на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


5

Преданная Гераклу и с трепетом ожидающая его возврата Деянира стремится узнать правду о причине похода ее супруга на Эхалию — не для того, чтобы мстить ему, а для того, чтобы отвратить его от новой любви, в которой Деянира не видит ничего преступного: неожиданно вспыхнувшую в Геракле страсть к Иоле легко объяснить необоримым воздействием Афродиты, подчиняющей себе сердца и смертных, и бессмертных. Но и в стремлении Деяниры вернуть себе Геракла тоже нет ничего преступного, и к выполнению этой задачи брошенная женщина приступает во всеоружии знания, позволяющего ей действовать в полной уверенности своей правоты. "Что страшного в знании?" — спрашивает она (459), и глашатай Лихас должен признать в ней разумную женщину, здраво смотрящую на жизненные обстоятельства. И вот результат разумной деятельности Деяниры: "Знай, что сегодня ты погубила своего мужа и моего отца!" — сообщает ей Гилл (739 сл.). Зелье, некогда врученное Деянире смертельно раненным кентавром, оказалась не приворотным средством, а страшной отравой, заживо сжигающей тело Геракла. Поступки, представляющиеся человеку разумными, приводят к последствиям, противоположным его первоначальным (и вполне благочестивым) намерениям, — истинное знание приходит к Деянире (710-713), как и к Креонту, с пагубным опозданием и становится причиной ее самоубийства. Точно так же отдых, обещанный Гераклу после его многолетних трудов, оказывается совсем иным, чем представляли его себе люди (821-830, 1164-1173). Божественное прорицание не солгало, — только боги глубже понимают истинный смысл изреченных ими слов, чем смертные.

Впрочем, в "Антигоне" и "Трахинянках" проблема знания только намечается, — всестороннее раскрытие, она находит в "Царе Эдипе", где деятельность главного героя проходит под знаком неустанного стремления к истине, как бы она ни оказалась безжалостна, и все поведение Эдипа проникнуто нескончаемым ее поиском. Глаголы со значением "искать", "исследовать", "узнавать" и т. п. составляют один из разветвленных лейтмотивов этой трагедии; в целом ряде случаев они сосредоточиваются в компактные лексические гнезда, цель которых в афинской драме — внедрить в сознание зрителя идеи, владеющие драматургом и для него особенно важные. К чему приводят эти неуклонные усилия Эдипа овладеть знанием, известно: к его саморазоблачению, вследствие которого фиванский царь опознает в себе убийцу собственного отца и мужа собственной матери. Поскольку таким образом Эдип узнает о невольном совершении пророчества, полученного им некогда в Дельфах, из этого нередко делают вывод, что главной целью Софокла было доказать незыблемость божественных прорицаний и бессилие человека перед лицом безжалостного рока. К этому добавляются усиленные поиски вины Эдипа: его обвиняют то в легкомысленном отношении к полученному прорицанию, то в несправедливых обвинениях по адресу Тиресия и Креонта, которых Эдип подозревает в заговоре против себя. Между тем, ни построение действия в трагедии, ни самый ее текст не дают основания для подобных обвинений.

Прежде всего, действие "Царя Эдипа" относится ко времени, отделенному от убийства Лаия и женитьбы Эдипа на Иокасте добрыми двум десятками лет: когда юноша Эдип получил в Дельфах зловещее пророчество (787-799), он позабыл все сомнения относительно своего происхождения и твердо решил не возвращаться в Коринф, где были жив Полиб и Меропа, которых он считал своими родителями. Бредя из Дельфов куда глаза глядят, Эдип встретил заносчивого чужеземца на колеснице, и между ними загорелась дорожная ссора. На нападение незнакомца разгневанный Эдип ответил яростным ударом дорожного посоха, отчего его соперник свалился замертво. Продолжая свой путь, Эдип дошел до Фив, разгадал загадку злодейки-Сфинкс и в награду получил опустевший незадолго до этого царский престол и руку овдовевшей царицы. Какие основания были у него подозревать в убитом своего отца и в его вдове — свою мать? В дорожной ссоре Эдип поступал в соответствии с элементарной логикой самообороны, защищаясь от надменного встречного, а в Фивах — в соответствии с правилами богатырской сказки, которые предписывают освободителю царства от чудовища жениться на спасенной царевне или царице. Таким образом, если бы Софокл хотел показать тщетность человеческих усилий в борьбе с роком, он должен был сделать содержание своей трагедии события из ранней молодости Эдипа, когда тот по неведению исполнил все то, чего хотел избежать. Софокл, однако, поступил иначе, и поэтому в его трагедии никакой роли не играет рок, и никто не стремится вступать с ним в борьбу, поскольку все предреченное давно свершилось.

