на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


Глава третья

«Загородные владения» Уайлдеров представляли собой дощатое бунгало и земельный участок в пол-акра на западном берегу Гудзона, в пятидесяти милях вверх по реке. По соседству располагались такие же хибарки, а прикрытием от посторонних глаз служили густые заросли кустов и деревьев с трех сторон дома и высокий, грубо сработанный забор с четвертой, что и создавало столь ценимое ими уединение. Неподалеку находилось озерцо, пригодное для купания.

Но самой лучшей, самой вдохновляющей частью загородной поездки была езда как таковая, когда они пересекали мост Джорджа Вашингтона и долго катили по трассе, любуясь пасторальными пейзажами. Что же касается прочих радостей семейного отдыха, то здесь их ожидания никогда не оправдывались в полной мере.

– …Между прочим, это мое любимое время года, – говорила Дженис, – когда воздух снова становится свежим после летней жары. Еще лучше будет через несколько недель, в пору осеннего разноцветья – все эти золотые, оранжевые, красные тона, – но и сейчас лес выглядит чудесно.

– Мм, – отозвался Уайлдер.

После его вчерашнего возвращения домой из больницы Дженис очень много говорила – в основном лишь ради того, чтоб избежать тягостного молчания, поскольку Джон был неразговорчив: только потягивал бурбон и смотрел из окна на улицу либо с некоторым изумлением озирал многочисленные полки, плотно забитые книгами.

– Пожалуй, – произнес он сейчас, сделав над собой усилие. – По мне, так нет отдыха лучше, чем просто валяться на одеяле посреди лужайки.

Томми на заднем сиденье молчал с момента отъезда из дома и только раз за разом вбрасывал новенький мяч в бейсбольную перчатку-ловушку; на голове его было кепи «Нью-Йорк янкиз». В этом сезоне «Янкиз» с большим отрывом лидировали в Американской лиге, а Томми предпочитал болеть за победителей.

– Как нам лучше поступить, чемпион? – обратился к нему Уайлдер. – Сначала искупаемся, а потом побросаем мяч или сначала мяч, а потом купание?

Уже в следующий момент он пожалел о том, что употребил слово «чемпион». Обычно он использовал это обращение – наряду с «ловкачом» или «здоровяком» – только при каких-то семейных неурядицах (к примеру, наутро после громких ночных перебранок с женой, понимая, что мальчик не спал и все слышал), стараясь сгладить ситуацию этаким панибратством. И он знал, что Томми это знает.

– Без разницы, – сказал Томми. – Мне все равно.

И гладкий асфальт продолжил стелиться под колеса их машины.

Так вышло, что они начали с игры в мяч, а между тем Дженис, в широкополой шляпе, занялась прополкой овощных грядок.

Игра шла так себе – без ощущения разогрева и проступающего пота, когда мышцы то напрягаются, то расслабляются при обмене бросками, без плавного полета мяча и приятного чпокающего звука, когда он попадает в центр перчатки, без шуток или поздравлений («Ну ты мазила!.. Это класс!..» и т. п.). Большинство бросков Томми были слишком сильными и неточными, заставляя его отца бегать туда-сюда по траве или ползать на четвереньках под кустами, где его хлестали по лицу ветки. Он запятнал на коленях чистые штаны и вдобавок чуть не выколол себе глаз, наткнувшись на сосновую иглу.

Постепенно его собственные броски стали получаться все хуже, и теперь побегать пришлось Томми, что хотя бы дало Джону возможность отдышаться.

– Давай попробуем с отскоком, – предложил он в надежде, что так будет легче для обоих, но на кочковатой земле ничего хорошего не получилось: мяч отскакивал в самых неожиданных направлениях, они метались и спотыкались, и кепи «Янкиз» слетело с головы Томми.

– Может, вам уже хватит? – с улыбкой спросила Дженис, сидя на корточках над грядкой. – Не хотите теперь искупаться?

– Как… как насчет купания, Том? Или еще не наигрался?

– Без разницы. Мне все равно.

На озере дела также пошли не лучшим образом, впрочем, это было предсказуемо. Дженис плавала отлично, и Томми был неплохим пловцом для своего возраста, а вот Уайлдер боялся воды – и боялся в этом сознаться – всю свою жизнь. В детстве и юности он по возможности избегал плавания, а когда это было неизбежно, выступал в роли этакого акваклоуна: барахтался и загребал по-собачьи, не в силах избежать попадания воды в желудок и легкие; страшился нырнуть, но все же выполнял потешно-неуклюжие прыжки с трамплина, дабы развлечь приятелей, хотя и не слышал их смеха, вслепую отчаянно стремясь поскорее глотнуть воздуха. Это была одна из первых вещей, которые узнала о нем Дженис еще до их свадьбы, и это стало причиной одной из их первых размолвок («Но это просто глупо, Джон, научиться плавать может каждый». – «Хорошо, в таком случае я глупец. И больше не будем об этом»). Пока Томми был малышом – лет до пяти-шести, – это не имело большого значения: он мог заходить глубоко в воду с вертлявым, визжащим сынишкой на плечах и получал истинное удовольствие, ощущая доверчиво сжимавшие его шею маленькие бедра и цеплявшиеся за волосы ручонки. Особенно ему нравилось купаться в штормящем море, когда никто не устраивал заплывы и он мог вместе со всеми просто подпрыгивать и вопить в волнах прибоя. Но несколько лет назад – на этом самом озере – Дженис научила Томми плавать. Причем сделала это весьма тактично: если мальчик спрашивал, почему его учит не папа, она говорила, что папа занят или устал или он не так любит плавание, как другие вещи, вроде того же бейсбола.

В этот день на берегу озера было многолюдно – обитатели всех окрестных бунгало поспешили воспользоваться кратковременным возвращением лета, – благодаря чему он почти не привлек к себе внимания, когда пугливо замешкался, тщательно расправляя покрывало и раскладывая в строгом порядке полотенца, ботинки, наручные часы, в то время как его жена и сын поплыли наперегонки к белому заякоренному плоту, всегда казавшемуся Джону неимоверно далеким. В этой пляжной суматохе вряд кто-нибудь заметил, что он забрел в озеро по самые ноздри, и лишь после того рискнул оттолкнуться ото дна и, задержав дыхание, отчаянно месил воду руками и ногами, пока не дотянулся до одной из мокрых цепей, которыми плот крепился к стальным бочкам-поплавкам. Ухватившись за цепь, он почувствовал себя увереннее и немного отдохнул, а затем уперся ладонями в край плота, рывком поднялся из воды и, обтекая, откинул назад волосы со вздохом облегчения, вполне сравнимым с победительным воплем атлета-рекордсмена.

– Привет, – сказала Дженис, и они с Томми подвинулись, давая ему больше пространства.

Невозможно было понять, наблюдали они за его плачевным продвижением от берега или нет.

– А воздух прохладный, ты не находишь? – сказала она. – Смотри, я вся покрылась гусиной кожей.

Джон посмотрел и убедился, что так оно и есть.

– Сегодня на озере прямо столпотворение, – продолжила она, понизив голос. – Не припоминаю, чтобы когда-либо прежде видела здесь столько народу. А ты?

Он тоже такого не припоминал.

И еще он прежде не видел ничего столь прелестного, как тоненькая девушка, которая в ту минуту пробиралась между заполнившими плот телами купальщиков, негромко повторяя просьбу освободить ей проход. Она носила бикини с очаровательной смесью смущения и гордости, а перед выходом на трамплин вытянулась в струнку и замерла, как будто отрешилась от всего и забыла о том, что на нее кто-то может смотреть. Затем она сделала три грациозных, выверенных шага вперед, обе руки и одно точеное бедро поднялись вверх, бедро тут же резко опустилось, доска прогнулась и завибрировала от сильного толчка, девушка взмыла над поверхностью воды и вонзилась в нее практически без брызг.

Он ожидал, что пара мускулистых мужских рук протянется ей навстречу, чтобы помочь вернуться на плот, но этого не случилось: она была здесь одна. Самостоятельно выбравшись из воды, она уселась на краю, встряхнула длинными темными волосами и ни с кем не обменялась ни словом. Помимо нее и молодой парочки, не замечавшей ничего вокруг себя, на плоту находились только дети и люди среднего или старшего возраста: лысые головы, обвисшая кожа, варикозные вены.

– Давайте вернемся на берег, – предложила Дженис. – Я хочу что-нибудь надеть и согреться. А ты?

– Ладно, вы плывите вперед, а я за вами через минуту.

Он посмотрел, как они плывут до берега классическим кролем и затем, подхватив свою одежду, исчезают в кустах, после чего перенес внимание на девушку, которая готовилась к очередному прыжку.

А когда она вынырнет, он с ней заговорит. Он не станет протягивать ей руку, помогая залезть на плот, – это может лишь все испортить, – но он запросто сможет присесть рядом, когда она будет обсыхать (в сидячем положении девушка не заметит, что он мал ростом, да и потом, поднявшись на ноги, она сама может оказаться не такой высокой, как выглядит со стороны). И пока она с сосредоточенным видом шагала вперед по доске, его воображение успело провести репетицию их счастливого знакомства.

«Должен сказать, у вас очень здорово получается».

«Да?» (Встряхивает волосами, не встречаясь с ним взглядом.) «Что ж, спасибо».

«Вы живете поблизости?»

«Нет, я приехала навестить родителей».

«Вы учитесь?»

«Нет, я в июне окончила школу в Холиоке. Сейчас работаю в рекламном агентстве в городе».

«В каком именно? Дело в том, что я и сам тружусь на этом поприще».

«Неужели? Подумать только!..»

Она исполнила три танцевальных шага и элегантный подъем бедра, а его воображаемый диалог мчался дальше на всех парах:

«…Может, мы как-нибудь встретимся в городе и вместе пообедаем?»

«Вообще-то, я… да, было бы неплохо».

И позднее:

«Ох, это было чудесно, Джон! Я слышала о „представительских обедах“, но никогда по-настоящему…»

И еще чуть позднее, в такси, после их первого поцелуя, сдобренного ароматом бренди:

«Какая улица? Варик-стрит? Ты там живешь?»

«Не то чтобы живу. Просто это одно местечко, которое может тебе понравиться…»

Уже давно исчезли пузыри и круги после всплеска; он ждал появления ее головы над поверхностью, но ничего не происходило. Он встал на ноги (кому какое дело до его роста?) и начал озираться по сторонам, подобно бдительному телохранителю, заподозрившему неладное. Прошло не менее минуты, прежде чем он заметил ее вынырнувшей далеко от плота: тонкие руки техничными, как у Дженис, гребками быстро перемещали ее в сторону берега, достигнув которого она вскоре исчезла за деревьями – видимо, пошла домой. Сгорбившись, он еще посидел на краю плота, пока не успокоилось сердцебиение и не расслабились сведенные от досады челюстные мышцы. В конце концов ему ничего не оставалось, как соскользнуть в холодную воду и предпринять мучительный обратный заплыв.

Одно было хорошо: дома в кухонном шкафчике обнаружились изрядные запасы бурбона. Переодевшись, он достал из холодильника кубики льда и налил себе двойную – а то и тройную – порцию.

– Выпить не хочешь? – спросил он у Дженис.

– Нет, спасибо.

Она в рабочих брюках сидела на высоком табурете и лущила над решетом стручковую фасоль на ужин.

– Не рановато для выпивки? – спросила она, не поднимая головы.

– По мне, так в самый раз.

Выйдя из кухни во двор для первых жадных глотков, он только там понял истинную причину охватившего его гнева. Дело было не в той девчонке на плоту (к черту ее вместе с плотом!), не в словах Дженис о ранней выпивке и не в сухом потрескивании стручков фасоли под ее пальцами (хотя звук этот всегда его раздражал). Дело было в табурете, на котором она сидела, зацепив перекладину ногой в теннисной туфле, – на таком же табурете восседал коп перед дверью психпалаты в Бельвю.

– Сучий потрох! – громко прошептал он, делая круг по двору, и его спрятанная в карман свободная рука сжалась в дрожащий кулак. – Сучий потрох!

Потому что это было нелепо, нездорово, безумно: он все еще злился. Казалось бы, выявление причины иррационального гнева должно было этот гнев погасить. Известная истина, разве нет? Но почему тогда это не срабатывало? Сейчас ему хотелось только одного – вернуться на кухню и сказать: «Дженис, сейчас же слезь с этого табурета!»

«Что такое, дорогой?» – спросит она.

«Ты меня слышала. Сейчас же подними свой зад с этого гребаного табурета!»

Она будет потрясена, как от удара по лицу. Решето начнет соскальзывать с ее коленей на пол, но Джон успеет его подхватить и с силой запустит в стену; фасоль разлетится по всей кухне.

«Клянусь Богом, если ты сию же минуту не встанешь, я ссажу тебя с табурета затрещиной! Ты меня поняла?»

