Книга: Шепот




Шепот

Белва Плейн

Шепот

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Весна 1985 года

ГЛАВА 1

Стремясь увернуться от руки Роберта, его разъяренной руки, пытающейся ударить ее по лицу, она упала и стукнулась об угол открытой дверцы шкафа. Сидя на полу, ошеломленная неожиданной болью, она прислонилась к стене, дотронулась до щеки и с удивлением обнаружила кровь на ладони.

Глаза и рот Роберта стали тремя темными, круглыми отверстиями на его лице.

– О, Боже! – Он опустился на колени подле нее. – Дай посмотреть. Нет, разреши, Линн! Слава Богу, ничего особенного. Просто царапина на коже. Несчастный случай… Я принесу полотенце и лед. Разреши поднять тебя.

– Не трогай меня, черт побери! – Отталкивая его руку, она поднялась и села на кровать между чемоданами. Ее лицо раскраснелось, в то время как ее холодные пальцы ощупывали растущую шишку на скуле. К горлу подступал комок, вызванный нанесенным оскорблением и слезами.

Роберт метался между спальней и ванной комнатой.

– Проклятье, где лед? В первоклассной гостинице, как эта, должен быть лед – ох, есть. Теперь ложись на спину. Я положу подушки. Приложи лед к лицу. Очень больно?

Его беспокойство вызвало у нее раздражение. Она закрыла глаза. Если бы она могла заткнуть уши, она сделала бы это. Его голос, такой красивый, так прекрасно модулирующий, пытался успокоить ее.

– Ты споткнулась. Я знаю, я поднял руку, но ты споткнулась. Я сожалею, но ты была так раздражена, почти в истерике, Линн, и я должен был как-то остановить тебя.

Она открыла глаза.

– Я? Я была раздражена? Я была почти в истерике? Подумай еще раз и скажи мне правду, если можешь.

– Ну, я немного потерял терпение. Допустим. Но разве ты можешь меня в этом упрекать? Разве можешь? Ведь я доверил тебе упаковку моих вещей, и ты знала, насколько это важно, ты знала, что это был мой шанс продвинуться по службе в Главном управлении в Нью-Йорке, может быть, единственный шанс в моей жизни, а я оказался здесь без смокинга.

– Я сделала это не нарочно. А теперь я говорю тебе уже в третий раз, что Китти Ломбард сказала мне, что мужчины не носят смокинги. Я специально спросила ее об этом.

– Китти Ломбард! Она умышленно сбила тебя с толку, а ты слишком глупа, чтобы понять это. Сколько раз я говорил тебе, что людям больше всего нравится выставлять других дураками? Особенно в деловом мире. Каждый хочет сорвать твои планы. Когда ты прекратишь доверять первому встречному Тому, Дику или Гарри? Думаю, никогда. – В сильном возбуждении, Роберт мерил шагами комнату. – И кстати, могу я напомнить тебе еще раз, что это называется смокинг?

– Хорошо, хорошо. Я провинциалка, провинциалка из маленького городка, да? Мой отец содержал магазин скобяных изделий. До того, как я встретила тебя, я никогда не видела смокинга. – Только на картинках. Но я никогда не встречала мужчину, который поднимает руку на женщину.

– Ох, прошу тебя, остановись, Линн! Не стоит продолжать. Уже почти шесть часов, а обед в семь. Твой лед тает. Дай мне взглянуть еще раз.

– Я позабочусь о себе сама, благодарю. Оставь меня одну.

Она закрыла дверь ванной комнаты. Большое зеркало отразило невысокую женщину с веснушчатым лицом, все еще похожую на девушку в свои тридцать шесть лет, с челкой и копной вьющихся белокурых волос. Милое, хотя ничем не примечательное личико, за исключением довольно красивых светлых глаз, было сейчас более, чем она могла себе представить, обезображено ссадиной, уже принявшей неприятный синий цвет с зеленым оттенком. Она ужаснулась. Роберт открыл дверь.

– Господи! Как ты можешь спуститься вниз в таком виде! Если только… – Он нахмурился, недовольный своими мыслями.

– Если только что, пожалуйста, скажи?

– Ну… я не знаю. Я мог бы сказать, что авиакомпания потеряла мой чемодан с одеждой и что у тебя было расстройство желудка, это часто случается после двадцатичетырехчасового перелета. Успокойся, прими горячую ванну, положи лед на лицо, ложись в постель и что-нибудь почитай. Закажи себе по телефону хороший обед в номер. Хороший спокойный обед без детей. Успокойся. Все будет хорошо.

Линн уставилась на него.

– Мистер Ловкач. Ты, как всегда, выкрутился. Все погублено – этот долгожданный уик-энд не состоится, новое платье из шелка цвета весенней зелени с хрустальными пуговицами, новый флакончик духов, маникюр – вся радость ожидания, все кончено. Полное крушение надежд. И он мог стоять здесь, уверенный, красивый и спокойный, готовый совладать с собой, чтобы снова идти вперед.

– Я ненавижу тебя, – сказала она.

– Ох, Линн, прекрати. Повторяю, я не собираюсь пережевывать это дело до бесконечности. А сейчас возьми себя в руки. Я тоже должен собраться с мыслями во имя нашего общего спасения, привести себя в порядок и извлечь как можно больше из предоставившегося мне удобного случая. Здесь будет вся руководящая верхушка, и я не могу позволить себе потерять самообладание. Я должен ясно мыслить. Теперь я собираюсь одеться. Благодарю Бога, что мой другой костюм поглажен.

– Я знаю. Я гладила его.

– Ну что же, по крайней мере одну вещь ты сделала как следует.

– Каждый день моей жизни я стараюсь, чтобы у тебя все было как следует.

– Пожалуйста, говори тише. Люди в холле могут услышать. Ты хочешь опозорить нас обоих?

Внезапно силы покинули Линн, и она бросилась вниз лицом на широкую кровать между открытыми чемоданами. Ее губы беззвучно дергались. «Спокойно, спокойно», – говорили они.

Роберт ходил из угла в угол, позвякивая ключами, пока одевался. Когда он был готов к выходу, он подошел к кровати.

– Ну, Линн? Ты собираешься остаться здесь в этом измятом уличном платье?

Ее губы снова беззвучно задвигались. «Уходи. Сейчас же уходи», – молили они.

Дверь щелкнула. И в этот момент она разрыдалась. Оскорбление, вызванное несправедливостью, унижение от беспомощного поражения – все это вылилось обильными слезами, слезами, которые Линн всегда сдерживала, чтобы никто не мог их видеть.

«Ты была всегда гордой, смелой маленькой девочкой», – обычно говорил ее отец. Ох, такая гордая, смелая маленькая девочка, подумала она и разразилась долгими рыданиями.

Линн потребовалось много времени, чтобы успокоиться. Теперь она была опустошена, и чувствовала облегчение. Она встала и подошла к окну. С высоты сорокового этажа было видно, как по улице движутся огоньки, другие огни пунктиром очерчивали контуры небоскребов Чикаго; свет от серебряного вечернего неба разливался над озером Мичиган. Небольшие темные рваные облака пронизывали серебряный свет и растворялись в нем. Стекла окон дребезжали от невидимого ветра.

Позади нее комната была совершенно тиха. Гостиничные номера, когда вы там одни, наводят такое же отчаяние, как дом, опустевший после смерти. И Линн, содрогнувшись, подбежала к своему чемодану, вытащила фотографию своих детей и поставила ее на туалетный столик, громко говоря:

– Вот!

Это создало на мгновение эффект их присутствия. И она стояла, глядя на фотографию, страстно желая видеть своих двух девочек, которых она оставила дома в Сент-Луисе только сегодня утром. Теперь, если бы она могла, она уложила бы свой чемодан и улетела обратно к ним. Ее прекрасная Эмили, точная копия Роберта, должна быть сегодня вечером на танцах студентов-второкурсников. Энни как раз сейчас собирается идти домой к тете Хелен, покидая вечеринку третьеклассников по случаю чьего-то дня рождения. Ловкая Энни, забавная, скрытная, обидчивая, трудная Энни. Да, она полетела бы домой к ним прямо сейчас, если бы могла. Но билеты и деньги у Роберта. У нее никогда не было наличных денег сверх того, что были нужны для недельного содержания домашнего хозяйства. И, кроме того, подумала Линн, вспоминая, как может она просто появиться с таким лицом и без их отца?

Тишина гудела в ушах Линн. Ощущение страха, как некой необъяснимой неминуемой опасности, нахлынуло на нее. Стены сблизились.

– Прочь отсюда, – произнесла она вслух.

Накинув свое дорожное пальто, она подняла воротник, надела на голову шарф и замотала его вокруг шеи, затем подтянула на щеки, как старая крестьянка, настолько, насколько это было возможно, однако скрыть разбитое лицо ей не удалось.

К счастью, в лифте во время долгого спуска было только два человека – пара молодых людей, одетых для гала-вечера и так нежно занятых друг другом, что они и не взглянули на Линн. В отделанном мрамором вестибюле люди или спешили от коктейлей к обеду, или еще разглядывали витрины с их роскошным великолепием, драгоценностями, кожаными изделиями, атласными одеждами и мехами.

Холодный весенний воздух обжег воспаленную ссадину. Она зашла в аптеку, чтобы купить какую-нибудь примочку, марлевую повязку или просто заживляющую мазь.

– Я ударилась о дверь. Такая досада, – сказала она. Затем, потрясенная видом своего заплывшего глаза в зеркале за спиной мужчины, она добавила неуклюже: – И сверх всего, у меня небольшая аллергия. Мои глаза…

Глаза мужчины, когда он подал ей небольшую коробочку таблеток от аллергии и успокаивающую мазь, выражали недоверие и жалость. Преодолев стыд от свой собственной наивности, она быстро выбежала на улицу.

Далее идя к озеру, она смутно вспомнила о предыдущем посещении этого города, когда здесь было зеленое пространство с дорожками и скамейками. Было очень холодно, чтобы спокойно сидеть, но, тем не менее, она села, потуже затянула вокруг себя пальто и стала вглядываться в горизонт. Мирно беседуя, прогуливались парочки с собачками. Ей было так больно наблюдать за этим, что она разрыдалась бы, если бы уже не выплакалась раньше.

День начался так хорошо. Перелет из дома был коротким, так что оставалось достаточно времени, чтобы дойти до Мичиган авеню перед тем, как вернуться в номер и одеться. Роберт разглядывал витрины. Ему нравилось темное полированное дерево в прекрасных библиотеках, английские картины, изображавшие поля и фермы восемнадцатого века, классические скульптуры, старинные ковры, все спокойные благородные дорогие вещи. Часто он останавливался, чтобы восхититься также прекрасным платьем, подобным тому, какое они видели сегодня днем, – персиковое шелковое бальное платье, украшенное жемчужными бусами.

– Это платье подошло бы тебе, – заметил он.

– А не смогла бы я надеть его в кино в воскресенье вечером? – в свою очередь, поддразнила она его.

– Когда я стану главным администратором, тебе предоставится случай его надеть, – ответил он и добавил: – Оно подходит тебе. Воздушное и нежное, и мягкое, как ты.

Начало было таким хорошим… Их жизнь началась так хорошо…


– Почему они называют тебя «Мидж»? – спросил он ее. Он никогда не замечал ее до того дня. Но затем он стал главой департамента, а она все еще сидела за столиком машинистки. – Почему? В списке твое имя значилось Линн Ример.

– Меня всегда так называли. Даже дома. Это сокращенно от «Миджет». Я полагаю, это потому, что моя сестра высокого роста.

– Ты вовсе не крошка. – Он осмотрел ее снизу доверху. – Я думаю, пять футов два дюйма.

Именно его глаза привлекли ее, яркие синие, темные или светлые по настроению, они привлекали каждую женщину в офисе, и возможно, но другим образом, и мужчин тоже. Мужчины уважают за власть; власть может восхвалять и продвигать по службе; власть может также заставить мужчину ползти домой, чтобы разрушить его семью.

Однако благоговейный страх женщин перед Робертом Фергюсоном был замешан на трепетной, дерзкой сексуальной страсти. Эта страсть была тайной. Каждая из них стеснялась признаться в этом другой, боясь выглядеть смешной. Роберт Фергюсон был совершенно за пределами их досягаемости, и все они знали это. Он принадлежал другому миру, отличному от того, в котором они выросли и мужчины которого назначали им свидания.

Но не это было главным: не только благодаря своим живым глазам, изящному телосложению аристократа он был чрезвычайно красив. Он излучал некую ауру. Он был очень самоуверен. Его дикция была совершенна, одежда безупречна, и он требовал, чтобы все вокруг него были безупречны. Он не терпел опозданий. Бумаги, положенные ему на стол на подпись, не должны были содержать ошибок. Его инициалы должны быть точны: В. У. Роберт Виктор Уильям Фергюсон. Его машина должна находиться в легко доступном месте на стоянке. Однако, несмотря на все это, он был внимателен и добр. Когда он был доволен, он был щедр на комплименты. Он помнил дни рождения и устраивал счастливые празднования в офисе. Если кто-либо был болен, он принимал серьезное участие и оказывал помощь.

– Он загадка, – заметила как-то Линн, когда обсуждали Роберта, а его обсуждали часто.

– Я буду тебя с сегодняшнего дня называть «Линн», – сказал он в тот день и попросил каждого делать то же самое.

Она не имела представления, почему он уделял ей столько внимания, что даже выразил недоумение по поводу ее прозвища. Это было глупо. Однако она была достаточно взволнована случившимся и сказала своей сестре Хелен, что больше не будет откликаться на прозвище «Мидж».

– Почему? Что в нем плохого?

– У меня очень хорошее имя, и я не карлик. Даже мой начальник говорит, что это смешно.

Хелен взглянула на нее с удивлением, и она это запомнила ясно и надолго. Выйдя замуж и родив двух детей, Хелен приобрела матерински-покровительственную манеру обращения.

– Твой начальник? Мне кажется, что ты слишком много о нем говоришь!

– Совсем нет.

– Ох, да. Ты не представляешь себе, но это так: «У моего начальника в офисе стерео. Мой начальник угощает нас пиццей за ленчем. Мой начальник получил большую прибавку зарплаты из главного офиса…»

И вот однажды Роберт пригласил ее пообедать с ним.

– Ты выглядела так, как будто парила в воздухе, – сказала Хелен.

– Да, так. Я думала, я все еще думаю, почему он пригласил именно меня?

– Почему бы и нет? У тебя жизненной энергии больше, чем у шести человек, взятых вместе. Почему, ты думаешь, все мальчики…

– Ты не понимаешь. Этот мужчина совсем другой. Он изысканный. Его лицо похоже на лица статуй или лица, выгравированные на старых монетах в коллекциях нашего отца.

– Между прочим, сколько ему лет?

– Двадцать семь.

– А тебе двадцать. Двадцать, а ведешь себя как четырнадцатилетняя. Вся в мечтах.

Линн до сих пор сохранила платье, в котором она была в тот вечер. Чересчур сентиментальная, она хранила все – от своего свадебного платья и крестильных рубашек до засушенных цветов из букета, который Роберт подарил ей после их первого обеда, прекрасный букет из белых роз, связанных розовой лентой.

– Расскажите мне о себе, – начал он, когда они сели за стол, между ними горела свеча.

Она ответила весело:

– Мне нечего о себе рассказывать.

– Ну, что вы! В каждой жизни бывает что-то, о чем можно рассказать. Начинайте с самого начала. Вы родились здесь, в этом городе?

– Нет, в Айове. В фермерском городке к югу от города Де-Мойн. Моя мать умерла, а отец до сих пор живет там. Сестра переехала сюда, когда вышла замуж, и я думаю, что именно поэтому по окончании средней школы я тоже переехала сюда. Во всяком случае, в моем городе для меня не было работы. Это моя первая работа, и я надеюсь, что все пойдет хорошо.

– Уверен, что да.

– Я хотела увидеть город, увидеть произведения искусства, все было так интересно. Иметь квартиру, ходить на концерты…

Он кивнул.

– Оркестр мирового класса. Так прекрасен, как все в Нью-Йорке.

– Я никогда не была там.

– Когда я учился в школе в Уортоне, я часто ходил в театр. Уортон недалеко от Филадельфии.

Ее язык развязался. Может быть, помогло вино.

– Мне хочется увидеть восток. Мне хочется увидеть Европу, Англию, Францию, Рим.

Его глаза засияли и улыбнулись ей.

– Места, о которых вы читали в «Портрете леди» на прошлой неделе.

Она остолбенела.

– Как вы об этом узнали?

– Просто. Я видел эту книгу на вашем столе. Разве меня не называют в офисе «Соколиный глаз»?

Она засмеялась и покраснела.

– Как же все-таки вы узнали об этом? Никто так не говорит…

– У меня также острый слух. Она дерзко взглянула на него.

– И поэтому вы пригласили меня сегодня вечером? И то, что я читала Генри Джеймса, – это подсказало вам такую идею?

– Она не имеет никакого отношения к этому. Просто я любопытен. Вы должны признать, что остальные работники офиса не интересуются ничем, кроме журналов о кино, не так ли?

– Они мои друзья. Я не обращаю внимания на такие вещи, – сказала она преданно. – По-моему, это не имеет значения.

– Не думайте, что я сноб. Я тоже не сужу о людях по тому, что они читают. Но вы должны признать, что приятно быть с людьми, которым нравится то же самое, что и вам. Кроме того, вы очень красивы. Этим как-то надо пользоваться, правда.

– Благодарю.

– Вы не верите, что вы прекрасны? Ваши глаза говорят, что вы сомневаетесь. А я говорю вам: вы как фарфоровая кукла. У вас кожа белая, как молоко.

Она парировала.

– Разве хорошо быть похожей на фарфоровую куклу?

– Я думаю, да. Я считаю это комплиментом. Этот диалог определенно отличался от любого другого, который она вела ранее с Биллом или с кем-либо еще. И она не знала, что должна сказать дальше.



– Ну что же, продолжайте свой рассказ о себе. Вы только начали.

– Осталось не так много. Папе было не по карману платить за мою учебу в колледже, поэтому я поступила в очень хорошую школу для секретарей, где были курсы по английской литературе. Я всегда любила читать, и именно здесь я поняла, что следует читать. Так что я читала и готовила. Это мое второе хобби. Может быть, это хвастовство, но на самом деле, я очень хороший повар. И это, пожалуй, все. Теперь ваша очередь.

– Хорошо. Я родился и вырос в Питтсбурге. У меня не было ни братьев, ни сестер, поэтому я был немного одинок. Хотя у меня был хороший дом. Мои родители были очень преданны друг другу. Я думаю, они немного избаловали меня. По-своему, они были необычными людьми. Моя мать играла на фортепьяно и учила играть меня. У меня это получается не совсем хорошо, но я играю, потому что это заставляет меня думать о ней. Мой отец был эрудированным человеком и очень тихим и добрым, обладающим старомодным чувством собственного достоинства. Благодаря своему бизнесу он ездил по всему свету. Каждое лето они ездили в Зальцбург на музыкальный фестиваль. – Он замолчал. – Они погибли в автомобильной катастрофе в то лето, когда я закончил колледж. Ее охватил ужас.

– Как это страшно! Достаточно тяжело, когда кто-либо умирает от сердечного приступа, как случилось с моей матерью. Но автомобильная катастрофа, это так… так ненужно, так нелепо!

– Да. Ну что ж, а жизнь продолжается. – Его лицо стало печальным, рот и глаза застыли в скорбном выражении.

В глубине зала как раз в это время пианист пел: «Свою сказку поведал незнакомец, он стал твоим новым возлюбленным, а кругом стояла темная синяя ночь цветущего мая».

Проникновенные слова давно ушедших сороковых годов, звучащие в момент откровений Роберта, наполнили ее грудь сильным, почти мучительным желанием, смешанным с печалью и волнующей радостью. Ее глаза наполнились слезами.

Когда он увидел ее слезы, он коснулся ее руки.

– Добрая девочка… Но довольно об этом. Идемте, а то опоздаем в кино.

Придя домой, она полночи лежала без сна. «Я хочу прожить с ним остаток моей жизни», думала она. Он у меня единственный. Но я дурочка. Провели вместе лишь один вечер, и все. Он не захочет всерьез иметь со мной дело. Как он может этого хотеть? Я недостаточно хороша для него. Я не нужна ему.

Однако именно она была ему нужна. В офисе они скрывали свое глубокое душевное волнение; когда они проходили мимо друг друга, они отворачивали глаза. Она радостно хранила их тайну. Только она одна знала обратную сторону этого человека, которого другие считали высокомерным, – ту сторону его натуры, которая была такой нежной. Только она одна знала об ужасной трагедии – смерти его родителей, а также о его мелких неприятностях.

Он сообщил ей по секрету:

– Я был женат.

Она испытала мгновенное разочарование, острую боль ревности.

– Мы встретились в колледже и поженились на той неделе, когда было присуждение степеней. Оглядываясь назад, я удивляюсь, как это могло случиться. Она была очень красива и богата, но избалованна и несерьезна, так что мы совершенно не подходили друг другу. Керида – ее мать был испанкой – «артистическая натура». Она писала акварели. Я не хочу умалить ее мастерство, но она была просто любительницей. Она поступила на работу в небольшую галерею и в выходной день работала в музее ассистентом на общественных началах. Делала все, лишь бы уйти из дома. Она ненавидела дом. В доме царил беспорядок, не было еды, белье чаще всего даже не отправлялось в прачечную, хозяйство было запущено. Я не мог никого пригласить домой из офиса, не мог укреплять контакты, которые необходимы в деловом мире. – Он пожал плечами. – Что я могу сказать кроме того, что ее образ жизни полностью отличался от моего. Мы действовали друг другу на нервы и поэтому, разумеется, ссорились почти каждый день. Ей не нравились мои друзья, а мне не нравились ее, я могу сказать вам. – Он печально улыбнулся. – Мы разошлись бы еще раньше, если бы не ребенок. Джереми. Ему сейчас шесть лет.

– Что с ним?

– Я не видел его с тех пор, как он был в возрасте одного года. Но я поддерживаю его, хотя он не нуждался бы, если бы я этого не делал. Керида вернулась к своим родителям, и он у них вырос. Она не хотела совместной опеки, говорила, что это будет слишком неприятно для ребенка, и я не хотел противодействовать ее решению.

– Все же, как ужасно для вас не видеть его! Или для него не знать вас.

Роберт вздохнул.

– Да. Да, конечно. Но он не может помнить меня, так как я полагаю, что в его возрасте для него я как будто бы умер. Однако я очень сильно надеюсь, что он захочет увидеть меня, когда станет настолько взрослым, чтобы понять ситуацию. – И он опять вздохнул.

– Я уверена, что так будет, – сказала Линн сочувственно.

– Да, узнает, как меня найти. Деньги ему поступают в банк каждый месяц. Итак, это конец моей маленькой истории.

– Это печальная история.

– Да, но она могла быть и хуже, Линн. Она кажется похожей на что-то, что случилось на целую жизнь раньше, – сказал он серьезно. – Я никогда никому об этом не рассказывал. Это совершенно секретно. И я очень скрытный человек, вы теперь это знаете.

Неизбежно связь Роберта и Линн должна была привлечь внимание. В следующем месяце она пригласила его в дом к Хелен. Дарвин, муж Хелен, был доброжелательный человек, круглолицый, с двойным подбородком. Рядом с ним Роберт блистал своим белым воротником, сверкавшим на его темно-синей спортивной куртке. Дарвин выглядел измятым, как будто он спал, не раздеваясь. Хорошо или, возможно, не так уж хорошо, но Линн была горда, что позволила Хелен видеть контраст между ними, горда и немного стыдилась этого.

На следующий день Хелен сказала:

– Конечно, ты хочешь знать, что я думаю о твоем новом мужчине. Я собираюсь сказать тебе прямо и определенно: «Он мне не очень нравится».

Линн закричала в телефон:

– Что?

– Я всегда была честной по отношению к тебе, Линн. Я знаю, я могу быть слишком резкой, но он не твоего склада. Он саркастически относится к людям, я это заметила, и у меня есть предчувствие, что он сноб. Он думает, что он лучше других людей.

Линн была взбешена.

– Что ты еще хочешь сказать приятного о человеке, которого ты даже не знаешь? Еще о каких предчувствиях?

– У него острый язык, он критически и очень резко судит о людях.

– Я никогда этого не замечала.

– Я думаю, это дурной вкус и даже бессердечно, с его стороны, говорить о той девушке в офисе и ее длинных ногтях. «Грязные длинные ногти. Можете себе представить, сколько бактерий уютно расположились под ними»? Это было унижением для нее, и Дарвин думает так же.

– О, дорогая! Я очень сожалею, но вы с Дарвином неправы. Мне в самом деле жаль.

– Не сердись на меня, Линн. Кто желает тебе больше радости в жизни, чем я? Чем мы с папой? Я просто не хочу, чтобы ты совершила ошибку. Я вижу, ты сильно увлечена. На тебе все это написано.

– Я не увлечена.

– Я нутром чувствую, что он не подходит тебе.

– А твое нутро не чувствует, что я, может быть, не подхожу ему? Роберт – блестящий мужчина. Он глава компьютерного маркетинга целого региона. Я слышала, как коммерсанты говорили…. – Из-за возмущения она стала задыхаться. – Международная компания…

– Именно это и производит на тебя впечатление? Послушай, Линн. Ты ничего не знаешь о крупных корпорациях. Сегодня ты на вершине, а завтра тебя выбросили. Лучше быть хозяином даже небольшого дела, чем зависеть от воли других людей.

Муж Хелен имел небольшое слесарно-водопроводное дело с пятью наемными рабочими.

– Ты обвиняешь меня в том, что я честолюбива? Я? Ты думаешь, что я вижу именно это в Роберте?

Нет, нет, я совсем не думаю так. Ты вовсе не меркантильна. Я плохо выразилась. Я подумала, что, возможно, ты чувствуешь что-то вроде обожания, преклонение перед героем просто потому, что ему сопутствует успех, и я только подумала, не принимай все так быстро всерьез.

– Ты знаешь, о чем я думаю? Я думаю, что ты идиотка, – сказала Линн перед тем, как повесила трубку.

Но по своей натуре она не могла на кого-либо держать зла слишком долго. Хелен была откровенна. Она, без сомнения, сама того не подозревала и даже стала бы возражать, если бы об этом узнала, но ею двигала зависть, несмотря на то, что она счастливо жила с Дарвином. Чистая и простая зависть. И Линн простила ее.

Почти три месяца прошло, прежде чем они стали вместе спать; Линн должна была ждать, когда девушки, с которыми она вместе снимала квартиру, уедут из города.

Но в один из уик-эндов это наконец случилось; две ее подруги едва успели добраться до аэропорта, как она приготовила щедрый обед, а он прибыл с цветами, альбомами дисков и шампанским. В первый момент они стояли, уставившись друг на друга, как будто эта внезапная чудесная свобода ошеломила их; в следующий момент все случилось, все пришло в движение. Цветы вместе с зеленой оберточной бумагой полетели на стол, пальто Роберта – на кухонный стул, и Линн очутилась в его объятиях.

Быстро, проворно, в тусклом свете зимнего дня он снял с нее одежду – свитер и белую блузку с кружевным воротничком, клетчатую юбку и нижнее белье. Ее сердце бешено забилось. Она могла слышать его биение.

– Я никогда… это первый раз, Роберт.

– Я буду очень нежен, – шептал он.

И он был нежным. Настойчивым, теплым и нежным, он говорил нежные, внушающие любовь слова, в то время как овладевал ею.

– Так сладко… Так прекрасно… Я очень люблю тебя.

Оправившись от легкого страха, она полностью отдалась страсти.

Много позже, когда они высвободились из объятий друг друга, Линн начала смеяться.

– Я только что подумала, хорошо, что я не включила плиту, когда ты пришел. Тогда у нас были бы угли на обед.

Они говорили о себе, доедая прекрасно приготовленное ею овощное рагу и нормандский торт.

– Девственница в возрасте двадцати одного года в наши дни – очень редкое явление, – сказал Роберт.

– Я очень рада, что ждала. – Она была все еще слишком робка, чтобы сказать: это делает ощущение того, что я принадлежу тебе, более полным! Но сколько это продлится? Она ему доверяла, но все же гарантий не было. Ничего не было сказано. «Но я умру, если он оставит меня», – подумала она.

Они снова вернулись в постель. На этот раз не нужно было стараться быть слишком нежным. Она преклонялась перед его силой. Для такого изящного мужчины он был чрезвычайно сильным. И, что удивительно, она почувствовала, что ее реакция не уступает по силе его желанию. Они спали, пока задолго до рассвета она не почувствовала, что он вернулся к ней, и с распростертыми объятиями она приняла его. Проснувшись, они увидели, что был сильный снегопад и вся земля покрыта снегом.

– Останемся весь день дома, – прошептал он. – Дома, в постели.

Всю субботу и воскресенье они не могли насытиться друг другом.

– Я одержим тобой, – сказал Роберт. – Ты самая эротичная женщина – я не знал женщины, подобной тебе. А ты выглядишь такой невинной в своих свитере и юбке. Никогда нельзя предположить это.

В воскресенье вечером Линн посмотрела на часы.

– Роберт, их самолет прибывает в десять часов. Боюсь, что тебе давно пора уходить.

Он застонал.

– Когда мы сможем повторить это снова?

– Я не знаю, – сказала она печально.

– Так жить нельзя! – Он почти закричал. – Я ненавижу делать это украдкой, прокрадываясь тайком в мотели на шоссе. И я не хочу также «жить вместе». Мы должны жить постоянно. Линн, ты выходишь за меня замуж.


Они назначили свадьбу на июнь и, чтобы провести медовый месяц в Мехико, воспользовались отпуском Роберта.

– Разумеется, ты должна оставить эту работу, – сказал он ей. – Мы не можем работать в одном офисе.

– Я легко найду другую работу.

– Пока не надо. Тебе еще нужно время, чтобы обустроить квартиру. Это надо сделать тщательно. Покупай вещи отличного качества, чтобы они долго служили.

Хелен щедро предложила им свой дом для приема гостей.

– Вам будет не очень хорошо в доме папы, так как теперь у него только три комнаты, – сказала она. – Если повезет и погода будет хорошая, мы сможем устроить прием в нашем саду. Дарвин планирует сделать бордюр из многолетних растений, и ты знаешь, что при его навыках в садоводстве, все будет очень красиво.

Надо отдать ей должное, с того момента, как была объявлена помолвка, Хелен не сказала ни одного пренебрежительного слова. Она поцеловала Линн, выразила восхищение кольцом, которое было действительно очень красивым, и пожелала им счастья.


– Счастья, – повторила она теперь, вероятно, слишком громко, потому что возвращавшаяся обратно пара с пуделем обернулась и посмотрела на нее. Эксцентричная женщина, съежившаяся и говорящая сама с собой, – именно такой она была. Объект, привлекающий внимание. «Ну вот, память не остановишь, стоит лишь ей начать углубляться все дальше и дальше…»


Во время той волшебной весны перед свадьбой все полюбили Роберта. Маленькие мальчики Хелен обожали его; он купил детские биты, учил их подавать, брал их с собой на игры и показывал им приемы борьбы. Когда лед окреп, они все ходили кататься на коньках, а когда стало тепло, отправлялись за город на пикник.

В кухне Хелен Линн готовила прекрасные маленькие обеды, открытые пироги, жаркое и суфле из новой книги Джулии Чайлд.

– Ты меня пристыдила, – сказала Хелен. После обеда Роберт садился за старое пианино и играл все, что его просили: джаз, мелодии из спектаклей или вальс Шопена.

По его предложению, обе пары пошли послушать симфонический оркестр Сент-Луиса. Дарвин никогда раньше не слушал симфонию и с удивлением признал, что ему это понравилось.

– Как только разовьется ваш вкус, вы не сможете жить без музыки, – сказал ему Роберт. – Для меня это та же пища. В будущем году мы достанем абонементы на концерты, Линн.

Наивный, добрый Дарвин восхвалял Роберта.

– Я не могу постичь, Линн, как он так много знает. Я просто просматриваю ежедневную газету и все. А он наперед знает, как сделать жизнь веселой и, кроме того, как приспособиться к людям. Ее отец одобрял ее замужество.

– Он мне нравится, – сказал он после того, как Линн с Робертом провели с ним уик-энд. – Хорошо иметь еще сына. А для него хорошо иметь семью. Очень тяжело для молодого парня потерять своих родителей таким образом. Что они собой представляли? Ты знаешь что-нибудь о них?

– Какой в этом смысл? Они умерли, – ответила Линн с нетерпением.

– У него есть только старая тетя в Питтсбурге?

– И дядя в Ванкувере.

– Практически один в мире, – сказа отец с сочувствием.

В магазине скобяных изделий, будучи представлен входящим покупателям, большинство из которых были фермерами, Роберт умел найти общий язык с этими веселыми и простыми людьми. Она увидела, что так же, как и ее отец, они относились к нему с одобрением.

– Он мне нравится, Мидж, – говорил постоянно отец. – Тебе достался мужчина, не похожий на ребят, которые обычно крутились вокруг тебя. Не в обиду им будет сказано: все они были хорошие ребята, но молокососы. А этот человек – настоящий мужчина. Что мне нравится, так это то, что он не позволил образованию или работе полностью поглотить себя. Я буду рад танцевать на вашей свадьбе.


Женщина помнит все, каждую мелочь, случившуюся в день ее свадьбы. Она помнила органную музыку и лица, устремленные на нее, когда она шла к алтарю.

Ее рука дрожала в руке отца. «Спокойней, – сказал он, чувствуя ее дрожащую руку. – Тебя ждет Роберт. Нечего бояться». И затем Роберт взял ее руку, когда они стояли вместе, слушая нежные, серьезные предостережения: «Будьте терпимы и любите друг друга».

Весь этот день запомнился весельем, музыкой, танцами, поцелуями, поддразниванием и немного грубоватыми дружескими шутками. Разумеется, пришел народ с работы, а также друзья из родного города. Здесь были все друзья Дарвина и Хелен, а Роберт пригласил своих друзей из Сент-Луиса; он очень давно уехал из Питтсбурга и считал, что люди, которых он почти не знал, едва ли приедут на его свадьбу.

Приехала лишь одна родственница, тетя Джин из Питтсбурга; дядя из Ванкувера был не очень здоров и не смог путешествовать. Любопытно, Линн теперь вспомнила, что такая приятная, довольно тихая маленькая женщина, с седеющими вьющимися волосами и в красивом платье из набивной ткани, должна была стать причиной одной из двух фальшивых нот, прозвучавших на свадьбе.

Это не было ее оплошностью. В этом был повинен Роберт. Они сидели за семейным столом после церемонии, когда тятя Джин заметила:

– Как-нибудь я достану пачку фотографий, надпишу их и привезу, когда приеду вас навестить. Там есть несколько фотографий Роберта, которые обязательно надо дать тебе, Линн. Ты никогда не поверишь, но его волосы…

– Ради Бога, тетя Джин, – оборвал ее Роберт, – избавь нас от описания светлых кудрей, которые были у меня в возрасте одного года. На самом деле это никому не интересно.

Отрезвленная, она ничего больше не сказала, так что Линн, нежно упрекая Роберта, произнесла:



– А мне интересно, тетя Джин. Я хочу знать все, что вы можете рассказать мне о Роберте и его семье, отце, матери, бабушке и дедушке, кузенах…

– Это небольшая семья, – сказала Джин. – У нас вообще нет кузенов ни с одной стороны.

Тогда отец, который слышал только последнее замечание, закричал:

– Нет кузенов? Черт возьми, мы будем рады одолжить вам несколько. У меня дюжина кузенов только с моей стороны в Айове, Миссури, даже два в Калифорнии. – И своим дружеским тоном он спросил, является ли Джин родственницей матери Роберта или его отца.

– Я сестра его матери.

– Он получил музыкальное образование от нее, не правда ли? – спросила Линн. – Отец его, должно быть, был замечательным человеком – об этом мне рассказывал Роберт.

– Да.

– Как трагически они погибли.

– Да. Да, конечно.

Папа заметил:

– Роберт был очень одинок, когда был ребенком. На Рождество были только его родители и вы.

– Ну, мы очень старались, – сказала Джин, – и он вырос, и вот он такой. – Она нежно улыбнулась Роберту.

– Да, здесь мы все, и будем смотреть в будущее, – ответил Роберт, после чего он погладил тетину руку.

Он заглаживал свою вину, так как был груб по отношению к ней. Эта добрая старая женщина раздражала его. А ведь она этого не заслужила.

«В день, подобный этому, в момент одинокого отчаяния, – думала Линн теперь, – ты вспоминаешь эти фальшивые ноты».

Танцевали на площадке, которую расчистил Дарвин собственными руками. Во дворе бордюр из многолетних растений изобиловал розовыми и красными цветами; пионы и флоксы, тигровые лилии и восточные маки горели в голубых сумерках. Роберт стоял у перил, глядя вниз на цветы.

– Разве не прекрасно, что Дарвин сделал с этим домом? – спросила Линн.

Он улыбнулся – она запомнила эту улыбку – и сказал:

– Да, это очень хорошо. Но я сделаю намного лучше. Увидишь.

Он и в самом деле так думал, но ей было больно слышать, как он отчитал тогда тетю, и потом ее задели насмешки над садом Дарвина, над маленьким домом Хелен. Мелочи запоминаются так надолго.


Каждую ночь во время их путешествия по Мехико, когда закрывалась дверь их комнаты, Роберт говорил:

– Разве здесь не прекрасно? Надо ли рыскать в поисках другого места? Мы здесь навечно и навсегда.

Да, было прекрасно, все прекрасно. Солнечные дни, когда в кроссовках и широкополых соломенных шляпах они поднимались на развалины храмов, оставшихся после индейцев Майя в Юкатане, когда они пили текилу на берегу, или проезжали мимо каменных горных деревень, или обедали в шикарных ресторанах Мехико-сити.

И было четырнадцать ночей, полных страсти и любви.

– Ты счастлива? – спрашивал Роберт утром.

– О, дорогой! Как ты можешь об этом только спрашивать?

– Ты знаешь, – однажды сказал он ей, – твой отец – прекрасный старик. Знаешь, что он сказал мне, когда мы уезжали в аэропорт? «Будь добр к моей девочке», – сказал он.

Она засмеялась.

– Что ж, это приятные старомодные слова, которые обычно говорят.

– Правильно. Я знаю, что он имел в виду. И я добр к тебе.

– Мы будем добры друг к другу. Мы на вершине мира, ты и я.

В самый последний день они пошли по магазинам в Акапулько. Роберт увидел что-то в витрине магазина мужской одежды, в то время как Линн увидела что-то в витрине другого магазина прямо вниз по улице.

– Ты иди за своей покупкой, а я за своей, и я встречу тебя там внизу, – сказал он.

И они разошлись. Так как она закончила свое дело быстро, она пошла обратно вверх по улице, чтобы встретиться с ним. Когда прошло несколько минут и он не появился, она зашла в магазин мужской одежды и узнала, что он вышел оттуда некоторое время тому назад. Удивленная, она пошла обратно. В этот момент толпа туристов, выгрузившаяся из туристского парохода, заполнила тротуары и рассыпалась по проезжей части улицы. Нельзя было ничего увидеть сквозь толкающуюся толпу. Она почувствовала тревогу. Но это было абсурдно, и, пробираясь вниз по улице, она разумно подумала: он должен быть здесь. Возможно, на другой стороне улицы. Или внизу на аллее, там, где нет толпы. Прямо сейчас он смотрит на меня. Или, может быть, он пошел другим кварталом.

Тревога опять охватила ее. Когда прошел час, она решила, что ее поиски не имеют смысла. Разумнее, рассудила она, вернуться в гостиницу, куда он, возможно, уже пошел и где он ждет ее.

Когда такси подъехало к входу, он действительно ждал ее. Она засмеялась с облегчением.

– Разве это не глупо? Я искала тебя всюду.

– Глупо? – спросил он холодно. – Я не могу назвать это так. Пойдем наверх. Я хочу поговорить с тобой.

Его неожиданный гнев привел ее в смятение. И желая успокоить его, она сказал весело:

Мы, должно быть, ходили по кругу в поисках друг друга. Пара дураков.

Говори так о себе. – Он с шумом захлопнул дверь их комнаты. – Я чуть было не пошел в администрацию и не попросил служащих вызвать полицию, когда ты приехала.

– Полицию? Зачем? Я рада, что ты этого не сделал.

– Я сказал тебе, чтобы ты ждала меня перед этим магазином, а ты не сделала этого.

Тогда, возмущенная его тоном, она стала ему противоречить:

– Я пошла вверх по улице, чтобы встретить тебя. Что в этом плохого?

Я думал, что в конце концов ты поймешь, что в этом плохого. Беспорядочные привычки, и вот результат. Говорить одно, а делать другое. Она сказала сердито:

– Не читай мне лекции, Роберт. Не делай из этого нечто значительное.

Он уставился на нее. И в этот момент она поняла, что он взбешен. Не сердит, а взбешен.

– Я не верю в это! – закричала она, когда он схватил ее. Его пальцы впились в мышцы ее руки и углубились до костей. В бешенстве он затряс ее.

– Отпусти меня, – закричала она. – Мне больно! Отпусти мои руки!

Его руки давили глубже; боль была страшная. Затем он бросил ее на постель, где она лежала, рыдая.

– Ты причинил мне боль… Ты причинил мне боль. Его гнев прошел так же быстро, как наступил. Он поднял ее и держал в своих руках.

– Я сожалею. Ох, я сожалею. Я не хотел. Но я был напуган, Линн. Тебя могли похитить – да, среди бела дня – утащить в аллею, засунуть в машину, изнасиловать, Бог знает что. В этой стране все может случиться. – Он целовал ее слезы. – Я был вне себя. Ты поняла?

Он целовал ее щеки, лоб, руки и, когда наконец она повернулась к нему, поцеловал ее в губы.

– Если что-либо случится с тобой, я умру. Я так испугался. Я очень люблю тебя.

Она обвила свои руки вокруг его шеи.

– Хорошо. Хорошо, дорогой. Роберт, забудем это, все кончилось. Мы не поняли друг друга. Ничего. Ничего.

И все было так восхитительно, как всегда, за исключением безобразных темно-синих пятен на ее руках.


Через два дня по возвращении домой они отправились навестить ее отца. Было жарко, и, забыв о своих синяках, она надела летнее платье.

– Черт возьми, что за пятна? – спросил сразу отец. Они были одни в доме.

– Ох, эти? Я не знаю. Я не помню, как это случилось.

Отец снял очки и подошел к ней ближе.

– Идентичные, симметричные синяки на обеих руках. Кто-то сделал это сильными яростными руками. Кто это сделал, Линн?

Она не ответила.

– Это Роберт? Скажи мне, Линн, или я спрошу его сам.

– Нет, нет. Ох, пожалуйста. Ничего. Он не хотел этого, он был очень напуган. – Она рассказала историю. – Это была моя ошибка, на самом деле так. Он был очень напуган, что со мной что-то случилось. Он просил меня, чтобы я подождала его на улице, а я бродила вокруг и заблудилась. Мое чувство ориентироваться…

– Ничего общего с этими синяками не имеет. Ты думаешь, твоя мать никогда меня не расстраивала? В супружестве нельзя прожить без того чтобы не рассердиться друг на друга. Но я никогда не поднимал на нее руку. Это не цивилизованно. Нет, черт возьми, нет. Мне бы хотелось немного поговорить с Робертом – ничего неприятного, просто разумный короткий разговор.

– Нет, папа. Не надо. Не делай этого ради меня. Роберт – мой муж, и я люблю его. Мы любим друг друга. Не раздувай историю вокруг этого незначительного случая.

– Для меня это значительный случай.

– Нет, ерунда, и ты не можешь встать между нами. Ты не должен.

Отец вздохнул.

– Проще когда женятся люди, живущие в одном городе. У тебя было бы довольно беспристрастное представление о том, за кого ты выходишь замуж.

– Папа, мы не можем вернуться во времена Джорджа Вашингтона.

Он снова вздохнул.

– Я понимаю, – сказал он, – но я не понимаю… как вообще можно так поступать?

– Ты имеешь в виду Роберта?

На этот раз он не ответил. И вывел ее из себя. Дело зашло слишком далеко. Она видела возможность будущих конфликтов, которые могут изменить их жизнь с Робертом. Поэтому она заставила себя говорить терпеливо и спокойно.

– Папа, это глупо. Не беспокойся обо мне. Ты раздуваешь целую историю из единичного случайного происшествия. Конечно, это не должно было произойти, но произошло. Я хочу, чтобы ты все выбросил из головы, потому что я это сделала. Хорошо? – Она положила ему руку на плечо. – Хорошо? Обещаешь?

Он улыбнулся ей так знакомо и так успокаивающе.

– Хорошо, хорошо, поскольку ты этого хочешь, я обещаю. Мы просто оставим все как есть. Поскольку ты хочешь этого, Мидж.

И они больше никогда об этом не упоминали. Однако ни у Хелен, ни у отца не было причины поднимать вопрос о женитьбе Роберта и Линн. Со стороны они всем казались прекрасной, благополучной парой.

Через одиннадцать месяцев после свадьбы родилась Эмили. Они едва успели обустроить квартиру, как Роберт купил дом – ранчо, недалеко от дома Хелен, но в два раза больший по размеру.

– У нас будут еще дети, и почему бы нам не обустроить дом сейчас, а не позже, – сказал он.

Они принялись вместе за дело. Он покупал все, что ему нравилось, а Линн только восхищалась креслом или лампой, и она едва успевала взглянуть на цену, как он уже покупал ту или иную вещь. Вначале она беспокоилась, что деньги уплывают слишком быстро. Но она видела, что Роберт все время получал дополнительные надбавки по мере того, как бизнес расширялся. И, кроме того, он постоянно просил ее не беспокоиться. Финансы – его дело. У нее никогда не было наличных денег. Она покупала вещи в долг, и он оплачивал счета, не выражая недовольства.

– Мне бы это не понравилось, – сказала как-то Хелен.

– Почему я должна возражать? – спросила Линн, оглядывая красивую детскую, где хорошенький ребенок проснулся после недолгого сна. – У меня есть все. Это главное. – И она взяла на руки свою дочь, дочь, которая по своему телосложению уже была похожа на Роберта – черные шелковые волосы и темно-голубые глаза.

Поскольку для Роберта имя было очень важно, она выбирала имя ребенка с особым вниманием.

– Имена имеют цвет, – говорила ему она. – «Эмили» значит голубой. Когда я произношу его с закрытыми глазами, я вижу очень высокое безоблачное небо.

Кэролайн родилась через восемнадцать месяцев. Кэролайн – золотая, такая легкая, почти невесомая.

И память, подобно кинофильму, раскручивалась в обратном порядке…


– Какой сказочный дом! – воскликнула Линн.

Дом принадлежал родителям ее соседей, отмечавших день рождения их внучки, которой исполнилось пять лет. Терраса была окаймлена газоном, простирающимся до дальнего луга, а луг подходил к пруду, едва видному у подножья склона.

– Какой прекрасный день для праздника! – воскликнула она опять.

И это был чудесный летний день, прохладный, все было в цвету, легкий ветерок шелестел в листьях дубов. Под этими дубами были расставлены столы для ленча, столы для детей были украшены гофрированной бумагой, а к каждому стулу был привязан воздушный шар. Это выглядело как сцена в одном из английских фильмов, думала она, где женщины, одетые в шелка или белый лен, двигались на фоне покрытых плющом стен. Она, чьей повседневной одеждой были шорты или джинсы, была в желтом шелковом платье, а ее девочки – в одинаковых розовых платьях и белых гольфах.

– Они выглядят как близнецы, – заметила одна из женщин. – Кэролайн высокая для своего возраста, правда?

– Мы иногда думаем, что в свои три она почти как десятилетняя. Она сильная и быстрая и очень сообразительная, – сказала Линн спокойно.

Вероятно, родителям ничто не доставляет большего удовольствия, чем знание того, что их детьми восхищаются. Ни книга, ни симфония, ни произведения искусства – она знала это определенно – не могут соперничать с радостью, которую давали ей ее девочки.

Радость ее еще больше возрастала, когда она думала о своих бездетных друзьях. И постоянно во время ленча и приятных разговоров она в глубине души ощущала эту радость. Жизнь была хороша.

После ленча прибыл клоун, чтобы развлекать детей. Некоторое время матери наблюдали за детьми, но так как те были поглощены и очарованы представлением, они вернулись за свои столы в тень.

– А еще говорят об ослаблении внимания у детей, – сказал кто-то. – Он развлекает их уже более получаса.

Наступило время, когда гости стали расходиться. Эмили подбежала к Линн с пакетом, полным подарков, и воздушным шаром.

– Где Кэролайн? – спросила Линн.

– Я не знаю, – сказала Эмили.

– Но вы сидели вместе.

– Да, – сказала Эмили.

– Ну, где же она может быть? – спросила Линн, чувствуя слабое беспокойство.

– Может быть, она пошла в ванную комнату. Они искали ее внизу в ванной комнате и повсюду в доме; они обыскали все кустарники, где она, возможно, спряталась, чтобы поддразнить их. Потом беспокойство перешло в панику. Похищение? Но как мог кто-либо" проникнуть сюда, где столько людей, и не быть замеченным? Они обыскали поля, притаптывая высокую траву. И тогда они подумали, хотя никто не смел произнести это вслух, что, возможно, Кэролайн, так любящая приключения, пошла к пруду.

И она лежала здесь, лицом вниз, в своем гофрированном розовом платье. Она лежала в воде совсем близко от берега, там было так мелко, что она могла бы встать и вернуться вброд.

Одна из женщин была спасательницей общества Красного креста. Положив Кэролайн на траву, она принялась за работу, в то время как Линн упала на колени, горько рыдая… нет, нет, это невозможно.

Женщины увели детей, чтобы они этого не видели. Кто-то вызвал скорую помощь; кто-то послал за доктором в соседний дом. Люди действовали поспешно, сохраняя при этом полное молчание. Можно было почти слышать тишину и следующий за ней долгий общих вздох.

Пришли двое мужчин; два молодых человека в белых халатах. Линн, пошатываясь, схватила за белый рукав санитара.

– Скажите мне! Скажите! – умоляла она. Вместо ответа он обнял ее за плечи. Так она поняла.

– Это невозможно. Нет. Я в это не верю. Нет, – беспрестанно твердила Линн.

Она взглянула на лица людей, полные удивления и жалости. И вдруг закричала.

Линн обезумела от отчаяния. Ее привели в дом, положили и дали успокоительного.

Когда она очнулась, она оказалась в своей гостиной. Дом был полон народа. Казалось, будто говорят тысячи голосов; двери открывались и закрывались, телефон постоянно звонил, на звонки отвечали, и он звонил опять.

Хелен сказала:

– Оставь ее одну, Роберт. Она еще не проснулась. Роберт произнес:

– Как можно быть такой глупой, такой беззаботной? Она никогда себе этого не простит.

Она не могла решить, просыпаться ей или нет. С одной стороны, сон был непереносим, так что, возможно, было бы лучше открыть глаза и проснуться; но, с другой стороны, возможно, это был не сон, тогда было бы лучше погрузиться в такой глубокий сон, чтобы ничего не знать.

Она слышала по-прежнему рыдания Роберта, повторявшего:

– Она никогда себе этого не простит.

Затем она услышала другой голос, принадлежавший кому-то, кто держал ее запястье:

– Тише, пожалуйста. Я слушаю ее пульс, – сказал он резко, и она узнала Билла Уайта, их семейного врача.

– Перестаньте твердить о прощении, – сказал Билл Уайт. – Во-первых, это вздор. Это могло случиться так же легко, если бы вы были там, Роберт. Во-вторых, перестаньте, если не хотите иметь тяжело больную жену до конца ее жизни. Она и без ваших разговоров достаточно терзает себя.

И Линн действительно терзала себя, и сейчас она все еще продолжала терзать себя здесь, на берегу озера Мичиган. Ей отчетливо вспомнился тот роковой день. Кэролайн, смеющаяся над клоуном, Кэролайн – несколькими минутами позже – мертвая в воде. Маленькое лицо Эмили, сморщенное от слез и ужаса. Она сама, которой пришли на помощь добрые руки и нежные слова во время душераздирающих похорон.

– Я не знаю, почему должна приехать моя тетя, – выразил недовольство Роберт. – Кстати, кто посылал за ней?

– Хелен взяла ее номер телефона из моей записной книжки. Она член твоей семьи, кроме нее, у тебя никого нет, и ей полагается здесь быть.

Было странно, что он никогда не хотел, чтобы приезжала Джин. Она раздражала его, говорил он. Ну, может быть. Может быть, ее доброта раздражала его. Мужчины иногда бывают такими. Однако Джин очень помогла в эти первые ужасные дни, успокаивая Эмили в своих теплых руках и убирая комнату Кэролайн, в которую, как Линн, так и Роберту было тяжело войти.

Тем не менее они все это пережили.

– Если супружеская жизнь может перенести это, – утверждали люди, – она может перенести все. Представьте, какое ужасное чувство вины!

Однако Роберт принял к сердцу слова Билла Уайта. Многие ужасные ночи он держал ее в своих объятиях. И в течение долгого времени они тихо двигались по дому, разговаривая шепотом; она ходила на цыпочках, пока он не привлекал нежно ее внимание к тому, что она делала. Именно он уберег ее от тяжелого психического заболевания. Она должна об этом помнить всякий раз, когда дела не ладились…

Однако как мог человек, прощающий так, как он, беспокоящийся о своей семье, дать волю своей ярости? Подобно этому вечеру, подобно всем другим внезапным вспышкам ярости в течение многих лет? Казалось, ее жизнь с Робертом была подвержена погодным колебаниям: то все кругом многие месяцы залито солнечным светом, то вдруг поднявшийся шторм повергает все в темноту. И так же быстро, как возникал, шторм проходил, оставляя память, ослабевающую на расстоянии, вместе с надеждой, что на этот раз это последняя вспышка.

Дети никогда этого не знали и не должны были знать. А то как же она могла им объяснить то, чего сама не понимала?

Особенно Энни, Энни так ранима, она никогда не должна знать! Она была сделана из другого теста и с самого начала была трудным ребенком. И хотя она уже выросла, но до некоторой степени осталась все такая же: ребенок настроения, который мог быть по-детски добрым или странным образом взрослым; каждый чувствовал тогда, что она видит его прямо насквозь без малейших уловок и отговорок. Однако она очень плохо училась в школе. У нее был излишек веса, и она была неуклюжей в спорте, хотя Роберт делал все возможное и пытался с трудом учить ее. Втайне она была его разочарованием, Линн это знала. Его ребенок, которому не было еще и девяти, вообще не выражал ни малейшего желания и старания делать что-либо хорошо!

Все обилие его любви было направлено на Эмили, так похожую на него, крепкую, уверенную, компетентную во всем от математики до тенниса. Кроме того, в свои пятнадцать лет она уже очаровывала мальчиков. Жизнь должна быть легкой для Эмили.

«Мои дети… О, Боже, если бы не они, – кричала Линн про себя, – я вообще не вернулась бы домой. Я села бы в самолет и полетела, полетела – куда-нибудь, в Австралию». Но это глупо. Глупо рассуждать о невозможном. А если бы она запаковала его костюм, ничего бы этого не случилось. Это ее собственная ошибка…

Становилось холоднее. Сильный ветер подул внезапно с озера. Он стремительно промчался сквозь деревья и принес с собой острый аромат северной весны. Засовывая руки еще глубже в карманы от холода, Линн сильнее запахнула пальто на груди. Ее щека дрожала.

Вот уж глупо, с ее стороны, сидеть здесь, дрожа от холода, и дожидаться, когда ее ограбят. Но у нее было очень тяжело на душе, и она не могла или не хотела сдвинуться в места. Если бы здесь была другая женщина, чтобы увидеть сегодня вечером ее горе! Хелен или Джози, мудрая, добрая Джози, лучшая подруга, которая когда-либо была у Хелен или у нее. Они называли себя «тремя мушкетерами».

– К нам переводят нового человека в качестве помощника по маркетингу, сказал Роберт однажды более чем семь лет тому назад. – Брюс Леман из Милуоки. Еврей, и очень приятный, но я не в большом восторге. Он удивляет меня своей неделовитостью! Слабак. Трудно описать, но, когда я вижу это в человеке, мне становится не по себе, хотя тебе он понравится. Он много читает и коллекционирует антикварные вещи. Его жена социальный работник. Детей у них нет. Ты позвонишь им и пригласишь к нам домой. Это будет правильно.

Это стало началом их дружбы. «Если бы я только могла поговорить с ней сейчас, – подумала Линн. – Однако если бы такой случай представился, я, вероятно, не смогла бы сказать Джози правду. Что касается Хелен, то доверить ей это было невозможно. Она предупреждала меня о Роберте однажды очень, очень давно, и я не хочу хныкать ей или кому-нибудь еще. Я справлюсь сама, хотя, Бог знает, как».

Линн вся продрогла. Ее сердце бешено колотилось. Из фиолетовой тени за светом ламп появилась неряшливая женщина, пьяная или наркоманка. Она подошла к ней, шаркая, и остановилась.

– Сидишь одна в темноте? У тебя подбитый глаз, – сказала она, всматриваясь пристальнее. Когда она дотронулась до руки Линн, Линн, сжавшись от ужаса, всмотрелась в старое, печальное, грубое лицо.

– Я полагаю, ты налетела на дверь. На дверь с кулаками. – Женщина засмеялась и уселась на лавочку. – Ты должна быть осторожней, моя дорогая.

Линн встала и побежала к улице, где еще продолжалось движение. Женщина так испугала ее, что, несмотря на холод, она вспотела. Ей ничего не оставалось как вернуться в гостиницу. Когда лифт остановился на ее этаже, она почувствовала импульсивное желание повернуться и спуститься вниз. Но не могла же она ночевать на улице. А, возможно, Роберт так сердит, что не может даже находиться в комнате. Она вставила ключ в замок и открыла дверь.

Роберт сидел на кровати, закрыв лицо руками. Увидев Линн, вскочил.

– Я искал тебя повсюду. Уже полночь, – закричал он. – Далеко за полночь. Ради всего святого, где ты была? Я искал тебя везде в гостинице, вверх и вниз по улицам, везде. Я подумал – я не знаю, что я подумал. – Его лицо было измучено, а хриплый голос дрожал. Он обезумел от горя.

– Какая разница, где я была?

– Я не знал, что ты могла сделать. Я был в ужасе.

– Напрасно. Со мной все в порядке, – сказала она.

Когда Линн сняла шарф и подошла к лампе, Роберт отвернулся. Он встал и подошел к окну, вглядываясь в темноту. Внезапно она почувствовала стыд за него, за себя, за мистера и миссис Роберт Фергюсон, почтенных и уважаемых родителей и граждан.

Через минуту, все еще стоя к ней спиной, он сказал:

– Я вспыльчив. Иногда я чересчур реагирую. Но я никогда на самом деле не причинял тебе вреда, правда? Иногда небольшой шлепок, только и всего. И как часто я делал это?

Достаточно часто. Хотя и не слишком часто. Однако муки унижения продолжались гораздо дольше, чем мгновенная физическая боль. Следы унижения в душе оставались гораздо дольше, чем синяки на ее руках. Глубокий вздох вырвался из глубины ее сердца.

– Когда это случилось в последний раз? – спросил он, как бы оправдываясь. – Я не думаю, что ты можешь даже вспомнить, это было так давно.

– Нет, нет, я могу вспомнить. Это было на последней неделе Благодарения, когда Эмили не было дома до двух часов дня и ты был в ярости. И после того, как мы обсудили это подробно и ты был так огорчен, я думала, что это, должно быть, на самом деле последний раз и что мы покончили со всем этим.

– Я очень хочу, чтобы было так, – ответил он, все еще оправдываясь. Но мир, в котором мы живем, несовершенен. Происходят вещи, которые не должны произойти.

– Но почему, Роберт? Почему?

– Я не знаю. Каждый раз я ненавижу себя потом.

– Не хочешь ли ты пойти к доктору и поговорить? Попытаться получить помощь. Выяснить причину.

– Я не нуждаюсь в этом. Я буду сдерживаться своими собственными усилиями воли. – Поскольку она молчала, слушая этот знакомый ответ уже в сотый раз, он продолжал: – Скажи мне правду, Линн. Ты знаешь, в другое время я любящий, хороший муж, а также и хороший отец. Ты знаешь это. – Он повернулся к ней, оправдываясь. – Правда?

Она продолжала молчать.

– Сегодня вечером я поступил плохо, хотя отчасти это было несчастным случаем. Я ведь говорил тебе, как это важно. Нью-Йорк с пятьюдесятьюпроцентным повышением зарплаты. А после этого, ты знаешь? – Его руки крепко сжались вокруг деревянной спинки стула, как будто ему хотелось сломать ее. – Он продолжал оправдываться. – Линн, трудно бороться каждый день. Я не всегда говорю тебе, я не хочу огорчать тебя, но в этом мире все ненавидят друг друга. Вот почему та женщина дала тебе неверный совет относительно костюма. Люди делают такие вещи. Ты не можешь представить себе этого, потому что ты очень честная, очень порядочная, но поверь мне – это правда. Каждую минуту своей жизни ты должна быть настороже. Нет ни минуты, чтобы я не думал о нас – о тебе, обо мне и о наших девочках. Мы – единое целое, связанное маленькое единое целое в равнодушном мире. В конце концов только мы одни на самом деле заботимся друг о друге.

Пока он приводил эти доводы, она постепенно шаг за шагом возвращалась к действительности. Дети, семья, дом. И мужчина, стоящий здесь, с которым связана вся ее жизнь. Мысль о самолете, летящем на край света, о плавании, свободном и новом, – все это не было реальностью… Дом, дети, друзья, работа, школа, дом, дети…

– Что ты сказал Брюсу? – вдруг спросила она, прерывая свои размышления.

– То, что я говорил всем: мой чемодан со смокингом был потерян.

Она представила себе, как он легко шутил над этим. «Мой костюм, может быть, на пути к острову Фиджи или, что более вероятно, ждет меня в Сент-Луисе». Он смеялся, заставляя всех смеяться вместе с ним.

– Я не это имела в виду. Что ты сказал обо мне?

– Просто сказал, что ты себя не очень хорошо чувствуешь. Я высказался об этом неопределенно.

– Да, я полагаю, тебе ничего больше не оставалось делать, – сказала она с горечью.

– Линн, Линн, можем мы покончить с прошлым? Я обещаю, обещаю, что буду сдерживаться и никогда, никогда, помоги мне, Господи… – Его голос оборвался.

Измученная, она села на кровать. «Скорей бы проходила ночь, – молилась она. – Скорей бы наступило утро, и мы покинули бы эту ненавистную комнату».

Он сел рядом с ней.

– Я зашел в аптеку и купил лекарство, – сказал он, держа в руке бутылочку.

– Я не хочу его.

– Пожалуйста, разреши.

Она слишком устала и не могла сопротивляться. Он кончал курсы первой помощи и знал, как осторожно ощупать ее щеку. Затем мягко-мягко его пальцы намочили ее виски чем-то холодным.

– Тебе лучше?

Не желая, чтобы он остался довольным собой, она нехотя уступила:

– Все хорошо.

Линн легла на подушки и сквозь полузакрытые глаза видела, как он распаковал ее чемодан и, как всегда аккуратно, повесил ее халат и ночную рубашку в стенной шкаф.

– Твое бедное, дорогое, любимое лицо. Я хочу, чтобы ты ударила меня. Сожми руку в кулак и ударь меня.

– Какой в этом смысл?

– Может быть, тебе станет лучше.

– Я не хочу сводить счеты. Это не для меня, Роберт.

– Я знаю. Я знаю, это не для тебя. – Он закрыл бутылочку. – Вот и достаточно. Не будет ничего видно, я тебе говорю. Однако у этой проклятой двери чрезвычайно острый угол. Следует сказать об этом в управлении. Здесь легко зацепиться.

Это правда. Она зацепилась. Но разве с ней случилось бы это, если бы он не пригрозил ей своей рукой? Трудно быть точным в описании несчастного случая. Событие происходило в прошлом в течение нескольких секунд, и в памяти все мешается.

Она печально вздохнула.

– Я очень устала. Я не помню, чтобы я когда-либо так уставала.

– Повернись и дай мне снять с тебя платье. Я помассирую тебе спину.

В ее груди все еще кипел гнев. Однако физическое облегчение начинало стирать этот гнев. Сильные руки Роберта медленно, даже очень медленно и крепко облегчали напряжение в ее шее и между лопатками. Ее глаза были закрыты. Как загипнотизированная, она плыла по течению.

Как хорошо он знал ее тело! Как будто он знал его так же, как знала его она, как будто он знал его так же, как знал свое собственное, как будто они были единое целое. Единое…

Проходили минуты, прошло, может быть, несколько, или много или даже полчаса, она не знала. Но когда наконец он перевернул ее на спину, она не сопротивлялась. Она открыла ему свои объятия.


Когда Линн проснулась, он был уже одет.

– Я вернусь примерно через час. Сегодня ясный прекрасный день. Я видел лодки далеко на озере. Хотелось бы тебе прокатиться по озеру? Мы всегда можем взять билеты на более поздний рейс на самолет домой.

Она видела, что он проверяет ее настроение.

– Как ты хочешь. Я не возражаю.

Это было неважно. Она проверяла свое собственное настроение, что было более важно. Прошлой ночью внизу у озера темнота была ужасна. Однако эти болезненные мысли не покидали ее. И что-то, о чем она только читала совсем недавно, пришло теперь ей на ум: большинство американок, даже в настоящее время, не видят ничего ужасного в том, что иногда получают пару зуботычин от своих мужей. Конечно, было очень любопытно, что она это вспомнила именно теперь. Возможно, это для нее урок. Что ты хочешь от жизни, Линн? Могла бы она спросить себя? Совершенства? И она уговаривала себя: будь взрослой, будь реалистичной, смотри только вперед.

К тому же, ты любишь его…

Он сел рядом на кровать. Он гладил ее волосы.

– Я знаю, ты, может быть, думаешь, что выглядишь ужасно, однако это не так, поверь мне.

Осторожно она пощупала щеку. Казалось, что опухоль спала.

– Иди и сделай макияж. Я закажу завтрак в номер. Ты, должно быть, умираешь от голода.

– Вчера я съела только сандвич.

– Тогда я закажу большой завтрак. Бекон, яйца, булочки.

Когда она вышла из ванной комнаты, он двигал стол, на котором был накрыт завтрак.

– Эти официанты никогда не сделают как следует. Ты думаешь, они догадаются поставить стол так, чтобы можно было любоваться видом из окна? Здесь лучше. Как только мы закончим завтрак, я хочу, чтобы ты пошла со мной. У нас есть дело в городе.

– Что такое?

– Сюрприз. Увидишь.

В лифте они встретили Брюса Лемана:

– Я думал, что ты уже уехал домой, – сказал Роберт.

– Нет, я собираюсь сначала кое-что приобрести. Помнишь? Как ты себя чувствуешь, Линн? Вчера нам тебя не хватало. – Он избегал смотреть прямо на нее.

Роберт ответил.

– Она упала и была слишком расстроена, поэтому не пошла на обед с синяком на лице.

– Ты такая красивая, что синяк тебя не может испортить, – сказал Брюс, теперь уже прямо глядя ей в лицо.

Джози любила говорить, что она вышла замуж за него, потому что у него дружеский огонек в глазах и он любит кошек. Этот огонек был виден даже из-за очков. Он напомнил Линн о снимке в рекламе деревенской жизни; крепкий мужчина в ветровке, идущий тяжелой поступью с парой маленьких мальчиков или больших собак.

– Ты не возражаешь, если мы пойдем с тобой? – спросил Роберт. Вчера вечером ты подал мне очень хорошую идею.

– Конечно, нет. Пошли вместе. Я купил вчера браслет для Джози, – объяснил Линн Брюс. – Я хотел, чтобы мне выгравировали ее инициалы, и сегодня утром это будет готово.

– Я собираюсь сделать сюрприз Линн, – добродушно проворчал Роберт. – Ну ладно, все равно мы через минуту там будем.

Она была взволнована. Она считала, что для того, чтобы дарить и получать подарки, время неподходящее. Она стала возражать.

– Роберт, я ни в чем не нуждаюсь. Правда.

– Никто никогда не нуждается в драгоценностях. Однако если Брюс может получать удовольствие, почему я не могу?

В магазине, который сам по себе представлял небольшую ювелирную вещь из полированного дерева, бархатных ковров и хрустальных светильников, Брюс показал узкий золотой браслет, который он заказал.

– Тебе нравится, Линн? Как ты думаешь, Джози понравится?

– Он очарователен. Она будет просто счастлива.

– Ладно, конечно, это не может компенсировать ей страдания, которые она перенесла при операции груди, но я думал – может, в какой-то степени…

Его голос задрожал, и он замолк. Роберт отошел в другую часть магазина и позвал Линн.

– Пойди сюда, я хочу, чтобы ты посмотрела на это.

Драгоценные камни – рубины, сапфиры и изумруды были вставлены в сплетение из золотых нитей.

– Вот это, – сказал Роберт, – я называю браслетом.

– Византийский, – объяснил продавец. – Ручная работа. Оригиналы в музеях.

– Примерь его, Линн.

Цена на этикетке была указана слишком мелко, чтобы ее можно было прочесть, но она достаточно хорошо разбиралась в этом и не спрашивала.

– Он слишком дорогой.

– Разреши мне судить об этом, – возразил Роберт. – Если я собираюсь что-то купить, я не буду покупать хлам. Или самое лучшее, или ничего. Примерь его.

Подчинившись, она подошла к зеркалу. Непривычная к такому великолепию, она почувствовала некоторую неловкость; у нее был вид молодой девушки.

Когда подошел Брюс, Роберт попросил:

– Покажи Брюсу, что ты приобретаешь.

– Это идея Роберта. Я на самом деле не… – начала она.

Брюс положил свою руку на ее и как-то странно, подумала она, поправил браслет.

– Это прекрасный браслет. Возьми его. Ты заслуживаешь этого. – И добавил, обращаясь к Роберту: – У нас хорошие жены. Они заслуживают самого лучшего.

Итак, покупка была сделана.

– Полежи браслет в свою сумочку, – сказал Роберт. – Он еще не застрахован, а чемодан может потеряться.

– Как твой вчера, – сказал Брюс.

– Тебе не хотелось, чтобы я купил этот браслет, – сказал Роберт, когда они летели домой, – потому что ты думаешь, что я хотел замолить свою вчерашнюю вину. Но ты ошибаешься. И это не идет ни в какое сравнение с тем, что я подарю тебе когда-нибудь. – Он ухмыльнулся. – С другой стороны, по сравнению с тем, что это ничтожество купило для Джози.

– Почему ты называешь Брюса ничтожеством? Он один из самых интеллигентных людей среди наших знакомых.

– Ты права, и я использовал неверное слово. Что я имел в виду, так это то, что он никогда с неба звезд не хватал. Я только это хотел сказать.

– Может быть, он этого и не хочет, – возразила она, немного возмутившись.

– Он делает свою работу в офисе очень хорошо и производит хорошее впечатление, но, по моему мнению, ему не хватает блеска, что-то вроде того, что заставляет человека все время задерживаться поздно в офисе и приходить в субботу, когда все другие не усердствуют.

– Он должен был оставаться дома с Джози, когда она была очень больна, ты знаешь об этом. Теперь, когда ей немного лучше, все будет по-другому.

– Ну что ж, во всяком случае, они очень странная пара. Она шипит как шампанское, а он необщительный человек.

– Это неправда. Он просто неразговорчив. Он любит слушать. – И она добавила спокойно: – Ты никогда не любил Брюса и Джози, да?

– Нет, это не совсем так. – Роберт сжал ее руку, лежавшую на подлокотнике. – Ох, наплевать на всех, кроме нас; так или иначе, Линн, у меня есть серьезное подозрение, что нам скоро предстоит большая перемена в жизни. Прошлым вечером мне и обо мне говорили разные вещи, что заставило меня понять, что меня назначат на новую должность в Нью-Йорк, что ты скажешь об этом?

– Что я не удивлена. Если кто-либо заслуживает этого, так это ты.

– Я буду заведовать маркетингом всей нашей фирмы от Миссисипи до Атлантики.

У нее появилась собственная причина беспокойства, смутная тоска: «Я потеряю Хелен и Джози».

– Может быть, отсюда пошлют еще одного или двух человек под мое начало. Происходит общая перестановка по всему географическому району.

– Я надеюсь, что Брюс тоже поедет.

Из-за Джози, естественно. Ты очень сильно от нее зависишь, Линн.

– Я вовсе от нее не завишу. Я не знаю, как ты можешь так говорить.

– Я могу так говорить, потому что я вижу это. – Через минуту он задумчиво заговорил: – Нью-Йорк. Затем, кто знает? Международный отдел. Заграница. Лондон, Париж. Вверх и вверх на самую вершину. Президент компании в пятьдесят лет. Это возможно, Линн. Только ты должна в меня верить.

Он был исключительный человек, неколеблющийся.

Все это знали, и она, его жена, знала это лучше всех. Он опять схватил ее за руку, повернув к ней свое лицо с заразительной яркой улыбкой.

– Любишь меня? Со всеми моими недостатками? Любит его. Связана с ним, несмотря ни на что.

С самого первого дня. Несмотря ни на что. Объяснимо ли это? Коль скоро объяснима сила морского прилива.

– Любишь меня? – настаивал он.

– Да, – сказала она. – Ох, да.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Весна 1988 года

ГЛАВА 2

Дом уютно расположился посреди круглой лужайки, раскинув свои флигели вдоль темных холмов позади него. Архитектор, который построил его для себя, привез балки от старого сарая из Новой Англии и сосновую панельную обшивку от старых домов, чтобы воссоздать восемнадцатый век поблизости от Манхэттена. В окнах было по двенадцать стекол, а над парадной дверью – веерообразное окно.

Роберт нашел это владение, когда он еще первый раз ездил в Нью-Йорк и вернулся домой, полный нового энтузиазма. Коннектикут – вот это место! В нем было свое очарование, своя особая атмосфера. Народ здесь доброжелательный. Школы хорошие. Соседи – приличные люди. Здесь прекрасные открытые пространства. Представьте себе три акра леса вдоль узкой сельской дороги, и нет ничего в поле зрения, кроме дома прямо напротив, а сам по себе дом принадлежал сокровищам «Архитектурного Дайджеста».

Разумеется, дом был очень дорогой. Но с его жалованьем и перспективами проблем с внесением процентов по закладной не должно было возникнуть. То и дело в «Уолл-стрит Джорнал» и в журнале «Форбис» появлялись небольшие заметки о его продвижении по службе, и было ясно, куда он держит курс. Кроме того, дом, подобный этому, является капиталовложением, основой их обеспеченности – не говоря уже о том, что это вложение в счастливую жизнь для себя и своей семьи. Как только Линн увидит это место и если оно понравится ей, она сразу же займется обстановкой дома. Не должно быть никаких частичных соглашений; все должно быть сделано первоклассным художником по интерьеру.

Дом ей понравится, он был уверен, он уже видел ее в садовых перчатках и в большой соломенной шляпе возле цветочной клумбы.

Итак, они достали бутылку шампанского и, сидя за кухонным столом, поднимали тосты друг за друга, за своих детей и за «Дженерал Америкэн Эпплайенс» и его будущее.


Стояла поздняя весна, и вечерний воздух доносил ее благоухание сквозь открытые окна в гостиную. И сирень, источник этого благоухания, возносила свои розовато-лиловые шапки и густую листву своих ветвей над подоконниками.

– Послушай, это пересмешник! Я не представляю себе, когда он спит, – сказала Линн. – Я слышу его последнюю песню, когда засыпаю, и утром, когда просыпаюсь, он все еще поет.

Черные глаза Джози, слишком выделяющиеся на ее тонком лице, в котором было что-то птичье, улыбнулись Линн.

– Тебе нравится здесь, да?

– Ох, да. В самом деле мне казалось, что дом слишком большой, но Роберт был прав, на самом деле мы уютно здесь расположились. У меня еще есть некоторые сомнения относительно его дороговизны, но я оставила их Роберту.

– Моя жена бережлива, – сказал Роберт.

– Множество мужчин хотели бы иметь возможность пожаловаться на это, – заметила Джози. Она говорила быстро – это было ее привычкой. И снова Линн показалось, что даже самые нейтральные замечания Джози, обращенные к Роберту, часто имели неуловимый двойной смысл.

И опять же ей показалось, что Брюс в своей осторожной манере пытался сгладить этот смысл.

– Вы сделали чудо с этим домом. – Его взгляд был устремлен поверх головы Роберта в обширный холл, где на живописных обоях были изображены реки, деревья и горы, и затем дальше к гостиной, где смесь кремового, болотно-зеленого и грязновато-розового цветов кресел, ковриков и занавесок, вызывали в памяти сады Моне.

Линн проследила за его взглядом. Дом на самом деле являл пример утонченного совершенства. Хотя иногда, когда она, оставшись одна, пристально рассматривала эти комнаты, у нее возникало ощущение, что они застыли в своем совершенстве, как вкрапления в янтаре.

– Что касается нас, – продолжал говорить Брюс, – поверите ли вы, что эти два года у нас все еще стоят в подвале нераспакованные коробки с книгами? Мы уезжали из Сент-Луиса в такой спешке, что просто побросали в кучу все вещи; мы не ожидали, что надо будет переезжать, это было так неожиданно… – Он засмеялся. – Правда заключается в том, что мы известны своей неаккуратностью, и я, и Джози.

Джози поправила его.

– Когда ты работаешь для компании, ты один из самых расторопных людей, каких я когда-либо видела.

Роберт покачал головой.

– Мы полностью все обустроили за неделю. Лично я не могу работать, когда вокруг меня беспорядок. Мне присуща организованность. Я знаю это про себя. Если объявление гласит: «По траве не ходить!» я должен подчиниться, хотя есть люди, которые считают себя обязанными это запрещение нарушить. – Он вздохнул. – Люди сошли с ума.

– Я могу подтвердить это, – сказала Джози. – Вещи, которые я вижу и слышу в моей повседневной работе… – Она не закончила фразу.

– Как бы я хотела, чтобы вы рассказали мне о некоторых из них, тетя Джози. Я постоянно прошу вас об этом.

Все повернулись к Эмили. Воцарилось молчание, длившееся не более чем вздох, как будто четверо взрослых были одновременно поражены красотой девушки в желтом платье, с черными шелковистыми волосами, ниспадающими из-под вишневой ленты, и ее энергичным лицом, на которое упал луч вечернего солнца.

– Я расскажу, раз ты этого хочешь. Но во всем этом так много трагического, отвратительно трагического. – И с мягким любопытством Джози спросила. – Что заставляет тебя всем этим интересоваться?

– Вы знаете, я собираюсь стать врачом, а врачи должны понимать людей.

К горлу Линн подступил комок, молчаливый крик: Как она прекрасна! Как прелестны ее девочки! И она благодарила Бога за их успехи; они так хорошо перенесли переезд и нашли свое место в новом окружении.

– Эмили делает невероятные успехи в своем выпускном классе, – сказал Роберт. – Да, я знаю, тебе не нравится, когда я хвастаюсь тобой, дорогая, но иногда я не могу удержаться. Так что прости меня. Я просто горжусь тобой.

Круглое лицо Энни, окаймленное светлыми в мелких завитушках волосами, повернулось к отцу. И Линн сказала:

– Обе наши девочки много работают. Энни приходит домой из школы и сразу садится за пианино поупражняться, а затем принимается за домашние задания. Я никогда не напоминаю ей об этом, правда, Энни?

В этот момент девочка повернулась к матери. Можно мне съесть остаток суфле, пока оно не осело? Смотри, из него выходит весь воздух.

Действительно, оставшаяся часть взбитого шоколадного крема медленно оседала, превращаясь в мокрую вязкую массу на дне миски.

– Нет, нельзя, – ответил Роберт, когда Энни подтолкнула свою тарелку Линн под нос. – Ты и так достаточно толстая. Прежде всего, ты вообще не должна это есть.

Рот Энни скривился, напоминая маску трагедии, оскорбленное рыдание вырвалось из груди, она вскочила, опрокинув свой стул, и выбежала из комнаты.

– Вернись сейчас же и подними стул, – приказал Роберт.

В ответ задняя дверь со стуком захлопнулась. Каждый старался не смотреть на другого, пока Эмили не произнесла с мягким упреком:

– Ты смутил ее, папа.

– Что ты имеешь в виду? Мы здесь не чужие. Тетя Джози и дядя Брюс знали ее до того, как она родилась.

– Но ты знаешь, как она ненавидит, когда ей говорят, что она толстая.

– Она должна смотреть правде в лицо. Она действительно толстая.

– Бедное маленькое дитя, – пробормотала Линн. Маленькое дитя, которое не любило себя за свою толщину и курчавые волосы, которые она унаследовала от какого-то неизвестного предка. Кто может понять ее тайную боль? – Пойди за ней, Роберт. Она, вероятно, в своем обычном месте в сарае для инструментов.

Роберт встал, положил свою салфетку на стол и кивнул Леманам:

– Извините меня. Она невозможная… – сказал он, выходя из комнаты и оставляя позади себя подавленное молчание.

На буфете Линн разливала кофе. Роберт купил тяжелый серебряный кофейный сервиз у Тиффани как «подарок самим себе в дом». В этот момент его строгость в присутствии Брюса и Джози заставила ее почувствовать неловкость; было бы естественным принести кофейник с ситечком из кухни, как они делали всегда. Но Роберт хотел, чтобы она использовала все эти прекрасные новые вещи.

– Тогда зачем все это? – всегда говорил он, что, как она должна была признать, имело некоторый смысл. Чашечка в ее руке тряслась, и она разлила несколько капель. Во всяком случае это был нелегкий момент в воцарившейся тишине.

Эмили заговорила. В свои семнадцать она уже имела представление о светских манерах.

– Итак, вы собираетесь идти сегодня вечером на китайский аукцион для больницы?

– Я ломаю голову над этим, – сообщила Джози, – и самое лучшее, что мне приходит на ум, это предложить посидеть три вечера с детьми.

– Хорошо, если вам нужны будут рекомендации, – весело сказала Эмили, – попросите их позвонить мне. Вы с дядей Брюсом сидели с нами достаточно часто.

Линн пришла в себя:

– Я предложу обед на восемь персон.

– Папа предлагает три занятия по теннису. Это для него лучше, чем тренировки к соревнованиям, которые он проводил в школе в прошлом году.

– Я слышу, что говорят обо мне, – сказал Роберт. – Он вошел, обняв Энни за плечи, и, не дожидаясь ответа на вопрос, объявил весело: – Мы разрешили проблему, Энни и я. Вот она. Один сочный и сладкий, большой десерт, такой большой, какой она хочет, один раз в неделю, и ничего сладкого, совсем ничего, в другое время. В самом деле это хорошее правило для всех нас, независимо от того, сколько мы весим. Хорошая идея, Линн?

– Очень хорошая, – ответила она с признательностью. Так же быстро, как Роберт попадал в затруднительные ситуации, он мог найти из них выход.

Роберт продолжал:

– Энни, дорогая, если ты закончишь сегодня вечером свое домашнее задание по математике, я проверю его завтра утром, и тогда мы первыми получим следующее задание, так что ты будешь на шаг вперед по сравнению с остальным классом. Ты удивишь учителя. Ну, как? – Девочка кивнула. – Ах, давай Энни, улыбнись немного. – Еле заметная улыбка появилась на ее все еще заплаканном личике. – Ну, вот так лучше. Эмили, ты сегодня вечером останешься с Энни?

– Собираюсь в кино, папа, сегодня пятница.

– Опять с этим мальчиком Харрисом?

– Да, опять с этим мальчиком Харрисом.

Роберт не ответил. Эмили, должно быть, была единственным человеком в мире, который мог заставить его дрогнуть, подумала Линн.

– Юдора собирается остаться сегодня вечером, – сказала она. – Эмили, дорогая, мне кажется, я слышу, что подъехала машина Харриса.

– Его можно услышать за милю отсюда. Нужно поставить новый глушитель, – сказал Роберт.

Через секунду Эмили открыла Харрису дверь. Это был высокий, гибкий юноша, с аккуратными, коротко подстриженными волосами, в хорошо поглаженной рубашке, с дружеской приветливой белозубой улыбкой. Линн показалось, что он принес с собой здоровье и бодрость. Теперь он держал за ошейник большую неуклюжую собаку, длинная жесткая шерсть которой напоминала по форме и цвету древесную стружку.

– Здравствуйте, мистер Фергюсон, миссис Фергюсон, мистер и миссис Леман. Я думаю, что у вашей Джульетты что-то в ухе. Она вся крутится, пытаясь потереть его о траву. Если кто-нибудь подержит ее, я попытаюсь взглянуть.

– Только, пожалуйста, не в гостиной на светлом ковре, – сказал Роберт.

– Нет, сэр. Можно в холле?

– Да, клади ее.

Было нелегко справиться с Джульеттой. Эмили держала ее за ноги, а Роберт давил ей на спину. Харрис исследовал сквозь запутанный клубок шерсти ее ухо.

– Будь осторожен. Она может укусить, – предупредила Линн.

– Харрис покачал головой.

Только не Джульетта. Она понимает, что я пытаюсь помочь ей. – Его пальцы исследовали ухо. – Если это внутри уха – нет, я не вижу ничего, разве что какая-то внутренняя болезнь, но я не думаю так – хотя если это так, ее нужно показать ветеринару – бедняжка, я сделал тебе больно? Ох, мне кажется, я чувствую – да, я нащупал – вот, это крошечный кусочек точильного камня в шерсти – ох, это причиняло вам боль, миледи, – мне нужны ножницы, миссис Фергюсон. Нужно вырезать немного шерсти.

– На ней это будет незаметно, – сказала Линн, протягивая ему ножницы. – Я никогда не видела такой волосатой собаки.

Ты мог бы стать прекрасным ветеринаром, – сказал Брюс, – или доктором медицины, или кем-нибудь еще.

Харрис, все еще стоя на коленях, посмотрел вверх и засмеялся.

– Как раз это я и планирую. Эмили и я – будущее поколение докторов Америки.

Что ж, ты определенно имеешь подход к животным. Джульетта, кажется, даже благодарна тебе, – добродушно сказал Брюс.

– У нас всегда в доме были животные, так что я привык к ним, – объяснил Харрис, поглаживая собаку по голове. – Только на прошлой неделе мы потеряли нашу старую собаку. Ей было шестнадцать, почти столько же, сколько мне, и я очень скучаю по ней.

Брюс кивнул.

– Понимаю, что ты имеешь в виду. Какой породы она была?

– Просто хейнц-57, чисто американская собака.

– Джульетта породы «бергамаско», – сказал Роберт. – Я потратил много времени, чтобы найти ее.

– Я никогда даже не слышал такого названия, пока Эмили не рассказала мне, что она собой представляет.

– Мало кто знает это. Здесь это очень редкая порода. Итальянская.

Линн засмеялась.

– Я думаю, что ей наплевать на то, что она редкой породы, правда, Джульетта?

Собака зевнула и легла, подставив спину юноше, который гладил ее. Харрис сказал ей:

– Ты чувствуешь себя намного легче, когда освободилась от этой штуки, да?

– Ох, Джульетта, мы на самом деле любим тебя, забавную, грязную девочку! – воскликнула Эмили. – Хотя мне всегда хотелось иметь ирландского сеттера.

– У всех ирландские сеттеры, – сказал Роберт. Он посмотрел на часы. – Ну, мы поедем? Оставь свою машину здесь, Брюс. Ты сможешь захватить ее по дороге к себе домой. Эмили, не возвращайся очень поздно.

Приятный юноша, – заметил Брюс, когда они сели в машину.

Линн согласилась.

– Да, у него есть чувство ответственности, и он внимательный. Я никогда не беспокоюсь об Эмили, когда он за рулем. Другие…

– Какие другие? – оборвал ее Роберт. – Мне кажется, что она всегда с ним. И мне не нравится это. Мне это не нравится вообще.

– Ты видишь в этом то, чего нет, – сказала Линн мягко. – Они просто школьники.

– Эмили, не «просто» школьница. Она исключительная, одаренная девушка, и я не хочу видеть, как она зря тратит время. Да, мальчик очень приятен, и его семья, вероятно, уважаема. Отец – полицейский…

– Именно против этого ты возражаешь? – сказала Джози резко. – Что его отец – полицейский?

Линн съежилась. Хотя у нее почти не было секретов от своей подруги, но то, что неприязнь, которую Джози испытывала к Роберту, была взаимной, было ей неизвестно. Ни одна женщина не хочет открыть ящик Пандоры.

Брюс мягко выговаривал жене за это:

– Разумеется, он не имел это в виду.

Линн казалось, что ей с Брюсом слишком часто приходилось сглаживать неловкие эпизоды. И она сказала нетерпеливо:

– Да не о чем тут говорить! Всего лишь пара семнадцатилетних.

– Ну, как знать, – неожиданно сказал Брюс. – Мы с Джози влюбились друг в друга, когда учились в средней школе.

– Это совсем другое дело, – проворчал Роберт. – Эмили совсем другая. Ей предстоит блестящее будущее, и она не может позволить себе рисковать им.

– Я думала, что ты один из тех мужчин, которые думают, что удел женщины – дом, хозяйство, а не карьера, – сказала ему Джози.

Линн опять съежилась. Но она почувствовала облегчение, так как, прежде чем Роберт смог ответить, машина подъехала к входной двери в загородный клуб.

В тот вечер среди приглашенных были не только члены клуба, но все, кто пожелал участвовать в гигантской кампании по сбору средств для больницы. И именно Роберт установил тесную связь между клубом и членами больничного совета. Замечательным было то, что за два года пребывания в этом городе Роберт стал настолько хорошо известен, что по крайней мере десять человек останавливались и приветствовали его, пока он проходил через вестибюль.

Вот-вот должен был начаться аукцион в длинной комнате, которая выходила на площадку для гольфа. Сбоку от подиума на двух столах были разложены пожертвования: стеклянные подсвечники, мебель для кукольного домика и любительская картина, изображающая уток, плавающих в пруду. С другой стороны новый норковый жакет – пожертвование от одного из лучших магазинов этого района.

Роберт остановился, чтобы посмотреть на него.

– Как насчет этого? – прошептал он. Линн покачала головой.

– Конечно, нет. Ты знаешь, как я отношусь к меховым вещам.

– Ладно, я не хочу тебя принуждать. По зрелому размышлению, даже если ты передумаешь, я все равно не купил бы его. Он дешево выглядит. – Он пошел дальше. – Как насчет мебели для кукольного домика для Энни?

