на главную   |   А-Я   |   A-Z   |   меню


Глава десятая

Помощник комиссара, из окрестностей Сохо быстро перенесенный хэнсомом к Вестминстеру, очутился в самом средоточии империи, над которой никогда не заходит солнце[90]. Дюжие констебли, на которых грандиозность места, в котором им выпало нести службу, похоже, не производила особого впечатления, отдали ему честь. Проникнув сквозь отнюдь не величественный вход в здание, для миллионов и миллионов подданных являющееся главным зданием[91] par excellence[92], он был встречен в конце пути непоседливым и революционно настроенным Тудлзом.

Этот опрятный и любезный молодой человек скрыл свое удивление по поводу раннего появления помощника комиссара, о котором ему было велено позаботиться где-то около полуночи. Раннее появление, умозаключил он, может означать только одно: что-то пошло не так, как надо. С мгновенной отзывчивостью, которая у приятных молодых людей нередко соседствует с веселым нравом, он преисполнился сочувствия и к значительной особе, которую называл «шефом», и к помощнику комиссара, лицо которого показалось ему еще более уныло-деревянным, чем раньше, и совершенно неправдоподобно длинным. «Какой странный, заграничный вид у этого человека», — подумал он, издалека приветствуя его дружелюбной и бодрой улыбкой, и, как только они подошли друг к другу, тут же заговорил с благим намерением скрыть под нагромождением слов неловкость провала. Похоже, что намеченная на этот вечер грандиозная атака, которой так стращали, кончится пшиком. Один мелкий прихвостень «этой скотины Чизмена» безжалостно морит отнюдь не переполненную палату бесстыдно подтасованной статистикой. Он, Тудлз, надеется, что тот вот-вот доведет их до того, что они отложат заседание из-за отсутствия кворума. Но, может быть, он просто тянет время, чтобы обжора Чизмен смог поужинать в свое удовольствие. Так или иначе, шефа не удалось уговорить поехать домой.

— Думаю, он тут же вас примет. Он сидит один, у себя, и думает разом обо всех рыбах, что плавают в море, — весело заключил Тудлз. — Пойдемте.

Несмотря на свой добродушный нрав, молодой личный секретарь (работавший без жалованья) не был лишен некоторых свойственных человечеству недостатков. Он не хотел причинять нравственных страданий помощнику комиссара, который в его представлении был до чрезвычайности похож на человека, провалившего порученное ему дело. Но любопытство оказалось все же сильнее сочувствия. Он не удержался и на ходу игриво бросил через плечо:

— А как ваша килька?

— Попалась, — ответил помощник комиссара столь выразительно, что это нельзя было посчитать за отговорку.

— Отлично. Вы даже не представляете, до какой степени высокие чины не любят разочаровываться в малых вещах.

Сделав это глубокомысленное замечание, многоопытный Тудлз погрузился в задумчивость — по крайней мере, целых две секунды он не произносил ни слова. Потом сказал:

— Я рад. Но… а это действительно такая уж мелкая рыбешка?

— А вы знаете, что можно сделать с килькой? — ответил помощник комиссара вопросом на вопрос.

— Закатать ее в банку, как сардину, — хихикнул Тудлз, эрудиция которого в вопросах рыбной промышленности была свежа и, в сравнении с его невежеством во всех прочих промышленных сферах, колоссальна. — Есть такие консервные заводы на испанском побережье…

Помощник комиссара прервал начинающего государственного деятеля:

— Да. Да. Но еще килькой можно пожертвовать, чтобы поймать кита.

— Кита! Ух ты! — воскликнул Тудлз, затаив дыхание. — Так вы ловите кита?

— Не совсем. Скорее морскую собаку. Вы, наверно, не знаете, что такое морская собака?

— Знаю. Мы по шею завалены специальной литературой — целые полки — с иллюстрациями на вклейках… Это зловредная, прохиндейского вида, отвратительная бестия с чем-то вроде гладкой морды и усов.

— В самую точку, — похвалил помощник комиссара. — Только моя морская собака бреется начисто. Да вы ее видели. Остроумная рыбина.

— Я ее видел! — недоверчиво вскричал Тудлз. — Даже вообразить не могу, где бы я мог ее видеть!

— В «Путешественниках», к примеру, — спокойно обронил помощник комиссара. При упоминании этого в высшей степени привилегированного клуба Тудлз испуганно застыл на месте.