«Джон, – скажет она, вставая и пятясь в испуге. – Джон, что с тобой? Джон, ты…»

А он схватит табурет, поднимет высоко над головой и с такой силой шарахнет об пол, что ножки и перекладины расколются в щепки. Она в страхе прижмется к стене, и это зрелище побудит его поднять голос до громоподобного яростного рыка:

«Ты возомнила себя кем-то вроде копа? Вроде копа, сидящего на страже в дурдоме? А? Возомнила себя задастой полицейской сучкой, посаженной тут, чтобы следить за психами на выгуле? А? А?»

К тому времени Томми уже будет рыдать в дверях кухни, беспомощно сжимая ширинку на своих штанах (подобно тому как старец в Бельвю сжимал свои сморщенные гениталии, что побудило Спивака назвать его «секси-боем»), и по инерции он перенесет свою ярость на сына.

«Вот-вот, ты должен следить за своим внешним видом, малыш, не забывай об этом. Пора уж тебе поумнеть. Я – твой отец. А это твоя мать. Я психопат со справкой, а она коп, ты это понимаешь? Коп! Коп!»

Ничего этого в реальности не произошло, но лишь потому, что он выговорился шепотом, тяжело дыша, обхватив рукой ствол высокого, шелестящего листвой дерева в тишине заднего дворика.

Следующее утро выдалось ясным, но слишком прохладным для купания, и он делал то, что назвал «лучшим отдыхом» по дороге сюда: валялся на одеяле посреди лужайки.

Еще задолго до полудня он принялся через каждые минут двадцать вставать якобы для разминки и, благодушно улыбнувшись Дженис (на тот случай, если она поднимет голову от своих грядок), заходить в дом, чтобы сделать добрый – лечебный – глоток виски в закутке у кухонной раковины. Иногда, если шум транзисторного приемника Томми в соседней комнате гарантировал, что его не застанут врасплох, он делал два или три глотка подряд.

После обеда он вздремнул и проснулся уже ближе к вечеру. С трудом оторвавшись от матраса и спустив ноги с кровати, он позвал Дженис, которая пришла и села рядом с ним.

– Послушай, – сказал он. – Знаю, что ты планировала провести здесь еще несколько дней, но я хочу завтра уехать в город. Думаю, мне нужно показаться в офисе.

– С этим нет никакой спешки, дорогой, – сказала она. – Джордж Тейлор может подождать.

– Разумеется, он может подождать. Дело не в нем, а во мне. Мне кажется, чем раньше я вернусь к своей деловой рутине, тем скорее приду в норму, вот и все.

Он и не рассчитывал услышать от нее фразу типа: «Поступай как знаешь», но по крайней мере, она не стала с ходу возражать. Вместо этого она какое-то время молча разглядывала испещренные тенью листьев прямоугольники солнечного света на дощатом полу, а потом дотронулась до его колена и сказала:

– Хорошо.

Он был на кухне, наливая первую из двух (и не более, как он поклялся себе) порций виски перед ужином, когда до него донесся голос жены, сообщающей Томми об изменении планов:

– Милый, мы с папой решили завтра вернуться домой. Ты не против?

И Томми сказал, что ему без разницы, ему все равно.

– Кого я вижу! Привет, бродяга, – произнес Джордж Тейлор, огибая свой массивный стол с протянутой для приветствия рукой. – А Дженис говорила, что ты проболеешь еще целую неделю.

– Ты же знаешь, как бывает с этим гриппом: иногда он валит с ног надолго, а в другой раз оказывается скоротечным.

И Уайлдер позволил шефу сплющить костяшки своих пальцев в крепком рукопожатии.

– Ты отлично поработал в Чикаго. Я получил оттуда несколько очень позитивных отзывов.

– Ах, это… да, рад слышать.

Как ни странно, сам Уайлдер почти ничего не помнил о своем пребывании в Чикаго.

– Сегодня же обсудим кое-что из твоих наработок. И еще на подходе парочка новых проектов. Составишь мне компанию за обедом?

Он вернулся к столу и нажал одну из множества кнопок на громоздком телефонном аппарате.

– Милочка, – сказал он по громкой связи, – нам с мистером Уайлдером нужен столик в «Раттацци», на два тридцать. Займись этим.

В половине третьего на втором этаже ресторана они предстали перед метрдотелем, именовавшим их джентльменами – под стать медбрату Чарли в Бельвю. Мартини здесь подавали в бокалах на толстой короткой ножке, по объему больше подходивших для пива. Еще до того, как Джордж Тейлор покончил с первым из них, стало ясно, что ему наскучила чикагская тема, как, впрочем, и новые проекты: он не завершал фразы и с завистью поглядывал на веселые компании за другими столиками. Похоже, ему не хотелось думать ни об «Американском ученом», ни о рекламе, ни о делах и деньгах вообще – да и кто мог его в этом винить?

Он был крупным мужчиной пятидесяти шести лет с густой рыжей шевелюрой, которая местами начала седеть. Как вице-президент компании, курирующий сферу сбытовой рекламы, он достиг пределов роста в корпоративной иерархии. Причем солидная зарплата и дивиденды по акциям составляли менее половины его доходов; остальное он получал от операций с ценными бумагами, порядком набив руку в этом деле. Жил он в элитном поселке за городом, в округе Рокленд; его дети уже были взрослыми, обзавелись своими семьями и подарили ему троих внуков. Кто-нибудь другой на его месте увлекался бы гольфом, или яхтами, или коллекционированием старинного оружия, но главным увлечением Джорджа Тейлора были юные девицы. Их с Уайлдером совместные трапезы почти всегда сопровождались рассказами о новых пассиях, которые просто не мыслили себе жизни без Джорджа и гонялись за ним повсюду, добиваясь его благосклонности, а как минимум одна из них прорыдала всю ночь в его объятиях после формальной помолвки с каким-то юристом из недавних выпускников Гарварда.

– Ну вот, я готов повторить. А ты как, Джон? – сказал он, демонстрируя пустой бокал.

– И я не прочь.

Второй бокал мартини подвиг Джорджа на исповедальный монолог.

– …Ты даже представить себе не можешь, что творит со мной Сэнди! Я об этой знойной милашке, этой ходячей проблеме, этом прелестном клубке гремучих змей.

Смешливая полногрудая Сэнди одно время, на протяжении полугода, была его личной секретаршей.

– Сколько нервов она мне попортила, работая здесь, но, когда я пристроил ее в другую контору, стало только хуже. Помнишь, я рассказывал, что нашел ей работу у «Дрейка и Корнфилда», в недавно открывшемся агентстве на Пятьдесят девятой? Типичная новомодная фирмочка, где у всех не сходит с языка слово «креатив». Девчонки там разгуливают по офису босиком, а среди клерков полно молодых самцов, всегда готовых поразвлечься. Потому я решил, что это место как раз для Сэнди. Но, черт возьми, Джон, она не желает со мной расставаться! Хуже того, я и сам этого не хочу. Три-четыре вечера в неделю, половина моего отпуска – только представь! Чумовая крошка. Двадцать два года, и помешана на сексе. Натурально помешана на сексе. Говорит, что на дух не выносит парней ее возраста. А со мной у нее якобы идеальная совместимость. На прошлой неделе жена удивилась: «С чего это ты стал надевать пижаму?» А знаешь, почему я это делаю? Да потому, что у меня вся спина исцарапана коготками Сэнди. Чумовая, шальная крошка. Между прочим, она терпеть не могла свою прежнюю квартиру. Она снимала ее на пару с подругой и вечно сетовала на недостаток интима при наших свиданиях. Тогда я нашел для нее отдельную квартиру – она сама оплачивает аренду и все прочее, в этом плане она очень щепетильна, – но теперь я должен появляться там почти каждый вечер, не то она начнет трезвонить мне домой. А около месяца назад она попросила: «Отвези меня в Филадельфию». Я сказал: «Зачем нам ехать в Филадельфию?» А она: «Потому что я хочу сделать тебе отсос, когда ты разгонишься до восьмидесяти миль в час на Джерсийском шоссе».

– И она это сделала?

– Еще как сделала, дружище! На скорости восемьдесят миль. С ума сойти!

Они опорожнили еще по бокалу и только после этого приступили к еде, уже успевшей остыть; затем был кофе маленькими глотками и унылая перспектива офисной возни до вечера. Тейлор посетовал на необходимость готовиться к декабрьской – чтоб ее! – итоговой конференции, а Уайлдера ждала на столе пачка головоломных расходных счетов из Чикаго, с которыми надо было как-то разобраться, после чего ему предстояло сделать массу телефонных звонков по накопившимся за неделю вопросам.

И все же офис был куда лучше психушки. Стены здесь были чисто-белыми, а свет не резал глаза; здесь присутствовали не только мужчины, но и женщины; все сотрудники носили цивильную одежду, и никто не просил о спасении, не вопил, не мастурбировал и не пытался выбить ногой окно. Но при всем том в каждом лице замечалось нарастающее нетерпение по мере того, как рабочий день приближался к концу; а когда часовая стрелка достигла заветной пятерки, это было сродни сигналу больничного копа, готового открыть дверь палаты и отпустить восвояси выписанных пациентов.

– Привет, – сказал он, входя в свою квартиру, теперь уже свободный не только от офиса, но и от грохочущей передвижной темницы подземки.

– Привет, – откликнулась Дженис, а Томми оторвал взгляд от телевизора и промычал что-то невнятное, поскольку в это время грыз яблоко.

Сняв пальто и галстук, он сразу прошел на кухню за бурбоном и льдом. Дженис последовала за ним.

– Тебе налить? – спросил он.

– Чуточку. Примерно треть от того, что наливаешь себе.

Во время ужина зазвонил телефон. Дженис отправилась в гостиную и вскоре вернулась с сообщением, что к ним собирается заглянуть Пол, выпить по стаканчику и поболтать.

– Ты ведь не против? – спросила она.

– Конечно нет.

Он действительно был не против этого визита, но вполне мог бы и возразить, не будь за столом Томми, методично кромсавшего ножом свиную отбивную. Он знал, о чем заведет разговор Борг: наверняка он порекомендует какого-нибудь авторитетного психиатра, и Дженис будет одобрительно кивать, а то и возьмет мужа за руку в порядке моральной поддержки.

Но откуда Борг узнал об их преждевременном возвращении в город? Хотя ответ на этот вопрос был очевиден: Дженис позвонила ему днем и рассказала о «странном» поведении Джона и о том, что он провел большую часть уик-энда в пьяном ступоре. Без сомнения, эти двое действовали сообща с того самого вечера, когда у него случился срыв. (Размышляя во время прогулок по коридору психушки, он очень скоро пришел к выводу, что появление Борга в «Коммодоре» отнюдь не было случайным.)

Пол явился поздно, уже после отхода Томми ко сну. Рубашка с открытым воротом и мешковатый свитер как бы указывали на то, что у него нет никаких серьезных поводов для визита. Только немного скотча – «спасибо, этого достаточно» – и побольше льда.

Начали с разговора о политике, как у них повелось в последние год-полтора.

– Если на то пошло, любой кандидат будет лучше Никсона, – говорил Уайлдер, – но Кеннеди я тоже не особо доверяю. Богатый гламурный мальчик, не вякнувший ни слова против Маккарти – даже позднее, когда это было уже не опасно. Кандидат, купивший праймериз и одурачивший партийный съезд.

В завершение своей речи он заявил – как не раз делал прежде, – что лично он является твердым сторонником Стивенсона.

– Но согласись, Джон, – сказал Борг, – что Стивенсон по своей натуре подобен эллину, а Кеннеди – римлянину. Сейчас наша страна нуждается в римлянах.

Эту фразу Борг также произносил не впервые, и Уайлдер подозревал, что столь образное сравнение было им где-то вычитано.

В любое другое время Дженис сказала бы: «Точно подмечено», как будто слышала это высказывание впервые и только теперь поняла, почему Стивенсон всегда казался ей мягкотелым и недостаточно решительным, но сейчас она промолчала и, поднявшись, отправилась на кухню варить кофе. Она знала, что этим вечером им предстоит обсуждение более насущных вопросов и тогда Боргу ее поддержка будет нужнее.

После ее ухода Борг еще немного потянул время и наконец дал первый залп.

– Джон, – сказал он, старательно приминая пальцем табак в чашечке трубки (обычно он курил сигареты, а трубкой пользовался только в особых случаях, включая общение с трудными клиентами). – Джон, ты уже думал о психотерапии?

Самого этого слова оказалось достаточно для того, чтобы выманить Дженис из кухни обратно в гостиную. Она тихо приблизилась и, отводя глаза от мужа, поставила на кофейный столик поднос с мелко трясущимися чашками и блюдцами.

Вопрос повис в воздухе. Пол и Дженис ждали ответа, готовясь мигом осадить Уайлдера, если тот вдруг повысит голос. Спальня Томми находилась в конце коридора, за двумя дверями, но все равно лучше было перестраховаться: этот разговор никак не предназначался для его ушей.

