Филиппа Грегори
   Королевская шутиха
  

  
   Посвящается Энтони
  
  

   Лето 1548 года
   

   По саду, залитому солнцем, весело смеясь, бегала девочка-подросток, раскрасневшаяся и возбужденная игрой. Она убегала от своего отчима, но не настолько проворно, чтобы тот не мог ее поймать. Ее мачеха сидела в беседке, увитой бутонами мелких сиреневатых роз, и время от времени поглядывала на четырнадцатилетнюю девочку и мужчину приятной внешности. Шалунья то пряталась от него за толстыми стволами деревьев, то выбегала на мягкий дерн лужаек. Девочку мачеха растила, как свою дочь, а мужчину много лет любила и обожала. Сейчас она была настроена видеть в них обоих только хорошее.
   Мужчина сумел поймать девочку, ухватившись за подол ее развевающегося платья.
   — Это обман! — сказал он.
   Его смуглое лицо почти касалось ее раскрасневшихся щек.
   Что на самом деле было обманом — знали они оба. Девочка со скоростью ртути выскользнула из его рук и отбежала к дальнему краю фонтана с широкой круглой чашей. В воде лениво плескались жирные карпы. Там же отражалось возбужденное беготней лицо Елизаветы. Она подалась вперед, желая еще сильнее раздразнить своего партнера по игре.
   — Не поймаешь, не поймаешь! — смеялась она.
   — А вот и поймаю.
   Она наклонилась пониже, чтобы в квадратном вырезе платья ему были видны ее маленькие груди. Она чувствовала, как его глаза буквально приклеились к ней, отчего ее щеки стали еще краснее. Вскоре у нее густо покраснела и вся шея.
   — Поймать тебя — проще простого. Стоит мне только захотеть, — сказал мужчина, подразумевая другую игру, кончавшуюся постельными утехами.
   — Ну, так лови! — засмеялась она, сама толком не зная, к чему склоняет мужчину.
   Зато она знала: ей хотелось слышать мягкий топот его ног, бегущих за нею; хотелось ощущать его протянутые руки, готовые ее схватить. Но более всего ей хотелось почувствовать, как эти руки обнимут ее и прижмут к его удивительному телу. Ее щеки жаждали царапающего соприкосновения с его расшитым камзолом, а ее бедра — соприкосновения с его бедрами.
   Елизавета ойкнула и понеслась по тисовой аллее туда, где сад Челси спускался к реке. Королева, наблюдавшая за игрой из беседки, подняла голову от своего шитья и вновь улыбнулась, видя, как мелькает между деревьями платье ее любимой падчерицы. Любимый муж королевы так и не мог догнать эту юркую девчонку. Королева вновь склонилась над шитьем и уже не видела, что ее муж все-таки поймал Елизавету, но с другой стороны ствола. Там он прижал девочку к красной ломкой коре дерева и поднес ладонь к ее полуоткрытому рту.
   Глаза Елизаветы ярко горели от волнения, но она и не думала отбиваться. Сообразив, что она не станет кричать, он убрал руку и наклонился.
   Губы Елизаветы ощутили, как по ним, словно жесткой кистью, прошлись его усы. Она вдохнула терпкий запах его волос и кожи. Она закрыла глаза, откинула голову и подставила его губам свои губы, шею и грудь. Когда его острые зубы слегка закусили ее кожу, Елизавета перестала быть озорной, смеющейся девчонкой и превратилась в юную женщину, охваченную жаром первого желания.
   Он осторожно переместил руку с ее талии вверх по корсажу платья — туда, где его пальцы могли проникнуть под ткань и коснуться ее грудей. Сосок мгновенно отвердел и напрягся. Он стал ласкать ее сосок. Елизавета замурлыкала от удовольствия, а он засмеялся предсказуемости женских желаний, однако спрятал этот смех глубоко внутри.
   Елизавета прижалась к нему всем телом, чувствуя, как в ответ его нога проталкивается между ее ног. Ей стало ужасно любопытно: а что же будет дальше? Она давно хотела об этом узнать.
   Но ее партнер по невинной игре в догонялки почему-то отпрянул и опустил руки. Тогда она сама обняла его и притянула к себе. Елизавета не столько увидела, сколько почувствовала довольную улыбку Томаса Сеймура (ему нравилось, что она сознавала себя виноватой). Потом его язык ласково, по-кошачьи, лизнул ей губы и проник в ее рот. Елизавету охватило смешанное чувство отвращения и желания. Желание оказалось сильнее. Ее язык ответил на настоящий, взрослый, дерзкий мужской поцелуй.
   Елизавете вдруг стало страшно и неприятно. Она сжалась, однако Томас знал все фигуры этого танца. Она сама напросилась, и теперь танец желания захватывал каждую жилу внутри нее. Он задрал подол ее плюшевого платья; его опытная рука скользнула по ляжке и дальше, под нижнюю сорочку. Елизавета инстинктивно сжала ноги, защищаясь от его прикосновения. Сеймура это не остановило. Осторожно, одними костяшками пальцев, он провел по волосам ее лобка. И она растаяла; она буквально растеклась под его пальцами. Наверное, она бы рухнула на землю, не окажись у нее под талией его сильной руки. В этот момент Томас Сеймур понял: ничто не мешает ему овладеть принцессой Елизаветой прямо под этим деревом, в саду королевы. Эта девчонка была девственницей лишь по определению. На самом же деле перед ним стояла вполне сложившаяся шлюха.
   Легкий звук шагов заставил его обернуться, опустить платье Елизаветы и заслонить ее своей спиной. Каждый увидевший сейчас принцессу легко прочел бы у нее на лице нескрываемое и необузданное желание. Томас боялся, что к ним подошла королева, его тайная жена, любовь которой он ежедневно предавал, соблазняя у нее под носом ее падчерицу и подопечную. Но королева Екатерина ничего этого не видела (или предпочитала не видеть). Она настолько любила Томаса, что, даже сидя у постели умирающего Генриха VIII, думала не о муже, а о Сеймуре.
   К счастью, это была не королева. По дорожке шла другая девочка, младше Елизаветы и совершенно незнакомая. На вид ей было лет девять. От солнца ее защищала белая испанская шапочка с тесемками под подбородком. Из-под шапочки на Томаса и Елизавету глядели большие, серьезные черные глаза. В руке девочка держала две книги, перевязанные особой лентой, какой пользовались книготорговцы. Казалось, этот ребенок понял все, что происходило между Елизаветой и Томасом, и смотрел на них с холодным интересом.
   — Откуда ты взялась, прелестное дитя? — с ложной приветливостью спросил девочку Томас. — Я даже испугался. Подумал, что ты фея. Это только феи умеют появляться столь неожиданно.
   Девочка наморщила лоб, слушая его быструю, громкую речь, затем ответила медленно, с сильным испанским акцентом:
   — Прошу прощения, сэр. Мой отец велел мне отнести эти книги сэру Томасу Сеймуру. Ваши люди сказали, что я найду вас в саду.
   Девочка протянула ему книги. Томасу Сеймуру пришлось шагнуть вперед и забрать их у нее.
   — А, так ты — дочка книготорговца, — все тем же наигранно-веселым голосом сказал Томас. — Причем испанского книготорговца.
   Девочка молча кивнула. Лицо ее не утратило серьезного, совсем не детского выражения.
   — На что ты так внимательно смотришь, дитя мое? — спросил Томас, прекрасно понимая, что маленькая испанка заметила Елизавету, торопливо расправляющую платье.
   — Я смотрела на вас, сэр, но увидела очень страшную вещь.
   — И что же ты увидела?
   На мгновение Сеймур со страхом подумал, что юная книгоноша увидела, как он лез под юбку к английской принцессе. Увидеть, как он ласкал рыжие волосы на лобке Елизаветы… зрелище явно не для детских глаз.
   — Я увидела позади вас плаху, — вдруг сказала девочка.
   Она повернулась и молча зашагала обратно, поскольку выполнила поручение отца, и теперь ничто ее больше не держало в этом красивом, пронизанном солнцем саду.
   Том Сеймур повернулся к Елизавете. Та пыталась пятерней расчесать свои взлохмаченные волосы. Ее пальцы все еще дрожали от желания. Она тут же вновь протянула руки к Сеймуру, требуя новой порции ласк.
   — Ты слышала? — спросил он.
   Ее глаза сузились до щелочек.
   — Нет, — томно ответила Елизавета. — А разве этот странный ребенок что-то говорил?
   — Всего-навсего то, что у меня за спиной она увидела плаху!
   Томасу не хотелось показывать свой испуг от слов маленькой испанки.
   Услышав про плаху, Елизавета мгновенно напряглась.
   — Что? С чего эта девчонка заговорила про плаху?
   — Поди узнай, — пожал он плечами. — Глупая маленькая ведьма. Она же иностранка. Перепутала слова. Наверное, хотела сказать: трон! Возможно, увидела меня сидящим на троне!
   Шутка не возымела успеха, равно как и его попытка объяснить все плохим знанием языка. В представлениях Елизаветы трон и плаха являлись близкими соседями. Ее желание погасло. Лицо от страха пожелтело.
   — Кто она такая? — испуганно спросила Елизавета. — Кто ее подослал?
   Томас Сеймур обернулся, ища глазами книгоношу, но аллея была пуста. А с другой стороны к ним медленно шла его жена, торжественно неся свой беременный живот.
   — Ей — ни слова, — шепнул он Елизавете.
   При первых же признаках опасности принцесса внутренне собралась. Она расправила платье и нацепила на лицо невинную улыбку. Елизавета знала: чтобы выжить, нужно играть роль. Томас всегда мог рассчитывать на ее двойственную натуру. Невзирая на свои четырнадцать лет, она уже прошла солидную школу обмана. Ей было всего два года, когда казнили ее мать. Так что учеба в этой школе продолжалась двенадцать лет. К тому же Елизавета была дочерью искусной лгуньи. «Яблочко от яблони недалеко падает», — с презрением подумал Сеймур. Возможно, она и испытывала плотские желания, но опасность и честолюбие будоражили ее сильнее, нежели похоть. Томас взял Елизавету за руку и повел навстречу Екатерине.
   — А я все-таки ее поймал! — крикнул он, кое-как соорудив веселое выражение лица.
   Он вновь огляделся по сторонам. Маленькая испанка как сквозь землю провалилась.
   — Ну, мы и побегали! — крикнул он жене.
   

   Той маленькой испанкой была я. Тогда я впервые увидела принцессу Елизавету: потной от желания, ластящейся, как кошка, к чужому мужу. Потом я еще не раз видела ее, а вот что касается Томаса Сеймура — это была моя первая и последняя встреча с ним. Через год он взошел на плаху, обвиненный в государственной измене. Давая показания, Елизавета трижды от него отреклась, утверждая, что знакома с ним не ближе, чем со множеством других людей.
   

   Зима 1552/1553 года
   

   — Я это помню! — взволнованно сказала я отцу, стоя на борту лодки, что везла нас вверх по Темзе. — Честное слово, помню! И эти сады, спускающиеся к реке, и великолепные здания. И еще помню день, когда ты послал меня к одному знатному английскому лорду. Я пошла и увидела его в саду с принцессой.
   Путешествие утомило отца, но он все же нашел в себе силы улыбнуться мне.
   — Доченька, неужели ты запомнила? — тихо спросил он. — То лето было для нас счастливым. Она говорила…
   Отец замолчал. Мы никогда не упоминали вслух имя моей матери. Даже когда были одни. Поначалу это делалось ради предосторожности, чтобы не попасть в руки тех, кто убил ее и охотился за нами. В дальнейшем мы не тревожили имя матери не только из страха перед инквизицией, но и чтобы не поднимать внутри себя волны горя. А горе умеет их насылать.
   — Мы будем здесь жить? — с надеждой спросила я, глядя на прекрасные дворцы, окруженные аккуратными лужайками.
   После нескольких лет непрестанных скитаний я мечтала об оседлой жизни.
   — Нет, девочка, — мягко возразил отец. — Эти дворцы для нас великоваты. Ханна, нам придется начать с малого. Пока что — лишь небольшая лавка. А когда мы убедимся, что нам больше ничто не грозит, ты, наконец-то, сможешь вылезти из мальчишеской одежды и одеваться, как положено юной девушке. Ну, а потом ты выйдешь замуж за Дэниела Карпентера.
   — И мы перестанем скитаться? — совсем тихо спросила я.
   Отец не торопился с ответом. Мы так долго прятались и бегали от инквизиции, что уже потеряли надежду когда-либо достичь безопасной гавани. Мы бежали в ту же ночь, когда церковный суд обвинил мою мать в ложном принятии христианства, навесив на нее ярлык «маррано».[1] А когда ее передали мирскому суду и тот приговорил мать к сожжению у позорного столба, мы были уже далеко. Мы бежали от нее, словно двое иуд искариотов, думая только о спасении собственных шкур. Правда, впоследствии отец со слезами на глазах не раз повторял мне, что мы все равно не смогли бы ее спасти. Останься мы в Арагоне, инквизиторы пришли бы и за нами, и вместо одной погибшей было бы трое. Бывало, я сердилась на отца, кричала на него, говорила, что лучше бы мне умереть, чем жить без матери… и он очень медленно, печальным голосом, говорил мне:
   — Когда-нибудь ты поймешь. Жизнь — это самое драгоценное, что есть у человека. Мама с радостью отдала бы свою жизнь ради спасения твоей. Это ты тоже поймешь.
   Вначале нас с отцом тайно переправили в Португалию. Контрабандисты оказались сущими разбойниками. Они вытряхнули из отца все деньги, какие у нас были. Книги и рукописи они оставили лишь потому, что эти вещи не имели для них никакой ценности. Дальше нас ожидало плавание в Бордо. Мы ютились на палубе, под непрекращающимся дождем и холодным ветром. Я боялась, что мы умрем от холода или во время сна шальная волна смоет нас за борт. Самые ценные книги мы привязали к себе, словно младенцев, чтобы сохранить их в тепле и уберечь от губительной морской воды. Затем нам предстоял путь в Париж. Всю дорогу мы играли роли тех, к кому не имели никакого отношения: купца с мальчишкой-помощником, паломников, направляющихся в Шартр, странствующих торговцев, мелкопоместного дворянина, путешествующего ради собственного удовольствия, прихватив с собой слугу, ученика и его наставника, идущих в Парижский университет. Словом, кого угодно, только не самих себя — новообращенных христиан, от чьих одежд все еще пахло дымом аутодафе и чьи сны еще были полны ужаса.
   В Париже мы встретились с родственниками моей матери, и они отправили нас к своей амстердамской родне, а те — в Лондон. Нам не оставалось иного, как спрятать свою истинную национальность под небесами Англии и стать жителями Лондона. Мы должны были сделаться протестантами и научиться любить эту ветвь христианства. Во всяком случае, я точно должна была предпочесть протестантизм католицизму.
   Наши родственники, чьих имен я не могу назвать и чья вера сохранялась в глубочайшей тайне, люди, обреченные на вечные скитания и подвергающиеся гонениям в любой христианской стране, тем не менее обустраивались и процветали в Лондоне, Париже и Амстердаме. Мы жили, как христиане, соблюдая все законы церкви, все праздники. Мы исполняли предписанные церковью обряды и постились. Многие из нас, как моя мать, имели двойную веру, причем совершенно искреннюю. Мы тайно соблюдали субботу, стремясь накануне наготовить достаточно пищи и сделать всю работу по дому, чтобы почувствовать святость субботнего дня. Мы шептали полузабытые еврейские молитвы, а на следующий день с чистой совестью шли к христианской мессе. Мать помнила наизусть немало отрывков из Библии и Торы и всегда объединяла их, уча меня обеим религиям сразу. С ранних лет она предупреждала меня: наши родственные связи и наша иудейская религия — это тайна, причем глубокая и опасная. Везде и всюду нам следовало быть очень осторожными и осмотрительными: в церквях, которые мы столь щедро одаривали, с друзьями, священниками, монахами и учителями. Казалось бы, мы рождались с осторожностью в крови, учась до конца не доверять никому. И тем не менее инквизиция хватала многих из нас, словно глупых цыплят, которым даже незачем резать глотки. Свернуть шею — и дело с концом.
   Кому-то, как нам с отцом, удавалось скрыться, чтобы потом вынырнуть в каком-нибудь крупном европейском городе. Близкая, а зачастую дальняя родня и верные друзья помогали беглецам, давая им пристанище и помогая встать на ноги на новом месте. Нас с отцом родня снабдила рекомендательными письмами к семейству Дизраэли, ставшему в Англии Карпентерами. Меня помолвили с их сыном Дэниелом, отцу ссудили денег на покупку печатного станка и помогли устроить типографию. Она находилась на Флит-стрит. Станок поставили на первом этаже, а на втором поселились мы с отцом.
   

   Я осваивалась в совершенно чужом, новом городе, даже отдаленно не напоминавшем испанские города. Отец с головой ушел в работу, полный решимости подняться и обеспечить мне достойную жизнь. Книги и брошюры, которые он стал печатать, пользовались большим спросом, особенно евангельские тексты. Оригиналы отец привез спрятанными в поясе своих панталон и теперь переводил их на английский язык. Одновременно он скупал книги и рукописи, некогда принадлежавшие библиотекам семинарий и монастырей, разрушенных королем Генрихом, который правил прежде нынешнего молодого короля Эдуарда. Мудрость былых веков объявили папистской чепухой. Книгами и рукописями, когда-то стоившими громадные деньги, теперь торговали на каждом углу, продавая на вес. Для библиофилов и собирателей редкостей наступили поистине золотые деньки. Отец ежедневно отправлялся на свою книжную охоту и обязательно возвращался с каким-нибудь трофеем. Он упрощал язык, убирая схоластические обороты, добавлял свои комментарии, составлял указатель и печатал новую брошюру, которая мгновенно раскупалась. В Лондоне ощущался сильный духовный голод, и Слово Божье хотел читать каждый, кто умел читать. Поздними вечерами, а то и ночами, невзирая на усталость, отец печатал сокращенные версии евангельских текстов. Он набирал простые тексты, понятные любому бедняку, где вместо туманной латыни был четкий и ясный английский язык. Страна желала постигать Бога, но без посредничества священников. Впервые я радовалась, что мы оказались в стране, где духовенство не играло главенствующей роли.
   Как я уже сказала, отцовские брошюры продавались дешево, чуть выше стоимости бумаги и типографской краски. Казалось, отец совсем забыл о желании обеспечить мне достойную жизнь. Сейчас он думал только о широком распространении Слова Божьего, поскольку нынче мы были убежденными протестантами. Настолько убежденными, что едва ли смогли бы стать убежденнее, даже если бы от этого зависела наша жизнь.
   Впрочем, наша жизнь действительно от этого зависела.
   Я делала все, что требовалось отцу. Читала корректуру, помогала с переводами, орудовала острой иглой, сшивая переплеты. Я освоила набор и научилась читать тексты справа налево, поэтому читала многие из отцовских брошюр прежде, чем они появлялись на бумаге. Если я не была занята в типографии, то стояла у ее дверей и приглашала прохожих зайти и посмотреть книги. Я по-прежнему носила мальчишескую одежду. Все деньги отец тратил на дело, и мне приходилось донашивать то, в чем я приехала в Лондон. Меня и впрямь можно было принять за мальчишку: панталоны оканчивались теперь на лодыжках, а дальше, до стоптанных башмаков, шли мои голые ноги. Старую шапку я носила набекрень. Чего мне по-настоящему не хватало в Лондоне — так это яркого солнца. Бывало, я позволяла себе просто стоять, подпирая стенку, и ловить жидкое лондонское солнце. Справа от меня тоже был книжный магазин, но поменьше нашего, и книжки там печатали и продавали совсем другого содержания. Слева от меня находилась еще одна типография, снабжавшая уличных торговцев любовными стихами и балладами. За ней помещалась мастерская художника-миниатюриста, делавшего еще и очень красивые игрушки. С ним соседствовал портретист. Все, кто жил и работал на Флит-стрит, так или иначе имели дело с бумагой, чернилами, типографской или масляной красками. Отец говорил, что я должна быть благодарна судьбе за то, что род моих занятий позволяет не огрубеть рукам. Должна, но никакой особой благодарности я не ощущала.
   Флит-стрит была узкой и более убогой, нежели улица, на которой мы временно жили в Париже. Дома стояли впритык, приземистые и обшарпанные. Вихляя, словно подгулявший ремесленник, улица спускалась к реке. Вторые этажи нависали над первыми, загораживая солнце. Отдельные лучи все же находили щели и ложились на осыпающуюся штукатурку стен, напоминая косые шрамы. Добавлю, что пахло на Флит-стрит почти как в хлеву. По утрам окна верхних этажей открывались, и заспанные женщины вытряхивали и выливали вниз содержимое ночных горшков и лоханок для умывания. Все это, жидкое и вязкое, попадало в сточную канаву и медленно, с характерным бульканьем, текло в другую сточную канаву, которая называлась Темзой. Дожди были нашим спасением, но они же делали мостовую скользкой и повышали риск упасть в дерьмо.
   Я хотела жить не на вонючей Флит-стрит, а в таком доме, как у принцессы Елизаветы, с садом, полным красивых цветов и деревьев. Там и Темза куда чище, и красивый вид с берега. Мне надоел беспросветный труд в типографии. Я хотела заняться чем-то другим. Хотела скинуть опостылевшую мальчишескую одежду и нарядиться в девичье платье. Меня вовсе не устраивала помолвка с парнем, которого я видела лишь однажды, да и то мельком.
   Эти мысли бродили у меня в голове, когда я грелась на лондонском солнышке, словно угрюмая испанская кошка. И вдруг я услышала звон шпор по камням мостовой. Я подняла голову да так и застыла, разинув рот. Передо мной стоял молодой человек. Богато одетый, на голове — высокая шляпа, на плечах — развевающийся плащ. У пояса висел меч в серебряных ножнах. Таких обаятельных молодых людей я видела впервые.
   Я глазела на него, как на ангела, опустившегося с небес. Но у него за спиной стоял еще один богато одетый человек.
   Тот был постарше, лет около тридцати, с бледной кожей, какая встречается у тех, кто много сидит при свечах, занимаясь науками. Глаза у него были темными, глубоко посаженными. Подобных людей я уже видела. Один такой заходил в магазин отца, когда мы жили в Арагоне. Похожего человека я видела и в Париже. Должно быть, новый лондонский заказчик. Явно человек ученый. Я это поняла по склоненной шее и ссутулившимся плечам. Он привык иметь дело с пером и бумагой. На среднем пальце правой руки темнело въевшееся чернильное пятно. Нет, он был не просто грамотный человек, привыкший много писать. Наверное, мыслитель; человек, стремившийся отыскать скрытый смысл вещей. Он был опасным человеком, не боявшимся ересей, не страшившимся вопросов, всегда желающий знать больше. Словом, он показался мне тем, кто ищет истину, скрытую за истиной.
   На этого человека был похож один священник-иезуит. Он заходил в арагонский магазин отца и умолял достать ему какие-то очень древние рукописи. Древнее Библии. Древнее даже, чем Слово Божье. На этого человека был похож и еврейский талмудист. Тот тоже приходил к отцу, но просил другие книги, запретные, остатки Торы — еврейского Закона. Иезуит и талмудист приходили к отцу часто, покупали книги и рукописи, а потом вдруг перестали приходить. В нашем мире идеи опаснее обоюдоострого меча; половина их запретна, а другая заставит человека разувериться в том, что Земля — центр Вселенной.
   Я настолько увлеклась разглядыванием богоподобного юноши и его старшего друга, похожего на священника, что не сразу заметила третьего. Этот был одет во все белое и сиял, будто серебряный кубок, покрытый эмалью. Солнце мешало мне как следует его рассмотреть. Я старалась увидеть черты его лица, однако видела лишь серебристый блеск. Я прищурилась, но и это не помогло… Затем меня словно расколдовали, и я сообразила: кем бы ни были эти знатные господа, они все смотрели на дверь соседнего магазина.
   Ничего удивительного: ну, кто посмотрит на нашу покосившуюся, закопченную дверь? Она была приоткрыта. Отец, нагнувшись над лоханью, перемешивал свежую типографскую краску и, к счастью, не видел моей оплошности. Проклиная себя, как последнюю дуру, я вышла вперед и, тщательно выговаривая каждое слово, сказала:
   — Здравствуйте, досточтимые господа. Вы позволите вам помочь? Мы располагаем лучшей в Лондоне коллекцией занимательного и душеполезного чтения. Наши цены поразят вас своей скромностью. Многие книги имеют превосходные иллюстрации, выполненные талантливыми художниками. Эти картинки добавляют очарования нашим…
   — Я ищу типографию и магазин Оливера Грина, — сказал молодой человек.
   Он сверкнул глазами на меня. Я застыла как вкопанная, будто все лондонские часы разом остановились и их маятники перестали качаться. Мне хотелось навсегда удержать это мгновение, а вместе с ним — и облик юного незнакомца. Его красный камзол удивительно блестел на зимнем солнце. Если бы незнакомец взглянул на меня и увидел во мне не мальчишку-сорванца с грязной физиономией, а девочку, почти девушку. Увы! Его глаза равнодушно проехались по мне и остановились на двери нашей типографии. Наконец я очухалась и распахнула дверь, впустив всех троих внутрь.
   — Прошу, досточтимые лорды. Это и есть магазин ученого и книгопечатника Оливера Грина. — Затем я крикнула в сумрак типографии: — Отец! К тебе трое знатных лордов!
   По полу заскрипел высокий табурет, на каких работают печатники. Отец спрыгнул и заторопился навстречу посетителям, вытирая о фартук руки. От него пахло типографской краской и разогретой бумагой.
   — Добро пожаловать, уважаемые господа. Приветствую вас в моем скромном магазине.
   Отец, как всегда, был в черном. Мне вдруг стало неловко за манжеты его рубашки, запачканные пятнами краски. Хорошо, что черный цвет ткани их скрывал. Я взглянула на отца глазами наших важных посетителей и увидела человека лет пятидесяти, с густыми волосами, когда-то черными, а после нашего бегства — совсем седыми. Его лицо покрывали морщины. Если бы не согбенные плечи, он был бы выше ростом.
   Он кивнул мне. Я поспешно вытащила из-под прилавка три кособоких стула, однако важные посетители садиться не пожелали. Они остались стоять, оглядываясь по сторонам.
   — Чем могу служить? — спросил отец.
   Я вдруг увидела, что он вовсе не рад приходу таких важных персон. Наоборот, отец испугался. Он испугался всех троих: обаятельного молодого человека, господина в черном и их спутника, сияющего ослепительной белизной.
   — Мы ищем Оливера Грина, книготорговца, — повторил юный лорд.
   — Оливер Грин перед вами, — сказал отец, слегка поклонившись. Он волновался, отчего его испанский акцент был особенно заметен. — Я готов служить вам всем, что в моих силах. Любым способом, сообразующимся с законами и традициями страны…
   — Да, да, — с непонятной мне резкостью сказал молодой человек. — Мы слышали, что вы, Оливер Грин, недавно прибыли из Испании.
   Отец снова кивнул.
   — Я и в самом деле сравнительно недавно прибыл в Англию, но Испанию мы покинули три года назад.
   — Вы англичанин?
   — Теперь англичанин, если вам угодно, — с осторожностью ответил отец.
   — А ваша фамилия? Это настоящая английская фамилия?
   — Прежде я звался Верде, — сказал отец, кисло улыбаясь. — Но англичанам легче и привычнее произносить Грин.
   — Вы ведь христианин? Издатель книг по христианской теологии и философии?
   Отец тяжело проглотил ком слюны. Можно было подумать, что его спросили о чем-то опасном.
   — Да, сэр. Естественно, я — христианин.
   — Реформированный или придерживающийся старой традиции? — совсем тихо спросил молодой человек.
   Мой отец не понимал, какой именно ответ они хотят услышать. Естественно, он не знал и о том, чем чреват его ответ. В Испании, да и не только там, ответ мог отправить отвечающего на костер, плаху, виселицу и так далее. Неужели англичане в правление молодого короля Эдуарда уподобились католикам и решили извести у себя ересь и еретиков?
   — Реформированный, — ответил явно оробевший отец. — Правда, крещен я был еще в старой традиции. Но это было в Испании, а в Англии я следую законам реформированной английской церкви… Благодарение Господу за эти реформы. Я — верный служитель короля Эдуарда и хочу всего лишь заниматься изданием книг, подчиняясь королевским законам и молясь в его церкви.
   Отец вспотел, что бывало с ним довольно редко. Мои ноздри уловили пронзительный запах пота. Едкий, как дым. Это был запах страха.
   Я подошла к отцу и провела тыльной стороной ладони по своей щеке, словно отирая с лица сажу. Моего рта видно не было.
   — Не волнуйся. Им нужны наши книги, а не мы, — тихо шепнула я по-испански.
   Отец кивнул. Но мой шепот услышал и молодой человек и насторожился.
   — Что сказал ваш мальчик?
   — Я сказал, что вы трое — ученые, — солгала я по-английски.
   — Иди внутрь, querida,[2] — быстро сказал мне отец. — Простите ребенка, досточтимые лорды. Жена у меня умерла три года назад. Это подействовало на мальчика, и он… Думаю, вы понимаете. Закрывает дверь за посетителями, и на том спасибо.
   — Ребенок говорит истинную правду, — учтиво возразил человек в черном. — Мы пришли вовсе не для того, чтобы причинять вам неприятности. Вам незачем бояться нас. Мы желаем лишь посмотреть ваши книги. Я — ученый, а не инквизитор. Мне действительно хотелось всего-навсего взглянуть на вашу библиотеку.
   Я не ушла внутрь, а приклеилась к дверному косяку.
   — Ну, почему ты сказал «трое»? — спросил человек в черном.
   Отец щелкнул пальцами, выгоняя меня из типографии, однако молодой лорд сказал:
   — Погодите. Пусть мальчик ответит. Это ему не повредит. Нас всего двое. Понимаешь, мальчик? Двое. А ты скольких видишь?
   Я посмотрела на молодого человека, затем на его друга. И в самом деле, их было только двое. Третий, лучезарный, словно солнце, исчез, будто никогда и не появлялся.
   — Сэр, я точно видел третьего человека у вас за спиной, — сказала я тому, кто постарше. — Он был там, на улице. А здесь его нет.
   — Она хоть и блаженная, но девочка добрая, — сказал отец, отчаянно выпроваживая меня из помещения.
   — Постойте, — запротестовал молодой человек. — Погодите. Я думал, что это мальчик. Значит, у вас не сын, а дочь? Но почему вы тогда одеваете ее как мальчика?
   — И кто же был третьим? — спросил человек в черном.
   Поток вопросов всерьез насторожил моего отца.
   — Досточтимые лорды, позвольте ей уйти, — взмолился он. — Она всего лишь обыкновенная девочка. Даже еще не девушка. Слабый ум. На нее очень сильно подействовала смерть матери. Позвольте, я лучше покажу вам мои книги. У меня есть и манускрипты, которые могли бы вас заинтересовать. Я их тоже с удовольствием вам покажу…
   — Я не прочь на них взглянуть, — сказал человек постарше. — Но вначале я хочу поговорить с вашей дочерью. Вы позволите?
   Отец уступил, не смея отказывать столь важным посетителям. Человек в черном взял меня за руку и повел на середину типографского помещения. Туда падали лучи солнца из окна, освещая мое лицо. Человек осторожно коснулся моего подбородка, повернув лицо сначала в одну, затем в другую сторону.
   — Каким ты видела третьего? — тихо спросил он меня.
   — Весь в белом, — едва шевеля губами, ответила я. — И светился.
   — Во что он был одет?
   — Я видела лишь белый плащ.
   — А что у него было на голове?
   — Белизна. Сверкающая белизна. Больше я ничего не видела.
   — Что можешь сказать про его лицо?
   — Свет мешал мне рассмотреть его лицо.
   — Дитя, как ты думаешь, у него было имя?
   Имени я не знала, но как только человек в черном спросил, имя само сорвалось с моих губ:
   — Уриэль.
   Его рука под моим подбородком замерла. Человек в черном глядел на меня так, словно я была одной из отцовских книг, и он сейчас меня читал.
   — Значит, Уриэль?
   — Да, сэр.
   — Ты раньше слышала это имя?
   — Нет, сэр.
   — А ты знаешь, кто такой Уриэль?
   Я покачала головой.
   — Я подумала, что так зовут человека, который был с вами. Но раньше этого имени я никогда не слышала. Честное слово.
   — Итак, вы утверждаете, что ваша дочь — блаженная? Как понимать ваши слова? — спросил молодой человек. — Ими вы хотели скрыть ее ясновидение?
   — Она говорит, что к носу придет, — упрямо твердил отец. — Детская болтовня. Такой вот недостаток. А так девочка хорошая. Она у меня каждый день в церковь ходит. Поверьте, она никого не хотела обидеть. Просто язык без костей. Наказывать ее бесполезно. Говорю вам, дурочка.
   — Но почему вы одеваете ее как мальчика? — спросил молодой человек.
   Мой отец беспомощно пожал плечами.
   — Досточтимые лорды, времена нынче непростые. Я вез дочь из Испании во Францию, оттуда — в Нидерланды. Наконец мы очутились в Англии. А девочке нужна мать, чтобы посоветовала и подсказала. Мне было бы проще с сыном, но Господь послал мне дочь. Она путешествовала в этой одежде. Ну, и… пока все остается так, как есть. Когда она оформится в женщину, я, конечно же, позволю ей носить платья. А сейчас… С мальчиком мне легче. Она и все мои поручения выполняет, как мальчик.
   — У вашей дочери дар ясновидения, — выдохнул человек в черном. — Нам есть за что благодарить Господа. Я шел сюда взглянуть на древние манускрипты, а неожиданно встретил девочку, которая видит Уриэля и знает его святое имя. — Он повернулся к моему отцу. — Есть ли у нее священные знания? Она читала что-нибудь, помимо Библии и катехизиса? Она читала ваши книги?
   — Клянусь вам Богом, нет, — сказал отец, убедительным тоном произнося ложь. — Клянусь вам, досточтимый лорд, я не забиваю ей голову ученостью. Она ничего не знает. Честное слово, ничего.
   Человек в черном взмахнул рукой.
   — Не принижайте способностей вашей дочери и заодно не пугайте меня, — сказал он, обращаясь к нам с отцом. — Не бойтесь меня. Вы можете мне доверять. Ваша девочка обладает ясновидением. Так ведь?
   — Нет, — упрямо продолжал лгать отец, выгораживая меня ради моей же безопасности. — Она — тихая, безвредная дурочка. Мой крест. Я вынужден тревожиться о ней больше, чем она того заслуживает. Будь у меня родственники, я бы отправил ее к ним. Она не стоит вашего внимания…
   — Успокойтесь, — мягко улыбаясь, сказал отцу молодой человек. — Мы пришли вовсе не затем, чтобы тревожить вас. Моего спутника зовут Джон Ди, а меня — Роберт Дадли. Вам нечего нас бояться.
   Услышав их имена, отец разволновался еще сильнее, и не без причины. Обаятельный молодой человек был сыном едва ли не самого могущественного в Англии человека — лорда Джона Дадли, являвшегося правой рукой английского короля! Если им понравится библиотека моего отца, его могут сделать поставщиком книг для короля, известного своей образованностью и любовью к наукам. Тогда наша жизнь неузнаваемо изменится. Но если наши книги сочтут бунтарскими, богохульными и еретическими, если усмотрят в них слишком много вопросов и всего такого, что лишь смущает умы, нас ждет тюрьма, ссылка, а то и смертная казнь.
   — Сэр, вы оказали мне необычайную честь, явившись сюда. Но может, вы желаете, чтобы я принес свои книги во дворец? Здесь плохое освещение, да и условия не располагают к чтению…
   Тот, кого звали Джоном Ди, по-прежнему не выпускал мой подбородок и пристально вглядывался в мое лицо.
   — У меня есть толкования Библии, — скороговоркой продолжал отец. — Есть очень древние манускрипты на латыни и греческом, а также книги на других языках. Есть у меня и замечательная коллекция рисунков римских храмов с объяснением их пропорций. Есть еще какие-то математические таблицы, доставшиеся мне по случаю, однако мне не хватает знаний для их понимания. Быть может, вам захочется взглянуть на анатомические рисунки из греческой…
   Наконец Джон Ди отпустил мой подбородок.
   — Вы позволите взглянуть на вашу библиотеку? — спросил он.
   Я видела, что отцу вовсе не хочется допускать постороннего рыться на полках и в шкафах, где хранились его сокровища. Вдруг та или иная книга покажется высокоученому господину вредной или еретической? У отца были книги по еврейским и греческим тайным знаниям; их он хранил в нише, заставленной другими книгами. Но даже те книги, которые он не прятал, в нынешние непредсказуемые времена могли стоить нам свободы.
   — Вам принести книги сюда? — спросил отец, делая еще одну попытку защитить свою библиотеку.
   — К чему лишние усилия? Я сам пройду туда, где они хранятся.
   — Разумеется, досточтимый лорд Ди, — сдался отец. — Для меня это будет большой честью.
   Отец открыл дверь и жестом пригласил Джона Ди следовать за собой. Роберт Дадли с ними не пошел. Он выбрал себе стул покрепче, сел и принялся с любопытством разглядывать меня.
   — Тебе лет двенадцать?
   — Да, сэр, — быстро солгала я, хотя на самом деле мне было почти четырнадцать.
   — Девчонка, которая носит мальчишескую одежду.
   — Да, сэр.
   — Тебе уже определили будущего мужа?
   — Если вы про сейчас, сэр, то еще нет.
   — А помолвка предполагается?
   — Да, сэр.
   — И кого же отец выбрал тебе?
   — Когда мне исполнится шестнадцать, я выйду за дальнего родственника по материнской линии, — ответила я и добавила: — Но не скажу, чтобы мне этого очень уж хотелось.
   — Одно и то же, — поморщился он. — Все девицы утверждают, что не хотят замуж.
   Я посмотрела на сэра Роберта, не скрывая своего презрения.
   — Ну и взгляд! Никак я тебя обидел, мисс Мальчик?
   — Я не знаю, сэр, что утверждают другие девицы, но у меня есть собственное мнение, — почти шепотом ответила я.
   — Естественно. И что же думаешь ты, мисс Мальчик?
   — Я хочу жить самостоятельно и не зависеть от мужа.
   — А кто будет тебя кормить?
   — Я хочу завести свою типографию. Буду печатать книги и продавать.
   — Думаешь, девочка — и даже хорошенькая девочка в мальчишеских штанах — сможет прожить без мужа?
   — Я в этом уверена, — ответила я. — Тут неподалеку живет вдова Уортинг. У нее — свой магазин.
   — Если вдова, значит, у нее был муж, который оставил ей деньги. Она не сама их заработала.
   — Женщина и сама может заработать деньги, — упрямо возразила я. — Женщина вполне может управляться с магазином или типографией.
   — А с чем еще может управляться женщина? — поддразнивая меня, спросил Роберт Дадли. — С кораблем? С армией? Или даже с королевством?
   — Вы еще увидите женщину, которая будет управлять королевством, да еще лучше, чем все короли до нее! — выпалила я.
   Увидев его лицо, я замолчала и даже зажала себе рот рукой.
   — Простите, сэр, — прошептала я. — Сама не знаю, как у меня это вырвалось. Ведь женщина всегда должна подчиняться или отцу, или мужу.
   Молодой человек посмотрел на меня странно, как будто услышал в моих словах нечто большее.
   — Значит, мисс Мальчик, ты считаешь, что я увижу на английском троне женщину?
   — А разве женщины не правили государством? — стала оправдываться я. — В Испании такое было. Королева Изабелла.
   Он кивнул и замолчал. Наверное, почувствовал, что этот разговор подвел нас к опасной черте.
   — Скажи, мисс Мальчик, ты сумеешь найти дорогу во дворец Уайтхолл?
   — Да, сэр.
   — Прекрасно. Когда мистер Ди выберет себе интересующие книги, ты принесешь их во дворец, в мои покои. Согласна?
   Я кивнула.
   — Как идут дела у твоего отца? — спросил он. — Успешно? Много книг продаете? У вас много покупателей?
   — Когда как, — уклончиво ответила я. — Мы ведь только недавно начали.
   — А что же, твой дар никак не помогает отцу в его делах?
   Я покачала головой.
   — Никакой это не дар. Отцу он кажется скорее глупостью.
   — Ты ощущаешь себя… голосом кого-то другого? Ты умеешь видеть то, чего не видят другие?
   — Иногда.
   — Скажи, что ты увидела, когда смотрела на меня?
   Он спросил совсем тихо; наверное, и отвечать ему тоже нужно было шепотом. Пока он говорил, я упиралась глазами в его сапоги. Услышав вопрос, я подняла голову, обратив внимание на его сильные ноги, красивый плащ, мягкие складки кружевного воротника. Потом мой взгляд переместился еще выше. У Роберта Дадли был чувственный рот и темные глаза под тяжелыми веками. Он улыбался мне, словно понимал, что моим щекам, ушам и даже волосам сейчас жарко, как под испанским солнцем.
   — Когда я впервые вас увидела, то подумала, что я вас знаю.
   — По прошлому? — спросил он.
   — По времени, которое еще настанет, — не особо складно ответила я. — Я подумала, что потом мы с вами будем очень хорошо знакомы.
   — Но только если ты перестанешь быть мальчишкой! — сказал он и улыбнулся своим мыслям, которые я тогда не слишком понимала. — Ну, и в каком же я тогда буду положении, мисс Мальчик? Я стану великим человеком? А может, буду управлять королевством, как ты — своей типографией?
   — Да, я надеюсь, вы станете великим человеком, — сухо ответила я.
   Я решила не поддаваться его чарам и больше ничего ему не рассказывать.
   — А что ты думаешь обо мне? — вкрадчиво спросил он.
   Я бесшумно набрала воздуха в легкие.
   — Думаю, для тех молодых женщин, которые не ходят в мужских штанах, вы служите источником разных бед.
   Он громко расхохотался.
   — Боже милостивый, да это настоящее ясновидение, — сказал он. — Вообще-то, с девушками у меня нет никаких бед, а вот с их отцами — весьма часто.
   Я не смогла удержаться и тоже засмеялась. Когда он смеялся, глаза его совершали странный танец, втягивая в смех находившихся рядом. Мне захотелось не только смеяться, а сказать что-нибудь очень умное и взрослое, что заставило бы его увидеть во мне не мальчишку-сорванца, а девушку.
   — А твои предсказания будущего исполнялись? — спросил он, причем очень серьезно.
   Опасный вопрос. Особенно в Англии, где всегда настороженно относились к магии и колдовству.
   — У меня нет таких сил, — быстро ответила я.
   — А без сил ты не умеешь заглядывать в будущее? — не отставал Роберт Дадли. — Некоторые из нас наделены этим священным даром и способны видеть грядущие события. Вот мистер Ди — мой друг и наставник — считает, что людей по жизни ведут ангелы. Иногда ангелы предостерегают нас от греха. А еще есть искусство чтения по звездам. Тому, кто умеет читать, звезды могут рассказать о его судьбе.
   Я, будто настоящая дурочка, затрясла головой. Разговор с юным лордом становился опасным, и лучше мне было ничего не отвечать. Роберт Дадли о чем-то задумался, потом вдруг спросил:
   — А танцевать ты умеешь? Играть на лютне или другом инструменте? Если тебе дать роль на маскараде, выучишь?
   — Это у меня плохо получается, — сказала я, надеясь его разочаровать.
   — Ну, это мы увидим, мисс Мальчик, — сказал он, смеясь над моим упрямством. — Мы узнаем, на что ты способна.
   Я неуклюже, по-мальчишечьи, поклонилась и решила больше ничего ему не говорить.
   

   На другой день я отправилась во дворец Уайтхолл, неся связку книг и несколько свернутых в свиток и тщательно упакованных отцом манускриптов. Я прошла через ворота Темпл Бар и теперь шагала мимо зеленых лужаек Ковент-Гардена. Моими спутниками были холодный ветер и такой же холодный, слякотный дождь, заставившие меня натянуть шапку по самые уши и идти, опустив голову. Казалось, этот ледяной ветер прилетел прямо из далекой России. Он сопровождал меня на всем протяжении Кинг-стрит, вплоть до ворот Уайтхолла.
   Надо ли говорить, что я впервые оказалась у стен королевского дворца? Я думала, что просто отдам книги с манускриптами стражникам и вернусь домой. Но когда я показала им записку, торопливо написанную Робертом Дадли, и они увидели внизу печать с гербом его семейства — медведем, обнимающим обрубок дерева, — стражники поклонились мне, словно иноземному принцу, и дали в провожатые солдата, чтобы отвел меня прямо к сэру Роберту.
   Дворец представлял собой целый город с многочисленными внутренними дворами и двориками, каждый из которых был красиво устроен и обихожен. А в самом центре был громадный сад с яблонями, беседками и скамейками. Мой провожатый спешил и не дал мне насмотреться на придворных, одетых в меха и бархат. Они развлекались игрой в кегли. Мы подошли к дверям, где тоже стояли стражники, и попали в большое красивое помещение, полное нарядно одетых людей. Солдат вел меня дальше. Мы прошли еще несколько помещений и вышли на длинную галерею. В дальнем конце ее я увидела Роберта Дадли. Я очень обрадовалась — в этом громадном дворце он был единственным, кого я знала.
   — Сэр Роберт! — крикнула я и побежала ему навстречу.
   Стражник уже был готов догнать меня и схватить за плечо, но Роберт Дадли махнул ему рукой, показывая, что знаком со мной.
   — Здравствуй, мисс Мальчик! — крикнул он мне в ответ.
   Только сейчас я заметила, что Роберт Дадли был не один. Рядом с ним стоял… пятнадцатилетний король Эдуард! Король был одет в голубой плюшевый камзол. Меня поразили бледность его лица (оно имело цвет снятого молока) и необычайная худоба.
   Я опустилась на колени, прижимая отцовские книги и одновременно пытаясь стянуть с головы шапку.
   — Это и есть та самая девочка-мальчик, — сказал Роберт Дадли, обращаясь к королю. — Не правда ли, замечательная лицедейка?
   Я не осмеливалась поднять голову и потому только слышала ответ короля. Судя по голосу, юный правитель Англии был серьезно болен.
   — Ну и странные фантазии забредают в твою голову, Дадли. С чего ты взял, что она — замечательная лицедейка?
   — Послушай, какой у нее голос, — ответил сэр Роберт. — Чудесный, мелодичный голос. А акцент! Очаровательная смесь испанского и лондонского. Я мог бы дни напролет слушать ее голос. Посмотри, даже в этих лохмотьях она держится как принцесса. Согласись, она — прелестное дитя.
   Я по-прежнему не решалась поднять голову, чтобы они не видели моего сияющего лица. Словно букеты, я прижимала к своей тощей груди слова: «в этих лохмотьях она держится как принцесса», «мелодичный голос» и «прелестное дитя».
   Однако юный король быстро вернул меня на грешную землю.
   — Зачем ей вообще лицедействовать? Девочка, играющая мальчика, который играет девочку? К тому же Священное Писание запрещает женщинам носить мужскую одежду.
   Его голос сменился душераздирающим кашлем. Несчастный Эдуард сотрясался всем телом, будто собака, попавшая в медвежьи лапы.
   Я подняла голову. Мне показалось, что король вот-вот упадет на пол. Наверное, Роберт Дадли подумал то же самое, поскольку протянул руки, готовый подхватить Эдуарда. Однако приступ кашля прекратился. Король быстро спрятал платок, которым прикрывал рот, но я успела заметить темное пятно. Оно было темнее крови.
   — Это совсем не грех, — успокоил короля Роберт Дадли. — И девочка — не грешница. Она — блаженная. Она видела ангела, идущего по Флит-стрит. Представляешь? Ангел сопровождал нас с Джоном Ди, и она его увидела.
   Юный король сразу же повернулся ко мне. Чувствовалось, ему стало интересно.
   — Ты способна видеть ангелов?
   — Отец называет меня блаженной, а иногда — просто дурочкой. Прошу прощения, ваше величество.
   — Но ты действительно видела ангела на Флит-стрит?
   Я кивнула и тут же опустила глаза. Отрицать свой дар я не могла.
   — Да, ваше величество. Простите, я ошиблась. Я никого не хотела обидеть. Я…
   — А каким ты видишь мое будущее? — перебил меня король.
   Я посмотрела на него. Наверное, любой бы увидел на нем печать скорой смерти. Восковая кожа, воспаленные глаза, чрезмерная худоба. Это было заметно и без приступа кашля и темного пятна на платке. Я хотела ему солгать, но мои губы сами собой произнесли совсем другие слова:
   — Я вижу открывающиеся небесные врата.
   Роберт Дадли вновь протянул руку, готовый подхватить короля, но помощь не понадобилась. Король не рассердился на мои слова. Наоборот, он улыбнулся и сказал:
   — Все вокруг мне лгут, и только этот ребенок говорит правду. А мои придворные лишь изобретают новые способы лжи. И только она…
   Он замолчал, чтобы опять не закашляться, и приветливо улыбнулся мне.
   — Для короля небесные врата открываются с самого рождения, — учтиво произнес Роберт Дадли. — То же относится и к твоей матери. Девочка только это и сказала. Правда? — спросил он, сердито поглядев на меня.
   Юный король махнул мне рукой.
   — Останешься при дворе. Ты будешь моей… шутихой.
   — Ваше величество, но мне надо домой, к отцу. Сегодня я пришла, только чтобы принести сэру Роберту выбранные им книги, — сказала я так тихо и смиренно, как только могла.
   Глаза самого сэра Роберта при этом метали молнии.
   — Ты будешь моей шутихой и будешь ходить в моей ливрее, — распорядился юный король. — Роберт, я благодарен, что ты нашел ее. Этого я не забуду.
   Роберт Дадли расценил слова короля как разрешение уйти. Он щелкнул пальцами, подзывая меня, после чего повернулся и вышел. Я не знала, как быть. Я хотела объяснить королю свое положение. К тому же я не знала, как ко всему этому отнесется мой отец. Он ведь оставался без помощницы. Но по лицу Эдуарда я поняла: разговор у нас не получится. Я быстро поклонилась и побежала следом за Робертом Дадли. Он шел через громадную королевскую приемную, не обращая внимания на придворных. Двоих, вежливо осведомившихся о здоровье короля, он почти оттолкнул, бросив на ходу:
   — Не сейчас.
   Мы вышли на другую длинную галерею, где возле массивных дверей стояло с полдюжины гвардейцев, вооруженных пиками. При нашем приближении они распахнули двери. Дадли равнодушно прошел мимо. Я бежала за сэром Робертом, будто гончая, стремясь держаться у ноги хозяина. Наконец мы достигли дверей, где стояли люди в ливреях с гербом Дадли. Они поклонились и распахнули двери. Мы вошли.
   Это был большой внутренний зал с таким же большим камином. Возле огня, спиной к нам, сидел человек.
   — Отец, — произнес Роберт, опускаясь на одно колено.
   Его отец обернулся и двумя пальцами равнодушно благословил сына. Я тоже опустилась на одно колено. Потом Роберт Дадли поднялся, а я так и осталась в этой позе.
   — И как сегодня король?
   — Хуже, — признался Роберт Дадли. — Был сильный приступ кашля. Из горла шла черная желчь. Он едва дышал. Отец, он долго не протянет.
   — А что это за девочка?
   — Дочь книготорговца. Говорит, что ей двенадцать, но, по-моему, ей больше. Одевается по-мальчишески, но, если присмотреться, понятно, что это девчонка. Джон Ди назвал ее ясновидящей. Как ты и велел, я показал ее королю, сказал, что она — блаженная, и попросил для нее место королевской шутихи. Она сказала Эдуарду, что видит небесные врата, раскрытые перед ним. Ему это понравилось. Он готов сделать ее своей шутихой.
   — Хорошо, — сказал герцог. — Ты рассказал ей о ее обязанностях?
   — Не успел. Я сразу повел ее сюда.
   — Встань… блаженная.
   Я встала и впервые увидела отца Роберта Дадли — герцога Нортумберлендского, считавшегося самым могущественным человеком в королевстве. Вытянутое, скуластое, «лошадиное» лицо, темные глаза, лысеющая голова, наполовину прикрытая беретом из дорогого бархата. К берету была приколота серебряная брошь с гербом Дадли — медведем, обнимающим обрубок дерева. Герцог носил бородку-эспаньолку и усы, закрученные над полным ртом. Я заглянула ему в глаза и… ничего не увидела. Он умел скрывать свои мысли, и мысли сами помогали ему в этом.
   — И что же ты видишь во мне своими большущими черными глазами, девочка-мальчик? Рассказывай, блаженная, — велел он.
   — Ангелов у вас за спиной я не вижу, — выпалила я, за что была награждена улыбкой изумленного герцога и смешком его сына.
   — Превосходно, — сказал Джон Дадли. — Искусно сыграно.
   Он повернулся ко мне.
   — Скажи-ка, блаженная, а как тебя звать?
   — Ханна Грин, мой господин.
   — Теперь послушай меня, шутиха Ханна. За тебя просили перед королем, и он согласился взять тебя в свои шутихи, сообразно нашим законам и традициям. Ты понимаешь, что это такое?
   Я покачала головой.
   — Ты становишься его собственностью. Кем-то вроде живой игрушки, но с редким правом быть самой собой. Это даже не право, а твоя обязанность. Говори все, что взбредет тебе в голову. Делай что пожелаешь. Это будет развлекать короля и нас заодно. А кроме того, это облегчит задачу, порученную нам Богом, — делать то, что угодно королю. Ты по пути сюда видела придворных?
   Я кивнула.
   — Как они тебе?
   — Такие… красиво одетые. Особенно женщины, — промямлила я.
   — Да, они мастерски умеют пускать пыль в глаза. На самом деле короля окружает двор, состоящий из лжецов. А его величество, в силу своего юного возраста, не всегда умеет отличить правду от красиво поданной лжи. Вот ты и будешь той единственной, кто говорит королю правду. Невинной душой в этом грешном мире. Понимаешь?
   — Как я все это буду делать? — спросила я, окончательно сбитая с толку. — Что вы от меня хотите?
   — Тебе надлежит быть самой собой. Говорить не то, что желал бы услышать король, а то, что внушает тебе твой дар. Те слова, которые твои губы произносят вне зависимости от твоего желания. Король любит блаженных. У них невинные души. Получается, у тебя две задачи: развлекать короля и говорить ему правду. Он повелел зачислить тебя в штат придворных. Теперь ты — королевская шутиха. Такая же придворная, как те, кого ты видела. За свое шутовство ты будешь получать жалованье.
   Я молчала.
   — Ханна, ты поняла, что я сейчас сказал?
   — Да. Но я не согласна.
   — А вот это никого не волнует. Тебя выпросили у твоего отца. У тебя нет никаких прав, в том числе и права голоса. Твой отец вручил тебя заботам моего сына, а он передал тебя королю. Теперь ты — королевская собственность.
   — А если я откажусь? — спросила я, дрожа всем телом.
   — Ты не можешь отказаться.
   — А если убегу?
   — Тебя поймают и накажут так, как повелит король. Скорее всего, выпорют, словно провинившегося щенка. Пойми: до сих пор ты была отцовской собственностью. Теперь ты — наша собственность. От отца ты перешла к нам, чтобы служить королевской шутихой. Он будет распоряжаться тобой. Это ты понимаешь?
   — Отец ни за что меня не продал бы, — упрямо возразила я. — И не отдал бы чужим людям.
   — Он не посмеет встать у нас на пути, — тихо произнес за моей спиной Роберт Дадли. — Я обещал ему, что в королевском дворце ты будешь в большей безопасности, чем на лондонских улицах. Я дал ему свое слово, и он согласился. Все это было решено, пока мы выбирали книги. Вот так-то, Ханна.
   — Но это еще не все, — снова заговорил герцог. — Ты будешь не только живой игрушкой короля, его шутихой. У тебя будет и еще одно занятие.
   Я не спрашивала, зная, что он сам скажет.
   — Ты станешь нашим вассалом.
   Это английское слово было мне не знакомо. Я оглянулась на Роберта Дадли.
   — Вассал означает пожизненного слугу, выполняющего все приказы своих господ, — пояснил сын герцога.
   — Ты станешь нашим вассалом, — повторил его отец. — Будешь рассказывать нам обо всем, что видишь и слышишь. О том, какие молитвы возносит король, что заставляет его плакать и смеяться. Обо всем этом ты будешь докладывать мне или Роберту. Ты — наши глаза и уши при короле. Понимаешь?
   — Мой господин, я понимаю, что это большая честь, — в отчаянии ответила я. — Но я должна вернуться домой, к отцу. Я не могу быть ни шутихой короля, ни вашим вассалом. Я должна помогать отцу в его работе. У него очень много работы.
   Герцог вопросительно изогнул одну бровь. Роберт наклонился ко мне и почти шепотом сказал:
   — Мисс Мальчик, твой отец не в состоянии надлежащим образом заботиться о тебе и следить за тобой. Он признался в этом, и ты слышала его слова своими ушами. Помнишь?
   — Помню, мой господин. Но отец хотел лишь сказать, что ему со мною хлопотно…
   — Мисс Мальчик, а я хочу тебе сказать, что вовсе не считаю твоего отца добрым христианином, происходящим из доброй христианской семьи. Я думаю, вы с ним покинули Испанию не просто так, а скрываясь от испанских властей. Как известно, они преследуют евреев. Если ваши соседи и прочие добропорядочные жители Лондона узнают о вашем еврейском происхождении, сомневаюсь, что вы долго проживете в своем домишке.
   — Мы — «марранос», — прошептала я. — Мы очень, очень давно приняли христианство. Я крещеная. Я помолвлена с молодым человеком, которого мне выбрал отец. С английским христианином.
   — Я бы не хотел углубляться в эти дебри, — откровенно предостерег меня Роберт Дадли. — Если найти твоего избранника, окажется, что мы попали в еврейское гнездо, тайно существующее в самом сердце Англии. А невидимые ниточки оттуда тянутся… ну-ка, подскажи, куда? В Амстердам? И затем в Париж?
   Я хотела возразить, но страх лишил меня речи.
   — В глубине души еврей всегда остается евреем, даже если ему удается разыгрывать из себя благочестивого христианина. А по пятницам эти «благочестивые христиане» зажигают свечи. Они найдут тысячи причин, чтобы отказаться есть свинину. Они искусно маскируются, но все равно живут с ощущением петли на шее.
   — Сэр!
   — Соплеменники помогли вам с отцом добраться до Лондона. Не пытайся это отрицать. Все они — евреи, втайне продолжающие выполнять свои еврейские обряды. В вашей среде принято помогать своим. Богобоязненные христиане утверждают, что все европейские страны опутаны вашей невидимой еврейской паутиной.
   — Мой господин!
   — Уж не желаешь ли ты стать тем клубочком, который приведет самого христианнейшего из королей в это тайное еврейское гнездо? А ты знаешь, что реформированная церковь умеет разжигать не менее жаркие костры, чем католики? Хочешь сгореть вместе со своим отцом и вашими друзьями? Тебе доводилось вдыхать запах поджаривающегося человеческого тела?
   Я тряслась от ужаса. В горле пересохло. Язык не шевелился. Должно быть, отец и сын Дадли видели, как мои испуганные глаза стали еще чернее, а лоб покрылся испариной.
   — Я это знаю, — продолжал Роберт Дадли. — Ты знаешь. И твой отец знает. Он знает, что ему не уберечь тебя. А я могу. И довольно об этом. Больше я ни скажу ни слова.
   Роберт Дадли умолк. Я пыталась заговорить, но произносила лишь какие-то невнятные звуки. Да, мне было очень страшно. За себя. За отца. За всех, кто, рискуя жизнью, помогал нам добраться до Англии и устроиться в Лондоне.
   — Да не дрожи ты так, — усмехнулся Роберт Дадли. — К счастью для тебя, твой дар нашел тебе самое высокое и безопасное пристанище, о каком ты и мечтать не могла. Будешь верно служить королю и нам — с головы твоего отца не упадет ни волоска. Обманешь нас хотя бы раз — и твой отец на собственной шкуре прочувствует гнев добропорядочных христиан. Не завидую ему, если его будут таскать по улицам. А тебя выдадут замуж за какого-нибудь набожного красномордого свинопаса. Выбор за тобой.
   Не прошло и пары минут, как герцог Нортумберлендский махнул рукой, давая понять, чтобы я исчезла с его глаз. Он не стал дожидаться моего выбора. Ему не требовался дар ясновидения, чтобы точно знать, какой выбор я сделаю.
   

   — Значит, теперь ты будешь жить при дворе, — сказал отец.
   Мы ужинали с ним пирогом, купленным в близлежащей пекарне. Начинка пирога, как и многое в английской еде, была для меня непривычна и застревала в горле. Отец сдабривал ее подливкой.
   — Теперь мне придется спать в одной комнате со служанками, — без всякой радости сообщила я. — Я буду ходить в ливрее королевского пажа и везде сопровождать короля.
   — Я о такой судьбе для тебя боялся и мечтать, — сказал отец, пытаясь говорить бодро. — Если только сэр Роберт не закажет у меня еще несколько книг, в ближайшие месяцы нам будет нечем платить за жилье.
   — Я могу отсылать тебе свои деньги, — предложила я. — Мне будут платить жалованье.
   Отец потрепал меня по руке.
   — Ты — славная девочка. Не забывай об этом. Помни о своей матери. Помни, что ты — одна из детей Израилевых.
   Я молча кивала, глядя, как он черпает ложкой прокисшую подливку и отправляет себе в рот.
   — Уже завтра я должна явиться во дворец, — прошептала я. — Отец, мне сказали, что моя служба начнется немедленно…
   — Я буду каждый вечер навещать тебя. Мы будем видеться у ворот дворца, — пообещал он. — И если та жизнь тебе совсем уж не понравится или с тобой будут плохо обращаться, мы снова убежим. Вернемся в Амстердам, а оттуда — в Турцию. Мы найдем себе уголок, querida. Мужайся, доченька. Ты ведь одна из Избранных.
   — А как я во дворце буду соблюдать постные дни? — чуть не плача, спросила я. — Меня заставят работать по субботам. Как мне молиться? А если мне дадут на обед свинину?
   Отец выдержал мой взгляд, потом опустил голову.
   — Я буду соблюдать обряды за нас обоих. Бог милостив. Он поймет. Помнишь, что сказал тот немецкий ученый? Бог скорее позволит нам нарушить закон, чем допустит, чтобы мы лишились жизни. Я буду молиться за тебя, Ханна. И ты молись. Даже в христианском храме, когда ты молишься, стоя на коленях, Бог слышит твои молитвы.
   — Отец, ведь сэр Роберт знает, кто мы на самом деле. Он знает, почему мы покинули Испанию. Понимаешь, он это знает!
   — Мне он ничего такого не говорил.
   — А мне он угрожал. Он знает, что мы — евреи, но пообещал держать это в тайне, пока я буду повиноваться ему и его отцу. Он угрожал мне страшными карами.
   — Доченька, опасность грозит нам повсюду. Ты теперь хоть будешь под высоким покровительством. Сэр Роберт клялся мне, что в его владениях ты окажешься в безопасности. Никто не посмеет интересоваться прошлым его слуг. И уж тем более никто не усомнится в благонадежности королевской шутихи.
   — Отец, ну как ты мог решиться на это? — недоумевала я. — Почему согласился отдать меня им?
   — Ханна, а мог ли я им помешать?
   

   Меня привели в комнату с белеными стенами. Она находилась под самой крышей дворца. На столе лежала целая груда моей новой одежды (точнее, она показалась мне новой). В руках у меня был ее перечень, составленный кем-то из писарей главного дворцового камердинера. Там значилось:
   
    Предмет: одна пажеская ливрея желтого цвета.
    Предмет: одна пара панталон темно-красного цвета.
    Предмет: одна пара панталон темно-зеленого цвета.
    Предмет: один плащ, длинный.
    Предмет: две льняные нижние рубашки.
    Предмет: две пары манжет, одна красная и одна зеленая.
    Предмет: одна шляпа черного цвета.
    Предмет: один черный плащ для верховой езды.
    Предмет: пара туфель для танцев.
    Предмет: пара сапог для верховой езды.
    Предмет: пара башмаков для ходьбы.
    Все означенные предметы не новые, но чистые и, где надо, заштопанные, вручены королевской шутихе Ханне Грин.
   
   — В таких нарядах поневоле станешь шутихой, — вздохнув, прошептала я.
   Вечером моего первого дня во дворце отец пришел к воротам. Мы встали неподалеку, разделенные чугунной решеткой.
   — У короля уже есть двое шутов: карлица Томасина и Уилл Соммерс. Он был добр ко мне. Показал, где я должна сидеть за обедом. Рядом с ним. Он — человек умный. Знает, как рассмешить придворных.
   — А что ты сегодня делала?
   — Пока ничего. Не могла ничего такого придумать, чтобы сказать вслух.
   Мой отец оглянулся. В темноте дворцового сада заухала сова. Ее крик был словно сигнал.
   — Разве ты не можешь придумать что-нибудь смешное? — спросил отец. — Тебя же не затем брали, чтобы ты сидела молча?
   — Герцог велел говорить то, что приходит мне в голову. Но мой дар… я не могу им повелевать. Слова либо появляются, либо нет.
   — А сэра Роберта видела?
   — Он мне подмигнул, — сказала я, прислоняясь спиной к каменному столбу и кутаясь в теплый плащ.
   — Короля тоже видела?
   — Его не было даже на обеде. Король плохо себя чувствует, и еду отнесли прямо в его покои. Сначала подали роскошный обед, словно король находится за столом, а потом что-то положили на тарелочку и понесли ему. Место короля занял отец сэра Роберта. Он выглядит как настоящий король, разве что на троне не сидит.
   — Герцог тебя заметил?
   — Мне показалось, он меня вообще не видел.
   — Может, он уже забыл про тебя?
   — Герцогу не надо смотреть, чтобы знать, кто где сидит и что делает. Он меня не забыл и никогда не забудет. Герцог из тех людей, которые ничего не забывают.
   

