Эдгар. — Это будет первая миссис Колдуэлл после смерти твоей матери. — Ну, в городе таких не один десяток, — возразила Грейс. — Ты противоречишь сама себе, — заметил Эдгар. — Вот-вот, — подхватила Бетти, — то говоришь о новом положении Рене, то делаешь вид, что имя Колдуэлл ничего не значит. — Ладно, скоро увидим, что оно значит, если, конечно, Рене правду говорит, — не стала спорить Грейс. — Ну, тут она, боюсь, ничего не выдумывает, — вздохнула Бетти. — Да, и уж не поэтому ли у меня такое чувство, что еще что-то должно произойти. Уж не завтра ли за обедом? — Вот-вот, жаль, что ты все это затеяла, но теперь-то ничего не поделаешь. — Точно, — подтвердил Эдгар. Разговор был прерван появлением Уоллов и Анны. Уоллы сказали, что торопятся назад, и действительно тут же уехали, а Мартиндейлы тактично раскланялись, чтобы оставить Грейс наедине с дочерью. — Мне надо рассказать тебе одну неприятную историю, — начала Грейс, едва они остались вдвоем. — А нельзя ли не сейчас, мама? До утра никак не подождет? А то у меня такой хороший день сегодня был. — К сожалению, не подождет, — покачала головой Грейс. — Тут такое дело, что у нас вся жизнь может измениться. — Что, мы бедными стали? — Нет, и слава Богу, что нет. — Ладно, рассказывай, — вздохнула девочка. — Тебе уже четырнадцать, пятнадцатый пошел, так что, полагаю, ты слышала или хотя бы читала о ревнивых женах. Ну, о тех, что ревнуют, считая, что их мужья влюблены в других женщин. — Ну да, конечно, — кивнула Анна. — Ну так вот, нынче одна такая ревнивица стреляла в меня. — О Господи, мама, ты не шутишь? — Какие уж тут шутки, — засмеялась Грейс. — Другое дело, что я не думала, что ты так это воспримешь. — Так… так ведь она же не попала. С тобой все в порядке, правда? — В порядке, в порядке, — снова не удержалась от смеха Грейс. — Честно говоря, не знаю, что заставляет меня смеяться. Дело-то очень серьезное, дорогая. Сегодня днем одна женщина приехала к нам на ферму, направила на меня пистолет и трижды выстрелила. Да, по-моему, трижды. — И кто эта женщина? — Миссис Холлистер, жена мистера Холлистера из «Часового». — Он влюблен в тебя? — Она так думает. — Но ведь ты-то в него не влюблена? — Нет, конечно, нет. Он здесь раньше никогда не был. — Ах, так и он появился? И она его задела? — Нет, нет, никого не задело. Ее остановили. А теперь выслушай меня внимательно, я хочу, чтобы ты знала всю правду, так чтобы, когда девочки начнут тебя расспрашивать… но сначала послушай. До твоего дяди дошли какие-то разговоры, нехорошие сплетни про мистера Холлистера и меня, он им, конечно, не поверил, потому что знает, что ничего подобного и быть не может, и пригласил мистера и миссис Холлистер к нам на ферму пострелять в тире. Мистер Холлистер приехал с мистером и миссис Мартиндейл, а миссис Холлистер должна была приехать с дядей Броком, но отказалась, а потом неожиданно появилась около четырех дня на своей машине. Я стояла с мистером Холлистером и дядей Броком у беседки и вдруг увидела ее совсем рядом, с пистолетом в руках. Она подняла его и начала стрелять. — Она хотела убить тебя? — Честно говоря, я так не думаю. Мне кажется, она просто хотела испортить всем праздник. И это ей, безусловно, удалось. Но что правда, то правда — попасть в кого-нибудь она могла. В общем, мистер Холлистер отнял у нее пистолет и увез домой, а потом мистер Мартиндейл или дядя Брок, кто-то из них, попросили разъехаться и других гостей — ну, ты понимаешь, в таких обстоятельствах… — А она далеко от вас стояла? — Примерно как отсюда до входной двери. Чуть меньше. — О Господи. — Девочка сидела на диване, рядом с Грейс, но теперь придвинулась еще ближе и взяла мать за руку. — Ее арестовали? — Нет, и никто никого арестовывать не будет. — Грейс положила ей ладонь на голову и взъерошила волосы. — Просто эта женщина обезумела от всех этих сплетен. Ничего не будет. Мистер