на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


Креонт (с ободряющей улыбкой)

В чем дело, друг? Ты оробел, я вижу! /

Скорее сбудешь — и скорей уйдешь.

Креонт явно представлен добродушным человеком, для которого и последний страж — друг (ср. также в переводе ст. 242: "Не мешкай, друг!"), хотя текст ни малейшего намека на такой демократизм царя не содержит. Напротив. Как мы узнаем впоследствии из слов Гемона, один лишь взгляд царя "страшен простому человеку", не решающемуся перечить его речам (690 сл.).

Объяснение столь благостному изображению Креонта мы находим во вступительной статье Зелинского к "Антигоне". Здесь выясняется, что Креонт "не тиран, а монарх-демократ" (II, 341), и поскольку его повеление "равносильно государственному закону" (II, 327 — Софокл повторяет это якобы не раз!), то мы должны "освободить созданный им героический образ Креонта от всех изъянов и случайностей, представить его богом со сверкающими доспехами" (II, 351). С таким толкованием — одним из многочисленных толкований "Антигоны" можно спорить; бесспорно только одно: толкование должно исходить из текста, а не быть привнесенным в него переводчиком. Впрочем, обратимся к персонажам не столь демократичным, как Креонт в изображении Зелинского.

Деянира в "Трахинянках", услышав из уст вестника радостное сообщение о возвращении Геракла, спрашивает, от кого он об этом узнал. "Его слуга, глашатай Лих возвещает об этом" (188 сл.), — ответствует вестник. В переводе: "Его ж товарищ все нам рассказал, глашатай Лих...". Сам Лих в конце своего монолога, объясняя присутствие перед дворцом пленниц из Эхалии, говорит Деянире: "Так приказал твой супруг, я же, будучи ему верен, исполняю (приказ)" (285 сл.). В переводе: "...Я ж, верный друг ему, приказ исполнил". Но откуда взял Зелинский, что Лих — "друг" и "товарищ" Геракла? В первом случае в оригинале прямо сказано "слуга", во втором Лих отчитывается в исполнении приказа перед царицей, — поведение, более свойственное посыльному, чем другу Геракла.

В начале "Филоктета" перед зрителем появляются Одиссей и Неоптолем в сопровождении моряка. Осмотрев пещеру отсутствующего Филоктета, Одиссей считает нужным обезопасить себя от неожиданного появления ненавидящего его героя. "Пошли этого человека в дозор, — говорит он Неоптолему, — чтобы тот [Филоктет] неожиданно не натолкнулся на меня" (45 сл.). В переводе: "Итак, товарища на холм пошли...". Однако, моряк — такой же товарищ юному и знатному Неоптолему, как Лих — Гераклу.

В "Царе Эдипе" коринфский вестник не понимает, из-за какой женщины Эдип не решается вернуться в Коринф, куда его зовут на царство. "Из-за Меропы, старик, бывшей супруги Полиба", — отвечает Эдип (990). "Меропа, друг, Полибова вдова", — в переводе Зелинского. Но почему пастух из Коринфа друг Эдипу, славному царю Фив? В другой раз в этой же трагедии хор обращается к ослепившему себя Эдипу: "Что за безумие охватило тебя, несчастный?" (1299 сл.). "Что за ярость, о друг, обуяла тебя?" — у Зелинского. Хор в греческой трагедии может достаточно сурово судить царей, но без той тени панибратства, которую приписывает ему в данном случае переводчик. По-видимому, несмотря на усилия Зелинского, нам придется все же расстаться с представлением об излишнем дружелюбии софокловских царей и героев в отношении их слуг.

Значительно ближе к современным представлениям, чем это могло быть изображено Софоклом, передает Зелинский отношения между мужчиной и женщиной.

Начать надо со знаменитых, упоминавшихся ст. 568-572 из "Антигоны". Здесь, как известно, Исмена потрясена решением Креонта казнить Антигону, посватанную за его сына, царевича Гемона. "И ты убьешь невесту своего сына? — Для посева пригодны и другие пашни. — Нет, коль у него с ней все слажено. — Я не терплю дурной жены для сына! — О дорогой Гемон, как бесчестит тебя отец!" — завершает спор Исмена. По крайней мере, так стоит в большинстве рукописей, хотя в Альдине — первом издании печатного текста Софокла — этот стих и отдан Антигоне, и вслед за ним так же поступают многие современные издатели.