— Чепуха, — сказал он, но в голосе его сквозил ужас. — Что вы имеете в виду? Он член клуба?

— Почетный, — сквозь зубы пробормотал помощник комиссара.

— Господи помилуй!

У Тудлза был такой потрясенный вид, что помощник комиссара слабо улыбнулся.

— Это строго между нами, — сказал он.

— В жизни не слышал ничего кошмарнее, — проговорил Тудлз чуть слышно, как будто изумление мгновенно лишило его всей присущей ему кипучей энергии.

Помощник комиссара взглянул на него без улыбки. Весь дальнейший путь до входа в кабинет великого человека Тудлз проделал в тишине, оскорбленно и торжественно, словно обиженный бесцеремонностью помощника комиссара, который открыл ему столь неприглядный и ошеломительный факт. Тот опрокидывал его представление о предельной элитарности, о социальной чистоте «Клуба путешественников». Тудлз был революционен только в политике; свои личные социальные убеждения и предпочтения он желал сохранять неизменными все то время, что было отпущено ему для пребывания на земле, которую в целом он считал довольно приятным для проживания местом.

Он отступил в сторону.

— Входите без стука, — сказал он.

На всех лампах в кабинете были низко опущенные абажуры из зеленого шелка, что создавало впечатление глубокого лесного сумрака. Надменные глаза были слабым местом великого человека. Он скрывал эту физическую слабость от всех, но старался дать глазам отдых всякий раз, когда представлялась возможность. Войдя, помощник комиссара поначалу увидел только большую бледную руку, поддерживавшую большую голову и скрывавшую верхнюю часть большого бледного лица. На столе лежали раскрытый курьерский пакет, несколько узких листов бумаги и рассыпанный в беспорядке десяток гусиных перьев. Больше на ровной поверхности стола не было ничего, если не считать маленькой бронзовой статуэтки, закутанной в тогу[93], сумрачно-неподвижной и таинственно-внимательной. Помощник комиссара, получив приглашение, сел. В тусклом свете наиболее бросающиеся в глаза особенности его облика — длинное лицо, черные волосы, худоба — выглядели как-то по-особому заморскими.

Великий человек не выразил ни удивления, ни нетерпения — вообще никакого чувства. Полная глубокой задумчивости поза, в которой он давал отдых усталым глазам, не изменилась. Но голос не звучал отрешенно.

— Итак, что вы уже успели найти? Вы с первых же шагов наткнулись на нечто неожиданное.

— Не совсем неожиданное, сэр Этелред. Я наткнулся на особое психическое состояние.

Значительная особа чуть шевельнулась.

— Пожалуйста, говорите яснее.

— Хорошо, сэр Этелред. Вы, несомненно, знаете, что большинство преступников рано или поздно начинают испытывать неодолимую потребность исповедаться, во всем признаться кому-нибудь — все равно кому. Нередко они признаются во всем полицейским. Этот Верлок, которого Хит так старался прикрыть, оказался именно в этом особом психическом состоянии. Образно говоря, он бросился мне на шею. Мне достаточно было просто шепнуть ему, кто я такой, и добавить: «Я знаю, что за всем этим делом стоите вы». Ему, наверное, показалось чудом, что мы уже обо всем знаем. Но он воспринял это чудо как должное. Не увидел ничего чудесного. Мне оставалось только задать ему два вопроса: «Кто поручил вам это устроить?» и «Кто был непосредственным исполнителем?» На первый вопрос он ответил с поразительной готовностью. А что касается второго вопроса, то оказалось, что человеком с бомбой был его шурин — почти подросток, слабоумный… Это довольно любопытная история — слишком долгая, пожалуй, чтобы рассказывать ее сейчас.

— Так что же вы узнали? — спросил великий человек.

— Во-первых, я узнал, что бывший заключенный Михаэлис не имеет к этому делу никакого отношения, хотя вплоть до восьми часов сегодняшнего утра этот подросток действительно находился на временном проживании у него в коттедже. Более чем вероятно, что Михаэлис до сих пор ничего обо всем этом не знает.

— Вы уверены, что он ни при чем? — спросил великий человек.

— Совершенно уверен, сэр Этелред. Этот Верлок приехал к нему сегодня утром и забрал парня под предлогом, что хочет прогуляться с ним по лугам. Подобное случалось и раньше, поэтому у Михаэлиса не было ни малейших оснований подозревать, что затевается что-то из ряда вон выходящее. Кроме того, сэр Этелред, этот Верлок был в такой ярости, что не утаил ничего — абсолютно ничего. Его почти свела с ума одна необычная сцена, к которой вы или я едва ли отнеслись бы серьезно, — но на него она явно произвела сильнейшее впечатление.