Думал ли Джон об этом? Да, думал. Правда, всего однажды, в свой последний день в Бельвю, когда въедливый мелкий клерк вынудил его согласиться на сеансы психотерапии как условие его освобождения под поручительство Борга.

– Если ты выступаешь моим поручителем, или как там оно называется, тогда тебе следует обращаться не ко мне, а к тому клерку. И Дженис с собой прихвати. Я уверен, что вы втроем найдете какое-то решение, даже если ради этого вам понадобится снова упрятать меня в дурдом.

По лицу Дженис было видно, как она борется с желанием сказать: «Джон, это несправедливо!» Но она лишь пригубила свой кофе, тем самым показывая, что намерена любой ценой удержать дискуссию в цивилизованных рамках.

А Борг хмурился сквозь клубы здравого смысла, поднимавшиеся из его зажатой в зубах трубки.

– Мы не добьемся толку, – сказал он, – если будем по всякому поводу поминать Бельвю. Ни я, ни Дженис никогда не хотели тебя «упрятать», о чем мы уже много раз говорили. И сейчас, выступая с нападками и подозрениями, ты ведешь себя…

– «Вызывающе», да? «Параноидно»?

– Это твои слова, не мои. Если хочешь, давай вспомним события, которые привели тебя в больницу. У тебя в Чикаго случился нервный срыв, и по возвращении оттуда ты вел себя неадекватно. Честно говоря… – Тут он опустил глаза. – Я только недавно, с большим опозданием понял, что определенные симптомы начали проявляться еще несколько месяцев назад.

– Симптомы? Какие симптомы?

– Прежде всего, усилившаяся тяга к выпивке. По сути, беспрерывное пьянство. И раздражительность: ты мог взорваться по самым пустячным поводам. Резкие перепады настроения; подавленность. Бывало, мы с Натали приходили к вам или вы навещали нас в гостях, и ты за весь вечер не произносил ни слова.

Уайлдер чуть было не сказал: «Да просто мне было с вами скучно», но вместо этого плеснул себе еще порцию виски и стал молча слушать, как Борг расписывает всю пользу, которую ему принесет общение с психиатром.

– Это не какой-нибудь закосневший во фрейдизме представитель «старой школы», но притом уж точно не из новых выскочек-недоучек. Это солидный, уважаемый специалист, который будет заниматься тобой дважды в неделю.

Борг извлек из заднего кармана записную книжку в твердой обложке, вырвал оттуда страницу и положил ее на столик. Там были написаны имя – доктор Джулс Бломберг – и адрес в Верхнем Ист-Сайде. По словам Борга, этот человек вытащил одного его клиента из почти суицидальной депрессии и вдобавок помог страдавшему ожирением другу того же клиента сбросить добрую сотню фунтов. В своей области он пользовался огромным авторитетом: его статьи печатались в лучших психиатрических журналах, он читал лекции во многих университетах…

– И разумеется, ты ему все обо мне рассказал? И уже договорился о встрече?

– Да, кое-что я ему о тебе сообщил. А встречаться с ним или нет – тут выбор за тобой.

Выбор за ним. Какое-то время в комнате стояла тишина; слышалось только побрякивание кубиков льда в бокале, который задумчиво вертел Уайлдер. Чем черт не шутит? Вдруг это поможет, вдруг сработает? А если нет, он в любой момент сможет это прекратить.

– О’кей, – сказал он, – я встречусь с этим типом.

И, драматизируя свою капитуляцию, водрузил ноги в ботинках на кофейный столик.

Но Дженис по-прежнему была напряжена, а Пол Борг обжигался, в третий или четвертый раз пытаясь вновь раскурить погасшую трубку. За отсутствием нужных навыков, эти его старания были обречены.

– Есть еще один важный момент, Джон, – наконец произнес он. – Доктор Бломберг ясно дал понять, что он согласен заняться тобой только при условии, что ты бросишь пить.

– В таком случае эта игра окончена, – сказал Уайлдер, вставая. – Доктор Бломберг остается не у дел. Доктор Бломберг садится в лужу. Как и ты, приятель… – Он нацелил указательный палец на Борга, а затем на свою жену, – и ты тоже. Возможно, у меня не все ладно с башкой и мне нужна «помощь», но я не являюсь и никогда не стану жалким пьянчугой.

Как бы в подтверждение этих слов он потянулся за бутылкой и налил себе почти полный стакан. Сейчас он был ближе всего к срыву с начала этой встречи, но все же не сорвался, остановленный не только мыслью о спящем неподалеку сыне, но и внезапно промелькнувшим воспоминанием о Чарли со шприцем в руке и фразой: «А ведь я вас предупреждал, мистер Уайлдер…»

– …Мы дружим уже много лет, Джон, – говорил тем временем Борг, – и я часто отмечал у тебя низкую выносливость к спиртному. Много раз мы выпивали на равных, порцию за порцией, и, когда я только начинал чувствовать себя навеселе, ты был уже… гм, сильно под мухой.

– Это твое субъективное мнение. Предвзятое мнение. Ты ведь выпиваешь каждый день, верно? Так же, как я?

– Да, каждый день. Я не пью за обедом, но пропускаю стаканчик-другой после работы, а потом дома после ужина.

– А это значит… – подхватил Уайлдер, – это значит, что каждый день примерно в полчетвертого или четыре ты начинаешь испытывать тягу к спиртному. Тебе так хочется выпить, что ты даже чувствуешь привкус виски во рту. Я угадал?

– Нет. Ничего такого со мной не происходит. К этому времени я обычно уже устаю, а к пяти часам усталость дополняется раздражением. Но после нескольких порций виски раздражение и усталость проходят. Только и всего. Конечно, я испытываю потребность в алкоголе, Джон. Но разница в том, что мой организм с этим справляется без особых проблем. Возможно, дело просто в обмене веществ.

– Я гляжу, ты неплохо устроился, – сказал Уайлдер. – Всему находишь объяснения.

В этот миг до них донесся слабый, неуверенный зов из комнаты Томми. Дженис поспешила туда, и Уайлдер воспользовался паузой, чтобы одним духом осушить свой бокал. По возвращении Дженис сказала:

– Он хочет видеть тебя, Джон.

– О боже. Но как он мог что-то услышать? Я не повысил голос ни разу за время этого дерьмового…

– Не в том дело. Он только что проснулся и сказал, что хочет видеть тебя.

В коридоре обнаружилось, что Уайлдер уже нетвердо стоит на ногах: пошатнувшись, он зацепил плечом стену.

Томми сидел на постели при включенном свете, в окружении символики «Янкиз» и предвыборных плакатов Кеннеди. Его пижама была смята, прямые волосы торчали во все стороны, и сейчас он не выглядел на свои десять лет. Скорее, лет на шесть или семь.

– Ну, привет, – сказал Уайлдер, присаживаясь на кровать.

Он сел достаточно близко к сыну, чтобы тот мог его обнять, если захочет. Так оно и вышло. Теплое прикосновение и сладковатый запах детского тела чуть не заставили его расплакаться.

– Что случилось, Том? Ты позвал меня, чтобы обняться, или ты хотел о чем-то поговорить?

Несколько секунд казалось, что все ограничится объятиями, но потом Томми произнес:

– Папа?

– Что?

– Ты ведь уезжал в Чикаго на неделю, да?

– Верно.

– А потом дела задержали тебя там еще на неделю?

– Да.

– Как тогда получилось, что твой чемодан лежит в мамином шкафу еще с прошлой субботы?

– И что вы ему ответили? – спросил доктор Джулс Бломберг несколько дней спустя.

– А что я мог ему сказать?

– Хм…

Доктор Бломберг был примерно его возраста или чуть моложе, круглолицый и почти лысый; толстые розоватые стекла очков сильно увеличивали его глаза. Кабинет был хорошо обставлен: дорогие с виду картины на стенах, дорогие с виду скульптуры на низких постаментах по периметру ковра. Была здесь и медицинская кушетка, ложиться на которую Уайлдер отказался, а также два глубоких кожаных кресла, в которых они теперь сидели лицом к лицу. На данный момент это было все, что он знал о докторе Бломберге помимо того, что он постоянно делал записи в блокноте и имел привычку неопределенно хмыкать.

– Да, задним числом мне приходили в голову более-менее удачные ответы, но в тот момент я совершенно растерялся. Я ведь тогда изрядно выпил, и мозги были… ну, сами понимаете. Только и смог, что прижать его к себе и сказать… я сказал, что это сложный вопрос, но я обязательно на него отвечу, только попозже, а потом понес какую-то чушь про то, что я никогда не нарушаю обещаний. Я чувствовал, что должен срочно уйти оттуда, пока не сорвался и не начал на него орать. Уложил его, выключил свет и вышел. Похоже, он вскоре заснул. Но суть в том, доктор, что именно в ту минуту я и решил обратиться к вам.

– Хм. И бросить пить.

– Да. И это тоже.

Следующие двадцать пять минут доктор Бломберг посвятил данной теме, заработав на этом двадцать пять долларов. Первым делом он посоветовал профессиональную помощь Общества анонимных алкоголиков как самой надежной и компетентной организации, занимающейся данной проблемой, а затем набрал номер на своем аппарате цвета мякоти авокадо и обратился к некоему мистеру Костелло:

– …Спасибо, я в порядке, а как вы? Рад за вас. Мистер Костелло, у меня здесь новый пациент, который желает присоединиться к Программе. Не могли бы вы взять его под свою опеку?.. Не хочу доставлять вам неудобство, но чем скорее, тем лучше. Завтра или даже сегодня вечером, если вас не затруднит… Нет, полагаю, визит к нему домой нежелателен – там, понимаете ли, маленький ребенок. Я подумал, быть может, вы могли бы встретиться с ним за чашечкой кофе…

За углом от этого офиса располагалось одно чересчур ярко освещенное кафе – по соседству с уютным полутемным баром, где Джон спешно опрокинул пару рюмок, дабы взбодриться перед встречей с Бломбергом, и где рассчитывал подкрепиться еще несколькими порциями впоследствии. Но телефонные собеседники договорились, что мистер Костелло будет ждать Уайлдера сразу по завершении сеанса в этом самом кафе. Далее Бломберг заработал еще несколько долларов на извинениях и благодарностях – «…Сожалею, что пришлось так срочно отвлечь вас от других дел, сэр… Высоко ценю вашу готовность…» – и на выслушивании ответных заверений мистера Костелло в том, что для него это ничуть не затруднительно и он всегда счастлив помочь.

Наконец доктор положил трубку на аппарат, все еще сияя после обмена любезностями, сверился с часами, обнаружил, что уже не успеет поднять новую тему, и вернулся к пункту, который ранее упустил при обсуждении работы Уайлдера в «Американском ученом»: что конкретно подразумевалось под термином «профильный специалист»?

– Видите ли, большинство рекламщиков продают журнальное пространство любым заказчикам, каких смогут найти. А меня переманили из другого журнала потому, что я имел налаженные связи в сфере торговли двумя видами продукции, прежде не охваченными «Ученым»: импортные автомобили и престижные алкогольные бренды. Оба весьма выгодные и перспективные.

– Хм. Стало быть, вы специализируетесь на этих «профилях», понимаю. Надо полагать, алкогольная составляющая вашей специализации не обходится без дегустаций продукции – так сказать, в рабочем порядке.

– Нет, все не так просто, доктор. Профессионалы в этой области строго соблюдают умеренность. Ту неделю я провел в Чикаго на конференции предпринимателей в алкогольной отрасли, и не обошлось без фуршетов, конечно, но проблема не в них: напивался я уже потом, в одиночку.

– Понятно. К сожалению, время нашей беседы истекло, мистер Уайлдер.

Кафе оказалось почти пустым, наводя на мысль, что обитатели квартала предпочитали ему соседний бар, куда не терпелось заглянуть и Уайлдеру. Впрочем, долго ждать ему не пришлось, и вскоре в дверях возник его «опекун» с портфелем в руке.

– Джон Уайлдер? Я Билл Костелло.

Он был одет с иголочки, румян, с жидкими седыми волосами, аккуратно причесанными на манер Гарри Трумэна, с обнаженным в широкой улыбке комплектом белоснежных вставных зубов и крепким рукопожатием, как бы демонстрирующим здоровье и силу, обретенные в результате победы над пьянством.

– Хочу вас поздравить, – заявил он, садясь напротив Уайлдера и кладя на стол локти, обтянутые добротной тканью в мелкую полоску. – Не только с решением по «АА», но и с обращением именно к доктору Бломбергу. Этот город буквально кишит психиатрами, и не мне вам говорить, что большинство из них – просто шарлатаны. Они годами морочат голову людям вроде нас, игнорируя наши проблемы и позволяя нам допиваться до психушки или до могилы. Черный кофе, пожалуйста. – Последняя фраза была обращена к официантке. – Доктор Бломберг является одним из редких, редчайших исключений. Я восхищаюсь этим молодым человеком.