– У нее нет кукольного домика.

– Ну, хорошо, купи ей домик на ее день рождения. Пусть она расставит мебель сама. Энни нужны вещи, чтобы занять ее головку. Что это? Это семисвечник?

– Да, – сказал Брюс тихо. – Я получил в наследство три семисвечника от различных родственников, и, так как мне вряд ли нужны все три, я подумал, что могу пожертвовать одним. Это чешская штука изготовлена около ста лет тому назад, она должна быть очень высоко оценена.

– Я в этом не сомневаюсь. В этом клубе нет евреев.

– Однако поблизости живут несколько евреев, и они всегда бывают щедры, – твердо сказал Брюс.

– Это хорошо известно, – сказала Линн, беспокоясь, что замечание Роберта могло оказаться слишком бестактным.

Роберт проходил дальше.

– Эй, смотри сюда. Два Диккенса издания 1890. «Холодный дом» и «Большие ожидания». Это находка, Линн. – Он понизил голос. Мы должны купить что-нибудь. Это будет выглядеть нехорошо, если мы не сделаем этого. Во всяком случае, Диккенса я хочу купить.

С появлением аукциониста публика прекратила суету и суматоху. Одно за другим с одобрением и шутками были сделаны и приняты различные предложения: предложение Джози сидеть с детьми, Роберта – дать уроки по теннису, Линн – приготовить обед и еще несколько дюжин предложений. Все они проходили по высоким ценам. Восхитительная леди с крашеными в голубой цвет волосами купила норковый жакет и мебель для кукольного домика. Два тома Диккенса пошли к Фергюсонам. Семисвечник Брюса принес три тысячи долларов от перекупщика антикварных вещей.

Когда рассеялась толпа в столовой, где должен был быть сервирован десерт, Роберт сказал:

– Мне хотелось бы выпить чашку кофе. Фергюсоны заняли места для Леманов.

– Складывается слегка неприятное положение, – прошептал Роберт, когда они сели. – Нам следует поговорить здесь со многими людьми, а мне приходится быть с Брюсом.

– Он, по-видимому, чувствует себя очень хорошо, – заметила Линн, поскольку Брюс и Джози стояли в небольшой оживленной группе. – Они легко заводят друзей, – прошептала она.

– Да, когда он делает усилие. Он должен делать это почаще для своего же блага. Ну что ж, я не собираюсь зря тратить время, сидя здесь и ожидая их. Мне надо повидать дюжину людей, и, кроме того, я хочу получить квитанцию. Мы должны были заработать свыше двадцати тысяч по крайней мере. Я хочу также поймать редактора местной газеты и убедиться, что в рекламе есть мое имя и что это будет поставлено в заслугу «Дженерал Америкэн Эпплайенс». – Пальцы Роберта постукивали по столу. – Нет. Лучше сделать это завтра утром. Несколько личных слов по телефону, а не в этой толпе, сделают это лучше.

Джози, Брюс и еще один мужчина отделились от группы и подошли к столу. Брюс представил его.

– Это Том Лоренс, который купил твое предложение приготовить обед, так что, я думаю, вам следует познакомиться.

Роберт сказал радушно:

– Пожалуйста, присоединяйтесь к нам, мистер Лоренс, вы и миссис Лоренс.

– Благодарю, я присоединяюсь. Но здесь нет миссис Лоренс. Больше нет. – Улыбка на лице мужчины имела оттенок озорства, как будто ему самому было забавно. – Вы полагали, что у меня есть жена или еще кто-то, тогда зачем мне было покупать на аукционе званый обед? Не сочтите это за упрек, но дело в том, что, хотя я живу холостяком, я люблю приглашать гостей. – Он повернулся к Линн. – Брюс сказал мне, что вы потрясающий повар, и посоветовал мне поставить на ваш обед. Я так и сделал.

– Вы предложили цену большую, чем он стоит, – сказала Линн. – Но я надеюсь, вы не будете разочарованы.

– Я уверен, что нет. – Теперь Лоренс повернулся к Роберту. – А вы тот человек, я видел, который купил мои томики Диккенса. Прекрасный обмен.

– Не совсем. Это прекрасные книги. Я удивлен, почему вы расстались с ними.

– Я думаю, по той же самой причине, по которой Брюс расстался здесь со своими семисвечниками. Оба моих деда коллекционировали книги, а поскольку я не коллекционирую ничего, мне не нужны дубликаты. Кроме того, – сказал он несколько беспечно, – один из моих дедов помог мне также найти клуб и больницу, а потому это дело имеет для меня сверхособый смысл.

– Ах, да. Лоренс, Лоренс. Мемориальная доска в вестибюле Сент-Уилфрида.

Линн, наблюдая, понимала, что Роберт присматривается к нему. Он должен был почувствовать его уверенность и живость. Тогда Роберт спросил, как они познакомились с Брюсом.

– Мы встретились во время бега трусцой на дорожке средней школы, – ответил Лоренс. – Оказалось, что у нас с ним одинаковый распорядок.

Вы, должно быть, живете недалеко от школы.

– Сейчас да. Я не стал жить в большом доме после моего развода. Обычно я жил на Хэлси-Роуд, сказал он своим тем же беспечным тоном.

– Это там, где живем мы! – воскликнула Линн. – Мы купили дом Олбрайта.

– Вы? Удивительное место. Я был там на многих вечеринках.

Вы должны посмотреть на него сейчас. Мы так сильно его переделали, что вы, возможно, его не узнаете, – сказал Роберт, – требовалась большая работа.

– Неужели? – спросил Лоренс. – Я никогда не замечал.

Ему не нравится Роберт, подумала Линн. Нет, это абсурд. Почему он должен ему не нравиться? Всегда я что-то придумываю.

Внезапно Джози засмеялась.

– Сказать вам что-нибудь забавное? Посмотрите на Линн и на Тома. Кто-нибудь замечает, что я вижу?

– Нет, а что? – спросил Роберт.

– Ну, посмотри еще раз. Они похожи друг на друга как брат и сестра. Одинаковые гладкие рыжеватые волосы, короткий нос, раздвоенный подбородок. Это поразительно.

– Если так, я польщен. – И Лоренс слегка поклонился Линн.

– Я не вижу этого вообще, – сказал Роберт.

Наступившее молчание свидетельствовало об общем замешательстве, как будто бы была совершена неловкость. Но замечание Джози было совершенно безобидным.

И Линн сказала приветливо:

– Вы должны сказать мне, когда вы хотите устроить обед на восемь персон, мистер Лоренс.

– Зовите меня Том. Я составлю список и позвоню вам. Через неделю вас устроит?

– Не забудь, мы едем с Эмили в Йейль, – предостерег Роберт.

– Я не забуду. Через неделю будет нормально. Вскоре в комнате стало пусто. Люди смотрели на часы и, раскланиваясь, уходили. Вечер заканчивался.

– Между прочим, кто этот парень Лоренс? – спросил Роберт по дороге домой.

Брюс объяснил.

– Он умный парень, работает партнером в большой юридической фирме Нью-Йорка.

– Это мне ни о чем не говорит. В больших нью-йоркских фирмах много умных парней.

– А больше я и не знаю ничего, за исключением того, что он разводился пару раз, ему около пятидесяти лет и выглядит он намного моложе. И он родом из очень важной, как ты называешь, семьи, – добавил Брюс, как показалось Линн, с некоторым оттенком юмора.

– Меня не слишком-то радует, что Линн пойдет домой к чужому мужчине.

– Ох, – сказала Линн, – не будь глупым. Разве он похож на насильника?

– Я не знаю как выглядит насильник. – Роберт нарочито громко вздохнул. – Моя жена все еще невинна.

– Это будет обед на восемь персон. И я думаю взять с собой в помощницы Юдору. Так что ты будешь чувствовать себя лучше. На самом деле, Роберт.

– Хорошо, хорошо. Я буду чувствовать себя лучше, если ты этого хочешь.

– Сегодня вечером люди говорили приятные вещи о тебе, Роберт, – сказал Брюс. – О больнице, разумеется, и также о вкладе, которого ты добился от «Джи-эй-эй» для создания фонда помощи незрячим детям.

– Да, да. Видишь ли, люди обычно думают, что все это не имеет никакого отношения к маркетингу бытовой электроники, но я надеюсь, что ты видишь теперь, что это так. Важно все, что связывает название «Джи-эй-эй» с добрыми делами. И контакты, которые завязываются в этом загородном клубе, так или иначе связаны со всевозможными благотворительными фондами и их правлением. Ты действительно должен вступить в этот клуб, Брюс.

– Ты знаешь, я не могу вступить в этот клуб.

– Это отвратительно, – воскликнула Линн. – Мне хочется вскочить и затеять драку.

– У тебя может быть такое желание, но лучше не делай этого. Я постоянно напоминаю тебе, – сказал ей Роберт, – что надо жить в реальном мире. Брюс достаточно умен, чтобы понять это. Вступи в еврейский клуб, Брюс. Есть пара таких клубов прямо на Вестчерской линии. А компания заплатит. Она будет рада этому.

Линн, оглянувшись, увидела, что Брюс пожал плечами.

– Мы с Джози никогда не были ни в каком клубе, еврейском или другом.

– Самое время сделать это сейчас, – решительно сказал Роберт. – Ты должен войти в правление одного из клубов, посещать обеды, а твоя жена должна ходить на женские чаепития. Это надо и для фирмы, и для вас обоих.

– Я делаю то, что могу, – ответил Брюс.

– Ладно, подумай о том, что я тебе говорю. И ты тоже, Джози.

Линн вмешалась в разговор:

– Джози работает. И во всяком случае я не могу представить себе, как она сплетничает с женами служащих компании. Все время приходится быть начеку. Они обсуждают все – твое мнение, твою одежду, все. Иногда эти сборища совершенно изматывают.

– Это цена, которую ты платишь за то, кто ты есть и где ты. Согласись со мной, что это небольшая цена, если она приведет к большой работе в Европе, признался Роберт.

Внутри у Линн все похолодело. Она знала, как обычно происходит продвижение по службе: два или три года в каждой из нескольких европейских стран, затем, возможно, свой офис в Нью-Йорке. Или несколько лет на Дальнем Востоке с еще одним возвращением. И никакой стабильности, никаких корней, никакого постоянного места, где можно посадить молодое деревце клена и наблюдать, как оно растет. Здесь есть бесчисленное множество людей, которые отказались бы от тысячи таких саженцев, чтобы получить такую возможность, и это очень хорошо для них, но она не из их числа.

Однако Роберт был именно таким человеком. И он вполне был достоин вознаграждения, если бы оно было ему дано. «Никогда, никогда, – думала она, – не должна я ни малейшим поступком, ни словом удерживать его».

Как бы читая мысли Линн, Брюс тут же заметил:

– Я уверен, что для тебя найдется достойный пост за границей: как только события в Европе повернутся так, что там нужен будет наш представитель, я уверен, что ты именно тот человек, который получит этот пост, Роберт. Все знают это.


Позже, перед тем как лечь в постель, Роберт спросил:

– Что ты делаешь завтра?

– Я принимаю Джози и нескольких друзей к ленчу, помнишь? Это ее день рождения.

– Пропускаешь женский теннисный турнир?

– Я должна. Джози работает всю неделю, так что суббота – единственный день, когда мы можем устроить это.

Через секунду, отложив в сторону книгу, Роберт сказал решительно:

– Джози слишком упряма. Я всегда это говорил. Меня удивляет, как она ему не надоела, – единственное объяснение этому его мягкость, благодаря которой он не может ей противостоять.

– Она ему надоела! Боже мой, да он обожает ее! А что касается того, что она упрямая, так это неверно. Она просто честная, вот и все. Она искренняя.

Ладно, ладно, пусть будет так. Полагаю, я просто шовинист, испытывающий неловкость в присутствии искренних женщин. Линн засмеялась.

– Наша Эмили – хорошенькая искренняя женщина, я могу утверждать.

– Ах, это другое дело. – И Роберт засмеялся. – Она моя дочь. Она может делать все, что ей вздумается.

За исключением того, чтобы выбирать себе друга?

– Линн, я только хочу для нее самого лучшего. Разве я не отдал бы свою жизнь ради нее? Ради всех вас?

– Дорогой Роберт, я знаю это.

Он взял свою книгу, а она вернулась к своей. Вскоре Роберт отложил ее снова.

– Между прочим, ты привела в порядок крыло машины после того, как поцарапала его?

– Да, сегодня утром.

– Хорошо сделали?

Ты никогда не узнаешь, где была царапина.

– Хорошо. Не стоит ездить в поцарапанной машине. – Затем он подумал о чем-то еще; как будто у него в голове была записная книжка, как часто говорила Линн.

– Ты послала моей тете подарок на день рождения?

– Конечно. Прекрасную летнюю сумку.

– Хорошо, если учитывать, что она вяжет все эти свитеры для наших девочек.

В этом замечании было что-то злобное, меркантильное, так что Линн не могла проигнорировать его.

– Роберт, я думаю, ты обращаешься с ней очень плохо.

– Абсурд. Я был очень внимателен к ней в прошлом году на Рождество.

– Ты казался вежлив, только и всего, причем это было не в прошлом году, а в позапрошлом. Она потому и не приехала в прошлом году, что чувствовала твое нежелание. Ты, а не я. Я на самом деле люблю ее. Она добрая, благородная леди.

– Она может быть доброй и благородной, но она болтливая старая дура и действует мне на нервы.

– Болтливая! Она едва открывает рот, когда ты рядом.

Он не ответил. Линн упорствовала.

– Эмили очень любит ее. Когда Джин была последний раз в Нью-Йорке в прошлом месяце, они встречались с Эмили за чаем.

– Ладно. Оставь меня в покое со своей тетей Джин, хорошо? Это неважно.

Он повернулся и, натягивая одеяло на себя, уронил с громким стуком книгу на пол.

– Извини. Проклятье! Я встревожен. Она положила свою руку на его.

– Скажи мне, что конкретно тебя тревожит.

– Ладно, ты можешь думать, что это глупо с моей стороны, ты, вероятно, будешь так думать. Но я говорю тебе, мне не нравится идея, что ты собираешься идти и готовить обед в дом мужчины, у которого нет жены. Я чертовски хочу, чтобы ты придумала что-нибудь другое для вклада в аукцион.

– Но приготовление пищи – это то, что я делаю лучше всего. Это забавно. Ты наблюдал торги? Он заплатил тысячу долларов за мою работу, я хочу, чтобы ты это знал.

– Брюс натолкнул его на тебя. Вот как это случилось.

– Я надеюсь, что ты не собираешься сердиться на Брюса за это. Роберт, как ты можешь быть таким глупым?

– Мне не нравятся взгляды этого мужчины. Разведен и снова разведен и…

Пытаясь вывести его из этого настроения, она сказала:

– По-видимому, он похож на меня, а ты…

Он повернулся снова, на этот раз к Линн, чтобы встретиться с ней глазами, так что она могла видеть близко его темно-голубые радужные оболочки темные ресницы, белые веки и ее собственное отражение в его зрачках.

– Ты становишься все более очаровательной с каждым годом. Такое бывает лишь с немногими женщинами.

Она была довольна.

– Я действительно верю, что ты ревнуешь.

– Конечно. Разве это не естественно? Особенно если я ни разу в нашей совместной жизни – клянусь тебе – не был неверен тебе.

И, бросившись к ней, он уткнулся головой в ее плечо.

– Ах, Линн, ты не знаешь. Ты не знаешь.

То, что он все еще желал ее с таким неудержимым приступом страсти, а она могла ответить тем же, казалось чудом, которое поражало ее каждый раз, как сейчас…

Шторы колыхались от ветра, около постели тикали часы, и дверца машины, легко щелкнув, быстро закрылась. Роберт очнулся от дремоты.

– Эмили?

– Она дома. Я не спала, чтобы не пропустить ее возвращение.

– Она слишком поздно возвращается домой.

– Тише. Иди спать. Все хорошо.

Убедившись, что Эмили и Энни спят в своих кроватях, Линн наконец-то могла отдохнуть. Ее сознанием овладевал сон, ее тело согревалось телом, рядом с которым она спала тысячи ночей. Тысячи.

Снова закричал пересмешник. Он заливался трелью, как будто его сердце просилось наружу, подумала она, а затем заснула.


Том Лоренс спросил:

– Вы уверены, что я вам не мешаю? Усевшись на стул в своей блестящий черно-белой кухне, он наблюдал, как Линн готовила обед.

– Нет, совсем нет.

– Это новый опыт для меня. Обычно, когда я принимаю гостей, я жарю мясо на улице. Куски мяса и мороженое на десерт. Быстро и легко.

Поскольку это было новым опытом и для Линн, она должна была подыскивать слова, пусть банальные, чтобы избежать упорного молчания.

– Жаль, что нельзя использовать все эти прекрасные вещи более часто, заметила она, наполняя серебряное блюдо зеленым виноградом.

Это очень хорошая идея положить фрукты в это блюдо. Я забыл про него. Знаете, когда мы разошлись и я ушел, мы с моей бывшей женой решили разделить все имущество, которым мы владели, имущество ее семьи и мое плюс вещи, которые мы приобрели вместе. Все это было сплошной неприятностью. Переезды. И прочее… – Внезапно он соскользнул со стула. – Ох, разрешите мне помочь вам. Где его поставить?

– В центре стола. Осторожно, ручки отделяются.

Обеденный стол стоял вдоль стены огромной комнаты с каминами в двух противоположных концах. Можно было видеть, что в доме не было ничего, кроме прекрасной кухни, и, возможно, двух спален, примыкающих к этой большой комнате. Быстрый взгляд улавливал картины, книжные шкафы, длинную стеклянную стену, отделяющую ее от террасы, и густую листву за ней, плотную, как лес.

Какой изящный маленький дом! – воскликнула она.

– Вы так думаете? Да, после трех лет я наконец могу сказать, что чувствую себя здесь как дома. Когда я впервые въехал в него, моя мебель казалась мне чужой. Я едва узнал ее.

– Я понимаю, что вы имеете в виду. Когда прибывает мебельный фургон и выгружает ваши вещи в чужом месте, они выглядят заброшенными, правда? Как будто им недостает их собственного дома. Затем, когда пустой фургон уезжает, ох, в этом есть что-то непоправимое, остается печальный осадок. – И на некоторый момент она перенеслась в маленький домик в Сент-Луисе – маленький, по сравнению с их теперешним, – с приятными соседями на знакомой, уютной улице. Затем она сказала оживленно: – Однако, разумеется, каждый переходит через это. Его ответ был совершенно неожиданным:

– Я понимаю, что вы заставляете себя «переходить через» некоторые вещи очень быстро. Вы заставляете себя делать то, что правильно.

Изумленная, она взглянула вверх и увидела, что он внимательно изучает ее. Опустив глаза, Линн поняла, что этот человек совершенно не похож на нее; у него острый и практический ум, которого у нее определенно нет; он может видеть человека насквозь, если этого захочет.

– Что заставило вас это сказать? – спросила она с любопытством.

Он улыбнулся и пожал плечами.

– Я не знаю. Иногда на меня находит внезапное прозрение вот и все.

Может быть, вы чувствуете, что я немного волнуюсь в предвкушении вечера. Я надеюсь, что не взялась за непосильное дело.

Он последовал за ней обратно в кухню.

– Пожалуйста, не волнуйтесь. Сегодня вечером будут простые люди, несколько старых друзей, уехавших из Нью-Йорка, и среди них нет пустозвонов. Они будут ошеломлены, когда увидят этот стол. Я уверен, что они ожидают увидеть обычные бумажные тарелки Тома Лоренса.

На полках холодильника были расставлены вазы и блюда с едой, которую Линн приготовила дома: темно-красная ветчина в соусе шампань, фаршированные грибные шляпки, пухлые черные маслины, бледно-серебристые артишоки, разбросанные по зелени, золотая маринованная морковь, розовые персики, приправленные корицей и гвоздикой. Она двигалась из кладовой к холодильнику. Затем к духовке, в которую она поставила противень с хрустящими картофельными шариками, а затем к миксеру, чтобы взбить крем для большого миндального торта.

Когда все было закончено, Линн вновь вернулась к доверительному разговору:

– Кухня совершенно идеальна, – сказала она Тому, который все еще спокойно наблюдал за ее работой. – Плита по размеру как в ресторане, холодильник тоже. Я и на самом деле завидую.

– Ну, вы заслуживаете идеальной кухни, вы прекрасная кулинарка. Вы когда-нибудь думали стать профессиональным поваром?

– Я иногда об этом думаю, надо признаться. Я даже думала о названии «Вкусные обеды». Но что делать со всевозможной добровольной деятельностью, с родительским активом, а также с уборкой, отнимающей много времени каждый день, я не знаю как… – Она замолчала, а потом закончила: – Роберт очень требователен относительно дома. – Она опять замолчала и затем добавила: – Как бы то ни было, я не спешу. – И вдруг осознала, что ее слова звучат как оправдание. – Мне нужно бросить последний взгляд на стол, – произнесла она резко.

– Простите меня, – сказал Том извиняющимся тоном. – Но серебро… я имею в виду, не лежат ли вилки и ложки вверх ногами?

Линн засмеялась.

– Когда серебро имеет чеканку на задней стороне, вы должны ее показать.

– Ох? Это для меня новое, – сказал он. Его глаза улыбнулись ей.

Они были похожи на глаза Брюса, подумала она. Но больше ничем, кроме глаз, он не походил на Брюса. Ее руки двигались, разглаживая прекрасную скатерть, поправляя подсвечники. У немногих людей глаза могут улыбаться так.

– Вы внезапно о чем-то задумались, Линн. Могу я спросить, о чем?

– Конечно. Ох, задумалась? Я вспоминаю, – сказала она весело, – когда Роберт купил книгу об этикете, я должна была изучить, как давать соответствующие обеды, когда мы переехали сюда. Я подумала, как это глупо с его стороны, но потом я поняла, что все может пригодиться.

Зазвонил дверной звонок.

– О, эта Юдора. Она убирает дом и сидит с детьми. Я попросила ее помочь мне. Я открою ей.

Когда Линн вернулась, Том сказал:

– Мне хочется, чтобы вы устроили еще одно место за столом для себя, особенно теперь, когда у вас появилась на кухне помощница.

– Я пришла сюда, чтобы работать. Я не гостья, – напомнила ему Линн. – Но все равно, я благодарю вас.

– Почему вы не должны быть гостьей? Сегодня вечером все будут парами, кроме меня. А мне действительно полагается иметь женщину, сопровождающую меня, правда?

– Мы об этом не договаривались.

Он перестал улыбаться, по мере того как снова быстро и внимательно ее оглядывал.

– Я понимаю. Вы думаете, что если бы вы были моей гостьей, то ваш муж тоже должен был бы здесь быть.

Она кивнула.

– Во всяком случае, я не могу положиться на Юдору на кухне. Она хорошо справится с тем, чтобы принести тарелки после того, как я их приготовлю, и убрать их вместе со мной после обеда.

Она поспешно вышла на кухню. Почему она взволнована? На самом деле он не сказал ничего удивительного. И она повернулась к Юдоре, которая ожидала указаний.

– Они будут здесь через минуту. Включи духовку на слабый уровень, чтобы подогреть закуску. Я промою салат. Он пойдет на голубые тарелки – нет, не эти, возьми другие.

– Они не теряют времени зря, – сказала Юдора немного позже.

Раздвижная дверь закрывалась и открывалась, и из столовой слышался веселый смех.

– Я никогда не видела людей, которые съедали бы все на тарелке.

– Хорошо. Теперь внеси торт, так чтобы его могли сначала увидеть. Потом ты можешь принести его обратно, и я разрежу его.

– Вы наверняка повар, миссис Фергюсон. Я довольно стара, по возрасту гожусь вам в матери, но никогда даже и не слышала о блюдах, которые вы приготовили.

– Ладно, я тоже никогда не видела твоих искусных ямайских кушаний, пока не узнала тебя.

Несмотря на то, что Линн целый день провела на ногах, она внезапно ощутила прилив сил. Обед явился испытанием, и она его выдержала. Ей заплатили за ее искусство, и она чувствовала себя счастливой. Итак, когда дверь открылась и Том сказал, что гости хотят видеть повара, она была к этому готова.

Только разрешите мне сначала привести в порядок лицо. Оно пылает от плиты.

– Да, ужасно гореть как роза, – возразил он, увлекая ее за собой.

В секунду она оценила присутствующих: это были умудренные опытом, добившиеся успеха, веселые жители Нью-Йорка, люди, которые носят драгоценности с голубыми джинсами, когда они хотят этого. Они женятся и разводятся одинаково легко, когда они хотят этого. Добродушные и сговорчивые, их ничем не удивишь. Роберт презирает такой тип людей.

Они были добры, осыпая Линн похвалами.

– Какой талант… Вы можете работать в ресторанах «Цирк» или «Лягушка»… Сегодня вечером я нарушила свою диету… Просто чудо.

Вечер близился к своему апогею. Разогретые едой и вином, гости встали из-за стола в веселом настроении. Том включил плейер, мужчины отодвинули лежащие ковры, и танцы начались. Том протянул руки к Линн: – Идемте, присоединяйтесь к гостям.

Это рок-н-ролл. Я от него в ужасе, – запротестовала она.

Тогда сейчас как раз время, чтобы вы научились, – ответил он и вытащил ее на середину комнаты.

Сначала она почувствовала себя в глупом положении. Если бы Эмили, которая танцует, как дервиш, могла увидеть свою мать, она умерла бы от смеха. Самое лучшее, что могла делать Линн, это наблюдать бешеные твисты и вращения других и пытаться им подражать.

Затем, через некоторое время, барабанный бой, примитивный, заставляющий пульсировать кровь барабанный бой, нашел в ней отклик. Совершенно неожиданно она уловила его ритм.

Ну, вот, вы уловили ритм! – закричал Том. Уловили!

Кружение, которое должно было быть изнуряющим, неожиданно явилось возбуждением. Когда Линн увидела в дверях уходящую Юдору, она с удивлением обнаружила, что уже почти одиннадцать часов. Она полагала, что сейчас не более девяти. Вкладывая несколько купюр в руки Юдоры, она прошептала:

– Ты не забыла, что не следовало мыть хрусталь?

– Ох, мне не хотелось оставить его вам, миссис Фергюсон, но мне еще больше не хотелось ответственности.

– Верно, Юдора. Я его хорошо вымою и поставлю на место.

Возвратившись на кухню и надев опять фартук, Линн полоскала бокалы, когда Том в веселом настроении пришел за ней.

– Эй! Что вы здесь делаете?

– Юдора боялась дотронуться до вашего баккара. Она знает, сколько это стоит.

– Ох, оставьте. Мы собираемся пойти танцевать в сад. Удивительный вечер.

– Я не могу. На самом деле. Не могу.

– Нет, вы можете. Я настаиваю. На десять минут. Пойдемте.

Фонари снаружи производили эффект лунного света, тускло освещая границу темноты, где стена из болиголова ограждала небольшую полянку, на которой располагалась терраса. Днем шел дождь, поэтому запах влажной травы был терпким.

Один мужчина пожаловался: – Старость влезает ползком потихоньку, Том, поэтому я выдохся. Как насчет медленных старых танцев пашей золотой поры для разнообразия?

– Нет проблем. У меня есть мелодии, под которые танцевали твои родители. Да, это действительно приятно, – сказал он, притягивая Линн ближе к себе. – Если уж сравнивать, то старые танцы лучше.

В отличие от Роберта, он был ненамного выше ее, так что их лица почти касались. Их ноги двигались умело в унисон с ритмом сентиментальной музыки.

– У вас прелестный рот, – произнес Том внезапно, – и прелестные глаза.

Тревожное чувство охватило Линн, и он почувствовал это сразу.

– Вам не понравилось, что я сказал, да?

– Я этого не ожидала.

– Почему же? Если комплимент искренний, его следует говорить и принимать.

– Хорошо, тогда благодарю вас.

– Вы все еще чувствуете себя неловко. Вы думаете, что я просто льстивый болтун. Но вы на самом деле какая-то особенная, должен сказать вам. Освежающая. Непохожая на других.

Она чувствовала его дыхание на своей шее. Рука на талии прижимала ее так близко к нему, что она могла слышать биение его сердца. И полное грез очарование ночи перешло в нервное беспокойство.

– Уже больше одиннадцати, – закричала она. – Я должна сейчас же уйти. Пожалуйста…

– Вот где ты!

Прогремел грубый голос, и Роберт вышел из-за угла дома на свет. Сразу же прекратилась музыка, танцоры также перестали танцевать, остановившись в движении, и все повернулись на голос.

– Я звонил по телефону, но ответа не было, я пришел сюда и звонил в дверной звонок, но ответа также не было.

– Это мой муж, – сказала Линн. – Том Лоренс… но как глупо с моей стороны! Конечно, вы знаете друг друга. Я не подумала. – И она облизала губы, почувствовав внезапно необычный, соленый вкус, подобный вкусу крови, как будто кровь бросилась вверх к ее лицу.

– Я сожалею. Мы вышли из дома, и музыка заглушила все звонки. Входите и присоединяйтесь к нам, – сказал Том сердечно. – Ваша жена приготовила чудесный обед. Вы получите немного десерта. Я надеюсь, что еще осталось немного, Линн?

– Благодарю вас, однако торт едва ли то, в чем я нуждаюсь. Сейчас почти двенадцать часов, и я в такой час обычно не выхожу из дома, чтобы разыскивать свою жену на танцах.

Безумные мысли пронеслись в голове Линн: он выглядел мрачным, фигура в маске и накидке из старой мелодрамы, черный от злости, почему он не мог улыбаться, я умру от стыда перед этими людьми. Звонким и беспечным голосом она воскликнула:

– Какая я идиотка, я забыла надеть часы, все эти прекрасные люди заставили меня выйти из кухни и танцевать с ними, я сейчас возьму мои миски и вещи…

– Да, ты сделаешь это, – сказал Роберт. – Ты сделаешь именно это. Я подожду перед входной дверью. – Он повернулся и пошел по аллее, обсаженной деревьями.

Том и вся компания, и мужчины, и женщины, вошли в кухню вместе с Линн. Болтая, она позволила им помочь собрать вещи и загрузить их в машину, в то время как Роберт сидел в напряжении на колесе своей машины, и ужасный стыд охватил ее.

– Едем, домой, – приказал Роберт.

Его машина летела со скоростью пули. Она понимала, что он был взбешен, и, сознавая это, она сама становилась еще злее. Какое он имеет право? Что он о себе вообразил?

– Проклятье! – закричала она. Чтобы этот вечер, начавшийся так прекрасно, мог закончиться такой досадной неразберихой.

Он уже поставил свою машину в гараж и ждал ее на аллее, когда она подъехала к дому. «Я хочу заговорить первой, и я это сделаю», – подумала Линн.

– Ты был невероятно груб, Роберт. Я почти не узнала тебя, – произнесла она с полным самообладанием.

– Груб, ты сказала? Груб? Я пришел туда как муж, разыскивающий свою жену.

– Ты ужасно меня смутил. Ты знаешь это.

– Я был обеспокоен. Почти полночь, и ни слова от тебя.

– Если бы ты был так обеспокоен, ты мог бы позвонить по телефону.

– Я звонил, я же говорил тебе. Разве ты не слышала меня? И затем я пошел искать тебя, и не нашел на кухне. И где же ты была? Ты танцевала? Представь себе, танцевала! Танцевала!

– Я танцевала пару минут, и я собиралась уйти в ту самую секунду, когда ты пришел.

– Ты танцевала намного дольше, чем пару минут. И не пытайся отрицать этого, потому что я был там.

Пойманная на лжи, нет, не на лжи, а на безобидной выдумке в общем-то безобидном деле, в которое они были вовлечены, она разразилась гневными упреками:

– Ты стоял там за деревьями и выслеживал меня? Это унизительно. Мне бы хотелось думать, что тебе стыдно, Роберт. Когда ты прямо выскочил из темноты, ты чуть ли не испугал людей до смерти. Тебе не кажется, что они все подумали, что ты, должно быть, шпионил? Ты был ужасен. Ты не ломал бы комедию, подобную этой, если бы кто-либо из них был полезен тебе в твоем деле. В противном случае тебе безразлично, что ты говоришь людям.

– Это неправда. Однако правда состоит в том, что я и гроша ломаного не дам за кучку псевдоутонченных пустозвонов. Я узнаю этот тип с первого взгляда. Я ни чуточки не доверяю ни одному из них, в том числе Лоренсу.

– Ты всех критикуешь. Ты всегда недоброжелателен. Ты ни с кем не согласен.

Фары ее машины, которые она забыла выключить, освещали фигуру Роберта.

– Выключи фары, – рявкнул он, – или у тебя сядет аккумулятор. – И, повернувшись спиной, он поднялся по ступеням на заднее крыльцо.

Она выключила фары. Она настолько устала, что ей трудно было переставлять ноги, и ей трудно будет выдержать эту словесную войну, которая, как она прекрасно понимала, была еще далека от окончания. Глубоко вздохнув, она последовала за ним на крыльцо.

– Псевдоутонченные пустозвоны, – повторил он.

– Что это, Роберт? – спросила она. – Скажи мне, что заставляет тебя презирать людей, которых ты даже не знаешь? Что заставляет тебя так сердиться? Сам-то ты себе нравишься? – И, сказав так, она почувствовала слабый ожог от подступающих слез.

– Пожалуйста, – сказал он, – избавь меня от своей доморощенной психологии, миссис «Фрейд».

Он вытащил ключи и открыл дверь дома. Джульетта бросилась к ним, лая неистово, однако, увидев хозяев, прыгнула на Роберта и завиляла хвостом. Он оттолкнул ее.

– Не в настроении, Джульетта. Лежать! – И, резко повернувшись к Линн, он потребовал: – Я требую извинения. Сегодня ночью ни один из нас не сможет заснуть, пока я не получу извинения.

«Как прекрасное лицо может стать таким безобразным!» – думала она. В полутемноте ее щеки были бледно-голубыми, а глаза утонули во впадинах.

– Извинись, Линн.

– За что? За то, что я задержалась на час позже? За то, что я немного развлеклась? Ты мог бы войти и присоединиться к гостям. Том просил тебя.

– Ох, разумеется, если Том просит.

– Что означает этот саркастический тон, мне хотелось бы знать?

– Это означает, что мне не нравится то, как он смотрит на тебя, вот что.

– То, как он смотрел на меня, – сказала она с насмешкой. – Я не знаю, как он смотрел, потому что я не изучала выражения его лица, уверяю тебя. Однако если, – закричала она возмущенно, – однако если ему или кому-нибудь еще придет в голову немного повосхищаться мной, ты не имеешь права возражать. Не имеешь. Только не ты. Ты любишь, когда женщины увиваются вокруг тебя. Не говори мне, что не любишь, потому что я видела это тысячу раз.

Теперь ты послушай меня и не меняй тему разговора. Ну нет, с другой стороны, если ты уж затронула эту тему, я скажу тебе, что я никогда не поощрял ни одну женщину. Никогда. А также во всяком случае не делал ничего, чего я не смог бы делать при тебе. Клянусь Богом!

Богом! Когда ты последний раз был в церкви?

Не имеет значения! Я верую, у меня есть свои моральные устои. Одна ошибка, один неверный шаг вниз по скользкому склону, и ты не сможешь…

– Что это? Кто сделал неверный шаг? О чем, ради всего святого, ты говоришь? Я не могу понять тебя.

– Черт побери, если ты перестанешь меня прерывать, я тебе растолкую.

Пересмешник на острие крыши начал петь страстное крещендо, затем раздались грустные трели. Это сладостное пение проникло в самое сердце Линн.

– Давай на этом остановимся, – сказала она, задрожав. – С меня достаточно. В этом нет никакого смысла. Я пойду в дом.

Он схватил ее за рукав.

– Нет, ты не пойдешь. Сначала ты меня выслушаешь.

Она дернулась и, услышав, что рвется рукав, прекрасный рукав ее изумительного платья, пришла в ярость.

– Сейчас же отпусти меня, Роберт.

– Нет.

Когда она стала вырываться, рукав оторвался на плече.

Приглушенный крик вырвался из его горла. И он угрожающе поднял руку. В следующее мгновение его рука больно ударила ее по плечу, и Линн покатилась со ступеней вниз головой в колючую изгородь из боярышника. Она услышала свой собственный крик, слышала, как завизжала собака, слышала громкий крик Роберта и подумала: «Мое лицо!» И поняла, что не следует смягчать падение при помощи рук, а вместо этого лучше защитить глаза.

– О, Боже, – простонал Роберт.

Когда он поднял ее, она кричала. Она содрала кожу с тыльной стороны рук, ног, она ободрала щеки… Она кричала.

– Я должен поднять тебя, – сказал он сквозь стиснутые зубы. – Если ты не можешь вынести боль, я вызову «скорую помощь».

– Нет, нет. Мы попытаемся… Мы попытаемся вытащить иголки сами. Я потерплю.

Энни не было дома, она осталась на ночь у подруги. А Эмили, должно быть, еще не было дома, в противном случае она уже услышала бы и прибежала. И Линн благодарила Бога за то, что дети не видят все это.

Она лежала, плача и всхлипывая, пока Роберт не принес из машины фонарь и не принялся обрабатывать ее пораненные руки и ноги, и пыталась не кричать. Он вытаскивал из ее тела одну колючку за другой. Только раз или два она громко вскрикнула.

Когда наконец он поднял ее и она стояла, покачиваясь в траве, они оба были покрыты потом и забрызганы каплями крови. Они молча смотрели друг на друга. Пытаясь двинуться с места, Линн случайно натолкнулась на узкую ступеньку и слабо застонала.

– Я вывихнула ногу. Я почти не могу идти.

– Я отнесу тебя.

Он поднял ее и нес легко, как ребенка. Он положил ее на постель и снял с нее одежду.

– Сначала мыло и воду, – сказал он. – Не бойся, я буду очень осторожен. Затем крем-антибиотик. Это все я сделаю до того, как вызову врача завтра утром.

– Я не собираюсь вызывать врача. Ты не вызвал бы врача для себя из-за растяжения связки ноги или какой-то колючки.

– У тебя было восемнадцать колючек. Я сосчитал.

– Все равно я не собираюсь вызывать врача, – настаивала она. Ей хотелось заставить его почувствовать свою вину, вину за израненные руки, сложенные на голой израненной груди, вину за ее разорванное желтое платье, которое лежало на полу, подобно грязному белью, вину за весь ужас этой ночи.

– Ладно, поступай так, как тебе нравится, – сказал он.

Когда она накрылась одеялом, он все еще стоял и смотрел на нее.

– Что ты хочешь? – прошептала она. – Ты хочешь что-то сказать.

Он опустил глаза и глубоко вздохнул.

– Да. Я был сердит. Однако я не толкнул тебя на изгородь.

– Ты толкнул меня. Ты собирался ударить меня, ты был в нескольких дюймах от моего лица.

– Я не был.

– Ты собирался, Роберт.

– Ты ясновидящая, что ли? Можешь предсказать, что кто-то собирается что-то сделать?

– Ты внезапно схватил меня за плечо и толкнул меня. И я видела твое лицо. Оно было искажено от ярости.

– Прежде всего, было слишком темно, чтобы ты могла видеть, искажено мое лицо или нет. Это ерунда, Линн.

Все, что хотелось ей, это лежать в темноте и отдыхать.

– Почему ты не оставишь меня одну? – заплакала она. – Есть ли у тебя сострадание? По крайней мере, позволь мне попытаться заснуть, если я смогу.

– Я не хочу беспокоить тебя, Линн. – Он направился к двери. – Я надеюсь, что ты сможешь заснуть. Я сомневаюсь, что смогу заснуть. Ужасная ночь. Эти ужасные недоразумения. Иди вниз, Джульетта. Перестань надоедать.

– Оставь собаку здесь. Я хочу, чтобы она была со мной.

Затем темнота заполнила комнату. Слабые звуки ночи были нежными, шелест листьев дуба под окном и легкое позванивание бирки на ошейнике Джульетты. Собака подошла к постели, поднялась и лизнула воспаленную руку Линн, как будто намеревалась успокоить ее; как всегда, успокоение принесло самые благодарные слезы. И Линн лежала спокойно, позволяя слезам стекать по щекам, чувствуя их прохладу. Через некоторое время собака с шумом бросилась на пол около кровати, слезы прекратились, и Линн закрыла глаза.

Но сон не приходил. Эмили еще не было дома. Возможно, очень поздно, думала она. Однако боль не позволяла ей повернуться и посмотреть на часы. Снизу доносился острый запах трубки, и она знала, что Роберт сидит на софе и смотрит телевизор или читает, или, может быть, просто тупо уставился в пространство. Не имеет значения. Она не хочет думать о нем вообще. Пока не хочет.

Через некоторое время она услышала слабый глухой звук закрывающейся дверцы машины, после чего последовали шаги Эмили, пробирающейся по холлу в свою комнату. Где же была дочь так поздно? Однако она дома и в безопасности.

Наконец ей показалось, что, возможно, приходит блаженный сон.

Линн еще не заснула, как Роберт вошел в комнату и лег в постель, но она сделала вид, что спит.

Утром, все еще притворяясь спящей, Линн ждала, пока он не оделся и не спустился вниз. Потом она встала и захромала к зеркалу, которое подтвердило то, что она ожидала увидеть: опухшее лицо с маленькими покрасневшими глазами, утонувшими в оплывших щеках. Некрасивое распухшее лицо, и на нем темные капельки сухой крови на длинных царапинах. Даже видеть это было еще одним незаслуженным наказанием.

Она стояла, тщетно пытаясь скрыть случившееся под макияжем, и соображала, помогут ли ей черные очки или следует бравировать этим, когда вошел Роберт.

– Я надеюсь, ты чувствуешь себя лучше, – сказал он с беспокойством.

Мне хорошо. Мне совсем хорошо. Разве ты не видишь?

– Я вижу только, что тебе больно. И это причиняет боль мне, даже несмотря на то, что сейчас ты, может быть, думаешь, что это не так. Однако я сожалею, Линн. Очень сожалею о случившемся. Я не могу тебе передать.

– Это не просто случилось: я не собиралась больше признавать этот вздор. Это случилось из-за кого-то, но не из-за меня.

– Я представляю себе, как ты себя чувствуешь. – Роберт был теперь терпелив, он каялся. – Я представляю это себе, хотя, должно быть, ты думаешь иначе. Я был в ярости – мы сможем поговорить об этом когда-нибудь в другой раз – я испугал тебя своей яростью, что было несправедливо с моей стороны, и поэтому ты побежала, и тогда… Она прервала его.

И тогда я не хочу больше ничего слушать.

Хорошо. Спустись вниз и позавтракай. Пусть все останется, как обычно, хотя бы для девочек. Энни только что привезли домой. Я рассказал им о твоем инциденте, так что они подготовлены.

– О моем инциденте. Ах, да, – передразнила его Линн, стирая с глаз тушь, которая придавала ей вид больной совы. Она должна просто честно показать девочкам, что она плакала. Во всяком случае они увидят ее раны.

Эмили приготовила стол для завтрака. Кофе кипел в кофейнике, а хлеб жарился в тостере. Очевидно, она выходила в сад и сорвала ветку сирени для зеленой вазы. Эмили была заботлива.

– Для кого-то, кто лег спать так поздно, ты рано встала, – пошутила Линн.

Наша компания едет на озеро, – сказала Эмили, стараясь не смотреть в лицо матери, – там у родственников Харриса стоит лодка. Что случилось с твоей ногой? Ты ее также повредила?

Ничего серьезного. Я просто не могу надеть туфли, поэтому я сегодня останусь дома. Энни уставилась на Линн.

Ты выглядишь ужасно, – сказала она. – Ты еще и плакала.

Эмили сделала сестре замечание.

– Займись своим делом, глупая, – с досадой произнесла она.

Заговорил Роберт.

– Ваша мама ушиблась. Разве вы не плачете, когда ушибаетесь?

Никто не ответил. Все подавленно молчали, чувствуя, однако, что молчание надо прервать, но боялись сделать еще хуже.

– Было двадцать минут первого, когда ты пришла прошлой ночью, – начал Роберт, обращаясь к Эмили. – Ты знала об этом? – спросил он, обращаясь к Линн, которая кивнула в ответ.

– Я забыла посмотреть на часы. Наша компания занималась у Салли дома, – объяснила Эмили.

– Этого нельзя делать, – сказал Роберт. – Ты вредишь своей репутации, если не сказать хуже, приходя домой в такой час.

– Мы поговорим сегодня утром, Эмили, – сказала Линн.

– Нет. – Роберт посмотрел на часы. – Я должен бежать. Эмили, сегодня вечером ты не должна уходить из дома. Я хочу поговорить с тобой. Я собираюсь поговорить с тобой очень серьезно, начиная прямо с плечиков, воспользоваться которыми ты забыла в спешке. Когда я освобожусь, ты будешь знать, что от тебя требуется.

Ударение на «я» было направлено на Линн; она понимала это ясно, поскольку он достаточно часто ей говорил, что она не проявляет достаточно твердости, не соблюдает видимости уважения, и девочки ничему у нее не научатся.

– Ох, какое ужасное настроение, – сказала Эмили, когда Роберт вышел.

Энни встала.

– Я обещала папе, что сегодня утром потренируюсь, а так как он в плохом настроении, то я полагаю, что будет лучше сдержать обещание, – сказала она покорно.

– Это не причина, почему ты должна сдержать обещание, – сказала Линн мягко. – Ты должна это сделать, потому что… ну, потому что ты должна это сделать, – закончила она, улыбаясь.

Когда Энни была в гостиной, выстукивая менуэт, Линн сказала Эмили:

– Посиди со мной, пока я выпью вторую чашку кофе. Ты не должна приходить домой так поздно. Ты это знаешь без меня. Вы действительно были все время у Салли?

– Да. Веришь или нет, мы готовились к экзаменам, мама. – С лица Эмили на нее невозмутимо смотрели голубые глаза Роберта.

– Я верю тебе. – И задумчиво, будто она взвешивала, задать вопрос или нет, она осмелилась спросить: – Тебя привез Харрис?

– Да.

– После двенадцати, как сказал отец.

– Он сидел в темноте, когда я вошла в дом. Потом он вошел в холл и стоял, просто уставившись на меня. Он не сказал ни слова, и я тоже.

– Ты поступила плохо.

– Я сожалею, мама. Но он не должен смотреть на меня так свирепо. Я понимаю, я должна была позвонить, но я забыла посмотреть на часы. Это не преступление.

– Я полагаю, матери Салли там не было, как обычно?

– Да, она пошла на свидание. – Снова ее голубые глаза встретились с глазами Линн. – Так что, нет, ее не было.

– Плохо. Все плохо, – сказала Линн. – А Харрис… он хороший мальчик, я вижу это, и мы не то что не доверяем тебе, но…

– Но что, мама?

– Твой отец очень-очень сердит. Ты должна попытаться поступать честно, ты понимаешь, или он не разрешит тебе встречаться с Харрисом. Ты на самом деле должна поступать честно, Эмили, и я ничего с этим поделать не могу.

Наступило молчание, только слышался спокойный ритм менуэта Энни.

Эмили протянула руку через стол и коснулась руки Линн.

– Мама? – И теперь ее ясные, честные, блестящие глаза были беспокойны. – Мама? Что случилось с папой? Я хочу, чтобы он был похож на других отцов. Он становится злым. Это странно.

Линн держалась теперь настороже и ответила, как будто она не придавала значения недовольству мужа:

– Почему? Потому что он собирается дать тебе нагоняй, которого ты заслуживаешь?

– Нет. Совсем не поэтому.

– Тогда почему?

– Ох, мелочи. Просто мелочи. Иногда он так злится по мелочам.

– Все могут раздражаться время от времени. Он очень много работает. Иногда он бывает ужасно уставшим, и, как ты сказала, это только иногда.

Эмили покачала головой.

– Я не это имею в виду.

У Линн были опасения, хотя она не хотела думать особенно о том, чего она опасалась. Поэтому она сказала с некоторым нетерпением:

– Приведи хоть один пример, поскольку я не имею представления, о чем ты говоришь.

Эмили все еще колебалась, глядя на Линн недоверчиво и с сомнением. Наконец она сказала:

– Помнишь, когда я встретила тетю Джин в городе и она пригласила меня на чай? Случилось такое, о чем я тебе не рассказала.

– Да?

– Не пугайся, ничего страшного. Мы разговаривали – ты знаешь, как она любит вспоминать про старые времена, когда сгорел дом соседа и каким умным мальчиком был папа, – и затем вдруг она проговорилась про первую женщину папы… Мама, как это случилось, что мы не знали, что папа был прежде женат?

Итак, только и всего. Ничего или почти ничего… Линн осторожно объяснила:

– Я на самом деле не понимаю, почему это должно быть таким секретом, но это жизнь твоего отца и он хочет, чтобы было именно так. Это, должно быть, было для него ужасно тяжелое время, и он просто не хочет, чтобы ему напоминали о нем. Люди часто так делают; он просто предает забвению плохие воспоминания.

– Проговорившись, тетя Джин в тот же миг страшно испугалась, и мне стало ее жаль. Она несколько раз повторила, как она огорчена, и просила меня дать обещание не рассказывать об этом, забыть о том, что я услышала. И, разумеется, я обещала. – Эмили на мгновение отвернулась и затем, повернувшись снова к Линн, призналась со стыдом, что она нарушила обещание. – Я сдерживалась так долго, как могла, но на прошлой неделе я рассказала папе.

– Ох, это плохо, Эмили.

– Я понимаю и чувствую, что плохо. Ты спросила меня, почему папа так сердит на меня, и…

– И что? – подбодрила ее Линн.

– Он был абсолютно взбешен. Я никогда не видела его таким. Безумен, мама! Я не могла поверить в это. Он уставился на меня: «Это не твое дело, – сказал он мне, – и я не хочу, чтобы этот вопрос когда-нибудь еще возникал. Ясно?» Это меня ошеломило.

– Я надеюсь, он не отыгрался на бедной тете Джин.

– Он обещал мне, что все будет в порядке. Я так надеюсь.

Теперь Линн хотела узнать, сказала ли Джин нечто большее, например о сыне Роберта. В его утрате было для него больше страдания, чем он мог когда-либо предположить; поэтому было естественным, что ему хотелось забыть о существовании сына. И с беспокойством она спросила:

– Это все, что сказала Джин?

– Да, еще два или три слова – и закрыла рукой рот. – Эмили насупилась и покачала головой в сомнении.

– Разве тебе не было когда-нибудь не по себе? Если бы я была на твоем месте – я думаю, ты могла бы пройти мимо той женщины на улице и не узнать ее.

Маловероятно. Это большая страна. Кроме того, почему мы должны узнать друг друга? Часто развод – законченная глава.

– Однако разве тебе хоть немного не было любопытно? Мне было бы интересно узнать!

Как можно узнать? Часто трудно предвидеть, как ты поступишь в той или иной ситуации, пока в ней не окажешься.

Нет, я не хотела ни в коем случае познакомиться с шикарной девицей Роберта, думала Линн, как всегда, с легкой горечью, но в это утро горечь достигла апогея. Она вспомнила, что, когда впервые встретилась с Робертом, она была неопытной маленькой девочкой, невинной и не уверенной в себе, она вздрагивала при одной мысли о том, что Роберт предавался любовным утехам с ее предшественницей, такой изысканной, такой богатой и беспечной, что она могла позволить себе бросить такого мужчину.

Было странно, что такие мысли одолевали ее за кухонным столом в это утро, в это особое утро.

Эмили нервно играла с ложкой.

– Все равно, – сказала она, – папа может быть очень странным.

– Нет, Эмили. Я не хочу, чтобы ты так говорила или думала.

И внезапно девочка заплакала.

– О, мама, почему я должна бояться сказать то, что хочу сказать на самом деле?

И снова страх, горячий как огонь, проник в сердце Линн.

– Дорогая Эмили, в чем дело?

– Прошлой ночью с тобой что-то случилось.

– Да, да, конечно. Я упала в темноте, упала в колючую изгородь. – Она засмеялась. – Это неприятно упасть в изгородь. Неуклюжая.

– Нет, – сказала Эмили. Слово застряло у нее в горле. – Нет. Это сделал папа. Я знаю.

– Что? Что? – Руки Линн сжались на коленях так крепко, что кольца вдавились в тело. – Это нелепо. Как у тебя возникла такая идея? Эмили, это нелепо, – повторила она высоким, неестественным голосом.

– Я вспоминаю, что давно, еще перед тем как мы переехали сюда, когда вы вернулись домой из Чикаго, я слышала, как тетя Хелен сказала что-то дяде Дарвину о том, как ужасно ты выглядишь. Она сказала, она думала, может быть…

– Эмили, я удивлена. Я в самом деле удивлена. Уверяю тебя, ты неправильно поняла. Однако, если даже ты поняла правильно, я не в состоянии помешать тому, что тетя Хелен может придумать.

– Ты не плакала бы так прошлой ночью, если бы это было только от боли. Это было нечто большее.

– Только боль! Уверяю тебя, все из-за колючек.

Эмили не должна терять веры в отца. Это нанесет невосполнимый ущерб. Женщина помнит своего отца всю жизнь. Самые дорогие из моих воспоминаний – это о моем отце. Он учил меня, как отстаивать свои права и как прощать; когда он бранился, он был добрым…

Линн успокоила свои руки, положив их на стол, и обратилась к дочери с настойчивой просьбой:

– Поверь мне, Эмили. Разве я когда-нибудь лгала тебе?

Но неверие еще оставалось в дрожащих губах девушки. Две морщинки залегли на ее гладком лбу.

– В это утро он был так взбешен.

– Дорогая, ты постоянно повторяешь это отвратительное слово. Он спешил в офис, говорю я тебе. Он был обеспокоен. – Она говорила быстро. – Твой отец – очень хороший человек! Ради всего святого, нужно ли говорить тебе об этом? И ты так на него похожа, такая же работоспособная, решительная в достижении цели, и ты всегда ее добиваешься. Вот почему вы так близки. У вас особые отношения. Я страдаю, когда думаю, что ты можешь потерять его.

– А ты думаешь, я не страдаю? Однако ты должна признать, что папа может быть очень странным.

– Странным? После всей заботы, любви, внимания, которое он уделяет тебе всю жизнь?

– Ты не убедишь меня, мама.

– Мне хочется, чтобы я смогла это сделать.

– Я что-то чувствую, пока интуитивно, но уже могу понять, почему ты со мной так разговариваешь.

Чайник засвистел, и Эмили встала, чтобы выключить его. Она двигалась грациозно, даже в джинсах и кроссовках; ее тонкая талия, переходящая в округлость бедер, была женственна, а кожа нежная, как у ребенка. Внезапно Линн показалось, что эта молодая девушка, лишенная жизненного опыта и мудрости, утешает и покровительствует ей, женщине, гораздо старше себя. Даже ее поза, когда она повернулась спиной, чтобы загрузить посудомоечную машину, даже ее легкомысленный хвостик на голове вызвали у ее матери чувство обиды. И она сказала несколько резко:

– Я верю, что ты будешь держать эти чудовищные мысли в себе. И особенно храни их от Энни. Это приказ, Эмили.

Эмили повернулась.

– Ты на самом деле думаешь, что я причиню Энни больше боли, чем ей уже причинили. С Энни что-то творится. Я полагаю, что ты этого не понимаешь.

Эта упрямая настойчивость слишком напоминала Роберта. Линн была атакована. Летели стрелы. Это уж слишком. Однако она ответила с внешним достоинством.

– Ты преувеличиваешь. Я хорошо осознаю, у Энни сейчас трудный период. Но с ней все будет в порядке.

– Если папа не прекратит постоянно ругать ее за то, что она толстая, – сказала Эмили и через секунду добавила: – Я хотела бы, чтобы все казалось таким же простым, как раньше.

Ее вынужденная улыбка была печальна, и это подействовало на Линн, и она сменила прежний всплеск обиды на жалость:

– Ты становишься взрослой, – сказала она мечтательно.

– Я уже взрослая, мама.

Через холл было слышно, как Энни все еще колотит по клавишам. Внезапно обе руки ударили с такой яростной силой, что мелодия превратилась в какофонию пронзительных аккордов, как будто инструмент заявил свой отчаянный протест.

Обе женщины нахмурились, и Эмили сказала:

– Она ненавидит музыку. Она делает это лишь потому, что папа заставляет ее.

– Для ее же собственного блага. В один прекрасный день Энни поймет это.

Они окинули друг друга изучающим взглядом, который длился до тех пор, пока Эмили не нарушила напряжения.

Я сожалею о том, что говорила сегодня утром. Может быть, это только из-за плохого настроения, которое исчезнет. – С улицы раздался легкий сигнал клаксона. – Это Харрис. Я ухожу. – Девушка наклонилась и поцеловала мать в щеку. – Не беспокойся обо мне. Я не хочу доставлять тебе беспокойства. Забудь то, о чем я тебе говорила. Может быть, я не понимаю, о чем говорю. Но позаботься о себе, мама. Просто позаботься о себе.

После ухода Эмили на кухне стало очень тихо. Затем раздвижная дверь на веранде с шумом захлопнулась. Собака встала, отряхнулась и вышла за Эмили на улицу. В тишине в ушах Линн звучали грустные обрывки разговора. «Папа может быть очень странным. Позаботься о себе, мама». Она сидела как будто в трансе, обхватив пальцами чашку кофе, который давно остыл.

Она пыталась сосредоточиться на том, что сегодня следует купить, подумала, что надо привести в порядок дом и отвезти в чистку одежду – каждодневные мелкие дела, в которых продолжается жизнь, даже если происходят несчастья, потому что если батареи лопаются в день похорон, все равно следует вызвать водопроводчика. И все же она не поднялась, чтобы сделать хоть одно из намеченных дел.

Звонок в дверь вывел ее из состояния апатии. Ожидая доставку некоторых покупок, она надела на глаза солнечные очки; они были светлые и очень плохо скрывали глаза, однако человек из службы доставки, вероятно, даже не посмотрит на нее, а если даже и посмотрит, не обратит внимания.

Босая, в своем домашнем халате, она открыла дверь в ослепительный солнечный свет и столкнулась лицом к лицу с Томом Лоренсом.

Вы забыли это, – сказал он, протягивая ей сумочку, – поэтому я подумал, я должен… – Его глаза вспыхнули, когда он взглянул на нее, и он отвернулся.

– Ох, как глупо с моей стороны. Как любезно с вашей. – Нелепые слова вылетели из ее рта. – Я выгляжу ужасно, я упала, растянула ногу и не могу надеть туфли.

Он смотрел на герани в кадках на верхней ступени. Он очень деликатен. Он все видел и был смущен за нее.

Ох. Печальный конец прекрасного вечера. Лодыжку вывихнуть очень легко. Через несколько дней все придет в норму. Я надеюсь, вам станет легче.

Она закрыла дверь. Какое унижение, думала она, хочется вырыть яму и спрятаться в нее. Что он может подумать! Я не хочу никогда больше его видеть. Никогда.

Путем громадных усилий ей удалось через некоторое время прийти в себя. «Что ты делаешь? Уже одиннадцать часов, а ты еще не одета! Двигайся, Линн».

Итак, медленно и с трудом, прихрамывая, она проходила через дом, выполняя легкую, незначительную работу, опуская или поднимая шторы по мере надобности, выписала на столе чек и выбросила увядшие цветы, и эти привычные дела мало-помалу успокоили ее душу.

Вскоре она вошла в кухню. Для нее кухня всегда была сердцем дома, ее особым местом. Здесь она могла сосредоточить рассеянное внимание на трудном новом рецепте, здесь ощущался вес кастрюль с медным дном, и здесь все дышало спокойствием.

Тушеный барашек кипел на медленном огне, наполняя комнату запахом розмарина, а яблочный пирог уже остыл на полке, когда она услышала, что машина Роберта въехала на подъездную аллею. Рот Роберта был так же выразителен, как и его глаза. Она могла всегда узнать по нему, что он скажет дальше. Сейчас она увидела с облегчением, что его губы тронула улыбка.

– Все дома?

– Девочки скоро придут. Эмили ушла на озеро, а Энни – к своей подруге.

– А как ты себя чувствуешь? Ты все еще хромаешь? Не будет ли лучше, если туго перебинтовать?

– И так хорошо, как есть.

– Ладно, тебе виднее. – Он заколебался. – Если это Эмили, – был слышен звук колес по гравию, – я хочу поговорить с ней. С ними обеими. В кабинете.

– Не можешь ли ты подождать, пока мы пообедаем? У меня все готово.

– Я бы предпочел не ждать, – ответил он, выходя. Она подумала, он хочет на них выместить злость за свою вину по отношению ко мне.

– Отец хочет, чтобы вы обе прошли к нему в кабинет, – сказала она девочкам, когда они вошли в дом. Они сделали гримасы, и Линн пожурила их. – Перестаньте корчить рожи. Слушайте, что отец вам скажет.

Родители должны проводить единую линию в воспитании детей. Это основное правило для их же блага. Правило номер один.

Теперь ее сердце снова билось так часто, что она понимала только, что ей нужно убежать, однако последовала за детьми в кабинет, где Роберт стоял за своим столом.

Он начал говорить сразу же:

– Нам нужно, чтобы в доме было больше порядка. Здесь слишком все бесконтрольно. Каждый приходит и уходит, когда ему вздумается, не имея никакого представления о приличиях, и не удосуживается даже сказать, куда он идет или когда он вернется обратно. Ни у кого нет чувства времени. Приходят домой в любое время, когда вздумается. Вы думаете, что это пансион.

Бедные дети. Что же они плохого сделали? И она снова подумала: это его совесть. Он должен отплатить той же монетой, чтобы оправдаться перед самим собой.

– Всякий раз, когда ты уходишь из дому, Энни, я хочу знать, куда ты идешь, с кем ты общаешься.

Девочка уставилась на него.

– Другие отцы не похожи на тебя. Ты думаешь, что здесь армия, а ты генерал.

Для одиннадцатилетней девочки это было странное замечание.

– Я не нуждаюсь в твоих дерзких замечаниях, Энни.

Роберт никогда не повышал голоса, когда приходил в ярость. Однако своей управляемой яростью он добивался больше, чем кто-нибудь другой криком; воспоминания вернули Линн в офис в Сент-Луисе, где все боялись ужасных выговоров Фергюсона, его пресловутых «головомоек»; ей самой никогда не доставалось, но многие другие не забудут их никогда.

– Для тебя будет лучше, если ты возьмешь себя в руки, Энни. Ты уже не ребенок, но еще слишком молода. Твои успехи в школе недостаточно хороши, и ты очень толстая. Я говорил тебе сотню раз, ты должна стыдиться своей внешности.

На холодных руках Линн выступила гусиная кожа, и она стояла, сжимая их. Находиться здесь было невыносимо в том ослабленном состоянии, в котором она была сегодня, но она все еще не двигалась с места, как будто ее молчаливое присутствие служило некоторой защитой ее детям. Никогда, никогда Роберт не поднимал руки на девочек, и не поднимет никогда.

Он говорил что-то о Харрисе, называя его «типом». Этот приятный мальчик. Она не могла расслышать бормотание Эмили в свое оправдание, но она ясно слышала ответ Роберта.

– А я не хочу видеть его каждый раз, когда вхожу в мой дом. Меня тошнит, когда я вижу его.

Энни, лицо которой стало от оскорбления красным, побежала с воплем к двери и растворила ее так сильно, что та с грохотом ударилась о стену.

– Я ненавижу всех! Я ненавижу тебя, папа! – закричала она. – Я хочу, чтобы ты умер.

С высоко поднятой головой и со слезами на щеках глядя перед собой, Эмили вышла.

На лице Роберта Линн увидела отражение своего собственного ужаса. Но он опустил глаза первым.

– Это было им необходимо, – сказал он. – Они не страдают.

– Ты думаешь, нет?

– Это у них пройдет. Позови их в столовую обедать.

– Нет, Роберт. Я принесу им обед наверх и оставлю их в покое. А твой обед уже готов.

– Ешь сама, если можешь. У меня нет аппетита. Она поднялась с тарелками для Эмили и Энни, но они обе отказались. Чувствуя тошноту, она вернулась на кухню и тоже не смогла притронуться к еде. Даже звон тарелок был достаточно громким и заставлял ее вздрагивать. Когда стемнело, она вышла на улицу и села на ступеньки с Джульеттой, единственным непотревоженным созданием в этом доме. Она сидела здесь долго, рядом с собакой, как будто хотела получить успокоение от ее доброты. Я пропала, сказала она себе. Она представила себе пассажира, упавшего за борт, одного на плоту в пустом море.

И так закончилась суббота.


В воскресенье дом был еще в трауре. Девочки готовили домашнее задание в своих комнатах, когда она постучала. Возможно, они просто сидели в темноте, ничего не делая. В кабинете Роберт склонился над бумагами за столом, открытый портфель лежал на полу позади него. Никто ничего не говорил. Разрыв был окончательным. А Линн ощущала отчаянную потребность выговориться. Она думала о людях, которые любят и любили ее: о своих родителях, теперь уже умерших, которые посвятили свою жизнь ей, точно так, как она это делает в отношении Эмили и Энни; о Хелен, которая – и здесь она должна бы улыбнуться немного горестно – немного побрюзжала бы и вместе с этим утешила бы ее; и затем о Джози. Однако никому из них она об этом не расскажет. Ее отец пришел бы в негодование, будь он жив, а Хелен сказала бы: «Помни, мне он никогда не нравился, Линн». А Джози анализировала бы.

Нет. Никому из них. И она подумала, как всегда: супружеская жизнь – заколдованных круг, в который не может войти ни один посторонний, иначе этот круг никогда не замкнется вновь. Ничто не должно выйти за его пределы. Она без всякой цели бродила по дому, затем вышла в сад, потом снова вернулась. В гостиной она изучала фото Роберта, но сегодня суровое лицо не говорило ей ни о чем, кроме того, что оно красивое и умное. В саду около забора стояли две новые садовые скамейки, которые он заказал по каталогу. Он всегда находил способы украсить дом, сделать жизнь в нем более комфортной. Он повесил скворечники с тростниковыми крышами, и один из них уже был занят семьей вьюрков. Он купил книгу о птицах Северной Америки и изучал ее с Энни, или, во всяком случае, пытался это сделать, поскольку время, в течение которого можно было занять ее внимание, было коротким. Однако он пытался. Тогда почему же, почему он… как же, как мог он…

В кухне зазвонил телефон, и она вбежала внутрь, чтобы снять трубку.

– Брюс вчера был на рыбалке, – сообщила Джози, и привезти домой рыбы на целый взвод. Он хочет зажарить ее на гриле во дворе. Не хотите ли все прийти к нам на ленч?

Линн быстро соврала:

– Девочки готовятся к экзаменам, а Роберт работает дома. Я не осмелюсь побеспокоить его.

– Хорошо, но им нужно есть, – рассудительно сказала Джози. – Пусть они придут, поедят и уйдут.

Она всегда была разумна, Джози. И в этот момент ее рассудительность убедила Линн, и она сказала, почти не думая:

– Я приду сама, если это вас устроит.

– Разумеется, – ответила Джози.

Проезжая вниз по Хэлси-Роуд мимо поместий, а затем через город мимо магазина женской спортивной одежды, кинотеатра из красного кирпича в колониальном стиле и шорного магазина – все в воскресное утро было закрыто, – она начала сожалеть о своем поспешном решении. Поскольку она не имела намерения довериться Джози, она должна будет поговорить о каких-нибудь пустяках или, скорее всего, выслушать, что ей расскажет Джози, которая, конечно, коснется первой страницы «Нью-Йорк Таймс». Но она не повернула назад и через небольшой город выехала к месту, где большие поместья уже давно разрушились, где участки новых домов располагались напротив участков псевдоелизаветинских домов, построенных здесь в двадцатые годы.

Один из таких домов купил Леман. Это был довольно тесный маленький домик.

– Он мог бы позволить себе дом получше, – заметил Роберт с некоторым презрением.

И Линн ответила наивно:

– Джози говорила мне, что они не могут позволить себе ничего лучшего из-за ее больших затрат на врачей и лекарства.

Роберт воскликнул:

– Что? Нечего сказать, это, по меньшей мере, недостойно ходить по всей округе и рассказывать людям о своих делах.

– Она не ходит по всей округе. Мы друзья.

– Друзья или нет, эта женщина говорит слишком много. Я надеюсь, ты не научишься от нее плохим привычкам. – И далее он сказал: – Брюс жадный. Он мыслит ограниченно. Я понял это с самого начала.

Но Брюс не был жадным. Болезнь Джози стоило целого состояния, и, как говорила сама Джози, кто знает, что еще может случиться? Это она не разрешала ему тратить больше.

Брюс был на заднем дворе, когда она подъехала, и старательно шлифовал комод, а его кудрявые волосы падали ему на очки.

Он позвал Линн:

– Иди посмотри на мою находку. Какая работа! Я нашел его на прошлой неделе в антикварном магазине. Должно быть, на нем двадцать слоев краски. Я предчувствую, что, когда я дойду до первого слоя, окажется, что это волнистый клен. Ладно, посмотрим.

Его энтузиазм трогал ее. Ямочка на подбородке придавала свежесть лицу.

– Ты действительно слишком много времени уделяешь антиквариату с тех пор, как вы приехали на восточное побережье, – сказала она.

Когда она вышла из тени на яркий свет, он увидел ее лицо. На мгновение его глаза расширились, но он снова склонился над своей работой и заговорил, как будто ничего не видел.

– Где Роберт? Все работает, я знаю, Джози сказала.

– Да, как обычно, он за письменным столом с кучей бумаг, – ответила Линн небрежно.

– Я восхищаюсь его энергией. Его умом. Его ничто не остановит. – Брюс улыбнулся. – Что касается меня, я свожу свою жену с ума этой штуковиной. Она не интересуется антикварными вещами.

– Она интересуется тобой, и только это важно, – сказала ему Линн и вошла в дом.

Джози сидела на солнечной веранде с газетой и чашкой чая. Она, кажется, похудела, подумала Линн, с тех пор, когда я видела ее в последний раз неделю тому назад. Однако ее веселое приветствие и сильный голос были такими же, как всегда. Джози старалась бодриться. И при этой мысли, возникшей в результате ее собственного возбуждения, на глазах Линн почти появились слезы.

– Ну что же с тобой случилось? – закричала Джози, бросив газету на пол. – Что с лицом, что с ногами?

– Ничего особенного. Я поскользнулась и упала. Неуклюжая.

– Поэтому ты плачешь?

– Да, просто я в плохом расположении духа. Забудем об этом.

– Забыть об этом было бы глупо. Ты ведь не просто так пришла.

Линн прикрыла юбкой пятна на ногах.

– Я в темноте упала на изгородь из боярышника.

– Это причинило тебе боль. Но как же насчет настроения?

– Ох, это был такой плохой день. В доме было смятение, возможно потому, что все были расстроены из-за меня. И нам просто кажется, что мы иногда не знаем, как обращаться с нашими девочкам. Хотя, я уверена, все образуется. Когда ты позвонила, я думала в тот момент, что мне нужно плечо, на котором я могу поплакать, но теперь, когда я здесь, я поняла, мне не надо было приезжать.

Джози оглядела ее с головы до ног.

– Нет, ты должна была приехать. Разреши мне приготовить тебе чашку чая, и затем ты сможешь рассказать мне, что у вас случилось. Можешь и не рассказывать, как тебе захочется. – Она быстро пошла к двери и, повернувшись, добавила: – Я надеюсь, что ты расскажешь.

– Нам кажется, что мы не знаем, как обращаться с девочками, – повторила Линн. – Однако ты уже знакома с нашими проблемами. Мне не нужно говорить тебе, что Роберт не одобряет друга Эмили. А Энн не хочет попытаться сбросить вес, она объедается, и Роберт не может этому противостоять.

Линн замолчала, думая опять: «Я не должна была приезжать сюда, чтобы обрушить на нее все это». Она выглядит такой усталой, я сама утомлена, и все равно вся эта несерьезная полуправда ничего не даст.

– Я все это прекрасно знаю, – сказала Джози. – Но я думаю, ты чего-то не договариваешь, – добавила она.

Подобно моей сестре, думала Линн, она может быть в одно и то же время непреклонной и мягкой, и это странно. Я никогда не могла быть такой.

– Они хорошие девочки…

– Я тоже об этом знаю.

– Может быть, я делаю из мухи слона. Сейчас трудные времена для воспитания детей. Я уверена, многие семьи имеют более сложные проблемы с детьми. Да, я уделяю этому слишком большое внимание, – закончила Линн, извиняясь.

– Я не думаю, что слишком.

Наступило молчание, во время которого Линн сначала боролась с тем, чтобы слишком много не наговорить, а затем с тем потоком слов, который ей хотелось высказать.

– Вчера Роберт был взбешен из-за того, что Эмили пришла домой после двенадцати.

– И тебе тоже кажется, что это поздно?

– Да, только я не сердилась бы так из-за этого. А Энни, ты знаешь, она хочет выпрямить свои волосы, а Роберт говорит, что это смешно, и всегда между ними что-то происходит. Вчера она кричала на него. Она была почти в истерике. Она ненавидит всех. Она ненавидит его. – И Линн, перестав говорить, посмотрела на Джози умоляющим взглядом.

– Скажи мне, только Роберту так трудно с девочками? Только Роберту?

– Да. Очень тяжело для мужчины приходить домой после утомительного дня и заниматься с детьми, когда ему больше всего хочется отдохнуть. Особенно Роберту с его ответственной работой.

У каждого по-своему ответственная работа, – сказала Джози сухо.

Минуту они молчали. Казалось, и разговор зашел в тупик. Линн нервно заерзала на стуле. Когда Джози заговорила опять, она старалась не смотреть на Линн. Она опустила глаза вниз и произнесла с необычной мягкостью:

– А может быть, что-нибудь еще? Линн в волнении подалась назад.

– Ну, конечно, нет. Что же еще?

– Я только спросила, – сказала Джози. Внезапно Линн начала плакать. Сквозь рыдания слышались заглушенные обрывочные фразы.

– На этот раз не только дети. Это было из-за меня… в доме Тома Лоренса… было очень поздно, приехал Роберт… а я танцевала… Роберт был зол, на самом деле так ужасно… конечно, я знала, я не должна была танцевать, но…

Теперь подожди. Дай мне понять это правильно. Ты танцевала с Томом, а Роберт…

– Он был взбешен, – всхлипывала Линн, вытирая глаза.

– Что, черт возьми, плохого в том, что ты танцевала? Ты ведь не была в постели с мужчиной. Ты думаешь, что не должна была танцевать? Я никогда не слышала более нелепого, – сказала Джози горячо. Она замолчала, нахмурилась, как будто обдумывала ситуацию, а затем заговорила более спокойно: – Итак, ты приехала домой и объясняла свое поведение вблизи колючей изгороди и…

Линн подняла руку, как бы останавливая движение.

– Нет, нет, это не так… – начала она. Сигнал «стоп» промелькнул в ее голове. Роберт – начальник Брюса в фирме. Я не должна – не имеет значения, как мне ни близки Брюс и Джози – подрывать авторитет Роберта на работе… Я уже так много сказала. Глупая, глупая.

Как раз в это время в комнату вошел Брюс.

– У меня минутный перерыв. Ты не возражаешь, хозяйка? – начал он и резко замолчал: – Я помешал разговору? Вы обе выглядите очень серьезными.

Линн смахнула с ресниц слезы, которые снова навернулись на глаза.

– Я выплескиваю некоторые незначительные неприятности, вот и все.

Джози поправила ее:

– Они не незначительные, Линн.

– Я оставлю вас одних, – сказал Брюс быстро.

Но Линн хотела, чтобы он остался. Было бы неуместно и ошибочно истолковано, если бы она сказала ему: «Твое присутствие помогает мне. Ты искренний». Поэтому она сказала только:

– Пожалуйста, останься.

– Ты все рассказала мне, и, поскольку я все равно расскажу ему, когда ты уйдешь, он должен услышать это от меня сейчас. – И пока Линн сидела, подобно пациенту, слушая печально, как два врача обсуждают ее болезнь, Джози повторила короткую историю.

Брюс поудобнее устроился в кресле. Его ноги отдыхали на оттоманке, в то время как руки были спокойно сложены за головой. Эта неформальная поза и его неторопливая, обдуманная манера речи успокаивали.

– Итак, вы поссорились из-за девочек. Это часто случается?

– Ох, нет, вовсе нет. Энни и Роберт… Брюс поднял руку.

– Я не думаю, что ты должна рассказывать мне о Роберте, – сказал он вежливо.

Линн чувствовала упрек. Она обязана была помнить, что у Брюса есть чувство этики. Она встала, говоря поспешно:

– Я на самом деле должна бежать домой и побеспокоиться о ленче. Мы сможем поговорить в другой раз.

– Подожди, – сказал Брюс. – Джози, ты согласна со мной, что Линн нуждается в совете? Ты слишком близка с ней, чтобы советовать, но не думаешь ли, что еще кто-то должен это сделать?

– Определенно.

– Как зовут того парня, который, ты знаешь, дает советы, Джози? Ты высокого мнения о нем, и, кажется, он живет в Коннектикуте.

– Айра Миллер, – быстро сказала Джози. – Тебе он понравится, Линн. Я могу достать тебе адрес из моего бюллетеня выпускников университета. Сейчас, только поднимусь наверх.

– Я не уверена, что мне хочется это делать, – сказала Линн Брюсу, когда они остались вдвоем.

– У тебя прекрасные девочки, – сказал Брюс спокойно. – Твоя маленькая Энни – я к ней испытываю особое пристрастие. Ты знаешь это. И если они создают проблемы или доставляют беспокойство, ты должна знать почему, так?

Он старался не смотреть на ее лицо и ужасные ноги, когда повторил свой вопрос:

– Так?

– Я полагаю, что так.

– Ты знаешь это, Линн.

– Да. – Они правы. Она должна поговорить с кем-нибудь. В ее голове кипел вулкан, готовый извергнуться от возмущения и гнева. Должно наступить облегчение. Должно. И это правда, что постороннему она сможет рассказать то, что не может сказать своим старым друзьям: это сделал со мной мой муж.

– Я позвонила ему о тебе, – сообщила Джози. – Я осмелилась условиться о приеме на завтра в полдень. Трудно найти более приятного человека. Вот его адрес.

Когда они провожали Линн к ее машине, Брюс сказал:

– Я слышал, твой обед имел большой успех.

– Боже мой, как ты мог слышать об этом?

– От Тома Лоренса. Я встретил его вчера утром, во время бега трусцой.

– О, дорогой, я полагаю, он сказал тебе, как ужасно я выглядела, когда он пришел ко мне домой, чтобы вернуть сумочку? Я была еще в домашнем платье и…

– Единственную вещь, которую он сказал мне, – это то, что ты должна что-то делать со своим талантом, и я согласился.

– Это займет завтра всего лишь полчаса езды на машине, – сказала Джози. Она улыбнулась ободряюще. – На это не жалко потратить время.

– Счастливо, – крикнул Брюс, когда Линн отъезжала.


Найдя записку на письменной столе Линн, Роберт спросил:

– Доктор Миллер, три часа. Что это за доктор? Это были первые слова, которые он сказал ей в это воскресенье, а она коротко его спросила:

– Что ты делал за моим столом?

– Я искал в твоей адресной книге телефон стоматолога, о котором меня попросили.

– Я ничего не ищу на твоем столе.

– Я никогда не запрещал тебе это делать. У меня нет секретов. – Он зашагал к большому столу на другой стороне комнаты. – Подойди. Смотри. Открой любой ящик, какой хочешь.

– Я не хочу открывать любой ящик, Роберт. Хорошо, я скажу тебе. Доктор Миллер – психотерапевт. Это то, к чему мы пришли.

– В этом нет необходимости, Линн. – Он говорил спокойно. – Ты в этом не нуждаешься.

– Но я пойду. И тебе тоже надо было бы пойти. Пойдешь?

– Конечно, нет. У нас с тобой противоречия. Что в этом особенного? У людей всегда бывают противоречия, и они их преодолевают. Без сомнения, это блестящая идея Джози.

Нет, – правдиво ответила она.

– Тогда это идея Брюса.

Не желая лгать, она ничего не ответила. – Я не трачу зря деньги на эту ерунду, Линн. Я работаю слишком тяжело. Платить какому-то постороннему за то, что он выслушает тебя о твоих беспокойствах. – Его голос становился громче, но он не злился, а жаловался. – Я никогда не запрещал тебе покупать все, что ты хотела, правда? Посмотри просто вокруг на этот дом. – Он провел рукой по кожаным креслам, рыжевато-коричневым коврам и позолоченным светильникам на газоне за окнами.

– Мебель – это еще не все, и кольца тоже, ответила она, покручивая бриллиант на пальце.

– Мне хотелось бы думать, что тебе будет стыдно пойти и проболтаться о своих личных делах. Ты чересчур сильно реагируешь и чересчур эмоциональна. У мужа с женой может случиться небольшая ссора, а ты ведешь себя так, будто наступил конец света. Нет, я не хочу, чтобы ты шла к врачу. Послушай меня, Линн…

Но она уже вышла из комнаты.

В это спокойное послеобеденное время шоссе было почти свободным: по сторонам его раскинулся ландшафт в пастельных тонах, розовые вишневые сады, белые яблоневые сады и влажная зеленая листва.

Ее автомобиль-фургон проехал так легко, что Линн, свернув к входу, обнаружила, что она приехала на час раньше времени назначенного для нее приема.

Она остановилась перед домом на тихой улице домов, сдающихся в аренду, совершенно одинаковых, за исключением этого, у которого было крыло с отдельным входом. Грязный велосипед стоял у стены гаража, а во дворе она увидела много гимнастических снарядов; это подействовало на нее ободряюще: этому человеку, видимо, свойственно стремление к упражнениям на свежем воздухе, он не какой-нибудь книжный червь.

Подумав, что глупо сидеть в машине целый час, она позвонила. Дверь открыла женщина в ярком платье из набивного шелка – то ли жена доктора, то ли его мать, понять было трудно. Нет, доктора еще нет дома, однако Линн может войти в дом и подождать.

Ожидание казалось очень-очень долгим. Теперь, когда она предприняла этот серьезный шаг, теперь, когда она действительно здесь, беспокойная поспешность овладела ею. Хорошо бы мне покончить с этим делом, молила она. Поскольку минуты тянулись очень медленно, страх, таившийся под ложечкой, начал расти. У нее пересохло во рту, и она слышала, как громко бьется ее сердце. И она пыталась подавить этот страх, убеждая себя: это похоже на ожидание очереди к зубному врачу, только и всего.

Но этот офис был слишком маленьким. Здесь не было других пациентов, с которыми можно было бы поговорить или даже за которыми можно было бы понаблюдать.

Сердце ее забилось сильнее. Она пересекла маленькую комнату, взяла пару журналов, но не смогла читать. Она ничего не воспринимала, ни летние моды, ни экономическое развитие Восточной Европы. Ничего. Она встала, чтобы посмотреть картины на стене – хорошо написанные портреты и пейзажи.

Что она скажет этому незнакомому человеку? Как начнет? Возможно, он спросит, почему она пришла к нему. Как тогда она это объяснит? Она снова и снова составляла фразы, с которых начнет свой рассказ. Ну, в субботнюю ночь произошла ужасная сцена. Были сказаны грубые, горькие слова, мне даже не могло присниться, что я смогу услышать подобные слова в нашем доме, где мы любили… любили друг друга. Но, с другой стороны, разве все дети иногда не говорят, что они ненавидят своих родителей? А потому это ничего не означает, правда? Правда? Но Эмили сказала, что Роберт… что Роберт…

Рослый, крепкий средних лет мужчина появился во внутренней двери. Они подходили друг к другу, он и женщина в ярком платье, поэтому она, должно быть, его жена, подумала Линн и в тот же самый момент осознала, что у нее путаются мысли.

– Заходите, пожалуйста, миссис Фергюсон.

Когда она поднялась, стены закружились и она должна была схватиться за спинку стула.

– Я внезапно почувствовала себя плохо, доктор. – Она говорила отрывисто. – Может быть, это грипп или что-то еще. Не знаю. У меня кружится голова. Это только что произошло со мной. Если вы меня извините, я приду в следующий раз. Я заплачу за этот визит. Я сожалею, – пробормотала она.

Глаза мужчины, увеличенные толстыми стеклами, серьезно рассматривали ее. И она внезапно вспомнила о своих синяках, некрасивых пятнах, на которых еще не образовались корки.

– Со мной произошел… вы можете видеть… произошел небольшой несчастный случай. Я упала. У нас колючая изгородь, очень красивая, но эти колючки как иголки…

– Ох? Несчастный случай? – Он остановился. – Хорошо, вы не должны водить машину, когда у вас головокружение. Пожалуйста, проходите и отдохните в удобном кресле, пока вы не почувствуете себя лучше.

Понимая, что она должна подчиниться, она села в большое кожаное кресло, откинула голову назад и закрыла глаза. Она могла слышать, как на столе шелестят бумаги, открывается и закрывается ящик стола и в ее ушах стучит кровь.

Через некоторое время приятный голос побудил ее открыть глаза.

– Вы можете не говорить, если не желаете.

– По-видимому, глупо сидеть здесь и молчать. Действительно, я думаю, я должна уйти, – повторила она, будто просила разрешения.

– Если желаете, то пожалуйста. Однако не думаю, что вы пришли сюда по поводу гриппа.

– Головокружение наконец прошло, так что, может быть, и нет гриппа.

– Мне интересно было бы узнать, зачем вы все-таки пришли ко мне. Это-то вы можете мне рассказать?

– Странно. Я представляла себе, что вы будете меня спрашивать об этом.

– А вы представляли себе, каким будет ваш ответ?

– Джози… Джози Леман сказала, что я должна посоветоваться. – Она вытерла свои вспотевшие ладони носовым платком. – Мы, я имела в виду с моим мужем, иногда, по-видимому, не можем справиться с нашими детьми, я имею в виду, мы не всегда действуем согласованно. У нас одна дочь – подросток и девочка одиннадцати лет, она очень чувствительна, слишком толстая, и мой муж хочет, чтобы она сбросила вес, и, разумеется, он прав, и, видите ли – ну в этот уик-энд, видите ли, у нас была, была размолвка, ссора, и Энни, младшая, сказала Роберту, что ненавидит его, и я просто не знаю, что делать.

«А Эмили сказала: «Это сделал с тобой папа». Я не могу, не могу сказать этого».

Глаза Линн затуманились слезами. Она быстро вытерла проклятые слезы унижения.

– Извините, – пробормотала она.

– Все в порядке. Почему не поплакать, если хочется?

– Итак, значит, вот что произошло, вы понимаете. Может быть, я преувеличиваю. Теперь, когда я слышу себя, я понимаю, что, вероятно, это так. Это один из моих недостатков. Я становлюсь слишком эмоциональной.

Прошло несколько минут молчания, пока приятный голос опять не обратился к ней.

– Вы ничего не рассказали мне о вашем муже.

– Ох, Роберт. Роберт – необычный человек. Не так часто встречаются люди, подобные ему, человек Ренессанса, можно сказать. Люди так говорят. У него так много талантов, все восхищаются им, его эрудицией и энергией, он делает очень много хорошего для общества и уделяет очень много времени детям, их образованию, так много времени…

«Я ненавижу его. Это сделал с тобой папа».

– Да? – спросил он, подбадривая ее.

– Я не знаю, что еще сказать. Я…

– Вы рассказали мне, что ваш муж делает для детей и общества, но не рассказали, что он делает для вас.

– Хорошо, он очень щедр, очень внимателен и… – Она замолчала. Это было невозможно; она была не в состоянии сказать это; она не должна была приходить сюда.

– Это все? Расскажите мне, например, бываете ли вы часто сердиты друг на друга.

– Ну, иногда Роберт бывает зол. Я думаю, что так случается с людьми, правда? И я в этом виновата…

Тошнота поднималась к горлу, и ей было холодно. В яркий солнечный полдень ее руки покрылись гусиной кожей. И она внезапно встала в панике, желая только убежать.

– Нет, сегодня я не могу сказать ничего больше. Нет, нет, сейчас у меня уже не кружится голова. Я могу ехать. Это просто головная боль, легкий приступ лихорадки. Мне все же почему-то нездоровится. Я знаю. Я приеду еще раз, – сказала она. – Уверена, что приеду. Я знаю, я должна приехать.

Ничего больше не спрашивая, врач встал и открыл дверь.

– Я приму вас еще раз, миссис Фергюсон. Я буду отсутствовать три недели. Когда я вернусь, если вы захотите прийти на прием, я буду рад поговорить с вами. А тем временем было бы хорошо, если бы вы сохранили ежедневные записи всего того, что вы все делаете вместе. Запишите все счастливые часы, а также несчастливые. Тогда мы поговорим. Если вы пожелаете, – повторил он. – Сделаете так?

– Да, да, я сделаю. Благодарю вас, благодарю вас, – сказала она.

Сидя в своей машине, на безопасном расстоянии от изучающих ее глаз за толстыми стеклами, она почувствовала глубокое облегчение. Но постепенно, по мере того, как расстояние между ней и доктором увеличивалось, она начала чувствовать жар трусливого стыда, как будто ее уличили в некотором бесчестном поступке, в опасной лжи, в позорящей ее краже или как будто ее нашли гуляющей по улицам в нижнем белье. Почему, почему она не рассказала всю правду? Этому человеку было известно, что ее что-то еще беспокоило, он видел ее насквозь.

Движение в час пик было очень интенсивным, поэтому когда она добралась до дома, время обеда уже давно прошло и в гараже уже стояла машина Роберта. Готовая к очередному скандалу, она успокоила себя и прошла в дом. «Да, я скажу, что была у доктора и собираюсь пойти еще, и нет ничего, что могло бы меня удержать».

Все тихо сидели за столом. Роберт встал и выдвинул стул Линн, Энни улыбнулась, а Эмили сказала:

– Я поставила твое блюдо с цыпленком в микроволновую печь и сделала салат, мама. Я надеюсь, ты не оставила это блюдо для чего-либо другого. Я просто не знала.

– Оставила его для всех вас, дорогая. Спасибо тебе, Эмили. Ты моя права рука.

– Энни накрыла на стол, – сказала Эмили подчеркнуто.

– Если бы у меня были две правые руки, тогда другой правой была бы ты, Энни.