Помощник комиссара вкратце передал великому человеку, который сидел неподвижно, закрыв глаза рукою, как ширмой, мнение мистера Верлока о стиле работы и характере мистера Владимира. Сам помощник комиссара, судя по всему, до известной степени разделял это мнение. Но значительная особа заметила:

— Все это выглядит очень фантастично.

— Безусловно. Можно было бы счесть это жестокой шуткой. Но наш герой, очевидно, принял ее всерьез. Он почувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Раньше ведь он напрямую сносился с самим стариком Штотт-Вартенгеймом и привык думать, что его услуги незаменимы. Его ожидало весьма неприятное пробуждение. Думаю, он потерял голову. Его обуяли ярость и страх. Честное слово, он, кажется, решил, что эти люди из посольства способны не только вышвырнуть его вон, но и сдать тем или иным способом…

— Сколько времени вы разговаривали с ним? — из-под своей большой руки перебила особа.

— Около сорока минут, сэр Этелред, в здании со скверной репутацией, именуемом «Континентальный отель», запершись в комнате, которую я на всякий случай снял на ночь. На него напал ступор, который обычно наступает вслед за совершением преступления. Закоренелым преступником его назвать нельзя. Вне всяких сомнений, он не желал смерти этому несчастному подростку — своему шурину. Он был в шоке — я видел это. Может быть, он человек весьма чувствительный. Может быть даже, он испытывал симпатию к этому парню — кто знает? Видимо, он надеялся, что тот как-нибудь сумеет ускользнуть незамеченным; в этом случае распутать дело было бы почти невозможно. Так или иначе, опасность ареста — самая большая опасность, какой он готов был подвергнуть того сознательно.

Помощник комиссара на мгновение прервал свои рассуждения и задумался.

— Хотя трудно понять в таком случае, с чего он решил, что, если шурина арестуют, его собственное участие в деле останется тайной, — продолжал он, ничего не знавший о том, как предан был бедный Стиви мистеру Верлоку, доброму человеку, и о той поистине достойной удивления немоте, которая на протяжении лет была единственным ответом на уговоры, ласки, гнев и прочие средства дознания, применявшиеся любимой сестрой для выяснения правды о старой истории с фейерверком на лестнице. Стиви был верен… — Нет, не могу себе представить, на что он рассчитывал. Может быть, он вообще об этом не задумывался. Вам покажется экстравагантным то, что я скажу, сэр Этелред, но смятенное состояние, в котором он пребывал, вызвало у меня представление о порывистом человеке, который, чтобы покончить со своими трудностями, совершает самоубийство и вдруг обнаруживает, что трудности никуда не делись.

Помощник комиссара дал это определение извиняющимся тоном. Но в экстравагантном способе выражения есть своя, особая ясность, и великий человек не оскорбился. Большое тело, наполовину утопающее в созданном зелеными шелковыми абажурами полумраке, большая голова, опирающаяся на большую руку, слегка затряслись, и раздался прерывистый, сдавленный, но мощный рокот. Великий человек смеялся.

— Что вы с ним сделали?

Помощник комиссара с готовностью ответил:

— Поскольку он хотел как можно скорее вернуться в лавку к своей жене, я отпустил его, сэр Этелред.

— Отпустили? Но ведь он скроется.

— Простите, но я так не думаю. Куда ему скрываться? А потом, не забывайте, что ему грозит опасность со стороны подельников. Он ведь находится на посту. Ежели покинет его, как он объяснит это своим товарищам? Но даже и не будь он ничем связан, он не стал бы ничего делать. Сейчас у него не хватит моральной энергии, чтобы принять какое бы то ни было решение. И еще позвольте мне обратить ваше внимание на то, что, если бы я задержал его, наши дальнейшие действия вынуждены были бы принять определенный характер, относительно которого я сначала хотел бы узнать ваши точные намерения.

Значительная особа тяжело поднялась — внушительная, темная фигура в зеленоватом сумраке кабинета.

— Сегодня я встречусь с генеральным прокурором[94], и завтра утром мы пошлем за вами. Что-нибудь еще вы хотите мне сказать?

Помощник комиссара, худой и гибкий, тоже поднялся.