   На Сретение герцог решил устроить маскарад, а потому все королевские шуты обязаны были нарядиться в особые костюмы и выучить свои роли. Открытие маскарада возлагалось на Уилла Соммерса. Он попал в шуты двадцать лет назад, когда ему было столько же, сколько мне сейчас. По замыслу герцога, Соммерс должен будет прочитать вступительное стихотворение, после чего выступят королевские певчие, а потом уже я. Мне тоже надлежало прочитать стихи, специально написанные к маскараду. К маскараду мне шили новый костюм из желтой ткани (цвет шутов). Мой прежний наряд оказался слишком тесен. Я ощущала себя странным двуполым существом. Бывало, я смотрелась в зеркало и видела в нем красивую незнакомую девушку. А на следующий день из зеркала на меня глядел плоский, неуклюжий мальчишка.
   Распорядитель празднеств дал мне короткий меч и велел нам с Уиллом упражняться, поскольку где-то в середине маскарада был задуман наш шутовской поединок.
   Мы нашли помещение для упражнений. У меня не было ни сноровки, ни желания. Мне вовсе не хотелось учиться тому, чем занимались мужчины. Одно дело — быть шутихой, и совсем другое — когда из тебя делают посмешище на потеху придворным. Пожалуй, только Уилл и смог уговорить меня, сломив мое упрямство. Он вел себя так, будто учил меня не фехтованию, а, скажем, греческому языку. Уилл не рассуждал, надо мне это или нет. Существовал навык, которым я должна была овладеть, и он хотел наилучшим образом научить меня этому навыку.
   Он начал со стойки. Положив руки мне на плечи, он слегка распрямил их, после чего приподнял мой подбородок.
   — Голову держи высоко, как принцесса, — посоветовал мне шут. — Ты когда-нибудь видела, чтобы принцесса Мария сутулилась, а принцесса Елизавета опускала голову? Понаблюдай за ними. Они — принцессы до мозга костей. Грациозные, как козы.
   — Как козы? — переспросила я, безуспешно пытаясь поднять голову, не опуская при этом плеч.
   Уилл Соммерс улыбался, глядя на мои отчаянные усилия.
   — Да, как козы. Я бы сказал, как горные козы. То вверх, то вниз. То полноправные наследницы, то незаконнорожденные. Жизнь принцесс похожа на жизнь горных коз. А ты должна держаться, как принцесса, и прыгать, как коза.
   — Я видела принцессу Елизавету, — сама не зная зачем, вдруг сказала я.
   — Где ж это тебе посчастливилось?
   — Несколько лет назад. Мне тогда и девяти не было. Отец привез меня в Лондон и поручил отнести книги лорду Сеймуру.
   Уилл снова опустил свою мягкую руку мне на плечо.
   — Чем меньше слов, тем легче жить, — посоветовал он.
   Потом он вдруг хлопнул себя по лбу и озорно улыбнулся.
   — Надо же! Советую женщине попридержать язычок! Ну, и дурак же я!
   Наш урок продолжался. Уилл показал мне правильную стойку, объяснив, насколько важно во время поединка сохранять равновесие, для чего левую руку нужно держать на поясе. Затем я узнала, что должна определить, какая из моих ног является опорной. Опорную ногу нельзя было отрывать от пола, иначе я споткнусь и упаду. Уилл учил меня делать выпады и отступать. От настоящих выпадов мы перешли к ложным, существовавшим для обмана противника.
   Через некоторое время Уилл потребовал, чтобы я нанесла ему удар. Я переминалась с ноги на ногу.
   — А если я задену тебя мечом? — наконец спросила я.
   — Тогда я вместо смертельной раны получу занозу, — усмехнулся шут. — Смелее, Ханна. Это же деревянный меч.
   — Ну, что ж, защищайся, — нетвердо произнесла я и сделала выпад.
   Уилл как-то ловко увернулся и вдруг оказался сбоку. Деревянное лезвие его меча упиралось мне в горло.
   — В настоящем поединке это означало бы твою смерть, — сказал он. — Думаю, теперь ты станешь серьезнее относиться к нашей учебе.
   Но я захихикала.
   — Я же не мальчишка, чтобы увлекаться сражением. Давай попробуем еще раз.
   На этот раз я была проворнее и сумела полоснуть мечом по краю его камзола.
   — Великолепно, — прошептал Уилл. — Давай еще раз.
   Мы упражнялись, пока мои удары не стали выглядеть правдоподобно. Потом Уилл начал учить меня отступать, уклоняясь в разные стороны. В углу лежал толстый коврик. Уилл его расстелил и показал, как надо кувыркаться, уходя от противника.
   — Видишь, как все это смешно? — спросил он, усаживаясь по-турецки.
   Сейчас он был похож на мальчишку, усевшегося почитать книгу.
   — Не очень-то и смешно, — призналась я.
   — Я все время забываю: ты ведь не столько шутиха, сколько блаженная, — вздохнул он. — Ты не воспринимаешь смешную сторону жизни.
   — Воспринимаю, — обиделась я. — Просто у тебя это выходит не смешно.
   — Неправда! — возразил Уилл. — Я почти двадцать лет смешу королей, вельмож и придворных. Я появился при дворе, когда король Генрих был влюблен в Анну Болейн. Помнится, я пошутил на ее счет, и он больно надрал мне уши. Но моя шутка пристала к ней. Над моими шутками смеялись взахлеб, когда тебя еще на свете не было.
   — Сколько же тебе лет? — спросила я, вглядываясь в его лицо.
   Морщины вокруг рта. Морщины вокруг глаз. Но во всем остальном легкий, долговязый Уилл напоминал мальчишку-подростка.
   — Сколько мне лет? Мы ровесники с моим языком, а вот зубы чуть-чуть меня моложе.
   — Я серьезно спрашиваю.
   — Могла бы и сама сосчитать. Мне тридцать три. А почему ты спрашиваешь? Хочешь выйти за меня замуж?
   — Нет уж, благодарю покорно, — замотала головой я.
   — Ты бы стала женой умнейшего в мире шута.
   — Ни за что не выйду за шута.
   — Успокойся, тебе это не грозит. Умный мужчина остается холостяком.
   — И все равно ты меня не рассмешишь, — поддела я его.
   — Ничего удивительного. Ты хоть и маленькая, но женщина. А у женщин нет чувства юмора.
   — У меня есть, — возразила я.
   — Откуда у тебя это чувство? Женщина не создана по образу и подобию Божьему. Поэтому она не видит смешную сторону жизни.
   — А я вижу! Вижу!
   — Говорить можно что угодно, но чувства юмора у тебя все равно нет, — торжествующе ухмылялся Соммерс. — Если бы женщины были наделены чувством юмора, стали бы они выходить замуж? Ты когда-нибудь видела мужчину, желающего женщину?
   Я покачала головой. Уилл просунул свой меч между ног и лихорадочно забегал взад-вперед.
   — Мужчина, охваченный желанием, не может ни говорить, ни думать. Точнее, все его мысли подчинены плотскому желанию. То, что болтается у мужчины между ног, управляет им, как след управляет гончей. Единственное, на что способен в такие минуты мужчина, — это скулить по-собачьи: «Хочу-у-у-у-у!»
   Я захохотала во все горло. Уилл и впрямь был превосходным шутом. Казалось, деревянный меч, изображавший мужской орган, управляет всеми его движениями. Меч заставлял шута делать нелепые броски, подпрыгивать, пятиться задом. Устав скакать, он подошел ко мне и довольно улыбнулся:
   — Вот тебе и доказательство, что у женщин нет мозгов, — сказал он. — Ну, какая женщина, имеющая мозги, согласилась бы жить рядом с мужчиной?
   — Во всяком случае, не я.
   — Тогда моли Бога, чтобы прожить девственницей, девочка-мальчик. Но если ты не допустишь до себя мужчину, как же ты выйдешь замуж?
   — А я и не хочу замуж.
   — В таком случае ты действительно дурочка. Если у тебя не будет мужа, кто тебя прокормит?
   — Буду сама зарабатывать на жизнь.
   — Тогда ты дважды дурочка, поскольку заработать ты сможешь лишь своим шутовством. А это делает тебя уже трижды дурочкой. Первый раз — потому что не хочешь выходить замуж, второй — потому что собираешься сама зарабатывать на жизнь, а третий — из-за твоего ремесла. Получается, я единожды дурак, а ты — трижды дурочка.
   — Ничего подобного! — возразила я, и откуда-то у меня нашлись слова для своих доводов: — Ты служишь шутом почти двадцать лет. При тебе сменилось два поколения королей. А я во дворце всего несколько недель.
   Уилл тоже засмеялся и хлопнул меня по плечу.
   — Будь осторожна, девочка-мальчик, иначе ты из блаженной превратишься в настоящую шутиху с остреньким язычком. Поверь мне, ежедневно фиглярничать и смешить куда труднее, чем раз в месяц сказать что-нибудь, от чего все рты разинут.
   Я снова засмеялась. Оказывается, моя служба при дворе заключалась в том, чтобы раз в месяц удивлять короля и придворных.
   — Отдохнули — и за дело, — сказал Уилл. — Нам еще нужно придумать, как ты изящно убьешь меня на маскараде.
   

   У нас получился замечательный спектакль. Мы сами хохотали, отрабатывая его части. В нем мы вели себя, как настоящие дураки. Неправильно рассчитав время, мы одновременно делали выпад и ударялись лбами. Изобразив на лицах искреннее удивление, мы оба начинали отступать, расходясь в разные стороны. Точно так же мы оба делали обманные маневры, кувыркались и озирались вокруг, ища противника.
   В конце концов я по чистой случайности закалывала Уилла, и он еще некоторое время кружил, удивляясь полученной ране. Можно было докладывать распорядителю церемоний, что мы подготовились. Однако он сам явился в комнату, где мы упражнялись, и сказал:
   — Маскарада не будет.
   Я повернулась к нему, держа в руке деревянный меч.
   — Как не будет? А у нас все готово.
   — Король болен, и ему не до увеселений, — мрачно ответил распорядитель церемоний.
   Из открытой двери сквозило. Ежась от струи холодного воздуха, Уилл натянул камзол.
   — А принцесса Мария на Сретение приедет во дворец? — спросил он.
   — Говорят, приедет, — ответил распорядитель. — Как ты думаешь, Уилл, на этот раз ей отведут покои получше, а за обедом дадут мясо повкуснее?
   Уилл даже не успел ответить, как распорядитель церемоний повернулся и ушел.
   — О чем он говорил? — спросила я.
   Лицо шута посерьезнело.
   — О том, что среди придворных теперь начнется разброд. Кто-то отдалится от короля и приблизится к принцессе Марии.
   — Почему?
   — Потому что мухи слетаются к самой свежей, еще горяченькой навозной куче. Жужжат и торопятся обсесть.
   — Уилл, я ничего не понимаю.
   — Ах, наивное дитя. Тут все очень просто. Принцесса Мария — наследница. Если мы потеряем короля, она станет королевой. Жаль бедного парня, храни его Господь.
   — Но она же ере…
   — Она — христианка католической веры, — поправил он меня.
   — А король Эдуард…
   — Думаю, у него сердце будет кровью обливаться. Оставлять престол католичке! Но он бессилен что-либо изменить. Тут не его вина, а короля Генриха. Должно быть, тот сейчас в гробу ворочается, видя расклад грядущих событий. Он-то думал: Эдуард вырастет веселым, сильным парнем. Женится, родит с полдюжины наследников. Так каждый отец думал бы. Что ждет нашу Англию? Нами правили два молодых любвеобильных короля: отец Генриха и сам Генрих. Оба прекрасные, словно солнце, и похотливые, как воробьи. А что мы получили в результате их любовных похождений? Тщедушного немощного юношу и старую деву!
   Он посмотрел на меня, и мне показалось, что он тайком утирает слезы.
   — Тебе-то что, — с непривычной холодностью сказал Уилл. — О чем печалиться черноглазой девчонке, недавно приехавшей из Испании? А будь ты англичанкой… точнее, будь ты англичанином, а не блаженной шутихой, ты бы сейчас понимала, что к чему.
   Уилл распахнул дверь и вышел в большой зал, кивнув стражникам. Те шумно приветствовали его. Я побежала следом.
   — Скажи, а что будет с нами? — шепотом спросила я. — Мы куда денемся, если король умрет и трон займет его сестра?
   Он искоса посмотрел на меня и криво улыбнулся.
   — Мы станем шутами королевы Марии, только и всего. И если я сумею ее рассмешить, это удивит всех.
   

   Вечером к воротам дворцовой ограды пришел мой отец. Он привел с собой молодого человека в плаще из камвольной шерсти. Завитки его темных волос почти касались воротника. У отцовского спутника были темные глаза и застенчивая мальчишеская улыбка. Я не сразу узнала в нем Дэниела Карпентера — юношу, выбранного отцом мне в мужья. Мне стало неловко; во-первых, за то, что не смогла узнать его с первого взгляда, а во-вторых, за свой шутовской наряд. Мой будущий жених увидел меня в золотисто-желтой ливрее — моей повседневной одежде королевской шутихи. Я закуталась в плащ, чтобы Дэниел не видел моих панталон, и отвесила ему неуклюжий поклон.
   Ему было лет двадцать. Он учился на врача, чтобы идти по стопам своего отца, умершего всего год назад. Его семья, принадлежащая к роду Дизраэли, восемьдесят лет назад перебралась в Англию из Португалии. Свою фамилию они поторопились сменить на Карпентер — наиболее распространенную в этой стране, скрыв свое происхождение и образованность. В выборе фамилии проявился и их острый, язвительный ум: Carpenter по-английски означало «плотник», а это был род занятий самого знаменитого еврея — Иисуса. Я говорила с Дэниелом всего один раз, когда мы только приехали в Англию, и его мать встретила нас с хлебом и вином. Естественно, о своем будущем женихе я ничего не знала.
   Его, как и меня, просто поставили перед фактом этой помолвки. Кто знает, может, он ненавидел навязанный ему выбор ничуть не меньше, чем я (если не больше). Дэниела выбрали мне потому, что мы с ним были шестиюродными братом и сестрой — то есть очень дальними родственниками. Важно было еще и то, что разница в возрасте у нас оказалась менее десяти лет. Этим требования к паре исчерпывались, а в нашем случае все выглядело почти идеально. Кандидатов в мужья и жены было весьма мало. В самом Лондоне обитало двадцать семейств еврейского происхождения, и еще семейств десять были разбросаны по другим английским городам. Ограниченность выбора объяснялась тем, что закон обязывал нас жениться и выходить замуж внутри своего круга. Можно сказать, мне еще повезло. Дэниелу могло бы быть и пятьдесят лет; он мог бы оказаться полуслепым и даже полуживым, но все равно в шестнадцать лет я вышла бы за него и разделила бы с ним супружеское ложе. Однако самым важным (намного важнее благосостояния семей жениха и невесты и их совместимости) был тайный характер нашей помолвки. Дэниел знал, что мою мать сожгли как еретичку, продолжавшую исполнять еврейские обряды. Я знала, что он, как и любой еврейский мальчик, прошел обрезание. А принял ли он в свое сердце воскресшего Иисуса, верил ли проповедям, что мы слышали в церкви каждый день и дважды по воскресеньям, — об этом я узнаю, только когда мы поженимся. Тогда же и он больше узнает обо мне. Пока что мы оба знали: наша христианская вера — необходимое новшество, вынужденный шаг древнего народа, который всеми силами стремился выжить. Мы знали, что гонения на евреев продолжались в Европе уже более трехсот лет. В некоторых странах евреям было запрещено селиться. К числу таких стран принадлежала и Англия — родина Дэниела, с недавних пор ставшая и моей родиной.
   — Дэниел хотел поговорить с тобой наедине, — смущаясь, объявил мне отец и отошел в сторону.
   — Я слышал, тебя взяли в шутихи, — сказал Дэниел.
   Я смотрела на него и видела, как медленно краснеет его лицо. Красными стали даже уши. Кожа на его лице была нежной, как у девушки, а усики над верхней губой — столь же пушистыми, как его брови, нависавшие над глубоко посаженными темными глазами. При беглом взгляде его можно было бы принять скорее за португальца, чем за еврея. Однако Дэниела выдавали тяжелые веки. Веки у него были чисто еврейскими.
   Мой взгляд переместился на его широкие плечи, узкую талию, длинные ноги. Симпатичный парень, ничего не скажешь.
   — Да. Меня взяли ко двору, — сказала я, не вдаваясь в подробности.
   — Когда тебе исполнится шестнадцать, ты должна будешь покинуть двор и вернуться домой.
   — Чей это приказ? — насторожилась я.
   — Мой.
   Я выдержала ледяную паузу, потом таким же ледяным тоном спросила:
   — С каких это пор ты повелеваешь мной?
   — Не сейчас. Когда я стану твоим мужем…
   — До этого еще надо дожить.
   — Но мы с тобой помолвлены. Ты мне обещана. Так что у меня есть права.
   Я нахмурилась.
   — Сейчас мною повелевает король. Мною повелевает герцог Нортумберлендский. Мною повелевает Роберт Дадли, его сын. Мною повелевает мой отец. Так что можешь вставать в очередь. Похоже, каждый мужчина в Лондоне думает, что вправе повелевать мною.
   Мои слова немного рассмешили Дэниела, отчего его лицо стало совсем мальчишеским. Он слегка ущипнул меня за плечо, словно своего дружка. Я невольно улыбнулась.
   — Бедная девочка, — сказал он. — Ты же попала в клетку.
   — Почему в клетку? — возразила я. — Королевская шутиха — не такое уж плохое занятие.
   — И ты не хочешь вырваться из-под власти всех, кто тобой помыкает?
   Я пожала плечами.
   — Уж лучше жить здесь, чем быть обузой собственному отцу.
   — Ты могла бы жить у меня.
   — Тогда бы я стала твоей обузой.
   — Когда закончится мое ученичество и я сделаюсь врачом, я позабочусь о жилье для нас.
   — И когда же случится это чудо? — с жестокостью упрямой девчонки спросила я.
   Мои слова вновь заставили его покраснеть.
   — Года через два, — сухо ответил Дэниел. — К твоему шестнадцатилетию я уже буду располагать средствами для содержания жены.
   — Вот тогда и приходи, — сказала я, отнимая у него всякую надежду. — Тогда и будешь заявлять о своих правах на меня… если, конечно, я останусь здесь.
   — Но не забывай: мы помолвлены.
   Я пыталась прочитать по его лицу, о чем он думает, но не смогла. Меня это рассердило.
   — Кем помолвлены? Какими-то старухами, которые устроили это больше для себя, чем для нас? Ты хотел большего?
   — Я хочу знать, как ты ко мне относишься, — не сдавался Дэниел. — Я очень долго ждал, пока вы с отцом доберетесь до Парижа, потом до Амстердама. Месяцами мы ничего не знали о вас. Терялись в догадках. С ужасом думали: вдруг вас схватили? И когда вы, наконец, оказались в Англии, я подумал, что ты обрадуешься… обрадуешься… нашему дому. И что потом? А потом я слышу, что вы с отцом не захотели жить у нас. Вы решили нанять дом и жить самостоятельно. Что еще удивительнее, ты продолжала ходить в мальчишеских одеждах и помогала отцу не как дочь, а как сын. Потом ты и вовсе покинула отцовский дом, будто его защита ничего для тебя не значила. А теперь ты — шутиха короля.
   Дэниела что-то мучило, и я быстро поняла, что именно. Мне не понадобился дар ясновидения — хватило обостренной интуиции девчонки, превращающейся в девушку.
   — Ты думал, что я брошусь тебе на шею, — усмехнулась я. — Как же иначе? Ведь ты меня спас. Пугливую девочку, только и мечтающую, как бы выйти замуж и покрепче ухватиться за мужчину. Ты думал, я шагу не могу ступить без мужской поддержки?
   Его лицо стало пунцовым, а голова несколько раз дернулась. Я попала в точку.
   — Так знай же, ученик, еще не ставший врачом. Я побывала в стольких местах и столько повидала, что тебе и не снилось. Ты вряд ли жил с ощущением, что этот день может оказаться последним. Не дай тебе Бог попасть в передряги, в каких побывали мы с отцом. Но у меня ни разу… слышишь, ни разу не было в мыслях прилепиться к мужчине и уповать на его помощь.
   — Ты не…
   Он лихорадочно подыскивал слово, точно описывающее его мальчишеский гнев.
   — Ты не… ты рассуждаешь не как девушка.
   — Слава Богу, Он не обделил меня мозгами.
   — В тебе нет… девичьей покладистости.
   — Спасибо матери. Она не растила меня рабыней.
   — Ты не… — Дэниел распалялся все сильнее, уязвленный моей неблагодарностью. — Если бы я мог выбирать из нескольких девушек, я бы тебя не выбрал!
   Эти слова утихомирили меня. Некоторое время мы с Дэниелом смотрели друг на друга. Мы стояли рядом, но оба ощущали возникшее расстояние.
   — Ты хочешь заключить помолвку с другой девушкой? — спросила я, немного потрясенная его словами.
   — У меня нет другой девушки, — неохотно признался он. — Но мне не нужна девушка, которой не нужен я.
   — Да ты пойми, что дело не в тебе, — попыталась объяснить я. — Дело в замужестве. Просто я вообще не хочу выходить замуж. Что такое замужество, как не женское рабство? Женщины идут в это рабство, надеясь на защиту мужчин, а те не в состоянии их защитить!
   Отец недоуменно поглядывал на нас. Наверное, он думал, что мы станем ворковать, как голубки. А мы сердито смотрели друг на друга и молчали. Потом Дэниел повернулся и отошел на пару шагов. Я прислонилась к холодной каменной арке и просто ждала, что будет дальше. Вдруг он сейчас уйдет, и мы уже никогда не увидимся? Я представила, как рассердится мой отец: ведь своим упрямством и несдержанным языком я ломала и его будущее. Если Дэниел и его мать сочтут себя оскорбленными моей заносчивостью, мы лишимся поддержки. Тайная еврейская община в Англии была замкнутым мирком, и стоило этому мирку отказаться от нас, нам не останется ничего иного, как снова пуститься в скитания.
   Дэниел все-таки взял себя в руки. Он снова подошел ко мне.
   — Ты напрасно меня дразнишь и сердишь, Ханна Грин, — дрожащим от напряжения голосом сказал он. — Что бы ни было, но мы обещаны друг другу. Ты в своих руках держишь мою жизнь, а я — твою. Нам нельзя ссориться. Мы живем в опасном мире. Вместе легче заботиться о безопасности.
   — Безопасность не для нас, — холодно ответила я. — Должно быть, до сих пор тебе везло, если ты считаешь, что такие, как мы, где-то могут чувствовать себя в безопасности.
   — В этой стране условия лучше, чем во многих других. Она сможет быть нашим домом, — убежденно произнес Дэниел. — Мы с тобой поженимся. У нас родятся дети, которые будут жить как настоящие англичане. Они ничего не узнают об опасностях, через которые прошли мы. Мы даже можем не рассказывать им о твоей матери, о ее вере. И о том, во что верили мы, тоже не скажем.
   — Еще как скажешь! — пророчески заявила я. — Это ты сейчас так говоришь. А стоит родиться первому ребенку, и ты не сможешь утаивать от него, кто мы на самом деле. Ты будешь стараться зажигать свечу по пятницам и не работать по субботам. Быть может, ты станешь знаменитым врачом, но ты будешь тайно делать сыновьям обрезание и учить их молитвам. И меня заставишь научить дочерей печь опресноки, не есть мясо вместе с молоком и следить, чтобы из куска купленной говядины вытекла вся кровь. Как только у тебя появятся свои дети, тебе захочется научить их заповедям и законам предков. Это что-то вроде болезни, передающейся из поколения в поколение.
   — Это не болезнь, — вдохновенно прошептал Дэниел.
   Осторожность была у нас в крови, и, даже ссорясь, мы не повышали голоса. Мы всегда помнили, что у теней, стен и ограды есть уши.
   — Не оскорбляй дар, называя его болезнью, — добавил он. — Мы — избранные, и нам завещано хранить нашу веру.
   Если бы разговор касался чего-то другого, я бы стала спорить просто из чувства противоречия. Но слова Дэниела затронули во мне глубинный пласт. Я любила свою мать и не могла отринуть ее веру.
   — Согласна, — сказала я. — Это не болезнь. Но от этого гибнут, как от поветрия. Сначала погибла моя бабушка, потом тетка, а за нею и мать. И ты предлагаешь мне продолжение жизни, полной страхов. Нас впору называть не избранными, а проклятыми.
   — Если не хочешь выходить за меня, выйди за христианина и делай вид, будто это и есть твоя истинная вера. Никто из наших тебя не выдаст. Я не стану принуждать тебя к браку со мной. Можешь отрицать веру, за которую погибли твои мать и бабушка. Достаточно одного твоего слова, и я скажу твоему отцу, что хочу освободиться от помолвки.
   Я колебалась. При всей своей безрассудной смелости я не решалась заявить отцу, что намерена разрушить его замыслы. Я не могла сказать старухам, которые устраивали помолвку, думая лишь о моей безопасности и будущем Дэниела, что замужество меня не привлекает. Я хотела невозможного: оставаться свободной и не быть отвергнутой еврейской общиной.
   — Не знаю, — сказала я, прибегая к женской хитрости. — Я не готова сказать… В общем, пока не знаю.
   — Тогда слушай тех, кто знает, — сурово ответил Дэниел, усмотревший в этом способ обуздать меня. — Ты же не можешь воевать со всеми. Нужно выбрать свою принадлежность к какому-то кругу и на этом успокоиться.
   — Для меня это слишком высокая плата, — прошептала я. — Тебе, как и всякому мужчине, понравится такая жизнь. В доме все крутится вокруг тебя. Дети ловят отцовское слово. Ты сидишь во главе стола и произносишь молитвы. А для меня стать женой — значит потерять все возможности. Не стать той, кем я могла бы стать, и не сделать того, что могла бы сделать. Мне будет оставлена роль твоей служанки. В лучшем случае — твоей помощницы.
   — Дело тут не в твоей национальности, а в том, кем ты родилась, — спокойно возразил Дэниел. — Выйдешь ли ты за еврея или за христианина — в любом случае ты станешь служанкой своего мужа. А кем еще может быть женщина? Неужели ты начнешь отрицать не только свою религию, но и свой пол?
   Я молчала.
   — Ты — вероломная женщина, — медленно выговаривая слова, сказал Дэниел. — Ты способна предать саму себя.
   — Ты говоришь ужасные вещи.
   — Зато правдивые, — заметил он. — Смотри, что получается. Ты — еврейка, молодая женщина, помолвленная со мной, и все это ты отрицаешь. Ты кому служишь при дворе? Королю? Семейству Дадли? А им ты верна?
   Я вспомнила, как меня сделали шутихой, вассалом семейства Дадли и их шпионкой.
   — Я просто хочу быть свободной, — сказала я. — Я не хочу быть ни женой, ни служанкой, ни шутихой.
   — И при этом носить шутовскую ливрею?
   Мой отец смотрел в нашу сторону. Должно быть, он догадывался, что наш разговор вышел за пределы обычной болтовни, сопровождающей ухаживание.
   — Так как? Сказать нашим, что мы с тобой не достигли согласия и потому я прошу тебя освободить меня от принесенного обещания? — с заметным волнением спросил Дэниел.
   Мне хотелось сказать «да», но спокойствие, с каким он стоял, молча и терпеливо ожидая моего ответа, заставило меня повнимательнее приглядеться к Дэниелу Карпентеру. Зимние сумерки торопились смениться вечерней тьмой, и в этом скупом, быстро ускользающем свете я вдруг увидела, каким станет Дэниел через несколько лет. Я увидела обаятельного молодого мужчину со смуглым, подвижным лицом, такими же подвижными, внимательными глазами, чувственным ртом, сильным прямым носом (у меня был такой же) и с густыми черными волосами, похожими на мои. Из умного юноши он превратится в умного мужчину. Он видел меня насквозь. Он умел разбивать мои доводы, ударяя в самую суть моих противоречий. Дэниел мог бы сейчас повернуться и просто уйти. Однако он ждал. Он давал мне шанс. Из него получится великодушный муж, основным качеством которого будет доброта.
   — Дай мне время прийти в себя, — заскулила я. — Сейчас я ничего не могу тебе ответить. Я и так много чего уже сказала. Прости, что наговорила лишнего. И прости, что рассердила тебя.
   Но его гнев так же быстро исчез, как и появился. Оказалось, Дэниел отходчив. Это мне в нем тоже понравилось.
   — Мне прийти снова? — спросил он.
   — Конечно, приходи.
   — Так мы остаемся помолвленными?
   Я пожала плечами, пытаясь построить ответ так, чтобы не обидеть Дэниела и при этом не сказать ничего определенного.
   — Я помолвку не разрывала, — сказала я, найдя самый простой способ вывернуться. — Так что все остается в силе.
   Он кивнул.
   — Но учти, если передумаешь, сразу предупреди меня. Если я не женюсь на тебе, тогда буду искать себе другую невесту. Через два года мне нужно жениться. На тебе или на другой, только я обязательно должен быть женат.
   — У тебя большой выбор невест? — укусила я его, прекрасно зная, что это не так.
   — Девушек в Лондоне хватает. Я ведь могу жениться и не на еврейке.
   — Посмотрим, как старшие тебе это позволят! — воскликнула я. — Тебя заставят жениться на еврейке, и тут ничего не поделаешь. Если не найдешь невесту в Англии, тебе пришлют какую-нибудь толстую еврейку из Парижа или из Турции. Я слышала, у тамошних евреев кожа совсем смуглая, похожая на глину.
   — Я постараюсь быть хорошим мужем даже толстой парижанке или девушке из Турции, — с достоинством ответил Дэниел. — Для меня гораздо важнее любить и лелеять жену, которую даст мне Господь, чем бегать за какой-нибудь глупой девчонкой, которая сама не знает, что ей нужно.
   — Это ты обо мне? — сердито спросила я.
   Я думала, он снова покраснеет, однако щеки Дэниела не изменили своего цвета. Он посмотрел мне прямо в глаза. Должна признаться, я не выдержала его взгляда.
   — Да, я считаю тебя глупой девчонкой. Разве не глупость отворачиваться от любви и защиты того, кто был бы тебе хорошим мужем? И на что ты меняешь жизнь достойной жены? На придворные обманы?
   Я не успела ответить. Отец подошел и положил руку на плечо Дэниела, давая понять, что наше свидание окончилось.
   — Ну, вот вы и познакомились, — обрадованно сказал он. — И как тебе твоя будущая жена?
   Я думала, Дэниел начнет жаловаться на меня. Большинство парней ни за что не простили бы уязвленного самолюбия. Однако Дэниел лишь печально улыбнулся.
   — Правильнее сказать, мы начали знакомиться, — сказал он. — От вежливых общих фраз очень быстро перешли к разногласиям. Правда, Ханна?
   — На редкость быстро, — ответила я и была вознаграждена его теплой улыбкой.
   

   Принцесса Мария, как и намеревалась, приехала в Лондон на праздник Сретения. Похоже, никто не удосужился известить ее о том, что король Эдуард снова слег и празднества не состоятся. Она въехала через парадные ворота Уайтхолла вместе с внушительной свитой. На ступенях дворца ее встретил герцог Нортумберлендский с сыновьями, среди которых был и Роберт. Члены государственного совета склонили перед нею головы. Мария восседала на рослой лошади. Лицо принцессы было исполнено решимости. Она смотрела на целое море склоненных голов. На ее лице мелькнула, но тут же погасла довольная улыбка. Затем Мария протянула герцогу руку для поцелуя.
   Я много слышала о ней — любимой дочери короля Генриха VIII. Его любовница, а затем и жена Анна Болейн ненавидела Марию и делала все, чтобы держать ту подальше от двора. Принцессе даже не разрешили проститься с умирающей матерью. Я ожидала увидеть воплощение скорби; ведь многие женщины не вынесли бы такой судьбы. Однако передо мной была маленькая воительница, у которой хватало мудрости улыбаться придворным. Внутренне она наверняка торжествовала, наслаждаясь зрелищем раболепно склоненных голов. Еще бы! Не сегодня завтра она могла стать их королевой, получив всю полноту власти.
   Герцог держал себя так, словно Мария уже была королевой. Он учтиво помог ей слезть с лошади и повел в главный зал. Оказалось, торжество все-таки состоится, хотя и не такое пышное и шумное, как предполагалось ранее. Король тем временем страдал у себя в покоях, кашляя и выплевывая комки желчи, но о нем словно забыли. Придворные улыбались Марии, думая о будущем и заранее стремясь снискать ее благосклонность. А Эдуард… кому он сейчас был нужен?
   После обеда начались танцы. Мария не покидала своего места, но постукивала ножкой в такт музыке. Чувствовалось, празднество ей по нраву. Уилл сумел пару раз рассмешить ее. Принцесса улыбалась шуту, видя знакомое лицо среди множества других, коварных и опасных. Соммерса она знала давно — с тех самых пор, когда он еще служил шутом у ее отца. Он катал на спине малыша Эдуарда, а ей пел дурацкие песни, уверяя, что это испанские баллады. Многие из собравшихся здесь придворных помнили, как Эдуард с ранних лет насмехался над нею и унижал, и потому присутствие шута служило ей пусть и скромным, но все же доказательством постоянства.
   За обедом Мария пила очень умеренно и почти ничего не ела. Она не унаследовала отцовского чревоугодия. Вместе с другими я присматривалась к принцессе, стремясь понять женщину, которая очень скоро могла сделаться моей новой повелительницей. Марии шел тридцать седьмой год, но лицо ее оставалось юным, как у девушки. Такие лица легко краснеют. Добавлю, что лицо у Марии было не вытянутым, а скорее квадратным. Чувствовалось, она не умеет лукавить. Она откинула капюшон своего платья, обнажив темные, с рыжеватым оттенком волосы (этот оттенок был присущ всем Тюдорам). Мне очень понравилась ее улыбка. Улыбка появлялась на ее лице медленно, и так же медленно теплели глаза принцессы. Пробыв несколько недель при дворе, я составила свое представление о том, как должна выглядеть принцесса. Я считала, что принцессы, как и остальные придворные, умеют улыбаться, сохраняя жесткое выражение глаз, умеют говорить одно, а думать при этом совсем другое. В Марии меня сразу подкупила ее честность. Мне показалось, она устала жить среди лжи и лукавства и потому старалась быть честной, ожидая в ответ, что и другие будут с нею честны. Ей хотелось идти прямой дорогой, а не окольными путями.
   Улыбка не была постоянной спутницей принцессы Марии. Ее лицо я бы назвала мрачноватым и даже угрюмым. Но улыбка возмещала все — улыбка первой и самой любимой дочери короля. Когда родилась Мария, Генрих был совсем молодым и еще любил ее мать. У Марии были настоящие испанские глаза: темные и подвижные, способные быстро оценивать происходящее вокруг. Спину она держала исключительно прямо. Темный воротник платья обрамлял ее шею и плечи. На шее принцессы висел большой крест, украшенный драгоценными камнями. Так открыто заявлять о своей приверженности католической вере могла либо очень смелая, либо безрассудная женщина. Двор Эдуарда считался средоточием протестантизма, а подручные короля сжигали еретиков и за меньшие прегрешения, чем открыто носимый католический крест. Я недолго раздумывала над этим вопросом. Вскоре Мария потянулась за золотым бокалом, и я увидела ее дрожащую руку. Должно быть, как и большинство женщин, она научилась выглядеть смелой, даже если внутри ее трясло от страха.
   В перерыве между танцами Роберт Дадли наклонился к принцессе и что-то прошептал ей на ухо, после чего жестом подозвал меня.
   — Так ты — новая шутиха моего брата? Слышала, ты приехала из Испании? — по-английски сказала мне Мария.
   — Да, ваше высочество, — кланяясь, ответила я.
   — Говори по-испански, — велел мне сэр Роберт.
   Я снова поклонилась и сказала, что рада находиться при дворе.
   Лицо принцессы просияло. Ей было приятно услышать родной язык ее матери.
   — Из какой провинции ты родом? — все так же по-английски спросила она, но уже с интересом.
   — Из Кастилии, ваше высочество, — мгновенно солгала я.
   Мне очень не хотелось, чтобы принцесса узнала о гибели моей матери и нашем бегстве из Арагона.
   — А что заставило тебя приехать в Англию?
   Я была готова к этому вопросу. Мы с отцом перебрали все возможные ответы и выбрали самый безопасный.
   — Мой отец — талантливый ученый, — сказала я. — В его библиотеке собрано немало манускриптов, которые ему хотелось превратить в книги. Он давно мечтал работать в Лондоне. Это настоящая столица знаний и учености.
   Улыбка принцессы сразу же погасла, а лицо посуровело.
   — Наверное, твой отец распространяет Библию среди тех, кому не дано ее правильно понимать? — отчеканила Мария.
   Проще всего было бы промолчать, поскольку каждое неверное слово могло повредить моему отцу. Я с надеждой посмотрела на Роберта Дадли, купившего у отца несколько экземпляров Библии, заново переведенной на английский язык.
   — Ее отец печатает Библию только на латыни, — не моргнув глазом, соврал он. — Очень чистый перевод, ваше высочество. Ошибок совсем мало. Если желаете, Ханна принесет вам экземпляр.
   — Мой отец сочтет за честь, — сказала я.
   Принцесса кивнула.
   — Ты ведь не просто шутиха. Я слышала, брат взял тебя из-за дара ясновидения. Может, ты и мне скажешь что-нибудь мудрое?
   Я растерянно покачала головой.
   — Я бы с радостью, ваше высочество, но эти слова я говорю не от себя. Они приходят ко мне. А так… что я могу вам сказать, когда вы намного мудрее меня?
   — Моему наставнику Джону Ди она сказала, что видела ангела, сопровождавшего нас.
   Эти слова заставили принцессу Марию посмотреть на меня с большим уважением.
   — Но потом Ханна сказала моему отцу, что у него за спиной она никаких ангелов не видит.
   — Так и сказала? — засмеялась принцесса. — А что твой отец? Его огорчило отсутствие ангелов за его спиной?
   — Думаю, он этому не очень удивился, — ответил Роберт и тоже улыбнулся. — Ханна — славная девочка, и дар у нее подлинный. Ваш брат находит в ее словах немало утешения. Особенно когда обостряется его болезнь. Ханна умеет видеть и говорить правду, и королю это нравится.
   — И в самом деле, такое при дворе — редкий дар, — подхватила принцесса Мария.
   Она благосклонно кивнула мне, и я отошла. В это время снова заиграла музыка. Я продолжала следить за Робертом Дадли. Он велел двум молодым придворным дамам забавлять принцессу танцами. Заметив, что я смотрю на него, он одобрительно улыбнулся.
   

   В тот вечер принцесса Мария не навещала брата в его покоях. Но когда она зашла к Эдуарду на следующий день, то вид короля потряс ее до глубины души. Горничные сплетничали, что Мария была «белой, как полотно». До сих пор она не представляла, насколько ее младший брат близок к смерти.
   Причин задерживаться во дворце у Марии не было, и вскоре она уехала. За нею потянулась и вся ее свита. И вновь придворные кланялись принцессе, торопясь выказать ей свою верность. Половина из них втайне молились о том, чтобы после восшествия на престол Господь ниспослал ей забывчивость и она бы не вспомнила, как по приказам этих вельмож сжигали упрямых священников и разоряли церкви.
   Я стояла у окна, наблюдая за этой игрой в самоуничижение, как вдруг кто-то осторожно дернул меня за рукав. Я обернулась и увидела улыбающегося Роберта Дадли.
   — А я думала, вы вместе с отцом провожаете принцессу Марию.
   — Как видишь, нет. Я разыскивая тебя.
   — Меня?
   — Хочу спросить: не окажешь ли ты мне одну услугу?
   Я мигом покраснела.
   — Конечно, — запинаясь, пробормотала я.
   — Да не бойся ты, — улыбнулся он. — Услуга совсем небольшая. Мой наставник проводит опыт и попросил сходить за тобой, чтобы ты ему помогла. Согласна?
   Я кивнула. Роберт взял меня под руку и повел в ту часть дворца, где находились покои герцога Нортумберлендского. Возле дверей стояли его стражники. Завидев любимого сына сэра Джона, они вытянулись в струнку и распахнули двери. Мы вошли. Большой зал был пуст — все сейчас находились в дворцовом саду, стараясь выказать преданность отъезжавшей принцессе Марии. Роберт повел меня дальше: по лестнице, затем по коридору — туда, где помещались его комнаты и библиотека. Окна библиотеки выходили во внутренний сад. Возле одного из них сидел Джон Ди.
   — Здравствуй, Ханна Верде, — сказал он, когда мы вошли.
   Я давно отвыкла слышать свою настоящую фамилию. Я не знала, как правильно отвечать, и потому лишь поклонилась и сказала:
   — Да, сэр.
   — Ханна согласилась тебе помочь. Но я пока не говорил ей, какая помощь нужна.
   Мистер Ди поднялся из-за стола.
   — У меня есть особое зеркало, — сообщил он. — Поскольку ты обладаешь даром, мне подумалось, что ты сумеешь увидеть лучи света, невидимые обычным зрением. Понимаешь?
   Я ничего не поняла.
   — Обычные чувства человека улавливают далеко не всё, — начал объяснять мне Джон Ди. — Есть звуки, которые мы не слышим. Запахи, недоступные нашему носу. Однако мы знаем об их существовании. Возможно, планеты и ангелы посылают нам лучи света. Мне думается, если иметь соответствующее стекло, их можно увидеть.
   — Ох! — вырвалось у меня.
   Наставник Роберта улыбнулся.
   — Тебе не обязательно понимать мои слова. Замысел прост: раз ты тогда увидела ангела Уриэля, быть может, ты увидишь и эти лучи в моем зеркале.
   — Если сэру Роберту это нужно, я согласна.
   — У меня все готово. Идем.
   Он повел меня в другую комнату с единственным окном. Плотная занавеска не пропускала холодный зимний свет. Посередине комнаты я увидела квадратный стол. Все его четыре ножки стояли на восковых печатях. Зеркало, о котором говорил мистер Ди, стояло в центре стола. Это было удивительно красивое зеркало в золотой оправе. Края зеркала были скошены под углом, а стекло обладало удивительным свойством придавать всему золотистое сияние. Я заглянула туда и увидела не мальчика-девочку в шутовском наряде, а юную женщину. На мгновение мне показалось, что я вижу свою мать. Она ласково мне улыбалась, а потом характерным движением повернула голову.
   — Ой! — вскрикнула я.
   — Ты что-то видела? — с волнением в голосе спросил Ди.
   — Мне показалось, что я вижу… свою мать, — прошептала я.
   — Ты слышишь ее? — спросил он.
   Чувствовалось, мои слова взволновали его еще сильнее.
   Я всем сердцем желала снова увидеть мать и услышать ее, но видела лишь свое лицо. От близких слез мои глаза стали еще больше и темнее.
   — Мамы здесь нет, — вздохнула я. — Я бы отдала все на свете, только бы услышать ее голос. Но я ничего не слышу. Она от меня ушла. Мне показалось, что я видела ее. Недолго, всего мгновение. Но может, только показалось. Сейчас я вижу в зеркале лишь свое лицо.
   — Теперь закрой глаза и внимательно слушай молитву, которую я буду читать, — велел мне Ди. — Когда произнесешь «аминь», снова откроешь глаза и скажешь мне, что ты видишь. Ты готова?
   Я закрыла глаза и услышала, как он осторожно гасит свечи, освещавшие комнату. У меня за спиной замер сэр Роберт. Мне очень хотелось угодить ему.
   — Готова, — прошептала я.
   Джон Ди начал читать длинную молитву. Латинские слова он произносил с сильным английским акцентом, но я их понимала. Это была молитва с просьбой о водительстве и с просьбой к ангелам спуститься и защитить то, что мы собирались сделать. В конце его молитвы я прошептала: «Аминь» — и открыла глаза.
   В комнате не горело ни одной свечи. Зеркало смотрелось черным островком, отражавшим темноту. Я ничего не видела.
   — Скажи нам, когда умрет король, — шепотом приказал мне мистер Ди.
   Я всматривалась в темноту, но по-прежнему ничего не видела и не слышала.
   Ничего.
   — Назови день смерти короля, — вновь прошептал Ди.
   Я ничего не видела и просто ждала, сама не знаю, чего. А вокруг была все та же темнота. Не слишком ли много они от меня хотели? Я не была греческой сивиллой. Я не была святой, которой раскрывались тайны. Я вглядывалась в темноту, пока у меня не началась резь в глазах. Сейчас я чувствовала себя не ясновидящей, а простой дурочкой. Рядом стоял один из величайших умов Англии и терпеливо ждал моего ответа.
   Мне нужно было что-то говорить. Но что я им скажу? Что видения бывают у меня крайне редко и приходят неожиданно? Что они напрасно возлагают на меня такие надежды? Что лучше было бы им оставить меня в отцовском доме? Такие слова им не нужны. Они знали, кто я. Они избавили меня от многих опасностей. Можно сказать, они купили меня и теперь хотели получить выгоду от сделки. Я должна была что-то сказать им.
   — Июль, — назвала я первый пришедший мне на ум месяц.
   — Какого года? — тихо и вкрадчиво спросил мистер Ди.
   Здравый смысл подсказывал мне: юный король долго на этом свете не задержится.
   — Нынешнего, — неохотно произнесла я.
   — А день?
   — Шестой, — прошептала я.
   У меня за спиной поскрипывало перо. Роберт Дадли торопливо записывал мои шутовские пророчества.
   — Назови имя следующего правителя Англии, — шепотом потребовал мистер Ди.
   Я уже собиралась назвать принцессу Марию и вдруг сказала:
   — Джейн.
   Откуда у меня выплыло это имя?
   — Сама не знаю, почему я так сказала, — стала оправдываться я. — Сэр Роберт, простите меня. Я не знаю…
   Джон Ди быстро схватил меня за подбородок и развернул мою голову к зеркалу.
   — Не болтай от себя! — приказал он. — Говори только то, что видишь.
   — Я ничего не вижу, — удрученно призналась я. — Простите. Простите меня, мистер Ди. Честное слово, я ничего не вижу.
   — Имя короля, который придет после Джейн, — потребовал у меня Ди. — Постарайся увидеть его имя. У Джейн будет сын?
   Я с радостью ответила бы «да», но язык совсем не двигался в пересохшем рту.
   — Мне этого не увидеть, — призналась я. — Честное слово, я не вижу.
   — Завершающая молитва, — объявил мистер Ди и усадил меня на стул.
   Он снова стал молиться на латыни о благополучном завершении работы, о том, чтобы видения оказались истинными и чтобы наше гадание не причинило кому-либо вред ни в нашем мире, ни в иных мирах.
   — Аминь, — уже с большим чувством произнесла я, понимая, что мы занимались опасным делом, граничащим с государственной изменой.
   Я слышала, как Роберт Дадли встал и вышел. Я тоже вскочила и поспешила за ним.
   — Вы этого хотели? — спросила я.
   — Ты мне сказала правду или то, что, по-твоему, я хотел услышать?
   — Нет! Я говорила то, что мне приходило.
   Ведь не я же придумала имя «Джейн».
   Роберт сердито посмотрел на меня.
   — Ты серьезно? Учти, мисс Мальчик, если ты будешь стараться мне угодить, нам с Джоном Ди не будет от тебя никакого толку. Угодить мне ты можешь только единственным способом: видеть правду и говорить правду.
   — Я не лгала!
   Мое желание угодить ему и страх перед зеркалом Джона Ди отняли у меня все силы, и я даже заплакала.
   — Сэр Роберт, я ничего не придумала!
   Его лицо оставалось каменным.
   — Клянешься?
   — Да.
   Он положил руку мне на плечо. У меня вздрагивала голова, и мне очень хотелось прижаться щекой к его прохладному рукаву, но я не посмела. Я замерла и молча смотрела на него.
   — В таком случае ты мне очень помогла, — вдруг сказал он. — Этого я и хотел.
   К нам вышел мистер Ди. Его лицо сияло.
   — Ханна все-таки обладает даром ясновидения, — сказал он. — Я в этом снова убедился.
   — Это вносит существенную лепту в твое дело? — спросил Роберт.
   Джон Ди пожал плечами.
   — Кто знает? Мы все — дети, бредущие в темноте. Но у нее есть дар ясновидения.
   Он умолк, затем обратился ко мне:
   — Ханна Верде, я должен тебе кое-что сказать.
   — Да, сэр.
   — Ты обладаешь ясновидением, поскольку чиста сердцем. Ради тебя самой и твоего дара, прошу тебя, отказывайся от всех предложений замужества, не позволяй, чтобы тебя соблазнили, и храни себя в чистоте.
   Роберт Дадли удивленно хмыкнул.
   Я почувствовала, что краснею. Полностью. До кончиков ушей.
   — У меня нет плотских желаний, — почти шепотом ответила я, не решаясь взглянуть на сэра Роберта.
   — Тогда твои видения будут истинными, — сказал мне Джон Ди.
   — Но я все равно ничего не поняла, — возразила я. — Кто такая Джейн? Разве в случае смерти его величества трон перейдет не к принцессе Марии?
   Сэр Роберт приложил палец к моим губам, и я замолчала.
   — Садись, — велел он и силой усадил меня на стул.
   На другой стул он сел сам. Никогда еще его лицо не оказывалось так близко от моего.
   — Мисс Мальчик, ты сегодня дважды увидела такое, за что нас всех могли бы отправить на виселицу.
   — Почему? — спросила я, чувствуя бешено заколотившееся сердце.
   — Заглянув в то зеркало, ты подвергла всех нас смертельной опасности.
   Я поднесла руку к щеке, будто хотела стереть с нее сажу.
   — Сэр Роберт, вы о чем?
   — О том, что здесь было, — никому ни слова. Составление гороскопа короля приравнивается к государственной измене. Наказание за это — смерть. Сегодня ты составила его гороскоп и предсказала дату его смерти. Ты хочешь увидеть меня поднимающимся на эшафот?
   — Нет! Я…
   — А сама взойти туда хочешь?
   — Нет, — дрожащим голосом ответила я. — Сэр Роберт, мне страшно.
   — Тогда храни молчание. Никому ни слова. Даже своему отцу. А что касается Джейн из зеркала…
   Я ждала.
   — Просто забудь все, что видела. Забудь даже то, что я просил тебя заглянуть в зеркало. Забудь про само зеркало и про ту комнату.
   — Мне больше не придется в него заглядывать? — спросила я.
   — Все зависит от твоего согласия. Не захочешь — я больше не заведу разговор о зеркале. Но сейчас ты должна о нем забыть.
   Он соблазнительно улыбнулся.
   — Это моя личная просьба, — прошептал Роберт Дадли. — Я прошу тебя, как твой друг. Как человек, чью жизнь ты теперь держишь в своих руках.
   — Понимаю, — только и могла ответить я, чувствуя, как у меня подгибаются колени.
   

   В феврале двор перебрался в Гринвичский дворец. Ходили слухи, что королю стало лучше. Однако за все это время он не посылал ни за мной, ни за Уиллом Соммерсом. Он не звал музыкантов, не хотел ни с кем беседовать и не появлялся на обедах. Я уже привыкла, что дворец полон врачей. Их можно было сразу узнать по блузам. Иногда они сбивались в кучки и о чем-то шептались. На все расспросы придворных они отвечали очень уклончиво, тщательно взвешивая каждое слово. И вдруг с какого-то момента врачи стали исчезать. Время шло, а новостей о выздоровлении короля так и не было. Бодрые заявления врачей о пиявках, способных очистить кровь юного короля, и микроскопических дозах яда, убивающего болезнь, уже не вызывали доверия. Герцог Нортумберлендский — отец Роберта — вел себя так, словно был некоронованным королем. За обедом он сидел справа от пустого трона. Он возглавлял еженедельные заседания государственного совета, но при этом не уставал говорить всем и каждому, что королю становится все лучше. По словам герцога, король ждет не дождется наступления теплых дней и даже думает о летних путешествиях.
   Я молчала. Мне платили за внезапно сказанные слова и за слова неуместные. Вряд ли сейчас было что-то более неуместное, чем правда о юном короле, оказавшемся почти что узником своего главного придворного. Я не могла сказать, что Эдуард умирает без общения и заботы, что все сколько-нибудь значительные люди в Англии думают сейчас о короне, а не о самом юноше, и это великая жестокость. Эдуард был совсем еще мальчишкой — всего на два года старше меня. Он остался без отца и матери. По сути, его бросили умирать. А вокруг меня придворные убеждали друг друга, что пятнадцатилетний король этим летом непременно женится. Я не знала, о чем думал Эдуард, когда кашель отпускал его истерзанные легкие. Но явно не о женитьбе. Я и без своего дара отчетливо видела, что меня окружают почти сплошь лжецы и мошенники.
   А пока юный король исторгал из себя новые комки черной желчи, придворные деловито хлопотали себе пенсионы и доходные должности, отдавали внаем земли монастырей, закрытых из благочестия и потом разграбленных из алчности. И все это было в порядке вещей. Никто не противился, никто не смел слова сказать. Говорить правду этому двору лжецов? Правда им нужна не больше, чем залитой нечистотами Флит-стрит — ангел Уриэль. И потому я молчала. Я ходила, стараясь не поднимать головы, а за обедом садилась рядом с Уиллом Соммерсом и тоже молчала.
   У меня появилось новое занятие. Как-то Джон Ди спросил меня, не соглашусь ли я стать его чтицей. Он жаловался на то, что его глаза быстро утомляются. Мой отец прислал ему манускрипты, читать которые куда сподручнее молодым глазам.
   — Я не очень хорошо читаю, — осторожно сказала я.
   Мы шли по залитой солнцем галерее, чьи окна смотрели на реку: он — впереди, а я — за ним. Услышав мои слова, мистер Ди остановился.
   — Ты — очень осторожная юная дама, — улыбнулся он, повернувшись ко мне. — В нынешние переменчивые времена такая осторожность не помешает. Но меня и сэра Роберта ты можешь не опасаться. Полагаю, ты бегло читаешь по-английски и по-латыни. Я прав?
   Я кивнула.
   — Естественно, ты прекрасно читаешь по-испански и, возможно, по-французски.
   Я молчала. Его слова насчет испанского меня не удивили — как же я могла не уметь читать на своем родном языке? А вот французский… должно быть, он предположил, что за время нашего пребывания во Франции я в какой-то мере освоила французский.
   Мистер Ди подошел ко мне почти вплотную и прошептал на ухо:
   — А по-гречески умеешь читать? Мне нужен человек, умеющий читать по-гречески.
   Будь я постарше и поумнее, я бы солгала и сказала бы, что по-гречески не читаю. Но мне было всего четырнадцать, и я гордилась своими способностями. Мама сама учила меня греческому и еврейскому, а отец называл меня маленькой ученой и говорил, что я ничем не уступаю мальчишкам.
   — Да, — сказала я. — Я умею читать и по-гречески, и по-еврейски.
   — По-еврейски? — переспросил мистер Ди, и его интерес ко мне еще повысился. — Боже милостивый, что же ты могла читать на еврейском? Неужели ты видела Тору?
   Я поняла: дальше надо молчать. Если я скажу «да», если признаюсь, что читала еврейские законы и молитвы, Джон Ди без труда додумает все остальное и догадается, кто мы такие. Я не знала, как он отнесется к евреям, втайне соблюдавшим законы и обычаи своих предков. Мне вспомнились слова матери: «Из-за своего тщеславия ты когда-нибудь попадешь в беду». Раньше я думала, что эти слова касаются моей любви к красивым платьям и лентам для волос. Только сейчас, облаченная в шутовскую ливрею, я осознала грех тщеславия. Я гордилась своей ученостью, за что могла жестоко поплатиться.
   — Мистер Ди… — в ужасе прошептала я.
   Он улыбнулся.
   — Я, как только вас увидел, сразу понял, что из Испании вы не уехали, а бежали, — мягко сказал он. — Я подумал: вы те, кого испанцы называют conversos.[3] Но я не собирался об этом говорить. Ни мне, ни сэру Роберту не свойственно преследовать людей за веру их отцов. В особенности за ту веру, которую они отринули. Ты же ходишь в церковь? Соблюдаешь обряды? И веришь в Иисуса Христа и Его милосердие?
   — Конечно, мистер Ди. А как же иначе?
   Думаю, он и без меня знал: нет более благочестивого христианина, чем еврей, пытающийся быть невидимым.
   — Я мечтаю о временах, когда мы преодолеем разделения по религиозным особенностям и устремимся непосредственно к истине. Некоторые думают, что не существует ни Бога, ни Аллаха, ни Элохим…
   Услышав священные имена, я не удержалась от вопроса:
   — Мистер Ди, так вы — один из избранных?
   Он покачал головой.
   — Я верю в существование создателя, великого творца мира, но имени его я не знаю. Я знаю имена, данные ему человеком. Так с какой стати я должен предпочитать какое-то одно имя другому? Я хочу познать Священную Природу творца. Я хочу заручиться помощью его ангелов. Хочу научиться делать золото из простых металлов и святое из низменного.
   Он замолчал.
   — Тебе мои слова о чем-нибудь говорят?
   Я старалась ничем не выдать своих чувств. Когда мы жили в Испании, в отцовской библиотеке я видела книги, рассказывающие о тайнах создания мира. Отец позволял их читать лишь у себя. Я помню, как к нему приходил еврейский талмудист. Другим постоянным читателем этих книг был монах-иезуит, стремившийся узнать тайны, лежавшие за пределами его ордена.
   — Алхимия? — тихо спросила я.
   Джон Ди кивнул.
   — Творец дал нам мир, полный загадок. Но я уверен: когда-нибудь мы их разгадаем. Сейчас мы знаем очень мало, а церковь противится тому, чтобы мы знали больше. И в этом католическая церковь папы и реформированная церковь английского короля схожи. Обе церкви, а также законы страны требуют: не задавайте вопросов и не сомневайтесь в том, что вам вбивают в головы. Но я очень сомневаюсь, чтобы Бог мог запретить нам познание мира. Мир, который Он создал, — это громадный механизм. Великолепный, восхитительный, не знающий сбоев. Механизм Бога действует и развивается по своим законам. Когда-нибудь мы поймем если не все, то хотя бы главные законы. Алхимия — это искусство перемен. Алхимия позволяет узнать суть вещей. Познав ее, мы сами сможем творить их. Постигнув знания Бога, мы станем ангелами…
   Он снова замолчал, затем шепотом спросил:
   — У твоего отца много трудов по алхимии? Он показывал мне лишь религиозные трактаты. А нет ли у него часом алхимических трактатов на еврейском? Ты согласишься почитать их мне?
   — Я знаю лишь разрешенные книги, — с прежней осторожностью сказала я. — Мой отец не держит дома запрещенных книг.
   Даже этому доброму человеку, поведавшему мне свои секреты, я не решалась сказать правду. Меня с детства приучали к полной скрытности. Даже в самые безмятежные моменты мир оставался опасным. Эта двойственность была у меня в крови.
   — Мистер Ди, я хотя и читаю по-еврейски, но еврейских молитв не знаю. Мы с отцом — добропорядочные христиане. Он никогда не показывал мне никаких алхимических трактатов, поскольку их у него нет. Я еще слишком мала, чтобы понимать подобные книги. И даже не знаю, позволил бы он мне читать вам на еврейском языке.
   — Я сам спрошу твоего отца и уверен, что он разрешит, — самоуверенно ответил Джон Ди. — Умение читать по-еврейски — это Божий дар. Способность к языкам — признак чистого сердца. Еврейский язык — язык ангелов. Он позволяет смертным быть ближе к Богу, чем любой другой язык. Ты об этом знала?
   Я покачала головой.
   — На еврейском Бог разговаривал с Адамом и Евой в раю, — все более воодушевляясь, продолжал Джон Ди. — Этот язык после грехопадения и изгнания они принесли на землю. Но сдается мне, что есть еще один язык, превосходящий еврейский. На том языке Бог общается с небесными созданиями. Я очень надеюсь найти путь к тому языку. И легче всего искать этот путь, читая еврейские трактаты. Из других языков, ведущих в том же направлении, назову греческий и персидский. Но персидского ты, конечно же, не знаешь? И никаких арабских языков тоже?
   — Нет.
   — Ничего страшного. Ты будешь приходить ко мне по утрам и читать мне в течение часа. И мы с тобой продвинемся очень далеко.
   — Если сэр Роберт позволит мне приходить к вам.
   Мистер Ди улыбнулся.
   — Дорогая девочка, ты ведь будешь помогать мне не в каких-нибудь пустяшных занятиях. Ты поможешь мне понять ни много ни мало, как смысл всех вещей. Это ключ ко Вселенной, и мы сейчас находимся лишь в самом начале. Есть законы. Неизменные законы. Они управляют движением планет, морскими приливами и отношениями между людьми. Я знаю… я абсолютно уверен, что все это взаимосвязано: моря, планеты и история человечества. При Божьем соизволении и наших знаниях мы можем открыть и познать эти законы. А когда мы их познаем…
   Джон Ди отер рукавом вспотевший лоб.
   — Тогда мы познаем все на свете.
   

   Весна 1553 года
   

   В апреле мне позволили навестить отца. Я отнесла ему заработанные деньги, чтобы он расплатился за жилье. Не желая привлекать к себе внимания, я переоделась в старую мальчишескую одежду, купленную мне отцом, когда мы только-только приехали в Англию. За эти месяцы я успела вырасти, и теперь рукава оканчивались, не достигая моих запястий. Еще хуже обстояло с обувью: башмаки отчаянно жали мне ноги. Пришлось отрезать каблуки. Вот в таком жалком виде я и предстала перед отцом.
   — Скоро им придется одевать тебя в платья, — сказал он. — Ты ведь уже почти женщина. Ну, и что слышно при дворе?
   — Особых новостей нет. Все говорят, что весеннее тепло благотворно влияет на короля и он поправляется.
   Я могла бы добавить, что ложь при дворе — обычное явление, но промолчала.
   — Да благословит Господь короля и даст ему силы, — благочестиво произнес отец.
   Похоже, он тоже знал больше.
   — А как сэр Роберт? Ты его видишь?
   — Когда вижу, когда нет, — ответила я, чувствуя, что краснею.
   Я могла бы с точностью до минуты назвать время, когда в последний раз видела сэра Роберта. Но он тогда не говорил со мной и едва ли вообще меня заметил. Он был охвачен охотничьим азартом и торопился отправиться к заливным лугам вдоль Темзы, где ему предстояла соколиная охота на цапель. В одной руке он держал поводья, а на другой у него сидел красавец сокол. Голову птицы прикрывал мешочек. Лошади тоже не терпелось поскорее пуститься вскачь, и сэр Роберт проявлял изрядную ловкость, удерживая ее прыть и оберегая сокола от излишней тряски. Он улыбался и был похож на принца из книжки. Я наблюдала за ним, как, наверное, наблюдала бы за чайкой, парящей над Темзой. Зрелище было настолько прекрасным, что озарило собой однообразие моего дня. Я смотрела на него не как женщина, желавшая мужчину. Я смотрела на него, как ребенок смотрит на икону, как на нечто недосягаемое, но исполненное совершенства.
   — Скоро будет грандиозное свадебное торжество, — сказала я, нарушая затянувшееся молчание. — Герцог сейчас вовсю занимается его устройством.
   — И кто женится? — с почти женским любопытством спросил меня отец.
   Я назвала три пары, загибая по пальцу для каждой.
   — Леди Катерина Дадли выходит замуж за лорда Генри Гастингса, а две сестры Грей — за лорда Гилфорда Дадли и лорда Генри Герберта.
   — Надо же, ты всех их знаешь! — воскликнул обрадованный отец, гордясь тем, что у него такая дочь.
   — Я знаю только семью Дадли. Никто из них не узнал бы меня, увидев в другой одежде. Ну, кто я такая, чтобы меня знать? Королевская шутиха. Это почти то же самое, что горничная или прачка.
   Отец отрезал мне и себе по ломтю хлеба. Хлеб был вчерашний и успел зачерстветь. Рядом на тарелке лежал небольшой кусок сыра. В другом конце комнаты, на другой тарелке, ждал своей очереди кусок мяса. Но мясо мы съедим потом, в нарушение английской привычки загромождать стол едой без чередования блюд. Сколько бы мы ни строили из себя англичан, всякий, увидевший нашу трапезу, сразу понял бы, что мы все равно стараемся есть «правильно» — то есть не смешивая пищу молочного происхождения с мясной. Стоило взглянуть на кожу моего отца, напоминавшую пергамент, на мои темные глаза, и сомнений не оставалось: мы — евреи. Мы могли сколько угодно уверять, что давно приняли христианство; мы могли по нескольку раз в день посещать церковь, соревнуясь в этом с принцессой Елизаветой. Это не изменило бы нашего облика, и потому всякому, пожелавшему ограбить нас или просто выгнать, достаточно было сказать, что мы — затаившиеся евреи. Любой суд счел бы эту причину веской.
   — А сестер Грей ты знаешь? — спросил отец.
   — Мельком видела. Они — родственницы короля. Я слышала, что Джейн вообще не хочет выходить замуж. Ее привлекают лишь книги и науки. Но родители силой заставили ее согласиться на этот брак.
   Отец кивнул. Насильно выдать дочь замуж — такое считалось в порядке вещей.
   — Я все хотел тебя спросить про отца сэра Роберта — герцога Нортумберлендского. Что ты можешь о нем сказать?
   — Его очень многие не любят, — ответила я, сразу перейдя на шепот. — Но герцог ведет себя, как король. Заходит в королевские покои, когда пожелает, а затем выходит оттуда и говорит то-то и то-то, объявляя это королевской волей. Разве кто-нибудь посмеет пойти против него?
   — А у нас на прошлой неделе забрали нашего соседа-портретиста. Мистера Таллера, — сообщил мне отец. — Сказали, за то, что католик и еретик. Увели на допрос, и с тех пор его никто не видел.
   У меня кусок застрял в горле.
   — Его-то за что? Он же портреты рисовал. Что в них еретического?
   — Кто-то из заказчиков случайно увидел у него в доме копию с картины, изображающей Богоматерь, да еще с его подписью внизу.
   Отец покачал головой, словно до сих пор отказывался верить в случившееся.
   — Эту копию мистер Таллер сделал давно. Он даже дату поставил. Тогда это считалось произведением искусства. А теперь — ересью. Представляешь? Тогда его называли искусным художником, а теперь в глазах закона он — преступник. И никакой судья не примет во внимание, что картина написана давно, гораздо раньше, чем появился закон. Эти люди — сущие варвары.
   Мы оба поглядели на дверь. Она была заперта. На улице было тихо.
   — Ты считаешь, нам надо бежать из Англии? — почти шепотом спросила я, впервые сознавая, как мне хочется остаться.
   Отец жевал хлеб, раздумывая над моим вопросом.
   — Не сейчас, — наконец сказал он. — И потом, разве где-то есть совершенно безопасное место? Уж лучше я останусь в протестантской Англии, чем переберусь в католическую Францию. Мы с тобой теперь — благочестивые протестанты. Надеюсь, ты не забываешь ходить в церковь?
   — Дважды, а то и трижды в день, — заверила я отца. — При дворе за этим строго следят.
   — Вот и меня ежедневно видят в местной церкви. Я делаю пожертвования, я исправно плачу приходскую подать. Нельзя требовать от нас большего. Мы оба крещеные. Разве кто-нибудь может нас в чем-то упрекнуть?
   Я промолчала. Мы с отцом прекрасно знали: каждый может оговорить любого. В странах, где за различия в совершении обрядов сжигали на костре, причиной недовольства могло стать что угодно. Например, в какую сторону ты смотришь во время молитвы.
   — Если болезнь все-таки одолеет короля и он умрет, трон займет принцесса Мария, а она — католичка, — прошептал отец. — Неужели она вновь сделает Англию католической?
   — Кто знает, как повернутся события, — осторожно сказала я.
   Мне сразу вспомнилось произнесенное имя «Джейн» и то, что Роберта Дадли это не удивило.
   — Я бы и гроша ломаного не поставила за восшествие принцессы Марии. Кроме нее, есть очень крупные игроки, и никто не знает, что они замышляют.
   — Если принцесса Мария все-таки придет к власти и страна вновь станет католической, я буду вынужден избавиться от нескольких книг, — с тревогой в голосе произнес отец. — К тому же меня знают как торговца протестантскими книгами.
   Я коснулась щеки, будто собиралась стереть грязное пятно. Отец сразу распознал этот жест — жест моего страха.
   — Ты не бойся, querida. Не нам одним, всем в Англии придется измениться.
   Я посмотрела туда, где, накрытая кувшином, горела субботняя свеча. Ее пламени видно не было, но мы знали, что оно зажжено для нашего Бога.
   — Только не все в Англии евреи, — сказала я.
   

   Каждое утро мы с Джоном Ди усердно занимались. Чаще всего он просил меня прочитать отрывок из греческой Библии, а следом — тот же отрывок на латыни, чтобы сравнить переводы. Он исследовал самые древние части Библии, пытаясь за цветистыми фразами распознать подлинные тайны создания мира. Он сидел, подперев левой рукой подбородок, а правой делал пометки по ходу моего чтения. Иногда он поднимал руку, прося меня остановиться, поскольку ему внезапно пришла в голову какая-то мысль. Чтение меня не утомляло. Я читала, не стремясь вникать в смысл читаемого. Если же мне встречалось слово, которое я не знала (таких слов было довольно много), я просто произносила его по буквам, и мистер Ди сразу же узнавал это слово. Я невольно проникалась все большим уважением к наставнику сэра Роберта. Он был добрым, заботливым человеком, а его обширные познания и разносторонние способности не переставали меня удивлять. Джон Ди умел схватывать на лету, отличаясь сверхъестественным пониманием. Этот человек не испытывал скуки. Оставаясь один, он занимался математикой, играл в удивительные игры с числами и цифрами. Он писал изящные акростихи и придумывал сложные загадки. Мистер Ди переписывался с величайшими мыслителями Европы, всегда держась впереди папской инквизиции. Почти все вопросы, интересовавшие Ди, в католических странах были объявлены еретическими и запретными.
   Он придумал невероятно сложную игру, в которую мог играть только с сэром Робертом. Игра называлась «многодосочные шахматы». Досок было три — одна над другой, все из толстого стекла с фаской. Доски были скреплены между собой. Фигуры могли двигаться не только вдоль и поперек, как в обычных шахматах, но еще вверх и вниз. Неудивительно, что шахматная партия растягивалась на целые недели. Иногда мистер Ди давал мне что-нибудь переписывать для него, а сам удалялся в соседнюю комнату. Там он вглядывался в свое гадательное зеркало, пытаясь уловить проблески невидимого мира духов. Мистер Ди не сомневался в существовании того мира, однако упорно искал практическое подтверждение своим теориям.
   В этой комнате с вечно зашторенным окном у него имелся небольшой очаг, выдолбленный из цельного камня. Там мистер Ди зажигал огонь, дожидался, когда останутся угли, и ставил над ними большие стеклянные сосуды с отварами каких-то трав. Сосудов у него было много, и все они соединялись хитроумной сетью стеклянных трубок. Жидкости по трубкам перетекали из сосуда в сосуд; в одних они отстаивались, в других — охлаждались. Нередко мистер Ди запирался там на целые часы. Я оставалась в библиотеке, переписывая ему столбцы цифр. Из-за двери доносилось то мелодичное позвякивание (это он переливал жидкости), то шипение мехов, когда ему требовалось раздуть огонь.
   А днем мы с Уиллом Соммерсом продолжали упражняться на мечах. Мы уже не собирались никого смешить. Уилл учил меня сражаться по-настоящему. Наконец он объявил, что для шутихи я вполне сносно владею мечом и, если понадобится, смогу постоять за себя.
   — Как гордый идальго, — добавил он.
   Я была рада научиться полезному навыку (особенно в нынешние тревожные времена). Тем более что при дворе о шутах словно бы забыли. Невзирая на бодрые и лживые заверения, королю становилось все хуже. И вот в мае нам приказали явиться на грандиозные свадебные торжества в Дарэмский дворец на Стрэнде. Герцогу хотелось, чтобы эти свадьбы запомнились. Он придумал множество развлечений для гостей, куда входили и наши с Уиллом шутки.
   — Можешь считать, что нас позвали на королевскую свадьбу, — сказал Уилл, лукаво подмигивая мне.
   — Как это — на королевскую? — удивилась я.
   Шут поднес палец к губам.
   — Фрэнсис Брэндон — мать Джейн — доводилась королю Генриху племянницей. Она — дочь его сестры. Джейн и Катерина — двоюродные сестры.
   — Ну и что? — не поняла я.
   — А Джейн выходит замуж за одного из Дадли.
   — Выходит, — повторила я, до сих пор не понимая, куда он клонит.
   — Если сравнивать с семейством Дадли, у кого больше королевской крови?
   — У сестер короля, — сообразила я. — У матери Джейн. И у других тоже.
   — Это если говорить о родословной. Но помимо родословной, существует еще и желание, — тихо пояснил мне Уилл. — Герцог жаждет трона так, будто он сам — прямой наследник. Герцог безмерно любит трон. Он буквально вкушает трон. Правильнее сказать, пожирает.
   Наверное, я не настолько знала тонкости придворной жизни, чтобы понять слова Уилла.
   — Что-то я ничего не понимаю, — сказала я и встала.
   — Ты — мудрая девочка. Иногда лучше прослыть тупоголовой, — усмехнулся шут, слегка коснувшись моей макушки.
   