Содержание "Царя Эдипа" составляют вовсе не события двадцатилетней давности, а, по верному замечанию Шиллера, непрерывный "трагический анализ", производимый самим Эдипом, причем речь идет вовсе не о том, убил ли Эдип незнакомца и даже — кем был этот незнакомец (на этот вопрос любой зритель мог дать ответ еще до начала трагедии и уж во всяком случае, сравнив рассказ Иокасты с воспоминаниями Эдипа, 715 сл., 729-753, 798-815), а о том, кто же, в конце концов, сам Эдип, чей он сын, муж, отец? Именно в процессе расследования незаметно для зрителя смещаются цели фиванского царя. Сначала он ищет причину моровой язвы, посетившей его страну. Потом — убийцу прежнего царя и здесь-то у Эдипа возникает подозрение в причастности к этому делу Креонта как самого близкого к царскому трону человека, единственного кому могла быть выгодна смерть Лаия; как мы знаем, подозрения Эдипа оказываются напрасными, но надо признать, что он руководствуется при этом вполне разумной логикой борьбы за власть. Наконец, с той же настойчивостью и непреклонностью Эдип расследует свое происхождение, и на этом пути ему приходится неоднократно преодолевать сопротивление людей, раньше него — в силу своего участия в давно забытых происшествиях — понимающих, к чему приведет начатое им дознание. Если даже оставить в стороне зловещие намеки Тиресия (415-425), которым Эдип не придает никакого значения, так как его смертельно оскорбляет совершенно необоснованное, по его мнению, обвинение в убийстве Лаия, все же Эдипу по меньшей мере дважды представляется возможность прекратить свой розыск: сначала его умоляет об этом Иокаста (1060-1068), потом старается уйти от ответа на губительные вопросы старый пастух (1146-1165). И не было бы ничего проще, чем послушаться совета любящей и любимой жены, до того не раз старавшейся внести покой в смятенную душу Эдипа, если бы герой Софокла не был человеком, "каким он должен быть", т. е. не шел бы до конца к однажды намеченной цели, невзирая на все опасности, угрожающие его благополучию и самому существованию.

В этом смысле правы сторонники той теории, которая в судьбе Эдипа видит присущую познанию трагическую двусмысленность: проникая в глубины жизни, оно разрушает ее непосредственную данность, губит спокойную простоту "наличного бытия". В древнегреческом театре эту мысль примерно за полвека до постановки "Царя Эдипа" выразил один из героев Эсхила: "Лучше быть несведущим, чем мудрым". Однако в те, далекие для софокловского Эдипа времена человеческое знание, если оно совпадало с нормами мировой справедливости, вело смертного по единственно возможному и потому правильному пути преклонения перед божественными нравственными заповедями. На рубеже последней четверти V в., после вторжения в умственную жизнь афинян софистики и риторики, "простота наличного бытия" утратила в их глазах свою однозначную привлекательность. Для раскрытия заложенных в жизни противоречий требовались героические усилия интеллекта, даже если человек сознавал, что он может вызвать против себя силу, одолеть которую он не способен.

Нет ли, впрочем, ужасного кощунства в нашем утверждении, что Эдип, убивший родного отца и женившийся на собственной матери, остается в глазах Софокла идеальным, нормативным героем? Нет — именно потому, что Софокл в этой трагедии рисует не закоренелого злодея, хладнокровно расправляющегося с отцом и насилующего мать; такой персонаж никогда не мог бы стать объектом художественного исследования в подлинной трагедии. Софокл же изображает человека, по неведению совершившего страшные преступления и не только не уклоняющегося от своего публичного саморазоблачения, но и раньше всех творящего суд над самим собой. В известном отношении Эдип следует логике Аякса, т. е. осуждает себя на самоослепление, исходя не из субъективного намерения, а из объективного результата. Но в то время как трагедия Аякса возникает вследствие вмешательства божества, отчуждающего действие от его носителя, превращающего субъективно оправданный замысел в поступок, позорящий совершившего, трагедия Эдипа коренится в ограниченности, экзистенциально присущей самому человеческому знанию: все разумные меры, принятые Эдипом и его родителями в прошлом и принимаемые им самим в настоящем, приводят к прямо противоположному результату.

На чьей стороне находятся симпатии Софокла в этом столкновении неизбежно неполного, частичного, ограниченного человеческого знания с всеобъемлющим, всеохватывающим божественным всеведением, олицетворяющим в глазах поэта разумность мира? Настоящая трагедия не позволяет подобной постановки вопроса — иначе она превратится в плоскую притчу о пользе смирения. "Царь Эдип" потому и является на протяжении столетий образцом трагедии, что в непримиримый конфликт оказываются вовлеченными могучие силы, одинаково правые в своих притязаниях. Общественная нравственность не могла бы смириться с безнаказанностью вольного или невольного отцеубийцы, взошедшего на ложе собственной матери, и мир "вышел бы из своей колеи", если бы такое преступление осталось неразоблаченным, — в этом отношении правда находится на стороне дельфийского оракула, давшего своим приказом изгнать из фиванской земли убийцу Лаия первый толчок "трагическому анализу", который разворачивается в "Царе Эдипе". И зрители Софокла, считавшие олимпийских богов прямыми покровителями афинской демократии, не могли осуждать Аполлона за его совет, приведший к саморазоблачению Эдипа.

Вместе с тем, афинская демократия не многого стоила бы, если бы она сама не сознавала, что вырастила новый тип человека — не бессловесного раба под игом деспота-варвара, а самостоятельного в своем решении и поведении индивидуума, способного и готового принять на себя всю меру ответственности за свои поступки. Коллективом таких свободных, подчиняющихся только себе подобным, видел Эсхил афинское ополчение, сокрушившее войска Дария и Ксеркса, в "Персах" (472 г.). Человеческая личность, находящая в себе силы пойти на смертные муки ради служения своему призванию и долгу, — таким видел свой идеал Софокл, создавая образы Антигоны и Эдипа. Героическая индивидуальность и разумный, но непознанный универсум — эти две силы пришли в столкновение в софокловской трагедии, и вследствие могущества обоих противников борьба между ними не могла не принять грандиозных масштабов. И если победа остается в конечном счете за вечным и неуничтожимым миропорядком, не меньшее значение имеет раскрытие с максимальной полнотой возможностей человеческой личности, обнаруживающей их в целенаправленном и бескомпромиссном деянии.


предыдущая глава | Драмы | cледующая глава