— Пожалуй, нет, сэр Этелред, если только не вдаваться в подробности, которые…

— Нет, пожалуйста, без подробностей.

Огромная темная фигура, казалось, отпрянула, словно испытывая физический страх перед подробностями; потом массивно, тяжело, как колосс, надвинулась, протягивая широкую руку.

— И вы говорите, что у этого человека есть жена?

— Да, сэр Этелред, — сказал помощник комиссара, почтительно пожав протянутую руку. — Законная жена, законные, респектабельные супружеские отношения. Он сказал мне, что после того разговора в посольстве хотел бросить все к черту, попытаться продать лавку и уехать за границу, но знал, что жена даже слышать не хочет о том, чтобы расстаться с Англией. Чрезвычайно характерная черта респектабельного брака, — в голосе помощника комиссара появилась угрюмая нотка — его собственная жена тоже даже слышать не хотела о том, чтобы покинуть Англию. — Да, законная жена. А тот, кто погиб при взрыве, был его законный шурин. С определенной точки зрения мы являемся свидетелями семейной драмы.

Помощник комиссара усмехнулся, но мысли великого человека были уже где-то далеко — может быть, вернулись к вопросам внутренней, так сказать, домашней политики страны, во имя которых он вел свой доблестный крестовый поход против неверного Чизмена. Помощник комиссара, как бы уже забытый, тихо и незаметно удалился.

Он тоже был в своем роде крестоносцем. Это дело, так не нравившееся некоторыми своими сторонами главному инспектору Хиту, для помощника комиссара было ниспосланным свыше поводом к крестовому походу. Ему просто не терпелось начать. Он медленно шел домой, обдумывая предстоящую кампанию и со сложным чувством отвращения и удовлетворения размышляя о психологии мистера Верлока. Так, пешком, он добрался до дома. В гостиной было темно. Он поднялся наверх и некоторое время, переодеваясь, с задумчиво-сомнамбулическим видом перемещался между спальней и туалетной комнатой. Но, закончив переодевание, стряхнул с себя этот вид — он собирался ехать туда, куда уже отправилась его жена, — в дом высокопоставленной дамы, покровительницы Михаэлиса.

Он знал, что ему будут рады. Войдя в меньшую из двух гостиных, он увидел жену в небольшой группке людей, стоявших у фортепьяно. Моложавый композитор, который вот-вот должен был стать знаменитым, рассуждал, сидя на табурете, перед двумя толстыми мужчинами, что со спины выглядели старыми, и тремя тонкими женщинами, что со спины выглядели молодыми. За ширмой подле высокопоставленной дамы находились лишь двое: мужчина и женщина, бок о бок сидевшие в креслах у изножия ее кушетки. Она протянула руку помощнику комиссара.

— Я не рассчитывала увидеть вас сегодня. Энни сказала мне…

— Да. Я и сам не предполагал, что управлюсь так скоро.

Понизив голос, помощник комиссара добавил:

— Я рад сообщить вам, что Михаэлис совершенно вне подозрений…

Покровительница бывшего узника встретила это заверение с негодованием.

— Как?! Неужели ваши люди были настолько глупы, чтобы связывать его с…

— Не глупы, — перебив, почтительно возразил помощник комиссара. — Как раз умны — достаточно умны для этого.

Повисла пауза. Мужчина, сидевший у изножия кушетки, перестал разговаривать со своей соседкой и теперь, чуть улыбаясь, смотрел на них.

— Не знаю, знакомы ли вы, — сказала высокопоставленная дама.

Мистер Владимир и помощник комиссара, будучи взаимно представлены, со сдержанной и выверенной любезностью признали факт существования друг друга.

— Он пугал меня, — внезапно заявила сидевшая рядом с мистером Владимиром дама, кивнув в его сторону. Помощник комиссара был знаком с этой дамой.

— Вы не выглядите испуганной, — произнес он, внимательно вглядевшись в нее спокойным и усталым взглядом. Про себя он подумал, что в этом доме рано или поздно можно встретиться с кем угодно. Розовое лицо мистера Владимира лучилось улыбками, подобающими светскому остроумцу, но глаза оставались серьезными, как у человека, имеющего убеждения.

— Ну хорошо, по крайней мере, он пытался меня пугать, — поправилась дама.

— Сила привычки, должно быть, — сказал помощник комиссара, подчинившись неодолимому вдохновению.