Атмосфера была спокойной. Всегда можно почувствовать что-то осязаемое, подобно ветру или температуре в комнате, где воздух начинает перемещаться под действием сильных эмоций. Теперь здесь от легкого ветерка шевелились белые шелковые шторы, Джульетта дремала под столом, и три красивых спокойных лица повернулись к Линн. «Могли ли они все забыть?» – спросила она себя с недоверием. Правда, порой мрачное настроение Роберта может, словно по мановению волшебной палочки, стать прекрасным. А будучи в прекрасном настроении, он знает, как очаровать человека, которому только что причинил боль. Кроме того, ее девочкам свойственна чудесная, все забывающая жизнерадостность юности. За это, по крайней мере, она должна быть благодарна. Все же было удивительно видеть их всех вместе.

– Где ты была так поздно, мама? – поинтересовалась Энни.

– Ох, я ездила за обычными покупками и не посмотрела на часы.

Линн мельком взглянула на Роберта, взгляд которого поверх края его чашки встретился с ее взглядом. Он поставил чашку на блюдце, и она отвернулась.

– Не собираешься ли ты сказать маме сейчас? спросила Эмили, обращаясь к Роберту.

Внезапно взволновавшись, Линн чуть вскрикнула:

– Сказать маме что? Что-нибудь случилось?

– Очень приятное, я думаю, – сказала Эмили. Роберт, засунув руку в карман пиджака, вытащил длинный конверт и с удовлетворенным видом вручил его Линн.

– Билет на самолет, – сказал он ей.

– Аэропорт Кеннеди на Сент-Хуан и дальше перелет на Сент… – прочитала она. – Роберт! Что же это такое?

– Десять дней на Карибском море. Мы улетаем в субботу утром. У тебя есть несколько дней, чтобы подготовиться и почувствовать себя лучше. – Он улыбнулся. – Ну, что ты скажешь на это?

«Что я хочу сказать, – думала она. – Как ты смеешь! За кого ты меня принимаешь?» И только потому, что здесь были дети, она ответила:

– Девочки не могут пропускать школу, Роберт. Я не знаю, что ты имел в виду.

– Они и не будут пропускать школу. Каникулы только для нас с тобой.

Это была дешевая – нет, дорогая – взятка. Она почувствовала прилив жара к щекам. И все же ради девочек она сказала спокойно:

– Это не имеет значения. Кто будет здесь управлять хозяйством? Я не собираюсь уезжать и оставлять дом, чтобы только доставить себе удовольствие.

– Конечно, нет. Обо всем этом я уже позаботился. Я провел целый день, делая приготовления. Юдора будет спать здесь. Девочки будут пользоваться школьным автобусом, и, если они захотят пойти куда-нибудь на уик-энд, Юдора доставит их в своей машине, или Брюс с Джози сделают это. Я разговаривал с Брюсом, – объяснил Роберт. – Они будут рады взять девочек в городской бассейн, а Брюс будет возить Энни на тренировки по теннису. Мне не хочется, чтобы она пропустила их, и он не возражает.

Энни, которая платила Брюсу любовью в десятикратном размере, вмешалась с мольбой:

– Ты знаешь, мне нравится ездить с дядей Брюсом, мама. Пожалуйста, скажи «да», мама.

– Итак, ты видишь, все устроено. Нет проблем. Остается лишь упаковать несколько платьев, – произнес Роберт решительно.

Почувствовав, что она попала в ловушку, Линн вышла из-за стола, сказав только:

– Мы поговорим об этом позже. Я не люблю, когда вот так сваливаются на меня неожиданности. А теперь, девочки, вы должны делать домашнее задание. Уходите из кухни, я уберу сама.

Когда она поднялась наверх, Роберт последовал за ней. Войдя в комнату, она повернулась к нему:

– Ты думаешь, что можешь подкупить меня, да? Это отвратительно.

– Оставь, пожалуйста. Здесь нет ни малейшего намерения тебя подкупить. Это лекарство. Лекарство от того, что причиняет боль нам обоим.

– Это нельзя вылечить за десять дней даже на райском острове, – сказала она с сарказмом. – Для этого понадобится гораздо больше времени.

Она стояла спиной к окну. Вид деревьев и холма, всегда успокаивающий ее душу, сейчас наводил на нее уныние, поскольку холм закрывал заходящее солнце, а сад был в тени.

– Девочки хотят, чтобы мы уехали. Ты слышала их.

«Конечно, хотят, – думала она. – Для них будет приключением распоряжаться в доме, когда родители уедут. Почему нет?» И она подумала также, теперь уже с тревожным чувством угрызения совести, что Эмили будет проводить слишком много времени с Харрисом.

Роберт настаивал.

– Я не беспокоюсь о них, ты знаешь. Брюс и Джози так же надежны, как мы с тобой.

Да, думала она, когда они могут быть полезны, ты используешь Леманов даже несмотря на то, что недолюбливаешь их. Все же она ничего не ответила, только повернула руки ладонями вверх и внимательно стала их рассматривать. На руках уже начали образовываться крошечные темно-красные корки, подобные горошинкам.

– Я не хочу ехать, – после некоторой паузы произнесла Линн резко.

– Сегодня ты видела этого человека, – начал он.

– Да, – ответила она, – ну и что?

– Я не верил, что ты это сделаешь. Я был очень удивлен. Я не думал, что ты на самом деле намерена это сделать.

– Я была намерена, Роберт.

– И что он…

– Ох, нет! – закричала она. – Не задавай мне таких вопросов. Разве ты не понимаешь это лучше меня? Если бы только ты согласился пойти со мной.

– Если это тебя удовлетворит, – ответил Роберт, ухватившись за ее слова. – Я не верю, что нам нужно что-либо, кроме того чтобы уехать вместе. Однако если это удовлетворит тебя, я сделаю все, – закончил он покорно.

Линн стояла у окна, все еще глядя на свои руки.

– Мы устали, оба устали. – Говоря всегда неторопливо, сейчас он спешил и запинался. – Последний год или два были сложными, не было покоя, и мы с тобой едва ли час были вместе одни. У тебя новый дом, у меня новый офис и работа. У меня новые лица, новые школы, друзья, все эти трудные согласования…

Видя его страдание, она чувствовала себя победительницей, но все же что-то внутри нее должно было сожалеть о его страдании.

– Послушай. Я знаю, что у меня вспыльчивый характер, но я не часто теряю самообладание, ты должна это признать. И я всегда потом об этом страшно сожалею. Не сказал бы, что это очень хорошо. Но я неплохой человек, Линн, и я люблю тебя.

Снизу послышались звуки музыки – это Энни трудилась над менуэтом. Эмили поднялась наверх, чтобы подойти к телефону в своей комнате. Как будто он прочитал мысли Линн – как он почти всегда это делал, – Роберт сказал мягко:

– Они нуждаются в нас, Линн. Наши дети нуждаются в нас обоих. Мы не должны их наказывать. Не должны.

– Ох, – выдохнула Линн.

Он зашагал по комнате, пока снова быстро не заговорил:

– Я ревновал, я был взбешен той ночью. Когда я увидел, что ты танцуешь с этим мужчиной, в то время как я беспокоился о тебе, я обезумел. Теперь я понимаю, как это было глупо с моей стороны. Ты невинная женщина, ты никогда не могла бы… – И он замолчал, а глаза его заблестели от слез. – Тогда ты сказала, что со мной что-то случилось.

– Я была очень, очень рассержена, Роберт, и продолжаю сердиться.

– Хорошо. Сердишься ты или нет, неважно. Ты ведь поедешь? Ради нашей семьи, поедешь? – Он положил толстый конверт на туалетный столик. – Я был счастлив, когда достал эти билеты. В это время года все они заказаны для свадебных путешествий, но, на мое счастье, был отменен один заказ. Ох, Линн, прости меня.

Он все еще стоял здесь, на его ресницах блестели слезы, а она, не говоря ни слова, отвернулась.


Самолет набирал скорость по длинной взлетной полосе вдоль болот и стремительно поднялся в яркое небо, взял направление на юг.

– Ну вот, мы летим, – сказал Роберт.

Линн ничего не ответила. Чувство обиды все еще причиняло ей боль, которая отдавалась в ней подобно плохо переваренной пище. Из-за ее желания покончить с ужасным раздражением, скрыть от детей все, что можно скрыть, она позволила себя убедить и посадить в самолет.

– Ты будешь рада, что поехала, – сказал он ласково.

Она обрушила на него всю силу своего презрения.

– Рада? Вот то-то будет праздник!

Роберт, глядя на нее с мольбой, поджал губы в знак предостережения. Они сидели трое в одном ряду. Пожилой человек, настолько толстый, что большей своей частью занимал еще и место Роберта, прижимая его к окну. На месте у прохода сидела Линн.

– Ужасно тесно, – прошептал Роберт. – Первый класс, черт возьми.

Не обращая на него внимания, она достала из сумки книгу и откинула спинку. Линн всегда старалась приспосабливаться к ситуации наилучшим образом, и даже сейчас она с удовольствием подумала о том моменте, когда увидит пальмы и голубую воду. Проведя большую часть своей жизни на Среднем Западе, она все еще находила их новизну чудесной; прежде она только дважды была на прекрасных, располагающих к отдыху Карибских островах. Какой смысл наказывать себя. Я буду плавать, я захватила с собой интересные книги, и, к счастью для меня, я достаточно худа, что могу позволить себе много есть; я надеюсь, что питание будет хорошим. И я не должна разговаривать с Робертом.

Он снова пробормотал:

Я собирался достать на обратный рейс билеты высшего класса. Я не могу это переносить. Это хуже, чем подземка.

Так как она ничего не сказала, он не делал дальнейших попыток продолжать разговор, и весь остаток пути они молчали.


В первое же утро она вышла на балкон и посмотрела вдаль на горизонт. Поблизости не было никого, кроме мальчиков-спасателей, которые установили ряд желтых зонтов на берегу, и небольших, качающихся на воде лодок с парусом, вытянутых в прямую полоску. Если отправиться отсюда прямо на восток, то попадешь куда-нибудь в северную Африку, подумала она.

– Как ты рано встала, – сказал Роберт весело. – Ты обошла меня сегодня. Удивительно, не правда ли?

– Да. Я собираюсь пойти погулять на берег.

– Если ты подождешь минуту, я пойду с тобой.

– Благодарю, но мне бы хотелось побыть одной.

– Хорошо, – послушно сказал он.

Солнце взошло еще невысоко, и воздух был свеж. Она гуляла по твердому песку вблизи кромки воды, вышла за пределы гостиничной территории и продолжала идти дальше. Ей казалось, что берег бесконечен и окаймляется сосновой рощей, береговым виноградником и растительностью, названия которой она не знала. Она проходила мимо поместий американских и британских миллионеров – низких, приятных домов, погруженных в тень баньянов и цветущих деревьев.

Обогнув крутой мыс, она натолкнулась на покрытый травой холм, который перегородил дорогу; он был крутой, как лестница, и с трех сторон окружен водой. До вершины добраться было трудно, но, не страшась, она начала подъем. Как только Линн, задыхаясь, поднялась на его вершину, она села и оглянулась вокруг, она была потрясена своего рода чудом, подобным тому, которое наполняет душу при посещении древнего собора.

Нет, здесь еще прекраснее. Такая голубизна! Вода, почти зеленая у берега в том месте, где отражался холм, незаметно переходила в чистейшую бирюзу; затем в трех четвертях пути к горизонту лежала широкая полоса кобальта. На самой дальней стороне горизонта была прочерчена тонкая линия, выше которой сияла голубизна другого оттенка, спокойная, вечная голубизна безоблачного неба.

Дул сильный ветер, и волны, ударяясь о берег, разлетались брызгами.

Лежа на спине в душистой траве, она смотрела в небо. Боже мой, как коротка жизнь!

И вот прилетела стая морских птиц. Они кружились, спускаясь все ниже и ниже, чтобы легко и плавно коснуться воды, а затем снова взмывали вверх. Они были так радостны – могут ли птицы быть радостными? – и она засмеялась над собой. И вновь к ней вернулась мысль о быстротечности жизни.

Она лежала полчаса или, может быть, чуть больше, в то время как легкий ветерок на вершине холма освежал пылающий жар солнца. Вытянувшись, она чувствовала, что тело ее молодо и пышет здоровьем. Даже боль в ноге начала уменьшаться, а тепло, казалось, успокаивает ее раны. Линн чувствовала прилив энергии, как будто поглотила всю мощь света.

Затем она стала отчитывать себя вслух. «Все же, Линн, он не хотел, причинять тебе боль. Сейчас он вне себя от отчаяния и вины. Взрыв ярости может длиться вечно, если ты не прекратишь его. Послушай, он смог бы съесть тебя от ярости, произошла ужасная трагедия, наша Кэролайн…»

И она размышляла: «Я не должна была оставаться так поздно на этом проклятом обеде. Вот с чего все началось. Я не должна была принимать предложение Тома. Что было бы, если бы я ждала дома Роберта, а затем обнаружила, что он беззаботно проводит время с хорошенькой женщиной?»

Она вспомнила щеку Тома Лоренса, почти касавшуюся ее щеки, его смешливые умные глаза, блестящие волосы и свежую кожу. «У вас такие прелестные глаза и такой прелестный рот, Линн». Лесть, все это лесть, возможно с надеждой, что она может привести к чему-нибудь. Как знать? Я знаю так мало о жизни, – подумала она. – Вышедшая замуж в двадцать лет, где и когда я могла набраться жизненного опыта. Нет, – сказала себе Линн и села. – Моя наивность непростительна. Я должна была быть по крайней мере достаточно предусмотрительной, чтобы предвидеть последствия. У моего мужа вспыльчивый характер, что не должно быть для меня новостью. Наши дети нуждаются в нас, сказал он. Это правда, – думала она сейчас, – несмотря на усталость и занятость, он всегда старается сделать для них приятное. Когда в Вашингтоне у нас было время между рейсами, он взял такси и повез нас в Национальную художественную галерею. За девяносто минут мы можем показать им много хороших картин, сказал он. Он обращается к энциклопедии, потому что хочет быть уверенным, что дал дочери наилучший ответ на ее вопрос. Он сидел всю ночь у постели Энни, когда ей удалили миндалины.

Иногда он бывает с ними груб и слишком требователен. Да, да, я знаю. Но они вели себя безукоризненно последние два дня перед нашим приездом. Несмотря ни на что, они на самом деле любят его. Люди порой сгоряча говорят такое, о чем они и не думают.

Наши дети нуждаются в нас. Они нуждаются в нас обоих.

С помощью здравого смысла можно разрешить почти все проблемы.


Вернувшись в комнату, она увидела записку рядом с книгой. В записке было написано: «Ушел завтракать. Я буду в столовой или где-нибудь на берегу». Книга была открыта на стихотворении, которое Линн не надо было читать, потому что она знала его почти наизусть.

Она положила книгу и вздрогнула. Он подарил ей эти стихи, когда они только что поженились, и они часто читали их вместе, иногда он читал их вслух своим низким выразительным голосом; они были так сильно влюблены друг в друга.

– Ох, Роберт, – вздохнула она.

Линн нашла его на берегу читающим книгу. При ее приближении он вопросительно посмотрел вверх.

– Я пришла заключить мир, – сказала она ему застенчиво.

Две маленькие слезинки выступили в уголках его глаз, и он взял ее руку и на мгновенье задержал в своей. Ей показалось, что поток общей крови течет через их соединенные руки. Она почувствовала гордость и облегчение.

– Ты прочитала стихотворение? – Когда она кивнула, он воскликнул с волнением: – Линн, Линн, ты для меня все на свете. Без тебя я не существую. Ты знаешь это, знаешь? У нас все опять будет хорошо? Правда?

– Давай не будем больше говорить об этом. Все уже позади.

– У нас могут быть плохие времена, но, по крайней мере, они не будут продолжаться долго. Хорошо, дорогая? – Он вскочил. – Ну, как ты сказала, хватит. Что мы будем делать сначала? Бегать или плавать?

– Погуляем. Я хочу показать тебе одно удивительное место.

Итак, они шли вдоль берега мимо прекрасных домов, утопающих в садах.

– Эй! Как далеко находится то место, которое ты хочешь показать мне? Ты еще не устала?

– Нет, я хороший ходок.

– Ты так молода, Линн.

Это была правда. Ее тело в ярком купальном костюме было таким упругим и гибким, каким оно было почти двадцать лет назад. И, радуясь тихому утру и славному миру, которого она добилась, Линн, не обращая внимания на легкую хромоту, шагала вверх.

Они затаив дыхание стояли на вершине холма.

– Я вижу, что ты имеешь в виду, – прошептал Роберт.

Белая яхта спокойно двигалась на линии горизонта.

– Посмотри на эту великолепную вещь, – сказал он. – Хотелось бы тебе владеть ею? Мы смогли бы пойти к Южным морям, вокруг света.

– Нет, – ответила она серьезно, – даже если мы сможем себе ее позволить, что мы, вероятно, никогда не сможем, мне бы не хотелось ее.

Он покачал головой, как будто это было выше его понимания.

– Что же ты хочешь?

– Только мира и любви. Только мира и любви, – повторила она очень серьезно.

– У тебя они есть. Ты получишь их. – Он опустился на траву. – Сядем здесь. Останемся здесь минуту.

Я знаю, со мной не всегда легко жить. Я довольно часто не бываю дома. Я одержим работой. И также знаю, что ты очень терпелива. В офисе и пассажирском поезде я слышу истории, от которых волосы становятся дыбом, о женщинах с нервными расстройствами, пьющих в одиночестве в течение дня или имеющих любовную связь с парикмахером. – Он засмеялся. – Представить, что ты имеешь любовную связь! Я думаю, ты убежала бы в ужасе, если бы какой-нибудь мужчина дотронулся до тебя. И когда я слышу обо всем этом, не думай, что я не ценю тебя, время, которое ты уделяешь детям, твое крепкое здоровье, твое бодрое настроение. Я должен делать больше. Я должен больше взять на себя.

– Ты делаешь очень много. Больше, чем многие отцы. Намного больше, – сказала она искренне.

– Нет, я должен делать лучше. Ты не играешь на рояле, поэтому ты не можешь помочь Энни в этом. Я думаю, она должна переключиться на популярную музыку. Это поможет ей в обществе, когда она станет на несколько лет старше. – Он вздохнул. – И я беспокоюсь об Эмили и ее юноше. Я знаю, тебе не нравится, когда я об этом говорю, но…

– Не сейчас, Роберт. Здесь так чудесно, чтобы думать о неприятностях, несмотря на то, что я не согласна, что Харрис – неприятность. Пойдем обратно, Роберт?

Наполовину шагая, наполовину скользя, они спустились с холма и с трудом шли вдоль береговой линии, шлепая по мокрому песку.

Некоторое время они молчали, пока Роберт не заговорил:

– Ох, я только хочу сказать еще одну вещь и затем… ты права, что здесь не место и не время для проблем…но либо наша Эмили – обычный подросток с обычными проблемами, или есть что-то еще? Недавно, когда мы были вместе, у меня возникло ощущение, что я ее раздражаю. – И когда Линн сразу не ответила, он сказал мечтательно: – Мне хочется, чтобы ты была правдива, если тебе что-либо известно.

Она заколебалась:

– Она думает, что ты не всегда откровенен с ней и ограждаешь ее.

– Ограждаю? От чего?

– Ох, мелочи. Всякие мелочи. Например, она говорит… когда она упомянула о Кериде некоторое время тому назад, ты был в бешенстве. Ты кричал на нее. Ты не хотел ничего ей рассказывать.

Он запротестовал.

– Разумеется, я не хотел. Почему ей нужно было знать? Это моя замечательная тетя! Интересно, почему она не проговорилась о моем сыне. Тогда появились бы сотни вопросов, правда? Хорошо, моя совесть чиста. Я правильно относился к нему, но он не является частью моей жизни. Банк сообщил мне, что он живет в Европе. Я даже не знаю, в какой стране. Я его больше не поддерживаю. Он уже взрослый. Он полностью отделился. В наши дни в этом нет ничего необычного, когда семьи расселились по всему земному шару. – Перестав возбужденно ходить, он стоял спокойно, глядя на воду. – Почему мы говорим об этих глупостях, между прочим?

– Ты спросил об Эмили.

– Ах, да, я спросил. Хорошо, есть еще что-нибудь? «Я прошла часть пути, и могла бы также пройти весь путь», – сказала она про себя. И устремив глаза на Роберта, она спокойно произнесла:

– Эмили думает, что ты причинил мне зло в ту ночь.

Он глубоко вздохнул, и она видела, как ее слова потрясли его.

– А что ты сказала? Ты… объяснила?

Она ответила спокойно, все еще глядя на него:

– Я сказала ей, что это было сущей нелепостью. Что я удивлена, что у нее могла даже возникнуть такая мысль.

Роберт опустил голову. В эту минуту они оба страдали. Как странно, подумала Линн, стоять здесь, в потоке солнечного света, в центре оживленной жизни, среди детей на надувных матрасах и плескающихся в волнах отдыхающих, кричащих и смеющихся, и вести такую сложную беседу. Ни один человек, кто сейчас их видит, не может, вероятно, предположить об этом.

Ей стало жаль мужа, который стоял с опущенной головой, и она коснулась его руки.

– Хватит, Роберт. Я еще не завтракала и голодна. Есть место на террасе, где я могла бы выпить чашку кофе с булочкой?

В ответ он благодарно улыбнулся:

– Конечно, я обследовал все помещения и все укромные уголки. Здесь есть милое местечко со столом под зонтиком в тени около бассейна. Пойдем туда. А после этого поплаваем. А после этого, – сказал он, поправляясь, – по расписанию на сегодняшний полдень есть поездка на рыбалку, короткое путешествие на один из островов на катамаране. Или, может быть, мы пустимся завтра в однодневное путешествие с аквалангами? Или тебе бы хотелось потренироваться на водных лыжах? Я просмотрел все расписание сегодня утром.

Она должна была улыбнуться. Это так похоже на Роберта – организовать все, рассчитать каждую минуту.

– Сначала поплаваем, затем будем делать все по порядку. Помни, ты сказал, что нам нужно расслабиться.

– Хорошо. Ты права.

В полдень они вернулись, смеясь над собой после первой тренировки на водных лыжах, и сели в тени около бассейна.

Несколько молодых пар болтало за соседними столиками.

– Молодожены, большинство из них, – заметил Роберт. – Ты можешь быть невестой. Ты нисколько не отличаешься от них.

– Теперь невесты стали старше.

– Ты немного загорела, – заметил он.

– Несмотря на средство от загара и шляпу с большими полями? Я приеду домой красная как рак. Ах, ладно, раз уж на то пошло, я могу и поправиться. Я хочу мороженое.

Она видела, когда ела мороженое, что он наблюдает за ней, что он радуется ее радости. Она съела мороженое с удовольствием, думая, что они только и делают что удовлетворяют физические потребности! Дышат свежим воздухом, отдыхают и как постепенно исчезают все их неприятности. По стене ползла зеленая ящерица. Прокрадываясь между столами, черные дрозды подбирали упавшие крошки. На стол прыгнула крошечная желтая птичка и остановилась на краю, а затем на своих хрупких, слабых ножках прискакала к тарелке с мороженым, где от него осталась маленькая растаявшая лужица.

Линн сидела совсем тихо, наблюдая за птичкой, клюющей остатки мороженого. Она чувствовала, что Роберт наблюдал за ней с той же самой нежностью, с которой она смотрела на птичку.

– Она восхитительна, – сказала Линн. – Этот маленький мозг, возможно, не больше половины горошины.

– Это ты восхитительна, – сказал он ей.

Пожилая пара, сидевшая рядом за столом, нечаянно услышала его слова, так как мужчина, перехватив взгляд Роберта, улыбнулся и кивнул.

– Мы видели вас обоих на водных лыжах, – сказал он с сильным немецким акцентом.

– Ох, мы оба выглядели ужасно, – ответил Роберт. – Мы катались в первый раз.

– Но вы очень храбрые. Со своей женой… – Он поднял серые брови с выражением ложной печали. – Мы слишком стары, чтобы учиться чему-либо новому.

Так завязался разговор. Они представились друг другу и вкратце описали свои биографические данные. Хуммели были из Штуттгарта; он банкир, отчасти удалившийся от дел, но только отчасти; они много путешествовали, в основном в последнее время по Восточной Европе, где произошло так много удивительных перемен. Это первое их путешествие на Карибское море было в основном для удовольствия, отметить пятидесятилетнюю годовщину их свадьбы. Позже, дома, они соберут гостей – семью и друзей, но сначала они хотели провести это время вдвоем.

– А этот день именно сегодня? – спросил Роберт.

– Сегодня именно этот день, – признался герр Хуммель, а его жена, дородная женщина, с прекрасными белыми волосами, зачесанными наверх, не применяющая ничего, чтобы скрыть свой возраст, закивала и улыбнулась.

– Здесь так прекрасно, – сказала она. – Обычно за солнцем мы отправляемся на Ривьеру, но там ничего похожего на здешние места. Эти странные прекрасные цветы… – И она показала рукой на аллею, обсаженную цветами, растущими кучками, которые выглядели как красные бусинки, каждая размером с булавочную головку. – Как называются эти цветы?

– Иксора, – ответил Роберт.

– Ах, вы знаток цветов? – спросила миссис Хуммель.

– Не совсем, – засмеялся Роберт. – Я просто случайно сегодня утром проходил мимо них по дороге на завтрак и увидел табличку с этим названием.

– Он все запоминает, – сказала Линн.

– Итак, у вас, – заметил мистер Хуммель, – память подобна… как это слово? Подобна фотоаппарату, знаете ли.

– Фотографическая память, – сказала Линн. – Да, у него такая память.

– Быть может, – сказал мистер Хуммель, – вы скажете мне, если я зашел слишком далеко, бесцеремонно злоупотребляю вашим временем, – может быть, вы выпьете с нами шампанского сегодня вечером? Завтра мы уезжаем. Может быть, вы пообедаете с нами, закажем столик на четверых?

– Ну что ж, это было бы очень приятно, – ответил Роберт радушно.


Когда они остались одни, Линн спросила с любопытством:

– Почему ты согласился обедать с ними?

– Ну, он банкир со связями в новых республиках. Никогда не вредно получить информацию и связи, если есть такая возможность. Кроме того, они приятные люди, и ты видишь, что они чувствуют себя немного одинокими.

Она была удивлена. Даже в отпуске его разум был с «Джи-эй-эй».

– Сегодня вечером надо нарядиться, – сказал он. – Я читал об этом в бюллетене в холле. Танцы и представление.

– Лимбо и калипсо, я уверена. Забавно, мне всегда нравился калипсо, независимо от того, как часто я его слушаю.


– Какое прекрасное платье, оно вполне заслуживает тех денег, которые за него заплачены.

Белый шелк казался даже более белым, а жемчуг – более блестящим по сравнению со слегка загорелой кожей. Она была довольна собой.

– Где браслет? – спросил Роберт.

– Который? – ответила она, зная, какой браслет он имеет в виду, так как он всегда интересовался им.

– С кабошонами. Самый твой хороший.

– Он слишком дорогой, чтобы брать его с собой в путешествие, – сказала она ему.

Это была и на самом деле особая вещь, всегда заметная, когда бы она ее ни надевала, и она надевала его только тогда, когда он просил ее об этом. Браслет напомнил ей о забытом отчаянии той холодной ветреной ночи на скамейке на берегу озера Мичиган. Было бы неразумно пережить такую ночь еще раз.

Хуммели зарезервировали столик вблизи балкона столовой комнаты, выходящего на море. Шампанское было уже в ведерке со льдом. Оба сияли, он был в летнем выходном костюме, а она в легком голубом шифоновом платье. Пара солидных бюргеров, думала Линн, и почувствовала доброе к ним расположение. Пятьдесят лет супружеской жизни!

– Так приятно быть с молодыми людьми в честь нашего небольшого праздника, – сказал мистер Хуммель. – Вы, может быть, расскажете нам больше о себе. У вас дома остались малыши?

– Не малыши, – ответила Линн. – Две дочери: семнадцати и одиннадцати лет.

– Боже мой, у нас внуки старше. Мальчик двадцати семи лет. Он работает в банке Франца, – добавила она гордо.

Разговор разделился: миссис Хуммель описывала Линн каждого члена своей большой семьи, в то время как мужчины пустились в разговор, искусно направляемый Робертом. Вполуха Линн, которую мало интересовали внуки Хуммелей, могла слышать кое-что из разговора мужчин.

– Я начинаю изучать венгерский язык, – сказал Роберт. – Я не знаю, как я смогу выкроить время, но я должен это сделать.

– Человек вашего типа всегда выкроит время. Я знаю ваш тип.

– Благодарю, но это трудный язык. Он родственен финскому, мне говорили. Я решил начать с Венгрии потому, что она уже сравнительно процветающая страна. Моя фирма имеет дело с домашними электроприборами, как вы знаете, и, если эта страна станет богаче, спрос будет расти.

– Вы были уже в Венгрии?

– Нет, я хочу подготовить группу для России, Польши и всего этого региона до того, как я поговорю с руководящей верхушкой, то есть с президентом. Мне необходимо научиться свободно говорить на этих языках. Это производит впечатление, если вы можете показать тем, с кем вступаете в контакты, что вы по крайней мере пытаетесь изучить их языки.

– Вы правы. Верно, ведь не все говорят по-английски. Хотя существует мнение, что все говорят.

– …Часто думают, что мальчиков воспитывать легче, – говорила миссис Хуммель. – Я думаю, вашему мужу хотелось бы иметь сына.

– Я полагаю, ему хотелось бы, но двух детей достаточно, а он обожает наших девочек.

– В настоящее время я занимаюсь маркетингом, но нужно расширять свою сферу деятельности. Я должен знать, что они делают для развития производства, правда?

Да, да. Технология изменяется каждый час. Вы дайте мне свою карточку, я дам вам мою, и, если я смогу как-то помочь, кто знает, может, мы сможем хорошо вместе поработать? Не правда ли?

– Я восхищен. Теперь я думаю, что мы забыли о вашем великом событии. Я закажу еще одну бутылку, и мы выпьем за следующие пятьдесят лет.

Ваш муж – очень честолюбивый, очень интеллигентный молодой человек, миссис Фергюсон, – сказал мистер Хуммель, обращаясь к Линн.

– Это радостно, – продолжала она, – видеть пару людей, таких молодых и красивых одновременно. Все эти недовольные пары, я никогда не думала, что их так много. Нам с Францем семьдесят три. Я старше его на семь месяцев, но мы никогда никому об этом не говорили. – Все четверо засмеялись, а Линн сказала вежливо:

– Вы оба выглядите моложе.

– Правда? – Миссис Хуммель была рада. – Если это так, то только потому, что мы были очень счастливы друг с другом. Моя мама любила повторять поговорку – не отправляйтесь спать раздраженной.

– А моя мама говорила так: «Солнце да не зайдет во гневе вашем», – сказала Линн.

– Ах, да. И это действует, на самом деле действует.

– Интересные люди, – сказал Роберт, когда они встали и пошли танцевать.

– В настоящее время такие люди совсем не модны в нашем обществе.

– Да, но хорошо, что существуют такие люди, они необходимы обществу.

Компания вышла во внутренний двор. Когда музыка прервалась, можно было слышать прибой. Музыка вливалась в эту благоухающую ночь. «Дым попадает тебе в глаза» и «Всегда и всегда» звучало повсюду.

«Может быть, сентиментально, – думала Линн, – но все-таки эта музыка остается такой же прекрасной, как в тот день, когда была написана, – до того как я родилась. И она по-прежнему возбуждает страстное желание, которое не умирает, независимо от стиля выражения, хотите вы того или нет».

– Я танцую так же хорошо, как Том Лоренс? – прошептал Роберт.

Она отпрянула от него и сказала с упреком:

– Для того, кто может быть таким тактичным, когда он хочет им быть, ты удивляешь меня.

– Прости меня. Я хотел пошутить, и оказалось совсем не смешно. Прости меня. – Он поцеловал ее в ухо и прижал к себе. – Прости меня.

Проходя мимо Хуммелей, которые танцевали на расстоянии друг от друга, две пары улыбнулись друг другу.

– «Солнце да не зайдет во гневе вашем», – пробормотал Роберт. – Запомним это. Да, да. Начнем все снова. Шампанское ударило мне в голову. Такое прекрасное ощущение. – И над плечом Роберта небо внезапно заполнилось мерцающими звездами.

– Здесь звезд больше? Это возможно, Роберт?

Или я пьяна?

– Возможно, что ты пьяна, но здесь, по-видимому, больше звезд, потому что нет загрязнения воздуха, и небо чистое. Во всяком случае, созвездия здесь другие. Мы находимся близко к экватору.

– Ты так много знаешь, – прошептала она.

И она посмотрела вокруг на мужчин, двигающихся в такт музыке. Ни один из них не мог сравниться с Робертом, таким изысканным, таким желанным, так много знающим, с такими чудесными глазами, пристально глядящими в ее глаза долгим, долгим взглядом.

«Я не могу не любить тебя». Их тела двигались навстречу любви и острому желанию.

– Я не могу не любить тебя, – пел он ей в ухо.

И она думала: я была так рассержена, что желала, чтобы он умер. Ох, Боже, ох. Боже, и, борясь со слезами, она потянулась к его рту и здесь, на танцевальной площадке, целовала его снова и снова.

– Ох, мой дорогой, мой самый дорогой.

– Пойдем отсюда, – прошептал он. – Скажем «спокойной ночи» этим людям и уйдем отсюда. Быстрее, я не могу ждать.

В комнате он захлопнул дверь и закрыл ее на замок, крича:

– Скорее, скорее.

– Я здесь. Не разорви мое платье.

– Я куплю тебе другое.

Он схватил ее и понес на широкую холодную постель. За окном шелестели пальмы, а морской ветер дул все время, и в первый раз, и во второй, а затем всю ночь, спустя много времени, когда они заснули.


Они плавали и ходили ловить рыбу в глубоких водах, затем играли в теннис, совершали долгие пробежки по берегу и лежали в тени, отдыхая. Другие ходили по беспошлинным магазинам и возвращались с сумками вина и парфюмерных изделий, но Линн и Роберт уходили только туда, куда увозил их парусник. После того как уехали Хуммели, они были, по молчаливому соглашению, всегда вместе.

По утрам, когда раздавался первый шелест листьев на деревьях, они снова занимались любовью.

– Никакой работы, никаких покупок, никаких телефонных звонков, ни часов, ни детей, – шептал он.

Это было восхитительное неторопливое наслаждение. Это было похоже на то, как будто они родились заново, поженились заново. Роберт был прав. Это было именно то, что им было нужно.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Лето 1988 – весна 1989 года

ГЛАВА 3

Когда они приехали, дома не было никого, кроме Джульетты, которая приветствовала их, облизывая языком, а затем легла на спину, чтобы ей почесали брюхо.

– Где все? – удивилась Линн.

– Может быть, на кухне оставлена записка?

Она открыла дверь кухни и остановилась на мгновенье в полном изумлении:

– О, Боже мой! Что ты сделал?

Роберт улыбнулся:

– Тебе это нравится? Нравится?

– Каким же образом ты сделал это?

– Очень легко. Просто заплатил за гарантию того, что работа будет окончена в десять дней, вот и все.

В новой кухне была установлена плита как в ресторане, огромный холодильник, морозильная камера, уплотнитель отбросов, и в центре – разделочный стол, над которым на красивых полках стояла дорогая европейская посуда. Стенные застекленные шкафы были удобно составлены, в них лежали поваренные книги в ярких переплетах, а на широких новых подоконниках распустились бледно-лиловые фиалки.

– Мне кажется, я теряю сознание, – сказала Линн.

– Ну, не надо. Ты будешь готовить здесь вкусную еду, а не терять сознание.

– Она просто великолепна, ты волшебник, Роберт.

– Талантливый работник заслуживает хорошей рабочей комнаты.

– Ничего, ну просто ничего более чудесного ты не мог придумать. – Она крепко обняла его, и в это время открылась парадная дверь.

– Добро пожаловать домой! – И девочки с Джози, Брюсом и Харрисом вошли в дом с большими свертками в руках.

– Взяли на дом обед в китайском ресторане, – сказала Эмили. – Мы не ожидали, что ты приготовишь обед в этом дворце тут же, когда вы приедете домой.

– Я приезжаю сюда каждый день, чтобы наблюдать, какую форму принимает это чудо, – сказала Джози.

– Девочки, я надеюсь, вы не доставляли беспокойства дяде Брюсу и тете Джози? – спросил Роберт.

– Мы хорошо провели время, – заверил его Брюс. – Мы ели в кафе, ели у нас дома, а в последнее воскресенье Харрис пригласил нас в лес и приготовил обед сам с начала до конца. Он зажег огонь без спичек.

– Без спичек, – повторила Линн, повернувшись к покрасневшему Харрису.

– Ну, я был в отряде скаутов-орлов. Нас учили выжить в ненаселенной местности.

– В ненаселенных районах Коннектикута? – спросил Роберт.

Джози поправила его:

– Это то же самое – то ли здесь, то ли в дебрях Тимбукту.

Брюс засмеялся:

– В Тимбукту нет дебрей, Джози.

– Харрис, – сказала Эмили, – расскажи им о том, что произошло в школе.

– Нет, это твои родители, ты и расскажи им, – ответил Харрис спокойно.

– Мы оба получили А в финале экзаменов по повышенному курсу по химии.

Харрис исправил ее:

– Ты получила А, и я получил А с минусом. Роберт обнял дочь за плечи:

– Я очень горжусь тобой, Эмили.

Брюс разговаривал с Харрисом, который стоял немного в стороне.

– Скоро пора уже решать, в какой колледж поступать. Ты уже выбрал что-нибудь?

– Мне бы хотелось в такой, где я смогу получить большую стипендию, – сказал юноша серьезно. – В наше время таких учреждений мало.

– Ну что ж, приближаются летние каникулы, так что вы сможете немного расслабиться и оставить все эти заботы на сентябрь, – сказала Линн весело. – А вы знаете, что мы собираемся делать? В следующее воскресенье я буду торжественно открывать эту кухню. Я приготовлю большой ужин. Приходите все. Энни, приведи подругу или двух, а Брюс, если твой кузен будет в городе, возьми его с собой. Мы будем ужинать на веранде.

– Всю неделю был дождь, – сказала Энни, надув губы.

– Хорошо, тем лучше. Это значит, что надо ожидать солнечной погоды, – заметила Линн.

Давно пора, чтобы наступила солнечная погода во всех смыслах, подумала Линн.

Это был, как они и предсказывали, типичный июньский день, холодный и голубой. Все предыдущее послеобеденное время и все утро она трудилась в новой кухне, и в результате был летний банкет, «предназначенный для богов», как сказал Роберт.

На большом круглом столе, установленном в выступе кухни с окном, красовались тушеный омар с ароматными травами, свежий зеленый перец, фаршированный помидорами и козьим сыром, теплый французский хлеб, салат из свежих овощей, положенный на ледяной слой салата-латука, грушевый пирог с абрикосовым джемом и шоколадный торт, украшенный свежей малиной и английским кремом. В двух старинных хрустальных графинах, купленных Робертом, было красное и белое вино, а для Энни и ее подруги Линн поставила чашу пунша с имбирным элем, в котором плавали несколько шариков ванильного мороженого.

– Если вам угодно, я с удовольствием зажарю на улице пару гамбургеров для маленьких девочек, миссис Фергюсон, – предложил Харрис.

Она посмотрела на него и засмеялась.

– Ты просто слишком вежлив, чтобы сказать мне, что детям может не понравиться тушеный омар, и ты прав. Я должна была подумать об этом сама.

Харрис в ответ засмеялся. Какой приятный юноша, подумала она, протягивая ему тарелку с сырыми гамбургерами.

Брюс привез своего кузена, который приехал сюда со Среднего Запада. Это был тихий мужчина, очень похожий на Брюса, преподававший физику в средней школе в Канзас-Сити. Харрис и Эмили сразу же начали говорить с ним о физике и подготовительных медицинских курсах. Энни и ее подруга хихикали над своими шутками. Линн радовалась, что у Энни есть близкая подруга.

Кузен Брюса восхищался видом из окна.

– У вас здесь прекрасное место, – говорил он Роберту, который сидел напротив него.

– Однако здесь требуется еще много чего сделать. Я думаю поставить забор из штакетника вдоль границы сада. И, конечно, у нас будет бассейн. Я хочу сделать естественный водоем – не обычный бассейн прямоугольной формы, а что-то такое, имеющее произвольную форму, с лесным ландшафтом вокруг.

– Меня вполне устраивает бассейн в клубе, – напомнила Линн Роберту.

– Моя жена неприхотлива, – сказал Роберт.

– Ты всегда так говоришь, – произнесла Джози. А Роберт заметил:

– Да, это правда.

– В этом нет ничего плохого, что мне нравится бассейн в клубе, – настаивала Линн из уважения к чувствам школьного учителя, доходы которого, можно быть уверенным, не дают возможности ни содержать личный бассейн, ни быть членом загородного клуба, и добавила: – Особенно когда компания платит за клуб. Иначе я даже не хотела бы этого.

– Давайте все поможем убрать посуду на кухню, – предложил Брюс. – Поскольку мы так набили желудки, нам не помешают физические упражнения.

Роберт вскочил:

– А после этого как насчет бадминтона или крокета? Я подготовил площадку для игры на боковой лужайке, поэтому выбирайте.

Когда убрали со стола, Линн села отдохнуть.

– Ты знаешь, что самое лучшее в отпуске, Джози? Что они остаются с тобой. Я здесь, я счастлива быть дома, но часть моего существа все еще там, на острове. Я чувствую тот мягкий влажный воздух.

– Я рада, – сказала Джози.

– Я не могу достаточно отблагодарить тебя с Брюсом за то, что вы заботились о наших девочках.

– Не говори глупостей. Мы их любим, и они вели себя очень хорошо.

Джульетта, накормленная кусочками гамбургеров, подошла, фыркая, к Джози, надеясь получить еще.

– Да-да, ты хорошая собака, – сказала та почти рассеянно, в то время как ее рука играла толстым воротником из шерсти на шее Джульетты. – Хорошая собака, – повторила она, и затем внезапно отняла руку от шеи собаки и решилась сказать Линн то, о чем думала весь этот день: – Итак, мой друг назначил тебе прием, я думаю.

– Я собираюсь его отменить. Я должна позвонить ему.

– Думаю, ты должна пойти, – сказала Джози.

– Обстоятельства меняются, Джози. Поездка вдвоем меняет взгляд на вещи. Роберт прав: когда мы собирались ехать, нам всем надо было очень многое уладить. Особенно тяжело для девочек, неуравновешенных, нервных, хотя внешне они справились с этим хорошо. Глупо принимать каждую вспышку гнева слишком серьезно, словно наступает конец. В эту последнюю неделю, с тех пор как мы вернулись домой, ну, я не могу сказать тебе, как у нас хорошо. Роберт даже изменил свое отношение к Харрису. Я убедила его, что он не должен беспокоиться, что они только дети с их первым сильным увлечением, и он наконец согласился со мной. Ведь Харрис действительно очень приятный юноша. И Роберт уговорил девочек участвовать в общественной кампании по образованию больничного фонда, и они продают билеты всем знакомым. Они скоро и вам позвонят, я уверена.

– Очень приятно слышать обо всем этом, но я все же думаю, что ты обязана пойти, Линн.

– Я не буду знать, что сказать этому человеку. Я чувствую себя такой глупой, – сказала Линн твердо. – Нет. Я отменю прием. Сказать по правде, я забыла об этом, иначе бы уже это сделала.

Теперь она сожалела о дне, когда прибежала к Джози и стала ей жаловаться. Она ведь уже большая девочка и могла бы решить свои собственные проблемы. И она уже решила их.

На июнь приходилось много торжественных дат. Отмечали день рождения Энни: украшали дом розовой гофрированной бумагой и розовой глазурью. Она была в новом розовом платье. У друзей были свадьбы и другие торжественные дни. Наступило время приятных церемоний. И в эти праздничные дни Линн жила с новым ощущением благополучия.

В жаркую субботу, последнюю в этом месяце, Роберт уехал в город на утреннюю работу. Линн, зная, что он никогда не меняет своих привычек, согласилась встретиться с ним позже, в полдень, в бассейне клуба. Приехав рано, она нашла кресло в тени и, довольная уединением, которое могла себе позволить благодаря тому, что Энни и Эмили были где-то заняты, устроилась почитать в ожидании Роберта. Она была несколько раздражена, когда увидела приближающегося мужчину, несущего складной стул, и более чем раздражена, когда им оказался Том Лоренс.

Лоренс был одет для гольфа, в легкой соломенной шляпе, которую он приподнял в знак приветствия, надел ее и снова снял. По этому легкому замешательству она поняла, что он в таком же смущении, как и она.

– В такую жару нужно быть сумасшедшим, чтобы выходить на открытое место, – выразил он недовольство. – Мне нужно охладиться в тени. Вы не возражаете?

– Вовсе нет.

Он сел, а она снова обратилась к своей книге с окончательным намерением не продолжать с ним больше разговора. Несколько минут он молчал, а затем заговорил:

– На самом деле я уже уходил отсюда, когда увидел вас. Я хотел поговорить с вами. Я хотел извиниться.

Она подняла глаза от книги, посмотрела на него и с радостью подумала, что в этот раз, в отличие от их последней встречи, может разговаривать с ним вполне уверенно. На ней был яркий купальник, который имел большой успех на берегу Карибского моря. Ее тело было безупречно, на лице не было следов рыданий.

– За что? – спросила она.

– Я виновен в том, что слишком долго задержал вас той ночью, чем привел в бешенство вашего мужа.

– Нет, он не был в бешенстве, – сказала Линн.

– Ох, ну ладно. – Его тон был мягким. – Он был в бешенстве. Все видели это.

– Ничего не поделаешь, что все видели, – холодно сказала она. – Во всяком случае, это их не касается. – К ее стыду, начали появляться слезы, как всегда бывает, какими бы чувствами – жалости или радости – они ни вызывались. Проклятые слезы. Она смахнула их, но он успел их увидеть.

Том покачал головой:

– Очень жаль, что вы несчастливы. Тогда она повернулась к нему:

– Как вы можете говорить со мной таким образом? Что вы знаете обо мне? Я не несчастлива. Нет.

– Вы были жалки, когда я увидел вас в то утро. А я на самом деле знаю кое-что о вас. Я знаю, что ваш муж здорово прибрал вас к рукам, и не думаю, что это просто психологически.

Она пришла в смятение. Она была совершенно потрясена. Ей несомненно хотелось сказать что-то вроде: «Как вы смеете?» и затем убежать, охваченной негодованием. Но, разумеется, это было бы нелепо. Вокруг бассейна сидели люди, которые могли бы это заметить. Все разом пронеслось в ее голове, и она только сказала:

– Я никогда в своей жизни не слышала, чтобы кто-либо говорил так оскорбительно. Вы и себя ставите в дурацкое положение. Вы не понимаете, что говорите.

– Нет, понимаю. Я обычно веду бракоразводные дела и слишком часто вижу признаки, чтобы ошибаться.

Ее сердце сильно забилось. Она приняла величественную позу и сказала, отчетливо выговаривая каждое слово:

– Мой муж принадлежит к разряду уважаемых граждан и имеет хорошее имя. У него высокое положение в одной из самых крупных корпораций в мире «Джи-эй-эй». Возможно, – добавила она с сарказмом, – вы слышали о ней?

– Да, я многие годы был акционером этой корпорации. На самом деле ее президент Пит Монакко – мой друг. Он женат на моей кузине. Что-то вроде троюродной сестры.

– Ну, это хорошо для вас. С такими связями вам не следовало бы клеветать на человека, который делает то, что делает Роберт хотя бы в одном городе. Новая городская больница по лечению СПИДа… – Она произнесла это с гневом. – Вам должно быть стыдно за себя.

Лоренс возразил:

– Одно другому не мешает. Человек может быть уважаемым гражданином, и в то же время не сдержанным по отношению к своей жене.

Он сидел спокойно, качая соломенную шляпу на колене. Он должен был бы разговаривать о чем-то тривиальном, например, о жаре. Однако его слова были резкими и падали, как удары молота.

– Вы не знаете Роберта, вы не знаете, как он предан своей семье. Вы не понимаете.

Вместо ответа Том просто покачал головой, и его упрямый отказ взять обратно свои слова заставил ее ярость закипеть с новой силой.

«Что происходит со мной? Какая же я глупая! Почему я так разговариваю с посторонним? Позволяю говорить ему подобные вещи, – думала Линн. – Это унижает нас обоих». Но вслух произнесла:

– Если вы будете недалеко, мы пригласим вас на пятидесятилетнюю годовщину нашей свадьбы, и если у вас хватит смелости, приходите. Если хватит смелости.

Он встал.

– Я восхищен вами. Я восхищен вашей защитой, Линн. Я знаю ваш тип женщин. У вас романтическое восприятие жизни. «До смерти делать свое дело», не имеет значения какое. Вот это «не имеет значения какое» и является неправильным. В противном случае я был бы полностью сторонником пятидесятилетних годовщин, уверяю вас.

Она встала и пошла к бассейну. Только прыжок в воду заставит замолчать этого человека.

– Романтическое восприятие вечной любви – вот чем вы живете.

– Да, – бросила она через плечо. – Да, я верю в это. Я живу этим.

– Позаботьтесь, чтобы не умереть от нее, Линн. Это были последние слова, которые она слышала, перед тем как нырнула с брызгами в воду.

– Ты кажешься чем-то расстроенной, – сказал Роберт, когда какое-то время спустя присоединился к ней.

– Эта ужасная жара может расстроить любого.

Позже он заметил:

– Мне кажется, что я видел Тома Лоренса покидавшим клуб, когда въезжал сюда. – Ты разговаривала с ним?

– Несколько слов. Не больше чем «привет» и «до свидания».

Все же позже, за обедом, он сказал:

– В понедельник прилетает президент компании, чтобы провести беседу. Удивительно, как он стал тем, кто он сейчас. И забавно, как изменяются вещи, – размышлял он. – В прошлом поколении никто с итальянской фамилией не смог бы встать во главе такой компании, как наша.

– Что плохого в итальянской фамилии?

– Это просто нечасто случалось, вот и все. Теперь это случается каждый день.

Что заставило ее сказать то, что она затем произнесла, Линн не смогла бы объяснить.

– Том Лоренс – его родственник.

– Откуда ты это знаешь?

– Он сказал мне об этом сегодня.

– Тогда ты, должно быть, действительно говорила с ним, – заметил через секунду Роберт.

– Не сосем. Я сказала тебе, что мы обменялись несколькими фразами. И случилось, что он упомянул мистера Монакко.

Роберт выглядел удивленным.

– Я не возражаю против бесед с ним, Линн, поскольку ты именно об этом подумала. Итак, он сказал тебе, что он родственник Монакко. Это странно. У меня было впечатление, что Лоренс – старая американская фамилия.

– Его кузина вышла замуж за Монакко.

– Ох. – Роберт явно размышлял. – Я хотел бы иметь связь, подобную этой. Бизнес – это контакты, это каналы. У меня голова полна идей, но как сделать так, чтобы их слышали нужные уши? Один департамент перекрывает другой… – Немного нахмурившись с выражением самоуничижения, он замолчал. – Слишком плохо. Я бы действовал иначе, если бы знал о Лоренсе. Однако ради этого я помирюсь с ним. Мы наверняка наткнемся на него в клубе. Линн была ошеломлена.

– Неужели ты собираешься просить, чтобы тебя представили мистеру Монакко?

– Нет-нет. Это не тот способ, при помощи которого делаются дела. Ты знакомишься с кем-нибудь, приглашаешь на обед, завязываешь разговор, и через некоторое время – через некоторое время, кто знает, что может случиться?

Что может случиться, повторила она про себя, страшно и подумать.

Но не думать об этом она не могла. Какая наглость! Кто он, чтобы играть роль детектива-психолога и заглядывать в самую глубину души других людей? Она должна только ужасаться при мысли о том, что снова увидит Тома Лоренса.


Действительно, Линн была так возбуждена неделю или более, что постоянно просыпалась в середине ночи, чтобы заново пережить сцену на краю бассейна. Она чувствовала себя действительно больной. И внезапно однажды утром, когда кухня наполнилась острыми запахами кофе и бекона, она была вынуждена выскочить из комнаты.

– Я не могу выдерживать запахи пищи, – пожаловалась она, когда вернулась на кухню. – При одном виде ее меня тошнит.

– Это определенно на тебя непохоже. – Роберт посмотрел на нее внимательно. – Я не думаю, что ты, возможно…

Она уставилась на него.

– Ох, нет. О чем ты говоришь?

– У нас было несколько очень хороших моментов на острове.

Она едва ли могла признать такую возможность. Как, Эмили уже семнадцать!

– Это будет ужасно, если это так! Ты будешь очень возражать?

– Разве у меня такой вид, будто я возражаю? – улыбнулся он.

– А у меня небольшая задержка, – призналась она. – Но поскольку со мной это часто бывает, мне и в голову не пришло, что может быть что-то не так.

– Не будь такой испуганной. Мы всегда хотели троих детей, и у нас было бы трое, если бы мы не потеряли Кэролайн. – Роберт поцеловал ее в щеку. – Возможно, ничего нет, но, во всяком случае, зайди завтра к врачу. Или сегодня днем, если сможешь.

Она пошла к врачу, получила утвердительный ответ и пришла домой потрясенная, несмотря на то, что сказал ей Роберт. В ее голове теснились беспокойные мысли. Как Энни воспримет новость? А она слышала, что для Эмили в такой период жизни беременность ее матери может вызвать болезненное смущение.

Но Роберт обнял ее крепче.

– Дорогая, дорогая, я восхищен. – Он ходил взад-вперед с важным видом. Он смеялся.

– Может быть, это будет мальчик. Прекрасно в любом случае, но для разнообразия забавно иметь мальчика. Безусловно, это самая лучшая новость, Линн. Тебе придется отложить на время свои рискованные дела, но я полагаю, что не может быть для этого лучшей причины. И не беспокойся о девочках. У Энни будет живая игрушка, а Эмили станет настоящей женщиной. Она будет тебе помогать, вот увидишь. Спустимся вниз и расскажем им.

– Ох, давай подождем, Роберт, это слишком рано.

– Зачем ждать? Пойдем, – настаивал он.

Его радость, переливающаяся через край, передалась остальным.

– Ну, Энни, ты хотела, чтобы у Джульетты были щенки, а это не хуже. – Он поднял тяжелую девочку с пола и крепко обнял ее. – Есть ли место еще для одного, а, девочки? Всегда есть место еще для одного, и ему потребуется много любви.

– Подождите, пока я расскажу всем в школе, – сказала Энни. – Держу пари, я – единственная среди моих друзей, у которой в семье будет маленький ребенок.

– Еще нет, дорогая, – предостерегала Линн. – Это будет не раньше, чем в конце февраля. Я тебе скажу, когда можно будет рассказывать об этом. Эмили, ты уверена, что не будешь чувствовать себя «смешной»?

Она была тронута, когда непостижимым образом Эмили повторила слова Роберта о Кэролайн, маленькой сестре, которую она едва ли помнила:

– Нас было бы трое, если бы не умерла Кэролайн.

Маленький белый гроб, непреодолимый запах белых роз, способный вызвать обморок, слова мужа, пытавшегося утешить, и руки, поддерживающие ее.

Теперь снова, как будто все они, муж и дети, объединились, для того чтобы поддержать ее. Она внезапно ощутила единство их семьи, и сквозь ее тело прошла волна возбуждения, физический трепет. Ей казалось, что на их лицах она читала любопытство, уважение и нежность. И ей пришло в голову, что таким косвенным путем она, возможно, возмещает Роберту частично потерю ребенка, происшедшую из-за ее оплошности.

– Поедем к Джози и Брюсу и расскажем им об этом, – сказала она внезапно.

– Нет-нет. Это интимный разговор между женщинами. Ты поедешь сама повидаться с Джози, так как я вижу, ты переполнена желанием рассказать ей об этом. Только не задерживайся слишком долго.

Брюс был на заднем дворе, заканчивая отделку комода.

– Прекрасно, – похвалила Линн.

– Я был прав. Это волнистый клен. – Он недоуменно посмотрел на нее: – Джози не ждала тебя? Она ушла на позднее собрание в офис.

– Нет. Я проезжала мимо и кое-что вспомнила. Неважно. Это прекрасная вещь, – повторила она. – Что ты собираешься делать с ним?

– Черт возьми, если бы я знал. Может быть, подарю его Эмили на свадьбу. Она любит старинные вещи. Ощущаешь дерево? – Он провел ее рукой по верху комода. – Я работаю два месяца. Это похоже на шелк, не правда ли?

Она засмеялась.

– Да, похоже на шелк.

Он был очень спокоен, работая здесь, вблизи гаража, в прохладе уходящего дня. Ей было интересно, каково было бы жить с человеком, который все делает не спеша. Казалось, что он никогда никуда не торопится. Она представила себе, что он должен быть внимательным любовником.

– Ты выглядишь озабоченной, – сказал он, в то время как его рука поднималась и опускалась с вощеной тряпкой.

– Да, немного.

– Ничего плохого, я надеюсь?

– Нет, ничего. – Улыбка, совершенно непреднамеренная, появилась на ее лице и быстро исчезла, когда она подумала про себя: «Ужасно эгоистично с моей стороны принести им эту новость с таким удовольствием, когда они всегда так сильно хотели – по крайней мере, я знаю, что Брюс хотел, – иметь детей».

Он заметил, как быстро исчезла улыбка с ее лица.

– Что случилось? Расскажи мне.

– Я собираюсь… Я беременна.

Его широкий рот открылся и закрылся. Он положил тряпку. И поскольку его лицо стало непроницаемым, она была поражена и уязвлена одновременно.

– Ты не собираешься ничего сказать? Это так удивительно, что ты не можешь ничего сказать.

– Да, это немножко неожиданно.

Конечно, он вспомнил тот день, когда она пришла сюда с опухшими от слез глазами, рассказав трагическую историю о случившемся дома. Но это было в прошлом. Ребенок ознаменует начало нового понимания между ними, начало новой эры. И она сказала весело, почти легкомысленно:

– Почему? Я еще не такая старая.

– Я не это имел в виду.

– Ах, да… Но то – старое дело. Оно кончилось, Брюс, я абсолютно излечилась.

– Мы с Джози только желаем тебе, чтобы ты была счастлива, Линн.

– Я счастлива.

– Тогда разреши мне поздравить тебя. – Он крепко обнял ее. – Я скажу Джози об этом сразу же, как только она придет.

Когда она вернулась в машину, он все еще смотрел на нее тем отсутствующим взглядом, который она уловила у него в самом начале их разговора. А когда машина тронулась, она слышала, как он сказал ей вслед:

– Благослови тебя Бог, Линн.


Теперь наступило время расцвета. Тошнота исчезла так же внезапно, как и появилась. Она чувствовала себя сильной и здоровой. Поскольку это случилось так неожиданно – она была не так уж молода, – это ее новое состояние казалось ей чем-то удивительным. Когда после ультразвукового исследования врач спросил, не хочет ли она знать пол ребенка, она ответила «нет». Она хочет получить максимум удовольствия от своего положения: жить в тревоге ожидания и, наконец, быть неожиданно удивленной.

Однажды Роберт сказал ей, что она выглядит «возбужденной». Он застал ее в тот момент, когда она спокойно слушала музыку и смеялась, оживляясь от своего собственного глубокого чувства.

– Это только гормоны, – ответила она.

Работая в саду или на новой кухне, она часто пела. Время от времени она вспоминала о том почти мистическом переживании, когда она, стоя на вершине холма, всматривалась в тишину моря и неба.


Для празднования годовщины свадьбы Джози и Брюса Роберт предложил им пойти на танцевальный вечер и загородный клуб. Это предложение удивило Линн, потому что обычно именно она устраивала досуги с Леманами, и она сказала ему об этом.

– Знаешь, – ответил он, – они так хорошо заботились о наших девочках, когда нас не было, что будет только справедливым сделать что-либо для них в ответ. Я не люблю оставаться в долгу. Надень снова то белое платье, – сказал он. – Может быть, это именно оно заставило меня дать начало Роберту-младшему в одну из тех ночей.

– Ты действительно хочешь, чтобы его назвали Робертом-младшим?

– Или Робертой, или Сьюзи, или Мери – все будет просто прекрасно. Надень также браслет, хорошо?

– Конечно. – Впервые она надела его без неприятных воспоминаний. В конце концов было глупо, почти суеверно, чтобы эти воспоминания продолжали существовать. Чикаго осталось в далеком прошлом. Ее сердце, было довольно. И Роберт был ей за это признателен.

Однако она всегда входила в клуб, чувствуя небольшой страх при мысли, что встретит Тома Лоренса. Эта мысль заставляла ее краснеть. И по некоторой необъяснимой причине у нее было предчувствие, что сегодня вечером это произойдет.

Так и случилось. Только что они сели, как она увидела его в двери в столовую. Никем не сопровождаемый, он стоял в нерешительности, будто искал кого-то. Она могла только надеяться, что Роберт не увидит его, но, конечно Роберт был чересчур проворным, чтобы пропустить кого-нибудь.

– Я стоял здесь в надежде, что увижу кого-нибудь из знакомых, – сказал Том, когда Роберт приветствовал его. – Мой знакомый, с которым я назначил свидание, вынужден был уехать в спешке из города – семья больна, – и в последнюю минуту я понял, что приеду один. Как вы все поживаете?

Его светлые скептические глаза блуждали по столовой, скользили мимо Линн, которая считала лучше всего выглядеть безразличной, и остановились на Брюсе, который ответил:

– Я могу ответить за Джози и за себя. Сегодня наш юбилей, и мы чувствуем себя великолепно. Благодарю вас.

– Примите мои поздравления. Сколько лет?

– Двадцать.

– Это чудесно. Прекрасно слышать об этом в наши дни.

Мне интересно знать, думала Линн, помнит ли он о моем приглашении на наше пятидесятилетие.

– Не желаете ли присоединиться к нам? – спросил Роберт. – Поскольку вы с Брюсом старые друзья, или, я должен сказать, старые компаньоны по бегу трусцой, по крайней мере.

– Да, – придвигая еще один стул, сказал Брюс. Вечер был испорчен с самого начала. Если бы она не ухитрялась сидеть с постоянно опущенными в свою тарелку глазами, ей приходилось бы смотреть прямо на Тома, который сейчас сидел напротив нее. И она была в ярости на него за то, что он навязался им. Несомненно, он знал, какое он производил на нее впечатление.

Когда мужчины принялись разговаривать, женщины стали прислушиваться. Сначала до них дошли обычные общие рассуждения о состоянии экономики, затем почти незаметно разговор перешел на личности, когда Роберт искусно повел его в нужное для себя русло.

– Я понял, что вы связаны с нашим боссом, боссом Брюса и моим.

– Да, мы хорошие друзья, – признался Лоренс. – Я не часто с ним встречаюсь, если мне не случается бывать в Сан-Франциско или я не получаю приглашения на их виллу в штате Мэн осенью, которое я обычно принимаю. Они любят туда ездить в сезон осенних красок. В Калифорнии почти нет ярких осенних красок листвы, как мы все знаем, – закончил он, приятно улыбаясь.

– Меня восхищает такой человек, как Монакко, – сказал Роберт, – прошедший путь от низов до того, кем он стал в настоящее время. Эти современные герои удивляют меня, люди, которые создают рабочие места, делают страну сильной и позволяют людям жить лучше. Герои, – повторил он.

Никто не опроверг его, и Роберт продолжал:

– Я слышал его выступление не так давно в Нью-Йорке, и оно произвело на меня впечатление. Он говорил о том, с чем мы все связаны – о будущем европейского общества, особенно о новых восточно-европейских республиках. Я сам много раздумывал над этим. Перемены поразительны. Кто мог когда-либо предвидеть это?

Лоренс согласился, что никто не мог предвидеть это, по крайней мере до такой степени.

– Укрепление компании – не такое легкое дело, как думают некоторые. Мы говорим о громадных отсталых областях с бедными путями сообщения, и это все так обрывочно. Чехословакия отличается от Венгрии, и они обе отличаются от Румынии. Общества разъединены. – И Роберт сделал широкий жест. – Но я нахожу все это очаровательным: книга по истории в обратном направлении, перед вашими глазами расстилается будущее. Очаровательно. Лоренс кивнул.

Линн могла только интересоваться, какие мысли должны овладевать Томом, когда он слушает Роберта с вежливо наклоненной к нему головой. А Роберт, совершенно не подозревающий о мнении другого человека о нем, спокойно продолжал:

– Я развлекаюсь некоторыми собственными идеями. Одну вещь, которую я собираюсь сделать, – это изучить венгерский язык, а он не самый легкий язык в мире.

– Откуда вы возьмете время? – спросил Лоренс.

– Это нелегко. Я должен его выкроить. Ну, скажем, в субботу утром.

– Это тогда, когда я бегаю трусцой с вашим коллегой? – Лоренс кивнул в сторону Брюса. – Мы выходим на улицу, чтобы размять наши вялые мускулы, в то время как вы в городе напрягаете свой мозг. – Он засмеялся.

Брюс защитил Роберта:

– Он успевает следить за своими мускулами тоже, как ты можешь заметить. Он следит за всем. У него в фирме на этот счет известная репутация.

Том сказал:

– Ты заслужил здесь авторитет, Брюс. Монакко знает о тебе. Я сказал ему, что ты мой коллега по бегу трусцой, и он запомнил твое имя, твое доброе имя.

– Благодарю, – ответил Брюс. – Я люблю свою работу, но также люблю забыть о деле на уик-энде, остаться дома или уехать за город выискивать на распродажах старую мебель. Затем в воскресенье в послеобеденное время я реставрирую ее. Я научился плести из лозы. Может быть, я должен был бы стать столяром-краснодеревщиком. Кто знает, возможно, я стану им, когда уйду на пенсию.

– Ты не можешь быть серьезным, – сказал Роберт.

В первый раз заговорила Джози:

– Он может быть серьезным. Я думаю, что ты знаешь Брюса недостаточно хорошо.

И здесь опять это продолжается, подумала Линн. Что происходит с ними? Она изогнулась в кресле, пытаясь избежать взгляда Лоренса.

– Ладно, может быть, я не знаю Брюса. Ты хочешь сказать, что покинешь одну из крупнейших в мире фирм, чтобы стать краснодеревщиком? – поинтересовался Роберт.

– Думаю, что нет, – мягко ответил Брюс. – Однако я получаю некоторое удовлетворение, когда работаю руками. Я люблю ощущать старое дерево. Оно почти оживает под моими пальцами. – И он оглядел стол, улыбнувшись своей широкой улыбкой.

А Линн подумала: он такой веселый, никогда не спешит и все же всего добивается. Работа у него идет.

– Я никогда не был особенно честолюбив, – сказал Брюс, как бы размышляя вслух. – Я просто постоянно двигаюсь шаг за шагом.

– Должна сказать, что для не особенно честолюбивого человека ты многого достиг, – заметила Джози, выражая как свою привязанность к Брюсу, так и мягкий упрек. Это было очень для нее типично.

Вместо ответа Брюс покачал головой. Прошло четыре хороших года. Если и пятый обойдется без осложнений, то она сможет чувствовать себя вне опасности, говорили они.

Когда заиграл оркестр, Брюс встал.

– Извините нас. Это не вальс для празднования годовщины, но все равно.

Глаза Тома следили за ними.

– Они мне нравятся, – сказал он просто. Роберт согласился с этим замечанием.

– Да. Соль земли.

– Идите и танцуйте вдвоем. Не обращайте на меня внимания. – В первый раз Том обратился к Линн. – Всегда оказывается, что у меня нет партнерши, правда?

Заставив себя хоть как-то ответить, она слабо улыбнулась ему. Роберт сказал:

– Почему бы вам не потанцевать с Линн? Я хочу дать некоторые указания относительно торта, который я заказал для Леманов, и узнать насчет шампанского.

– Вы уверены, что вы не против? – спросил Том. Спрашивать Роберта, не против ли он, как будто я просто предмет, который можно одолжить или дать взаймы, подумала Линн. Она была возмущена.

– Нет-нет, идите, – сказал Роберт. И через секунду она уже была в кругу танцующих с Томом Лоренсом, обнимавшим ее за талию.

– Почему вы так себя ведете? – презрительно произнесла она. – Я считаю неприличным то, что вы сегодня вечером делаете.

– Почему? Я хочу извиниться, вот и все.

– За что? Опять?

– Да. Я делаю слишком много грубых ошибок, связанных с вами. Прошло совсем немного времени с тех пор, как я покинул вас у бассейна в тот день. По сути дела, я был еще лишь на полдороге домой, как понял, что сказал несколько ужасных вещей. Я надеялся встретить вас, чтобы сказать, что очень сожалею об этом. Я причинил вам боль. Я вмешался в дела, которые меня не касаются.

– Да, вас действительно это не касается.

– Я ужасно, ужасно сожалею.

Он держал ее на достаточно далеком расстоянии, так что мог смотреть ей в лицо, и она увидела на его лице искреннее раскаяние и беспокойство. Она думала про себя, что за эти последние месяцы она приняла так много извинений – Роберта, и теперь вот Тома. И ее также интересовал вопрос, насколько соприкосновение тел во время танца облегчает людям откровения. Кто бы мог подумать сейчас, что это два человека, чужие друг другу, говорят о таких серьезных вещах в такт банд-оркестру.

– Мне казалось, что в моей работе я приобрел что-то вроде интуиции. Она срабатывает подобно вспышке, и, как правило, я обнаружил, что могу полагаться на нее. Однако это не может служить оправданием. Я должен научиться держать язык за зубами, даже если уверен, что прав.

– Но на этот раз вы были неправы. Ваша интуиция подвела вас. Посмотрите на меня, – скомандовала она с гордо поднятой головой. – Как я вам нравлюсь?

– Вы прекрасны, Линн.

– Роберт относится ко мне очень, очень хорошо, Том.

– Правда?

– У меня скоро будет ребенок. Скептические глаза смотрели прямо в ее глаза, в то время как две пары ног двигались искусно, не сбиваясь с ритма. Затем музыка смолкла, и Том освободил ее.

– Благословит вас Бог, Линн, – произнес он.

Его благословение встряхнуло ее. То же самое сказал ей Брюс, когда она сообщила ему эту новость, и оно, казалось, было уместным из его уст. Однако из уст Лоренса оно звучало иронически.

Тем не менее вечер оказался, в конце концов, неплохим.

Брюс с Джози получили свой торт и шампанское. По заявке Роберта оркестр играл «Торжественный вальс». Брюс поцеловал Джози, все захлопали и затем отправились по домам.

– Очень ловок этот Лоренс, – заметил Роберт по дороге домой.

– Не значит ли это, что он не нравится тебе?

– Я не могу понять.

– Это необычно для тебя. Ты всегда сразу понимаешь, что ты думаешь о человеке.

– Может быть, это недостаток. Может быть, я не должен быть так уверен в моих суждениях. Ох, он острый, как гвоздь. Подходящий, джентльмен до кончиков ногтей, но я как-то не могу понять, что он думает обо мне. Я почти понимаю, что он не любит меня. Но это нелепо. Почему он должен меня не любить? Ох, но этот Брюс! Он выглядел идиотом со своим замечанием относительно мебели, когда, если бы он был более внимателен к тому, что происходит, он должен был видеть, куда я веду разговор. Я обращался за помощью в законодательную фирму Лоренса. У нее есть офисы в Брюсселе, Лондоне и Женеве. Ты не знаешь, что может из этого получиться. Кроме того, связь с Питом Монакко – тоже неплохое дело. Боже мой, человек не должен зевать! Это недостаток Брюса. Я понял это, когда он впервые появился в офисе в Сент-Луисе. Помнишь, когда я пришел домой и сказал тебе? Несерьезный человек, сказал я. Приятный парень, который не слишком далеко пойдет. Ох, он делает все правильно, но стоит на месте. Тупица.

– Но Том Лоренс сказал совсем другое. Помнишь? Он сказал, что у Брюса очень хорошая репутация в вашей фирме.

– Прекрасно. Но я являюсь очевидцем и могу лучше судить, чем Лоренс.

Ревнует. Ревнует к Тому, потому что я глупо вела себя той ночью. К Брюсу, потому что он привлекательный мужчина. По-моему, он хочет, чтобы только он был привлекательным мужчиной. О Боже, мужчины могут быть такими детьми!

– Все-таки, – сказала Линн довольно, – если бы у меня был брат, я хотела бы, чтобы он был похож на Брюса.

– Лишь бы ты не хотела, чтобы твой муж был похож на Брюса. Или на кого-нибудь еще, включая Тома Лоренса. Правда, миссис Фергюсон?

– Правда, – ответила она.

Джози позвонила им по телефону и поблагодарила за торжественное празднование.

– Было очень приятно. Даже наши любимые песни звучали.

Они поболтали немного, и затем Джози сказала:

– Том Лоренс на самом деле восхищен тобой.

– Как ты можешь об этом знать?

– Он сказал Брюсу.

– Оставь, просто ему нравится, как я готовлю.

– Нет, он восхищен тобой.

– Ну что ж, это благородно с его стороны.

– Он благородный человек.

– Я и не представляла себе, что ты так хорошо его знаешь.

– Я знаю его не так хорошо. Он иногда заходит выпить чего-нибудь холодного или, наоборот, горячего после пробежки с Брюсом. Я считаю его интересным. Он неуловим, как ртуть. Но он очень порядочный, честный человек.

– Как ты можешь знать, если ты сказала, что знаешь его не так хорошо? – спросила Линн, по какой-то причине желая поспорить.

– Я просто знаю. Неважно как. Я только хотела передать тебе его восхищенный отзыв.

Когда разговор был окончен и Линн повесила трубку, она сидела секунду или две, уставившись в зеркало, висящее на противоположной стороне. И странная полуулыбка сверкнула на ее губах.


Через несколько недель Роберт позвонил из офиса в середине дня. Он никогда не звонил оттуда, и она была удивлена.

– Случилось что-нибудь плохое?

– Плохое? Я бы не сказал. – В его голосе слышалось ликование. – Ты не догадаешься и за миллион. Мне позвонил из Калифорнии главный босс. Я чуть не упал со стула.

– Неужели Монакко? Он позвонил тебе?

– Да, собственной персоной. Я не могу себе представить, что там Том наговорил ему обо мне. Он, по-видимому, описал меня как в некотором роде гениального человека, как некое чудо. Итак, Монакко говорит, что ему хочется встретиться со мной и поговорить. Мы приглашены на уик-энд на его виллу в штате Мэн. Его жена позвонит тебе.

Роберт посмеивался. Она знала, что на его лице была широчайшая улыбка и что его глаза блестели от возбуждения.

– Я никому не сказал здесь об этом. Недальновидно было бы прослыть хвастуном. Гораздо лучше сделать вид, что все в порядке вещей.

– Это значит, что не надо говорить Джози?

– Ох, они узнают. Во всяком случае, мы должны будем попросить их еще раз присмотреть за девочками, правда? Однако скажи об этом небрежно, сделай вид, что ничего особенного не произошло. Было бы неприятно тыкать этим Брюсу в нос, тем более что его не пригласили. Сейчас я начинаю нервничать. На самом деле у меня есть несколько хороших идей, но я надеюсь, что этот человек не ожидает слишком многого от меня, и я его не разочарую. Ладно, по крайней мере ты будешь рядом и поможешь мне очаровать его. Ведь Лоренса ты уже очаровала.

– Не будь глупым.

Роберт засмеялся. Он был в полной эйфории.

– Я имею в виду, в хорошем смысле.

– Я не очаровала его ни в каком смысле – ни в хорошем, ни в каком другом. Я танцевала с ним один раз по твоему приказу, если ты помнишь, и мы почти не разговаривали.

– Хорошо, хорошо. Не разговаривай слишком долго по телефону, так как может позвонить миссис Монакко.

Когда она повесила трубку, то испытывала смешанные чувства. Конечно, это было прекрасно, очень хорошо для Роберта – неожиданное приглашение в дом начальника. Неудивительно, что он был в восторге. Она могла быть только рада за него, и она была рада. Однако в то же время она была немного раздосадована и даже обеспокоена.


Она нашла предлог, чтобы не ходить в загородный клуб, хотя знала, что Роберт любил там обедать. Но, по-видимому, Тому Лоренсу также нравилось бывать там…

Роберт убеждал ее:

– Поскольку мы в этом обществе новички, важно, чтобы мы постоянно появлялись на людях. Иначе люди забудут, что мы живы.

– Твое имя известно в обществе, практически ты состоишь в каждом комитете. Они не могут забыть про тебя, если бы даже и хотели, – ответила Линн.

– Говоря о людях, которые нас не забывают, мы на самом деле должны высказать признательность Тому Лоренсу. Давай пригласим его на обед как-нибудь вечером. Подумай, слышала ли ты, чтобы такое необычное одолжение делали едва знакомому человеку? Конечно, я ему сразу позвонил, чтобы поблагодарить, и упомянул, что мы будем рады очень скоро видеть его у нас дома.

– Конечно, но сначала я должна разделаться с несколькими делами. Меня беспокоит зуб – это значит, что я должна сделать несколько визитов к врачу в городе. И я хочу также закончить детскую комнату, до того как стану безобразной и не захочу ездить в город. Но мы пригласим его, – обещала она.

Мысль о новой встрече с Томом взволновала ее. Волнение вызывало у нее беспокойство. Она была педантичной женщиной, у которой должно было быть ясное представление обо всем, даже о работе ее собственного разума. Итак, у нее был некоторый страх, что в один прекрасный день, довольно скоро, она встретит его на улицах Нью-Йорка. Сделав свои дела и покупки, она была на пути к Гранд-Сентрал-Терминал, чтобы отправиться домой. Она остановилась перед небольшой картинной галереей, привлеченная оригинальной картиной, а также именем над входом: «Керида». Необычное имя. Имя первой жены Роберта. Это вызвало у нее некий неприятный трепет. И затем, отвернувшись от окна, она увидела Тома Лоренса.

– Что вы делаете в городе? – спросил он, как будто они были старыми друзьями, которые сообщали друг другу о своих делах.

Она ответила небрежно: – Иду к зубному врачу. И сегодня я купила мебель для детской комнаты.

– Это, должно быть, приятное занятие, хотя я не знаю, так ли?

Снова у нее было ощущение, что ее живо, хотя и неприветливо, пристально разглядывали.

– Вы выглядите замечательно. Говорят, что существуют женщины, которые даже расцветают, когда бывают беременны. Вы покупаете картины?

– Нет, просто рассматриваю. – И, желая отвлечь этот испытующий взгляд, она заметила: – Очень милые овечки вот на той картине.

– У нее есть прекрасные вещи. Я приценялся к некоторым, и цены были вполне скромными, но она очень странная. Вы идете домой? Я тоже. Пойдемте вместе. Вы пойдете пешком до станции или поедете?

– Когда я в городе, то всегда хожу пешком как можно больше.

– Да, это прекрасное время года. Все кажется пробуждающимся. А магазины! Я могу понять женщин, которые сходят с ума от магазинов.

Твиды и шелка, серебро, красное дерево и полированная кожа – одна витрина сменяла другую, пока они шли вниз по Мэдисон-авеню. Блестящие синие краски, и над всеми небоскребами и башнями сверкала синева, глубокая, как кобальт, и вдали, где уже была неразличима серая окраска башен, они сверкали белизной.

– Я иду слишком быстро для вас? – спросил Том.

– Нет, так хорошо.

Они сохраняли ровный шаг. Когда она шла с Робертом, то должна была спешить, чтобы идти в ногу с его длинными шагами, но Роберт, думала она праздно, был на полголовы выше этого мужчины.

– Я никогда не возвращаюсь на поезде домой так рано, – объяснил Том, – но сегодня я сократил свой рабочий день, чтобы сделать некоторые закупки. – Он продолжал вести праздный разговор. – У меня длинный рабочий день. Я езжу поездом в семь тридцать каждое утро, поэтому полагаю, что имею право время от времени отдохнуть.

– Роберт ездит поездом в шесть тридцать.

– Он усердный работяга.

И внезапно она оборвала этот незначительный разговор и сказала:

– Я должна поблагодарить вас за это необычайное приглашение в Мэн. Я знаю, Роберт сказал вам, как много это значит для него.

– Ох, да. Это все идея Пита. Он сказал, что у него не бывает достаточно времени, когда он изредка прилетает в Нью-Йорк на всякие собрания и за прочей ерундой, так что Мэн – самое хорошее место для разговоров.

– Я не имею в виду именно Мэн. Я имею в виду сам факт приглашения. – Она подняла глаза на Тома и спросила прямо: – Почему вы вообще делаете что-либо для Роберта? – спросила она, не дрогнув. – Он случайно вас об этом не просил?

– Боже, нет. Разве вы не знаете, что он так не сделал бы? Но я видел, что он этого хотел.

Взволнованная, она продолжала:

– Это было так очевидно?

– Полагаю, что на самом деле нет. Я думаю, может быть, это моя знаменитая интуиция, о которой я вам говорил, – сказал Том довольно озорно.

Нет, право, я говорю серьезно. Ведь вы же не любите Роберта.

– Роберт очень умный, очень компетентный, очень старательный. Я знал, что поступлю правильно, если порекомендую его.

– Но Брюса не пригласили.

– Я не упоминал Брюса.

– Почему? Вы его очень любите. Вы так говорили, я слышала.

– Ах, не задавайте так много вопросов, мадам! Смущенная, она только пробормотала:

– Это было очень хорошо с вашей стороны.

В поезде Том читал газету, а Линн – книгу, пока поезд не проехал темные коричневые строения на границе восточной части центра, затем яркие городки с их тенистыми парками и пересек границу штата Коннектикут. В этом месте он отложил в сторону газету и заговорил:

– Линн… я должен извиниться перед вами еще…

– Ох, нет, не надо еще! За что же на этот раз?

– За первую ночь в моем доме. Если бы ваш муж мог читать мои мысли, что, к счастью, он не может, он имел бы право быть в ярости. – Том сделал паузу. – Правда состоит в том, что я надеялся, что мы с вами будем вместе. Ох, не той ночью, – быстро поправился он, – разумеется, нет. Однако я думал, возможно, в следующий раз.

Она отвернулась к окну. Конечно, ей льстило, что в ее возрасте она получает такие предложения, было приятно знать, что она может соблазнить кого-то еще, кроме Роберта. Однако она подумала, что обязана была рассердиться: что же заставило этого человека отважиться думать, что она может принять такое предложение? И она чувствовала себя виновной, потому что не сердилась.

Довольно мягко она сказала:

– Но вы знали, что у меня есть Роберт.

– Я совершил ошибку. Я неправильно вас понял, чего обычно не случается. Может быть, это было вино, или весенняя ночь, или что-либо еще. Во всяком случае, сексуальное притяжение не должно разрушить другую жизнь мужчины и женщины. Я возмутил вас? – Она повернулась к нему и увидела его печальную улыбку: – Да, конечно, возмутил. Вы живьем себя съедите из-за чувства вины, если когда-нибудь… как сказали, измените мужу. Хорошо, я уважаю это. Может быть, когда-нибудь вы почувствуете, что ошибались.

– Никогда. – Она решительно закачала головой. – Мы с Робертом постоянны. – Она посмотрела вниз на свой небольшой живот и повторила: – Постоянны.

Том проследил за ее взглядом.

– Понимаю. И я извинился за свои мысли и намерения в ту ночь. Я хотел навести в своих собственных мыслях полную ясность. Так.

Она вспомнила, что у него был забавный способ говорить «так», когда он изменял предмет разговора.

– Так. Вы хорошо проведете время в Мэне. Пит и Лиззи – добродушные, веселые, совсем не официальные. Подобно мне, готовы устраивать приемы с бумажными тарелками. И это время года прекрасно. Ближе к границе Нью-Хэмпшира горы становятся красно-золотыми. Я буду сожалеть, что не увижу этого.

Она удивилась:

– Вы не поедете?

– Нет. У меня в офисе все горит.

Она не была уверена, сожалеет она или довольна тем, что его там не будет.


Роберт составил план уик-энда.

– Нам нужно сделать какой-нибудь подарок, знаешь ли.

– Вино? – предположила она. – Или я найду что-либо подходящее для загородной виллы: вазу для цветов и фруктов или что-то вроде этого.

– Нет, конечно, нет. Это банально. Кроме того, у них уже есть собственное вино и, несомненно, пара дюжин ваз или всяких безделушек.

– Ладно. Тогда что?

– Я скажу тебе что. Громадную коробку твоего лучшего домашнего печенья. Такие миндальные штучки, ты знаешь какие, и лимонные квадратики, и шоколадные пирожные с орехами. Все любят их. Это будет как раз то что надо: дружески, просто и элегантно. Что касается одежды: свитера, естественно, и тяжелые ботинки. Они, вероятно, возьмут нас с собой на пешие прогулки через лес. И плащи. И не забудь зонт. Что-либо шелковое для пары вечеров в случае, если они оденутся для обеда.

– Они не надевают платье для обеда в лесу, и, кроме того, у меня нет вещи, которая мне годилась бы. Раньше у меня так рано не было заметно, как на этот раз.

Он внимательно посмотрел на нее.

– Ты похожа на женщину, которой следует сбросить немного веса вокруг талии, и все.

– Совершенно верно. Мои вещи тесны мне в талии, но сейчас еще слишком рано, чтобы носить одежду для беременных.

– Ладно, купи что-нибудь. Для меня купи твидовые куртки, только не новые. Свободные, слегка поношенные. Мы выедем накануне после обеда и остановимся на ночь в дороге. Тогда мы прибудем посвежевшими и отдохнувшими. И мы поедем на нашем автофургоне. «Ягуар» может выглядеть претенциозно. Если босс тоже приедет на «ягуаре», это, без сомнения, будет так. Да, фургон.

Они прибыли точно, как планировали, в полдень. Длинный бревенчатый дом, окруженный убранными полями, стоял на возвышении над небольшим озером. Сбоку дома были два теннисных корта. На широкой веранде, выходящей на баню и бассейн, стоял ряд садовых кресел. Подъездная дорога представляла собой изрезанную колеями грунтовую дорогу с вытоптанным травянистым кругом для стоянки. Здесь было уже полдюжины машин: фургоны, простые американские «седаны». Не было видно ни одной иномарки.

Линн посмотрела на Роберта и рассмеялась:

– Ты бываешь когда-нибудь неправ? – спросила она.

– Ах, добро пожаловать, добро пожаловать, – закричал Пит Монакко, спускаясь по ступенькам. – Как путешествие? – Его голос гудел, его рукопожатие было крепким, а улыбка открывала белые зубы. – Здесь, на востоке, прекрасный пейзаж. Я не пропустил бы это зрелище ни за что на свете. Калифорния – дом, и мы любим ее, но красота природы – это Новая Англия. Только посмотрите вокруг! Моя жена – ее зовут Лиззи – и я – меня зовут Пит, – все мы называем друг друга по имени, когда приезжаем сюда. Она утащила всех кататься под парусом, но все они скоро вернутся к ленчу. Что ж, позвольте мне подать вам руку и помочь вынести вещи.

Отведенную им комнату Роберт рассматривал с сияющей улыбкой:

– Я не знаю, что, черт возьми, этот парень Том мог сказать обо мне. Называй его Пит. Ты могла бы предположить, что он тот самый человек, который летит со свитой, подобной свите президента, проводит совещания, на которых то всех ободряет, то всех разносит, оставляет свою свиту, пожимает вашу руку на приеме, и затем улетает обратно на ту сторону Миссисипи. Ладно. Ну вот, можешь ли ты в это поверить?

Он осмотрел комнату, в которой было мало мебели, на полу лежал сделанный из лоскутов ковер, стены были из сосновых бревен, на постели лежали индийские покрывала, а в ногах кровати было сложено огромное стеганое одеяло. Единственным украшением был вид, обрамленный оконной рамой.

– Сюда плывет парусная лодка, – сказала Линн. Роберт посмотрел поверх ее плеча.

– Прекрасный вид, правда? Да, все что надо – это деньги. Да и вкус тоже, – признался он. – Нужно только знать, как использовать это.

– Мы должны спуститься вниз и познакомиться со всеми, – заметила она, когда Роберт начал распаковываться.

– Нет. Сначала приведи себя в порядок. Это займет пять минут, не больше. Давай поторопимся.

Когда они спустились вниз, на веранде были поданы на стол горячий кофе и пончики. Лиззи Монакко в джинсах и толстом свитере пожала им руки.

– Извините меня за ледяные руки. С моря дует сильный ветер. Но это очень забавно. Не захотите ли сегодня днем поехать верхом вокруг озера? – Как и ее муж, она была говорлива, с вьющимися с сединой волосами, развевающимися на ветру, и безмятежным выражением лица. – Боже мой, как вы молоды! Линн, правда? Вы здесь самая молодая женщина, и мы будем чувствовать себя как старые ведьмы рядом с вами.

– Нет-нет, – улыбнулась Линн, – у меня дочь, которая собирается в следующем году поступать в колледж.

– Боже мой, и вы беременны. Я надеюсь, это не секрет? Во всяком случае, Том сказал мне об этом. Я надеюсь, вы чувствуете себя хорошо, но если будет не так хорошо, вы не должны придерживаться безумных темпов. Просто возьмите книгу и расслабьтесь. Роберт ответил вместо нее:

– Линн в хорошей форме. Она также играет в большой теннис.

– Правда? Хорошо. Мы все здесь забавляемся игрой в теннис. Итак, может быть, после ленча и длительной прогулки – там есть наблюдательная площадка прямо внизу на озере, откуда вы можете подняться и посмотреть на огромные пространства, действительно роскошный вид – может быть, когда мы вернемся обратно, мы сможем сыграть.

– Я знаю. Это заставляет чувствовать себя ребенком. А воздух, а запах сена. Я чувствую себя замечательно.

Эти мужчины прибыли из верхнего эшелона компании, в основном из Техаса и из мест западнее Техаса. Женщины верхнего эшелона сюда не приглашаются. Сюда приезжают только жены. У них нет, заметила Линн, этого беспокойного взгляда, который она так часто встречала у женщин в загородном клубе, чьи мужья были все еще на пути к повышению по службе и всегда были в страхе, что упадут вниз. Эти люди редко падают вниз, а если уж падают, то очень сильно, но всегда есть золотой парашют. Она слушала, как более пожилые женщины разговаривают о добровольной благотворительной работе, о Красном Кресте и т. д. Более молодые занялись недвижимостью или работают в туристических агентствах и довольны собой, поскольку у них нет нужды работать, и все же они что-то делают.

– Том говорил мне, что вы замечательно готовите, – сказала Лиззи Монакко, вовлекая Линн в разговор. – Я видела эту великолепную коробку печенья. Мы подадим их к обеду вечером. Как любезно с вашей стороны.