– Вы были его пациентом?

– Я? Нет. Увы, я слишком стар, чтобы в свое время иметь это удовольствие. Полагаю, Джулс Бломберг был еще студентом, когда я присоединился к Программе. Однако вернемся к нашему делу. Когда вы в последний раз употребляли спиртное, Джон?

– Около часа назад, перед встречей с доктором.

– На посошок, да? – Билл Костелло добавлял в кофе больше сахара, чем Уайлдер видел когда-либо прежде. – «На посошок». Боже, как часто люди вроде нас произносят эту фразу. А на другой день мы открываем газету, читаем новость: «Ребенок был сбит пьяным водителем» – и думаем, что уж с нами-то такого не может произойти никогда. Не так ли?

– А как давно… в смысле, когда вы в последний раз выпивали?

– В следующем месяце исполнится девять лет с того дня. Шестнадцатого октября пятьдесят первого года. Поймите меня правильно, Джон, я этим отнюдь не хвастаюсь. Я счастлив оттого, что веду трезвый образ жизни, но хвастаться тут нечем. Когда на приемах и вечеринках мне предлагают выпивку, я прошу стакан коки или что-нибудь в этом роде. Если они настаивают, я говорю, что не пью, а если они не отстают и после этого, я объявляю себя алкоголиком. Не «бывшим алкоголиком» или «излечившимся алкоголиком», потому что таких не существует в природе. В «АА» мы никогда ничего не обещаем – ни себе, ни другим, – кроме обещания продержаться трезвым еще один день. Двадцать четыре часа. Вот почему так важно посещать собрания каждый вечер, особенно на первых порах. Но, черт возьми, Джон, я не могу так сразу все объяснить; вы сами постепенно разберетесь в Программе. Позвольте для начала снабдить вас кое-какими материалами.

Он извлек из портфеля пачку ярких брошюр («Кто? Я?» – гласило одно из названий) и разложил их на столике:

– Эту книжечку можете просто носить в кармане на всякий случай. А вот этот буклет важнее: здесь указано расписание встреч Общества в разных частях города. Адреса, даты, время начала. Так что каждый вечер у вас будет выбор из четырех-пяти мест – в спортзалах, подвалах церквей, офисных зданиях.

Вставные зубы Костелло сверкнули в приглашающей и одновременно вызывающей ухмылке.

– Может, начнете прямо сегодня? Вместе со мной?

Уайлдер, запинаясь, отказался под наспех сочиненным предлогом: мол, к нему сегодня на ужин придут гости.

– Тогда завтра вечером? Хотя нет, не выйдет. На завтрашний вечер у меня самого уже есть планы.

– Ничего страшного. Я пойду на собрание один.

– Хорошо. Это в самом деле хороший признак. Многие новички стесняются впервые прийти на встречу без сопровождения. В дальнейшем я непременно составлю вам компанию на нескольких встречах. А вот это… – продолжил он, вновь роясь в портфеле. – Но эта книга уже не подарок, Джон. Это вам на прочтение с возвратом. Не так важно, сколько вы продержите ее у себя, но в конечном счете я хочу получить ее назад. В процессе чтения вы поймете почему и захотите приобрести экземпляр для себя. Мы называем ее «Большой книгой» – это наш канонический текст.

Книга в темной обложке с виду напоминала Библию, но показалась Уайлдеру более увесистой.

– Не пытайтесь прочесть ее залпом; читайте по одной главе с перерывами. Пусть ее содержание прочно осядет у вас в голове. И еще: на последней странице буклета вы найдете номера моих телефонов, домашнего и рабочего.

По идее, ваш опекун должен быть всегда доступен по телефону на тот случай, если вы почувствуете, что вот-вот сорветесь, потеряете контроль над собой и вновь начнете пить. Тогда опекун приходит к вам, или вы с ним где-нибудь встречаетесь и беседуете. Проблема со мной в том, что я часто отлучаюсь из города, поэтому сделаем так: всякий раз перед отъездом я буду сообщать доктору Бломбергу номер другого человека, к которому вы сможете обратиться. И разумеется, поставлю в известность этого «запасного» опекуна. Вас это устраивает? Вот и славно, был рад познакомиться.

С небрежной щедростью высыпав на столик монеты, он встал и двинулся к выходу впереди Уайлдера.

– Вам в южную сторону? Тогда пройдусь с вами до «Лекса». В какой сфере вы работаете, Джон?

– В рекламной. А вы?

– Думаю, вы назовете это шоу-бизнесом. На телевидении.

– Вы актер?

– Нет, я по писательской части. Много лет делал сценарии для Голливуда, потом работал на радио. А сейчас делю свое время между этим и Западным побережьем. Являюсь одним из трех сценарных редакторов в «Давайте спросим папочку».

– Я слышал об этом шоу, но, к сожалению, никогда…

– И вам очень повезло. – Последовало еще одно крепкое рукопожатие, и зубные протезы еще раз сверкнули в свете уличных фонарей. – Я бы злейшему врагу не пожелал травиться этой теледрянью. Ну, всего доброго, Джон!

И Билл Костелло быстро удалился.

Выбирая место своей первой встречи с Анонимными алкоголиками, Уайлдер руководствовался его близостью к дому и поздним временем проведения, чтобы покинуть дом уже после того, как Томми ляжет спать. Правда, местом этим оказался подвальный зал церкви, а с церквями у него были связаны не самые приятные воспоминания. Какое-то время он нерешительно прогуливался по тротуару, наблюдая за прибытием членов Общества, а потом все же вошел в зал, где на столе рядом с дверью урчала пара кофеварочных машин и стояли подносы с двумя домашними тортами, шоколадным и кокосовым.

– Большинство из вас меня хорошо знают, – открыл собрание поднявшийся на кафедру мужчина, меж тем как Уайлдер съежился на складном сиденье в последнем ряду. – Однако я вижу здесь несколько новых лиц и потому начну с обычной процедуры представления. Меня зовут Херб, и я алкоголик.

В ответ громоподобно грянул хор:

– Привет, Херб!

– Сегодня нас ждет очень интересная встреча с двумя прекрасными ораторами, но сначала я попрошу Уоррена зачитать «Семь принципов».

– Меня зовут Уоррен, и я алкоголик.

– Привет, Уоррен!

«Семь принципов», казалось, будут зачитываться до бесконечности, а между тем воздух в зале все более сгущался от сигаретного дыма и сотрясался от кашля. Затем слово дали невзрачной девице («Привет, Мэри!»), которая еле слышным голосом зачитала «Двенадцать шагов».

– Наш первый оратор бывал здесь уже неоднократно, – сказал Херб, – но я возьмусь его представить, поскольку сам он вряд ли сделает это надлежащим образом в силу природной скромности. Боб – чрезвычайно успешный консультант по управлению. Настолько успешный, что, как я сегодня узнал – причем узнал совершенно случайно, – он недавно был избран президентом Нью-Йоркской ассоциации управленческих консультантов. Он всегда произносит вдохновенные речи, наводящие на размышления и… впрочем, пора уже передать слово ему.

Боб взлетел на кафедру с энергией человека, ежедневно пробегающего милю перед завтраком, оправил дорогой пиджак на мясистом торсе, объявил себя алкоголиком и, не дожидаясь угасания криков «Привет, Боб!», взял быка за рога.

– Конечно, слова «консультант по управлению» звучат красиво и солидно, – начал он, – однако в недалеком прошлом я был не в состоянии управлять даже самим собой, не мог консультировать даже себя без помощи тройной порции скотча, а мы все знаем, к чему приводят подобного рода консультации. Да, меня порядком потрепала война, оставив на память несколько шрамов – Гуадалканал, Тарава, Иводзима, – но это никакое не оправдание: ведь миллионам других парней также пришлось пройти через подобное. Так вышло, что после службы в морской пехоте я оказался плохо приспособлен к гражданской жизни, – думаю, нет необходимости пояснять вам, что я имею в виду. Поступил в бизнес-школу, но был отчислен из-за пьянства; устраивался на пару работ и потерял их из-за пьянства. Затем я лишился… лишился жены из-за того же пьянства. Прекрасная женщина; она держалась, сколько было сил, ради нашей дочурки, но в конце концов не смогла… не смогла это терпеть. Вот когда… – В его голосе появилась очень уместная в таких случаях дрожь. – Вот когда я достиг дна.

Но остальная часть истории Боба уже шла в гору: он присоединился к Программе, получил всемерную поддержку превосходнейшего опекуна; вернулся к учебе, одновременно подрабатывая на стороне и помогая деньгами бывшей жене и дочери; успешно сдал экзамены, а затем череда счастливых случаев поспособствовала его дальнейшей карьере. Его бывшая вторично вышла замуж за достойного человека – вот счастливчик! – а его дочь получила прекрасное воспитание и стала прелестной девушкой, с которой он отлично ладил. Сам он также вторично женился на… на самой прекрасной женщине в мире.

– Да, мне повезло в жизни, – сказал он в заключение, – и я не устаю благодарить за это судьбу. Но, скажу вам, в моей жизни была только одна воистину чудесная вещь, а именно встреча с чудесными людьми вроде вас, чудесная организация «АА», это чудесное, чудесное содружество. Благодарю вас.

И он был вознагражден чудесными, продолжительными аплодисментами.

– Наш второй сегодняшний оратор, – снова взял слово Херб, – это милейшая леди, образцовая домохозяйка и мать, взявшая на себя много социальных и благотворительных обязанностей, но тем не менее находящая время для того, чтобы несколько раз в неделю приезжать сюда из Уэстпорта и участвовать в наших собраниях. Ей здесь всегда рады, и я уверен, что вы получите удовольствие от ее выступления.

На кафедру поднялась женщина лет сорока пяти, довольно симпатичная даже при слишком массивной челюсти, в красивом модном платье свободного покроя.

– Я Элеонора, – сказал она, – и я очень, очень благодарная алкоголичка.

Далее она поведала о том, как в свои худшие пьяные годы выпивала не одно, а три мартини в пять часов ежедневно: один бокал на кухне, чтобы подкрепиться в процессе приготовления ужина, второй у телефона в холле, если раздавался звонок – «без выпивки я боялась, я просто боялась подходить к телефону», – и третий у ванной комнаты перед тем, как проследить за купанием детей. Далее, разумеется, были вино за ужином и бренди после него, пока она однажды не поняла, что стала рабыней алкоголя. Во второй части ее речи – о счастливом исцелении с помощью Программы – чаще всего употреблялись слова «моя трезвость».

– Готов поспорить, что эта бабенка ни разу в жизни не была по-настоящему пьяна, – произнес сосед Уайлдера, ткнув его локтем в бок и дыхнув ему в лицо парами виски. – Расфуфыренная светская кукла, якобы почтенная матрона. Приезжает сюда из Уэстпорта на своем навороченном «линкольне-континентале» и балдеет от этих представлений. Потом еще будет самолично потчевать всех дерьмовыми тортами, вот увидишь.

Но Уайлдер не стал дожидаться этого момента. По рядам пустили корзинки для сбора пожертвований, затем был зачитан список пациентов различных клиник, которые наверняка были бы рады получить цветы и открытки, после чего все встали для хорового исполнения молитвы, и тут он смог улизнуть.

Он нашел самый темный бар в округе и пил там допоздна, когда, по его расчетам, Дженис уже давно заснула. Садясь в такси, он был уверен, что, если завтра прочтет в газете: «Ребенок был сбит пьяным водителем», в этом не будет его вины.

– Прежде чем мы начнем, – сказал доктор Бломберг на их следующем сеансе, – хочу сообщить, что сегодня говорил с мистером Костелло. Он был вызван в Лос-Анджелес и не знает, как долго там пробудет, но попросил меня дать вам вот это имя и номер на тот случай…

– Да-да, хорошо, спасибо.

– Вы посещали собрания?

– Два. Первое было никчемным… – И он попытался, хотя и без особого успеха, объяснить почему. – А второе, в Верхнем Вест-Сайде, было получше. Оно проходило в здании заброшенного кинотеатра, и мне там в целом понравилось. Выступал бывший коп, уволенный со службы за пьянство. Сейчас он работает охранником в банке, но понимает, что лишится и этого места, если вновь потянется к бутылке. Потом говорила бывшая проститутка, которой ее опекун нашел работу в парикмахерской…

– И вы в эти дни не выпивали?

– Нет.

Это была ложь – даже после второго, более удачного собрания он перед отходом ко сну тайком принял на кухне тройную порцию теплого бурбона, – но в такой ситуации ему показалось уместным соврать.