   По замыслу герцога, вначале гостей развлекали танцоры, после чего был небольшой маскарад, а далее — наше шутовское сражение. Этим развлечения не кончались, и нас должны были сменить жонглеры и фокусники. Глядя на нас с Уиллом, гости чуть ли не выли от смеха и держались за животы. Им нравилось все: и неуклюжие выпады Уилла, и моя решимость, и даже наша изрядная разница в росте. Долговязый Соммерс гонялся за мной, разрубая воздух своим деревянным мечом, а я, маленькая и проворная, то и дело наносила ему удары и мастерски отражала все его атаки.
   Главная невеста белизной своей могла соперничать с жемчужинами, которыми было расшито ее золотистое платье. Ее жених сидел ближе к своей матери, чем к ней, и за все время молодые едва ли перекинулись парой слов. Сестра Джейн выходила за того, с кем была помолвлена. Ее жених усердно чокался со всеми и не менее усердно пил. Когда же прозвучал тост за здоровье Джейн и Гилфорда, я увидела, каких усилий стоило леди Джейн поднять золотой бокал и чокнуться со своим мужем. Ее припухшие, покрасневшие глаза говорили убедительнее любых слов. Под глазами лежали тени, а на плечах, по обеим сторонам от шеи, виднелись отчетливые следы чьих-то больших пальцев. Видимо, кто-то сильно тряс невесту за шею, добиваясь от нее согласия на брак. Она едва пригубила свадебный эль и, как мне показалось, даже не проглотила.
   — Что скажешь, шутиха Ханна? — крикнул мне герцог Нортумберлендский. — Нашу Джейн ждет счастливая жизнь?
   Все повернулись ко мне. Передо мною закачался воздух — признак скорого видения. Я попыталась отогнать его. Свадебное торжество — самое отвратительное место, чтобы говорить правду. Увы, слова полились из меня сами собой, и я сказала:
   — Сегодня — вершина ее счастья. Такого у нее больше не будет.
   Роберт Дадли предостерегающе посмотрел на меня, однако я не могла запихнуть вылетевшие слова обратно в глотку. Я сказала то, что повелел сказать мой дар, а не учтивый придворный комплимент. Впрочем, можно ли было нынешнее состояние Джейн назвать счастьем? Какое же это счастье, когда невеста выходит замуж с покрасневшими глазами и отметинами возле шеи? Но дальше ее ждали еще более горестные события, причем очень скорые. Как ни странно, герцогу мои слова понравились. Он усмотрел в них похвалу своему сыну. Сэр Джон засмеялся и поднял бокал. Гилфорд, показавшийся мне туповатым парнем, с улыбкой поглядел на мать и тоже поднял бокал. Сэр Роберт покачал головой и прикрыл глаза. Видимо, ему сейчас очень хотелось очутиться в другом месте.
   После всех развлечений начались танцы. Леди Джейн и здесь вела себя против правил: с упрямством белого мула она продолжала сидеть, не желая танцевать на собственной свадьбе. Тогда Роберт Дадли подошел к ней, что-то шепнул на ухо и повел танцевать. Я следила за ними. Он продолжал свои нашептывания и добился того, что Джейн слабо улыбнулась. Интересно, какими словами он ободрял свою новоиспеченную невестку? Когда танцоры делали паузу, ожидая своей очереди в круге, рот сэра Роберта оказывался почти у самого уха Джейн. Должно быть, ее обнаженная шея ощущала тепло его дыхания. Я смотрела на них, не испытывая зависти. Я не хотела, чтобы его длинные пальцы держали мою руку, не хотела, чтобы наши лица почти соприкасались. Я смотрела на них, как на красивый парный портрет. Лицо Роберта было повернуто в профиль, и его нос напоминал острый ястребиный клюв. А бледное лицо Джейн хоть немного оттаивало от его заботы и участия.
   Танцы продолжались допоздна, будто придворные только и ждали возможности потанцевать на столь грандиозной свадьбе. Затем три пары новобрачных развели по спальням, где их уже ждали роскошные кровати, усыпанные лепестками роз и окропленные розовой водой. Однако все это было таким же спектаклем, как наше сражение на деревянных мечах. Ни для одной из трех пар супружеская жизнь еще не началась. На следующий день леди Джейн уехала с родителями в Саффолкский дворец. Гилфорд Дадли отправился с матерью домой, жалуясь на вздувшийся и болевший живот. Герцог с сэром Робертом поднялись рано, чтобы вернуться в Гринвичский дворец, к больному королю.
   — А почему ваш брат не стал жить одним домом со своей женой? — спросила я сэра Роберта.
   Наш разговор происходил у ворот конюшни, где он ждал, когда выведут его лошадь.
   — Супруги часто не живут под одной крышей. Я вот тоже не живу вместе со своей женой.
   Мне показалось, что крыши Дарэмского дворца наклонились. Я попятилась и схватилась за стену, дождавшись, когда мир вернется в прежнее положение.
   — Так вы женаты?
   — А ты что, не знала об этом, моя маленькая ясновидица? Я думал, ты знаешь все.
   — Нет, не знала, — промямлила я, чувствуя неловкость ситуации.
   — Представь себе, женат. Уже почти пять лет. Женился совсем юнцом, за что благодарю Бога.
   — Потому что вы очень любите свою жену? — спросила я, ощущая странную тошноту.
   — Если б я не был сейчас женат, то мне вместо Гилфорда пришлось бы покориться отцовской воле и жениться на Джейн Грей.
   — А ваша жена никогда не бывает при дворе?
   — Почти никогда. Лондонскому шуму она предпочитает тишину провинциальной жизни. Мы с нею никак не могли договориться… и каждый из нас остался в своем привычном мире.
   Он умолк и глянул в сторону отца. Герцог садился на своего большого черного коня, отдавая конюхам распоряжения насчет остальных лошадей. Дальнейшие объяснения мне не требовались. Я поняла: сэру Роберту легче жить одному, выполняя отцовские поручения и являясь его шпионом. А так ему пришлось бы повсюду появляться вместе с женой, чье лицо могло бы выдать его истинные намерения.
   — Как зовут вашу жену?
   — Эми, — беспечным тоном ответил он. — Что это она тебя заинтересовала?
   Ответа у меня не было. Я просто замотала головой, показывая, что вовсе не интересуюсь подробностями жизни супругов Дадли. У меня противно сводило живот. Наверное, я, как и Гилфорд Дадли, съела что-то несвежее. Меня жгло изнутри, будто там разливалась желчь.
   — А дети у вас есть? — удивляясь себе, спросила я.
   Если бы он сказал, что есть; если бы ответил, что у него есть любимая дочь, меня бы скрючило и вытошнило прямо ему под ноги.
   — Нет, — коротко ответил Роберт. — Но ты обязательно скажешь, когда у меня родится сын и наследник. Скажешь?
   Я посмотрела на него и, вопреки жжению в горле, попыталась улыбнуться.
   — Сомневаюсь, что смогу это сделать.
   — Ты боишься зеркала?
   — Не боюсь, если вы рядом.
   Он улыбнулся.
   — А ты наделена не только даром ясновидения, но еще и женской хитростью. Скажи, мисс Мальчик, ты же не просто так затеяла этот разговор?
   — Я ничего не затевала, сэр. Просто как-то… само собой получилось.
   — Но тебе не понравилось, что я женат.
   — Меня это просто удивило.
   Сэр Роберт взял меня за подбородок и повернул лицо так, чтобы наши глаза встретились.
   — Не веди себя, как лживая женщина. Скажи правду. Мисс Мальчик, тебя будоражат девичьи желания?
   Я была очень осторожна в другом, но скрывать эти чувства еще не научилась. У меня навернулись слезы. Я замерла, не пытаясь высвободиться.
   Роберт Дадли увидел мои слезы и понял их причину.
   — Желание? Ко мне?
   Я по-прежнему молчала и тупо смотрела на него. Из-за слез его лицо я видела размытым.
   — Я обещал твоему отцу, что не причиню тебе никакого вреда, — тихо и даже с нежностью сказал он.
   — Вы уже причинили мне вред, — прошептала я, высказав то, о чем лучше было бы помолчать.
   Сэр Роберт покачал головой. Его глаза потеплели.
   — Это не вред. Это первая любовь со всей ее горечью. Однажды я поддался ей и совершил ошибку. Жениться из-за этого глупо. Но ты — девочка сильная. Ты это переживешь, достигнешь своих шестнадцати лет и выйдешь замуж за того, с кем помолвлена. У вас будет целый дом черноглазых детишек.
   Я покачала головой. Комок в горле мешал мне говорить.
   — Пойми, мисс Мальчик: важна не сама любовь, а то, что ты станешь с нею делать. Вот что бы ты стала делать со своей?
   — Я бы… служила вам.
   Он взял мою холодную руку и поднес к губам. Я стояла как зачарованная, чувствуя прикосновение его губ к кончикам моих пальцев. Это было ничуть не менее прекрасно, чем поцелуй в губы. Мои губы раскрылись сами собой, словно я была готова поцеловаться с ним прямо здесь, возле конюшни, на виду у всех.
   — Да, — тихо сказал сэр Роберт, не поднимая головы и шепча не столько мне, сколько моим пальцам. — Ты можешь мне служить. Любящий слуга — великий подарок. Ты согласна стать моей, мисс Мальчик? Сердцем и душой? Согласна делать то, о чем я попрошу?
   Его усы, будто перья на груди охотничьего сокола, приятно кололи мне пальцы.
   — Да, — прошептала я, не осознавая всей серьезности даваемого обещания.
   — И ты готова сделать все, о чем бы я ни попросил?
   — Да.
   Роберт Дадли мгновенно выпрямился. Вид у него был решительный.
   — Прекрасно. В таком случае у меня для тебя будет новая должность и новое занятие.
   — Не при дворе?
   — Нет.
   — Но ведь вы просили короля взять меня в шутихи, — напомнила я. — Что скажет его величество?
   Он поморщился.
   — Бедняге сейчас не до тебя. Скучать он не будет. Сейчас мы этот разговор окончим. Мне надо ехать. А завтра, когда ты вместе со всеми вернешься в Гринвич, мы с тобой подробно поговорим, и я тебе все расскажу.
   Сэр Роберт довольно рассмеялся, словно его ожидало увлекательное приключение, которое он был бы не прочь начать немедленно.
   — Завтра и поговорим, — повторил он и зашагал к своей лошади.
   Конюх услужливо сложил ладони, заменив ими скамеечку. Сэр Роберт уселся в высокое седло своего крупного, сильного коня, натянул поводья и выехал со двора на Стрэнд, навстречу холодному утреннему английскому солнцу. Его отец поехал следом, но не так торопливо. Я видела, как прохожие обнажали головы и кланялись, выказывая свое уважение отцу и сыну Дадли. Между тем лицо у герцога было отнюдь не радостное.
   

   Я тоже вернулась в Гринвичский дворец верхом, но верхом на ломовой лошади, везущей за собой телегу с разными припасами. День был теплым и солнечным. Поля, сбегавшие к Темзе, были полны золотистых и серебристых цветов. Мне сразу вспомнилось, как мистер Ди мечтал превратить простые металлы в золото. Я не торопилась слезать с лошади, наслаждаясь теплым ветром. В это время меня окликнул кто-то из слуг Дадли:
   — Эй, шутиха Ханна!
   — Что вам угодно?
   — Слезай и беги к сэру Роберту и его отцу. Они в своих покоях. И поживей, мальчик-девочка!
   Я молча слезла и бросилась во дворец, который знала теперь не хуже нашего скромного жилища. Миновав королевскую часть, я попала во владения семейства Дадли. Залы, коридоры и комнаты здесь не уступали королевским, а зачастую превосходили их. Повсюду стояли стражники в ливреях с гербом семейства Дадли. Постепенно комнаты становились меньше, а коридоры — короче. Стражники распахнули мне последнюю пару дверей, и я оказалась в кабинете сэра Роберта. Он сидел за письменным столом, склонившись над какой-то рукописью. Герцог стоял, глядя через плечо сына. Я сразу узнала почерк мистера Ди. Отец и сын Дадли разглядывали карту. Эту карту мистер Ди составил сам, основываясь частично на древних картах Британии, взятых у моего отца, а частично — на собственных расчетах и на картах моряков, аккуратно наносивших очертания береговой линии. Джон Ди составлял эту карту, веря, что овладение морями принесет Англии истинную славу. Однако герцогу карта понадобилась совсем для других целей.
   Вокруг Лондона было нанесено множество значков. Еще больше значков пестрело на голубом пространстве, изображавшем моря. На севере я увидела значки другого цвета, а на востоке — третьего. Все это напоминало хитроумную игру, придуманную мистером Ди, однако сейчас отец и сын Дадли отнюдь не были настроены играть.
   Войдя, я молча поклонилась им.
   — Это надо делать как можно быстрее, — сказал герцог. У него и сегодня был хмурый вид. — Если это сделать быстро, никому не оставив шанса на противодействие, тогда мы сможем спокойно разобраться с севером, испанцами и ее сторонниками.
   — А она? — тихо спросил сэр Роберт.
   — Она ничем не сможет нам помешать, — ответил герцог. — А если вздумает сбежать, наша маленькая шпионка нас тут же предупредит.
   Теперь герцог заметил мое присутствие.
   — Ханна Грин, я посылаю тебя к принцессе Марии. Будешь у нее шутихой, пока я не верну тебя обратно ко двору. Сын меня уверял, что ты умеешь хранить тайны. Он прав?
   У меня похолодел затылок.
   — Да, я умею хранить тайны. Но мне это не нравится.
   — Надеюсь, ты не впадаешь в забытье, когда под влиянием кристаллов или дыма способна выдать всё и всех?
   — Но вы нанимали меня для предсказаний, — напомнила я герцогу. — Я умею владеть собой. А дар ясновидения мне не подчиняется.
   — И часто у нее это бывает? — спросил герцог.
   Сэр Роберт покачал головой.
   — Редко. И она всегда говорит обдуманно. Просто страх у нее сильнее, нежели дар. Она — девочка смышленая. И потом, кто станет прислушиваться к словам блаженной?
   Герцог разразился лающим смехом.
   — Разве что… другая блаженная.
   Роберт тоже улыбнулся.
   — Ханна будет надежно хранить наши тайны, — тихо сказал он. — Она предана мне душой и сердцем.
   — Ну, если так, тогда выкладывай ей остальное.
   Я замотала головой. Мне хотелось зажать уши, но сэр Роберт встал из-за стола, подошел ко мне и взял за руку. Теперь, куда бы я ни взглянула, мои глаза встречались с его темными внимательными глазами.
   — Мисс Мальчик, мне нужно, чтобы ты отправилась к принцессе Марии и оттуда писала мне, рассказывая о каждом ее шаге. Куда ходит, с кем встречается, о чем думает.
   — Я должна шпионить за ней? — хлопая ресницами, спросила я.
   — Скажем так… подружиться с ней, — уклончиво ответил Роберт.
   — Да, Ханна. Шпионить за ней, — резко добавил герцог.
   — Ты это сделаешь ради меня? — все так же мягко и даже нежно спросил сэр Роберт. — Ты бы оказала мне величайшую услугу. Я прошу тебя об этом, поскольку знаю о твоей любви.
   — А для меня это будет опасно?
   Мысленно я вновь перенеслась в Арагон и услышала, как люди из инквизиции колотят в нашу крепкую дубовую дверь. Это было, когда они пришли за мамой.
   — Нет, — поспешил меня успокоить сэр Роберт. — Пока ты моя, я гарантирую твою безопасность. Ты будешь шутихой, находящейся под моим покровительством. Раз ты связана с семейством Дадли, никто и пальцем не посмеет тебя тронуть.
   — Что я должна делать?
   — Следить за принцессой Марией и сообщать мне.
   — Я должна буду вам писать? Я что, больше никогда вас не увижу?
   Роберт Дадли улыбнулся.
   — Увидишь. Ты вернешься, когда я пошлю за тобой. А если что-нибудь случится…
   — Что? — вновь похолодела я.
   Он пожал плечами.
   — Времена сейчас непростые, мисс Мальчик. Кто знает, что может произойти завтра или через неделю? Потому я отправляю тебя наблюдать за действиями принцессы Марии. Ты это сделаешь ради меня? Из любви ко мне? Чтобы обезопасить меня? Сделаешь, мисс Мальчик?
   — Сделаю, — прошептала я.
   Он сунул руку в карман камзола и достал оттуда письмо. Это было письмо моего отца к герцогу. Отец обещал прислать ему несколько манускриптов.
   — Вот тебе загадка, — словно ребенку, сказал мне Роберт. — Видишь в первом предложении двадцать шесть букв?
   Я вгляделась в письмо.
   — Вижу.
   — Они будут твоим алфавитом. Вот здесь, смотри, написано: «Милорд». Это и есть твой алфавит. Буква «М» будет обозначать «А», буква «И» — «Б». И так далее. Понимаешь? Если какая-то буква встречается дважды, ты воспользуешься ею только один раз… Слушай дальше. Это письмо — твоя шифровальная таблица. Первой фразой ты воспользуешься для первого письма ко мне. Второй — для второго и так далее. У меня останется копия этого письма, так что, получая твои послания, я смогу их расшифровать.
   Мои глаза забегали по строчкам. Я хотела понять, сколь долго продлится мое пребывание у принцессы Марии. Фраз в отцовском письме хватало на целую дюжину писем. Получалось, сэр Роберт отправлял меня на долгие недели.
   — А зачем нужны эти шифрованные письма? — обеспокоенно спросила я.
   Его теплая рука легла на мои холодные пальцы.
   — Зачем нужны? Чтобы избежать сплетен, — заверил меня сэр Роберт. — Так мы сможем спокойно переписываться, не возбуждая подозрений.
   — Я останусь там надолго? — шепотом спросила я.
   — Не скажу, чтобы надолго.
   — А вы будете мне отвечать?
   — Нет, мисс Мальчик. Только если мне понадобится о чем-нибудь спросить тебя. Тогда я тоже воспользуюсь письмом твоего отца как шифром. Мое первое письмо будет зашифровано на основании первой фразы, второе — на основании второй. Но ни в коем случае не храни мои письма. Сжигай их сразу же, как прочтешь. И не делай копий со своих писем ко мне.
   Я кивнула.
   — Если кто-то найдет у тебя письмо твоего отца, это не вызовет никаких подозрений. Скажешь, что отец просил передать его герцогу, а ты забыла.
   — Да, сэр.
   — Обещаешь делать все в точности, как я прошу?
   — Обещаю, — упавшим голосом ответила я. — Когда мне ехать?
   — Дня через три, — ответил мне герцог, не поднимая головы от карты. — Мы отправляем к принцессе Марии повозку с разными припасами и прочими вещами. Ты поедешь вместе с повозкой, но верхом на пони. Лошадь береги, поскольку на ней тебе возвращаться. Если случится что-то очень серьезное… что-то угрожающее мне или Роберту, не раздумывая, садись на пони и возвращайся. Поняла?
   — Но что может вам угрожать? — спросила я человека, фактически правившего Англией.
   — Об этом буду раздумывать я сам, если подобное случится. А твоя обязанность — меня предупредить. Ты станешь глазами и ушами Роберта в доме принцессы Марии. Сын говорит, что тебе можно доверять. Постарайся сделать так, чтобы его слова не оказались опрометчивыми.
   — Да, сэр, — пролепетала я.
   

   Я попросила разрешения сходить домой и проститься с отцом. Но сэр Роберт не согласился меня отпустить и запиской вызвал отца во дворец. Они с Дэниелом приплыли ко дворцу на рыбачьей лодке.
   — И ты здесь? — без всякой радости воскликнула я, увидев, как он помогает отцу выбраться из лодки.
   — И я здесь, — с улыбкой ответил Дэниел. — Видишь, насколько я постоянен?
   Я бросилась к отцу и повисла у него на шее.
   — Как я теперь жалею, что мы приехали в Англию, — по-испански прошептала я.
   — Querida, тебя кто-то обидел?
   — Мне нужно будет поехать во дворец к принцессе Марии. Я боюсь этой поездки. Боюсь жить у нее. Боюсь…
   Я замолчала. Мне не хотелось лгать отцу, но, похоже, теперь мне до конца дней придется скрывать правду о себе.
   — Я и впрямь дурочка, — вздохнула я.
   — Доченька, возвращайся домой. Я попрошу сэра Роберта освободить тебя от придворной службы. Мы закроем типографию и тихо покинем Англию. Ты же здесь не в западне…
   — Сэр Роберт сам попросил меня поехать туда, — сказала я. — И я согласилась.
   Отцовская рука нежно гладила мои коротко стриженные волосы.
   — Querida, тебе совсем плохо?
   — Я же не сказала, что мне совсем плохо, — ответила я, пытаясь изобразить улыбку. — Просто я повела себя как дурочка. Меня отправляют жить бок о бок с наследницей престола. Причем не кто-то, а сам сэр Роберт попросил меня об этом.
   Мои слова убедили отца лишь отчасти.
   — Не волнуйся. Если что, дашь мне знать, и я приеду за тобой. Или Дэниел приедет и заберет тебя. Правда, Дэниел?
   Я повернулась и посмотрела на того, с кем была помолвлена. Дэниел стоял, прислонившись к деревянным перилам пристани. Он терпеливо ждал, но лицо его было бледным и нахмуренным. Чувствовалось, что новость его сильно встревожила.
   — Я бы предпочел забрать тебя отсюда прямо сейчас.
   Отец выпустил меня из объятий. Я шагнула к Дэниелу. У причала покачивалась на волнах их лодка. Судя по бурлению воды, вот-вот должен был начаться морской прилив. Ничто не мешало нам немедленно пуститься вверх по реке. Дэниел очень точно рассчитал время.
   — Я сама согласилась поехать и служить принцессе Марии, — сообщила я Дэниелу.
   — Католичке в протестантской стране, — еще сильнее нахмурился он. — Уж там-то будут следить за каждым твоим шагом. Кажется, это меня, а не тебя назвали в честь пророка Даниила. Так почему же ты лезешь в логово львов? И с чего это вдруг принцессе Марии понадобилась собственная шутиха?
   Он подошел ко мне вплотную, чтобы мы могли разговаривать шепотом.
   — Сэр Роберт подумал, что король все равно болен, а ей там скучно одной… — Мне было ненавистно врать, и я сказала Дэниелу правду: — Сэр Роберт и его отец посылают меня шпионить за Марией.
   Дэниел стоял ко мне так близко, что мой лоб чувствовал тепло его щеки. Услышав ответ, он наклонился и прошептал мне в самое ухо:
   — Шпионить за принцессой Марией?
   — Да.
   — И ты согласилась?
   Я лихорадочно искала убедительный довод.
   — Они знают, что мы с отцом — евреи.
   Дэниел умолк. Его крепкая грудь упиралась мне в плечо. Потом он обнял меня за талию. Я вдруг почувствовала себя в безопасности. Этого ощущения у меня не было давно; пожалуй, с раннего детства. Я даже замерла.
   — Дадли собрались действовать против нас?
   — Нет.
   — Но ведь получается, что ты — заложница?
   — В какой-то мере. Просто сэр Роберт знает мою тайну и доверяет мне свою. Я чувствую себя обязанной ему.
   Дэниел кивнул. Я вытянула шею, стремясь увидеть его лицо. Я думала, что он разозлился. Нет, он напряженно думал.
   — Скажи, сэр Роберт знает мое имя? Имя моей матери? Имена моих сестер? Нашей семье грозит опасность?
   — Он знает, что я помолвлена, но твоего имени не знает. И о твоей семье ему тоже ничего не известно, — сказала я, гордясь своей скрытностью. — Я не подвергла опасности никого из твоих близких.
   — Да. Всю опасность ты собрала на себя, — невесело усмехнулся Дэниел. — Но если бы тебя стали допрашивать, ты бы долго не продержалась.
   — Я бы все равно тебя не выдала, — заявила я.
   Его лицо помрачнело.
   — Учти, Ханна, на дыбе молчунов не бывает. Груда камней способна выбить правду почти из каждого.
   Он посмотрел поверх меня на Темзу, которая из-за прилива теперь текла вспять.
   — Ханна, я бы запретил тебе ехать.
   Дэниел сразу почувствовал мое желание возразить.
   — Прошу тебя, не ссорься со мной из-за дурацких слов, — быстро сказал он. — Это не запрет хозяина. Я бы настоятельно попросил тебя не ездить. Так тебе нравится больше? Эта дорога ведет прямиком к опасности.
   — Опасность грозит мне на каждом шагу. И тебе, и твоей матери, и твоим сестрам. Думаю, не надо объяснять почему? А так сэр Роберт будет меня защищать.
   — Но только пока ты выполняешь его повеления.
   Я кивнула. Не могла же я сказать Дэниелу, что сама напросилась на эту авантюру, и уж тем более не могла признаться в главном. В том, что причиной была неожиданно прорвавшаяся любовь к сэру Роберту.
   Дэниел осторожно выпустил меня из объятий.
   — Меня тревожит твоя беззащитность. Если б ты догадалась послать за мной, я бы приехал раньше. Ты не должна нести эту ношу одна.
   Я подумала об ужасах своего детства, о скитаниях по Европе.
   — Нет. Это моя ноша.
   — Но теперь у тебя есть родственники. У тебя есть я, — произнес он с гордостью молодого человека, слишком рано ставшего главой семьи. — Я возьму твою ношу на себя.
   — Благодарю. Я в этом не нуждаюсь, — упрямо возразила я.
   — Помню. Ты — очень независимая и самостоятельная девушка. Но если в момент опасности ты все же снизойдешь до того, чтобы послать за мной, я сразу же приеду. Быть может, мне будет позволено помочь тебе бежать.
   — Обещаю, — засмеялась я и по-мальчишески протянула ему руку.
   Но Дэниел привлек меня к себе и склонил голову. Он очень нежно поцеловал меня прямо в губы, наполнив мой рот теплом своего рта.
   Потом он разжал руки и прыгнул в лодку. У меня слегка кружилась голова, словно я выпила слишком крепкого вина.
   — Дэниел! — выдохнула я, но он возился с лодкой и не услышал меня.
   Я повернулась к отцу. Тот спрятал улыбку.
   — Да благословит тебя Господь, доченька, и да поможет тебе вернуться домой целой и невредимой, — тихо сказал отец.
   Я опустилась на колени, ощущая шершавое дерево причала. Отец знакомым жестом погладил меня по голове. Потом он взял меня за руки и осторожно поднял.
   — А ведь он — славный молодой человек. Как ты думаешь? — спросил он.
   Мне показалось, что отец хотел рассмеяться, но не решился. Он потуже завязал на себе плащ и тоже спустился в лодку.
   Они отчалили. Их лодочка быстро понеслась по темнеющей воде. Я осталась одна на дворцовом причале. Над Темзой клубился туман, и он быстро скрыл от меня и лодку, и плывущих в ней. Некоторое время я еще слышала равномерные удары весел и скрип уключин. Потом стихли и эти звуки. Лишь ветер тихо посвистывал в тишине надвигающегося вечера.
   

   Лето 1553 года
   

   Принцесса Мария жила у себя в Хансдоне. Путь до графства Хартфордшир занял у нас три дня. Мы ехали в северном направлении, двигаясь по извилистой дороге, что сначала пролегала вдоль глинистых долин, а потом упорно пробивалась между холмов Северного Уилда. Иногда мы присоединялись к другим путникам и некоторое время ехали вместе с ними. Первую ночь мы ночевали на постоялом дворе, вторую — в большом здании, где некогда помещался монастырь. Теперь оно принадлежало человеку, очистившему его от ереси и обратившему себе в доход. Нам пришлось довольствоваться сеновалом над конюшней. Возница ворчал и вспоминал прежние дни, когда в этом доме обитали добрые монахи и каждый путник мог рассчитывать на сытный обед, удобную постель и молитву, помогающую переносить тяготы пути. Однажды ему довелось остановиться здесь вместе с больным сыном. Ребенок был при смерти. Монахи оставили мальчика у себя и своими настойками и умелым врачеванием полностью вылечили. С отца они не взяли за лечение ни пенса, сказав, что служение бедным — богоугодное дело. Такие истории можно было услышать про любой английский монастырь или аббатство, что стояли вблизи дорог. Сейчас все эти строения вместе с прилегающими землями были розданы важным лордам и хитрым придворным, сумевшим убедить короля, что без монастырей жизнь в Англии станет куда лучше. О том, что доходы, ранее принадлежавшие английской церкви, потекли в их карманы, они, разумеется, умалчивали. И потому никто уже не кормил бедняков у монастырских ворот, никто не принимал больных в лечебницах при женских монастырях, никто не учил деревенских детей и не заботился о стариках. Всего этого не стало, как не стало прекрасных статуй, древних рукописей и богатых библиотек.
   Возница сердито уверял меня, что так теперь обстоит дело по всей стране. Монастыри и аббатства, всегда являвшиеся хребтом Англии, были очищены от монахов и монахинь. Нынешним властям не требовались люди, посвятившие себя служению Богу. Общественное благо заменили личным обогащением.
   — Пока правит Эдуард, нам бесполезно ждать перемен к лучшему, — говорил мне возница. — Да вот только здоровьишко у его величества шаткое. Если бедняга умрет и на трон взойдет принцесса Мария, она непременно вернет прежние порядки. Она будет королевой для народа, а не для этих алчных лордов.
   Я осадила свою кобылку. На дороге мы были одни, если не считать придорожных кустов, но я привыкла бояться таких вот, внешне доверительных разговоров, за которыми вполне могла скрываться ловушка. Лучше было промолчать, что я и сделала.
   — А возьми дороги, — продолжал свои жалобы возница, оборачиваясь ко мне через плечо. — Летом — пыль, зимой — грязь. Ни одной рытвины не заделано. А уж если тебя какой разбойник обчистит, ловить его тоже некому. Хочешь знать почему?
   — Ты прав, пыль просто ужасная, — сказала я, по-прежнему не вступая с ним в опасный разговор. — Я лучше поеду впереди.
   Он кивнул, пропуская меня вперед. Ветер дул мне в спину, принося слова возницы — его долгую, нескончаемую жалобу на изменившуюся жизнь.
   — Кому теперь нужны дороги? Знать — она со свитой ездит, ей бояться нечего. А до простых людей им дела нет. Все святые места позакрывали. Паломников не стало. А раз не стало паломников, теперь на дорогах встретишь не самых лучших людей. Да тех, кто готов поживиться за их счет. Теперь не то что хорошей дороги или хорошего ночлега — доброго слова не услышишь…
   Дорога шла вдоль речки. Я направила пони к берегу, где земля была помягче и полегче для ног моей лошадки. Мне не хотелось слушать сетования возницы и тем более — поддерживать этот опасный разговор. Я все равно не знала Англии, о которой он вздыхал как о потерянном рае. Ему представлялось, что страна стала гораздо хуже. Мне же в это утро раннего лета Англия казалась очень даже красивой. Во всяком случае, те места, по которым лежал наш путь. Я с удовольствием смотрела на живые изгороди из шиповника. Над жимолостью и цветущей фасолью вились бабочки. Все поля были возделаны и разделены межами на узкие полосы. На холмах паслись овцы. Издали они напоминали пушистые комочки, рассыпанные среди сочной зелени. То, что я видела, разительно отличалось от привычных испанских земель. Я невольно любовалась красотами сельской Англии. Мне нравились здешние деревушки, не обнесенные стенами, белые домики, обрамленные черными вертикальными балками и крытые золотистой соломой. Мне нравились здешние лениво текущие реки, изобилующие бродами. Воды в Англии было столько, что сад возле каждого сельского дома буквально утопал в зелени. Цветы успевали вырасти даже над навозными кучами, а крыши старинных зданий зеленели изумрудным мхом. По сравнению с Испанией Англия была похожа на разбухшую от влаги губку печатника. В моих родных краях о таком изобилии воды можно было только мечтать.
   Но сколько бы я ни вглядывалось, я нигде не видела ни привычного для Испании дикого винограда, ни оливковых деревьев с их тяжелыми, склоненными кронами. Здесь не было апельсиновых и лимонных рощ. По сравнению с испанскими здешние зеленые холмы казались пологими и округлыми. Скалы напрочь отсутствовали. Небо было разбавлено белыми облачками и не напоминало жгучую лазурь испанских небес. Над полями и холмами кружили не хищные орлы, а беспечные жаворонки.
   Меня удивляло: при таком изобилии воды здешние земли должны бы давать щедрые урожаи. Однако местные крестьяне хорошо знали, что такое голод. Я видела это по их лицам и по свежим могилам на кладбищах. Возница был прав: король Генрих не оставил и следа от прежнего благоденствия Англии, а его немощный сын лишь продолжал дело отца, погружая страну в хаос. Закрытие монастырей превратило трудолюбивых монахов и монахинь из служителей Бога в бродяг. Богатейшие монастырские библиотеки были отданы на разграбление. Я видела манускрипты, которые отец покупал за бесценок. Знания, собираемые веками, уничтожались из-за боязни католической ереси. Золотая церковная утварь, попавшая в руки новых владельцев, шла в переплавку. Замечательные статуи, чьи руки и ноги были отполированы миллионами поцелуев верующих, выбрасывались или варварским образом разбивались. Протестантизм принес этой, некогда мирной, процветающей стране поругание святынь и запустение. Чтобы возродить былой порядок вещей, понадобятся долгие годы. И неизвестно, удастся ли восстановить все, что разрушила власть Генриха, а затем и Эдуарда.
   Тем не менее я радовалась возможности спокойного путешествия, когда не надо опасаться преследователей, когда просто едешь, смотришь и думаешь.
   — Ну, вот и добрались. Вон он, Хансдон.
   Услышав слова возницы, я опечаленно вздохнула.
   Кончились мои беззаботные дни. Я приехала туда, где меня ожидали два дела сразу: служить шутихой для католической принцессы, весьма строгой и щепетильной в вопросах веры, и… шпионить в пользу семейства Дадли, для которого государственные измены, похоже, были главным делом их жизни.
   Мое пересохшее горло жгло от пыли и от страха неизвестности. Я осадила пони и поехала рядом с повозкой. Вместе мы въехали в широкие ворота. Повозка и ее колеса служили мне защитой от взглядов тех, кто наверняка сейчас стоял возле ряда одинаковых окон и следил за нашим приближением.
   

   Принцессу Марию я нашла в ее покоях занятой традиционной испанской вышивкой черной нитью по белой ткани. Одна из ее фрейлин стояла за пюпитром и читала вслух. Первым, что я услышала, было неверно произнесенное испанское слово. Я невольно поморщилась, вызвав смех принцессы.
   — Наконец здесь появился кто-то, умеющий говорить по-испански! — воскликнула Мария, протягивая мне руку для поцелуя. — Если бы ты еще умела и читать!
   — Я умею читать по-испански, ваше высочество, — ответила я.
   Вполне естественно, что дочь печатника должна уметь читать на своем родном языке.
   — Как здорово, — обрадовалась принцесса. — А по-латыни умеешь?
   — Нет. По-латыни не умею, — сказала я, вспомнив, как опрометчиво похвасталась Джону Ди своим знанием еврейского. — Только по-испански и, конечно же, теперь я учусь читать по-английски.
   Принцесса Мария повернулась к своей фрейлине.
   — Ну что, Сюзанна? Радуйся: теперь тебе не придется читать мне днем.
   Сюзанна вовсе не обрадовалась, что ее заменяют какой-то шутихой в ливрее, однако молча села на табурет и, подобно остальным женщинам, принялась за рукоделие.
   — Ты должна рассказать мне все придворные новости, — велела мне принцесса Мария. — Думаю, нам лучше побеседовать наедине.
   Достаточно было одного кивка принцессы, и ее фрейлины послушно удалились к оконной нише, где уселись в кружок и стали тихо переговариваться. Но разговор этот они вели лишь для виду. Каждая из них наверняка старалась расслышать мои слова.
   — Как поживает мой брат-король? — спросила Мария, жестом приказав мне сесть на подушечку у ее ног. — Ты привезла мне его послания?
   — Нет, ваше высочество, — ответила я, увидев на ее лице досаду.
   — Я надеялась, что болезнь и страдания заставят его быть добрее ко мне, — сказала она. — Когда он был совсем маленьким и болел, я постоянно ухаживала за ним. Я надеялась, теперь он вспомнит, что мы…
   Я ждала ее дальнейших слов, но принцесса Мария сцепила пальцы, будто загораживаясь от воспоминаний.
   — Ладно, не будем об этом… А ты вообще что-нибудь мне привезла?
   — Герцог послал вам дичь и ранний салат. Все это уже на вашей кухне. Он велел передать вам это письмо.
   Она взяла письмо, сломала печать и развернула лист. На лице принцессы появилась улыбка. Читая письмо, Мария усмехнулась, затем сказала:
   — Ты привезла мне очень хорошие новости, шутиха Ханна. Герцог пишет, что мне будут выплачены деньги, доставшиеся по завещанию моего покойного отца. Я столько времени не могла их получить. Думала, никогда не дождусь. И вот на тебе… Теперь я смогу заплатить по счетам и вновь спокойно смотреть в глаза местным торговцам.
   — Рада это слышать, — пробормотала я, не зная, что еще сказать.
   — Я тоже рада. Должно быть, ты думала, что единственная законная дочь короля Генриха ни в чем себе не отказывает и деньги, положенные ей по наследству, находятся в ее руках? Где там! Мне уж начало казаться, что меня хотят уморить голодной смертью. А теперь я вижу, что вхожу в фавор.
   Она задумалась.
   — Осталось лишь ответить на вопрос: с чего это вдруг изменилось отношение ко мне?
   Принцесса вопросительно поглядела на меня.
   — Скажи, а принцесса Елизавета тоже получила свою долю наследства? Ты и ей отвозила такое же письмо?
   — Ваше высочество, откуда мне знать про принцессу Елизавету? Мне велели передать это письмо вам, что я и сделала.
   — И о ней ничего не слышно? Она не бывает при дворе и не навещает моего брата?
   — Когда я уезжала, ее во дворце не было, — осторожно ответила я.
   — А как мой брат? Ему наконец стало лучше?
   Мне не хотелось ей лгать, но и говорить больше положенного я тоже не собиралась. Я подумала о врачах, еще недавно хваставшихся, что вылечат короля. Потом я слышала, будто они вконец замучили Эдуарда, пробуя разные способы лечения, и он приказал их выгнать. В то утро, когда я уезжала из Гринвича, герцог привел королю новую сиделку — старуху, умевшую лишь принимать роды и обряжать покойников. Значит, отец Роберта тоже не надеялся на выздоровление короля.
   — Нет, ваше высочество, нельзя сказать, чтобы вашему брату стало лучше. Врачи надеялись, что теплый летний воздух будет благотворен для его груди. Но… королю все так же плохо.
   Принцесса Мария наклонилась ко мне.
   — Дитя, скажи мне все, как есть. Я хочу знать правду. Мой брат при смерти?
   Я колебалась, боясь, как бы мои слова о возможной смерти короля не сочли государственной изменой.
   Она взяла меня за руку, и я невольно заглянула в ее квадратное, решительное лицо. Темные, честные глаза Марии встретились с моими. Она показалась мне женщиной, достойной доверия и любви.
   — Не бойся, скажи мне. Я умею хранить тайны, — заверила меня Мария. — Я хранила и храню немало тайн.
   — Раз уж вы спрашиваете, я вам скажу. Я уверена, что король при смерти, — тихо произнесла я. — Но герцог это отрицает.
   — Так, — кивнула принцесса Мария. — А как свадьба?
   — Какая свадьба? — спросила я, попытавшись сыграть в дурочку.
   — Свадьба леди Джейн и старшего сына герцога! Какая же еще? — с заметным раздражением ответила принцесса. — Что говорят об этой свадьбе при дворе?
   — Говорят, леди Джейн совсем не хотела выходить замуж, да и сын герцога тоже не мечтал жениться.
   — Тогда зачем герцог устроил их свадьбу?
   — Может, Гилфорду настало время жениться? — наугад ляпнула я.
   Глаза Марии сверкнули, как лезвие ножа.
   — И что, других причин ты не знаешь?
   — Ни о чем другом я не слышала, ваше высочество.
   — А как ты очутилась здесь? — спросила принцесса, явно потеряв интерес к леди Джейн. — Неужели сама попросилась в эту ссылку? Сменить королевский двор в Гринвиче на захолустье, уехать от своего отца?
   Язвительная улыбка Марии показывала: она понимает, что я здесь не по собственной воле.
   — Сэр Роберт велел мне поехать, — созналась я. — И герцог тоже.
   — А они сказали зачем?
   Я закусила губы, боясь ненароком выдать главный секрет.
   — Они сказали, что королю сейчас все равно не до шутов. Чем мне слоняться по дворцу, лучше составить вам компанию.
   Принцесса Мария посмотрела на меня так, как до сих пор не смотрела ни одна женщина. Испанские женщины были приучены глядеть в сторону; это считалось признаком скромности. В Англии женщины упирались глазами в землю. Пажеская одежда, хотя бы внешне делавшая меня мальчишкой, позволяла мне не прятать глаза и держать голову высоко. Это было одной из многих причин, почему я не противилась ливрее и не слишком завидовала платьям фрейлин. Принцесса Мария не отводила глаза и не опускала их вниз. Она унаследовала прямой отцовский взгляд. Я сразу вспомнила портрет короля Генриха: горделивая поза, руки, упирающиеся в бока. Это был взгляд человека, родившегося с ощущением, что ему суждено править миром. Сейчас на меня точно так же смотрела его дочь. Мария разглядывала каждую черточку моего лица; она читала по моим глазам. Мы с ней отличались не только возрастом и происхождением. Ей было нечего скрывать. Я же ощущала себя маленькой лгуньей, которую вот-вот раскусят.
   — Ты чего-то боишься, — вдруг сказала она. — Чего?
   Вопрос застал меня врасплох, и я едва не рассказала ей, чего боюсь. Я боялась многого. Боялась быть схваченной, боялась инквизиции, подозрений. Я боялась пыточных застенков и огня костра, начинающего лизать босые ступни осужденного на сожжение. Я боялась случайно выдать и обречь на смерть тех, кто помогал нам с отцом. Я боялась самого воздуха заговоров.
   К счастью, мне хватило сил не проболтаться. Тыльной стороной ладони я потерла пылающую щеку и сказала:
   — Я не боюсь. Просто волнуюсь. Другая страна. Придворная жизнь. К этому надо привыкнуть.
   Принцесса Мария молчала. Видимо, обдумывала сказанное мною. Потом ее взгляд потеплел.
   — Бедная девочка. Ты ведь еще совсем юная, чтобы плыть в одиночку по глубоким водам взрослой жизни.
   — Я не одна. Я — вассал сэра Роберта, — сказала я и только потом спохватилась, не зная, можно ли говорить об этом другим.
   Принцесса Мария улыбнулась.
   — Что ж, наверное, ты будешь мне замечательной компаньонкой, — наконец сказала она. — В моей жизни было столько дней, месяцев и даже лет, когда я обрадовалась бы любому веселому лицу и звонкому голосу.
   — Но я не такая веселая, как Уилл, — осторожно предупредила ее я. — Я не умею смешить.
   Как ни странно, мои слова тут же рассмешили принцессу Марию.
   — А я особо и не расположена к смеху, — сказала она. — Думаю, ты мне подойдешь. Для начала ты должна познакомиться с моим окружением.
   Принцесса кликнула своих фрейлин и назвала имя каждой из них. Первыми она представила мне двух дочерей завзятых еретиков, не желавших отрекаться от католической веры. Эти молодые женщины служили принцессе из гордости. Две другие (я сразу отметила их кислые, унылые лица) являлись младшими дочерьми в своих семьях и могли рассчитывать на весьма скудное приданое. Выбор у них был невелик: или служить принцессе Марии, или выходить замуж за тех, с кем они вовсе не мечтали связывать свою судьбу. Маленький двор принцессы находился слишком далеко от Лондона. Мария не плела заговоры и не вербовала себе сторонников. Она просто жила так, как привыкла жить с детства. Это была достойная жизнь с привкусом отчаяния, ереси и слабых надежд на будущее.
   После обеда принцесса Мария отправилась к мессе. Я думала, она пойдет туда одна. Открытое соблюдение католического ритуала считалось преступлением. Но она отправилась вместе со своей свитой. Принцесса вошла первой и встала на колени возле алтаря. Через какое-то время вошли и ее фрейлины, однако к алтарю они не приближались.
   Я вошла вместе со всеми и вдруг с ужасом поняла, что не знаю, как быть дальше. Я уверяла короля и сэра Роберта в нашей с отцом приверженности реформированной церкви. Между тем и король, и сэр Роберт знали: дом принцессы Марии — островок запретного католицизма в протестантском королевстве. Мимо меня прошла одна из служанок и смело направилась прямо к алтарю. Моя спина покрылась холодным потом. Я не знала, как поступить и какая линия моего поведения будет наиболее безопасной. Если только при дворе узнают, что я молюсь, как католичка… я замерла от ужаса, боясь даже думать, чем это может кончиться. Но смогу ли я прижиться в доме Марии, оставаясь непреклонной протестанткой?
   В конце концов я нашла компромиссный вариант. Я вышла из часовни и села снаружи, откуда мне был слышен приглушенный голос священника и ответы, которые ему шепотом давали молящиеся. Однако никто не мог меня упрекнуть за то, что я присутствовала на службе. Все это время я просидела на приоконной скамейке, подставляя спину сквозняку. Напряжение мешало мне слушать мессу; при первых признаках опасности я была готова вскочить и убежать. Я то и дело подносила руку к щеке, словно сажа от костра инквизиции въелась мне в кожу и я безуспешно пыталась ее оттереть. Казалось, кто-то завязывает мне кишки узлом. Дом принцессы Марии был опасным местом. Похоже, для нас с отцом любое место таило опасность.
   После мессы принцесса Мария позвала меня к себе — послушать, как она читает из латинской Библии. Я старалась ничем не показать, что понимаю слова. Когда принцесса велела мне поставить книгу на место, я подавила привычку раскрыть титульную страницу и посмотреть имя печатника. Издали мне показалось, что экземпляр, которым пользовалась принцесса, напечатан хуже, чем у моего отца.
   Спать Мария ложилась рано. Пожелав всем спокойной ночи, она взяла свечу и пошла по длинному сумрачному коридору, мимо рассохшихся окон, из которых постоянно дуло. Окна глядели в темноту и пустоту земель, расстилавшихся вокруг обветшалого замка. Вслед за принцессой стали расходиться и ее фрейлины. Жизнь не баловала их событиями. Никто не приезжал к принцессе Марии в гости. Сюда не забредали странствующие лицедеи и торговцы. Это была тюрьма с видимостью свободы. Хансдон медленно, но неуклонно высасывал из Марии телесные силы и подтачивал ее дух. Вряд ли герцог сумел бы найти более подходящее место для ссылки опальной принцессы.
   Чтобы расшевелить обитательниц Хансдона, понадобилась бы не одна шутиха, а целая армия шутов. Я попала в печальный мир неудачниц, возглавляемый нездоровой принцессой. Марию одолевали головные боли. Чаще всего они начинались на закате. Вместе с надвигавшимися сумерками мрачнело и лицо принцессы. Но это было единственным признаком, говорившим о страданиях Марии. Она никогда не жаловалась на боль и не позволяла себе опустить плечи, откинуться на высокую резную спинку кресла или положить руки на подлокотники. Мария сидела так, как некогда научила ее мать: с безукоризненно прямой спиной. Только так и надлежало сидеть королеве. Она никогда не опускала голову; даже если боль заставляла ее щуриться. Как-то я заговорила о слабости здоровья Марии с Джейн Дормер — ее подругой и фрейлиной. Та сказала, что я еще не видела настоящих страданий принцессы, когда у нее бывают женские дни. Оказалось, Мария мучается судорогами, по тяжести своей не уступавшими родовым схваткам.
   — А почему она такая болезненная? — полюбопытствовала я.
   Джейн пожала плечами.
   — Мария и в детстве была слабенькой. Легко простужалась, долго не могла поправиться. А когда отец охладел к ее матери и не пожелал видеться с дочерью, с Марией случилось что-то странное. Ее будто чем-то отравили. Желудок немедленно исторгал любую съеденную пищу. Она не могла встать с постели. Бывало, доползала до двери, чтобы позвать служанку. Поговаривали, что все это не просто слабость здоровья, что принцессу отравили по приказу той ведьмы — Анны Болейн. Принцесса находилась при смерти, а ей не позволяли увидеться с матерью. Королева боялась ее навещать; Катерине намекнули: если она ослушается запрета, ее лишат средств к существованию. Король и его ведьма Болейн уничтожили их обеих: мать и дочь. Королева Катерина отчаянно цеплялась за жизнь, но болезнь и душевные страдания доконали ее. Болейн думала, что и Мария последует за матерью. Мы тоже этого боялись. Но она осталась жива. Представляешь, сколько бед выпало на ее долю? Ее заставили отречься от своей веры. Потом заставили признать незаконным брак ее матери с королем. Вот с тех пор принцессу Марию и мучают боли.
   — А разве врачи не могли…
   — Ты вначале спроси: к ней допускали врачей? — раздраженно бросила мне Джейн. — Все было обставлено так, чтобы Мария умерла. Если бы не Божья помощь, ее бы уже не было в живых. Сколько раз она находилась на волосок от смерти. А эта ведьма Болейн еще пыталась ее отравить. Клянусь тебе, она неоднократно присылала Марии какую-нибудь отраву. Горькая жизнь у нашей принцессы. Наполовину святая, наполовину узница. И всегда вынуждена проглатывать что гнев, что страдания.
   

   Для принцессы Марии лучшим временем суток было утро. После мессы и завтрака она любила прогуливаться и часто брала меня с собой. Как-то в конце июня, когда мы вышли на обычную прогулку, принцесса повелела мне идти рядом с ней и стала спрашивать испанские названия встречавшихся нам цветов. Потом она захотела услышать по-испански мой рассказ о погоде. Мне приходилось соизмерять свои шаги с ее шагами. К тому же Мария часто останавливалась, и лицо ее становилось бледнее обычного.
   — Ваше высочество, вам сегодня нездоровится? — спросила я.
   — Просто устала, — сказала она. — Ночью не спалось.
   Увидев мое озабоченное лицо, принцесса улыбнулась.
   — Не бойся, мне не стало хуже. Все по-прежнему. Мне бы научиться большему спокойствию. Но когда не знаешь… когда вынуждена ждать… а он целиком в руках советников, чьи сердца…
   — Вы говорите про своего брата?
   — Я думаю о нем с самого его рождения! — с непривычной для нее страстностью призналась Мария. — Он был еще совсем маленьким, а от него так много ожидали. Он с таким проворством учился, и в то же время… вместо сердечной теплоты — холодное сердце. Бедный мальчик! Он ведь вырос без матери. Ни у кого из нас троих нет в живых матери, и никто из нас не знает, что может случиться завтра.
   Мария вновь остановилась. Только врожденная гордость не позволяла ей признаться, что сегодня она совсем слаба.
   — Конечно, я больше заботилась о Елизавете, чем о нем, — продолжала Мария. — А теперь я не вижусь ни с ней, ни с ним. Меня очень мучает то, что они делают с его душой, с его телом и… с его завещанием, — совсем тихо добавила принцесса.
   — С его завещанием?
   — Трон должна унаследовать я, — с неожиданной пылкостью произнесла Мария. — Если будешь писать донос… подозреваю, что тебя за этим сюда и прислали… напиши им, что я все помню. Напиши: право престолонаследия принадлежит мне, и ничто не может этого изменить.
   — Ваше высочество, я не пишу никаких доносов! — в ужасе воскликнула я.
   Я говорила сущую правду. Здешняя жизнь была настолько скучна и однообразна, что я не находила, о чем писать сэру Роберту или его отцу. Я попала к слабой здоровьем принцессе, утомленной ожиданием и неизвестностью. Она не плела никаких заговоров. Да и зачем, когда она знала о своем законном праве взойти на престол?
   — Пишешь или нет — мне все равно, — махнула рукой принцесса Мария. — Никто и ничто не отнимет у меня моего места. Отец сам составил порядок наследия. Сначала иду я и только потом — Елизавета. Я никогда не участвовала в заговорах против Эдуарда, хотя находились люди, уговаривавшие меня сделать это ради памяти моей матери. Но я не опускалась до заговоров против брата. Я знаю, что и Елизавета не станет плести заговоры против меня. Нас трое наследников. Мы уважаем волю отца и знаем, кто за кем идет. Елизавета тоже знает этот порядок. Эдуард стал первым, поскольку мужская линия всегда идет первой. Я иду за ним, как первая принцесса… законнорожденная принцесса. Мы не посмеем осквернить память отца. Я доверяю Елизавете ничуть не меньше, чем Эдуард доверяет мне. И раз ты утверждаешь, что не пишешь доносов, можешь передать мои слова устно, если кто-нибудь тебя спросит. Скажи им, что я просто следую воле короля Генриха, установившего порядок престолонаследия. И еще скажи им: это моя страна.
   Этот страстный поток слов придал Марии силы. На ее щеках появился румянец. Она оглядела свой небольшой, обнесенный стенами сад, будто видела не только его, но и все королевство. Должно быть, ей виделось, как Англия вновь станет сильным и процветающим королевством, когда она взойдет на престол и восстановит прежние порядки. Я не сомневалась, что Мария вновь откроет закрытые протестантами монастыри и построит новые, чтобы вернуть народу истинную веру.
   — Это моя страна, — повторила принцесса. — Я — будущая королева Англии. Никто не посмеет лишить меня моего законного права.
   Сейчас передо мной была не усталая больная женщина, а правительница, прозревающая свою судьбу.
   — Такова цель моей жизни. Больше никто не посмеет меня жалеть. Я не нуждаюсь ни в чьей жалости. Я посвятила свою жизнь тому, чтобы стать невестой Англии. Я буду королевой-девственницей. У меня не будет детей, рожденных во плоти, однако я стану матерью всем англичанам. Никто не посмеет сбить меня с толку, никто не посмеет помыкать мною. Я буду жить для своего народа. Таково мое священное призвание. Я всю себя отдам служению Англии.
   Мария повернулась и быстро пошла в дом. Я последовала за ней, держась на некотором расстоянии. Утреннее солнце, растворившее туман, окружало Марию сияющим ореолом. У меня даже сдавило голову. Я увидела великую королеву, достойную править Англией; королеву, знающую, что ей надлежит сделать для блага страны. Я понимала: Мария способна вернуть Англии богатство, красоту и щедрость, отнятые ее отцом у церкви и у повседневной жизни людей. Желтый капюшон ее плаща светился, словно корона. Я настолько залюбовалась Марией, что споткнулась о кочку и упала.
   Обернувшись, она увидела меня на коленях.
   — Ханна, что с тобой?
   — Вы будете королевой, — сказала я, чувствуя, что через меня говорит мой дар. — Через месяц ваш несчастный брат покинет этот мир. Да здравствует королева. Бедный Эдуард, но его спасти невозможно.
   Мария буквально подлетела ко мне и подняла меня на ноги.
   — Что ты сказала?
   — Вы будете королевой. Ваш брат стремительно угасает.
   Я потеряла сознание. Это длилось считаные секунды. Когда я открыла глаза, Мария по-прежнему крепко сжимала меня в своих руках и вглядывалась в мое лицо.
   — А ты можешь сказать мне что-нибудь еще? — тихо спросила она.
   Я покачала головой.
   — Простите, ваше высочество. Я едва помню то, что говорила вам. Те слова произносились помимо моей воли.
   Она кивнула.
   — Дух Святой двигал твоими устами, велев сообщить мне эту новость. Ты клянешься сохранить это в тайне?
   Ее слова ненадолго привели меня в замешательство. Уж слишком сложной паутиной лояльности была опутана моя четырнадцатилетняя жизнь. У меня имелись обязательства перед сэром Робертом, перед отцом, погибшей матерью и нашими соплеменниками. Я дала обещание Дэниелу Карпентеру. И вот теперь эта взволнованная женщина просила меня сохранить ее тайну. Я кивнула. Я ничем не нарушала свои обязательства перед сэром Робертом. Все, что я сказала Марии, он и так уже знал.
   — Да, ваше высочество, — тихо пообещала я.
   Я хотела встать, но у меня закружилась голова, и я снова рухнула на колени.
   — Не торопись, — посоветовала мне принцесса. — Не вставай до тех пор, пока в голове у тебя не прояснится.
   Она уселась рядом со мной на траву и нежно положила мою голову себе на колени. Утреннее солнце дарило нам приятное тепло. В воздухе жужжали сонные пчелы, а где-то вдалеке отсчитывала годы жизни кукушка.
   — Закрой глаза, — сказала мне Мария.
   Мне хотелось уснуть на ее коленях.
   — Я не шпионка, — вырвалось у меня.
   Ее палец коснулся моих губ.
   — Тише, — сказала Мария. — Я знаю, что ты работаешь на Дадли. Но я знаю, что ты — славная девочка. Кто лучше меня понимает жизнь человека, связанного паутиной обязательств? Не бойся, маленькая Ханна. Я все понимаю.
   Ее пальцы гладили мне голову. Она накручивала мои черные короткие волосы, делая маленькие завитки. Я закрыла глаза. Впервые за много лет я почувствовала себя в безопасности. Я почувствовала это не только душой, но и спиной, плечами, шеей. В них исчезло привычное напряжение.
   А принцесса Мария мысленно перенеслась в прошлое.
   — Я вот так же сидела с Елизаветой, когда она была маленькая и засыпала днем. Она укладывала голову мне на колени, закрывала глаза и через минуту уже спала. А я сидела и гладила ей волосы. У нее очень красивые волосы. В них соединились оттенки меди, бронзы и золота. Попадались и совершенно золотистые пряди. Боже, каким милым ребенком она была. Просто лучилась детской невинностью. А мне самой тогда было всего двадцать. Я любила воображать, что Елизавета — моя маленькая дочь, а я — замужем за любимым человеком и скоро у нас родится второй ребенок — сын.
   Мы долго сидели с нею в благословенном уединении этого утра. Потом я услышала, как с шумом открылась дверь. Я поспешно села. Открыв глаза, я увидела одну из фрейлин принцессы. Она металась по саду в поисках Марии. Принцесса махнула ей, и фрейлина устремилась к нам. Она была совсем молодой. Ее звали Маргарет. Принцесса сразу же выпрямилась. От ее сентиментальных воспоминаний не осталось и следа. Сейчас передо мной снова была будущая королева. Мария готовилась выслушать новости, которые я предсказала. Прямо здесь, в своем садике, с прикорнувшей возле ее ног шутихой. У Марии были заготовлены слова из Псалмов, которыми она собиралась приветствовать известие.
   — Чудны дела твои, Господи, — прошептала она.
   Маргарет запыхалась от быстрого бега. Чувствовалось, она не знала, с чего начать. Наверное, каждое слово казалось ей одинаково важным.
   — Ой, ваше высочество! Тут такое!
   — Отдышись, потом расскажешь. Я подожду, — благосклонно ответила ей принцесса Мария.
   — Сегодня в церкви…
   — И что же там случилось?
   — Там не молились за вас.
   — О каких молитвах ты говоришь?
   — Я про ту молитву, где молятся за короля и его советников. Вы знаете эту молитву. В ней есть слова: «И за сестер короля». Так вот, вас они пропустили.
   Взгляд принцессы скользнул по раскрасневшемуся лицу Маргарет.
   — Нас обеих? Елизавету тоже не упомянули?
   — Да!
   — Ты уверена?
   — Да.
   Принцесса Мария встала, беспокойно сощурившись.
   — Пошли мистера Томлинсона в Уэйр. Скажи ему: если понадобится, пусть отправляется прямо к епископу Стортфорду. Попроси его добыть сведения из других церквей. Надо узнать, везде ли молящиеся опускали наши имена.
   Маргарет сделала короткий реверанс, подхватила подол своего платья и столь же стремительно понеслась в дом.
   — Что это значит? — спросила я, поднимаясь на затекшие ноги.
   Принцесса Мария смотрела не на меня, а как будто сквозь меня.
   — Это значит, что герцог Нортумберлендский начал войну против меня. Сначала он не уведомил меня о том, насколько серьезно болен мой брат. Теперь он повелел священникам изъять наши имена из молитв. Вскоре он прикажет им вставить туда другое имя — имя нового наследника престола. А дальше, когда мой несчастный брат умрет, герцог велит арестовать нас с Елизаветой и возведет своего лженаследника на престол.
   — Кого? — спросила я.
   — Эдуарда Куртнэ, — не задумываясь, ответила Мария. — Моего родственника. Он — единственный выбор герцога, поскольку ни сам герцог, ни его сыновья не имеют прав на английский престол.
   И вдруг у меня перед глазами мелькнула недавняя свадьба: мертвенно-бледное лицо леди Джейн Грей и ссадины у основания ее шеи, будто кто-то долго тряс ее, заставляя согласиться на исполнение чужих честолюбивых замыслов.
   — Ваш родственник — не единственный выбор, — сказала я. — Герцог может возвести на престол леди Джейн Грей.
   — Молодую жену его сына Гилфорда? Может, — согласилась принцесса Мария.
   Она задумалась.
   — Мне это как-то не приходило в голову. Ее мать — моя двоюродная сестра. Значит, матери придется отойти в сторону и уступить дочери притязания на трон. Но Джейн — протестантка, а герцог держит в руках ключи от королевства.
   Мария хрипло рассмеялась.
   — Боже милостивый! Ведь Джейн — ярая протестантка. В этом она даже переплюнула Елизавету. Похоже, девочка времени не теряла. Своим протестантизмом она пробила себе дорогу в завещание моего брата. Но не только туда. Протестантизм Джейн приведет ее прямиком к государственной измене. Господи, прости ее. Она еще совсем молоденькая, и ею играют, как пешкой. А игроки такие, что отыгравшую свое пешку попросту уничтожат. Бедная Джейн, однако надо было думать своей головой. Но вначале они уничтожат меня. Им придется это сделать. Устранение моего имени из народных молитв — лишь первый шаг. Потом они меня арестуют, обвинят неведомо в чем и отрубят голову.
   Бледное лицо принцессы стало еще бледнее. Она пошатнулась.
   — Боже милостивый, что же будет с Елизаветой? Он ведь убьет нас обеих, — прошептала Мария. — У них нет другого выхода. Иначе герцог получит бунт с двух сторон. Против него восстанут и протестанты, и католики. Ему понадобится избавиться от меня, а заодно уничтожить всех смелых людей, придерживающихся истинной веры. И в то же время ему нужно избавиться и от Елизаветы. Зачем протестантам такая королева, как Джейн, и этот увалень Гилфорд Дадли, если они могут сделать королевой Елизавету? Если меня не станет, следующей наследницей престола становится она. Но герцога такой расклад не устраивает. Должно быть, он замышляет, как бы обвинить нас обеих в государственной измене. Кого-то одного ему мало. Похоже, что через каких-нибудь три месяца мы с Елизаветой обе можем загреметь на плаху.
   Она направилась к дому, но через несколько шагов остановилась и вновь повернулась ко мне.
   — Я должна спасти Елизавету, — заявила принцесса Мария. — Что бы ни случилось, я должна предостеречь ее. Ей ни в коем случае нельзя ехать в Лондон. Лучше всего ей приехать сюда. Забрать трон у меня они не посмеют. Я слишком много вытерпела и выстрадала, чтобы лишить меня моей страны и ввергнуть Англию в грех. Я не позволю себе проявить слабость.
   Она повернулась к дому.
   — Идем, Ханна! — бросила она через плечо. — Идем быстрее!
   Принцесса Мария написала предостерегающее письмо Елизавете. Следом она написала кому-то еще, прося совета. Этих писем я не видела, но вечером, когда принцесса и ее фрейлины уснули, я достала отцовское письмо и, как мы договаривались с сэром Робертом, составила шифрованное послание. «М. сильно встревожена, что ее теперь не поминают в молитвах. По ее убеждению, наследницей объявят Дж. Она написала предостерегающее письмо к Е…» Я вытерла вспотевший лоб. Заменять одни буквы другими оказалось делом тяжелым и требующим предельного внимания. Помимо сообщения, мне хотелось написать что-то и от себя. Всего одну строчку, даже одно слово, напоминающее ему обо мне. Пусть прочтет и вернет меня обратно ко двору. Мне захотелось написать что-то такое, что исходило бы не от его шпионки и не от шутихи, а от меня самой — девушки, пообещавшей служить ему душой и сердцем, по любви.
   «Я по вам скучаю», — написала я и тут же вычеркнула эти слова, даже не потрудившись их зашифровать.
   «Когда я смогу вернуться домой?» Мой вопрос постигла та же участь.
   «Мне страшно»… Мне действительно было страшно.
   Больше я ничего не написала, поскольку не знала, чем еще смогу привлечь к себе внимание сэра Роберта. Ему сейчас было не до меня. Юный король умирал, а бледнолицая леди Джейн готовилась вступить на английский трон и привести семейство Дадли к абсолютному величию и власти.
   