— Он грозил обществу всевозможными ужасами, — продолжила дама. Ее голос был медленным и ласкающим. — В связи с этим взрывом в Гринвич-парке. Выходит так, что мы все должны трястись от страха перед грядущими бедствиями, если только не начать преследовать этих людей по всему миру. Я и не подозревала, что эта история так серьезна.

Мистер Владимир, делая вид, что не слушает, нагнувшись к кушетке, говорил приглушенным голосом что-то любезное, но он слышал, как помощник комиссара сказал:

— Не сомневаюсь, что мистер Владимир имеет очень точное представление о подлинной важности этого дела.

«Куда клонит этот проклятый настырный полицейский?» — спросил себя мистер Владимир. Продукт поколений, порабощенных институтами власти, действующей по произволу, он испытывал расовый, национальный и индивидуальный страх перед полицией. Это была унаследованная слабость, совершенно не зависящая от его интеллекта, разума, опыта. Он с ней родился. Но это чувство, похожее на иррациональный ужас, который некоторые испытывают перед кошками, нисколько не ослабляло его безмерного презрения к английской полиции. Он завершил фразу, обращенную к высокопоставленной даме, и слегка повернулся в кресле.

— Вы хотите сказать, что мы хорошо знакомы с людьми этого рода. Да, действительно, мы несем большой урон от их действий, в то время как вы… — мистер Владимир с растерянной улыбкой помедлил, подбирая выражение, — в то время как вы радушно терпите их присутствие в вашей стране, — закончил он, и на его гладко выбритых щеках появились ямочки. Потом, с более серьезным видом, он добавил: — Я мог бы даже сказать — несем именно потому, что терпите.

Когда мистер Владимир умолк, помощник комиссара опустил взгляд, и разговор иссяк. Почти сразу же мистер Владимир стал прощаться. Едва он повернулся спиной к кушетке, как поднялся и помощник комиссара.

— Я думала, вы останетесь и отвезете домой Энни, — сказала покровительница Михаэлиса.

— Я вспомнил, что мне нужно еще кое-что сделать сегодня вечером.

— Это связано…

— Да, некоторым образом.

— Скажите, что это значит на самом деле — этот ужас?

— Трудно сказать, но он способен превратиться в cause c'el`ebre[95], — ответил помощник комиссара.

Он поспешно вышел из гостиной и успел застать мистера Владимира в вестибюле — тот заботливо укутывал горло большим шелковым платком. Лакей с пальто в руках ждал у него за спиною. Другой лакей стоял у двери, готовый ее открыть. Помощнику комиссара помогли одеться и тут же выпустили наружу. Спустившись по лестнице на тротуар, он остановился, словно раздумывая, куда податься. Увидев его в открытую дверь, мистер Владимир задержался в вестибюле, достал сигару и попросил огня. Пожилой лакей со спокойно-заботливым видом поднес ему спичку. Спичка погасла. Тогда лакей закрыл дверь, и мистер Владимир с неторопливой тщательностью разжег свою большую гавану. Когда же наконец он все-таки вышел, то с отвращением увидел, что «проклятый полицейский» все еще стоит на тротуаре.

«Не меня ли он ждет?» — подумал мистер Владимир, оглядываясь, нет ли где поблизости хэнсома. Хэнсомов не было. Пара экипажей дожидалась хозяев у обочины; их фонари ровно горели, лошади замерли, словно высеченные из камня, а кучера сидели неподвижно в просторных меховых накидках, даже не шевеля белыми ремнями своих больших кнутов. Мистер Владимир двинулся по улице, но «проклятый полицейский» тут же поравнялся с ним. Он ничего не говорил, и, когда они прошли так четыре шага, мистеру Владимиру стало не по себе и в нем закипела ярость. Так не могло продолжаться.

— Отвратительная погода, — свирепо прорычал он.

— Да ничего, терпимо, — бесстрастно возразил помощник комиссара, затем, помолчав немного, как бы между прочим заметил: — Мы вышли на человека по фамилии Верлок.

Мистер Владимир не споткнулся, не отшатнулся, не переменил шага. Но он не смог удержаться от того, чтобы не воскликнуть:

— Что?

Помощник комиссара не стал повторяться.

— Вы знаете его, — продолжил он тем же тоном.

Мистер Владимир остановился, голос его принял гортанный оттенок.

— Что заставляет вас это утверждать?

— Я этого не утверждаю. Это утверждает Верлок.