– На самом деле я предпочел бы побеседовать о других вещах, доктор. Я всегда считал, что во время психиатрических сеансов пациент обычно рассказывает о посещающих его мыслях. К примеру, сегодня по пути с работы сюда я думал о книгах в нашем доме. Их четыре или пять тысяч – я ничуть не преувеличиваю, – и только десятка два из них принадлежат мне. Все прочие – это книги моей жены. Я, понимаете ли, не читатель. Точнее, я очень-очень медленный читатель. Наверно, поэтому я большую часть своей жизни провел за просмотром фильмов. Я видел едва ли не все фильмы, выпущенные с тридцать шестого года. Но не позволяйте мне сейчас зацикливаться на кино, лучше поговорим о нем в другой раз, о’кей? Так вот, несколько лет назад жена затащила меня на платные курсы скорочтения, однако я оказался безнадежен. Другие люди там тоже были плохими читателями, но они не стеснялись этого так, как я. И они делали успехи с каждым занятием – все, кроме меня. Я бросил курсы на полпути, впустую потратив на них пять сотен баксов. Кажется, я страдаю тем, что вы называете психологической блокадой.

– Хм… Могу предположить, что у вас были трудности с обучением в школе.

Школа. Это слово заставило его скорчиться на стуле и сжать рукой лоб. Сразу же вспомнились предупреждения Спивака насчет таких жестов, но здесь был другой случай: этот врач работал на Уайлдера за его кровные деньги.

– Школа, – произнес он. – Вы и впрямь хотите разворошить змеиное гнездо? Обсудить мое несчастное детство? Моих безумных родителей?

– Ваших безумных родителей?

– Ну, они не были безумными в вашем смысле – то есть их никогда не запирали в клинике и не отправляли на сеанс к психиатру, – но притом они были совершенно чокнутыми. В годы Депрессии называли себя не иначе как «представителями деловых кругов», хотя отец был всего лишь бухгалтером в одной мелкой конторе, а мать – секретаршей в другой. Сколько помню, они вечно рассуждали о «менеджменте», «свободном предпринимательстве» и «стартовом капитале». Такова была их мечта: у мамы сохранились какие-то особые рецепты сладостей, которые издавна готовились у них дома в Небраске, и мои предки были убеждены, что им требуется лишь немного везения и небольшой стартовый капитал, чтобы открыть собственное дело. «Шоколад Марджори Уайлдер». Очень вкусный и очень дорогой: лакомство для снобов. Как по вашему, какое место в этих планах отводилось мне, их единственному ребенку? Сыну и наследнику? Предполагалось, что я изучу семейный бизнес с самых азов, что они воспитают меня как будущего главу фирмы, как долбаного принца крови. И к тому времени, как они отойдут от дел, мы все уже будем миллионерами, а после их смерти памятником им станет корпорация «Шоколад Марджори Уайлдер», возглавляемая Джоном Уайлдером. Теперь вы понимаете, что я имел в виду под их безумием?

– Не совсем.

– Я так и думал, что вы не поймете. Ладно, забудем об этом. Стало быть, школа. Начальные классы я посещал в обычной муниципальной школе, что было для предков чуть ли не смертельным унижением. Отправить меня в частную школу они не могли за нехваткой денег, но в конце концов придумали кое-что похлеще. Вы знаете епископальную церковь Благодати Божьей на Одиннадцатой улице? Она достаточно известна – по крайней мере, была когда-то, – а одной из главных тамошних достопримечательностей был хор мальчиков. При церкви имелась небольшая школа для хористов, и если ты хорошо пел, тебе не только давали бесплатное образование, но еще и приплачивали. Каждый школьник получал пять баксов в неделю, а солисты – по десятке. И очень скоро я стал сопрано-солистом. Конечно, с учебой у меня обстояло не бог весть как, но в церковной школе это не имело большого значения: они ставили мне нужные оценки по общим предметам только из-за моей крутизны на хорах. Блеснуть удавалось не каждую неделю, но по крайней мере на всех рождественских и пасхальных службах, когда в церковь приходило много людей послушать «Магнификат» или «Мессию». Я стоял в самом центре первого ряда, почти на голову ниже прочих хористов, выдавал сложные рулады и отчетливо чувствовал, что еще немного, и все женщины в зале натурально обделаются от восторга. Вы можете себе представить малыша Микки Руни с голосом ангела? Черт возьми!

– Боюсь, наше время уже истекло, мистер Уайлдер.

Их время истекало регулярно дважды в неделю, после чего Джон брел по Лексингтон-авеню, думая о вещах, которые не успел сказать, и шепотом беседуя сам с собой в вагоне подземки. Третий сеанс Бломберг начал с того же вопроса: посещал ли он собрания?

– …Да. Прошлым вечером побывал в новом месте, в Гринвич-Виллидж.

Там была совсем молодая девушка, которая пристрастилась к выпивке в колледже Сары Лоуренс, вступила в связь с одним из преподавателей, а когда он ее бросил, пыталась покончить с собой и в результате попала в Бельвю. Вот что забавно: это единственная бывшая пациентка Бельвю, которую я встретил, точнее, выслушал на всех этих собраниях Общества.

Он не стал рассказывать о том, как после собрания пытался подцепить эту девушку (худенькую и растрепанную, с большими страдальческими глазами), держа в уме Варик-стрит, или о том, как она в панике шарахнулась от его предложения «выпить где-нибудь по чашечке кофе» и удалилась почти бегом.

– А теперь, доктор, может, вернемся к тому, на чем мы остановились?

Разговор о школе, с отступлениями и скачками вперед-назад во времени, занял еще один часовой сеанс.

– Другие школьники всегда считали меня жалким засранцем – вне зависимости от моего статуса солиста. Вдобавок я был очень благочестивым засранцем. Мне нравились не только церковные песнопения, но и все эти треклятые религиозные формальности: ритуалы, облачения, молитвы, цветные витражи. Пожалуй, я был единственным учеником в школе, кому это нравилось. На хорах под шумок часто звучали протяжные пуки или скабрезные шуточки, из рук в руки переходили непристойные картинки, а иногда и фляжка виски, к которой прикладывались самые отпетые. Я вот к чему клоню: эти ребята, с их здоровым скептицизмом, познали всякие такие вещи на несколько лет раньше меня. В рождественский сезон нас каждый день нанимал для исполнения гимнов старый универмаг «Уонамейкерз», и никто, конечно, не возражал, поскольку это приносило несколько дополнительных баксов. Но только подумайте, какие реально большие деньги крутились при этом между чертовым универмагом и чертовой церковью! Как следовало понимать эту хрень?.. Когда начали ломаться голоса, многим ребятам не повезло: они оказались непригодными для хоральной работы, а если даже и годились, то все равно в хоре было лишь небольшое число теноров и баритонов, так что места всем не хватало. Мой голос при ломке изменился удачно – на соло, правда, уже не тянул, но был достаточно хорош, чтобы сделать из меня тенора и оставить в школе до двенадцатого класса. После того я пошел в армию. У нас еще осталось время?

– Несколько минут.

– Я спрашиваю потому, что если сейчас влезу в армейскую тему, это затянется надолго, да и не так уж это важно по сравнению с тем, что было впоследствии. Скажу только одну вещь. На призывном пункте у всех нас проверяли коэффициент интеллекта. Правда, там это называлось иначе – Армейский общеклассификационный тест, – но все понимали, что по сути это то же самое. Чтобы квалифицироваться на офицерские курсы или хоть на какую-нибудь приличную военную специальность, нужно было набрать сто десять баллов, а я набрал ровно сотню. На вопрос, можно ли пройти тест повторно, мне сказали, что я могу попросить об этом на «следующем этапе», которым оказался лагерь начальной подготовки в Северной Каролине. Я так и сделал. В этот раз нас, сдающих повторно, было всего полдюжины, а руководил этим спокойный дружелюбный лейтенант, который проверял результаты в нашем присутствии. Когда подошла моя очередь, он насчитал сто девять баллов и сказал: «Удивительное дело, ты ответил правильно на все вопросы, но успел добраться только до середины теста». Я сказал что-то вроде: «Но, сэр, если я не допустил ни одной ошибки, разве это не значит…» А он: «Это значит сто девять баллов. Все дело, должно быть, в том, что ты слишком медленно читаешь».

Спустя пару недель между ним и Дженис произошла бурная сцена, превзошедшая по накалу большинство из тех, что случались не только после Бельвью, но и задолго до того.

Все началось после ужина, когда посуда была уже вымыта, а Томми отправлен спать. Джон сидел на диване, озирая бесконечные ряды книг на полках и гадая, способен ли хоть кто-нибудь, с любым уровнем IQ, осилить эту уйму чтива, когда Дженис подошла и села рядом.

– Джон, я должна сказать, что очень горжусь тобой в эти последние… сколько прошло недель? – И она ближе придвинулась к нему, уютно свернувшись на диванных подушках. – Невероятно горжусь.

– Да-да, только давай-ка отложим невероятную гордость на потом. Я пока еще не так уж долго продержался.

– Но со стороны перемены заметнее. Сейчас ты выглядишь гораздо лучше, в тебе чувствуется больше уверенности, ты стал более оживленным. Короче, ты стал другим человеком.

– Тогда почему Томми все еще держится со мной отчужденно? Он ни разу не посмотрел мне в глаза со времени… ты знаешь, с того разговора в спальне насчет моего чемодана.

– Ох, Джон, тебя это до сих пор беспокоит? Дело прошлое. Я все ему разъяснила несколько недель назад.

– Что?! Проклятье, Дженис! Но ведь я обещал, что скажу ему это сам, когда придет время, и я тебя об этом предупредил. Ты не имела права… – Он вскочил на ноги в приступе гнева, и Дженис по старой привычке бросилась закрывать дверь гостиной, чтобы шум родительской ссоры не достиг ушей Томми. – Ты не имела права нарушать мое обещание!

– Ты должен говорить тише, – напомнила она, и Джон притих, стиснув зубы и тяжело дыша носом (метод самоконтроля, усвоенный в Бельвю), однако последняя фраза так ему понравилась, что он ее повторил, на сей раз полушепотом:

– Ты не имела права нарушать мое обещание.

– Я не сочла это нарушением. Думала тебе помочь.

– Думала мне помочь?

Он постарался произнести эту фразу презрительным тоном и усилить эффект, расхаживая по комнате с опущенными плечами и сжатыми в карманах кулаками, но все же не мог не признать, что испытывает облегчение. Она в самом деле ему помогла, но он ни за что не сказал бы этого вслух.

Дженис между тем вернулась на диван, но теперь села прямо, в своей привычной позе для «цивилизованных дискуссий».

– …Я спросила у Томми, знает ли он, что такое нервный срыв, и он сказал, что знает, хотя в этом я не уверена. И тогда я сказала, что люди иногда так изматывают себя работой, что их нервы не выдерживают напряжения, и тогда они ложатся в больницу для отдыха. И он, как мне показалось, все правильно понял. Не забывай, что ему почти одиннадцать, Джон. И я сказала…

– Да, да, да, могу себе представить. Ты сказала: «Разве не здорово, что твой папа уже не тот опустившийся алкаш, каким был прежде?»

– Джон, я ни единым словом не упомянула…

– Спасибо и на том, – оборвал ее Уайлдер, надевая пиджак, хватая с вешалки пальто и направляясь к двери, где остановился в драматической позе, взявшись за ручку. – Я ухожу. Может, на собрание, а может, на попойку. Если я не вернусь к утру, советую обратиться к копам – или к Полу Боргу, что, по сути, одно и то же. А что касается твоей Невероятной Гордости, можешь засунуть ее… засунуть ее себе…

Не договорив, он покинул дом и вскоре уже шагал по тротуару, сам не зная куда. Где-то в районе Двадцать третьей улицы завернул в бар – ограничившись только одной порцией – и просмотрел список Билла Костелло на предмет проходящих в данное время собраний. Одно такое должно было вскоре начаться на Вест-Хьюстон-стрит.

Местом встречи оказался четвертый, последний этаж складского здания, и с первых же слов ведущего стало ясно, что это собрание будет отличаться от других посещенных Уайлдером.

– У нас не выступают записные ораторы, – пояснил он для новичков. – Мы импровизируем сами. Мы предлагаем высказаться кому-нибудь из присутствующих, но, если этот участник не готов говорить, относимся с пониманием и не настаиваем. Слева от себя я вижу молодого человека, уже побывавшего тут несколько раз. Похоже, он не прочь взять слово, но сильно запыхался. Как насчет выступления, Карл?

На авансцену вышел крепыш лет двадцати с напряженно застывшим лицом и назвался Карлом, алкоголиком.

– Привет, Карл!

– Вы правы, Тони, я действительно запыхался. В Бруклине сел не на тот поезд; пришлось выйти на углу Бродвея и Деланси-стрит и проделать остаток пути бегом.

– Успокойся, Карл, можешь сделать паузу, – сказал Тони. – Пусть дыхание восстановится.

