Глава 7

Дедушка Бо насадил на иглу коричневый липкий комок и, придерживая его сбоку другой иглой, принялся вращать над маленькой пузатой лампочкой с дрожавшим внутри огоньком. Закопченное стекло лампочки украшал орнамент: три круга, в каждом из которых – красная лисица с тремя хвостами на вершине холма у одинокого дерева, а вместо корней у каждого дерева – иероглиф «ван». Когда Бо зажигал огонек, три лисицы как будто бы оживали, наливались сияющей, рубиновой кровью.

Насте нравилось смотреть, как оживают на лампе лисицы, как коричневый комок пузырится и выпускает серебряные шипы, пока дедушка Бо вращает иглу над огнем. Это было волшебство: и специальный серебряный поднос, и фаянсовые чашечки с иероглифами, и старинная длинная трубка из бамбука – все было волшебным. И потом, когда Бо, полулежа на кане, засовывал поджаренные шарики в чашечку трубки, он окутывался волшебным, пахучим дымом, и в этом дыму Настя угадывала фигуры летучих мышей, людей, и лисиц, и тигров, и они волшебно перетекали, превращались друг в друга.

Когда дым рассеивался и чудесные звери рассыпались бледными клочьями, дедушка Бо оставался лежать на кане; он как будто бы спал, но не до конца. Настя знала, что, если заговорит с ним, он ей ответит – из какого-то другого, соседнего мира, из старинной сказки, из полусна. Дедушка Бо очень мало спал. Не как все люди – гораздо, гораздо меньше. Ей иногда казалось, что он хоть немножечко спал, только когда курил свои волшебные шарики. Поэтому Настя с ним в эти моменты не говорила, а сама с собой тихонько играла или шла к маме.

На этот раз мамы не было – ее вообще всю ночь не было: Настя проснулась в комнате одна на рассвете. Она пришла к дедушке – тот как раз зажег волшебную лампу с лисами, и в дыму, который его окутал, тоже плясали и сплетались хвостами лисы. Так что Настя придумала игру, как будто серый кусочек меха, который ей недавно отдала мама, был зайцем, а она на него как будто охотится. Она зашвырнула мех в дальний угол харчевни, потом бросилась за ним следом на четвереньках, накрыла ладонью, сжала мягкий комочек в пальцах… И вдруг почувствовала, что ей мучительно хочется не в игре, а по-настоящему преследовать кого-то живого, пушистого, теплого, напуганного, с панически бьющимся сердцем, и поймать его, и прижать к холодной, влажной земле, и обнюхать, и придушить… Она в ужасе отшвырнула кусочек меха.

– Бедный зайчик, прости, я тебя не обижу!

Дедушка Бо приподнялся на локте и посмотрел на Настю волшебными глазами – они всегда у него становились такими, когда он возвращался из соседнего мира; наверное, там у всех были мудрые, мечтательные глаза с очень маленькими зрачками.

– Кто ты в этой игре? – спросил ее Бо.

– Я – лисичка…

– Почему?

– Лисы ловкие, сильные, быстро бегают… – как всегда в разговоре с дедушкой, Настя перешла на китайский.

По-стариковски крякнув, Бо слез с кана и прошаркал к ней.

– Человек тоже может быть ловким и сильным. Сильнее зверя. В человеческом теле заключена огромная сила.

– В моем теле нет силы. Мама боится, что я заболею и умру.

– Сила есть в тебе. Нужно просто ее пробудить и напитать энергией ци. Нужно делать специальные упражнения. Тогда не умрешь.

Бо сел в позу лотоса и закрыл глаза, Настя повторила за ним. Ей нравились его упражнения. Например, нужно было дышать животом, причем так, чтобы вдох был коротким, а выдох длинным. И при этом совсем-совсем ни о чем не думать. Только наблюдать за вдохом и выдохом. Дедушка Бо называл это утробным дыханием. Он говорил, что наблюдать, но не участвовать – значит быть нерожденным, а нерожденный не умирает. Он говорил, утробное дыхание – шаг к бессмертию.

Настя не понимала, что значит наблюдать, но не участвовать, и ей почти никогда не удавалось совсем ни о чем не думать, но зато очень нравилось представлять себя нерожденной, да к тому же еще бессмертной.

Дедушка Бо говорил: чтобы стать бессмертным, нужно сначала остановить свои мысли, потом дыхание, потом сердце, а потом освободиться из плена своего тела. Оказаться снаружи. Быть не рисом, но паром над чашей с горячим рисом. Настя знала, что из этих обозначений – пара и риса – складывался иероглиф жизненной силы Ци.