Линн подумала: Том наверняка много наговорил. Этот уик-энд стоил ему немалых усилий. Пит Монакко не тот человек, которого легко склонить к чему-либо, это очевидно. Поэтому Том, должно быть, был очень убедителен.

После прогулки пешком, тенниса и коктейлей они оделись к обеду. Лиззи была очень тактична.

– Мы переодеваемся к обеду. Но ничего особенного, просто что-либо, что вы надеваете в свой клуб в будний день. – И она одарила Линн своей искренней улыбкой.

– Ты опять прав, – сказала Линн, когда сняла с вешалки шелковое платье. Она положила нитку жемчуга и браслет на туалетный столик.

– Не надевай его, – предостерег Роберт.

– Нет? Но ты всегда хочешь, чтобы я его носила.

– Не здесь. Это выглядит слишком богато. Достаточно жемчуга. Скромно. Приятно. Я сожалею, что ты надела свое кольцо. Следовало бы подумать об этом. Ах, ладно, слишком поздно.

– Ты победил его в теннисе. Следовало ли это делать? – спросила она.

– Это другое дело. Люди уважают победителей. Они уважают спорт. Это может показаться глупым, и я полагаю, что так и есть, если уж действительно думать об этом, однако идея превосходства в спорте как бы характеризует человека. Он не забудет меня. – С головой, наклоненной назад, он стоял, завязывая галстук и излучая уверенность в себе. – Это именно то, что я постоянно говорю девочкам. Это именно то, что я скажу ему. – Он показал на ее живот, засмеялся и поправил себя: – Извини, я не хочу быть шовинистом, но я почему-то уверен, что это будет «он». Пойдем, ты выглядишь прекрасно, как всегда. Пойдем вниз. Я голоден.

В длинной столовой на сосновом столе, сделанном как козлы для пилки дров и покрытом полотняной скатертью, были расставлены оловянные тарелки. Кухонная посуда была из нержавеющей стали. Но были зажжены свечи, и обед подавался двумя горничными в униформе. Пара красивых золотистых охотничьих собак лежала терпеливо в углу.

– Удобная вещь самолет, – сказала Лиззи с чувством удовлетворения. – Это то, что вы можете провезти с собой через всю страну – домашнее хозяйство, собак и все остальное.

Самолет? Нет, личный реактивный самолет компании, подумала Линн и улыбнулась. Множество разговоров велось одновременно через стол, и она пыталась уловить какую-нибудь нить. Здесь разговаривали о путешествиях – не в Лондон или Париж, а на острова Фиджи и Мадагаскар.

Красивый голос Роберта и необычная манера разговаривать были очень привлекательны. По меньшей мере, трое или четверо мужчин оказывали внимание, наклонялись, чтобы схватить его замечания, которые обращались, разумеется, к Монакко.

– …Мы должны, я много думал об этом, мы должны научить наших людей языкам, прежде чем направим их работать за границу. Мы должны завести отдел информации. Наши внешние отделы информации только в одном офисе стоят минимум двадцати пяти тысяч в месяц, и не могут быть меньше. Я сложил вместе несколько цифр. Мне кажется, мы знаем наш собственный продукт лучше и должны быть способны организовать наш собственный отдел информации.

Тогда Монакко спросил что-то, что Линн, ловившая перекрестный разговор, не смогла расслышать. Но он задал вопрос, и это означало, что он слушает внимательно.

– …Недавно я встретил немецкого банкира из Штуттгарта. Он как раз и отвечал на ваш вопрос. Он путешествует по всем новым республикам. Да, он мой хороший друг. Я могу с ним связаться, как только вернусь в офис.

– Ох, этот дом, где горит свет? – сказала Лиззи. – Вы имеете в виду виллу на другом берегу озера? Это свет в сторожке. – Сквозь осенние сумерки здесь вспыхивал только один огонек. Он плясал в темной воде. – Они уехали, и поместье продается. У нас здесь был настоящий скандал, – объяснила она Линн. – Это прекрасная пара – мы были знакомы с ними многие годы, и их дом был действительно прекрасным. Ну, она ушла от него. Кажется, он слишком часто сильно избивал ее. Так это продолжалось все эти годы, и никто из нас никогда не имел ни малейшего подозрения. Разве это не удивительно?

Соседка Линн, с горящими глазами и энергичным голосом, добавила к этой истории:

– Они были прекрасной парой. Как могли мы предположить? У него было также удивительное чувство юмора. Он сделал хорошую партию. Вы никогда бы не могли подумать, разговаривая с ним, что он может делать такие вещи.

– Ну, о чем это свидетельствует, а? Вы никогда не узнаете, что происходит за закрытыми дверями.

– Нет, – сказала Линн.

Ее сердце прыгало, как будто выстрелило ружье. Теперь просто успокойся, сказала она себе. Просто останови это. Все в прошлом. Оно закончилось много месяцев тому назад на острове. Оно закончилось, помнишь? Закончилось.

Голос Роберта снова перекрыл болтовню:

– Конечно, мы знаем, что дешевле всего рекламировать в первом квартале года. Телевидение и радио просто рвут вашу рекламу из рук. Я думаю, мы должны разобраться в том, как это происходит за границей, до того как возьмем на себя какие-либо обязательства.

Почти бессознательно Линн бросила на него взгляд, и в тот самый момент он посмотрел на нее, так что она поймала его знакомую любимую улыбку. Дела идут хорошо, говорила его улыбка.

– Ох, сюда принесли ваше чудесное печенье, – воскликнула Лиззи.

– Вы делали его сами? – спросила соседка Линн. – Да, она сделала сама. Я знаю о ней все. Она профессиональный повар. Линн поправила ее:

– Нет-нет, мне только нравится быть поваром.

– Да ну, почему бы вам не быть им? У моей подруги есть дочь – она, может быть, примерно вашего возраста, – которая делает изысканные десерты для людей и…

– Линн беременна, – прервала Лиззи. – У нее много других дел.

– В самом деле? Поздравляю! У вас дочь, которая собирается поступить в колледж, и вы собираетесь родить еще. Это чудесно.

Все глаза устремились на нее. Одна важная женщина сказала:

– Вы подаете пример, заводя ребенка в таком возрасте, когда практически все уже этого не делают. Вашему ребенку повезло.

– Надеюсь.

– Одно несомненно: у вас и вашего красивого мужа будет красивое дитя.

Вскоре все встали и пошли в гостиную за напитками. Сильный огонь горел ярким неровным пламенем в большом каменном камине, что заставило Линн остановиться и смотреть на него.

– Вы выглядите задумчивой, – сказал Пит Монакко.

– Нет, просто загипнотизирована. Фонтаны и огонь гипнотизируют, правда? А сейчас такой прекрасный день.

Он поднял свой стакан и приблизил к ее стакану, как бы предлагая тост.

– Мы рады, что вы приехали. Роберт предложил нам интересные идеи. Я рад, что он привлек к себе мое внимание. К сожалению, некоторые очень яркие парни теряются в толпе – нечасто, но это может случиться. Но Роберт приобретет известность в фирме.

– Я думаю, я произвел впечатление, – сказал Роберт позже. Они лежали в постели под стеганым одеялом. – Он попросил меня записать некоторые идеи и передать ему в письменном виде. О чем он говорил с тобой?

– О приятных вещах. Что ты приобретешь известность в фирме.

Окно было низким. Когда она подняла голову, то четко увидела, что далеко за озером бриллиантовая точка света все еще сверкала из пустого дома, принадлежащего «совершенно прекрасной паре».

Роберт поглаживал ее живот.

– Пройдет еще много времени, пока этот парень не начнет брыкаться.

– Кто он? Кем он будет? – интересовалась она. Она тоже начала думать о ребенке как о мальчике. – Это все так таинственно. Когда я оглядываюсь назад, на то, где мы были, и затем смотрю вперед, даже только на год вперед… Да, это все так таинственно.

На улице становилось очень холодно, поднимался ветер, заунывно воющий в деревьях. Даже под стеганым одеялом было холодно, и Роберт подвинулся к ней ближе.

– Прислушайся к ветру, – прошептал он. – Это великолепная ночь для сна. Все здесь уютно. И это был великолепный день. Дела на самом деле идут как нельзя лучше, миссис Фергюсон. – Он вздохнул с удовольствием. – Я люблю тебя. Полагаю, ты сознаешь это? – Он улыбнулся, подвигаясь к ней еще ближе.

– Да, сознаю, – ответила она. «Как должны мы с Робертом вести себя с этими людьми? Я же ничего не знаю о них».

Он зевнул:

– У меня закрываются глаза. Давай спать. Завтра вступает в свои права.

Это было бесспорно.


Они отправились домой сразу после рассвета в воскресенье. Таким образом, сказал Роберт, они приедут обратно до обеда, причем останется время, чтобы побыть с девочками.

Когда они приехали, дом был пуст. Не было ни огонька.

– Ах, бедная Джульетта! Тебя оставили в темноте, – сказала Линн, когда собака вышла в темный холл. – Девочки, вероятно, с Леманами. Я думаю, что они не ожидали, что мы вернемся так рано.

– Я не спрашивал тебя, что Джози думает о нашей поездке на виллу Монакко?

– Она мало об этом говорила.

– Мне бы хотелось знать, что они на самом деле думают. Ты не можешь сказать мне, что существует некоторый род зависти, по крайней мере в хорошем смысле.

– Я так не думаю. Ты знаешь, что Джози – последний человек, который скрывает свои чувства, особенно от меня. Поэтому я не знаю, была ли у нее зависть.

«Ты знаешь, мы приглашены к Монакко в Мэн?» – сказала ей Линн, не желая играть с ними в кошки-мышки и выдавать нечестность за тактичность. И Джози ответила, что «да», Роберт сказал Брюсу. «Не чувствуй неловкость по отношению к Брюсу. Я знаю тебя. – Она улыбнулась. – Брюс не заставил себя ни светиться, ни сверкать. Он знал себя». Это была правда. Можно было видеть, что Брюс знал себе цену и не нуждался в том, чтобы его достоинства измерялись достоинствами других людей. «Роберт исключителен, – сказала Джози. – Он работает, как демон, и заслуживает всего того, что может получить». А сейчас Роберт сказал:

– Мне действительно было немного жаль, мне было неудобно, когда я сказал ему.

– Ладно, ты не должен сожалеть. Джози сказала мне, что ты заслуживаешь всего того, что ты получил.

Роберт засмеялся.

– Это можно понимать двояко.

– Они имеют в виду только один смысл.

– Разумеется. Просто шутка. – Он поднялся вверх по ступеням с двумя чемоданами. – Иди сюда, давай распакуемся, перед тем как они придут домой.

– Ты всегда говоришь это. Кому хочется проснуться и обнаружить перед своим носом чемоданы? Никогда не откладывай на завтра, что можешь сделать сегодня. Это мой девиз.

Она последовала за ним. Первая комната наверху была новая детская, и она не могла пройти мимо, не заглянув в нее. Мебель уже прибыла, детская кроватка и туалетный столик были светло-желтого цвета. Стены соответствовали их тону: здесь были большие иллюстрации из «Матушки-гусыни» в кленовых рамках и весенне-зеленые полосатые шторы, освежающие переход от розового и синего. Большой мягкий северный медведь сидел в одному углу кроватки. У окна стояло кресло-качалка, в котором она будет сидеть и нянчить своего ребенка. Мысль о том, что она будет делать это снова, принесла ей обновление юности, подтверждение женственности. Ни одна из теорий, которую можно прочитать, со всем ее политическим и психологическим словоблудием, не могла и близко описать действительной сладости пушистой головки и маленьких неуклюжих пальчиков, лежащих на груди.

В спальне, где Роберт уже начал распаковываться, зазвонил телефон. Он стоял около кровати, держа в руке трубку, когда она вошла в комнату.

– Что? Что? – сказал он. Страшная гримаса исказила его лицо. – Что ты говоришь, она…

И Линн, взглянув на мужа, оцепенела.

– Мы будем там. На стоянке автомашин. Да. Да. – Роберт положил трубку. Он был потрясен. – Это Брюс. У Эмили было кровотечение. От менструации, он думает. Она в больнице. Скорей. Он встретит нас там.

Машина пронзительно завизжала, объезжая угол в начале подъездной аллеи.

– Успокойся, Роберт. Не так быстро. Послушай, послушай, у нее просто месячные, вот и все… Только почему кровотечение? – бормотала она. – Не может быть ничего плохого. У нее прекрасное здоровье…

– В больницу не принимают людей без всякой причины, – сказал Роберт хмуро.

Она сложила руки на коленях и была спокойна, в то время как они на громадной скорости неслись через город и въехали на стоянку при больнице, где их ожидал Брюс. Роберт захлопнул дверцу машины и побежал ко входу.

– Подожди, я должен сначала поговорить с тобой, – закричал Брюс. – Нет-нет, она не… Ты думаешь, что она умерла, а я тебя к этому должен подготовить? Ну нет, нет, она наверху, и ей совсем хорошо, только она напугана. Дело в том… ну, я должен сказать тебе: у Эмили был выкидыш.

Наступило полное молчание. Движение на улице и суматоха на стоянке машин – все отступило, оставив троих в этой заводи молчания. Они смотрели друг на друга.

Она напугана, – повторил Брюс и попросил Роберта: – Не будь с ней строг.

– Как… – начала Линн.

Брюс спокойно продолжал разговор:

– Она позвонила нам около полудня. Она больше беспокоилась об Энни, чем о себе. Она не хотела, чтобы Энни знала. Поэтому Джози взяла Энни к нам домой, а я привез Эмили сюда. Доктор сказал… – Брюс положил свою руку на руку Линн. – …Он сказал, что она на третьем месяце. У тебя все в порядке, Линн?

Роберт застонал, и при этом жалобном звуке она повернулась к нему. Итак, он нашел подтверждение, более чем подтверждение своим опасениям. И она закричала про себя: «Ох, Эмили, я верила тебе!» И спросила вслух:

– В чем моя вина? Роберт скажет, что это моя вина.

– Пойдем? – произнес Брюс.

Весь длинный путь от стоянки машин она про себя шутила. Вспомни, я хороша в критических ситуациях. Скажи заклинание: «Хороша в критических ситуациях…» Ее ноги ослабели, но двигались. Потом казалось, будто лифт никогда не придет. Когда он пришел, они вместились в тесное пространство рядом с пациентом на носилках. Пока они поднимались, никто не проронил ни слова. Затем вступили в коридор, предчувствуя волну больничных запахов, дезинфицирующих средств и очищающих жидкостей. Эфир тоже? Нет, его не должно быть, не должно быть в коридоре. Но что бы это ни было, это ослабило ее, и она с трудом сдерживалась.

– Я попросил для нее отдельную палату, – сказал Брюс, когда они остановились в конце коридора. Его голос стал выше на пол-октавы, и он сказал весело:

– Эмили, здесь твои мама и папа.

Горячей солнечный свет падал на постель, где лежала Эмили. Ее тело образовывало только небольшую горку под одеялом, и одна рука, которая лежала сверху, имела болезненный вид. Никогда ранее Эмили не казалась такой болезненной.

Линн взяла ее холодную, потную руку и прошептала:

– Мы здесь, дорогая. Мы здесь.

Она хотела сказать, что все будет хорошо, что это не конец света, не твой конец, избави Боже. Нет ничего, чего нельзя было бы разрешить, преодолеть, ничего, ты слышишь меня? Ничего. Она хотела все это сказать, но ее сухие губы не произнесли ни звука.

Прекрасные глаза Эмили блуждали по потолку. Слезы катились по ее щекам. А Роберт, стоявший по другую сторону постели, сказал слабо:

– Я должен сесть.

Сейчас ему станет плохо, подумала Линн, в то время как Брюс и няня, стоявшие у окна, по-видимому, подумали то же самое, потому что няня толкала стул через комнату, а Брюс взял Роберта за руку.

– Садись, – прошептал он.

Роберт положил свою голову на одеяло Эмили, а остальные направились к двери.

– Бедный мужчина, – запричитала няня. – Удивительно, как часто мужчины переносят трагедии тяжелее нас. С ней все будет хорошо, миссис Фергюсон. Мистер Леман пригласил доктора Рива. Он здесь главный врач отделения гинекологии, нельзя найти лучшего.

Голос Линн задрожал:

– Я так испугалась. Скажи мне правду. Она выглядит ужасно. Пожалуйста, расскажи мне правду.

– Она очень слаба и испытывает сильную боль. Это подобно родам, ты знаешь, те же самые боли. Но опасности нет никакой, ты понимаешь? Вот, отдыхай, пока доктор не вернется обратно.

Быстрые шаги раздались в холле. Доктор Рив, чисто выбритый, плотный и авторитетный. Он мог бы играть роль в «мыльной опере», думала Линн истерично. Дурацкий смех подступал к ее горлу, и она его заглушила. Неужели они на самом деле в больничной палате и разговаривают с этим человеком об Эмили?

Роберт встал.

– Брюс, разговаривай ты, делай это ты, – сказал он и сел опять.

Брюс вкратце обсудил вопрос с врачом, который затем повернулся к родителям:

– Она потеряла много крови, – сказал он, не тратя много слов. – Нам нужно сделать необходимые исследования. Она говорит, что не ела с утра. Могу я на это положиться? Поскольку, если она принимала пищу последние несколько часов, мы будем ждать.

Линн слабо ответила:

– Я не знаю. Нас не было дома. Мы только что приехали.

– Вы можете положиться на это, – сказал Брюс.

– Прекрасно. Тогда мы возьмем ее наверх прямо сразу. – Доктор Рив посмотрел решительно на Роберта и Линн: – Почему бы вам вдвоем не последовать за своим братом и…

Брюс подсказал:

– Я просто друг.

– Хорошо. Тогда идите и возьмите что-нибудь поесть. – Он снова посмотрел на Роберта, который вытирал глаза тыльной стороной руки. – Можете также выпить. Вы можете вернуться поздно вечером.

– Хорошая идея, – согласился Брюс. – Мы сделаем это сейчас же.

– Нет, – сказал Роберт. – Я отсюда не уйду. Я останусь здесь.

– Хорошо, – сказал Брюс быстро. – В конце холла солнечная приемная. Мы будем ждать там.

– Прекрасно. Я полагаю, мы сейчас пойдем туда. – Улыбка его была сочувственной.

«Он имеет в виду, – понимала Линн, – что мы не останемся здесь, чтобы наблюдать, как Эмили повезут в операционную». Было очевидно, что Роберт не сможет справиться с собой. Бедный Роберт! И она взяла его за руку, переплетя свои пальцы с его, когда они шли по холлу.

Они ждали в беспокойном одиноком молчании. Брюс и Линн просматривали журналы, не читая их, в то время как Роберт уставился через окно на вершины деревьев. Уже давно закончились часы посещения, и в холле воцарилась тишина, как вдруг послышался приближающийся знакомый характерный щелкающий звук: высокие каблуки Джози. Она носила их потому, что Брюс был намного выше нее.

– Мне разрешили сюда войти, – прошептала она. – Я отыскала Юдору, и она поехала прямо к вам домой, так что я смогла привезти Энни. Юдора просто замечательная. Энни приняла ванну и легла спать, когда я покидала дом.

Джози была мудрая. Она не говорила успокаивающих слов, не позволяла себе теплых объятий, которые привели бы к слезам. Она просто делала то, что нужно было делать.

Роберт, обхватив руками голову, забился в угол софы. Он выглядел небольшим при росте шесть футов четыре дюйма. Линн встала и погладила его склоненную голову.

– Наша прекрасная девочка, наша прекрасная девочка, – стонал он и ясно вспомнил свой крик, когда тоненькое тельце Кэролайн лежало перед ними. Наш ребенок. Наш прекрасный ребенок.

– Все будет хорошо. Я знаю. О, дорогой, все будет хорошо.

– Мне хочется добраться до этого испорченного маленького ублюдка. Мне хочется убить его.

– Я знаю. Я знаю.

Время едва двигалось. Постепенно становилось темно. Брюс встал и зажег лампы, затем вернулся и сел рядом с Джози. Они говорили шепотом, а Линн и Роберт сидели, держась за руки. Никто не смотрел на часы, поэтому никто не знал, который час, когда доктор Рив появился в дверях. Он выглядел по-другому в своих мятых зеленых хлопковых штанах, с измученным лицом и тенями под глазами, но от его энергичной походки исходила властность.

– С вашей девочкой все в порядке, – сказал он. – Она в реанимации, но скоро ее привезут в палату. Мистер Леман просил няню посидеть ночью, причем столько, сколько будет нужно. Хорошая идея, если у вас есть возможность. Теперь я полагаю, что вы пойдете домой и вернетесь снова утром. Эмили не захочет видеть вас в течение нескольких часов, а сейчас уже близко к полуночи. – Он взглянул на Роберта: – Если… это очень маловероятно… если будет необходимо позвонить кому-нибудь, должен ли я звонить… – Он взглянул на Брюса.

Роберт поднялся, как будто эта новость вернула его к жизни.

– Нет, родители мы. Мы пережили нервное потрясение, и мы сможем справиться, что бы ни случилось потом. Можете себе представить, какое это было потрясение, когда, приехав домой после небольшой отлучки, мы узнаем…

– Конечно. Как хорошо иметь верных друзей.

– Да, мы ценим их. Брюс и Джози – самые лучшие друзья.

– Хорошо, – весело сказал Брюс, – все хорошо, что хорошо кончается. А теперь неплохо было бы что-нибудь поесть. Я лично в данный момент могу съесть кожаный сапог.

Джози тихо и деликатно прошла по коридору на цыпочках.

– Проклятые каблуки стучат, как молоток, – прошептала она. – Послушайте. Мы все очень устали, чтобы идти домой и возиться с едой. Как насчет того, чтобы пообедать на шоссе? Мы можем получить быстрый гамбургер или что-либо еще.

Когда они устроились в машине, она объяснила:

– Я сказала Энни, что у Эмили заболел живот, но это не страшно, и она успокоилась.

– Разумеется, она не должна об этом знать, – сказала Линн.

– Я знала, что ты захочешь от нее все скрыть, вот почему я так ей сказала.

Ударение на «ты» заставило Линн спросить:

– Почему? Разве ты бы не действовала осторожно?

– Не уверена. Дети знают гораздо больше о том, что происходит вокруг них, чем мы думаем.

– Я уверена, Эмили не рассказала ей… о том, что происходит между ней и Харрисом.

– Я тоже уверена, но я говорю, что дети догадливее, а Энни именно такая. Догадливая и скрытная, – добавила Джози. – Энни может сказать много вещей, если хочет сказать или если отважится сказать.

Роберт, молчавший до сих пор, пока они не вернулись в больницу, взорвался:

– Неважно, знает Энни или не знает! Это Эмили разорвала меня в клочки. Мысль о ней… – Он повернулся к Линн: – Я хочу, чтобы ты знала: я упрекаю тебя, а также Эмили. Я говорил тебе, когда ей было только пятнадцать лет, что ты слишком с ней мягка. У тебя нет твердости в характере. Ты позволяешь людям плохо обращаться с тобой. И ты не бываешь настороже. Ты не оглядываешься вокруг и не видишь, что происходит. Ты никогда не видишь этого.

Кэролайн, подумала Линн, и ее воля безнадежно угасла.

– Вот мы и дошли до этого, – сказал Роберт. – Да, дошли.

– Вряд ли это честно, Роберт, – запротестовала Джози гневно, – и неправда. Я не знаю более мудрой, более заботливой матери, чем Линн. Ты не должен так говорить о ней.

– Мне все равно. Этого всего можно было избежать. Разве для этого я работаю, чтобы видеть мою дочь обесчещенной, брошенной в объятия нищего ублюдка!

Обесчещенная… обесчещенная. Флюоресцентные лампы над ними освещали Роберта, делая его изнуренное лицо темно-зеленым. Брюс сказал спокойно:

– Ты не должен думать об Эмили, что она обесчещена, Роберт. Все, что случилось – ужасно, я знаю, но все же ей сейчас семнадцать лет и у нее впереди прекрасная долгая жизнь. Ты не должен так говорить, – сказал он более строго, – не надо внушать ей эту мысль.

Роберт сжал кулаки:

– Я хочу, чтобы этот ублюдок попал ко мне в руки. Я просто хочу, чтобы он попал ко мне в руки.

Отчаяние охватило Линн. Несколькими часами раньше они чувствовали – или она чувствовала за Роберта – начало их успеха. Они, счастливые, ехали домой с радостными мыслями об их новом ребенке.

– Я мог бы убить его, – снова сказал Роберт, думая о Харрисе. – Теперь он дома, спит, подобно бревну, ему нет никакого дела, в то время как Эмили… – Он замолчал. – Знает ли этот ублюдок, что произошло?

– Разумеется, знает, – сказал Брюс. – Он совершенно обезумел. Он хотел пойти в больницу, но я остановил его. Он просил меня позвонить. И, конечно, я позвоню ему, когда мы приедем домой. Он ждет.

– Третий месяц… что они были намерены делать? Я не понимаю, – шептала Линн.

Брюс ответил ей:

– Эмили сказала мне, что она совсем не знала, что ей делать. Она хотела набраться храбрости и поговорить с вами обоими на этой неделе, но ей не хотелось портить поездку отца в Мэн, а также расстроить его перед важным собранием.

Роберт поправил его:

– Это не было важное собрание. Я не знаю, с чего она это взяла. Оно не было таким важным.

– Ладно, во всяком случае, так мне было сказано. Они были, я думаю, совершенно одни последний месяц. Они не знали, куда обратиться.

Линн разразилась слезами:

– Бедная девочка, бедная девочка!

Брюс с Джози встали.

– Пойдемте. Постарайтесь хоть сколько-нибудь отдохнуть, если сможете, – сказала Джози. – Я должна завтра утром идти на работу.

Линн пришла в себя:

– Езжайте домой. С вас и так достаточно. Что бы мы без вас делали!

– Ерунда, – ответил Брюс. – Если понадобится наша помощь, вы знаете, где нас найти. Все будет в порядке. Только об одном прошу: будьте добры друг к другу сегодня вечером. Не обвиняйте друг друга. Это не ваша вина. Не твоя, Роберт, и не твоя, Линн. Вы даете мне слово? – спросил он, наклоняясь к машине, где Роберт уже заводил мотор. – Роберт? Ты даешь мне слово? – повторил он строго.

– Да-да, – пробормотал Роберт и проворчал, когда они уехали: – Я не знаю, что он думает, я собираюсь с тобой сделать.

«Что ты собираешься упрекать меня, – сказала она про себя. – Вот что он думает. Но теперь ты этого не сделаешь, слава Богу. Я не думаю, что смогу перенести сегодня ночью грубое слово. И все-таки, была ли в этом моя вина? Возможно».

Очутившись дома, она беспокойно ходила по комнатам. Накрывая на стол, Линн подумала: происходит несчастье, и все-таки люди едят или пытаются есть. Она выпустила собаку в сад. Небо было усыпано звездами. На огромном расстоянии, за пределами всех известных галактик, может быть, были живые существа, подобные ей и не меньше ее страдающие.

Она поднялась наверх в комнату Эмили, желая ощутить ее присутствие, желая найти ключ к жизни дочери. Эмили была такая же аккуратная, как и Роберт. В шкафу аккуратно висели майки, стояли туфли, кроссовки и пара выходных туфель на трехдюймовых каблуках. На тумбочке у кровати лежал журнал «Эль» и книга «Исследование злоупотреблений в семейной жизни».

Линн открыла книгу на первой главе: «Избитая женщина в среднезажиточных классах». Она закрыла книгу.

Неужели мы запятнаны этим навсегда? Неужели это навсегда оставило печать в мозгу Эмили?

Ладно, – сказал Роберт, стоя в дверях. – Это не принесет тебе ничего хорошего. – Он говорил участливо. – Что ты читаешь? И он схватил книгу до того, как Линн успела ее спрятать. Что за ерунда, черт возьми? Избитая женщина! Ей лучше было бы почитать книгу о беременных ученицах средних школ.

– Одно с другим не связано.

Но все же, возможно, связь есть. Все между собой взаимосвязано…

Кто-то занимается подобными «исследованиями», – сказал Роберт с насмешкой. – Кто-то другой изучает и описывает другую чепуху. Это все способ выкачать деньги, сделать себе рекламу на всякой ерунде. Все раздуто до большого события. Ложь, все это наполовину ложь.

– Нет. Она принадлежит Эмили. Не трогай ее, Роберт.

– Хорошо, проворчал он. Хорошо. Мы достаточно поволновались сегодня вечером. Пойдем спать.

Они оба не могли заснуть. Пошел дождь. Капли громко били в стекла окон, будто камни, превращая ночь в сплошной ужас. Ворочаясь в постели, Линн видела свет в холле, отражающийся наверху на потолке. Должно быть, Роберт сидел в гостиной на софе в своем «скорбном» углу. Если с Эмили что-нибудь случится, он не выдержит. Но у нее есть бедная Энни, почему она всегда думает «бедная Энни», как будто ребенок был каким-то запущенным, неудачным, искалеченным и заброшенным. К тому же, внутри нее зарождается новая жизнь, мальчик, которого хотел Роберт. Но с Эмили ничего не случится, так сказал врач. Он подтвердил это. Тревожные мысли не давали ей покоя всю ночь.


Врач только что вышел из комнаты Эмили после раннего обхода, когда Роберт и Линн спустились в холл. Он говорил с ними быстро, в своей краткой и четкой манере. Ведь, в конце концов, для него Эмили – только еще один медицинский случай, который он так профессионально разрешает.

– Она все еще испытывает боль, но постепенно боль утихает. Из-за анемии она потеряла много крови, так что не пугайтесь, когда увидите ее. Это в порядке вещей. – Он повернулся, сделал несколько шагов и вернулся обратно. – У меня дочь ее возраста, поэтому я вас понимаю. – Он замолчал. – У нее в жизни будет все в порядке, – закончил он, ободряюще улыбнулся и вышел.

Болезненный комок в горле Линн мешал ей говорить, но она сказала ему вслед:

– Благодарю вас за все. Благодарю вас.

Няня, сидевшая у постели, встала, когда они вошли в палату.

– Входите. Она не спит, просто отдыхает. Она будет рада вас видеть.

Линн встала у ее постели. Рада, подумала она с горечью. Я сомневаюсь, что рада. Брюс сказал, что она была напугана.

Лицо девушки было мертвенно-бледным, замерзшим, будто вырезанным изо льда.

Роберт сказал мягко:

– Эмили, это твой папа. Папа и мама.

– Я знаю. Я очень устала, – прошептала Эмили с закрытыми глазами.

– Конечно, устала. Эмили, мы любим тебя, – сказал Роберт. – Мы так любим тебя. – Его голос был таким тихим, что он повторял слова. Он хотел знать точно, что она слышит его. Опустившись на колени, так что его лицо приходилось на уровне ее лица, он сказал: – Эмили, мы любим тебя. – Затем снова опустил лицо на покрывало.

Жизнь закручивалась с огромной скоростью. Это было ужасно. В такой ситуации чувствуешь себя совершенно беспомощной. Сначала была Эмили, добившаяся стипендии в Йейле со всеми сопутствующими почестями. А затем следовало вот это. У Линн внезапно началось головокружение, и она схватилась за спинку кровати, чтобы успокоиться.

Няня зашептала:

– Она сейчас заснет. Ночная няня сказала, что она не спала большую часть ночи, несмотря на лекарства.

Они пробыли в палате почти весь день. Только ближе к вечеру Эмили проснулась.

– Мне лучше, – отчетливо произнесла она.

И действительно, на ее лице появилось слабое подобие румянца, глаза посветлели, а зрачки стали большими и темными, как после высокой температуры.

Потом она сказала:

– Вы очень сердитесь?

Они ответили разом:

– Нет, нет. Она вздохнула.

– Вы должны меня выслушать.

– Не сейчас, – сказал Роберт. – Сейчас тебе не нужно говорить.

Но Эмили настаивала:

– Я хочу рассказать.

Удивленным тоном, как будто она рассказывала историю постороннего человека, сама толком ее не понимая, она начала:

– Вначале я не понимала. Я почувствовала неладное только около середины второго месяца. Я не знала. И после этого я очень испугалась. Я не могла поверить в это.

Ее тонкие руки сжались на покрывале. На мизинце было надето золотое колечко с инициалами, которое было велико даже на средний палец. Ей было восемь, семь или восемь, думала Линн. Моя сестра подарила ей его на день рождения. Я вспоминаю, у нас на празднике был клоун.

– Я… мы не знали, что делать. Мы постоянно обсуждали, что делать. Я собиралась все честно рассказать вам. И просто не могла, по-видимому, набраться смелости.

И Линн вспомнила тот день, когда она узнала о ребенке, который теперь, в эту минуту, кажется, делает свои первые движения внутри нее, вспомнила о том, как она принесла эту новость домой, и в доме наступил праздник.

– Я не хотела делать аборт, я не могла это сделать.

– Что тогда ты думала делать? – мягко спросил Роберт.

– Мы думали… в этом месяце мне будет восемнадцать, в следующем году мы поступим в колледж. В колледже есть супружеские пары – многие женятся такими молодыми. Мы хотели пожениться, мы хотели, чтобы у ребенка были родители. – Эмили на секунду перевела взгляд кверху, на потолок, она размышляла: – Видите ли, мы не такие современные. Может быть, я более современная, чем Харрис. У него очень религиозная семья. Каждое воскресенье они ходят в церковь. Он ходит тоже, и они хотят, чтобы все было, как полагается. Они очень хорошие люди, на самом деле. Харрис не был бы таким, какой он есть, если бы не они.

Роберт поднял голову и посмотрел через кровать на Линн. Его губы сложились в усмешку. Она поняла, что означает эта усмешка. Но он ничего не сказал. И она сама до сих пор не могла найти, что сказать.

– Вы не поверите, – сказала Эмили, – но это было только один раз. Я клянусь. – Когда никто из них ничего не произнес, она продолжала: – Я любила его. Я люблю его и теперь. Так случилось. Это было один раз, когда мы собирались поехать на озеро, и…

– Нет, – сказал Роберт грубо. – Нет. Мы не должны слышать об этом.

Он не хотел представлять себе свою дочь с мужчиной, не хотел думать об Эмили и сексе в одно и то же время. Ладно, это можно понять, предположила Линн.

Теперь Эмили взяла ее за руку.

– Ты знаешь, мама, – сказала она. – Ты понимаешь, что такое любить, даже если и нельзя. – И она посмотрела на мать долгим, серьезным, многозначительным взглядом, таким долгим, что Линн, внезапно пронзенная болезненным воспоминанием, первая отвела взгляд. Как будто Эмили хотела о чем-то напомнить ей, как будто они были соучастниками.

Затем вернулась няня. Было пять часов, время обеда.

– Посещение закончено до вечера, – извиняясь, сказала она. – В любом случае, раз Эмили становится лучше, вы должны почувствовать себя спокойнее.

– Ты, должно быть, ужасно устала, мама, – улыбнулась Эмили. – Ты ведь на пятом месяце, правда? Иди домой и отдохни.

Когда они были на полдороге к дому, Линн пришло на ум, что Эмили ни разу прямо не обратилась к Роберту.

Когда они въехали на подъездную аллею, перед их домом остановилась другая машина. Двое мужчин вышли из нее и направились к ним. Один был Харрис в своих аккуратно отглаженных брюках, а другой, того же роста, с такими же густыми каштановыми волосами, но старше, без сомнения, был его отец, одетый в полицейскую форму.

– Ох, нет, – сказала Линн громко.

– Спокойно. Я все улажу.

Они встретились позади машины Роберта. Юноша, подобно Линн, был испуган, но его отец вышел вперед.

– Я лейтенант Уэбер. Мой сын пришел с вами поговорить. Говори, Харрис.

Роберт сделал рукой предостерегающий жест:

– Я ничего не хочу от тебя слышать. Ничего. Юноша покраснел. Кровь бросилась ему в лицо.

Казалось, он сейчас загорится.

– Мне хотелось бы избить тебя до неузнаваемости, – сказал Роберт, сжав в кулак высоко поднятую руку.

– Мистер Фергюсон, – сказал отец, – возможно, если мы войдем внутрь и поговорим…

– Нет. Там моя младшая дочь, и я, во всяком случае, не хочу видеть вас и его в моем доме. Я не хочу говорить с ним.

– Тогда разрешите ему поговорить здесь. Пожалуйста, мистер Фергюсон. Это займет всего несколько минут.

– Я просто хочу, чтобы вы знали, – сказал Харрис, – трудно подобрать слова, но… я так ужасно сожалею, я никогда не забуду этого, пока я жив. – Все его тело тряслось, но он поднял голову и расправил плечи. – Мне стыдно. Мне ужасно стыдно, и я опечален из-за Эмили, так как я люблю ее. Я не знаю, что еще сказать, мистер Фергюсон. – Он слегка всхлипнул, и его кадык задрожал. – Вы всегда так хорошо относились ко мне, и…

Его отец продолжил вместо него:

– Я всегда говорил ему, всегда, пока он становился взрослым, что у него две маленькие сестры и что он должен обращаться с девушками так, как он хочет, чтобы обращались с ними.

Роберт прервал его:

– Послушайте, лейтенант, это все очень приятный разговор, но в нем нет смысла. Разговор не может уничтожить факты или сделать так, чтобы мы почувствовали себя лучше. Факты заключаются в том, что Эмили чуть не умерла…

– Нет, Роберт, – мягко сказала Линн, – нет, не представляй вещи хуже, чем они есть на самом деле.

– Моя жена – сентиментальная женщина. Она не хочет слышать, когда говорят правду. Вам хорошо вести здесь вежливый разговор, юноша, ведь это не вы сейчас лежите и страдаете.

Глаза Харриса заблестели, и Линн попыталась перехватить его взгляд. У нее появилась одна мысль. В конце концов не изнасиловал же он Эмили. Это касается их обоих.

Лейтенант Уэбер словно прочел ее мысли:

– В конце концов, это касается их обоих, – напомнил он вежливо, затем пристально посмотрел на холм, где на деревьях уже спустилась тьма. – Видит Бог, такое и раньше происходило.

Между двумя мужчинами завязался спор, а Линн и Харрис стояли рядом.

– Это не мое дело. Меня беспокоит только этот случай.

– Разумеется. Как отец девочек я это понимаю. Вопрос состоит в том, что теперь будет с молодыми людьми?

Так или иначе, в подобной ситуации ответственность всегда лежит на юноше. Однако он вел себя с достоинством. А Роберт становился все тверже, не допуская лазейки для сближения точек зрения.

– Мы с его матерью уже много с ним об этом говорили, можете не сомневаться, что он никогда не забудет этого, – настаивал лейтенант Уэбер.

– Он, видимо, плохо вас слушал. Если бы он был моим сыном, я сломал бы ему шею.

Отец положил руку на плечо своего сына.

– И чего бы вы этим добились?

– Пусть бы немного пострадал.

– Вы думаете, что он не страдает? Он хороший парень, такой же, как Эмили. Она была в нашем доме, и мы ее хорошо знаем. Она прекрасная девушка, самая прекрасная. Они совершили ошибку, грубую, но не неисправимую. Теперь мы должны подбодрить их и помочь им.

– Я пойду в дом, – сказал Роберт. – Мы прошли сквозь ад, моя жена и я, а сейчас тратим наши силы, слушая пустую болтовню. Извините нас. – Гравий захрустел под его каблуками, когда он направился к дому.

– Мне жаль, что вы думаете, будто это пустая болтовня, мистер Фергюсон. Харрис пришел сюда как мужчина, чтобы встретиться с вами. В нашей семье его учили уважать всех. Он не занимается всякой современной ерундой. Он ходит в церковь, он не тот тип, который курит гашиш, извините за выражение, – это он сказал, наклонившись к Линн, – каждая девушка, которую он…

Роберт злобно вскипел:

– Нет, – сказал он, – не каждая девушка. Только девушка из семьи, подобной нашей, из дома, подобного нашему. – Он махнул рукой в сторону дома. – Не такая уж глупая идея, чтобы приходить в дом, чтобы совать нос в чужие дела и всюду здесь шнырять, стремясь подняться с самого дна.

Линн в ужасе закричала:

– Роберт! Роберт!

– Не вмешивайся, Линн. Такие люди, как он, думают, что, если им удастся прокрасться в такое место, которое им не принадлежит, они и сами станут лучше.

– Постойте, постойте минутку, мистер Фергюсон. Не обращайтесь со мной в таком высокомерном тоне. Я не переношу этого.

– Папа, ради Бога, не надо! Пожалуйста, не надо спорить, – умолял Харрис.

– Не беспокойся, сын. Ты пойди и посиди в машине. Иди сейчас же, я недолго.

Когда сын отошел на такое расстояние, что не мог слышать, отец продолжил разговор:

– Я пришел сюда со своим сыном как джентльмен. Я предполагал войти в ваш дом, чтобы ваши соседи через дорогу не узнали меня в моей форме. Я хотел пощадить вас еще раз, так же как я пощадил вас раньше. Я не собирался рассказывать вам об этом ради Эмили и Харриса, я не хотел этого, но вы вынудили меня. Вы говорите, что мы – это дно? Не вам судить об этом!

– Объясните, что вы имеете в виду, – сказал Роберт, – и понизьте свой голос, пока вы здесь.

– Да, это неплохая мысль, – ответил полицейский. – Для вас было бы лучше, если бы вы понизили голос той ночью, некоторое время тому назад, когда вы избивали свою жену.

– Ох, лейтенант, ох, пожалуйста, – взмолилась Линн.

– Миссис Фергюсон, я сожалею, но я должен сказать. Я тоже человек. Может быть, как раз хорошо, что мистер Фергюсон услышит правду.

Сердце Линн забилось. В ее голове пронеслась мысль, что даже в ее возрасте может случиться сердечный приступ. Как быстро может биться сердце перед тем, как оно откажется работать?

– Разрешите сказать вам, – продолжал Уэбер.

Я был вызван сюда, я был в тот вечер на дежурстве, когда пришел вызов летом, некоторое время тому назад. Люди, живущие через дорогу, вышли на улицу, для вечерней прогулки и, проходя мимо вашего дома, услышали, что у вас что-то происходит. Поэтому они позвонили в полицейский участок, и я подошел к дому. Я стоял в темноте и слышал достаточно, чтобы понять, что происходит. Я мог бы привести вас к порядку на месте. Однако я не собирался причинять беспокойство Эмили.

Роберт тяжело дышал, а Уэбер продолжал:

Мы очень любим Эмили. Мы знаем, что она собой представляет. Надежная. Я бы ни за что на свете не хотел причинить ей боль. Поэтому я сказал людям через дорогу, что произошла ошибка, и, вернувшись обратно в участок, спрятал запись о вызове, предал его забвению. Поэтому не говорите мне о вашей прекрасной семье, мистер Фергюсон, или о каком-нибудь «дне». – Он повернулся к плачущей Линн: – Я знаю, вы ожидаете ребенка, миссис Фергюсон, и все это волнение вредно для вас. Я очень сожалею об этом. Обо всем. Если что-нибудь, когда-нибудь я смогу для вас сделать, знайте, где бы я ни был, где бы мы с Харрисом ни были…

– Да, вы можете сделать что-то, – сказал Роберт. Он дрожал. – Вы лживый ублюдок. Вы ничего не видели, когда были здесь, и вы прекрасно знаете, что это так. Вы просто пытаетесь меня запугать. Ладно, считайте, что у вас ничего не вышло. Теперь уходите отсюда, вы и ваш прекрасный отпрыск. И никогда не приходите сюда. Это то, что вы можете для нас сделать, и это все, что я могу сказать.

– Это как раз то, что я намеревался все время сделать, мистер Фергюсон. Спокойной ночи, миссис.

Минуту оба молчали. Линн была потрясена, она оцепенела, как в тот день, когда Брюс сказал об Эмили. Звук пыхтевшей старой машины Уэбера замер где-то вдали на дороге, прежде чем Роберт заговорил:

– Перестань плакать. Плачь об Эмили, а не об этом мусоре. – Он нагнулся в сумерках, чтобы вглядеться в ее лицо. – Не говори мне, что тебе жаль этого подлого парня. Да, для меня это не было сюрпризом. Полагаю, что для тебя тоже.

– Роберт, я удивлена.

– Можно себе представить. Это ведь ты.

– Может быть, это так.

Жалость, подобно волне, разлилась по ней. Жалость ко всему: к ребенку, потерявшему в толпе и зовущему свою мать, к дрожащей собаке, брошенной на краю дороги, к Эмили, такой испуганной, такой пристыженной, а также к этому молодому человеку, заплатившему такую высокую плату за несколько минут естественной страсти. И теперь, на этот раз безошибочно, она почувствовала, как внутри нее шевелится ребенок, сгибает свои тонкие ножки и ручки, вытягивается и готовится войти в этот трудный мир.

– Во всяком случае, мы видели их в последний раз, – сказал Роберт, когда они вошли в дом. – Если он когда-нибудь придет сюда, ты выгонишь его. Но он не осмелится. Они вошли внутрь, и Роберт налил себе выпить. Его рука дрожала. – Мое сердце бьется как механический молот. Такие дела никому не идут на пользу, это несомненно.

– Конечно, – сказала она, вытирая мокрые щеки. В комнате ее охватило ощущение ужасного стыда за мужа. Она впервые видела, как другой человек противостоял Роберту и победил его. Победил Уэбер, в этом не могло быть сомнения.

Он проглотил выпивку и зашагал по лестнице, зовя Энни.

– Мы дома, дорогая. Что ты делаешь?

– Домашнее задание, – был ответ.

– Какое домашнее задание?

– По географии.

– Есть ли у тебя с собой атлас?

– Да.

– Хорошо. Молодец. Оставайся у себя. Мы с мамой должны поговорить, перед тем как ты спустишься вниз.

– О чем мы будем говорить?

– О том, что мы собираемся делать, естественно. Я хочу забрать ее из этой школы. Устроить в частную школу, где она не будет встречаться с ним. Я не хочу, чтобы она встречалась с ним, даже проходя по вестибюлю.

– Ты не сможешь сделать этого по отношению к ней, не можешь разбивать семестр в выпускном классе.

Он подумал и признал:

– Да, ты права. Но я собираюсь поговорить с Эмили… Ох, не беспокойся, я вижу по твоему лицу, что ты разволновалась. Я буду очень миролюбив, без обвинений, потому что она достаточно натерпелась. Но я собираюсь все-таки поставить все точки над «и». Я хочу, чтобы она отдохнула дома неделю или около того, и когда она опять пойдет в школу, то скажет, что у нее был грипп.

Он ходил взад-вперед по комнате такими твердыми шагами, что хрустальные подвески на настенных канделябрах издавали музыкальный звон.

– Я хочу, чтобы ты постоянно строго наблюдала за ее свободным временем, Линн. Я хочу знать, куда она ходит, с кем и когда возвращается домой, а это серьезно. Ты поняла? – Он увеличил свой шаг. – Черт возьми! А жизнь казалась такой хорошей.

Линн согласно кивнула, и он продолжал:

– Я хочу сохранить то, что я начал в Мэне, сохранить импульс. Я хотел увезти всех куда-нибудь на День Благодарения, а потом и на Рождество, и в феврале проводить все школьные каникулы вне дома. Но раз это случилось… придется придумать что-нибудь еще: уик-энд на лыжах, билеты в театр, суббота в городе – все что угодно, лишь бы держать нашу девочку подальше от неприятностей.

Так он прошел всю длину комнаты, подобно генералу, организующему кампанию. Все мрачное было благополучно похоронено.

По крайней мере, печально думала Линн, слова Уэбера подействовали на Роберта отрезвляюще. Он больше не обвинял меня в том, что Эмили попала в беду.

Эти слова сами повторялись в печальном молчании: Эмили попала в беду.

– Я так ужасно устала, – печально сказала Линн. Роберт посмотрел на нее:

– Да, ты действительно выглядишь измотанной. Иди спать. Я посмотрю, что делает Энни.

Она шла тяжело. Ей было трудно снять платье через голову, отбросить покрывало и лечь в постель. Все же прошло не так много времени, прежде чем она впала в тяжелый, глубокий сон. Всю ночь ей снились кошмары.

От страха она закричала и проснулась. Роберт держал ее, нежно приговаривая:

– Что с тобой?

– Ничего, ничего, – пробормотала она.

Он гладил ее вздрагивающее тело, стараясь успокоить:

– Нервы. Нервы. Ты слишком много пережила. Успокойся. Я здесь. Я здесь.


– Итак, ты дала мне слово, Эмили? – спросил Роберт.

– Я уже дала тебе его, – ответила она, лежа на софе.

– Это для твоего же собственного блага, Эмили. Ты была на волоске от смерти. Как ни ужасен был выкидыш, – он на минуту запнулся, – это все же было легче, чем если бы обернулось иначе. Вся твоя жизнь, твои честолюбивые планы – все пошло бы насмарку. – Он сделал безнадежный жест. – Итак, теперь ты должна отдохнуть, – сказал он, вставая, и улыбнулся ободряюще. – Я должен спешить на последний поезд. Думаю, на моем столе скопились горы работы. – Дойдя до двери, он снова вернулся. – Ох, да, совсем забыл. В субботу мы идем в оперу. Тебе придется сделать свое домашнее задание в воскресенье. И Энни тоже.

– Папа так здорово все уладил, – сказала Эмили, когда Роберт ушел. – Все распланировано. Ты нажимаешь кнопку, и выскакивают ответы на все твои вопросы. Быстро и легко.

– Это хорошо, Эмили. Твой отец хочет тебе только добра. Неужели ты думаешь, что он сейчас ничего не понимает, а?

– Надеюсь, понимает. Понимает, что я вижу его насквозь. Делай в воскресенье свое домашнее задание – это значит, не уходи из дома. Я постоянно держу тебя под наблюдением.

– Это неправда. Ты слышала, что он разрешил тебе встречаться с другими мальчиками.

– Я не хочу встречаться с другими мальчиками. Я хочу быть с Харрисом. Я хочу, чтобы мне доверяли.

Линн подняла брови:

– Доверяли? Ну, в самом деле, Эмили.

– Это случилось один раз, мама. Прежде всего мы очень редко оставались вместе одни. Все лето мы были на озере с компанией, ты же знаешь. Ты веришь мне, а?

Ее голубые глаза, влажные, как лепестки, были прекрасны. Было бы удивительно, если бы он мог устоять, подумала Линн.

– Ты веришь мне? – повторила Эмили.

– Да. Но ты видишь, что может произойти только от одного раза.

– Мы хотели пожениться.

– О, Боже мой, Эмили, ты слишком молода.

– Мне восемнадцать. Тебе было только двадцать.

– Это совсем другое. Твой отец был старше.

– Мой отец? Да, и посмотри, что имеешь.

Линн предпочла проигнорировать сарказм и только сказала:

– Харрис, или ты, или вы оба можете передумать, ты знаешь.

– Нет. Так же как не передумаем поступать в медицинский колледж. И это ужасно, что папа сказал, будто Харрис хотел сделать лучше для себя, потому что у нашей семьи больше денег, – произнесла Эмили с горечью. – Он сказал грубую, злую и глупую вещь. Харрис звонил мне в больницу как раз перед тем, как вы собирались забрать меня домой, и рассказал мне об этом.

– Твой отец был вне себя, беспокоясь о тебе. Я никогда не видела его в таком состоянии. Люди говорят такие вещи, когда они доведены до отчаяния.

Линн чувствовала, что она попала в ловушку. Но Харрис не присутствовал, его отослали в машину, когда его отец говорил о той ночи прошлым летом. Она пыталась быстро воссоздать в уме ту сцену. Очевидно, Уэбер не хотел, чтобы Харрис слышал об этом. Он был порядочным человеком и сделал все возможное, чтобы скрыть случившееся. «Я спрятал запись о вызове», – сказал он. Спрятал. Нет, он не мог сказать об этом Харрису. И страх Линн постепенно утих.

– Харрис сказал, что его родители сообщили ему, что он не должен видеть меня, что он должен избегать меня даже в школе.

– Это правильно, Эмили. Так будет лучше всего…

– Это все папина вина. Все исходит от него. Линн запротестовала:

– В твоем замечании нет логики. Я совершенно этого не понимаю.

– Не понимаешь? Я могла бы объяснить тебе, но ты не захочешь меня слушать. Нет смысла говорить, если ты не хочешь быть откровенной со мной, мама.

Сложив руки на коленях, Линн разглядывала шрамы от порезов и царапин, которыми была испещрена их тыльная сторона. Эмили хотела получить от нее подтверждение, признание относительно этих шрамов, уже начинавших проходить. Но она не собиралась этого делать. Мать должна скрывать от детей свою личную боль. Она должна это делать ради их же блага.

Ради моего блага тоже, думала она. Внезапно Линн почувствовала некоторое раздражение при мысли о лейтенанте Уэбере. Он не должен был говорить подобные вещи! Он должен был понимать, как они больно ранят. Но не следует забывать то, что сказал Роберт… Кровь стучала у нее в висках.

– Я скажу тебе, Эмили, – твердо произнесла она. – Я не могу играть с тобой в словесные игры. Ты уже достаточно взрослая, поэтому я буду говорить с тобой как женщина с женщиной. Я скажу тебе откровенно, что не чувствую себя сейчас наилучшим образом и не хочу ни о чем спорить. Я только хочу помочь тебе, а также чтобы ты помогла мне.

Эмили поднялась и обняла свою мать.

– Хорошо, мама, мы не будем больше говорить об этом. Пусть только у тебя родится здоровый ребенок, и ты сама будь здорова. – Она улыбнулась Линн. – Обо мне не беспокойся. Я буду много работать до конца года и закончу школу с отличием. Вот увидишь. И я больше не хочу никому причинять беспокойство.

ГЛАВА 4

– Что с Эмили? – снова спросила Энни. – Почему мне не расскажут?

– Да тут нечего рассказывать. Просто в эти дни она страшно много занимается. Ей же нужно учиться на «отлично», если она хочет поступить в Йейльский университет, – бодро ответила Линн.

– Она часто плачет. Вчера вечером глаза у нее были совсем красные. – Маленькие обеспокоенные глазки Энни глядели подозрительно. – Разве ты не заметила?

– Она слегка простудилась, вот и все.

Горе Эмили тяжким грузом лежало на Линн. Конечно, она плакала, бедная девочка, а как же иначе? Двойное потрясение – душевное и физическое – изменило ее и сделало старше. Ожесточило ли? – задавалась вопросом Линн.

У двери комнаты Эмили она поколебалась. Прекрасно осознавая, что ее собственная беременность бросается в глаза, Линн не могла не думать о том, как это может подействовать на раненые чувства дочери. Но она открыла дверь и уже вошедшим в привычку бодрым тоном спросила:

– Я могу войти? Или ты занята?

Эмили отложила книгу:

– Я занята, но заходи.

– Мне бы не хотелось отвлекать тебя, но я подумала: последнее время ты держишься от всех в стороне. Разумеется, учиться необходимо, я знаю. – Походив таким образом вокруг да около, она вдруг перешла прямо к сути дела: – Скажи, может, тебе нужно выговориться, поговорить о своих чувствах к Харрису? Если это так, то я всегда в твоем распоряжении.

– Спасибо, но тут не о чем говорить.

Плечи Эмили распрямились, а подбородок гордо вздернулся вверх.

– Не о чем? – мягко переспросила Линн.

– Да. Мы держимся в стороне друг от друга, поэтому, если ты беспокоишься из-за этого, то зря.

– Я не беспокоюсь из-за этого. Я знаю, что ты сдержишь слово.

– Он прислал мне поздравительную открытку ко дню рождения, а с ней кружевной платочек. А еще мы разговариваем с ним по телефону. – Тут Эмили приостановилась, словно, подумала Линн, она ожидает, что я начну протестовать. Когда возражений не последовало, Эмили гордо объявила: – Он каждый день работает. Даже по воскресеньям. Я полагаю, это часть его наказания.

– О, мне кажется, наказывать было вовсе не обязательно. Я хочу сказать… Мы считаем, что тебе нужно развлекаться, ты же знаешь. – Не получив снова ответа от Эмили, Линн продолжила: – Я знаю, что тебе звонят мальчики.

– Потому что они в курсе, что между мной и Харрисом все кончено.

– Но ты никогда не принимаешь их приглашений. Эмили криво улыбнулась:

– Даже если б я хотела, а я не хочу, у меня все равно не было бы времени, разве не так? Ведь мои дни полностью забиты.

И в самом деле. Верный своему слову, Роберт обеспечил ей какое-нибудь занятие на каждый час свободного времени. Они уже побывали в опере, на сельских ярмарках и местной выставке собак. Они катались на коньках по первому льду этого сезона в Рокфеллеровском центре и посетили выставку в музее Метрополитен. С упорством и энергией он проводил в жизнь свой план, а Эмили с не меньшим упорством и появившейся в ней холодной вежливостью подчинялась.

Но как ей должно быть больно!


Так и прошла осень – долгая и неторопливая в этом году. Земля, покрытая черными листьями, гниющими под непрерывным дождем; время года, плавно скользящее к своему закату навстречу морозной зиме, – его промозглый мрак словно олицетворял тот холод, что лежал в основе притворной любезности в этом доме.

По молчаливому соглашению, о случившейся беде больше не упоминали. За столом Роберт ограничивал беседу обсуждением последних событий дня. Наедине с Линн разговоры велись главным образом о фирме. Это выглядело так, словно для него ничего более важного не произошло. Или не происходило.

– Меня думают послать за границу, – сказал он ей однажды вечером. – Едет группа с Западного побережья, из конторы Монакко, и они хотят, чтобы я поехал с ними в Берлин на совещание. После этого я уже один буду встречаться с людьми, с которыми мы установили деловые связи в Будапеште. – Воодушевленный и возбужденный, он мерил шагами спальню, пока не остановился за спиной у Линн, которая расчесывала волосы перед зеркалом. – Меня не будет около двух недель, если я все-таки уеду. Но я почти уверен, что поеду. Это произойдет где-то в декабре. Мне так не хочется тебя покидать. – Он изучал ее лицо: – Ты выглядишь усталой.

– Я в порядке. Все будет хорошо.

– К марту ты опять станешь сама собой.

– Я уверена, – согласилась она.

На самом деле в этот раз она чувствовала непривычную слабость, чего раньше не случалось. По утрам было мучительно трудно вставать и так тяжело было разрываться между различными делами – на поезде в Нью-Йорк, на машине на сельскую ярмарку, и все в движении, все время в движении. Без Роберта у нее будет хоть какой-то отдых.

Джози заявила:

– Не в беременности дело. Ты выжата как лимон эмоционально. И, Бог свидетель, одних неприятностей Эмили было для этого предостаточно. – «Но ты и половины их не знаешь», – подумала Линн. У нее вырвался непроизвольный вздох. – Ты так вторично и не сходила к моему другу, я имею в виду доктора Миллера, – произнесла Джози обвиняющим тоном.

– Нет. – Вернуться, чтобы рассказать ему о лейтенанте Уэбере и обо всем остальном? Опять ворошить прошлое? Да и зачем? Что он может сделать, этот человек, кроме как заставить ее почувствовать свою никчемность. И, откусив нитку, которой она штопала юбку Энни, Линн лишь заметила: – Этот ребенок умудряется порвать все на свете. Обязательно за что-то зацепится.

– Как они ладят с Робертом последнее время?

– Нормально. Без особых проблем. – «Во всяком случае, не на поверхности. Он их слишком загрузил делами, – подумала она. – Но, может, это-то как раз и полезно? Полезно и благотворно? Тебе хочется так думать… Но так ли это на самом деле?» – Ты знаешь, Роберт во вторник уезжает в Европу, – сказала она, чувствуя неловкость оттого, что Брюс не ехал. Но умолчать об этом было бы еще более неловко.

– Я знаю.

Постепенно их разговор перешел на Эмили.

– Она больше не упоминает Харриса. А сама я не спрашиваю. Она сказала мне, что с этим покончено. Может, Роберт был прав, говоря, что все пройдет и шрамы зарубцуются?.. Наверное. Я не знаю. – Она задумалась. – Во всяком случае, она занимается долгими часами, грызет свою науку ночи напролет. И все добровольно. Мне кажется, что она переутомляется, но Роберт говорит, что я должна оставить ее в покое. Да, конечно, он так гордится ее успехами. Я тоже, но главным образом я хочу, чтобы она была счастлива. Мне… – Линн, отложив шитье, стиснула руки, – мне так ее жаль, Джози, ее и этого мальчика.

Брюс видел его несколько раз, когда шел мимо футбольного поля на свою пробежку. Тот каждый раз спрашивает об Эмили.

– Да, мне жаль его, – повторила Линн и добавила с легким смешком: – А Роберту – нет, как ты можешь себе представить. Он слишком далеко зашел в своем гневе. Роберт не умеет прощать.

– Начнем с того, что Роберт злой человек, – сказала Джози. – Послушай, Линн, тебе нужно поговорить с кем-нибудь. Хранить свои секреты в себе – а я знаю, что ты так и делаешь, принесет тебе в конечном итоге только вред. Бог знает, что может случиться. – Она повторила: – Роберт злой человек.

Ее комментарии только обидели Линн. Ее всегда обижали комментарии Джози. А кроме того, не подобает принижать перед женщиной ее собственного мужа, что бы ты о нем ни думала.

Однако это был единственный недостаток их долгой дружбы. И это всегда нужно было учитывать. Нужно было учитывать и все те гадости, которые Роберт говорил о Джози. Поэтому средством защиты она выбрала невозмутимость.

– Роберт всегда так выкладывался на работе. А теперь он отдает все свои силы на то, чтобы построить будущее для своего ребенка, – он уверен, что это будет сын.

– Естественно, ему хотелось бы сына.

– Ну, у нас уже есть две девочки, Джози. Иногда я боюсь, что он загонит себя до смерти.

– Если такое случится, то это будет его собственная вина.

– Нет, что ты! Его установка – жить и растить этого мальчика. У него такие планы! Послушать его – дух захватывает! Можно подумать: получить сына – самое великое событие, которое когда-либо может произойти. Но, полагаю, что так оно и есть. – Она замолчала в замешательстве, сообразив, что говорит все это бесплодной женщине.

Ответ Джози последовал незамедлительно:

– Не надо меня жалеть. Я уже давно смирилась с тем, что другие женщины могут иметь детей, а я нет. Всякий раз нужно смотреть правде в глаза, и так всю жизнь.

К Линн сразу же вернулась ее рассудительность:

– Вот ты действительно глядишь ей в глаза, – поправила она. – Я помню тебя, когда у тебя была операция. Ты держалась поразительно. – Она улыбнулась. – Слава Богу, у тебя сейчас все в порядке…

– Это утверждение или вопрос?

– Я полагаю, и то и другое. Но ты ведь сейчас в порядке, разве нет? – встревожилась Линн.

– Никто не может знать этого определенно, – спокойно ответила Джози. – Разве можно вообще что-либо знать наверняка?

– Думаю, нет. Но не хочешь ли ты сказать, что… что у тебя что-то не так?

– Нет, я просто хочу сказать, что большинству из нас очень непросто научиться смотреть в лицо действительности.

Воцарилось молчание. Никто больше не произнес ни слова, пока Джози не поднялась, собираясь уходить. Она оставила после себя в комнате атмосферу легкого дискомфорта, ощущение незаполненного пространства, холодящую струю воздуха, загадочное откровение. Линн чувствовала себя так, словно ее отругали.


В понедельник, за день до отъезда, Роберт вернулся домой рано. Он купил новый чемодан и положил его на кровать, чтобы укладывать вещи. Его паспорт и дорожные чеки лежали на туалетном столике, а новый плащ висел на дверце шкафа.

За ужином Роберт находился в приподнятом настроении, будучи весь в предвкушении новых и неизвестных событий.

– Вы понимаете, это гораздо больше, чем просто вопрос прибыли. Мир на земле, ее будущее зависят от того, сможем ли мы наладить работу Европейского Содружества. Все эти восточные страны можно как-то присоединить к НАТО. Именно поэтому так важно заложить экономический фундамент. – Он говорил и не мог остановиться.

И наверху, уже после ужина, он все продолжал говорить, складывая и упаковывая вещи. Обычно он не позволял Линн делать это за него. Каждую очередную вещь он называл вслух, и Линн вычеркивала ее из списка, лежащего рядом.

– Блокнот, фотокамера, пленка, словарь. Ну, вот и все. Готово. – Он повернулся к ней: – Боже, как я буду по тебе скучать!

– Ты будешь слишком занят, чтобы скучать по кому-либо.

– По тебе – буду, – серьезно ответил он. – Да, а девочки наши, я думаю, уже в кровати. Я их поцелую на прощание завтра утром, если только они не будут еще спать.

– Они уже встанут.

– Я уеду затемно. А где Джульетта?

– Здесь, на постели, с той стороны. Пойду выведу ее.

– Нет-нет, я сам. Ну, давай, давай, пошли отсюда, – обратился он к собаке, и та, зевая и потягиваясь, лениво направилась за ним.

Примерно через полминуты Линн услышала из кухни разъяренный голос и бросилась вниз. Роберт возвышался над Энни, дрожащей в длинной ночной рубашке, со сморщенным и залитым слезами лицом. Перед ней на кухонном столе громоздились бульонная чашка, с верхом наполненная мороженым, взбитыми сливками, молочной карамелью и орешками. Верхушка башни была выложена кружочками бананов, а все сооружение полито шерри мараскино.

– Погляди! Ты только погляди на это! – гремел Роберт. – Неудивительно, что она никак не может похудеть! Ты свинья, Энни. Ты еще хуже, чем свинья, потому что тебе пристало иметь хоть какие-то мозги! Ты отвратительна, если хочешь знать!

Энни рыдала:

– Ты… Ты не имеешь права так говорить. Я никого не убила. Если я хочу быть толстой, я буду толстой, и это касается только меня.

– Ну, Энни, – успокаивала Линн, гладя девочку по голове. – Ты ведь плотно поужинала. Ты уже должна была быть в постели.

– Хватит тут телячьи нежности разводить! – вмешался Роберт. – В этом причина всех бед. Никакой дисциплины. Никакой силы воли. Что хотят, то и делают.

Он схватил чашку. Энни вцепилась в нее со своей стороны, и ее содержимое вывалилось через край на стол.

– Не трогай! – завопила Энни. – Я это хочу! Нет, это ужасно, – простонала Линн, я не вынесу! Роберт, ради Бога, позволь ей только попробовать, ну хоть одну ложечку! А потом она разрешит тебе это выбросить. Я уверена, что разрешит.

– «Разрешит» мне? Что ты хочешь этим сказать? В этом доме никто не вправе мне что-либо «разрешать». Я отец! И точка! – кричал он, окончательно завладев чашкой. – А это отправится куда ему следует – в мусорное ведро!

Крышка со стуком захлопнулась, и Энни закатилась в истерике:

– Это низко, подло! Ты худший в мире отец! Противный!

Может, я и противный, но ты бестолочь. Ты бы лучше взяла себя в руки. Линн запротестовала:

Роберт, это жестоко! Это правда, что Энни нужно следить за своим весом, но она не бестолочь! Она чудесная девочка и…

– Линн, хватит с ней нянчиться! Меня тошнит от этого.

– Не смей кричать на мамочку! Оставь ее в покое!

Они стояли друг против друга – высокий, подтянутый мужчина и маленькая толстая девочка, чей живот выдавался из-под ночной сорочки. Ее невзрачное, бледное личико от ярости пошло красными пятнами. Линн пришлось собрать в кулак всю свою волю, чтобы не потерять контроль над собой.

Пойдем наверх, я тебя уложу, – повторяла она спокойно. – Не принимай близко к сердцу.

Успокоив и уложив Энни, она вернулась в свою спальню, где читал Роберт.

– Ну что ж, – произнесла она, – чудесное прощание в последнюю ночь. Будет приятно вспомнить.

Куча рождественских открыток, которые нужно было надписать, лежала на столе рядом с его креслом. Он вытащил из нее фотографию семьи Фергюсонов, снявшихся на фоне венка из остролиста, стоявшего в гостиной на каминной полке. На ней все улыбались, даже Джульетта, со свисающим набок языком, выглядела счастливой. Роберт бросил снимок обратно в кучу и произнес с издевкой:

– Образцовая американская семья. Вот они все. Просто безупречные.

Выходящие из себя из-за тарелки с мороженым, – парировала Линн.

– Ты прекрасно знаешь, что все гораздо серьезнее. В корне всего лежит ее непослушание, ее вызывающее поведение.

– Ты назвал ее бестолочью. Это непростительно. Но это правда. Я занимаюсь с ней – ты ведь сама знаешь, сколько времени я провожу, пытаясь вытащить ее из плена диких привычек, я из кожи вон лезу, а она все еще приходит домой с тройками в дневнике! Я не знаю, что еще сказать.

Роберт встал, подошел к туалетному столику и принялся раскладывать ровными рядами свои расчески и щетки. Затем, отойдя к окну, аккуратно задернул занавеску, прикрыв подоконник.

Ребенок заворочался внутри Линн, и она вынуждена была сесть.

– Я этого не вынесу.

– Ну, а чего ты хочешь от меня? Чтобы я увиливал от действительности, притворялся, что не вижу того, что я вижу? Может, если бы ты тут держала все в большем порядке…

– Порядке? А что ты называешь беспорядком? Будь любезен привести мне хоть какой-нибудь пример беспорядка, кроме сегодняшнего мороженого.

– Ну хотя бы тот случай на прошлой неделе, когда она пошла в школу с десятицентовыми кольцами на каждом пальце. Она выглядела просто смешно, и я ей об этом сказал, но ты позволила ей уйти в таком виде.

– Ради Бога, Роберт, это такой стиль в ее классе. Ну и что, что это выглядит смешно? Итак, я разрешила ей сделать это, что теперь свидетельствует о том, что я не состоялась как мать.

– Не говори за меня. Я не сказал, что ты не состоялась как мать.

«Но ты так думаешь. Я знаю. С тех пор, как по моей вине утонула Кэролайн».

– Ты подразумевал это, – сказала она.

– Что мы тут словами играем? Чем мы вообще занимаемся? – Вне себя он стукнул кулаком по ладони.

Ей не следовало спорить с ним. «Только не отвечай, – сказала она себе. – Он возбужден, завтра ему рано вставать, ему требуется отдых. Энни скоро забудет об этом. Я тоже забуду, и все пройдет, если только я буду сохранять спокойствие».

Однако быстрый ответ уже сорвался с губ:

– Я не знаю, что делаешь ты, но я прекрасно знаю, что делаю я. Я пытаюсь уладить все это.

Он в изумлении уставился на нее:

– Ты? Ты пытаешься?.. Уладить?.. В то время как я, имея перед собой величайшую возможность в моей жизни – в нашей жизни, – работаю как одержимый и стараюсь сохранять спокойствие, держать себя в руках и квалифицированно выполнять свою работу, несмотря на тот кошмар, что творится у нас в доме только потому, что ты позволила этому кошмару произойти…

Она резко вскочила:

– Что, опять возвращаемся к Эмили? Это уж слишком! Да ты просто одержимый!

– Одержимый? Тебе не хочется это слышать, я понимаю. Кстати, как ты могла бы заметить, я не заговаривал об этом. Даже не упоминал из-за твоего положения, Линн. Даже не упоминал.

– Громче! Говори громче! Чтобы она уж точно услышала!

Он шагнул к двери, притворил ее и понизил голос:

– Я предупреждал тебя! Я предупреждал тебя о ней и этом ублюдке, но ты из-за своего глупого попустительства – ты ничего не предприняла! Ты не смотрела за ней и погубила прекрасную девочку! Ты разрушила ее жизнь!

Ярость охватила Линн:

– Слушай, ты, со своими дутыми обвинениями! Я могла бы и сама обвинить тебя кое в чем в свое время, если бы захотела, и мои обвинения не были бы дутыми! Ты чертовски хорошо знаешь, что…

Словно подброшенный пружиной, Роберт вскочил и, схватив ее за плечи, встряхнул:

– Если бы ты не была беременна, я знаю, что бы я…

– Убери свои руки, Роберт. Ты делаешь мне больно. А теперь оставь меня одну, слышишь?

– Проклятый сумасшедший дом, – бормотал он, уходя. – Я буду рад убраться отсюда утром.

Она легла, надеясь заснуть. Гнев был бедствием для нее. Многим людям он давал заряд энергии, но ее он изматывал. Она все еще не спала, пока Роберт раздевался и укладывал последние мелочи. Она слышала, как лопнул его шнурок, когда он разувался, сев на постель. Она слышала, как он возился при слабом свете ночника в поисках другого шнурка.

Когда он наконец залез под одеяло, она не повернулась к нему.

Утром, когда Линн проснулась, он уже уехал.

Утро было сказочное. Оно превратило вид, открывавшийся из окна кухни, в японскую гравюру: хрупкие черные ветви на гребне холма, четко вырисовывавшиеся на фоне неба. Линн смотрела на них без восторга: в этот день ничто не могло доставить ей удовольствия. Ничто не могло. Слабая тошнота подступила к горлу, и она отодвинула от себя чашку. Слишком много кофе. Слишком много тяжелых мыслей.

В доме было тихо, и гул этой тишины навевал невыносимую печаль. Она встала и неуклюже понесла свое располневшее тело к ежедневнику на столе. Ничего на сегодня, кроме ежемесячного визита к гинекологу, который будет ворчать, что она не набрала вес. Несколько лет назад вас ругали, если вы его набирали. Кроме этого – лишь несколько мелких дел и покупки. Обед с Джози вычеркнут, потому что Джози простудилась, и это было как раз кстати, так как Линн не была расположена к общению.

Доктора Руперта куда-то вызвали, и Линн пришлось идти к его коллеге, мужчине моложе ее по возрасту, волосы которого, волнами спускаясь до плеч, касались белого халата. Подобная прическа вышла из моды еще в восьмидесятых, но теперь, в девяностых, явно опять завоевывала популярность. Завернувшись в белую простыню, она сидела на краю стола для осмотра, наблюдая за врачом, пока он делал свои записи.

– Ага, тошнота в прошлом месяце. А сейчас как? – задал он вопрос.

– Все еще случается время от времени.

– Это необычно на шестом месяце.

Я знаю. В прошлые разы этого не было.

– Тут также сказано, что вы чувствуете себя непривычно усталой.

– Иногда. – Ей не хотелось говорить. Закончил бы он с этим и отпустил бы ее! – Я гораздо крупнее сейчас, чем когда носила предыдущих детей, поэтому, я думаю, что дело просто в лишнем весе.

Вид его выражал сомнение:

– Может быть. Но ваше кровяное давление этим утром выше нормы. Не слишком сильно, но все-таки. Вы можете указать какую-нибудь причину?

Встревоженная, она быстро ответила:

– Вообще-то нет. Это плохо?

– Нет, я же сказал, что не слишком. Просто должен же я поинтересоваться, почему оно вообще подскочило. Вас что-то расстроило?

Своей улыбкой он пытался убедить ее, но ни уговоры, ни хитрость не смогли бы вынудить ее признаться. Однако нужно было что-то ответить.

– Это может быть оттого, что мой муж уехал в Европу, и это меня слегка беспокоит. Ни о чем другом я подумать не могу.

Он смотрел ей прямо в глаза. Его близко посаженные проницательные глаза сузились под нахмуренными бровями, как если бы он делал математические подсчеты или решал головоломку.

Любопытно, – произнес он. – Эти отметины у вас на руках…

– Отметины? – повторила она за ним и, взглянув вниз, увидела чуть выше локтей сине-зеленые отпечатки как раз на том месте, где ее вчера вечером сдавили пальцы Роберта. – Ах, эти. – Она пожала плечами. – Не представляю, откуда они. Я легко сажаю себе синяки. Всегда найду, обо что ушибиться, а потом не могу вспомнить, откуда взялись синяки.

– Симметричные синяки. Их кто-то вам поставил, – произнес он, сверкнув той же легкой улыбкой.

Можно подумать, она не видела его насквозь! Эта его умышленно небрежная манера, уговоры, словно он разговаривал с ребенком! Отец сказал новобрачной: «Кто-то оставил тебе эти отметины. Я хочу знать, Линн, кто это был».

Вы ничего не хотите мне рассказать? – спрашивал ее теперь врач.

Думая, что уловила нотку любопытства в его голосе, она почувствовала острый укол возмущения. Это был новый стиль жизни: и с экрана телевизора, и в печати люди говорили все, что приходило им в голову, невзирая на нравы и такт, с назойливым любопытством суя нос в чужие дела без всякого уважения к личной жизни – пусть все торчит наружу.

Что вы имеете в виду? – резко возразила она. – Что я могла бы вам рассказать?

Молодой человек, перехватив выражение ее лица, должно быть, очень свирепое, мгновенно отступил.

– Прошу прощения. Я спросил вас на тот случай, если у вас что-то есть на уме. Итак, на сегодня все. В следующем месяце вас, как обычно, осмотрит доктор Руперт.

Ее сердце все еще сильно билось, когда она покидала кабинет. Лезет не в свое дело! Что за навязчивость! Интересно, напишет ли он «Два синяка на плечах» в ее медицинской карте?

Даже некоторое время спустя, толкая перед собой тележку по рядам супермаркета, она все еще ощущала сердцебиение. Затем на парковке, разгружая тележку, она увидала в соседнем ряду машин Харриса Уэбера и его мать. И опять ее сердце рванулось из груди. Они ее пока не заметили, и Линн пониже пригнулась над своими сумками, надеясь, что они уедут, так и не увидев ее. Она избегала этой встречи не потому, что испытывала какое-либо нездоровое чувство по отношению к ним, поскольку она почти ничего не имела против Харриса и уж совершенно ничего против его матери, а потому, что эта незнакомая женщина кое-что знала о ней, о них с Робертом… И Линн предпочла спрятаться и не видеть лица этой женщины, чтобы не прочесть на нем… А что бы она на нем прочла? Любопытство? Жалость? Презрение?

Но они так задержались, что мальчик, должно быть, уже узнал ее машину и догадался, что она согнулась, как страус, над своими покупками, только чтобы избежать встречи с ним. Что-то подсказало ей выпрямиться и обернуться в их сторону.

– Здравствуй, – сказала она и приветственно взмахнула рукой.

Он бросил на нее быстрый взгляд, тот самый открытый взгляд, мягкий и мужественный одновременно, притягательность которого она почувствовала с самого начала.

– Здравствуйте, миссис Фергюсон.

– Как дела? – обратилась она к нему через капот машины.

– Спасибо, хорошо. А у вас?

Она кивнула и улыбнулась. Его мать кивнула в ответ, одарив ее ничего не говорящей улыбкой – просто вежливой и, может быть, слегка смущенной. И все. Они уехали. Их старый автомобиль, чихая, выкатился со стоянки.

Ну вот, сказала себе Линн, это было не так уж плохо. Это нужно было сделать. Однако эта небольшая неожиданная встреча заставила ее огорчиться – не за себя, но за Эмили. Она приехала домой, убрала покупки, села просматривать почту, в основном, счета и поздравления с Рождеством и, все еще огорченная, слушала усыпляющий гул тишины.

Зазвонил телефон. Должно быть, она задремала, потому что звонок испугал ее так, что она подпрыгнула.

– Здравствуй, – сказал Роберт.

– Ты где? – вскричала она.

– В Лондоне. Я говорил тебе, что у нас дневной рейс, так что ночь мы проведем здесь, а утром вылетим в Берлин. Полет сюда прошел прекрасно.

– Отлично, – напряженным голосом ответила она.

– Линн, здесь сейчас ночь, но я не мог пойти спать, не поговорив с тобой. Я ждал, когда ты вернешься от врача. Как ты?

– Ты имеешь с виду мое здоровье или мое душевное состояние?

– И то и другое.

– Со здоровьем все в порядке. Ну, а другое – ты сам можешь себе представить.

– Линн, я виноват. Я ужасно виноват. Я сказал, что полет прошел хорошо, но это не так, потому что всю дорогу я думал о нас. О нас и об Энни. Я не хотел причинять ей боль. Бог свидетель, ни в коем случае не хотел.

– Ты причиняешь ей боль, потому что она – не Эмили. Она некрасива и…

– Нет-нет, это неправда. Я все для нее делаю, все, что могу. Но я не обладаю таким терпением, как ты. Я это признаю. Я всегда признаю, когда неправ, разве не так?

Ее подмывало спросить: «Мне сосчитать те случаи, когда ты это признаешь, и те, когда нет?» Но подобная казуистика ни к чему не приводит. Это все равно что бег на месте. Она вздохнула:

– Наверное.

– Я совершенно подавлен. Я очень многого для нее хочу, а она не понимает. Энни – трудный ребенок.

В этом она была вынуждена с ним согласиться. Однако она уклонилась от прямого ответа, жестко сказав:

– Простых не существует, Роберт.

– Это не так. Вот ты. Ты самая добрая, самая мягкая, самая рассудительная, здравомыслящая, прекрасная женщина, я тебя просто недостоин.

Тот ли этот хмурый враждебный человек, что кричал прошлой ночью на кухне, причинил ей боль, оставив на руках синяки, и повернулся к ней спиной в спальне? Конечно, это был он. И несколько презрительно она предупредила саму себя: «Только не говори опять, что ты удивлена».

– Линн, ты слушаешь?

– Слушаю я, слушаю.

– Скажи Энни, что я прошу у нее прощения. Скажешь?

– Хорошо, скажу.

– Все, что произошло, так глупо: то, как мы отвернулись друг от друга, не пожелав спокойной ночи, и то, что мы не попрощались утром. А если бы кто-нибудь из нас попал в аварию, как Ремис, и мы бы больше никогда не увиделись?

Ремисы… Они жили через дорогу. Линда и Кевин. Слова пронзили ее. У нее до сих пор стоял в ушах жуткий крик Линды, раздавшийся, когда ей позвонили, чтобы сказать об аварии. Этот крик разнесся по всему кварталу, на него стали сбегаться люди. Линда же просто помешалась. «Он уехал на работу час назад! – выкрикивала она одно и то же. – Он уехал на работу час назад!»

– Эта ночь ссоры могла стать нашей последней ночью. Подумай об этом, – произнес Роберт.

Сердечный приступ. Крушение самолета или автомобильная авария в тумане и дожде на чужом шоссе. Его искалеченное, искромсанное тело. Они привезли бы его обратно в Америку. И Роберт больше никогда бы не сел в это кресло.

– Линн, с тобой все в порядке? Ты что?

– Со мной все нормально.

Но он нанес ей болезненный удар. Ощущение было такое, словно внутри она истекала кровью. Она увидела себя одну в доме, совершенно одну, потому что, что такое дети, как не продолжение тебя самой? Эти ранимые девочки, этот еще не родившийся младенец, который будет нуждаться в ее заботе, – а он не вернется. И не будет больше ужасного голоса, тяжелых мужских шагов вверх и вниз по лестнице. Не будет сильных мужских рук.

– Боюсь, что нервы у меня совсем сдали, – сказала она. – Я должна была помирить вас с Энни до того, как идти спать. Но я просто вышла из себя. А потом, мне уже не двадцать лет, – закончила она уныло.

– Да нет же, тебе все те же двадцать, как тогда, когда я только встретил тебя. Тебе всегда будет двадцать. Скажи мне, что ты меня хоть немножко любишь. Только скажи, и мне хватит этого до самого возвращения. Скажи мне, что ты больше не сердишься.

Ее тело реагировало на вибрации его голоса.

– Я вас всех так люблю, но тебя – в первую очередь. Я ничто без тебя, Линн. Прости меня за всю ту боль, что я тебе причинил. Прости меня, пожалуйста.

– Да, да.

Эти отметины на руках, эти раздраженные слова, за которые он так горячо сейчас раскаивался, – что они, в конце концов, значат по сравнению со всеми его хорошими качествами? Ничего. Совсем ничего.

Мы за тысячу миль друг от друга, но мы накрепко связаны между собой. Вот и сейчас эта связь возродилась заново, словно нет огромного расстояния, разделяющего нас, словно он здесь, в своей комнате, или я в той незнакомой комнате в Лондоне, и мы можем дотронуться друг до друга. Поразительно!

Гнев исчез, и постепенно ее начал согревать покой.

– А ты любишь меня, Линн?

– Да, люблю, конечно, люблю. Люблю, несмотря ни на что.

– Береги себя, дорогая. Передай девочкам, что я их люблю. Я опять позвоню через пару дней.

Ее все еще переполняло облегчение, и она сидела, баюкая в руках пластмассовый аппарат, когда он зазвонил вновь.

– Привет, это Том Лоренс. Как у вас дела?

– Спасибо, прекрасно. – Она уловила в собственном голосе нотку веселья.

– Я объясню, почему я звоню. Я хочу попросить вас об одном одолжении. Ко мне приехала сестра со своей дочерью. Они живут в Гонолулу, и сестра подумала, что сейчас как раз самое время для Сибил узнать, что лежит за Гавайями. Сибил двенадцать лет. Вашей младшей дочери примерно столько же?

– Энни одиннадцать.

– Отлично! Вы нам ее не одолжите? Как вы думаете, она захочет съездить с нами в город? Мы сходим на спектакль, может, в музей или на Статую Свободы. Ну, как вам эта идея?

– Звучит великолепно.

– Тогда мы заедем за Энни завтра утром, если это подходит, а затем сядем на поезд.

– Энни с ума сойдет от восторга. Она обожает Нью-Йорк.

– Для меня будет в новинку сопровождать двух таких юных дам. Сестра хочет использовать это утро, чтобы походить по магазинам, поэтому какое-то время я буду справляться с ними самостоятельно.

– Уверена, что вы прекрасно справитесь.

– Ей понравится Сибил. Она милая девочка, даже если учесть, что она моя племянница.

Линн ощутила неясное беспокойство. Почему-то она представила его сестру похожей на тех чрезмерно умных молодых женщин, которых она встречала на вечеринке у Тома. Она, должно быть, невероятно худая, а ее дочь, скорее всего, тоже, и к тому же разодета во французские наряды и выглядит на все шестнадцать. Подобного рода девочек очень много, но Энни не из их числа.

Поэтому на следующее утро она с заметным облегчением поприветствовала компанию у своих дверей. Сестра Тома, возможно, его близняшка, была прелестная, дружелюбная и абсолютно нормальная. Как и он. Сибил не была ни худой и ни толстой, хоть и не такой красивой, как мать. Энни проведет хороший день.

Прогнозы Линн сбылись. Энни провела замечательную субботу. За ужином она повторяла торжествующе:

– Я ела шоколадный торт с малиной и сливками.

Я сказала, что папа говорит, что я слишком толстая, а Том сказал, что когда я вырасту, то сяду на диету, поэтому пока волноваться нечего.

– Том? Ты зовешь мистера Лоренса Том?

– Он сам мне сказал. Потому что Сибил называет его «дядя Том».

Мокрый снег начал подмерзать. В те моменты, когда было тихо, можно было услышать позвякивание его ледяной крупы на оконных стеклах.

– Хорошо ужинать на кухне, – произнесла Эмили. – Уютно.

И это было правдой. В столовой, когда за столом сидело только четыре человека, всегда казалось, что не хватает еще десяти или двенадцати, потому что стол – подлинный Шератон – был достаточно длинным, чтобы за ним могли усесться восемнадцать человек. Казалось, звуки в комнате отдаются эхом. Но Роберт говорил, что на то она и столовая, чтоб в ней за столом обедали.

Энни все еще была полна впечатлений.

– Я сказала ему, что ненавижу свои волосы – они такие кудрявые. А он сказал, что я смогу их выпрямить, если захочу. Я сказала, что папа мне не позволит, а он сказал, что я смогу это сделать, когда вырасту, потому что тогда я смогу делать, что захочу. Он сказал, что знает одну женщину, которая сделала так, и ей понравилось. – Энни хихикнула: – Готова поспорить, что он имел в виду одну из своих жен.

Линн и Эмили переглянулись, и Эмили насмешливо заметила:

– Ты же ничего не знаешь о его женах!

– Вот и знаю! Мне Сибил рассказала. У него их было две. Или три. – Энни, задумавшись, остановила вилку на полпути ко рту. – Знаешь что? Если ты когда-нибудь разведешься с папой, я думаю, тебе нужно выйти замуж за Тома.

– Энни! Можно подумать, я когда-нибудь разведусь с папой.

– А я думаю, ты выберешь дядю Брюса, – заметила Эмили. – Ты же его так любишь.

При этих словах уголок рта у нее вздрогнул. Юмор ли это был или цинизм, или то и другое? Линн отвела взгляд. А Энни серьезно ответила:

– Конечно, я люблю его, глупая, но у него же есть тетя Джози.

Линн сделала им обеим выговор: – Глупости! И Боже вас упаси сказать что-нибудь настолько же идиотское в присутствии папы. Он возвращается через неделю, в среду.

Еще одиннадцать дней. Всего лишь одиннадцать дней, – сказала Энни. – Я думала, что его не будет дольше.

– К тому времени он закончит свою работу, – объяснила Линн, – и ему нужно будет возвращаться.

– Но он только что уехал. Какая польза от того, что он уехал, если он сразу же развернется и поедет обратно? Не слишком же много работы у него. Надеюсь, что в следующий раз они дадут ему работы побольше, – съязвила Энни.

– Иди выведи Джульетту, – вмешалась Линн. Ей нужно погулять.


В понедельник, когда школа снова открылась после каникул, Эмили вернулась домой без Энни, жалуясь:

– Что за ребенок! Она опять пропустила автобус. Думаю, мне теперь придется вывести машину и поехать обратно. А она все это время будет мерзнуть на улице.

Линн выглянула в окно. Шел мокрый снег. Белый склон холма был покрыт опасной ледяной коркой.

– Нет, Эмили, поеду я. Дороги скользкие, а у тебя недостаточно опыта вождения, чтобы справиться с машиной в такую погоду.

Эмили взглянула на необъятный живот матери.

– А если машина забуксует и тебе придется выходить, и ты упадешь? Нет, мам, поеду я. Я буду осторожна.

«Когда дело доходит до чего-то серьезного, она все же самая ответственная девочка», – подумала Линн, наблюдая, как машина осторожно выехала на подъездную аллею, плавно заскользила вниз по дороге и, одолевая дюйм за дюймом, скрылась из виду. Однако она осталась стоять у окна, вычисляя в уме, сколько времени понадобится, чтобы доехать до школы и обратно.

Когда зазвонил телефон – похоже, телефоны всегда имеют обыкновение звонить в самый неподходящий момент, – Линн сняла трубку. Незнакомый голос долетел до нее по проводам:

– Линн Фергюсон? Это Фэй Хеллер, соседка вашей сестры Хелен из Сент-Луиса. Вы меня помните?