– Все нормально. Видите ли, я частенько плутаю в метро, потому что я не коренной ньюйоркец. Я из Канзаса. С подросткового возраста жил в отрыве от большого мира. В смысле: большую часть времени проводил в исправительных заведениях штата. Там было не так уж плохо: трехразовое питание, чистая одежда, чистая постель, много курева. И там я освоил свою нынешнюю профессию: я парикмахер. Но, выйдя на волю, я запил и уже не мог остановиться. Если бы это касалось только меня, все было бы еще терпимо – у меня приличный заработок, и я способен хорошо подстричь клиента, даже будучи под градусом. Но дело не только во мне. Уже около года, точнее, одиннадцать месяцев я живу с одной девчонкой в Бруклине. Проблема в том… проблема в том, что и это не помогает. Я не… она не… это не помогает совсем.

– Он помолчал несколько секунд. – Черт, я не хочу морочить вам голову обещаниями бросить пить, потому что это будет вранье. – Теперь его голос понизился почти до шепота. – Я боюсь, понимаете? Я боюсь, что она от меня уйдет. Вот почему я посещаю эти собрания. Вот почему, перепутав поезда метро, как сегодня, я бегу по улицам сломя голову. Оно того стоит, потому что здесь я как минимум… как минимум смогу провести час с людьми вроде вас, все это время – хотя бы один час – оставаясь совершенно трезвым. Спасибо за внимание.

Грянули аплодисменты, но Карл оставил их без реакции и поспешил вернуться на свое место. Там он принял позу, возможно усвоенную в исправительных учреждениях: спина прямая, руки на коленях, взгляд строго вперед и никаких улыбок, особенно если ляпнул глупость или, напротив, что-то заумное, – кроме тех случаев, когда ты хочешь сбить собеседника с толку.

– Я хотел бы обратиться к Карлу, – заявил новый импровизированный оратор, шатающийся старик с зубами наперечет. – Я хочу сказать тебе: Карл, не важно, как часто ты будешь садиться не в тот поезд. Не важно, сколько улиц тебе еще придется пробежать во весь дух. Главное, продолжай приходить сюда, парень, продолжай приходить. Ты на верном пути.

Потом выступили еще четверо или пятеро, после чего слово взял Тони.

– Сегодня у нас под занавес нечто особенное, – сказал он. – Мы празднуем годовщину. Сказать по правде, лично я всегда считал большинство годовщин в «АА» довольно нелепыми мероприятиями: вручают кому-нибудь торт с шестью, восемью, двенадцатью свечами по числу лет, проведенных без выпивки, называют его полные имя и фамилию, потом он произносит краткую речь, а ты сидишь и думаешь: «Зачем ему сейчас нужно наше Общество?

Просто хочет выпендриться или что?» Но первая годовщина – это совсем другое дело. Это реальное достижение. Черт, да вы сами знаете, как много значат эти первые двенадцать месяцев.

Он повернулся в сторону занавешенного угла зала, кивнул, и оттуда вышел розовощекий мужчина с улыбкой до ушей и розовым тортом, украшенным одной свечой, зыбкое пламя которой он прикрывал ладонью.

Тони вновь обратился к залу:

– А теперь попросим выйти сюда мистера Сильвестра Каммингса.

Долговязый негр в дешевом синем костюме встал со своего места и под аплодисменты и приветственные крики выдвинулся на всеобщее обозрение. Он пожал руку Тони и поблагодарил человека, вручившего ему поднос с тортом, но, когда кто-то из собравшихся затянул «С днем рожденья тебя!», поднял руку и произнес:

– Нет-нет, прошу вас, обойдемся без этого. То есть мне очень приятно, однако это детская песенка, а мне уже сорок семь лет. Даже мои собственные дети уже вышли из этого возраста, вышли и покинули родительский дом. – Он помолчал, глядя сверху вниз на торт. – Это кажется невероятным: целый год. Одно лишь я знаю наверняка: я никогда бы не смог этого добиться без вашей помощи – без помощи Тони и остальных. Я вспоминаю себя, каким был прежде – много лет подряд, так что и сосчитать их страшно, – а порой и вспомнить-то нечего, кроме своих пробуждений на коленях в обнимку с унитазом, выхаркивающим собственную желчь. И я говорю себе: «А ведь это твоя молитва, Сильвестр. Это единственный алтарь, которому ты искренне поклонялся долгие годы».

В зале оценили шутку, послышался смех, но сам оратор не улыбнулся.

– Я никогда не был особо религиозным человеком. Даже на наших собраниях, когда приходит время молитвы, я только шевелю губами и надеюсь, что никто не заметит моего молчания. Если честно, я и торты не особо жалую – буду рад, если кто-нибудь из вас поможет мне с ним разделаться. – Он вновь опустил взгляд и выдержал долгую задумчивую паузу. – Однако за прошедший год я все же кое во что уверовал. Теперь я верю, что лучше зажечь хотя бы одну свечу, чем без конца проклинать окружающий тебя мрак.

С этими словами он задул свечу, а зал, поднявшись, устроил ему овацию.

Всего этого оказалось достаточно для того, чтобы Уайлдер вернулся домой, не выпив по дороге даже бокала пива; достаточно для того, чтобы он разбудил жену и принес ей свои извинения.

– Я понимаю, дорогой, – сказала она. – Я понимаю…

По настоянию Уайлдера они с доктором Бломбергом не стали надолго задерживаться на армейской теме. Армия убедила его в том, что он не блещет умом, и вытрясла из него всю религиозность. В бою он побывал лишь однажды, под самый конец войны в Европе, а потом еще год провел в замшелых палаточных городках на территории Франции, где в периоды между обидно редкими увольнениями делать было абсолютно нечего, кроме как смотреть по вечерам фильмы.

– Я же говорил, что мы рано или поздно вернемся к кино.

– Хм…

– Что интересно: на гражданке люди в кинотеатрах сидят спокойно даже при просмотре откровенной дряни – никогда не услышишь громкого смеха во время нелепой любовной сцены или еще чего-нибудь в этом роде, – но в армии магия киноэкрана не действовала, и все мы превращались в громогласных, строгих и жестоких критиков. Мы за милю различали фальшь в сюжете или в эпизоде, сразу начиная топать, ругаться и высмеивать всякую дешевку, тривиальность или сентиментальность. Помнится, я тогда подумал об этих парнях: «Черт, а ведь они такие же, как я: все мы были взращены на кинофильмах и только теперь начинаем понимать, что большинство из них – это халтурные поделки». И вот сейчас я подхожу к сути: именно тогда я решил, что моим призванием является кино. Создание хороших фильмов. Конечно, я знал, что не могу быть режиссером – для этого требуется куда больше таланта, чем у обладателя ай-кью в сто девять баллов, – но я мог бы стать продюсером: человеком, который сначала находит идею, а затем деньги и одаренных людей для ее реализации. Вот к чему я стремился.

Разумеется, я не мог сказать об этом своим предкам – во всяком случае в ту пору это казалось мне невозможным. Когда я вернулся домой, они жили в той же старой квартире, работали на тех же работах и выглядели жутко постаревшими – обоим было далеко за пятьдесят, – но шоколадный проект занимал их мысли еще больше прежнего. Отец посвящал все свободное время сколачиванию стартового капитала – и, что самое смешное, у него это начало получаться. Все вокруг рассуждали о близящемся послевоенном буме, а это был самый подходящий момент, чтобы выйти на рынок с дорогим, но качественным продуктом. Он взял меня с собой на встречу с каким-то банкиром. «Это мой сын Джон. Двадцати лет от роду, ветеран войны, только что вернулся из Европы, служил в пехоте, участник Арденнской битвы, и все такое. Через месяц поступает в Йель. Я привлеку его к делу с самого начала».

Когда мы вышли оттуда, я сказал: «Папа, зачем ты приплел сюда Арденны? Ты ведь знаешь, что я там не был».

А он: «Тебе же дали медаль за Арденны, разве нет?»

На самом деле, доктор, я много, много раз говорил ему, что эти дурацкие медали давали всем солдатам, побывавшим в радиусе сотни миль от Арденн. И я сказал: «Послушай, папа, это может ничего не значить для тебя, но для меня это значит очень многое. Ты хоть это понимаешь?»

Но мелкий старый хрыч – он был еще ниже меня, с лицом как грецкий орех, в надвинутой на глаза старомодной фетровой шляпе, – шагал себе как ни в чем не бывало, только заметил, что мне предстоит еще многое узнать о мире бизнеса. Сдуреть можно.

Однако я и впрямь попал в Йельский университет, в тот самый колледж, который выбрали для меня предки. Они очень предусмотрительно выслали мне в Европу все нужные бланки заявлений и анкет, как только узнали, что война закончилась, так что я угодил в большую волну льготных ветеранов-абитуриентов. До сих пор удивляюсь тому, что меня приняли, а там я находился в постоянном страхе отчисления. Все эти толстые учебники были для меня хуже смерти – приходилось проводить за чтением ночи напролет, в то время как все прочие пьянствовали и гуляли с девчонками, – но я все же продрался через первый курс, а предки к тому времени завели-таки свое дело. Теперь у них была маленькая фабрика в Стэмфорде с полудюжиной работников; они отвалили уйму баксов дизайнеру за самую изящную упаковку, какую только можно было вообразить; они наладили ежедневный выпуск партий самого что ни на есть шоколадного шоколада, и они нашли для меня работу на летние каникулы: я стал помощником одного деляги, в обязанности которого входило распространение нашей продукции среди оптовиков по всему Нью-Йорку.

«Вы попробуйте хоть одну, вы только попробуйте, – твердил он, предлагая им шоколадки. – Угощайтесь». А я сидел рядом в стильном костюме, глупо улыбался и думал: «Неужели это мне на всю оставшуюся жизнь?»

Однако это не продлилось долго: следующий курс я завалил. Кое-как протянул первый семестр, а к апрелю не выдержал и сдался. Бросил занятия и уже не пытался подтянуть хвосты, проводя почти все время в кино. В июне меня отчислили.

Боже, это была семейная трагедия! Видимо, предки решили, что я сделал это намеренно, просто им назло. Стали пачками приносить домой каталоги других университетов, но я выбрасывал их, не читая. Признаться, я всегда об этом сожалел – наверняка во многих колледжах есть дополнительные занятия по чтению для людей вроде меня, – но мне становилось дурно от одной мысли о любом университете. Кроме того, я понимал, что мой диплом нужен родителям только ради проклятого «Шоколада Марджори Уайлдер». Ссоры, упреки, скандалы, слезы… В конечном счете я сказал: «Я вам вообще ничего не должен» – и ушел из дома.

Снял комнату в городе, по газетному объявлению нашел работу в фирме под названием «Кино для бизнеса». «Хочу освоить азы кинопроизводства», – написал я в заявлении. За тридцать пять долларов в неделю переставлял прожекторы, тянул кабели и приносил сэндвичи актерам и операторам. Все было бы ничего, если бы они выпускали мало-мальски сносные фильмы; ведь и рекламные ролики можно делать со вкусом. Но, как выяснилось, они просто гнали халтуру. Помню один фильм под названием «Где-то это должно быть», который они сделали для компании «Мид», занимающейся системами учета. Двадцать минут ни капли не смешного балагана про то, как в конторе затерялся важный документ. Боссы рвут и мечут, секретарши рыдают, ящики из картотечных шкафов летят на пол, а потом появляется человек из «Мида» и спасает ситуацию. Мигом находит документ, говорит: «Системы учета – это мой бизнес», добавляет несколько фраз саморекламы, и все. Конец.

Но больше всего меня раздражало то, что все сотрудники фирмы были счастливы и довольны своей работой, – никто из них, даже девчонки-актрисы, не стремился перейти в настоящее, большое кино. Я пригласил на ужин одну из этих девиц, завел разговор о кино, а она посмотрела на меня так, словно я был несмышленым ребенком: «Ты говоришь о художественных фильмах?» Как оказалось, она никогда не считала себя актрисой, и вообще актерская карьера ее не интересовала. Позднее выяснилось, что она спуталась с одним из боссов этой фирмы, а после его развода бросила работу и они свили гнездышко в Форест-Хиллз.

…Эх, не будь у меня кишка тонка, я бы автостопом добрался до Голливуда, а там ошивался бы у киностудий, пока не наймусь рабочим сцены или хотя бы посыльным. Решись я на это, глядишь, уже сейчас был бы продюсером – но я не решился. Может, я был просто не готов к такому полному разрыву с предками. Так или иначе, но я этого не сделал.

Однажды я случайно узнал, что «Геральд трибюн» набирает рекламных агентов на хорошо оплачиваемую работу и что они не слишком требовательны к наличию университетских дипломов. На собеседовании я сказал, что три года проучился в Йеле (накинув годик для солидности), и в результате попал на эту кухню. Где и познакомился с Дженис. Через год мы поженились, потом у нас родился сын. К тому времени я уже работал в журнале под названием «Век торговых сетей», откуда перешел в «Авангард», а затем в «Американский ученый», и в процессе этих перемещений как-то незаметно испарилась моя мечта стать кинопродюсером. Не беспокойтесь, доктор, я вовсе не хочу сказать, что мне связала руки семья. Вам не подловить меня на обвинении моей жены в тех вещах, вину за которые я не могу свалить на своих родителей или на какую-нибудь невротическую хрень. Честолюбивые планы исчезли, вот и все. Изредка я к ним мысленно возвращался – обычно в состоянии подпития, – но это не в счет. Виноват в этом только я сам, и никто другой. Хотите услышать, что случилось с моими родителями?

