на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


Деянира (не останавливаясь, брезгливо):

Ты здесь? Зачем подкрался ты ко мне?

Можно было бы оставить на совести переводчика ремарку, которой у Софокла, естественно, не было и для введения которой трудно найти объяснение: почему Деянира должна брезгливо относиться к человеку, обрадовавшему ее вестью о возвращении долгожданного супруга? Однако ремарка эта тесным образом связана с переводом следующего стиха: "подкрался" — сильный глагол, характеризующий реакцию Деяниры как недоброжелательную, для чего оригинал не дает достаточных оснований. Можно допустить, что Деянира недовольна поведением слуги, позволяющего себе встать на пути царицы, но не больше.

Главный герой "Царя Эдипа", конечно, человек темпераментный, и его диалог с Тиресием служит тому подтверждением; царь проходит путь от просьбы о помощи до негодования на упрямого прорицателя, но при всем том сохраняет достоинство, присущее в трагедии всякому царю. "Неужели ты... никогда не скажешь (правды), а окажешься непреклонным и не дашь ответа?" (334-336), — спрашивает он в один из моментов спора. У Зелинского: "Ужель... ответ свой / Ты бессердечно, гнусно утаишь?" Однако у Софокла даже очень разгневанный Эдип все же не решается упрекать прорицателя в гнусности. В финале этой же трагедии Эдип, объясняя хору свое решение ослепить себя, перечисляет невольно совершенные деяния, которые "среди людей являются самыми позорными" (1408). — "Наяву свершилось / Что только грезит в страхе человек", — переводит Зелинский, опираясь, вероятно, на слова, сказанные ранее Иокастой. ("Многие смертные видят во сне совокупление с матерью", 981 сл.). Но между этими словами и новым монологом Эдипа успевает совершиться его саморазоблачение и само ослепление, и теперь Эдипу уже не до спасительных отсылок к снам, — образ, введенный Зелинским, может быть оправдан психоаналитической теорией сновидений, но на находит опоры в тексте Софокла.

В ряде случаев усиление образа служит Зелинскому для оправдания его собственных общественных взглядов. Мы уже видели, как в его толковании Креонт стал царем-демократом в обращении со стражем. Вот еще пример из того же ряда. В своей тронной речи Креонт отказывает в погребении Полинику, который, "будучи беглецом и вернувшись, захотел сжечь огнем и опустошить дотла отчую землю и родимых богов (т. е. их храмы)"; "захотел насытиться родственной кровью, а других (граждан), поработив, увести в плен" (Ант. 199-202). В переводе Зелинского: "Что, изгнанный народной волей,.. / Вернулся силой,/.. Чтоб кровью граждан месть свою насытить, / Гражданок же в ярмо неволи впрячь". Здесь сразу две неточности. Во-первых, "народная воля" совершенно не при чем: Полиника изгнал незаконно захвативший престол его брат Этеокл, и Зелинский, вводя в перевод "народную волю", значительно усиливает позицию Креонта, который отнюдь не является у Софокла выразителем "гласа народа". Во-вторых, в оригинале противопоставляются не граждане и гражданки, а две группы граждан — одни будут убиты в бою, другие попадут в плен. Во 2-м стасиме той же трагедии хор задает риторический вопрос: "Какое человеческое нечестие одолеет твою власть, Зевс..?" (604 сл.). Ром и человеком. В переводе: "Твою, Зевс, не осилит власть / Жалкий мрак человечьей доли". Но "жалкий мрак" — вовсе не то же самое, что сознательная нечестивость человека.

В "Аяксе" хор рассуждает о том, что зависть скорее избирает своим объектом людей могущественных, "между тем как малые отдельно от великих представляют собой стену, которая плохо защищает" (158 сл.). "О безумная чернь!" — начинает приведенную нами фразу Зелинский. У Софокла — констатация факта зависимости "малых" от "великих" в достаточно спокойном тоне, у Зелинского — эмоциональный взрыв с несомненным выпадом по адресу "черни", у Софокла отсутствующим, но, вероятно, соответствующим собственному взгляду Зелинского на место "малых" и "великих" в обществе "[710].

Конечно, не всегда усиление образа в переводе против оригинала может быть объяснено мировоззренческими установками Зелинского. Достаточно часто причину надо искать просто в стремлении сделать язык Софокла более выразительным, чем это имеет место в каждом конкретном случае в греческом тексте. Чаще всего, однако, это стремление приводит Зелинского к напыщенности взамен ясности Софокла, причем введенный переводчиком образ далеко не всегда выигрывает в точности.