Внутри у Линн все перевернулось.

– Да-да, что-нибудь с… Хелен?

– С Хелен все в порядке. Они всей семьей уехали кататься на лыжах. Я звоню, потому что их нет, а тут у меня дома ваша малышка Энни.

Линн медленно опустилась в кресло.

– Энни? У вас? Я не понимаю…

Очень спокойный негромкий голос объяснил:

– Не пугайтесь. С ней все хорошо, она цела и невредима. Она приехала на такси около трех. Я увидела, как она звонила Хелен в дверь, и, естественно, ей никто не открыл. Вышла и привела ее к себе. Сама она не хотела ничего объяснять, а я не настаивала, но…

«Боже мой, она убежала. Что же еще произойдет? Но убегать из дома бессмысленно…»

– Я представить себе не могу, что ей пришло в голову! – расплакалась Линн.

«Тебе не нужно ничего себе представлять, ты прекрасно все знаешь сама. Роберт возвращается домой…»– твердил внутренний голос.

Тот случай с мороженым был ужасен, однако… Убегать из дома… Энни, Энни…

Она усиленно соображала. Потная, холодная рука, держащая трубку, дрожала.

– Дети иногда преподносят нам сюрприз, разве не так? – Женщина пыталась хоть как-то объяснить этот поступок, хоть как-то утешить. – Я полагаю, что мы в свое время поступали точно так же с нашими родителями.

Мысли Линн скакали. Как смогла Энни купить билет и сесть в самолет? Ребенок без сопровождения взрослых – на такое расстояние? Ей бы никогда не продали билет.

– Могу я с ней поговорить?

– Я предложила ей сразу же позвонить вам, но она была немного расстроена, что вполне естественно, и я подумала, что лучше не настаивать.

– Неужели она боится поговорить со мной? Скажите ей, что я не буду ее ругать. Я лишь хочу узнать, как она. Скажите ей это, пожалуйста, пожалуйста!

– Я бы не сказала, что она боится, но дело в том, что она ужасно устала, и я отправила ее наверх прилечь. После того как она поела, разумеется. Она была голодна.

«Женщина проявляет такт. Но правда в том, что Энни не хочет со мной говорить».

– Она хочет домой. Хотите, я посмотрю, когда ближайший самолет, с которым мы могли бы ее отправить сегодня вечером?

Она хочет вернуться домой! Господи, спасибо тебе за это!

– Нет, при сложившихся обстоятельствах я бы не хотела, чтобы она летела одна. Я лучше узнаю, как я могу вылететь отсюда.

Но здесь у нас очень плохая погода. Может, вы разрешите оставить ее здесь на ночь? Кроме того, уже вечер.

На глаза Линн навернулись слезы и перехватило горло. А женщина, видимо, почувствовав это, мягко произнесла:

– Вы думаете, она будет нам в тягость, но это не так. Ей здесь хорошо. Вы же помните моих трех? Они уже выросли и разлетелись, но я еще не забыла, как обращаться с маленькими девочками. Поэтому не беспокойтесь.

Рыдания прорвались наружу.

– Я в ужасе от того, что могло произойти, если бы ее нашли не вы. Один Бог знает, на кого она могла натолкнуться.

– Но этого же не произошло. Погодите минутку, мой муж хочет что-то сказать. О, я была права. Сегодня вечером отсюда нет рейсов. Вам придется подождать до завтра.

– Тогда ладно. Я вылечу первым же утренним самолетом. И я хочу поблагодарить вас. Даже не знаю, как начать.

– Ну что вы! Вы бы поступили точно так же. Просто постарайтесь спокойно уснуть, если получится.

Нужно вытереть глаза и привести в порядок лицо, пока не вернулась Эмили. Мать должна оставаться стойкой в чрезвычайных ситуациях. Не показывать свою слабость. Мать должна скрывать свои страхи и раны. Однако она не смогла утаить их от врача в то утро…

У черного входа Эмили потопала ногами, стряхивая снег, и позвала:

– Мам? Ее там не было. Я везде посмотрела. Эта противная Девчонка, должно быть, ушла в гости к кому-нибудь из друзей. Ну уж, по крайней мере, могла бы позвонить! Что такое? Что случилось?

– Куда, по-твоему, подевалась эта глупая девчонка? – вместо своего полнейшего смятения Линн хотела показать наигранный гнев, как, например, всплеснуть руками и сказать: что она еще выкинет? Но Эмили не поддержала игру. Она сказала серьезно:

– Она очень напугана. Ее мрачные мысли пугают меня.

Женщины посмотрели друг на друга. В последнее время они частенько обменивались подобными, довольно загадочными взглядами. Ей также пришло в голову, что в таких случаях именно она первая опускала глаза или отводила взгляд.

– Энни всегда была трудным ребенком, не то что ты, – сказала Линн. – Она у тети Хелен.

Это были именно те слова, которые произнес Роберт, когда звонил из Лондона. Эмили же ответила ей точно так, как сама она ответила Роберту:

– Простых не бывает.

Линн не была расположена к спорам на философские темы, во всяком случае не сейчас.

– Завтра я вылечу первым же рейсом, на который смогу достать билет. – И поскольку Эмили стояла в нерешительности, добавила: – Я помню Хеллеров. Это хорошие друзья тети Хелен. Поэтому давай не тревожиться слишком сильно.

Эмили лишь произнесла:

– Ну что ж, у меня куча работы. Пойду-ка заниматься.

«Иногда может показаться, что Эмили внутренне неспокойна, – подумала Линн. – Порой она заставляет меня чувствовать себя неуютно, как, например, сейчас, словно это я вынудила Энни убежать из дома».

Собака, повизгивая, просилась наружу. Линн стояла в дверях кухни, пока Джульетта бегала по саду, где каждая веточка была покрыта ледяной глазурью. Собака присела, затем бегом вернулась обратно и стряхнула влагу с шерсти, забрызгав пол на кухне. Повинуясь внезапному порыву, не обращая внимания на сырость, Линн опустилась на колени и крепко прижала пса к себе. Она нуждалась в живом тепле.

– Господи, – проговорила она, позволяя собаке лизать ей руку. Но ей нужны были также слова, теплые человеческие слова. Поэтому она направилась к телефону. Она должна была рассказать все Джози.

– Ты в порядке? – спросила та, когда Линн закончила свой рассказ.

– Да. Мне лишь нужно было поговорить с кем-то. Прости, что обременяю тебя своими проблемами ты ведь больна.

– Это противная простуда, от которой я никак не могу избавиться. И ты вовсе меня не обременяешь. Подожди минутку. Здесь Брюс, и он хочет знать, о чем речь.

Сперва Линн слушала, как они совещаются, затем трубку взял Брюс.

– Успокойся, Линн, – сказал он, – я привезу ее. Погода отвратительная, и тебе нельзя рисковать. Ты можешь упасть. Я поеду за ней.

Она запротестовала, но ее возражения были отвергнуты с исключительной твердостью, и, внезапно почувствовав усталость, она поднялась наверх прилечь.

Одна в утлой лодчонке, охваченная ужасом, в нечеловеческом напряжении, потеряв из виду землю в бурных волнах океана, она внезапно увидела вспышку света и услышала голос. У ее кровати стояла Эмили.

– Мамочка, дорогая, проснись. Ты проспала уже больше часа. Тебе нужно поесть. Я приготовила ужин.


Поздним утром позвонил Том Лоренс, чтобы пригласить Энни на прощальный ужин с Сибил, которая уезжала домой.

– Энни нет. – Ее голос сорвался на высокий фальцет. – Энни убежала из дома.

Последовала пауза. Как должен реагировать человек на подобного рода новость?

Он спокойно спросил, не может ли она что-нибудь к этому добавить.

– Она уехала в Сент-Луис к моей сестре. Только сестры не было дома… – Ее голос сорвался, и ему пришлось ждать завершения фразы. – Брюс поехал за ней.

– Роберт еще не вернулся?

– Нет, послезавтра.

– С вами кто-нибудь есть?

– Никого. Я заставила Эмили пойти в школу, а Джози страшно простужена – ОРЗ или что-то в этом роде. И я не хочу, чтобы кто-нибудь еще об этом знал.

– Конечно. Но вам нельзя там находиться одной. Я сейчас подъеду.

– О, нет, в этом нет необходимости. Я в порядке, правда. – Она, должно быть, выглядит ужасно: беременная слониха с темными кругами под глазами… Странно, что в такое время она вообще беспокоится о том, какой предстанет перед этим мужчиной. – Но ваша работа, ваш офис…

– Я еду.

Дрова в камине были сложены, оставалось только поднести спичку.

Она разожгла камин, отправилась на кухню приготовить кофе и, сняв с подоконника горшочек с фиалками, поставила его на поднос, где уже стояли чашки и кофейник. Когда приехал Том, в камине горел веселый огонь, кофе испускал восхитительный аромат, а на столике перед камином стояла тарелочка с горячими сдобными булочками.

В джинсах и фланелевой рубашке Том выглядел как школьник. Роберт никогда не носил джинсы. Мысли Линн текли сбивчиво и бессвязно.

– Вы хотите поговорить о том, что произошло, или вместо этого поговорим о последних событиях дня, или, может, предпочитаете вообще ни о чем не говорить?

Она развела руками, выражая полное замешательство.

– Не знаю, что и сказать… Она трудный, замкнутый ребенок со скверным характером. – Тут ей пришлось остановиться.

Том кивнул:

– И в то же время она потрясающая малышка. Моя сестра не могла надивиться, как много она знает по сравнению с Сибил.

– А Роберт жалуется, что она глупа.

– Ваша Энни – прелестная девушка.

Легкое сочувствие промелькнуло на лице Тома. Разрез его глаз по форме напоминал лист дерева. Забавно, она этого раньше никогда не замечала.

– Вы подарили ей чудесный день. Она была в восторге.

Том взял булочку.

– Банан? Нет, что-то другое. С чем она?

– С апельсиновой цедрой. Я решила попробовать эту начинку. Ну и как? Удалось?

– Потрясающе. Я же говорил, что вам нужно заняться кулинарным искусством серьезно. Но, естественно, сейчас не время.

Пламя потрескивало, вводя в извечный соблазн наблюдать его головокружительный танец. Том заговорил снова:

– Я могу говорить откровенно? Ведь Энни переживает свою полноту и кудрявые волосы?

– Да, и с вашей стороны было очень мило переубедить ее.

Ей пришли на память слова Энни: «Тебе нужно выйти замуж за Тома»– и, вопреки ее желанию, легкая, чуть заметная улыбка тронула ее губы и исчезла. Том открыл рот и тут же закрыл его.

– Вы собрались что-то сказать, Том.

– Я передумал.

– Почему? Говорите, пожалуйста.

Он покачал головой:

– Однажды у меня были из-за этого неприятности, помните?

– Да, потому что то, что вы говорили, не было правдой.

Она должна была сказать ему это. Должна была. С оправленной в серебряную рамку фотографии на нее смотрел Роберт. На его руке красовалось обручальное кольцо. Это была его идея – носить одинаковые обручальные кольца.

Том проследил за ее взглядом. И, словно приняв окончательное решение, продолжал:

– Я лишь собирался сказать, что Энни несколько раз повторила, что отец расстраивается из-за ее полноты. И все. Я думал, это может оказаться полезным ключом к тому, что произошло.

«Расстраивается». Эта ужасная сцена. «Ты – бестолочь!» Все в пятнах детское личико, залитое слезами. А потом: «Я никогда не обижу ее. Я всех вас люблю».

– Не знаю, что и думать, – пробормотала она так, словно Тома не было рядом.

Не торопясь, он отхлебнул кофе, поставил чашку, опять взял ее, снова поставил на место и только после этого сказал:

– Я ваш друг, Линн. Мы знаем друг друга не так давно и не так близко, но, я надеюсь, вы считаете меня своим другом.

Несомненно он пытался вытянуть из нее какое-то признание, осознание его необходимости, обращение за помощью. Даже в разгар сумятицы этого дня она оставалась достаточно бдительной, чтобы понять это. Однако, как ни странно, его попытка не возмутила ее, а поскольку было необходимо как-то отреагировать на его великодушие, она пробормотала:

– Я знаю, что вы помогли бы мне, если бы это было в ваших силах. Тот факт, что вы здесь, уже говорит о многом.

– А вы уверены, что я не в силах помочь?

Она покачала головой:

– Нам надо самим терпеливо во всем разобраться. Роберт всегда старался отвлечь Энни от ее настроений, но в последнее время у них сложные отношения. Что ж, она растет. А для некоторых детей расти совсем непросто.

– О да. Вообще-то не мне об этом судить. У меня никогда не было детей – одни жены.

Она радостно ухватилась за возможность переменить тему.

– А сколько их у вас было, могу я спросить?

– Две с половиной.

– С половиной?

– Ну да. Я жил с одной целый год. Можно назвать ее женой наполовину. – Он рассмеялся. – Все это было очень по-дружески. Мы приняли обоюдное решение считать, что мы в расчете.

Линн подумала: «Если бы он принадлежал мне, не думаю, что я так легко смогла бы его отпустить». И она вспомнила, как, увидев его впервые, почувствовала исходящую от него легкость, яркость, ощущение полного счастья.

Он насмешливо взглянул на нее и спросил:

– Не одобряете?

– Я? Не мне судить. Но Роберт никогда бы… – Она осеклась.

Это было неправильно. Неправильно было упоминать о конфликте между Робертом и Энни. Проблемы нужно было держать внутри семьи, не вынося сор из избы. И она опять взглянула на фото Роберта, которое, будучи обычного размера, казалось, главенствовало в комнате. И в этот раз Том проследил за ней взглядом:

– Я разговаривал с Питом Монакко. Он хотел, чтобы я знал, какое впечатление на них всех произвел Роберт. Он, конечно, считает, что мы с Робертом очень близкие друзья.

При словах «близкие друзья» Линн вспыхнула и быстро произнесла:

– Да, Роберт впечатляет. Не знаю, откуда он берет свою энергию. Плюс ко всему, что он делает. Он еще взял на себя новый проект поиска средств для финансирования исследований СПИДа.

– Невероятная энергия.

Последовала пауза, словно оба они подошли к той черте, которую никто из них не должен был переступать. Разряжая атмосферу, зазвонил телефон.

– Да? Брюс? Слава Богу! Да, поскорее. Не пропустите его. – Она положила трубку. – Это Брюс из аэропорта. Они едут домой. Энни веселая, и мне не следует беспокоиться. – Она вытерла глаза. – Не беспокоиться. Можете себе представить?

– Но вам же сейчас намного лучше.

– Да. Я очень серьезно поговорю с Энни. Вы же говорите, что она смышленая девочка. Я поговорю с ней по душам. Я смогу до нее достучаться. – Пока она говорила, ей казалось, что она нашла правильный подход к этой проблеме. Обсуждая ее вслух, можно достичь понимания. Правда, Энни убежала, повинуясь какому-то безумному импульсу, но она же вернулась.

Следовательно, это еще не конец света. – Да, мне действительно легче, – повторила она. Том поднялся со словами:

– Раз дело обстоит таким образом, я вас покидаю. Моя сестра сегодня здесь последний день.

– Конечно! Просто замечательно, что вы пришли.

– Вы удивительная женщина, Линн. Но вы безнадежно устарели. О, я не имею в виду ваши наряды. Когда вы в обычной форме, вы выглядите так, как на Пятой авеню. Я имею в виду, в вас еще осталась старомодность небольших городков. Я выражаюсь туманно?

Отвечая на его улыбку, она сказала:

– Пожалуй.

– Я хочу сказать, что доверие нынче не в моде. – Он взял ее руку и поднес к своим губам: – Это то, чему я научился в прошлом году в Вене. Там они все еще это знают. «Целую вашу ручку, почтенная леди».

У входной двери, озадаченная и слегка растерянная, она повторила единственное, что пришло ей в голову:

– Это замечательно, что вы пришли. Огромное вам спасибо.

– Я здесь, когда бы вам ни понадобился. Помните это, – сказал он и вышел на дорожку.

Она осталась в том же замешательстве. Было ли это проявлением необычайной любезности с его стороны или нечто другое? В конце концов она была так неопытна. С двадцати лет ей почти не случалось разговаривать или оставаться в комнате наедине с каким-либо другим мужчиной, кроме Роберта. Но в любом случае она чувствовала себя польщенной. А для беременной женщины, озабоченной тяжелыми мыслями, это было приятное ощущение.

– Ну, вот и мы! – закричал Брюс, когда Эмили открыла входную дверь.

Линн раскрыла руки, и Энни бросилась в ее объятия. Брюс поглядел на них с улыбкой, и его очки влажно блеснули.

– Почему ты это сделала, дорогая моя? – воскликнула Линн. – Ты всех страшно перепугала. Почему? Тебе нужно было сперва поговорить со мной.

– Не сердись на меня. Я сама испугалась. Я испугалась, когда уже села в самолет. Я так хотела, чтобы все осталось как прежде, чтобы я этого не делала, но я уже не смогла бы выйти из самолета, ведь правда?

– Нет, радость моя, без парашюта не смогла бы. – И Линн прижала ее к себе еще крепче. – Но как ты в твоем возрасте вообще смогла купить билет?

– Там были большие девочки, которые ехали в колледж, и они разрешили мне сказать, что я их сестра. А когда я туда прилетела, у меня уже не было денег, чтобы вернуться обратно. Я израсходовала все, что было в моей копилке, на билет в один конец. Поэтому мне пришлось ехать к тете Хелен. Я позвонила в дверь, а там никого не было, и… – Повествование завершилось громким плачем. – Я хотела домой!

– Ну конечно! И теперь ты дома!

Но какой храбрый ребенок! Придумать такой план!

Энни оторвалась от матери, вытерла хлюпающий нос тыльной стороной ладони и тряхнула головой. Слезы прочертили полосы на ее лице. Смятый воротник загнулся под горловину пальто. Если б девочка была красивой, сказала себе в этот момент Линн, она не чувствовала бы к ней такой мучительной, такой покровительственной жалости. И она мягко повторила:

– Ну почему ты не сказала мне ни о чем?

Энни прорвало:

– Ты бы все равно не ответила! Здесь ужасно! В этом доме одни секреты. Ты больна…

Тут Линн вынуждена была прервать ее, возражая:

– Родная, я не больна. Иногда, когда женщина в положении, ее желудок ведет себя странно, вот и все. Это не значит, что я больна. Ты это знаешь. Я тебе все объясняла.

– Но я имею в виду не ту болезнь. А кроме всего, с Эмили тоже что-то не в порядке. Она изменилась. Она всегда в своей комнате. Она больше со мной почти не разговаривает.

Теперь уже наступила очередь Эмили вмешаться.

– Это не так, Энни. У себя в комнате я учусь. А кроме того, я же всегда с тобой разговариваю.

– Ты не разрешаешь мне заходить. И я знаю почему. Ты плачешь и не хочешь, чтобы я это видела. Никто не говорит мне правды. Когда ты поехала в больницу, ты сказала, что что-то съела, какую-то информацию…

– Кишечную инфекцию, – подсказала Линн.

– И это так и было, – подтвердила Эмили.

Я тебе не верю! Хочешь знать, что я думаю? Это папа что-то сделал.

– Что за безумная идея! – вскричала Линн. Может, им нужно было прислушаться к Джози и сказать Энни всю правду? Дети сегодня в курсе всего. Они знают об абортах и выкидышах, гомосексуализме и СПИДе, обо всем. Но Эмили не захотела бы. А это, в конце концов, была частная жизнь Эмили.

– Как ты могла такое подумать? – снова вскричала Линн.

– Потому что он противный. Тебе не нравится, когда о нем так говорят, но я не хочу, чтобы он возвращался домой. Не хочу! Не хочу!

Вот что породило его буйный гнев. К чему все его постоянные и упорные усилия научить ее играть в теннис или на пианино? Линн хотелось разреветься, но она знала, что не должна этого делать.

Как чужаки на незнакомой улице, не знающие, в каком направлении им свернуть, они в растерянности стояли в холле. Брюс прервал неопределенное молчание:

– Давайте, по крайней мере, разденемся и присядем.

– Вы, должно быть, умираете с голода, – быстро среагировала Эмили. – Я могу приготовить что-нибудь через пару минут.

– Нет, – ответил Брюс, – мы поели в самолете. Думаю, что вместо этого нам нужно поговорить.

Все последовали за ним в уютную гостиную, где Линн весь день поддерживала огонь. Брюс направился к камину и на секунду остановился. Он опустил голову, погрузившись в свои мысли, словно видел нечто, сокрытое в неровной дрожи огненных языков. Затем повернулся и с тем же серьезным выражением на лице начал говорить:

– Мы перекинулись парой слов обо всем этом по пути домой в самолете. Но самолет – не место для откровенных разговоров. Поэтому давайте открыто поговорим сейчас. Я хотел объяснить Энни то, что она уже сама отчасти поняла, а именно, что все люди разные, каждый имеет свои привычки и наклонности. У каждого свой характер. Один хорошо играет на фортепиано, другой обладает чувством юмора, третий вспыльчивый, четвертый, наоборот, спокойный. Но ясно одно: мы должны быть терпимее друг к другу.

В комнате стояла полнейшая тишина. Не привыкшие видеть Брюса столь серьезным, все его внимательно слушали.

– А когда люди объединяются в семью, живут в одном и том же доме, они каждый день сталкиваются с этими различиями. У меня дома Джози думает, что я неряшливый, и я такой и есть. У меня на одежде и в карманах полно древесной стружки. Я прихожу домой, сажусь на диван и оставляю стружку между подушками. Джози этого не выносит. Поскольку я не считаю, что диван – это настолько уж важная вещь, то мне кажется, что Джози поднимает слишком много шума, но она считает наоборот и думает, что и я должен понимать, насколько диван важная штука. То есть в этом наше с ней различие, и тут уж ничего не попишешь.

Он остановился, сдвинув брови, и строго оглядел их.

– И каждый из вас здесь находящихся делает вещи, которые другие не могут выносить. – Он поднял руку, словно предупреждая чью-либо попытку заговорить. – Нет, я не жду откровений. Я просто хочу выразить свою позицию. Энни, ты понимаешь, в чем заключается моя позиция? Я имею в виду, почему мы с Джози не таскаем друг друга за волосы из-за стружек? Или почему никто из нас не убегает из дома?

Энни несмело улыбнулась.

– Это смешит тебя, не так ли? Ответь мне. Почему, по-твоему, мы так не поступаем?

– Я полагаю, – слабым голосом сказала она, – это потому, что вы любите друг друга.

– Ты правильно предположила, Энни. Ты говоришь, твой отец «противный». Но если он иногда и говорит неприятные вещи, то он также говорит и очень хорошие вещи, правда? И также делает хорошие вещи. – Не получив ответа, Брюс настойчиво повторил: – Ну, давай. Ведь правда?

– Я думаю…

– Эх, Энни, ты это знаешь. Я достаточно часто бываю здесь. Я видел, как вы вместе играли на пианино в четыре руки, и это прекрасно. Я видел, как он учил тебя играть в теннис, и я встречал вас по субботам в библиотеке, когда вы выбирали книги. Неужели, по-твоему, он делает все это, потому что он «противный»?

Линн редко приходилось слышать, чтобы Брюс говорил так долго и с такой убедительной силой; он был известен своей лаконичностью. Когда они собирались вместе, именно Джози, серьезная и положительная, вела беседу.

– Ты утверждаешь, что он часто ругает тебя. Но, Энни, что ты можешь с этим поделать? Вряд ли он изменится. Люди редко меняются, Энни. Большинство из нас остаются такими, какими они были сотворены. Поэтому побеги из дома делу не помогут. Это твой дом, здесь твоя мать, здесь твоя сестра. И ты должна преуспеть именно здесь.

Эмили смотрела прямо перед собой. Ее лицо носило следы печали, приоткрытые губы сложились в усталую складку. Какие мысли прочертили эту морщинку на ее лбу? Действительно ли Брюс имел в виду то, что говорил, думала Линн.

– Все возвращается к любви, как ты только что сказала обо мне и Джози. Ты должна помнить, что люди ругаются, кричат, но все-таки любят. Твой отец любит тебя, Энни. Он все сделает ради тебя. Всегда думай об этом, даже если иногда это очень нелегко. Попытайся не давать словам ранить тебя, даже если они кажутся несправедливыми, а иногда и являются несправедливыми. Если иногда он разговаривает грубо и резко, что ж, это его недостаток, вот и все, и тебе нужно смириться с этим.

Все это время Брюс стоял на ногах, но теперь он сел, вытирая лоб, словно проделал тяжелейшую работу. И опять Линн заметила, как влажно блеснули стекла его очков. Сегодняшний день, подумала она, мне бы хотелось позабыть. Это несчастный день, однако Брюс вложил в него частицу своего сердца.

– Я подумал, – медленно проговорил он, обращаясь как к Энни, так и к Линн, – может, Энни неплохо было бы поговорить с кем-нибудь, когда она опять почувствует беспокойство? Есть доктор Миллер, приятель Джози…

– Это могло бы здорово тебе помочь, Энни, – поддержала Линн. – Я согласна с дядей Брюсом.

Энни немедленно запротестовала:

– Нет! Я знаю, что вы имеете в виду! Психолога. Я все знаю об этом, и не пойду, не пойду! Нет, нет, нет!

Линн ждала, что ответит Брюс. Казалось абсолютно естественным предоставить решение ему. Он мягко проговорил:

– Тебе не нужно решать сию минуту. Просто хорошенько обдумай это и, когда передумаешь, дай знать своей маме.

– Я не передумаю, – заявила Энни.

Этот протест звучал очень похоже на Роберта. Любопытная мысль. Хотя, если бы Энни согласилась, стала бы неминуемой стычка с Робертом и категорическое возражение с его стороны, которым почти невозможно пренебречь. Однако, подумала Линн, если возникнет такая необходимость, я этим пренебрегу.

– Ну хорошо, хорошо, – сказал Брюс. – Никто не собирается ни к чему тебя принуждать. Ты дома, и ты рада этому. Твоя семья не может без тебя, Энни. Даже мы с тетей Джози не можем. Мы целиком зависим от тебя по утрам в воскресенье, когда ты помогаешь нам возиться с мебелью.

Брюс работал над проектом ремонта старой мебели для неимущих, мирный проект, который не встретил одобрения. И, как часто случалось, Линн опять вспомнила старое выражение своего отца: «Он соль земли».

Пламя постепенно превратилось в кучу белого пепла, но его жар только еще начал угасать. Брюс стоял перед камином, протянув руки к его теплу. Странная мысль вдруг пришла в голову Линн: «А что, если я сейчас встану и обниму его? Что за причуда! Я что, с ума сошла? Ради всего святого, этот мужчина – муж Джози. А я – жена Роберта. И именно Роберта я люблю».

Вслух же она весело произнесла:

– Вы голодны, что бы вы мне ни говорили. Побудьте здесь минутку. Я приготовила овощной суп сегодня днем, пока вас ждала.

– Что бы там ни было, звучит неплохо, – признал Брюс, – еда в самолетах оставляет вас голодными.

Они устроили небольшое пиршество на кухне – суп с гренками, блюдо горячих фруктов и тарелка шоколадного хвороста. К удивлению Линн, Энни отказалась от печенья. Могло ли это быть оттого, что раз сладости предлагаются открыто и без ограничения, Энни не хочется их так сильно, как когда в них отказывают? Надо бы это обдумать.

У входной двери она взяла руку Брюса в свои ладони.

– Уже во второй раз ты являешься нашим спасителем. Ты сам это понимаешь?

– Именно для этого и существуют друзья, Линн.

– Я так богата друзьями. – Побуждаемая неизвестной причиной, она рассказала ему, что утром приходил Том Лоренс. – Я была так удивлена.

– Почему? Он о тебе исключительно высокого мнения, – сказал Брюс. – Впрочем, как и все мы.

Когда он ушел, а Энни поднялась наверх, Линн спросила Эмили:

– Что говорил Брюс, пока я была на кухне?

– Ничего особенного.

– Вы внезапно прервали свой разговор, когда я вошла. Ничего не скрывай от меня, Эмили.

– Ну, что ж. Он лишь сказал, что ты нуждаешься в нас. Что нехорошо все время находиться в стрессовом состоянии – ни для тебя, ни для ребенка.

Линн нахмурилась.

– Ради Бога, я меньше всего хочу казаться инвалидом. Словно в моем присутствии вы не можете вести себя естественно. Я этого не хочу.

– А о ребенке – это правда?

– Не знаю.

– Я никогда не видела его таким жестким, – сказала Эмили. – Он казался почти злым.

– Почему? Что ты имеешь в виду?

– Он сказал, что мы должны сохранять мир в доме, независимо от того, что кто-либо… что кто-либо говорит или делает. Всегда. Мы должны сохранять мирную и счастливую обстановку. – Эмили задумалась. – Правда, я никогда не видела его таким суровым. Он почти что командовал нами. Не похоже было на обычные разговоры дяди Брюса. – Она прижалась щекой к щеке матери. – Мы обе очень серьезно отнеслись к тому, что он сказал. Энни больше ничего подобного не выкинет. Он очень помог ей. Не беспокойся, мам.

– Раз ты так говоришь, то не буду.

– Обещаешь? Обещаю.

«Но это все так просто произнести, – подумала про себя Линн. – Но насколько искренне он говорил», – подумала она опять. Линн не могла знать, что же он думал на самом деле.


Тем не менее, когда Роберт вернулся домой, предыдущие два дня словно стерлись из памяти.

Задержавшись на таможне, чтобы оплатить все те подарки, которые он купил, он приехал домой поздно. Понадобились усилия двух человек – шофера и самого Роберта, чтобы пронести по дорожке высокую картонную коробку и поставить ее в холле.

– Боже, что ты купил? – воскликнула Линн.

– Увидишь.

Его глаза блестели; долгая поездка, отнявшая столько сил, только воодушевила его. Объятия и поцелуи у него были для каждого. Когда он притянул к себе Энни, то Линн, наблюдавшей за ними, на какой-то момент показалось, что она увидела в глазах девочки отказ, но потом это выражение исчезло, да и, возможно, она его себе вообразила. Смеясь, Роберт взял ладони Линн в свои и отступил назад на длину вытянутой руки, чтобы оглядеть ее.

Ты у меня еще больше стала! Посмотрите на свою маму, девочки! Готов поклясться, там у нее двойня, а то и тройня! Если так, нам придется пристраивать дополнительные помещения к этому дому или переехать в другой. Но как ты, дорогая? – И, не дожидаясь ответа: – Как она, девочки? Она хорошо себя чувствовала? Она ведь все равно мне не скажет, даже если что-то не так.

– Она чувствовала себя прекрасно, – заверила его Эмили.

– Значит, вы о ней хорошо заботились. – Он потер руки. – На улице морозно, но ни в какое сравнение не идет с Центральной Европой. О, у меня миллион разных вещей, чтобы рассказать вам. Даже не знаю, с чего начать.

– А как насчет того, чтобы начать с ужина?

– А, ужин! Ах, как хорошо быть дома!

Для зимнего вечера Линн приготовила настоящий пир со вкусными, горячими блюдами: грибной суп, коричневые кусочки рыбы, плавающие в золотом бульоне, утка с вишнями, суфле из шпината с травами и луком и яблочный пудинг в винном соусе.

Шампанское покоилось в ведерке со льдом, и в этот вечер пили все, кроме Энни, которая попробовала глоток и состроила гримаску. Даже Линн, несмотря на беременность, пригубила немножко.

Стол был сервирован тончайшим китайским фарфором и хрусталем баккара, который купил Роберт. В центре стола Линн поместила низкую вазу с букетом белых роз. Все это великолепие не прошло незамеченным. Его оценили по достоинству:

– Ваша мама! – воскликнул Роберт. – Это все ваша мама! Вы только посмотрите на это! – ликовал он. – Конечно, это была тяжелая поездка, работа допоздна, разговоры и переводы, встречи со всякого рода людьми, некоторые из них готовы и стремятся сотрудничать, другие – упрямые и неподатливые, но такова жизнь, не правда ли? Однако, в целом, должен сказать, это был огромный успех. Когда гуляешь по старым кварталам, Будапешт, на наш взгляд – довольно темный и какой-то выцветший, но в то же время необычайно причудливый. А затем внезапно оказываешься перед современной башней из стекла. Офис компании такой же современный, как и у нас в Нью-Йорке. Идешь обратно – и тут тебе китайский ресторанчик, там пиццерия.

Роберт прервался, чтобы отрезать кусок утки, и едва смог его прожевать – так ему не терпелось продолжить свой рассказ.

– Венгрия теперь полностью демократическая страна. Зная историю ее прошлого, можно только подивиться чуду произошедших в ней перемен. Кстати, они войдут в НАТО или какую-либо ассоциацию при НАТО. В этом нет сомнения. Что сейчас нужно стране, что нужно всем этим странам, так это обученный руководящий состав, и тут Запад, – мы, – приходим им на помощь. О, кстати, чуть не забыл. Я привез настоящий венгерский струдель. Я купил его вчера утром. Он у меня в сумке. Что ж, мы съедим его завтра. После такого десерта это будет уж слишком. Тебе нужно увидеть их маленькие кофейни, Линн. Все виды выпечки! Ты бы могла собрать урожай рецептов! Я сидел в одной из них и глядел на площадь с дворцами и огромным готическим собором. Чудесно. Вы полюбите это, девочки.

– А колледж? – с тревогой спросила Эмили.

– Не беспокойся, твое дело – поступить в Йейль. Этому ничто не помешает, – улыбнулся Роберт. – Ты просто будешь прилетать туда на каникулы. Я буду зарабатывать достаточно, чтобы ты смогла себе это позволить.

– А я как же? – спросила Энни.

– И ты не беспокойся. У тебя там будет замечательная школа, куда ходят дети дипломатов и других интересных людей, и…

Вместе с Робертом домой вернулась его бьющая через край энергия и магия очарования. И по лицам дочерей Линн увидела, что они тоже поддались общему воодушевлению.

– И, конечно, мы не ограничимся Венгрией. Ведь это так быстро и легко – объехать Европу, и у вас будет шанс увидеть ее всю. Вы увидите Грецию и Парфенон, и ты поймешь, почему я хотел, чтобы ты изучала античность, Энни. Рим, конечно же, Париж, и, – он широко развел руки, – весь мир! А почему бы и нет?

После ужина они распаковывали его чемоданы. Стоя в центре круга из стульев, Роберт разворачивал и раскладывал свои находки. Он выбирал подарки с особой тщательностью. Для Энни там были часы с кукушкой.

– Помню, однажды ты сказала, что хочешь такие, а эти часы просто прелесть.

Для Эмили он привез акварель с видом замка на холме. Для Линн – изящные статуэтки, исполненные в зеленом и белом цветах: кенгуру, слон и единорог.

– Я было подумал, не стоит ли купить только красные или только зеленые. Как ты думаешь, я правильно выбрал? – обратился он к Линн.

И, не дожидаясь ее ответа, он расставил фигурки на каминной полке, затем отошел назад, рассматривая их слегка нахмурившись. – Нет, не так. – Он передвинул их. – Их нужно сдвинуть все на одну сторону. Симметрия наводит скуку.

Линн заметила:

– Ума не приложу, как ты нашел время для покупок.

– Я сам ума не приложу. Но если хочешь что-то сделать, то всегда найдешь время. Вот так.

Вечер давно перешагнул за тот час, когда Энни нужно было ложиться спать, а Эмили готовить уроки.

– …И нам обязательно надо будет проводить хотя бы несколько дней в Шамони, катаясь на лыжах. Я прочел, что Французские Альпы обладают особым очарованием. О, я смогу выкроить выходные, – смеялся Роберт. – Босс всегда может заполучить несколько свободных дней, особенно если все остальное время он будет работать сверхурочно. Ну и ну! Посмотри-ка на часы! Сказывается разница во времени. Не пойти ли нам спать?

В спальне, раздеваясь, Роберт сказал:

– Это все выглядит так здорово, Линн, так здорово. Знаешь, что они говорят о песке в туфлях? Что тебе захочется вернуться. У меня, может, и нет никакого песка в ботинках, но я уже жду-не дождусь, когда поеду обратно.

Разбирая чемодан и рассортировывая его содержимое, он быстро передвигался и быстро говорил, перепрыгивая с предмета на предмет.

– Я отправил по факсу отчет Питу Монакко и получил очень одобрительный ответ… я отметил сегодня ночью, что Эмили изменилась. Тот погруженный в себя взгляд, который у нее был в последнее время, исчез. Она казалась теплее по отношению ко мне. Да, как я и предполагал, она покончила с этим парнем. Слава Богу… А Энни была просто душка сегодня, и я думаю…

Он развешивал галстуки на перекладины и вдруг воскликнул, повернувшись:

– Но как я по вас скучал, я был словно в лихорадке. А ты по мне так же сильно скучала, Линн?

Она сказала себе: «Он обязан узнать, поэтому я могла бы покончить с этим прямо сейчас». И она принялась как можно более кратко излагать историю Энни, старательно избегая высказываний девочки о нем.

Роберт был испуган, встревожен и раздосадован одновременно.

– Боже милостивый, – сказал он, – стоит мне отвернуться, как с моими детьми случается какое-нибудь несчастье.

Сердце Линн ухнуло вниз.

– Я не хотела портить твое возвращение, и я надеюсь, что не испортила его – ты же сам видишь, у нас теперь все в порядке. – И она принялась импровизировать, так как изложение этой трагической истории со всеми подробностями неминуемо спровоцировало бы ссору. – Кажется, она была обеспокоена моим состоянием. По-моему, для нее было вполне естественно запутаться в своих чувствах. А кроме того, она была расстроена этой летней историей с Эмили. Она подумала, что Эмили была серьезно больна и что мы скрывали от нее истину. И, кажется, все вместе взятое сильно угнетало ее, и она…

«А почему я сама скрываю истину? – спросила она себя, внезапно замолчав. – Неужели я все еще так терзаюсь из-за Кэролайн, что боюсь быть обвиненной в чем-либо еще? Он уже заявил, что несчастье, случившееся с Эмили, – целиком моя вина…»

– А Брюс привез ее домой…

– Да, это было так замечательно с его стороны, не правда ли?

Роберт тяжело опустился на стул. В слабом свете ночника на прикроватном столике его лицо казалось болезненно-желтоватым, словно вся его энергия внезапно иссякла. Линн в тревоге принялась объяснять, повторяясь:

– Это было просто замечательно. Он так чудесно поговорил с Энни, с ними обеими.

– О чем он говорил?

– О, о жизни в целом, о сложных проблемах, с которыми сталкиваешься, об оптимизме, о взаимопонимании. Он им сделал так много хорошего.

– Может быть, но я этому не рад.

– Тут нечему радоваться. Я действительно считаю, Роберт, что Энни нужна помощь, нужен совет.

– Чепуха. Я уже высказал свое мнение по поводу этой ерунды. В любом случае, Энни не первый ребенок, который убежал из дому из-за того, что ей что-то взбрело в голову. Это случается постоянно. Я уверен, что она стала раскаиваться уже на полпути отсюда.

Да, в этом он был прав…

– Но я думаю о Брюсе. Он мой подчиненный в конторе, а он в курсе самых частных дел моей семьи – неприятностей с Эмили прошлым летом, а теперь и этого. Черт бы побрал все.

– Он был очень любезен, – сказала Линн, а затем, желая полностью стереть у него воспоминания об этом факте, она добавила: – Том Лоренс тоже был очень любезен. Он заходил сюда тем утром.

Ради Бога, и он тоже? А его-то каким ветром занесло?

– Когда он услышал о том, что произошло, то не захотел, чтоб я оставалась одна. Ты не должен возражать, Роберт. Они настоящие друзья.

– Настоящие друзья, но слишком много знают.

– Это порядочные люди. Они не станут болтать о наших детях, ты же сам знаешь.

Того, что они сами знают, уже вполне достаточно, проворчал он.

Она наклонилась, чтобы снять туфли, но едва смогла до них дотянуться. Видя ее потуги, он поднялся ей помочь. Ребенок заворочался очень активно: его шевеление под ее легкой сорочкой было заметно и Роберту, и она увидела, что это его разжалобило; во всяком случае, он больше не будет спорить.

Бедная девочка, – сказал он. – Что за время у тебя было, пока я отсутствовал! Бедная девочка. Теперь я дома, а ты расслабься и позволь мне позаботиться обо всем.

Ребенок все ворочался и ворочался. В течение этих безумных последних дней она вряд ли была способна думать о нем. Теперь же осознание его скорого появления на свет поразило ее. Еще всего восемь или девять недель – и он будет разлучен с ней, разлучен, и в то же время станет ей более близким из-за постоянного внимания к себе, которое должно быть и будет отныне стоять во главе угла. Она должна, она просто обязана ради него сохранять спокойствие и не терять надежду.

Спокойствие и надежду. Ну что ж. Расслабься и позволь Роберту обо всем позаботиться. В любом случае, ему самому этого хочется.


Роберт В. У. Фергюсон родился ранним ветренным утром. Он весил девять фунтов и был первым из младенцев Фергюсонов, кто не родился совсем лысым. Волосы его были песочного цвета, а лицо обещало вытянуться и стать похожим на лицо Роберта.

– Все вместе – прекрасный компромисс, – сказал Роберт. Он стоял на фоне весенних букетов, выставленных на подоконнике. – Ты сосчитала цветы? Та корзина зеленых орхидей – от Монакко. Он переслал их из Калифорнии. – Он взглянул на сына. – Просто боксер-тяжеловес! Ты только посмотри на этого парня!

Не в силах сдержать ликования, он заставил Линн почувствовать себя королевой.

– Ты не будешь ни о чем беспокоиться, ты будешь отдыхать, и мы тебе будем во всем помогать, по крайней мере до конца этой недели, – настоял Роберт.

Кроватка, закрытая белой сеткой, стояла подле их кровати, и Линн поблагодарила Джози за голубые банты:

– Она пришла сюда в ту же минуту, как мы услышали от Роберта, что родился мальчик, – объяснил Брюс. – И я хочу, чтобы ты знала, что то, что банты голубые – это только моя заслуга.

– Он так печется о соблюдении различия полов! – ввернула Джози.

– Но ты же не собиралась повесить на нее розовые банты? – спросила Линн.

– А почему бы и нет? – последовал веселый ответ Джози. – А вообще-то я сделала то, что приказал мне муж.

Их шутливая перепалка позабавила Линн. Тот короткий час, который она провела дома, уже наполнил ее ощущением благополучия. Новые книги в ярких обложках были сложены в стопку на столике у кровати рядом с коробкой шоколадных конфет – они больше не в «черном» списке – и букетом лилий в крошечной вазочке. Муж, дочери, друзья – все, очарованные младенцем, собрались вокруг нее. Энни и Эмили шепотом переговаривались.

– Вам не нужно шептаться, дорогие мои, – обратилась она к ним. – Разговор ему не помешает.

Энни тревожно спросила:

– А когда нам можно будет его подержать?

– Когда он проснется, я разрешу вам его подержать.

И Энни, смущаясь, проговорила:

– Разве не забавно? Я его совсем не знаю, но уже люблю.

Глаза Линн наполнились слезами.

– О, Энни, но это же чудесно.

– Почему? Разве ты думала, что я не буду его любить? Я уже слишком старая, чтобы испытывать детскую ревность к младенцу.

Все расхохотались. Брюс потрепал Энни по спине, а Эмили сказала:

– Энни, а где те коробки, что прибыли этим утром?

– Здесь, за дверью. Открой их, мам. Наверное, это опять ползунки. У него их уже семь штук. А внизу есть большой ящик, который принесли вчера. Я его еще не открывала.

Роберт сошел вниз и несколько минут спустя вернулся с детским креслицем с подголовником, обитым материей с ручной вышивкой.

– Королева Анна! Разве это не прелестно? Трон для нашей гостиной, – воскликнула Линн. – Кто додумался до этого?

– Открытка от Тома Лоренса, с наилучшими пожеланиями. – Роберт нахмурился. – Отчего такой щедрый подарок? Мы едва с ним знакомы. Он не является близким другом.

Жар разлился по всему телу, но Линн надеялась, что он не выплеснется на ее щеки. Том превзошел себя. Подарок был оригинальным, изысканным и дорогим.

Словно прочтя ее мысли, Брюс пришел ей на помощь:

– Это не слишком щедро для человека в положении Тома. Дорого – это понятие относительное. И совершенно очевидно, что вы ему оба нравитесь.

– Я просто не люблю чувствовать себя обязанным, – объяснил Роберт.

Озадаченное выражение появилось у него на лице. Линн знала, что мысленно он вернулся в тот выходной в штате Мэн, перебирая в уме все, что уже сделал для него Том, и те слова, что Том за него замолвил.

– Не позднее завтрашнего дня тебе нужно написать ему, Линн.

– Вряд ли я буду в состоянии сделать это. Я, оказывается, устала гораздо больше, чем я думала, – солгала она. Писать Тому, если у Роберта возникли какие-то подозрения, – а чем больше она об этом думала, тем вероятнее это казалось, – писать ему, – могло быть неразумным. Нет, только не писать. – Напиши ты, – обратилась она к Роберту, – а я подпишусь вместе с тобой. И она обернулась к Эмили, словно внезапно вспомнив о чем-то. – А тетя Хелен не звонила?

Энни, Эмили и Роберт переглянулись между собой.

– Нет? Как странно. Я не понимаю.

– О, – сказал Роберт, – это должно было стать сюрпризом, но, пожалуй, мы можем тебе рассказать. Они оба едут сюда. Они будут здесь через час или два. Они возьмут напрокат машину в аэропорту.

– И Дарвин тоже? – Линн была тронута. – Как славно, с его стороны, найти время!

– Время! – рассмеялся Роберт. – Умывальники и унитазы! Тоже мне, важный бизнес.

– Я бы на его месте без сожаления оставил и то и другое, заметил Брюс, смеясь.

А Джози сказала:

Мне нравится Дарвин. И всегда нравился. Он добрый.

– О, да, добрый, хороший, прекрасный, – согласился Роберт. – Ну прямо алмаз.

«Если бы только Роберт никогда, никогда не говорил подобных вещей!» – подумала Линн.

Я мог бы сообщить еще новость, – добавил он, – тетя Джин тоже желает нас лично поздравить.

– Не смотри так мрачно! Я считаю, что это так мило с ее стороны захотеть посмотреть на малыша. Я рада, что она приедет, и я собираюсь показать ей свою радость. Но где они все будут спать? И что они будут есть? Я уверена, что они пробудут здесь пару дней…

– Не беспокойся, – уверила ее Эмили. – Я поставила отличную кровать для тети Джин в комнатке на третьем этаже, а тетя Хелен с дядей Дарвином разместятся в комнате для гостей, и у нас тонны еды. Сегодня утром, пока вы не приехали, дядя Брюс ходил с нами за покупками, чтобы помочь все донести. Еды хватит на целую армию.

– А обеденный стол уже накрыт, – сказала Энни. – Мы даже поставили в центре те цветы, что ты привезла из больницы.

Энни привела наверх Джульетту, чтобы дать ей обнюхать кроватку.

– Пусть привыкает к запаху ребенка, – объяснила она.

Роберт принес поднос с ужином.

– Разве из меня плохой дворецкий? – спросил он, напрашиваясь на похвалу.

А затем пришли Хелен и Дарвин, он – низенький и добродушный, как всегда, она, как всегда, приветливая.

– У меня такое чувство, словно мы не виделись целую вечность, – воскликнула Линн, когда они крепко обнялись.

– Ну, почти два года. Что бы там ни говорили о самолетах, которые доставляют людей туда и обратно всего за пару часов, это долгий путь. Целое путешествие.

– Наша семья будет привыкать к путешествиям, – объявил Роберт, положив руку на кроватку. – Этот малыш повидает весь мир. – А когда Хелен озадаченно на него взглянула, спросил: – Ты хочешь сказать, что Линн тебе ничего не говорила? Да, мы какое-то время будет жить за границей. Два года, три, пять – кто знает? И он рассказал о своих планах.

– Как получилось, что ты ничего мне не сказала? – спросила Хелен, когда они остались вдвоем. И тут же еще до того, как Линн смогла ответить, она произнесла в своей быстрой, резкой манере, так походившей на манеру Джози: – Потому что у тебя голова была занята совсем другим.

– Должна признаться, что эта беременность была не из легких. Но разве он не душка? У него головка такой красивой формы, как, по-твоему?

Хелен улыбнулась.

– Он очарователен. Мои где-то в течение первого месяца выглядели, как маленькие обезьянки. Но я подразумевала не беременность. Я имела в виду… Ты сама знаешь, что я имела в виду Энни.

Линн не горела желанием делиться своими сомнениями и беспокойствами относительно Энни. Особенно ей не хотелось признаться в них Хелен. Поэтому она легко произнесла:

– Энни уже все это преодолела.

– Да, до следующего раза.

Хелен всегда улавливала главное, все сигналы и тревоги, – конечно же потому, что ей никогда не нравился, да и до сих пор не нравится Роберт. Но Хелен была слишком хорошо воспитана, чтобы произнести это вслух.

В голосе Линн прозвучало раздражение. Она сама его уловила, и даже угадала его причину: «Я сказала, что все изменилось, но я и раньше достаточно часто говорила это: я не хочу, чтоб мне сегодня об этом напоминали».

– С Энни все в порядке, Хелен. Она в восторге от Бобби, разве не видно?

Молчание Хелен сказало ей, что та ей не верит.

– Ты можешь спросить Брюса, если не доверяешь мне, – угрюмо добавила Линн. – Он хорошо знает Энни.

– Я хочу доверять тебе, – сказала Хелен, ее губы сложились в складку, которая всегда придавала ее милому личику проницательное выражение. – Я, правда, хочу. Но я знаю, что, даже если дела плохи, ты этого никогда не признаешь.

«Прощупывают, прощупывают», – подумала Линн возмущенно.

– Ты всегда такая скрытная. Должен же кто-нибудь побеспокоиться о тебе.

Нетерпение Линн возросло:

– Посмотри на меня. Что ты видишь? Пройдись по дому – что ты видишь?

– Я вижу, что ты выглядишь, как всегда, и что в доме у вас все самое лучшее.

Снизу до них донеслись звуки фортепьяно.

– Это играет Роберт, а девочки поют. Они сочинили забавную песенку, чтобы встретить меня ею из больницы. Разве это тебе ни о чем не говорит?

– Это говорит мне… что мы все тебя любим. – И Хелен, принимая поражение, изменила тему. – Знаешь что? Я умираю с голоду. Пойду вниз, взгляну, что можно съесть.

– Я могу войти или я тебя утомлю? – Джин была нерешительна, как всегда. По крайней мере, всегда, когда она находилась в доме у Роберта.

– Конечно, заходи. Я ничуть не устала, и это просто смешно лежать в постели, но врач сказал: категорически два дня полного отдыха.

После того, как Джин полюбовалась на младенца во второй раз, она села в кресло-качалку подле кровати. Какое-то время она ничего не говорила, улыбаясь Линн улыбкой, которую Роберт называл «кроткой». Линн же, напротив, всегда видела, и увидела сейчас, не кротость, а подавленную печаль.

Джин положила на колени свои сморщенные руки.

– Очень мило, что я смогла побыть с тобой вдвоем, Линн, – сказала она. – Вероятно, это в последний раз. Я переезжаю в Ванкувер.

– Так далеко? Но почему?

– Я собираюсь жить с братом. Мы оба уже довольно старые, и все, что мы имеем, – это друг друга.

– У вас есть мы. Вы могли бы переехать сюда, поближе к нам.

– Нет, моя дорогая. Давай будем честными. Роберту не нравится наше соседство.

Такое заявление требовало честного ответа. Или более или менее честного ответа.

– Роберт иногда всех раздражает, тетя Джин, когда ему шлея под хвост попадет. Но ты должна знать, что его лай страшнее, чем его укусы.

– Я знаю. Он был прелестным маленьким мальчиком, и таким умненьким. Мы раньше играли вместе в разные игры – в шашки, в домино. Ему нравилось побеждать меня, но, когда он проигрывал, он выходил из себя, и это выглядело ужасно. Нам было весело друг с другом… но времена меняются. Жаль, не правда ли? После того, как умерла моя сестра, и он уехал… Тебе бы понравилась Френсис, – коротко сказала Джейн. – Она была мягким человеком. А ей понравилась бы ты в качестве дочери. Ты всегда напоминала мне о ней. Ты такая же мягкая и милая, как она. Чрезвычайно тронутая, Линн просто сказала:

– Спасибо.

– Мне жаль, что мы с тобой виделись не так часто, Линн. Но я рада видеть, как хорошо у тебя все складывается. Ведь все хорошо?

– Ну, да, – удивляясь, ответила Линн.

– А Роберт все еще хороший муж тебе. Утверждение это было или вопрос?

– Ну, да, – снова сказала Линн. Джин кивнула.

– Я буду думать, что ты – здесь, в этом милом доме, и мне будет приятно. Я вставила фото Эмили и Энни в украшенную цветами рамку. Мне нравится, когда повсюду цветы. Но, думаю, что ты это уже за мной заметила. Надеюсь, ты когда-нибудь пришлешь мне прелестную фотографию Бобби.

Как только у него вырастет побольше волос. Я обещаю.

– И вы по-прежнему будете звонить мне каждую неделю – даже в Ванкувер?

– Конечно, будем. Ты же знаешь.

– Мне нравится твоя сестра, – продолжала Джин, – и твои друзья Джози и Брюс. В них есть что-то особенное, хотя я пока не поняла что.

Линн улыбнулась:

– Мне кажется, тебе нравится все.

– Нет, не все. Но я действительно по возможности пытаюсь найти хорошее в людях. Френсис была такой же. Ну хорошо, скажи мне, ребенку нужен будет шерстяной платок для коляски? – Разговор перешел в другое русло, в более безопасную область человеческих взаимоотношений.

Но тот уют, который Джин принесла с собой в комнату, был неожиданно потревожен.

«Я бы хотела, чтобы люди не были такими… такими загадочными», – сказала себе Линн.

Теперь пришла Эмили и присела на краешек постели:

– Мам, ты по-особому красива, когда ты счастлива, – сказала она.

В ее глазах всегда отражались все ее переживания. Сегодня волосы ее были собраны на макушке, в ушах золотые сережки в форме сердечек, которые подарил ей Роберт на последний день рождения. Взглянув на нее, Линн почувствовала радость.

Я счастлива, когда счастливы все. – Ребенок сопел во сне. – Поверни его головку на другую сторону для разнообразия, – сказала она.

– О, Господи, я не знаю как. Я панически боюсь к нему прикасаться.

Линн рассмеялась:

– Я понимаю. Когда ты родилась, я боялась взять тебя на руки, боялась, что ты сломаешься. Просто мягко приподними его головку, – подсказала она, – и поверни ее. Он не такой уж и хрупкий.

Он вздохнул, – сказала Эмили. – Ты слышала? Это прозвучало так, будто он вздохнул, когда она его поворачивала.

Наверное, он озабочен международным положением, – весело пошутила Линн. Но Эмили была серьезна.

– Мам, – сказала она, – я никогда не представляла себе, насколько это важно.

– Важно?

– Я имею в виду, заботиться о ребенке. Человеку нужно начать думать об этом задолго до того, как заводить детей.

Она говорила очень тихо, не глядя на мать, отвернувшись к окну, где уже начинался темно-синий вечер. И Линн поняла глубинное значение ее слов: то, что произошло прошлым летом, никогда не должно случиться опять.

Все еще говоря в темноту, Эмили продолжала:

– Нужно все приготовить для него, заранее подумать о его здоровье, его обучении. Создать уютную комнату, куда его принесут, и спокойный дом. Все эти планы нужно строить заранее, разве не так?

Линн поставила себя на место дочери, пытаясь представить себе глубину ее раскаяния, почувствовать тот испуг, который должен был ее охватить, когда ей пришлось рассматривать те или иные возможные повороты в жизни. И, поколебавшись, она мягко сказала:

– Еще придет твое время, Эмили. Ты и сама это знаешь, разве не так?

Эмили обернулась к ней.

– Я знаю. И со мной все в порядке, мам. Действительно, все в порядке. Верь мне.

Она была борцом, сильным борцом. «Молодая женщина, знающая свою цель, – как всегда, подумала Линн, – совершенно очевидно, что это не обычная старшеклассница».

– Да, – сказала она, – да, я тебе верю. – А затем, чтобы смягчить остроту момента, добавила: – А ты уже пообедала?

– Наполовину. Я подумала, что, может, тебе не захочется оставаться одной.

– Я совершенно не против. Спускайся вниз и доканчивай обед. Только сначала передай мне Бобби. Могу тебе сказать, что через минуту он проголодается. – И в ту же секунду, как бы в подтверждение ее слов, младенец проснулся с жалобным плачем. – Зажги мне лампу перед уходом. Спасибо, дорогая.

Эмили вышла, и все стало на свои места. Линн с облегчением вздохнула. Снизу доносились приятные знакомые голоса. Она могла представить себе, как они все сидят за столом, во главе стола Роберт нарезает мясо и раскладывает его по тарелкам. Хлопнула задняя дверь: кто-то выпустил на улицу Джульетту. Кто-то шел по коридорам, каблуки стучали, попадая на голый паркет между коврами. Это были звуки семьи, ее ритмы, ее родной дом.

Пусть Хелен высматривает и вынюхивает, у нее добрые намерения, так и не стоит обращать на нее внимание. И не нужно обращать внимания на старую добрую Джин– «А что, Роберт все еще хороший муж?» Это естественное любопытство одинокой женщины, вот и все.

Последние несколько дней и последние несколько месяцев были настолько богаты событиями! Перед этим был трудный год. Бог свидетель, но разве боль не является частью нашей жизни?

Рядом с ней лежал младенец. Маленький человек! Такой крошечный, но одним своим появлением он принес так много радости в этот дом! Линн почувствовала счастье, спокойствие и умиротворение.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Весна 1989 – осень 1990 года

ГЛАВА 5

Огромная комната была заполнена народом. Все столы были заняты, и, отраженная в зеркалах этой гостиничной бальной залы, публика казалась более многочисленной и впечатляла своей численностью.

– Этот человек, – сказал мэр, – этот человек, которому мы с благодарностью присваиваем звание Человека Года, сделал для нашего города больше за те несколько лет, что он живет среди нас, чем многие, включая меня, которые здесь родились.

Теплый и дружеский смех одобрил скромность мэра. «Тем не менее, – с гордостью подумала Линн, – это верно».

– Список его дел мог бы занять длинную страницу через один интервал, – продолжал мэр. – Это его работа в пользу больницы, кампания по борьбе с раком, множество материалов по СПИДу, воспитание, целая программа переподготовки, которая послужила примером для соседних городов. Я могу продолжать без конца, но я чувствую, вы ждете выступления самого Роберта Фергюсона.

Роберту было присуще врожденное обаяние. Рядом с ним на сцене городские сановники, трое мужчин и женщина с приятным лицом и подсиненными кудряшками, были незаметны. И так бывало всегда. Куда бы он ни пришел, он всегда оказывался самым лучшим.

– Мэр Уилльямс говорил про список, – сказал он. – Мои списки гораздо длиннее. В них – имена тех, кто в действительности был ответственен за успех многих полезных дел, которые я помогал делать. Если бы я стал рассказывать вам о них, это заняло бы часы, и я мог бы кого-нибудь пропустить, а я этого не хочу делать. Поэтому я просто говорю, что мы все должны от всего сердца поблагодарить всех тех, кто сидел на телефонах, собирая необходимые фонды, кто отсылал конверты, давал благотворительные обеды, писал отчеты и не спал ночами, наблюдая за тем, чтобы все было в порядке.

Его голос был звучным, дикция чиста и отчетлива, и речь была лишена аффектации. В зале не слышно было ни покашливания или шепота, скрипа кресел.

– И в первую очередь, я должен признать заслуги компании, членом которой я имею счастье быть. «Дженерал Америкэн Эпплайенс», чьи щедрые пожертвования, не только здесь, в нашем городе, но и повсюду в нашей стране, без сомнения, вам всем известны. Необычайная щедрость таких крупных американских корпораций удивляет весь мир. «Джи-эй-эй» всегда славилась своим особым отношением к нуждам общества. И здесь, в относительно маленьком уголке Соединенных Штатов, вы видите результаты ее работы.

И поэтому я хочу поблагодарить руководство моей компании «Джи-эй-эй» за то, что оно поддерживало меня в моих делах здесь, в этом городе, и подменяло меня в случае необходимости.

И, наконец, моя семья. Моя замечательная жена Линн…

Все взгляды обратились к Линн, одетой в прелестное летнее платье. Роберт был прав, купив ей его. Напротив нее за круглым столом сидели Брюс и Джози, окруженные городскими властями. Брюс улыбнулся, поймав ее взгляд; Джози, которая, казалось, глядела на подсвечники, была неподвижна. И в голове Линн мелькнула мысль: Роберт не упомянул Брюса.

– …И мои милые дочери, Эмили и Энни, которые никогда не жаловались, когда я урывал от общения с ними часы, чтобы пойти на собрание. В четверг Эмили заканчивает среднюю школу, и осенью поступает в Йейльский университет.

Эмили, невозмутимая, в белом платье, наклонила голову, принимая аплодисменты с достоинством королевской особы. Отцовское чувство собственного достоинства.

– …И наш Бобби, сегодня ему исполнилось четыре месяца, тоже сотрудничал. Он терпел меня…

Аудитория рассмеялась, затем раздались аплодисменты, заключительное слово Роберта, затем шарканье стульев, и зал опустел. В вестибюле народ окружил Роберта, он их всех очаровал.

– А не выпить ли нам? Вернемся в дом. Еще не поздно.

– Спасибо, но моя жена – настоящая мать, кормящая, и Бобби уже ждет, – сказал Роберт.

Он весь светился, как будто в нем горело пламя, подогревая его изнутри. Она почувствовала это, когда стояла рядом с ним у детской кроватки, наблюдая за ребенком, которого она уложила спать после кормления. И, конечно же, она почувствовала это, когда позже он повернулся к ней в постели.

– Все эти месяцы мы скучали друг по другу из-за ребенка, – прошептал он. – Мы обязательно должны восполнить это.

В тесной темноте постели, не говоря ни слова, она знала, что его глаза стали пронзительными, их глубокий синий цвет сделался почти черным от волнения. Она протянула к нему руку, чтобы ощутить биение его сердца, его жар и пламя.


Выпускники в алфавитном порядке вышли на футбольное поле в лимонно-желтом свете послеполуденного солнца.

– А если фамилия ребенка начинается на «Я», – прошептал Роберт.

«Он мог быть и в конце шеренги, – подумала Линн, – но все равно именно он выступал бы с речью от всего класса».

Самым волнующим в этой церемонии было то, что она была завершающей. Бесспорно, детство окончилось. Все мальчики и девочки разъедутся; эта молодежь, которая сейчас испытывает чувство и гордости, и смущения в своих мантиях и шапочках с плоским квадратным верхом, уедет отсюда. Комната опустеет, привычное место за общим столом окажется незанятым, и семья уменьшится на одного человека. Все будет не так, как раньше. Глаза Линн наполнились слезами. Она полезла в сумочку за носовым платком и почувствовала на своей руке чье-то прикосновение.

– На, возьми мой, – сказала Джози. – Мне тоже понадобился платок.

Джози понимала. Брюс тоже понимал, потому что он взял другую руку, руку Джози и сжал ее на своем колене. В прошлом году в то же время для Эмили все было совсем иначе, когда она в одиночку пыталась справиться со своей тайной. А сейчас назвали ее фамилию и протягивали ей свернутую в трубку грамоту: «Эмили Фергюсон, окончила с отличием по всем предметам».

Но Роберт не мог сдержать радости. Его девочка. Его девочка. Он первый пробрался повыше, чтобы сделать снимок.

Повсюду кинокамеры, все целуются, смеются и окликают друг друга. Группа родительского актива установила столы на траве с пуншем и печеньем. Публика то собиралась в группки, то рассеивалась. Родители обступили учителей, младшие братья и сестры выпускников искали своих друзей.

Стоя у одного из столов и наполняя свой стакан пуншем, Линн услышала голос Брюса в нескольких метрах от себя.

– Да, конечно, это и наука, и искусство. Тебе повезло, что ты в своем возрасте уже уверен в том, что ты хочешь делать.

– Ну, это полезное дело, – услышала она ответ Харриса. – Это и преподавание, и искусство. – И вдруг, как бы извиняясь и покраснев, мальчик сказал: – Я не хотел сказать, что бизнес – это не полезное дело, мистер Леман. Я иногда не слишком хорошо выражаю свою мысль.

– Не извиняйся. Я с тобой согласен. Если бы у меня были способности, я хотел бы быть врачом или, может быть, учителем.

Они заметили Линн, которая наполняла свой стакан. Конечно же, Харрис был кирпично-красного цвета.

– Поздравляю тебя, Харрис, – сказала она.

– Благодарю. Спасибо вам большое. Кажется, я потерял своих. Я лучше побегу.

Они наблюдали, как он врезался в толпу.

– Приятно смотреть на такого парня. Хочется, чтобы жизнь хорошо с ним обошлась, – сказал Брюс.

– Я понимаю. Я чувствую то же самое.

– Роберт разбил бы нас в пух и прах, если бы слышал.

– Я знаю.

Она не должна была соглашаться с ним; это в некотором роде заговор против Роберта. И пока они стояли рядом и пили из своих бумажных стаканчиков, она старательно отводила от него свой взгляд. Она вдруг поняла, что никогда не говорила с ним наедине, их всегда было четверо или больше.

Теперь она сказала:

– Сегодня Эмили устраивает небольшую вечеринку. Хотите ли прийти и посмотреть, как они веселятся? Им всем чуть больше восемнадцати, и Роберт разрешил каждому по бокалу шампанского. По небольшому бокалу.

– Спасибо, но боюсь, что не смогу. С нас сегодня довольно.

Это было странно. Она гадала, чем был вызван этот отказ, но тут к ней подошел Роберт.

– Ты видела, что Брюс разговаривал с молодым Уэбертом? – спросил он.

– Всего одну минуту.

– Ладно, я видел. Брюс умышленно его проводил. Твой милый друг. Я считаю это нелояльным с его стороны. Это непростительно.

Ей не понравился этот сарказм Роберта и она ответила:

– Но тебе придется его простить, потому что ничего другого тебе не остается.

– Что же, очень жаль.

– Так или иначе, все кончилось. Эмили начинает новую главу. Идем домой на вечеринку.


На следующий день после обеда позвонил Брюс, чем встревожил Линн, которая тотчас же подумала о Роберте.

Он понял.

– Не пугайся, это не имеет никакого отношения к Роберту, и я звоню не из офиса. Я сегодня туда не ходил. В его голосе чувствовалось напряжение, как будто что-то случилось с его горлом.

– Сегодня утром Джози оперировали. Я в больнице в ее палате. Она все еще в реанимации.

– Почему? Что случилось? – воскликнула с тревогой Линн. – Это не…

– Да, – сказал он по-прежнему сдавленным голосом. – Да. В лимфе, в легких, повсюду.

Линн обдало холодом. «Кто-то ходит по моей могиле, так всегда говорила моя бабушка. Нет, по могиле Джози. А ей всего тридцать девять».

Она разразилась слезами.

– Я не могу в это поверить. Ты просыпаешься внезапно однажды утром и обнаруживаешь, что смерть смотрит тебе в лицо. Так и получается. Вчера на выпускной церемонии она так радовалась за Эмили. Она ничего не сказала… В том, что ты мне говоришь, нет никакого смысла. У меня в голове не укладывается.

– Постой. Не вешай трубку. Мы должны перед ней сохранять спокойствие. Послушай меня. Это не было внезапно. Это продолжалось много месяцев. Все эти недомогания, простуды, о которых она говорила, в то время, когда я ездил за Энни в Сент-Луис прошлой зимой, это были только отговорки. Она оставалась дома и была слишком слаба, чтобы двигаться; вчера на выпускную церемонию она смогла прийти только с большим трудом. Она не хотела химиоте…

– Но почему? Она раньше переносила ее вполне хорошо!

– Это совсем другое дело. Мы поехали в Нью-Йорк, мы поехали в Бостон, и все были с нами откровенны. Попытайтесь химиотерапию, но без особой надежды. Примерно таков был смысл их тактичного совета. Поэтому Джози отказалась от химии, и мне понятно почему. Бог свидетель.

Линн с отчаянием спросила:

– А тогда зачем эта операция?

– О, ее увидел еще один врач, и у него возникла какая-то идея, что-то новое. Она от нее тоже захотела отказаться, но каждый хватается за соломинку, и я заставил ее попытаться. Я был не прав. – И тут Брюс замолчал.

– Все эти месяцы. Почему она все скрывала? А для чего же друзья? Ты доложен был бы сказать нам, Брюс, даже если она не хотела.

– Она категорически не позволила мне это сделать. Она заставила меня пообещать, что я не буду тебя беспокоить. Она сказала, что у тебя достаточно волнений с новорожденным и… – Он не закончил.

– Но ведь именно Джози всегда говорит, что надо смотреть в лицо действительности.

– Своей собственной действительности. Она смотрела в глаза своей, и очень смело. Она просто не хотела навязывать свою действительность другим, пока она смогла одна смотреть ей в лицо. Ты понимаешь?

– Другим! Даже своим лучшим друзьям? Я бы помогла ей… – И, испугавшись его ответа, Линн пробормотала: и сколько времени..

– Это долго не продлится, они мне так сказали. Она вытерла глаза, но одна слеза все же скатилась и упала на стол, заблестев на его гладкой поверхности.

– Когда я смогу ее увидеть? – спросила она шепотом.

– Я не знаю. Я спрошу. Может быть, завтра.

– А Роберт знает?

– Я позвонил ему сегодня утром в офис. Они должны были отменить мои деловые встречи. А теперь мне пора идти, Линн.

– Брюс, мы все так вас любим, и Эмили, и Энни… Я не знаю, как сказать Энни.

– Я поговорю с ней. Ты ведь знаешь, у нас с Энни особые отношения.

– Я знаю.

– Мне теперь надо идти, Линн.

Она повесила трубку и положила руку на стол, произнеся вслух: «Какая я несчастная». И эти слова произвели на нее такое впечатление, что она почувствовала тяжесть в голове и озноб. «Джози, друг мой, Джози, стойкая, мудрая, подвижная, всегда рядом, быстро и горячо разговаривающая, Джози тридцати девяти лет».

Она бы так и просидела в оцепенении неизвестно сколько времени, если бы не раздался крик Бобби. Взяв его из кроватки и покормив, она понесла его в манеж на террасу. Наевшись, перепеленутый и довольный, он лежал и размахивал погремушкой. Световые пятна, пробивавшиеся сквозь зелень листвы, по-видимому, ему нравились, потому что то и дело его мурлыканье прерывалось чем-то вроде смеха. И это-то в четыре месяца! Она остановилась, заглядевшись на эту невинную картину, сознавая, что нет никаких возможностей защитить его от жестоких разочарований в жизни.

Через некоторое время она вывезла манеж на вечнозеленую лужайку, где он смог бы следить, как она ее пропалывает. Она почувствовала в себе потребность в движении, пришедшую на смену оцепенению, желание доказать себе, что она еще жива.

От крепкого центрального корня, портулак раскинул во все стороны свои многочисленные корешки, как осьминог, и казалось, что это рак ползет среди флоксов и ирисов, пионов и астр, среди всей этой яркой и веселой жизни. С яростной ненавистью она вырвала этот сорняк и выбросила его с лужайки.

Солнце ушло за холмы, и трава из зеленой стала оливковой, когда колеса заскрипели по гравию. Возвращаясь со станции, Роберт заехал за девочками в бассейн, и все трое шли к ней, пока она поднималась с колен. По их лицам она поняла, что он уже сообщил им печальную новость.

– Она умирает? – спросила Энни, не стараясь смягчить свой вопрос.

Но правду невозможно было выговорить. Она могла об этом думать и знать это, но не говорить. Поэтому Линн ответила:

– Мы ничего не знаем, кроме того, что она очень больна.

– Может быть, – сказала Эмили, – во время операции все вырежут. Мой учитель математики в младшем классе болел раком, когда ему было тридцать пять, а сейчас он уже старый.

– Может быть, – сказал Роберт, – будем надеяться.

Оставшись наедине с Линн, он глубоко и горестно вздохнул.

– Бедный парень, бедный Брюс. О, если бы это ты…

– Может быть, мы слишком рано делаем выводы? – Она всплеснула руками, как бы умоляя его. – Это в самом деле безнадежно?

– Да. Он сказал мне, что единственная надежда, что все произойдет быстро.


Если считать по календарю, все произошло быстро, в самом начале лета. Но тем не менее казалось, что каждый день насчитывал вдвое больше часов, настолько медленно тянулось время.

Однажды в выходные они попытались привезти Джози домой. Она стала такой легкой, что Брюс, несший ее, почти взбежал по ступеням в дом. Он посадил ее перед окном, откуда она смогла бы видеть деревья, и подставил ей под ноги скамеечку. День был теплый, но она дрожала, и он накинул ей на хрупкие плечи шаль.

Кот вскочил ей на колени, и она улыбнулась.

– Он меня не забыл. Я думала, он забудет.

– Забыть тебя? Конечно, нет, – сказал Брюс горячо.

«Мы все играем, – подумала Линн. – Мы знаем, что не имеем права показать слезы, поэтому мы громко и резко разговариваем, мы боимся минутного молчания, суетимся и думаем, что мы нормальные».

Пошел легкий дождик, так что летняя зелень затянулась серебристо-серой дымкой. Джози попросила открыть окно.

– Послушай, – сказала она, – как дождь стучит по листьям. – И она снова улыбнулась. – Это самый прекрасный день и самое прекрасное время года.

«В это же время в следующем году…»– думала Линн, и ей пришлось отвернуться. Она принесла обед, легкую, простую пищу, куриное белое мясо с травками. Джози съела немножко и положила вилку.

– Нет аппетита, – сказала она извиняющимся тоном и быстро добавила: – Но, как всегда, твоя еда великолепная. Когда-нибудь ты должна сделать что-нибудь грандиозное с твоим талантом. Ты должна попытаться.

Роберт ее поправил:

– У нее дома полны руки дел, правда, Линн?

– Я не знаю, – сказала Линн, думая о том, что кожа Джози, ее прекрасная кожа, стала похожа на старую пожелтевшую газету.

– Нет, я знаю, – сказала Джози, настаивая на своем. Вечером она попросила, чтобы ее отвезли обратно в госпиталь, и Брюс взял ее на руки.

Ее плоть опала, и глаза стали больше над обтянутыми кожей скулами, а зубы казались очень длинными. Но все же в короткие приливы энергии улыбка по-прежнему вносила гармонию в это измененное болезнью лицо. Очень часто казалось, что лекарства развязали ее язык. Действительно, когда она была в сознании, она это понимала.

– Вчера я что-то сказала, что, наверное, не должна была говорить, – сказала она Линн однажды утром. – Я сейчас это очень ясно вспомнила, не странно ли?

– Я ничего не помню, – заверила ее Линн, хотя она вспомнила, и к тому же весьма отчетливо.

– Это было, когда я показала тебе розы, которые принес Том Лоренс. Я была так удивлена, я его не ждала. Мы не так хорошо тогда были с ним знакомы.

– Ему нравится Брюс, в этом нет никакой тайны.

– Именно это ты мне вчера и ответила. А я сказала: «Нет, ему нравишься ты, Линн». Мы для него – способ встретиться с тобой, поскольку он, конечно же, не может видеться с тобой, когда нет Роберта, и он не хочет видеться с тобой, когда он здесь. Вот что я сказала, и это тебя расстроило.

– Вовсе нет. Почему это должно было меня расстроить, потому что это просто глупость?

– Ты знаешь ответ. Но ты никогда не захотела бы мне сказать, что ты думаешь о Томе. Ты бы никогда не стала со мной делиться тем, что тебя действительно глубоко трогает. Ты слишком скрытная, Линн.

– Секреты, Джози? – спокойно спросила Линн. – А как же ты? Ты уже шесть месяцев больна и не сказала мне ни слова об этом.

– Ну, с этим ты ничего не сможешь поделать! – И когда Линн попыталась возразить, она вскричала: – Ты опять начинаешь меня ругать за это!

Плаксивый тон, так не свойственный Джози, с ее ясной, быстрой манерой говорить, был безнадежен и так же, как ее руки, лежавшие поверх одеяла, беспомощен.

Линн взорвалась:

– Неужели я настолько поглощена собой, моим малышом, моей собственной жизнью, что не вижу, что происходит с тобой, Джози? Как я могла быть такой слепой.

– Линн, дорогая, нет. У меня были хорошие времена и плохие. Я просто всегда старалась, чтобы никто не видел, что мне иногда бывало худо. И уж кого-кого, но не тебя можно обвинять в эгоцентризме. Для тебя было бы лучше, если бы ты побольше о себе заботилась.

– А я и забочусь, – возразила Линн.

– Нет, ты не заботишься. Ты возвела стену вокруг себя. Даже твоя сестра так думает. В действительности ты никого за нее не пускаешь. И ни один человек не может терпеть то, что ты непрестанно терпишь. – Джози повернулась в своей постели и, найдя более удобное положение, закончила: – И вот почему я хотела бы, чтобы у тебя был мужчина вроде Тома. Я могла бы спокойно умереть, зная, что с тобой хорошо обращаются. Что ты в безопасности…

– Джози, Джози, у меня все в порядке. Я в безопасности, дорогая. И не говори о том, что ты умрешь! – и не говори о Роберте…

– Нет, теперь я должна об этом говорить. Теперь как раз и надо об этом говорить. Шесть месяцев тому назад это не было необходимым. А теперь необходимо…

Линн оглядела стены, больничные, серые стены, наводящие уныние, которые, если бы заговорили, поведали бы о тысячах скорбей и разлук. А теперь еще одна. Очень тяжело было себе представить, что наступит день, когда она позвонит Джози и получит ответ, что ее уже нет.

– Ты меня всегда поддерживала, – сказала она, едва сдерживаясь от слез. – Всегда, когда я волновалась из-за Энни, а я за нее так волнуюсь, ты меня всегда поддерживала. Ты несла на себе все мои невзгоды.

В болезненной улыбке Джози почувствовала горечь.

– Не все. Ты уклоняешься от правды о Роберте.

– О Роберте? – В голосе Линн послышалось легкое предупреждение. – Но мы очень счастливы, Джози… Теперь все замечательно.

– Нет, нет. – Голова Джози откинулась на подушку. – Ты забыла, что я социальный работник. Я видела такие вещи, которые ты не можешь себе представить. Я видела вещи как они есть. – Внезапно ее пальцы вцепились в простыню, и ее тело изогнулось в судороге. – О, почему ты не можешь быть честной со мной, ведь я так страдаю, ведь я должна умереть и оставить Брюса! О, Боже, что за боль!

Сердце Линн бешено заколотилось.

– Я позову сиделку, – сказала она и бросилась прочь.

«Даже теперь в полубреду, Джози продолжает прощупывать правду», – думала она по дороге домой. Джози и Хелен.

Слишком много горя, чтобы с ним справиться.

Медленное течение лета вызывало к жизни новые привычки. По настоянию Роберта, Брюс приходил к ним почти каждый вечер обедать, а потом отправлялся в больницу.

– Он потерял не меньше пятнадцати фунтов, – заметил Роберт. – Мы не можем позволить, чтобы так продолжалось. Это наш дружеский долг. Он же часть фирмы «Джи-эй-эй», в конце концов.

Энни уехала в скаутский летний лагерь, и Линн сказала:

– Я рада, что она уехала. Ей будет трудно перенести… – И, поглядев на Брюса, она осеклась.

Он закончил за нее.

– Когда все кончится? У нас с Энни был уже разговор об этом, и я думаю, тебе не надо о ней беспокоиться. Она к этому подготовлена, – сказал он твердо, – так же, как и я должен быть, – он улыбнулся, – но я не подготовлен.

За столом все молчали, пока Эмили не произнесла серьезно:

– Все остальное на свете по сравнению с этим кажется мелким, правда?

Волна жары, обрушившись на пригород, набросилась на людей с такой силой, будто пыталась выбить из них дух. Петуньи завяли на газонах, птицы замолкли. Даже собаки, выбежав на минуту-другую наружу, тяжело дыша возвращались в дом. А в доме с кондиционером воздух был спертым. Как будто бы сама погода объединилась с жизненными обстоятельствами, чтобы удушить их всех.

– Умирать – это очень долго, – сказала Эмили.


И однажды за завтраком у Эмили нашлось нечто серьезное, о чем следовало сообщить.

– Вас это поразит. Я боюсь об этом говорить, – начала она.

На нее внимательно смотрели глаза ее родителей.

– Я не знаю, с чего начать.

– Начни с начала, – нетерпеливо произнес Роберт.

Руки девушки вцепились в край стола, будто она нуждалась в опоре. Вокруг ее глаз легли тени, как будто она не спала. Она сделала судорожное движение горлом и заговорила:

– Я не собираюсь учиться в Йейльском университете.

Роберт встал, с шумом уронив свой стул, и кинул свою смятую салфетку в тарелку.

– Что, что? Не собираешься учиться в Йейле?

– Я написала им. Я хочу учиться в Тулейне. Боже мой, у Роберта сейчас будет удар, подумала Линн, в то время как у нее самой кровь запульсировала в затылке. Она могла видеть, как жилы бьются у него на висках, и положила на его руку свою, чтобы успокоить.

– Тулейн? Почему? – спросил он. – Конечно, это из-за южного климата, не так ли? Тебе там больше нравится. О, конечно, должно быть так. – И он сделал рукой в воздухе насмешливо-учтивый жест.

Эмили спокойно ответила:

– Нет, пап. Это потому что Харрис получил там стипендию. – И она не мигая посмотрела ему в лицо.

Роберт встретил ее взгляд. Две пары спокойных глаз смотрели друг на друга. Линн посмотрела в сторону девушки, испуганной, но в то же время твердой, и перевела взгляд на взбешенного мужчину, потом снова на дочь. После всего того, что было ей сказано родителями, после всех их разумных объяснений, мягких, разумных советов. Неужели все это прошло мимо нее?

Как будто читая мысли Линн, Эмили сказала:

– Я вам не лгала – вы же об этом сейчас думаете? Я не видела его с тех пор ни разу – с тех пор, как это случилось. Мы говорили по телефону. Ты же знаешь об этом, мама.

– Что? – закричал Роберт. – Ты знала, что они разговаривают по телефону, и позволяла это!

Его гнев, подобно потоку, отведенному в другое русло, теперь обрушился ураганом на Линн. Она собралась с духом:

– Да, ну и что? Я в этом не видела никакого вреда. Его глаза были холодны, и в то же время горели; холод обжигал, как сухой лед.

– Я думала, я имела в виду…

– Ты не думала и никогда не знала, что ты имела в виду. Это как раз пример твоей полной неспособности разумно думать. Все это дело с самого начала пошло неправильно. Я должен был сделать то, что собирался, отослать ее в частную школу.

– В школу без телефонов?

– Это можно было бы устроить, – мрачно сказал Роберт. Он взял смятую в ком салфетку и снова бросил ее в тарелку. Если бы салфетка была тяжелой, тарелка разбилась бы вдребезги. – Черт побери, как мне удается сохранить присутствие духа. У меня в голове тысячи проблем, а теперь и эта. Если со мной случится удар, вам будет о чем поразмыслить наедине, вам обеим. Это все…

– Нет, не вини маму, – сказала Эмили, перебив его. – Это нечестно. Виновата я. Я приняла решение. Пап, мне девятнадцать. Пожалуйста, дай мне самой решить что-нибудь в моей жизни. Я вовсе не хочу бросать тебе вызов, я просто хочу быть счастливой. Мы не хотим разлучаться друг с другом на четыре года. Нет, пожалуйста, выслушай меня, – сказала она поспешно. – То, что произошло в прошлом году, не повторится. Я понимаю, ты этого боишься. Мы будем очень осторожны, мы так будем заняты тем, чтобы получить диплом, что этому будем уделять совсем мало времени в любом случае… Роберт заорал:

– Я не желаю слышать о вашей сексуальной жизни.

– У нас целый год ничего не было. Я только хочу сказать…

– Я уже сказал, что мне неинтересно!

– Это отвратительно! – воскликнула Линн. Часы в столовой пробили полчаса.

– Господи помилуй, – сказал Роберт. – У меня осталось пятнадцать минут, чтобы доехать до станции. Если повезет, по дороге меня собьет грузовик, и вы обе сможете свободно идти ко всем чертям без моего вмешательства. – Он взял свой дипломат и уже от дверей, повернувшись, добавил: – Ты сказала, что ты написала в Йейль, не так ли?

– Да, я отказалась от своего места.

– Знаешь, я вот что тебе скажу. Я не собираюсь оплачивать твое ученье где бы то ни было, кроме Йейля. Тебе это ясно, юная леди? Ты напиши им и позвони либо съезди туда и уладь с ними, иначе ты никуда не поедешь. Я не буду платить свои деньги за то, чтобы ты уехала и снова путалась с этим парнем.

– Мы не будем… Я тебе сказала… Я обещаю. Я ведь сдержала свое обещание, не так ли? Если бы только ты выслушал… – заплакала Эмили.

– Я тебе сказал: никакой платы за обучение. Надеюсь, тебе понятно. Тебе понятно? Эмили молча кивнула.

– Замечательно. Ну и хватит об этом. Платы не будет. Ни пенни. Вот и все. И это твоих рук дело. Теперь дай мне выйти отсюда.

Они стояли неподвижно, каждый за своим стулом, пока раздавался стук входных дверей и звук отъезжающего автомобиля, скрип его колес по гравию у дома и за поворотом.

Линн снова села, Эмили тоже. По-видимому, им надо было все обсудить, но Линн была слишком расстроена, слишком взволнована, чтобы начать разговор. Эмили сидела, опустив голову и рассеянно постукивая серебряной ложечкой по столу. Звук этот был невыносим, и Линн не выдержала.

– Прекрати, – сказала она более спокойно. – Ну вот, ты снова разожгла в доме пожар, не так ли?

Это было отвратительно со стороны Эмили. Отвратительно.

– Это все папа. Он неумолим, – ответила Эмили.

– Нет, он просто подавлен. И не пытайся увильнуть от истинной причины. Отказаться от Йейля! После всех твоих усилий и наших надежд. Почему ты, по крайней мере, не была откровенна? Мы бы снова все обсудили. Это в самом деле – в самом деле неслыханно! Я тебе доверяла. А ты меня поставила в дурацкое положение. Нет, что я говорю? Не во мне дело, и не в нас с твоим отцом. Мы тут не имеем значения. Но ты? Что ты делаешь со своим будущим, ты, глупая, глупая, капризная, безмозглая девчонка!

– Я не считаю себя глупой или безмозглой, мама. – Эмили говорила серьезным и разумным тоном, несмотря на слезы, которые она не вытирала и которые стекали из ее покрасневших глаз. – Мы хотим пожениться. Нет, не сейчас. Мы знаем, что пока слишком рано. Но мы действительно этого хотим, мама. Почему я об этом не говорила перед тем, как отказалась от Йейля? Потому, что ты прекрасно знаешь, что папа отговорил бы меня от того, что я сделала. Он такой властный, он всегда добивается того, чего хочет. О, как бы я хотела, чтобы наша семья была такая, как семья Харриса!

Как это больно было слышать! Линн ничего так сильно не хотела, как устроить жизнь своих детей таким образом, чтобы они могли о ней вспоминать, как о счастливом детстве. И вот эта ее дочь, на лице и в душе которой она читала ее самые сокровенные желания, мечтает, чтобы они были «как семья Харриса»!

– Да? А какие они? – без выражения спросила она Эмили.

– Ну, мы сказали им о своих чувствах. Они не в восторге от нашего намерения вместе учиться в колледже, но они считают, что мы достаточно взрослые, чтобы совершать ошибки самостоятельно. Его мать сказала, что мы уже совершили одну ошибку, так что она может послужить нам предостережением против другой. И она права. Ох, ты думаешь…

– Ты не знаешь, что я думаю, – с горечью произнесла Линн. Но это не могло не вызывать в ней ощущение горечи – трудно выбирать чью-либо сторону во вражде дочери и ее отца.

– Ну ладно, папа думает…

– Да, постарайся себе представить, что он думает. Он так тяжело работает для всех нас.

– Он работает для своего собственного удовольствия, мама. У тебя вообще на все один ответ: папа «тяжело работает». Отец Харриса тоже тяжело работает. Ты думаешь, жизнь полицейского легка? – Слова Эмили прозвучали очень громко. – И не думай, что они так уж спешат, чтобы Харрис на мне женился. Они слишком заботятся о своем сыне, чтобы желать ему жениться на девушке из семьи, которая его не хочет. Они довольны, что мы собираемся подождать. Но они понимают, что мы не хотим разлучаться. Разве это плохо? Плохо?

Да, очень плохо, что эта ловкая девочка сыграла с нами такую плохую шутку.

– Это все пустые рассуждения, – сказала Линн, – потому что без денег ты не сможешь попасть в Тулейн или куда-нибудь еще. – При этом ее голос слегка дрогнул от сдерживаемого рыдания. – Так что и колледж, и медицинский факультет для тебя теперь недостижимы.

– А ты не хочешь дать мне денег, мама?

– Денег? А у меня их нет.

– Да, он действительно это сделал, – произнесла Эмили, одновременно спрашивая и констатируя факт.

– Ты знаешь, что это так.

– Ты дашь мне денег, мама, даже если ты и не одобряешь?

– Я тебе только что сказала, у меня их нет. У меня и цента собственного нет.

– Ни цента? Ничего! – удивленно повторила Эмили.

– А у меня никогда их и не было. Твой отец дает все, что мне необходимо, или что я хочу.

Эмили обдумывала ее слова. И Линн, которая слишком хорошо умела различать малейшие нюансы выражения лица своей дочери, безошибочно уловила презрение и почувствовала себя униженной.

Может быть, тетя Хелен? По крайней мере, на первый семестр.

– Не говори глупости. Тетя Хелен не может этого себе позволить.

Это было неправдой. Последнее время у Дарвина дела шли хорошо, настолько хорошо, что они купили более просторный дом в более зажиточном предместье города. Но она не собирается выставлять свое грязное белье напоказ.

– Если бы у меня были деньги на первый семестр, я уверена, что смогла бы получить студенческий заем. И найду работу. Я согласна на любую работу, которую смогу найти.

– Не так-то легко получить заем. Когда они узнают о положении и доходах твоего отца, ты никогда его не получишь.