В этот раз у Насти получалось особенно плохо. Мысли, разные – про опухшего Прошку, про камни, про пчелиные соты, про ведьм, про войну, про отца, который никогда с войны не придет, про проклятое болото, про раздавленных солдатскими сапогами червей и слизней, и про черного молодого коня, и про старую белую лошадь, и про маму, которая куда-то ушла среди ночи, про подаренный Прошкой крестик, и снова про ведьм, и про Шутова, который ушел на болото, и еще про какие-то темные, пахучие норы… эти мысли не получалось остановить, и они роились в голове потревоженными, разъяренными, гудящими пчелами. А потом они как будто вдруг разом вонзили ей в мозг свои жала – и стихли, и остались только короткие вдохи и длинные выдохи. И там, внутри своей головы, в густой, как мед, пустоте, она услышала голос, и он сказал на древнем, но почему-то понятном ей языке:

Перестань дышать, не дыши совсем, убей в себе человека и иди в лес

Она подчинилась: сделала длинный выдох и постаралась больше не делать вдох, чтобы выбраться из плена своего тела.

Тут же зазвучал взволнованный голос дедушки Бо, он просил, чтобы Настя дышала, а потом голос мамы, она звала ее по имени и кричала, но древний голос был важней других голосов.

убей в себе человека, уходи в лес

По-прежнему не дыша, она открыла глаза. Она видела комнату, кан, серебряный поднос и волшебную лампу с красными лисами, видела склонившихся над ней дедушку Бо и маму, но поверх всего этого она видела опустившуюся на них тень соседнего мира, различала узкий, извилистый, темный лаз, по которому следовало пробираться на четвереньках, но не в этом, а в другом теле. Она встала на четвереньки. Мыслей и дыхания уже не было, оставалось только остановить сердце…

не дыши совсем

Мать влепила ей пощечину – наотмашь, резко и больно, – и Настя вдохнула воздух. Лаз закрылся, тень соседнего мира исчезла.

– Ты ударила меня по лицу, – прошептала Настя с обидой и удивлением.

– Почему ты перестала дышать? – Лиза схватила ее за плечи, с силой встряхнула и прижала к себе; Настя почувствовала, что у матери влажные платье и волосы. – Почему ты встала на четвереньки и перестала дышать?!

– Я хотела стать нерожденной, – сказала Настя.

– Это ты виноват! – Лиза повернула к дедушке Бо побледневшее лицо. – Эти дурацкие дыхательные упражнения!

Бо улыбнулся – печально и как-то беспомощно.

– Я просто учил ее использовать силу Ци…

– Деда не виноват, – вступилась Настя. – Это голос мне сказал не дышать и убить в себе человека, и уйти в лес.

– Голос? – в маминых глазах уродливой темной кляксой расползся страх, и от этого Насте тоже стало темно и страшно. – Какой голос, Настя?

– Я не знаю… древний. Не мужской и не женский.

– Началось.

Страх выплеснулся наружу из Лизиных глаз, и Настя увидела, что это никакая не клякса, а просто слезы.

– Я научу ее не подчиняться этому голосу, – сказал дедушка Бо.

– Да неужели? – спросила Лиза так визгливо и зло, что Настя высвободилась из ее рук и прижалась к дедушке. – И как ты предлагаешь не подчиняться? Сесть в позу лотоса и предаться неучастию и неделанию? Ты что, не видишь, что этот день совсем скоро?

– Какой день скоро? – спросила Настя, но ни мать, ни дедушка не ответили, они продолжали ссориться.

– Иногда неделание лучше, чем делание, – дедушка Бо коснулся рукой Лизиных влажных волос. – Куда ты ходила ночью? Кому еще ты сделаешь зло?

– Это ради Насти.

– От этого зло не перестанет быть злом. А подлость не перестанет быть подлостью. Как твой отец, я…

– Ты мне не отец! – вдруг крикнула Лиза. – И ей ты тоже никто!

Настя почувствовала, как дедушкин живот, к которому она прижималась щекой, стал каменным – как будто Бо пытался защитить себя от ударов. Она запрокинула голову: его лицо было, как всегда, спокойным и безмятежным. Он улыбался Лизе, но Настя знала, что это плохая улыбка.

– Твоя родная мать оставила тебя в свертке вон там, – Бо указал рукой на входную дверь. – А твой родной отец, Лиза… Наверняка он замечательный человек. Жаль, никому не известно, как его звать и где он живет. Если б я знал, я бы тогда отнес тебя к родному отцу, а не растил в своем доме.

– Прости ее, дедушка, – испуганно попросила Настя. – Мама так больше не будет.

Бо молча отодвинул от себя Настю, как будто и она сразу перестала быть ему родной и любимой, и пошаркал на кухню. Лиза кинулась за ним следом, схватила сухую, покрытую пигментными пятнами руку, попыталась поцеловать.

– Прости, прости меня, папа…

Бо быстро отдернул руку – как будто обжегся или испачкался.

– Не теряй лицо… дочка.