на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


1

Первой трагедией Софокла, с которой познакомился русский читатель, был "Филоктет": в 1799 г. в Москве вышел прозаический перевод В. Голицына[675], в 1816 — перевод в александрийских стихах, выполненный молодым С. Аксаковым[676]. Интерес к "Филоктету" едва ли оказался случайным: более, чем в какой-либо другой трагедии Софокла, поэтика классицизма могла найти здесь столь дорогой ей конфликт между долгом чести и долгом гражданским. Не случайно оба перевода были сделаны с французского, и уже по одному этому от них трудно требовать верности оригиналу. Так, Аксаков, следуя за Лагарпом[677], опустил все хоры; Голицын сохранил многие хоровые партии (из чего следует сделать вывод, что он пользовался каким-то другим, скорее всего, прозаическим французским переводом), но тяжеловесный язык конца XVIII в. в лучшем случае передавал содержание трагедии, никак не ее художественные достоинства.

Не могли существенно обогатить читающую публику и несколько отрывков из "Антигоны" и "Эдипа в Колоне", которые перевел прозой П. Львов[678], и из "Царя Эдипа", переведенные тоже прозой Я. А. Галинковским для его многочастного "Корифея"[679]. Правда, вступительный монолог Эдипа и ответ жреца были переведены здесь шестистопным ямбом без рифм[680], представляя собой первый опыт передачи на русский язык греческого триметра, но сам переводчик признавал, что "в стихах ослаблен подлинник", и скромно назвал свой труд не более, чем "подражанием" Софоклу. Наконец, отрывки из "Аякса", "Трахинянок", "Царя Эдипа", "Эдипа в Колоне" и "Электры" в прозаическом переводе П. Соколова были помещены в уже упоминавшемся издании "Ликея".

К началу XIX в. относится еще один любопытный документ из истории освоения Софокла в России. В вышедших в 1811 г. "Цветах русской поэзии" известного профессора Царскосельского лицея Н. Кошанского наряду с греческими текстами и русскими переводами Биона и Мосха читателю был представлен "Отрывок Клитемнестры, Софокловой трагедии, найденный и в первый раз на греческом изданный Хр. Фр. Маттеем". Источником для перевода нескольких сотен стихов, никакого отношения к Софоклу не имеющих, послужил опубликованный Маттеи в 1805 г. текст из аугсбургской рукописи XVI в., по неведомой причине принятый им за трагедию Софокла[681]. Нас интересует здесь, однако, не сам факт этой вольной или невольной мистификации, а средства, которыми греческий текст был переведен на русский язык: для речевых партий Кошанский, как и пять лет спустя Аксаков, использовал александрийский стих, а две пары строф в хоре "жителей миценских" перевел рифмованными стихами (первую пару — четырехстопными ямбами, вторую — преимущественно такими же хореями); между строфами была соблюдена симметрия, включая сюда и эфимнии, выдержанные в двустопных усеченных дактилях. Этот прием в передаче хоровых партий объективно оказался прецедентом для многих последующих переводчиков Софокла, даже если они и не были осведомлены о подложной "Клитеместре".

Первого полного Софокла русский читатель получил благодаря труду И. И. Мартынова, выпустившего с 1823 по 1825 г. все семь трагедий отдельными книжками. Мартынов переводил с древнегреческого (все трагедии вышли даже с параллельным греческим текстом) и снабдил каждую трагедию примечаниями, объясняющими отчасти ход действия в ней, отчасти — его перевод. В хоровых партиях были выделены составляющие их структурные элементы — строфы, антистрофы, эподы, но получить представление об их ритмическом своеобразии в отличие от разговорных партий было нельзя, так как перевод был выполнен прозой. Впрочем, в это же время появился и первый в России достаточно крупный образец стихотворного перевода Софокла.

В вышедшие в 1825 г. "Подражания и переводы из греческих и латинских стихотворцев" А. Ф. Мерзлякова с обширным введением "О начале и духе древней трагедии..." вошел ряд сцен из трех греческих трагиков, в том числе большие отрывки из "Эдипа в Колоне" (со ст. 1447 до конца трагедии) и "Антигоны" (ее спор с Креонтом и выход Исмены, 2-й стасим, сцена Креонта с Гемоном и следующий за тем 3-й стасим, наконец заключительный эпизод, начиная со ст. 1155). Речевые партии Мерзляков переводил традиционным для русской трагедии александрийским стихом с чередованием мужских и женских рифм. Например:

Надменность не для тех, которых рок — служенье.