Холлистер останется в газете, а мы сделаем вид, что ничего не произошло. После Рождества нам, возможно, придется уехать, но только на время — словно, повторяю, ничего не случилось. — Как тогда, когда не стало папы и Билли. — Ну да, — кивнула Грейс. — И ты была тогда молодцом. — А Альфреду ты напишешь? — Да, сегодня же. — Это хорошо, а то как бы он от кого-нибудь… ведь снова сплетни пойдут, да? — Боюсь, что так. Когда сплетни заходят так далеко, что из-за них едва человека не убивают, надо найти какой-то способ положить им конец. Потому мы и уезжаем. — И куда же? — А ты бы куда хотела? — Хорошо бы в пансионат. — Почему бы нет? Мне тоже хотелось бы послать тебя в пансионат. Сама я там, ты знаешь, никогда не училась, но, думаю, девочки многое теряют, если не попадают туда. — А ферму ты продашь? — Нет, с чего ты взяла? — Ну как, ведь если мы уезжаем, то и не вернемся. Разве нет? — Говорю же тебе, на время, — повторила Грейс. — И все же, может, и не вернемся. — Девочка потупилась. — Почему ты так говоришь, родная? — Потому что мне так кажется, мама. Но мне все равно. — Правда? А что, если все же остаться? Скажем, на год? — Давай поживем здесь до Рождества, а потом поедем. — Хорошо, дорогая. Так и поступим. И вот еще что. Я не хотела говорить раньше, но ферма принадлежит тебе. Тебе и Альфреду. Вернее, перейдет, когда тебе исполнится двадцать один. Так написано в папином завещании. — Какой он добрый, — сказала девочка. — Конечно, добрый, и он очень хотел, чтобы ферма досталась вам с Альфредом, особенно если и вы этого хотите. Ну что ж, а теперь тебе, наверное, пора поцеловать меня на ночь. Девочка чмокнула мать в щеку и вышла из комнаты, но через минуту-другую вернулась. — Что-нибудь забыла, дорогая? — подняла голову Грейс. — Не оставайся здесь одна, мама, чего в окно глядеть? — Так разве я гляжу? Все равно ведь ничего не видно, темно. — Пошли наверх, а? — Чуть попозже, родная. Ну, иди сюда, поцелуй меня еще раз и ложись спать. В доме стало уже совсем тихо, замерли вдали мягкие шаги и звуки, доносившиеся из ванной и туалета, когда Грейс села за стол Сидни, положила на промокательную бумагу большой лист почтовой бумаги с вензелем фирмы и потянулась за автоматическим пером с серебряным колпачком, которое кто-то подарил Сидни. Она изучающе посмотрела на его изящную оправу, и в голову ей пришли две мысли: она понятия не имела, кто именно подарил мужу эту ручку, это одно; и второе — за все то время, что ручка была на столе и ею постоянно пользовались, сама она ни разу не наполняла ее чернилами. Пустой она никогда не была, но она, Грейс, ее не наполняла. Грейс импульсивно набросала несколько слов и, уж начав писать, не отрывала пера от бумаги. Альфред, родной мой. Раньше мне казалось, что письмо это написать будет неимоверно тяжело, как никогда, но теперь я вижу, что ошибалась, совсем не тяжело, и мне остается лишь надеяться, что и читать его и осмыслить будет несложно. Для начала, чтобы ты был готов, скажу, что мне придется говорить о некоторых неприятных вещах, однако же, вынужденная еще раньше рассказать о них Анне и гордая тем, как она это восприняла, не сомневаюсь, что и ты, старший, более взрослый, позволишь мне гордиться тобой. Я уверена в этом, потому что иначе откуда бы это внезапно охватившее меня чувство, что я должна все тебе рассказать и ты поймешь? Примерно год назад я познакомилась с мистером Холлистером — автором юмористической колонки в «Часовом», уверю тебя, это случайное знакомство не переросло и не могло перерасти в нечто более серьезное, ибо он женат, у него, если не ошибаюсь, двое детей, и он несколькими годами моложе меня. Тем не менее каким-то неведомым для меня образом распространились гнусные сплетни, дошедшие до его жены, миссис Холлистер. Хочу еще раз подчеркнуть, что ничего между мистером Холлистером и мной не было, тебе достаточно вспомнить