– Ох, мама, что же мне делать?

– Если бы я была на твоем месте, я бы снова согласилась на Йейль и была бы благодарна.

– Но видишь ли – я не могу! Уже слишком поздно. Они уже отдали мое место кому-то из списка ожидающих.

Глупая, глупая девочка… Это сокрушительное разочарование, это несчастье сделали Линн жестокой.

– Итак, ты сожгла мосты, так что, я полагаю, это конец всего.

Эмили встала.

– Значит, ты ничего не можешь мне сказать.

– Что я могу тебе сказать? За исключением того, – добавила она, понимая, что это жестоко с ее стороны, – что сейчас я собираюсь навестить умирающую женщину. Если хочешь, можешь пойти со мной.

– Нет, я поднимаюсь к себе наверх.

Линн сидела, закрыв лицо руками. Она сердилась на Эмили, и в то же время чувствовала горе своей дочери настолько сильно, словно она испытывала физические страдания. Я думаю, размышляла она, я смогла бы приползти на животе к Хелен. Мне придется вынести ее саркастические вопросы: «Что я слышу? Роберт отказывается?» А что, если Хелен откажет? Она должна думать об образовании своих собственных детей; один из ее сыновей перешел в последний класс. Без сомнения, новый дом заложен; не может быть, чтобы Дарвин слишком много зарабатывал… Ее мысли прояснились. Может быть, если только убедить Роберта, что она поедет не туда, куда едет этот мальчик, он заплатит за обучение в каком-нибудь другом месте. Но нет, он не станет платить; он привык к мысли, что его одаренная дочь будет учиться в Йейле. Роберт никогда не менял своих решений.

Она встала из-за стола и подошла к окну. Во дворе ходила Юдора и пела, вешая белье на веревку. Юдора считала, что белые вещи должны сушиться на солнце. Бобби сидел в манеже. Завалившись назад, он пытался снова выпрямиться, как бы гордясь своей новоприобретенной способностью взирать на мир под другим углом. Юдора наклонилась над ним, чтобы поговорить. Зрелище было очень приятное. Оно было благотворно. Благотворно. Подходящее слово.

Обстановка в доме не была благотворной. Стоя внизу лестницы, она могла видеть закрытую дверь комнаты Эмили и представить себе, что за закрытой дверью Эмили лежит лицом вниз на кровати в полном отчаянии. Половиной своей души она жаждала подняться наверх и утешить ее, погладить по вздрагивающим плечам. Слабое утешение! – кричала в ней другая половина, охваченная гневом.

Она схватила свои ключи от машины и направилась в сторону клиники. В зеркале заднего вида она репетировала бесстрастное выражение лица – только с таким лицом можно находиться у постели умирающего, – конечно же, никаких слез и никакой торжественной серьезности.

И все же ее решимость ей изменила. В этот день Джози на короткое время была в сознании. Брюс рассказывал ей что-то о новой кошке, когда вошла Линн.

– Я разозлилась на себя, – начала она с порога. – Чертовски жарко, и я приготовила для тебя шербет из свежей малины. Он даже на вид холодный, и я думаю, он бы тебе понравился, но я уехала и забыла его. Моя голова… – И она стукнула себя рукой по голове.

Джози смотрела на нее вопросительно.

– Итак? В чем дело? Ты никогда ничего не забываешь, особенно того, что связано со мной! Что такое?

– О, правда, ничего особенного.

Но она была переполнена; трудно было сдерживать свое огорчение.

– Скажи нам, – попросила Джози.

И Линн рассказала. Когда она кончила свой рассказ, Брюс и Джози были мрачны.

– В ней есть упорство, это хорошо, – сказала Джози. – Это достойно восхищения.

Линн вздохнула:

– В этом она похожа на Роберта.

– Нет, – поправила ее Джози, – похожа сама на себя.

Было ясно, что ей не хотелось, чтобы Эмили была похожа на Роберта. А теперь Линн придется его защищать.

– Эмили ввела нас в заблуждение относительно того, что у нее все кончено с Харрисом. Она лгала нам.

– Я не припомню, чтобы она когда-нибудь говорила, что у нее «все кончено» с Харрисом, – спокойно заметил Брюс. – Она сказала, что не будет с ним встречаться весь год, и она так и поступила.

– Тогда это ложь по умолчанию, не правда ли?

– Если бы ты была на год старше, чем Эмили теперь, и кто-нибудь велел бы тебе держаться подальше от Роберта следующие четыре года, и, вероятно, ты бы его из-за этого потеряла, что, ты бы послушалась? – спросил Брюс.

При этих словах она опустила свой взгляд.

– Нет, – сказала она, а затем, придя в себя, возразила: – но это совсем другое дело. Роберт был старше. Он был мужчиной.

– Ерунда, – сказала Джози. Голос ее был усталым, но это слово она произнесла решительно. – Ерунда. – Она приподнялась на подушках. – Если я когда-нибудь и видела настоящего мужчину, то я его видела в молодом Харрисе.

– Но ведь Йейль, – жалобно произнесла Линн. – Отказаться от этого! Роберт совершенно раздавлен. – Она умоляюще посмотрела на нее: – Неужели ты этого не понимаешь?

– А Эмили, – сказала Джози, – это ведь важнее всего.

Брюс сдвинул брови.

– Да, я могу понять Роберта. Она должна была сказать тебе, она должна была быть искренней, но она это скрыла от тебя. Она испугалась откровенности, и это тоже надо понять.

– Ты оставила ее наедине с ее горем, – возразила Джози. – Предоставила ей самой собирать осколки.

Так спокойно и мягко она выразила Линн свое неодобрение.

– Она необыкновенная девушка, – сказала Джози проявив некоторый энтузиазм. – И кому, как не Роберту это понимать. Я тысячи раз слышала, как он об этом говорил. Он хочет все у нее отнять – ее шанс учиться на медицинском факультете, и все остальное, ради жалкого удовлетворения сказать ей позже: «Я тебя предупреждал. Ты не послушалась, вот и заплатила за это, заплатила всей своей оставшейся жизнью».

Боже, как она ненавидела Роберта! Ненависть придала ей достаточно сил, чтобы высказаться, а теперь, все сказав, она бессильно откинулась на подушки.

И что-то случилось с Линн, что-то, чего раньше с ней никогда не происходило: мысли, которые не должны были быть высказаны, внезапно были произнесены ею вслух, и она услышала как бы со стороны свой голос:

– Ты всегда презирала Роберта.

– Да, – просто ответила Джози, – презирала, – и закрыла глаза.

Линн чувствовала, что теряет сознание. Это был всепоглощающий запах гардений, небольшой горшок с ними стоял на подоконнике. Джози никогда бы этого не сказала, если бы не была под действием лекарств и боли. Покачав головой, Брюс почти беззвучно произнес то же самое:

– Это лекарства.

– Отпустите ее, – сказала Джози, теперь очень тихо.

Им пришлось наклониться над ней, чтобы убедиться, что они правильно расслышали. Линн погладила ее горячий лоб и поправила сбившиеся волосы.

– Что ты сказала, дорогая? – спросил Брюс.

– Отпустите ее. Она кончила с отличием… – Джози тяжело дышала. – Хорошая девочка… женщина… Отпустите ее… Ей надо… Отдайте ей мои деньги.

Линн боролась со слезами.

– Нет, дорогая. Мы не можем этого сделать. Ты просто ангел, но мы не можем это принять.

– Пусть будет так, как я сказала! – Джози беспорядочно зашевелила руками, когда снова вернулась боль. – Брюс, послушай меня.

– Милая, я слушаю. Мы сделаем все, что ты говоришь. Я обещаю, я дам столько, сколько понадобится Эмили. Она у меня возьмет их.

– Нет. – Джози задохнулась. – Нет, не у тебя… У меня… ты не должен быть в этом замешан…

Брюс беспомощно повернулся к Линн:

– Она имеет в виду, что мое вмешательство может усложнить отношения между мной и Робертом. Да, я понимаю. И для тебя это было бы очень тяжело, Линн, ты позволишь мне взять деньги со счета Джози для Эмили? Правда?

Размышляя о том, правильно это или нет, и чувствуя, что, может быть, это правильно, смущенная и взволнованная, испытывая страдания за Джози, она кивнула головой в знак согласия.

Когда она вышла из палаты и чуть не столкнулась в дверях со спешащей медсестрой, она услышала страдальческий крик Джози:

– Отпустите Эмили!


Роберт был побежден. Эмили, с распухшими глазами и почти больная, взяла миску с кашей к себе наверх, так что Линн осталась за столом с глазу на глаз с ним. Не разговаривая, они едва притронулись к пище.

Только раз он проворчал:

– Погубил ее жизнь. Погубил.

– Может, ты согласишься на какое-нибудь другое место, где-нибудь, где не будет Харриса? – спросила Линн.

– Нет, может быть, через год-другой. Посмотрим. Она должна усвоить урок. Родителям нельзя бросать вызов. Нет.

У отца Линн было полно всяких старых изречений вроде: негнущееся дерево ураган ломает, а гибкое к земле клонится, а после выпрямляется.

Она бы хотела сказать это Роберту из сочувствия, чтобы утешить его и предостеречь, но сегодня вечером это было бы бесполезным, поэтому она ничего не сказала, а вместо этого подождала, пока он заснет, прежде чем пойти к Эмили.

Когда Линн сказала ей, что собирается сделать Джози, девушка расплакалась. Она плакала и радовалась и была благодарна. Она решительно спросила:

– А папа знает?

– У меня не хватило духа ему сказать сегодня вечером.

– Духа?

– Смелости, так будет вернее. Он очень сильно рассердится.

Они посмотрели друг на друга. И Линн честно сказала:

– Я тоже рассердилась, ты это знаешь. Так Джози и Брюс сказали, в основном Джози… – Она больше не могла продолжать.

– Я знаю, мама, я понимаю.

– Это правда, Эмили?

– Больше, чем ты когда-нибудь подозревала. Утро началось ужасно. На кухне Линн готовила кофе и апельсиновый сок, передвигаясь на цыпочках, бесшумно действуя различной кухонной утварью, давая Роберту еще немного поспать и стараясь оттянуть момент, когда он появится и ей придется разговаривать.

Возможно, по этим же причинам, Эмили тоже вошла на цыпочках и сказала шепотом:

– Мне позвонил дядя Брюс. Я должна спешить к нему, чтобы взять чек за колледж перед тем, как он отправится в госпиталь. Они так добры ко мне, мама! Я не понимаю, почему они хотят это сделать для меня.

– Они тебя любят, вот почему. – И она добавила: – Они тебе доверяют.

– А ты? Ты тоже мне доверяешь?

– Ты достаточно взрослая, чтобы тебе можно было доверять, так что, конечно, я буду тоже доверять тебе.

– Ты не пожалеешь, мама. Я обещаю. И я выплачу – все до последнего цента. Я не могу сказать, сколько мне на это потребуется времени, но я сделаю это.

Такая молодая и так в себе уверена! Да, мир не смог бы существовать столь долго, если бы девятнадцатилетние не были уверены в себе. И эта мысль отозвалась в ее сердце болью за молодость Эмили и ее смелость.

– Если бы у меня были собственные деньги, я бы сделала для тебя все что угодно, все, что ты пожелала бы. Ты это знаешь, Эмили. О, как бы я хотела, чтобы у меня были собственные деньги! Но… – Она замолчала, прежде чем закончить фразу мысленно. – Твой папа никогда не позволял мне это, он говорил, что в этом нет никакой необходимости, потому что он давал мне все, что я хотела, и это была правда, но это означало, что со мной обращались как с ребенком, как с глупым ребенком…

Она глубоко вздохнула и снова заговорила:

– Ты лучше иди, если Брюс тебя ждет.

– Это Эмили ушла? – спросил Роберт, входя в кухню. – Некоторое время тому назад я слышал, как у нее звонил телефон. Я думаю, этот молодой подонок.

– Нет, это был Брюс. Джози собирается оплатить ученье Эмили в Тулейне. – И она стала ждать взрыва.

Он сел.

– Ты не могла сказать то, что мне показалось. Не могла бы ты повторить?

Она издала глубокий вздох.

– Когда я была в клинике, я рассказала им об Эмили. Джози не может этого вынести. – Она должна следить за тем, чтобы не впутать Брюса в это дело. – Джози не может вынести, что Эмили потеряет год, и поэтому она предложила, она настаивала на том, чтобы заплатить.

Правая рука Роберта сжалась в кулак.

– Эта проклятая женщина! Эта проклятая, настырная ведьма! Я ее сразу раскусил, как только увидел, и ты это знаешь. – Он тяжело опустил кулак на стол, и его пустая чашка задребезжала. – Я хотел бы стукнуть ее этим кулаком. Я надеюсь, что она скоро сдохнет. Я бы хотел, чтобы она мне в лицо сказала, как я должен разбираться со своей семьей.

– Она умирает. Она едва говорит.

– Едва говорит? Тогда кто же состряпал этот план? Должно быть, это Брюс.

– Нет это Джози. Она попросила его, потому что у него есть ее доверенность, написать чек, и он просто согласился. Это была ее идея, а не его. У нее были хорошие намерения, – вступилась за нее Линн.

– Черта с два только ее идея! Его тоже. И твоя. Ты должна была бы положить этому конец. Ты ведь мать девушки, не так ли? Ты должна была бы сказать, если только ты во что-нибудь ставишь мнение своего мужа, его желания, должна была бы сказать нет. Решительно – нет. Ну что ж, скажи что-нибудь. Почему ты молчишь?

– Потому что я думала, может быть, мы слишком поспешили. В конце концов, это жизнь Эмили, – сказала она убитым голосом. – Ее жизнь.

– Будь я проклят! Моя жена, моя дочь, все вы тут. Единственный, кто меня не разочаровывает, это мальчик, и кто знает, как его настроят против меня, когда придет его время? – Роберт вскочил так резко, что опрокинул кофейник, который разбился, и коричневые потоки потекли на пол. А Джульетта, которая лежала под столом, убежала, поджав хвост. – Вот унижение! Ты только подумай: этот слизняк Брюс, карикатура мужчины, приходит в мой дом и распоряжается тут. В следующий раз он будет спать с моей женой.

– Ты отвратителен, Роберт, чтоб ты знал, у меня нет никакого желания спать с Брюсом. Но если бы у тебя были некоторые из его качеств, нам обоим было бы лучше.

– Его качества! И у тебя хватает наглости говорить, что для семьи было бы лучше, если бы я был таким, как он?

– Да, и для тебя лучше тоже.

Взгляд Роберта прожег Линн насквозь. Он глубоко вздохнул, сделал большой шаг и ударил ее. Она стояла спиной близко к стене и не имела возможности увернуться, но смогла только беспомощно изогнуться. Он раздавал быстрые удары открытой ладонью, сначала по одной щеке, затем по другой, а затем снова, и так много раз, его кольцо, его обручальное кольцо содрало кожу на щеке, в то время, как ее голова билась о стену, и она закричала. Повизгивая, снова в кухню вбежала собака. С грохотом захлопнулись ворота заднего двора. Юдора повернула свой ключ в двери кухни, и ее лицо появилось в верхней ее половине. Роберт исчез. Линн исчезла…

Тяжело дыша ища в шкафу свой дипломат, он бормотал:

– Хорошенькое состояние для пригородного поезда. Улыбайся и говори «доброе утро», читай газету, веди себя, как все другие мужчины после подобной сцены. Да, хорошенькое состояние, – повторил он, когда входная дверь захлопнулась за ним.

Она рыдала на диване в гостиной. У нее все болело, но она плакала не только от этого. И вовсе не от этого. Внезапно у нее наступило просветление. Оно было таким сильным, что ей стало больно.

Потому что его нападение на этот раз отличалось от всех предыдущих. Она положила конец всем оправданиям и уверткам, умолчаниям, которые помогали выносить неприглядную действительность. Без сомнения, Юдора видела, а теперь она знает. И это знание отнимало у Линн ее достоинство. В конце концов тайное стало явным. Это наносило ущерб ее душе, или как иначе назвать ту часть ее существа, которая вместе с плотью составляла ее личность. Итак, она лежала, плакала и старалась думать.

Затем раздался стук в дверь и голос произнес:

– Миссис Фергюсон? С вами все в порядке? Вам что-нибудь нужно?

– Спасибо, все в порядке.

Дверь открылась, и Линн была застигнута врасплох, с заплаканными глазами. Ей пришлось придумать какое-нибудь объяснение.

– Я очень расстроена, – сказала она, – я плакала из-за миссис – моей подруги Джози.

– О, конечно, это очень тяжело. – Лицо Юдоры выражало понимание. Она была милой женщиной. Но глаза ее говорили прямо: «Я знаю правду, но из-за вас я делаю вид, что не знаю».

Она перевела разговор на другие темы. Но с человеческой природой ничего не поделаешь. Случай был слишком острым, чтобы держать его при себе. Скоро об этом узнает местный клуб. Начнутся перешептывания за спиной Линн. Перешептывания.

Теперь она ходила взад-вперед мимо строгого лица Роберта, глядящего на нее с портрета в серебряной рамке, и мимо своего портрета с нежным женским выражением, с глазами, мечтательно смотрящими сквозь светлую челку и фату, увенчанную букетом лилий.

– Я его брошу, – произнесла она вслух. И звук ее голоса, звучание этих дерзких, невозможных слов, этих немыслимых слов заставили ее остановиться и вздрогнуть от внезапного озноба.

Юдора пела, неся Бобби по лестнице.

– Мой большой толстенький мальчик. Красивый большой толстенький мальчик. Юдорин мальчик. Ты, мой красивый…

Они вошли в кухню. А Линн стояла и слушала и спрашивала себя. Сколько я должна еще терпеть? Сколько я еще смогу терпеть? Мне надо беречь свою голову. Придется ли мне подрывать устои этого дома?

– Мой красивый большой толстячок…

Джози умирает. Эмили уезжает. И все сразу, одновременно. Дайте мне во всем разобраться по порядку. Да, по порядку.

Она вошла в кухню, подошла поближе к окну и с тревогой спросила:

– Я выгляжу нормально, Юдора? Я не хочу, чтобы Джози увидела, что я плакала из-за нее.

Юдора внимательно осмотрела ее.

– Вы выглядите хорошо. Может быть, немного пудры, здесь, на левой щеке, – объяснила она тактично.

В коридорах клиники стоял запах антисептиков и тревоги.

Сколько крупных событий в ее жизни за короткое время произошло в этом узком пространстве: та ночь, когда они приехали сюда в панике, стремясь увидеть Эмили; то ненастное утро, когда Бобби с криком ворвался в этот мир, и вот теперь, открыв дверь из коридора, она увидела Джози, лежащую с раскинутыми руками на высокой кровати.

Брюс встал со своего кресла в углу.

– Вчера вечером она впала в кому, – сказал он в ответ на безмолвный вопрос Линн.

Его скорбь была осязаемой. При виде его у нее заболело в груди. Все избитые выражения оказались верными: можно физически ощущать тяжесть на сердце, глубоко и жестоко израненном.

– Почему? Почему? – спрашивала она.

Он покачал головой, и они сели рядом на той же стороне кровати Джози, где она, казалось, спала безмятежным сном. Будто любящей рукой провели по ее лицу, и на нем не осталось следов агонии и волнений.

Прошло довольно много времени, и полуденное солнце заглянуло в комнату. Кто-то опустил шторы, и водянисто-зеленые тени легли на стены. Когда позже в комнате стало слишком темно, шторы снова подняли и впустили темно-желтый послеполуденный летний свет.

Вошел врач, что-то прошептал Брюсу, а затем более громко обратился к ним обоим:

– Это может продолжаться несколько дней, а может быть, и нет. Нельзя сказать. В любом случае нет смысла оставаться здесь круглые сутки. Я думаю, вы можете идти домой, Брюс. Мне сказали, что вы просидели здесь до трех часов утра. Идите домой.

На лестнице парадного входа в клинику их встретил другой мир, где, блестя на солнце, сновали автомобили, маленькие девочки играли в классики, гуляя, прошла одна парочка, задумчиво поедая рожки с мороженым.

– Ты сможешь меня подвезти? – спросил Брюс. – Моя машина в мастерской, сегодня утром я должен был поймать такси.

– Конечно.

Говорить было особенно не о чем, пока Линн не упомянула об Эмили.

– Как можно говорить спасибо? Спасибо за то, что спас человека, который тонул, спасибо за то, что излечил слепого? Как можно благодарить за такие вещи? Разве я говорю спасибо за то, что ты моя опора? Нам слова не нужны, Линн.

Оцепенев от своего двойного горя, она вела машину, не думая, как будто машина, подобно послушной, хорошо тренированной лошади, сама знала дорогу.

– Вернемся в прошлое, – внезапно сказал Брюс. – На восемнадцать лет. Эмили была тогда младенцем. – Он положил свою руку на руку Линн. – Не волнуйся слишком за нее. У меня есть предчувствие, что с ней все будет хорошо, очень, очень хорошо.

– Может быть. Но знаешь ли, – грустно сказала она, – я рада, что она уезжает. Никогда не думала, что могу такое сказать, но вот смогла. – И короткое всхлипывание вырвалось из ее горла.

Машина остановилась перед его домом, и он сказал, бросив на нее быстрый взгляд.

– Ты не хочешь сейчас возвращаться домой. Давай зайдем и поговорим.

– Нет, я не хочу обременять тебя своими проблемами. У тебя их достаточно и более чем достаточно.

– Скажем, я не хочу оставаться один.

– Если так, я войду.

Их дом, хотя и опрятный, имел заброшенный вид, как все дома, лишенные женского присутствия. Занавески, которые обычно опускались на ночь, так и оставались опущены, а цветок на каминной полке начал желтеть. Линн вздрогнула в темноте и подняла занавески.

В выступе комнаты у окна стояла замечательная гардения Джози, которую она лелеяла и привезла с собой, когда они переезжали.

– Гардении необходима вода, – сказала Линн, – было бы жалко, если бы она пропала.

Это было глупое замечание. Какое дело этому человеку до того, погибнет ли растение или нет? Но она была неспокойна, и хлопоты отвлекли бы ее в этот момент.

– Брюс, я обнаружила пару мучнистых червецов. Мне нужен ватный тампон и немного спирта. Где Джози хранит все эти предметы?

– Сейчас принесу.

Затем пришлось обменяться ничего не значащими замечаниями.

– Кажется, вам никогда не удастся от них отделаться, – сказала Линн, вытирая каждый темный лист.

– Джози говорила мне.

– Это ее любимое растение. Чудо, что оно вообще перенесло переезд.

– Да, она мне говорила.

– Мне никогда не везло с гардениями. У Джози садоводческий талант.

– Я с этим согласен.

Они стояли рядом с гарденией, у которой Линн протерла каждый лист сверху и с изнанки, и смотрели во двор, где кучка голубей заполнила кормушку для птиц.

– Видишь вон ту? – показал Брюс. – Вон ту белую голубку? Это ее любимица. Она утверждает, что та ее знает.

Вряд ли он видит птицу, подумала Линн, вглядываясь глазами, полными слез.

– Я хочу бренди, – сказал он, который и вина-то не пил. – А ты?

Она с трудом улыбнулась:

– Это не повредит.

Они сели по обе стороны камина, она на диван, он в свое удобное кресло. Он снял очки; она не припоминала случая, когда она видела его без них, и ей показалось теперь, что очки придавали ему доброжелательный вид. Теперь перед ней был человек, проникнутый горечью.

Он заметил, что она его изучает.

– Что такое? – спросил он.

Она могла только ответить:

– Мне жалко тебя. Мое сердце разрывается.

– Нет, надо жалеть ее. Она так много всем давала… Всем, кто действительно ее знал… А теперь ее короткая жизнь кончается. Пожалей ее.

– О, Боже, я жалею! Но ты, она беспокоится о тебе, Брюс. Она мне говорила. Беспокоится о том, как ты будешь один.

– Она о тебе тоже беспокоится.

– Обо мне нечего беспокоиться, – ответила Линн, желающая казаться и быть смелой.

Он не ответил.

– Когда я нуждалась в тебе, ты всегда был рядом. Я знаю, ты разговаривал с девочками в тот день, когда меня не было в комнате.

– Я только пытался уладить, найти способ для вас продолжать жить вместе.

Он крутил бренди в стакане, наклоняя его и рассматривая маленький янтарный вихрь внутри. Затем внезапно спросил:

– Это помогло?

Вся смелость Линн испарилась. Она почувствовала себя разбитой. Она увидела себя прислонившейся к кухонной стене сегодняшним утром, такую маленькую и слабую, такую незначительную перед гневом Роберта. Никто никогда не должен знать об этом унижении.

Глаза Брюса изучали ее с почти суровой серьезностью. Он снова спросил:

– Ну как, помогло?

Она ответила нерешительно:

– Да, но теперь это из-за Эмили, он…

Вошел кот, изумительный белый кот Джози; выгнувшись, он прижался к колену Брюса; Линн была ему благодарна за такое вмешательство.

Брюс погладил кота и снова посмотрел на Линн.

– Что он сделал?

– Он был очень-очень разгневан. Он… – Она была совсем сломлена и не могла продолжать.

– Он ударил тебя, не правда ли? Сегодня утром, перед твоим приходом в клинику.

Она посмотрела на него.

– Милая Линн, милая Линн, неужели ты в самом деле думаешь, что мы не знаем? И знали об этом уже так давно, что я и припомнить не могу сколько времени! Я знал уже в тот день в Чикаго, и даже раньше. О, впервые, когда мы заподозрили, мы сказали друг другу, что, наверное, мы ошибаемся. Трудно было поверить, что Роберт применяет силу; он всегда такой холодно-вежливый, когда ясно, что внутри он весь кипит. Никто не мог его себе представить способным впасть в бешенство.

Смех Брюса был язвительным. А Линн молча продолжала на него смотреть.

– Я припоминаю, как мы встретились в первый раз. Мы были приглашены в ваш дом. Ты приготовила великолепный обед, петуха в вине. Мы никогда раньше ничего подобного не ели, хотя это блюдо было в то время модным. Какая ты была доверчивая! Мы оба так о тебе подумали. Как ты смотрела на Роберта! Как бы я мог это назвать? Я затрудняюсь. Трудно пояснить, что я имею в виду. Мы с Джози, мы – как бы это сказать – мы в нашем браке были более равными. Но ты казалась с ним такой нежной, в тебе так много любви, даже к этому вот растению.

– Но в нем тоже была любовь, – сказала она уязвленно. – Ты не знаешь. Я так его любила. Ты не знаешь – но может быть, ты все-таки имеешь представление, как он хорошо со мной обращался, когда я допустила, чтобы Кэролайн умерла. Он никогда меня не упрекал, хотя кто-нибудь другой мог бы…

– Нет, остановись, не продолжай. «Кто-нибудь другой» сказал бы, что это несчастный случай. Ведь несчастные случаи происходят. Дети вырываются из рук взрослых и выбегают на проезжую часть. Взрослые спотыкаются и летят вниз с лестницы у вас на глазах. Разве мы непогрешимы? А что касается того, что он тебя не упрекал, – ах, Линн, согласись, что существовали тысячи других способов дать тебе почувствовать, что это твоя вина, – но он, он, великодушный, – прощает тебя! Вранье все это, Линн, вранье! Прекрати чувствовать себя виноватой. Ты не убивала Кэролайн!

У Брюса был приступ разговорчивости. Казалось, все сдерживаемые им чувства – отчаянье, скорбь, гнев против жестокой судьбы, которая отнимает у него Джози, бушевали у него внутри, стремясь вырваться наружу.

– Быть может, я потом буду сожалеть, что так с тобой говорю, но сейчас я сожалею, что давно не поговорил с тобой об этом. Хотя, возможно, ты не стала бы слушать и в конце концов возненавидела бы меня.

– Нет, – сказала она откровенно, – нет, я никогда не смогла бы тебя ненавидеть. Только не тебя.

Ведь в нем всегда было что-то, что глубоко трогало ее сердце: чистосердечие, простота, исходящая от него мужественная сила, свойственная здоровым душой и телом мужчинам.

– В тот день, когда ты зашла к нам, – продолжал он, – в тот день, когда ты сказала нам, что ты упала на живую изгородь из жимолости, ты думаешь, мы не знали, что на самом деле произошло? Том Лоренс рассказал нам об обеде в его доме, и какой ты была, когда он на следующее утро завез тебе твой кошелек. О, не беспокойся! – Он махнул головой. – Том никогда об этом не говорит. Он слишком порядочен. Он только был обеспокоен, что у тебя неприятности.

Линн закрыла лицо руками. Но он неумолимо продолжал:

– В тот день, когда ты пришла к нам, чтобы сообщить о том, что ты ждешь ребенка, мы с трудом могли поверить, что ты хочешь еще сильнее себя связать. Джози просто заболела от этого.

– Зачем ты это со мной делаешь, Брюс? – взорвалась она.

– Я не знаю. Я полагаю, что ты начнешь думать.

– О, Боже мой! О, Боже мой! – закричала она. Он вскочил и, сев на диван, взял обе ее руки в свои.

– О, Линн, я тебя обидел. Прости меня, я такой неловкий, но я хочу тебе только добра. Не думай, что я не был рад, когда у тебя родился Бобби! Я вовсе не это имел в виду.

Ее ребенок. Ее маленький мальчик. Она хотела спрятаться. И в своем отчаянии она повернулась и положила голову ему на плечо.

– Да, он ударил меня сегодня утром. Мы поговорили об Эмили, и он пришел в ярость.

– О, мне очень жаль, очень жаль. Бедная маленькая Линн.

– Не так важно – не так важно, что он разбил мне лицо, главное, что я почувствовала, что я чувствую себя как ничтожество. Ты можешь это понять? Как ничтожество!

Его большие руки нежно гладили ее по голове.

– Да, – пробормотал он, – да.

– Может быть, ты не можешь. У вас с Джози все совсем по-другому.

– Да, да.

Его голос был бесцветным. Как эхо, он шел откуда-то издалека, обособленный от теплого живого плеча, к которому она прижалась, обособленный от его теплой руки, которая гладила ее по голове.

– Сегодня утром я возненавидела его, – прошептала она. – Его отвратительный характер. И все же я его люблю. Может быть, я сошла с ума? Почему я так запуталась? Почему жизнь такая ужасно тяжелая?

– Линн, я не знаю. Я не знаю, почему так тяжело умирать. Сегодня я вдруг ничего не знаю об этом.

Она подняла голову и посмотрела в его выразительное лицо, на котором только за последнее время пролегли глубокие складки. И ей показалось, что в этот изнуряющий, опустошающий день, они оба – самые несчастные люди на свете.

Он откинул ее челку назад и погладил ее по лбу, говоря с легкой печальной улыбкой.

– Ты такая хорошая, такая нежная. Ты не должна отступать, не должна отчаиваться.

– Пожалуйста, не будь со мной так добр, я не вынесу этого.

Однако было ясно, что ей необходима доброта этих обнимающих ее рук, человеческого тепла! И внезапно она обвила свои руки вокруг его шеи; он притянул ее к себе, и она прильнула к его груди. Это было утешение…

Они держали друг друга в объятиях, погруженные в печаль, не говоря ни слова. Они дышали в унисон и чувствовали, как одновременно бьются их сердца.

В комнате было тихо. Из окна со двора доносилось воркование голубей, мирные звуки безмятежной жизни. Где-то в доме раздался мелодичный звон часов, отбивающих полчаса, оставив после себя дрожащий отзвук. Ничто не пошевелилось. Можно было парить в этом спокойствии, находя утешение в контакте с усталым телом другого.

А затем мало-помалу тела начали отвечать. Его рука, по-видимому бессознательно, двигалась вверх-вниз вдоль ее спины. Это было так нежно, это легкое прикосновение, эта нежная ласка, и все же по ее жилам стало распространяться острое наслаждение. Через некоторое время – как долго это длилось, она не могла сказать и никогда потом не могла вспомнить, – из глубинного центра чувствительности стал распространяться привычный жар. И она знала, что он ощущает то же самое.

Это было как будто бы снаружи ее существа была другая Линн Фергюсон, и она с любопытством наблюдала замедленные кадры фильма.

Фильм набирал скорость. Актеры двигались непреклонно, его губы на ее шее, его пальцы расстегивают ее блузку, ее юбка падает желтым свитком на пол. Оба молчали. Она ни о чем не думала. Он тоже растерял все мысли. Отчаявшиеся и изголодавшиеся, они заторопились; это был обморок, в который они упали вместе, это было полное слияние…

Когда они пробудились, он нежно тряс ее. Удивленная, потерявшая точку отсчета во времени и в пространстве, она только через мгновение поняла, где она и кто она. Как она позднее вспоминала, в этот момент ее ничего не тревожило. Узел напряжения в затылке исчез, она чувствовала себя нормально.

В следующее мгновенье она поняла, что случилось, поняла, что произошло, она дремала в объятиях этого мужчины, как будто всегда принадлежала ему. В ужасе она встретила его взгляд и увидела в его глазах отражение собственного ужаса.

Он уже оделся, но она была обнажена, прикрытая только клетчатой вязаной шалью, которой он ее прикрыл. Долгие вечера и дождливые дни она наблюдала, как Джози вязала ее. Связанная лицевой вязкой розового, кремового и зеленого цвета.

– Я должен попасть в клинику, – устало сказал он.

– У тебя нет машины, – возразила она.

– Они привезли мою обратно.

Диалог был бессмысленным, нереальным.

Начало смеркаться. Из окна, где снаружи на подоконнике спал прекрасный белый кот Джози, почти неощутимо повеяло ветерком и в комнату проникла тень. В комнате произошла едва ощутимая перемена, она стала местом ожидания неотвратимо надвигающегося несчастья.

– О, Боже! – простонала она. Он отвернулся и сказал:

– Я дам тебе одеться, – и вышел из комнаты. Она одевалась дрожа, чувствуя подступающую тошноту. На противоположной стене висело зеркало, один из античных экспонатов Брюса, зеркальная поверхность которого была волнистой, и оно исказило ее изображение, когда она посмотрелась в него. Казалось, ей подходит такое уродливое искажение, и она задержалась перед ним. Уродина, уродина, вот я кто. Я, Линн Фергюсон, сделала это, в то время как она умирает. Я, Линн.

А Роберт сказал: «Клянусь тебе жизнью и здоровьем наших детей, что я никогда не был тебе неверен».

Он бы не стал клясться, если бы это не было правдой. Кем бы он ни был, лжецом его назвать нельзя.

Когда Брюс вернулся, он сел на стул напротив дивана. Она сидела тут же, добродетельная Линн Фергюсон, с судорогами в желудке и необычно тугим узлом напряжения в затылке, ее ноги ровно стояли на полу. Она ждала, когда он заговорит.

Несколько раз он пытался начать, но его голос срывался, и он замолкал. Наконец он сказал:

– Я думаю, мы должны забыть то, что произошло, навсегда выбросить из головы. И ты, и я, мы были в таком состоянии…

– Да, – сказала она, глядя на свои ноги. Его голос снова дрогнул.

– Как это могло случиться – я не знаю – моя Джози. Я так ее люблю.

– Мне так стыдно, – прошептала она, глядя в сторону.

– Нам придется забыть это, – повторил он. – Попытаться забыть. Но прежде всего я должен попросить прощения.

Она слегка передернулась и нахмурилась, как бы говоря: «Нет такой нужды, я точно так же виновата».

– И еще одно: я никогда не должен был говорить то, что я сказал о Роберте, и требовать твоего ответа.

– Это неважно. Ты сказал правду.

– Все равно, ты пожалеешь, что согласилась с этим. Я тебя знаю, Линн. Я тебя очень хорошо знаю.

– Я бы никому не призналась в этом, только тебе, а тебе я доверяю.

Он надел очки, и прежний Брюс вернулся, Брюс, которого она знала, друг и брат, с которым то, что произошло с ними, было бы совершенно невозможно. И он сказал:

– Может быть, это твоя ошибка.

– Что? Доверять тебе?

– О, Боже, нет, Линн. Я имею в виду, что именно в этом твоя ошибка, что ты никому не призналась.

– Кому, например?

– Ну – я тебе однажды сказал – советчику. Но теперь я скажу яснее: «Тому Лоренсу».

Просить совета, помощи у Тома? И она вспомнила сцену у бассейна в клубе, вспомнила унижение и ее вызывающее приглашение на золотую свадьбу.

– Юристу? Нет.

– Он не только юрист, Линн. Он позаботится о тебе. Он восхищается тобой. Поверь мне, я знаю.

Он также тот человек, который считает, что я из девятнадцатого века, какой-то анахронизм, полусимпатичный, полуабсурдный. Без сомнения, он находит это интересным, хотя бы потому, что это отличается от того, что он видит вокруг себя, – блестящие, независимые женщины на той его вечеринке. Если бы он узнал, что я делала только что здесь, в этой комнате, он рассмеялся бы от удивления. «Это я в дураках остался», – сказал бы он. Она представила себе, как он это говорил бы, как вокруг его глаз, светлых, умных глаз, собираются морщинки.

Ход ее мыслей неожиданно резко изменился: «А вдруг Роберт узнает!» Ее охватил ужас, как будто она была ночью одна в машине с заглохшим мотором или оставалась дома ночью тоже одна и услышала шаги на лестнице.

Она встала, собираясь уходить.

– Меня весь день не было дома. Малыш… И Эмили, я должна поговорить с Эмили.

Он проводил ее до двери и взял за руку.

– Езжай домой. Веди осторожно. – Складки на его лбу стали глубже от беспокойства. – С тобой все в порядке? В самом деле?

– В порядке, в самом деле в порядке. Обнаженная с мужчиной, который не был Робертом. С мужем Джози…

– Линн, мы никому не принесли вреда. Помни об этом. Просто что-то произошло. Мы с тобой хорошие люди. Помни об этом тоже.

– Да, – сказала она, понимая, что он надеется, что она это забудет, потому что сам он в это не верит, но нуждается в ком-нибудь, кто бы в это верил. Но сам он всегда будет помнить эту свою неверность своей любимой Джози.

– Мне надо ехать в клинику, – сказал он.

– Да, да, езжай.

– Я тебе позвоню, если что-нибудь.

– Да, позвони. Она уехала.


Молчание за столом оживлялось лепетом Бобби – перед уходом Юдора накрыла на стол, хотя это и не входило в ее обязанности. Она достала из морозилки приготовленный Линн мясной пирог и разогрела его. Линн подумала, что это оттого, что она ее жалеет.

Эмили поела раньше одна и ушла в свою комнату.

– Эмили просила сказать вам, что у нее болит голова. Но вы не должны беспокоиться, это ничего, – сказала Юдора, а в ее глазах читалось: «Мне жаль вас».

Глаза могут высказать все. Если кто-то отводит взгляд, это значит, что он испытывает чувство вины, или стыда, или страха. Взгляд Роберта остановился на щеке Линн, где на месте содранной кожи видна была ссадина. Линн смотрела вниз в свою тарелку. Роберт кормил Бобби маленькими кусочками картофеля.

Малыш подскакивал в своем детском стульчике. Когда он ронял игрушку, Роберт поднимал ее; когда он бросал ее на пол, Роберту приходилось вставать и извлекать ее из-под стола.

– Разбойник, – сказал Роберт, – маленький разбойник.

Линн ничего не ответила. Мальчик был очарователен, волосики, с которыми он родился, были вскоре острижены, но уже снова отрасли, они были шелковистыми и серебристо-светлыми.

Она представила себе, как она говорит своему ребенку: твой папа, которого я любила и люблю до сих пор, и только Бог может объяснить почему, – потому что я неспособна сама это понять, – твой папа когда-то меня частенько бил.

Может быть, это Джози сделала так, что на этот раз все было не так, как прежде? Или Юдора, из-за которой это стало последней каплей? Или, может быть, это есть, в самом деле, последняя капля для меня, и для меня одной?

Зазвонил телефон.

– Мне подойти или ты сама? – спросил Роберт.

– Ты, пожалуйста.

В любой момент телефон мог принести известие о смерти Джози. Но она слишком нетвердо стояла на ногах, чтобы идти к телефону.

Но это звонили из родительского актива.

– Некая миссис Харгроу, – сообщил Роберт, снова садясь за стол, – тебе предлагают войти в родительский комитет в классе Энни. Я сказал, что ты ей позвонишь.

Он говорил, не меняя интонации. Затем он протянул руку, чтобы взять кусок хлеба, и как будто он не мог позволить себе попросить передать хлеб, он, который с презрением относится ко всем, у кого были плохие манеры за столом; он бы назвал такое поведение «пенсионные манеры». Поэтому она протянула ему корзину с хлебом, их руки соприкоснулись, их глаза встретились.

Вечерний свет мягко отразился на красном дереве и заблестел в хрустальных подвесках люстры. Малыш, по какому-то непонятному движению души, протянул свои очаровательные ручонки и радостно закричал. А Эмили спряталась в своей комнате. А Энни, слабая Энни, скоро должна вернуться домой.

Это было невыносимо.


Эмили подняла голову от раскрытого чемодана, лежащего на ее кровати, когда Линн вошла в комнату. На ручках дверей были развешаны платья, платья лежали и на стульях; повсюду кучками были сложены свитеры, туфли, юбки и брюки. На полу возле чемодана Эмили лежали стопки книг, а у стены стояла ее теннисная ракетка.

– Так скоро? – спросила Линн.

– Мама, я хотела сказать тебе раньше, а не так неожиданно, я не хотела, чтобы ты наткнулась на этот беспорядок. Дело в том, что я откладывала до последнего момента сообщение о моем решении ехать учиться в Тулейн, потому что я боялась этого, а теперь у меня времени в обрез. Инструктирование первокурсников начинается послезавтра, и я должна выехать завтра вечером. Ох, мама!

– Все в порядке, – сказала Линн, скрыв неизбежную горечь.

– Я пыталась позвонить тебе в больницу сегодня днем, но тебя там не было. Я больше не знала, где тебя искать.

– Ну ничего, ничего.

– Сиделка в палате Джози сказала, что вы с дядей Брюсом ушли.

– Мы не ушли, мы только пошли в кафетерий, чтобы выпить кофе и съесть пончик. – И Линн, внезапно почувствовав слабость, сдвинула в сторону обувь и присела на краешек стула.

– Я надеялась, что ты придешь домой рано, и мы сможем с тобой поговорить.

– Я вернулась в палату Джози и оставалась, там до вечера.

Глаза Эмили наполнились слезами:

– Бедная Джози! Она всегда была так добра ко мне, а сейчас даже больше, чем всегда. Нечестно с ее стороны умирать.

О юность! До сих пор не привыкла, что жизнь может быть несправедливой.

– Я хотела бы снова ее увидеть и сказать, как я ее люблю и как я ей благодарна за то, что она сделала. Но я поблагодарила дядю Брюса. Я тысячу раз его поблагодарила.

– Если бы ты даже пошла туда, Джози тебя бы не услышала. Она в коме.

– Это как глубокий сон.

– Как смерть.

Ее голова лежала на подушке, под покрывалом лежало тело, такое худое, что лишь слегка выдавалось небольшим холмиком. И пока она лежала там, где был ее муж, где была ее самая дорогая подруга?

Огромным усилием воли Линн овладела своими мыслями.

– Ты разговаривала с отцом?

– Я пыталась, но он мне не ответил, даже не взглянул в мою сторону. Мне не нравится вот так уезжать из дома, мама, – ответила Эмили, уже не сдерживая рыданий.

Линн встала и обняла свою дочь.

– Родная, я тоже иначе себе это представляла. Все образуется. Всегда все улаживается. Только наберись терпения. Поверь мне.

Как часто, не зная, что сказать, мы произносим ничего не значащие фразы.

– Терпение что-то тебе не помогает, мама.

– Я не понимаю, – сказала Линн.

– Я знаю, он ударил тебя сегодня утром. Юдора мне рассказала.

– О, Боже мой!

По спине Линн пробежала дрожь, как будто кто-то коснулся ее холодными пальцами. У нее опустились руки, она молча смотрела на дочь.

– Юдора меня предупредила, чтобы я не говорила тебе о том, что она мне рассказала.

– Но почему же она это сделала? – спросила Линн.

– Ну, кто-нибудь должен об этом знать, а я твоя старшая дочь.

– Как она могла это сделать? Она не имела права.

– Не сердись на нее, мама. Она за тебя очень переживает. Она мне сказала, что ты самая приятная, самая милая женщина, у которой она когда-либо работала.

Но это не утешило Линн. Как ужасно для Эмили покидать дом в первый раз в жизни с такой страшной новостью! Этой совершенно ненужной ей новостью! Это мне нужно было бы сообщить ей, подумала она.

– Обещай, что ты не будешь сердиться на Юдору! Эмили стала на колени перед креслом, в которое рухнула Линн, и положила голову на материнские колени, и ее мокрые щеки намочили тонкое шелковое платье Линн. А она все гладила свою дочь по голове от висков до затылка, где волосы были собраны в конский хвост. От волос исходил тонкий аромат и сквозь слезы Линн улыбнулась: Эмили снова совершила налет на ее флакон «Джой».

Она все гладила и гладила, думая, что вот и распалась в Америке еще одна семья. Просто статистика. Девушка принадлежала статистике, вместе с Энни и малышом в детской кроватке в другом конце дома. И в своих мыслях, которые снова и снова возвращались к самому началу, она спрашивала себя почти с упреком: «Кто бы поверил, что все может так кончиться?»

Она мысленно переворачивала страницы альбома, шелестящие по мере того, как одна за другой возникали отрывочные картины. Их первый обед, его удивительное лицо при свете свечей и она, восхищенная им. Его ценили окружающие, и она испытывала затаенную мечту, чтобы он принадлежал ей. А потом музыка на свадьбе, венчальное кольцо и солнечный свет на ступенях церкви, когда они выходили оттуда вместе. Номер в гостинице в Мехико и его ярость. Смерть Кэролайн и его руки вокруг нее. Удары и пощечины, падение и слезы. Снежная баба на лужайке, после – горячий шоколад, и Роберт дает уроки фортепьяно девочкам. Скамейка в Чикаго и полоумная бродяжка, смеющаяся над ней. Разрыв в ту ночь, когда был зачат Бобби. Сегодняшнее утро. Этот самый момент.

И снова Эмили спросила:

– Ты не будешь сердиться на Юдору?

– Нет, не буду.

В конце концов, какая разница? Когда наступит конец, Эмили и так во всем разберется. И Линн глубоко вздохнула.

Немыслимое произошло, или происходит. Оставить Роберта! Еще вчера она сказала бы, сказала бы вопреки всему, что всегда найдется выход, всегда есть надежда, что последний раз и в самом деле окажется последним. Но сегодня все изменилось. Огромная, неожиданная, немыслимая перемена произошла внутри нее. Она хорошая женщина, заслуживающая лучшей жизни, и начиная с этого момента она ее получит.

Ах, да! Но как это сделать? Каким путем, какими средствами? Она рассчитала: в скором времени, через несколько месяцев, Роберта пошлют за границу. Вполне логично будет с его стороны поехать сначала одному, чтобы приготовить им жилье, а она останется здесь, чтобы уладить все дела дома. Тогда с безопасного расстояния она объявит ему, что они не собираются к нему приезжать и что с нее достаточно. Кончено.

Но куда идти с младенцем на руках и без единого собственного гроша? Как подготовить это? Брюс как-то сказал: «Поговори с Томом Лоренсом». Что ж, возможно, она поговорит. Она представляла себе его умное ироничное лицо. Он, без сомнения, напомнил бы, хотя, конечно, не сказал бы вслух: «Я вам это говорил». Брюс сказал: «Он восхищается тобой». В то ужасное утро, когда убежала Энни, Том сказал: «Когда вам понадобится помощь, я буду рядом». Каким-то необъяснимым образом и вопреки грустным обстоятельствам этого дня она испытала легкое чувство самоуважения.

Эмили поднялась, вытерла лицо и принялась складывать свитера.

– Давай я тебе помогу, – предложила Линн. Это движение, физическое действие освобождения ящиков в шкафу и заполнение чемодана, было для нее физической пыткой. Для них обеих в этом было что-то окончательное.

– О, мама, я не могу вынести, что я вот так уезжаю. Почему ты с этим миришься? Почему? – закричала Эмили высоким пронзительным голосом.

Необходимо бы успокоить ее, чтобы она могла нормально выспаться и относительно спокойно уехать к рейсу самолета. И поэтому Линн ласково произнесла:

– Родная, не думай о том, что тебе рассказала Юдора. Я уверена, она преувеличила.

– Это случилось не только сегодня утром. До того как родился Бобби, тоже кое-что происходило. Я знаю правду и об этом тоже.

Пораженная, Линн прекратила складывать свитер.

– Что ты имеешь в виду?

– В тот вечер, когда ты упала на колючую изгородь и соседи напротив, Стивенсы, вызвали полицию.

– Кто тебе это сказал? Лейтенант Уэбер? – В Линн поднялась ужасная ярость. Неужели весь мир сговорился и сплетничает о ней?

– Нет, нет, он никогда бы этого не сделал. Харрис слышал, как его отец говорил его матери. Они не знали, что он сидел на крыльце и мог слышать, о чем они говорили в гостиной. И когда они обнаружили, что он все-таки услышал, его отец попросил не говорить мне. Он сказал, что меня не следует огорчать и смущать. Но Харрис все же рассказал мне. Я думаю, он бы не стал, но он был слишком обеспокоен и думал, что я должна знать. Но у меня уже у самой на этот счет были некоторые соображения.

– Я понимаю, – сказала Линн.

Она взглянула на стену, где висела фотография Эмили в летнем лагере. На ступенях хижины сидели в ряд восемь девочек, Эмили была посередине, восемь девочек, которые, возможно, знали больше ужасных вещей, чем позволяло предположить их наивное выражение лица. Моя девочка, моя Эмили.

– Мне стало не по себе. Я почувствовала такой стыд перед ним, когда он мне это сказал. Мне было стыдно за всех нас, за семью, которая считалась такой респектабельной, на всех произвела впечатление папина премия, его благотворительность, этот наш дом и все такое. Мне было так стыдно, что меня даже затошнило. Как мой отец мог такое делать с тобой? Но я была права, когда утром не поверила твоим объяснениям. Почему я им не поверила? Почему я тогда заподозрила, что там было что-то еще? Когда-то я так любила папу! Тогда ты все отрицала так твердо, и я подумала, что не должна так плохо думать о своих родителях. И когда вы вернулись после вашей поездки и казались такими счастливыми, я подумала, что я ошиблась. Мне даже стыдно стало за те мысли, которые у меня были. Ты уже была беременна Бобби, когда Харрис рассказал мне. Мы с ним гуляли по лесу вокруг озера. Я думаю, что я чуть не упала, и он обнял меня, чтобы утешить. Он был такой сильный и нежный! Вот тогда это и произошло, когда мы стали заниматься любовью. Мы не собирались делать этого, пока не станем старше, правда, мы так договорились. Очень многие начинают заниматься сексом в последнем классе, все об этом знают. Но об этом никогда не пишут в газетах и не показывают по телевидению, говорят только о тех школьниках, которые этого не делают. – И Эмили, слегка всхлипнув, продолжала: – Это странно, мама, когда я мысленно возвращаюсь к этому, как неожиданно можно перейти к близости от нежности и утешений. Кажется, что это все одно и то же, ты знаешь? И именно так это и случилось. Я думаю, я не очень хорошо это объяснила. Я думаю, наверное, тебе трудно понять, как это было.

Линн продолжала смотреть на фотографию; это было в тот год, когда Эмили носила скобки на зубах; проволока была покрыта резиновой полоской, и она всячески старалась произвести впечатление на своих подруг, демонстрируя ее. Когда она отвечала, она не могла смотреть на Эмили.

– Я понимаю, – сказала она.

– Этим летом следы на твоих руках так долго не проходили, что каждый раз, когда я видела эти ссадины, мне хотелось сказать тебе, что я все знаю. Но я и так доставила тебе столько хлопот, и я чувствовала, что не имею права еще больше тебя волновать. А в тот раз, когда убежала Энни, ты помнишь, дядя Брюс сказал нам, чтобы мы сохраняли спокойствие в доме ради ребенка, ради нас всех?

– Ты говорила мне.

– И тогда, – сказала Эмили, – когда родился Бобби, он был такой милашка. Ты так прекрасно выглядела с ним на руках. И папа был так мил, тоже, по-настоящему был сам собой. Я думала, ну, ладно, забудь, что случилось, и храни тайну. Это самое лучшее, что ты можешь сделать, сохранять спокойствие, так сказал дядя Брюс.

– И как хорошо ты делала это.

– Я старалась. Но теперь, когда я уезжаю, я хочу тебе что-то сказать. Ты смотрела на эту лагерную фотографию минуту назад. А теперь я хочу тебе показать другую фотографию.

Из папки в ящике своего стола она достала фотографию, по-видимому, увеличенный любительский снимок маленького мальчика не более года отроду. Он сидел на полу, держа полосатый мяч в три раза больше его физиономии, выглядывающей из-под густой черной шевелюры.

– Он выглядит как индеец, – сказала Линн, – он симпатичный.

Эмили перевернула фотографию.

– Прочти имя.

– Джереми Фергюсон, с любовью от Кериды, – прочитала Линн и замолчала. Она долго молчала. Затем спросила: – Где ты ее достала?

– Когда родился Бобби и тетя Джин приехала в гости, она привезла мне коробку снимков. Там были фотографии папы от рождения до колледжа, были мои бабушка с дедушкой, их родители, снимки 1880-х годов, действительно интересные, и тут я нашла эту фотографию, которая показалась мне не очень старой. Когда я спросила ее, что это за мальчик, она очень быстро сказала: «О, один дальний родственник семьи твоего папы, я точно не знаю кто. Я даже не представляю, как она ко мне попала», и сменила тему. Но она была очень взволнована, и, конечно, за этим что-то скрывалось. Кто это, мама?

Линн расстроилась. Слишком много событий сразу, слишком много, чтобы выдержать длинное и бесплодное объяснение и вопросы, на которые у нее не было сил отвечать.

– Не имею никакого представления, – сказала она.

– Мама, дорогая, посмотри мне в глаза и скажи мне правду.

Линн закрыла глаза, покачала головой и взмолилась:

– Не все ли тебе равно? Разве нам нужны лишние неприятности? Не усложняй вещи. Тебе совсем не обязательно знать.

Эмили настаивала.

– Ну, ты сама, не желая, уже мне ответила. Ты ответила мне, что у папы есть еще ребенок.

Линн вздохнула и сдалась.

– Да, хорошо. У него от первого брака есть мальчик. Я удивлена, что Джин хранит его фотографию. Должно быть, она очень его любит.

– А Керида? Она его мать?

– Да, послушай, Эмили, если твой отец узнает, что Джин дала тебе это, он очень рассердится.

– Она мне ее не давала. Я ее отвлекла, а позже, когда она стала ее искать, она ее не нашла.

– Эмили! Почему, ради Бога, ты делаешь такие вещи? – посетовала она.

– Потому что я хочу понять. У меня есть сводный брат, и я даже об этом не знаю. Такая таинственность не имеет смысла, если только за этим много чего не скрывается, а если так, то это может иметь смысл.

– Ты нарываешься на неприятности. Твой отец и так рассержен, а ты пытаешься усугубить ситуацию. А кроме того, он имеет право на личную жизнь, в конце концов. Поэтому оставь это в покое. Пожалуйста.

– Хорошо, мама, поскольку это тебя расстраивает. – Эмили, всхлипнув, разорвала фотографию. – Вот, с этим покончено. Но я хочу тебе сказать еще кое-что. Керида в Нью-Йорке.

– Боже мой, откуда ты это знаешь?

– Я не знаю это наверняка, но я кое-что сопоставила, – дедуктивный метод, Шерлок Холмс. Тогда в Нью-Йорке, еще до рождения Бобби, когда я там встречалась с тетей Джин, она провожала меня в такси к Большому Центральному вокзалу, я уже собиралась ехать домой, а она должна была высадиться за несколько кварталов до вокзала. Мы остановились на углу на красный свет, и я смогла увидеть, куда она пошла. Это был магазин с названием «Керида». Мама, это, должно быть, именно она.

Внезапно Линн увидела себя стоящей на улице с Томом, в тот день, когда они возвращались вместе на поезде. В витрине магазина она увидела картину с изображением овечек, а подписана она была именем «Керида». Она вспомнила чувство внезапного узнавания, укол ревности и любопытства, желание знать, желание не знать. Но после сегодняшнего утра это уже не имело никакого значения.

Она так и сказала:

– Это не имеет никакого значения, Эмили. Мне нет никакого дела до того, где она и кто она. Поэтому оставь Шерлока Холмса, хорошо?

– Ладно.

Эмили укладывала в чемодан среди джемперов маленького плюшевого белого медвежонка. У нее был строгий профиль, и, когда она внезапно повернулась к Линн, ее лицо выглядело старше ее возраста.

– Можно я у тебя что-то спрошу, мама?

Эта девочка с плюшевым зверьком, эта маленькая женщина…

– Почему ты никогда не вызывала полицию? Как бы в силу рефлекса Линн заняла оборонительную позицию.

– Твой папа не какой-нибудь пьянчужка, который приходит домой и бьет свою жену каждую субботу, – спокойно ответила она, поняв в тот же момент, что в точности повторяет слова Роберта.

– Но в ту ночь? Именно в ту ночь? Соседи слышали и позвонили, так что, видимо, дела обстояли очень плохо.

– Я не могла бы, Эмили. Не требуй от меня ответа, которого я не могу тебе дать. Пожалуйста, не надо.

На нее волной налетело ощущение той ужасной ночи, когда Уэбер столкнулся с Робертом. Тогда ее единственной мыслью было, что ее дети должны быть избавлены от этого отвратительного позора. Женщины, которые могли позволить своим детям наблюдать, как их отца уводит полиция, были свыше ее понимания, – пожалуй, если только они не были перед этим избиты… Но это к Линн не имело отношения, и Эмили это прекрасно знала.

– Мне жалко всех нас, – сказала Эмили, – и, как ни странно, папу тоже.

Да, как ни странно.

– Скажи мне, мама, можно мне спросить, что ты собираешься делать?

– Я собираюсь его оставить, – ответила Линн и разрыдалась.

В глазах белого медвежонка читалось удивление. Даже неодушевленный предмет был удивлен.

– Когда ты это решила?

– Сегодня утром. Это решение созрело сегодня утром. Почему сегодня, не раньше? Я не знаю. Я ничего не знаю.

– Это должно было когда-нибудь случиться, – сказала Эмили с жалостью.

Линн снова закрыла лицо, шепча как бы себе одной:

– Он был – он есть – он был – любовью всей моей жизни.

Эти сентиментальные мелодраматичные слова были чистейшей правдой.

– Порой мне кажется, что все, что с нами происходит, мне снится, – сказала Эмили.

Линн подняла голову и, глядя с мольбой на дочь, произнесла:

– Никогда не подчиняй себя и свою свободную волю ни одному мужчине, прошу тебя.

– Ни одному? Никогда? Ты это несерьезно, мама.

– Я полагаю, что нет. Но безусловно, не делай этого до поры до времени. Не допускай, чтобы Харрис тебя разочаровал. Не давай ему себя в обиду.

– Он никогда не будет меня обижать. Харрис уравновешенный. Он выдержанный. Он не бросается в крайности.

Да, это заметно. В нем также отсутствует искра, подумала Линн, вспомнив юного Роберта, который зажегся звездой на ее небосклоне.

– Если я что-то скажу тебе, ты не будешь смеяться? – и, прежде, чем Линн успела пообещать не смеяться, Эмили продолжала: – Мы составили список, каждый по отдельности, всех качеств, которые необходимы человеку, с которым ты вступаешь в брак, в котором отметили, имеет ли каждый из нас такие качества. Затем мы прочитали каждый список вслух, чтобы увидеть, насколько они совпадают. И они совпадают, почти в точности. Не кажется ли тебе, что это очень важно для нас? Харрис сказал, что его родители делали это, когда были молодыми, вот откуда у него появилась эта идея. Они действительно такие хорошие люди, эти Уэберы. В их доме ощущается доброта. Я думаю, семья очень важна для каждого человека, как ты думаешь?

– Но это еще не все.

– Однако это очень помогает, – сказала Эмили, настолько мудро, как если бы она имела за своими плечами опыт всей человеческой жизни.

Было ребячеством делать подобные утверждения, но тем не менее, все-таки… Я на самом деле ничего не знаю о Роберте, сказала себе Линн. Он пришел как чужак. И если сравнить ту дикую, опрометчивую страсть, которую она испытывала к нему, с «благоразумным» списком ее дочери, она чувствовала только разочарование.

– Кажется, Бобби плачет, – сказала Эмили, повернув голову и прислушиваясь.

– Наверно, он мокрый.

– Я пойду, мама, ты слишком расстроена.

– Нет, я. Ты кончай укладывать чемодан.

– Я хочу его подержать. Завтра утром, когда я буду уезжать, он, может быть, будет спать.

Вечерний свет бросал красные отблески в угол, где стояла детская кроватка. Линн наблюдала, как Эмили успокоила ребенка, сменила пеленки и нежно взяла его в свои руки.

– Посмотри, какие у него волосы! Я бы хотела быть блондинкой! – пожаловалась она с притворной обидой.

– Тебе и так хорошо.

Да, это были ее дети, эта молодая, красивая женщина, полная изящества, и это сокровище, чудный маленький мальчик, сын Роберта, от которого она собирается уйти.

Эмили прошептала, слегка покачиваясь, в то время как Бобби откинулся ей на плечо и заснул.

– Когда ты собираешься сделать то, о чем говорила?

– Я должна подумать. Я должна подумать об Энни, о тебе и о нем.

– С нами будет все в порядке. Мы все равно останемся семьей, мама.

– О, Боже мой! – воскликнула Линн.

– Это будет ужасно для тебя, но тебе надо это сделать. Юдора сказала, что это было ужасно.

Линн подняла руку, призывая ее к молчанию. Внезапно возникшая в памяти сцена с Брюсом нынче днем, снова охватившее ее чувство потрясения, вызвали у нее этот возглас. Если бы Эмили это узнала! Если бы Роберт это узнал! И по какой-то странной причине она хотела бы, чтобы он узнал и ему бы стало больно, и его гордость была бы уязвлена, и он был бы поражен в самое сердце и истек бы кровью.

Она успокоилась.

– Я отвезу тебя в аэропорт Кеннеди завтра утром. Ты позвонила Энни в лагерь, чтобы попрощаться?

– Нет, я позвоню ей, когда приеду на место. И я буду часто писать. Я так буду беспокоиться обо всех вас, мама.

– Тебе не следует беспокоиться. Я хочу, чтобы ты сосредоточилась на том, что ты будешь делать. Я хочу, чтобы ты видела себя в белом халате в качестве доктора Фергюсон, со стетоскопом на шее. – И Линн заставила себя улыбнуться. Затем она подумала о чем-то еще. – Ты будешь разговаривать со своим отцом? Я уверена, его гнев уляжется, дай ему только время. И он останется твоим отцом, который тебя любит, что бы там ни было.

Когда они прикрыли за собой дверь детской, свет из гостиной блеснул в мокрых глазах Эмили.

– Только дай мне тоже немного времени, – сказала она, – и тогда я буду разговаривать.

Знакомый запах табака спускался по лестнице сверху вниз. Должно быть, Роберт курил свою трубку. Даже не глядя, Линн знала, что он сидит в угловом кресле у окна, предаваясь размышлениям в скупом свете единственной лампы в комнате, наполненной тенями, и мысли его тоже нерадостны. На площадке лестницы она заколебалась; часть ее существа хотела пойти к нему и сказать, в так называемой «цивилизованной манере», – что-нибудь такое же жестокое, как прекращение семейной жизни, начавшейся страстью и полным доверием, независимо от того, какими бы прекрасными словами это ни называть, а закончившейся ни чем иным, как полным опустошением, – что она так больше не может. Но другая ее часть знала, что эта ее попытка вызвала бы протест, извинения и заверения, а затем и слезы – с ее стороны – и, может быть, еще более неистовый взрыв. В чем можно быть теперь уверенным? Поэтому она повернулась и пошла спать.

Каждый ее мускул, каждый нерв были напряжены. Сна не было ни в одном глазу. Ее ухо жадно ловило каждый звук, шуршание проезжающих автомобилей, далекий шум самолета и скользящие шаги ночных туфель Эмили из ванной в ее комнату. Очевидно, она думала о завтрашнем отъезде, о последних поцелуях, о том, как она отдаст посадочный талон служителю аэропорта, о том, как ее конский хвост и красная нейлоновая сумка через плечо исчезнут в глубине коридора, ведущего на посадку.

– Я не буду плакать, – сказала Линн вслух. – Я должна проводить ее в бодром состоянии.

И она напомнила себе, что Эмили знает о жизни в два раза больше, чем она знала в ее возрасте.

Щелкнула, закрывшись, раздвижная дверь, когда Роберт привел Джульетту в дом. Через минуту они поднялись вверх, собака с позвякивающим ошейником и Роберт, тяжело и мрачно ступая. Его походка всегда выдавала его настроение, и она знала, что будет дальше: он сядет в темноте и будет говорить.

Он начал:

– Прости меня за сегодняшнее утро, Линн. Это было отвратительно, и я это понимаю.

– Да, так и было. Действительно, отвратительно, и, пожалуй, это даже трудно назвать таким словом.

Вероятно, он ожидал, что она скажет еще что-нибудь, по-видимому, взяв себя в руки, ожидая вспышку ярости с ее стороны, к которым он уже привык, он не мог знать, что она была выше отчаянной ярости, намного выше, что она пришла к трагическому решению.

Тяжело дыша, он снова заговорил:

– Это все из-за Эмили. Я не думаю, чтобы я когда-нибудь был так сильно подавлен. Это сломало меня, Линн. Именно это меня подстегнуло. Я был вне себя. Это мое единственное оправдание.

Да, подумала она, это твое единственное и обычное оправдание. А когда ты не мог найти причину, почему ты был «вне себя»? Это никогда не было твоей виной, но всегда был виноват кто-нибудь другой, чаще всего я.

– Ты не собираешься что-нибудь сказать? Накричи на меня, если хочешь. Но постарайся меня тоже понять. Пожалуйста, Линн, пожалуйста.

– Я не в том настроении, чтобы кричать, у меня был ужасный день.

– Извини, – вздохнув, сказал он. – Я предполагаю, нам надо признать, что Эмили переживет свою ошибку. Что еще нам остается делать? Что ты думаешь?

– Я слишком устала, чтобы думать.

Да, но завтра она зальется слезами. Будет плакать об Эмили, о тех волнениях, которые бросили ее в объятия Брюса, и будет оплакивать крушение своей семьи, которая была центром и смыслом ее жизни.

– Может быть, я смогу сообщить тебе хорошую новость, чтобы хоть частично компенсировать все остальное, – сказал Роберт, и его голос был почти умоляющим. – Сегодня прилетел Монакко. Он сказал, мне, что они отправят меня за океан сразу в начале года.

И он снова ждал, на этот раз, без сомнения, каких-либо признаков энтузиазма или поздравлений, но когда ничего этого с ее стороны не последовало, он закончил, дав своему энтузиазму прорваться наружу.

– Я думал, что я могу поехать на месяц или два раньше вас и все подготовить. У них очень удобные дома с садом позади, очень приятные. Разумеется, нам необходимо будет привезти мебель. К тому времени, когда ты приедешь с Энни и Бобби, я все там расчищу и приготовлю. И может быть, к тому времени Эмили могла бы… – Он замолчал.

– Я устала, – повторила Линн, – я действительно хочу спать.

– Да, да.

Он включил ночник и спокойно начал раздеваться. Но его слишком распирало, чтобы он смог долго молчать, он дрожал, как провод под высоким напряжением.

– Я также подумал, что мы можем сдать наш дом. Мы ведь не собираемся остаток нашей жизни провести в Европе, и мы можем захотеть вернуться сюда. Все вещи можно сдать на склад. Что ты об этом думаешь?

– Замечательно.

Отъезд Эмили «сломал» его, но вот он уже как ни в чем не бывало строит свои радужные планы. По-моему, это называется «видеть вещи в перспективе», подумала Линн. Я злая. Я злая.

– Ты знала, что наше правительство финансирует программу обучения банкиров в Венгрии, так чтобы они усвоили методы инвестиции? У них нет персонала. Нет квалифицированных бухгалтеров, лишь горсточка на всю страну. Для нас просто удивительно, насколько они невежественны в этой области. Ведь целое поколение жило при коммунизме!

Постель скрипнула, когда Роберт лег на нее. Он так близко придвинулся к Линн, что она могла чувствовать запах его лосьона после бритья. Если он до меня дотронется, подумала она, вздрогнув, если он тронет мою грудь, если он меня поцелует, я ударю его. Меня больше ничем не обманешь. Я буду вспоминать, как моя голова ударялась о стену. Я вспомню сегодняшний день с Брюсом. Нет… нет, я не хочу это вспоминать.

– Спишь? – прошептал Роберт.

– Если бы ты меня не разбудил, я бы уже спала.

– Прости меня, – извинился он и отвернулся. Да, завтра она будет рыдать, она будет оплакивать крах, потерю главного смысла своей жизни. Она даст волю своему горю, которое взрывается внутри маленькой клетки из ребер, где находится ее сердце, и даст ему вырваться наружу, чтобы закачались стены этого дома.

А затем она как-нибудь постарается взять себя в руки и будет продолжать жить. Если Джози смогла смотреть смерти в глаза со спокойной отвагой, она, Линн, без сомнения, сможет смотреть в глаза жизни.

На третий день Джози умерла. На четвертый день они провожали ее на кладбище. День был такой, как любила Джози: воздух был нежен после недавнего дождя, низкие жемчужно-серые облака и запах мокрой травы, поднимающийся от могил. Почти машинально Линн читала ничего не значащие для нее имена и надписи: «Любимая жена», «Дорогой отец». Как же простые прилагательные могут выразить невыносимую боль и бесконечную утрату?

И постоянно, постоянно набегают образы, проливной дождь омывал катафалк, когда они ехали на похороны ее матери через весь город в сторону холмов на кладбище; белые цветы на маленьком гробу Кэролайн…

– Поразительно, – прошептал Роберт, когда толпа собралась. – Все сотрудники из офиса здесь. Половина городского клуба тоже, а они даже не были его членами.

– У Джози были друзья, – сказала Линн. – Ее с Брюсом любили все.

С ее языка соскочило имя Брюса. Она вздрогнула и побоялась на него смотреть. Он выглядел как семидесятилетний старик, как приговоренный к смерти.

– Мое сердце, моя правая рука, – услышала она, как он сказал в ответ на чьи-то соболезнования.

– Я знаю, что это для тебя означает, – прошептал Роберт.

– Как ты можешь знать? Ты ведь никогда ее не любил. Она вызывала в тебе возмущение.

– Ну, она тебя любила, и, в конце концов, я могу это оценить.

С небольшого холма со стоянки народ валил валом: это были люди всех типов, возрастов и цвета кожи; рабочие и бедняки, все, кто когда-либо обращался к Джози и кому она помогла, кого она утешила, – все помнили ее.

Голоса были приглушены, все было приглушено – ворох чайных роз в гробу, даже простые слова молитвы, несущей благословение жизни Джози и ее памяти, которая осталась у тех, кто ее любил.

Короткая поминальная служба закончилась. Слишком потрясенная, чтобы плакать, Линн смотрела вверх на деревья, куда слетелась стая ворон. Повернув голову, она встретилась взглядом с Томом Лоренсом.

«Если тебе потребуется помощь, – посоветовал ей Брюс, – обратись к Тому Лоренсу».

«Я знаю женщин насквозь, – сказал ей как-то Том. – Вы же съедите себя живьем из чувства вины, если только когда-нибудь…»

Но Роберт взял ее за руку, говоря:

– Пошли. Все кончено. – Они сели в машину, и он сказал с выражением изумления на лице: – Ты и в самом деле ее любила? Странно, я должен был бы до сих пор на нее сердиться из-за Эмили, но что сделано, то сделано, и зачем зря расходовать энергию? Кроме того, нужно быть бессердечным, чтобы видеть лицо Брюса и ничего не чувствовать. Кто знает, что происходит в чужой голове в подобные моменты? Я полагаю, люди должны вспоминать моменты, когда они ссорились и что при этом друг другу говорили, и жалели, что это они говорили. Но это только естественно. Никто не совершенен. Тем не менее он выглядит как труп. Посмотри, как он истощен. Последние дни он не приходил обедать, и, наверно, мы должны предложить ему, чтобы он продолжал приходить к нам обедать, пока он немного не отойдет от горя.

– Это очень любезно с твоей стороны, – сказала она, несколько удивленная. А затем, наверно в ответ на то сочувствие, которое он проявил по отношению к человеку, которого всегда недолюбливал, ей внезапно пришла такая мысль: если бы Юдора не была свидетельницей, если бы Брюс не открыл ей, что они давно обо всем догадывались, возможно, все бы продолжалось, как раньше – похоронить память, отрицать все, как она и делала все эти долгие годы? Может быть, она бы продолжала спать с Робертом, как он этого хотел в ночь накануне отъезда Эмили, когда она своим молчанием и неподвижностью дала ему отпор. Это была странная, неуверенная проницательность.

Они были в пути, и Роберт продолжал размышлять вслух:

– Хотелось бы знать, что он теперь будет делать? Он принадлежит к такому типу мужчин, которые не женятся второй раз. Упаси Господь, если бы что-нибудь случилось с тобой, я бы никогда снова не женился.

Надо было что-нибудь ответить.

– Ты не можешь этого знать, – сказала она.

– Нет, я могу. Я себя знаю. Если бы мне пришлось, как ему, стоять здесь, на этом ужасном кладбище, и смотреть на тебя – я даже не могу это произнести.

Она подумала: «Он будет страдать, когда я его брошу».

– Я полагаю, что через пару дней он вернется на работу, окунется в эту рутину.

Тогда она подумала: но у Роберта тоже есть своя работа. Выслушав новость, он будет ошеломлен и взбешен и будет ужасно страдать. Сейчас она увидела его так же ясно, как будто это уже произошло; стоящим в какой-то странной комнате у окна, на странной улице с видом на булыжную мостовую и средневековые башни, он откроет ее длинное, печальное, тщательно продуманное письмо, ожидая слов любви, он начнет читать и, не доверяя себе, снова перечитывать… А когда-нибудь он станет главой фирмы и добьется славы, о которой так мучительно мечтает.

Ее слегка загорелые руки лежали на ее коленях. Когда она пошевелила ими, стали видны мелкие, как булавочные головки, шрамы. А тонкий красный порез на ее щеке затянулся только к сегодняшнему утру.

Она повернула голову, чтобы посмотреть на Роберта, на его тонкое наклоненное лицо. Он почти не изменился. Он был такой же привлекательный, как в тот год, когда она впервые с ним встретилась. На нее действовал возбуждающе белый воротничок и темный костюм, как, по признанию многих женщин, на них действует военная форма.

«Что ты сделал со мной, с нами! – подумала она. – У тебя было почти все, у нас было почти все, и мы должны были бы это удержать, но ты все это бросил на ветер. Что ты наделал со своей отвратительной яростью!»

Дом был унылым. Он казался опасным местом, все время приходилось на что-то натыкаться, чего-то избегать, как на минном поле.

Прежде всего это была Энни, которая, отдохнув в своем скаутском лагере, к несчастью, не потеряла ни фунта веса. Дома она столкнулась с двумя ошеломляющими переменами, отъездом Эмили и смертью Джози. С Эмили было проще – она несколько раз уже звонила, но, что касается Джози, то это несчастье ей мог облегчить только сам Брюс.

Линн отвезла ее к нему домой, и там Энни провела целый день и, когда появилась на пороге, выглядела относительно бодро, несмотря на покрасневшие глаза.

– Дядя Брюс сказал, что надо поплакать. Он сказал, что после того, как я поплачу, я почувствую себя лучше, и мне действительно стало лучше. Он сказал, что тетя Джози не хотела бы, чтобы я очень грустила. Она бы хотела, чтобы я вспоминала о ней разные приятные вещи, но самое главное, она желала бы, чтобы я хорошо училась в школе, чтобы у меня были друзья и чтобы я была счастлива. Почему ты не заходишь в дом, мама?

– Мне еще нужно сделать массу покупок, да и у Бобби режется зуб. Он очень капризничает.

– Я думаю, что ты должна сказать дяде Брюсу, чтобы он приходил к нам обедать. У него пусто в холодильнике.

– Пусто? А что же вы ели на ленч?

– Он открыл банку бобов.

– К нему еще не вернулся аппетит, слишком рано для этого.

– Ты скажешь ему, чтобы он приходил к нам обедать?

– Он придет, когда будет готов.

Насколько Линн знала Брюса, он никогда не будет к этому готов. Перспектива сидеть за обедом напротив Роберта была для него столь же невыносима, как и для нее.

– Как ты думаешь, теперь, после смерти тети Джози, он женится снова? – спросила Энни.

– Откуда я могу это знать? – с раздражением ответила Линн, и затем извиняющимся тоном добавила: – Ты не хотела бы погулять с Бобби по дорожке? Посади его в колясочку. Ему это очень понравится. Он тебя обожает.

Обожание было взаимным, поэтому Энни согласилась, не раздумывая.

– Хорошо! Ты знаешь, я до сих пор единственная в классе, у кого в доме есть малыш!

– Неужели? Значит, в этом отношении ты особенная. Не так ли?


Вечером Роберт сказал:

– Я разузнал о школах для Энни. Мы должны подготовить ее заранее и дать привыкнуть к этой мысли. Мы же не хотим внезапной перемены посреди учебного года.

Линн поспешно ответила:

– Не теперь. Ей еще неделя остается до школы. Оставь ее пока в покое.

– Я полагаю, у тебя есть известия от нашей старшей дочери?

Тон его был подобен лезвию ножа, зазубренного ножа, подумала она и спокойно ответила:

– Да. Ей нравится место, она изучает биологию, социологию, психологию…

Роберт остановил ее, подняв свою газету, как изгородь перед своим лицом.

– Я не желаю слушать подробности ее расписания, Линн.

– Ты никогда не собираешься смягчиться? – спросила она.

Газета сердито зашелестела, когда он сложил ее.

– Не лови меня на слове. Никогда – это длинный срок.

И вправду унылый дом.


Когда она возвращалась с собрания родительского актива, ее мысли не были заняты планами его мероприятий – благотворительным базаром вечером по случаю нового учебного года, она обдумывала свои нерешенные проблемы. Останется ли она жить в этом доме? Скорее всего нет, потому что Роберт не станет содержать подобный дом после того, как она его оставит. Значит, надо подыскать новый дом – здесь ли, где их семья только начала укореняться, либо вернуться к более старым, глубоким корням на Среднем Западе?

Потом перед ней встала более значительная проблема – о" самом разводе. У нее не было никакого опыта общения с законом. Как именно следует начать развод? Ей почудилось, словно ее охватил вихрь сомнений и угроз, выпущенный на волю злым джинном из кувшина.

Дорога повернула. Она нечасто бывала в этой части города, но она узнала дом в викторианском стиле с башенками. «У въезда там стоят два отвратительных каменных льва, – говорил Том Лоренс. – Следующий поворот налево за ними. Я живу в полумиле от поворота». Злой гений парил над ее машиной, он угрожал обрушиться на нее и сломать… Линн бросало в жар и холод; она повернула налево за львами и, скованная страхом, подъехала к дому Тома.

Ей и в голову не пришло, она об этом даже и не подумала, что его может не быть дома. Но его машина была здесь, и он вышел на ее звонок. При виде его она подалась назад. Было сумасшествием приехать сюда, но еще большим безумием было бы повернуться сейчас и убежать.

– Я проезжала мимо, – сказала она.

Это было глупо, и она поняла это, когда произносила эти слова.

– Ну, тогда входите. Или, скорее, входите и снова выходите. Снаружи прекрасно. Сядем на солнышке или в тени?

– Мне все равно. – Когда ее бросало в холод, она хотела солнца, когда в жар – тени.

На нем были теннисные белые брюки, а на столе рядом с открытой книгой лежала теннисная ракетка. Терраса была окружена зарослями многолетников: дельфиниумов, флоксов, космосов, розовых, голубых и фиолетовых; из небольшого грота доносилось журчание маленького фонтанчика. Она нарушила спокойствие этого места и не находила слов, чтобы объяснить свой приезд.

– Неожиданный визит. Неожиданное удовольствие, – сказал Том с улыбкой.

– Как только я здесь очутилась, я почувствовала себя полной идиоткой. Извините меня. Я и вправду не знаю, зачем приехала.

– А я знаю. У вас затруднения, и вам необходим друг. Не так ли?

Ее глаза наполнились слезами, и она моргнула. Том деликатно посмотрел в сторону, на сад.

Справившись с собой, она сказала тихим дрожащим голосом:

– Я собираюсь уйти от Роберта.

Том резко повернулся:

– По обоюдному согласию или вы противники? Вопросы юриста, подумала Линн и сказала вслух:

– Он еще не знает. И он не согласится, можете не сомневаться.

– Тогда вам понадобится очень хороший юрист.

– Однажды вы мне сказали, что если мне когда-нибудь понадобится помощь, я могу обратиться к вам.

– Я это и имею в виду. Я больше не занимаюсь матримониальными делами, но найду вам кого-нибудь, кто ими занимается.

– Вас это не удивило. Нет, конечно, нет. Вы думаете о моем приглашении на нашу золотую свадьбу.

Она машинально вертела в руках ремешок от своей сумки и тем же тихим голосом продолжала:

– Он бьет меня. Но на этот раз случилось нечто особенное. Я поняла, что не могла бы… я понимаю, что больше не могу… не могу это больше выносить.

Он кивнул головой.

– Я понимаю, вы думаете, что я была дурой, когда мирилась с этим. Люди читают статьи о побитых женщинах и думают: «Вы, идиотки! Чего вы ждете!»

– Они не идиотки. Существуют сотни различных причин, почему они продолжают оставаться и ничего с этим не делают. Безусловно, – осторожно сказал Том, – вы можете назвать разные очень убедительные причины. В вашем собственном случае…

Она прервала его.

– В моем собственном случае я никогда не думала о себе как о побитой женщине.

– Вы не хотели этого делать. Вы думали о себе как о романтической женщине.

– О, да! Я любила его…

– Осмелюсь сказать, что, с точки зрения женщины, он очень привлекательный мужчина. Сильный человек. Такими восхищаются.

– Хотелось бы мне понять это. Он может быть таким любящим, а иногда и таким грубым. Бедная Эмили… – И вкратце она изложила, выпустив историю с беременностью, что произошло.

На это Том заметил:

– Это очень похоже на благородство Брюса. Вы не видели его со дня похорон, конечно.

– Нет.

– Это меня удивляет, вы были так близки. Близки, близки, вздрогнув, подумала она.

– Я не думаю, что он хочет меня видеть, – сказала она и тотчас же исправила свою оговорку. – Я имела в виду, что он не хочет никого видеть.

Том с любопытством справился, ввела ли она Брюса в курс дела.

– Я еще не успела, – уклонилась она. – Я пока еще только сама это обдумываю. Роберта на пару месяцев посылают за границу. Он поедет туда первым, чтобы подготовить наш переезд, и я думаю, я пошлю ему письмо, в котором сообщу о моем решении.

– Это все усложнит. Не лучше ли будет обо всем сообщить теперь и разъехаться перед отъездом?

– Нет, он и так будет убит – а если я это сделаю сейчас, он никогда не уедет и потеряет свой шанс. Он только и говорит об этом шансе. Я не могу быть такой жестокой. Я не могу уничтожить его совсем.

Она продолжала крутить ремешок от своей сумочки. Том протянул руку и положил сумочку на стол.

– Давайте я приготовлю вам что-нибудь выпить. Спиртное или нет? Что касается меня, я думаю, вы можете выпить что-нибудь крепкое.

– Ничего не надо. Ничего, спасибо.

Они сидели по обе стороны камина. Белый кот терся о его колено. Он налил ей бренди. А после бренди…

– Итак, несмотря ни на что, вы не хотите причинить ему вред. Вы еще что-то испытываете по отношению к нему, – заметил Том.

– Испытываю! О, да! Как я могу не испытывать после двадцати лет? – Она не должна плакать, устраивать сцену. Но тем не менее слезы текли теперь рекой. – Я не могу поверить, что это произошло. Последние несколько дней были сплошным кошмаром.

Том встал и вошел в дом. Он вернулся с сухим полотенцем, которым чрезвычайно нежно вытер лицо Линн. Она позволила проделать это с собой, подобно ребенку или больному, и продолжала говорить:

– Мне должно быть стыдно, что я приехала сюда и беспокою вас. Я сама должна справляться со своими проблемами. Право, я уже достаточно взрослая. Это смешно, я глупая, что так говорю… Но я так несчастна. Хотя, почему я не должна быть несчастной? Миллионы людей в мире несчастны. Чем я лучше? Никто еще не говорил, что жизнь должна быть усыпана розами.

Она собралась уйти.

– Со мной все в порядке, Том. Видите, я перестала плакать. Я больше не буду плакать. Я поеду домой. Извините меня.

– Нет, вы слишком взволнованы. – Том слегка нажал ей на плечи, чтобы она снова села. – Оставайтесь здесь, пока вы не успокоитесь. Вы можете ничего не говорить, если не хотите.

Солнце зашло за тучку, краски сада смягчились, нервы успокоились. И она сказала более спокойно:

– По правде сказать, Том, я боюсь. Как это я решилась сделать такое, и в то же время боюсь? Я не хочу смотреть жизни в лицо в одиночку. Я слишком молода, чтобы жить без любви. Ведь, может быть, меня больше никто не полюбит.

– Почему вы так думаете?

– Мне почти сорок, и на мне ответственность за малыша, за Энни, за которыми я должна непрестанно следить и за Эмили. И у меня нет никакой профессии, я не сделала никакой карьеры, и нет свободного состояния, и я не являюсь неотразимой красавицей.

Том улыбнулся:

– Я знаю одного мужчину, который думает, что вы красавица. Это Брюс.

Линн вспыхнула от затылка до корней волос. Если бы Том сказал ей это две недели тому назад, она бы пожала плечами. «О, – сказала бы она, – Брюс так же необъективен на мой счет, как если бы я была его сестра». Но такой ответ застрял бы у нее в горле, если бы она попыталась произнести его теперь.

– Я только что заметил, что допустил нетактичное замечание, – сказал Том. – Я сказал «один мужчина», хотя, – добавил он со своим обычным насмешливым прищуром глаз, – я сам мог бы назвать вас «неотразимой». Это звучит слишком грубо и витиевато, слишком игриво и не подходит к такой милой женщине, как вы.

– Я не милая, – возразила она, чувствуя себя неловко. – Это моя дочь Эмили мила. Вы ее видели. Она похожа на Роберта.

– О, да, да, да! Роберт – это ваш идеал, мне это понятно, – возражение было слишком грубо. – Достаньте ваше зеркало.

Она удивилась.

– Зачем?

– Вынимайте! Вот ваша сумочка. А теперь посмотрите на себя, – приказал он, – и скажите, что вы видите.

– Печальную, расстроенную женщину. Вот что я вижу.

– Это пройдет. А когда пройдет, вы станете – ну, почти прекрасной. Правда, ваше лицо чуть пошире в скулах, чем надо, по крайней мере, на вкус некоторых. И, может быть, нос у вас немножко коротковат. – Наклонив голову, он изучал ее под другим углом, затем слегка нахмурился, как будто рассматривал произведение искусства.

– Интересно, у вас темные ресницы, а волосы у вас светлые.

– Не дразните меня, Том. Я слишком несчастна.

– Вот именно, я вас дразнил. Я думал, что смогу вывести вас из вашего настроения, но был неправ. Чего я действительно хочу, так это радоваться вместе с вами, Линн. Вы наконец близки к завершению этого этапа вашей жизни, вы становитесь сильнее и движетесь к чему-то лучшему.

– Я двигаюсь к концу этого этапа, это верно.

Но что касается остального, я не уверена. – Она посмотрела на часы. – Мне пора ехать. Я люблю приходить домой к тому времени, когда Энни возвращается из школы.

– Как у Энни дела?

– Ну, я обеспокоена. Я всегда чувствую себя встревоженной. Но по крайней мере эксцессов больше не было. Слава Богу, никаких побегов из дома. Она выглядит вполне спокойной. И Роберт с ней хорошо обходится. На самом деле, он так устает и так занят, так погружен в свои дела с продвижением по службе последние несколько недель, что у него очень мало времени остается на нее или кого-нибудь еще.

«И даже на секс, – подумала она про себя, – и я не знаю, что я буду делать, если он сделает попытку?»

Она глубоко сидела в кресле, и, чтобы встать, ей пришлось сделать усилие, вытянув руки вперед. Том потянул ее вперед и, не отпуская ее руки, напомнил ей:

– Я хочу, чтобы вы достигли всего, что в ваших силах. Послушайте меня. Вы слишком хороший человек, чтобы быть несчастной.

Затем он сжал ее лицо между своих ладоней и нежно поцеловал ее в лоб.

– Вы милая женщина. Очень, очень привлекательная. Роберт тоже это знает. Вот почему он был так взбешен, когда пришел сюда и увидел, что вы танцуете той ночью.

– Я с трудом могу думать. У меня кружится голова, – прошептала она.

– Конечно. Езжайте домой, Линн, и позвоните мне, когда я вам понадоблюсь. Но чем раньше вы уйдете от него, тем лучше, это мое мнение. Не ждите слишком долго.

В состоянии растущего замешательства она отправилась домой. Что она испытывает к Тому? А что он чувствует к ней? Теперь уже дважды ее стремление получить поддержку и утешение привели к осложнению – в случае Брюса более чем к «осложнению»!

И тогда, когда она ехала среди осеннего листопада, у нее возникли другие мысли, а среди них и воспоминание, которое заставило ее разжать крепко сжатые губы и слабо улыбнуться.

– Я бы хотела, чтобы ты вышла замуж за Тома, – сказала однажды Энни, когда она поссорилась с Робертом. – Конечно, ты должна была бы выйти замуж за дядю Брюса, если бы у него уже не была тетя Джози.

Это были детские глупости, но тем не менее в них было, для женщины в том положении, в котором она находилась, некоторое чувство защищенности, когда она знала, что по крайней мере два человека в этом огромном чужом мире находят ее Привлекательной, и она не вступит в этот мир совершенно невооруженной.

И она спрашивала себя, мог ли кто-нибудь вообразить в начале этого короткого лета, куда они все придут в конце его. В день выпускной церемонии Эмили находилась на прямом пути в Иейльский университет, или, по крайней мере, так казалось; Джози, смеясь, поздравляла ее, а теперь она была мертва; Роберт и Линн, муж с женой, сидели вместе и держались за руки.