Достоин казней всяк, презрев мое веленье;

Достоин злейших кар дерзнувший предо мной,

Ругаясь, гнусною тщеславиться виной...[682]

В передаче хоровых партий Мерзляков был не слишком последователен. Иногда он пользовался рифмами на протяжении всего стасима, иногда вкраплял их только кое-где, иногда и вовсе обходился без них. Само собой разумеется, что в переводе использовались традиционные размеры — чаще всего четырехстопные хореи или ямбы с анакрузой, но попадались и дактили — чистые двустопные или же в комбинации с хореями. Мерзляков также не ставил перед собой задачи хотя бы приблизительно передать количество и симметрию хоровых строф.

Было бы, конечно, преувеличением назвать перевод Мерзлякова точным. Если довод Креонта против выдачи Антигоны замуж за Гемона ("Для посева есть и другие пашни"), до сих пор шокирующий читателей своей откровенностью, был вовсе неприемлем для аудитории Мерзлякова, то все же его перевод ("Рассудок над страстьми быть должен властелин. Ему невеста есть") нельзя назвать даже пересказом оригинала. Есть и другие примеры достаточно вольного обращения с текстом Софокла: опускаются отдельные реплики Корифея, в том числе — анапестическая прокеригма перед выходом Гомона. Напротив, перед обращением Креонта к Исмене в его уста вложены 11 стихов о тягости царской власти,) отсутствующие в оригинале и представляющие собой достаточно вольный пересказ рассуждений того же персонажа в "Царе Эдипе". В остальном перевод А. Мерзлякова несомненно соответствовал тогдашним представлениям об этом виде искусства и отличался к тому же достаточным уровнем поэтического мастерства.

Следующее обращение к Софоклу в России происходит 20 лет спустя после Мерзлякова. В "Библиотеке для чтения" за 1846 г. (т. 77, Э 8) в отделе "Русская словесность" (1) появляется перевод "Антигоны", выполненный 23-летним Ап. Григорьевым, который, по его словам, старался строго, почти буквально держаться подлинника. В этом, надо оказать, он вполне преуспел — однако с большим ущербом для стихотворного размера и русского языка вообще. Что касается размера, то здесь без всякой последовательности пятистопные ямбы были перемешаны с шестистопными, а то и с семистопными. Как, например, можно было втиснуть в трагическую речь такой стих:

И это, говорят, объявит благородный Крэон...

Или считать написанными по-русски такие обороты:

"...пусть она / Умрет или живет закладена / В пещере этой..."?

Хоры Григорьев перевел свободным стихом с весьма отдаленным соответствием парных строф, притом что буквализм в переводе делал и эти части трагедии трудно читаемыми, Остается только гадать, каким образом безымянный рецензент, откликнувшийся в том же году на перевод Григорьева, сумел найти в нем "отчасти довольно удачный опыт", "несмотря на нестройность, шероховатость и часто совершенное отсутствие стихов"[683].

Интерес к фиванским трагедиям Софокла снова пробуждается в самом начале 50-х годов. "Царя Эдипа" и "Антигону" переводит С. Шестаков[684], "Антигону" и "Эдипа в Колоне" — В. Водовозов[685]. Значение этих работ и для непосредственного восприятия Софокла русским читателем и для дальнейшей судьбы русских переводов Софокла совершенно несоизмеримо.

Переводы С. Шестакова надо признать достаточно беспомощными. Читая их, то и цело наталкиваешься на корявые обороты, смысл которых становится понятным только при обращении к оригиналу[686]. В переводе "Царя Эдипа" нет никакого членения трагедии; в "Антигоне" введены термины пролог, парод, эпизоды, стасимы, но строфические соответствия в хорах никак не выдержаны; следующие за хором анапестические прокеригмы, хотя и переведены (как раз сравнительно удачно) размером оригинала, но от партий хора никак не отделены. Принципиальное значение имело употребление для передачи речевых партий белого стиха — пятистопного ямба с чередующимися мужскими и женскими окончаниями.

Реакция современников на первый же перевод Шестакова была достаточно безрадостной. Неизвестный читатель журнала "Москвитянин", признаваясь в своей незнании древнегреческого языка, в то же время выдвинул перед переводом требование, бесспорное с точки зрения русского читателя: "...чтобы он был написан по-русски; ...потом уже требуется изящество и верность... Но перевод г. Шестакова не только не изящен, — продолжал анонимный рецензент, — но даже грешит против самых простых правил русского языка, а местами просто непонятен; это уже из рук вон плохо". Далее следовали многочисленные цитаты из последней части "Царя Эдипа", вполне оправдывавшие приговор рецензента: "Все-таки мне кажется, что перевод г. Шестакова скорее уронит репутацию Софокла между не знающими подлинника, чем восхитит их"[687]. Это мнение надо признать верным и, таким образом, констатировать, что первая встреча русского читателя с полным переводом "Царя Эдипа" в сущности не состоялась.