   Нам в Хансдоне оставалось лишь терпеливо ждать, когда прискачет гонец из Лондона и привезет известие о смерти короля. У принцессы Марии имелись свои гонцы, и она постоянно получала и отправляла письма. Помимо них, раз в три дня она получала письмо от герцога Нортумберлендского, где он писал, что теплая погода делает свое дело и король идет на поправку. Герцог писал о новом враче, сумевшем остановить у короля приступы лихорадки и уменьшить боль в груди. Таким образом, к середине лета король будет совсем здоров. Принцесса Мария, недоверчиво щурясь, прочитывала очередное лживое послание герцога, складывала лист и убирала к себе в письменный стол, где хранились его письма.
   Но от письма, пришедшего в первых числах июля, Мария затаила дыхание и приложила руку к сердцу.
   — Ваше высочество, что пишут о здоровье короля? — спросила я. — Ему лучше?
   У нее раскраснелись щеки.
   — Герцог утверждает, что королю лучше, он оправляется от болезни и хочет меня видеть.
   Она встала и подошла к окну.
   — Слава Богу, если ему действительно лучше, — тихо произнесла она, говоря с собой. — Ему, наверное, действительно стало лучше, если он перестал слушать своих лживых советников и захотел помириться со мной. Быть может, Бог вернул ему здоровье и наделил верным пониманием происходящего. Надеюсь, у него хватит сил хотя бы на то, чтобы разрушить заговор герцога. Матерь Божья, подскажи, как мне действовать дальше!
   — Так мы уезжаем? — спросила я, вскакивая на ноги.
   Мне отчаянно захотелось вернуться в Лондон, ко двору, снова увидеть сэра Роберта, отца и Дэниела. Захотелось вернуться под защиту (пусть и относительную) тех, кто заботился обо мне.
   Плечи Марии распрямились. Чувствовалось, она приняла решение.
   — Если брат хочет меня видеть, я должна ехать. Пусть мои фрейлины распорядятся, чтобы нам приготовили лошадей. Завтра же и выедем.
   Принцесса стремительно вышла из комнаты, шурша подолом своего платья из плотной ткани. Она сама, не дожидаясь меня, крикнула фрейлинам, чтобы собирали вещи и готовились к отъезду. Потом я услышала, как она по-девичьи легко взбежала на второй этаж и звонким от волнения голосом велела Джейн Дормер внимательно проследить, чтобы не забыли ее лучшие драгоценности. Скорее всего, по случаю выздоровления короля будет устроен пир с танцами, где она намерена повеселиться от души.
   На следующее утро мы двинулись в путь. Впереди ехал знаменосец, держа стяг с гербом принцессы Марии. Нас окружали солдаты ее охраны. Повсюду, где мы проезжали, люди осаживали своих лошадей, кланяясь нам и прося Марию благословить их. Многие держали на руках своих детей и поднимали их повыше, чтобы те увидели настоящую принцессу и запомнили ее статной и улыбающейся.
   Нынешняя принцесса Мария, восседавшая на лошади, разительно отличалась от бледной полуузницы, которую я увидела, приехав в Хансдон. Сейчас она ехала в Лондон и видела, насколько любит ее английский народ. Их никто не сгонял на дорогу и не заставлял выкрикивать приветствия. Мария облачилась в темно-красное платье и камзол того же цвета, что заставляло сверкать ее темные глаза. Она прекрасно держалась в седле; одной рукой в красной перчатке (как я заметила, довольно поношенной) она сжимала поводья, а другой приветственно махала всем, кто желал ей счастливого пути. Румянец не покидал ее щек. Из-под шляпы выбивалась прядь густых каштановых волос. И куда только делась ее усталость! Мария была полна сил, смелости и решимости. Я невольно любовалась ею. Настоящая королева.
   Мы выехали на большую дорогу, ведущую в Лондон. Я ехала сбоку. Моей лошадке было непросто выдерживать шаг с более крупной и сильной лошадью принцессы. Мария требовала, чтобы я пела испанские песни своего детства. Иногда она узнавала слова или мелодию, поскольку слышала их от матери. Тогда она начинала мне подпевать. Ее голос слегка дрожал; наверное, от воспоминаний о любимой матери.
   Принцесса торопилась. Мы ехали весьма быстрым шагом по лондонской дороге, перебираясь через заметно обмелевшие речки. В некоторых местах, где земля была помягче, мы пускали лошадей легким галопом. Чувствовалось, Марии хочется поскорее оказаться в королевском дворце и узнать обо всех событиях. Я вспоминала зеркало Джона Ди и названную мной дату смерти короля — шестое июля. Естественно, я не смела и заикнуться об этом Марии и уж тем более сказать, что короля на престоле сменит не она. Да и было ли произошедшее тогда настоящим ясновидением? Желая угодить сэру Роберту, я назвала первое попавшееся число. Откуда мне явилось имя Джейн — сама не знаю. Все это могло оказаться пустыми словами. И сейчас, когда мы ехали в Лондон и принцесса надеялась, что все ее страхи окажутся напрасными, я тоже надеялась увидеть полное опровержение своих пророчеств. О том, насколько это разочарует сэра Роберта и Джона Ди, я старалась не думать.
   Надежды надеждами, но свою интуицию мне было не убедить. Она и сейчас говорила мне иное: шестое июля я назвала не просто так. В таком случае Мария ехала не на примирение с младшим братом, а на его похороны и коронацию леди Джейн. Она торопилась туда, где ее заставят отречься от прав на престол, а все мы являлись невольными спутницами ее грядущих несчастий. Пожалуй, никто из ехавших не волновался сильнее моего.
   Мы безостановочно ехали все утро и вскоре после полудня остановились в городке Ходдсдон, рассчитывая на сытный обед и отдых перед продолжением нашего путешествия. Из двери ближайшего дома вышел какой-то человек и подал принцессе знак. Знак был условным; Мария сразу же подозвала этого человека к себе, чтобы побеседовать без посторонних ушей. Он подошел, взял поводья ее лошади. Мария наклонилась к нему, внимательно слушая. У меня был очень хороший слух, но человек говорил совсем тихо и к тому же недолго. Затем он отошел и быстро исчез. Я даже не успела заметить, в какую сторону он ушел. Мария крикнула нам, что здесь мы остановимся, и спрыгнула с такой поспешностью, что шталмейстер едва успел ее подхватить. Принцесса бегом бросилась к ближайшему постоялому двору, где потребовала себе бумагу, перо и чернила. Нам она велела подкрепиться и держать лошадей наготове, поскольку через час мы выезжаем.
   — Так скоро? — жалобным голосом спросила Маргарет. — Я безумно устала. Просто шагу ступить не могу.
   — Тогда оставайся здесь! Будешь потом догонять нас! — с непривычной резкостью ответила ей Мария.
   Тон принцессы насторожил нас всех. Похоже, новости, сообщенные ей, опрокидывали ее надежды увидеть короля выздоравливающим. Я понимала, что должна известить сэра Роберта, но писать ему не осмеливалась. Мое письмо легко могли перехватить, и еще неизвестно, как бы это отозвалось на сэре Роберте.
   Принцесса Мария вышла к нам бледная, с покрасневшими глазами, но не сломленная. Настроена она была решительно. К тому же чувствовалось, что она чем-то сильно рассержена.
   Одного своего гонца принцесса отправила прямиком в Лондон, к испанскому послу, у которого она просила совета. Вдобавок она просила посла сообщить императору, что для сохранения своего права на трон ей понадобится помощь Испании. Второй гонец должен был отправиться к принцессе Елизавете. Все послание сестре Мария передала устно. Устное послание невозможно перехватить, а принцессе очень не хотелось, чтобы на них с Елизаветой пало обвинение в устройстве совместного заговора против умирающего короля.
   — Говорить с ней будешь только наедине, — велела гонцу Мария. — Скажешь, что ей ни в коем случае нельзя ехать в Лондон. Там ее ждет ловушка. Пусть не рискует, а едет ко мне.
   Третьего гонца Мария послала к герцогу с письмом, где писала, что слишком больна и в Лондон приехать не сможет, а останется в Хансдоне. Затем она обратилась к нам.
   — Положение изменилось. Я возьму с собой Маргарет и Ханну.
   Потом она слегка улыбнулась и подозвала к себе Джейн Дормер.
   — Поедете за нами. Мы двинемся слишком быстро и почти не будем останавливаться.
   Она наклонилась к уху Джейн и что-то прошептала.
   Для сопровождения принцесса Мария выбрала полдюжины своих солдат, после чего велела шталмейстеру помочь ей сесть на лошадь. Мы покинули Ходдсдон, однако теперь поехали не на юг, а на север, удаляясь от Лондона. Мы ехали весь день, останавливаясь лишь затем, чтобы напоить лошадей. Солнце двигалось вместе с нами, пока не ушло на покой. Небо стало бесцветным, а затем потемнело, и на нем заблестела маленькая серебристая луна.
   — Ваше высочество, куда мы едем? — жалобным голоском спросила Маргарет. — Глядите, уже стемнело. Неужели вы намерены ехать в темноте?
   — Мы едем в Кеннингхолл, — ответила Мария, промолчав насчет поездки в темноте.
   — А где находится этот Кеннингхолл? — спросила я, увидев испуганное лицо Маргарет.
   — В Норфолке, — упавшим голосом ответила та, будто это было на краю света. — Боже милостивый, она решила бежать.
   — Бежать? — повторила я, чувствуя, как страх сдавливает мне горло.
   — Там недалеко до моря. В Лоустофте она сядет на корабль и отправится в Испанию. Видно, тот человек сильно ее напугал, если принцесса собралась бежать из Англии.
   — Чем напугал? Принцессе грозит опасность?
   Маргарет пожала плечами.
   — Откуда я знаю? Может, ее обвинили в государственной измене. Ты лучше подумай, что будет с нами? Если принцесса уплывет в Испанию, я вернусь домой. Не хочу, чтобы из-за нее меня считали предательницей. Уж в Испанию я точно не поплыву.
   Я молчала и лихорадочно пыталась понять, где я буду в наибольшей безопасности.
   — А ты что собираешься делать? — спросила меня Маргарет.
   — Сама не знаю, — сказала я, потирая рукой щеку. Когда мне было страшно, я всегда терла щеки. — Наверное, правильнее всего было бы вернуться домой. Но одной мне до Лондона не добраться. И становиться обузой отцу тоже не хочу. Я не понимаю, что сейчас правильно, а что нет.
   Маргарет невесело рассмеялась.
   — Тут и понимать нечего. В любой ситуации есть выигравшие и проигравшие. Принцесса Мария, у которой шестеро солдат да мы с тобой, не выстоит против герцога Нортумберлендского. У того — целая армия и куча сторонников в Лондоне и по всей стране. Боюсь, что в Лондоне нашу принцессу ждет не королевский дворец, а Тауэр.
   

   Наше утомительное путешествие продолжалось до полуночи. Мы добрались до Состон-Холла и остановились в доме некоего господина, которого звали Джоном Хаддлстоуном. Там я попросила у старшего слуги перо и бумагу и написала письмо. Писать сэру Роберту я не решалась и адресовала письмо Джону Ди.
   «Мой дорогой наставник! — писала я, думая, что это собьет с толку всякого, кому вздумается перехватить письмо. — Смотрите, какую головоломку я составила. Надеюсь, она вас позабавит».
   Ниже шла шифрованная фраза. Я расположила буквы спиралью, чтобы они и впрямь были похожи на головоломку, придуманную девчонкой моего возраста, решившей похвастаться своему доброму учителю. Шифрованная фраза гласила: «Она направляется в Кеннингхолл». Ниже, и тоже шифром, я спрашивала: «Что мне делать?»
   Слуга обещал отправить мое письмо в Гринвич завтра же. Туда как раз шла телега с грузом. Я очень надеялась, что оно все-таки попадет в руки мистера Ди. После этого я улеглась на тесную, вероятно, детскую кровать, которую для меня прикатили и поставили рядом с кухонным очагом. Невзирая на сильную усталость, сон ко мне не шел. Я лежала с открытыми глазами, смотрела на угасающие угли и думала, где бы найти себе безопасное пристанище.
   Под утро я все-таки задремала, но уже в пять часов у меня над головой загремели повара, растапливавшие очаг. Следом послышалось звяканье ведер с водой. Принцесса Мария отправилась на мессу в домашнюю часовню хозяев — открыто, как у себя в Хансдоне. Затем мы позавтракали и к семи часам покинули Состон-Холл. Мария находилась в приподнятом настроении. Джон Хаддлстоун вызвался ее проводить и поехал вместе с нами.
   Мой пони замыкал процессию, не в силах выдерживать шаг с большими лошадьми. Я ехала, разглядывая окрестности, как вдруг уловила до ужаса знакомый запах гари. Это был запах пожара. Поверьте мне: дым очага пахнет по-иному. Когда по весне сжигают прошлогодние листья, их дым тоже пахнет не так. А сейчас я улавливала запах ереси. Пахло злым умыслом, покусившимся на чье-то счастье, на чью-то веру, на чей-то дом… Повернувшись, я увидела зарево. Это горел Состон-Холл.
   — Ваше высочество! — закричала я.
   Мария услышала меня и развернула свою лошадь. Следом подъехал Джон Хаддлстоун.
   — Сэр, ваш дом горит, — только и могла сказать я.
   Он прищурился и стал вглядываться. Он все еще сомневался, поскольку не умел столь обостренно чувствовать запах дыма.
   — А ты уверена, Ханна? — спросила меня принцесса.
   — Да, ваше высочество. Я чую дым издали. Особенно… такой дым, — дрожащим голосом сказала я.
   Моя рука непроизвольно потянулась к щеке, чтобы стереть несуществующую копоть.
   — Торопитесь, сэр. Ваш дом горит.
   Джон Хаддлстоун развернул лошадь, собираясь опрометью поскакать к себе домой. Но тут он вспомнил о женщине, явившейся причиной поджога.
   — Прошу прощения, ваше высочество. Я должен ехать… Моя жена…
   — Отправляйся, — тихо произнесла она. — И помни: как только я войду в свои права, тебе будут возвращены твои. Я дам тебе новый дом — больше и богаче того, который ты потерял из-за верности мне. Я этого не забуду.
   Он кивнул, едва слыша ее слова, затем галопом понесся навстречу зареву. Но его конюх остался с нами.
   — Ваше высочество, вы позволите и дальше вас сопровождать?
   — Да. Сможешь проводить меня до Бери-Сент-Эдмундс?
   Конюх надел шапку и утвердительно кивнул.
   — Кратчайшей дорогой, ваше высочество. Поедем через Милденхолл и Тетфордский лес.
   Мария махнула рукой и тронула поводья. Назад она ни разу не оглянулась. Наверное, так и должна была вести себя настоящая принцесса, чья голова занята борьбой за трон, а не мыслями об участи тех, кто предоставил ей ночлег и за это лишился крова.
   Вторую ночь мы провели в Юстон-Холле, близ Тетфорда. Я лежала на полу в спальне принцессы Марии, укрывшись своим плащом. Я не раздевалась, ожидая новых бед, и ничуть не сомневалась, что они непременно обрушатся на нас. Всю ночь я ожидала услышать осторожные шаги, увидеть мелькнувший огонь. Я втягивала воздух, силясь уловить запах дыма от факела. Мой сон (если это можно было назвать сном) длился считаные минуты. Затем я снова просыпалась и лежала с открытыми глазами, всматриваясь и вслушиваясь в темноту. Я ждала, что толпа протестантов ворвется сюда и превратит этот мирный дом в пожарище, в какое они превратили Состон-Холл. Больше всего я боялась, что злоумышленники могут поджечь крышу и лестницу, и тогда нам не выбраться. Эта мысль окончательно прогнала сон. Ближе к рассвету моя бдительность оказалась вознагражденной. Я услышала цокот копыт по мощеной дороге. Я вскочила и подбежала к окну, разбудив спящую Марию.
   — Что ты видишь? — спросила она, сбрасывая одеяло. — Сколько их там?
   — Пока только один всадник. Вид у него усталый.
   — Спустись и узнай, кто он такой и зачем явился.
   Я понеслась по деревянной лестнице вниз. Привратник, открыв глазок в дверях, спорил с подъехавшим путником. Как мне показалось, тот просился на ночлег. Я коснулась плеча привратника и заняла его место у глазка. Чтобы увидеть путника, мне пришлось встать на цыпочки.
   — Кто вы такой? — нарочито грубым голосом спросила я, стараясь показать уверенность, которой у меня не было.
   — А ты кто такая? — спросил он.
   Судя по выговору, этот человек был из Лондона.
   — Сначала извольте ответить, кто вы и зачем приехали.
   Путник подошел почти к самой двери и сказал, понизив голос до шепота:
   — Я привез важные сведения для ее высочества. Они касаются ее брата. Ты меня понимаешь?
   Как узнать, говорил ли он правду или заманивал нас в ловушку? Я решила рискнуть и сказала привратнику:
   — Впусти его и сразу же закрой дверь на засов.
   Путник вошел. Боже, ну почему я не могла вызывать свой дар сама? Я бы сейчас дорого дала, чтобы точно знать, действительно ли это лондонский гонец, привезший Марии важные новости, или он обманом проник в дом, а его подручные уже высекают огонь в соседних сараях, чтобы подпалить нас с разных концов. Пока что я лишь видела перед собой человека в запыленном плаще, утомленного дорогой и сильно взволнованного.
   — Я вас слушаю, — сказала я все тем же наигранно-смелым тоном.
   — Сведения предназначены не тебе, а принцессе Марии.
   У меня за спиной послышался шелест ее платья. Мария спустилась вниз.
   — И что же ты хотел мне сказать?
   Его поведение лучше всяких слов убедило меня, что этот человек — на нашей стороне и что судьба принцессы изменилась. Со скоростью охотничьего сокола путник снял шляпу, опустился на колено и поклонился Марии как королеве.
   Принцесса не дрогнула. Он протянула ему руку так, словно с самого рождения была английской королевой. Он почтительно поцеловал ее руку, затем поднял голову и, глядя Марии в лицо, сказал:
   — Я — Роберт Рейнс, лондонский ювелир. Меня послал к вам сэр Николас Трокмортон, дабы известить вас, что ваш брат Эдуард скончался. Выше высочество, отныне вы — королева Англии.
   — Да благословит его Господь, — тихо сказала Мария. — Да сохранит Господь драгоценную душу Эдуарда.
   Они помолчали.
   — Мой брат умер в истинной вере? — спросила принцесса.
   Рейнс покачал головой.
   — Увы. Он умер как протестант.
   — И меня провозгласили королевой? — уже резче спросила она.
   Он вновь покачал головой.
   — Я могу говорить свободно?
   — Думаю, ты не затем мчался сюда без сна и отдыха, чтобы изъясняться загадками, — сухо заметила Мария.
   — Мучения не оставляли короля до самой смерти. Он скончался в ночь на шестое июля.
   — Шестое? — переспросила она.
   — Да. Перед смертью он изменил отцовское завещание.
   — Он не имел на это законного права. Эдуард ни за что не решился бы изменить порядок престолонаследия.
   — Тем не менее ваш брат это сделал. Вы лишены права на престол. Принцесса Елизавета — тоже. Наследницей престола объявлена леди Джейн Грей.
   Лицо Марии побледнело.
   — Он ни за что не сделал бы это по доброй воле.
   Лондонский гонец пожал плечами.
   — Это уже другой вопрос, ваше высочество. Все было сделано по закону. Государственный совет и королевский судья подписали измененное завещание.
   — Весь совет? — спросила она.
   — Все, как один.
   — А что они решили насчет меня?
   — Должен вас предупредить: вы объявлены предательницей, подозреваемой в государственной измене. Сэр Роберт Дадли выехал в Хансдон, чтобы арестовать вас и доставить в Тауэр.
   — Сэр Роберт едет сюда? — не выдержала я.
   — Ты же слышала, он выехал в Хансдон, — успокоила меня принцесса. — Я написала его отцу, что остаюсь там. Ему не узнать, где мы сейчас.
   Я промолчала, понимая, что Джон Ди немедленно перешлет Роберту мою записку. Я оказалась его верной служанкой. Благодаря мне сэр Роберт будет точно знать, где нас искать!
   К счастью, принцессу Марию больше заботила судьба ее сестры.
   — Что они решили с принцессой Елизаветой?
   — Не знаю, ваше высочество. Возможно, ее уже арестовали. Во всяком случае, к ней тоже поехали.
   — А где сейчас Роберт Дадли?
   — И этого я вам не могу сказать. Я сам целый день вас разыскивал. На ваш след я напал лишь в Состон-Холле, поскольку услышал о пожаре и подумал, что это каким-то образом связано с вами. Прошу меня простить за опоздание, ваше высочество.
   — Когда они объявили о смерти короля? И когда состоялось это лживое провозглашение Джейн Грей?
   — Когда я покидал Лондон, там еще не знали ни о смерти Эдуарда, ни о провозглашении леди Джейн.
   Принцесса задумалась над услышанным, и ее лицо вспыхнуло от гнева.
   — Это что же, король умер, а его смерть скрывают? Мой брат лежит, словно уличный бродяга? Над ним не совершено необходимых обрядов, ему не оказаны никакие почести?
   — Во всяком случае, когда я уезжал, его смерть еще держали в тайне.
   Принцесса кивнула, закусив губы. Ее глаза вновь стали сосредоточенными.
   — Спасибо тебе, Роберт Рейнс, что приехал ко мне, — сказала она. — Поблагодари сэра Николаса за хлопоты. Честно говоря, от него я этого не ожидала.
   Язвительность ее тона удивила даже Рейнса.
   — Сэр Николас сказал мне, что настоящая королева — это вы, — пробормотал он. — Сэр Николас и вся его семья готовы служить вам.
   — Да, я — настоящая королева. Я всегда была настоящей принцессой. И королевство будет моим. Сейчас ложись и поспи. Привратник найдет тебе постель. Утром возвращайся в Лондон и передай сэру Николасу мою благодарность. Он правильно поступил, сообщив мне. Я — королева, и я освобожу трон для себя.
   Она повернулась и пошла наверх. Я задержалась, чтобы спросить лондонского гонца:
   — Вы сказали, король умер шестого? Шестого июля?
   — Да.
   Я сделала реверанс и поспешила за Марией. Как только мы остались одни, она отбросила все величие королевы и торопливо сказала:
   — Достань мне одежду служанки и разбуди конюха, ехавшего с нами. Скажи ему, пусть приготовит двух лошадей. Одну — с двойным седлом. На ней поедем мы с конюхом. На второй поедешь ты.
   — Ваше высочество…
   — Отныне обращайся ко мне «ваше величество», — хмуро поправила меня Мария. — Я теперь — королева Англии. Давай, торопись.
   — А что я скажу конюху?
   — Скажешь, что сегодня мы должны добраться до Кеннингхолла. Я поеду с ним на одной лошади. Тебя я беру с собой. Все остальные… Иди!
   Служанки спали в чердачных комнатках, под крышей. Я нашла ту, что прислуживала нам вчерашним вечером, и растолкала ее. Служанка очумело глядела на меня. Я прикрыла ей рот своей рукой и прошептала:
   — Знаешь что, с меня довольно. Я намерена сбежать. Отдай мне свою одежду. Я дам тебе за нее серебряный шиллинг. Скажешь, что я ее у тебя украла. Тебе поверят.
   — Два шиллинга, — тут же сказала находчивая девица.
   — Договорились. Давай одежду, и я принесу тебе деньги.
   Она полезла под подушку.
   — Мне нужны лишь платье и плащ, — уточнила я.
   Я невольно поежилась, думая, что королева Англии вынуждена одеваться в грязное, да еще, чего доброго, завшивленное платье. Схватив одежду, я поспешила к Марии.
   — Вот вам одежда. Мне это стоило два шиллинга.
   Принцесса полезла в кошелек.
   — А где сапоги?
   — Прошу вас, останьтесь в ваших, — умоляюще зашептала я. — Мне приходилось убегать, и я знаю, о чем говорю. В чужой обуви вы далеко не уйдете.
   Мария улыбнулась.
   — Поторапливайся. — Это все, что она сказала.
   Я сбегала на чердак, отдала служанке деньги, затем разбудила Тома — конюха Джона Хаддлстоуна — и отправила его в конюшню готовить лошадей. После этого я пробралась в пекарню и, как и надеялась, нашла там свежие хлебцы, которые поставили с ночи печься на углях. Я сумела запихнуть в карманы панталон и камзола с полдюжины хлебцев. Теперь я была похожа на вьючное животное. Запасшись провизией, я отправилась к выходу.
   Принцесса Мария была уже там. Капюшон плаща закрывал ей лицо. Привратник ворчал, не желая открывать «каждой служилой девке» дверь в конюшню. Услышав мои шаги, Мария облегченно повернулась в мою сторону.
   — Чего упрямишься? — накинулась я на привратника. — Это служанка Джона Хаддлстоуна. Конюх ее дожидается. Господин велел нам возвращаться, как только рассветет. Нам надо ехать обратно в Состон-Холл, понимаешь? Если мы опоздаем, хозяин нас высечет.
   Привратник забубнил что-то о скором конце света, если теперь добрым христианам не дают спать то какие-то путники, являющиеся среди ночи, то чьи-то слуги, уезжающие ни свет ни заря. Но дверь он все-таки открыл. Мы с Марией выскользнули во двор. Том был уже там. Он держал поводья двух лошадей: одной крупной, похожей на охотничью лошадь сэра Роберта, и второй поменьше. Не могло быть и речи, чтобы ехать на пони. Маленькая кобылка не выдержала бы долгой, напряженной дороги.
   Том забрался в седло и подвел лошадь к скамеечке. Я помогла принцессе сесть позади конюха. Мария крепко обхватила его за талию и поплотнее опустила капюшон, почти целиком скрыв свое лицо. Мне тоже пришлось воспользоваться скамеечкой — стремена были слишком высоко, чтобы забраться в них без чьей-то помощи. Кажется, лошади не очень понравилась такая всадница, как я. Она дернулась из стороны в сторону. Я натянула поводья, отчего лошадь мотнула головой и тихо заржала. Я еще никогда не ездила на таких крупных лошадях, а потому побаивалась и животного, и непривычной высоты. Но, как я уже говорила, путь нам предстоял долгий и утомительный. Том выбрал самых выносливых лошадей.
   Конюх тронулся первым, я — следом. Сердце громко колотилось. Снова бегство! Снова страх. Но на этот раз я была в худшем положении, чем в тот момент, когда мы бежали из Испании, а потом из Португалии. Пожалуй, даже бегство из Франции не было столь опасным, как это. Ведь на сей раз я бежала не с отцом-книготорговцем, а с претенденткой на английский трон. По нашим следам двигался Роберт Дадли с целой армией. Я была его вассалом, поклявшимся ему в верности, но сейчас помогала Марии. Я была еврейкой, старающейся вести себя, как примерная христианка. Я служила принцессе-католичке в стране, наводненной протестантами. Неудивительно, что голова у меня шла кругом, а сердце стучало громче, чем копыта лошадей. Под такую «музыку» мы двинулись на восток, навстречу восходящему солнцу.
   

   К полудню мы достигли Кеннингхолла. Я поняла, почему Мария так торопилась попасть сюда, готовая насмерть загнать лошадей. Солнце висело высоко в небе, ярко освещая небольшой замок, похожий на крепость. Он не отличался красотой и ничем не напоминал изящные, почти игрушечные замки, которые я успела повидать в окрестностях Лондона. Впрочем, и окружающий пейзаж мало чем напоминал окрестности Хансдона. Кеннингхолльский замок был обнесен широким рвом, имел подъемный мост и ворота с опускающейся решеткой, загораживающей единственный вход. Насчет его стен из красного кирпича тоже не стоило обманываться. Их толщина была достаточной и позволяла укрываться за ними и выдерживать осаду.
   Принцессу Марию здесь не ждали. Немногочисленные слуги, следившие за порядком в замке, выбежали навстречу, удивленные ее внезапным приездом. Когда стихли приветствия, принцесса кивнула мне, и я сообщила им ошеломляющие новости из Лондона. Нестройные приветствия зазвучали вновь. К этому времени наших изможденных лошадей уже отвели на конюшню. Меня хлопали по плечу и по спине, словно мальчишку. Наверное, слуги так и не разглядели во мне девочку. Я старалась улыбаться, хотя мне и без похлопываний было больно. От трехдневного путешествия в седле я до крови стерла себе кожу на ногах, от лодыжек до бедер. У меня затекли спина и плечи, а пальцы не желали разгибаться. Никогда еще я не проводила столько времени в седле. Из Хансдона в Ходдсдон, потом в Состой, далее в Тетфорд и, наконец, сюда.
   Я представляла, каково сейчас Марии с ее слабым здоровьем. К тому же она была почти втрое старше меня. Но только я увидела мимолетную гримасу боли, промелькнувшую на ее лице, когда слуги ссаживали Марию с лошади. Все остальные заметили, как она слегка наклонила подбородок, слушая приветственные крики. Но уже в следующее мгновение она одарила слуг очарованием тюдоровской улыбки. Нас провели в большой зал. Там приветствия зазвучали с новой силой. Мария подняла руку. Все умолкли. Она склонила голову, молясь за душу умершего брата. Затем Мария произнесла короткую речь, напомнив слугам, что она всегда была с ними честна и умела ценить верную службу.
   — Я буду вам хорошей королевой, — пообещала она, вызвав новый шквал приветствий.
   Зал наполнялся народом. Сюда спешили крестьяне с близлежащих полей и лесов. Пришли деревенские жители. Слуги сдвинули столы, принесли кувшины эля, кружки, караваи хлеба и тарелки с мясом. Некоронованная королева уселась во главе стола и весело улыбалась всем. Казалось, эта женщина никогда в жизни не болела. Проведя за столом час, она со смехом объявила, что королеве негоже оставаться в одежде служанки, и удалилась в свои покои.
   Обстановка в ее здешней спальне была такой же скромной, как в Хансдоне. Пожалуй, даже скромнее. Простая кровать, далеко не новые простыни. Но если Мария устала так, как устала я, наверное, она согласилась бы спать и на рогоже. Слуги притащили к ней в спальню деревянную лохань, выложенную тканью, чтобы не занозиться. В лохань налили горячей воды. Им удалось отыскать несколько старых платьев Марии, оставшихся от ее прежних поездок сюда. Все их аккуратно выгладили и положили на кровать.
   Наконец-то она смогла сбросить чужой плащ и поношенное платье, купленные за два шиллинга.
   — Можешь идти, — сказала мне Мария, которой здешняя служанка помогала раздеваться. — Поешь, а потом ложись спать. Представляю, как ты устала.
   — Благодарю вас.
   Я заковыляла к двери, с трудом переставляя саднящие ноги.
   — Постой, Ханна, — окликнула меня Мария.
   — Да, ваше… величество.
   — Хочу тебе сказать. Кто бы ни платил тебе жалованье, пока ты находилась при мне, и какую бы цель они ни преследовали… ты была мне хорошим другом. Я этого не забуду.
   Я остановилась и сразу вспомнила два своих письма сэру Роберту. Я бы не удивилась, если бы именно они навели его на наш след. Я с ужасом представила дальнейшую участь этой решительной, честолюбивой женщины, когда его люди схватят нас здесь. Мария не плела никаких заговоров. До вчерашней ночи она даже не знала о переписанном завещании. Но это не помешает герцогу обвинить ее в государственной измене и после нескольких недель или месяцев заключения в Тауэре казнить. Если бы она знала, какая гнусная роль была мне отведена, она нашла бы иные слова. Она бы сказала, что Ханна Грин — олицетворение бесчестья. Бесчестье было знакомо ей самой, но она и представить себе не могла лживость, сделавшуюся моей второй натурой.
   Если бы я смогла признаться ей во всем, я бы это сделала. Слова уже были готовы слететь с моего языка. Мне хотелось рассказать Марии, что меня заслали к ней, чтобы следить за каждым ее шагом. Но тогда я о ней ничего не знала, а когда узнала, когда пожила рядом с нею, то полюбила ее и готова ей служить. Я хотела рассказать о своей полной зависимости от сэра Роберта. Я дала ему слово и была обязана выполнять все его повеления. Наконец, мне хотелось признаться ей, что я запуталась в противоречиях и не понимала, где черное, а где белое, где любовь, а где страх. Во мне все перемешалось.
   Но я не сказала ничего. Меня с раннего детства учили хранить тайны и лгать во имя их сохранения. Я могла лишь опуститься на одно колено и склонить голову.
   Мария не протянула руку для поцелуя, как должна была бы сделать королева. Она положила руку мне на голову, как часто делала моя мать, и сказала:
   — Да благословит тебя Господь, Ханна, и да убережет Он тебя от греха.
   Такой нежности я не испытывала с тех самых пор, как материнская рука перестала касаться моей головы. Чувствуя подступающие слезы, я молча вышла из ее спальни и поковыляла в свою, расположенную под крышей. Я не хотела ни есть, ни мыться. Придя в отведенную мне комнатенку, я бросилась на кровать и зарыдала, как маленькая. Маленькая запутавшаяся девочка.
   

   Мы находились в Кеннингхолле уже целых три дня, постоянно ожидая осады, но сэр Роберт и его всадники не появлялись. Зато в замок постоянно приходили и приезжали разные люди. Все окрестные землевладельцы стремились засвидетельствовать Марии свою лояльность. Они приводили с собой своих сыновей и слуг. Несколько пришлых кузнецов без устали трудились, превращая крючья, лопаты и косы в оружие. Марии советовали пока не провозглашать себя королевой, но она не послушалась. Не подействовало на нее и умоляющее письмо испанского посла, которое привез ей усталый гонец. Посол сообщал о смерти короля Эдуарда и о том, что поведение герцога Нортумберлендского сделалось просто невыносимым. Тем не менее посол советовал Марии вступить с герцогом в переговоры, пока ее дядя в Испании делал все возможное, чтобы уберечь племянницу от надуманного обвинения в государственной измене и от смертной казни. Эта часть письма заставила Марию нахмуриться, но дальше следовали еще более мрачные известия.
   Посол предупреждал ее, что по распоряжению герцога вдоль побережья Норфолка сосредоточены военные корабли. Это сделано с единственной целью: помешать ей бежать на испанском корабле. Положение Марии виделось послу безвыходным, поскольку испанский император вряд ли сможет даже попытаться спасти ее. Словом, ей не оставалось ничего иного, как сдаться на милость герцога и официально заявить о своем отказе от всяких притязаний на английский трон.
   — Что ты видишь, Ханна?
   Было раннее утро. Мария только что вернулась с мессы. Пальцы ее сжимали четки, а лоб еще оставался влажным после окропления святой водой. Для принцессы это утро выдалось тяжелым. Ее лицо, временами озаряемое надеждой и радостью, сейчас было серым и усталым. Чувствовалось, страх гложет ее изнутри.
   Я покачала головой.
   — Ваше величество, в саду Хансдона я увидела, что вы станете королевой. Теперь вы — королева. С тех пор у меня не было никаких видений.
   — Да. Теперь я — королева, — невесело усмехнулась она. — Во всяком случае, провозгласить себя королевой я успела. Скажи, долго ли продлится мое правление, если и остальные признают меня королевой?
   — А вот этого при всем желании я вам сказать не могу, — ответила я, ничуть не кривя душой. — Что нам теперь делать?
   — Все склоняют меня к сдаче, — столь же искренне ответила она. — Советники, которым я привыкла доверять. Мои испанские родственники. Единственные друзья моей матери. Все они твердят: если я не сдамся, меня казнят. Я затеваю битву, обреченную на поражение. В руках герцога — громадная сила. В Лондоне. По всей стране. Даже на море. На его стороне армия и королевская гвардия. У него толпы сторонников. Он распоряжается деньгами и арсеналом. А что есть у меня? Этот замок, прилегающая деревня и кучка верных мне людей, вооруженных вилами. Я в любой момент жду, что сюда вторгнется сэр Роберт с его отрядом.
   — А отсюда можно убежать? — спросила я.
   Она покачала головой.
   — Убежать-то можно, но недалеко, да и не так быстро, как надо бы. Если бы мне удалось добраться до испанского военного корабля… Увы, герцог предусмотрел и это. Английские военные корабли заперли водное пространство между английским и французским берегами. Как видишь, он подготовился, а меня все это застало врасплох. Я оказалась в ловушке.
   Я вспомнила карту Джона Ди в кабинете герцога и значки, обозначавшие солдат и военных моряков. Значит, уже тогда отец и сын Дадли собирались поставить заслон у побережья Норфолка и закрыть принцессе Марии все пути к бегству.
   — Неужели вам придется сдаться? — спросила я.
   Я думала, мой вопрос ее испугает, однако щеки Марии налились румянцем. Мой вопрос она восприняла как вызов, как приглашение к азартной игре.
   — Да будь я проклята, если я им уступлю! — засмеялась она, словно речь и вправду шла о карточной игре, а не о ее участи. — Всю свою жизнь я только и делала, что убегала, лгала и пряталась. Пусть хоть один раз, но я выступлю под своим знаменем. Я намерена противостоять тем, кто украл мое законное право на престол, кто попрал истинную церковь и готов отрицать самого Бога!
   — Ваше… величество, — восторженно пробормотала я, чувствуя, как ее решимость передается и мне.
   Мария весело улыбнулась, словно мы обсуждали с нею фасон нарядов к ближайшему маскараду.
   — А почему бы нет? Почему хотя бы раз в жизни мне не выступить против них в открытом бою?
   — Вы рассчитываете победить?
   Она пожала плечами. Жест получился совсем испанским — так пожимала плечами моя мать и другие испанки.
   — Что ты! Конечно, нет, — весело сказала она, будто радуясь своему грядущему поражению. — Но пойми меня, Ханна. Эти люди делали все, чтобы превратить меня в прах. И теперь они решили влепить мне пощечину, поставив какую-то леди Джейн впереди меня. Они уже пытались сделать то же с Елизаветой, отведя мне роль едва ли не няньки при ней. А теперь у меня появился шанс. Я не собираюсь склонять голову перед ними. Нет, лучше сражаться и погибнуть, чем ползать на коленях, умоляя о пощаде. Вот тогда у меня и впрямь не будет никаких шансов. Сейчас я не вижу лучшего выбора, чем поднять свое знамя и сражаться за трон моего отца и честь моей матери. За свое законное право на престол. Нужно позаботиться и о безопасности Елизаветы. Она не должна пострадать. Мне надо передать ей ее часть отцовского наследства. Она — моя сестра, и я несу за нее ответственность. Я написала ей, убеждая приехать сюда, где она была бы в большей безопасности. Я обещала приютить ее. По сути, я буду сражаться не только за свое право на трон, но и за ее тоже.
   Короткопалые руки Марии больше напоминали руки служанки, чем королевы. Она спрятала четки в карман и решительным шагом направилась в большой зал. Там за одним столом завтракали местная знать и простолюдины. Она села во главе стола, где стоял помост, заменявший трон, и подняла руку. Все умолкли, повернув к ней головы.
   — Сегодня мы выступаем из Кеннингхолла, — объявила Мария. — Мы отправимся во Фрамлингхэм. Отсюда до него всего день пути. Там я подниму свое знамя. Если мы сумеем попасть туда раньше сэра Роберта и его людей, стены тамошней крепости позволят нам выдержать осаду. Возможно, не один месяц. Оттуда я поведу свою битву за трон. Я буду собирать армию.
   Люди удивленно и одобрительно зашептались.
   — Доверьтесь мне! — убеждала их Мария. — Я вас не подведу. Я — ваша законная королева. Вы увидите меня на троне. Я запомню всех, кого вижу здесь. И не только запомню. Вы будете многократно вознаграждены за то, что выполняете свой долг перед настоящей королевой Англии.
   Послышался негромкий гул. Честно говоря, я не знала, что подействовало на собравшихся больше — сытный завтрак или слова Марии. Но ее смелость почему-то вызвала у меня дрожь в коленях. Принцесса встала и пошла к выходу. Я на нетвердых ногах забежала вперед и распахнула перед ней дверь.
   — А где он сейчас? — спросила я.
   Мне не требовалось пояснять, кто именно.
   — К сожалению, не особо далеко отсюда, — мрачно ответила принцесса. — Как мне говорили, где-то южнее Кингс-Линна. Должно быть, что-то его задержало, а то бы он накрыл нас уже сегодня. Более точных сведений у меня нет.
   — А он догадается, что мы отправились во Фрамлингхэм?
   Мне снова вспомнилось то злополучное письмо к Джону Ди, где спираль слов выдавала место нашего нынешнего пребывания.
   Мария поплотнее закрыла дверь, затем повернулась ко мне.
   — Среди слушавших меня наверняка отыщется хотя бы один, кто тайком покинет замок и поспешит к нему с доносом. В лагере всегда есть шпион. Ты согласна, Ханна?
   Мне вдруг показалось, что она заподозрила меня. У меня пересохло в горле. Наверное, я побледнела. Впрочем, все это можно было принять за естественное поведение испуганной девчонки.
   — Шпион? — заплетающимся языком переспросила я и принялась тереть щеку.
   Мария кивнула.
   — Я никогда никому не верю до конца. Вокруг меня всегда находились чьи-то шпионы. Думаю, если бы у тебя была такая жизнь, как моя, ты бы вела себя точно так же. Стоило отцу разлучить нас с матерью, как все, кто меня окружал, начали усиленно нашептывать мне, что Анна Болейн — настоящая королева, а ее незаконнорожденная дочь — истинная наследница престола. Герцог Норфолкский орал мне в лицо, что на месте моего отца он бил бы меня головой о стену до тех пор, пока не вышиб бы все мозги. Они заставляли меня отречься от матери и отринуть мою веру. Мне угрожали смертью на эшафоте, подобно Томасу Мору и епископу Фишеру. Их обоих я знала и любила. Мне было всего двадцать, когда меня заставляли признать себя незаконнорожденной, а католическую веру назвать ересью.
   А потом… в один из летних дней «настоящую королеву» Анну казнили, и мое окружение, не моргнув глазом, заговорило о королеве Джейн и ее сыне, маленьком Эдуарде. Елизавета из моего врага вдруг превратилась в «несчастную малютку», у которой не стало матери. Тогда она еще не понимала, что разделила со мной участь забытой дочери. Потом замелькала целая череда королев…
   Мария почти улыбалась.
   — Да. Их было трое, и каждой меня заставляли кланяться как законной королеве, и каждую я должна была называть матерью. Что за ложь! Мать у человека бывает только одна. А все эти мачехи были очень далеки от моего сердца. За долгие годы я научилась не верить словам мужчин, а слова женщин — вообще не слушать. Последней женщиной, которую я любила, была моя мать. Последним мужчиной, кому я верила, — мой отец. Но он погубил мою мать. Она умерла от горя. Я невольно спрашивала себя: стану ли я женщиной, которой можно доверять?
   Она замолчала, вглядываясь в меня.
   — С двадцати лет я не знала ничего, кроме страданий и унижений. И только сейчас я начинаю думать о возможности другой жизни.
   Она вдруг улыбнулась.
   — Ты что, Ханна? Никак я на тебя тоску нагнала? — спросила Мария, потрепав меня по щеке. — Все это было давно. Если мое приключение закончится победой, изменится и вся моя жизнь. Я восстановлю материнский трон. Я буду носить ее драгоценности. Я позабочусь о том, чтобы почитали ее память. Она будет смотреть на меня с небес и радоваться, что ее дочь восседает на троне как законная наследница власти. Я стану счастливой женщиной. Понимаешь?
   Я неловко улыбнулась.
   — Что, я тебя не убедила? — спросила она.
   Я проглотила комок слюны, он оцарапал мне пересохшее горло.
   — Я боюсь, — призналась я. — Простите, ваше величество.
   — Мы все боимся, — согласилась она. — Я тоже боюсь. Но нельзя сидеть сложа руки. Ты знаешь, чем это может кончиться. Так что иди в конюшню, выбери себе лошадь и раздобудь сапоги для верховой езды. Сегодня мы выступаем. И да поможет нам Господь добраться до Фрамлингхэма, не попав в руки сэра Роберта и его людей.
   

   Мария подняла свое знамя над Фрамлингхэмским замком — крепостью, не уступавшей другим английским крепостям. И случилось невероятное: едва ли не половина страны, верхом и пешком, направилась во Фрамлингхэм, чтобы принести клятву верности новой королеве и заявить о готовности сражаться с мятежниками насмерть. Армия Марии росла. Она лично встречала вновь прибывших, благодарила их за верность и обещала, что будет им честной и справедливой правительницей.
   Наконец мы получили известия из Лондона. Герцог постыдно затянул сообщение о смерти короля Эдуарда. Тело несчастного юноши лежало в королевских покоях, а могущественные люди из числа его бывших приближенных думали о том, как сохранить и упрочить собственную власть. Тесть Джейн Грей чуть ли не силой втащил ее на трон. Говорили, что она горько рыдала и кричала, что не может быть королевой, поскольку законной наследницей престола является принцесса Мария. Но герцог был неумолим. Над нею развернули государственное знамя, придворные преклонили колени и словно не слышали ее всхлипываний и возражений. Затем герцог Нортумберлендский провозгласил ее королевой и тоже склонил перед нею свою лживую голову.
   В Англии, по сути, началась гражданская война, поскольку другая половина страны считала Марию предательницей и изменницей. Вестей от принцессы Елизаветы не было. Во Фрамлингхэм она тоже не приехала. Услышав о смерти брата, она слегла и чувствовала себя настолько больной, что даже не читала писем. Слыша все это, Мария отвернулась, дабы скрыть разочарование, исказившее ее лицо. Она очень рассчитывала на поддержку сестры и думала, что они вместе будут отстаивать отцовскую волю. Тем более что она пообещала себе заботиться о безопасности младшей сестры. То, что Елизавета не поспешила к ней, а предпочла нырнуть в болезнь, явилось для Марии ударом в сердце, равно как и ударом по ее миссии.
   Мы узнали, что Виндзорский замок укрепили и снабдили всем необходимым на случай осады. Пушки лондонского Тауэра развернули в сторону возможного наступления. Новоявленная королева Джейн обосновалась в королевских покоях Тауэра и на ночь приказывала запирать все ворота, чтобы ее придворные не разбежались. Ничего удивительного: у королевы по принуждению и придворные тоже были по принуждению.
   Герцог Нортумберлендский, закаленный в боях и умевший командовать армией, двинулся с войском, намереваясь «вырвать с корнем» мятежную принцессу Марию. В Лондоне ее называли не иначе как предательницей, стремящейся узурпировать власть у законной королевы Джейн. Королевский совет повелел арестовать Марию по обвинению в государственной измене. За ее голову назначили вознаграждение. Подручным герцога было выгодно создать ощущение, будто Мария не пользуется в Англии никакой поддержкой. Мятежница, самозванка, оказавшаяся вне закона. Даже испанский император, доводившийся ей дядей, не мог ее поддержать.
   Никто не знал, какова численность армии, которой командовал герцог Нортумберлендский. Никто не знал, как долго мы сумеем продержаться во Фрамлингхэме. Скорее всего, люди отца и сына Дадли должны были объединить усилия. Опытные, получавшие щедрое жалованье солдаты, прошедшие не одно сражение… и одинокая женщина с ее разношерстным воинством добровольцев.
   И тем не менее во Фрамлингхэм каждый день стекались новые и новые люди, заявлявшие, что намерены сражаться на стороне законной королевы. Морякам военных кораблей, стоявших в гавани Ярмута, было приказано атаковать любое испанское судно, если оно попытается пробиться к берегу для спасения Марии. Но моряки взбунтовались против своих командиров и заявили, что не позволят Марии покинуть пределы Англии, поскольку трон по закону принадлежал ей. После этого моряки сошли на берег и направились во Фрамлингхэм, нам на подмогу. Они входили в замок стройными рядами, совсем не так, как вчерашние крестьяне и ремесленники. Это уже была внушительная сила. Моряки без промедления начали обучать ополченцев премудростям боя: атаке, уклонению от ударов противника и отступлению. Я наблюдала за их неторопливыми, уверенными действиями и первый раз подумала, что у принцессы Марии появляется шанс избежать пленения.
   Она назначила человека, следящего за сбором провианта для растущей армии ополченцев, чьи лагеря теперь окружали замок со всех сторон. Убедившись, что наружная стена замка требует починки, Мария призвала всех, кому знакомо ремесло каменщика, заняться этим неотложным делом. Специальные отряды пополняли арсенал, доставая оружие везде, где только могли. На дальних подходах к замку постоянно дежурили дозорные, чтобы войска герцога и сэра Роберта не застали нас врасплох.
   Каждый день Мария устраивала смотр ополченцам и обещала, что щедро вознаградит их, если они останутся ей верны и удержат оборону замка. Ежедневно она поднималась на парапет главной стены и оттуда смотрела вдаль, ожидая увидеть на лондонской дороге облака пыли. Это означало бы, что самый могущественный в Англии человек движется к Фрамлингхэму и наступает час ее испытаний.
   По-прежнему находились советчики, твердившие ей, что наспех обученным ополченцам не выстоять против армии герцога. Я слушала их уверенные голоса и думала: а не лучше ли мне сбежать прямо сейчас? Если сюда вторгнется армия герцога, меня в суматохе могут убить. Если герцог заподозрит мою двойную игру, он меня точно не пощадит. Он умел сражаться: что на поле битвы, что за столом переговоров. Он вошел в альянс с Францией и вполне мог двинуть против нас французские войска, если не одолеет собственными силами. И тогда французы начнут убивать англичан на английской земле, и вся вина падет на Марию. Ее пугали новой вспышкой братоубийственной войны Алой и Белой розы и призывали капитулировать перед герцогом.
   А в середине июля произошло нечто странное: все замыслы герцога вдруг начали рушиться. Каждый здравомыслящий англичанин понимал: законной наследницей престола является не Джейн, а Мария — дочь короля Генриха. И этот здравый смысл перевешивал все альянсы и договоры герцога Нортумберлендского. В Англии его повсеместно ненавидели. Было понятно, что он вознамерился править страной через Джейн, как до сих пор правил через Эдуарда. Такое положение не устраивало очень многих — от лордов до простолюдинов, и это недовольство вылилось в открытое противостояние.
   Правление Джейн выглядело заплаткой на теле Англии, и как бы крепко герцог ни пытался пришить эту заплатку, стежки начали расходиться. Все больше людей открыто заявляли о своей поддержке Марии; все больше и больше недавних сторонников герцога тайно покидали его ряды. Всадники сэра Роберта потерпели сокрушительное поражение от местных крестьян. Побросав работу на полях, те поклялись защитить законную королеву. Сэр Роберт попытался было отколоться от отца и переметнуться на сторону Марии, но безуспешно. Жители Бери схватили его и объявили предателем. Сам герцог оказался запертым в Кембридже. Его воинство растаяло, словно утренний туман. Ему не оставалось ничего иного, как тоже объявить себя сторонником Марии. Он даже отправил ей послание, объясняя все свои действия… искренней заботой об интересах Англии.
   — Что это значит? — спросила я.
   У Марии дрожали руки. Сомневаюсь, чтобы она дочитала послание герцога до конца.
   — Это значит, что я победила, — без всякой помпезности ответила она. — Победила по праву, признанному большинством. Как видишь, нам даже не пришлось сражаться. Я — королева, и народ видит во мне королеву. Что бы герцог ни утверждал, народ заявил о своем выборе. Они хотят видеть на троне меня.
   — А что теперь будет с герцогом? — спросила я, больше тревожась за судьбу плененного сэра Роберта.
   — Он — предатель, — холодно взглянув на меня, ответила она. — Как ты думаешь, что было бы со мной, если бы я проиграла?
   Мне не было жалко герцога, но я все же не удержалась от вопроса о дальнейшей судьбе сэра Роберта.
   — И он тоже — предатель. Вдобавок еще и сын предателя. Как ты думаешь, что с ним будет?
   

   Признанная, но еще не коронованная королева Мария выехала в Лондон. Она ехала на своей любимой крупной лошади, но теперь сидела в женском седле. За нею ехала вначале тысяча, а вскоре уже две тысячи человек. Не берусь считать, сколько еще ее сторонников из разных мест двигались пешком. Это была внушительная и грозная армия. Но рядом с Марией ехали только ее фрейлины и я, ее шутиха.
   Пыль от лошадиных копыт и человеческих ног густой завесой накрывала колосящиеся поля. Через какую деревню мы бы ни проходили, к нам присоединялись крестьяне с серпами и крючьями в руках. Другие пристраивались к идущим, чтобы пройти с ними до конца деревни. Женщины приветственно махали руками и выкрикивали приветствия. Некоторые выбегали с цветами для Марии и разбрасывали лепестки роз перед ее лошадью. Будущая королева ехала в своем старом красном дорожном плаще. Сейчас она напоминала рыцаря, едущего на битву. Впрочем, это и была битва. Мария несколько раз говорила мне, что окончательная победа наступит лишь тогда, когда она воссядет на троне. Привыкшая к обманам и человеческой подлости, она боялась поверить, что победа уже одержана. Величайшая победа мужества и решимости. Но никакое мужество, никакая решимость не помогли бы Марии, если бы не искренняя любовь народа, которым она собиралась править честно и справедливо.
   Очень и очень многие связывали ее правление с возвращением в Англию золотой поры истинного благоденствия. Людям казалось, что теперь земля будет приносить обильные урожаи, погода станет теплой, чума, лихорадка и прочие напасти исчезнут. Мария, конечно же, восстановит благосостояние церкви, красоту святых мест и укрепит веру. Те, кто постарше, вспоминали ее добрую и милосердную мать — королеву Екатерину, которая была английской королевой дольше, чем испанской принцессой. Недаром король Генрих любил ее, свою первую жену, дольше всех. Даже покинутая им, она умирала с его именем на устах. И вот теперь трон готовилась занять дочь Екатерины. У достойной матери может быть только достойная дочь. Подтверждением тому служила внушительная армия добровольцев, двигавшаяся вместе с Марией в Лондон. Эти люди радовались и гордились, что теперь у них будет такая королева. Колокола всех церквей встречали ее приветственным звоном.
   В один из вечеров, когда мы остановились на ночлег, я написала шифрованное послание сэру Роберту: «Вас будут судить за государственную измену и казнят. Бегите, сэр Роберт! Бегите!» Это письмо я бросила в очаг постоялого двора и смотрела, как огонь чернит бумагу. Потом я взяла кочергу и превратила сгоревшее послание в горстку пепла. У меня не было никакой возможности отправить ему это предостережение. По правде говоря, он и не нуждался в предостережениях.
   Он знал, насколько рискованное дело затеял вместе с отцом. А если не знал, то понял это в Бери, когда запоздало попытался переметнуться на сторону Марии. Те, кто еще месяц назад были готовы целовать сэру Роберту сапоги, теперь стерегли его, как опасного преступника. И не важно, где он сейчас находился: в тюрьме провинциального английского городка или уже в застенках Тауэра, он наверняка знал о своей обреченности и скорой казни. Он совершил преступление против законной наследницы престола, а за государственную измену наказывали смертью. Скорее всего, его не просто вздернут на виселице или отрубят голову. Его ждала мучительная и унизительная казнь. Поначалу его повесят, но не так, чтобы петля затянулась на шее, прекратив дыхание. Палач доведет его до полубессознательного состояния, а затем даст сэру Роберту увидеть собственные кишки, которые он вытряхнет из распоротого живота. Далее начнется четвертование. Сэру Роберту отрубят голову, а его тело расчленят на четыре части. Прекрасную мертвую голову насадят на шест в назидание другим. Окровавленные части тела повезут напоказ в четыре конца Лондона. Сэра Роберта ждала ужасная казнь; почти такая же ужасная, как сжигание заживо. Пожалуй, никто лучше меня не знал, насколько это страшно.
   Я не плакала по сэру Роберту. Несмотря на свой юный возраст, я успела повидать немало смертей и узнать немало страхов, чтобы научиться не плакать от горя. Однако каждую ночь я засыпала с мыслями о том, где сейчас может томиться сэр Роберт и увижу ли я его когда-нибудь снова. Я не знала, простит ли он меня за то, что я возвращалась в Лондон вместе с ликующей толпой и рядом с женщиной, которая без мечей и пушек нанесла ему сокрушительное поражение и теперь готовилась расправиться со всей его семьей.
   

   Принцесса Елизавета, нырнувшая в болезнь на все время, пока ее сестре грозила опасность, тем не менее приехала в Лондон раньше нас.
   — Эта девочка умеет оказаться первой, — поморщившись, заявила мне Джейн Дормер.
   Принцесса Елизавета выехала нам навстречу, сопровождаемая тысячной толпой. У них над головой развевались знамена с цветами Тюдоров — зеленым и белым. Она горделиво ехала впереди, словно и не было дней, когда она сжималась от страха, прячась в постели. По сути, Елизавета взяла на себя обязанности лорд-мэра Лондона. Правда, у нее не было ключей от города, которые она могла бы торжественно вручить сестре. Их отсутствие восполнялось несмолкающими приветственными криками сотен глоток. Лондонцы приветствовали обеих принцесс.
   Мне хотелось рассмотреть Елизавету, и я немного осадила свою лошадь. Я очень давно хотела ее увидеть — с тех самых пор, как услышала теплые слова Марии о ней. Помнила я и слова Уилла Соммерса, сравнившего принцессу с козой, стремительно прыгающей то вверх, то вниз. Но было у меня и собственное, давнишнее воспоминание о четырнадцатилетней Елизавете — девочке в зеленом платье, когда она стояла возле дерева с темной корой, призывно наклонив свою рыжую голову. Я помнила ее убегающей от отчима, но так, чтобы он ее обязательно догнал. Я сгорала от любопытства, желая увидеть, как изменилась эта рыжеволосая девочка.
   Нынешняя Елизавета совсем не была похожа на невинного, восторженного ребенка, о котором с такой теплотой говорила Мария. Не напоминала она и жертву обстоятельств, как то думалось Уиллу. Точнее всего ее описывали слова Джейн Дормер — «расчетливая сирена» (Джейн не скрывала ненависти к ней). Я увидела молодую женщину, с абсолютной уверенностью двигавшуюся навстречу своей судьбе. Ей было всего девятнадцать, но она уже умела производить впечатление. Я сразу поняла: Елизавета тщательно продумала эту процессию. Она знала силу зрелищ и имела способности к их устройству. Она и сейчас была в зеленом; зеленый оттенок своего наряда она подобрала так, чтобы он гармонировал с огненной рыжиной ее волос. Волосы Елизаветы не скрывались под капюшоном. Наоборот, капюшон был откинут, и волосы ниспадали ей на плечи. Она явилась сюда олицетворением юности и девичьей свежести. Рядом с нею старшая сестра выглядела скучной старой девой. Зеленый и белый были цветами династии Тюдоров, цветами ее отца. Высокий лоб и рыжие волосы наглядно убеждали каждого, чья она дочь. Все стражники, окружавшие ее, были, конечно же, выбраны за их миловидную внешность. Менее ладные и привлекательные ехали в хвосте. А вот среди сопровождавших принцессу женщин не было ни одной, превосходившей ее красотой. Что ж, умный выбор, который могла сделать только кокетка. Елизавета ехала на рослом белом жеребце, почти не уступавшем боевому коню. В седле она держалась так, словно научилась ездить раньше, чем ходить. Казалось, ей нравится повелевать этим величественным конем. Елизавета буквально светилась здоровьем, юностью и обилием жизненных сил. От нее исходило ощущение безусловного успеха. Можно было подумать, что это она готовится взойти на трон, а не уставшая, измотанная событиями двух минувших месяцев Мария.
   Кавалькада Елизаветы остановилась. Мария принялась слезать с лошади. Елизавета и тут ее опередила, выпорхнув из седла, словно всю жизнь ждала этого момента. Словно и не было времени, когда она лежала в постели и от страха кусала ногти, раздумывая, каким станет ее завтрашний день. И все же при виде сестры лицо Марии осветилось улыбкой. Улыбка была почти материнской. Она радовалась за сестру. Мария умела радоваться бескорыстно. Возможно, сейчас она даже не замечала того, что бросалось в глаза мне. Мария протянула руки. Елизавета бросилась к ней в объятия. Сестры нежно поцеловались. Какое-то время они так и стояли: обнявшись и вглядываясь в лицо друг друга. Я смотрела на них и убеждалась: будущая королева не умеет видеть сквозь завесу знаменитого тюдоровского обаяния и не может распознать не менее знаменитой тюдоровской двойственности.
   Мария повернулась к спутникам Елизаветы, протянула каждому руку для поцелуя и каждого поцеловала в щеку, поблагодарив, что приехали вместе с сестрой и устроили будущей королеве столь торжественную встречу на подступах к Лондону. Потом Мария вновь стала всматриваться в лицо сестры. Елизавета производила впечатление совершенно здоровой, полной сил девушки. Но вокруг и сейчас шептались не то о водянке, не то о головной боли, не то еще о какой-то таинственной болезни, уложившей Елизавету в постель именно в те дни, когда Мария одна сражалась со своими страхами и собирала силы, чтобы биться за трон.
   Елизавета сказала сестре, что Лондон ее ждет, и поздравила Марию с великой победой.
   — Это победа сердец, — сказала она. — Ты — королева, владеющая сердцами твоих подданных. Только так можно править Англией.
   — Это наша победа, — поправила ее щедрая Мария. — Ты не хуже моего знаешь, что герцог Нортумберлендский, не задумываясь, казнил бы нас обеих. Я выиграла битву за наше общее наследие. Ты вновь станешь полноправной принцессой. Когда я въеду в Лондон, ты поедешь рядом со мной.
   — Для меня это слишком высокая честь, — с учтивой придворной улыбкой сказала Елизавета.
   — Вот тут она права, — шепнула мне Джейн Дормер. — Изворотливая незаконнорожденная девка.
   Мария подала сигнал садиться на лошадей. Елизавета пошла к своему белому коню, где ее уже ждал конюх. Она улыбалась, глядя по сторонам, и тут заметила меня в моей пажеской ливрее. Взгляд принцессы скользнул дальше. Она не узнала во мне ту девочку, что давным-давно видела, как они с Томом Сеймуром развлекались в саду.
   Но меня Елизавета очень интересовала. Давнишний эпизод, где она вела себя как обычная шлюха, накрепко врезался мне в память. В Елизавете было нечто такое, что завораживало меня. Первое впечатление говорило не в ее пользу: глупая девчонка, охваченная первыми желаниями тела, позволяющая себе флиртовать с мужем мачехи. Но ведь у этой глупой девчонки была нелегкая судьба. Она пережила казнь любимого человека, избегла опасности нескольких заговоров. Елизавета умела управлять своими желаниями. Она играла с миром не как девчонка, а как опытная придворная дама. Она стала любимой сестрой своего брата, протестантской принцессой. Елизавета держалась в стороне от дворцовых заговоров, но точно знала цену каждому человеку. У нее была беззаботная улыбка, ее смех звенел, как трель жаворонка, однако ее темные глаза были по-кошачьи острыми и внимательными, подмечающими каждую мелочь.
   Мне захотелось разузнать все об этой незаурядной принцессе: ее поступки, слова и мысли. Меня интересовали даже такие мелочи, как покрой ее нижнего белья. Я хотела знать, кто крахмалит ей воротники и сколь часто она моет свои роскошные рыжие волосы. Увидев ее в этом зеленом наряде, сопровождаемую сотнями мужчин и женщин, величественно восседающую на могучем белом жеребце, я увидела… образец для подражания. Женщину, гордую своей красотой и красивую в своей гордости. Мне безумно захотелось вырасти и тоже стать такой женщиной. Принцесса Елизавета казалась мне олицетворением того, кем однажды могла бы стать шутиха Ханна. Я слишком долго была несчастной девочкой, затем — таким же несчастным мальчиком, потом — шутихой. Я просто не знала, как быть женщиной. Эта мысль всегда приводила меня в замешательство. Но сегодня, увидев прекрасную и уверенную принцессу Елизавету, я поняла, какой женщиной хочу быть. Таких женщин я еще не видела. В Елизавете не было и капли пресловутой девичьей скромности, связывающей девушку по рукам и ногам. Она держалась так, будто ей принадлежала вся земля, по которой она ходила.
   Елизавета была смела, но в ней не ощущалось ни бесстыдства, ни нахальства. В ней не было налета вульгарности, которую очень часто принимают за смелость. Елизавета не отрицала скромность; она умело пользовалась скромностью. Я видела, как кокетливо она отвела глаза, когда конюх помогал ей сесть в седло, как игриво взяла из его рук поводья. Она умела наслаждаться всем, что жизнь дарила молодой женщине, но не была готова к страданиям. Она четко знала, чего хочет.
   Я перевела взгляд на будущую королеву, которую за эти месяцы успела полюбить. Для Марии было бы лучше поскорее выдать сестру замуж и отослать подальше от двора. Елизавета при дворе была столь же опасна, как тлеющая головешка, выпавшая на пол. Впрочем, Елизавете быстро бы наскучила роль головешки. Она предпочла бы сверкать, как маленькое рыжее солнце, и стареющей королеве было бы очень неуютно в этих лучах.
   

   Осень 1553 года
   

   Дав время Марии освоиться в новой роли королевы Англии, я поняла: пора поговорить с нею о моем будущем. Наступил сентябрь. Мне платили жалованье из королевской казны, как всем прочим, кто служил королеве. По сути, у меня вместо хозяина появилась хозяйка. Король, бравший меня на службу шутихой, умер. Герцог, сделавший меня своим вассалом, находился в Тауэре. Моей хозяйкой стала королева Мария, за чей счет я жила все лето. В свое время она обещала, что не забудет и щедро вознаградит каждого, кто поддержал ее в трудные дни. И теперь ко двору нескончаемой вереницей тянулись просители. Каждый уверял, что, не жалея сил, убеждал своих соседей или односельчан поддержать законную наследницу престола, и если бы не он, королева могла бы и не получить поддержки в том или ином уголке Англии. Кто-то просил денег, кто-то — прав. Было немало тех, кто жаждал получить какую-нибудь должность при дворе. И только я вела себя, как настоящая дурочка. Я не старалась извлечь пользу из своей близости к королеве, а мечтала освободиться от королевской службы и вернуться к отцу.
   Я тщательно выбрала время: утром, после мессы. Королева вышла из своей часовни в Ричмонде, пребывая в состоянии тихого восторга. Обряд причастия не был для нее пустым спектаклем. При взгляде на ее безмятежную улыбку и лучащиеся глаза чувствовалось, что она испытывала несказанную радость, причастившись тела и крови Господней. Вера Марии ни в коем случае не была показной. Такую веру я видела лишь у монахов. Когда она возвращалась после мессы, она была в большей степени монахиней, нежели королевой. Вот в такой момент я и решила завести с ней разговор о своем уходе из дворца.
   — Ваше величество, — тихо окликнула я ее.
   — Что тебе, Ханна? — улыбнулась она. — Хочешь порадовать меня словами мудрости?
   — Увы, мой дар проявляется не каждый день и даже не каждую неделю.
   — Однажды твой дар проявился очень вовремя. Помнишь, ты сказала, что я буду королевой? Когда мое сердце сжималось от страха, я вспоминала твои слова. Я умею терпеливо ждать и дождусь, когда Святой Дух вновь заговорит через тебя.
   — Но сегодня не Святой Дух, а я сама хотела с вами поговорить, — сказала я, неуклюже пытаясь пошутить. — Я получаю жалованье от вашего казначея…
   Королева ждала моих дальнейших слов. Я молчала. Тогда она учтиво спросила:
   — Он тебе недоплатил?
   — Нет, что вы! Я совсем не об этом! — воскликнула я, боясь испортить весь разговор. — Нет, ваше величество. Вы платите мне впервые. До этого мне платил король. Герцог Нортумберлендский сделал меня королевской шутихой. Ваш брат сражался с болезнью, и ему было не до шутов. Потом герцог отправил меня к вам. Я просто хотела сказать: вам незачем это делать.
   За разговором мы дошли до ее покоев. Там Мария расхохоталась. Я не ожидала, что она умеет так смеяться.
   — Ханна, дорогая, я пытаюсь понять, что тебя не устраивает, и никак не могу. Надеюсь, ты говоришь сейчас сама от себя, не подчиняясь чьим-либо наущениям?
   Я тоже улыбнулась.
   — Поймите, ваше величества. По прихоти герцога меня забрали от отца, а потом сделали шутихой покойного короля. Потом я оказалась у вас, и вы по доброте своей не выгнали меня, хотя вряд ли вам требовалось мое общество. Я просто хотела сказать, что вы можете меня отпустить со двора. Вы же не просили о шутихе.
   Улыбка исчезла с лица королевы.
   — Теперь понимаю. Ханна, ты хочешь вернуться домой?
   — Не совсем так, ваше величество, — уклончиво ответила я. — Я очень люблю своего отца, но дома я — его помощница. И писарь, и печатник, и все, что он скажет. Жизнь при дворе, конечно же, веселее и интереснее.
   Я не добавила главного: «Если здесь я могу чувствовать себя в безопасности», но этот вопрос всегда оставался для меня главным.
   — Ты, кажется, помолвлена?
   — Да, — коротко ответила я, не желая вдаваться в подробности. — Но мы поженимся только через несколько лет.
   Она улыбнулась детской логике моего ответа.
   — Ханна, тебе хотелось бы остаться со мной?
   — Хотелось бы, — искренне ответила я, становясь на колени.
   Я верила Марии. Пожалуй, рядом с ней я чувствовала бы себя в безопасности.
   — Но я не могу обещать, что мой дар будет проявляться тогда, когда вам понадобится.
   — А я это знаю, — ласково сказала Мария. — Это дар Святого Духа. Святой Дух говорит, когда считает нужным, а не когда его спрашивают. Я и не собиралась делать тебя кем-то вроде своего астролога. Мне хочется, чтобы ты была мне… моей маленькой подругой. Ты согласна?
   — Да, ваше величество. Я буду только рада этому, — ответила я и ощутила у себя на голове ее руку.
   Я оставалась на коленях, а королева стояла возле меня и молча держала руку на моей макушке.
   — Редко можно найти того, кому я могла бы доверять, — тихо сказала она. — В свое время тебя отправили ко мне мои враги. Они платили тебе за это. Но они просчитались. Твой дар исходит от Бога. Герцог думал, что это он отправил тебя ко мне. На самом деле тебя отправил ко мне Бог. Тогда ты не знала меня и, скорее всего, верила тому, что обо мне говорили в окружении герцога. Потом ты узнала меня. В тревожные времена ты легко могла бы от меня сбежать, но осталась. Значит, ты любишь меня. Это так, Ханна?
   — Да, ваше величество, — призналась я. — Думаю, невозможно служить вам и не полюбить вас.
   Она улыбнулась с оттенком грусти.
   — Возможно.
   Я поняла: она вспомнила о тех женщинах, кого брали в королевские няньки и платили за то, чтобы они любили принцессу Елизавету и унижали ее старшую сестру. Королева убрала руку с моей головы и отошла. Я повернула голову. Мария остановилась у окна, выходящего в сад.
   — Кстати, сейчас ты можешь пойти вместе со мной и составить мне компанию. У меня будет разговор с сестрой.
   Я молча кивнула. Мы вышли из покоев королевы на галерею, чьи окна смотрели в сторону реки. На другом берегу желтели поля, с которых уже сняли урожай. Когда жали пшеницу, шел дождь. Если крестьяне не сумеют высушить колосья, зерна сгниют, и людей будет ждать голодная зима. А после голода непременно придет какая-нибудь болезнь. Чтобы в дождливой Англии быть хорошей королевой, нужно повелевать если не небесами, то погодой. Но даже королева Мария, проводящая часы в молитвах, была не властна над дождем.
   На другом конце галереи послышался шелест шелковых одежд. К нам приближалась принцесса Елизавета. Подойдя, она озорно мне улыбнулась и подмигнула, словно мы были с нею союзницами. Я сразу почувствовала себя школьницей, которую вместе с Елизаветой вызвали к строгому учителю, и тоже улыбнулась. Елизавета удивительно легко располагала к себе людей. Порой ей было достаточно одного поворота головы и мимолетной улыбки.
   — Как здоровье вашего величества? — церемонно спросила Елизавета, превращая и этот вопрос в шутку.
   Королева лишь кивнула ей и довольно холодно произнесла:
   — Ты просила меня о встрече.
   Миловидное лицо принцессы сразу стало серьезным и даже мрачным. Елизавета встала на колени. Ее рыжие волосы разметались по плечам. Она опустила голову.
   — Сестра, боюсь, что ты недовольна мною.
   Королева молчала. Я чувствовала, как она борется с желанием подойти и поднять свою сводную сестру. Но она подавила это желание, держась на расстоянии.
   — И что? — холодно спросила она.
   — Я знаю, что более всего могла навлечь твое недовольство своей… религиозной принадлежностью, — не поднимая головы, сказала принцесса Елизавета.
   — Ты не ходишь к мессе, — сурою заметила ей Мария.
   — Да, — кивнула рыжая голова. — И это оскорбляет тебя?
   — Еще бы! — воскликнула королева. — Могу ли я любить сестру, которая проявляет небрежение к церкви?
   Елизавета вскрикнула:
   — Я боялась, что это случится. Но, сестра моя, ты меня не понимаешь. Я хочу ходить к мессе. Но я боюсь. Мне страшно обнаружить свое невежество. Тебе это покажется глупостью… но сама посуди… я не знаю, как вести себя во время мессы.
   Елизавета подняла голову. На ее щеках блестели слезы.
   — Никто не учил меня тому, что я должна делать в церкви. Ты же помнишь: я воспитывалась в Хатфилде. Я жила с Кэтрин Парр, а она — ярая протестантка. Ну где, у кого мне было научиться всему тому, что ты узнала от своей матери еще в раннем детстве? Умоляю, сестра, будь снисходительной к моему невежеству. Даже когда мы с тобой жили вместе, ты не учила меня своей вере.
   — Мне самой запрещали проявлять мою веру! — воскликнула королева.
   — Тогда ты понимаешь, каково было мне, — доверительным тоном произнесла Елизавета. — Прошу тебя, сестра, не ополчайся на меня за недочеты моего воспитания.
   — Ты можешь сделать выбор, — твердо ответила ей Мария. — Ты живешь при свободном дворе. Выбор зависит только от тебя.
   Елизавета колебалась.
   — Я нуждаюсь в наставлении, — сказала она. Может, ты порекомендуешь мне что-нибудь для чтения? Или позволишь поговорить с твоим духовником? Я очень многого не знаю. Помоги мне, сестра. Наставь на путь истинный.
   Ей было невозможно не поверить. Щеки Елизаветы раскраснелись и блестели от слез. Королева тихо подошла к ней и столь же тихо опустила руку на склоненную голову. Елизавета вздрогнула.
   — Прошу тебя, сестра, не сердись на меня, — услышала я ее шепот. — Теперь я одна на всем свете. У меня никого нет, кроме тебя.
   Мария коснулась ее плеч и подняла на ноги. Елизавета была на полголовы выше, но сейчас она держала голову склоненной, чтобы не встречаться с глазами старшей сестры.
   — Ах, Елизавета, — прошептала королева. — Если бы ты исповедовалась в своих грехах и обратилась к истинной церкви, я была бы очень счастлива. Если я никогда не выйду замуж и если ты займешь престол после меня и тоже будешь королевой-девственницей, представляешь, какое государство мы могли бы построить вместе с тобой? Я верну Англию к истинной вере, а ты придешь мне на смену и сохранишь ее под властью Бога.
   — Аминь, да, аминь, — прошептала Елизавета.
   В ее голосе было столько радостной искренности, что я по-новому ощутила знакомое с детства слово. Сколько раз я стояла на мессе и шептала «Аминь», но каким бы прекрасным ни было это слово, только сейчас я прочувствовала его величие и силу.
   