Как видит читатель из прозаического перевода, в этом диалоге нет ни слова о любовных чувствах молодых людей. Конечно, выражение Исмены "у него с ней все слажено" можно понимать в том смысле, что выросшие вместе в царском дворце Гемон и Антигона с детства питали друг к другу симпатию, которая со временем переросла во взаимное влечение. К такому выводу приведут нас и последующие события, когда мы узнаем, что Гемон проник в склеп к замурованной Антигоне и там покончил с собой, обняв труп невесты. Но и хор в "Антигоне" и афинские зрители Софокла понимали реплику Исмены куда более прозаически. Будущие супруги — царского происхождения и к тому же двоюродные брат и сестра; такие браки очень приветствовались в Афинах, так как позволяли сохранять приданое невесты в пределах одного рода. К тому же в реальной афинской жизни никому не приходило в голову справляться о взаимном согласии молодых: детей сватали родители, и главным критерием при выборе невесты было требование, чтобы она, живя в родительском доме, как можно меньше знала и видела; своего собственного супруга она могла в первый раз встретить только при бракосочетании или незадолго до этого, — какая уж там любовь! Поэтому не чем иным, как откровенной модернизацией, надо считать толкование, приданное этому стиху Зелинским: "А их любовь ты ни во что не ставишь?"

Соответственно нет упоминания о любви и в двух других случаях, где она появляется в переводе. При виде подходящего Гемона корифей хора спрашивает: "Идет ли он, горюя о судьбе Антигоны, его невесты, и скорбя об утерянной надежде на брачное ложе?" (627-630). На вопрос же Креонта, не гневается ли на него сын за невесту, Гемон отвечает: "Никакой брак я не поставлю выше твоего мудрого руководства" (637 сл.). Зелинский переводит в первом случае: "Знать не сладко с любовью прощаться", в другом: "Нет той любви, которую бы сын твой / Твоим благим заветам предпочел". В обоих случаях он считает "любовь" синонимом "брака", — древние греки опять же судили иначе. Вступление в брак они считали гражданской обязанностью, а любовь искали в кругу гетер.

"Любовь" и "ласка" вообще часто возникают в переводах Зелинского вместо отнюдь не тождественных понятий. В "Аяксе" Тевкр удивлен тем, что Одиссей, при жизни Аякса — его злейший враг, взял его после смерти под защиту. "Ты развеял мои страхи", — говорит Тевкр Одиссею (1382). "Мог ли ожидать / Такой любви я от тебя?" — звучит в переводе, хотя Одиссей отнюдь не изъясняется в любви ни Тевкру, ни его погибшему брату. "Нет ничего позорного в том, чтобы чтить своих единокровных", — говорит Антигона Креонту (511). "Стыдиться ли мне, что брата я люблю?" — в переводе. В "Электре" героиня жалуется: "Я истаиваю без родителей, ни один из близких мне людей не берет меня под защиту" (187 сл.). В переводе: "Сколько уж лет сиротой изнываю я, / Ласки ресы подопечной женщины.

Не менее показателен для Зелинского и перевод ст. 764 из "Трахинянок". Рассказывая матери, как Геракл совершал жертвоприношение, надев присланный ею смертносный плащ, Гилл продолжает: "И сначала он, несчастный, с радостным сердцем возносил мольбу, радуясь торжественному одеянию" (763 сл.). В переводе: "Вначале он с душою просветленной / Мольбы, несчастный, возносил к богам, / Плащу и ласке радуясь". Может быть, Деянира и хотела, посылая плащ, вложить в него ожидание супружеской ласки, — Геракл, которого существование законной жены никогда не удерживало от увлечений на стороне, едва ли был расположен к подобным нежным чувствам.