Совсем иначе — и вполне заслуженно — была принята переводческая работа В. Водовозова. Анонимный рецензент писал на следующий год после издания "Антигоны": "За исключением нескольких отчасти темных оборотов и небольшого числа стихов сухих и не совсем поэтических, вся софокловская "Антигона" переведена достойным образом. Стих везде ровен и прост, язык чужд малейшей напыщенности, метафоры и кудреватые выражения, не подходящие к духу русского языка, везде смягчены со вкусом и знанием дела. Во многих частностях перевода священным огнем блещет истинная и пламенная поэзия.., не нуждающаяся ни в каких комментариях"[688]. И сам Водовозов во вступительной заметке отмечал, что он заботился о передаче не каждого слова, а точного смысла, простоты, изящной пластики речи Софокла. Применяя в речевых партиях, как и Шестаков, белый стих (пятистопный ямб), Водовозов пользовался им с несравненно большей свободой и легкостью. Правда, он, как и после него многие переводчики, не считал для себя обязательной эквилинеарность перевода оригиналу. Реплика одного персонажа могла у него оканчиваться посредине стиха, где ее подхватывал другой персонаж. Однако однострочную стихомифию Водовозов старался соблюдать. Что касается хоровых партий, то большую часть их он перевел вольными ямбами, прекрасно отдавая себе отчет в неадекватности такого перевода размеру оригинала. Считая, что точное подражание греческому размеру в хорах читается тяжело, Водовозов, по его собственному признанию, не решался создавать новый размер. Впрочем, воспроизвести один из таких ритмов он попытался в переводе парода, комбинируя хореи и дактили с анапестами.

Этими же принципами Водовозов руководствовался и при переводе "Эдипа в Колоне", опубликованном три года спустя. Здесь он, однако, гораздо смелее, чем в "Антигоне", стремился передать размер подлинника в коммосах и более внимательно следил за симметрией между строфами и антистрофами. Сохранил он и тетраметры в маленьком монологе Фесея в "Эдипе в Колоне" (887-890), в то время как в "Антигоне" уже упоминавшиеся анапестические прокеригмы он передал четырехстопными усеченными дактилями.

Добавим, что Водовозов был очень внимателен к художественному замыслу Софокла в переводимых им трагедиях. Он правильно уловил сознательную неопределенность высказываний хора в 1-м стасиме "Антигоны": хоть еще и далеко до развязки, зритель "не может не видеть со стороны Антигоны одну чистую, бескорыстную любовь к брату, а со стороны Креонта одну бессмысленную ярость"[689]. В "Эдипе в Колоне" Водовозов справедливо увидел "оправдание и возвышение человека, на котором лежит бремя наследственной кары", благодаря чему в трагедии "совершенно уничтожается сила рока"[690]. Полезны были и его примечания. Так, уже упоминавшийся ст. 569 из отповеди Креонта Йемене Водовозов перевел: "Найдет он и других себе невест", но в примечании указал буквальный, перевод: "Найдутся и другие поля для посева".

Можно только пожалеть, что работа Водовозова над Софоклом прекратилась после перевода двух трагедий. Если бы он продолжал ее дальше, русский читатель, может быть, оказался бы избавленным от совершенно дилетантских переводов Софокла, появившихся в 1870-е — 1890-е годы.

К их числу относятся "Электра", "Антигона", "Эдип в Колоне" в переводе Котелова[691], "Филоктет" в переводе В. Краузе (1893)[692] и неизвестного, укрывшегося под инициалами Е. М. (1894), а также отрывки из "Аякса" в переводе В. Алексеева и двух учеников 1-й санктпетербургской гимназии[693], — выше ученического уровня эти сцены и не поднялись. Добавим к этому скорбному списку перевод "Электры" К. Герцога (1897), где длина стихов колебалась от 4 до 6 ямбов, а в хоровых партиях использовались довольно беспомощные рифмы. Если мы сейчас называем эти переводы, то только потому, что в них при всем их несовершенстве все-таки можно проследить определенные тенденции в переводческой практике. По этой же причине в дальнейшем будут упомянуты некоторые из прозаических переводов Софокла — большей частью любительских и предполагавших своей целью помощь учащимся в чтении античного автора.

К счастью, среди переводчиков Софокла в последние десятилетия XIX в. были не одни бесталанные версификаторы. Заслуживает упоминания перевод "Эдипа в Колоне" В. Зубкова[694] вумя действующими лицами. Добросовестной работой был и перевод "Электры" П. Занкова[695], выполненный в пятистопных ямбах, с рифмованными строфами в хорах и комбинацией различных размеров в коммосах.