   Для королевы Марии наступили нелегкие дни. Она готовилась к своей коронации в Тауэре, где, согласно традиции, короновались английские короли. Но сейчас Тауэр был полон заключенных туда предателей, которые всего несколько месяцев назад делали все, чтобы не допустить ее на трон.
   Советники королевы, в особенности испанский посол, рекомендовали ей разом казнить всех, кто был замешан в мятеже. Если их оставить в живых, они не успокоятся и снова начнут плести заговоры. А мертвых их быстро забудут.
   — Я не хочу обагрять свои руки кровью глупой девчонки, — сказала Мария.
   Джейн Грей написала ей покаянное письмо, клянясь, что очень не хотела вступать на престол, но была вынуждена подчиниться нажиму герцога.
   — Я знаю несчастную Джейн Грей, — сказала Мария, обращаясь к другой Джейн — Дормер.
   Разговор происходил вечером. Музыканты вяло водили смычками по струнам, а придворные зевали, дожидаясь, когда можно будет отправиться спать.
   — Я знаю ее с детства. Не настолько хорошо, как Елизавету, но тем не менее знаю. Она — убежденная протестантка, и все ее ученые занятия были посвящены этому. Ей бы надо родиться мужчиной. В ней нет ничего женского. Зато в своих убеждениях она отличается ослиным упрямством и грубостью францисканцев. Мы с нею сильно расходимся в религиозных вопросах, однако у нее совершенно нет мирских амбиций. Она сама никогда бы не поставила свое имя впереди наследников, названных моим отцом. Она знала, что после смерти Эдуарда королевой стану я, и не стала бы этому противиться. Этот грех лежит не на ней, а на герцоге Нортумберлендском и отце Джейн. Она явилась лишь орудием в их руках.
   — Вы не можете прощать всех и каждого, — резко возразила королеве Джейн Дормер. — Ее провозгласили королевой. Над ее головой развернули государственное знамя. Нельзя делать вид, словно ничего этого не было.
   Мария кивнула.
   — Герцога нужно казнить, — согласилась она.
   И этого будет достаточно. Я освобожу герцога Саффолкского, отца Джейн. А Джейн и ее муж Гилфорд после моей коронации еще некоторое время пробудут в Тауэре.
   — А Роберт Дадли? — совсем тихо спросила я.
   Королева только сейчас заметила, что я сижу на ступеньках перед троном, рядом с ее любимой собачкой.
   — И ты здесь, маленькая шутиха? — улыбнулась она. — Твоего прежнего хозяина будут судить за государственную измену, но жизнь ему я сохраню. Правда, из Тауэра он выйдет не сразу. Ну что, ты довольна?
   — Такие дела решает ваше величество, — покорно произнесла я, но сердце мое радостно запрыгало от известия, что сэр Роберт останется в живых.
   — Ханна, может, и довольна. Но те, кому дорога ваша безопасность, отнюдь не рады вашему чрезмерному милосердию, — все с той же непреклонностью сказала Джейн Дормер. — Можете ли вы чувствовать себя в безопасности, если те, кто собирался вас уничтожить, будут снова свободно разгуливать по земле? Едва они окажутся за воротами Тауэра, как примутся строить новые заговоры. Думаете, в случае их победы они бы вас пощадили?
   Мария улыбнулась и накрыла своей ладонью руку Джейн Дормер.
   — Джейн, этот трон дан мне Богом. Никто не верил, что я переживу Кеннингхолл. Никто не думал, что я выступлю из Фрамлингхэма, не сделав ни единого выстрела. Я въехала в Лондон под народные благословения. Господь послал меня на землю быть английской королевой. И я буду проявлять милосердие везде, где возможно. Даже к тем, кто этого не заслуживает.
   

   Я послала отцу записку, сообщив, что в конце месяца, на Михайлов день, обязательно его навещу. Взяв свое жалованье, я отправилась к нему по сумеречным улицам. Я шла в новых, удобных сапогах и не чувствовала ни малейшего страха. У меня на поясе висел короткий меч. Я была в ливрее своей любимой королевы, а потому никто не посмел бы и пальцем меня тронуть. А если бы такой безумец нашелся, уроки Уилла Соммерса не прошли даром, и я бы сумела себя защитить.
   Дверь нашего дома была закрыта, но из щелей между ставнями пробивался тусклый свет свечей. Я по привычке огляделась. Улица была тихой и пустой. Тогда я постучалась. Отец осторожно приоткрыл дверь. Был канун субботы, и у него, надежно спрятанная, уже горела традиционная субботняя свеча, изливая священный свет во тьму мира.
   Отец встретил меня с побледневшим лицом. Мне не надо было ничего объяснять. Те, кому пришлось скитаться, знают: вечерний стук в дверь отличается от дневного. Эту настороженность невозможно ни подавить в себе, ни перебороть. Даже когда отец ждал меня и когда не было причин для страха, при стуке в дверь его сердце замирало. Я знала его ощущения, поскольку сама испытывала схожие чувства.
   — Отец, это всего-навсего я, — как можно нежнее сказала я и опустилась перед ним на колени.
   Он благословил меня и поднял.
   — Значит, ты снова оказалась на королевской службе, — с улыбкой сказал он. — Судьба покровительствует тебе, дочь моя. И что ты скажешь про новую королеву?
   — Удивительная женщина. Так что, скорее, не судьба покровительствует мне, а королева Мария. Помнишь, с какой неохотой я ехала к ней? Если бы тогда можно было увильнуть, я бы это сделала, не задумываясь. А сейчас я с большей охотой готова служить ей, чем кому-либо другому.
   — Даже сэру Роберту?
   Я оглянулась на запертую дверь.
   — Сейчас ему никто не служит. Разве что тюремщики в Тауэре. Я молюсь о том, чтобы они не вымещали на сэре Роберте всю накопившуюся злобу. Семейство Дадли многие ненавидели.
   Отец вздохнул.
   — Я помню, каким он приходил сюда в начале года. Тогда ему казалось, будто он может повелевать половиной мира. И вот теперь…
   — Королева его не казнит, — сказала я. — Казнив герцога, она проявит милосердие ко всем остальным.
   — Да, опасные нынче времена, — покачал головой отец. — Тут как-то мистер Ди сказал, что опасные времена служат чем-то вроде плавильного тигля для перемен.
   — Он заходил к тебе?
   — Заходил. Спрашивал, нет ли у меня последних страниц одного манускрипта или не смогу ли я достать ему другой экземпляр. Представляешь, как ему не повезло? Он купил книгу по алхимии, а той части, где описывается столь нужный ему алхимический процесс, в ней не оказалось.
   Я улыбнулась.
   — Он искал рецепт изготовления золота? И снова не нашел?
   Отец тоже улыбнулся. У нас в семье была шутка: если бы можно было открыто торговать книгами по алхимии, мы бы жили, как испанские гранды. В тех книгах приводились рецепты изготовления философского камня, а с его помощью можно было превратить простые металлы в золото и сделать эликсир, дарующий вечную жизнь. У отца хватало этих книг, но продавал он их лишь надежным людям. Помню, в детстве я как-то пристала к нему, прося показать мне их, чтобы мы сами изготовили философский камень и разбогатели. Отец согласился, и я увидела множество непонятных картинок, стихов, заклинаний и молитв. Отец тогда сказал, что еще никто с их помощью не стал ни мудрее, ни богаче. Сами рецепты были зашифрованы и для непосвященного выглядели полной чепухой. Многие люди выдающегося ума и большой учености покупали эти книги, стремясь разгадать смысл рецептов. Однако никто из покупателей не пришел к нам и не сообщил, что нашел секрет философского камня и теперь будет жить вечно.
   — Если кто и сможет разгадать секрет и получить золото, так это Джон Ди, — убежденно сказал отец. — Я еще не видел более усердного человека и более глубокого мыслителя.
   Я молча согласилась, вспомнив наши с Ди частые встречи по утрам. Я читала ему по-латыни или по-гречески, и он тут же переводил мои слова на английский и что-то помечал для себя на листке бумаги. А вокруг стояли непонятные мне предметы его изготовления.
   — А как, по-твоему, мистер Ди способен заглядывать в будущее? — спросила я.
   — Насчет будущего не знаю, но он умеет видеть то, что происходит за углом! Он придумал удивительную машину. Она позволяет видеть через дома и за их стенами. Ди умеет предсказывать движение звезд. Он умеет рассчитывать высоту приливов. Сейчас он составляет карту Англии с точным очертанием ее береговой линии. Представляешь, как это облегчит мореплавание?
   — Я видела нечто похожее, — сказала я, не сообщив отцу, что видела карту Ди в руках врагов королевы. — Но мистеру Ди нужно быть осмотрительнее. А то его удивительные открытия могут попасть не в те руки.
   — Мистер Ди — настоящий ученый. Его интересует лишь чистая наука. Нельзя винить его за то, как другие распорядятся его изобретениями. Для мистера Ди гибель его покровителя ничего не значит. Его будут помнить очень долго. Даже в те времена, когда люди забудут и о герцоге, и обо всем семействе Дадли.
   — Неужели люди так скоро забудут о сэре Роберте?
   — А что полезного сделал сэр Роберт? — вдруг спросил меня отец. — У него прекрасные способности, но жажда власти перевесила все. Мистер Ди совсем другой. Я еще не встречал человека, который с такой легкостью понимает слова на разных языках. Он мгновенно разбирается в чертежах, в мудреных таблицах и шифрах… Совсем забыл! Он же заказал мне несколько книг для сэра Роберта. Тому в Тауэре нечего читать.
   — Неужели? — обрадовалась я. — И я смогу отнести сэру Роберту эти книги?
   — Не раньше, чем я их получу, — охладил мой пыл отец. — И вот что, Ханна: если тебе разрешат увидеться с сэром Робертом…
   — Ты что-то хочешь ему передать?
   — Querida, ты должна попросить, чтобы он освободил тебя от службы ему. И ты должна навсегда проститься с ним. Он — предатель, приговоренный к смерти… если только королева не помилует его. Но пока это неизвестно. Сейчас тебе самое время проститься с сэром Робертом.
   Я уже собралась возразить, но отец поднял руку, и я закрыла рот.
   — Я редко тебе что-то приказываю, доченька. А здесь вынужден. Это мое повеление. Мы живем в Англии, как черви, которых в любой момент может зацепить плугом. Нам незачем добавлять себе опасностей. Тебе нужно с ним проститься. По закону, сэр Роберт считается изменником. Мы должны оборвать все нити, связывавшие нас с ним.
   Я понурила голову.
   — Дэниел этого тоже хочет.
   — А он-то тут при чем? — мгновенно взвилась я. — Что он вообще обо всем этом знает?
   — Ханна, Дэниел — парень смышленый, — улыбнулся отец.
   — Может, в своей медицине он и смышленый. Но он не бывал при дворе. Он ничего не знает о том мире.
   — Девочка моя, очень многие неплохо живут, ничего не зная о дворцовых интригах. В его возрасте сыновья лордов забавляются охотами и балами. А Дэниел с ранних лет усердно учится. Он станет великим врачом, попомни мои слова. Он часто приходит ко мне по вечерам и читает книги о лекарственных травах и снадобьях. Он изучает греческие трактаты о здоровье и болезнях. Если он не родился в Испании, это еще не значит, что у него недостаточно знаний.
   — Он явно ничего не знает об искусстве мавританских врачей, — гнула свое я. — А ты мне сам говорил: они — самые лучшие в мире лекари. Они изучили все, что знали греки, и пошли гораздо дальше.
   — Увы, я не могу передать ему их знания, — вздохнул отец. — У меня и книг по мавританскому врачеванию нет. Но Дэниел — серьезный юноша, неутомимый труженик. У него настоящий дар к постижению наук. Он приходит ко мне дважды в неделю. И всегда спрашивает о тебе.
   — Неужели? — удивилась я.
   — Да, Ханна. Он называет тебя своей принцессой.
   Вот уж чего я не ожидала от Дэниела!
   — Так и называет? Своей принцессой?
   — Представь себе, — сказал отец, улыбаясь моей оторопи. — Дэниел говорит так, как говорил бы влюбленный юноша. Приходит, осведомляется о моем здоровье, а потом спрашивает: «Как там моя принцесса?» У него нет другой принцессы, кроме тебя, Ханна.
   

   Коронация Марии была назначена на первый день октября. Более двух месяцев двор, Лондон и вся Англия готовились к событию, которое окончательно утвердит власть старшей дочери Генриха VIII. Глядя на ликующие толпы лондонцев, можно было подумать, что вся страна единодушно радовалась восхождению Марии на престол. Как я потом узнала, это единодушие было во многом обманчивым. Многие убежденные протестанты не поверили искренности заверений королевы о ее веротерпимости. Кто победнее, просто затаился, кто побогаче — отправился в добровольное изгнание. Изгнанников тепло встретили во Франции, где постепенно готовились к новой войне со своим извечным врагом — Англией. Тихо исчезли и некоторые члены королевского совета. Наверное, король Генрих недоумевал бы: куда подевались его фавориты? Не было единодушия и среди придворных. Те, кто в прошлом унижал Марию и насмехался над нею, теперь стыдились показаться ей на глаза. Кто-то просто не желал служить католичке, кто-то под разными предлогами остался в стенах своих усадеб, переделанных из монастырских зданий… Остальные действительно радовались тому, что Мария отстояла свое право на трон, оттеснив протестантских претендентов. Они знали о ее набожности, знали о приверженности католическим традициям и верили, что вместе с новой королевой в Англию вернется долгожданное благоденствие.
   Коронация была просто сказочной. По правде говоря, я впервые видела коронацию, но увиденное напоминало мне историю из какого-нибудь рыцарского романа. Мария ехала в золотой колеснице, в одеянии из синего бархата, отороченного белым горностаем. Улицы, по которым пролегал ее путь, были украшены шпалерами. Ей встречались фонтаны, исторгавшие не воду, а вино, отчего сам воздух вокруг них делался пьянящим. Ни на мгновение не умолкали приветственные крики. Королеву-девственницу славили не только взрослые. В нескольких местах колесница останавливалась, и к Марии выбегали стайки детей, распевавших хвалебные гимны в ее честь. Дети благодарили Господа за то, что у них наконец-то появилась королева, которая восстановит истинную религию.
   Во второй колеснице ехала принцесса Елизавета, однако сестру-протестантку встречали с прохладцей. Возгласы в ее честь не шли ни в какое сравнение с оглушительным ревом толпы, приветствовавшей свою миниатюрную королеву. Рядом с Елизаветой сидела Анна Клевская — четвертая по счету супруга короля Генриха. За это время она растолстела еще сильнее. Анна расточала народу заученные улыбки и многозначительно переглядывалась с Елизаветой. Наверное, обе благодарили судьбу, что уцелели во всех передрягах. Вслед за колесницей, надев свои лучшие наряды, шли сорок шесть знатных дам: придворных и жен лордов. Чувствовалось, они не привыкли ходить пешком, и к тому времени, когда процессия, двинувшаяся из Уайтхолла, достигла Тауэра, дамы заметно подустали.
   За ними шли придворные разных рангов, мелкая знать и то множество дворцовой публики, к которой относилась и я. Когда мы приехали в Англию, меня долго не покидал страх чужестранки. Я старалась его не показывать, заталкивала поглубже, однако страх оставался. И только сейчас, когда я шла в составе коронационной процессии рядом с мудрым шутом Уиллом Соммерсом и на моей голове красовался желтый шутовской колпак, а в руке — палочка с колокольчиком… я вдруг перестала ощущать себя чужой. Мне показалось, что Англия приняла меня. Я была королевской шутихой. Я находилась рядом с Марией в самые тяжелые и страшные дни ее жизни. Она заслужила свой трон, а я заслужила место возле нее.
   Меня не обижало звание королевской шутихи. Тем более что я была не просто шутихой, а блаженной, имеющей дар ясновидения. Люди знали: я предсказала день, когда королева взойдет на престол. Когда я проходила мимо, некоторые даже крестились, признавая силу, которой я обладала. И потому я шла с гордо поднятой головой, не боясь чужих глаз, не боясь того, что из-за моей смуглой кожи и темных волос меня назовут испанкой или хуже. Сегодня я ощущала себя англичанкой, лояльной англичанкой, доказавшей свою любовь к королеве и новой родине, и радовалась своим чувствам.
   Согласно традиции, ночь мы провели в королевских покоях Тауэра. На следующий день Мария была коронована. Елизавета несла шлейф ее платья и первой опустилась на колени, присягнув королеве на верность. Я почти не видела их обеих; мне досталось место в самом конце. Я протискивалась сквозь толпу придворных, отчаянно тянула шею вверх. Но даже если бы кто-нибудь посадил меня, как ребенка, к себе на плечи, я бы и тогда мало что увидела. Слезы туманили мне зрение. Я плакала от радости, что Мария, моя Мария, провозглашена английской королевой, что ее сестра рядом с нею и что многолетняя битва за трон и справедливость увенчалась ее победой. Бог (каким бы именем Его ни называли) все же благословил ее, и она победила.
   

   Если, стоя на коленях в Вестминстерском аббатстве, Елизавета была олицетворением своего единства с сестрой, впоследствии я убедилась, что принцесса отнюдь не собирается превращаться в католичку. На ее поясе, на изящной цепочке, по-прежнему висел маленький протестантский молитвенник, подаренный ей покойным братом. Елизавета одевалась подчеркнуто скромно и редко ходила к мессе. Словом, она всем своим видом показывала окружающим, что является протестантским антиподом королевы, которой совсем недавно клялась в верности до гроба. Как всегда, в облике Елизаветы не было ничего такого, что могло бы вызвать неудовольствие королевы. Вызывающей была сама ее манера держаться. Она всегда находилась как бы в стороне. Каждый ее жест говорил: «К великому сожалению, я тут не вполне согласна».
   После нескольких дней такого негласного протеста королева послала сестре короткую записку, сообщив, что утром ждет ее в числе других придворных на мессе. Ответ Мария получила, когда мы собирались покинуть королевскую приемную. Королева протянула руку за служебником, где содержались тексты всех молитв для мессы каждого дня. И тут она заметила у порога одну из фрейлин Елизаветы, дожидавшуюся, когда на нее обратят внимание.
   — Ее высочество просит разрешения не присутствовать на мессе. Она говорит, что плохо себя чувствует.
   — Да? И что же с нею? — довольно резко спросила королева. — Вчера она была совершенно здорова.
   — Она мучается болями в животе, — ответила фрейлина. — Миссис Эшли, ее горничная, сказала мне, что принцесса совсем слаба, и ей просто не дойти до часовни.
   — Передай принцессе Елизавете, что я все равно жду ее к утренней мессе. Ничто так не способствует выздоровлению, как искренняя молитва, — уже спокойнее сказала Мария.
   Она взяла служебник, но я заметила, как дрожит ее рука, листающая страницы.
   Стражник уже собирался открыть нам двери, ведущие на галерею, заполненную разной публикой: доброжелателями, просителями и просто теми, кому хотелось увидеть королеву. Неожиданно из боковой двери появилась другая фрейлина Елизаветы.
   — Ваше величество, — прошептала она, протягивая Марии новую записку.
   Королева даже не повернула головы.
   — Передай принцессе Елизавете, что я жду ее на мессе.
   Стражник распахнул нам дверь. По галерее сразу же понесся шепот восторга и восхищения. Мужчины, мимо которых она проходила, низко кланялись, женщины приседали в реверансе. Но Мария словно не видела всего этого. Красные пятна на щеках свидетельствовали о ее гневе. Она нервозно перебирала коралловые четки, и те дрожали в ее руке.
   Принцесса Елизавета явилась на мессу с заметным опозданием. Мы услышали ее громкие вздохи. Она протискивалась сквозь толпу, скрюченная от боли. Кое-как она добралась до скамьи позади той, где сидела Мария.
   — Марта, если я упаду в обморок, подхвати меня, — прошептала Елизавета своей фрейлине.
   Королеве сейчас было не до фокусов сестры. Все ее внимание было направлено на священника. Стоя к нам спиной, он готовился совершить таинство причастия, превратив хлеб и вино в плоть и кровь Христову. Для Марии, как и для священника, это был единственный значимый момент дня; остальное они воспринимали как мирское зрелище. Разумеется, все мы, неисправимые грешники, не могли дождаться возобновления «мирского зрелища».
   Принцесса Елизавета покинула церковь, держась за живот и охая. Она с трудом переставляла ноги, а ее лицо было белым, словно его посыпали рисовой пудрой. Королева шла молча. По ее насупленному лицу чувствовалось, что она не испытывает своей обычной умиротворенности. Когда мы дошли до ее покоев, королева велела плотно закрыть двери на галерею, чтобы люди не видели бледности Елизаветы, не слышали стонов принцессы и не шептались о жестокой королеве, заставляющей свою несчастную больную сестру ходить к мессе.
   — Бедняжка принцесса, — вздохнула одна из посетительниц, когда стражник закрывал двери. — Надо поскорее уложить ее в постель.
   — Обязательно, — почти шепотом ответила королева.
   

   Зима 1553 года
   

   В шесть вечера на лондонских улицах было уже темно, как в полночь. Туман черным саваном покрывал холодную Темзу. При виде влажных, словно плачущих стен Тауэра мои ноздри ощутили запах отчаяния. Несомненно, это был самый мрачный и зловещий замок в мире. Я подошла к караульным воротам. Стражник поднял пылающий факел, разглядывая мое бледное лицо.
   — Чего тебе, парнишка? — спросил он.
   — Мне велели передать книги для сэра Роберта.
   Стражник убрал факел, и окружающий мир снова погрузился во тьму. Потом натужно заскрипели петли. Я попятилась назад, чтобы меня не задело открывающимися створками тяжелых деревянных ворот. Затем я вошла внутрь.
   — Ну-ка, покажи, что за книги, — потребовал стражник.
   Я без опаски протянула их ему. Все книги были трудами по теологии, защищающими католическую точку зрения. Их разрешил к изданию Ватикан, а королевский совет одобрил распространение в Англии.
   — Проходи, — сказал мне стражник.
   По скользким булыжникам я добралась до караульной будки. Мой дальнейший путь пролегал по мосткам, по обе стороны которых блестела в лунном свете вязкая грязь. Я поднялась по деревянным ступенькам к высокому входу в крепостной стене белой башни. Так высоко дверь была сделана не без умысла. В случае нападения или попытки освободить узников солдаты попросту убрали бы лестницу и оказались в недосягаемости. Но сомневаюсь, чтобы кто-то всерьез подумывал о вызволении отсюда сэра Роберта.
   У входа меня ждал другой стражник. Он впустил меня внутрь, провел по коридору и постучался в дверь, после чего распахнул ее.
   Наконец-то я увидела сэра Роберта. Он сидел, склонившись над бумагами. Рядом горела единственная свеча, выхватывая из темноты его темные волосы и бледное лицо, на котором вспыхнула и начала расплываться улыбка.
   — Надо же! Мисс Мальчик! Моя мисс Мальчик!
   Я опустилась на одно колено.
   — Сэр Роберт! — только и смогла прошептать я, прежде чем расплакаться.
   Он засмеялся, поднял меня на ноги, обнял за плечи и вытер лицо. Все это слилось в одно плавное движение.
   — Ну, что ты расхныкалась, как маленькая? Что случилось?
   — Случилось… с вами, — всхлипнула я. — Вы здесь и выглядите таким…
   Мне было ненавистно говорить, что он выглядит бледным, больным, усталым, сокрушенным, хотя все эти слова вполне соответствовали действительности.
   — Несвободным, — наконец нашлась я. — Во что превратилась ваша модная одежда! И что… что будет с вами дальше?
   Он засмеялся, будто речь шла о пустяках, и повел меня к камину. Сам он сел на стул, а мне подвинул табурет, чтобы я села напротив и смотрела на него, точно любимый племянник на дядюшку. Я робко протянула руки и опустила ему на колени. Мне хотелось потрогать его и убедиться, что это настоящий сэр Роберт. Я так часто думала о нем. Иногда он мне снился. И вот теперь он сидел рядом. Он совсем не изменился, если не считать глубоких морщин, которыми было изрезано его лицо. Следы поражения и разочарования.
   — Сэр Роберт… — прошептала я, боясь, что снова заплачу.
   Он понял.
   — Да, моя маленькая, — ласково, как ребенку, сказал он. — Это была очень крупная игра. Мы проиграли и теперь вынуждены расплачиваться за свой проигрыш. Плата очень высока. Но ты уже не ребенок и понимаешь: в мире не все так просто. И когда понадобится, я заплачу назначенную цену.
   — Неужели они…
   Я боялась спросить, не о своей ли смерти он говорит с такой беззаботной улыбкой.
   — Думаю, что обязательно, — весело ответил сэр Роберт. — На месте королевы я бы с этим не тянул. А теперь расскажи мне, что нового за стенами Тауэра. У нас с тобой не так уж много времени.
   Я пододвинула табурет поближе и собралась с мыслями. Мне не хотелось рассказывать ему о новостях, поскольку все они были плохими. Мне хотелось смотреть на его изможденное лицо, держать его руку в своей. Хотелось рассказать, как я тосковала по нему. Я писала ему одно шифрованное письмо за другим, зная, что он давным-давно потерял ключ к шифру. Потом я бросала их в огонь, поскольку любое письмо могло повредить нам обоим, тем более шифрованное.
   — Мисс Мальчик, не молчи, — ободрил он меня. — Рассказывай мне все.
   — Королева всерьез подумывает, не выйти ли ей замуж, — тихо начала я. — После коронации она болела. Ей предлагают одного жениха за другим. Лучший выбор — Филипп Испанский. Его советует испанский посол. Посол говорит, что у них будет замечательный союз, но королева боится. Она знает, что не сможет править одна, и все равно боится… чтобы ею управлял мужчина.
   — Но она не отказалась от мыслей о замужестве?
   — Сама не понимаю. Думаю, она болеет еще и от страха. Ей страшно оказаться в одной постели с мужчиной. А управляя одна, она боится за свой трон.
   — А как поживает принцесса Елизавета?
   Я оглянулась на крепкую дверь и понизила голос до едва различимого шепота.
   — У них с королевой сплошные разногласия, — сказала я. — А начиналось все очень хорошо. Королева хотела, чтобы Елизавета постоянно находилась при ней. Она объявила ее своей наследницей. Но счастье оказалось недолгим. Елизавета — не маленькая девочка, чтобы смотреть старшей сестре в рот и впитывать ее поучения. Она вообще не хочет признавать над собой чью-либо власть. Елизавете в уме не откажешь, она соображает быстро, как алхимик. Королева ненавидит споры о том, что для нее свято, а Елизавета готова спорить по всякому поводу и ничего не принимает. На все она смотрит очень… жесткими глазами.
   Я замолчала, подумывая, не наговорила ли лишнего.
   — Ты считаешь, что у нее жесткие глаза? — спросил сэр Роберт. — У нее очень красивые глаза.
   — Я, наверное, не так выразилась. Она смотрит так, словно… видит насквозь. Она не умеет благоговейно закрывать глаза, как королева. В ней нет такой веры, как у Марии. Таинство причастия не вызывает у нее восторга. Ей нужны факты и доказательства, а не слепая вера. И она… ничему не доверяет.
   Сэр Роберт кивал, будто я повторяла то, о чем он и сам хорошо знал.
   — Ты права, мисс Мальчик. Она никогда ничего не принимала на веру.
   — Принцесса несколько раз пропускала утреннюю мессу. Королева заставила ее прийти в часовню. Так Елизавета пришла туда, держась за живот и охая от боли. Потом, когда королева загнала ее в угол, Елизавета сказала, что обратилась в истинную веру. Королеве нужна от нее правда. Мария хочет знать тайны ее сердца: верит она в святые таинства или нет.
   — Тайны сердца Елизаветы! — со смехом воскликнул сэр Роберт. — Видно, королева совсем ее не знает. Елизавета никому не поверяет тайн своего сердца. Даже в раннем детстве она умела молчать о подобных вещах.
   — Елизавета обещала публично заявить о своем обращении в католическую веру. Но до сих пор этого не сделала. И на мессу она ходит лишь по принуждению. Все говорят…
   — И о чем же все говорят, моя маленькая шпионка?
   — О том, что Елизавета рассылает письма убежденным протестантам и что у нее есть целая сеть сторонников. Еще говорят, что французы готовы дать денег, чтобы поднять мятеж против королевы. А еще я слышала: ей нужно лишь дождаться, когда королева умрет, и тогда английский трон достанется ей. Когда такое случится, Елизавета сбросит все маски и будет настоящей протестантской королевой. Сейчас она — настоящая протестантская принцесса.
   — Однако, — пробормотал он, переваривая мою болтовню. — И что же, королева верит всем этим сплетням?
   Я взглянула на сэра Роберта, надеясь, что он поймет.
   — Королева надеялась, что сестра будет с нею заодно. Елизавета встречала ее на подъезде к Лондону. Они вместе въехали в город. И в день коронации Елизавета ехала сразу же за королевой, а потом они везде были вместе. Ну, как еще показать, что она любит свою младшую сестру и видит в ней свою наследницу? А потом начинается… Королеве докладывают: принцесса сделала то-то и то-то, сказала так-то и так-то. Королева видит, что сестра откровенно не желает ходить к мессе, что обещает одно, а делает другое. Но Елизавета…
   — И что Елизавета?
   — Мне ее не понять, — призналась я. — Она была на коронации. Королева ее отметила. Как я уже сказала, она ехала следом за королевой, на красивой колеснице. Потом она несла шлейф платья королевы и первой поклялась ей в пожизненной верности. Елизавета принесла клятву перед Богом. Как же она может плести заговоры против королевы?
   Сэр Роберт откинулся на спинку и с неподдельным интересом слушал мою тираду.
   — Выходит, королева сердита на Елизавету?
   Я покачала головой.
   — Нет, это хуже, чем гнев. Королева в ней разочарована. Поймите, сэр Роберт, королева всегда была очень одинока. Ей хотелось видеть младшую сестру рядом с собой. Мария при всех выказывала ей свою любовь и уважение. И теперь королеве трудно поверить, что Елизавета ее не любит. Мало того, Елизавета готова строить заговоры против нее. Королева воспринимает это очень болезненно. К тому же ее постоянно убеждают в том, что младшая сестра замышляет против нее недоброе. Что ни день, то новости о Елизавете.
   — Слова словами. А доказательства ей представляют?
   — Достаточно, чтобы не один раз арестовать Елизавету. Слишком много слухов. Тут поневоле усомнишься в невиновности Елизаветы.
   — И королева до сих пор ей попустительствует?
   — Королева не хочет раздоров. Ей хочется мира, — ответила я. — Она не будет действовать против Елизаветы, пока та ее не вынудит. Королева говорит, что не станет казнить леди Джейн и вашего брата…
   Я не добавила: «А также вас», но мы оба сейчас думали о смертном приговоре, витающем над ним.
   — Королева хочет принести Англии мир.
   — Ладно, довольно об этом, — сказал сэр Роберт, уходя с опасной темы. — Скажи, Елизавета останется при дворе на Рождество?
   — Она просила разрешения уехать. Сказала, что ее вновь донимает болезнь, и ей нужны тишина и уединение.
   — Елизавета и в самом деле больна?
   — Откуда мне это знать? — пожала я плечами. — Когда я в последний раз ее видела, она была опухшая и выглядела очень плохо. Но сейчас она не выходит из своих покоев. Или почти не выходит. При дворе к ней относятся очень холодно. Особенно женщины. Все злорадствуют, что ее болезнь называется завистью.
   Сэр Роберт поморщился, представив себе женское злословие.
   — Бедная принцесса! Она вынуждена таскать с собой четки и служебник и ходить к мессе!
   — Никакая она не бедная, — возразила я, почувствовав себя уязвленной. — Окружение королевы плохо к ней относится, но за это она должна винить только себя. От нее ждут, что она будет говорить вполголоса и ходить, опустив голову. А насчет посещения мессы — при дворе за этим очень строго следят. Каждый придворный, каждый слуга должен посещать мессу. В дворцовой часовне мессу служат семь раз в день. И все ходят не менее двух раз.
   Сэр Роберт усмехнулся, услышав о столь быстром повороте двора к набожности.
   — Скажи, королева действительно готова простить леди Джейн и не казнить ее за измену?
   — Королева ни за что не казнит свою родственницу, да еще молодую, — заверила я его. — Пока что леди Джейн придется оставаться узницей Тауэра, а когда в стране станет спокойнее, ее освободят.
   Сэр Роберт поморщился.
   — Большой риск для королевы. Будь я ее советником, я бы посоветовал ей покончить со своими врагами, и как можно раньше.
   — Королева понимает, кто действовал по собственной воле, а кого принудили. Леди Джейн не рвалась в королевы. Со стороны Марии было бы очень жестоко наказать леди Джейн. Она бывает жесткой, но не жестокой.
   — Учитывая, что девчонке всего шестнадцать, — пробормотал он больше для себя, чем для меня.
   Сэр Роберт встал.
   — Я должен был это остановить. Я должен был уберечь Джейн… вопреки отцовским заговорам.
   Сэр Роберт подошел к окну и стал смотреть на темный двор, где еще летом казнили его отца. Герцог до конца надеялся на помилование. Он умолял сохранить ему жизнь, обещая дать показания против Джейн, против своих сыновей, против кого угодно. Когда он становился на колени перед плахой, повязка сползла с его глаз. Герцог натянул ее снова и ощупью ползал вокруг плахи на четвереньках, умоляя палача обождать и дать ему время подготовиться. Это был жалкий конец, и все же — не настолько жалкий, как смерть юного короля, на которую его обрек герцог. Уж кто-кто, а Эдуард был совершенно ни в чем не виноват.
   — Ну и глупец же я был, — горестно признался сэр Роберт. — Амбиции ослепляли меня. Странно, девочка, что ты этого не предвидела. Представляю, как сотрясались от смеха небеса, видя спесь и высокомерие семейства Дадли. Жаль, что Бог через тебя вовремя меня не предостерег.
   — Я тоже об этом жалею, — вздохнула я. — Тогда я бы сделала все, чтобы спасти вас от такой участи.
   — Неужели я сгнию в этих стенах? — спросил он. — Что ждет меня впереди? Иногда я не могу уснуть. Я слушаю крысиную возню по углам и думаю, что буду слушать эти шуршания и писки до конца дней своих. А днем — смотреть на кусочек голубого неба. Королева не обезглавила меня. Она сделала нечто пострашнее — лишила меня молодости.
   Я покачала головой.
   — Нет, сэр Роберт. Я внимательно слушала каждое ее слово — не скажет ли она что-то про вас. А однажды спросила ее напрямую. Королева сказала, что не хочет проливать кровь тех, кого можно пощадить. Она не казнит вас. Должно быть, вы выйдете на свободу вслед за леди Джейн.
   — На месте королевы я бы этого не делал. На ее месте я бы избавился от Елизаветы, Джейн, моего брата и меня и провозгласил бы наследницей престола Марию Стюарт, не посмотрев, что та — француженка. Вот так: одним быстрым ударом покончить со всеми нами. Только так можно вернуть Англию к католической вере и удержать ее в руках Рима. Вскоре королева сама это поймет. Ей придется расправиться с нами. Мы ведь кто? Опасное поколение протестантских заговорщиков. Если Мария вовремя это не сделает, время будет упущено. Она придет в отчаяние, начнет рубить головы, но на их месте будут появляться новые.
   Я обогнула стул и робко опустила руку на плечо сэра Роберта. Он повернулся и посмотрел на меня так, будто забыл о моем присутствии.
   — А что ты скажешь о себе, Ханна? Тебе спокойно на службе у королевы? Чувствуешь себя в безопасности?
   — Я нигде не чувствую себя в безопасности, — шепотом ответила я. — И причина вам известна. Я нигде не буду в безопасности, куда бы ни отправилась. Я люблю королеву. Никто меня не спрашивает, кто я и откуда. Я — ее шутиха, и все. Этого достаточно, словно я с пеленок служу у нее в шутихах. Казалось бы, можно и успокоиться, но у меня остается ощущение, что я ползу по тонкому льду.
   Он кивнул.
   — Если меня казнят, я унесу твою тайну с собой, — пообещал сэр Роберт. — Меня, девочка, ты можешь не бояться. И здесь я никому не рассказывал о тебе и твоем происхождении.
   Глаза сэра Роберта глядели на меня с теплотой и добротой.
   — А ты выросла, мисс Мальчик, — заметил он. — Скоро станешь женщиной. Жаль, я этого не увижу.
   Мне было нечего ему ответить, и я тупо стояла возле его стула. Сэр Роберт улыбнулся, словно знал все чувства, что бурлили сейчас у меня внутри.
   — Ах ты моя маленькая шутиха. Блаженная дурочка. Наверное, мне нужно было тогда оставить тебя в отцовской печатне и не втягивать в дворцовую трясину.
   — Отец велел, чтобы я навсегда распрощалась с вами.
   — Что ж, он прав. Ты можешь меня покинуть. Я освобожу тебя от данного тобой обещания любить меня. Более ты не являешься моим вассалом. Ты вольна уйти.
   Это была шутка. Мы оба знали: невозможно освободить девушку от обещания любить мужчину. Только она сама может разлюбить его и уйти или… остаться навсегда связанной с ним.
   — Я не свободна, — прошептала я. — Отец велел мне расстаться с вами. Но я не свободна и никогда не буду свободной.
   — Ты по-прежнему хочешь мне служить?
   Я кивнула.
   Сэр Роберт улыбнулся. Он наклонился ко мне. Я почувствовала тепло его дыхания.
   — Тогда окажи мне последнюю услугу, — тоже шепотом сказал он. — Повидай принцессу Елизавету. Передай ей от меня, чтобы не вешала носа. И скажи, что ей нужно учиться у моего наставника Джона Ди. Пусть разыщет его и с усердием учится. Потом сама разыщи Джона Ди и передай ему два моих пожелания. Первое: пусть возобновит общение с его прежним покровителем сэром Уильямом Пикерингом. Поняла?
   — Да. С сэром Уильямом. Я его знаю.
   — И второе: пусть встретится с Джеймсом Крофтсом и Томом Уайеттом. Мне думается, они оба занимаются алхимическими опытами, близкими сердцу Джона Ди. Эдуард Куртнэ способен произвести алхимическую свадьбу. Запомнишь?
   — Запомнить-то запомню, но я совершенно не понимаю, что это такое.
   — Тем лучше. Они намереваются получать золото из неблагородных металлов и рассыпать серебро в прах. Передай это мистеру Ди. Он поймет, о чем речь. И передай ему еще: я готов сыграть свою роль в алхимии, если он введет меня туда.
   — Куда? — спросила я.
   — Запомни все мои послания, — не отвечая на вопрос, потребовал сэр Роберт. — Давай, повтори.
   Я повторила все слово в слово, и он удовлетворенно кивнул.
   — А потом найди предлог и снова приходи сюда. Всего один раз, последний. Расскажешь, что ты увидела в зеркале Джона Ди. Мне это важно знать. Что бы ни случилось со мной, я должен знать о дальнейшей судьбе Англии.
   Я кивнула, но сэр Роберт не сразу меня отпустил. Я почувствовала его губы у себя на шее, под ухом. Его поцелуй был совсем коротким и колючим из-за щетины на подбородке.
   — Ты — славная девочка. Спасибо тебе.
   Я уходила от него, пятясь задом, словно не смела повернуться к нему спиной. Я постучала в дверь. Стражник ее распахнул.
   — Да благословит и убережет вас Господь, — сказала я на прощание.
   Сэр Роберт повернул голову и одарил меня такой прекрасной улыбкой, что у меня защемило сердце.
   — Поторапливайся, парень, — вернул меня к действительности стражник.
   Я даже не заметила, как вновь оказалась в темноте и сырости промозглого лондонского вечера. Я пыталась почувствовать, увижу ли сэра Роберта снова, но мои чувства молчали.
   

   Во дворец я возвращалась почти бегом. Неожиданно откуда-то выскользнула тень и преградила мне дорогу. Я испуганно вскрикнула.
   — Тише, это я, Дэниел.
   — Как ты узнал, что я здесь?
   — Зашел к твоему отцу, а он сказал, что ты понесла в Тауэр книги для сэра Роберта.
   Я молча кивнула.
   Дэниел пошел рядом.
   — Теперь ты не обязана ему служить.
   — Нет. Он меня освободил.
   Мне хотелось, чтобы Дэниел поскорее отстал и я бы смогла снова вызвать в памяти ощущение поцелуя в шею и теплое дыхание сэра Роберта.
   — А раз он тебя освободил, больше ты ему не служишь, — назидательным тоном произнес Дэниел.
   — Кажется, я тебе ясно сказала, — огрызнулась я. — Я ему не служу. Отец попросил отнести ему книги. Так получилось, что это сэр Роберт. Я его даже не видела. Отдала книги стражнику и ушла.
   — В таком случае когда он освободил тебя от службы ему?
   — Еще летом, — соврала я.
   — Это когда его арестовали?
   — Тебе-то какое дело? — не выдержала я. — Я свободна от всех обязательств перед сэром Робертом. Я служу королеве Марии. Что тебе еще нужно?
   Его раздражение нарастало вместе с моим.
   — Я имею право знать все, что ты делаешь. Тебе предстоит быть моей женой. Ты станешь носить мою фамилию. А пока ты бегаешь между дворцом и Тауэром, ты подвергаешь опасности не только себя, но и всех нас.
   — Можешь успокоиться, опасность тебе не грозит. Да и что вообще ты знаешь об опасности? Тебе не приходилось спасаться бегством или замирать при стуке в дверь. За эти месяцы мир успел встать с ног на голову и опять опуститься на ноги, а ты сидел себе и читал ученые трактаты. Тебе ли говорить об опасности?
   — Я не менял хозяев, не лицемерил, не шпионил и не лжесвидетельствовал, если ты это имеешь в виду, — резко ответил Дэниел. — И никогда не считал подобное допустимым. Я хранил свою веру, а когда умер отец, я предал его земле по законам моей веры. Я зарабатываю на жизнь не только себе, но еще матери и сестрам. Помимо этого, я откладываю деньги на свадьбу. На нашу свадьбу. А ты в это время разгуливаешь по темным улицам в шутовском наряде, служишь при католическом дворе и навещаешь узника-предателя да еще упрекаешь меня в том, что я не делал ничего предосудительного.
   Я сердито вырвала свою руку.
   — Неужели ты не понимаешь, что его могут казнить? — закричала я.
   Мое лицо было мокрым от слез. Откуда они взялись? Я торопливо вытерла их рукавом.
   — Только представь, что тебя приговорили к казни, и никто не может тебе помочь. А еще хуже — неопределенность. Осужденный знает: его могут казнить в любой день. Он ждет, ждет и умирает от ожидания. Бежать из Тауэра невозможно. Все, кого я любила, погибают, обвиненные в преступлениях, которые не совершали. И никого из них я не могла спасти. Это-то хоть тебе понятно? Ты свою мать видишь каждый день. Живой. А можешь представить, каково каждый день тосковать по погибшей матери? Где тебе понять, что я до сих пор во сне чувствую запах дыма? И вот теперь этот человек… этот человек…
   Я заплакала.
   Дэниел обхватил меня за плечи. Это не было объятием. Он просто отодвинул меня на расстояние вытянутой руки, чтобы получше видеть мое лицо. Сейчас он и впрямь глядел на меня, словно пророк, оценивающий мою пригодность к серьезным делам.
   — Нечего сравнивать этого человека с твоей матерью, — отчеканил Дэниел. — Нечего сравнивать его с теми, кто умирает за истинную веру. И нечего облекать свое плотское желание в благопристойную одежду печали. Те, кому ты служила и продолжаешь служить, — заклятые враги. Они не могли мирно разойтись. И сейчас на месте сэра Роберта была бы королева Мария. Кто-то из них торжествовал бы победу, а другой готовился бы к смерти.
   Я дернулась, высвобождаясь из его рук и отворачиваясь от взгляда колючих глаз. Мне почему-то захотелось заглянуть к отцу и рассказать о выполненном поручении. Я двинулась по направлению к нашему дому. Дэниел пошел следом.
   — А по Марии ты бы тоже так плакала, если бы сейчас она находилась в Тауэре? — спросил он.
   — Да, — шепотом ответила я.
   Дэниел промолчал. Чувствовалось, он сильно сомневался в моих словах.
   — Я не сделала ничего бесчестного. Мне нечего стыдиться, — сухо сказала я.
   — Я тебе не верю, — так же сухо произнес он. — Если ты и вела себя достойно, то лишь потому, что тебе не представилось подходящей возможности повести себя по-иному.
   — Сукин ты сын, — едва слышно пробормотала я.
   Дэниел молча проводил меня до отцовского порога. Там мы расстались. Он пожал мне руку. Рукопожатие было таким же холодным, как его слова. Затем он повернулся и зашагал прочь. Мне захотелось запустить в его горделиво поднятую голову каким-нибудь увесистым фолиантом. Затем я постучала в дверь. Интересно, насколько хватит у Дэниела терпения и когда он придет к моему отцу и попросит освободить его от обязательств помолвки? Знать бы, что будет тогда со мной.
   

   Обязанности королевской шутихи требовали от меня постоянно находиться при королеве. Но бывали моменты, когда я могла отлучиться на целый час, не привлекая к себе внимания. При первой такой возможности я отправилась в ту часть дворца, где некогда находились покои семейства Дадли. Я почему-то думала, что Джон Ди продолжает жить там и проводить свои алхимические опыты. Я подошла к дверям, возле которых уже не было никаких стражников. Двери были заперты. Я постучала. Мне открыл человек, одетый совсем по-другому. На меня он смотрел с подозрением.
   — Чего тебе? — недружелюбным тоном спросил он.
   — Раньше здесь были покои семейства Дадли, — робкой скороговоркой выпалила я. — Не подскажете, где теперь эти люди?
   Он поморщился и пожал плечами.
   — Герцогине отвели комнаты невдалеке от королевы. Сынки ее в Тауэре, а муж, надо думать, лижет сковородки в аду.
   — А мистер Ди?
   Незнакомец опять пожал плечами.
   — Точно не знаю. Вроде вернулся в дом своего отца.
   Я поблагодарила его и поспешила в покои королевы. Там я села у ее ног на подушечку. На другой подушечке находилась ее любимая собачка. Мы обе сидели, моргая карими, непонимающими глазами, и смотрели на посетителей. Это были придворные, жители Лондона и иных мест. Все учтиво кланялись и просили: кто землю, кто должность, кто деньги. Иногда королева рассеянно поглаживала собачку, иногда ее ласка доставалась мне. Естественно, мы с собачкой сидели молча и никогда не высказывали вслух свои мысли обо всех этих благочестивых католиках, которым удалось столь долго таить пламя своей веры. Никто не знал, где таились они сами, когда в Англии владычествовали протестанты и их менее удачливых (или более упрямых) единоверцев сжигали. Главное, они дождались своего часа и теперь появились, словно ранние цветы весной. Надо же, сколько тайных английских католиков терпеливо дожидались своего часа!
   Когда все просители ушли, королева встала и подошла к оконной нише, где можно было говорить, не опасаясь, что тебя услышат фрейлины. Она поманила меня к себе.
   — Что желает ваше величество? — спросила я, подбежав к ней.
   — А не пора ли тебе снять пажеский наряд? Ты ведь скоро станешь женщиной.
   Ее предложение меня не обрадовало.
   — Если не возражаете, ваше величество, я предпочла бы и дальше оставаться в этом наряде.
   Мой ответ удивил королеву.
   — Дитя мое, ты не шутишь? Неужели тебе не хочется носить красивое платье? Не хочется отрастить волосы и выглядеть, как подобает молодой женщине? Я собиралась подарить тебе на Рождество платье.
   Я вспомнила, как мама расчесывала мои волосы, накручивала завитки себе на пальцы и говорила, что я вырасту и буду удивительно красивой женщиной. Мне вспомнилось, как она ругала меня за любовь к красивым нарядам и как я умоляла ее подарить мне на праздник Хануки зеленое бархатное платье.
   — Когда не стало моей матери, у меня пропало желание наряжаться, — тихо сказала я. — Что мне красивые платья, если она не увидит меня в них и не скажет, идут они мне или не очень? И длинных волос мне не хочется. Я сразу вспоминаю, как она расчесывала мои волосы.
   Лицо королевы потеплело.
   — Когда она умерла? — спросила Мария.
   — Когда мне было одиннадцать лет, — солгала я. — Ее унесла чума.
   Я не могла признаться, что мою мать сожгли как еретичку. Даже королеве, глядящей на меня сейчас с такой нежностью.
   — Бедное дитя, — вздохнула королева. — Такая потеря не забывается. Можно постепенно смириться с нею, но боль утраты ты никогда не забудешь.
   — Когда в моей жизни происходит что-то хорошее, мне хочется рассказать маме, чтобы она порадовалась вместе со мной. А если что-то плохое — спросить у нее совета.
   Мария кивнула.
   — Я без конца писала своей матери длинные письма, хотя и знала, что ни одно из них она не получит. Мое окружение не пропускало писем от меня. А ведь в этих письмах не было ничего предосудительного. Никаких тайн. Я всего лишь писала, как нуждаюсь в ней и тоскую, что она далеко от меня. Более того, мне запрещали писать. Представляешь? Я не имела права написать собственной матери о своей любви и тоске по ней! Мне не разрешали проститься с ней, когда она умирала. Они боялись ее даже мертвой. Я не смогла коснуться ее остывшей руки и закрыть ей глаза.
   Королева провела рукой по лицу, удерживая слезы давней обиды, не угасшей в ней и до сих пор.
   — Но знаешь, Ханна, твоя скорбь по матери — еще не причина, чтобы отказываться от красивых платьев, — уже более веселым тоном сказала Мария. — Жизнь продолжается. Твоя мать наверняка была бы против этого. Она мечтала, как ты вырастешь и превратишься в красивую юную женщину. Думаю, твоей матери вряд ли понравилось бы, что ее дочь постоянно ходит в мальчишеских одеждах.
   — Я не хочу быть женщиной, — призналась я. — Отец договорился о моем будущем браке, но я не чувствую себя готовой к замужеству. Я не готова быть женщиной и женой.
   — Ты не можешь, подобно мне, остаться девственницей, — усмехнулась королева. — Такой удел выбирают немногие женщины.
   — Ваше величество, я не собираюсь всю жизнь прожить одна, но дело в том… — Я помешкала, но затем все-таки призналась: — Дело в том, что я не знаю, как быть женщиной. Я смотрю на вас, на женщин при дворе…
   Я не стала терзать сердце королевы и не призналась, что более всего смотрела на принцессу Елизавету, которая казалась мне вершиной женского изящества и достоинства.
   — Я смотрю на всех женщин. Наверное, со временем я научусь. Но не сейчас.
   — Я тебя очень хорошо понимаю, — сказала королева. — Я тоже не знаю, каково быть королевой, не имея рядом мужа. Я вообще не слышала о королевах, которые правили бы без помощи мужчин. И в то же время я очень боюсь замужества…
   Она умолкла. Я терпеливо ждала. Мне были очень интересны ее рассуждения.
   — Сомневаюсь, чтобы какой-либо мужчина сумел понять ужас, испытываемый женщиной при мысли о замужестве. Особенно если это женщина моего возраста, который отнюдь не назовешь молодым. И если эта женщина не склонна к плотским радостям и не очень-то привлекает к себе взоры мужчин.
   Она взмахнула рукой, заранее отсекая мои возражения.
   — Ханна, я знаю свои особенности, а потому не надо мне льстить… Но что еще хуже, я из тех женщин, кому трудно доверять мужчинам. Мне ненавистно заседать в государственном совете рядом с мужчинами, имеющими большую власть и влияние. Когда они начинают спорить, у меня колотится сердце. Я стараюсь молчать, поскольку боюсь, что у меня будет дрожать голос.
   — У вас? Я помню, во Фрамлингхэме…
   — Не дай Бог, чтобы каждый мой день был как во Фрамлингхэме! Вот и получается: с одной стороны, я побаиваюсь властных мужчин. С другой — терпеть не могу мужчин слабых. Лорд-канцлер прочит мне в мужья Эдуарда Куртнэ — моего дальнего родственника. При одной только мысли о нем меня разбирает смех. Глупый, напыщенный щенок — вот он кто. Я бы ни за что не унизилась до того, чтобы оказаться с ним в одной постели и уступить его мужским притязаниям.
   — Ваше величество, наверное, есть и другие мужчины, — робко вставила я.
   — Есть. Но если выйти за мужчину, привыкшего повелевать… это так ужасно. Отдать сердце тому, кого совершенно не знаешь! Представляешь, сколь ужасно давать клятву повиновения мужчине, который может заставить тебя делать что угодно! А ты обещаешь любить его до самой смерти… По правде говоря, сами мужчины не очень-то придерживаются этих обещаний. И каково добропорядочным женам?
   — Вы думали, что до конца своих дней останетесь девственницей? — спросила я.
   Мария кивнула.
   — В детстве мой отец устраивал мне одну помолвку за другой. Но когда он отверг меня и назвал незаконнорожденной, я поняла: больше предложений о замужестве не будет. Мне не оставалось ничего иного, как выбросить из головы все подобные мысли, а заодно и все мысли о будущих детях.
   — Ваш отец вас отверг?
   — Да. Меня заставили поклясться на Библии и признать, что я — его побочная дочь.
   Ее голос дрогнул, и она шумно вздохнула.
   — После этого ни один европейский принц не захотел бы на мне жениться. Скажу тебе честно: я сама испытывала такой стыд, что и не мечтала о муже. Я не знала, как посмотрю достойному человеку в глаза. А когда отец умер и королем стал мой брат, я подумала, что смогу стать кем-то вроде… советницы при нем. В отличие от советников, окружавших его, у меня не было никакой корысти. Я думала, что буду помогать ему, где-то подсказывать, а когда у него появятся дети, стану о них заботиться… Но сама видишь, все изменилось. Теперь я королева, однако мне по-прежнему трудно самой делать выбор и принимать решения… Мне предлагают и другого жениха — Филиппа Испанского.
   Я ждала ее дальнейших слов.
   Мария повернулась ко мне, считая, что у меня мозгов больше, чем у ее собачки, и я смогу ей что-то посоветовать.
   — Ханна, получается, что мне в одинаковой степени недостает женских и мужских качеств. Я не в состоянии управлять страной, как мужчина, и не могу подарить Англии наследника, которого она вправе от меня ожидать. Я так и застряла в принцессах.
   — Ваше величество, любой стране нужен правитель, которого она будет уважать, — осторожно сказала я. — Англия — не исключение. К тому же Англии нужны мирные годы. Я здесь совсем недавно, но я замечаю: люди совсем запутались и перестали понимать, что правильно, а что нет. На протяжении их жизни церковный порядок изменился, затем изменился еще раз, и они вынуждены приспосабливаться. В стране много бедных и голодающих. Разве вы не можете отложить замужество на более позднее время? Может, вначале нужно накормить голодных, дать землю тем, кто ее потерял, дать работу тем, кто умеет и хочет работать, и очистить дороги от воров и попрошаек? Разве не важнее сейчас вернуть церкви ее величие, а монастырям — отнятые у них здания и земли?
   — А после того, как я это сделаю? — спросила королева Мария звонким от напряжения голосом. — Что потом? Когда страна обретет безопасность в лоне истинной церкви, когда не будет голодных, а закрома будут полны, когда разоренные монастыри вновь станут процветающими? Когда священники вновь сделаются образцами благочестивой жизни и будут надлежащим образом читать народу Библию? Когда в каждой деревенской церкви будут служить мессу и по утрам колокольный звон будет разноситься над городами и селениями, как прежде? Что потом, я тебя спрашиваю?
   — Тогда все скажут, что вы выполнили то, ради чего Господь дал вам английский трон…
   Я замолчала, поскольку не знала, каких слов ждет от меня королева.
   — Я расскажу тебе, что будет. Я могу пасть жертвой болезни или несчастного случая и умереть бездетной. А дочка Анны Болейн и лютниста Марка Смитона заявит о своих правах на трон. Это я о Елизавете. Когда она окажется на троне, то быстро сбросит маску и покажет, кто она есть на самом деле.
   В голосе королевы ощущалось едва уловимое шипение, а на ее лице — едва заметная гримаса ненависти.
   — Ваше величество, это очень сильные слова. Раз вы говорите такое о своей сестре, она вас чем-то серьезно опечалила. Чем?
   — Она меня попросту предала, — сухо ответила Мария. — Когда я сражалась за наше с ней наследие, она писала человеку, торопящемуся найти меня и арестовать. Теперь я знаю об этом. Пока я боролась не только за свои, но и за ее права, она вступила с ним в сговор, имевший целью лишить меня жизни. Она обещала ему полномочия и привилегии, указ о которых собиралась подписать прямо на моей плахе.
   Сплетни об истинном происхождении Елизаветы до меня доходили. Я пропускала их мимо ушей. Но узнать о том, что «больная» Елизавета интриговала против сестры! Я могла подозревать королеву Марию в чем угодно, только не во лжи.
   — Я оказала ей честь — позволила ехать рядом с собой, когда мы въезжали в Лондон. Ее приветствовали как принцессу-протестантку. Я видела, до чего ей приятны были эти приветствия. Потом я отправила Елизавете ученых богословов, чтобы те обстоятельно объяснили ей все заблуждения и ошибки протестантизма. Она улыбнулась им лукавой улыбкой своей матери и поблагодарила за объяснения. Она сказала, что с их помощью поняла свои ошибки и теперь месса станет для нее истинным благословением.
   Я подумала: сейчас королева вспомнит знаменитый случай с «больным животом», но не угадала.
   — Можно по пальцам пересчитать, сколько раз Елизавета присутствовала на мессе. И всегда она являлась туда с таким видом, будто совершает сделку с совестью! Каково мне это видеть, Ханна? Когда мне было столько же, сколько ей сейчас, влиятельные люди Англии бросали мне в лицо проклятия и угрожали смертью, если я не приспособлюсь к новой религии. Нас разлучили с матерью, и она умерла в горе и тоске, но она не преклонила колени перед их требованиями. Мне они грозили эшафотом, называли мое нежелание принять протестантизм государственной изменой. Представляешь? Они говорили, что сожгут меня, как еретичку! Я знала, что людей сжигают за куда более невинные слова, чем они слышали из моих уст. Мне приходилось отстаивать свою веру со всем мужеством, какое у меня имелось. Я не отрекалась от нее, пока испанский император лично не повелел мне это сделать, поскольку дальнейшее упорствование могло стоить мне жизни. Он знал, что меня казнят, если я не отрекусь от католичества. А я всего-навсего просила Елизавету спасти ее душу и вновь стать моей младшей сестрой!
   — Ваше величество, она еще очень молода. Она научится, — прошептала я.
   — Она давно миновала пору детского непонимания.
   — Она научится.
   — Только пока что она выбирает себе негодных учителей. И негодный предмет для изучения — заговоры! Я узнала, что она пытается заручиться поддержкой французов. У нее есть единомышленники, и те не остановятся ни перед чем, только бы увидеть ее на троне. Почти каждый день мне докладывают об очередном гнусном заговоре, и его щупальца обязательно тянутся к Елизавете. Всякий раз, глядя на нее, я вижу женщину, запутавшуюся в грехе, как и ее мать-отравительница. Я почти вижу: грех распространяется из глубины ее сердца, и ее тело делается черным от греха. Она повернулась спиной к Святой церкви. Она повернулась спиной к моей любви. Елизавета стремительно несется навстречу заговорам и греху.
   — Но ведь вы называли ее своей младшей сестрой, — напомнила я королеве. — Вы рассказывали, что любили ее, как собственного ребенка.
   — Я действительно любила ее, — скорбно поджав губы, сказала Мария. — Больше, чем она помнит. Больше, чем следовало бы, если вспомнить, какие гадости ее мать делала моей. Да, Ханна, я любила ее. Только нынешняя Елизавета — не та маленькая испуганная девочка, что прятала голову мне в колени. Не тот милый ребенок, которого я учила читать и писать. Она избрала не тот путь — путь греха. И грех затягивает ее. Я не в силах ее спасти. Она — ведьма и ведьмина дочь.
   — Просто молодая женщина и никакая не ведьма, — пыталась возразить я.
   — Елизавета хуже, чем ведьма, — продолжала свои упреки королева. — Она — еретичка. Лицемерка. Шлюха. И это не просто слова. Еретичка, поскольку ее хождения к мессе — показные. Она была и остается протестанткой. Я видела, как она ухмылялась во время святого причастия. Елизавета лицемерна, поскольку никогда ничем не поступится ради защиты своей веры. Есть протестанты, сильные духом. Те за свою веру шли на костер. Пусть они заблуждаются, но они честны и стойки. Только не Елизавета. Когда правил мой брат Эдуард, она просто сияла светом реформированной религии. Одевалась исключительно в темные платья с белыми воротниками и манжетами. Ходила, опустив глаза вниз. Никаких украшений ни на пальцах, ни в ушах. Теперь, когда брат умер, она стоит на коленях рядом со мной, делает вид, что принимает причастие, кланяется алтарю, но я же вижу, что все это — фальшь. Это оскорбление мне, оскорбление моей матери, которую отец променял на ее мать. Наконец, это оскорбление Святой церкви и Бога.
   Мария вытерла вспотевший лоб. Видимо, ей давно хотелось выговориться.
   — За то, что она проделывала с Томасом Сеймуром, ее иначе как шлюхой не назовешь. Об этом узнал бы весь мир, если бы другая протестантская шлюха не покрывала их обоих и не унесла бы потом их тайну с собой в могилу.
   — Вы о ком, ваше величество? — спросила я, испытывая смешанное чувство омерзения и удивления.
   Мне сразу вспомнился залитый солнцем сад и мужчина, прижавший Елизавету к стволу дерева и залезший ей под юбку.
   — О Екатерине Парр, — процедила королева. — Она знала, что Елизавета соблазняла ее мужа Томаса Сеймура. Однажды она застала их в комнате Елизаветы. Та бесстыдница была в нижнем белье, а сэр Томас почти уже влез на нее. Екатерина замяла эту историю. Елизавету отослала в провинцию, подальше от Лондона. Екатерина говорила, что все это — гнусные сплетни, и врала с честным лицом. В чем-то ее можно понять. Защищала эту малолетнюю шлюху, потому что любила ее, как родную дочь. И мужа защищала, боясь его потерять. А потом сама умерла, рожая его ребенка. Глупая женщина. Просто дура!
   Она встряхнула головой.
   — Может, и не дура. Несчастная. Она очень любила Сеймура. Тело моего отца не успело остыть в могиле, как она уже вышла замуж за сэра Томаса. Это был скандал на весь двор, что грозило Екатерине потерей репутации. А муж вознаградил ее тем, что едва ли не у нее на глазах тискал четырнадцатилетнюю девчонку. Елизавета жеманничала, лживо возмущалась, говорила, что умрет со стыда, если он к ней снова прикоснется. Однако она никогда не запирала дверь своей спальни, не жаловалась мачехе и не пыталась найти себе другое пристанище.
   Сплетни дошли и до меня, хотя я жила в глуши и многого не знала. Я написала Елизавете и настоятельно предложила приехать ко мне. У меня был дом, достаточный для нас двоих. Она ответила. Написала такое милое, такое невинное письмо. Дескать, с нею все в полном порядке, ей в доме мачехи хорошо, и она не видит смысла менять Лондон на мою глушь. А на самом деле Томас Сеймур едва ли не каждое утро захаживал к ней в спальню и задирал подол ее платья. Однажды он вообще снял с нее платье, под которым не было ничего.
   Она никогда не обращалась ко мне за помощью. Зачем? Ведь тогда ее развлечения мгновенно прекратились бы. Она в свои четырнадцать лет уже была шлюхой и шлюхой осталась. Да простит меня Господь, я все это знала и тем не менее надеялась на благотворные перемены. Мне думалось: если я приближу ее к себе, если с ней будут обращаться, как с принцессой, она и станет принцессой. Я по наивности верила, что можно переделать шлюху и превратить ее в принцессу. Нет. Она этого не может и не хочет. Сама увидишь, как она поведет себя в будущем, если найдется другой желающий ее потискать.
   Такого выплеска горечи и боли я не ожидала. Не могу сказать, что мне самой было легко от услышанного. Королева повернулась к окну и уперлась лбом в толстое стекло. От ее разгоряченного лица и волос стекло сразу же запотело. За окном все было окрашено в оттенки серого — цвета холодной английской зимы. Серо-стальная Темза, коричневато-серая земля стылого сада, окружавшего дворец, и оловянное небо. В стекле отражалось лицо Марии с плотно сжатыми губами. Гнев и обида на сестру придали ей сил, и они сейчас пульсировали по всему ее телу.
   — Ненависть — это грех, — тихо сказала королева. — Я должна освободиться от ненависти. Освободиться от боли, причиненной мне ее матерью. Я должна отречься от Елизаветы.
   — Ваше величество, — как можно мягче сказала я.
   Она повернулась ко мне.
   — Поставь себя на мое место, Ханна. Если я умру бездетной, она наследует трон. Это лживая шлюха станет английской королевой. Она уничтожит и испортит все, что я успею восстановить и построить. Она и так многое попортила в моей жизни. Я была единственной законной принцессой — настоящей радостью для своей матери. А потом, в мгновение ока, я вдруг оказалась в роли Елизаветиной няньки. Мою мать услали от двора и обрекли на смерть. Елизавета — настоящая дочь своей матери. Шлюха, не имеющая ничего святого. Мне необходим сын. Наследник, который преградил бы ей путь к трону. Это мой долг перед Англией, перед моей матерью и перед собой.
   — В таком случае вам придется выйти замуж на Филиппа Испанского.
   — Да, Ханна. Возможно, он ничем не лучше других мужчин. Но с ним я могу заключить брачный договор, и Филипп его не нарушит. И он, и его отец знают, каково положение дел в Англии. Рядом с таким мужчиной, как он, я смогу быть королевой и женой. У Филиппа есть все: страна, власть, богатство. Он не позарится на Англию и не попытается стать английским королем. Я останусь королевой, я буду ему женой и матерью наследнику.
   Она с каким-то особым смыслом произнесла слово «мать», и это меня насторожило. Я вспомнила, как она касалась моей головы. Я вспоминала ее, окруженную деревенскими ребятишками, когда мы ехали в Лондон.
   — Ваше величество, в вас говорит не только долг. Вы и сами хотите ребенка, — сказала я.
   Она молча взглянула на меня, потом снова отвернулась к окну.
   — Да, я двадцать лет мечтаю о своем ребенке, — сказала королева, обращаясь не столько ко мне, сколько к холодному саду. — Потому я так любила моего несчастного брата. Я и Елизавету любила, когда она была совсем маленькой. Возможно, Бог в своей безмерной милости сделает так, что у меня родится сын.
   Мария повернулась ко мне.
   — Ханна, что говорит твой дар ясновидения? У меня будет свой ребенок? Мой малютка, которого я могу держать на руках и дарить любовь? Который вырастет, сменит меня на престоле и сделает Англию великой державой?
   Я сосредоточилась, вслушиваясь и ожидая. Увы, я не ощущала ничего, кроме великого отчаяния и безнадежности. Только это. Я встала на колени и опустила глаза.
   — Простите, ваше величество, но мой дар проявляется, когда сочтет нужным. Он не подчиняется моим приказам и не отвечает на мои вопросы. Сейчас я не могу ответить вам ни на этот вопрос, ни на какой-либо другой. Я не знаю, будет ли у вас ребенок.
   — Ну, что ж, тогда выслушай мои предсказания, — мрачным тоном предложила она. — Вот что я тебе скажу. Я выйду замуж за Филиппа Испанского без любви, без желания, зато с четким пониманием того, в чем нуждается Англия. Он даст нам богатство и силу Испании, он сделает Англию частью своей империи, а это нам очень и очень необходимо. Филипп поможет мне восстановить истинное благочестие и подарит мне сына — законного наследника английского престола, в происхождении которого у людей не будет никаких сомнений.
   Она помолчала.
   — А теперь скажи «аминь».
   — Аминь, — без запинки произнесла я.
   Чего проще? Ведь я же еврейка, разыгрывающая из себя примерную христианку, девочка в мальчишеской одежде, помолвленная с одним, а любящая другого. Девочка, скорбящая по своей матери, но никогда не называющая ее имени. Всю свою жизнь я только и делала, что соглашалась, хотя моя душа говорила другое.
   — Аминь, — повторила я.
   Дверь отворилась. На пороге стояла Джейн Дормер. Жестом она поманила двух слуг, и те внесли что-то похожее на портрет в тяжелой раме. Рама была плотно завернута в холст.
   — Ваше величество, это для вас, — заговорщицки улыбаясь, сказала Джейн. — Нечто приятное.
   Королеве было непросто выйти из своих тягостных раздумий.
   — Что там принесли, Джейн? Я утомилась, и мне не хочется угадывать.
   Джейн Дормер дождалась, пока слуги поставят ношу к стене, затем взялась за край холста.
   — Вы готовы?
   Мария заставила себя улыбнуться.
   — Так это — портрет Филиппа? — спросила королева. — Меня не одурачишь красивым портретом. Не забывай: мне много лет, и я помню, как мой отец женился, увидев портрет, но затем развелся с той, которая была изображена на холсте. Потом он называл портреты самой скверной шуткой, какую только можно сыграть с человеком. Любой портрет всегда приукрашен. Не жди моих восторгов.
   Вместо ответа Джейн отвернула край холста. Я услышала шумный вздох королевы, потом увидела, как зарумянились ее бледные щеки.
   — Боже мой, Джейн, ну и мужчина! — прошептала она и по-девчоночьи захихикала.
   Джейн Дормер так и покатилась со смеху. Она развернула весь холст, после чего отошла в угол, любуясь портретом.
   Принц Филипп и впрямь выглядел обаятельным мужчиной. К тому же он был едва ли не на пятнадцать лет моложе королевы. У него была темная бородка клинышком, темные улыбающиеся глаза, полные чувственные губы. Принц отличался правильным телосложением, широкими плечами и стройными ногами. Художник изобразил его в темно-красном камзоле, с темно-красным беретом на голове, откуда щегольски выбивалась прядка вьющихся темно-каштановых волос. Такой мужчина был способен нашептывать женщине о своих любовных желаниях до тех пор, пока та не разомлеет и не станет податливой. Чем-то он был похож на богатого повесу, если бы не волевые складки вокруг рта и поворот плеч, свидетельствующие о том, что он способен честно вести дела.
   — Как он вам, ваше величество? — спросила Джейн.
   Королева молчала. Я бросила взгляд на портрет, затем на Марию. Она буквально пожирала портрет глазами. Где-то я уже видела такое выражение лица. Ответ пришел мгновенно: у себя. Я выглядела точно так же, когда думала о Роберте Дадли. Такие же распахнутые глаза, та же дремлющая улыбка.
   — Он очень… приятный, — сказала королева.
   Джейн Дормер встретилась со мной глазами и улыбнулась.
   Я хотела ответить ей улыбкой, но неожиданно моя голова наполнилась звоном множества маленьких колокольчиков.
   — Какие у него темные глаза, — заметила Джейн.
   — Да, — почти шепотом согласилась королева.
   — Смотрите, он носит высокий воротник. Должно быть, сейчас в Испании это модно. Он принесет с собой новейшую моду.
   Звон у меня в голове становился все сильнее. Я прижала руки к ушам, однако звон не уменьшился. Ведь он был не снаружи, а внутри. Уже не звон, а настоящий гром.
   — Да, — снова сказала королева.
   — А посмотрите, у него золотой крест на цепочке, — ворковала Джейн. — Слава Богу, он — истинный католик. У Англии снова будет христианский принц.
   Я едва стояла на ногах. Казалось, моя голова сама теперь превратилась в язык колокола и билась о его тяжелый купол. Я извивалась всем телом, пытаясь освободиться от этого нестерпимого звона. Потом меня прорвало, и я выкрикнула:
   — Ваше величество! Он разобьет вам сердце!
   Звон мгновенно стих, и на меня навалилась пронзительная тишина, что было немногим лучше неистовства звуков. Я увидела, что королева и Джейн Дормер обе смотрят на меня. Тогда я сообразила: этого нельзя было говорить вслух. Как настоящая блаженная, я встряла невпопад.
   — Что ты сказала? — сердито спросила Джейн Дормер, заставляя меня повторить те слова и испортить радостную атмосферу недавних минут, когда они с королевой разглядывали портрет Филиппа Испанского.
   — Я сказала: «Ваше величество, он разобьет вам сердце…» Но я не знаю, почему я так сказала.
   — Если не знаешь причины, лучше бы промолчала! — накинулась на меня Джейн.
   Ее верность королеве напоминала мне кудахчущую наседку, готовую каждое мгновение оберегать своего цыпленка.
   — Я не понимаю, как у меня это вырвалось, — промямлила я.
   — Невелика мудрость: сказать женщине, что мужчина разобьет ей сердце, и не назвать причину.
   — Вы правы, леди Джейн. Я очень виновата. Простите.
   — Ваше величество, не слушайте ее, — снова закудахтала Джейн Дормер. — Дурочка есть дурочка.
   Лицо королевы, еще недавно такое радостное и живое, сделалось угрюмым.
   — Ступайте обе, — сухо сказала она.
   Она сгорбилась и отвернулась к окну. Я часто видела этот ее жест, говоривший об упрямстве. Мария уже сделала свой выбор, и никакие мудрые слова не заставят ее передумать. Тем более слова шутихи, пусть даже и наделенной даром ясновидения.
   — Можете идти, — повторила королева.
   Джейн Дормер хотела была закрыть портрет холстом.
   — Не трогай, — остановила ее королева. — Возможно, я… еще посмотрю.
   