Прощаясь с Исменой и имея в виду казнь, обещанную ослушнику Креонтом, Антигона в одноименной трагедии говорит: "Но дай мне и моему неразумию вынести весь этот ужас. Не настолько (бесславно) погибну, чтобы не умереть прекрасно" (95-97). У Зелинского это звучит так: "Нет, нет, оставь меня с моей мечтою! / Пусть грянет страшная гроза; не так уж / Она сильна, поверь, чтобы клад последний / Разрушить мой — прекрасной смерти клад". Звучит эффектно, но у Софокла этого образа ("клад смерти") нет, и, если вдуматься, он достаточно бессодержателен. Как вообще представить себе "клад смерти"? "Клад" — это то, что прячут; Антигона напротив, действует вполне открыто. "Разрушить клад" — значит, по-видимому, проникнуть в тайник, где он спрятан и похитить скрытое сокровище. Какое все это имеет отношение к смерти, ожидающей Антигону? Впрочем, с "кладом" мы встретимся еще раз.

В "Эдипе в Колоне" вестник рассказывает, как герой трагедии в предсмертную минуту просит Фесея дать ему руку в залог того, что дочерям идущего на смерть старца будет обеспечено покровительство афинского царя (1631 сл.). "О друг желанный, — говорит в переводе Зелинского Эдип, — ...старинной чести клад, / Десницу детям протяни моим". Здесь в роли клада уже выступает десница, к которой этот образ подходит не больйю, чем к смерти. Образ клада напоминает, естественно, знаменитый ответ Кочубея в Пушкинской "Полтаве": "Так, не ошиблись вы: три клада / В сей жизни были мне отрада". Но здесь речь идет именно о том, что глубоко запрятано в душе человека (его честь, честь его дочери; святая месть изменнику), и самый образ клада возникает как метафора, противопоставляемая реальному, разыскиваемому кладу.

В "Электре" Хрисофемида, еще не слышавшая известия о мнимой смерти Ореста, находит на могиле отца жертвоприношения, которые, по ее мнению, мог сделать только тайно вернувшийся на родину брат. Электра охлаждает ее восторг: "Ты не понимаешь, где ты находишься и куда тебя уносит мысль" (922). В переводе: "Сама не знаешь ты, в какой земле / Средь призраков душа твоя витает". Но в оригинале нет ни слова ни о призраках, ни о том, что Хрисофемида уносится мыслями в чужую землю, — напротив, Электра сурово напоминает сестре, что их страна находится во власти враждебных им людей. Дальше в этой же сцене Электра излагает свой план мести; хор напоминает о необходимости соблюдать в таких обстоятельствах благоразумие, на что Хрисофемида отвечает: "О жены, если бы ей был присущ здравый рассудок, она, прежде чем говорить, соблюла бы предосторожность, чего она не делает" (992-994). В переводе: "Ах, был бы ум ей спутником, подруги, / Она бы раньше, чем раскрыть уста, / О женском долге вспомнила. Но нет! / Его она бесследно позабыла". Читатель будет прав, если спросит, при чем в этих стихах женский долг. Действительно, ни при чем. Мотив этот выдвигает Хрисофемида несколькими стихами позже, но и здесь говорит вовсе не о долге, а о присущей женщинам от природы слабости, не позволяющей им выступать с оружием в руках против мужчин.

В "Царе Эдипе" Креонт, отводя от себя подозрения в заговоре, ссылается и на то, что легче быть в царстве вторым человеком после царя, чем самим царем. "Сейчас я получаю от тебя все без страха, — говорит он Эдипу, — а если бы я сам царствовал, пришлось бы многое делать против своей воли" (590 ел.). В переводе: "Со мной ты ласков; все могу без страха / Я получить; а если б сам я правил — / Как часто б волю я казнил свою". Как видит читатель, первого высказывания ("Со мной ты ласков") в оригинале вовсе нет, а бесхитростное "против воли" превращается "в казнь своей воли".

В "Антигоне" страж, приведя схваченную у трупа Полиника Антигону, говорит Креонту: "Бери ее, и суди, и допрашивай" (398 сл.). В переводе: "...бери, / Пытай, казни..."; едва ли, однако, страж допускал мысль, что царь будет пытать свою собственную племянницу.

Множество примеров излишнего усиления образа дает "Эдип в Колоне".