прошлое лето, чтобы понять, что, мягко говоря, чрезвычайно маловероятно, чтобы я виделась с ним, ведь все лето я провела на ферме. Тем не менее эти гнусные сплетни, повторяю, дошли до миссис Холлистер, да еще с такими подробностями, что бедная женщина только что умом не тронулась. Дошли они и до твоего дяди Брока, который, руководясь самыми лучшими намерениями, решил положить конец этим дурацким разговорам, для чего пригласил мистера и миссис Холлистер к нам на ферму в День благодарения пострелять в мишень. Это было сегодня. Или, пожалуй, уже вчера, поскольку время уже за полночь. Мистер Холлистер приехал с Мартиндейлами на их машине, а миссис Холлистер ехать с дядей Броком отказалась. Каково же было наше изумление, когда несколько позже она все-таки появилась, одна и вооруженная пистолетом. Она приблизилась к тому месту, где стояли мистер Холлистер, дядя Брок и я, вытащила пистолет и несколько раз выстрелила, но ни в кого, спешу успокоить тебя, не попала. Мистер Холлистер бросился к ней, разоружил и увез с фермы. Естественно, праздник был испорчен, и все наши гости, а их было более сорока, разъехались по домам. Первое, о чем спросила Анна, было, арестовали ли эту женщину, но вряд ли мне нужно объяснять тебе, что о таких крайних мерах мы даже не задумывались. Тем не менее я долго и серьезно размышляла над тем, что произошло, и говорила об этом с твоей сестрой и пришла к выводу, что в сложившейся ситуации лучше всего запереть дом и уехать из Форт-Пенна по меньшей мере на год. Чтобы быть до конца откровенной, скажу также, что обдумываю возможность окончательного переезда в какое-нибудь другое место. Пока же пусть будет год, и если вам с Анной придется по душе другой город (или сельская местность, но только не эта), то оно и к лучшему. Прежде чем объяснить причины такого решения, спешу ответить на твой естественный вопрос: да, Рождество мы проведем здесь. Мне совершенно не хочется нарушать твои возможные планы на праздники. Скажу больше, я ни при каких обстоятельствах не уехала бы отсюда до Нового года. Покажется тебе это удивительным или нет, но я придаю большое значение «приличиям». Скажем, завтра у меня, как всегда по пятницам, обед в гостинице, из чего, с одной стороны, следует, что всякие там сплетни вызывают у меня всего лишь презрение, а с другой, что мне небезразличны «приличия». Я уверена, что этот печальный вчерашний инцидент никоим образом не испортит тебе праздники, но, с другой стороны, боязнь риска была бы недостойной и всех нас, и твоего отца, который всегда так высоко ставил мужество, и физическое, и моральное. Как я уже сказала Анне (или, может, это она мне сказала), мы будем вести себя так же, как три года назад, когда мы потеряли нашего чудесного брата и сына и любящего отца и мужа. Тогда я впервые воочию убедилась, насколько вы с Анной оправдываете наши лучшие ожидания. Я всегда гордилась вами обоими, но особенно — в ту пору страданий и печали, когда вы вели себя с достоинством, какого трудно было ожидать в ваши годы. С тех пор прошло три года, и обстоятельства иные, но в известном смысле они требуют даже большего достоинства, чем тогда. Я настолько верю в вас обоих, что не собираюсь давать никаких советов касательно той или иной возможной ситуации, полностью полагаюсь на ваше собственное суждение. Что касается того, что поначалу кому-то может показаться, будто мы, так сказать, бежим из-под огня, могу лишь повторить, к этому надо быть готовым. Но если мы знаем, что решение уехать — это наше собственное решение, к которому мы пришли самостоятельно, не прислушиваясь ни к каким намекам со стороны, то в поведении нашем нет ни капли трусости. А еще важнее — отдавать себе отчет в том, что, хоть мы и покидаем Форт-Пенн, Форт-Пенн нас не покидает. Понять это непросто, особенно поначалу, но понять надо. Мы есть то, кто мы есть, и самим актом расставания