   Браку королевы предшествовали долгие переговоры между английской и испанской сторонами. Совет при королеве ужасала сама мысль об испанце на английском троне, а испанцам не терпелось добавить к своей разрастающейся империи еще одно королевство. Отпросившись навестить отца, я пошла разыскивать дом другого отца — отца Джона Ди. Дом его оказался совсем небольшим, стоящим вблизи Темзы. Я постучалась в дверь. Ответа не было. На мой повторный стук раскрылось окошко второго этажа.
   — Кто там?
   Кажется, это был голос Джона Ди.
   — Я ищу Роланда Ди.
   Навес над входной дверью скрывал меня от глаз мистера Ди, и он слышал только мой голос, который наверняка успел забыть.
   — Его здесь нет, — ответил мне Джон Ди.
   — Мистер Ди, это я — шутиха Ханна, — крикнула я. — На самом деле я ищу вас.
   — Тише! — сказал он и захлопнул окошко.
   Послышался скрип лестницы, потом лязг отпираемого засова. Дверь слегка приоткрылась. В передней было темно.
   — Входи поскорее, — шепнул мне Джон Ди.
   Я протиснулась сквозь щелку, и он сразу же захлопнул дверь и задвинул засов. Мы стояли лицом к лицу в сумраке передней. Я уже хотела заговорить, но мистер Ди предостерегающе схватил меня за руку. Я застыла, ощутив знакомое чувство непонятного страха. Казалось бы, чего нам бояться? Снаружи доносились обычные звуки лондонской улицы. Шли люди, уличные торговцы громко расхваливали свой товар. На пристани разгружали лодки.
   — За тобой никто не следил? — по-прежнему шепотом спросил Джон Ди. — Ты кому-нибудь говорила, что идешь меня искать?
   У меня заколотилось сердце. Рука сама собой потянулась к щеке — отирать несуществующую сажу.
   — Нет, мистер Ди. Сомневаюсь, чтобы кто-то обратил на меня внимание.
   Джон Ди кивнул, затем молча повернулся и стал подниматься по лестнице. Помявшись немного, я двинулась следом. По правде говоря, меня подмывало выскользнуть из этого странного дома через заднюю дверь, побежать к своему отцу и забыть о существовании мистера Ди.
   Из раскрытой двери второго этажа лился дневной свет. Джон Ди кивком позвал меня в комнату. Возле окна стоял его письменный стол с каким-то диковинным медным инструментом. Сбоку находился второй стол — дубовый, с выщербленной столешницей. Тот был загроможден бумагами, линейками, карандашами, перьями и чернильницами. Тут же лежали свитки, покрытые бисерным почерком мистера Ди, где цифры преобладали над буквами. Похоже, здесь мы были в относительной безопасности, и я решилась задать вопрос, давно вертевшийся у меня на языке:
   — Что случилось, мистер Ди? Вас ищут? Может, мне лучше уйти?
   Он улыбнулся и покачал головой.
   — Это моя излишняя осторожность, — признался он. — Моего отца забрали на допрос. Но он известен своими протестантскими воззрениями. Против меня нет никаких обвинений. Просто я сильно удивился, когда ты пришла.
   — Вы уверены? — допытывалась я.
   Он засмеялся.
   — Ханна, ты сейчас похожа на молодую олениху, готовую дать деру. Успокойся. Здесь тебе ничего не угрожает.
   Я заставила себя успокоиться и оглядела комнату. Меня очень интересовал неведомый инструмент на письменном столе.
   — Как ты думаешь, что это за штука? — спросил мистер Ди.
   Я покачала головой. Ничего похожего я еще не видела. Инструмент был медным. В середине, на штыре, покоился медный шарик величиной с голубиное яйцо. Шарик окружало медное кольцо. Дальше шло еще несколько колец с прикрепленными к ним шариками. Похоже, эти кольца тоже могли вращаться. Чем дальше от центра, тем шире было кольцо и меньше шарик на нем.
   — Это модель мира, — торжественным шепотом произнес Джон Ди. — Она показывает, как великий «небесный плотник» создал мир и привел его в движение. Здесь скрыт секрет работы Божественного разума.
   Мистер Ди наклонился и слегка тронул первое кольцо. Словно по волшебству, все кольца пришли в движение. Каждое двигалось со своей скоростью. Прикрепленные к ним шарики на них то расходились, то догоняли друг друга. Только маленькое золотистое яйцо в центре оставалось неподвижным. Все вращалось вокруг него.
   — А где же наш мир? — спросила я.
   — Вот он, — с улыбкой ответил Джон Ди, показав на неподвижное золотистое яйцо.
   Затем его палец указал на второе кольцо, чей шарик двигался медленно.
   — Вот Луна. А это, — он указал на третье кольцо, — наше Солнце. Дальше располагаются планеты.
   Его палец замер над внешним кольцом. В отличие от других, оно было серебряным. Это оно от легкого прикосновения начало двигаться само и привело в движение остальные кольца.
   — Смотри, Ханна. Это — primum mobile.[4] Это кольцо символизирует прикосновение Бога, заставившее двигаться все, из чего состоит наш мир. Это Слово. Это проявление Божьего повеления: «Да будет свет».
   — Свет, — повторила я.
   — Какие прекрасные слова — «Да будет свет». Если бы я узнал, что заставляет мир двигаться, я бы узнал тайну небесного движения, — сказал мистер Ди. — В этой модели я могу играть роль Бога. Я знаю, как устроена эта вещица. Но мне неведомы небесные силы, заставляющие планеты двигаться по своим кругам. Я не первый год бьюсь над вопросом: что, какая сила заставляет Солнце вращаться вокруг нашей Земли?
   Он молчал, будто ждал моего ответа. Но что могла сказать я, четырнадцатилетняя девочка, если лучшие умы не могли ответить на этот вопрос? Я покачала головой, завороженная блеском колец и шариков.
   Мистер Ди осторожно тронул серебряное кольцо, остановив его, и все кольца тоже послушно остановились.
   — Эту забавную штучку изготовил для меня мой друг Герард Меркатор, когда мы с ним оба были студентами. Когда-нибудь он станет великим создателем карт. Я в этом не сомневаюсь. А я… я пойду своим путем. Куда бы этот путь меня ни завел. Мой ум должен быть ясен и свободен от честолюбия, а сам я должен жить в свободной стране, где нет гонений на знания. Я должен идти ясным путем.
   Он умолк, затем посмотрел на меня, будто только сейчас вспомнил о моем присутствии.
   — А ты, Ханна? Что привело тебя сюда? — спросил он несколько изменившимся голосом. — И почему ты справлялась о моем отце?
   — На самом деле мне нужны были вы. Я узнала, что вас, скорее всего, нужно искать в доме вашего отца. Так мне сказали при дворе. А искала я вас, чтобы передать послание.
   Лицо мистера Ди озарилось.
   — Послание? От кого?
   — От сэра Роберта.
   Джон Ди нахмурился.
   — А я было подумал, что к тебе явился ангел с посланием для меня. И что нужно сэру Роберту?
   — Он хочет знать, какими будут дальнейшие события. Сэр Роберт дал мне два поручения. Первое: передать принцессе Елизавете, чтобы нашла вас и стала у вас учиться, как когда-то учился он сам. А второе — сэр Роберт просил вас встретиться с несколькими людьми.
   — С какими людьми?
   — С сэром Уильямом Пикерингом, Томом Уайеттом и Джеймсом Крофтсом, — перечислила я. — И еще он просил вам передать: эти люди занимаются алхимическим экспериментом по превращению простых металлов в золото и распыляют серебро в прах. Вы должны им в этом помочь. Эдуард Куртнэ может устроить какую-то… алхимическую свадьбу. И я должна буду вновь пойти к сэру Роберту и передать ему все, что вы мне скажете.
   Мистер Ди покосился на окно, словно боялся, что нас могут подслушать.
   — Сейчас не те времена, чтобы я служил опальной принцессе и человеку, заключенному за государственную измену в Тауэр. Что касается названных тобой имен… они мне знакомы, но в их замыслах я и раньше сомневался.
   Я пристально посмотрела на него.
   — Как вам будет угодно, сэр.
   — А тебе, девочка, стоило бы найти себе занятие побезопаснее, — добавил мистер Ди. — О чем он думал, подвергая тебя такой опасности?
   — Я сама согласилась, — твердо ответила я. — Я дала слово.
   — Сэр Роберт должен освободить тебя от каких-либо обязательств. Нельзя из Тауэра повелевать другими.
   — Он и освободил меня. Мне нужно увидеть его только один раз. Он просил меня сообщить ему ваши предсказания о будущем Англии.
   — Для этого ты должна заглянуть в зеркало. Ты готова? — спросил мистер Ди.
   Я не торопилась отвечать. Честно говоря, я побаивалась заглядывать в темное зеркало, стоящее в темной комнате. Наверное, я боялась каких-то сущностей, способных выскочить из зеркала и прицепиться к нам обоим.
   — Мистер Ди, в прошлый раз это было не настоящее видение, — нехотя созналась я.
   — Ты говоришь про дату смерти короля?
   Я кивнула.
   — И когда ты предсказала, что следующей королевой будет Джейн?
   — Да.
   — Однако твои ответы оказались правдивыми, — улыбнулся мистер Ди.
   — Я их просто угадала. Можно сказать, взяла с потолка. Простите меня.
   Он снова улыбнулся.
   — Тогда сделай это еще раз. Возьми с потолка. Для меня. Для сэра Роберта, раз он тебя попросил. Согласна?
   Он поймал меня, и отказываться было поздно.
   — Согласна, — пробормотала я.
   — Тогда не будем терять время. Садись, закрой глаза и постарайся ни о чем не думать. А я приготовлю для тебя комнату.
   Я повиновалась ему и села на табурет. Мистер Ди тихо прошел в другую комнату. Зашелестели шторы, которые он задергивал. Потом затрещала свечка. Должно быть, он зажег ее от углей очага, чтобы от нее зажечь еще несколько свечей.
   — Ну, вот, все готово, — сообщил он, подходя ко мне. — Идем, и пусть добрые ангелы направляют наш путь.
   Взяв мою руку, Джон Ди повел меня в тесную комнатку. На столике, прислоненное к стене, стояло знакомое мне зеркало. Перед зеркалом лежала восковая табличка со странными знаками. Чуть поодаль располагалась зажженная свеча. Напротив мистер Ди поставил вторую, и в зеркале возникла бесконечная вереница уменьшающихся свечей. Они уходили далеко за пределы нашего мира, дальше Солнца, Луны и планет, которые я недавно видела на его диковинной модели. Только за пределами были не сияющие небеса, а полная тьма.
   Я глубоко вздохнула, отогнала свои страхи и уселась перед зеркалом. Мистер Ди вполголоса прочел молитву.
   — Аминь, — прошептала я и стала всматриваться в темноту зеркала.
   Мой язык произносил какие-то слова, но я едва их понимала. Я слышала поскрипывание пера — мистер Ди записывал то, что я говорила. Кажется, я называла какие-то цифры, а еще — непонятные стихи. По-своему красивые, с определенной рифмой, однако их смысл был мне непонятен. А потом мой слух внезапно стал четким, и я услышала свой голос, произносящий по-английски:
   — Ребенок будет и не будет. Король будет и не будет. Королеву-девственницу ждет всеобщее забвение. Будет другая королева, но не девственница.
   — А что станется с сэром Робертом Дадли? — шепотом спросил Джон Ди.
   — Он воспитает принца, который изменит историю мира, — прошептала я в ответ. — Он умрет своей смертью, любимый королевой.
   

   Придя в себя, я увидела Джона Ди. Он подал мне кружку с питьем, похожим на фруктовый напиток с металлическим привкусом.
   — Ну как? Пришла в себя? — спросил он.
   — Да, — зевнула я. — Только спать хочется.
   — Сейчас тебе лучше вернуться ко двору, не то тебя хватятся.
   — Вы повидаетесь с принцессой Елизаветой? — спросила я.
   Мистер Ди задумался.
   — Когда это будет безопасно, но никак не раньше. Можешь передать сэру Роберту, что я буду служить ему и делу и что я тоже думаю — время настало. В дни перемен я помогу ей и ее шпиону. Но я должен соблюдать осторожность.
   — Вы боитесь? — спросила я.
   Мне почему-то казалось, что таким людям, как Джон Ди, неведом страх слежки и они не замирают при ночном стуке в дверь.
   — Немного боюсь, — признался он. — Хотя у меня есть влиятельные друзья. Понимаешь, мне нужно осуществить свои замыслы, и я не хочу, чтобы мне мешали. Королева восстанавливает монастыри. Нужно восстановить и монастырские библиотеки. Бог обязывает меня приложить усилия и сделать так, чтобы на полках этих библиотек вновь появились книги и манускрипты. Я должен разыскать ученых монахов и уговорить их вернуться. А еще я надеюсь увидеть, как простые металлы превращаются в золото.
   — Вы про философский камень?
   — Нет, сейчас это просто загадка, — улыбнулся Джон Ди.
   — Что мне передать сэру Роберту, когда я пойду навещать его в Тауэре?
   Джон Ди задумался.
   — Скажи ему, что он умрет своей смертью, любимый королевой. Ты это видела, хотя и не знала о своей способности видеть. Ты увидела правду, хотя нынче такая правда кажется невероятной.
   — Мистер Ди, вы уверены? Королева не казнит сэра Роберта?
   — Уверен, Ханна. У него впереди еще много дел, и время золотой королевы обязательно наступит. Сэр Роберт — не из тех людей, что умирают молодыми, не завершив трудов своей жизни. Я предвижу большую любовь, которой наградит его судьба. Величайшую любовь, которую ему суждено познать.
   Я затаила дыхание, потом шепотом спросила:
   — А вы знаете, кого он полюбит?
   Я ни единого мгновения не думала, что это буду я. Да и могло ли быть такое? Кто я? Его вассал. Он называл меня «мисс Мальчик» и смеялся над моим обожанием, когда предложил освободить меня, а я отказалась. Нет, я никогда не дождусь от сэра Роберта взаимности.
   — Его полюбит королева, — сказал Джон Ди. — Он станет величайшей любовью ее жизни.
   — Но ведь она собирается замуж за Филиппа Испанского, — возразила я.
   Джон Ди покачал головой.
   — Что-то я не вижу на английском троне испанца. И не я один. Многие не видят.
   

   Попробуйте улучить момент, чтобы поговорить с принцессой Елизаветой без соглядатаев и наушников! Задача не из легких. Хотя у принцессы не было друзей среди придворных и общение ограничивалось узким кругом ее фрейлин и слуг, ее постоянно окружали люди, как бы случайно оказывающиеся рядом. На самом деле половина таких «случайных» людей были платными шпионами. Свои шпионы имелись в Англии у французского короля, а у испанского императора была здесь целая сеть. Все более или менее влиятельные персоны, и в первую очередь — члены государственного совета, стремились завести шпионов повсюду, дабы знать о малейших признаках готовящегося заговора. Естественно, своя сеть платных доносчиков имелась и у королевы Марии. Наверняка кому-то платили, чтобы следить за мной и доносить обо всех моих словах и поступках. Одна эта мысль наполняла меня страхом. Мы жили в напряженном мире постоянной подозрительности и ложной дружбы. Я не раз вспоминала модель мира, увиденную у Джона Ди. В реальной жизни место Земли занимала Елизавета. Она была в центре всего; вот только звезды ее небосвода завистливо следили за ней и желали ей всяческих бед. Неудивительно, что она с каждым днем становилась все бледнее и бледнее, а тени под ее глазами из голубоватых превращались в лиловые, напоминающие цвет синяков. Близилось Рождество, однако Елизавете оно не предвещало ничего хорошего.
   Враждебность королевы к своей сестре тоже возрастала с каждым днем. Марии достаточно было увидеть принцессу идущей с гордо поднятой головой и задранным носом, и у нее портилось настроение. Я уже не говорю о тех моментах, когда Елизавета подчеркнуто отворачивалась в часовне от статуи Богоматери или «забывала» взять коралловые четки, зато прицепляла к поясу миниатюрный молитвенник — подарок покойного короля Эдуарда. Все знали, что там содержится предсмертная молитва юного короля: «Всемогущий Боже, убереги мою страну от католичества и сохрани в ней истинную религию». Предпочесть молитвенник подаренным королевой четкам было чем-то большим, нежели разовым проявлением бунтарства. Это был вызов, постоянно бросаемый королеве.
   Возможно, Елизавета не слишком-то об этом и задумывалась, но наша королева воспринимала дерзкое поведение сестры как оскорбление, наносимое прямо в сердце. Для прогулок верхом Елизавета всегда одевалась вызывающе ярко. Она улыбалась и махала собравшимся. Они приветствовали принцессу и тоже махали ей шляпами и шапками. Однако во дворце принцесса неизменно ходила в черных платьях с белыми манжетами и белым воротником. Те, кого допускали на галерею во время королевского обеда, специально приходили полюбоваться на хрупкую красоту Елизаветы и скромное, протестантское благочестие ее одежды.
   Противостояние Елизаветы никогда не перерастало в открытое столкновение. Однако каждый ее шаг давал новую пищу для слухов и сплетен, жадно ловимых всеми, кто оставался верен протестантизму.
   «Принцесса-протестантка сегодня была бледна и не окропила пальцы святой водой».
   «Принцесса-протестантка просила освободить ее от посещения вечерней мессы, говоря, что снова себя плохо чувствует».
   «Принцесса-протестантка живет при католическом дворе почти что как узница, однако крепко придерживается своей веры и дожидается своего часа, не боясь разверзнутой пасти Антихриста».
   «Принцесса-протестантка — настоящая мученица за веру. Вечно надутая сестрица травит ее, словно стая гончих — медведя, всеми способами пытаясь замутить ее чистую совесть».
   Рядом с огненным сиянием волос Елизаветы, мученической бледностью ее лица и предельной скромностью платьев королева, наслаждающаяся роскошными нарядами и сверкающая фамильными драгоценностями, выглядела дешевой безделушкой. Мария могла надевать самые изысканные платья, украшать пальцы, шею и уши самыми удивительными драгоценностями, и все равно ей было не выдержать битву с торжеством цветущей молодости Елизаветы. Королева, годящаяся ей в матери, рядом с Елизаветой смотрелась изможденной и придавленной ношей правления, которую на себя возложила.
   Увы, я не могла просто отправиться в покои Елизаветы и попросить о встрече с нею. Я бы сразу попала в поле зрения испанского посла, который следил за каждым шагом принцессы и обо всем исправно доносил королеве. Но в один прекрасный день, когда я шла по галерее следом за принцессой, она вдруг оступилась. Я бросилась к ней на помощь, и она схватила мою руку, чтобы не упасть.
   — Ну вот, опять каблук попал в выбоину. Теперь надо отдавать туфли сапожнику, — сказала она.
   — Разрешите, я провожу вас до ваших покоев, — предложила я и шепотом добавила: — У меня есть для вас послание от сэра Роберта Дадли.
   Елизавета даже на мгновение не повернулась ко мне. Она потрясающе умела владеть собой. Я сразу поняла, что страхи королевы не напрасны. Ее сестра была прирожденной заговорщицей.
   — Без позволения сестры я не принимаю никаких посланий, — учтиво произнесла она. — Но я буду тебе очень признательна, если ты поможешь мне добраться до моих покоев. Когда каблук сломан, очень тяжело идти. Того и гляди, ногу вывихнешь.
   Елизавета наклонилась и сняла поломанную туфлю. Я не могла не заметить красивую вышивку на ее чулке, однако сейчас было не время расспрашивать принцессу, откуда она взяла такой узор. Между тем все, чем она владела и что делала, по-прежнему вызывало у меня тайное восхищение. Я протянула ей руку. Придворному, шедшему нам навстречу, я поспешила объяснить:
   — Принцесса сломала каблук.
   Он кивнул и пошел дальше. Думаю, случись это без меня, вряд ли он помог бы Елизавете добраться до ее комнат. Зачем навлекать на себя гнев королевы?
   Принцесса глядела прямо перед собой, слегка прихрамывая на разутую ногу. Мы шли медленно. У меня было предостаточно времени, чтобы передать ей послание, которое, по ее словам, она не смела выслушивать без позволения сестры.
   — Сэр Роберт просил вас позвать Джона Ди и начать заниматься с ним, — шепотом сообщила я. — Он просил вас заниматься усердно и не отлынивать от учебы.
   Елизавета по-прежнему глядела перед собой.
   — Я могу ему передать, что вы это сделаете?
   — Можешь ему передать, что я не делаю ничего, что могло бы огорчить мою сестру-королеву, — беззаботно ответила принцесса. — Но мне давно хотелось учиться у мистера Ди, и я намерена просить его заняться со мной чтением. Меня особенно интересуют труды первых отцов Святой церкви.
   Она всего лишь раз мельком взглянула на меня.
   — Я стараюсь как можно больше узнать о католической церкви, — сказала Елизавета. — Мое обучение до недавнего времени было поставлено из рук вон плохо.
   Мы подошли к ее покоям. Стражник возле дверей тут же вытянулся в струнку и распахнул дверь. Елизавета отпустила мою руку.
   — Спасибо, что помогла мне дойти, — довольно холодно сказала она и скрылась за дверью.
   Как только дверь закрылась, из покоев донесся стук каблуков принцессы. Разумеется, они оба были в полном порядке.
   

   Английский народ не хотел, чтобы его королева выходила замуж за испанца, и все сильнее противился этому. Предсказание Джона Ди каждый день подтверждалось десятками событий. Против брака с Филиппом Испанским сочинялись и распевались баллады. Проповедники из тех, что посмелее, метали громы и молнии против такого союза, опасного для независимости Англии. На стенах домов появлялись наспех нарисованные карикатуры, высмеивающие этот брак. Уличные торговцы почти за бесценок торговали памфлетами, клевещущими на испанского принца и упрекающими королеву за ее выбор. Испанский посол не жалел красноречия, уверяя придворных и знать, что принц Филипп и в мыслях не имеет воссесть на английском престоле, что на этот брак его уговорил отец. В ход шли и такие доводы: если бы не подчинение отцовской воле, принц, который на одиннадцать лет моложе Марии, наверняка нашел бы себе более выгодную партию, чем английская королева. Любые намеки на то, что принцу стоило бы поискать себе другую невесту, воспринимались испанским послом как оскорбление. Англичане же видели в этом браке не что иное, как проявление испанской алчности.
   От нескончаемого потока противоречивых советов королева чуть не падала в обморок. Мария начинала всерьез опасаться, что, не успев приобрести поддержку Испании, она может потерять любовь англичан.
   — Почему ты мне сказала, что он разобьет мое сердце? — пристала она ко мне в один из дней. — Ты уже тогда видела, что события примут такой оборот? Я ничего не понимаю. Мои советники убеждают меня отказаться от этой партии, и они же твердят, что мне необходимо поскорее выйти замуж и родить наследника. Как такое возможно? Я помню, как ликовал народ во время моей коронации. Еще и полгода не прошло, а они готовы проклинать меня, узнав о грядущей свадьбе.
   — Ваше величество, я бы не смогла вам этого предсказать. Думаю, никто не предвидел такого быстрого и резкого поворота.
   — Я опять вынуждена защищаться ото всех, — сказала она не столько мне, сколько себе самой. — На каждом повороте событий я должна следить, как бы они от меня не разбежались. Что знать, что те, кто под ними… все они должны были стать моими верными слугами. А они только и знают, что шептаться по углам и обсуждать каждый мой шаг.
   Королева встала, прошла к оконной нише, поднялась на восемь ступенек, но не села на приоконную скамейку, а опять спустилась вниз. Я вспомнила, как впервые увидела ее в Хансдоне, окруженную несколькими фрейлинами, редко улыбающуюся и еще реже смеющуюся. Там она казалась почти что узницей. Теперь Мария была королевой Англии, однако по-прежнему оставалась узницей людских мнений и по-прежнему не смеялась.
   — Совет — он еще хуже моих фрейлин! — воскликнула она. — Они позволяют себе спорить и препираться в моем присутствии. Казалось бы, у меня столько советников — и ни одного здравого совета. Они все ждут от меня чего-то иного, и все, как один, мне лгут. Мои осведомители приносят мне одни истории, а испанский посол — совершенно другие. Кому прикажешь верить? Я же чувствую: они постоянно что-то замышляют против меня. При первой же вспышке безумия они столкнут меня с трона и посадят туда Елизавету. Они лишились небесной благодати и сами низринули себя в ад, а все потому, что их мозги пропитались ересью. Им уже не услышать слов истины, даже если я стану кричать им прямо в уши.
   — Людям нравится думать самостоятельно… — попыталась возразить я.
   — Ошибаешься, Ханна! — резко ответила королева. — Людям не нравится думать самостоятельно. Им нравится следовать за тем, кто обещает, что будет думать вместо них. Теперь им кажется, будто они нашли такого человека. Его зовут Томас Уайетт. Я его знаю. Фигура известная. Сын любовника Анны Болейн. Нетрудно догадаться, на чьей он стороне. И он не один. Такие, как Роберт Дадли, сидят в Тауэре и ждут, когда им выпадет шанс. Думаешь, Елизавета далеко от них ушла? Глупая девка, слишком молодая, чтобы жить своим умом. Зато тщеславия у нее — хоть отбавляй. И алчного нетерпения. Как же ей хочется поскорее успеть к трону. Ей неведомо достойное ожидание, как ждала я. Долгие, мучительные годы, запертая в глуши. Думаешь, мне было легко? А она вообще не желает ждать.
   — Вам нечего бояться Роберта Дадли, — выпалила я. — Помните, он объявил о поддержке вас? Он пошел против своего отца. А про Уайетта я совсем не слышала. Надо думать, он ничего против вас не замышлял, раз остается на свободе?
   Мария подошла к стене, постояла, затем вернулась к окну.
   — Уайетт одним из первых поклялся мне в верности и пообещал честно служить. Теперь же он категорически против моего брака, — сухо ответила она. — Как будто его мнение что-то значит! Он вообще говорит странные вещи. Говорит, что столкнет меня с трона, а затем посадит снова.
   — А у него много сторонников?
   — Половина Кента, — прошептала она. — И этот коварный дьявол Эдуард Куртнэ тоже облизывается на трон. Наверное, в мыслях уже видит себя королем. А Елизавета надеется стать его королевой. И денежки на оплату его преступных замыслов обязательно найдутся. В этом я не сомневаюсь.
   — Деньги?
   В ее голосе появилась горечь.
   — Да, Ханна. Франки. Врагам Англии всегда платят золотыми франками.
   — Почему же тогда вы не арестуете его?
   — Сначала его надо найти. Уайетт — предатель с ног до головы. Но я не знаю ни места, где он находится сейчас, ни времени, когда он от слов перейдет к действиям.
   Мария глядела в окно, будто видела не только голый сад, дворцовую ограду и Темзу, серебрящуюся под холодным зимним солнцем, но и далекое графство Кент, и прятавшихся там врагов.
   Как же она отличалась от той Марии, что ехала в Лондон, полная радужных надежд!
   — Ваше величество, когда мы ехали в Лондон, я думала, что вся ваша борьба осталась позади.
   Она посмотрела на меня… я хорошо знала этот взгляд — взгляд затравленного, преследуемого человека. Потухшие глаза, кожа — словно наплывы воска на подсвечнике. Казалось, она постарела на десять лет, и ее триумфальный путь в Лондон, нескончаемые приветствия народа и армия ликующих сторонников — все это было очень давно.
   — Я тоже так думала, — вздохнула она. — Я думала, что все мои несчастья остались позади. Детство, полное страхов, ночные кошмары и не менее кошмарные пробуждения, когда убеждаешься в реальности своих ужасов. Называй это моей наивностью, но я искренне считала: вот меня коронуют, вот я стану законной королевой, и придет долгожданное ощущение безопасности. Где там! Все стало хуже, чем прежде. Каждый день я слышу о новом заговоре, каждый день, идя к мессе, ловлю на себе чьи-то косые взгляды. Каждый день кто-то вслух восхищается образованностью принцессы Елизаветы, ее достоинством или грациозностью движений. Каждый день кто-то перешептывается с французским послом, повторяя мелкие сплетни, мелкую ложь, будто я готова швырнуть королевство к ногам Испании. Они что, забыли, сколько лет я потратила, ожидая трона? Они забыли о жертве, принесенной моей матерью, когда она отвергла предложения короля, поскольку хотела, чтобы я оставалась наследницей престола? Она умерла в одиночестве, не видя меня и не услышав от него ни одного доброго слова. Умерла в ветхом, сыром, разваливающемся доме, вдали от друзей. И все — ради того, чтобы однажды я стала английской королевой. Неужели они думают, что красивый портрет затмил мне глаза и я променяю на него свое наследие? Неужели они все впали в безумие, если думают, что я могу предать себя?
   В ее голосе чувствовались слезы.
   — Для меня нет ничего драгоценнее английского трона. Для меня нет ничего драгоценнее английского народа. А люди этого не видят и не желают мне доверять!
   Ее трясло. Я никогда еще не видела Марию столь подавленной и удрученной.
   — Ваше величество, вам обязательно нужно успокоиться. Даже если внутри вас все бурлит, внешне вы должны казаться спокойной и безмятежной.
   — Мне нужен кто-то рядом, — прошептала она, будто не слыша моих слов. — Тот, кто позаботится обо мне, кто поймет, в какой опасности я нахожусь. Мне нужен защитник.
   — Если вы думаете, что Филипп Испанский… — начала я, но она сердито махнула рукой.
   — Ханна, мне больше не на кого рассчитывать. Я надеюсь, что он все же приедет. Вопреки всей злобной клевете на нас обоих. Вопреки опасностям для нас обоих. Его уже грозят убить, едва он ступит на английскую землю. Я очень надеюсь, что Господь дарует Филиппу достаточно мужества, и он приедет сюда, женится на мне и избавит от страхов и тревог. Бог мне свидетель, одна я не в силах управлять королевством.
   — Помнится, вы говорили, что будете королевой-девственницей. Вы собирались жить как монахиня, посвятив себя не мужу и детям, а народу.
   Королева отвернулась от созерцания холодной реки и таких же холодных стальных небес.
   — Верно, Ханна, я так говорила. Но тогда я не знала, каково мне придется на троне. Я не знала, что титул королевы принесет мне куда больше страданий, нежели титул принцессы. Тогда меня привлекал ореол королевы-девственницы. Я не представляла, со сколькими опасностями это связано. Вечная опасность. Страх перед будущим, не оставляющий тебя ни на минуту. И всегда одна. Но хуже всего — сознание недолговечности всех своих начинаний.
   

   Мрачное настроение не покидало королеву и во время обеда. За столом она сидела хмурая, опустив голову. Естественно, что и в большом обеденном зале стояла мертвая тишина. Никто не позволил бы себе веселиться в присутствии насупленной королевы. К тому же у придворных хватало и своих страхов. Если королева не сумеет удержать трон, можно ли рассчитывать на безопасность собственных жилищ? А вдруг Елизавета сместит ее? Тогда тем, кто восстановил католическое благочестие своих часовен и платил священникам за мессы, вновь придется менять веру. Придворные сидели, стараясь не поднимать голов от тарелок. Оживление возникло, лишь когда Уилл Соммерс встал, церемонно расправил камзол и направился к столу королевы. Конечно же, он знал, что глаза всех обращены сейчас на него. Шут изящно припал на одно колено и взмахнул платком.
   — Чего тебе, Уилл? — рассеянно спросила королева.
   — Я пришел предложитто вам бракко, — торжественным голосом, но смешно коверкая слова, ответил шут.
   Придворные затаили дыхание.
   В глазах королевы мелькнули смешливые искорки.
   — Брак? С кем, Уилл?
   — Я — завзятый холостякко, — продолжал Уилл, не обращая внимания на смешки, раздавшиеся из глубины зала. — Но в такой ситуатто я готов пересмотретто свои принциппо.
   — В какой ситуации? — едва сдерживая смех, спросила Мария.
   — В ситуатто моего предложетто, — ответил он. — Вашему величеству бракко со мной.
   Даже для Уилла это была опасная грань.
   — Я не ищу себе мужа, — чопорно заявила королева.
   — Тогда я удаляюсь, — с необычайным достоинством произнес Уилл.
   Он встал, повернулся и неторопливо побрел в глубь зала. Придворные молча ждали, чем кончится его шутка. Королева — тоже. Уилл великолепно рассчитал время. Он снова повернулся лицом к трону.
   — Но неужели вы не подуматто? — спросил он, предостерегающе вытягивая свой костлявый указательный палец. — Неужели вы не подуматто, что вам придется губитто свою жизнь в бракко с сыном обычного императорро? Теперь у вас есть лучший шанссо. У вас есть я!
   Зал так и покатился со смеху. Королева смеялась вместе со всеми. Уилл вихляющей походкой вернулся на свое место и вознаградил себя солидной порцией вина. Я взглянула на него. Шут приветственно качнул бокалом. Шутиха должна была понять шута. Я поняла: тяжелейшую и болезненную тему Уилл не побоялся обратить в озорную шутку. Шутить умели многие, но только он умел вырывать у своих шуток жало, чтобы они никого не задели. Даже королева, знавшая, что из-за решимости выйти замуж может лишиться страны, сумела хотя бы немного посмеяться и с аппетитом пообедать. Пусть на один вечер, но он заставил королеву забыть о противостоящих ей силах.
   

   Я снова отпросилась навестить отца. На сей раз без заходов к Джону Ди. Я покинула двор, жужжащий от сплетен, и вышла на улицы, где зрел мятеж. Повсюду шептались о какой-то тайной армии, собираемой для войны против королевы. То в одном, то в другом доме мужчины исчезали под покровом ночи, чтобы влиться в ряды мятежников. Поговаривали, что принцесса Елизавета готова выйти замуж за добропорядочного англичанина Эдуарда Куртнэ и с радостью выйдет. Елизавета якобы обещала взойти на трон сразу же, как ее сестра будет смещена. Люди из графства Кент не позволят испанскому принцу помыкать ими. Англия — не приданое полуиспанки Марии, чтобы достаться испанской короне. Если королеве вздумалось выходить замуж, есть немало достойных англичан. Взять того же молодого и красивого Эдуарда Куртнэ, в чьих жилах, между прочим, тоже течет королевская кровь. В европейских странах достаточно принцев-протестантов, отличающихся происхождением и образованностью. Каждый из них мог бы стать прекрасным королем-консортом для Марии. Естественно, она должна выйти замуж, и как можно скорее. Ни одна женщина в мире не способна в одиночку управлять домом и хозяйством, не говоря уже о королевстве. Ей обязательно нужна твердая мужская рука. Женская натура не приспособлена для управления; женщине не хватает ума для принятия решений. Мелкие неприятности повергают ее в уныние, и ей, конечно же, не хватит выдержки и силы характера, чтобы справиться с неприятностями крупными. Но королева ни в коем случае не должна выходить за испанского принца. Не только выходить — даже думать о возможности такого брака! Подобная мысль сродни государственной измене. Все вокруг шептались, что королева наверняка обезумела от любви к Филиппу. Только этим можно объяснить ее мысли о браке с ним. Но королева, отринувшая здравый смысл ради плотских утех, не годится для управления Англией. И лучше свергнуть королеву, сжигаемую огнем запоздалых желаний, чем страдать под властью испанского тирана.
   У отца были гости. На одном из табуретов восседала миссис Карпентер. Рядом с нею сидел Дэниел. Я преклонила колени, получив отцовское благословение, после чего сдержанно поклонилась миссис Карпентер и своему будущему мужу. Взрослые улыбались, поглядывая на нас, хотя чувствовалось, что им не до улыбок. Мы с Дэниелом вели себя совсем не как помолвленная парочка. Мы не были похожи на воркующих голубков. Мы больше напоминали двух котов на садовой ограде, готовых сцепиться без видимого повода.
   — Я знала, что ты придешь, и решила тебя дождаться, — сообщила миссис Карпентер. — Ну, и Дэниел, конечно, тоже. Какие новости при дворе?
   Дэниел хмуро взглянул на мать. Чувствовалось, ему не хотелось, чтобы она объясняла мне его поступки.
   — Как подготовка к свадьбе королевы? Идет полным ходом? — спросил отец.
   Он заботливо пододвинул мне табурет и налил бокал доброго испанского вина. Удивительно, но должность придворной шутихи сделала меня уважаемой персоной. Не припомню, чтобы отец пододвигал мне табурет и угощал вином.
   — Двор только этим и занят, — сказала я, не вдаваясь в подробности. — Королева очень нуждается в помощнике и друге. Вполне естественно, что она остановила свой выбор на испанском принце.
   Я умолчала о портрете Филиппа, который висел теперь в покоях королевы, напротив статуи Христа и скамеечки для молитвы. В каждую нелегкую минуту королева молча советовалась с ним, поглядывая то на статую Христа, то на изображение своего будущего мужа.
   — Будем молить Бога, чтобы на нас это никак не отразилось, — сказал отец, мельком взглянув на миссис Карпентер. — И будем молить Бога, чтобы вместе с Филиппом сюда не пришли испанские порядки.
   Мать Дэниела кивнула, но не перекрестилась, как следовало бы сделать в таких случаях. Вместо этого она наклонилась к отцу и слегка коснулась его руки.
   — Забудьте прошлое, — убежденно посоветовала она. — Карпентеров в Англии уже три поколения, и все считают нас добропорядочными христианами и такими же добропорядочными англичанами.
   — Если Англия вдруг превратится во вторую Испанию, я здесь не останусь, — почти шепотом сказал отец. — По воскресным дням и в праздники, посвященные святым, они сжигали еретиков. Бывало, что по нескольку сотен одновременно. И тех из нас, кто обратился в христианство и вел благочестивую жизнь, судили и сжигали наравне с остальными. Оправдаться не удавалось никому! Судили старух, которые по болезни не смогли прийти к мессе. Судили молодых женщин, позволивших себе во время причастия взглянуть в сторону. Было достаточно любого пустяка, любого смехотворного предлога, чтобы тебя поволокли на суд инквизиции. И всегда кто-то на этом богател, а кто-то продвигался к большей власти. О том, сколько у него врагов, обвиняемый нередко узнавал только на процессе. И ужасался, видя в числе доносчиков своих добрых соседей и старых друзей. Печатать и продавать книги становилось все опаснее и опаснее. На каждого ученого человека смотрели как на скрытого еретика. Я знал: за мной обязательно придут, — и потому заранее начал готовиться к бегству. Но я никак не думал, что окажусь в этом списке не на первом месте и передо мной схватят и уничтожат моих родителей, сестру жены, а потом и жену… — Отец умолк, затем уже спокойнее добавил: — Я должен был это предусмотреть. Из Испании нужно было бежать гораздо раньше.
   — Отец, мы бы все равно не смогли ее спасти, — сказала я.
   Этими словами он обычно утешал меня, когда я в слезах кричала, что мы должны были остаться и умереть вместе с ней.
   — Ах, давние времена, — торопливо заметила миссис Карпентер, даже издали не видевшая инквизиторов. — Они не придут на английскую землю. Инквизиция в Англии? Это немыслимо.
   — Очень даже мыслимо, — возразил Дэниел.
   Стало тихо, как будто он произнес неприличное слово. Его мать и мой отец — оба вопросительно смотрели на него.
   — Испанский принц и королева, которая наполовину испанка. Должно быть, ее обуревает решимость восстановить католическую церковь. И кто лучше Святой инквизиции поможет ей вырвать с корнем протестантскую ересь? А принц Филипп давно известен как горячий поклонник инквизиции.
   — Королева слишком милосердна и не допустит сюда инквизицию, — сказала я. — Она пощадила леди Джейн, хотя все ее советники убеждали казнить «девятидневную королеву». Принцесса Елизавета постоянно опаздывает к мессе и изыскивает все способы, только бы не ходить в часовню, и… ничего. Инквизиция давным-давно осудила бы принцессу. Королева против насильственного принуждения к вере. Она считает, что рано или поздно свет Священного Писания воссияет в людских душах. Мария не станет жечь еретиков. Ей хорошо известен страх за свою жизнь. Она знает, каково страдать от ложных обвинений.
   — Это пока она одна. А когда рядом окажется Филипп… — заметил Дэниел.
   — Она выйдет замуж за Филиппа, но страну ему не отдаст. Она не уйдет в тень и не станет покорной исполнительницей его воли. Ей хочется быть достойной королевой, какой была ее мать. Мне думается, она без насилия и жестокостей восстановит истинную веру. Половина Англии уже рада возврату к мессе. Постепенно и другие перестанут этому противиться.
   — Будем надеяться, — сказал Дэниел. — Но повторяю: мы должны быть готовыми. Я не хочу в одну из ночей услышать стук в дверь и понять, что мы опоздали и нам уже не спастись. Я не позволю себе оказаться застигнутым врасплох и не пойду с овечьей покорностью на заклание.
   — Если уж в Англии станет невыносимо, куда мы отправимся?
   В животе у меня зашевелилось знакомое ощущение надвигающегося страха. Ощущение, что на земле для нас нет безопасных мест. Куда бы мы ни убежали, я везде буду ждать топота ног, поднимающихся по ступеням крыльца, а мои ноздри будут ловить знакомый запах дыма.
   — Сначала мы отправимся в Амстердам, а оттуда в Италию, — уверенно заявил Дэниел. — В Амстердаме мы с тобой сразу же поженимся и продолжим путь как одна семья. Твой отец, моя мать и сестры поедут с нами. Я продолжу учебу в Италии. В некоторых тамошних городах терпимо относятся к евреям. Мы сможем поселиться в одном из них и жить, не скрывая нашей веры. Твой отец будет торговать книгами. Мои сестры найдут себе работу. Семьей всегда легче выжить.
   — Вы посмотрите, как он думает о будущем! — восхищенно прошептала отцу миссис Карпентер.
   Отец тоже благосклонно улыбался Дэниелу, словно тот знал ответы на все вопросы.
   — Мы собирались пожениться лишь на следующий год, — сказала я. — Пока что я не готова к замужеству.
   — Так говорят все девушки, — заметила миссис Карпентер.
   Дэниел промолчал.
   Я спрыгнула с табурета.
   — Можно нам с Дэниелом поговорить наедине?
   — Идите в печатную комнату, — предложил Дэниелу отец. — А мы с твоей матерью выпьем еще по бокальчику вина.
   Он наполнил бокалы. Я поймала довольную улыбку матери Дэниела, когда мы с ним направились в комнату, где стоял громоздкий печатный станок.
   — Мистер Ди говорил так: если я выйду замуж, то потеряю дар ясновидения, — без обиняков сказала я. — Он верит, что это — Божий дар, который надо беречь.
   — Пустые предположения и голословные утверждения, — усмехнулся Дэниел, отметая мои доводы.
   Я думала почти так же, поэтому спорить не стала.
   — Такие явления недоступны нашему пониманию, — тоном ученого заявила я. — Мистер Ди хотел бы сделать меня своей предсказательницей. Он — алхимик. Он говорит…
   — Что бы ни говорил этот мистер Ди, он занимается колдовством. Если Филипп Испанский все-таки станет мужем королевы, таких, как Ди, ждут допросы инквизиции и, скорее всего, костер.
   — Мистер Ди вовсе не колдун. Он занимается богоугодным делом. Бог не запретил познавать творения своих рук. Перед сеансом и после него мистер Ди обязательно читает молитву. Говорю тебе, он занимается богоугодным делом.
   — Ну, и что же такого ты узнала в результате этих сеансов? — недоверчиво спросил Дэниел.
   Я узнала много чего. О ребенке, который будет и которого не будет. О девственнице, но не королеве, и о королеве, но не девственнице. Я узнала о славе и величии, которые ждут сэра Роберта. Но я не имела права рассказывать об этом другим.
   — Есть тайны, которые мне не позволено раскрывать. Никому, даже родному отцу или тебе, — сказала я и добавила: — Вот и еще причина, почему я не могу стать твоей женой. Между супругами не должно быть никаких секретов.
   — Не пытайся хитрить со мной! — раздраженно воскликнул Дэниел и отвернулся. — Ты уже оскорбила меня на глазах наших родителей, заявив, что вообще не хочешь выходить замуж. А теперь ты зазвала меня сюда и пытаешься задурить мне голову разными уловками и отговорками. Ты настолько запуталась в своих хитростях и вранье, что собственными руками готова уничтожить свое счастье и остаться ни с чем.
   — О каком счастье ты говоришь? О счастье с тобой? Сейчас я — фаворитка королевы Марии. Мне хорошо платят. Если бы я захотела, то могла бы брать подношения в сотни фунтов, помогая разным людям встретиться с королевой. Королева мне доверяет. Один из величайших английских мыслителей считает, что я обладаю Божьим даром и умею предсказывать будущее. И все это я должна бросить ради брака с недоучившимся врачом? Ты это называешь счастьем?
   Я стояла, скрестив руки. Дэниел притянул меня к себе. Его дыхание стало таким же частым, как мое.
   — Довольно, — сердито бросил он. — Хватит мне выслушивать твои оскорбления. Тебе незачем выходить замуж за недоучившегося врача. Становись шлюхой Роберта Дадли или любимой ученицей этого Ди. Можешь считать себя главной фрейлиной королевы, хотя все знают, кто ты на самом деле. Ты сейчас довольствуешься меньшим, чем я бы мог тебе дать. Ты могла бы стать женой достойного человека, любимой женой. Вместо этого ты предпочитаешь валяться в канаве и ждать, когда кто-нибудь нагнется за тобой.
   — Не смей так говорить! — крикнула я, пытаясь вырваться из его рук.
   Но Дэниел меня не выпускал. Наоборот, он прижал меня еще крепче и обнял за талию. Его темноволосая голова наклонилась, его рот оказался почти рядом с моим. Я чувствовала запах его напомаженных волос и жар щеки. Вопреки желанию ответить на его объятия я сжалась.
   — Ты любишь другого человека? — допытывался Дэниел.
   — Нет, — солгала я.
   — Готова ли ты поклясться дорогим и святым для тебя, что ты свободна и можешь выйти за меня?
   — Я свободна выйти за тебя, — вполне честно ответила я, понимая, что больше никому, если не считать отца, не нужна.
   — Ты готова поклясться своей честью?
   Я была готова плюнуть ему в лицо, но сдержалась и сказала:
   — Конечно, готова. А разве я не говорила тебе, что мой дар связан с девственностью? Что я не хочу потерять его?
   Я вновь попыталась вырваться, но Дэниел лишь крепче обнял меня. Мой разум противился, а вот тело говорило мне совсем другое. Тело наслаждалось силой его рук, его крепкими бедрами, прижавшимися к моим, его запахом и, что уже совсем странно, чувством полной защищенности, исходившим от него. Чтобы окончательно не растаять, я отстранилась, но мне очень хотелось положить голову ему на плечо, позволив ему и дальше обнимать меня. Вон она — долгожданная безопасность. И она непременно наступит, она будет окружать меня, если только я позволю ему полюбить себя, а себе — полюбить его.
   — Если в Англии появится инквизиция, нам придется бежать отсюда, и ты это знаешь.
   Дэниел продолжал меня обнимать. Его бедро упиралось мне в живот. Я вдруг обнаружила, что тянусь, вставая на цыпочки, чтобы упереться подбородком ему в плечо, и вовремя спохватилась. За кого он меня примет, если я заявляю одно, а веду себя и впрямь как шлюха?
   — Ты меня слышишь?
   — Слышу. Ты прав, — ответила я.
   На самом деле я почти не слышала его, зато ощущала каждым уголком своего тела.
   — Если мы покинем Англию, ты поедешь со мной в качестве жены. Только на таких условиях я согласен заботиться о вашей с отцом безопасности.
   — Да.
   — Значит, мы договорились?
   — Если нам придется бежать из Англии, я выйду за тебя замуж, — сказала я.
   — И даже если не придется, мы с тобой поженимся, когда тебе исполнится шестнадцать.
   Я кивнула и закрыла глаза. Его губы коснулись моих. Поцелуй Дэниела растопил и унес все мои возражения.
   Он разжал руки. Я уперлась спиной в печатный станок и попыталась успокоиться. Дэниел улыбался, будто знал, что у меня от желания кружится голова.
   — А что касается сэра Роберта, я убедительно прошу более не поддерживать с ним отношений и не служить ему. Этот человек — завзятый заговорщик. Сомневаюсь, чтобы он раскаялся. Сейчас, к счастью, он в заточении. Но даже в стенах Тауэра общение с ним для тебя небезопасно. — Дэниел нахмурился. — Моей будущей жене незачем знаться с таким ненадежным человеком.
   — Ты боишься, что я вызываю у него плотские желания? — напрямую спросила я. — Успокойся: сэр Роберт видит во мне ребенка и глупенькую шутиху.
   — Хотя ты не ребенок и не глупенькая, — возразил Дэниел. — И я умею смотреть не только в свои ученые книги. Я же вижу, Ханна, что ты почти влюблена в него. Я этого не потерплю.
   Я, как всегда, хотела возразить, но неожиданно почувствовала незнакомое желание, которого прежде не испытывала: взять и рассказать кому-то всю правду о себе. Мне вдруг захотелось быть честной. Всю жизнь, с раннего детства, я училась изощренно лгать ради своей безопасности и безопасности близких. Еврейка в христианской стране, девчонка в мальчишеской одежде, страстная девушка, наряжающая как блаженная. А теперь еще — и девушка, помолвленная с одним и любящая другого.
   — Если я расскажу тебе правду о некоторых вещах, ты мне поможешь? — спросила я.
   — Всем, чем смогу, — пообещал Дэниел.
   — Дэниел, говорить с тобой — все равно что торговаться с фарисеем.
   — А разговор с тобой, Ханна, напоминает ловлю рыбы в Галилейском море. Так о чем ты собиралась мне рассказать?
   Наверное, я бы ничего ему не сказала и вообще ушла, если бы он снова не схватил меня за руку и не привлек к себе. Он прижался ко мне всем телом. Его набухший член упирался прямо мне в лобок. Я вдруг поняла. Девчонка постарше поняла бы это давным-давно. Желание имеет свою цену, и ее надо платить. Он был юношей, помолвленным со мной. Он желал меня. Я желала его. Все, что от меня требовалось, — рассказать ему правду.
   — Дэниел, я расскажу тебе правду. Мои занятия с мистером Ди — не пустое развлечение. Я действительно видела будущее. Я увидела грядущую смерть короля и назвала дату его смерти. Тогда я считала, что ляпнула наобум, но король действительно умер шестого июля. Я видела, что королевой станет Джейн Грей. Потом я увидела королевой Марию. Мне удалось мельком увидеть ее будущее. Оно полно бесконечной печали и разочарований. Я видела будущее Англии, но не поняла смысла дальнейших событий. Джон Ди говорит, что я наделена даром ясновидения. Он связывает это с моей девственностью и убеждает меня беречь дар. Я хочу выйти за тебя замуж. У меня есть к тебе плотские желания. И я не могу не любить сэра Роберта. Вот такая правда. Все сразу.
   Мой лоб упирался в камзол Дэниела, и пуговицы вдавливались в кожу. Мне стало неловко, что он увидит эти красные кружки, отпечатавшиеся у меня на лбу, и посмеется над моей глупостью. Тем не менее я не вырывалась из его рук, а он лихорадочно раздумывал над всем, что от меня услышал. Потом Дэниел быстро разжал руки, отодвинулся от меня и внимательно заглянул мне в глаза.
   — Что достойного в любви служанки к своему хозяину? — спросил он.
   Я отвернулась. Дэниел взял меня за подбородок и заставил смотреть на него.
   — Скажи мне, Ханна. Тебе предстоит быть моей женой, и я имею право знать. Считаешь ли ты достойной свою любовь к сэру Роберту?
   У меня задрожали губы. К глазам подступили слезы.
   — Тут все так перепутано, — промямлила я. — Я люблю его за то, что он вот такой…
   Мне было не объяснить Дэниелу, чем меня притягивает Роберт Дадли. Моему языку не хватало слов, чтобы передать, какие чувства во мне вызывает взгляд сэра Роберта, все эти повороты и наклоны его головы. Я не завидовала его богатству и дорогим нарядам. Все это, включая, конечно, и его великолепных лошадей, и даже изысканные сапоги для верховой езды… все это было предметом моего полудетского восхищения.
   — Я люблю его не как мужчину. Я люблю в нем то, кем он может стать. Поверь мне, Дэниел, он будет великим человеком. Он примет участие в судьбе английского принца, которому суждено сыграть великую роль в истории Англии. А сейчас, когда мы с тобой говорим, он томится в Тауэре, ожидая смертного приговора. Он ждет этого каждый день. Наверное, так и моя мать ждала, что каждое новое утро может стать последним…
   Я замолчала, боясь заплакать.
   — Пойми, Дэниел, он сейчас узник, как когда-то узницей была моя мать. Как и она, он стоит на пороге казни. Я люблю его.
   Дэниел разжал руки. Тишина печатной комнаты наполнилась ледяным холодом. Это был не уличный холод. Он исходил от Дэниела.
   — Не сравнивай этого человека со своей матерью, — отчеканил он. — Сэр Роберт — не узник веры. И в Тауэр его заключили не служители инквизиции, а королева, которая, по твоим словам, отличается мудростью и милосердием. У тебя нет причин любить того, кто сознательно плел нити заговора. Повернись события по-иному, сейчас на троне была бы Джейн Грей, а твою милосердную и сострадательную королеву сэр Роберт и его отец давным-давно казнили бы. Ты любишь бесчестного человека.
   Я открыла рот, однако слов для возражения у меня не находилось.
   — Ты запуталась, Ханна. Ты зачем-то влезла в его преступные замыслы. Скорее всего, очаровалась его речами, и вся эта мешанина питает твои чувства к сэру Роберту. Я отказываюсь называть это любовью. В тебе говорят девчоночьи фантазии, и не более того. Ты окружила сэра Роберта ореолом и любишь этот ореол. К счастью, я все понимаю, иначе без колебаний пошел бы к твоему отцу и попросил бы освободить меня от обязательств помолвки. Но и позволять тебе дальше играть в эти фантазии я не намерен. Меня не волнует будущее Роберта Дадли, даже самое блистательное. Ты должна сложить с себя все обязательства перед этим человеком и перестать с ним видеться. Ты должна избегать Джона Ди и отказаться от своего дара. До своего шестнадцатилетия ты можешь служить королеве, но помни: ты помолвлена со мной. Наша помолвка — мерило для твоих слов и поступков. А через полтора года, считая с этого дня, мы поженимся, и ты покинешь двор.
   — Через полтора года? — почти шепотом повторила я.
   Дэниел поднес мою руку к губам и слегка закусил толстый «венерин холм» у основания большого пальца. По обилию плоти в этом месте ярмарочные гадалки и предсказатели судьбы определяли, что женщина созрела для любовных отношений.
   — Да, через полтора года, — сухо подтвердил Дэниел. — Иначе, клянусь тебе, я женюсь на другой девушке, и тогда пусть твою судьбу решают алхимик, государственный преступник и обожаемая тобой королева.
   