Впрочем, Зелинский был на этот счет другого мнения. Анализируя "Трахинянок" во вступительной статье, он непременно хочет сделать Геракла верным мужем, только однажды нарушившим долг супружеской верности. Соответственно Зелинский готов принять за чистую монету саркастические слова Деяниры о Геракле как "верном, любящем супруге", и, наоборот, считает притворными ее слова о том, что она часто терпела его увлечения (III, 38, 53). Однако зрители Софокла достаточно хорошо знали многочисленные мифы, повествовавшие о связях Геракла с Авгой, Омфалой, пятьюдесятью Фестиадами и т. д., чтобы не встать на точку зрения Зелинского, и едва ли, кстати, при тогдашнем отношении к браку видели в этих связях что-нибудь предосудительное. И если Зелинский, исходя из своей мифологемы Геракла, делает его (а не только Деяниру) героем "трагедии верности" (III, 34, 49), то это возможно только потому, что весь раздел о взаимоотношениях героя и его супруги в указанной статье построен на психологизирующих и достаточно модернизованных домыслах Зелинского (ср. от начала до конца придуманную психологию Лиха и вестника, которому безо всяких на то оснований приписывается пристрастие и к сплетням, и к стаканчику вина, — III, 39-43).

Можно привести и другие примеры такой психологизации, наложившей свой отпечаток на перевод вопреки недвусмысленному характеру оригинала.

В "Царе Эдипе" главный герой, пытаясь раскрыть тайну убийства Лаия, спрашивает у Креонта, не мог ли совершить это кто-нибудь, подкупленный в Фивах. "Об этом думали" ("Такую возможность допускали" 126), — отвечает Креонт в форме безличного предложения. "И я так думал", — переводит Зелинский, чтобы еще больше усилить подозрительность Эдипа по отношению к своему шурину: если и он так думал, но не принял мер для розыска убийцы, стало быть, и у него рыльце в пушку.

Когда был убит Лаий? — спрашивает Эдип в другом месте у Иокасты. "Известие об этом достигло города незадолго до того, как ты принял власть над этой землей" (736 сл.), — отвечает царица и повергает Эдипа в смятение души, ибо он-то помнит, что убил некоего старца на распутье трех дорог по пути в Фивы. "То было... дай припомнить... незадолго..." — переводит Зелинский, вводя (видимо, для оживления диалога) отсутствующее в тексте и лишенное всякого смысла "дай припомнить": неужели Иокасте время гибели первого мужа не запомнилось достаточно отчетливо на всю жизнь? Та же Иокаста снова становится объектом психологизирующей интерпретации Зелинского еще полтора десятка стихов спустя. Где сейчас находится раб, бывший свидетелем убийства Лаия, — спрашивает Эдип, — в доме? "Нет, — отвечает Иокаста, — после того, как он оттуда вернулся и увидел, что тебе досталась власть погибшего Лаия, он умолил меня, припав к моей руке, послать его в поля и на пастбища, чтобы быть как можно дальше от города. И я его отослала. Этот человек, хоть и раб, был достоин такой и еще большей милости" (758-764). Казалось бы, здесь все ясно: рожденный в царском доме верный раб, заслуживший доверие господ долгой службой, получает удовлетворение вполне законной просьбы — не служить новому, "чужому" царю после смерти "своего", старого. Совсем не то видит здесь Зелинский. Ведь это — тот самый раб, которому чуть не полвека назад было поручено подбросить родившегося у Иокасты младенца; этого царица ему-де простить не может. Поэтому начало ее краткого монолога предваряется ремаркой "(мрачно)", а конец звучит так: "Не будь рабом он — от меня б награду / И не такую заслужил злодей". Ясно, что "злодей" попал в русский текст исключительно в угоду интерпретации Зелинского и вопреки Софоклу.

Методологический источник модернизирующей психологизации Зелинского очевиден. Это убеждение в том, что во все исторические эпохи люди одинаково любили и страдали, радовались и ненавидели. Между тем, восприятие и оценка этих "одинаковых" эмоций, несомненно, глубоко различны в разные времена, и задача переводчика-исследователя (каким был Зелинский) состоит отнюдь не в том, чтобы эти различия затемнять[709].


предыдущая глава | Драмы | cледующая глава