мы выражаем свой протест против того, что происходит с Форт-Пенном в последние годы. У нас по-прежнему есть наши добрые друзья, те, кого мы знаем всю жизнь, но наш город меняется настолько стремительно, что через десять лет это будет другое место, не то, что мы когда-то знали и привыкли любить, и как раз сейчас подошло время расстаться. Эта ферма, по завещанию отца, принадлежит тебе и Анне, и так будет по крайней мере до того момента, когда Анне исполнится двадцать один. Ты всегда сюда можешь приехать, особенно на летние каникулы. Правда, Анна после рождественских праздников собирается в пансионат, и оба вы говорили, что собираетесь все больше времени проводить вдали от дома, так что вроде ничто вас здесь особенно не держит. В школе у тебя завелось много друзей, а когда поступишь в Йель или Принстон, будет еще больше. В принципе мне хотелось бы, чтобы у тебя появилось какое-нибудь дело в Нью-Йорке, но это отдаленное будущее, говорить и думать еще рано. Анна тоже собирается поступить в колледж, а это значит, что и она будет далеко отсюда, и друзья ваши тоже будут далеко. Что касается меня, то большую часть зимы я проведу в Нью-Йорке, потом подыщу себе где-нибудь дом, а летом мы все можем поехать за границу. Давно уж пора посмотреть мир, не все же в Пенсильвании сидеть, и, надеюсь, мы будем много путешествовать, а Нью-Йорк сделаем своей штаб-квартирой. До определенного времени я не собираюсь ни с кем делиться этими планами, разве что с ближайшими друзьями и родичами, и тебя прошу никому ничего не говорить до окончания каникул. От тебя-то у меня секретов, конечно, нет, ты ведь теперь единственный мужчина в семье. Ты всегда был и остаешься прекрасным сыном и братом, и мы с Анной продолжаем рассчитывать на тебя. Мне много еще хочется сказать тебе, но, наверное, у тебя и без того накопилось немало вопросов, и ты мне напишешь еще до начала каникул, а я постараюсь ответить на них со всей откровенностью, зная, что адресованы они любящим сыном своей любящей матери. Грейс перечитала письмо, положила его в конверт, запечатала и наклеила марку. Затем положила на столик в коридоре, но передумала, накинула висевшее в платяном шкафу твидовое пальто, положила в карман письмо и небольшой никелированный фонарь и медленно направилась по проселку к почтовому ящику. Там она сунула письмо в щель, подняла металлический флажок и некоторое время не двигалась с места, задумчиво глядя в небо. Было холодно, луны не видно. Грейс подняла воротник пальто, поглубже засунула руки в карманы и опустила голову. В это время в глаза ей ударил луч света. — О, это вы, мэм, — раздался мужской голос. — Я, а вы кто? Глаза слепит, не вижу… — Даффи, мэм, из полиции штата. — Он осветил себе лицо. На нем была форменная шинель с портупеей, в кобуре пистолет. — Меня послали присмотреть за порядком. У вас фонарь есть? — Вот он, в кармане. Но я и без него дорогу назубок знаю. — Вы вооружены? — Нет. — В таком случае позвольте вас проводить. — Спасибо, пошли. Может, кофе выпьете? С сандвичем? — Они пошли к дому. — Так считается, что вы не должны знать о моем присутствии, — засмеялся полицейский. — А где ваша лошадь? — Я на машине. За сараем оставил, чтобы не видно было, — пояснил он. — Потому что опять-таки вы не должны знать, что дом охраняется. — Что ж, коли так, притворимся, что я не подозреваю о вашем присутствии. Налью кофе в термос, оставлю на кухонном столе несколько сандвичей, и если утром их не будет на месте, я лично останусь в неведении, кто все это взял. Ведь я никого не видела. — Все правильно, мэм, — козырнул Даффи. — А если дверь в кухне осталась незапертой, а свет невыключенным, так это просто по рассеянности. — Бывает. — Ну вот, мы и пришли. Спасибо за заботу, Даффи, и покойной ночи. — Покойной ночи, мэм. Он постоял среди деревьев, глядя, как сначала в кухне зажигаются, потом гаснут все лампочки