   Зима была холодной, и даже Рождество не подарило людям радости. Каждый день приносил королеве известия о новых мелких неурядицах и происшествиях в английских графствах. Любое из таких событий в отдельности выглядело неуместной шалостью, дерзостью, грубой выходкой. В одном месте испанского посла забросали снежками. Где-то швырнули дохлую кошку в проход между церковными скамьями. На какой-то стене нацарапали оскорбительные слова. А то на кладбище объявилась старуха, предвещавшая беды и чуть ли не конец света. Казалось, ничего пугающего ни для местной знати, ни для священников. Но когда слышишь об этом постоянно, когда число происшествий множится, они уже воспринимаются предвестниками более грозных событий.
   Рождество королева отмечала в Уайтхолле. Она назначила традиционного «владыку буянов» и повелела праздновать весело, как было при ее отце, но настоящего веселья не ощущалось. Пустовавшие места за праздничным столом красноречиво говорили о том, что многие предпочли заблаговременно удалиться. Принцесса Елизавета даже не приехала поздравить сестру с Рождеством. Елизавета оставалась у себя в Эшридже. Ее дом стоял на Большой северной дороге и был весьма удобным местом для наступления на Лондон, если прозвучит такой сигнал. Поредел и королевский совет; разумеется, у всех отсутствующих советников были на то вполне объяснимые и уважительные причины. Французский посол был весь в делах, словно хлопотливая мать семейства, готовящаяся к сочельнику. Опасность подбиралась к самому трону, о чем знала и королева, и все мы.
   Епископ Гардинер — главный советник королевы, а также испанский посол советовали ей непременно перебраться в Тауэр и привести всю английскую армию в полную боевую готовность. Вторым их советом было вообще покинуть Лондон и обосноваться в Виндзорском замке, укрепив его на случай осады. Однако к Марии вновь вернулась решимость, какую я видела в ней прошлым летом, когда мы с нею ехали в Кеннингхолл. Она поклялась, что в первое Рождество своего правления ни за что не покинет дворец. Мария правила менее трех месяцев. Неужели и она, подобно Джейн, должна перебираться под защиту стен Тауэра и запирать ворота, не давая разбежаться своим колеблющимся придворным? А что потом? Отдать трон Елизавете, которая с армией сторонников вторгнется в город? Мария заявила, что отпразднует в Уайтхолле не только Рождество, но и Пасху. Пусть тогда распространяют слухи о ее бегстве!
   — Что же, Ханна, у нас так невесело? — спросила меня королева. — Я всю жизнь ждала этого Рождества, а теперь мне кажется, что люди разучились веселиться.
   Мы с королевой были отнюдь не наедине. У окна, ловя последние часы неяркого дневного света, сидела за шитьем Джейн Дормер. Одна из фрейлин играла на лютне какую-то заунывную мелодию, больше напоминающую погребальный плач. Другая вышивала, привычно накладывая стежки. От движения руки с иглой клубок вышивальных ниток шевелился возле ее ног, как живой. Обстановка в покоях даже отдаленно не походила на веселье. Казалась, вместо замужества Мария собралась отойти в мир иной.
   — На следующий год здесь будет веселее, — пообещала я. — Вы выйдете замуж за принца Филиппа.
   При упоминании его имени бледные щеки королевы порозовели.
   — Тише! — шикнула она на меня, но улыбнулась. — Сомневаюсь, что принц будет много времени проводить в Англии. У него есть дела в других королевствах. Представляешь, какую громадную империю унаследует Филипп? Самую крупную в мире.
   — Да, — сказала я, думая о кострах аутодафе. — Я знаю, насколько могущественна Испанская империя.
   — Еще бы тебе не знать! — подхватила королева. — Надо убрать мой акцент. Давай постоянно говорить по-испански. Сейчас и начнем.
   Джейн Дормер оторвалась от шитья и засмеялась.
   — Вскоре мы все должны будем говорить по-испански.
   — Принц никого насильно не заставит говорить на этом языке, — поспешно сказала Мария, всегда помня о возможных шпионах и шпионках в своем окружении. — Филипп желает англичанам только того, что им во благо.
   — Конечно, — согласилась Джейн, не желая затевать спор. — Я всего лишь пошутила, ваше величество.
   Королева кивнула, но лицо ее осталось хмурым.
   — Я написала принцессе Елизавете и велела ей вернуться ко двору. Она обязательно должна быть на рождественских торжествах. Напрасно я вообще разрешила ей уехать.
   — Едва ли ее возвращение добавит нам веселья, — резонно заметила Джейн.
   — Мне не нужно от нее веселья, — поджала губы королева. — Когда я знаю, где она, мне гораздо спокойнее.
   — Не стоит заставлять ее ехать. Она слишком больна для путешествий, — неуверенно сказала Джейн Дормер.
   — Если она действительно больна. Но если она больна, что же заставляет принцессу вынашивать замыслы покинуть Эшридж и отправиться в Доннигтонский замок? Почему же несчастная больная не едет сюда, где к ее услугам лучшие врачи и надлежащий уход? Доннигтон — не просто замок. Он способен выдержать длительную осаду.
   Стало тихо. Даже лютнистка перестала извлекать из лютни траурные звуки.
   — Не беспокойтесь, ваше величество. При принце Филиппе в стране восстановится порядок, — сказала дипломатичная Джейн Дормер. — Тогда мы забудем о нынешних тревогах.
   И тут вдруг раздался резкий стук стражника, после чего двойные двери распахнулись. Стук в дверь всегда меня настораживал. Я вскочила, чувствуя, как заколотилось сердце. На пороге стоял гонец, сопровождаемый главным советником и Томасом Говардом, герцогом Норфолкским. О герцоге я знала лишь, что он был умелым полководцем и отличился в нескольких сражениях. Лица у гонца и его сопровождающих были весьма мрачные.
   Я инстинктивно спряталась за спину королевы. Мне показалось, что эти люди пришли за мной. Должно быть, они прознали, кто я на самом деле, и теперь явились с ордером на арест еврейки-еретички.
   Потом я увидела, что меня они вообще не замечают. Все трое глядели на королеву. Глаза у них были холодные, а губы — плотно сжатыми.
   — Нет, — прошептала я.
   Должно быть, Мария решила, что приход этих людей означает конец ее правления. Она медленно встала и поочередно оглядела каждое из трех суровых лиц. Королева знала, что герцог в любое время способен переметнуться на сторону протестантов. Должно быть, за ее спиной, как на дрожжах, поднялся заговор государственного совета. Если они однажды составили заговор против Джейн Грей, ничто не мешало им составить и второй заговор. Однако на лице Марии не было ни страха, ни даже испуга. Она смотрела на них с таким спокойствием, словно эти люди пришли звать ее на обед. В такие минуты я просто восхищалась ею и искренно любила ее за поистине королевскую смелость и решимость никогда не выказывать своего страха.
   — Чем я обязана вашему посещению? — с придворной любезностью спросила королева.
   Тем временем все трое прошли на середину комнаты. Лица их не утратили прежней суровости.
   — Если у вас такие серьезные лица, вы явно принесли мне хорошие новости, — сказала королева, пытаясь шутить.
   Представляю, каких усилий стоило ей это спокойствие!
   — Увы, ваше величество, новости у нас очень даже плохие, — сказал епископ Гардинер. — Мятежники отважились выступить против вас. Мой юный друг Эдуард Куртнэ имел мужество во всем мне признаться и уповать на ваше милосердие.
   Судя по блеску глаз Марии, она лихорадочно обдумывала возможные размеры мятежа и главных заговорщиков. Однако ее лицо продолжало улыбаться.
   — И что же Эдуард вам поведал?
   — Заговорщики замышляют поход на Лондон, чтобы отправить вас в Тауэр, а на трон возвести принцессу Елизавету. Некоторые имена нам известны. Это сэр Уильям Пикеринг, сэр Питер Кэрью в Девоне, сэр Томас Уайетт в Кенте и еще сэр Джеймс Крофтс.
   Игра в невозмутимость закончилась. По лицу Марии было видно, что такого удара она не ожидала.
   — Питер Кэрью? Осенью он пришел мне на подмогу. Он убеждал жителей Девона поддержать меня. Неужели теперь он на стороне мятежников?
   — Да.
   — И сэр Джеймс Крофтс, мой добрый друг?
   — Да, ваше величество.
   Я по-прежнему пряталась у королевы за спиной. Почти все имена были мне знакомы. Их назвал мне в Тауэре сэр Роберт, попросив передать его слова Джону Ди. Эти люди должны были осуществить алхимическую свадьбу: превратить серебро в прах и заменить его золотом. Теперь я поняла смысл тех слов. Под серебром он подразумевал Марию, а под золотом — Елизавету. Я вдруг подумала, что вновь предала королеву. Я получала от нее жалованье, но косвенно помогала ее врагам. Возможно, если бы Ди не услышал от меня этих имен, не было бы никакого заговора. А что, если докопаются, кто явился пособником мятежников? Точнее, пособницей?
   Королева глубоко вздохнула, восстанавливая спокойствие.
   — Ты назвал мне все имена? — спросила она епископа Гардинера.
   Епископ взглянул на меня. Я съежилась под его взглядом, но его взгляд скользнул дальше. Ему было не до меня. Он готовился сообщить королеве самую скверную новость.
   — Герцог Саффолкский покинул свой дом в Шине, и никто не знает, куда он отправился.
   Услышав эти слова, Джейн Дормер замерла, будто ее превратили в соляной столб. Исчезновение герцога Саффолкского означало только одно: он поднимал на мятеж сотни тех, кто так или иначе от него зависел, чтобы восстановить на престоле свою дочь Джейн. Итак, королева столкнулась не с одним, а с двумя мятежами. Одна партия желала видеть на троне Елизавету, другая была готова вернуть туда шестнадцатилетнюю Джейн. Какая же часть страны оставалась верной королеве Марии? Вся ее недавняя решимость остаться в Уайтхолле до Пасхи казалась теперь невыполнимой мечтой.
   — А что принцесса Елизавета? Она об этом знает? Она все еще в Эшридже?
   — Куртнэ утверждает, что они вот-вот собирались пожениться, отобрать у вас трон и править совместно. Слава Богу, у этого юнца хватило ума своевременно одуматься и покаяться. Естественно, принцесса обо всем знает и ждет в полной готовности. Французский король обещал поддержать ее притязания на трон и отправить сюда свою армию. Возможно, сейчас она возглавляет отряды мятежников.
   От этих слов королева стала мертвенно-бледной.
   — Ты уверен в том, что говоришь? Моя сестра движется вместе с мятежниками, чтобы казнить меня?
   — Да, — сухо подтвердил герцог. — Она по уши завязла в этом заговоре.
   — Слава Богу, Куртнэ своевременно рассказал нам об этом, — перебил его епископ. — У нас хватит времени отвезти вас в безопасное место.
   — Жаль, что у Куртнэ не хватило сообразительности вообще не марать себя участием в заговоре, — резко ответила королева. — Твой юный друг не просто глупец, а слабый духом, вероломный глупец. Хватит о нем! Что вы оба мне предлагаете?
   Герцог выступил вперед.
   — Ваше величество, вам нужно незамедлительно отправляться во Фрамлингхэм. На берегу вас будет ждать военный корабль, который увезет вас из Англии в Испанию. Битву против двух партий мятежников вам не выиграть. В Испании вы соберетесь с силами, обдумаете свою стратегию. Возможно, что и принц Филипп…
   Королева вцепилась руками в спинку стула.
   — Каких-то полгода назад я ехала из Фрамлингхэма в Лондон, — сказала она. — И тогда народ хотел видеть меня своей королевой.
   — Вы были для них более предпочтительным выбором, нежели власть герцога Нортумберлендского и его послушной марионетки Джейн Грей, — без всякой придворной учтивости напомнил Томас Говард. — Но я бы не сказал, что народ предпочитал вас Елизавете. Как мы видим, англичане хотят сохранить протестантизм и видеть на троне протестантскую королеву. Очень многие готовы за это умереть. Они не потерпят, чтобы Англией правил принц Филипп Испанский.
   — Из Лондона я никуда не уеду, — заявила королева. — Я всю жизнь ждала, когда займу трон, принадлежащий мне по праву престолонаследия. Это трон моей матери. И я не сойду с него.
   — У вас нет выбора, — предостерег ее герцог. — Через несколько дней мятежники уже будут у городских ворот.
   — Я дождусь этого момента.
   — Ваше величество, — обратился к ней епископ Гардинер, — тогда хотя бы переместитесь в Виндзор…
   Глаза Марии вспыхнули.
   — Ни в Виндзор, ни в Тауэр, ни куда-нибудь еще! Я останусь здесь, и только здесь! Я — английская королева. Я останусь в своем дворце. Пусть они мне в лицо скажут, что не желают видеть меня на английском троне. И не говорите мне больше об отступлении, досточтимые лорды. Мне некуда отступать.
   — Как вам будет угодно, — пошел на попятную епископ. — Но времена сейчас тревожные, и вы рискуете жизнью.
   — Времена, может быть, и тревожные, только я не позволю себе поддаваться панике, — сказала королева.
   — Вы играете в опасную игру, ставя на кон свою жизнь и английский трон, — почти закричал герцог.
   — Знаю!
   Герцог шумно глотнул воздуха.
   — Согласны ли вы на то, чтобы я собрал королевскую гвардию и отряды обученных людей и двинул их против Уайетта в Кенте? — спросил он.
   — Да. Но никаких осад городов и уничтожения деревень, — потребовала Мария.
   — Это невозможно! — возразил герцог. — Невозможно сражаться и еще следить за тем, чтобы не помять траву на поле битвы.
   — Считай это моими приказами, — ледяным тоном произнесла королева. — Я не хочу, чтобы в Англии вспыхнула гражданская война. Не хочу, чтобы пострадали поля, особенно в нынешние голодные времена. Мятежников раздавить, как блох. Но чтобы не гибли те, кто далек от их гнусных замыслов. Каждая смерть невинного горожанина или крестьянина будет на твоей совести.
   Герцог свирепо вращал глазами. Я ждала, что он начнет возражать. Королева подошла к нему.
   — Верь тому, что я тебе сказала. Я — королева-девственница. Англичане — мои дети. Они должны видеть, что я люблю их и забочусь о них. Я не могу выйти замуж, если Англия будет залита кровью ни в чем не повинных людей. Нужно быть жестоким к мятежникам и милосердным к тем, кто не держит камня за пазухой. Мятежников нужно уничтожить один раз, чтобы их уцелевшим сподвижникам было неповадно. Ты можешь это сделать для меня?
   — Нет, — вздохнул герцог, качая головой. Он слишком боялся тратить время на придворную лесть. — Никто в здравом уме не пообещает вам этого. Мятежники собираются сотнями и тысячами. Эти люди не поймут и не примут никаких уговоров. Они понимают только силу. Виселицы на перекрестках дорог и головы, насаженные на копья, убеждают их красноречивее любых проповедников. Поверьте мне, ваше величество: нельзя править англичанами, оставаясь милосердной.
   — Ошибаешься, — возразила королева, вставая вровень с ним. — Мое восхождение на престол было настоящим чудом, совершенным с Божьей помощью. Господь своих намерений не меняет. Заговорщиков всего жалкая кучка. Остальных они обманули своими лживыми словами. С помощью Божьей любви мы вернем эти заблудшие души на путь истинный. Ты сделаешь так, как я тебе приказываю. Представь, что Господь ведет и направляет тебя, а Он не позволит пролиться ни одной капли невинной крови. Ни один волосок не должен упасть с головы невинного человека.
   Герцог угрюмо поглядывал на нее.
   — Это мой приказ, — сказала королева.
   Он пожал плечами и поклонился.
   — Как прикажете. Но не взыщите за последствия.
   Королева вдруг обернулась и посмотрела на меня, как будто хотела спросить, что я думаю обо всем этом. Я слегка поклонилась. Мне вовсе не хотелось рассказывать о невероятном ужасе, обуявшем меня после ее приказа.
   

   Зима 1554 года
   

   Потом я очень жалела, что тогда смолчала и не предупредила королеву о последствиях. Герцог Норфолкский взял лондонских подмастерьев, обученных военному делу, а также королевскую гвардию и повел их в Кент. Он намеревался дать бой людям Уайетта, для чего тщательно выбрал и подготовил место сражения. Сражение должно было состояться через день. Но когда воинство Уайетта подошло к этому месту и лондонцы увидели их честные лица и не менее искреннюю решимость, наши силы, поклявшиеся защищать королеву, стали подбрасывать шапки в воздух и кричать: «Англичане англичан не убивают!»
   Не было сделано ни одного выстрела. Самого сражения тоже не было. Люди по-братски обнялись, а затем обратились против герцога и против королевы. Герцог едва унес оттуда ноги, оказав Уайетту большую услугу. Теперь в разношерстной армии мятежников появились обученные люди, которые сразу же принялись учить других. Это сильно повлияло на намерения Уайетта поскорее добраться до стен Лондона.
   Моряки военных кораблей, стоявших в Медуэе, всегда были шумными и влиятельными выразителями настроений народа. Они почти сразу же перешли на сторону Уайетта. Их объединяли ненависть к Испании и желание видеть на троне протестантскую королеву. Покидая корабли, моряки забирали с собой оружие и провиант. Эти люди умели сражаться не только на море, но и на суше. Я помнила, как прибытие моряков из Ярмута сразу изменило расклад сил во Фрамлингхэме. Тогда они были настроены помочь Марии. Нынче они намеревались сместить ее с трона и заменить Елизаветой. Когда королева услышала новости с Медуэя, мне показалось, она поняла: это ее поражение.
   Королева присутствовала на заседании государственного совета. Многие места пустовали. В комнате отчетливо пахло страхом.
   — Половина их сбежали в свои поместья, — сказала она, обращаясь к Джейн Дормер. — Думаю, сейчас они вовсю строчат письма к Елизавете, пытаясь удержаться на двух стульях сразу. Выжидают. Какая сторона победит, к той и примкнут.
   Советы тех, кто остался, лишь раздражали Марию. Их мнения были диаметрально противоположны. Одна партия советовала ей отказаться от брака с Филиппом и выбрать себе в мужья принца-протестанта. Другие, наоборот, умоляли ее обратиться за помощью к испанцам, чтобы те с наглядной жестокостью подавили мятеж.
   — И в обоих случаях станет понятно, что я не в состоянии править одна! — воскликнула рассерженная королева.
   Тем временем армия Томаса Уайетта росла как на дрожжах. В каждом селении, через которое они проходили, двигаясь на Лондон, к ним примыкали все новые и новые добровольцы. Опьяненные таким успехом, мятежники достигли южного берега Темзы и… остановились. Оказалось, что Лондонский мост поднят, а пушки Тауэра нацелены прямехонько на южный берег и готовы начать обстрел.
   — Я приказала повернуть пушки для острастки мятежников, а не для стрельбы по ним, — заявила королева.
   — Ваше величество, ради Бога… — попытался возразить кто-то из оставшихся советников.
   Мария решительно затрясла головой.
   — Вы что же, хотите, чтобы я открыла огонь по Саутварку? По тому селению, где меня радушно приветствовали, как королеву? Я не стану стрелять по жителям лондонского предместья.
   — Поймите же: лагерь мятежников теперь в пределах досягаемости орудий. Достаточно одного мощного залпа, и от них останутся жалкие крохи.
   — Пусть стоят лагерем. Мы поднимем свою армию и заставим их отступить.
   — Ваше величество, у вас нет армии. Нет солдат, чтобы сражаться за вас.
   Королева побледнела, но ее лицо не утратило решимости.
   — У меня пока нет армии, — сказала она, сделав ударение на слове «пока». — Но я соберу ее из добропорядочных жителей Лондона.
   Советники уговаривали ее внять голосу здравого смысла. Дозорные приносили сведения о постоянно растущем лагере мятежников на южном берегу Темзы. Мария оставалась непреклонной. Она облачилась в официальный наряд королевы и отправилась в городскую ратушу для встречи с лорд-мэром и народом. Джейн Дормер, другие фрейлины и я находились в ее свите. Всем было приказано одеться как можно величественнее и держаться уверенно, словно мы знали способ остановить беду.
   — Не понимаю, зачем ты туда идешь, — ткнув пальцем в мою сторону, язвительно произнес один из пожилых советников. — В свите королевы и так предостаточно шутов.
   — Я не просто шутиха. Я — невинная дурочка, — с вызовом ответила я. — Не знаю насчет шутов, а вот невинных в ее свите можно сосчитать по пальцам. Полагаю, вы к их числу не относитесь.
   — Достаточно того, что я сглупил, оказавшись здесь, — мрачно признался он.
   Из всех фрейлин и придворных только мы с Джейн надеялись выбраться из Лондона живыми. Мы были рядом с королевой во времена Фрамлингхэма и знали о ее способности переламывать, казалось бы, безнадежные ситуации, обращая их в свою пользу. Мы видели неистовый блеск ее темных глаз и горделивую походку. Мы видели, как она увенчала свою голову короной и улыбнулась, глядя на свое отражение в зеркале. Перед нами была не королева, перепуганная силой неодолимого врага. Несомненно, она готовилась к игре, ставкой в которой была ее жизнь, но готовилась так, словно собиралась играть в «кольца». Перед лицом опасности она объединялась со своим Богом, и все страхи отступали. Не знаю, как бы повела себя Елизавета, если бы сейчас правила она.
   Возможно, королева не думала о страхе. А мне было страшно. Я видела, как казнят людей. Мои ноздри ощущали дым костров, на которых сжигали еретиков. Из всех ее фрейлин, пожалуй, только одна я не понаслышке знала, что такое смерть.
   — Ханна, ты пойдешь со мной? — спросила королева, будто мы шли не на судьбоносную встречу, а посмотреть заезжих лицедеев.
   — Конечно, ваше величество, — еле ворочая холодными губами, ответила я.
   В зал ратуши привезли королевский трон. Казалось, туда набилась чуть ли не половина Лондона. Людям было любопытно увидеть и услышать, как королева Мария будет сражаться за собственную жизнь.
   И вот королева встала: маленькая, хрупкая. Тяжелая корона давила ей на голову, а тяжелое одеяние — на плечи. Мне вдруг подумалось, что ей не хватит доводов, чтобы убедить лондонцев сохранить веру в нее. Сейчас она выглядела так, как выглядит женщина, не умеющая и шагу ступить без повелений и подсказок мужа.
   Королева приготовилась заговорить, но у нее как будто пропал голос.
   — Дорогой Боже, отверзи мне уста, — взмолилась она.
   Я подумала, что это у нее от страха. Наверное, она боялась, что с минуты на минуту в зал явится Уайетт и потребует, чтобы она освободила трон для принцессы Елизаветы. Королева вдруг показалась мне совершенно беззащитной. Но потом она заговорила! Ее голос зазвучал громко и ровно. Она не сбивалась, не проглатывала слова. Она буквально пела свою речь, как рождественский хорал.
   Мария не пыталась очаровать людей своим красноречием. Она говорила очень просто и по существу. Рассказала о своем наследии, о том, что, по завещанию отца, трон в случае смерти Эдуарда должен был перейти к ней. Она напомнила, как полгода назад ее по всей Англии признавали законной королевой и приносили клятвы верности. Теперь настало время показать свою верность на деле. Мария снова говорила о своем положении королевы-девственницы, детьми которой являются все жители страны. Она любила их материнской любовью, считая каждого своим сыном или своей дочерью. И при такой искренней, бескорыстной любви она рассчитывала на взаимность.
   Она умела очаровывать. Пожалуй, даже обольщать. Трудно было поверить, что это — наша Мария, которой вечно нездоровилось, которая могла плакать из-за нежелания сестры ходить к мессе и сердилась по пустякам. Еще недавно она вела себя так, будто находилась под домашним арестом. Сейчас она превратилась в пылающий факел страсти и добилась своего: огонь ее сердца передался сердцам собравшихся. Она поклялась им, что выйдет замуж для их же блага, чтобы подарить стране наследника престола. Если же народу такое не по нраву, она останется королевой-девственницей. Она убеждала собравшихся, что думала не о своем счастье, а исключительно о благе страны, что муж как таковой ей не нужен. Опять-таки, она заботилась о престолонаследии, о последующей передаче власти своему сыну. Все остальное — беспочвенные слухи и домыслы. Она не выйдет замуж наперекор желаниям народа и ни с кем не разделит трон. Замужняя или незамужняя, она будет править Англией одна. Она принадлежала народу, народ принадлежал ей, и никакая сила на свете не могла изменить такой порядок вещей.
   Глядя на собравшихся, я видела, как хмурые лица светлели. Люди начинали улыбаться и кивать. Многим хотелось любить королеву, хотелось порядка и определенности и не хотелось очередных потрясений и перемен. Многим импонировало, что королева умеет управлять своим желаниями и даже готова ими поступиться ради блага народа. Королева клятвенно обещала собравшимся: если они сохранят верность ей, она останется верна им. Потом Мария улыбнулась залу, будто все это было игрой. Я помнила эту улыбку и эти интонации. Точно так же она вела себя во Фрамлингхэме, говоря, что отстаивает свое законное право на трон и готова отстаивать его силой оружия. Ситуация повторялась. Противники Марии вновь собрали армию. Они не хотели возвращения католических порядков, и принцесса Елизавета казалась им лучшим выбором, чем ее набожная сестра. Похоже, что и другие страны были на стороне Елизаветы, а иностранные союзники Марии как-то незаметно исчезли. Но королева тряхнула головой, и бриллианты на ее короне выстрелили в зал лучиками света. Она улыбалась так, будто в этой разношерстной толпе лондонцев каждый ее обожал. И случилось чудо: королева покорила их своим обаянием.
   — А теперь, мои дорогие подданные, соберитесь с духом и выступите против мятежников. Не бойтесь их. Уверяю вас: я их совершенно не боюсь!
   Она была великолепна. Наверное, Мария принадлежала к тем женщинам, чье удивительное обаяние раскрывалось лишь в минуты опасности. Собравшиеся подбрасывали шапки в воздух. Ее приветствовали, как Деву Марию. Слова королевы передавали тем, кто не сумел пробиться в зал ратуши. Ее речь разнеслась по всему городу. Королева — их мать; она любит их, как родных детей. И пока они платят ей ответной любовью, она не пойдет им наперекор.
   Лондон, в полном смысле слова, обезумел, торопясь поддержать Марию. Сразу же нашлись добровольцы, готовые выступить против мятежников. Женщины рвали простыни и даже свое нижнее белье на бинты для возможных раненых, пекли хлеб и собирали другой провиант для ополченцев. Между тем счет сторонников Марии шел уже на тысячи. И королева снова одержала победу. Через несколько дней армию Уайетта окружили и разбили, но это было уже следствием. Настоящую победу королева одержала тогда, в ратуше, где ее оружием была высоко поднятая голова и искренние слова о любви.
   

   И вновь королева убедилась: удержать трон сложнее, нежели завоевать его. После подавления мятежа она несколько дней подряд сражалась со своей совестью, пытаясь решить болезненный вопрос: как поступить с мятежниками, выступившими против нее? Бог дважды помог ей сохранить трон, но нельзя же все перекладывать на плечи Бога. Жизнь вторично преподала ей суровый урок: милосердие к мятежникам чревато новыми мятежами.
   Все советники, с кем она обсуждала этот вопрос, были единодушны: пока существует паутина заговорщиков, безопасность страны и трона остается под угрозой. А потому всех, так или иначе причастных к заговору, нужно арестовать, судить за измену и казнить. Более — никакого милосердия, и пусть не надеются на ее готовность без конца прощать. Даже те, кто в прошлом одобрял ее снисходительное отношение к Джейн Грей и братьям Дадли, содержащимся в Тауэре, теперь убеждали королеву казнить и этих мятежников. Не важно, что леди Джейн не участвовала в нынешнем мятеже; не важно, что она не участвовала и в летней попытке переворота. Она позволила увенчать свою голову королевской короной, и теперь эту голову нужно поскорее отсечь от туловища.
   — Поймите, ваше величество, если бы тот мятеж удался, Джейн Грей не вступилась бы за вас, — нашептывали ей.
   — Ей всего шестнадцать лет, — отвечала Мария, прижимая пальцы к саднящим вискам.
   — Зато ее отец принимал живейшее участие в нынешнем мятеже, надеясь вернуть дочь на трон. Другие собирались посадить туда принцессу Елизавету. Да, они обе молоды, но от них тянутся черные зловещие тени. Они обе — ваши заклятые враги. Само их существование означает постоянную угрозу для вашей жизни. Правильнее всего было бы казнить обеих, и как можно скорее.
   Устав слушать советы жестокосердных людей, королева решила обратиться к Богу.
   — Джейн Грей виновна лишь в своем происхождении, — прошептала она, глядя на изображение распятого Христа.
   Она молча ждала, словно надеясь, что случится чудо и Христос ответит.
   — Спаситель, Ты знаешь не хуже, чем я, что Елизавета по-настоящему виновна, — продолжала она. — Но как я могу послать сестру на плаху?
   Джейн Дормер многозначительно взглянула на меня, и мы обе передвинули наши стулья так, чтобы заслонить королеву от глаз и ушей остальных фрейлин. Незачем им слушать слова коленопреклоненной королевы. Сейчас она совещалась с единственным советником, которому доверяла безраздельно. Она складывала к израненным, пробитым гвоздями ногам Христа варианты решений, надеясь, что тот укажет ей наиболее правильный.
   Государственный совет искал доказательства причастности Елизаветы к мятежу. Нашлось столько, что хватило бы на целую дюжину ее казней. Еще в самом начале мятежа она встречалась с Томасом Уайеттом и Уильямом Пикерингом. Никто не знал лишь, что свою роль во всем этом сыграла и я. Елизавета была опытной заговорщицей. Идя со мной по галерее, она разыгрывала из себя послушную сестру, но усердно запоминала все, что слышала от меня. Заговор провалился исключительно из-за глупости и трусости Эдуарда Куртнэ. Я не сомневалась (думаю, королева тоже): если бы заговорщики победили, то сейчас во главе стола сидела бы королева Елизавета и решала, стоит ли казнить свою старшую сестру. Наверняка, и она часами стояла бы на коленях, спрашивая у Бога совета, но потом все-таки подписала бы смертный приговор.
   В дверь постучался стражник, затем в проеме появилась его голова.
   — В чем дело? — тихо спросила Джейн Дормер.
   — Послание для королевской шутихи. Пусть идет к боковым воротам, — сказал молоденький стражник.
   Я кивнула и осторожно выбралась из комнаты. Мое появление в приемной сразу вызвало некоторый интерес. Там собралось немало просителей из Уэльса, Девона и Кента — графств, наиболее рьяно выступивших против королевы. Они были готовы умолять о милосердии ту, которую совсем еще недавно намеревались уничтожить. Они даже не знали, кто выйдет из открывшейся двери королевских покоев, но их лица уже были полны надежд. Неудивительно, что королева часами молилась, взывая к Богу и желая узнать Его волю. Однажды она уже проявила милосердие к тем, кто выступал против нее. Окажется ли она милосердной и в этот раз? А может, она настолько милосердна, что будет прощать своих врагов всегда, что бы они ни замышляли?
   Здесь собрались предатели и родственники предателей. Я не собиралась выказывать им никакой учтивости, а довольно грубо протолкнулась к выходу. Более того, они были мне ненавистны. Я не верила в их раскаяние. Кто-то из этих людей дважды пытался сместить законную королеву. А теперь они стоят, потупив глаза, мнут в руках шапки и надеются на прощение? Но зачем им прощение? Чтобы вернуться по домам, передохнуть и взяться плести новые заговоры? Кажется, я начинала понимать советников королевы, утверждавших, что смертельный враг остается таковым до самой своей смерти.
   Я с облегчением выбралась на каменную винтовую лестницу и поспешила к воротам. Честно говоря, я надеялась увидеть Дэниела и даже расстроилась, увидев незнакомого парнишку в простой домотканой одежде. Кто он и кому служит — понять было невозможно.
   — Что тебе от меня нужно? — спросила я, по привычке насторожившись.
   — Вот, я принес для сэра Роберта, — сказал он, сунув мне в руки две книги — молитвенник и Новый Завет.
   — От кого?
   — Ему эти книги понадобятся, — вместо ответа заявил мне парень. — Мне сказали, что ты охотно согласишься отнести их сэру Роберту.
   Не дожидаясь моего ответа, посланец нырнул в темноту и побежал, пригибаясь к стене. Я осталась с двумя книгами и кучей вопросов.
   Прежде чем вернуться во дворец, я тщательно перелистала книги, потом заглянула на последние страницы, нет ли там тайных посланий. Ничего скрытого и опасного. Я вполне могла отнести книги сэру Роберту. Я только не знала, хочется ли мне идти в Тауэр.
   

   В Тауэр я отправилась утром, когда уже совсем рассвело. Пусть видят, что мне нечего прятать. Я показала стражнику книги, но на этот раз их осматривали куда придирчивее. Стражник, как и я, перелистал страницы и заглянул в прорезь переплета — нет ли каких вложений.
   — А что за буквы такие странные? — подозрительно спросил он.
   — Это на греческом языке, — объяснила я. — Вторая книга — на латыни.
   Он смерил меня взглядом.
   — Покажи, что у тебя под камзолом. И карманы выверни.
   Я молча расстегнула камзол и вывернула карманы.
   — А ты кто вообще? Парень, девчонка или что-то среднее?
   — Я — шутиха королевы. Так что не донимай меня вопросами, а лучше пропусти.
   — Да благословит Господь ее величество! — с пафосом воскликнул стражник. — И все диковины, которыми она забавляется!
   Он повел меня через лужайку не в Белую башню, а совсем в другое здание. Я шла за стражником, стараясь не глядеть туда, где обычно воздвигали эшафот.
   Мы подошли к красивым двойным дверям, затем поднялись по винтовой лестнице. В ее конце стоял другой стражник. Он молча отпер дверь и впустил меня.
   Сэр Роберт стоял возле окна и вдыхал холодный ветер, дувший с реки. Услышав звук открывающейся двери, он повернул голову. Я сразу поняла: он обрадовался моему приходу.
   — Мисс Мальчик! — воскликнул он. — Наконец-то!
   Комната, в которой он помещался теперь, была больше и лучше прежней. Она выходила в темный двор. Из окна была видна Белая башня, подпирающая собой низкое зимнее небо. Я сразу обратила внимание на громадный камин. Его облицовочные камни были густо испещрены гербами, инициалами и именами тех, кто томился здесь. Им хватало времени, чтобы перочинными ножами вырезать на камне свои имена. Я заметила герб Дадли, вырезанный братом и отцом сэра Роберта.
   Месяцы, проведенные в тюрьме, начали сказываться на внешности сэра Роберта. Его кожа стала еще бледнее. Со времени второго мятежа ему запретили прогулки, и он все время находился в помещении. Его глаза показались мне посаженными еще глубже, чем в то время, когда он был любимым сыном самого могущественного человека в Англии. Однако сэр Роберт продолжал следить за собой. Он был чисто одет и гладко выбрит, а его волосы не утратили блеск и шелковистость. При виде его у меня заколотилось сердце, хотя я попыталась сдержать свои чувства и увидеть этого человека тем, кем он был на самом деле: предателем, приговоренным к смерти и ожидающим дня своей казни.
   Сэру Роберту хватило беглого взгляда, чтобы разгадать мое состояние.
   — Мисс Мальчик, ты недовольна мной? Я тебя чем-то обидел?
   — Ну, что вы, сэр Роберт.
   Он подошел ближе. Его чистые сапоги вкусно пахли кожей, и еще вкуснее пах бархатный камзол. Эти запахи манили меня, но я попятилась назад.
   Сэр Роберт, как и в прошлый раз, взял меня за подбородок и повернул лицом к себе.
   — Что-то вид у тебя несчастный, — заметил он. — В чем дело? Не ощущаешь себя помолвленной?
   — Дело не в помолвке.
   — Тогда что? Скучаешь по Испании?
   — Нет.
   — Тебя донимает кто-нибудь из фрейлин? Обычные женские «царапки»?
   Я покачала головой.
   — Тебе неприятно находиться здесь? Ты вообще не хотела сюда идти?
   Должно быть, мое лицо меня выдало.
   — Вот оно что! Вероломство! Тебя перевербовали, мисс Мальчик. Со шпионами такое часто бывает. Тебя перетащили на другую сторону, и теперь ты шпионишь за мной.
   — Нет, — резко ответила я. — Ни за что. Я никогда бы не стала шпионить за вами.
   Я бы вырвалась и убежала, но мое лицо находилось между его ладонями. Я не могла вырваться, а сэр Роберт смотрел мне в глаза и читал меня, как разгаданный шифр.
   — Ты разочаровалась в моем деле, разочаровалась во мне и теперь служишь не мне, а ей, — с упреком сказал он. — Ты любишь королеву.
   — Ее трудно не полюбить, — попыталась оправдаться я. — Она — удивительно прекрасная женщина. Она — храбрейшая женщина. Таких я в жизни встречаю впервые. Ее оружие — вера, и этим оружием она каждый день сражается с миром. Она уже наполовину святая.
   Он улыбнулся.
   — Вот такая ты, девочка, — со смехом сказал сэр Роберт. — Обязательно в кого-нибудь да влюблена. Значит, теперь вместо своего настоящего господина ты предпочла королеву.
   — Нет, сэр Роберт. Иначе не пришла бы. Я выполнила ваши поручения. А эти книги мне передал совершенно незнакомый парень. Возможно, мне было небезопасно приходить сюда.
   Он задумчиво пожал плечами.
   — И ты меня не предавала?
   — Когда? — в ужасе спросила я.
   — Когда я просил тебя передать мои слова принцессе Елизавете и моему наставнику.
   Мое лицо перекосило от ужаса. Такое мне даже в голову не могло прийти.
   — Храни вас Господь, сэр Роберт! Что такое вы говорите? Я выполнила оба поручения и никому ни о чем не рассказывала.
   — Тогда почему все пошло вкривь и вкось?
   Он убрал руки от моего лица и отвернулся. Он прошел к окну, потом — к столу. Это был обычный стол, служивший ему и письменным, и обеденным. Оттуда сэр Роберт направился к камину. Должно быть, то был привычный путь его прогулок по комнате: четыре шага до стола, четыре шага до камина и четыре шага до окна. Этим ограничивалось все его пространство. Я представила, каково оказаться в такой клетке человеку, привыкшему постоянно находиться в движении. С утра, еще не позавтракав, он выезжал на прогулку верхом, мог целый день провести на охоте, а потом до полуночи танцевать с придворными дамами.
   — Сэр Роберт, я знаю ответ. Он прост. Вас всех предал Эдуард Куртнэ. Он испугался, пришел к епископу Гардинеру и рассказал о готовящемся заговоре, — совсем тихо сказала я. — А епископ сообщил об этом королеве.
   Он резко повернулся ко мне.
   — Бесхребетный щенок! Как они могли оставить его без присмотра?
   — Епископ и раньше знал, что что-то затевается. И не только он. Это ощущали все.
   Сэр Роберт кивнул.
   — Том Уайетт никогда не умел действовать осмотрительно.
   — Теперь ему придется отвечать за все. Насколько я знаю, сейчас его допрашивают.
   — Чтобы выведать, кто еще был причастен к заговору?
   — Чтобы заставить его назвать имя принцессы Елизаветы.
   Сэр Роберт уперся кулаками в оконную раму, будто собирался раздвинуть каменную стену и улететь на волю.
   — У них есть доказательства ее вины?
   — Предостаточно, — язвительно усмехнулась я. — Сейчас королева беспрестанно молится, стоя на коленях. Просит Бога о наставлении. Если она решит, что Бог велит ей принести Елизавету в жертву, это не будет выглядеть как казнь ни в чем не повинной принцессы. Честное слово, доказательств против Елизаветы очень много.
   — А что с Джейн?
   — Королева пытается ее спасти. Она увещевала Джейн изучить путь истинной веры. Королева надеется, что Джейн отречется от протестантизма и тогда будет прощена.
   — Что есть истинная вера, мисс Мальчик? — коротко рассмеявшись, спросил сэр Роберт.
   Я густо покраснела.
   — Сэр Роберт, я лишь передаю вам то, что говорят при дворе.
   — И ты тоже с этим согласна, моя маленькая conversa,[5] моя nueva cristiana?[6]
   — Да, — ответила я, выдерживая его взгляд.
   — Говоря проще, шестнадцатилетней девочке предлагают сделку с совестью, — сказал он. — Бедняжка Джейн. Или вера, или смерть. Королева что же, хочет сделать из своей родственницы великомученицу?
   — Она хочет, чтобы все обратились к католичеству, — сказала я. — Она хочет спасти Джейн от смерти и проклятия.
   — А меня? — без всяких эмоций спросил сэр Роберт. — Я тоже буду помилован? Или меня бесповоротно решено казнить? Как ты думаешь?
   Я покачала головой.
   — Здесь я ничего не могу вам сказать. Если королева Мария последует советам, тогда все, в чьей верности она сомневается, будут повешены. Солдат, что участвовали в мятеже, нынче казнят на каждом углу.
   — В таком случае мне надо поскорее прочесть эти книги, — сухо проговорил сэр Роберт. — Глядишь, и мне воссияет свет истинной веры. Как ты считаешь, мисс Мальчик? Тебе он воссиял? Ты обрела истинную веру?
   Послышался стук в дверь.
   — Шутихе пора уходить, — сказал стражник, заглядывая в комнату.
   — Подожди еще немного, — попросил сэр Роберт. — Я еще не заплатил ей за книги. Я скоро.
   Стражник подозрительно покосился на нас обоих, после чего закрыл дверь и запер ее на засов. В комнате стало нестерпимо тихо.
   — Сэр Роберт, не мучайте меня! — чуть не плача, взмолилась я. — Я такая, какой была всегда. Я — ваша.
   Он посмотрел на меня, потом заставил себя улыбнуться.
   — Мисс Мальчик, я — конченый человек. Живой покойник. Тебе лучше оплакать меня, а потом забыть. Благодари Бога, что все эти события не сделали тебя нищей. Тебе повезло: шуты нужны всегда. Я хоть как-то тебе помог, моя девочка-мальчик, и рад этому.
   — Сэр Роберт, вы не можете умереть, — прошептала я. — Мы с мистером Ди заглянули в зеркало и увидели ваше будущее. Сейчас у вас трудные времена, но этим ваша жизнь не кончится. Мистер Ди сказал, что вы умрете в своей постели и познаете большую любовь. Любовь королевы.
   Он слушал меня, сдвинув брови, потом слегка вздохнул, как человек, искушаемый лживой надеждой.
   — Несколько дней назад я бы стал умолять рассказать мне все. Но сейчас слишком поздно. Сейчас придет стражник, и тебе нужно будет уйти. Теперь слушай: я освобождаю тебя от всех обязательств передо мной и от служения мне. Твоя работа на меня закончилась. Пока ты при дворе, ты можешь заработать неплохие деньги себе на приданое, а потом выйти замуж за того, с кем помолвлена. Ты можешь стать настоящей шутихой королевы и забыть обо мне.
   — Сэр Роберт, я никогда не смогу забыть вас, — прошептала я, приближаясь к нему.
   Он улыбнулся.
   — Спасибо тебе, мисс Мальчик. Я буду благодарен за любые молитвы, какие ты вознесешь в час моей смерти. В отличие от большинства моих соотечественников меня не волнует, какие это молитвы. Для меня достаточно, что они исходят из сердца, а твое сердце полно любви.
   — Может, вам нужно кому-то что-то передать? — спохватилась я. — Скажем, мистеру Ди? Или принцессе Елизавете?
   — Никаких посланий, — покачал головой сэр Роберт. — Все кончено. Думаю, очень скоро я с ними встречусь на небесах. Или в аду. Это зависит от того, кто из нас правильно понимает природу Бога.
   — Вы не можете умереть! — крикнула я, задыхаясь от душевной боли.
   — Сомневаюсь, что советники королевы убедят ее сохранить мне жизнь, — сказал он.
   Мне было невыносимо слушать, как человек говорит о собственной смерти.
   — Сэр Роберт, неужели я ничего не могу сделать для вас? Совсем ничего?
   — Возможно, кое-что сможешь, — ответил он. — Попробуй убедить королеву не казнить Джейн Грей и принцессу Елизавету. Джейн вообще ни в чем не виновата. А Елизавета… она должна жить. Такая женщина, как она, родилась не затем, чтобы умереть, не достигнув двадцати лет. Если ты хотя бы отчасти сумеешь выполнить эти поручения, мне будет гораздо легче умирать.
   — А почему я не могу просить и за вас?
   Он вновь взял меня за подбородок, наклонился и нежно поцеловал в губы.
   — Не надо за меня просить, — таким же нежным голосом сказал он. — Я конченый человек. А этот поцелуй, мисс Мальчик, мой дорогой маленький вассал… этот поцелуй был моим последним подарком тебе. Это был прощальный поцелуй.
   Он повернулся к окну и позвал стражника. Мне оставалось лишь уйти, покинуть эту холодную комнату. А сэру Роберту оставалось ждать, когда ему объявят, что эшафот готов, палач уже наточил свой топор и настало время прощаться с жизнью.
   

   Я вернулась во дворец. Все, что происходило вокруг, я воспринимала, как во сне. В тот день мы четыре раза ходили к мессе. Я становилась на колени и истово молилась, прося Бога, пощадившего Марию, пощадить и сэра Роберта.
   Королеву вполне устраивало мое печальное, изможденное душевными страданиями лицо. Она победила, Лондон ее поддержал, но ничего в поведении Марии не говорило о радости победы. Она вела себя так, словно потерпела поражение и теперь вынуждена доживать свои дни в ссылке. Настроение королевы, естественно, передавалось и двору. Нерешительность, постоянные тревоги, постоянное ожидание новых бед. Каждый день, после мессы и завтрака, королева выходила к реке и гуляла, глубоко засунув руки в меховую муфту. Холодный ветер, развевавший полы ее одежд, заставлял убыстрять шаги. Я шла позади, плотно закутавшись в свой черный плащ. Как хорошо, что моя шутовская ливрея состояла из плотных теплых панталон и такого же теплого камзола. Я бы ни за что не согласилась сейчас нарядиться в женское платье, даже если бы это был наряд испанской принцессы.
   Королеву по-прежнему одолевали тяжкие раздумья, и потому на этих прогулках я не решалась с нею заговаривать. Я плелась за нею на расстоянии двух шагов, поскольку знала, что ей приятно, когда кто-то идет сзади. Особенно в этом стылом, продуваемом всеми ветрами саду. Слишком много лет она провела в одиночестве. Так что наши совместные молчаливые прогулки не казались мне королевской прихотью.
   Сегодня с реки дул особенно холодный ветер, не располагавший к долгим хождениям. Плотный плащ и меховой воротник все равно не спасали Марию от ледяных порывов. Я шла, опустив голову, и не знала, что королева остановилась. Я буквально налетела на нее, ударившись ей в спину.
   — Простите меня, ваше величество, — пробормотала я, кланяясь и отходя в сторону.
   — Можешь идти рядом со мной, — сказала она.
   Я все так же молча пошла с нею рядом, ожидая, что она о чем-то заговорит. Но королева молчала. Мы дошли до небольшой садовой калитки. Гвардеец широко распахнул ее. Во дворце уже ждала служанка с парой сухих туфель. Я сняла плащ, повесила его на руку и несколько раз топнула застывшими ногами.
   — Идем со мной, — велела королева.
   Я покорно пошла с нею по каменной винтовой лестнице, что вела прямо в королевские покои. Я знала, почему она выбрала вход со стороны сада. Войди мы через главное здание, нам бы еще на лестнице, по всей галерее и в приемной встретились бы толпы просителей. Половина из них явились просить за своих сыновей и братьев, которым предстояло разделить участь казненного Тома Уайетта. Среди просителей преобладали женщины. Королеве пришлось бы идти мимо десятков заплаканных женщин. Она и так выдерживала эту пытку утром, отправляясь к мессе, и когда шла обедать. Просительницы тянули к ней молитвенно сложенные ладони, шептали ее имя и умоляли о пощаде. Чаще всего Мария проходила молча либо бросала короткое «нет». Неудивительно, что после прогулки ей не хотелось снова окунаться в это море человеческих страданий.
   Лестница вывела нас в небольшую приемную, соединенную с покоями королевы. Джейн Дормер, как всегда, сидела с шитьем возле окна. Рядом с нею шили и вышивали еще с полдюжины фрейлин. Одна из женщин читала Псалтырь. Королева обвела глазами комнату, словно учительница, проверяющая послушание своих учеников. Легкий кивок означал, что она довольна. Когда Филипп Испанский, наконец, соизволит приехать, он найдет добропорядочный и набожный двор.
   — Иди сюда, Ханна, — позвала она меня, садясь возле камина.
   Я пододвинула табурет, уселась и уперлась коленками в подбородок, глядя на королеву и ожидая ее дальнейших слов.
   — Окажи мне услугу, — вдруг сказала королева.
   — С удовольствием, ваше величество.
   Я уже собралась вскочить на ноги, думая, что сейчас она куда-нибудь пошлет меня с поручением, но королева опустила руку мне на плечо.
   — Я не отправляю тебя с посланием. Мне нужно, чтобы ты кое на что взглянула.
   — Кое на что взглянула? — повторила я, не представляя, о чем речь.
   — Взглянула не телесными очами, а своим даром, своим внутренним зрением.
   Я замешкалась.
   — Ваше величество, я попробую это сделать, но, вы же знаете, мой дар мне не подчиняется.
   — Знаю. Но ты дважды предсказывала мне будущее. В первый раз ты сказала, что я стану королевой, а во второй — предостерегла, что принц может разбить мне сердце. Сейчас я хочу вновь услышать твои предостережения.
   — Предостережения? Против чего? — шепотом спросила я, поскольку мы обе не желали делать этот разговор достоянием фрейлин.
   Возможно, предосторожность была излишней — сыроватые дрова в камине трещали слишком громко, заглушая наши слова.
   — Против кого, — поправила меня королева. — Против Елизаветы.
   Я молчала, разглядывая янтарные пещеры, возникавшие в поленьях.
   — Ваше величество, в таких делах есть куда более мудрые головы, чем моя, — сказала я.
   Мне показалось, что все пламя стало рыжим, под цвет волос опальной принцессы. На какое-то мгновение в игре огня мелькнула самоуверенная улыбка Елизаветы.
   — У них есть знания. Есть опыт. Но ни у кого из моих советников нет твоего дара.
   Мне по-прежнему было неуютно.
   — Принцесса собирается приехать ко двору?
   — Нет, — покачала головой Мария. — Она не приедет. Утверждает, что больна. И не просто больна. Едва ли не при смерти от своей водянки. У нее раздуло живот, руки и ноги. Даже с постели встать не может, не говоря уже о поездке сюда. Водянку она не придумала, с нею такое бывало и раньше. Но странно, что приступы всегда одолевают ее в определенные моменты.
   — В какие, ваше величество?
   — Когда она очень боится. И когда ее на чем-то поймали и загнали в угол. Первый раз она вот так же почти умирала, когда казнили Томаса Сеймура. Нынче, мне думается, она боится обвинений в причастности к заговору. Я отправляю к ней своих врачей и хочу, чтобы ты тоже поехала.
   — Конечно, я поеду, — ответила я, не зная, что еще говорить в подобных случаях.
   — Посиди с нею, почитай ей. Стань ее компаньонкой, как летом ты была моей. Если ей полегчает и она сможет приехать ко двору, ты поедешь вместе с нею и в пути будешь поддерживать ее дух. Если же она действительно умирает, ты утешишь ее, пошлешь к ней священника и попытаешься направить ее мысли на спасение. Ей еще не поздно получить Божье прощение. Молись за нее.
   — Прикажете что-нибудь еще? — спросила я таким тихим голоском, что королеве пришлось вытянуть шею.
   — Да, Ханна, — суровым тоном ответила Мария. — Ты будешь шпионить за нею. Я должна знать все, чем она занята, с кем видится, что происходит у нее в доме. Не удивлюсь, если там собираются уцелевшие или не выявленные лжецы и еретики. Запоминай все, о чем говорят эти люди. Запоминай произносимые имена. Пиши мне каждый день и сообщай обо всем, что узнала. Я должна знать, не начала ли она плести против меня новый заговор. Если да, мне нужны доказательства.
   Я крепко обхватила колени. У меня дрожали ноги, дрожали пальцы.
   — Ваше величество, я не могу быть шпионкой, — прошептала я. — Я не могу стать невольной причиной того, что молодую женщину арестуют, будут судить и казнят.
   — Ханна, ты теперь служишь мне, — мягко напомнила королева. — Герцог Нортумберлендский казнен, а Роберт Дадли заперт в Тауэре. Тебе не остается ничего иного, как только выполнять мои повеления.
   — Я — шутиха, а не шпионка, — возразила я. Ваша шутиха, но не ваша шпионка.
   — Я помню, кто ты. Я не столько приказываю, сколько прошу тебя призвать свой дар и помочь мне. Или тебе больше понравится, если я прикажу вытащить Елизавету из постели и, невзирая на ее болезнь, доставить в Тауэр? Уж тогда я точно оборву все ниточки, тянущиеся от нее к заговорщикам.
   Меня снова ставили перед выбором, который выбором не являлся. Мое упрямство могло стоить мне не только места при дворе. Пока что королева дергала за ниточки других клубков. Если она, рассердившись на мое упрямство, потянет нить моего клубка, я поставлю под удар не только себя, но и отца, а возможно, и Дэниела.
   Я угрюмо кивнула.
   — Я не требую от тебя ничего невыполнимого, — уже мягче продолжала королева. — Поедешь к Елизавете, будешь служить ей, как служила мне, и докладывать обо всем, что увидишь и услышишь. Но важнее всего дождаться, когда заговорит твой дар. Думаю, ты сумеешь увидеть сквозь завесу ее лжи и расскажешь мне, что она замышляет на самом деле.
   — Но если она больна и умирает…
   На какое-то мгновение жесткие морщины вокруг рта и глаз немного разгладились.
   — Если она умрет, я потеряю единственную сестру, — бесцветным голосом ответила королева. — Возможно, я жестокосердна. Я посылаю других, когда должна была поехать сама и все увидеть собственными глазами. Когда человек умирает, ему прощаешь почти все и думаешь только о том, чтобы согреть его последние мгновения. Я ведь помню Елизавету, когда она была совсем маленькой и еще даже не ходила. Она училась ходить, держась за мою руку.
   Королева улыбнулась, вспоминая пухлые детские пальчики, цепляющиеся за нее. Потом она резко встряхнула головой, будто отталкивала от себя всю любовь, которую когда-то дарила рыжеволосой малышке.
   — Знаешь, слишком уж это подозрительно. Тома Уайетта арестовывают, его армия терпит поражение, а Елизавета мигом заболевает. Ей не встать с постели, она слишком слаба, чтобы написать мне, чтобы ответить на мои письма. Ну, а о ее приезде в Лондон не может быть и речи. Удивительная у моей сестры болезнь! Прошлым летом она вот так же болела, когда пихали на престол Джейн. Я тогда просила, чуть ли не умоляла Елизавету приехать ко мне. Она всегда больна, когда дела принимают опасный для нее оборот. Она плела заговоры против меня еще до моего восшествия на трон. Она не одумалась и потом, и перемена сердца, на которую я так надеялась, не произошла. Теперь я должна знать, смогу ли я жить бок о бок с нею, как королева с наследницей, как сестра с сестрой. Или я должна навсегда отбросить эти мечты и знать, что она — мой враг, который до самой моей смерти будет плести заговоры и вербовать себе новых сторонников.
   Честные и печальные глаза королевы вновь повернулись ко мне.
   — И ты сможешь мне об этом рассказать, Ханна. В этом нет ничего бесчестного. Я не хочу питать бесплодных надежд. Если Елизавета ненавидит меня и желает моей смерти, я должна об этом знать. Возможно, ты убедишь ее поехать в Лондон. Если же она и впрямь серьезно больна, ты мне напишешь. Ты будешь моими глазами и ушами возле ее постели, и Господь тебя направит.
   — Когда мне ехать?
   — Завтра рано утром. Если желаешь, можешь навестить отца. Я разрешаю тебе не ходить на обед.
   Я встала и слегка поклонилась королеве.
   — Ханна, — прошептала Мария, протягивая ко мне руку.
   — Да, ваше величество.
   — Я хочу, чтобы ты заглянула в ее сердце и увидела, способна ли она еще любить меня и способна ли повернуться к истинной вере.
   — Надеюсь, я сумею это увидеть, — пообещала я.
   Казалось, королева вот-вот заплачет. Она и сама это ощущала, а потому торопливо заговорила:
   — Но если в ее сердце нет ни любви, ни веры, если там одно вероломство, ты должна сказать мне правду, даже если это и разобьет мне сердце.
   — Да, ваше величество.
   — Если ее можно спасти, мы бы с нею правили вместе. Она была бы моей первой советницей. Я бы обсуждала с нею каждый важный шаг. Я бы смотрела на нее как на свою преемницу.
   — Да поможет нам Господь, — сказала я.
   — Аминь, — тихо произнесла королева. — Я скучаю по ней и хочу видеть ее рядом с собой. Аминь.
   

   Я предупредила отца запиской, что сегодня приду и принесу с собой еды на обед. Когда я подошла к дому, то увидела темное окно книжной лавки. Отец, как всегда, трудился в печатне. Там горело несколько свечей. Он вышел на мой стук, и из дверной щелки в темное пространство потянулся яркий лучик.
   — Ханна! Mi querida!
   Он впустил меня и тут же снова задвинул засов. Я поставила корзинку с едой и привычно опустилась на пол, ожидая отцовского благословения.
   — Я принесла еду из дворца, — сказала я. — Пообедаем вместе.
   — Какая приятная неожиданность! — засмеялся отец. — Я сегодня буду есть то, чем угощается ее величество.
   — Тогда тебя ждет почти пустая тарелка, — сказала я и тоже засмеялась. — Королева не отличается чревоугодием. Скорее наоборот: у нее почти непрерывный пост. Так что ты будешь угощаться как ее советники. Вот они неизменно толстеют.
   Отец просунул голову в печатную комнату и крикнул:
   — Дэниел! Ханна пришла!
   — И Дэниел здесь? — спросила я, вовсе не обрадовавшись его присутствию.
   — Он пришел помочь мне с набором одной книги по медицине. Я ему сказал, что ты обещала прийти, и он захотел остаться, — сообщил мне довольный отец.
   — Ему все мало, — буркнула я. — Я не забыла, как мы поссорились в прошлый раз.
   Отец только улыбнулся и промолчал. Дверь печатни широко открылась, и оттуда вышел Дэниел в фартуке. Нагрудник фартука и руки были в типографской краске.
   — Добрый вечер, — сухо поздоровалась я, даже не посчитав нужным улыбнуться.
   — Добрый вечер, — ответил он.
   — Дэниел, мой руки, и давайте обедать. Наверное, правильнее сказать, ужинать, — подмигнул отец своему будущему зятю.
   Пока отец расставлял табуреты и раскладывал на прилавок принесенное мною угощение, Дэниел быстро сходил на двор и отмыл руки. Я помогала отцу. На столе печатника, привыкшего к черствому хлебу и прокисшей подливе, появился пирог с олениной, пшеничный хлеб (я сумела донести его теплым), два приличных ломтя жареной говядины, завернутых в муслиновую тряпку, и полдюжины кусков жареной баранины. Чтобы не есть всухомятку, я принесла две бутылки красного вина из королевского погреба. Овощей в моей корзине не было, зато мне удалось стащить у кондитеров бутылочку «силлабаба» — сладкого напитка из взбитых сливок, вина и пряностей. Его мы оставили на десерт. Отец открыл вино. Я вынула из шкафа три кружки. Отец достал из-под прилавка два ножа с костяными ручками.
   — Что нового при дворе? — спросил отец, когда наше пиршество началось.
   — Мне нужно ехать к принцессе Елизавете. Говорят, она очень больна. Королева отправляет меня. Буду Елизавете компаньонкой.
   Дэниел молча посмотрел на меня.
   — А где сейчас принцесса? — спросил отец.
   — У себя в Эшридже.
   — Неужели ты поедешь одна? — с тревогой в голосе спросил отец.
   — Нет. Королева направляет в Эшридж своих врачей и двух советников. Думаю, нас наберется человек десять.
   — Это хорошо, — обрадовался отец. — Дороги нынче небезопасны. Многим мятежникам удалось бежать. Теперь они добираются до своих родных мест. Озлобленные и вооруженные.
   — Королева дает нам охрану, — сказала я, вгрызаясь в баранью кость.
   Подняв голову, я увидела, что Дэниел внимательно наблюдает за мной. Я опустила недоеденный кусок мяса на тарелку, разом потеряв аппетит.
   — Когда ты вернешься? — осторожно спросил Дэниел.
   — Когда принцесса Елизавета будет в состоянии путешествовать.
   — Что-нибудь слышно про сэра Роберта? — поинтересовался отец.
   — Я освобождена от службы ему, — деревянным тоном произнесла я и уткнулась в тарелку, не желая, чтобы они видели боль на моем лице. — По слухам, он готовится к смерти.
   — Скорее всего, его казнят, — довольно равнодушно сказал отец. — Королева уже подписала смертный приговор его брату и леди Джейн?
   — Пока еще нет, но в любое время может это сделать.
   — Тяжелые времена, — вздохнул отец. — И кто бы подумал, что королева способна поднять весь город и разбить мятежников?
   Я промолчала.
   — Мария может править Англией, — продолжал отец. — Пока ей удается повелевать людскими сердцами, она будет королевой. Возможно, она даже станет великой королевой.
   — Что-нибудь слышно о Джоне Ди? — спросила я.
   — Он странствует, — ответил отец. — Скупает манускрипты на вес. Отправляет их мне на хранение. Правильно, что мистер Ди старается держаться подальше от Лондона. Он хоть и не причастен к мятежу, но многие мятежники были его друзьями.
   — Не совсем так, — возразила я. — Все это бывшие придворные. Естественно, мистер Ди их знал. Да и королева находилась в дружеских отношениях с Эдуардом Куртнэ. Одно время поговаривали, что она готова выйти за него замуж.
   — Я слышал, что это он выдал остальных, — сказал Дэниел.
   Я кивнула.
   — Никудышный подданный и никчемный друг, — поморщился Дэниел.
   — Нам трудно представить, какие искушения одолевали этого человека, — уклончиво сказала я.
   Я вспомнила его лицо с вялыми губами и мгновенно краснеющей кожей. Мальчишка, пытающийся казаться мужчиной. Ни ума, ни красоты. Жалкий бахвал, мечтавший скакнуть выше. Ему было все равно, за кем волочиться: что за Марией, что за Елизаветой. Он бы ухаживал и за кем-нибудь еще, только бы подняться при дворе.
   — А в общем, ты прав, — сказала я Дэниелу. — Сейчас я вспомнила этого Куртнэ. И в самом деле, никудышный подданный и никчемный друг.
   Лицо Дэниела потеплело. В кои веки я согласилась с ним! Не знаю почему, но мне самой тоже стало легче.
   — Как твоя мать? — учтиво спросила я, отламывая себе хлеба.
   — От холода и сырости она всегда болеет, но сейчас уже поправилась.
   — А сестры?
   — У них все хорошо. Когда ты вернешься из Эшриджа, я обязательно познакомлю тебя с ними.
   Я кивнула, хотя не слишком представляла свое знакомство с его сестрами.
   — Скоро наступит время, когда мы будем жить все вместе, — с воодушевлением произнес Дэниел. — Тебе лучше познакомиться с ними заранее, чтобы ты привыкла к ним, а они — к тебе.
   Я ничего не сказала. В прошлый раз мы расстались далеко не по-доброму. Дэниелу хотелось забыть о той ссоре, как он забывал о многих других. Наша помолвка по-прежнему оставалась в силе. Я улыбнулась; не столько ему, сколько своим мыслями. Я не могла представить жизнь в его доме, где всем распоряжалась его мать, а сестры порхали вокруг любимого братца, готовые исполнить каждое его повеление.
   — Думаешь, твоим сестрам понравятся мои панталоны? — вызывающе спросила я.
   Он мгновенно покраснел.
   — Нет, конечно.
   Дэниел допил вино, затем встал.
   — Надо допечатать страницу, — сказал он.
   И потянулся за фартуком.
   — Хочешь, я принесу тебе силлабаб прямо к станку? — предложила я.
   Глаза Дэниела глядели сурово, даже жестко.
   — Нет, не надо. Не люблю кисло-сладкие напитки.
   

   Пока в королевской конюшне готовили лошадей для нашего путешествия, туда пришел Уилл Соммерс. Он перебрасывался шутками с конюхами.
   — Ты тоже едешь с нами? — уже обрадовалась я.
   — Нет, что ты? Для меня слишком холодно! Я думал, Ханна Грин, что и тебе там не найдется дела.
   Я наморщила лоб.
   — Я туда еду не по собственному желанию. Это просьба королевы. Королева попросила меня заглянуть Елизавете в сердце.
   — В сердце? — комично всплеснул руками Уилл. — Сначала найди его!
   — А что мне оставалось делать?
   — Подчиниться, больше ничего.
   — И что теперь?
   — То же самое.
   Я подошла к нему ближе.
   — Уилл, ты думаешь, она и в самом деле плела заговор, чтобы сбросить королеву и самой усесться на троне?
   Он улыбнулся своей усталой улыбкой.
   — Ханна, в этом нет никакого сомнения. Глупо даже спрашивать.
   — Тогда, если я скажу, что она лишь притворяется больной, а на самом деле все лжет, я обреку ее на смерть?
   Шут кивнул.
   — Уилл, я не хочу, чтобы принцессу казнили. Это все равно что выстрелить в жаворонка.
   — Возьми и промахнись, — посоветовал он.
   — В таком случае мне придется лгать королеве и утверждать, что принцесса невиновна.
   — У тебя, кажется, есть дар ясновидения, — напомнил мне Уилл.
   — Лучше бы этого дара не было.
   — Значит, пришло время обрести дар полнослепия. Если у тебя нет мнения, тебя не могут заставить его высказать. Ты же блаженная. А блаженная — это все равно что дурочка. Так будь в большей степени дурочкой, чем блаженной, не говоря уже о твоем ясновидении.
   Его слова хоть немного приободрили меня. Конюх подвел мою лошадь. Уилл помог мне забраться в седло.
   — Счастливого пути, — сказал он. — Выше и выше. Шутиха становится советницей. До чего же одинока наша королева, если она обращается за советом к шутихе!
   

   Тридцать миль от Лондона до Эшриджа мы одолевали три дня. Мы двигались, низко опустив головы, сражаясь с холодным ветром и слякотным дождем, который хлестал вперемешку с мокрым снегом. Советники, возглавляемые лордом Уильямом Говардом, двоюродным братом Елизаветы, боялись возможной встречи с беглыми мятежниками. Солдаты, данные нам для охраны, шли пешком, и мы были вынуждены приноравливаться к их шагу. Дороги как таковой не было. Мы ехали и шли по раскисшей полосе с двумя колеями, доверху заполненными водой. Иногда в просвете между облаками показывалось блеклое зимнее солнце. Потом облака смыкались снова, и наступали почти что сумерки.
   На третий день, около полудня, мы достигли дома Елизаветы и обрадовались, увидев, что из высоких труб поднимается дым. Между тем конюшня была пуста. У принцессы был свой шталмейстер и полдюжины конюхов, однако никто из них так и не появился, и нам пришлось самим спешиваться и привязывать лошадей. Предоставив солдатам устраиваться на постой где получится, мы отправились на крыльцо дома.
   Двоюродный брат принцессы громко постучал в дверь, затем подергал ручку. Чувствовалось, что дверь закрыта на внутренний замок и засов. Убедившись в нежелании обитателей дома открывать нам, советник подозвал к себе командира нашей охраны. Только теперь я сообразила, что он получил от королевы совсем иные приказания, нежели я. Если мне было велено заглянуть в сердце принцессы и каким-то образом помирить ее с сестрой, родственнику Елизаветы вменялось в обязанность доставить ее в Лондон живой или мертвой.
   — Постучи еще раз, — приказал командиру Уильям Говард. — Если не откроют, будем ломать дверь.
   Дверь почти сразу же распахнулась. На пороге стояли двое слуг и с тревогой глядели на важных лондонских лордов, врачей в меховых плащах и солдат.
   Нас даже не пригласили войти. Мы вошли сами, как враги. Внутри было тихо. Половики лежали в несколько рядов, заглушая шаги слуг. В воздухе пахло мятой. Через какое-то время к нам вышла суровая, величественная женщина. Я узнала ее. Это была Кэт Эшли — самая преданная служанка и защитница Елизаветы. Она встала, сложив руки на своей внушительной груди. Капюшон целиком скрывал ее волосы. Королевских посланцев она смерила таким взглядом, будто перед нею была шайка пиратов.
   Советники и врачи протянули ей рекомендательные письма. Она взяла бумаги, даже не взглянув на них.
   — Я доложу госпоже о вашем приезде, но она слишком больна и никого не принимает, — холодно произнесла миссис Эшли. — Я позабочусь, чтобы вас накормили. Сразу предупреждаю: мы харчуемся скромнее, чем вы привыкли. А вот места на всех вас у нас явно не хватит.
   — Не волнуйтесь, миссис Эшли, — с наигранной любезностью ответил ей сэр Томас Корнуоллис. — Мы разместимся в Хилхэм-Холле.
   Она слегка выгнула одну бровь, показывая, что ее это ни капли не заботит, затем повернулась, намереваясь удалиться. Я увязалась следом.
   — А ты куда собралась? — сердито спросила миссис Эшли. — Кажется, я никого с собой не звала.
   Я посмотрела на нее невинными глазами, как и положено смотреть блаженной дурочке.
   — Я с вами, миссис Эшли. К принцессе Елизавете.
   — Кажется, я ясным языком сказала: принцесса никого не принимает. Она очень больна.
   — Если принцесса так сильно больна, ей не повредят молитвы шутихи, — послышался из коридора чей-то голос. — Эта девочка видит ангелов.
   К моему удивлению, Кэт Эшли не стала возражать, а кивком велела мне идти за нею. Мы прошли через несколько комнат и оказались в спальне Елизаветы.
   Плотный занавес с внутренней стороны гасил шум, доносящийся из прилегающих помещений. Такие же занавесы были и на окнах, загораживая доступ свету и воздуху. В спальне горело несколько свечей, и в их колеблющемся свете я увидела принцессу. Ее лицо поразило меня своей бледностью. Рыжие волосы, разметавшиеся по подушке, сейчас напоминали лужицу крови.
   Сомнений не оставалось: Елизавета действительно была больна. Из-под одеяла выпирал ее вздувшийся живот, как у беременной. Такими же вздувшимися были ее руки, а растолстевшие пальцы больше напоминали пальцы старухи, а не двадцатилетней девушки. Мрачную картину дополняли одутловатое лицо и шея.
   — Что с принцессой? — шепотом спросила я.
   — Водянка, — ответила миссис Эшли. — И хуже, чем бывало прежде. Принцессе нужен полный покой.
   — Здравствуйте, ваше высочество, — поздоровалась я.
   Елизавета подняла голову и взглянула на меня из-под распухших век.
   — Кто это?
   — Ханна, шутиха королевы.
   — Послание? — едва слышно спросила принцесса, снова прикрывая глаза.
   — Нет, ваше высочество. Меня к вам послала королева Мария. Чтобы вам не было скучно.
   — Я благодарю королеву, — изможденным голосом ответила Елизавета. — Можешь ей передать, что я сейчас слишком больна и нуждаюсь в уединении.
   — Она прислала к вам врачей, — сообщила я. — Они ждут позволения осмотреть вас.
   — Я не в состоянии куда-либо ехать, — заявила принцесса.
   Впервые ее голос звучал твердо.
   Я закусила губу, скрывая улыбку. Конечно же, Елизавета была больна, и доказательства тому — налицо. Такую болезнь, как водянка, невозможно симулировать, даже стремясь избежать обвинений в государственной измене. Но болезнь принцессы стала для нее козырной картой.
   — Королева прислала еще и своих советников. Они должны сопровождать вас, если вы поедете в Лондон, — предостерегла я Елизавету.
   — Кого?
   Я назвала имена, упомянув в числе прочих и ее двоюродного брата Уильяма Говарда.
   Распухшие губы принцессы искривились в горькой улыбке.
   — Вижу, я сильно досадила королеве, если она послала моего же родственника арестовывать меня.
   — Хотите, я буду вашей компаньонкой, пока вы болеете? — предложила я.
   — Я слишком устала, — ответила Елизавета, отворачиваясь к стене. — Приходи, когда мне станет лучше.
   Я встала с колен. Кэт Эшли кивком головы указала мне на дверь.
   — Можешь сказать тем, кто явились схватить принцессу, что она почти при смерти! — отчеканила эта суровая женщина. — Незачем грозить ей плахой. Она и так вот-вот покинет этот мир.
   В голосе Кэт слышались с трудом сдерживаемые рыдания. Чувствовалось, ее тревога за жизнь Елизаветы — не спектакль для публики. Эта грузная женщина показалась мне сейчас тонкой, туго натянутой струной.
   — Никто не угрожает принцессе арестом, — возразила я.
   — А зачем еще явились все эти высокопоставленные господа? — хмыкнула Кэт. — Разве не за принцессой?
   — Они действительно должны убедить принцессу вернуться в Лондон. Но у них нет предписания на арест.
   — В таком случае принцесса никуда не поедет! — сердито отрезала Кэт Эшли.
   — Я расскажу им, что ее высочество слишком больна, чтобы отправляться в путь, — пообещала я. — Однако врачам моих слов недостаточно. Они хотят сами осмотреть принцессу.
   Верная Кэт ответила мне угрюмым сопением. Она нагнулась, чтобы поправить одеяло. Елизавета мельком взглянула на меня из-под своих безобразно набрякших век. Я снова поклонилась и покинула ее спальню.
   