Рано придя домой, Роберт объяснил:

– Я решил закончить сегодня раньше работу и пойти купить чемоданы. У нас их не хватает. Я подумал, может быть, мы купим пару дорожных сундуков, чтобы послать их вперед морем. Как ты думаешь?

Очень странно, что он мог смотреть на нее и говорить об обыденных вещах и не видеть происшедшую в ней перемену.

– У нас много времени, – ответила она.

– Хорошо, но не следует оставлять все на последнюю минуту.

Через некоторое время позвонила Эмили:

– Мама, я только что вернулась с лекции по социологии, и какова была ее тема, как ты думаешь? Женщины, с которыми плохо обращаются. – Ее голос был серьезным и взволнованным. – Ох, мама! Чего же ты ждешь? Вывод такой: они никогда не меняются. Это твоя жизнь, единственная, которая у тебя есть, ради Бога. И если ты продолжаешь оставаться из-за нас, – я так думаю, – то ты неправа. У меня кошмары, я вижу твои руки в шрамах и синяки на лице. Ты хочешь, чтобы Энни тоже разобралась, что к чему?

– Я сказала тебе, что собираюсь это сделать, – ответила Линн. – И если у тебя создалось впечатление, что я остаюсь из-за тебя, то ты ошибаешься.

Я оставалась так долго с ним, потому что любила его, Эмили.

Обе молчали, пока Эмили прерывающимся голосом, отчего Линн решила, что она плачет, не сказала:

– Мой папа, мой папа…

После нового молчания Линн наконец ответила:

– Дорогая, я позабочусь обо всех нас.

– Не обо мне. Не беспокойся обо мне, но об Энни и Бобби.

– Хорошо, дорогая, я не буду беспокоиться о тебе. Девятнадцать лет, и она в самом деле думает, что больше ни в ком не нуждается.

– Ты виделась с дядей Брюсом? Как он?

Она боялась встретиться лицом к лицу с Брюсом. Это было бы неловко и странно… Она почувствовала бы себя виноватой.

– Несколько последних дней не видела. Он неплохо справляется, – ответила она.

– Передай ему от меня привет.

Когда она повесила трубку, Линн села и в темноте следила, как сгущаются сумерки. Сверху, из комнаты Бобби, слышалось пение Энни. Бобби, в восторге от такого внимания к себе, стоял, держась за решетку кроватки, и подпрыгивал. Высокий голосок Энни был еще детским, поэтому ее песенка казалась особенно трогательной.

«Так должен чувствовать себя жонглер, – подумала Линн, – когда он выступает на сцене, чтобы начать представление. Уронишь один шар, и все упадут друг за другом».

– Но я не уроню, – сказала она вслух.


Юдора ожидала ее в гараже, когда Линн вернулась домой, купив бакалейных товаров.

– Миссис Фергюсон! Миссис Фергюсон, – позвала она, прежде чем успел заглохнуть мотор. – Они хотят, чтобы вы приехали в школу, кто-то позвонил по поводу Энни, – нет, нет, она не заболела, они сказали, чтобы вы не пугались, им надо поговорить с вами, только и всего.

Все внутри у нее оборвалось, но тем не менее она смогла говорить с необычным спокойствием.

– Они сказали, что с ней все в порядке?

– О, да. Они не стали бы врать, миссис Фергюсон. Хотя, возможно, стали бы… Возможно, они хотели осторожно преподнести дурную новость…

Но Энни сидела в кабинете директора, когда Линн вбежала туда. Первое, что ей бросилось в глаза, было заплаканное лицо и разорванная спереди блузка.

Мистер Сиропулос начал:

– У нас сегодня некоторые трудности, миссис Фергюсон, драка на школьном дворе во время перемены, и мне пришлось позвонить вам. К тому же, Энни отказывается ехать домой в школьном автобусе.

Поборов первый страх, Линн села рядом с дочерью. Да, ты выглядишь, будто побывала в драке. Что ты можешь об этом мне сказать?

Энни покачала головой, и Линн вздохнула.

– Ты не хочешь возвращаться домой в автобусе вместе с той девочкой, не правда ли? Я предполагаю, что это девочка.

Энни сжала губы.

– Не запирайся, – сказала Линн, по-прежнему говоря мягким голосом. – Мы с мистером Сиропулосом только хотим тебе помочь. Расскажи, что случилось.

Энни еще крепче сжала губы и сидела, уставившись в пол. Директор произнес с легким нетерпением:

– Ответь своей матери.

Линн встала и твердо взяла Энни за плечо.

– Это смешно, Энни. Ты слишком взрослая, чтобы так упрямиться.

– Кажется, сказал директор, – что кто-то из девочек сказал Энни что-то обидное. Она ударила одну из них в лицо, и завязалась драка, пока мистеру Девису не удалось их разнять.

Линн повторила в смятении:

– Она ударила девочку в лицо?

– Да. С девочкой все в порядке, но, конечно, мы не можем допустить подобного поведения. Кроме того, это непохоже на Энни. Совсем на вас непохоже, Энни, – сказал он, на этот раз любезно.

Линн было стыдно, и стыд сделал ее непреклонной.

– Это ужасно, Энни, – упрекнула она дочь. – Настолько вспылить, что бы тебе ни сказали, это ужасно.

На это девочка, сжав свои маленькие кулачки, снова вспылила:

– Ты не знаешь, что они сказали! Они смеялись надо мной. Они все смеялись надо мной.

– Из-за чего, из-за чего? – спросили с удивлением мать и директор.

– Они сказали: «Твой отец все время бьет твою мать, и все об этом знают. Твой отец бьет твою мать», – простонала Энни. – Они смеялись надо мной!

Мистер Сиропулос на мгновенье взглянул на Линн и отвернулся.

– Разумеется, это неправда, – твердо сказала Линн.

– Я сказала им, что это ложь, мама, я сказала им, но они не захотели слушать. Сьюзен сказала, что она слышала, как ее мама говорила ее папе. Они не дали мне сказать, поэтому я ударила Сьюзен, потому что она была самая злая, и я все равно ее ненавижу.

Линн достала из сумочки носовой платок и дрожащей рукой вытерла Энни лицо и сказала, по-прежнему твердо:

– Дети – люди – иногда говорят ужасные вещи, которые не соответствуют истине, Энни. И я могу понять, почему ты рассердилась. Но все равно, ты не должна была бить Сьюзен. Как вы думаете, что с этим следует делать, мистер Сиропулос?

С минуту он раздумывал.

– Может быть, завтра вы и Сьюзен, а может быть, и несколько других девочек, встретитесь здесь, у меня в кабинете, и извинитесь друг перед другом – они за те вещи, которые сказали, а вы за драку. Мы вместе поговорим о мире, как они это делают в ООН. В этой школе мы не должны говорить или действовать грубо. Как вы к этому относитесь, миссис Фергюсон?

– Очень хорошая идея. Очень справедливо. – «Главное, как можно скорее отсюда убраться». – А теперь мы лучше поедем домой. Пошли, Энни. Спасибо, мистер Сиропулос. Мне очень жаль, что это случилось. Но я думаю, вы должны быть привычны к подобным маленьким огорчениям.

– Да, да, такие вещи иногда сопутствуют процессу взросления, к сожалению, – сказал директор, довольный, что это дело заканчивается так быстро, и придержал дверь перед ними. – Она такая хорошая девочка, – пробормотал он Линн, когда они выходили. – Не беспокойтесь. Все уляжется.

– Сьюзен, – вслух размышляла Линн, когда они ехали в машине. – Какая Сьюзен? Может быть, я знаю ее мать по родительскому активу?

– Она ужасная. Она думает, что она прекрасна, но это не так. У нее прыщи. Ее тетя живет через дорогу.

– Напротив нас?

– Миссис Стивенс, – сказала Энни нетерпеливо. – Миссис Стивенс из дома напротив.

Быстро сопоставив факты, Линн нахмурилась. Но ведь лейтенант Уэбер сказал Стивенсам в ту ночь, что ничего страшного…

– Она боится собак, глупая. Я напущу на нее Джульетту, чтобы испугать ее, когда она следующий раз зайдет к нам.

Был необходим какой-нибудь естественный, легкий ответ, и Линн рассмеялась:

– Я в самом деле не верю, что кто-нибудь боится нашу неуклюжую, ушастую Джульетту.

– Ты неправа. Она до смерти ее испугалась, когда Джульетта увязалась за Юдорой к Стивенсам. Она заорала, и Юдора была вынуждена держать Джульетту за ошейник.

– О? Юдора ходит к Стивенсам?

– Не к ним. К той женщине, которая убирает дом Стивенсов, она лучшая подруга Юдоры.

Не здесь ли связь? Или это только Уэберы, а может быть, и то, и другое? Ее поразило, что в ней не возникло озлобления против того, кто распускает эти новости, кем бы он ни оказался. Люди всегда сплетничают, это вполне естественно. Она сама довольно часто это делала.

Внезапно раздался поразительный вопрос:

– Но, мама, неужели папа когда-нибудь…

– Когда-нибудь что?

– Делал то, что сказала Сьюзен, – пробормотала Энни.

– Разумеется, нет. Как ты можешь спрашивать?

– Потому что иногда он становится таким сердитым.

– Это не имеет ни малейшего отношения к тому, что сказала Сьюзен. Никакого.

– Ты в этом уверена, мама?

– Вполне уверена, Энни.

Энни громко вздохнула с облегчением. И Линн должна была спросить себя, как она объяснит развод, когда он произойдет, как она сможет его объяснить, не рассказывая всей ужасающей правды: частично, может быть, но самое плохое надо скрыть.

Ладно, когда настанет время, а оно быстро приближалось, какой-то инстинкт, без сомнения, подскажет ей путь, успокоила она себя. Но теперь она могла чувствовать только глубокую усталость.

ГЛАВА 6

Когда Роберт часом позже пришел домой, ребенка уже вытирали после ежедневной вечерней ванны. Стоя около ванны, Линн почувствовала за своей спиной его присутствие, но не повернулась, давно прошло время любезных приветствий, и она ждала, когда он заговорит первым, а уж после этого она вежливо отвечала.

– Я уже дома, – сказал он.

Новые интонации в его голосе заставили ее взглянуть на него, и она увидела, что на нем лица нет. Он расстегнул пуговицу на воротничке и ослабил узел галстука, он, Роберт Фергюсон, позволил себе в таком распущенном виде ехать в пригородном поезде!

– В чем дело? – воскликнула она.

– Ты этому не поверишь, – сказал он.

– Я поверю, если ты мне скажешь.

– Попроси Энни, чтобы она уложила Бобби. Она не будет против. И пойдем наверх. Мне необходимо выпить.

Он заболел, подумала она, вот в чем дело. Ему сообщили, что у него рак или что он скоро ослепнет. Жалость побудила ее вздрогнуть, и по коже пробежал озноб.

– Полная чертовщина. Выбросили, – произнес он, как будто разговаривал сам с собой.

Бутылка звякнула на серебряном подносе. Он сел.

– Ну, Линн, у меня новость. «Дженерал Америкэн Эпплайенс» и я расстались. Все кончено. Насовсем.

– Насовсем? – повторила она, как эхо, его последнее слово, которое пока для нее не имело смысла.

– Я не получил повышение и поэтому я уволился. Вот почему я опоздал. Я освобождал свой стол.

Я не понимаю, – сказала она. Он встал и прошел к длинному окну в эркере, выходящему на дорогу и зажженный фонарь у въезда на территорию Стивенсов. Он повернулся кругом, как часовой на дежурстве, и прошел через всю комнату к противоположному окну и остановился у него, глядя на темную лужайку и за ней на еще более темные заросли на холмах. Когда он снова повернулся к Линн, она увидела, что в его глазах блестят слезы. Затем он сел и принялся быстро и сбивчиво говорить.

– Да, освобождал свой письменный стол. Двадцать три года моей жизни. И ты знаешь, как я узнал эту новость? В лифте, когда возвращался в офис. В конце дня. Меня не было там целый день. С поезда поехал сразу на встречу. Пара юношей разговаривали между собой, – клерки или рассыльные, они даже меня не узнали. Они говорили про Будапешт и про то, что туда едет Брюс Леман, чтобы возглавить тамошний офис. Это звучало дико. Я на это даже не обратил внимания, это меня только позабавило. И вдруг меня вызывает Уоррен. Он показал мне факс, от Монакко, и я вижу, что это правда. И я все равно не могу в это поверить.

Роберт закрыл лицо руками. Он упирался локтями в колени, и его голова упала вниз. Она смотрела на этого убитого горем человека, казалось, такого неуместного в этой богато обставленной спальне, как был бы нищий бродяга на белой мраморной лестнице.

– Я сказал ему, что, должно быть, произошла какая-нибудь досадная ошибка, что все знают, что это место было обещано мне. Почему Леман? Это лишено смысла. Я сказал, что хотел бы поговорить с Монакко. Итак, Уоррен позвонил в Калифорнию, но мы не дозвонились до Монакко. Я попросил Уоррена рассказать мне все, что он об этом знает. Я не собираюсь проводить бессонную ночь, пытаясь догадаться, в чем дело. Черт! В любом случае у меня будет бессонная ночь.

И снова Роберт встал и начал ходить по комнате из конца в конец. У каминной полки он остановился, чтобы поправить фарфоровые фигурки, которые Юдора передвинула при уборке.

– Я помню тот день, когда я их купил, – сказал он. – Я думал, что весь мир у моих ног. И он был у моих ног. Извини меня. Эти чертовы слезы. Мне стыдно, что ты их видишь.

– В этом нет ничего позорного, Роберт. Мужчина тоже имеет право как-то выражать свое горе.

Она говорила нежно, не только из-за одного сочувствия, но и из-за собственного замешательства перед лицом такого поразительного осложнения.

– А Уоррен? Он тебе сказал, почему?

– О, да. О, да. Он был деликатен, ты знаешь, он настоящий джентльмен. Но как он при этом радовался! Я готов спорить, что сейчас дома он потчует этой историей свою жену, а, может быть, и целую компанию в клубе. Господи, как тяжело я работал, я сделал в маркетинге столько, сколько никто до меня не сделал; а что сделал Леман по сравнению со мной? Рабочая лошадь, лишенная воображения…

– Ты не сказал мне причины, – терпеливо спросила Линн.

– Причины? О, да. Я сказал, что он был деликатен на этот счет. Очень тактичен. Кажется, что кто-то распространяет слухи о моей личной жизни, и к тому же преувеличенные. У всех, у каждой семьи есть проблемы того или иного рода, проблемы, с которыми они в конце концов справляются. Я сказал ему, что сплетня не имеет ничего общего с действительностью, ничего общего. Какое право имеют посторонние делать выводы о том, что происходит между мужем и его женой? Не правда ли, Монакко не такой человек, чтобы слушать пустые пересуды?

– Пустые, – прошептала Линн, так тихо, что он ее не услышал.

Все пересуды слились в общий гул, настолько громкий, что он был услышан в Калифорнии. Это было что-то вроде подтверждения факта, но для нее это не имело значения, потому что куда это могло ее привести? И ее путь, который казался ей таким ясным, хотя и нелегким, завел ее в тупиковую аллею.

– Можно ли поверить, что такой человек, как Монакко, мог пасть так низко? В конце концов, что такое ужасное я сделал?

Поскольку она молчала, в его голосе появилась нотка слабого подозрения.

– Интересно, кто мог распространить эту гадкую сплетню? Ты не могла бы – ты же по всякому поводу бегаешь к Леманам?

Она прервала его:

– Как ты осмеливаешься говорить мне такие вещи!

– Ну, ладно, я тебе верю. Но тогда как и кто? Вопрос повис в воздухе. Роберт ожидал ответа, но она молчала, и он его не дождался. При всем кошмаре, было в этом что-то притягивающее, вынуждающее человека против его желания смотреть на несчастный случай не отрываясь, следить за кровавой катастрофой.

Роберт рассуждал:

– Уоррен сказал, что он говорил от имени Монакко, «согласно инструкции», он сказал, что, безусловно, я волен остаться в прежней должности. «Безусловно», – передразнил Роберт.

– Но ты не намерен, – сказала Линн, уловив насмешку.

– Господи, Линн! Я написал заявление об уходе и все такое. За кого ты меня принимаешь? Ты думаешь, я могу остаться после такой пощечины? В то время как Брюс Леман пожинает плоды моих трудов?

– Брюс этого вовсе не хотел, – сказала она.

– А сейчас он очень хорошо это принял.

«Мир кружится вокруг меня, а я ничего не понимаю», – подумала Линн. Затем, чтобы хоть что-нибудь сказать, она спросила:

– Ты уверен, что правильно поступаешь, уходя от них?

– Без сомнения. В любом случае, они хотят, чтобы я ушел, ты разве этого не видишь? Они нашли способ облегчить мой уход. Они сделала все так унизительно, чтобы я захотел уйти, – лицо Роберта исказилось и превратилось в трагическую маску, щеки раздулись, брови сошлись на лбу, рот открыт. – Я погиб, Линн! Уничтожен. Опозорен. Выброшен как мусор, кусок мусора.

Это было верно. Он сам это сделал с собой, но все же это было верно. Что она могла или должна была сказать? Она ничего не могла придумать, кроме самых примитивных слов утешения.

– Приготовить тебе что-нибудь поесть? Ты же не обедал.

– Я не могу есть. – Он посмотрел на часы. – Половина девятого. Не слишком поздно, чтобы увидеть Брюса. Пошли.

– Увидеть Брюса? Но зачем?

– Конечно, чтобы поздравить.

В панике она искала какое-нибудь веское выражение:

– Он не захочет нас принять. Мы будем незваные гости.

– Ерунда. Он оценит наши поздравления. Мы приедем с бутылкой шампанского.

– Нет, нет. Он в трауре. Это неловко, – возразила она.

– Это не имеет ничего общего с трауром Брюса. Это вопрос чести Роберта Фергюсона, его поведения, его порядочности. Я хочу, чтобы он увидел, что я могу принять это как мужчина.

– Зачем мучить себя и придавать этому такое значение, Роберт? Достаточно просто позвонить по телефону.

– Нет. Достань шампанское. Он может его охладить в течение получаса в своем морозильнике.

Она спросила его безмолвно: «Кого ты обманываешь этой бравадой? По его собственному признанию, он в глубине души умирает».

– Если ты хочешь отпраздновать, – сказала она любезно, – то застегни пуговицу и смени галстук. Он в пятнах.

Брюсу все равно, но Роберт увидит себя в зеркале, и ему будет неприятно.

Она не была в доме Брюса с того дня. Когда они приехали, он читал; он держал книгу в руках, когда пошел открывать дверь. Вечер был холодным и ветреным, один из предвестников зимы, и, по всей видимости, он накрывался вязаной шалью Джози, когда сидел на том самом диване, на котором они лежали вместе, и он прикрыл ее этой шалью.

И она подумала, а не пришли ли ему в голову те же самые мысли, и она не могла глядеть на него или в сторону дивана, а для вида стала гладить белого кота.

Брюс спросил, не имеют ли они ничего против, если он прибережет шампанское для другого вечера, когда они снова соберутся все вместе, пояснив: – Я сегодня не в состоянии пить. У меня был ужасный день, Роберт.

– Послушай, почему же?

– Очень просто. Это твоя должность. Ты ее заслужил, и она должна быть предложена тебе.

Роберт пожал плечами.

– Это благородно с твоей стороны, Брюс, но, как видно, не судьба, вот и все.

Это замечание почти случайно сорвалось с его языка; оно должно было вызвать сочувственную реакцию за попытку бравады, или, учитывая тот факт, что все присутствующие знали, почему «не судьба», оно должно было вызвать возмущение.

Однако Брюс посочувствовал:

– Хочу тебе сказать, что я ошеломлен. Нелегко будет поддерживать твой уровень, Роберт. Лишь бы я только справился с работой.

– В любое время, если тебе понадобится мой совет, я в твоем распоряжении. Возможно, тебе было бы полезно прийти ко мне как-нибудь вечером в ближайшее время, и я бы тебе рассказал некоторые основные моменты того, чего я уже добился в этом направлении.

– Хорошо, спасибо, но пока еще рано. На меня это свалилось как тонна кирпичей, в то время как я еще не разгреб предыдущую кучу. Я пока еще не составил ясное представление о своих задачах.

– Понятно, – доброжелательно вставил Роберт.

– Хотя, в конце концов, это заставит меня убраться отсюда. Я как раз мечтал, не найдется ли на земле место, куда я смог бы убежать от себя самого, может быть. Внутренняя Монголия, или, Южный Полюс. Ну вот и будет Венгрия. Никакой разницы нет. Все равно придется тащить себя, за собой, а во мне все сломано.

До этого Брюс даже не посмотрел в сторону Линн, но теперь он полностью обернулся к ней и попросил:

– Я беспокоюсь о Барни. – Кот, свернувшийся калачиком перед камином, был похож на груду снега. Услышав свое имя, он поднял голову. – Я не могу взять его с собой, и Джози будет меня преследовать весь остаток моей жизни, если я не пристрою его в хорошие руки. Как ты думаешь, Линн, не могла бы ты его взять? Я бы не хотел задавать тебе какую-нибудь еще работу или создавать лишние проблемы, но у меня безвыходное положение.

– Ты не знаешь Линн, если ты можешь ей такое сказать, – заявил Роберт. – Она готова взять любое четвероногое создание, какое тебе придет в голову.

– Конечно же, возьму, – быстро сказала Линн. – Нет, ты не знаешь Линн, – повторил Роберт. Но он знает Линн, и даже очень хорошо. Эти слова чуть не сорвались у нее с языка, и она была этим напугана.

– Какие тебе назначили сроки? – спросил Роберт.

– Где-то в декабре, я думаю. – И Брюс снова сказал: – Все случилось так внезапно… Барни побудет со мной до отъезда… Это так мило с твоей стороны… Я благодарен… Джози тоже была бы благодарна.

– Он в полной растерянности. Он никогда не сможет соответствовать нужным требованиям. Он не знает, за что берется, – сказал Роберт, когда они уехали от Брюса.

Дома он снова заходил из угла в угол по комнате и заявил:

– Нет, он никогда не справится.

Энни вошла в комнату так неслышно, так тихо, что они вздрогнули от ее голоса:

– Что случилось? Что-то ужасное произошло? Снова Эмили заболела?

Роберт произнес прерывающимся голосом:

– Ох, Энни. Ох, моя маленькая девочка, нет, с Эмили все в порядке, слава Богу. Слава Богу, мы все здоровы. – И он привлек Энни к себе, поцеловал ее в голову и держал ее, повторяя нежно: – Я найду способ о вас позаботиться. Они думают, что уничтожили меня, но они не могут убить мой дух, нет… – Он заплакал.

– Ты ее пугаешь! – закричала Линн. – Папа расстроен, Энни, потому что у него неприятности на работе. Он уходит из фирмы. Он расстроен.

Девочка освободилась из объятий Роберта и посмотрела на него так, как будто видела в первый раз. На ее лице отразилась целая вереница чувств, от любопытства и неприязни до страха.

– Мне необходимо поговорить с Эмили, – сказал Роберт, – дай мне номер ее телефона, Линн.

– Ты ее тоже испугаешь до смерти. Подожди, пока ты успокоишься.

– Я спокоен, – произнес Роберт сквозь слезы. – Я спокоен. Мне необходимо поговорить с ней, сказать, что я сожалею. Мы одна семья, мы делаем ошибки, а теперь мы должны держаться вместе. Какой у нее номер, Энни?

«Если бы я не видела, как мало он выпил, я бы сказала, что это все виски», – подумала Линн.

– Эмили, Эмили, – говорил Роберт в телефон. – Нет, не пугайся, у нас здесь все в порядке, только я ушел из своей фирмы. Это длинная история, слишком длинная, чтобы рассказывать по телефону, но – извини меня, я сейчас очень взволнован, я чувствую себя, как будто небо обрушилось, – но я скоро возьму себя в руки и… ладно, я хочу просить у тебя прощенья, уладить наши с тобой отношения. Я был подавлен той историей. Я хочу просить прощения за то, что не понял тебя, и даже не пытался понять. Я хочу тебе сказать, не беспокойся о плате за обучение, я оплачу, я еще способен это сделать. Ты просто продолжай учиться и учись хорошо и благослови тебя Бог, дорогая. Я люблю тебя, Эмили. Я так тобой горжусь. Скажи, как Харрис?

Позже в их спальне он был подавлен, все время вздыхал и спрашивал:

– Скажи мне, разве я, разве мы это заслужили? Я хотел все сделать для тебя, и что теперь – теперь что?

Он повернулся к ней и нежно притянул ее поближе к себе. Она понимала, что он искал поддержки, он хотел расслабиться от напряжения, хотел ее нежностью вознаградить себя за неудачу. Он хотел доказать себе и ей, что он все еще мужчина, ее мужчина. Если бы он попросил это у нее хотя бы несколько часов тому назад, до того, как над ним разразилась это несчастье, она бы стала сопротивляться. Но теперь ей не хватало духа нанести ему еще одну рану; в конце концов, какое это имеет значение? Женщина может лежать как камень и ничего не чувствовать. Все равно через несколько минут все будет кончено.

В течение этих последних недель она часто воображала, как Роберт Фергюсон будет посрамлен и унижен, но теперь, когда он унижен свыше того, что можно было себе представить, зрелище это было настолько ужасно, что она не могла этого вынести. И она чувствовала его боль так, как свою собственную.


В замкнутом ограниченном мирке компании, многие из служащих которой жили в их городке, эта новость стала известна. В субботу в супермаркете группка женщин, очевидно, говорила о Фергюсонах, потому что, когда они заметили Линн, они замолчали и приветствовали ее необычайно сердечно.

«Особой разницы для меня нет, – подумала она, – и, наверное, глупо спрашивать, но мне все же необходимо знать, как это произошло». И, направившись к телефону-автомату, она позвонила Тому. Может быть, он знает, если нет, он мог бы узнать.

– Я хочу спросить о Роберте. Вы знаете, что он расстался с фирмой? Они разузнали, что… – Ее голос дрогнул.

– Да, я знаю. Заезжайте ко мне, Линн. Я дома все утро.

В большой комнате, в которой в тот далекий вечер, когда начались теперешние неприятности, был накрыт стол, она внезапно почувствовала себя очень маленькой. Она почувствовала себя как проситель.

– Как вы об этом услышали? – спросила она.

– Мне позвонил Монакко. У него всегда было впечатление по совершенно непонятной причине, что мы с Робертом близкие друзья.

– Но почему он позвонил вам? Спросить или сообщить?

– И то, и другое. Он сказал мне, что получил письмо, и спрашивал, имеют ли под собой почву изложенные там обвинения, знаю ли я что-нибудь об этом.

– Письмо, – как эхо, повторила Линн.

– Я не знаю, кто его послал. Это было анонимное письмо какой-то женщины. Но все там выглядело подлинным, сказал Монакко, как будто бы его написала жена одного из служащих фирмы. Там приводились факты в подтверждение, один из них – со слов какой-то соседки.

Том опустил глаза и стал рассматривать свои туфли, прежде чем сказать что-нибудь еще. Затем, взглянув в лицо Линн, будто бы раздумывая, говорить дальше, или нет, он продолжал:

– Это было о том, что произошло в ту ночь, когда вы устраивали здесь обед.

– Анонимное письмо. Какая грязь!

Она быстро подумала: кто, кроме Стивенсов мог знать, что случилось в ту ночь? А они родственники семьи той девочки Сьюзен. А Юдора, которая видела слишком много, подруга женщины, работающей у Стивенсов.

– Поскольку в письме говорилось, что была вызвана полиция, Монакко понадобилось сделать запрос.

Уэбер. В конце концов он не «похоронил» это. Уэбер захотел отомстить Роберту за те вещи, которые тот ему сказал.

– Таким образом, они сделали запрос и обнаружили, что действительно была жалоба, но кто-то в полицейском управлении пытался ее спрятать, и, в самом деле, спрятал ее.

Значит, она недооценила Уэбера. Почувствовав себя одновременно виноватой и жалкой, она спросила Тома:

– У человека, который спрятал жалобу, были неприятности?

– Нет, шеф полиции мой друг, и мы с ним поговорили.

– Значит, вы знаете об Эмили и его сыне, – тихо сказала она.

– Только, что они встречались, – улыбнулся Том. – Говорят ли теперь «ухаживать»? Мой словарь подростка окончательно устарел.

– Я точно не знаю, я совершенно в этом запуталась, – пожаловалась Линн.

Том кивнул.

– Во всем этом нетрудно запутаться. Даже полицейский, который дежурит в клубе, знает об этом все. Раньше он служил у меня садовником, а затем ушел в полицию, и он мне много чего рассказывал. Вы бы удивились, как много люди знают о Роберте, факты и небылицы. Вот так и происходит в маленьких городах, вы попадаете в поток сплетен, и вскоре все знают, какую кашу вы варите на завтрак.

– Что за низость!

Она представила себе, что, ставя под удар Роберта, назойливая, злорадная и любопытная толпа всех их тоже вываляла в грязи, ее и девочек и даже маленького мальчика. В ней взорвался гнев, и она воскликнула:

– Вы хотите сказать, что людям больше делать нечего, как только копаться в несчастьях других!

– Вы можете так подумать, но это не совсем так. – И Том добавил: – Монакко не потерпел бы скандала, даже самого незначительного.

– Разве это честно! Раздули все выше меры. В любом случае, это мое и Роберта личное дело, не правда ли? Это не касается компании или города. Каким образом то, что он делает со мной, затрагивает его работу? Почему? – закончила она вопросом.

Выражение лица Тома, когда он поднял брови и покачал головой, казалось, говорило: «Я сдаюсь!»

– О, вы думаете, что я наивная?

– Да, очень. У корпораций есть свой имидж, Линн. Надо поддерживать мораль. Как вас смогут уважать подчиненные, если ваше собственное поведение, мягко говоря, «сомнительно»?

– Ну хорошо, это был глупый вопрос. Хорошо. Затем, проследив взгляд Тома, она поняла, что она крутит свое кольцо нервным движением пальца. И она крепко взялась обеими руками за поручни кресла. Но она должна ехать домой; услышав все это, нечего больше ожидать.

– Монакко действительно был расстроен, – вежливо сказал Том. – Такие вещи неприятно делать с теми, кем ты восхищаешься. И, конечно, как вы и могли ожидать, он сказал, что никогда бы не поверил подобным вещам о Роберте, таком умном, с таким блестящим будущим.

– Это как увидеть фотографию убийцы в газете: «О, Господи, у него такое славное лицо!» Не правда ли, что-то вроде этого? – И Линн снова принялась вертеть кольцо на пальце.

Том протянул руку и спокойно взял ее руку в свою.

– Для вас это сущий ад, я понимаю.

– Должен же кто-то переживать за Роберта, несмотря ни на что. Он не может спать, только ходит по дому всю ночь, внизу и наверху. Почти ничего не ест. Постарел на десять лет, такой позор, такое унижение…

– Особенно потому, что его место занял Брюс?

– Да, естественно. Он никогда не считал Брюса своим конкурентом.

– Он глубоко ошибался. Когда впервые был задуман венгерский проект, Брюс был среди главных кандидатов.

– Откуда вы все это знаете? Даже если вы связаны с Монакко, вы все равно не работаете на «Джи-эй-эй». Поэтому, откуда вы знаете?

– Я никогда не интересуюсь и ничего не знаю о «Джи-эй-эй», но на этот раз я специально заинтересовался. Я хотел, чтобы Роберт получил повышение. Я сделал это для вас.

В ответ на это Линн вырвала свою руку из его руки, и он быстро заговорил:

– Я знал, нетрудно было увидеть, несмотря на ваши протесты, Линн, что ваш брак не будет продолжаться. И тогда вам понадобится приличное обеспечение. Ведь суды в наши дни присуждают очень мало.

В комнате царила полная тишина. Где-то в доме зазвонил телефон и перестал звонить, потому что Том не ответил. За окном раздался громкий мужской смех, ему вторил женский. Затем звуки стихли. Люди все-таки не разучились смеяться! Ей пришла мысль, что, наверное, она сама никогда больше смеяться не будет. И еще одна мысль, вопрос: «Если бы я сейчас была свободна, не замешана ни в каких событиях, как бы я приняла этого остроумного, ловкого, любезного человека, который сидит здесь, снова глядя на свои туфли, но не на меня?»

Безусловно, его последние слова что-то означали: «Я сделал это для вас».

– Вы такой добрый! – воскликнула она и хотела еще что-нибудь сказать, но побоялась не справиться со слезами.

– Ну ладно, – сказал он. – Я не люблю недомолвок. Знаете ли, юристы, они любят порядок. Поэтому скажите мне, к чему мы с вами придем? Или вначале, к чему вы придете?

– К чему я могу прийти, Том? Человек болен. Он умоляет простить его – нет, не только за эти отвратительные поступки, но и за его неудачу. У него отложено очень мало денег. Я удивилась, насколько мало. Ему необходимо положение, и необходимо очень скоро, но прежде к нему должна вернуться гордость и мужество. Он хочет уехать отсюда и начать все заново. Я не знаю. Я ничего не знаю. У меня душа болит, Том. Это совсем странная, новая страница моей жизни. Он так изменился, такой покорный.

– Нет, Линн, он не изменился.

– Вы не можете так говорить. Вы его не видели. Когда он говорил с Эмили по телефону, он рыдал.

– Мне нет нужды его видеть. Вы слишком добренькая, – сказал Том. – В этом все и дело.

– Разве лежачего бьют?

Том не ответил, и она спрятала лицо в ладонях, думая, что в конце концов Том не может знать, что кипит у нее внутри. Двадцать лет вместе, было так много хорошего! О, да, плохого тоже, плохого тоже. Срослись вместе, душой и телом, даже несмотря на то, что он бил ее, так что теперь она может чувствовать его страдания как ни один посторонний, каким бы чувствительным и тонким он ни был.

Она подняла свое лицо, призывая к пониманию.

– Я не могу бежать с тонущего корабля, Том. Я не могу уйти.

Он кивнул.

– Но в конце концов вы уйдете, – сказал он.


Это было время ожидания, неловкое напряжение в обычной жизни. Дни текли медленно, и, хотя была осень, они были длинными. Из своего дома, окруженного тяжелой листвой, Линн вглядывалась в легкую дымку выцветших красок, зелени, смягченной оттенками серого цвета, и красные краски, превратившиеся в коричневые, печальные, но приятные в своей меланхолии. Ей казалось, что в природе отражаются настроения ее дома, потому что осень должна быть яркой и блестящей. Но это все в моем воображении, говорила она себе; каждый видит то, что ему нужно видеть.

На дальней лужайке под кленом Энни делала свое домашнее задание по-английски, читая «Гекльберри Финна». Роберт, встав на колени в траве, вытянул руки к Бобби, которому теперь исполнилось десять месяцев, и он уже сделал несколько шагов без посторонней помощи, Роберт был горд: мальчик вырастет очень спортивным; он будет сильным игроком в теннис, пловцом, звездой трека.

Если это его утешает, думала Линн, пусть утешается. Было странно видеть его здесь, дома, посреди рабочего дня. Юдора, которая проходила между гаражом и увитой виноградом беседкой, должно быть, думала так же.

Бедная женщина, только неделю назад она пришла к ней, колеблющаяся и застенчивая, чтобы сделать признание.

– Я вам должна что-то сказать, миссис Фергюсон. Все неприятности мистера Фергюсона я слышала от моей подруги. Она не должна была говорить, но и я тоже не должна была говорить, я понимаю, не должна. Это было, когда у нас был ленч в церкви, и вы знаете, когда работаешь в чужом доме, слышишь разные вещи, и вот они разговаривали. Я вовсе не хотела вам причинить вред, честное слово, не хотела. Даже мистер Фергюсон, он джентльмен, и он правда мне нравился, пока он…

Линн перебила ее.

– Дорогая Юдора, я понимаю. И это не вы, и не ваша подруга, которая работает у Стивенсов. Даже полицейский, который дежурит в клубе, знал, и, кажется, многие другие знали… О, пожалуйста, не плачьте. Не делайте мне еще больнее.

Искреннему раскаянию не было конца.

– Я ни за что на свете не причинила бы вам вреда, вы так добры ко мне, вы дарили мне все эти вещи, и не только вещи старые, но и новые вещи к моему дню рождения и к прошлому Рождеству. Вы были моим другом. Я не могла вынести это в то утро, когда я вошла и увидела, что он с вами делает, вы такая маленькая, в вас не более сорока пяти килограмм. Такая хрупкая.

В ее кротких, встревоженных глазах читался вопрос, который Юдора не осмеливалась задать вслух: «Вы остаетесь, миссис Фергюсон? Вы действительно остаетесь?»

Линн, слегка подняв подбородок, чтобы подчеркнуть решительность, ответила на невысказанный вопрос:

– В жизни всегда надо смотреть вперед, а не назад. Что было – то было, не так ли?

И, говоря это, она почувствовала себя зрелой и сильной.

«Это наше с Робертом дело», – сказала она Тому Лоренсу.

Но конечно, это было не так. Это было как тот пресловутый камень, брошенный в пруд, от которого расходятся круги. Это были Эмили и Энни.

Энни ее удивила. Жизнерадостность так называемых «трудных» детей всегда вызывает удивление. Если только она не…

– Дядя Брюс сказал мне, чтобы я не верила тому, что говорят другие дети. Он сказал мне, чтобы я даже им не отвечала. «Они хотят, чтобы ты заплакала и рассердилась, – сказал он мне. – А если ты не заплачешь, ты им испортишь развлечение, и они от тебя отстанут». Мы с ним много говорим по телефону. – И она закончила с уверенностью: – Дядя Брюс дает мне хорошие советы. – Затем, внезапно перейдя на другую тему, она спросила: – Почему он больше к нам не приходит?

– Он очень занят, готовится к отъезду, – объяснила Линн.

Для нее было загадкой, кого Брюс избегает: то ли Роберта, то ли ее.

Она хотела бы, чтобы Брюс поговорил с Эмили, но в этом случае, без сомнения, его замечания отличались бы от тех советов, которые он давал Энни. В любом случае, Эмили была решительно настроена не переезжать.

Вскоре, после первого истеричного телефонного звонка Роберта, Эмили как-то в разговоре с Линн натолкнулась на настоящую стену сопротивления.

– Мама, ты делаешь ужасную ошибку, – сказала она огорченным тоном. – Ужасную. Я прочитала много книг о браках, подобных вашему.

– Я знаю, я видела книгу в твоей комнате. Не все случаи укладываются в статистику, Эмили. Люди – это не статистика.

– Но имеется тенденция, неважно насколько непохожим может казаться каждый случай. Мы сейчас проходим в курсе социологии про обиженных мужьями жен, и я тебе скажу, я чувствовала, как у меня мурашки по коже бегают. Ты должна быть осторожна, мама. Ты не должна больше рассчитывать на папу. Тебе нужно уходить, мама, и как можно скорее.

– Нет, если бы ты могла видеть своего отца, ты бы знала, что я вижу перед собой. Он стал совсем другой человек. С ним произошло что-то ужасное.

– Ты можешь на него смотреть, но ты его не видишь.

– Ты беспощадная и бессердечная, Эмили. У тебя нет жалости?

– Есть. Жалость к тебе. – И под конец Эмили сказала: – Хорошо, мама, ты должна делать то, что ты считаешь нужным.

Оскорбленная и разбитая, Линн ответила холодно:

– Конечно должна. Все мы должны, не так ли? – затем, смягчившись, она сделала еще одну попытку: – Вопреки твоим опасениям, папа думает о Рождестве, о том, как мы соберемся всей семьей. Не хотела бы ты пригласить Харриса на обед? Я устрою праздничный обед, испеку «рождественское полено» и много чего еще.

– Харрис будет на своем семейной обеде, – ответила Эмили тем сухим тоном, который у нее в последнее время появился.

– Ну тогда как-нибудь в другой раз во время каникул.

– Посмотрим, – ответила Эмили.

Упрямая! И это когда Роберт действительно старается изо всех сил загладить вину!

– Не говори Эмили, что меня беспокоит то, что я собираюсь делать, – все время повторял он. – Я не хочу, чтобы страдала ее учеба. Ей нужна свежая голова.

– Но что ты теперь намерен делать? – снова спросила Линн.

– Я еще не знаю. Мне нужно еще время, чтобы решить. А пока мы сможем уложиться в мое выходное пособие, – сказал он удрученным тоном, и слова были уклончивы. – Что-нибудь. Я найду что-нибудь.


В день рождения он положил ей на тарелку розу с длинным стеблем.

– Это лучшее, что я в данный момент могу себе позволить. Я покупаю драгоценности только если они безупречны, ты знаешь это. Значит, вместо этого – безупречная роза. – Распрямив плечи и изобразив подобие бравой улыбки, он сказал: – Но в следующем году будет маленькая блестящая коробочка с красивым бантом.

Линн почему-то слегка покоробила нарисованная им картина, она взяла розу, такую живую в своей совершенной простоте, и прикоснулась ею к своей щеке, сказав только:

– Это чудесно, Роберт, спасибо. Она могла бы сказать:

«Я не измеряю ценность вещей блеском или бантом, ты разве этого не знаешь?»

Но это звучало бы слишком назидательно, а это не входило в ее намерения, и она просто молча следила, как он пошел к роялю и, пока она доедала свой завтрак, играл ей именинную песенку.

Накануне, когда шел дождь, подумала она вдруг, следя за тем, как малыш, пошатываясь, шел по траве и упал прямо в руки Роберта, он провел несколько часов после обеда за роялем, играя мечтательные ноктюрны. Как долго может мужчина продолжать вести такую жизнь? Он никуда не ходит, даже за покупками в торговый центр из опасения встретить там кого-нибудь из знакомых.

– Тебе надо выходить на улицу и держать голову высоко, – все время говорила она ему. – В конце концов ты же не убийца, выпущенный на поруки, не так ли? Это была просто недельная сенсация. Каждую неделю происходит что-то новое, что дает людям пищу для пересудов. Я готова биться об заклад, что твой уход из «Джи-эй-эй» – это устаревшая новость, уже давно забытая.

Но это было неверно. В супермаркете больше не было любопытных взглядов, и разговоры больше не затихали при ее приближении, но телефон в их доме, который раньше звонил постоянно, теперь молчал. И она припомнила разговор за столом в доме Монакко, огонек в комнате сторожа в доме через озеро, в котором жила пара, о которой «никогда нельзя было предположить, что такое возможно».

А теперь Роберт, увидев ее, помахал рукой и она открыла окно.

– Пока тебя не было, звонил Брюс, – сказал он, – он разбирает вещи в доме и нашел несколько вещей, которые хочет отдать нам, хотя я не могу себе представить, что именно. Не съездишь ли за ними в фургоне? Он бы сам привез, да у него машина слишком маленькая. Ты можешь сейчас поехать?

– А ты не мог бы это сделать?

Мне бы не хотелось при данной ситуации вступать с ним в разговоры, – пожаловался Роберт.

Первой ее реакцией была паника. Хотя она и была одета, она знала, что она будет чувствовать себя обнаженной в комнате с Брюсом, когда там никого кроме него не будет. И все же когда она закрывала окно, ей пришла другая мысль: «Я ему мало уделяла внимания, а он, вернее, они с Джози были нашими самыми близкими друзьями. Очень стыдно, что я ушла с головой в свои неурядицы, в то время как его утрата была во сто крат больше! Да, с одной стороны, тебе придется вспоминать тот день; как вы можете посмотреть друг другу в глаза, Линн, отвечай, как? Но с другой стороны…» И она стояла, боясь идти, не желая идти, и странным, позорным образом желая этого.

Некоторое время тому назад, перед смертью Джози, она хотела подарить ей фотографии, которые они вместе делали в течение многих лет. Папка со снимками лежала на комоде в холле, на них были запечатлены радостные часы жизни, память о которых люди хотят сохранить: пикник в день Четвертого июля, дни рождения, выезды на природу всей компанией и маскарадные наряды в новогоднюю ночь. Конечно, Брюс захочет оставить себе это сокровище. Он захочет сохранить каждую крупицу памяти. Несомненно.

Когда Линн подъехала, он находился в доме, уже наполовину освобожденном от мебели. Первое, что она заметила, что диван в гостиной отсутствует. Все, что осталось в комнате, – это пара одинаковых американских комодов.

– Новые владельцы купили все самое лучшее, – сказал Брюс. – Напольные часы под лестницей, столик. Остальное я отдал в приют для бездомных. Идем, я покажу тебе, что, мне кажется, будет хорошо выглядеть в твоем саду. Новым владельцам это не понадобилось.

Сквозь открытую дверь в сад он указал рукой на купальню для птиц, которую они с Джози купили во время своего единственного путешествия за границу. Это был большой мраморный бассейн, на краю которого сидели два мраморных голубя и пили воду. Брюс рассмеялся, глядя на них:

– Перевозка по морю из Италии этой проклятой штуковины стоила дороже, чем я заплатил за нее. Но Джози влюбилась в этих голубков. И действительно, я должен признать, что это очень симпатичная штука.

И он добавил:

– Хочешь ее взять? Если да, я попрошу соседского мальчишку помочь мне погрузить ее в ваш багажник.

– Она прекрасна, Брюс. Но ты уверен… – начала она.

– Что она мне никогда не понадобится? Да, Линн. Полностью уверен. У меня было время заниматься домом, теперь это время прошло.

Как жалко, подумала она, что он чувствует себя таким старым в его возрасте. Однако он стал уже снова похож на себя; беспредельное отчаяние, не сходившие с его лица в течение всех этих тяжелых месяцев, слегка ослабело; тело стремилось к выздоровлению, хотя душа все еще не могла воспрянуть. Отдых излечивал, вместе с солнцем, которое в тот момент играло в его, выцветших на солнце волосах. «Странно, – подумала она, – я не замечала, что у него золотистые ресницы».

Они стояли на пороге. Мимо пролетела белая бабочка и уселась на клумбу увядших ноготков.

– Бабочки, – пробормотала Линн, – а уже почти День Благодарения.[1]

Он же, по-видимому, не расположенный вести разговор, стоял рядом, засунув руки в карманы своих джинсов. Очки были сдвинуты на волосы, а в глазах отражался не этот спокойный послеполуденный час, а нечто другое, далекое.

И она, почувствовав себя лишней, сделала движение, чтобы уйти, неуверенно спросив:

– Ты сказал, что твой сосед поможет поднести?

– Да, его сын. Они живут через дорогу. Я пойду через парадную дверь и позову его.

Почти все шкафы в кухне были пустыми – Линн отметила это, когда шла вслед за ним. Пол был заляпан, щетка стояла в углу рядом с новым мусорным ведром, а стопка книг дожидалась, когда ее запакуют в пустой ящик.

– Я беру с собой свои и Джозины книжки, это единственное, что я хочу сохранить.

– О, – сказала Линн, – я почти забыла, у меня есть фотографии, которые ты захочешь взять. Я оставила их в машине. Они начинаются с тех времен, когда вы приехали в Сент-Луис. Ох, у меня дырявая голова.

– Тебе приходится держать в голове массу других вещей, – заметил Брюс. – Как Роберт?

– Подавлен. Ты бы его не узнал. Подавлен и обеспокоен, но совсем не так, как в первые дни, слава Богу. Я никогда не забуду, как он плакал в телефонную трубку при разговоре с Эмили. Я никогда не видела, чтобы мужчины так проявляли горе, хотя, почему бы и нет? Но тем не менее мой отец, даже после маминых похорон… – Она резко замолчала, напуганная своей собственной бестактностью.

– Я понимаю это так, что ты остаешься, Линн. – И когда она кивнула, он сказал очень вежливо: – Я думаю, что, вероятно, ты останешься.

– Он переменился, – сказала она ему, заметив, что когда она это произносила, то употребила то же слово «переменился», что и в разговоре с Эмили и Томом.

В отличие от последних, он не стал возражать, но посмотрел на нее с выражением крайней нежности. Опершись о кухонную стойку, он стоял напротив нее, которая тоже облокотилась о стойку с другой стороны, среди беспорядка в этом развороченном доме. Никто из них не решался заговорить о том, что, без сомнения, было у каждого на уме; она думала, что для нее всегда было немыслимо переспать с кем-нибудь, кроме Роберта, но вот, поди ж ты – случилось с этим мужчиной.

– Это в тебе говорит твоя лояльность, – внезапно произнес Брюс, как бы думая вслух. – Ты чувствуешь его боль, как будто она твоя собственная.

– Да, – ответила она, пораженная, что он так точно понял ее чувства. – Я думаю, к тебе это не имеет отношения. Для тебя это не имеет смысла… И Джози рассердилась бы на меня, если бы узнала.

– Ты ошибаешься, Джози попыталась бы отговорить тебя от этого, но она поняла бы. Джози могла бы понять и простить многое.

Он имел в виду то, что произошло между ними, в тот день, когда она страдала от такой боли, что даже морфий не мог ее смягчить. Он это имел в виду.

– О, она не была святая, – сказал Брюс. – Я не хочу создавать ложной картины. Она заслужила, чтобы ее запомнили такой, какой она была на самом деле.

Действительно, не святая, с ее острой проницательностью, и этим резким языком! Просто хорошая, исключительно хорошая, до самого последнего дня.

Брюс слегка развел руками.

– Говорят, ампутированный орган продолжает болеть. Поэтому, я думаю, нет никакого смысла уезжать, потому что боль последует за мной. Но тем не менее я чувствую облегчение, получив этот шанс, но, конечно, не за счет Роберта, это верно.

– Когда ты уезжаешь?

– На следующей неделе, в четверг.

– И как долго ты будешь отсутствовать?

– Я надеюсь, годы. Они сказали мне, что я взбираюсь вверх по лестнице. Я не знаю. Если я хорошо справлюсь с работой в Будапеште, они сказали, что будут еще другие назначения. Может быть, Москва, мне все равно, Линн. Но за коммунистами придется много еще подчищать в области экономики, и для меня это важно. – Он улыбнулся. – Это важно для всех Эмили, Энни и Бобби в мире, я надеюсь.

Кот поднялся, прошел через всю комнату и приник к колену Линн. Крайне взволнованная этими словами и пробежавшими в голове воспоминаниями, она принялась гладить его по спине, и кот, в благодарность за нежную ласку, поднял вверх свою маленькую мордочку с розовым ротиком и поразительными немигающими глазами.

– Ты просил его забрать, не так ли, Брюс?

– Если ты еще не раздумала.

– Он может поехать со мной сегодня, – сказала она, стремясь исключить все поводы к тому, чтобы еще раз с ним встретиться, и только спокойно попрощаться сейчас, сказать последнее «прости» и покончить с этим. – Я буду о нем хорошо заботиться. Не беспокойся.

– Ты помнишь, как она сказала, что вышла за меня замуж, потому что я люблю кошек?

– Да, помню. – У тебя есть какие-нибудь инструкции о питании Барни и прочем?

– Я их запишу. Где карандаш? – Он начал шарить в поисках и с очевидной целью ободрить Линн продолжал говорить: – Посмотрим: коробка для туалета, сумка для переноски, поводок и ошейник, которые почти никогда не используются, но иметь их неплохо, консервы, те, которые он любит больше обычного. Ну, конечно, он любит рыбные объедки, когда у вас будет рыба на обед.

– Палтус? – спросила она, пытаясь улыбнуться, чтобы показать, что она настроена беззаботно.

Он отплатил той же монетой:

– Ох, конечно. Только первосортный. И можете изредка давать ему одну-две ложечки мороженого любого сорта, кроме кофейного. Он не любит кофе.

Стоя в проходе, она наблюдала, как Брюс с соседским сыном грузили купальню для птиц и послушного кота вместе со всеми его причиндалами в ее машину. Затем настал момент расставания, и внезапно она почувствовала, что ей нечего было сказать. Смущенная этим отсутствием слов, она заметила, что соседский сын выглядит очень симпатичным юношей, слишком взрослым для пятнадцати лет.

– Вот такой должен вырасти из Бобби, – сказал Брюс.

– Я надеюсь. Я буду очень стараться.

– Я в этом не сомневаюсь.

– Итак, я думаю, мы сейчас попрощаемся, – сказала она и нелепо протянула руку.

– Рукопожатие, Линн? – Взяв в руки ее лицо, он нежно дотронулся губами до ее губ. Затем он обнял ее, крепко прижал к себе и снова поцеловал. – Береги себя, Линн. Будь осторожной.

– И ты. Ты тоже береги себя.

– Я так за тебя волнуюсь. Я надолго уезжаю.

– Нет причины обо мне беспокоиться. У меня все хорошо. Я сильная.

– Хорошо, но если тебе что-нибудь понадобится, позвони Тому Лоренсу, ладно?

– Мне никто не понадобится. Честно, поверь мне.

– Тому ты не безразлична, Линн.

Она подумала: «Том то же самое говорит о тебе. Это было бы комично, если бы все так не перепуталось». И отвернувшись от него, чтобы он не видел ее мокрых, моргающих глаз, она села за руль.

– Обязательно пиши нам, хоть изредка, особенно Энни.

– Моя особенная Энни. Она всегда сможет на меня положиться.

– Ты самый лучший, самый добрый, – сказала она и, не в силах добавить что-либо еще, нажала на газ.

Последнее, что она увидела, когда выезжала на шоссе, это солнце, отражающееся зайчиками в его очках, и поднятые для прощания руки. Последним взглядом на дом она ухватила кухонное окно, на котором все еще висела Джозина красная льняная занавеска. Слезы заполнили ее глаза, и она с трудом различала перед собой дорогу.

Наверное, Роберт прав насчет него, подумала она. Он наверняка принадлежит к типу мужчин-однолюбов. Он потерян. И слово отдалось эхом: потерян. Это было как звон колокола, суровый, печальный и последний. Она, наверно, никогда его больше не увидит. Они разъедутся и никогда не встретятся.

В доме воцарились шум и суета. Энни тотчас же завладела котом.

– Барни меня знает лучше всех, – настаивала она. – Это будет мой кот. Я буду отвечать за его кормление и осмотры у ветеринара и за все остальное.

– И будешь чистить его ящик для туалета? – спросила Линн.

– Конечно. А сейчас я познакомлю его с Джульеттой. Я не думаю, чтобы были какие-нибудь неприятности при этом, а ты как думаешь?

– Я тоже не думаю. Если они будут, мы подумаем, как с ними справиться.

Роберт все еще был с Бобби во дворе. Бобби растянулся на траве вместе с Джульеттой, и оба следили за тем, как Роберт строил домик для игр. Он все делает хорошо, подумала Линн, наблюдая за его ловкостью.

Увидев ее, он позвал:

– Нравится? Ты не успеешь даже обернуться, как он будет уже в нем играть.

– Ему пора купаться. – Она вышла из дома и взяла ребенка на руки. – О, Господи, насквозь мокрый. Тебя нужно выкупать.

Мальчик засмеялся и схватил ее за волосы. Роберт смотрел на них так пристально, что она была вынуждена с любопытством спросить:

– Что такое?

– Вы. Вы оба вместе. Твое доброе, спокойное настроение. Я тебя недостоин.

Линн была тронута словами мужа. Она действительно хотела мира и спокойствия своему дому.

– Пока я буду купать Бобби, обед разогреется. А сегодня вечером у меня и Энни собрание скаутов. Оно совместное для матерей и дочерей, поэтому уложишь его спать?

– Конечно, уложу.

– Когда закончишь работу, приди посмотреть, я привезла с собой кота от Брюса, – сказала она через кухонную дверь.

Затем плотно закрыла дверь и понесла Бобби наверх. «Я волнуюсь за тебя», – сказал Брюс, это означает, что ее подстерегает какая-то опасность. Но это не так, потому что она собирается все держать под контролем. Я могу управлять домом и семьей как часовым механизмом, сказала она себе, держа в руках малыша. Я могу поддерживать здесь надлежащий порядок, могу со всем справиться.

Она была сильная и гордилась этим.


Несколько дней спустя она отправилась в Нью-Йорк за рождественскими подарками. Теперь, когда их финансовые дела пошатнулись, она должна выбирать покупки с особой тщательностью, от чего она давно отвыкла. Спеша обратно мимо Дедов Морозов из Армии Спасения и мимо витрин, украшенных стеклянными шарами и гирляндами, она беспокоилась, подойдут ли по размеру купленные для Энни пальто и юбки.

Линн мысленно возвращалась к двум событиям в ее жизни: к смерти Джози и депрессии Роберта.

Было что-то странное в связи тети Джин с Керидой. Или должно было быть, если только рассказ Эмили был правдой. Или, если только имя в названии магазина принадлежало той самой Кериде – а это могло быть и не так, подумала она теперь.

Она проехала всю окрестность и это вызвало у нее воспоминание, какое обычно остается от звучащей ноты, вкуса или запаха; она снова перенеслась в тот день, когда события сталкивались одно с другим, подобно автомобилям на окутанном туманом шоссе; сначала нападение Роберта в кухне, ее бегство в объятья Брюса и горестный отъезд Эмили. И ей показалось, что все это связано между собой такими нитями, которые она не в силах постичь, и все эти события имеют одну исходную точку и зародились в одно и то же время.

Я должна это узнать, подумала она, когда вышла на ту улицу, к тому магазину. Ее сердце учащенно билось, подобно громкому стуку в дверь. Линн стояла, глядя в витрину.

Здесь был выставлен целый ряд картин с изображением собак. Линн разглядывала высокомерных мопсов, любимцев королевы Виктории, симпатичных сеттеров, распустивших свои гордые хвосты. Но среди них висел портрет совершенно необычайного создания, странным образом похожего на Джульетту.

Ее ноги сами сделали шаг к двери, прежде чем она приняла решение войти, и вот она была уже внутри.

Маленькая, темная женщина, хромая, прошла через весь магазин и взяла Джульетту с витрины.

– Она не старинная. Я поставила ее вместе со старинными, потому что она выглядит как будто она из прошлого века, – сказала она в ответ на вопрос Линн. – В действительности это работа человека, который просто любит рисовать собак.

– Пес замечательный.

Собака, сидящая на пороге, имела то же тревожное выражение, которое обычно появлялось у Джульетты, когда семья уезжала и оставляла ее одну.

– Да, я вижу по вашему выражению лица, насколько она вам понравилась, – сказала женщина.

– Это портрет нашей собаки.

Сердце Линн стучало. Разглядывая картину, она одновременно старалась разглядеть и женщину. Не говорил ли ей Роберт что-то о «работе в галерее» и о «дилетантке»? Но, конечно, его «красавица» не может быть этой женщиной, чье худое лицо с небольшими черными глазами венчала копна непослушных черных волос. Она почувствовала облегчение, смешанное с разочарованием. С одной стороны, она «должна была знать», она хотела увидеть ту женщину, которая раньше занимала ее место; но, с другой стороны, она боялась этого.

Она снова посмотрела на картину. Это был бы прелестный сюрприз для Роберта, что-то, что его оживило бы. Они могут повесить картину в его кабинете или, лучше, в его офисе. На минуту она забыла, что у него нет сейчас офиса.

– Это недорого.

Цена вполне устроила Линн. Поскольку картина была довольно маленькая, она сможет привезти ее домой сегодня же. И она протянула свою кредитную карточку.

Женщина внимательно посмотрела на кредитную карточку и подняла свои глаза на Линн.

– Роберт В. У. Фергюсон. Ну, вот вы тоже пришли, – сказала она. – Я все думала, придете вы или нет.

У Линн задрожали колени, и ей пришлось сесть на стул, стоящий у стойки. Заикаясь, она произнесла:

– Я не понимаю…

– Ваша дочь Эмили была здесь некоторое время тому назад, на следующий день после Дня Благодарения.

Эмили в Нью-Йорке? Но она ведь в Нью-Орлеане! Мы с ней разговаривали по телефону в День Благодарения. Должно быть, она прилетела, чтобы посмотреть на эту женщину, и вернулась в колледж, не сообщив нам об этом.

Не скрывая своего любопытства, женщина разглядывала Линн.

– Она задала мне кучу вопросов, но я на них не ответила. Она слишком юная и нежная. Кроме того, это ваше дело сказать ей то, что вы считаете нужным.

Голос Линн перешел в шепот:

– Я ничего не знаю.

– Ничего?

– Немного. Только то, что вы не поладили.

– Не поладили! Я вас уверяю, это слишком слабо сказано.

Черные глаза впились в Линн.

– Вы красивая женщина. Он любит блондинок, я помню.

Линн охватила паника. Она пришла сюда, желая разобраться в том, что другие, в частности, тетя Джин, от нее скрывают. Но теперь, когда она оказалась здесь, ей стало явно не по себе.

– Он должен был вам рассказать что-нибудь обо мне.

– Да, что у вас был ребенок, мальчик, – тем же шепотом произнесла Линн.

– Он теперь взрослый мужчина, живет в Англии. Он хорошо живет, я позаботилась об этом. А вы? У вас есть другие дети?

– Еще одна девочка и мальчик десяти месяцев.

– Славная семья.

Воздух в загроможденном картинами магазине, казалось, вибрировал, возникла обоюдная настороженность, от которой Линн съежилась. Она должна была бы немедленно встать и уйти, оставив картину, но она была не в силах пошевелиться.

Глаза Кериды скользили по ней, остановившись на меховом манто и дорогой кожаной сумочке.

– Я вижу, он добился, чего хотел.

И Линн, словно загипнотизированная, дала себя рассмотреть. Это резкое замечание, которое могло быть оскорбительным, почему-то не было обидным. Оно было просто странным. Что такое мог увидеть Роберт в этой женщине? Трудно было представить себе двух менее подходящих друг к другу людей.

Как будто прочитав мысли Линн, Керида сказала:

– Я не знаю, что нас вообще с ним связывало. Я полагаю, такое иногда случается. Он был блестящим, завоевал все стипендии на обучение, и, видит Бог, каким он был красивым. Я входила в Фи-Бета-Каппа[2] и, по-моему, это произвело на него впечатление. Я не была красивой, но, конечно, выглядела гораздо лучше, чем сейчас, я вас уверяю. Мы встретились всего три или четыре раза, и я забеременела. Я не хотела делать аборт и сказала ему об этом, и он сделал для того времени очень правильную вещь, он женился на мне.

«Разве у нее нет запретов? Почему она все это рассказывает мне, постороннему человеку, который ее об этом не просит?»

– Мы были крайне бедны, оба. Ничего у нас не было, никогда ничего не было.

Бедны? Путешествия в Европу и известная семья Кериды? Как же так?

– Почему вы выглядите такой удивленной? Вы удивлены?

– Да, – пробормотала Линн.

– Я полагаю, он сказал вам, что я была красива. Он всегда любил мне рассказывать о своих прежних любовницах, какие они были исключительные. И я думаю, он нарисовал вам картину моего изысканного аристократического происхождения. Бедный Роберт. Он так часто обманывал, что сам начинал в это верить. Все равно, к тому времени, как появились вы, это уже не имело никакого значения. Но я знала. Я знала его мать, с ее салфеточками и сервировочным столиком на колесах. Благородная бедность. Претензии, сплошные претензии. Она была трогательной, добропорядочной маленькой женщиной, вдвое меньше своего мужа, и беспомощная против его кулаков.

– Я не хочу этого слушать! – вздрогнув, воскликнула Линн.

– Но, может быть, вам следует это услышать.

Чувствовалось, как в этой странной женщине поднимается злость, как будто сама ее кожа стала горячей на ощупь. Она была эксцентрической истеричкой, или даже, может быть, немного не в себе…

– Джин беспокоится о вас. О да, она все эти годы поддерживает со мной связь. Она добрая душа, как и ее сестра, и никогда не была спокойна за вас с Робертом.

Это было уже слишком, такое вторжение в ее внутренний мир, который Линн так старательно оберегала всю свою жизнь.

– Люди не имеют права… – пробормотала она. Керида, не замечая ее возмущения, продолжала:

– Вы знаете, как умерла мать Роберта? Они оба ехали в машине. Чиновник по сбору пошлины на заставе позвонил в полицию, когда увидел, что там произошло, но полиция нагнала их слишком поздно. Мать Роберта пыталась выскочить из машины на ходу. Люди, ехавшие сзади них, видели это. Машина съехала с дороги и врезалась в дерево. Оба погибли. Утонченные Фергюсоны! – добавила она.

Ох, что за ужас! Но поток слов из уст этой женщины не ослабевал. Может быть, она не в состоянии была остановиться.

– Видите мою ногу? У меня сломано ребро. Да, история повторяется, хотя бы с вариациями, потому что не удалось освободиться. Да, это Роберт со мной сделал.

И тут Линн поняла, что сама она находится в состоянии физического потрясения, она чувствовала сухость во рту, руки покрылись липким холодным потом, и сердце громко стучало. Она сидела совсем неподвижно, опершись спиной на стойку сзади нее, и смотрела перед собой, в то время как нервный голос продолжал говорить:

– Это было не в первый раз, но это было самое ужасное. Мы катались на коньках. Он спросил меня, что у нас на обед, и я сказала, что мы купим какую-нибудь быстро приготовляемую еду по дороге домой. Я была плохая хозяйка – впрочем, такой и осталась, – и он пришел в ярость. А меня раздражали в нем его организованность, умение действовать быстро, четко и чертовски эффектно. Итак, он бешено рассердился на меня из-за обеда, да, он мог прийти в ярость из-за подобных пустяков.

Сухие губы Линн зашевелились, произнеся: «Я сказала вам, что не хочу больше ничего слышать», но не раздалось ни звука.

– Было почти темно, и мы были последними на замерзшем озере. И вот он бьет меня по лицу, а на его перчатках есть пряжки. Он толкнул меня, и я упала на лед. Он ударил снова, и я не смогла встать. Тогда он испугался и побежал к телефону-автомату, чтобы вызвать «скорую помощь». Когда они приехали, я почти потеряла сознание от боли. Я услышала, как он сказал: «Она упала».

Хоть бы она остановилась и дала мне отсюда уйти, подумала Линн, а потом рассердилась сама на себя: «Ты знаешь, что тебе надо остаться до конца, выслушать все».

– Соседка присматривала за ребенком, пока я была в больнице. Когда он пришел и начал говорить о «несчастном случае», я сказала, что не хочу больше его никогда видеть. Таким образом, я взяла своего ребенка и ушла. У меня был друг во Флориде, который нашел мне работу. И мы оформили развод с Робертом. Мне ничего от него не было нужно. Я сказала, что, если он появится когда-нибудь в нашем доме, я выдам его и разрушу его карьеру навсегда. – Она снова выжала из себя угрюмый смешок. – Я должна сказать, что он щедро платил за содержание своего сына, – не мне, потому что я от него и пенни не взяла бы ни в коем случае. Сейчас моему сыну двадцать четыре года и он уже совершеннолетний… Мое бедро неправильно срослось. Врачи сказали, что его нужно снова ломать, чтобы оно срослось правильно. Но я не хочу подобных испытаний. Я оставила все как есть в память о Роберте.

Почему она рассказывает эту ужасную историю через столько лет? Чтобы отомстить за свои страдания? Расстроить брак Роберта, особенно если бы он оказался хорошим?

Вы думаете, было бы лучше пойти в полицию?

Ладно, я вам отвечу. Никакого толка. Однажды я обращалась. Они даже не восприняли меня всерьез. Я приехала на дорогой машине. У нас тогда у обоих была хорошая работа и хорошая квартира в приличном районе. «На что вы жалуетесь? – спросили они у меня. – Парень, наверно, не такой уж плохой. Вам бы посмотреть на то, с чем нам приходится сталкиваться. Уладьте конфликт сами. Не выводите парня из себя. Конечно, если вы хотите внести жалобу, мы можем арестовать его, поднять большой скандал. Тогда он, может быть, потеряет работу, и что вам это даст, подумайте. Вы, женщины, всегда с жиру беситесь», – вот что они мне сказали. Я вижу, я вас расстроила.

– А что вы ожидали? – В Линн боролись жалость и ужас. У нее кружилась голова, и в голосе послышались слезы. – Вы не имели права посвящать меня в свою жизнь. Я пришла сюда купить картину и…

Непроницаемое лицо Кериды смягчилось.

– Я думаю, мне не следовало бы говорить, – сказала она. – Мне не следовало ворошить старое. Но когда пришла ваша дочь, я заподозрила, – ну, неважно. Вы все еще хотите купить картину? Я ничего с вас за нее не возьму. Это мой способ извиниться перед вами.

Линн соскользнула со стула.

– Да, я все еще хочу ее купить. И я заплачу за нее.

– Как пожелаете. Сейчас заверну.

Хотя ее сердце продолжала громко биться, она начала приходить в себя. С гордо поднятой головой она прошла вдоль стены, на которой были развешаны картины, но едва могла сосредоточить на них свое внимание.

Через мгновение послышался голос:

– Вы мне не верите.

Линн повернулась и прямо подошла к стойке.

– Верю или нет, – сказала она спокойно, – это не имеет значения. Просто дайте мне картину, пожалуйста, и я поеду.

Линн дождалась, пока покупка не будет завернута. Пальцы Кериды обращались с бумагой и картоном с осторожностью, у нее были овальные ногти, а когда она нагнулась, то Линн увидела ее выразительный профиль. Интеллигентное лицо, подумала Линн.

Тишина снова была резко нарушена.

– Он превратил ее жизнь в ад. Я говорю о матери и отце Роберта. Ее родственники ненавидели его. Они умоляли ее бросить его, но она не хотела. Слишком гордая, слишком оскорбленная. Я знаю. Я видела ее ласковую, мягкую, которая выслушивает нежные извинения и верит, что это больше не случится. Я думаю, и вы тоже.

Теперь сами собой возникли слова возмущения в горле Линн:

– Вы ничего обо мне знаете!

– Нет, я знаю. Я знаю, что ваша красивая дочь не подумала бы обо мне, если бы в ее голове не было беспокойства. Она уже много знает, но хочет знать больше. Я поняла это. Возьмите себя в руки, дорогая, позаботьтесь о себе и своих детях. Я знаю, вы думаете, что я чокнутая, и, может быть, я такая и есть, но я вам даю мудрый совет.

Дверь захлопнулась за ней, и холодный ветер ударил Линн в лицо. Порыв ветра обогнул каменный угол улицы и хлестал ее, пока она бежала по направлению к Главному Центральному вокзалу. Ноги почти ее не слушались.

Нежные, мягкие – нежные слова извинения…

Странная женщина, такие дикие глаза. Как они, должно быть, ненавидели друг друга! Не так как мы с Робертом, потому что мы – вопреки всему, мы…

Но он лгал мне. А она – все ли, что она говорила, правда?

Чувствуя легкую тошноту, Линн боролась со встречным ветром, пробираясь сквозь толпу. Внутри просторного вокзала громко звучал «Добрый король Венцеслав». Люди спешили в свои загородные дома, в бодрых звуках приветствий Линн черпала силу, толстый мужчина хлопнул другого по спине, и две матроны завопили с восторгом, увидев друг друга. Это были обычные, повседневные звуки. Это были обычные, нормальные люди…

Колеса поезда стучали на стыках рельсов. Правда – нет, правда – нет, говорили колеса. Линн откинула голову на спинку сиденья. И молодая, элегантно одетая женщина, сидевшая рядом с ней, спросила встревоженно:

– Вы плохо себя чувствуете?

– Только голова болит, спасибо. Со мной все в порядке. – В замешательстве Линн улыбнулась.

Машина была припаркована на станции. Она села в нее и проехала через город, который выглядел таким же, как и утром, ей было удивительно, что ничего вокруг не изменилось. На стоянке у супермаркета были припаркованы большие автомобили-фургоны, желтые школьные автобусы возвращались в гараж, а витрины были украшены к празднику, как будто бы ничего важного не произошло с сегодняшнего утра.

Казалось слишком рано возвращаться домой. Действительно, было рано, потому что она хотела сделать еще одну остановку в городе по дороге на вокзал. Но после всего, что случилось, ей хотелось только стремглав бежать прочь. Она остановила машину у маленького ресторанчика, чтобы выпить чашку чая с булочкой. Чай успокаивает.

«Он ударил меня, пока я лежала на льду со сломанным бедром». Ну, в это трудно поверить. Да, у него бывали вспышки дикого гнева – как хорошо я это знаю! Но такой садизм – никогда. Нет, в это трудно поверить.

Керида была странная, очень странная, пожалуй, не совсем нормальная. Но если бы она была более разумной, уравновешенной, мягкой, сговорчивой смогла бы я в большей степени ей поверить? – размышляла Линн.

Если хотя бы часть сказанного оказалась правдой, как ужасно, что Роберту приходилось столько лет это скрывать! Но ведь я бы попыталась ему помочь! Разве он не знал, что я бы попыталась?

Горячая чашка чая, которую Линн держала двумя руками, вызвала у нее воспоминание о ее родителях, сидящих за кухонным столом в длинные зимние дни. Они обычно так же держали чашки. Это было время, когда все было просто… Ее глаза наполнились слезами, и она отодвинула чашку.

Кто-то отпустил монету в музыкальный ящик, сохранившийся, по-видимому, с пятидесятых годов, и записанные на пластинку голоса, поющие о потерянной любви, зазвучали в сером, наводящем скуку помещении ресторана. Пора было уходить. Настало время, сказала бы Джози, смотреть в лицо действительности.

«Иди домой и, не поднимая скандала, спроси у него все, что ты хочешь знать, и скажи ему, о чем ты уже узнала».


Роберт поставил шарик со свечкой на каждый подоконник, так что в ранних сумерках дом выглядел как плывущий корабль с освещенными иллюминаторами. Через окно она увидела его сидящим в кожаном кресле с Бобби. Они рассматривали картинки в книге.

Малыш обожал отца, его темно-голубые глаза были такими же, как у Роберта и у Эмили. Она почувствовала укол в сердце, словно там была болезненная рана.

Открыв дверь, она услышала, как играла на рояле Энни в другом конце холла, и остановилась на минуту, чтобы послушать. Энни и в самом деле стала лучше играть. Должно быть, спокойствие, наступившее у Роберта, благотворно отразилось на Энни. По странной иронии судьбы крушение карьеры отца послужило причиной воцарения в доме некоторого рода хрупкого мира, которого здесь не было раньше и отсутствие которого она не осознавала до тех пор, пока он не наступил.

Собака вскочила, чтобы объявить о присутствии хозяйки, и Роберт с удивлением посмотрел на нее.

– Привет! Мы не слышали, как ты вошла.

– Я наблюдала за вами через окно. Вы так уютно устроились.

– Мы уже прочитали половину «Матушки-гусыни» и всего «Маленького Джека-трубача». – Он встал, положил малыша в манеж и поцеловал Линн. – Ты, я вижу, ходила по магазинам. Купила что-нибудь симпатичное?

– Я думаю, тебе это понравится. Я купила рождественский подарок для тебя.

– Разве мы не обещали друг другу дарить в этом году только книги? И вот ты уехала и нарушила свое обещание, – сказал он с робкой улыбкой.

– Это не так уж и дорого, по правде говоря. Это картина. Открой ее.

– Почему бы не подождать до Рождества?

– Потому что я не хочу ждать.

Бобби, привлеченный звуком рвущейся бумаги, когда Роберт разрезал тесемку, протянул ручки навстречу привлекших его внимание предметов. И снова что-то замерло в груди Линн при виде этого забавного малыша и темной головы его отца, склоненной над пакетом.

Конечно, жизнь ее семьи наладится, и все прошлые невзгоды будут забыты! Это был лишь крутой поворот на их пути, сложное препятствие, которое надо преодолеть, и она его преодолеет. Ведь столько есть всего, за что можно благодарить судьбу; никто из них не страдает тяжелой неизлечимой болезнью, никто не ослеплен…

– Где ты это отыскала? – воскликнул Роберт. – Это просто живая Джульетта. Фантастика!

– Я подумала, тебе понравится.

– Восхитительно. Все собачьи портреты всегда одинаковы, спаниэли, доги или верные колли. Большое тебе спасибо, Линн.

– Ты никогда не поверишь, где я его отыскала. Совсем случайно я увидела его в витрине по пути на вокзал, в маленькой галерее под названием «Керида».

Выражение лица Роберта изменилось. Как будто кто-то провел по нему рукой, стер живой блеск его глаз, морщинки смеха в их уголках и радостную улыбку. И она увидела, что он ждет ее дальнейших слов, увидела, что напугала его.

– Самое странное, что это действительно была она. Я не могла этому поверить. Когда я подала ей карточку «Америкэн Эпплайенс», она узнала твое имя.

«Нельзя упоминать о том, что там была Эмили. Будь осторожна. Ни слова».

– Очень интересно, – произнес он сдержанно. – Интересно, что ты сразу не повернулась и не ушла.

– Но я хотела купить картину, – возразила Линн, поняв, что эти слова звучат слишком невинно. Затем она добавила: – Кроме того, было бы нелепо просто повернуться и уйти.

– О, нелепо, конечно. Гораздо проще остаться и мило побеседовать с этой леди.

Глаза Роберта сузились. И она в ужасе поняла, что он пришел в бешенство.

Линн ожидала другой реакции, по-видимому, она была глупа, думая, что он начнет защищаться. Вместо этого он бросился в атаку.

– Беседы не было. Я находилась там лишь столько времени, сколько понадобилось, чтобы заплатить и подождать, пока картину запакуют. Всего какие-то минуты. Пара минут, – сказала она, в свое оправдание.

– Значит, никто из вас и рта не раскрыл, – подтвердил он, кивнув головой. – И в комнате воцарилась полная тишина.

– Ну, не совсем.

– Я полагаю, что тут уж ты про меня наслушалась.

Это ему полагалось защищаться, это он должен был испугаться. Почему же все встало с ног на голову? И Линн в страхе прошептала:

– Ну, нет, Роберт, вовсе нет.

– Я этому не верю. Твое любопытство заставило тебя все выслушать, навострив уши и открыв рот, пока твоего мужа обливали грязью. Не говори мне, что было не так, Линн, потому что мне лучше известно. – Он дрожал. – И как можно говорить о лояльности! Если бы у тебя была хоть крупица лояльности, ты прежде всего туда бы и не вошла.

– Как бы я это узнала? Как я могла бы это узнать?

– Ты прекрасно знала, что эта особа имела отношение к искусству и к галереям. Ты об этом не забыла, Линн. А имя – ты ведь его не забыла, не так ли? Когда ты увидела это имя, ты должна была подумать, – это не Сьюзен, это не Мери, такое имя не встретишь на каждом углу. Ты должна была подумать: ну, может быть, это возможно. Не буду испытывать судьбу. Но твое любопытство победило, не так ли?

Как точно он все рассчитал, промелькнуло в голове Линн. Ее бросило в жар.

– Ну, не так ли?

Его пронзительный голос наполнил собой комнату, так что Бобби, услышав незнакомые ему нотки, повернул испуганное личико к отцу.

Теперь Линн пришлось самой перейти в наступление.

– Ты совершенно невозможный! Ведь моей единственной мыслью было только привезти тебе что-нибудь, что принесло бы тебе немного радости в эти тяжелые для нас дни! И я ее оборвала. Я не хотела ничего слушать, и я пошла прочь, когда она…

– Ты ее оборвала? Но ведь ты только что сказала, что никто ничего не сказал. Советую тебе придерживаться одной версии.

– Ты меня совсем сбил с толку. Ты поймал меня на слове. Когда ты такой, я нахожусь в таком замешательстве, что не знаю, что говорю.

– Да, конечно, ты в замешательстве. Теперь послушай меня – я хочу знать, что в точности было сказано, слово в слово.

Он прыгнул, подобно удару бича, и схватил ее за руки, как раз в том месте, где он всегда хватал ее раньше, за нежную часть руки над локтем. Его сильные пальцы сжались, большой палец сдавил ее руку до самой кости.

Снова ребенок в манеже потянулся вперед и встал, свесившись через барьер. Он смотрел на них своими широко раскрытыми глазами.

– Отпусти, – сказала Линн, стараясь не повышать голос, чтобы не напугать малыша.

– Я жду ответа.

Боль была ужасной, но она продолжала говорить ровным голосом:

– Говори потише, Роберт. Ребенок перепугался. И ты хочешь, чтобы Энни тоже услышала?

– Я хочу знать, что сказала эта ненормальная женщина, вот что я хочу. Отвечай!

Он встряхнул ее. На его лице было выражение бешенства, которого она никогда у него не видела раньше, что-то дико отчаянное и злое. Не на шутку испугавшись, она начала плакать.

Он затряс ее так сильно, что ее голова замоталась на шее.

– Роберт, отпусти! Мне придется закричать, и все узнают. Это сумасшествие. Посмотри на ребенка!

Мокрые розовые губы Бобби были широко раскрыты, а круглые глаза наполнились слезами.

– Посмотри, что ты сделал с ребенком!

– Тогда говори.

– Ты всегда взваливаешь вину на меня! Я не могу с этим согласиться.

– Я взваливаю вину на тебя?! Это ложь, Линн. Самая настоящая ложь.

Ребенок с силой затряс манеж, упал на спину и заревел. И Линн, обезумев от боли, страха и опасений за Бобби, закричала:

– Пусти же меня Роберт! Черт тебя…

– Расскажи, и я отпущу.

Она была в полном душевном смятении, в отчаянии несправедливо осужденного узника, жертвы страха. И это отчаяние в ней взорвалось.

– Хорошо! Я буду говорить! Хватит лжи! Пусть правда выйдет наружу! Почему ты скрывал все от меня все эти годы? Я хотела поговорить с тобой и спросить, почему ты никогда не доверял мне настолько, чтобы быть со мной откровенным. Почему ты скрывал от меня, что твой отец сделал с твоей матерью? О, теперь я понимаю, почему ты так не любил визиты тети Джин! Это ты, ты не хотел, чтобы она приезжала, из боязни, что она скажет что-нибудь лишнее. А почему? Неужели ты так плохо думаешь обо мне, что считаешь, что я не смогу понять правду о твоей семье? Почему ты считаешь, что ты должен быть без малейшего изъяна и иметь высокое происхождение?

Она видела, как бьется кровь в его висках, на которых выступили внезапно синие вены. И теперь, когда она начала, а давление рук Роберта стало невыносимо, она тоже стала кричать, не заботясь о том, слышит ли ее кто-нибудь или нет.

– Почему ты сказал мне, что Керида была красивая и богатая? Для того, чтобы я ревновала? Почему ты ничего не сказал мне о ее сломанном бедре? Почему ты жил со всей этой ложью и заставлял меня тоже жить с ней? Теперь я знаю, я все знаю. Моя жизнь, вся моя жизнь… Что с тобой происходит? Что ты наделал?

Ее слова градом обрушивались на него.

– Обманщик, лжец, я находила всевозможные объяснения, потому что я боялась правды. Мне необходимо сохранить свою мечту. Она рассказала мне обо всем, что ты с ней делал, Роберт, обо всем. Она сказала…

Он отпустил ее, затем схватил картину, поднял высоко над головой и с силой бросил об пол, сломав на куски раму и разорвав холст снизу доверху о спинку кресла. Ребенок закричал, в дальней комнате послышался мощный удар по клавишам рояля, затем смолк. Он дышал часто, и тяжело, как зверь.

– Ты мне отвратителен! – закричала она. – Люди должны знать, должны видеть, на что ты способен! Да, ты мне отвратителен!

Он ударил ее. Яростный удар пришелся по затылку, и она упала назад, больно стукнувшись о манеж. Когда она поднялась, он ударил ее по лицу, задев ее глаз, так как она повернулась. Задыхаясь, Линн попыталась убежать. Но он левой рукой схватил ее за воротник, а правой так сильно ударил ее по носу, что был слышен треск. Хлынула кровь; она потянулась, чтобы найти опору, но не встретила ничего, кроме пустоты. Комната закружилась перед глазами Линн, и она упала на пол.


Она упала и была перенесена на софу. Пятна рвоты и крови перепачкали ее белую шелковую блузку, и эта испорченная блузка было первое, что она увидела. Она испытывала ужасное чувство унижения. В ее ушах все еще стоял ее собственный вопль: «Ох, посмотри!» Она всхлипывала. В неразберихе криков и мелькании силуэтов ей показалось, что она видит Юдору, вцепившуюся в пальто Роберта и кричащую на него: «Что, черт побери, вы с ней сделали?» В то же самое время ей казалось, что она видит Юдору, которая держит одной рукой Бобби, а другой обнимает плачущую Энни.

Затем горячими волнами на нее набежала боль, и, чтобы охладить ее, она прижала ладони к своему лицу, но тут же отняла их с отвращением, потому что попала в липкую лужу крови.

Комната наполнилась большим количеством народа, множество голосов создавали ровный негромкий гул. Но вскоре она поняла, что этот гул только у нее в голове. Когда Линн снова открыла глаза, она начала различать лица присутствующих. Юдора все еще держала на руках Бобби. Энни сидела в ногах софы. Кто-то вытирал ей лицо мокрым полотенцем, рука была нежной и очень осторожной. Постепенно комната перестала вращаться, и предметы получили более четкие очертания, так что она стала видеть совсем ясно. Над ней стоял Брюс с полотенцем в руках.

– Что ты здесь делаешь? – прошептала она.

– Энни позвонила мне. – Он снял свои очки и протер их. Его глаза были влажными, по-видимому, в них еще остались следы слез, но в то же время выражение их было свирепым. Его полные губы образовали жесткую линию. – Ты потеряла сознание, – сказал он.

Энни встала на колени и спрятала лицо на плече матери, всхлипывая:

– Мамочка, ох, мамочка.

– Осторожно, дорогая, у нее болит все лицо, – сказал Брюс.

Тут раздался голос Роберта:

– Я принес пакет со льдом, подвинься чуть-чуть, Энни.

– Не прикасайся к ней, – приказал Брюс. – Мешок со льдом может подождать минуту.

– У меня сертификат об окончании курсов «скорой помощи», – возразил Роберт.

– Ты знаешь, что ты можешь сделать со своим проклятым сертификатом! После того, как она придет в себя, надо показать ее врачу. Держись подальше от нее, слышишь?

Теперь Роберт появился в поле ее зрения, и глазами, и голосом умоляя ее:

– О, Боже, Линн. Я просто не знаю, как описать, что я чувствую. Я ни в коем случае не хотел… но ситуация вышла из-под контроля… Мы оба были вне себя…

Брюс закричал:

– Замолчи!

– Да, почему ты не замолчишь? – повторила Энни. Она зарыла голову в плечо матери, и Линн обняла ее одной рукой.

– Энни, дорогая, – сказал Брюс, – твоей маме станет лучше, если ты поднимешься наверх. Я знаю, для тебя это ужасно тяжело, но если ты постараешься немного потерпеть, мы с тобой поговорим обо всем завтра утром, я обещаю.

Роберт прохрипел:

– Не беспокойся за маму. Это выглядит страшнее, чем есть на самом деле. Я прослежу, чтобы она позаботилась о себе. Пойди, дорогая, наверх.

Когда он двинулся к ней, чтобы помочь встать с софы, Энни отскочила подальше и, уперев руки в бока, глазами, полными слез, смотрела на отца с вызовом.

– Я не твоя дорогая. Ты ужасный отец, и Сьюзен была права. Ты действительно бьешь маму. Я видела только что, я сама видела. И, и – я никогда никому не говорила, но иногда я вижу тебя во сне, и я ненавижу эти сны, потому что, когда я просыпаюсь, я чувствую себя так плохо, и я говорю себе, это только сон, но теперь, теперь, – проговорила она быстро и бессвязно, – посмотри, что ты наделал! Это так же страшно, как во сне!

– Что за сон, Энни? Ты можешь его вспомнить? – спросил Брюс.

– О, конечно. Я вижу маму в длинном белом платье, с короной на голове, а он – он бьет ее.

Этот удар, теперь уже моральный, удар с новой силой обрушился на Линн. И он не менее тяжело подействовал и на Роберта. Хотя она и была ошеломлена, но все же могла понять, насколько ясно он вспомнил вечер накануне новогоднего костюмированного бала, давным-давно, когда Энни было не больше трех лет…

И она бросила в сторону Роберта мрачный взгляд. Она хотела сказать: итак, это многое объясняет относительно Энни, не так ли?

Но вместо этого она прошептала, собрав все свои силы:

– Ты моя дорогая. Поднимись, пожалуйста, с Юдорой к себе. Завтра я тебе расскажу про этот сон и про все остальное.

– Пойдем, Энни, – сказала Юдора – пойдем, и ты поможешь покормить Бобби. Я буду ночевать на сундуке в твоей комнате. Я, остаюсь здесь на ночь.

Энни подняла голову и Линн молча умоляюще посмотрела на нее.

– Джульетта должна тоже спать в моей комнате.

– Конечно, она будет там спать.

И они все вместе отправились наверх: Юдора с Бобби на руках и девочка, держащая за ошейник собаку.

А мы были уверены, подумала Линн, что дети ни о чем не догадывались.

В дверь позвонили, как только Юдора начала подниматься по лестнице.

– Это Том Лоренс. Я позвонил ему, – сказал Брюс.

– Что? Ему здесь нечего делать. Не открывай дверь, Юдора, – приказал Роберт.

Брюс проигнорировал слова Роберта.

– Да, пожалуйста, откройте, Юдора. Я бы сам это сделал, но только я не хочу отходить от миссис Фергюсон.

– Какого черта!.. – начал Том. Замерев, он стоял в дверях и видел всю сцену. – Какого черта… – Слова застряли у него в горле.

Он подошел и посмотрел на Линн, его лицо исказилось, он закрыл глаза, чтобы не видеть, и повернулся к Роберту.

– Вы, подонок, наконец это случилось. Много времени для этого потребовалось, но я знал, что это когда-нибудь случится. Вас следует вздернуть.

– Вы не знаете, о чем вы говорите! У нас вышел спор, и я только хотел…

Слова отдалились и заглохли. Несмотря на то, что она была потрясена, а мозг ее был затуманен, ей пришла ясная, четкая мысль: он учел, что Том – юрист, и он боится.

Том направился к Роберту, тот попятился назад. Было странно видеть, как он пятится от человека, который едва достигает его плеча.

– Я собираюсь вызвать полицию.

Линн пыталась подняться на подушках. В ее глазу стучала кровь. Когда она дотрагивалась языком до своих передних зубов, один из них шевелился. Она снова попыталась. Определенно он плохо держался. И она заговорила воспаленными губами.

– Нет. Не надо полиции, пожалуйста, Том. – Она хотела объяснить ему, что Энни уже и так насмотрелась достаточно ужасов. – Все, что я хочу – чтобы он, – сказала она, показав рукой в сторону Роберта, – чтобы он убрался. – Она снова легла.