на первом этаже, затем вспыхивают и вскоре гаснут наверху. Немного погодя Даффи обогнул дом и вошел в кухню. На столе стояли термос, чашка с блюдцем, кувшин со сливками и сахарница. Тут же лежала салфетка. Он поднял ее — на большой тарелке лежали обернутые в вощеную бумагу сандвичи, штук десять. — Целое пиршество, — вслух произнес он. — Умеют же жить сукины дети. Даффи снял шляпу, отстегнул пояс с кобурой, снял шинель и принялся за еду. В большом доме было тихо, как в глубокой дреме. Эпилог В воскресенье, 21 декабря 1947 года, у Грейс собралось на коктейль несколько человек. Хотелось подбодрить Эдгара Мартиндейла, направлявшегося через Нью-Йорк на обследование в одну из бостонских клиник. Эдгар и Бетти остановились на ночь в гостинице, принадлежащей Грейс, и наотрез отказались идти в театр, но тайком от Эдгара Бетти согласилась принять участие в небольшой вечеринке, которая могла бы отвлечь его от вызывающей сильные боли множественной геморрагической саркомы. Грейс было тем проще уговорить друзей, что Колдуэллы тоже оказались в Нью-Йорке, где Рене делала рождественские покупки, да и Альфред с женой и Анна с мужем обычно заходили по воскресеньям. Эта вечеринка сослужит добрую службу интересам данного повествования, ибо она откроет перед читателем верную картину одного дня из жизни Грейс спустя почти тридцать лет после того, как она уехала из Форт-Пенна. Разумеется, нетрудно просто поставить точку, когда история уже рассказана, а история Грейс и Форт-Пенна рассказана на предшествующих страницах. И все же читатель имеет некоторое, пусть небесспорное право поинтересоваться, что произошло с Грейс после. Сжатый отчет об этой вечеринке, случившейся в 1947 году, способен отчасти удовлетворить любопытство. Большинство гостей Грейс (хотя и не все) уже были представлены на этих страницах. Все, что следует добавить, будет добавлено, новые лица — представлены, и после каждого представления или добавления последует краткий диалог, позволяющий по возможности раскрыть взаимоотношения Грейс с каждым данным персонажем. Альфред Альфред, приближающийся ныне к началу среднего возраста, в недалеком прошлом достиг того, в чем было отказано его отцу, — получил во время войны чин старшего лейтенанта. До того он несколько раз пытался попасть на флот, но безуспешно, и в качестве инструктора Управления стратегических сил сновал челноком между Вашингтоном и одной из секретных военных баз в горах Виргинии. Эта же работа, но уже в Англии (инструктаж по кодированию военных сообщений), позволила ему получить ленточку участника боевых действий на европейском театре, хотя непосредственно на фронте он не был. После войны Альфред вернулся на работу в адвокатскую контору «Мэрфи и Оглторп», на Уолл-стрит, 46. Проживает на Парк-авеню, 999, имеет дом в Саутхемптоне. Грейс. Налить что-нибудь? Альфред. Нет, спасибо. Грейс. Что-то новенькое. Альфред. Да, но это временно. Грейс. Жаль, что временно. Альфред. После таких разговоров, ма, это время может сократиться еще больше. Я не пьяница. Грейс. Да я думаю лишь о твоей фигуре. Альфред. А, ну понятно. Жена Альфреда В девичестве Моника Фитцпатрик. Родилась в Саутхепмтоне, в католической общине. Выпускница нью-йоркской Серед-Нарт, парижской Сакре-Кер, двух колледжей — Спенс и Манхэттенвилл. Женщина исключительно благочестивая, лишенная чувства юмора, привлекательная, аккуратная, склонная к снобизму. Ее старшая сестра замужем за итальянцем, папским легатом, и, по слухам, гомосексуалистом, чья политическая деятельность при Муссолини едва не стоила Альфреду места в Управлении стратегических сил. Но Капелли хотя бы создавал фон, на котором собственный брак казался Монике едва ли верхом блаженства, и она сознательно обманывала себя, закрывая глаза на любовные похождения Альфреда. У нее было трое дочерей, Энн, Роза и Бренда — все ученицы школы мисс Хьюитт, и один