– Хм… – Доктор взглянул на часы.

– После рождения сына мы с ними формально помирились, но через некоторое время они нашли себе – как бы выразились специалисты – суррогатного сына: еще одного представителя «Лиги плюща», только с полноценным дипломом, в отличие от меня. Постепенно к нему перешло реальное руководство компанией – то есть он занял место, которое по замыслу родителей должен был занять я. Дела шли в гору, и, когда старики удалились на покой, они были неимоверно богаты. Отец умер четыре года назад, а мама сейчас в доме престарелых и мало чем отличается от овоща после кровоизлияния в мозг, но зато чуть ли не в каждом американском супермаркете вы теперь можете наткнуться на вращающийся стенд под вывеской «Шоколад Марджори Уайлдер». Шесть баксов за коробку. Что вы скажете на это?

– Хм. Да. Что ж, я боюсь, наше время…

– Не спешите закругляться, доктор.

– Хм? – Глаза Бломберга заморгали за розовыми стеклами очков.

– Знаете что? Вы самый молчаливый вешатель лапши на уши из всех, кого я встречал. Я рассказываю вам историю своей долбаной жизни, а вы сидите тут и только изредка мычите, получая за это сотню моих баксов каждую неделю. Сказать, как это называется? Банальная кража.

Оба уже встали из кресел.

– Меня ждет следующий пациент, мистер Уайлдер.

– Ничего, подождет. Меня вы частенько заставляли ждать. У меня только один вопрос: когда вы наконец начнете говорить? Когда начнется эта ваша хваленая «работа», эта ваша «помощь», эта «терапия»?

– Мистер Уайлдер, я не знаю, что стало причиной вашей внезапной вспышки, но, полагаю, мы сможем обсудить этот вопрос в четверг.

Джон почувствовал, что здесь будет уместным повторить слова Спивака при их расставании в Бельвю:

– Да-да, только не слишком на это рассчитывайте.

– Вы планируете отменить нашу встречу в четверг?

– Очень может статься, – сказал Уайлдер, уже подойдя к двери и дрожа от ярости, – что наше с вами время истекло в более широком смысле.

– Вы хотите прекратить наши сеансы?

– Будем считать это завершением ваших тяжких трудов. Хотелось бы взглянуть на то, как вы сидите тут в одиночестве дважды в неделю, а мои денежки уплывают от вас прочь. Адью, розовоглазый.

Трясясь в вагоне подземки по пути домой, он задним числом измышлял новые смачные обороты для своей прощальной речи. Например, он мог бы сказать: «…как ты сидишь тут дважды в неделю с пальцем во рту или в жопе – что, разумеется, зависит от оральной либо анальной стадии твоей фиксации…» Но затем возникла мысль о том, что после его ухода Бломберг вполне мог поднять телефонную трубку цвета авокадо – или желто-зеленых соплей – и сообщить Полу Боргу об очередном нервном срыве Уайлдера. Проклятье. А вдруг он так и сделал?

– Дорогой, – начала Дженис, когда они тем вечером остались наедине, и он тотчас подумал о Бломберге и Борге, но оказалось, что речь о другом. – Я в твое отсутствие просмотрела несколько буклетов «АА». Ты не сочтешь это вмешательством в твои личные дела?

– Нисколько.

– Видишь ли, там написано, что присутствие на собраниях мужа или жены члена Общества нередко бывает полезным, и я подумала, что… я бы охотно пошла туда вместе с тобой. Особенно если это будет собрание вроде того, о котором ты рассказывал, – с речью про зажженную свечу и окружающий мрак.

– Ну, я не знаю… Хотя почему бы нет? Я не против.

Они поднимались по лестнице на верхний этаж складского здания, когда Уайлдеру вдруг пришло в голову, что как раз этим вечером его могут попросить высказаться. Так и случилось уже под конец собрания, когда указательный палец Тони нацелился ему прямо в лицо.

– Я вижу там позади мужчину, бывшего с нами несколько раз в последнее время. Не желаете сказать пару слов, сэр?

Кровь гулко стучала у него в висках, пока он шел к сцене, а голос, обратившийся к собранию сквозь клубы табачного дыма, мало походил на его собственный голос.

– Меня зовут Джон, и я алкоголик.

– Привет, Джон!

– Я присоединился к Программе недавно, но уже посетил встречи в разных частях города и считаю ваше собрание лучшим из всего, что я нашел. Проблема в том, что мне впервые предложили выступить, и меня немного смущает присутствие здесь моей жены в качестве гостя. Хотя чего уж там – ей далеко не впервой видеть, как я выставляю себя болваном.

Послышались отдельные смешки, а Джон вдруг задался вопросом: а что, если в данной группе не принято даже намекать на семейные узы или приводить с собой каких бы то ни было «гостей»?

– Я работаю рекламным агентом, и я всегда считал, что регулярная выпивка – это неотъемлемая часть моей профессии. Но какое-то время назад эта моя убежденность дала трещину, когда меня на целую неделю заперли в клинике Бельвю…

Далее он начал путаться, как будто со стороны слыша собственные слова – «до сих пор страшно», «благодарен», «с вашей помощью», – но все же кое-как закруглил фразу и произнес финальное «спасибо». По звуку аплодисментов было трудно определить, прохладные они или сердечные. Он даже не заметил, продлились ли хлопки все то время, что он потратил на перемещение обратно через зал к своему месту, где Дженис ободряюще сжала его руку.

– Ты выступил прекрасно, – сказала она, когда они уже снова были на улице.

– Ни черта подобного. Понес жалостную чушь про Бельвю, да еще это фальшивое самоуничижение. Я чувствовал себя идиотом.

– А по-моему, ты отлично справился. Да и так ли это важно? В конце концов, это ведь не шоу-бизнес.

Уайлдер едва не остановился на тротуаре, чтобы развернуть ее лицом к себе и прокричать, что это как раз и есть самый настоящий шоу-бизнес – вся эта чертова Программа, от Билла Костелло до Сильвестра Каммингса, была одним большим шоу; и психотерапия также была шоу, с безразличным розовоглазым шарлатаном в качестве публики, – но он сдержался и не стал затевать очередную ссору в столь неподходящий момент.

– Давай немного пройдемся, – предложила она. – Я люблю эту старую часть города, хотя не была здесь уже много лет. Помнишь наши прогулки в этих местах еще до свадьбы?

– Угу.

– Хьюстон, Канал и Деланси, а рано утром мы ходили на Фултонский рыбный рынок, пешком по Бруклинскому мосту.

– Хм.

– Странно, – сказала она на следующем перекрестке, – это должна быть Седьмая авеню, но на табличке написано что-то другое; я не могу разглядеть отсюда.

– Думаю, это Варик-стрит. Она переходит в Седьмую авеню через несколько кварталов.

– Ты меня поражаешь, Джон. – При повороте за угол она обхватила его локоть и прижалась к нему в доверительной, чуть ли не флиртующей манере. – Мне кажется, ты знаешь все улицы.

Нет, конечно же, далеко не все, но некоторые он знал неплохо. И еще за квартал от секретной квартиры он заметил проникающий сквозь шторы свет в полуподвальном окне. Чем бы и с кем бы Пол Борг ни занимался там в этот момент, мрак он явно не проклинал.

– Ты сегодня еще не заглядывал в «Таймс»? – поинтересовался Джордж Тейлор, присаживаясь на край письменного стола Уайлдера. – Плохие новости.

Как обычно в последние дни, ему потребовалось усилие, чтобы вникнуть во что-то связанное с работой. Он слышал слова Тейлора: «Маккейб потерял „Норт-Ист“» – и видел его губы, артикулирующие множество других слов в порядке дополнительной информации. Он произнес: «Черт побери», поскольку это казалось уместным в данной ситуации, и опустил голову, якобы обдумывая новости, а на самом деле пытаясь разгадать смысл только что сказанного. Его голова как будто заполнилась песком.

Компания «Норт-Ист дистиллерс», гигант алкогольной отрасли, через крупное рекламное агентство «Маккейб-Дерриксон» на протяжении нескольких лет регулярно выкупала для рекламы своей продукции цветную четвертую страницу обложки «Американского ученого», принося Уайлдеру немалую долю его доходов. Так что новости были действительно плохими.

– Какое, говоришь, агентство сменило Маккейба? Хартуэлл и кто?

– «Хартуэлл и партнеры». Что-то новое, никогда о них не слышал. Возможно, им нет и полугода – одна из этих чертовых «креативных» фирмочек. В любом случае тебе нужно с ними связаться. Попробуй договориться о презентации.

Тейлор тяжело соскользнул со стола; выглядел он ошеломленным и порядком постаревшим.

– В голове не укладывается, – пробормотал он. – Такое солидное, консервативное предприятие, как «Норт-Ист», вдруг выкидывает такой фортель. Это просто безумие какое-то, – добавил он, уже удаляясь. – Похоже, что после избрания Кеннеди все вокруг пошли вразнос.

На коммутаторе агентства «Хартуэлл и партнеры» возникла какая-то путаница, когда Уайлдер пытался связаться с человеком, ответственным за рекламу «Норт-Ист». На другом конце провода сменялись нетерпеливые голоса, пока не нашелся некто по имени Фрэнк Лейси, которому, судя по голосу, не было и тридцати.

– Презентация? – переспросил Фрэнк Лейси таким тоном, словно этот термин уже вышел из моды (возможно, так оно и было). – Почему бы нет, мистер Уайлдер. Сейчас у нас обстановка несколько сумбурная, но, я думаю, мы выкроим для вас время. Подождите секундочку. Как насчет десяти утра в среду?

В условленное время он поднялся на тридцать девятый этаж башни из стекла и стали, неся в потной руке портфель с материалами для презентации.

«МЫ НЕ СУЕМ НОС В ЧУЖИЕ ДЕЛА»

Такова была надпись на первой странице перекидного альбома, который он после краткого и нервного вступления разместил на столе в зале заседаний. Далее шел следующий текст:

Вот почему «Американский ученый» никогда не спрашивает своих читателей, что они пьют, сколько они пьют и в какое время дня они это делают. Нет ничего предосудительного в вопросах об охоте, рыбалке, теннисе или гольфе, но обстоятельства вашего причащения к любимому зелью – это нечто интимное…

Его слушателями были пять-шесть молодых людей и три-четыре девушки, которые удобно расположились на диванчиках и в креслах, расставленных вокруг стола. Вид у них был не скучающий, но и не особо заинтересованный, что побудило Уайлдера рискнуть и выдать небольшой экспромт.

– Предполагалось, что я зачитаю вам это вслух, – сказал он, – причем с выражением и даже с подчеркиванием пальцем каждой строчки, но я вас от этого избавлю. Спору нет, «Американский ученый» – это большой и серьезный журнал, но я никогда не понимал, где они находят людей, сочиняющих эти тексты для презентаций. Во всяком случае, сам я вряд ли смог бы додуматься до фраз типа: «обстоятельства вашего причащения к любимому зелью».

Смех был негромким – притом что сам он, подобно Сильвестру Каммингсу, воздержался от улыбки, только снижающей юмористический эффект, – но это был вполне искренний и добродушный смех, после которого Уайлдер почувствовал себя непринужденнее и даже стал чуточку развязным, по мере того как переворачивал страницу за страницей.

…Однако было бы разумным предположить, что шестьсот тысяч постоянных читателей «Американского ученого» могут послужить отличным рынком сбыта для качественных алкогольных напитков, каковым рынком они уже являются для дорогих автомобилей, фотоаппаратов, стереопроигрывателей и туристских путевок в Европу.

Чтобы с этим разобраться, мы выполнили простое логическое упражнение. Во-первых, был составлен коллективный портрет потребителей элитной алкогольной продукции. Затем мы сравнили его с коллективным портретом читателей «Американского ученого». Ниже приводятся результаты сравнения по всем параметрам…

На последней странице альбома, разделенной надвое, убедительно доказывалась полная идентичность среднестатистического читателя журнала и типичного потребителя элитного алкоголя. Ознакомление с этими данными потребовало несколько большего времени, что дало ему возможность осмотреть картины на стенах – во многом схожие с картинами доктора Бломберга, кроме какого-то комикса в рамке, – а также присутствующих людей, в первую очередь девушек. У одной была прическа в стиле Джеки Кеннеди и лицо, от которого у Джона екнуло сердце, но его вожделение угасло уже через несколько секунд, когда он увидел ее длинные стройные ноги и пришел к выводу, что стоя она окажется выше его.