– Вот, вы видите? Даже Линн не хочет полиции, – сказал Роберт.

– Мне бы очень хотелось, чтобы вы отменили свое решение, Линн, – серьезно сказал Том. – Теперь это общественное дело. Никто не должен оставаться безнаказанным за такие дела.

– Держитесь подальше от этого, Лоренс, – сказал Роберт. – Вас никто сюда не приглашал.

Брюс бросился в атаку:

– Я его пригласил. Линн необходимы друзья, и ей нужен юридический совет, который я не могу ей дать.

– Я повторяю свой совет: позовите полицию, – настаивал Том. – Им достаточно будет бросить один лишь взгляд на нее, чтобы это появилось в газетах.

Роберт взвился:

– В газетах?

– Мои дети и без того сильно травмированы, – пробормотала Линн.

– Ну так что ж? – сказал Брюс спокойно. – Все и так об этом знают. Теперь в офисе…

Роберт заорал:

– В офисе? Да, да, ты думаешь, я не знаю, какую ложь ты про меня распространял? Ты хотел меня уничтожить, хотел занять мое место.

Брюс указал на Линн:

– Ложь? Посмотри на лицо своей жены. Если бы я заговорил, а я никогда этого не делал, что ты прекрасно знаешь, то это была бы не ложь. Нет, Роберт, если бы только я когда-нибудь захотел заговорить, я бы давно это сделал, в то утро в Чикаго, а может быть, еще раньше, и ты бы никогда не доехал и до Нью-Йорка, уже не говоря о Европе, – закричал он. – Ты недостоин жить после того, что ты сделал здесь сегодня вечером.

«Меня здесь нет, – говорила себе Линн. – Все это не имеет ко мне ни малейшего отношения. Это происходит не со мной».

Том взял ее руку в свою.

– Что вы хотите, чтобы мы сделали, Линн? Скажите нам. Мы не должны спорить о том, кто что-то сказал или не сказал. Вы слишком измучены.

Она ответила ему тихо, словно боясь гнева Роберта, если он услышал бы.

– Просто сделайте так, чтобы он ушел. Я больше никогда не хочу его видеть, никогда, никогда.

Но Роберт услышал.

– Ты не хочешь этого на самом деле, Линн, – вскричал он. – Ты знаешь, что не хочешь?

– Вы слышали, что она сказала. Уходите! Возьмите ваше пальто и убирайтесь.

Всплеснув руками, Роберт умолял ее:

– Линн, послушай меня. Эти люди, эти чужие люди подстрекают тебя. Я проведу остаток своей жизни, чтобы искупить свою вину, клянусь, я это сделаю. И, прогоняя меня, ты не решаешь проблемы.

– Том и Брюс, которых ты называешь «эти люди», – мои друзья, – ответила она, снова обретая голос. – Я хотела, чтобы они были здесь. Они мне нужны. И я хочу, чтобы ты ушел. Это я хочу этого. Я.

Он стукнул согнутой рукой себя в грудь.

– Мы с тобой прожили вместе целую жизнь. Может ли посторонний знать, что между нами было, между тобой и мной? Я изменюсь. Я пойду туда, куда ты мне укажешь, буду советоваться со всеми, с кем ты захочешь. Я обещаю, я клянусь.

– Слишком поздно, – воскликнула она. – Слишком поздно.

– Я прошу тебя, Линн.

Его позор и его унижение были невыносимы; каким бы это ни казалось абсурдным, а ее проницательность подсказывала, что это было абсурдным, он все еще мог вызвать жалость. Было странно, что, когда он был рассержен, он казался выше ростом; теперь же, стоя рядом с двумя другими мужчинами и умоляя ее, он как бы уменьшился в размерах.

Брюс протянул руку и потребовал:

– Дай мне твои ключи от дома, Роберт. У него есть дубликаты? – спросил он у Линн.

Еще охваченная позором происходящей сцены, она сказала ему:

– В ящике стола сзади тебя.

– Я возьму их. – Брюс положил ключи в карман. – Я выброшу их, когда приеду домой. Завтра ты вели сменить тебе замки. А теперь убирайся отсюда, Роберт. Сейчас же. Сию минуту.

– Вы можете прийти завтра в девять утра за своими вещами, – сказал Том. – Но вы слышали Брюса, так что, поторопитесь. Линн необходимо отдыхать, и она требует внимания.

– Я хочу слышать это от Линн, – ответил Роберт. Его лицо позеленело. Она подумала: «Он знает, что я его пожалею, даже теперь. Но я буду тверда. Если у меня появится хоть малейшее желание отступить, а оно у меня не появится, одна мысль об Энни остановит меня».

И, приподнявшись слегка, она сухо сказала:

– Я скажу тебе, Роберт. Уходи сейчас, иначе, как бы я ни была слаба, я взяла бы Энни и Бобби и просидела бы в аэропорту в ожидании первого самолета на Сент-Луис. Я отправилась бы к моей сестре, а ты оставайся в этом проклятом доме.

Том воскликнул:

– О, нет! Вы имеете на этот дом одинаковые права. Вы останетесь в нем, пока ваш адвокат не скажет, что вы можете его оставить. Завтра я дам вам координаты замечательного адвоката из Коннектикута. А вам лучше уйти, Фергюсон, – угрожающе сказал Лоренс. – В противном случае я вызову полицию, и она будет здесь через десять минут.

Двое мужчин стояли плечо к плечу напротив Роберта. Он окинул их взглядом с ног до головы, затем долгим взглядом посмотрел на Линн – таким долгим, что ей пришлось закрывать глаза. У него было выражение лица человека, который шел навстречу своей смерти и ничего не мог с этим поделать. Она предположила, что у нее такое же выражение лица. Затем он повернулся и быстро вышел из дома.

Дверь закрылась. Послышался шелест колес по гравию, а затем все стихло.


Двое мужчин взяли на себя все необходимые хлопоты. Прежде всего пришел доктор, друг Тома, который в подобной ситуации решил вызвать врача на дом.

Брюс объяснил:

– Миссис Фергюсон не хочет никого обвинять, а если она поедет в больницу…

Врач понял.

– Там будут задавать вопросы. Если не пострадала сетчатка глаза, я думаю, мы сможем справиться здесь, дома. – Он нагнулся над Линн и внимательно осмотрел глаз. – Нет, не повреждена. Вам повезло. Это почти… – И он покачал головой.

Когда он ушел, Том и Брюс обсудили, что им делать завтра: надо поменять дверные замки. Немедленно договориться с дантистом о приеме и о встрече с поверенным. Брюс должен будет поговорить с Энни и постараться сгладить нанесенную ей душевную травму.

– Я остаюсь на ночью, – сказал он. – Прилягу на софе в кабинете.

Софа в гостиной была испорчена. Линн запачкала кровью зеленовато-серую обивку. А Роберт всегда беспокоился об отпечатках рук гостей на подлокотниках.

– Ты завтра вечером улетишь, тебе надо выспаться, – возразила она.

– Это невозможно. В любом случае я сейчас не засну. Отосплюсь в самолете.

Они разговаривали до поздней ночи. Брюс хотел знать, из-за чего произошел весь этот ужас, и она все ему рассказала, начиная с картины, которая до сих пор лежала разорванная на полу.

Когда она закончила, он с грустью сказал:

– Роберт боялся, что ты его бросишь после того, как узнаешь правду о нем. Он был в ужасе. Ты это не заметила?

– Я заметила, что он стал невменяем. Такого я себе не могла и представить, – сказала Линн, снова вздохнув. Он мог бы меня убить.

Брюс мрачно произнес:

– Очень даже мог, если бы Юдора не подоспела.

– Такая ярость! Невероятно!

Брюс покачал головой:

– Надо смотреть глубже. Роберт всегда испытывал страх. Он был один из самых пугливых людей, которых я знал.

– Роберт?

– О, да. Он всегда был о себе не очень высокого мнения. Вот почему для него так важно было всегда повелевать.

Она размышляла. Был о себе невысокого мнения? А я всегда втайне чувствовала, – и едва ли могу признаться в этом даже самой себе, может быть, только изредка в грустные моменты, что я недостаточно хороша для него, и не получила хорошего образования, и недостаточно красива.

– Ты только сейчас об этом подумал, Брюс? Скажи мне.

– Нет, это было давно ясно, почти с самого начала.

Она подняла опухшие глаза и спросила спокойно:

– Так, значит, вот что ты увидел в Роберте? А что ты увидел во мне?

– Что ты всегда страстно стремилась ему угодить. И что ты полагаешься на него. Это было сразу видно, стоило только заглянуть чуть-чуть поглубже.

– И ты заглянул.

– Нет, по правде говоря, это Джози заглянула и увидела. Я от нее это узнал. Джози меня многому научила.

– Могла ли она представить что-нибудь подобное тому, что произошло вчера?

– Мы оба опасались этого, Линн.

– И несмотря на то, что вы были свидетелями наших счастливых минут.

Луч света от лампы упал на ее кольцо, когда она пошевелила рукой, и заиграл бриллиант; она нервно вращала кольцо вокруг пальца, и бриллиант играл, по обыкновению, вспышками света. Хорошие моменты, скрытые тенденции… Энни и Роберт играют в четыре руки, Энни снятся кошмары, и она их скрывает…

– Что теперь станет с Энни? – спросила она, отрывая взгляд от кольца. – Я так боюсь, так беспокоюсь за нее.

– Я думаю, что теперь ты действительно можешь с ней советоваться. Впрочем, я так всегда думал. Ты же это знаешь.

– Да, но ты тоже с ней поговоришь?

– Утром. Я тебе сказал.

– Нам так тебя будет не хватать, Брюс.

– Мне тебя тоже будет не хватать. – И знакомым жестом он откинул свои очки вверх, на волосы. – Но я уже готов к отъезду, Линн. Я даже не могу ждать, пока вывезут мебель из дома. Кресла, на которых сидела Джози, адресная книга, исписанная ее почерком, все-все, я не могу смотреть на эти вещи.

«Должны пройти годы, прежде чем он успокоится, – подумала Линн, – если вообще это когда-нибудь произойдет».

– Но я тоже, правда, совсем по-другому, испытала утрату. Я открыла дверь и шагнула в темноту лестничного пролета и упала в эту темноту. Я потеряла смелость. Сегодня утром она еще была во мне, а теперь нет.

– Ничего удивительного. Но на самом деле ты ее не потеряла. Ты подверглась нападению. К тебе вернется хорошее настроение, и ты возьмешь себя в руки. Я знаю, так и будет, – Он встал: – Иди спать, Линн. Уже поздно. Тебе помочь подняться по лестнице?

– Спасибо, я сама. – Она попыталась улыбнуться. – Это должно выглядеть ужасно. Мне страшно посмотреть на себя в зеркало.

– Ну, конечно, ты не в лучшем виде. Но у тебя все пройдет. Кстати, тебе нужно спать в какой-нибудь другой комнате, в комнате Эмили. Он вернется за своими вещами, а они, возможно, в вашей спальне, не так ли? Я хочу, чтобы ты держалась от него подальше. Да, и ты обязательно прими снотворное. В доме есть какое-нибудь снотворное?

– Да, Роберт держит его на случай бессонницы. Но я никогда не принимала снотворного.

– Хорошо, прими сегодня.

Она поднялась с трудом по лестнице и легла в постель. Когда позднее она уже была во власти сна, ей пришла в голову мысль, что она совсем не испытала чувство стыда перед Брюсом.

Солнечные лучи уже врывались в комнату, и было около полудня, когда Линн проснулась. Слабой и обессиленной она легла накануне в постель, и такой же слабой и обессиленной встала, чтобы пойти к зеркалу.

Она пришла в ужас от своего вида. Она с трудом осмелилась посмотреть, но тем не менее она должна была видеть это. Неужели человеческое существо может сделать такое! Человеческая личность, человеческое лицо, подобного которому нет на земле среди миллиардов других лиц!

Она всхлипнула: «Ох, моя жизнь… Я хотела, чтобы все у нас было хорошо. Я все делала. Я старалась…»

И вдруг ее охватила ярость. Если бы он сейчас находился в этой комнате и у нее был бы нож, она вонзила бы его ему в сердце. Слава Богу, что его тут нет, потому что она должна себя уберечь, выздороветь и стать сильной и здоровой. Она дала жизнь трем существам, которые зависят от нее. Она. А не он. Она, теперь одна она. Он предал их жизни, знал он это или нет, он отказался от них навсегда. И при этой мысли Линн сильно сжала зубы.

Потом она приняла душ. Очень осторожно промыла свое опухшее, мертвенно-бледное лицо от крови, которая засохла и почернела по краям губ и ноздрей. С большим трудом она приподняла наполовину опущенные веки и промыла глаза. Потом сильно напудрила лицо, надушилась и очень тщательно вычистила ногти. Если уж лицо выглядит так ужасно, пусть хоть тело имеет приличный вид.

Когда Линн снова вошла в спальню, Юдора убирала постель. Она тактично старалась не смотреть на Линн, а стала рассказывать о всех происшедших в доме событиях.

– Мистер Леман просил попрощаться с вами от своего имени. Он долго разговаривал с Энни перед уходом, я не слышала этого разговора, но Энни захотела пойти в школу, я и не думала, что она захочет, но она решила, и он сам отвез ее. Звонил мистер Лоренс и сказал, что доктор снова приедет около обеда, если же вам он понадобится раньше, он пришлет за вами такси, чтобы отвезти вас в его кабинет. Бобби в порядке, он уже пообедал, и я уложила его спать. А Эмили едет домой, она звонила из аэропорта, Энни позвонила ей вчера вечером, я не смогла ей помешать. Ну вот, по-моему, все.

– О, Господи. У нее же сейчас экзамены.

– Ничего, подождут. Вы ее мать, – решительно сказала Юдора.

Дом содрогнулся, когда приехала Эмили. Хлопнула входная дверь, и по ступенькам раздался громкий стук каблучков; она ворвалась в комнату и застыла на полпути к Линн.

– О, Боже мой, – прошептала она и заплакала.

– Ну, не надо, – сказала Линн.

Бедная девочка. Ей не следовало приезжать, не следовало видеть это.

– Эмили, дорогая, не плачь так сильно. Это выглядит страшнее, чем есть на самом деле. Правда.

– Ты будешь это говорить! Я тебе не верю. Ты что, снова его защищаешь?

– Нет, нет. С этим покончено.

– О, мой Бог, что за кошмар! Но этого только следовало ожидать. Это был просто вопрос времени.

– Да, я думаю так.

– О, мама, что ты собираешься делать?

Эмили присела на краю постели. В ее вопросе была такая грусть, что на мгновение Линн отвернулась.

– Что делать? Множество вещей. У меня голова разламывается от того, что надо сделать.

– Как это произошло? Какова на этот раз была причина? – спросила Эмили, сделав акцент на словах «на этот раз».

– Я тебе все расскажу, но сначала скажи мне, как ты попала в то место. Я тоже там была. Я купила картину, и она рассказала мне про тебя. Ты была в Нью-Йорке и ничего мне об этом не сказала. Что случилось? Почему?

Довольно тайн. Хватит все время скрывать что-то друг от друга.

– Ты знала, о чем я тогда думала, мама. Но я больше не смогла выносить тяжелых мыслей. Они постоянно роились в моей голове. Ну, я села в самолет до Нью-Йорка, но через пару часов вернулась назад.

– О чем же ты думала, когда пошла туда? Что ты ожидала услышать?

– Я думала, тут есть какая-нибудь тайна, не знаю. Мне интересно было услышать о Джереми, однако не было другого способа разузнать о нем.

– Ну, и ты что-нибудь узнала?

– Он живет в Англии, и довольно неплохо, не очень широко, но неплохо, она дала мне понять, чтобы я оставила его в покое. По всей видимости, она не хочет, чтобы папа узнал, где он. Но кто знает? Может быть, когда-нибудь – а, может быть, никогда, – он захочет познакомиться с Энни, Бобби и со мной.

Зимний день погас, и Линн потянулась к шнуру лампы, чтобы зажечь свет.

– Ты удивлена, почему я забрела туда, – сказала она, понимая, что они обе избегают произносить имя «Керида». – Когда я размышляла о том, что ты узнала от тети Джин – и мне на это понадобилось время, – я поняла, что должна узнать прошлое. Я умышленно избегала мыслей о нем, я поняла и это. И вот, – с раскаянием сказала она, – может быть, я в какой-то мере надеялась, когда пришла туда, что эта женщина окажется не та Керида и мне не придется столкнуться с теми фактами.

Теперь, заставив себя произнести имя Кериды, Линн заставила себя продолжать и рассказала до конца ужасную историю этой несчастной женщины.

Когда она кончила, обе долго молчали. Затем Эмили вытерла глаза, встала, подошла к окну и долго смотрела в надвигающуюся ночь. Сердце Линн болело при виде опущенной головы дочери: подобные разоблачения не должна выслушивать девятнадцатилетняя девушка.

– Бедная тетя Джин, – сказала Эмили. – Наверно, она все эти годы боролась с собой: рассказать или не рассказать?

– Возможно, она не могла рассказать. Есть вещи, о которых нелегко рассказывать. Это все равно как открыть клетку и выпустить наружу льва.

– В любом случае, лев вырвался наружу вчера ночью.

И снова наступило молчание; казалось, для таких событий не находится слов.

Свет настольной лампы высвечивал яркий круг на темном ковре, оставляя дальние углы комнаты, украшенной цветами и полками, с фотографиями и книгами, в мягкой ровной тени.

– Ты любишь этот дом? – почти безразличным голосом спросила Эмили.

– Я не знаю. Я люблю сад, дом будет продан.

– Что станет с папой, как ты думаешь?

– На свете много места. Он найдет себе уголок, я уверена, – с горечью произнесла Линн.

– Я имею в виду, посадят ли его за это в тюрьму?

– Нет, могли бы, но я не хочу.

– Я рада. Верно, что он этого заслуживает. Но все же мне очень не хотелось, чтобы он оказался там.

– Я понимаю. Я думаю, что мы не такие люди. Они обе почувствовали усталость, словно после тяжелого подъема, задыхаясь, они обе взобрались на вершину горы и тут же обнаружили, что перед ними другая, еще более высокая гора.

– Мне необходимо было приехать и увидеть тебя, – резко заговорила Эмили. – Я думала, что сойду с ума, когда узнала об этом прошлым вечером.

– Но у тебя же экзамен на этой неделе.

– Я возьму переэкзаменовку на тот, что я пропустила сегодня. Как только я поговорю с врачом и он скажет, что с тобой будет все в порядке, я тут же уеду. Харрис приехал со мной, – добавила она.

Линн была удивлена.

– Харрис?

– Он настаивал. Он не хотел пускать меня одну. Линн раздумывала над этим.

– Он мне всегда нравился, ты знаешь?

– Я это знаю, и он тоже.

– Ну, а как ваши отношения?

– Как и раньше. Но мы не спешим.

– Это хорошо. Где он сейчас?

– Внизу. Он не думает, что должен войти в дом, но я настояла.

– Как, в такой мороз? Конечно, он должен был зайти в дом. Я надену что-нибудь приличное и спущусь вниз.

– Вниз? – повторила Эмили.

– У меня только лицо ужасное, а с ногами все в порядке.

– Я хотела сказать – подумала, зная твою щепетильность, ты не захочешь, чтобы тебя видели в таком виде.

«Иди вниз и протяни ему руку. Не прячься. Кончилось то время».

– Нет, – сказала Линн. – Мне неважно. Все теперь вышло наружу.

ГЛАВА 7

Она провела так много часов в кресле, напротив человека по имени Кейни, чьи румяные щеки, темные с сильной проседью волосы и мощные плечи были обрамлены целой стеной книжных полок с юридическими трудами и научными журналами, что это действовало на нее почти успокаивающе.

– Забавно – сказала она, – что долгие месяцы меня не покидало чувство, будто все это может случиться с жалкими, беспомощными бедняками. Как это могло произойти со мной? Я спрашиваю себя? Смешно, не правда ли?

Кейни пожал плечами:

– Пожалуй, действительно смешно, хотя большинство людей, подобных вам, удивились бы, узнав, что двадцать процентов американцев во время опроса ответили, что ничего страшного нет в том, что при случае мужья бьют своих жен. Знаете ли вы, что в этой стране каждые пятнадцать секунд муж или жених бьет свою женщину? К тому же в этом нет ничего нового. Вы когда-нибудь слышали о «Законе большого пальца»? Это из английского общего права, и оно гласит, что мужчина может бить свою жену палкой, если ее толщина не превышает толщины большого пальца.

– Что я была за дура! Тряпка и дура! – прошептала Линн.

– Я все время вам говорю, перестаньте себя ругать. Окружающим очень легко принять вас за безвольную женщину, потому что раньше вы такой были. Но вы же сильный человек, вы сохранили семью для своих детей. Вы хотели, чтобы у них было двое родителей. И в этом смысле, вы действительно были очень сильны, Линн.

Она вспоминала свою долгую жизнь с Робертом, подобно пассажиру скорого поезда, сидящего против движения, который оставляет за собой места, которые поезд только что проехал. В то же время она смотрела в окно на улицу, где холодный апрельский дождь скользил по витрине магазинчика канцелярских товаров в доме напротив, все еще загроможденной бумажными пасхальными яйцами и цыплятами, хотя Пасха давно уже прошла. Праздничные украшения кажутся невыразимо печальными после окончания самого праздника. Роберт обычно сам красил на Пасху яйца.

– И кроме того, в вашем случае, – продолжал говорить Кейни, – можно было сказать, что у вас были вполне разумные основания надеяться. То есть, с точки зрения тех, кто не обладал в этой области знаниями и опытом обращения с подобными случаями. – Он крайне умный человек, по словам Тома Лоренса и его собственного адвоката. И конечно же, следует учитывать его положение. Я не хочу сказать, что высокое положение – это то, к чему вы стремились, но в глазах публики он был восхитителен, и это не могло не оказывать на вас влияния.

– Я тоже так думаю. Но как, должно быть, несчастен он был в юности!

– Да, но это не оправдание для того, чтобы заставлять других – жену – платить за это. Если это вообще может служить объяснением.

– Когда он был обойден повышением по службе, он лишился всего. У меня даже возникло опасение, что он мог бы убить себя.

– Более вероятно, убить вас, как оказывается.

Кейни снова пожал плечами. Это была раздражающая других привычка, но тем не менее ей нравился этот человек. Он был понимающий и откровенный в разговоре.

– Ему предложили работать в какой-то фирме, открывающей офис в Мехико. Вероятно, ваш муж доволен возможности уехать, даже если он сильно потерял в заработке. Но ему везет, и его адвокат это знает. Он слишком легко отделался в вашем случае. Без криминального обвинения и без огласки.

– Я сделала это ради детей. У них и так осталось ужасное воспоминание об этом. У Энни продолжаются ночные кошмары, даже после специального лечения.

– Ну, он ушел из их жизни, даже и без Мехико. Его адвокат говорит, что он удовлетворен решением суда о разводе – попробовал бы он, черт подери, не быть удовлетворенным! Все дети остались с вами! Он полагает, что будет лучше для них и для него не видеться. По крайней мере в ближайшее время.

– Дочери не хотят его видеть. Но нет ничего ужаснее для человека, чем потерять своих детей, так что если бы они захотели с ним видеться, я бы не мешала… Но сейчас они не хотят его видеть.

– Он это знает. Я полагаю, он имеет в виду маленького мальчика.

Маленький мальчик – это Бобби, теперь уже твердо стоящий на ногах. Первые недели после отъезда Роберта он еще звал папу, но теперь каждый раз, когда приходит Том, он, кажется, с не меньшим удовольствием играет с ним на полу, как прежде играл с Робертом.

– Бобби не будет вспоминать, – сказала она, подумав про себя: «Роберт во второй раз теряет сына».

– Так что, поскольку никто ничего не оспаривает, решение будет легко утверждено. Вы будете свободны, Линн, раньше чем я мог бы предположить. – Он окинул ее взглядом с доброй, почти отеческой улыбкой: – Как ваши кулинарные успехи? Тот кекс, который вы послали мне ко дню рождения близнецов, был потрясающим. Они до сих пор его вспоминают.

– Я изредка это продолжаю делать. Один из друзей говорит другому, и так я получаю заказы. Но у меня слишком занята голова другим, чтобы посвящать этому много времени.

– И ничего удивительного. У вас сегодня есть еще вопросы ко мне?

– Да, у меня есть кое-что. – И она подняла с пола около своего кресла картонную коробку и передала ее Кейни, говоря при этом: – Будьте так добры передать это адвокату Роберта от меня.

– Что это? Мне необходимо знать.

– Ювелирные украшения. Вещи, которые я больше не хочу держать в своем доме.

– Все ваши украшения?

– Все.

– Ну, Линн. Это глупо. Дайте мне на них взглянуть.

– Откройте коробку, если хотите.

Кейни увидел: обручальное кольцо, кольцо с большим бриллиантом, жемчужное ожерелье, браслеты и кольца, изящные дорогие украшения, собранные за двадцать лет совместной жизни.

– Тяжелые. Самые лучшие, – произнес он, разложив их в ряд на столе.

– Роберт никогда не покупал дешевку, – сухо сказала Линн.

Кейни покачал головой.

– Я вас не понимаю. Что вы делаете? Они принадлежат вам.

– Они принадлежат мне, но теперь они мне не нужны.

– Не делайте глупости. Когда все кончится, вы будете получать скудные гроши. А это должно стоить около ста тысяч долларов.

– Я ничего этого не могла бы носить. – И она положила руку на браслет: изумруд, рубин, сапфир, изумруд, рубин… – Слишком много воспоминаний.

Она вспомнила кольцо с бриллиантом в светлый день свадьбы: цветы, тафта и плывущие по небу облака. Она вспомнила серьги, купленные на той неделе, когда был зачат Бобби, когда ночной ветер шелестел пальмами. Вспоминала она скамейку на берегу озера в Чикаго, холодную ветреную ночь, ее отчаяние и смех безумной женщины. И она отдернула свою руку, как будто бы украшения были отравлены.

– Тогда продайте все это и сохраните деньги. Тогда вам ничто не будет ни о чем напоминать, – улыбнулся Кейни. – Деньги не пахнут.

– Нет. Я хочу честного разрыва. Просто получите для моих детей все, что вы можете, от их отца, по закону. Я для себя ничего не возьму кроме дома или того, что останется после продажи, после выплаты залоговой суммы.

Кейни снова покачал головой.

– Знаете, вы удивительны! Я не знаю, что и подумать о вас.

Он так долго и пристально смотрел на Линн, что она гадала, смотрит ли он на нее с восхищением или списывая со счетов, как достойную жалости жертву.

– У меня никогда не было клиентов, подобных вам. Том Лоренс был прав, говоря, что вы уникальны.

Линн засмеялась:

– Том преувеличивает.

– Он очень о вас заботится.

– Он был во всей этой неприятности верным другом. Для меня и моих детей.

Энни обожает его. Она спрашивает: «Ты когда-нибудь выйдешь замуж за Тома, мама? Надеюсь, выйдешь». А у Эмили, и даже Юдоры, появляется такое странное выражение лица каждый раз, когда упоминается его имя, такое же, как сейчас у Кейни.

«Да, хорошо, когда ты желанна, – подумала она, – и я полагаю, что, как только я буду свободна, я смогу получить его, но именно сейчас я не готова».

– Кстати, адвокат Роберта упомянул о его книгах. Он хочет за ними приехать. Я сообщу вам когда. Может быть, вы пригласите кого-нибудь их упаковать, и тогда он быстро их увезет. И конечно, у вас дома кто-то должен присутствовать кроме вас, когда он приедет.

– Я позабочусь об этом.

– Дом должен быстро продаться. Даже на рынке недвижимости лучшая собственность раскупается в одно мгновение. Очень жаль, что большую часть выручки заберет себе налоговая компания.

– Жаль, и это сюрприз для меня.

Она встала и протянула ему руку. Он взял ее и подержал мгновенье, говоря любезно:

– Я боюсь, что в вашей молодой жизни у вас было больше сюрпризов, чем вы ожидали.

– Да, и самым поразительным была тайна.

– Тайна?

– Это когда все сказано и сделано, потребованы и даны все объяснения, и я до сих пор не знаю почему.

– Почему что, Линн?

– Почему я так любила его.


– Вам необходимо снова выйти замуж, – сказала Юдора несколько месяцев спустя. – Вы относитесь к типу женщин, которые выходят замуж.

– Ты так думаешь?

Постепенно Юдора стала в доме мамой-наседкой, добровольно дающей всем советы и высказывающей свои беспокойства. Она ввела за правило несколько ночей в неделю ночевать в доме, объясняя, что она скучает без Бобби, но, вероятнее всего, потому, что она чего-то опасалась, несмотря на новые замки и сигнализацию от взломщиков, ведь Роберт мог ухитриться проникнуть в дом.

Поэтому было естественным, что обе женщины стали друг другу ближе и между ними установились своего рода доверительные отношения, отсюда и возможность со стороны Юдоры высказывать подобные замечания.

– Я все время думаю, может быть, вы не должны были подписывать все эти бумаги о продаже дома до поры до времени. – Она говорила, повернувшись к Линн спиной, натирая порошком до блеска лучший набор кухонной утвари Линн. – Вы можете захотеть остаться здесь еще на какое-то время, – сказала она и неожиданно замолчала.

Конечно, обе они понимали, что она имеет в виду. Том Лоренс – вот кто был у них на уме. Обе девочки, и Энни, и Эмили, приехавшая домой в День Благодарения, завтракали за кухонным столом и обменялись быстрым насмешливым взглядом.

– Я никогда не останусь в этом доме, – твердо сказала Линн. Она разбивала яйца, чтобы приготовить бисквит. – Восемь, девять, – нет, восемь. Ты меня сбила со счета. Я только потому остаюсь здесь так долго, что еще не вынесено окончательное решение.

Развод – это холодное, некрасивое слово, и она избегала его.

– А когда это будет? – спросила Эмили.

– Скоро.

– Скоро, – закричал Бобби, который проталкивал деревянный автомобиль под ногами сидящих за столом.

– Он все повторяет. И он уже знает несколько дюжин слов. Как ты думаешь, он все понимает, что говорит? – спросила Энни.

Юдора быстро ответила:

– Без сомнения да. Это очень умный маленький мальчик. Ты умный маленький мальчик, не так ли, солнышко?

– Он с ума сходит по Тому, – сообщила Энни Эмили. – Ты не так часто видела их вместе, как я. Каждый раз, когда Том приходит, чтобы поехать куда-нибудь с мамой, он проводит целых полчаса на полу с Бобби.

Они ожидали от нее каких-нибудь новостей, и Линн прекрасно это понимала. Они хотели какой-то определенности: вместе с облегчением, от того, что они знали, что ужас, который им суждено было пережить, больше никогда не повторится. Но вместе с тем они чувствовали себя потерянными. Семья плыла по воле волн. Поэтому девочки спрашивали ее, что будет дальше, но она не была готова ответить на этот вопрос.

– Я попробую приготовить новое блюдо из остатков индейки, – сказала она им вместо этого. – Соус с темным инжиром. Неплохо звучит, не правда ли?

– Зачем? Предстоит праздник? – захотела узнать Эмили. – Кто придет?

– Никого не будет кроме нас. Уже само то, что ты дома – для меня настоящий праздник. Ты не хочешь пригласить Харриса на остатки индейки?

– О, спасибо мама, я позвоню ему.

– А Том придет?

– Нет, но он придет завтра после обеда. Завтра днем ваш папа приедет забирать свои книги.

Линн почувствовала во всем теле дрожь. Она не видела Роберта с той ужасной ночи. И страх поднимался в ней, когда она стояла и растирала желтки. Но все же Том будет здесь…

– Я бы хотела, чтобы вас обеих не было дома. Пойдите к друзьям, а может быть, где-нибудь поблизости идет хороший фильм. А Юдору я попрошу побыть с Бобби в детской.

Эмили бодро ответила:

– Хорошо. – Она встала и прижалась щекой к лицу Линн. – Я вижу, как ты о нас беспокоишься. Но мы обе, Энни и я, вполне сильные теперь. Я думаю, мы теперь всегда такими будем, и это очень хорошо.

– Спасибо, дорогая, спасибо.

Такими сильными, какими и должны быть. Нет, невозможно «справиться» с тем, что им довелось увидеть. Это останется с ними до конца их дней, и им придется все время бороться с воспоминаниями. И именно это они и делали; теперь, на втором курсе, у Эмили средний балл 3.6, а Энни – ну, Энни с трудом тащится из класса в класс.

Когда она некоторое время спустя осталась одна в кухне, ее мысли приняли несколько другой оборот. Они сосредоточились вокруг Тома. Более внимательного мужчину трудно найти. В этих тяжелых испытаниях он все время был здесь, твердый как скала, настоящая опора в жизни. И когда эта неприятность постепенно начала уходить в прошлое, особенно последние несколько месяцев, она снова начала ощущать, как в ней пробуждается чувство удовольствия. Они танцевали, смеялись и пили шампанское, чтобы отпраздновать исчезновение ее последнего шрама. Она снова погрузилась в обстановку веселости, которая окружала ее в тот роковой вечер во время обеда у нее дома.

Он не делал попыток вступить с ней в близкие отношения, и это озадачивало, потому что с тех пор, как они познакомились, он сотни раз говорил ей, как она мила. Нельзя сказать, что она хотела бы этого, в действительности она пресекла бы его попытки: что-то умерло внутри нее. Возможно, он это почувствовал и просто выжидал. Но ее беспокоила мысль, что она больше никогда не почувствует себя той страстной женщиной, которой когда-то была. Роберт всегда говорил:

«Странно, поглядеть на тебя – ни один мужчина не мог бы предположить такого».

Но тем не менее она была уверена, что в конце концов Том попросит ее о том, что предсказывали ее девочки. Иногда казалось, что, когда этот момент настанет, она скажет ему нет, потому что она чувствовала, что болезненная, чудесная страсть, когда хочется сказать: «Ты и никто больше до конца нашей жизни», отсутствовала в ее душе. Но, с другой стороны, почему не он, с его умом, чувством юмора, очарованием и добротой? У женщины должен быть мужчина, хороший мужчина. Ужасно быть одной, думать о том, что остаток жизни придется пройти в одиночку.

Но ей предстояло уладить свои внутренние противоречия, и поскорее. Потому что не далее чем этим утром по телефону он ответил согласием на ее предложение остаться на обед после ухода Роберта: «Да, я останусь. Я хотел бы с вами поговорить».

Этот день был ярким. Она старательно обдумывала, что она на себя наденет: вишневое, если будет дождь, или нежно-голубое, если будет солнечно. Когда Линн кончила одеваться, она тщательно изучила себя – от бледных кончиков своих голубых, в цвет платья, туфель без каблуков, до светлой шапочки – и осталась так довольна своим видом, как давно уже не была. Простота без единого украшения должна быть соблазнительной.

Юдора оценила ее, когда Линн спустилась вниз.

– Вы выглядите красавицей, миссис Фергюсон. – И она кивнула, как будто между женщинами был тайный сговор.

Юдора подумала, что это платье Линн надела в честь Тома, что было отчасти верно, но странным образом это было и для Роберта; пусть увидит, в особенности в присутствии Тома, что она по-прежнему желанна и соблазнительна.

Книги были упакованы, ящики стояли в прихожей. Когда машина остановилась у входа, Том уже был в доме.

– Роберт взял с собой шофера, чтобы тот помог ему донести, – сообщил он Линн, которая стояла в гостиной. – Вы испугались? Почему бы вам не пойти обратно в кабинет?

– Нет. – Почему она хотела посмотреть на Роберта, она могла бы объяснить только болезненным любопытством.

На нем был элегантный темно-синий костюм. Она не могла понять, удивляет ли ее то, что он выглядит таким же совершенным в своем изящном достоинстве, каким он был всегда.

Мужчины не обменялись приветствиями. Чтобы вынести все ящики, потребовалось несколько ходок из подъезда до машины, и они были совершены в полном молчании. Она думала и опасалась того, что он попытается заговорить с ней, но он, казалось, даже и не заметил, где она стоит.

Из кухни вышла Юдора и, проходя мимо, ехидно улыбнулась ему.

«Ах, зачем, Юдора! Это так печально. Ужасно печально. Ты это не понимаешь. Кто бы мог, кто-нибудь кроме меня и Роберта, это понять?»– подумала Линн.

Из-за угла дома выбежала Джульетта и появилась на ступеньках, махая хвостом при виде человека, который был ее любимцем в семье. Когда Линн увидела, что он остановился погладить собаку, она подбежала к двери. Что-то толкало ее, даже предостерегающий жест Тома не в силах был ее остановить.

– Роберт, – сказала она, – мне жаль, очень жаль, что наша жизнь закончилась вот так.

Он поднял голову. Его прекрасные голубые глаза стали ледяными. Не отвечая, он бросил ей такой яростный взгляд, взгляд такой отвратительной, непрощающей злобы, что она невольно попятилась прочь.

Том закрыл дверь. Она подошла к окну, чтобы видеть, как Роберт идет к машине, словно ей надо было убедиться, что он действительно уехал.

Когда Том положил в утешение свою руку ей на плечо, она прошептала:

– Надо же себе представить, он заполнял собою мой мир. Даже не верится.

Положив вторую руку ей на плечо, он повернул ее лицо к себе.

– Послушайте. Все кончено, – сказал он спокойно. – Пусть все будет кончено. А теперь, по-моему, вы обещали мне обед.

На маленьком столике перед окном она накрыла обед на двоих и украсила стол вазой с двумя маленькими розовыми хризантемами. Между ними завязался непринужденный разговор. Линн смотрела в окно на траву, которая была еще изумрудной, хотя березы, раскинувшие свои темные силуэты на фоне неба, стояли совсем голыми.

На первый взгляд их ничего не значащая болтовня казалась спокойной, но Линн чувствовала, что оба они скрывали нервозность. Решительный момент приближался. Она была уверена, что с минуты на минуту услышит важный для себя вопрос. Было невероятно, что она до сих пор не знала, как она на него ответит, хотя по мере того как проходило время, ей все больше казалось, что ее ответ будет положительным.

Том очистил грушу, откусил кусочек, отложил ее в сторону и начал говорить.

– У нас с вами установилось совершенно особое взаимопонимание, не так ли? – И он сделал паузу, как бы ожидая подтверждения.

– Это верно.

– Я хочу вам что-то сказать, что-то, о чем я думаю последнее время. Кейни сказал мне вчера, что вы скоро станете свободной. – Он взял в руки грушу, затем снова положил ее на тарелку. – Я действительно взволнован…

Линн сказала не задумываясь:

– Для вас это необычно…

– Да, необычно. Обычно я прекрасно собой владею.

– О, да, – по-прежнему, не задумываясь, сказала Линн. – Я поняла это однажды у бассейна в клубе.

Он засмеялся, и она подумала, он ведет себя как мальчишка, как ребенок, который боится быть отвергнутым.

– Ну, – продолжал он, – наверное, мне надо более связно говорить, начать с начала. Вы помните, мне кажется, я говорил вам о том вечере у меня дома, когда мы танцевали и я признался, что хотел бы танцевать с вами прямо до постели, вы были такая беспечная и нежная, а я всегда имел успех у женщин. Может быть, ужасно говорить то, что я сейчас скажу, но надеюсь, что вы не слишком близко примете это к сердцу.

– Нет, продолжайте.

– Ну, кроме этого, я ошибался на ваш счет. Я понял это позже, и мне стало стыдно, особенно после того, как на следующее утро я увидел, какая с вами произошла неприятность. Конечно, я не собирался добавлять вам осложнений. Я думаю, вы еще до сих пор не поняли, каков смысл моего рассказа.

– Поняла. Вы хотите быть честным относительно своих чувств. Разве не в этом дело?

– Совершенно верно. Честным и открытым. И поэтому я подхожу к тому, что хотел сказать.

Том замолчал, чтобы выпить глоток воды, который вовсе не был ему необходим, он просто тянул время. На его лбу проступили три глубокие складки.

– Итак, то, что я хочу сказать, – о, дьявол, это трудно. Я думаю, настало время, когда нам надо прекратить встречаться.

– Прекратить? – повторила она.

– Ох, Линн, если бы вы знали, как я горевал по этому поводу! Я все думал и думал. Наверное, я должен был бы это сделать еще несколько месяцев тому назад, но не смог на это решиться, потому что я не хотел этого, и я до сих пор не хочу. Но я знаю, что должен. Это было бы нечестно по отношению к вам – или к себе – продолжать, сбивая нас обоих с толку.

Том выпил еще глоток воды и, чтобы скрыть свое волнение, поправил ремешок часов. Линн дрожала от стыда, и ее бросало в жар, кровь билась в ее висках.

– Вы вовсе не сбиваете меня с толку! – закричала она. – Я не понимаю, как вы только могли подумать!

Внезапно он взял обе ее руки в свои. Она попыталась вырваться, но он держал их крепко.

– Вы бы не захотели любовной связи, в то время как меня бы она устроила. Я не собираюсь больше жениться. Я не тот человек, который хотел бы начать новую жизнь с воспитания девочки-подростка и малыша. Это же совсем не то, что поиграть с Бобби час-другой. Это было бы несправедливо по отношению к обоим нам.

Вот ирония положения. Как глупо было с моей стороны быть такой уверенной, так ошибаться…

Он еще крепче сжал ее руки; его голос был серьезен и печален.

– Линн, если бы я начинал новую жизнь, я бы искал жену, похожую на вас. Но у меня было два развода, как вам известно, а кроме этого другие связи. Сейчас я веду беспорядочный образ жизни, никаких обязательств. Это длинная история. Нет, не надо вырывать у меня свою руку, пожалуйста, не надо. Я понимаю, вы меня не просили начинать этот разговор, но мне необходимо высказаться… у нас с вами ничего не вышло бы, по крайней мере, надолго. Мы разные люди по той жизни, которую мы вели, по тем людям, с которыми встречались. Трудно ожидать, чтобы это длилось долго.

– Я вовсе ничего не ожидаю. Больше не ожидаю. И вы не обязаны все это мне говорить.

– Я хотел это сделать. Я должен был, потому что я надеюсь, что в один прекрасный день вы найдете кого-нибудь надежного и постоянного, не такого, как я. Я мог бы быть таким, не знаю. Но теперь, теперь я могу считать себя способным хранить верность, и я это тоже знаю.

– Роберт был верен мне, – сказала она невпопад, и ее губы скривились.

– Да. Вы смущены, не так ли?

Она снова попыталась высвободить свои руки, и на этот раз он ее отпустил.

– Я ранил вас. Я ранил вашу гордость, и я вовсе не собирался это делать.

– Гордость! – сказала она насмешливо.

– Да, почему нет? У вас есть все причины гордиться. О, я знаю, очень неловко с моей стороны все это вам говорить! Но я просто не мог перестать вам звонить или встречаться с вами без всяких объяснений.

Она ничего не ответила, потому что это было правдой.

– Линн? Послушайте меня. Я только не хочу вас обманывать в ваших ожиданиях, хотя вы говорите, что ничего не ожидали.

– Это верно, – сказала она, высоко подняв голову.

– Тогда я доволен. Достаточно вас предавали. Когда он встал из-за стола, Линн поднялась вслед за ним, спросив, не собирается ли он сейчас уходить.

– Нет. Давайте посидим где-нибудь еще, если вы позволите. Мне еще кое-что вам надо сказать.

Он сел в кресло невдалеке от камина. Она никогда не видела его таким взволнованным.

– Помните, я говорил вам как-то, что раньше я занимался бракоразводными процессами? Я бросил это, потому что они меня выматывали. Слишком много слез, ярости и страданий. Слишком дорогой ценой приходилось за это платить. Но благодаря своей практике, я научился видеть людей, включая себя самого, намного яснее, чем раньше.

– Итак, вы посоветовали мне найти мужчину, который женился бы на мне, был мне верен и был готов полюбить моих детей. Но я не хочу этого. В настоящий момент я не хочу зависеть ни от какого мужчины.

– Правильно! – Восклицание нарушило тишину комнаты. – Правильно! Я собираюсь сказать вам, что вы не должны вообще искать какого бы то ни было мужчину. Не теперь. Вы должны заботиться только о себе. Вам пока никто не нужен.

– Вы что, пришли меня вразумлять? Какой ужасный день! Вначале встреча с Робертом, а теперь вот этот унизительный разговор. Просто бесчеловечно с вашей стороны.

– Простите меня. Я лишь хочу, чтобы вы получили максимум от жизни, Линн. – И он спокойно закончил. – А Роберт этого не хотел, он хотел, чтобы вы зависели от него.

По привычке она попыталась повернуть обручальное кольцо, но его там не было. Вспомнив об этом, она опустила руки на подлокотники. И, встретив сочувственный взгляд Тома, согласилась:

– До его ухода я ни разу не имела дела с банковскими счетами. Я и чек-то выписывала считанные разы.

– А теперь вы делаете и то и другое.

– Конечно, я вынуждена это делать.

– Скажите, что произошло с «Домашними обедами»?

– Вы знаете, что произошло. Вместо этого я завела Бобби.

– А почему нельзя заниматься и тем и другим? – вежливо спросил он.

Линн покачала головой.

– Даже сама мысль меня поражает. Бизнес и уход за ребенком несовместимы. Я даже не знаю, как к этому приступить.

– Сию минуту вы и не должны, но вы можете быстро научиться. Кто-нибудь может посоветовать вам, как начать свое дело, как лучше организовать уход за ребенком и все, что вам необходимо знать. Не бойтесь начать свое дело, Линн. Мир не так недружелюбен, как это часто кажется.

Он приветливо улыбнулся и спросил:

– Не думаете ли вы, что могли бы попробовать?

Она робко улыбнулась.

– Да, именно это всегда говорила Джози.

– И она была права.

Из кухни пришел кот и уютно устроился у ног Тома.

– Он чувствует себя здесь как дома, не правда ли? Что слышно от Брюса?

Линн почувствовала облегчение от перемены темы разговора.

– Он прислал красивую открытку. Брюс пишет и мне, и Энни, рассказывает о своей работе, но в действительности о себе пишет немного, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Я тоже получил от него открытку, всего несколько строк, я считаю, весьма меланхоличных.

– Он еще не оправился от утраты Джози.

– Я думаю, я никогда бы не испытывал таких сильных чувств, – серьезно сказал Том. – Я предполагаю, что во мне чего-то не хватает.

– Нет, я бы сказала, что вам повезло.

– Вы и вправду так думаете?

– Конечно.

– Вы подумаете серьезно над тем, что я вам сказал? Вы обдумаете, Линн?

Его взгляд, нежный и взволнованный, смягчил ее огорчение. Поняв, что теперь он готов уйти, она встала и подошла к нему, чтобы взять его за руку.

– При всем при том вы самый лучший друг, о котором только можно мечтать. И конечно, я буду серьезно думать над тем, что вы мне сказали.

Итак, все кончено, и во второй раз за этот день она стояла у окна и наблюдала, как мужчина уходил из ее жизни.

Он сказал ей неприкрытую правду. «Приведи себя в порядок. Достигни самого лучшего для себя».

В некотором смысле эти наставления ее напугали. Действительно, она могла бы, хотела бы снова зарабатывать деньги, и это будет ей необходимо. Она уже подумывала о том, чтобы освежить в памяти несложную секретарскую науку, снять квартиру и отложить на черный день тот остаток денег, который достанется ей от продажи дома после выплаты залоговой суммы.

Это был бы очень скромный прожиточный минимум для женщины с семьей, но выжить можно; рабочий день будет фиксированный, поэтому нетрудно будет найти дневную няню для Бобби. Но это совсем не то, что имел в виду Том, говоря «достигни самого лучшего для себя».

Она вошла в кухню и огляделась. Все блестело, все было отполировано, от кастрюль до кафельной плитки с цветочным рисунком, от влажных листьев африканских фиалок до глянцевых обложек кулинарных книг на полках. Персики сияли своими кремовыми боками из миски на кухонной стойке, и свежий салат стекал после мытья в мойке. Ей пришло в голову, что эта комната – единственное место в доме, которое принадлежало ей безраздельно, здесь она работала долгими часами.

Линн взяла с полки кулинарную книгу, книга открылась на миндальном торте, который она делала для того «судьбоносного» обеда у Тома Лоренса. И она стояла с открытой книгой в руках и думала, думала…

Как в ресторане «Цирк», сказали они, аплодируя. Изысканнейший ресторан в Париже… Ну, это немного преувеличенно, слегка абсурдно, не правда ли?

Она снова вернулась в прихожую, прошла сквозь комнаты к тому месту, где сидели они с Томом. «Приведи себя в порядок», – сказал он. Есть столько возможностей. Можно начать очень просто, прослушать курсы, поучиться. Люди поступают именно так, не правда ли? Можно попытаться, не рискуя сильно…

И вскоре она поняла, что должна делать. Самое главное, быстро переехать отсюда. Колебания только создадут лишние трудности. Линн подошла к телефону и набрала номер сестры.

– У меня для тебя есть сюрприз, – сказала она. В голосе Хелен послышались нотки живого любопытства.

– Готова спорить, я знаю какой.

– Уверена, что нет.

– Это о мужчине по имени Том. Эмили и Энни мне много чего рассказали. Не он ли прислал вышитое кресло для Бобби?

– У тебя память как у слона. Нет это не о нем и не о каком другом мужчине. Это обо мне и о том, что я собираюсь делать.

Линн была возбуждена. Удивительно, как идея, облеченная в слова, может стать такой возможной, такой неизбежной, такой живой.

Она почти ощутила реакцию Хелен, как будто можно было передать по проводам сбой дыхания, учащенное сердцебиение и широко открытые глаза, после чего Хелен воскликнула:

– Дело! Какое дело, скажи на милость!

– Конечно, обслуживание обедов, приемов, свадеб. В конце концов, стряпня – это то, что я делаю лучше всего. Я пеку пироги по заказам, но на это невозможно прожить.

– Когда ты это решила?

– Час или два тому назад.

– И что дальше?

– Посмотрим. Знаешь, мне и раньше приходила такая мысль в голову. Я примерялась к этому. А теперь все сложилось как нельзя кстати. Удобный случай и необходимость.

– И смелость, – добавила Хелен серьезно. – Чтобы открыть дело, потребуются деньги. Твои адвокаты получили с Роберта еще что-нибудь?

– Ничего больше того, что ты уже знаешь.

– Это немного, Линн.

– Я бы и не захотела от него больше, даже если бы он мог.

– Ну, а я захотела бы. Ты просто невыносима. И где ты собираешься этим заняться?

– Где-нибудь в Коннектикуте, но не в нашем городе. Я хочу отсюда уехать.

На том конце телефона воцарилось молчание.

– Хелен, куда ты пропала?

– Я здесь. Я думаю. Поскольку ты хочешь уехать отсюда, почему бы сразу не уехать подальше?

– Куда, например?

– Например, сюда. Тебя не было только четыре года, и тебя все здесь знают и помнят. Люди помогут тебе, Линн. Это не лишено смысла, не правда ли?

Линн обдумывала предложение сестры довольно долго. Казалось, оно имело практический смысл. По-видимому, она не подумала о возвращении «домой», потому что это могло бы выглядеть, как будто она ищет защиты у семьи, в знакомом месте. Но если и так, что в этом плохого?

– Ведь это не лишено смысла, – снова повторила Хелен.

– Да, да, я полагаю, что да.

– Было бы замечательно, если бы ты снова жила здесь! Дарвин! – Линн услышала, как она закричала мужу: – Иди, послушай новость. Линн возвращается домой.


Дом вместе с мебелью был продан за один день. Одна «правильная» пара, на которую произвели впечатление «правильные» комнаты Роберта, обошли его один раз и на следующий день сделали вполне приемлемое предложение.

За исключением содержимого кухни и книг, им мало что пришлось везти с собой. Письменный стол Эмили и велосипед Энни с десятью скоростями, а также, к удивлению Линн, рояль. Энни попросила оставить рояль, хотя и не дотрагивалась до него с того вечера, когда раздался тот фальшивый аккорд. В картон и бумагу Линн тщательно запаковала картинки и фото, драгоценные воспоминания о ее родителях, фотографии в день ее свадьбы и фотографии своих детей с момента рождения. Сделав все это, она остановилась в нерешительности, держа портрет Роберта в красивой серебряной раме. Его глаза смотрели на нее как живые. У нее возникло импульсивное желание выбросить портрет вместе с серебряной рамой в мусор, но затем она подумала, что имеет смысл сохранить его, может быть, в двадцать первом веке любопытно будет увидеть прадедушку. К тому времени, по-видимому, не останется никого, кто будет знать, что за человек был Роберт Фергюсон, и его потомки смогут сами оценить и получить удовольствие, глядя на его красивое лицо. Так что пусть полежит на чердаке до тех пор.

Как раз накануне их переезда случились два неожиданных события. Первое – неожиданный визит лейтенанта Уэбера и его жены.

– Мы не уверены, рады ли вы будете нашему приходу, – сказал лейтенант, когда Линн открыла им дверь. – Но Харрис убедил нас, что вы будете рады. Он хотел, чтобы мы пришли попрощаться.

– Я рада, что вы это сделали, – вполне искренне сказала Линн.

Когда они сели, миссис Уэбер объяснила:

– Харрис подумал, что, поскольку вы уезжаете, мы не должны вести себя, как чужие, – заключила она, подчеркнув слово «чужие». Затем она продолжала: – Он имел в виду, что, если они с Эмили… – И снова замолчала.

Линн пришла ей на помощь.

– Если они поженятся, он хочет, чтобы мы были друзьями. Конечно, почему бы нам не быть друзьями? Мы никогда друг другу ничего дурного не сделали.

– Я благодарен, что вы так думаете, – сказал Уэбер, – я ведь старался как лучше, но извините, что не помогло.

– Все это кажется таким далеким, таким давним, – улыбнулась Линн. – Можно ли поверить, что они уже почти заканчивают второй курс?

– И так хорошо оба учатся, одни высшие баллы, – сказал Уэбер. – Похоже, они соревнуются друг с другом, не правда ли? На последнем экзамене победила Эмили, но Харрис, по-видимому, не придает этому значения. Сейчас все по-другому. Когда я был мальчишкой, я бы обиделся, если бы моя девчонка обскакала меня.

– Да, сейчас все по-другому, – согласилась Линн.

Было легко разговаривать с этими людьми, и незаметно для себя Линн рассказала им о своих планах, о магазине, который она арендовала, и о доме, который подыскал им Дарвин.

– Тетя и дядя моего зятя уехали во Флориду, но не хотели продавать свой дом в Сент-Луисе, потому что сейчас не очень хорошие цены. Поэтому они разрешили мне обосноваться в их доме почти бесплатно, только за то, чтобы присматривать за ним. Мы будем сторожами.

Слушая Линн, миссис Уэбер оглядела гостиную, которая оставалась такой же элегантной, как раньше, если не обращать внимание на пятна на обивке софы. Во взгляде был немой вопрос.

– Нет, нет, я не буду скучать по этому дому. Я не буду скучать даже о кухне, – сказала Линн.

– О! Мы наслышаны от Эмили о вашей кухне.

– Перед уходом я покажу ее вам. Она действительно великолепна. Я на последние – и единственные – деньги сделаю такую же в моем магазине. Это авантюра, и я пустилась в авантюру.

Постепенно разговор иссяк. Они поговорили еще немножко об Эмили и Харрисе, поговорили с гордостью и о естественном родительском беспокойстве. Затем мистер и миссис Уэбер полюбовались на кухню и ушли.

– Ничего фальшивого, – сказала себе Линн, после того как они ушли. Если из этого что-нибудь выйдет, я буду только рада за Эмили. Хорошие люди.

Второе неожиданное событие было связано с Юдорой. Она принялась плакать.

– Я никогда не думала, что вы отсюда уедете. Я была уверена, что вы и мистер Лоренс…

– Ну, ты ошибалась. Мы все иногда ошибаемся.

– Мне будет не хватать этого мальчугана. И Энни тоже. И вас, миссис Фергюсон. Я буду думать о вас всякий раз, когда буду печь блины, которые вы меня научили готовить. Вы меня научили стольким вещам. Мне будет вас не хватать.

– И нам тоже тебя не будет хватать, ты ведь это знаешь? Но у меня нет денег, чтобы платить тебе. И дом там не такой. Это маленький домик, в котором любая женщина может управляться одной рукой.

Какое-то мгновенье Юдора размышляла. Потом ее лицо оживилось.

– Вам кто-нибудь понадобится в магазине, не правда ли? Как вы сможете сами все это варить, и печь, и еще продавать?

– Конечно, не смогу. Мне придется найти помощника, или даже двух, если мне повезет и дело быстро начнет расти.

– Они же не будут умелыми, как вы. Я хочу сказать, это будут люди, которые смогут делать простые вещи и которых вы сможете научить.

Наступила тишина. И внезапно Линн пришло в голову. Почему бы нет? Юдора ловкая, быстро все схватывает.

– Юдора, ты хочешь мне сказать, что ты бы…

– Я хочу вам сказать, что я хочу, чтобы вы взяли меня с собой.


Пришел день, когда приехал фургон, чтобы забрать рояль и остальные вещи, сложенные рядом с домом.

Стояла пасмурная погода, свинцовое небо низко нависло над землей.

– Постойте! – вдруг закричала Линн шоферу. – Там, на заднем дворе, осталось еще кое-что. Бассейн для птиц, большая тяжелая штуковина. Как вы думаете, можно для него найти место?

Мужчина усмехнулся:

– Бассейн для птиц, леди?

– Да, он очень ценный, это мрамор, а на нем голубки, и он может треснуть или оббиться.

– Хорошо. Мы его там устроим как следует.

– Мама, что ты с ним хочешь делать? – спросила Энни.

– Я не знаю. Я просто хочу его забрать, только и всего.

– Потому что дядя Брюс тебе это подарил? Этот практичный ребенок пытается читать ее мысли.

– Может быть. Теперь посади Барни в его сумку и принеси подстилку Джульетты. Не забудь их еду и миску для воды. Нам предстоит долгое путешествие.

И вот настал последний миг. Фургон отъезжал, оставив их большой автомобиль у крыльца. Минуту они в последний раз смотрели на свой дом. Как всегда одиноко, он стоял посреди большой лужайки, ожидая новых жильцов так же, как некогда он ждал тех, кто сегодня покидал его.

– Дому на нас наплевать, – сказала Линн, – ну и нам тоже. Быстро садитесь все в машину.

Большая машина-фургон была набита до отказа. Энни села на переднее сиденье, Юдора и Бобби на следующий ряд, а в третьем рядом с сумкой Барни вытянулась Джульетта, такая большая, что ее голова почти касалась крыши.

– Поехали! – закричала Линн. И, не способная справиться с волнением, связанным с воспоминаниями, надеждами и сожалениями, она только и могла повторять и повторять это единственное слово: – Поехали!

Машина проехала подъездную аллею, в конце ее свернула и, выехав на шоссе, повернула на восток.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Зима 1992–1993 гг

ГЛАВА 8

Эмили, которая приехала домой на весенние каникулы, наблюдала, подперев лицо руками и облокотясь на кухонный стол, как Линн украшала розовыми розочками глазированный пирог на длинном противне.

– Странно, что уже март, а все еще так холодно, – заметила она. – Сейчас в Нью-Орлеане туристы сидят за поздним завтраком, поедая пирожки с начинкой и запивая их крепким черным кофе. А ты умеешь делать французские пирожки с начинкой, мама?

– Я никогда их не делала, но думаю, что смогла бы, наверное.

– Этот твой пирог вышел совершенно роскошный. Где и когда ты научилась печь пироги так профессионально?

– На трехнедельных курсах выпечки, которые я окончила в прошлом году.

Меня приводит в трепет, как многого ты достигла за два года.

– За два года и пять месяцев. И это тебя приводит в трепет? А ты? Медицинский факультет в Гарварде! Я так тобой горжусь, Эмили, мне просто хочется разгуливать с надписью на спине!

– Подожди до следующего сентября, когда я в самом деле туда переведусь.

Линн спросила осторожно:

– А как Харрис это воспринял?

– Что? Мой перевод в Гарвард? Его туда не приняли, и поэтому я поеду в Гарвард одна, а он останется в Тулейне. Там тоже очень хорошо. Я, правда, не особенно этому радуюсь, но, конечно, я не собираюсь упускать своей возможности.

«Ты отказалась от Йейля», – подумала Линн, но вместо этого сказала:

– Трудно было от тебя этого ожидать. Но если вы до сих пор любите друг друга, разлука ничего не изменит.

– Совершенно верно, – согласилась Эмили.

Она очень сильно изменилась, хотя все еще выглядела как школьница-старшеклассница в своих джинсах и кроссовках и с красной ленточкой, которой стягивала волосы на затылке. От отца она унаследовала его ум, красоту, изящество, но, слава Богу, больше ничего. У нее все будет хорошо. С Харрисом, или без, или с кем-нибудь еще.

«Никогда не говори дочери, – подумала вдруг Линн, – что она найдет замечательного мужчину, который будет ее любить и заботиться о ней всю жизнь. Именно это мне говорила моя мама, но то были другие времена».

Прочно укрепив последнюю розочку, она отступила назад, чтобы полюбоваться своей работой.

– Ну, вот и кончено. Мне нравится такая работа здесь, в моей собственной кухне.

Это было спокойное время, пока Энни была в школе, а Бобби в детском саду, время выпить вторую чашечку кофе. И она присела, чтобы насладиться ею.

В большой корзине пятеро щенков пищали и толкались, тыкаясь носами в материнский живот в поисках молока.

– Какие они милые, – сказала Эмили, – ты их всех собираешься оставить?

– Господи! Конечно, нет! Энни, разумеется, хочет, но мы должны пристроить четверых. Я согласилась оставить только одного.

Один из щенков выпал из корзины и сделал маленькую лужицу на полу. Линн вскочила, положила щенка на место и вытерла лужицу. Эмили весело рассмеялась.

– Мама, я подумала, рассердился бы папа, если бы узнал, что у Джульетты нечистопородные щенки?

– Он бы не одобрил, что уж точно. Он бы ничего здесь не одобрил.

Она посмотрела в сторону прихожей, где над трехколесным велосипедом Бобби на старомодной вешалке висели плащи.

Эмили заметила:

– Мне нравится старый викторианский стиль с деревянным узором на входной двери и со всеми этими закоулками. Конечно, мебель ужасна.

– Если я куплю этот дом, то, разумеется, без мебели. А я должна буду его купить. Родственники дяди Дарвина решили его продать и предложили очень выгодные условия. Может быть, я не должна этого делать, но соседи здесь очень милые, двор замечательный для Бобби, и я наконец уже могу после всех расходов немного откладывать. – Линн улыбнулась. – Буду изворачиваться. Я тебе сказала, что дала Юдоре десять процентов прибыли в деле, плюс жалованье? Теперь Юдора мой партнер, и она в восторге. Когда я ее чему-нибудь учу, она очень быстро усваивает. И, конечно, у нее есть ее собственные ямайские блюда, которые всем нравятся. Рис с горошком, пирог с бананами, все очень вкусные вещи. Она может приглядывать за магазином, когда я здесь готовлю, а, если я занята в магазине, она приходит сюда, чтобы встретить Энни и Бобби после школы и детского сада. Таким образом, нам всем это очень удобно.

Эмили, погрузившись в вычисления, удивлялась, насколько хорошо дело «взяло старт» и «набрало обороты».

– Здесь очень высокий спрос на нашу продукцию, – ответила Линн. – Когда так много женщин работает, то не остается времени на званые обеды и вечеринки. Мы готовим много блюд и охлаждаем их, а потом продаем в магазине. К тому же, мысль вернуться сюда, где меня еще помнят, была очень удачной.

Эмили спросила:

– Часто ли пишет дядя Брюс?

– Ну, я бы не сказала, что часто, но, разумеется, пишет.

Брюс писал дружеские забавные письма. О своей работе, о путешествиях. И больше ни о чем.

– Последняя новость, это та, что они хотят, чтобы он открыл новый офис в Москве. Он занимался русским языком.

Эмили раскрыла рот, издала какой-то невнятный звук, и снова закрыла.

– Что такое? Что ты хотела сказать?

– Я хотела спросить – я хотела спросить, что слышно от папы?

– Единственный контакт, который я с ним имею или когда-либо захочу иметь, это через банк, когда он переводит для вас всех алименты. Кажется, у него очень хорошая работа. – Линн поколебалась, добавить ли что-нибудь еще, а затем, решившись, продолжила: – А ты что-нибудь о нем слышала?

– Он прислал мне подарок на день рождения, чек и книгу современной поэзии. Он пишет о себе только, что он надеется, что я счастлива.

Его девочка, его Эмили, подумала Линн и, почувствовав мгновенное болезненное сочувствие, ощутила, как ему ее не хватает. Но дело сделано, ничего изменить нельзя.

Она встала и сняла фартук, сказав резко:

– Теперь мне надо идти в магазин. Ох, тетя Хелен должна забежать за пирогом.

– Двадцать пять лет супружеской жизни?

– Да, счастливых.

– Папа всегда считал Дарвина идиотом, не правда ли?

– Он о многих так думал, и он был неправ.

Ей стало неуютно от напоминания о презрительном отношении Роберта к людям, о его недоброжелательных шутках на чужой счет, легких намеков на еврейское происхождение Леманов, и даже на итальянское происхождение Монакко. Линн почувствовала, что самой Эмили стало неловко от ее вопроса.

Она наклонила голову и погладила дочь по голове.

– Что ты будешь делать, когда я уйду, дорогая?

– Ничего, просто бездельничать. У меня каникулы.

– Хорошо. Тебе необходимо отдохнуть. Наслаждайся.

«Пусть жизнь моих детей будет сладкая, пусть она будет спокойная, – думала Линн за рулем, проезжая по спокойным пригородным улочкам. – Мы должны стереть все выбоины и пятна. Бобби не вспомнит ту ночь, а Энни никогда ее не забудет; но ее ум, который Роберт так недооценивал, поможет ей с этим справиться. Он уже помог ей. И лечение тоже помогло, но в основном ее состояние улучшилось, потому что уехал Роберт. Это оказалось так просто. Она потеряла двадцать фунтов, так что теперь ее похудевшее лицо превратилось в пикантное и привлекательное. Энни выпрямила волосы и теперь впервые нравилась себе. Она даже сама, без всякого принуждения снова стала играть на рояле!»

С того дня, как их фургон пересек Миссисипи и они провели ночь в этом странном доме, произошли большие изменения в семье. Уже было за полночь, было очень холодно, и шел дождь, Дарвин растопил топку, а Хелен постелила постели, в которые они рухнули как подкошенные.

Дождь стучал в окна незнакомой комнаты, где спала Линн. Время от времени она поднимала голову и смотрела на будильник. Три часа… Ее сердце подскочило от панического страха. Теперь она одна несет ответственность за своих детей, и даже за Юдору, такую привязчивую, такую полную надежд. Они так далеко от дома. В панике она говорила себе: «Ты не сможешь одолеть это одна. Это слишком тяжело и слишком много надо сделать. Ты ничего не умеешь. Ну хорошо, ты умеешь стряпать, но ты же не маэстро из пятизвездочного отеля. С чего ты взяла, что сможешь это сделать? Как ты осмелилась? Дура, дура, ничего у тебя не выйдет». А дождь продолжал стучать. Даже дождь, все кругом враждебно. Потом наступил рассвет, жалкий серый рассвет и разлил свой бледный свет по уродливой мебели в чужой комнате.

О чем ты думала? Ты не сможешь это сделать одна.

Но она это сделала. Она твердила себе: «Думай головой, не поддавайся эмоциям. Ты ничего не сделаешь, лежа в постели и дрожа от страха». Поэтому она встала, и при этом ужасном сером свете взяла лист бумаги и написала список.

Прежде всего записать Энни в школу. Затем визит в магазин, которому предстоит дать ей возможность нажить состояние, – надо посмотреть, что там придется сделать в первую очередь. Затем визит в одну из добровольческих деловых групп, где кто-то сможет ее научить, как открыть самостоятельное дело; она читала, что подобные группы могут оказаться весьма полезными.

«Мир не такой враждебный, как часто может показаться», – вспомнила она ободряющие слова Тома. «Может быть, – думала она в тот серый рассвет, – может быть, и правда. Я вскоре об этом узнаю».

Теперь Линн только улыбалась, вспоминая, насколько он может быть дружелюбным. Потому что мужчина, который больше всего помог ей, весьма молодой мужчина, ушедший от дел раньше пятидесяти лет, настолько восхищался ее «предприятием», что совершенно серьезно предлагал ей выйти за него замуж.

– Вы мне нравитесь, – сказала она, – и я вам благодарна, вы мне очень нравитесь, но я не собираюсь выходить замуж.

Одно дело, что, впрочем, вполне естественно, стремиться к удовольствию быть с мужчиной в постели, другое дело соглашаться на доверие и участие мужчины-друга, но вступить в брак и принадлежать кому-то, выйти замуж и подчиняться мужу, как это было с ней в браке с Робертом, даже если отбросить его жестокость, – она не хотела. Более того, именно этого она и боялась. По-видимому, настанет день, когда равенство в браке будет возможно, и ее страх исчезнет, но не теперь. По крайней мере ни с одним из мужчин, которых она видит вокруг себя.

Вокруг нее постоянно были мужчины, с которыми ее знакомила Хелен и их старые друзья, порядочные, интеллигентные и вполне приличные. Некоторые даже забавные. Но и все. Она еще не была готова вторично вступить в брак. Когда окружающие, чаще всего женщины, настойчиво спрашивали: «Почему вы не хотите выходить замуж?» – Линн любила говорить в свое оправдание, что у нее есть Энни и очень энергичный маленький мальчик, у нее есть свое дело, но совершенно нет свободной минуты, чтобы подумать над предложением.

Иногда – довольно часто – она думала о Брюсе. Она оживляла в памяти тот день, тот единственный раз, когда они любили друг друга. Время стерло вину и оставило ей только память о необычайной радости.

Но было бесполезно вообще думать о нем. За исключением редких писем и открыток с видами замков Дании или Греции, он исчез в другой жизни, ушел со сцены, на которой разворачивалась жизнь Линн.

Однажды, месяц тому назад, она была удивлена появлением Тома Лоренса. Он находился в Сент-Луисе по делам и позвонил ей в магазин.

– Я стал наугад искать название «Домашние обеды» в телефонной книге, – сказал он. – Не хотите ли со мной пообедать?

И она согласилась, желая показать ему, как хорошо она воспользовалась его советами. Линн была с ним до конца честна.

– Если бы тогда вы предложили мне, я бы вышла за вас замуж, я была к этому готова, – сказала она. – А теперь я благодарна вам за то, что вы мне доказали, что это была ошибка.

Он ответил ей серьезно:

– Как я вам тогда и сказал, все было бы иначе, если бы я встретил вас двадцать лет тому назад.

Она засмеялась:

– Вы бы избавили меня от кучи неприятностей, если бы мы действительно встретились.

– Почему? Вы бы тогда выбрали меня вместо Роберта?

Она покачала головой:

– Нет. В то время сам принц Уэльский не смог бы меня оторвать от него.

– Линн! Я так рад вас видеть! Вы выглядите так прелестно, так молодо. Вы совершенно избавились от гнетущего вас напряжения.

Она сказала игриво:

– Вы думаете, управлять делом – это не напряжение?

– Да, но совсем иного рода. – Он нежно улыбнулся ей. – Мне нравится ваш костюм, мне нравится ваш жемчуг. Я думал, вы вернули все свои драгоценности.

– Да, вернула. Это я купила себе сама.

– Он очень красив. Чисто белый, такой предпочитают европейцы. Американцы же любят кремовый. Видите, как много я знаю.

Она проходила мимо ювелирного магазина в тот день, когда выплатила банковский заем, полученный ею благодаря поручительству Дарвина. Она была тогда в черном. Она остановилась на минуту, разглядывая великолепный голубовато-белый жемчуг и борясь с собой. Он не был ей необходим, но он так ей нравился. И поэтому она зашла внутрь и вышла, держа в руках это жемчужное ожерелье, ее жемчуг, за который нет необходимости быть благодарной кому-либо кроме себя самой.

– Что слышно от Брюса? – спросил Том. Казалось, что каждый человек в городе, который когда-либо знал Брюса, всегда это спрашивал, и она всегда отвечала:

– Не слишком много. По-моему, он ужасно занят.

– Конечно, когда я последний раз видел Монакко, я упомянул о нем, и он сказал мне, что Брюс «блестящий парень. Спокойный, не хвастун».

– Я рада за него. В таком случае мы вряд ли его еще увидим.

Том пронзительно посмотрел на нее:

– Почему вы так говорите?

– Так пролегают жизненные пути. Вы встречаетесь, некоторое время оказываетесь рядом, а затем расходитесь в разные стороны.

– Он очень был к вам привязан.

– И я к нему.

– Я понимаю, вы очень давно знакомы.

– Да.

Давно. Снова и снова из самых темных закоулков ее памяти возникали спокойные юные годы, когда они чувствовали себя легко и привольно, как брат и сестра. Обрывки воспоминаний, вспыхивающие, как лампочки на щитке коммутатора. В то утро, когда Роберт купил браслет, Брюс сказал: «Бери его, ты его заслужила». Она тогда не понимала, что он имел в виду. День, когда он позвонил из больницы, куда он отвез Эмили. День, когда он привез Энни после ее побега из дома. День, когда они неожиданно оказались близки, хотя это было преступно, но все же утешительно, это было чувственно, это было счастливо. И это было правильно. А затем наступила та ночь, когда, придя в сознание, она почувствовала, как он осторожно прикладывает холодные компрессы к ее израненному лицу.

Память, уходящая далеко в прошлое.

Но она не хотела говорить об этом Тому, и сама была взволнована этими воспоминаниями, потому что не знала, что они означали, и потому что, в конце концов, они были бесполезны.

Машина остановилась на красивой улице с богатыми магазинами, улице, усаженной деревьями, которые через несколько месяцев будут давать тень. Между цветочной лавкой и книжным магазином висела ярко-синяя вывеска, на которой старинным шрифтом было написано: «Домашние обеды». Под вывеской, в полукруглой витрине виднелся стол, накрытый весенней желтой скатертью, на нем стоял черно-белый фарфоровый сервиз и низкая ваза с первыми нарциссами. Посетители входили и выходили через яркую синюю дверь.

Когда Линн вошла, две молодые девушки в белом были заняты у прилавка. В задней части магазина, за раздвижной дверью, шла работа; женщина мыла овощи, а Юдора украшала блюдо с рыбой на завтрак для дамы.

– Ну вот. Я закончила пирог, – сказала Линн. Она взглянула на часы. – У меня много времени, чтобы приготовить блюдо салата и испечь черные хлебцы. Я сказала ей, что французский хлеб был бы лучше, но она хочет черные хлебцы. Это мой фартук на вешалке?

Несколько минут спустя она вынула из духовки черные хлебцы, и в этот момент одна из продавщиц открыла раздвижную дверь.

– Здесь мужчина… он настаивает на том, чтобы увидеть вас. Я сказала, что вы заняты, но он…

– Привет! – сказал Брюс.

– О, Боже мой! – воскликнула Линн и положила противень на стол. – Брюс!

– Да, а кто же еще. – И он открыл свои объятья. Она смеялась и плакала, когда он сжимал ее в своих объятьях, а удивленные служащие посторонились.

– Я думала, что ты в России! Что ты здесь делаешь?

Считается, что я поехал в Россию, но я сложил вещи, взял билеты, а затем передумал, поменял билеты и вместе этого сегодня утром прилетел в аэропорт Кеннеди. Затем сделал пересадку. Я не успел побриться. Извини.

– Какая важность! Боже мой! Я не могу в это поверить! Без предупреждения, так внезапно, – бормотала она. – Сейчас здесь Эмили, у нее каникулы. Угадай, какая у нее новость? Она принята в Гарвард, на медицинский факультет. Она будет так рада тебя видеть, и удивится. А Энни все время гадает, приедешь ли ты когда-нибудь посмотреть, как хорошо она заботится о Барни. Ох, – повторила она, – я не могу поверить своим глазам! – И освободившись из его объятий, она закричала: – Посмотри, кто пришел, Юдора!

– Юдора? Что она здесь делает, на Среднем Западе?

– Она мой партнер, – ответила Линн, прежде чем Юдора могла вставить слово.

Брюс огляделся:

– Ты не писала мне, что здесь все так здорово. Я не имел никакого представления об этом.

Он увидел полки, огромную блестящую плиту и холодильник, блюдо печенья, посетителей у стойки, ожидающих, когда их обслужат.

– Боже, это потрясающе, Линн. Я ожидал…

– Что я готовлю обеды одна-одинешенька? Ну, я так и работала в самом начале. Первые несколько месяцев мы были вдвоем с Юдорой, но дело разрасталось. Оно и сейчас расширяется.

В волнении Брюс сдвинул очки на лоб, и она засмеялась.

– Они никогда не бывают у тебя на глазах.

– Что? Очки? Ох, я не знаю, почему я это делаю. Скажи мне, мы можем пойти позавтракать? Могу я увести тебя отсюда?

Линн обратилась к Юдоре:

– Можешь без меня обойтись? Я не хочу все бросать на тебя, но…

– Хорошо, хорошо, все в порядке. Мне надо только размешать салат и сделать гороховый суп. А вы идите. – Юдоре очень понравился подобный сюрприз. – И снимите фартук, прежде чем уйти.

– Поедем в моей машине, – сказал Брюс. – Я арендовал ее в аэропорту. Я уже отвез свои вещи в гостиницу. Я там снял номер из нескольких комнат. У меня слишком много вещей для одной комнаты. Вернемся туда позавтракать, я умираю с голода. Сегодня утром я только выпил чашку кофе.

– Ты привез все свои вещи в Сент-Луис? Я не понимаю…

– Это длинная история. Но сейчас не время. Расскажу тебе, когда сядем. – Он торопился. На него не было похоже, чтобы он так быстро говорил.

– Ну, – начал он, когда они сидели в тихом зале ресторана гостиницы, затемненном занавесками и с коврами на полу. – Ну, вот так. Сотни лет прошло с тех пор, как я в последний раз был здесь. Помнишь нашу прощальную вечеринку перед тем, как мы все переехали в Нью-Йорк? Ты изменилась, – сказал он, испытующе глядя на нее. – Не понимаю, в чем дело, но мне это нравится. Ты выглядишь выше.

Внезапно она смутилась:

– Как я могу выглядеть выше?

– Что-то неуловимое, может быть, как-то иначе стоишь или как-то иначе вошла в ресторан. Как-то энергично и уверенно. Но я не хочу сказать, что мне не нравилось, как ты выглядела и ходила раньше. Ты знаешь это, Линн.

Она не ответила. Том тоже наговорил ей кучу комплиментов, и она больше не обращала на них внимания.

– Ты выглядишь умиротворенной, – сказал Брюс, изучая ее лицо. – Да это видно.

– Ну, я примирилась со многими вещами. Я думаю, одна из них тебя обрадует. Некоторое время тому назад я пришла с несколькими женщинами на чай в тот дом, где Кэролайн упала в пруд, и впервые я смогла вспомнить, как это произошло, не обвиняя себя в случившемся. Я приняла это и почувствовала себя свободной, – спокойно закончила она. – Это твоя заслуга, Брюс. – Она улыбнулась. – Теперь расскажи мне о себе, что произошло.

Он начал.

– Как ты помнишь, я согласился с этой должностью, потому что хотел уехать подальше. И целиком погрузился в работу. Это был просто подарок судьбы. Мы все работали как бобры, и я думаю, мы многого добились. Компания осталась довольна. Я даже получил письмо от Монакко, в котором он предлагал мне должность в Москве. Ну, я почти что согласился. Но потом я решил вернуться домой.

– Почему ты так поступил? Ты был на пути к большой карьере, может, даже мог бы подумать о том, что со временем сможешь занять кресло президента компании, – сказала она, вспоминая, как Роберт мечтал об этом кресле.

– Ну, этого мне захотелось бы в последнюю очередь – руководить международной корпорацией, со всей ее политикой. Хорошо, что находятся люди, которые мечтают об этом, так же, как некоторые мечтают стать Президентом Соединенных Штатов, но мне и этого не хочется. Я сказал им, что хочу вернуться в свой старый город, сюда, в Сент-Луис. Но теперь я буду начальником местного отделения. Это большая власть, я думаю.

– А почему не в Нью-Йорк, в конце концов?

– Я никогда не любил Нью-Йорк. Конечно, для некоторых людей это хорошее место, для миллионов тех, кто там живет, и для миллионов тех, кто хотел бы там жить, но есть еще миллионы, включая меня, которые не хотят там жить, – твердо закончил он.

Но любопытство не давало Линн покоя.

– Поэтому ты сразу же приехал сюда? Это было необязательно.

На этот раз он ответил не так твердо, почти с нерешительностью:

– Я полагаю, я хотел доказать, что я не хуже Роберта. Это гордыня, но, мне кажется, я могу делать все, что он мог, и делать это не хуже его. Я знал, что он меня не любил и был обо мне невысокого мнения.

Пораженная, она продолжала его расспрашивать:

– Но почему тебе есть дело до мнения Роберта?

– Я тебе сказал. Гордыня. Человеческие существа – странные создания. Так что теперь, когда я доказал, что могу, мне теперь все равно.

Это странное признание неожиданным образом затронуло ее сердце.

Он не поднимал глаз от своей тарелки, но вдруг, посмотрев прямо на нее, сказал как-то застенчиво:

– Я получил письмо от Тома Лоренса, после того, как он побывал здесь у тебя месяца два тому назад.

– Да, он был здесь.

И по-прежнему смущенно, Брюс продолжал:

– Значит, у вас с Томом что-то серьезное.

– Я не знаю, почему ты так подумал. Он приезжал не специально для меня. У него были дела в городе, и он просто заглянул ко мне. Он славный человек и не лишен своеобразного очарования. – Она улыбнулась. – Но он не для меня и я не для него.

– В самом деле? – Карие глаза Брюса расширились и заблестели. – Я подумал, что он приезжал специально тебя повидать. Он ничего определенного мне не писал, но все равно, я был готов к чему-то в этом роде. – Брюс запнулся. – Я всегда думал, что ты и он…

Она сказала решительно:

– Были моменты, когда у меня возникали мимолетные мысли, но это было скорее от отчаяния, я думаю, мне тогда все еще казалось, что женщина не может без мужчины. У меня это прошло. Видит Бог, мне на это понадобилось много времени.

– Не хочешь ли ты сказать, что ты отказываешься от мужчины после того, что ты пережила?

– Я этого не говорила.

Они заспорили. Если бы они уклонялись от прямого ответа, они бы оба опустили оружие и отступили. Она почувствовала, что у нее усилилось сердцебиение.

– Я рад, что это не Том, – внезапно сказал Брюс.

– Ты рад?

– Это – это кто-нибудь еще?

– Нет. Он мог бы быть, их могло бы быть больше одного, но я не стала, я не захотела никого из них.

Она огляделась. За соседними столиками сидели люди и разговаривали тихими голосами Бог знает о чем. О фильмах, которые они посмотрели прошлым вечером, а может быть, о том, что они собираются сделать со своими жизнями. И она пожелала, чтобы Брюс не возвращался сюда насовсем, где она неизбежно должна была встречаться с ним и обходиться как с кузеном или добрым старым другом. До этого момента, несмотря на свою непроходящую тоску, она не понимала, насколько глубокой была эта тоска; она всегда ее подавляла. Она сидела, а рядом, в одном дюйме от нее, были его горячие губы и теплые руки. Они будут изредка встречаться во время ленчей, улыбаться, а затем расходиться до следующего раза, и это будет все.

Она хотела вскочить и броситься бежать. Но такие вещи не делают. Надо все скрывать и страдать про себя.

– Несколько недель тому назад мне попалась та пачка снимков, которые ты мне дала, – сказал он. – Я разложил их и смог совершить путешествие во времени. И у меня наступило прозрение.

Удивленная этим словом, Линн подняла глаза и встретила его долгий, серьезный взгляд.

– Я увидел все, и тебя, и себя с полной ясностью. Я был потрясен внезапным пониманием того, что я должен делать. – Облокотившись о стол, он протянул руки и накрыл ими ее ладони. – Ты всегда была мне очень дорога, я не знаю, чувствовала ли ты это или нет. Но не пойми меня неправильно, я не должен тебе рассказывать, как я любил Джози. Поэтому, как я мог допустить, что там и для тебя есть место? Как я мог?

Ее глаза наполнились слезами, и она не ответила.

– Скажи мне, я не опоздал? А может быть, слишком рано? Скажи мне.

Она ответила очень тихим голосом:

– Нет. Не слишком рано и еще не поздно. Улыбка разлилась по его лицу, с губ на глаза, они зажглись янтарным огнем. Улыбка была заразительна, Линн принялась смеяться, а слезы из ее глаз продолжали капать.

– Как я люблю тебя, Линн! Должно быть, я любил тебя годы и не знал об этом.

– А я – я вспоминаю день, когда ты уезжал. Я повернула за угол, а ты махал мне рукой…

– Не надо. Не плачь. Теперь все хорошо. – Он сдвинул кофейную чашку в сторону. – Пойдем поднимемся наверх. Время пришло.

* * *

Подумать только, что сегодня утром по дороге на работу она думала о нем с таким желанием и таким горьким чувством «никогда больше!».

– Любовь средь бела дня, – прошептала она. На этот раз не было сожалений, не было стремления найти утешение, не было вины, а была только одна открытая, доверчивая, нескрываемая радость. Крепко обнявшись, они откинулись на подушки.

– Я так счастлив, – вздохнул Брюс. – Давай не сразу пойдем к тебе домой. Нам надо поговорить.

– Хорошо. О чем мы будем говорить?

– У меня в голове много всяких мыслей. Быть может, когда-нибудь, когда нам надоест заниматься тем, чем мы занимаемся, мы могли бы открыть загородную гостиницу. Что ты об этом думаешь?

– Дорогой, можно рассмотреть все варианты.

– Мы меблируем ее старинной мебелью. Я привез некоторые антикварные вещи из Европы, Бидермейер, они идут по морю. Ты будешь удивлена, как хорошо они сочетаются с другими вещами, я этого раньше никогда не любил, но…

Внезапно он засмеялся своим громким заразительным смехом.

– Что смешного?

– Я подумал о тех временах, когда меня надували. Те старые предметы, которые я так старательно реставрировал… Один тип рассказал мне, что есть место в Германии, где их изготовляют и посылают сюда, все разбитые и обезображенные пятью слоями облупившейся краски. Я часами снимал ее, чтобы дойти до первоначального слоя. Вспомни, как Энни мне помогала! О, Боже! – Он затрясся от смеха. – Линн, я так счастлив. Я не знаю, что с собой поделать!

– Я скажу тебе что. Давай в конце концов оденемся и пойдем ко мне домой. Я хочу, чтобы ты увидел всех, и хочу, чтобы они тебя тоже увидели.

– Хорошо. – Он не переставал говорить. – Ты знаешь, другой причиной того, что я согласился на эту должность в Будапеште, было то, что у Роберта всегда была ты, хотя он тебя не заслуживал. Мне нравилось видеть, как он наказан, когда узнал, что я займу его место. Я знаю, это не очень достойно.

– Но очень свойственно человеческой натуре.

И она рассуждала, пока причесывалась перед зеркалом:

– Я все время гадаю, стал ли Роберт таким, как он есть из-за своего отца? – имя «Роберт», произнесенное ее голосом, звучало для нее странно. У нее больше не было случая его употреблять. – Конечно, он легко мог бы стать полной своей противоположностью, чтобы доказать, что он не такой, как его отец, не правда ли?

– Он мог бы, но не сделал этого, и это важно. Брюс встал сзади нее, и их лица отразились в зеркале.

– Брюс и Линн. Странно, что для обоих нас не существует других людей. В моем случае, если бы не было Джози, это могла быть только ты.

Она подумала: Том Лоренс сказал что-то в этом духе, не совсем то же самое, но почти.

– Но мы с Джози такие разные, – возразила она.

– Именно это я имею в виду. Скажи мне, если бы не было Роберта, это был бы я?

Она честно ответила:

– Я не знаю, что бы я делала в этом случае. Один человек когда-то задавал мне подобный вопрос, и я ответила ему, что даже принц Уэльский не смог бы оторвать меня от Роберта. Тогда я была им околдована. Тогда я была не тем человеком, что сейчас.

– Но если бы ты была тем же человеком, что сейчас? Или это невозможный, дурацкий вопрос?

– Да, дурацкий. Потому что, видишь ли, ты не знаешь, что если бы на моих плечах тогда была теперешняя голова… – Она повернулась и взяла его лицо в свои ладони. – О, мой дорогой, о, мой очень дорогой, ты же знаешь, что я отвечу «да». Тысячу раз «да».


В гостиной Энни играла гаммы. Внизу в импровизированной детской, которая еще не была закончена, Бобби и два его четырехлетних друга играли в какую-то шумную игру.

– Я надеюсь, – сказала Линн, – тебе удастся привыкнуть к нашему очень шумному дому.

– Я слишком долго жил в слишком тихом доме. Я привыкну к шуму с большой радостью.

Они стояли в маленькой прихожей и смотрели на двор. Она провела его вокруг дома, его приветствовала вся ее семья, которая, по-видимому, угадав, что происходит, оставила их одних в этой комнате.

– Посмотри туда, – сказала Линн, что ты там видишь?

– Не хочешь ли ты сказать, что вы привезли купальню для птиц с собой?

– В последний момент я поняла, что не смогу ее оставить.

Зернистый, полурастаявший слой снега лежал на мраморном основании бассейна, а кругом, на лужайке, снег уже растаял, земля ждала весну.

– Мне пришлось подогревать купальню зимой. Птицам и зимой необходима вода.

– Это так похоже на тебя – подумать только. Девяти человекам из десяти это бы в голову не пришло.

– Смотри, смотри на это прелестное создание! Это первая малиновка этой весной. Смотри, как она пьет. Должно быть, она устала и хочет пить после долгого перелета с юга.

Птица помахала крыльями в воде, отряхнулась и улетела в сторону деревьев.

– Интересно, что она думает. Может быть, что впереди – целое яркое лето.

– Не могу себе представить, но знаю, о чем я думаю.

Она взглянула в его родное лицо. Он снова сдвинул очки вверх, на свои кудрявые каштановые волосы, а глаза его сверкали.

– Я думаю о нашем с тобой ярком лете и обо всех тех годах, что у нас впереди.

Примечания

1

Последний четверг ноября.

2

Привилегированное общество студентов и выпускников колледжей.


на главную | Шепот | настройки

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 6
Средний рейтинг 5.0 из 5



Оцените эту книгу