сын, Сидни (Патрик Джон) Тейт Второй, сейчас он находился в портсмутском приорате. Она пыталась понять Альфреда и, не преуспев в этом, полюбила его светские манеры, не позволяющие выставлять романы напоказ, что могло бы подтолкнуть ее к совершенно невозможному для нее разводу. Грейс. Сидни хорошо выглядит, верно? Моника. Отлично. Грейс. Я надеялась, и твоя мать заглянет. Она, кажется, в церкви была, когда я звонила, но я просила передать ей приглашение. Моника. По-моему, после мессы она собиралась к миссис Айселин, так что скорее всего ваше сообщение просто не дошло до нее. Грейс, Я еще не купила Альфреду рождественский подарок. Может, подскажешь? Моника. Надо подумать. Я дарю ему бильярдный стол. Он как-то сказал, что это единственное, чего ему не хватает. Может, если вы подарите ему что-нибудь для гольфа, он снова начнет играть. Грейс. О нет. Ни за что. Только не гольф. Анна Анна пришла со своим вторым мужем Чарлзом Фрэнсисом Миллзом, от которого у нее была дочь, Энн Миллз, ученица школы Фокскрофт. Девочка тоже была здесь, в отличие от своего сводного брата Артура Зилбермана-младшего, ученика Дирфилдской академии, сына Анны от первого брака. Лишь Анна, и ничто другое, ни воспитание, ни закон не могли умерить ярости, с какой Чарли Миллз говорил о евреях. Его нападки на Юдо Йорк и Франклина Д. Розенфельда перемежались в монологах заявлениями о близости американского и немецкого народов — «наши люди», — которым, вместо того чтобы друг с другом воевать, следовало бы объединиться против русских и англичан. По условиям развода мальчик должен был жить поочередно с Анной и отцом, врачом-кардиологом, на которого он, становясь старше, все более походил, поэтому теперь, при его появлении, Чарли выскакивал из комнаты. Мальчику еще не было тринадцати, когда он случайно подслушал разговор отчима с матерью, когда тот кричал, что присутствие Артура в одном доме с Энн создает угрожающую ситуацию и он, Чарли, не отвечает за возможные последствия. В тот день Артур переехал к отцу и больше не провел под крышей материнского дома ни одной ночи. Когда Трумен, еще будучи сенатором, начал задавать острые вопросы, касающиеся принадлежащих Чарли авиазаводов, он немедленно переместился в его списке наиболее ненавидимых персон откуда-то из безвестности на самый верх, заняв место рядом с Франклином Д. Рузвельтом и Артуром Зильберманом. Грейс. Когда Артур домой возвращается? Анна. Вчера вернулся. Грейс. Надеюсь, он зайдет навестить меня. Анна. Он растет, мама. Грейс. Естественно. А что ты, собственно, хочешь этим сказать? Анна. Видишь ли, он уже понимает, почему я развелась с его отцом, влюбилась в другого мужчину, но когда я по телефону спросила его, собирается ли он зайти к тебе, он ответил, что не знает, и еще сказал, что не любит, когда с ним обращаются как с сиротой. Грейс. А я никогда и не обращаюсь с ним как с сиротой. Это мой внук, и ему всегда здесь рады. Я тоже не очень-то люблю евреев, но уж лучше Артур… ладно, оставим этот разговор. Анна. Договаривай, меня это не задевает. Лучше Артур, чем Чарли? Грейс. А что в этом такого? Артур — моя плоть и кровь, по крайней мере наполовину. А Чарли, когда заговаривает кое о чем, полным идиотом становится. Брок Единственным среди присутствующих Брок пришел в коротком черном пиджаке и брюках в полоску. Гардероб занимал одно из самых важных мест в повседневной жизни Брока, и в этом отношении он не ленился. Выработав себе стиль одежды дипломата либо оптового торговца шампанским, он считал, что дело сделано, и восседал в своем одеянии с неизменной тростью в руках, обитой змеиной кожей, которую он вдавливал в пол, как летчик давит на тормозную педаль. В 1940 году он перенес операцию на простате и с тех пор предпочитал тесную компанию самых близких знакомых, опасаясь непредсказуемого поведения своего мочевого пузыря. У Рене в 1936 году отняли грудь, но