Испуганный пребыванием Эдипа в священной роще, но не решаясь изгнать его стражник просит, чтобы чужеземец подождал его возвращения вместе с местными жителями. "Оставайся здесь, где я тебя увидел", — говорит он (77). "Блюди то место, где тебя я встретил", — переводит Зелинский. Но "блюсти" значит "хранить", "усердно охранять", а колонский страж меньше всего заинтересован, чтобы слепой нищий старик "оберегал" священную рощу, в которую смертным и вход-то заказан. Ища затем сострадания у пришедших поселян, Эдип говорит им: "Не велико мое счастье... иначе бы я не брел, пользуясь чужими глазами, я, старый, за малой" (144-148) — т. е. слепому старику приходится прибегать к помощи слабой девушки. У Зелинского: "Я чужими глазами свой путь нахожу: / Столь великий корабль небольшая ладья,, / Надрь ваясь, влечет за собою". Бесхитростную человеческую жалобу в оригинале Зелинскв заменяет пышной метафорой, не находящей опоры в тексте. В другой раз к жалости поселян взывает Антигона: "Я молю тебя тем, что тебе дорого: сыном, женой, имуществом, богом" (250 сл.). В переводе: "...заклинаю я: чадом, женой, святынею, верою", обе замены напрасны. Первая — потому что греки не были ханжами и понимали, что, не имея за душой ни гроша, трудно содержать семью; вторая — потому что заклинать верой имеет смысл только в том случае, если приверженность этой вере находится под сомнением или подвергается испытанию. Ни в том, ни в другом богобоязненных аттических поселян подозревать не приходится.

Отправляясь по поручению Эдипа совершить жертвоприношение, Исмена наказывает Антигоне беречь отца. "Ведь если кто берет на себя труд заботиться об отце, не следует думать, что это труд", — заключает она (508 ел.). "Дочерняя забота / Хоть тяжела порой, но молчалива", — звучит перевод. Почему "молчалива"? Хор просит Эдипа поведать им о его прошлом: "Послушайся нас; ведь и я сделал то, о чем ты просишь" (520). Перевод: "Святы и мне твои желанья". Почему "святы"? Эдип упрекает Креонта в хитром замысле с целью залучить домой прежнего изгнанника. Если тебе в нужде отказывают в необходимом, а одаряют тогда, "когда душа твоя полна тем, чего желал" (778), сочтешь ли ты это за благодеяние? — спрашивает он Креонта. Перевод: "...Позднее же, уж пресыщенный, брашном / Уставленной трапезу их найдешь..." Снова образ стола, обильно уставленного яствами, введен Зелинским без оснований на то в тексте. В жарком споре с Полиником Эдип обвиняет сына в том, что тот "изгнал собственного отца, лишил его родины и заставил носинский дает некий гибрид: "Иссяк источник... вечной жизни". Но если считать Эдипа смертным, как может его жизнь оказаться вечной? Если же она вечная в указанном выше смысле, то источник ее иссякнуть не может.

К области произвольного усиления образов оригинала относится очень полюбившаяся Зелинскому метафора чаши[711]. Вот наиболее наглядные примеры.

(1) В "Антигоне", 209 сл., Креонт завершает свою речь сентенцией: "Всякий, кто полон благомыслия в отношении нашего города, будет одинаково почтен мною и при жизни, и после смерти". У Зелинского: "Любите родину — и чести чашу / Нальют и здесь вам полную, и там". (2) В той же трагедии Антигона недоумевает, почему за столь благочестивый поступок, как погребение брата, она должна нести кару. Она готова признать свою ошибку и искупить ее страданием, если запрет хоронить покойника может найти сочувствие у богов. "Если же ошибаются другие (т. е. запретившие похороны), то пусть они примут не больше горя, чем несправедливо причиняют мне" (927 сл.). У Зелинского: "Но если вы виновны, горя чашу / Мою — не боле — завещаю вам". (3) В "Трахинянках" Деянира с грустью говорит о том, как много забот обрушивается на замужнюю женщину: она получает свою долю ночных забот (т. е. проводит ночи без сна), боясь то за мужа, то за детей (149). У Зелинского: "...Когда / Ночь роковая женщиною — деву / Вдруг наречет и ей заботы чашу / Нальет до края".

Оставим, в стороне оценку самого образа чаши, которым так дорожил Зелинский, — ясно, что Софоклу во всех приведенных случаях он чужд. Посмотрим лучше, сколько важных для Софокла поворотов мысли Зелинский принес в жертву этому образу. Во(1) у Софокла Креонт выражает свое отношение ("почтен много"), которое хор старцев не поддерживает, но и не отвергает ("Тебе так угодно...", 211), — существенный момент для понимания взаимоотношений между царем и хором. У Зелинского Креонч скрывается за безличным "Нальют вам...". У Софокла важно отношение к покойник со стороны оставшихся в живых; у Зелинского покойника ожидает проблематичная чаша чести "там", т. е. в подземном мире, на который в оригинале нет ни малейшего намека. Во (2) у Софокла Антигона противопоставляет свою мнимую ошибку действительной ошибке Креонта ("другие"), за которую ему впоследствии придется горько расплачиваться. У Зелинского Антигона противопоставляет себя старцам ("вы", "вам") ни в чем не виноватым. В (3) Зелинский превращает ночные заботы матери и супруг: в заботы первой брачной ночи, в связи с чем опускает и столь важное упоминание муж и детей, составляющих предмет вечного женского беспокойства.


предыдущая глава | Драмы | cледующая глава