– Полагаю, с этим мы разобрались, – продолжил он свое выступление. – У меня для вас есть еще кое-что. Сей увесистый том… – он почувствовал себя Биллом Костелло, вручающим «Большую книгу», – является результатом очень тщательного демографического исследования и называется «Автопортрет подписчика». Надеюсь, вы найдете время с ним ознакомиться. А я постараюсь вкратце представить вам нашего среднестатистического читателя. Ему около сорока лет. Он зарабатывает больше двадцати тысяч в год, и его работа настолько технически сложна, что мы с вами попросту не сможем понять ее суть. Но он никогда не читает журнал на работе; он читает его дома и тратит примерно четыре часа на изучение каждого выпуска. Я не знаю, как поступаете вы, проводя четыре часа за чтением журнала у себя дома, но я непременно дополнил бы это занятие… скажем так… причащением к любимому зелью.

Пора было закругляться с презентацией.

– Как вам известно, компания «Норт-Ист дистиллерс» размещает свою рекламу на задних обложках шести наших номеров ежегодно. Остальные шесть пока не заняты, и вы примете верное решение, если поспешите их выкупить. Благодарю вас за внимание.

Пожав руки Фрэнку Лейси и еще нескольким людям, он быстро направился к выходу из зала в приемную.

– Это было занимательно, – произнесла шагавшая рядом с ним девушка. Та самая, с очаровательным лицом и длинными ногами; как ни странно, сейчас ее макушка оказалась всего лишь на уровне его уха.

– Спасибо, – сказал он. – Если честно, меня всегда страшили эти чертовы презентации.

– Потому и вышло занимательно. То есть я заметила, что вам это дело не по душе, и все же вы неплохо справились. Думаю, все были впечатлены.

Они уже вышли в приемную, где не было никого, кроме них двоих и секретарши, склонившейся над телефоном и, судя по нежному мурлыканью, обсуждавшей отнюдь не деловые вопросы.

– Вы были на нашей террасе? – спросила девушка. – Это единственное по-настоящему приятное место во всем здании.

Одна из панелей стеклянной стены отодвинулась, и они вышли на просторную, продуваемую ветром площадку с белым галечным полом. Тут имелось несколько столиков и стульев из кованого железа, а также каменные скамьи, но девушка сразу повела его к низкой балюстраде, откуда открывался вид на город. При взгляде вдаль захватывало дух, при взгляде вниз он испугался чуть не до смерти.

– Летом мы проводим на террасе большую часть времени, – сказала она, – но сейчас мне здесь нравится даже больше.

Похоже, ее совсем не волновало то, что ветер может испортить ее прическу а-ля Джеки Кеннеди, и он был уже почти влюблен в ее походку – она шагала по гальке с горделивым изяществом балерины, – в большие карие глаза и выразительный рот.

– Давно вы здесь работаете?

– С тех пор, как окончила колледж в июне. Меня привлекло разнообразие обязанностей – здесь нужно делать все понемногу, но в целом впечатление… трудно сказать. Вы меня понимаете. – Она пренебрежительно сморщила нос.

– Это же всего лишь реклама.

Он узнал ее имя (Памела Хендрикс) и тут же, заправив под пиджак выбившийся галстук и пытаясь пригладить взъерошенные ветром волосы, предложил вместе пообедать, что явилось для нее полной неожиданностью.

– Нет, я… к сожалению, не могу…

И глаза ее столь быстро утратили блеск, что он не решился задать следующий вопрос: «Тогда, может быть, завтра?» Вероятно, она была любовницей Фрэнка Лейси (Уайлдер вспомнил, что во время презентации этот плечистый увалень с квадратной челюстью сидел рядом с ней, бедро к бедру) и сейчас вытащила его на террасу, просто чтобы вызвать во Фрэнке ревность – этак вполне по-девчоночьи.

– Тогда, может быть, созвонимся в более удачное время.

– Может быть.

Вернувшись в приемную, они пожали руки на прощание, и, пока лифт пролетал тридцать девять этажей вниз, он чувствовал себя падающим с небес обратно в реальность.

Менее недели спустя он подошел к телефону в своем офисе, чтобы ответить на звонок, и услышал голос:

– Это Джон Уайлдер? Говорит Фрэнк Лейси, «Хартуэлл и партнеры». Скажите, шесть обложек под рекламу еще не заняты?

– Пока нет.

– Хорошо. Мы готовы их выкупить; я пришлю вам контракт сегодня во второй половине дня.

– Что ж, это будет… очень хорошо.

– Это великолепно! – воскликнул Джордж Тейлор. – Видит бог, Джон, я знал, что, если эту сделку можно провернуть, никто не справится лучше тебя. Я бы угостил тебя обедом, но сейчас дел по горло.

И слово «обед» благополучно проследовало вслед за Джоном к его рабочему столу, где он набрал номер «Хартуэлла» и попросил к телефону Памелу Хендрикс.

– О, здравствуйте, – сказала она. – Мои поздравления.

– Откуда вы узнали?

– Ну а как иначе: слухом земля полнится.

Это могло подразумевать, что Фрэнк Лейси упомянул об этом в постели, когда она лежала рядом, поглаживая его широкую грудь.

– Я, собственно, хотел узнать, не пообедаете ли вы со мной сегодня?

– Спасибо, но, к сожалению, я не могу…

На сей раз он прервал ее с решимостью человека, которому уже нечего терять:

– Тогда как насчет встречи после работы? Посидим где-нибудь за бокалом вина.

На том конце возникла заминка.

– Хорошо, договорились.

Теперь нужно было сделать еще два звонка.

– …Дженис, сегодня из Лондона прилетает этот тип с контрактом по «Ягуару»; Джордж попросил меня угостить его ужином. Ничего особенного, надеюсь закончить с ним до десяти, а потом отправлюсь на одно из собраний… О’кей… Увидимся утром.

Со вторым звонком было сложнее.

– Мистера Пола Борга, пожалуйста… Пол? Это Джон. Послушай, я только хочу узнать, не собираешься ли ты сегодня вечером на Варик-стрит… Вот и славно. Там хотя бы прибрано? Простыни чистые? А полотенца?.. Что значит, как мои дела? Мои дела в порядке. А как твои?..

Он повел ее ужинать в «Плазу», надеясь впечатлить, но с первых минут стало ясно, что она уже неоднократно бывала в этом ресторане. Первая порция виски пошла так приятно, что он предоставил Памеле вести разговор, а сам сидел рядом, смаковал напиток и разглядывал ее профиль. Кончик ее маленького носа слегка дергался вверх и вниз при произнесении слогов, начинающихся с «п», «б» или «м», и ему эта особенность показалась очаровательной.

Она рассказывала о своем вермонтском колледже под названием Марлоу – небольшом экспериментальном заведении, о котором Уайлдер никогда не слышал.

– Это типа Беннингтона, только еще более либеральный, и обучение в нем совместное.

Далее речь зашла о ее отце и старшем брате, который был «абсолютно гениальным пианистом», и Уайлдер начал понимать, что эта девчонка богата – возможно, даже очень богата.

– А чем занимается ваш отец?

– Он банкир. Специалист по инвестициям. Такие вот дела…

За второй или третьей порцией аперитива она объяснила, почему никогда не бывает свободна в обеденное время.

– Я все лето, как говорится, «встречалась» с Фрэнком – Фрэнком Лейси, – пока его консультант по вопросам семьи и брака не посоветовал ему это прекратить, что он и сделал. Но мы по-прежнему каждый день обедаем вместе, этим как бы подтверждая, что мы остаемся друзьями. Звучит глупо, я понимаю.

– И ты все еще без ума от него.

Она покачала головой и поджала губы:

– Нет. Теперь уже нет. На мой взгляд, мужчина, позволяющий какому-то консультанту принимать решения за него, не может… не может считаться настоящим мужчиной. Ты ведь женат, не так ли?

– Да, я женат.

– И ты бы позволил какому-нибудь консультанту по брачным вопросам убедить тебя… Впрочем, не бери в голову. Это все слишком сложно.

Когда подали запеченную говядину с вином, она тоскливым голосом сообщила, что большинство студентов в Марлоу были «чудовищно креативны».

– Нет, я не о креативности в пошлом варианте рекламщиков, пойми меня правильно… – И ее нож убеждающе нацелился острием ему в горло.

Она имела в виду настоящее творчество: поэзию, живопись, скульптуру, музыку, танцы; она имела в виду театр.

– Что там только не ставили, от Софокла до как его, ну, ты знаешь… до Беккета. А я всегда была скучной бесталанной заурядностью. Собственно, ею и остаюсь.

Когда пришел черед кофе и коньяка, она сделалась менее разговорчивой и начала поглядывать на него как бы сквозь романтическую дымку; в такси он наконец ее обнял.

– Как-как называется улица? – переспросила она. – И что там находится?

– Просто одно местечко, которое, я надеюсь, тебе понравится.

– Ты очень милый, Джон.

И она подставила рот для первого, ритуального поцелуя, позволив его ладони ласкать ее грудь, пока они катили по длинной Седьмой авеню.

Она была шикарна. Во всяком случае, именно это слово то и дело срывалось с его уст, когда они обнимались, катались, переплетались и сливались воедино на постели ниже уровня тротуара, а подземка Седьмой авеню грохотала у них под полом.

– Ох, ты шикарна… ох, детка, ты… о боже, как ты шикарна… ты шикарна…

Она не говорила ничего, но ее вздохи, стоны и долгий финальный крик вполне убедительно свидетельствовали о том, что и он был… скажем, не слишком плох.

Позднее они долго лежали в молчании, и он мысленно переваривал удивительное открытие: ему было тридцать шесть лет и он до сих пор ни разу не получал такого удовольствия от секса. Он чуть было не сказал это вслух – «Можешь себе представить? Мне тридцать шесть лет, и это был самый лучший…» – но вовремя сдержался. Она могла бы посмеяться над таким признанием или пожалеть его, после всех «чудовищно креативных» парней в Марлоу и бурного лета в объятиях Фрэнка Лейси. Вместо этого он спросил:

– Памела, сколько тебе лет?

– В феврале исполнится двадцать один.

Она отделилась от него, встала и нагишом прошла по линолеуму через комнату, напомнив ему девчонку на плоту в тот первый уик-энд после Бельвю. Удивительно, как можно иметь столь длинные ноги при ее невысоком росте?

– За первой дверью только туалет, без раковины, – предупредил он. – Если тебе нужна раковина, она есть на кухне.

– А, понятно, – откликнулась она. – Это похоже на квартиры во Франции.

Выходит, она также побывала во Франции – а может, и всю Европу объездила еще с детства, каждый год проводя там каникулы. Направляясь к бару, он позволил своему сознанию заполниться сводящими с ума картинами: юная Памела смущенно раздвигает ноги перед елейным соблазнителем-аристократом во время завтрака с шампанским в Булонском лесу; Памела в исступлении царапает спину пыхтящего испанского крестьянина на грязной соломе в хлеву; Памела, распростертая на песке адриатического пляжа, шепчет «Te amo» в ухо итальянскому автогонщику…

Но вскоре она вернулась к нему. Он наполнил два бокала и натянул штаны, а на Памеле уже был старый плащ Пола Борга, обнаруженный ею в шкафу. Они пристроились рядышком на краю постели.

– Очень уютное местечко, – сказала она. – Когда мы ночью здесь появились, я не успела его разглядеть, потому что была слишком… ну, ты понимаешь… слишком увлечена…

Он еле удержался от восклицания: «Увлечена? Неужели? Мной?!»

– …но теперь вижу, что здесь и вправду мило, – договорила она.

– Эта квартира не предназначена для постоянного проживания, – пояснил он. – Она используется только… короче, мне здесь тоже нравится.

Он звонко чокнулся с ее бокалом.

– Полагаю, это можно назвать «причащением к любимому зелью».

– Хм… – промычала она на манер доктора Бломберга, и он понял, что слабыми шуточками Памелу Хендрикс не проймешь.

Пусть ей было всего двадцать, но, чтобы вызвать ее смех, требовалось нечто по-настоящему уморительное. И еще: ни разу за весь вечер она не спросила его о жене, или о наличии у него детей, или о том, сколько девчонок он приводил сюда до нее. Отсутствие этих вопросов само по себе уже выделяло ее на фоне прочих женщин.

Чуть погодя она встала и, меланхолически расхаживая по комнате в плаще Борга, вернулась к той же – видимо, излюбленной – теме: собственной серости и бесталанности.

– …Вот что интересно, – рассуждала она, пока он наливал себе новую порцию, – я не могу играть на сцене или делать классные фотоснимки, мне не под силу писательство, а если кто-нибудь даст мне кинокамеру, я не буду знать, что с ней делать, однако мне почему-то всегда казалось, что я вполне могла бы продюсировать фильмы. Хорошие фильмы.

Он уже плеснул виски на кубики льда, но после этих слов долил туда же еще одну порцию, а затем посмотрел в ее широко открытые, предельно серьезные глаза.

– Со мной то же самое, – сказал он.


Глава вторая | Нарушитель спокойствия | Глава четвертая