это не заставило ее сразу же отказаться от светского образа жизни и филантропической деятельности. Лишь после того, как в 1938 году от кровоизлияния в мозг умерла ее ближайшая подруга Натали Бординер, Рене резко сократила число благотворительных завтраков и обедов и к настоящему времени превратилась в старушку, пытающуюся поддерживать своего мужа, который, в свою очередь, делает все, чтобы поддержать ее. Грейс. Устал? Брок. С чего бы это? Я ведь просто сижу на своем костлявом заду и наблюдаю за этим спектаклем. А у Анны-то дочь красавица, помнишь, мы таких в свое время милашками называли. Грейс. Да, хороша, ничего не скажешь, только я бы предпочла, чтобы она не говорила всем при встрече «здорово». Брок. Да брось ты, когда Анна была в ее возрасте, ты пыталась отучить ее говорить при встрече «привет». Грейс. Ничего подобного, это меня мать отучала говорить «привет». Брок. Ладно, пусть так. С удовольствием продолжил бы этот разговор, но мне пора отлить. Грейс. Помочь? Брок. Каким образом? Спасибо, Грейс, но такими вещами мужчины занимаются в одиночку. Пойди поболтай с Рене. Конни Конни Шофшталь появилась у Грейс, когда Альфред и Чарлз Миллз с женами уже ушли. Ее сопровождала постоянная сожительница, занимавшаяся лепкой собак. Она называла себя Нелл Флэгг, хотя полное ее имя было Элинор Д’Отремон Флэгг. Нельзя сказать, что женщины одевались совершенно одинаково, как одеваются близнецы, но на обеих были неуклюжие, мятые кашемировые пиджаки и юбки, шарфы, какие носят голливудские режиссеры, и полуботинки на толстой резиновой подошве. Стрижка тоже одинаковая — короткая (у Нелл волосы выкрашены в голубой цвет). В компании, которая собралась у Грейс, казалось, что они слишком молодятся, но в своем кругу эта одежда являлась практически униформой независимо от возраста. Конни вытащила из портсигара сигарету и не успела поднести ко рту, как Нелл щелкнула зажигалкой. Эта дама не снисходила до разговора с кем-либо, просто ходила по комнате следом за Конни (которую она называла Кон), словно адъютант или иподьякон. Пили они сильно разбавленный напиток — на одну долю виски пять долей воды. Грейс. На ужин не останетесь? Будут Бетти с Эдгаром, Брок и Рене, и еще должны подойти Нед Майнор и доктор Крокер. Конни. Хо-хо. Нед Майнор. Это решает дело. Грейс. А что? Разве тебе не нравится Нед? Мне казалось, вы приятельствуете. Конни. Ну, это вряд ли. Вряд ли. Я на днях звонила ему. Нелл ни с того ни с сего захотелось свести некую Дэнди Динмонт с приятелем Неда. Как его, Нелл, называют, Чемпионом? Нелл. Точно, Кон. Чемпион — очаровашка с пограничной полосы. Конни. И ни звука в ответ. Ну мы, конечно, дали ему отставку. Зануда твой Нед, что еще сказать? Грейс. Жаль. Выходит, я ошиблась. Но на ужин они все равно приглашены. Конни. И Крокер-квакер тоже? Неплохо звучит. Грейс. Надеюсь, нет. Он мой лечащий врач. Конни. Как раз то, что тебе нужно, малышка. Ты ведь у нас такая здоровячка. Но почему бы тебе для разнообразия не взять врача-женщину? У нас с Нелл есть на примете одна отличная кандидатура, и, клянусь Юпитером, как только тебе понадобится врач, мы просто заставим тебя испытать ее. Грейс. Да нет уж, спасибо. Меня вполне устраивает доктор Крокер. Нед Нед Майнор, ныне постоянный житель Нью-Йорка, так и не пришел. Экономка сказала Грейс, что ей звонит мистер Майнор, и она ответила, что возьмет трубку в спальне. Грейс. Ну, где вы там оба? Опаздываете. Нед. Знаю. Извините. С вами хотят поговорить. Грейс. Привет. ПитерКуперКрокер. Привет, дорогая. Грейс. С днем рождения, дорогой. Крокер. Спасибо, Грейс. Извини, но прийти не получается. Грейс. Жаль. Но ведь это не первый день рождения, были и другие. Крокер. И проходили они замечательно, благодаря тебе. Грейс. И тебе. Крокер. Я надеялся, что удастся заскочить хотя бы на минуту, но мы все еще в больнице. Нед пришел посмотреть, как я