Наибольшей удачей этих лет был перевод "Царя Эдипа" О. Вейсс (1893). На сей раз избранный для речевых партий шестистопный ямб благодаря цезуре и чередованию мужских и женских окончаний читался легко и свободно; в соответствии с оригиналом хореическим тетраметром были переведены заключительные стихи трагедии. Хоровые партии Вейсс перевела, следуя традиции, почти везде рифмованными строфами, строго сохраняя симметрию в каждой паре. Из размеров она чаще всего употребляла четырехстопные дактили и анапесты (чередуя полные стопы с усеченными), но не отказывалась и от хореев и ямбов. Достаточно разнообразен был и набор рифм: парные, перекрестные, обнимающие. Работа О. Вейсс была оценена вполне положительно. Столь строгий рецензент, как В. Аппельрот, в свое время заслуженно разгромивший в пух и прах один из переводов Н. Котелова, на этот раз отмечал, что "поэтический колорит подлинника передан повсюду с истинно поэтическим воодушевлением", а "музыкальные рифмы украшают почти все хоры. Русский язык перевода может быть назван безукоризненным, верность подлиннику вполне достаточная". Были, конечно, и кое-какие претензии к переводчице в деталях, но в целом Аппельрот видел в работе Вейсс тот случай, когда interpres poetae poeta est[696].

К 90-м годам прошлого века относятся и три перевода Софокла, сделанные Д. С. Мережковским. Начиная с 1892 г., с интервалом в два года, одна за другой появились "Антигона", "Царь Эдип" и "Эдип в Колоне"[697]. Филологи-классики относились к Мережковскому без особого уважения. Вышедший в 1891 г., за год до "Антигоны", перевод эсхиловского "Прикованного Прометея" был очень сурово оценен неизвестным рецензентом[698], а опубликованный в том же году еврипидовский "Ипполит" подвергся уничтожающей критике со стороны Инн. Анненского, упрекавшего переводчика в множестве вольностей и неточностей, но вместе с тем отметившего и его необыкновенные версификаторские способности[699].

Тщательное сличение сделанных Мережковским переводов трагедий Софокла с оригиналом тоже позволит выявить достаточное количество отступлений от него — иногда безобидных, иногда — более опасных[700]. Так, завершение знаменитого 1-го стасима "Антигоны" отличается у Софокла сознательной двусмысленностью: слушая рассуждения хора о том, кто соблюдает божественные законы, а кто их преступает, зрители могли с одинаковым основанием отнести их и к Антигоне, и к Креонту. Мережковский устраняет эту трагическую неопределенность, переводя: "Но и царь непобедимый, / Если нет в нем правды вечной, / На погибель обречен". Аналогичные промахи нетрудно обнаружить и в других трагедиях, и нельзя отрицать, что такого рода вольности мешали адекватному восприятию хода мысли оригинала. Мало заботился Мережковский и об изолинеарности перевода. Анапестические прокеригмы он передавал то дактилями, то хореями. Но нельзя отрицать и того, что Мережковский прекрасно владел избранным им белым стихом, который читался легко и свободно[701]; в хоровых партиях он почти всюду соблюдал ритмическую симметрию и, пользуясь традиционной для русской поэзии метрикой, совершенно обошелся без рифм. Читателю переводы Мережковского пришлись, как видно, по вкусу, — все они, будучи первоначально опубликованы в журналах, затем многократно переиздавались на протяжении одного лишь первого десятилетия нашего века[702]. И Зелинский, выпуская "фиванский" том своего Софокла последним, мотивировал это тем, что фиванские трагедии уже имелись в хороших переводах — О. Вейсс и Д. Мережковского.

Еще два перевода, хронологически предшествующие изданию Софокла Зелинского, так же точно нельзя принимать всерьез, как и упоминавшиеся выше переводы С. Шестакова, Н. Котелова, E. Краузе, К. Герцога. Это был "Аякс", переведенный дважды: в 1904 г. П. Красновым[703] и в 1910 г. — Д. Шестаковым[704]. Оба они переводили белым стихом, достаточно любительским с точки зрения русского языка; в хорах Краснов пользовался нерегулярно рифмованными стихами, причем в богатстве рифм его упрекать не приходится. С точки зрения переводческой установки важно было, что Д. Шестаков точно воспроизвел античную стихомифию, не разбивая стиха между персонажами, как это достаточно часто позволял себе Краснов.

Перевод Д. Шестакова, впервые изданный в 1910 г., вышел затем в следующем году в "Варшавских университетских известиях"; в это же время (1911-1912 г.) появились в журналах и первые переводы Зелинского, которые два года спустя войдут в сабашниковское издание. Мы подошли к рубежу, на котором следует остановиться и оглянуться назад: что же было сделано в русской переводной литературе из Софокла за сто с лишним лет до Зелинского?


В.Н.Ярхо. Ф.Ф.ЗЕЛИНСКИЙ — ПЕРЕВОДЧИК СОФОКЛА | Драмы | cледующая глава