— Какой-то лживый пес, — выразился мистер Владимир несколько в восточном духе. Но в глубине души он испытал едва ли не благоговейный трепет перед невероятной проницательностью английской полиции. Он так резко изменил о ней свое мнение, что на мгновение почувствовал легкую тошноту. Он отшвырнул сигару и двинулся дальше.

— Что больше всего нравится мне в этом деле, — медленно продолжил помощник комиссара, — так это то, что оно может послужить прекрасным поводом для совершенно необходимой, на мой взгляд, акции — очищения страны от всех иностранных политических агентов, полицейских и им подобных… псов. По моему мнению, они чрезвычайно вредны и, кроме того, в какой-то степени опасны. Но очень трудно разыскивать их поодиночке. Остается одно — осложнить жизнь тем, кто их нанимает. А то ведь они наглеют сверх всякой меры. И, кроме того, становятся опасными для нас…

Мистер Владимир вновь приостановился.

— Что вы имеете в виду?

— Процесс над этим Верлоком покажет обществу, до какой степени эти люди наглы и опасны.

— Такому человеку никто не поверит, — презрительно сказал мистер Владимир.

— Обилие и конкретность деталей убедят очень многих, — мягко заметил помощник комиссара.

— Я вижу, это ваше серьезное намерение.

— Мы вышли на него, и у нас нет выбора.

— Вы только еще больше приохотите лгать этих революционных мерзавцев, — возразил мистер Владимир. — Зачем вам нужен скандал: из нравственных соображений или еще зачем-нибудь?

Было очевидно, что мистер Владимир обеспокоен. Убедившись таким образом, что в признаниях мистера Верлока есть доля правды, помощник комиссара произнес безразличным тоном:

— Тут есть и практический аспект. У нас хватает хлопот с настоящими преступлениями. Вы не можете сказать, что мы не умеем работать. Но мы совершенно не намерены тратить время на липу, с какими бы целями она нам ни преподносилась.

Тон мистера Владимира стал возвышенным.

— Что до меня, то я не могу разделить вашей точки зрения. Она эгоистична. Моя любовь к родине не может быть подвергнута сомнению, но я всегда полагал, что помимо того мы еще должны быть добрыми европейцами — и правительства, и отдельные люди.

— Да, — просто сказал помощник комиссара. — Только вы смотрите на Европу с другого ее конца. Однако, — продолжал он добродушно, — иностранные правительства не могут пожаловаться на неумелость нашей полиции. Возьмите, к примеру, это преступление — случай особо трудный, поскольку сфабрикованный. Менее чем за двенадцать часов мы установили личность человека, в буквальном смысле разорванного на куски, нашли организатора, получили представление о заказчике. И мы могли бы пойти дальше, если б не остановились у пределов своей территории.

— Значит, это назидательное преступление было спланировано за границей? — быстро спросил мистер Владимир. — Вы допускаете, что оно было спланировано за границей?

— Теоретически. Только теоретически, в условном смысле за границей, — сказал помощник комиссара, намекая на то, что посольство считается частью той страны, которую представляет[96]. — Но это детали. Я заговорил с вами об этом деле потому, что именно ваше правительство больше всех недовольно нашей полицией. Видите, мы не так уж и плохи. Мне хотелось именно вам рассказать о нашем успехе.

— Разумеется, я весьма признателен, — процедил мистер Владимир сквозь зубы.

— Нам известны наперечет все здешние анархисты, — продолжил помощник комиссара, словно цитируя главного инспектора Хита. — Все, что нужно сейчас, — это избавиться от такого явления, как agent provocateur, и тогда все успокоится.

Мистер Владимир поднял руку, подзывая проезжавший мимо хэнсом.

— Не хотите ли зайти? — спросил помощник комиссара, глядя на здание благородных пропорций и гостеприимного вида; свет, горевший в просторном вестибюле, сквозь стеклянные двери падал на широкую лестницу.

Но мистер Владимир уже сидел с каменным видом в хэнсоме и отъехал, не говоря ни слова.

Помощник комиссара тоже не стал заходить в благородное здание (это был «Клуб путешественников»). У него мелькнула мысль, что мистер Владимир, почетный член клуба, вряд ли теперь будет появляться в нем особенно часто. Он взглянул на часы — была еще только половина одиннадцатого. У него выдался очень насыщенный вечер.


Глава девятая | Тайный агент. На взгляд Запада | Глава одиннадцатая