оперирую. Грейс. Может, завтра зайдешь? Крокер. Как насчет половины шестого? Грейс. У меня для тебя подарок. Крокер. Девочка ты моя. Грейс. Отдохни немного, дорогой. Ты слишком много работаешь. Крокер. Непременно. А теперь мне пора идти. С Недом хочешь поговорить? Грейс. Да. Нед. Это я, Грейс. Грейс. Питер ушел? Нед. Э-э… Да, теперь ушел. Грейс. Как он? Устал? Нед. Очень. Операция длилась четыре часа. Грейс. Заставьте его немного отдохнуть, Нед. А она как? Нед. Да вроде все то же. Мы почти не видимся. Рычит, как обычно, бросается на него. Грейс. Чтобы она умерла. Нед. Она никогда не умрет, Грейс. Грейс. Это верно. Верно. Ладно, попробуйте заставить его отдохнуть, Нед. Нед. Попробую, Грейс. Грейс. Покойной ночи, Нед. Нед. Покойной ночи, Грейс. Примечания 1 Перевод В. Топорова. 2 Город на северо-востоке Пенсильвании. 3 Мой Бог! (фр.) — Примеч. ред. 4 Закон жизни (фр.). — Примеч. ред. 5 Опасайся перекупщика (искаженная латынь). — Примеч. пер. 6 На прекрасном голубом Дунае (нем.). — Примеч. ред. 7 Вид легкого двухколесного экипажа (англ.). — Примеч. ред. 8 Один из генералов Континентальной армии, перебежавший на сторону англичан. — Примеч. пер. 9 Райнеке — лис, персонаж одноименного средневекового эпоса. — Примеч. пер. 10 Американский боксер-профессионал, чемпион мира в супер-тяжелом весе. — Примеч. ред. 11 Необдуманный шаг, поступок (лат.). — Примеч. ред. 12 Эпическая поэма Генри Уодсуорта Лонгфелло (1858), посвященная одному из пассажиров судна «Мэйфлауэр», доставившего в 1620 году в Америку первых пилигримов-колонистов. — Примеч. пер. 13 Американский сценарист, режиссер, актер (1864–1946). — Примеч. пер. 14 Наименование англичан, принятое в гэльской (шотландские кельты) среде Британских островов. — Примеч. пер. 15 Старейшее объединение регулярной Британской армии, основанное в 1650 году генералом Монком в шотландском местечке Голдстрим. 16 6 апреля 1917 года США официально объявили о вступлении в Первую мировую войну на стороне союзников. — Примеч. пер. 17 Аристократический район Лондона. — Примеч. пер. 18 Джозефус Дэниэлс (1862–1948) — американский издатель и общественный деятель, министр военно-морского флота США в правительстве Вудро Вильсона. — Примеч. пер. 19 Adulteress — прелюбодейка. — Примеч. пер. 20 Военачальники соответственно союзной армии и армии конфедератов в годы Гражданской войны. — Примеч. пер. 21 День независимости США. — Примеч. пер. 22 Исторически сформированное в 1783 году объединение в защиту прав и привилегий участников только что закончившейся войны за независимость. — Примеч. пер. 23 Ложный шаг (лат.). — Примеч. ред. 24 Бык (англ.). — Примеч. пер. 25 Новеллист и драматург, автор сентиментальных романов, Ричард Хардинг Дэвис (1864–1916) прославился прежде всего как автор репортажей с войн начала века — американо-испанской, бурской, греко-турецкой, русско-японской, наконец, Первой мировой. — Примеч. пер. 26 Школа подготовки будущих учителей, название которой позаимствовано у французской Ecole normale. — Примеч. пер. 27 Вечера (фр.). — Примеч. ред. 28 В те времена, когда был построен дом Колдуэллов, Вторая улица была, по сути, набережной. Высокие дома на Франт-стрит возвели позднее, они закрыли местным жителям вид на реку, но в то же время обеспечили казне быстроразвивающегося города новые и весьма значительные источники дохода за счет растущих цен на землю, не говоря уж об архитектуре самих зданий, куда более импозантных, чем большие, но вполне буржуазные дома на Второй. Как ни странно, однако, цены на землю и здесь не снижались, а скорее тоже росли, потому что, как утверждалось, старые семьи вроде Колдуэллов и Шофшталей упрямо отказывались перебираться на Франт-стрит, что позволяло Второй сохранять свой прежний статус. — Примеч. авт. 29 Детская разновидность покера. 30 Владелец сети дешевых закусочных. See more books in http://e-reading.mobi