   А потом начались наши ожидания. Боже милостивый, сколько мы ждали! Елизавета была просто гением всевозможных задержек и отговорок. Когда врачи заявили, что она вполне поправилась и может ехать, она никак не могла решить, какие наряды возьмет с собой. На выбор нарядов ушел целый день. Потом фрейлины принцессы с неимоверной тщательностью укладывали эти наряды и прокопались так, что настали сумерки и выезжать было слишком поздно. Неожиданно Елизавета пожелала еще раз проверить свой гардероб, который она повезет в Лондон, и приказала все снова распаковать. На следующий день принцесса внезапно обессилела, и Кэт Эшли заявила, что преступно будить несчастную, которая именно во сне набирается сил. Новый день принес новые уловки, задерживающие принцессу в Эшридже.
   Наконец, наступило утро, когда большие сундуки с нарядами принцессы были не без труда подняты и поставлены на телеги. Я зашла к Елизавете узнать, не надо ли ей чем-нибудь помочь в сборах. Принцессу я застала в постели, утомленную настолько, что она не могла и пальцем пошевелить.
   — Вещи-то собраны, — вздохнула она. — Но я сама настолько в разобранном состоянии, что не представляю, как усядусь в седло.
   Ее тело уже не было таким распухшим, как в день нашего приезда, однако чувствовалось, что Елизавете по-прежнему нездоровится. Она бы выглядела лучше, если бы не пудрила щеки рисовой пудрой и не подрисовывала тени под глазами (представьте себе!). У нее был вид больной, которая вдобавок играет роль больной.
   — Королева желает вашего скорейшего возвращения в Лондон, — напомнила я Елизавете. — Вчера слуги привезли паланкин. Если вам тяжело ехать верхом, вы можете ехать лежа.
   Елизавета закусила губу.
   — Как ты думаешь, когда мы приедем, королева обрушит на меня все обвинения? — тихо спросила она. — Я не плела против нее никаких заговоров. Но найдется много таких, кто ради спасения своей шкуры будут говорить, что это я подбивала их свергнуть королеву. А мне нечем опровергнуть их ложь и клевету.
   — Мария любит вас, — убеждала я принцессу. — Думаю, она готова вас простить и вернуть былое расположение к вам, если вы примете ее веру.
   Елизавета посмотрела на меня знакомым честным, тюдоровским взглядом. Такой взгляд я видела на портрете ее отца. Так смотрела на меня королева.
   — Ты говоришь мне правду? Кто ты, Ханна Грин? Ясновидящая или ловкая обманщица?
   — Не то и не другое, — ответила я, выдерживая ее взгляд. — Роберт Дадли выхлопотал мне место королевской шутихи, даже не спросив моего согласия. Я вовсе не хотела быть шутихой. Дар ясновидения приходит ко мне, когда считает нужным, и иногда показывает мне то, чего я даже не силах понять. Но мой дар проявляется редко.
   — Ты же увидела ангела за спиной Роберта Дадли, — напомнила мне она.
   — Увидела, — улыбнулась я.
   — И как он выглядел?
   Я не смогла удержаться от смеха.
   — Ваше высочество, Роберт Дадли меня настолько заворожил, что я едва заметила ангела.
   Елизавета села, совсем забыв про свою роль больной, и засмеялась вместе со мной.
   — Он очень… он настолько… на такого мужчину поневоле обращаешь внимание.
   — Я только потом сообразила, что у него за спиной стоял ангел, — сказала я, желая хоть как-то себя оправдать. — По правде говоря, я тогда застыла с открытым ртом при виде их всех: мистера Ди, сэра Роберта и третьего.
   — И твои видения сбываются? — буравя меня глазами, спросила Елизавета. — Ты ведь гадала для мистера Ди?
   Я мешкала с ответом, чувствуя пропасть, разверзающуюся у меня под ногами.
   — А кто это сказал?
   Принцесса улыбнулась, показав два ряда белых остреньких, как у лисы, зубов.
   — Не столь важно, откуда я это узнала. Мне важнее знать, сбываются ли твои предсказания.
   — Некоторые сбываются, — вполне честно ответила я. — Но иногда мне не удается узнать то, что для меня очень важно. Важнее всего. Я призываю свой дар, а он молчит. Так что пользы от него немного. Он всего один раз предостерег меня.
   — И о чем было это предостережение? — спросила она.
   — О смерти матери.
   Я сразу же пожалела о сказанном. Мне не хотелось рассказывать о своем прошлом этой сообразительной и смышленой принцессе.
   Елизавета смотрела на меня с искренним сочувствием.
   — Прости, я не знала, — мягко сказала она. — Наверное, она умерла в Испании? Ты же приехала сюда из Испании?
   — Да, в Испании. От чумы.
   Сказав это, я сразу же ощутила резкую боль в животе. Так часто бывало, когда я лгала о своей матери. Но я не решалась рассказать Елизавете о кострах инквизиции. Принцесса внимательно разглядывала меня, и мне показалось, что она уловила в моих глазах отблески того страшного костра.
   — Еще раз прости меня, — совсем тихо сказала Елизавета. — Девочке тяжело расти без матери.
   Я знала: сейчас она думала не о моей, а о своей матери, умершей на плахе и казненной как ведьма, прелюбодейка и шлюха. Потом усилием воли принцесса отогнала мрачные мысли.
   — А что вас заставило приехать в Англию?
   — У нас здесь дальние родственники. Отец устроил мне помолвку. Нам хотелось начать жизнь заново.
   Елизавета покосилась на мои панталоны и снова улыбнулась.
   — А как твой суженый относится к таким вот мальчишеским нарядам?
   Я слегка надула губы.
   — Ему все это не нравится. И мой наряд, и моя служба при дворе.
   — А он тебе нравится?
   — Как дальний родственник — да. Но не как муж.
   — Может, у тебя есть выбор?
   — Почти нет, — лаконично ответила я.
   — Так у всех женщин, — сказала Елизавета, и в ее голосе я уловила презрение. — Выбирать позволено лишь тем, кто носит панталоны. Правильно, что ты ходишь в них, а не в платье.
   — Скоро мне придется с ними расстаться, — вздохнула я. — Я их надела еще почти ребенком, но…
   Я вовремя прикусила язык. Нечего откровенничать с этой принцессой, обладающей тюдоровским даром вытягивать из других то, что они вовсе не собирались говорить.
   — В твоем возрасте я вообще не представляла, как стану женщиной, — сказала она, будто улавливая мои мысли. — Я не знала, как ею быть. Мне хотелось быть ученой. Вот там я все понимала. У меня был удивительный учитель. Он занимался со мной латынью, греческим и основными европейскими языками. Мне очень хотелось потрафить своему отцу. Я думала: если я стану такой же умной и образованной, как Эдуард, отец будет доволен. Представляешь, я писала ему письма на греческом языке! Больше всего я боялась, что меня выдадут замуж и ушлют далеко от Англии. И потому я усердно училась, чтобы стать образованной дамой, которой позволят остаться при дворе. Когда отец умер, я думала, что всегда буду находиться при дворе: любимая сестра короля, любимая тетка его многочисленных детей. Вместе мы бы завершили дело, начатое нашим отцом.
   Она встряхнула головой.
   — Пожалуй, я бы не хотела иметь твой дар ясновидения, — сказала Елизавета. — Я бы тогда все знала заранее: смерть моего брата, восхождение Марии на престол и ее попытки разрушить отцовское наследие.
   Глаза принцессы блестели от слез. Она вытерла их ладонью. Ее рука слегка дрожала.
   — Ханна, ты способна увидеть мое будущее? Скажи, Мария встретит меня как сестру и поверит, что я не участвовала ни в каких заговорах против нее? Ты скажешь ей, что мое сердце чисто и невинно?
   — Если она сможет встретить вас по-сестрински, она вас простит.
   Я взяла принцессу за руку, но продолжала смотреть на ее внезапно побледневшее лицо. Елизавета уперлась затылком в затейливо вышитую подушку.
   — Да, принцесса, королева желала бы стать вашим другом. Я это знаю. Она была бы очень счастлива услышать о вашей невиновности.
   Елизавета вырвала руку из моих пальцев.
   — Даже если Ватикан вдруг объявил бы меня святой, Мария и тогда не была бы счастлива. И я назову тебе причину. Дело не в том, что я покинула двор, и даже не в моих сомнениях по части ее веры. Дело во вражде между сводными сестрами. Она никогда не простит мне то, что сделали с ее матерью и с нею.
   — Ваше высочество, я что-то не понимаю. Вы же значительно младше Марии? При чем тут вы?
   — Очень даже при том! Я была любимой дочерью отца, баловнем двора. Мария все это видела. Она ненавидела меня за то, что я была счастливее ее. Знаешь, как я боялась ее в раннем детстве? Она сидела возле моей кроватки, пела мне колыбельную, а мне казалось: вот сейчас она схватит подушку и прижмет мне к лицу. В ней диковинным образом перемешались любовь и ненависть. И менее всего ей хочется видеть при дворе младшую сестру, поскольку сравнение явно не в ее пользу.
   Я промолчала: слова Елизаветы были неприкрыто дерзкими, хотя и во многом правильными.
   — В глубине души каждый человек верно оценивает себя. Мария понимает: я моложе и красивее ее. К тому же в моем облике видна чистота династии Тюдоров, а не помесь с испанцами.
   — Ваше высочество, будьте осторожнее, — сказала я.
   Елизавета расхохоталась. (И куда только делась ее болезнь?)
   — Я даже знаю, зачем она тебя сюда послала. Заглянуть в мое сердце. Да? Она свято убеждена, что Бог принимает самое деятельное участие в ее жизни. Советует ей, как жить и что делать. Может, оно и так. Но мне думается, ее Бог не торопится наполнять ее жизнь радостью. Представляешь, сколько долгих лет Мария ждала трона? И вдруг — мятеж, охвативший едва ли не всю страну. Она собралась замуж, да только вот жених что-то не торопится сюда ехать, а остается у себя на родине и ласкает не мою сестру, а свою любовницу. Скажи, шутиха, какое будущее ждет мою сестру?
   — Ваше высочество, я не могу заглядывать в будущее ни по собственному желанию, ни по желанию других. И мне всегда страшно в него заглядывать.
   — Мистер Ди считает, что ты могла бы стать великой провидицей и помочь ему разгадать тайны небес.
   Я отвернулась, боясь, как бы на моем лице ненароком не отразилась картина, вдруг всплывшая у меня внутри: темное зеркало и слова о двух королевах, которые будут править Англией. Ребенок и не ребенок, король и не король, королева-девственница, забытая всеми, и другая королева, совсем не девственница. Я помнила все это, но не понимала смысла туманных слов.
   — Я мало знаю мистера Ди, — осторожно заметила я. — И потом, я его давно не видела.
   — Однажды ты заговорила со мной без моего позволения. Ты упомянула его имя и другие имена, — совсем тихо произнесла Елизавета.
   Это не застало меня врасплох.
   — Ничего подобного не было, ваше высочество. Если помните, у вас сломался каблук, и я помогла вам дойти до ваших покоев.
   Елизавета прищурила глаза и улыбнулась.
   — Может, Ханна, ты и блаженная, но уж точно не дурочка.
   — Во всяком случае, я умею отличить кукушку от ястреба.
   Принцесса молчала. Я тоже. Потом она выпрямилась и спустила ноги с кровати.
   — Помоги мне встать, — сказала Елизавета.
   Я протянула ей руку, и она навалилась на меня, поднимаясь на ноги. Ее шатало, и это не было игрой. Я видела: она действительно больна, и ее телесная болезнь усугублялась страхом. Она подошла к окну, взглянула на холодный сад. Все листья, сохранившиеся на деревьях, покрывала ледяная корочка.
   — Мне страшно ехать в Лондон, — с тихим стоном призналась Елизавета. — Помоги мне, Ханна. Я боюсь там появляться. Есть какие-нибудь вести от сэра Роберта? И ты что, на самом деле давно не виделась с Джоном Ди? А что с другими? Неужели не осталось никого, на чью помощь я могла бы рассчитывать?
   — Ваше высочество, клянусь вам: мятеж подавлен, очень многие схвачены и уже казнены. Никто сейчас не сможет вас спасти. Нет такой силы, которая осмелилась бы выступить против королевы. Говорю вам, я очень давно не видела мистера Ди. Сэра Роберта я навещала в Тауэре, передавала ему книги. Он в полной уверенности, что его казнят. Судя по его настроению, дни его сочтены. Он освободил меня от службы ему.
   Я вспомнила нашу последнюю встречу, и у меня дрогнул голос. Я глотнула воздуха, приказав себе успокоиться.
   — Сэр Роберт просил не за себя. Он просил за Джейн Грей.
   Я не стала говорить, что он просил и за Елизавету. Она и так понимала свою близость к плахе.
   Она закрыла ставни и оперлась о них спиной.
   — Ты просила перед королевой за леди Джейн? Ее простят?
   — До сих пор королева отличалась милосердием, — ответила я.
   Елизавета посмотрела на меня. По ее лицу текли слезы.
   — Я очень на это надеюсь, — прошептала она. — Но это Джейн. Что будет со мною?
   

   На следующий день мы выехали. Елизавета и сама понимала: у советников кончилось терпение. Если она попытается придумать новую уловку, ее увезут в Лондон силой. Все имущество принцессы: одежда, мебель и предметы обихода уже были погружены на телеги и отправлены во дворец. У дверей дома стоял присланный паланкин королевы с подушками и коврами из самой теплой шерсти. Паланкин крепился к повозке, запряженной четырьмя белыми мулами, и их погонщик терпеливо ждал, когда ее высочество соизволит отправиться в путь. Выйдя на крыльцо, Елизавета пошатнулась. Казалось, она вот-вот упадет в обморок. Однако врачи были начеку: они тут же подхватили ее и не столько понесли, сколько поволокли к повозке с паланкином. Они забросили ее внутрь, словно мешок с тряпьем. Принцесса вскрикнула, якобы от боли, но я-то знала: она сильно напугана. Елизавета не верила словам сестры и считала, что едет на суд и неминуемую казнь.
   Мы двигались медленно. Принцесса умудрялась растягивать каждую остановку, прося дать ей подольше отдохнуть. Она жаловалась на тряскую дорогу; ей было никак не вылезти из паланкина, а потом никак туда не забраться. Ее лицо, почти целиком закутанное в мех, на холоде раскраснелось и стало еще одутловатее. Погода отнюдь не благоприятствовала нашему путешествию, а больному человеку ехать было еще тяжелее. Однако советники королевы не собирались делать ей никаких уступок. Двоюродный брат Елизаветы сам их торопил. Пусть при них и не было постановления на ее арест — их поведение наглядно показывало принцессе, что она обречена.
   Если бы королева видела в ней свою наследницу, никто бы из этих людей не посмел столь грубо обращаться с принцессой. Никто бы не дерзнул заставлять будущую королеву Англии ни свет ни заря забираться в паланкин и трястись по подмерзшей за ночь дороге. Должно быть, советники знали наверняка: Елизавете не быть королевой, а потому позволяли себе не церемониться с нею.
   

   Три дня, проведенных в дороге, показались мне вечностью. Каждый раз принцесса просыпалась все позднее. Она все громче жаловалась на боль во всех суставах. Так она выигрывала несколько часов и в паланкин забиралась лишь к полудню. Когда мы останавливались на обед, Елизавета позже всех засиживалась за столом и с откровенной неохотой брела к повозке с паланкином. К вечеру рассерженные советники осыпали бранью своих лошадей, а войдя в дом, где нам предстоял ночлег, громко топали и лягали половики.
   — Ваше высочество, много ли вы выигрываете от этих задержек? — напрямую спросила я Елизавету, когда сэр Уильям чуть ли не в десятый раз отправил меня поторопить ее со сборами. — Королева вряд ли вас простит, если вы заставите ее ждать дольше положенного.
   Принцесса стояла, а одна из ее служанок тщательно укутывала ей горло шарфом.
   — Много, Ханна. Я выигрываю целый день жизни.
   — У вас впереди еще много таких дней, — попыталась успокоить ее я.
   Она улыбнулась мне, но ее глаза были еще темнее от страха.
   — Должно быть, Ханна, ты не попадала в такие обстоятельства, когда начинаешь ценить каждый день жизни. Целый день, который ты можешь прожить. Я бы сейчас сделала что угодно, только бы выиграть у них еще один день. А завтра — еще один. Каждый день нашей задержки с приездом в Лондон — это день моей жизни. Каждое утро, когда я просыпаюсь, и каждая ночь, когда я ложусь спать, — мои маленькие победы.
   Четвертый день нашего путешествия ознаменовался встречей с гонцом, скакавшим из Лондона. У него было письмо для сэра Уильяма Говарда. Советник прочитал письмо, затем спрятал в карман камзола. Лицо сэра Уильяма заметно помрачнело. Елизавета дождалась, пока он отвернется, и своим распухшим пальцем поманила меня.
   — Я очень хочу знать о содержании письма, — сказала она. — Держись вблизи них и послушай, о чем они будут говорить. Тебя они не заметят.
   Такая возможность выпала мне, когда мы остановились на обед. Сэр Уильям и другие советники спешились и ждали, пока их лошадей отведут в конюшню. Я заметила, что родственник Елизаветы достал из кармана то самое письмо. Я примостилась рядом, делая вид, что расправляю сапог.
   — Леди Джейн казнили, — сообщил он вполголоса. — Пару дней назад. А перед нею казнили Гилфорда Дадли.
   — А Роберта? — крикнула я, забыв всякую осторожность и вклинившись в голоса взрослых. — Роберта Дадли?
   Шутихе, да еще считающейся блаженной, многое прощается. Сэр Уильям даже не рассердился.
   — О нем ничего не сказано. Я так думаю, их с братом казнили одновременно.
   Окружающий мир потерял ясность очертаний. Я была близка к обмороку. Я грохнулась на холодную ступеньку крыльца и обхватила голову руками.
   — Сэр Роберт, — прошептала я. — Мой господин.
   Я не верила, не хотела верить, что его казнили и что я уже никогда не увижу блеска его темных живых глаз. Неужели палач мог отсечь такую голову, будто казнил рядового мятежника? Неужели улыбка и обаяние сэра Роберта не спасли его от участи старшего брата? Кто посмел лишить жизни «костлявого Робина»? Кто подписал ему смертный приговор? Какой палач осмелился исполнить этот приговор? Я тем более не могла поверить в казнь сэра Роберта, поскольку видела его блестящее будущее. Я слышала тогда слова, исходящие из моего рта. Я помнила запах свечей, помнила их мерцание в темной комнатке, их бесконечные отражения в зеркале мистера Ди. Я же не придумала, что сэр Роберт будет любим королевой и умрет своей смертью, в постели, а не на плахе! Мне это показали; мой дар вложил эти слова мне в уста. Если же сэра Роберта казнили, погибла не только моя большая любовь. В таком случае судьба с наглядной жестокостью показала, что мой дар — выдумка, заблуждение. Все мои предсказания погибли под тем же топором, который оборвал жизнь сэра Роберта.
   — Эй, шутиха, тебе никак плохо? — спросил кто-то из спутников сэра Уильяма.
   Сам сэр Уильям скользнул по мне равнодушным взглядом.
   Я заставила себя проглотить застрявший в горле комок.
   — Можно я расскажу принцессе о казни леди Джейн? — спросила я. — Ей это нужно знать.
   — Рассказывай, — все так же равнодушно отозвался сэр Уильям. — Ей это обязательно нужно знать. Через несколько дней об этом узнает вся Англия. Джейн и братья Дадли окончили свои дни на плахе. Та же участь ждет сотни других мятежников. У народа будет зрелищ с избытком.
   — В чем их обвинили? — спросила я, хотя и сама знала ответ.
   — В государственной измене, — отрезал сэр Уильям. — Так и расскажи принцессе. Их казнили за измену и за посягательство на трон.
   Все, не сговариваясь, повернулись в ту сторону, где стояла повозка с паланкином. Елизавета с помощью миссис Эшли и другой фрейлины выбиралась наружу.
   — Такая смерть ждет всех предателей, — назидательно произнес сэр Уильям, глядя в сторону своей двоюродной сестры.
   Она дружила со многими, кто нынче раскачивался на виселицах.
   — Так умирают все предатели.
   — Аминь, — послышалось откуда-то сзади.
   

   Я дождалась, пока Елизавета пообедает, и только тогда решилась подойти к ней. Она омыла руки после еды и теперь держала их перед мальчишкой-прислужником, а тот тщательно вытирал их полотенцем.
   — Узнала про письмо? — не поворачивая головы, спросила принцесса.
   — Через день об этом узнают все, — сказала я. — Мне больно сообщать вам такие новости, ваше высочество, но ваша родственница Джейн Грей… два дня назад казнена. Ее муж… и сэр Роберт тоже.
   Руки Елизаветы даже не дрогнули, но я заметила, как сразу потемнели ее глаза.
   — Значит, она все-таки решилась. Королева переступила черту. У нее достало смелости казнить свою родственницу, которую она знала с детства.
   Мальчишка деловито вытирал все еще одутловатые руки принцессы. Это было ее полотенце с красиво вышитой монограммой. Пальцы Елизаветы по-прежнему оставались неподвижными, будто я рассказывала ей придворную сплетню.
   — Королева познала силу топора. Теперь никому будет не уснуть. Слава Богу, я ни в чем не замешана.
   Я кивала, но почти не слушала ее. Перед моим мысленным взором был сэр Роберт. Он поднимался на эшафот с гордо поднятой головой. Совсем не как его отец, униженно моливший о пощаде.
   К нам подошел сэр Уильям.
   — Я очень устала, — сказала ему принцесса. — Я просто не в состоянии продолжать путь. На сегодня все. Мне нужно отдохнуть.
   — Послушай, Елизавета, мы и так безбожно опаздываем, — хмуро ответил он.
   Она покачала головой.
   — Прошу тебя, дай мне сегодня отдохнуть. Я лягу спать, а завтра выедем пораньше.
   — Тогда завтра я подниму тебя еще затемно… ваше высочество, — нехотя согласился он.
   — Конечно, — ответила Елизавета, едва заметно улыбнувшись.
   

   Сколько бы Елизавета ни затягивала это путешествие, оно неумолимо приближалось к концу. Через десять дней после нашего отъезда из Лондона мы вновь остановились на ночлег в Хайгейте, в доме одного знатного господина.
   Я ночевала вместе со служанками принцессы. Те поднялись очень рано, чтобы приготовить все необходимое для въезда Елизаветы в Лондон. Они доставали из сундуков белоснежное нижнее белье, чистили и гладили белое платье. Мне вспомнился день, когда она выехала из Лондона, чтобы встретить старшую сестру. Тогда одежда принцессы соответствовала цветам Тюдоров — белому и зеленому. Сейчас остался только белый — цвет невесты-мученицы. На этот раз Елизавета не изобретала задержек. К дверям дома уже подогнали повозку с паланкином. Вокруг собралась толпа, желавшая увидеть принцессу.
   — Думаю, тебе лучше задвинуть занавески паланкина, — все тем же угрюмым голосом произнес сэр Уильям.
   — Нет, пусть остаются раздвинутыми, — возразила Елизавета. — Люди хотят меня увидеть. Пусть смотрят. Пусть убедятся, в каком я состоянии. Возможно, у них будет больше сострадания ко мне, чем у тебя и твоих спутников. Вы четырнадцать дней везете меня по тряским дорогам, под ветром, дождем и снегом!
   — Не преувеличивай. Всего десять, считая дорогу в Эшридж и пребывание там. А если бы ты не упрямилась до последнего, мы бы обернулись за пять.
   Принцесса не удостоила его ответом. Она молча легла на подушки и махнула рукой, показывая, что он может идти. Я слышала, как сэр Уильям бурчал под нос ругательства, потом отправился к своей лошади. Я поехала позади паланкина. Мы выехали со двора на лондонскую дорогу и вскоре уже были в городе.
   За время нашего отсутствия Лондон успел провонять смертью. На каждом перекрестке торчало по нескольку виселиц с их ужасающим грузом. На висельников лучше было не смотреть. У многих лица превратились в маски чудовищ. Их губы были растянуты в жуткой ухмылке, а выпученные глаза глядели прямо на живых. Порыв ветра заставлял трупы раскачиваться взад-вперед, обдавая улицы волнами трупного смрада. Иногда от перемены направления ветра веревки закручивались. Тогда зрелище становилось особенно невыносимым. Мертвые тела дергались и подпрыгивали. Казалось, они все еще живы и отчаянно цепляются за жизнь.
   Елизавета смотрела только прямо, однако и ее ноздри улавливали удушающий запах разлагающихся тел. Половину повешенных она знала. Все они считали, что участвуют в мятеже, затеянном ею. Когда рано утром она садилась в паланкин, ее лицо было таким же белым, как и платье. К тому времени, когда мы ехали по Кинг-стрит, лицо Елизаветы приобрело цвет снятого молока.
   Некоторые горожане все же отваживались крикнуть: «Да хранит Господь ваше высочество!» Тогда она ненадолго выныривала из своих дум, пыталась улыбнуться и махала людям рукой. Елизавета напоминала мученицу, отправляющуюся на казнь, и здесь, на улице с частоколом виселиц, в этом никто не сомневался. Все считали Елизавету главной зачинщицей мятежа. Сорок пять казненных, прежде чем взойти на плаху, назвали ее имя и признались, что мятеж провалился. Правда, подобное признание их не спасло. Теперь и принцессе предстояло держать ответ перед королевскими судьями. Никто не сомневался, что вскоре она разделит судьбу казненных.
   Завидев нашу кавалькаду, слуги открыли главные ворота Уайтхолла. Мы медленно въехали во двор. Елизавета выпрямилась и обвела глазами ступени главного входа. Марии там не было. Ни королева, ни кто-либо из придворных не вышли встречать мятежную принцессу. Ее встречало молчаливое презрение. Правда, один придворный все же появился, однако на принцессу он даже не взглянул, а заговорил с сэром Уильямом. Вид у них обоих был, как у тюремщиков.
   Затем Уильям Говард подошел к паланкину и протянул двоюродной сестре руку.
   — Покои для тебя готовы, — сухо объявил он. — Можешь выбрать двух служанок, которые пойдут с тобой.
   — Со мною должны пойти все мои служанки, — встрепенулась Елизавета. — Я очень плохо себя чувствую с дороги и нуждаюсь в их помощи.
   — Приказано, чтобы служанок было не больше двух, — отчеканил сэр Уильям. — Выбирай.
   Все это время он разговаривал с принцессой либо сухо, либо пренебрежительно. Сейчас он вкладывал в слова всю свою неприязнь. Возможно, это тоже был спектакль на публику. На нас глядели сотни глаз, нас слушали сотни ушей. Сэр Уильям старался, чтобы никто не заподозрил его хотя бы в капле сочувствия к своей сестре-изменнице.
   — Выбирай! — пролаял он.
   — Миссис Эшли и…
   Елизавета огляделась и остановила свой взгляд на мне. Я хотела затеряться в толпе, чтобы и на меня не пали обвинения в сочувствии обреченной принцессе. Но Елизавета понимала: через меня у нее есть шанс встретиться с королевой или хотя бы что-то передать Марии.
   — Я выбрала. Миссис Эшли и шутиха Ханна.
   Сэр Уильям скрипуче хохотнул.
   — Три шутихи. Три дуры, — пробурчал он и махнул слугам, чтобы проводили нас в покои Елизаветы.
   

   Я не стала дожидаться, пока Елизавета устроится в отведенных ей покоях, а поспешила на поиски Уилла Соммерса. Его я нашла в большом зале, где он преспокойно спал на скамейке. Кто-то заботливо прикрыл шута плащом. Уилла любили все.
   Я присела на край скамейки, раздумывая, стоит ли его будить.
   И вдруг, не открывая глаз, он прошептал:
   — Мы и впрямь дураки. Столько не виделись, а теперь сидим как немые.
   Я даже не успела ему ответить. Уилл порывисто сел и крепко обнял меня за плечи.
   — Я думала, ты спишь.
   — Я валял дурака, — с достоинством ответил шут. — Мне подумалось, что спящий шут смешнее, чем бодрствующий. Особенно при дворе.
   — Почему? — насторожилась я.
   — Никто больше не смеется моим шуткам, — признался Уилл. — Вот я и решил проверить: может, они будут смеяться моему молчанию. И знаешь, молчащий шут очень многим понравился. Тогда я устроил новую проверку — как они воспримут спящего шута. И потом, если я сплю, мне все равно, смеются они или нет. Зато я могу утешаться мыслью, что я очень забавен. Мне снится моя мудрость, и я, просыпаясь, смеюсь над своим сном. Правда, мудрая затея?
   — Очень мудрая, — согласилась я.
   — Принцесса приехала? — спросил он.
   Я кивнула.
   — Болеет?
   — Да, причем сильно. По-настоящему.
   — Королева сможет предложить ей средство, мгновенно избавляющее от всякой боли. Теперь ее величество стала хирургом, поднаторевшим в ампутации.
   — Только не это! — вырвалось у меня. — Уилл, скажи, а сэр Роберт мужественно держался во время казни? Он быстро умер?
   — Жив покамест… как ни странно, — пожал плечами Уилл.
   У меня зашлось сердце.
   — Как же так? Мне сказали, что и его тоже обезглавили.
   — Успокойся, — посоветовал мне Уилл. — Зажми голову между колен. Помогает.
   Я послушно зажала голову между колен.
   — Ну что, так лучше? А то ты уже была готова грохнуться в обморок.
   Я выпрямилась.
   — Видела бы ты себя в зеркале! Ишь, как покраснела. Худющая ты что-то стала. Гляди, как бы панталоны не свалились.
   — Ты уверен, что он жив? Я думала, его казнили. Во всяком случае, мне так сказали.
   — По всем раскладам, его должны были казнить. Минувшим летом у него под окнами казнили отца. Теперь вот — старшего брата и невестку. А сэр Роберт пока жив. Не удивлюсь, если от таких зрелищ он весь поседел, но его голова пока еще держится на плечах.
   — Так это правда, что он жив? — не могла угомониться я. — Ты уверен?
   — Скажем так: сегодня он жив. Что будет завтра — знают только Бог и королева.
   — А я могу повидаться с ним, не навлекая на себя беду?
   Шут засмеялся.
   — Кто связывается с Дадли, обязательно навлекает на себя беду.
   — Я хотела сказать: увидеться с ним, не вызвав подозрения.
   Уилл покачал головой.
   — Сумерки накрыли этот двор, — печально проговорил он. — Никто ничего не может сделать без того, чтобы его в чем-то не заподозрили. Потому я и сплю. Никто не может обвинить меня в том, что во время сна я плету заговор. Это сон ни в чем не повинного человека. Я стараюсь не видеть снов.
   — Я очень хочу увидеть сэра Роберта, — сказала я, даже не пытаясь облечь свое страстное желание в спокойно-равнодушные слова. — Просто увидеть его и убедиться, что он жив и останется жив.
   — Сэр Роберт, как и все люди, смертен, — улыбнулся Уилл. — Когда-нибудь он все равно умрет. Пока что он жив. Но сколько это продлится, я не знаю. Думаю, такой ответ тебя должен устроить.
   

   Весна 1554 года
   

   Все последующие дни я курсировала между покоями королевы и покоями Елизаветы, но нигде не чувствовала себя спокойной. Королеву я неизменно видела с плотно сжатыми губами и решительным взглядом. Она понимала, что принцесса виновна и заслуживает смертной казни, однако не решалась перейти черту и отправить сестру в Тауэр. Государственный совет допрашивал Елизавету в полной уверенности, что она была не только прекрасно осведомлена о заговоре, но и принимала в нем самое живейшее участие. Эшридж должен был прикрывать мятежников с севера, пока те двигались на Лондон с юга. Самое скверное — Елизавету обвиняли в связях с французским двором, откуда она якобы получала деньги для мятежа. Принцессу обвиняли в том, что она договорилась о высадке французских войск, которых ждала со дня на день. Только верность жителей Лондона помогла королеве удержаться на троне, иначе там сейчас восседала бы Елизавета, а Мария находилась бы под арестом.
   Советники убеждали королеву предъявить Елизавете официальное обвинение в государственной измене, но Мария противилась этому шагу, боясь, что он может всколыхнуть страну. Ее ужасало число людей, примкнувших к мятежу. Никто не брался предсказывать, не вызовет ли открытое обвинение Елизаветы новый мятеж. А вдруг у принцессы найдутся тысячи сторонников, готовых ценой собственной жизни спасти ее жизнь? Совсем недавно в Кент по этапу погнали тридцать осужденных мятежников, которых предполагалось для острастки казнить в их родных городах и селениях. Однако казнь тридцати человек вряд ли испугает сотни и тысячи сторонников протестантской принцессы, если они узнают, что ей грозит плаха.
   Хуже всего, что королеве не хватало решимости оставаться жестокой до конца. Она надеялась увидеть Елизавету с поникшей головой, кающейся и умоляющей о сестринском прощении. Тогда бы она пошла на примирение с принцессой. Королева надеялась, что Елизавета признает: да, ее старшая сестра сильнее. В страшный час, когда мятежники готовились вступить в Лондон, Мария сумела воодушевить горожан, и те отстояли законную власть. Однако Елизавета не собиралась каяться и умолять сестру о милосердии. Горделивая и непреклонная, она продолжала утверждать, что ни в чем не виновна и что мятежники, надеясь спасти собственные шкуры, ее оговаривали. Марии было невыносимо видеть принцессу, приносящую лживые клятвы. Королева часами выстаивала на своей молитвенной скамеечке, подперев руками подбородок и устремив взор на изображение распятого Христа. Она неустанно просила Бога дать ей четкие наставления, подсказать, как она должна поступить со своей вероломной сестрой.
   После одного из таких молитвенных бдений Мария поднялась с колен, подошла к камину, прислонилась к каменному остову трубы и стала глядеть на игру пламени.
   — А вот она бы ни минуты не колебалась, вынося вам смертный приговор, — сердито сказала Марии Джейн Дормер. — Она бы едва успела надеть корону на свою голову, как ваша полетела бы с плеч. Елизавете было бы все равно, виновны вы, замешаны ли в мятеже или вас просто снедала зависть. Она бы казнила вас, просто чтобы избавиться от наследницы.
   — Для тебя Елизавета — чужой человек, а мне она сестра, — ответила Мария. — Я не могу перечеркнуть прошлое и вымарать из памяти, как я учила ее ходить и как она крепко держалась за мою руку, делая нетвердые шаги. И теперь я должна отправить эту взбалмошную девчонку в ад?
   Джейн Дормер ответила недовольным пожатием плеч и склонилась над шитьем.
   — Я буду снова молиться и просить у Бога наставления, — тихо сказала королева. — Я должна найти способ уживаться с Елизаветой, как и подобает сестрам.
   

   В марте холода начали отступать. Теперь раньше светало и позже темнело. Двор по-прежнему находился в напряжении, следя за судьбой принцессы. Советники королевы допрашивали ее чуть ли не ежедневно, однако сама королева избегала видеться с сестрой.
   — Я просто не могу, — признавалась она нам.
   Королева все еще ждала советов с небес, которые позволили бы ей, не отягчая совести, отправить Елизавету на суд. Если уж советники не желали принимать объяснений принцессы, суд тем более отмел бы все ее утверждения. И тогда бы Елизавету ждала короткая дорога на эшафот.
   Обвинений против Елизаветы хватало, чтобы казнить ее трижды, однако королева по-прежнему не могла принять решения. Накануне Пасхи я получила письмо от отца. Он спрашивал, не сумею ли я отпроситься на неделю, чтобы поухаживать за ним. Он сообщал, что неважно себя чувствует, и ему трудно самому закрывать и открывать ставни. Следом он добавлял, чтобы я не беспокоилась: у него была обыкновенная простуда, и скоро он совсем поправится. Тем более что Дэниел навещает его каждый день.
   Заботы Дэниела об отце меня совсем не обрадовали, однако я показала письмо королеве и, когда та разрешила мне отлучиться на неделю, собрала свои нехитрые пожитки, добавив к ним смену одежды. Естественно, я не могла уйти, не простившись и с принцессой.
   — Королева позволила мне отлучиться на неделю. У меня заболел отец, я буду за ним ухаживать, — сказала я, опускаясь перед Елизаветой на колени.
   С верхнего этажа доносился лязг и грохот посуды. Туда переехала кухня леди Маргариты Дуглас — родственницы Марии и Елизаветы по линии Тюдоров. Никто не предупредил поваров и слуг, не приказал им вести себя потише. Должно быть, леди Маргарита нарочно увеличила число кастрюль и сковородок, чтобы вся эта утварь производила побольше шума. У этой женщины было вечно кислое, недовольное лицо. В случае смерти или казни Елизаветы Маргарита имела большие шансы наследовать престол. Возможно, она торопилась спровадить принцессу на тот свет.
   — Уходишь? — переспросила Елизавета, вздрагивая от звуков сверху. — А когда вернешься?
   — Через неделю, ваше высочество.
   Она кивнула. Я с удивлением увидела, что у нее дрожат губы, словно она вот-вот заплачет.
   — Ханна, а тебе обязательно нужно покинуть дворец? — тихим, печальным голосом спросила принцесса.
   — Конечно, ваше высочество. Отец там один. У него была сильная простуда. Я просто должна ему помочь.
   Елизавета отвернулась и ладонью вытерла мокрые глаза.
   — Боже милостивый, я сейчас — как ребенок, теряющий няньку.
   — Что случилось? — спросила я.
   Я еще не видела ее столь подавленной. Даже в те дни, когда ее тело было раздуто водянкой, глаза блестели тягой к жизни. Сейчас они потухли.
   — Что с вами, ваше высочество?
   — Страх проморозил меня до самых костей, — призналась Елизавета. — Знаешь, если страх — это холод и тьма, то я, должно быть, живу сейчас в бескрайних просторах России. Мне рассказывали: там вот так же темно и очень холодно. Меня никто не навещает — меня только допрашивают. Никто просто так не касается моей руки — меня лишь препровождают на очередной допрос. Мне перестали улыбаться. Меня буравят глазами, пытаясь заглянуть в сердце. Все друзья, какие у меня были, либо в изгнании, либо в тюрьме, либо… на том свете. Представляешь? Мне всего двадцать лет, а я совсем одна. Меня никто не любит, обо мне никто не заботится, если не считать Кэт и тебя. А теперь еще и ты уходишь.
   — Ваше высочество, я не могу не помочь больному отцу. Как только он окрепнет, я обязательно вернусь.
   Она повернулась ко мне. Сейчас передо мной была не принцесса-бунтарка, не ярая протестантка, ненавидимая благочестивыми католиками. Я увидела одинокую молодую женщину, у которой ни отца, ни матери, ни друзей. Эта молодая женщина отчаянно пыталась набраться сил и храбрости, чтобы встретить неминуемую смерть.
   — Ханна, ты ведь вернешься, правда? Я к тебе так привыкла. У меня действительно никого нет, кроме Кэт и тебя. Я тебя прошу не как принцесса, а как твоя подруга. Ты вернешься?
   — Да, — пообещала я, беря ее за руку.
   Елизавета не преувеличивала: ее рука и в самом деле была ледяной, как у трупа.
   — Честное слово, я обязательно вернусь.
   В ответ она сжала мою руку. Ее пальцы были не только холодными, но еще и липкими.
   — Возможно, ты считаешь меня трусихой, — сказала Елизавета. — Знаешь, мне трудно держать голову высоко поднятой, когда вокруг — ни одного дружеского лица. Возможно, вскоре мне понадобится вся смелость, какая у меня только есть. Прошу тебя, Ханна, возвращайся как можно скорее. Не задерживайся.
   

   Еще издали я увидела, что ставни отцовского дома плотно закрыты. Странно. До вечера было еще далеко. Я прибавила шагу, и меня впервые обдало волной страха за отца. Я вдруг подумала, что он — такой же смертный, как и Роберт Дадли. По сути, никто из нас не знал, сколько лет жизни нам отпущено.
   Дэниел закрывал последнюю створку. Услышав быстрые шаги, он обернулся.
   — Хорошо, что ты пришла, — сказал он мне, даже не поздоровавшись. — Входи в дом.
   Я коснулась его руки.
   — Дэниел, моему отцу очень плохо?
   Он торопливо прикрыл мою руку своей ладонью.
   — Идем внутрь, — повторил он.
   Я вошла. Прилавок был свободен от книг. В печатной комнате было на удивление тихо. По скрипучим половицам я прошла в конец дома и поднялась в мансарду, где у отца стояла кровать на колесиках. Я боялась увидеть отца ослабевшим и неспособным встать с постели.
   Однако кровать была завалена бумагами и небольшим узлом с одеждой. Отец стоял перед нею, и по его характерным движениям я сразу поняла: он готовится к долгому путешествию.
   — Нет, — прошептала я.
   Отец повернулся ко мне.
   — Ханна, нам пора проститься с Англией, — сказал он. — Ты получила разрешение на недельную отлучку?
   — Да. Но через неделю я должна вернуться. Я бежала сюда со всех ног, думая, что ты сильно заболел.
   — Так, значит, в нашем распоряжении — неделя, — сказал отец, будто не слыша моих слов. — Более чем достаточно, чтобы добраться до Франции.
   — С меня хватит! — заявила я. — Ты же говорил, что мы осядем в Англии.
   — Оставаться здесь небезопасно, — сказал за моей спиной Дэниел. — Королева всерьез намерена выйти за Филиппа Испанского, а с ним на английскую землю придет и инквизиция. Видела, сколько виселиц было расставлено по Лондону? И добровольные доносчики сыщутся едва ли не в каждом доме. Нужно уезжать, пока это возможно.
   — Ты же говорил, мы станем англичанами, — обратилась я к отцу. — Чего нам бояться виселиц? На них вешали мятежников, а не еретиков.
   — Вчера она вешала мятежников, а завтра возьмется за еретиков, — убежденно произнес Дэниел. — Наверное, королева убедилась: кровопролитие — самый надежный способ удержаться на троне. Она казнила леди Джейн. Скоро доберется и до Елизаветы. Неужели ты думаешь, что она пощадит тебя, если раскроется твое истинное происхождение?
   Я замотала головой.
   — Королева не казнит Елизавету. Она давно могла бы это сделать, если бы захотела. Марии самой сейчас тяжело. Ты это не видел, а я вижу каждый день. Дело не в религии Елизаветы, а в ее непокорности королеве. А мы — добропорядочные подданные. Меня королева просто обожает.
   Дэниел взял меня за руку и подвел к кровати, заваленной свитками манускриптов.
   — Видишь? Каждый такой свиток нынче под запретом. А эти рукописи — настоящее богатство твоего отца. Твое приданое, если хочешь. Когда вы приехали в Англию, все это считалось лишь обширной коллекцией древних рукописей. Сейчас — обширные доказательства против вас с отцом. И что прикажешь с ними делать? Сжечь перед тем, как люди королевы сожгут нас?
   — Их нужно надежно спрятать и сохранить до лучших времен, — сказала я.
   Какой еще ответ могла дать дочь ученого и собирателя книг?
   Дэниел поморщился, будто услышал от меня невероятную глупость.
   — Да пойми ты! Нет теперь в Англии никаких надежных мест, где можно было бы спрятать эту коллекцию и спрятаться самим. Очень скоро все правление здесь станет испанским. Нужно поскорее уезжать отсюда и увозить эти сокровища.
   — И куда теперь нам податься? — закричала я, забыв про всегдашнюю осторожность.
   Это был вопль ребенка, уставшего от нескончаемых дорог.
   — В Венецию, — спокойно ответил Дэниел. — Сначала мы поедем во Францию, а оттуда — в Италию. Я продолжу обучение в Падуе, твой отец обоснуется в Венеции, откроет типографию. Там мы все будем в безопасности. Итальянцы почитают знания. В Венеции полно образованных людей. Дела у твоего отца быстро наладятся.
   Я уже знала, какие слова он произнесет дальше, и не ошиблась.
   — И мы с тобой поженимся, — сказал Дэниел. — Сразу же, как приедем во Францию.
   — А твоя мать и сестры?
   По правде говоря, меня пугал не столько брак с Дэниелом, сколько необходимость жить под одной крышей с его родней.
   — Они вовсю готовятся к отъезду.
   — И когда уезжать?
   — Через два дня, на рассвете. Это будет Вербное воскресенье.
   — Но почему так скоро?
   — Потому что твоим отцом уже интересовались.
   Я очумело глядела на Дэниела, не совсем понимая его слова, но уже чувствуя, что начинают сбываться мои самые худшие опасения.
   — Сюда приходили люди королевы? За тобой?
   — Они искали не меня, а Джона Ди, — тихо ответил отец. — Они знают, что он посылал книги сэру Роберту. Еще они знают, что он виделся с принцессой. Более того, им стало известно, что Ди предсказал смерть короля Эдуарда, а это считается государственной изменой. Этим людям хотелось увидеть книги, которые мистер Ди попросил меня сохранить.
   Я в отчаянии сцепила руки.
   — Книги? Какие книги? Ты их спрятал?
   — Да. В погребе, — ответил отец. — Но если люди королевы примутся искать и поднимут половицы, они найдут.
   — Зачем ты хранишь запрещенные книги? — накинулась я на отца, злая от собственного бессилия. — И с чего ты взялся быть хранителем книг Джона Ди?
   Отец не рассердился. Наоборот, он смотрел на меня сейчас ласково, как в раннем детстве, когда я многого не понимала.
   — Пойми, querida, когда в стране начинают хватать и казнить еретиков, все книги становятся запретными. Улицы мгновенно ощетиниваются виселицами, а глашатаи, перевирая слова, выкрикивают названия книг, на которые отныне даже смотреть опасно. Более того, каждый образованный человек становится для властей скрытой угрозой. Джон Ди, сэр Роберт, Дэниел, я и даже ты — все мы так или иначе крепко завязли в знаниях, оказавшихся вдруг под запретом. Первый шаг — жечь все книги и манускрипты, чтобы остановить их распространение. Но остаются мысли. А чтобы мысли не бродили в головах, проще всего отсечь головы. В данном случае наши.
   — Отец, мы — не мятежники, — продолжала упрямиться я. — Мы не готовили заговор. Ты не печатал памфлеты против королевы. Кстати, она давно могла бы казнить сэра Роберта. Но он жив, и Джон Ди — тоже. Пойми: она расправлялась с мятежниками, а не с вольнодумцами. Королева милосердна…
   — А что будет потом, когда из Елизаветы вырвут признания? — накинулся на меня Дэниел. — Она назовет многие имена, и среди них — не только имена мятежников, вроде Томаса Уайетта. Она упомянет Роберта Дадли, Джона Ди. Возможно, даже тебя. Разве ты никогда не передавала ее посланий и не выполняла ее поручений? Ты можешь в этом поклясться?
   Я не могла клясться за другого человека, однако я была на стороне Елизаветы, а не Дэниела.
   — Она никого не выдаст. Принцесса знает цену таких признаний.
   — Прежде всего, она — женщина, — сказал Дэниел, не принимая моих доводов. — Ее припугнут, пообещают прощение, и она назовет всех.
   — Ты судишь о женщине, которую если и видел, то издали! Что ты знаешь о Елизавете? — взвилась я. — Да, она — женщина, но не из тех, кого легко напугать. И от страха она не станет лить слезы и ползать на коленях. Когда принцесса напугана, она будет сражаться, как разъяренная кошка. Будь она слабой и податливой, королевский совет давно бы выбил из нее любые признания.
   — Ты плохо знаешь природу женщин, — тоном наставника заявил Дэниел. — Как бы твоя Елизавета ни изворачивалась, людям королевы известно о ее темных делишках с Дадли, Ди, Уайеттом и всеми прочими. А ведь я тебя предупреждал. Я тебе говорил: эта двойная игра при дворе поставит под удар не только тебя, но и всех нас. Ты не вняла моим предупреждениям. А теперь беда у самого нашего порога. И все из-за тебя.
   У меня от злости перехватило дыхание.
   — Про какой порог ты говоришь? Нет у нас порога! Только путь через моря, до самой Франции и дальше. Мы будем похожи на семейку нищих, и все потому, что ты — трус! Ты боишься собственной тени.
   Я подумала, что он меня ударит. Рука Дэниела взлетела вверх и вдруг застыла.
   — Мне обидно слышать, что ты в присутствии своего отца смеешь называть меня трусом, — заговорил он, выплевывая каждое слово. — Мне обидно, что ты столь низкого мнения обо мне, твоем будущем муже. Я пытаюсь спасти тебя и твоего отца от унизительной смерти изменников. Но сейчас меня больше волнуют не твои мысли, а сборы в дорогу. Так что берись помогать отцу и готовься к отъезду.
   У меня бешено колотилось сердце. Он смел командовать мною, как своей младшей сестрой!
   — Я никуда не поеду, — заявила я.
   — Доченька… — начал было отец, но я оборвала его слова:
   — Ты, отец, если хочешь, можешь уезжать. Я не собираюсь бежать от опасности, которой не вижу. Меня любят при дворе. Меня любит королева. Мне ее нечего бояться, а что касается государственного совета, я — не та фигура, чтобы привлечь их внимание. Я не считаю, что и тебе грозит опасность. Отец, подумай. Зачем рушить то, что ты с таким трудом успел здесь построить? Хватит с нас скитаний.
   Отец обнял меня и прижал мою голову к своему плечу. На мгновение я вновь почувствовала себя маленькой. Я вспомнила, как всегда бежала к отцу за помощью и знала, что он обязательно найдет правильное решение.
   — Ты же уверял меня, что мы останемся в Англии, — прошептала я. — Ты говорил, что здесь у нас будет новая родина.
   — Querida, ты уже достаточно большая и понимаешь: обстоятельства могут измениться в мгновение ока, — сказал он, стараясь не смотреть мне в глаза. — Смелость не должна быть безрассудной. Я достаточно изучил эту дьявольскую механику и понимаю: сначала власти расправились с мятежниками, потом они примутся за протестантов, а там настанет и наш черед.
   Я отошла на шаг. Мне хотелось видеть его лицо.
   — Отец, я не могу всю жизнь скитаться. Я хочу иметь дом.
   — Дочь моя, мы — народ, не имеющий дома.
   Стало тихо. Я чувствовала: сейчас решается моя судьба. К счастью, я уже не была ребенком, которого можно увезти, не спрашивая согласия.
   — Я не хочу быть одной из тех, у кого нет дома, — сказала я. — Я хочу жить при дворе, хочу, чтобы у меня там были друзья. Мне нечего делать ни во Франции, ни в Италии.
   Отец вздохнул.
   — Ханна, я боялся услышать от тебя эти слова. Я не хочу принуждать тебя. Ты уже достаточно взрослая, чтобы решать самой. Я просто прошу тебя поехать со мной.
   Дэниел стоял у окошка чердачной комнатки, где происходил наш разговор. До сих пор он не вмешивался, считая это нашим с отцом делом. Но после просьбы моего отца Дэниел повернулся и, глядя на меня, как стражник у ворот Тауэра, произнес:
   — Ханна Верде, ты помолвлена со мной, а потому я приказываю тебе ехать.
   Я посмотрела на него, думая, не ослышалась ли. Судя по его суровому взгляду, нет.
   — Я не поеду.
   — В таком случае наша помолвка расторгается.
   Отец поднял руку, но ничего не сказал.
   — Значит, расторгается, — холодно ответила я.
   — Ты действительно хочешь расторгнуть нашу помолвку? — спросил Дэниел, будто не верил, что я могу его отвергнуть.
   Его презрительный взгляд лишь помог мне принять решение.
   — Да, это мое осознанное желание. Я хочу расторгнуть нашу помолвку, — недрогнувшим голосом ответила я. — Я освобождаю тебя от твоих обязательств передо мной и прошу освободить меня от моих.
   — С легкостью! — прорычал он. — Я освобождаю тебя, Ханна, и надеюсь, у тебя не будет причин сожалеть о своем решении.
   Он направился к лестнице, но затем остановился.
   — Но ты должна помочь отцу собраться, — все тем же повелительным тоном произнес он. — Если же ты передумаешь, то можешь ехать с нами. Я не стану тебе мстить за нанесенное оскорбление. Считай, что ты едешь вместе с отцом, а я тебе — чужой человек.
   — Своего решения я не изменю. И нечего мною командовать, заставляя помогать отцу. Я всегда была и останусь хорошей дочерью. А в будущем надеюсь стать хорошей женой для достойного человека.
   — И кто же будет этот достойный человек? — усмехнулся Дэниел. — Государственный изменник, у которого уже есть одна жена?
   — Будет вам, — поморщился отец. — Решили расстаться — ваше дело. Но удержитесь от взаимных оскорблений.
   — Жаль, конечно, что Дэниел столь низкого мнения обо мне, — с ледяной усмешкой сказала я. — Не беспокойся, отец. Я помогу тебе собраться и погрузить вещи в повозку… когда Дэниел ее пригонит.
   Дэниел молча сбежал вниз. Вскоре хлопнула входная дверь. Мы остались вдвоем с отцом.
   

   Два дня мы трудились почти в полной тишине. Я помогала отцу увязывать его книги. Манускрипты мы свернули в плотные свитки, натолкали в бочки и задвинули за печатный станок. Отец мог взять с собой лишь самую сердцевину своей библиотеки, надеясь, что обстоятельства позволят ему со временем перевезти и все остальное.
   — Я все-таки очень хочу, чтобы ты поехала с нами, — признался мне отец. — Ты еще слишком молода, чтобы оставаться здесь одной.
   — Я под защитой королевы, — напомнила я ему. — При дворе сотни мальчишек и девчонок моего возраста.
   — Но ты — одна из избранных свидетельствовать, — страстно прошептал он. — Тебе нужно находиться со своим народом.
   — Избранная свидетельствовать? — горестно усмехнулась я. — Скорее, избранная никогда не иметь своего дома. Избранная вечно собирать в дорогу все самое ценное, а остальное бросать. Избранная всегда на один шаг опережать костер и виселицу.
   — Лучше самой опережать костер и виселицу, чем они опередят тебя, — вздохнул отец.
   Был последний день сборов. Мы работали до позднего вечера. Отец даже не вспоминал о еде. Я понимала: он горюет обо мне — живой дочери, которую он уже потерял. Спать мы не ложились. На рассвете я услышала скрип колес и сбежала вниз. В утренней мгле к дому приближалась крытая повозка, запряженная парой лошадей. Дэниел шел рядом, держа в руках поводья.
   — Ну, вот и они, — сказала я и начала выносить связки книг.
   Повозка остановилась напротив двери. Дэниел втолкнул меня в дом.
   — Я сам, — сказал он.
   Он откинул заднюю стенку повозки. В сумраке я разглядела четыре бледных лица: это были его мать и трое сестер. Я сдержанно поздоровалась и вернулась в дом.
   Я настолько устала, что едва переставляла ноги, таская связки книг к порогу и передавая их Дэниелу. Отец нам не помогал. Он стоял, упершись лбом в стену дома.
   — Печатный станок, — шепнул он мне.
   — Я позабочусь, чтобы его разобрали и спрятали в надежном месте, — пообещала я. — И все остальное тоже. Когда ты решишь вернуться, не надо будет ничего покупать. Ты продолжишь печатать книги.
   — Мы сюда не вернемся, — сухо ответил мне Дэниел. — Вскоре Англия станет придатком Испании. Нам это ничего хорошего не сулит. Тебе, впрочем, тоже. Думаешь, у инквизиции короткая память? Думаешь, ваши имена не внесены в списки еретиков, сбежавших от суда? Сама не заметишь, как по всей стране, во всех городах появятся знакомые тебе суды инквизиции. Думаешь, тебе не припомнят прошлое? Или ты надеешься сойти за англичанку Ханну Грин? С твоим-то акцентом и внешностью?
   Мне захотелось заткнуть уши.
   — Доченька, — дрожащим голосом произнес отец.
   Это было невыносимо.
   — Ладно, — буркнула я, не в силах побороть злость и отчаяние. — Довольно с меня этих стенаний. Я поеду.
   Дэниел ничем не выдал своего торжества. Он даже не улыбнулся.
   — Слава Богу, — пробормотал отец.
   Ощутив внезапный прилив сил, он, словно двадцатилетний грузчик, подхватил тяжелый ящик и поставил на повозку. Через несколько минут все, что мы могли взять с собой, было погружено. Я закрыла дверь на ключ.
   — Мы заплатим хозяину дома за целый год, — решил Дэниел. — Тогда можно будет спокойно вывезти отсюда все остальное.
   — Уж не собираешься ли ты тащить печатный станок из Англии через Францию в Италию? — язвительно спросила я.
   — Если понадобится, потащу, — ответил он.
   Отец забрался в повозку и протянул мне руку. Я мешкала. Сестры Дэниела глядели на меня с нескрываемой враждебностью.
   — Ну, так она едет или нет? — нетерпеливо спросила одна из них.
   — Можешь помочь мне вести лошадей, — предложил Дэниел.
   Я быстро закрыла заднюю стенку повозки и прошла к лошадям.
   Мы повели их по скользким камням боковой улочки. Это было сделано намеренно, чтобы поменьше привлекать внимание соседей. Затем мы вывернули в переулок, вернулись на более удобную Флит-стрит и двинулись дальше.
   — Куда мы направляемся? — спросила я.
   — К докам, — ответил Дэниел. — Там стоит корабль, дожидающийся прилива. Я оплатил капитану нашу дорогу до Франции.
   — У меня хватит денег заплатить за себя.
   Дэниел мрачно улыбнулся.
   — Не беспокойся, я заплатил за тебя. Я знал, что ты поедешь.
   От его высокомерного всезнания я скрипнула зубами, дернула поводья той лошади, что была покрупнее и посильнее, да еще и прикрикнула на нее:
   — А ну, пошевеливайся!
   Разумеется, бедная лошадь была ни в чем не виновата. А идти быстрее она не могла из-за скользкой дороги. Как только под ее копытами оказалась мощенная булыжниками дорога, лошадь пошла быстрее. Я уселась на козлы. Через несколько минут Дэниел сел рядом со мной.
   — Я не хотел тебя обидеть, — с явным напряжением признался он. — Я верил, что в конце концов ты примешь правильное решение. Ты не смогла бы бросить отца и свой народ и постоянно жить среди чужаков.
   Я покачала головой. (Пусть понимает мой жест как хочет.) Над Темзой поднималась завеса утреннего тумана. Проступали очертания дворцов, чьи красивые сады спускались прямо к воде. Я бывала в каждом из них; королевскую шутиху везде принимали как желанную гостью. Мы подъезжали к центру города. Из высоких труб поднимался дым. Пахло свежим хлебом. Мы миновали собор Святого Павла. Я уловила запах благовоний, которые при протестантах были запрещены. Дальнейший наш путь пролегал мимо Тауэра.
   Если бы сейчас светило солнце, на нашу повозку падала бы тень внешней стены этой угрюмой крепости. Но я и без солнца чувствовала ее тень. Дэниел угадал: да, я думала о сэре Роберте. Я подняла голову и посмотрела на Белую башню, похожую на сжатый кулак. Мне вспомнилась поговорка: «Кто владеет Тауэром, тот владеет Лондоном». К справедливости и милосердию это не имело никакого отношения.
   — Он верткий. Может, еще выскользнет, — сказал Дэниел.
   — Я еду с вами. Тебе этого достаточно? — огрызнулась я.
   В одном из окон горел свет. Тусклый, какой дает единственная свеча. Мне сразу подумалось о столе Роберта Дадли, придвинутом к окну. Должно быть, сэр Роберт провел бессонную ночь, готовясь к смерти, скорбя по тем, кто ушел раньше его, и боясь за тех, кто ждал своего часа. Подобно Елизавете, он каждое утро ждал, что наступающий день станет последним днем его жизни. Интересно, ощущал ли он сейчас, что я совсем рядом… уезжающая от него. Мне безумно захотелось увидеть сэра Роберта. Каждый удар лошадиных копыт напоминал мне, что я предаю своего господина. И как во мне уживались любовь и предательство?
   Мне захотелось слезть с козел. Должно быть, Дэниел это почувствовал.
   — Сиди, — тихо сказал он. — Ты все равно ничем ему не поможешь.
   Я ссутулилась и замерла. Мы проехали вдоль всей крепостной стены Тауэра, мимо знакомых мне ворот и вновь вывернули к реке.
   За моей спиной отодвинулась занавеска. В щель просунулась голова одной из сестер Дэниела.
   — Мы уже близко? — испуганно спросила она.
   — Близко, — ответил ей Дэниел. — Ханна, познакомься: это моя сестра Мэри.
   Я поздоровалась. Мэри холодно кивнула и принялась разглядывать меня, будто я была одной из ярмарочных диковин. Ее глаза заметили дорогой плащ и всю остальную одежду, с завистью скользнули к блестящим сапогам и не менее завистливо оценили расшитые панталоны. Потом занавеска задернулась. Изнутри донеслись перешептывание и приглушенный смех.
   — Маленькая она еще, — оправдывая сестру, сказал Дэниел. — Она совсем не хотела быть с тобою грубой.
   У меня было свое мнение на этот счет, но я не собиралась ничего ему объяснять. Я поплотнее закуталась в плащ и смотрела на темную воду. Дорога вновь стала скользкой. Умные лошади сбавили шаг. Это был последний отрезок пути до лондонских доков.
   Сама не знаю, почему я оглянулась назад.
   — Остановись! — крикнула я Дэниелу, хватая его за руку.
   — С какой стати? Что ты еще придумала?
   — Останови, говорю! Там, на реке…
   Он ничего не понял, но остановил повозку. Я увидела королевскую барку, но на ее мачте не реял привычный королевский штандарт. Королевы на борту тоже не было, и барабанщик своей дробью не помогал гребцам. На носу и на корме стояло по одному человеку, закутанному в плащ. Судя по движению их голов, они внимательно следили за берегом, дабы пресечь возможную беду. Третья фигура безучастно стояла посередине.
   — Они схватили Елизавету, — выдохнула я.
   — Это всего лишь твоя догадка, — сказал Дэниел. — А даже если и схватили? Нам-то что? Меня это не удивляет. Особенно после того, как Уайетт…
   — Если они свернут к Тауэру, значит, на борту точно она, и ее везут на смерть, — с непонятным спокойствием сказала я. — Тогда и сэра Роберта вскоре казнят.
   Дэниел уже собрался тронуться дальше, но я вцепилась ему в запястье.
   — Да погоди ты! Дай посмотреть!
   В это время барка, борясь с приливной волной, свернула к Тауэру. Тяжелая подъемная решетка, защищавшая вход во внутренний канал крепости, поднялась почти бесшумно. Должно быть, барку здесь уже ждали и старались, чтобы все прошло как можно незаметнее. Барка вошла в канал. Решетка снова опустилась, словно и не было никакой барки и закутанных фигур на ее борту.
   Я соскочила с козел, прислонилась к большому переднему колесу и закрыла глаза. Я видела все очень ярко, как при полуденном солнце. Елизавета спорила, сражаясь за каждую минуту. Всевозможными уловками и отговорками она растягивала время между высадкой из барки и путем в комнату, которую ей уже приготовили в Тауэре. Она воевала за каждую лишнюю песчинку в песочных часах. Так она делала всегда и так будет делать всегда, пока жива. Я буквально слышала ее слова, которыми она пыталась зачаровать и запутать стражников. Потом я увидела ее в холодной тесной комнате, окно которой выходило на лужайку, где когда-то казнили ее мать. Говорят, Анне Болейн отсекли голову не топором, а самым острым французским мечом, какой удалось найти. Я увидела Елизавету следящей за возведением ее собственного эшафота.
   Дэниел тронул меня за плечо. Я открыла глаза, будто спала, и теперь он меня разбудил.
   — Я должна пойти к ней, — сказала я. — Понимаешь? Я должна. Я ей обещала, что вернусь. Особенно теперь, когда ее смерть не за горами. Я не могу нарушить обещание человеку, приговоренному к казни.
   — Ты соображаешь, что говоришь? — сердито прошептал Дэниел. — Тебя мгновенно опознают и схватят. Потом будут судить как ее пособницу. А когда дойдет черед до слуг, тебя казнят вместе с другими.
   Я даже не ответила ему, поскольку в моем мозгу застряла фраза, которую Дэниел почему-то не докончил.
   — Что ты говорил про Уайетта?
   — Ничего, — пробурчал Дэниел, но покраснел.
   — Неправда, говорил. Когда я заметила барку. Ты что-то сказал про Уайетта. Что?
   — Его судили, нашли виновным и приговорили к смерти, — нехотя сообщил Дэниел. — Он дал показания против Елизаветы.
   — Ты знал это и скрывал от меня?
   — Да.
   Я обвязала плащ вокруг пояса и побежала к задней стенке повозки.
   — Что ты придумала? — спросил он, хватая меня за локоть.
   — Я забираю свои вещи. Я пойду в Тауэр, к Елизавете, — сказала я. — Я останусь с нею, пока она жива, а потом приеду к вам.
   — Одной тебе не добраться до Италии, — начал раздражаться Дэниел. — И вообще, что ты себе позволяешь? Ты со мной помолвлена. Я тебе все рассказал. Ни мать, ни сестры со мною не спорят. Одна ты. Изволь меня слушаться!
   Я вдруг ощутила себя не девчонкой в мальчишеских штанах, а настоящим парнем, которым пытались помыкать.
   — Еще чего! Слушаться тебя я не собираюсь. Это твои сестры каждого шороха боятся, потому и глядят тебе в рот. Даже если бы я и стала твоей женой, не думай, что я была бы покорной овечкой. А теперь убери свою руку. Ты забыл, что я состою на королевской службе? И то, как ты сейчас ведешь себя со мной, называется преступлением против короны. Отпусти меня!
   Из повозки вылез мой отец. Следом вылезла Мэри. Ее лицо сияло от предвкушения ссоры.
   — Что случилось? — спросил отец.
   — Принцессу Елизавету только что привезли в Тауэр, — сказала я. — Мы видели королевскую барку возле заграждающей решетки канала. Я уверена, что на борту была она. Я обещала, что вернусь к ней, и чуть не нарушила обещание, согласившись ехать с вами. Но если принцессу привезли в Тауэр, ее ждет смертный приговор. Я не могу бросить ее. Это вопрос чести. Я остаюсь.
   Мой отец повернулся к Дэниелу, ожидая его решения.
   — А при чем тут Дэниел? — спросила я, пытаясь приглушить звучавшую в моем голосе злость. — С каких это пор он решает за меня? Я сама решила, и я останусь.
   — Мы отправляемся во Францию, — не глядя на меня, сказал Дэниел. — Мы задержимся в Кале и будем тебя ждать. Как только мы узнаем о казни Елизаветы, мы поймем, что ты скоро приедешь.
   Его слова меня удивили. Кале был английским городом — последним осколком некогда обширных английских владений на французской земле.
   — А ты не боишься инквизиции в Кале? — спросила я. — Если они доберутся сюда, их власть распространится и на Кале.
   — Тогда мы уедем дальше, туда, где правят французы, — сказал Дэниел. — Не забудь заранее предостеречь нас. Так ты обещаешь приехать?
   — Да, — ответила я, чувствуя, как слабеют мои гнев и страх. — Но только когда все прояснится… когда Елизавету либо казнят, либо помилуют. Тогда я приеду к вам.
   — Если я узнаю о ее казни, я сам приеду за тобой, — вызвался Дэниел. — Тогда мы сумеем захватить печатный станок и остатки книг.
   — Ты ведь приедешь, querida? — спросил отец, беря меня за руки. — Ты нас не обманешь?
   — Я люблю тебя, — шепнула я ему. — Конечно, я к тебе приеду. Но и принцессу Елизавету я тоже люблю, а ей сейчас очень страшно и одиноко. Я обещала быть рядом с нею.
   — Ты ее любишь? — удивился отец. — Протестантскую принцессу?
   — Она — самая смелая и самая умная женщина. Она удивительно быстро соображает. Знаешь, она чем-то похожа на львицу. Такая же… напружиненная. Они с Марией разные. Королеву я тоже люблю. Ее невозможно не любить. А Елизавета — та словно огонь. Поневоле хочется быть рядом с нею. Поверь, ей сейчас очень тяжело. Представляешь, каждый новый день может стать ее последним днем. Я обязательно должна сейчас быть вместе с нею.
   — Что она еще там придумала? Почему мы стоим? — послышался из повозки голос другой сестры Дэниела.
   Мэри подошла к пологу, и сестры начали перешептываться. «Вот эти вырастут настоящими женщинами, — подумала я. — Сначала во всем слушаются брата, потом так же будут слушаться своих мужей».
   — Отдай мне мешок с вещами, и я пойду, — бросила я Дэниелу.
   Потом я подошла к пологу, отогнула его и так же коротко сказала:
   — Всем до свидания.
   Ответов не последовало.
   Дэниел вытащил мой мешок.
   — Я приеду за тобой, — холодно напомнил он.
   — Знаю, — ничуть не теплее ответила я.
   Отец поцеловал меня в лоб, благословил и молча забрался в повозку. Дэниел дождался, пока мы останемся одни, и тогда потянулся ко мне. Я отпрянула, но он притянул меня к себе и горячо поцеловал в губы. Поцелуй был страстным, яростным; в нем смешались желание и злость на меня. Потом он почти оттолкнул меня и проворно вскочил на козлы. Лишь тогда я поняла, что ждала от него этого поцелуя. Мне хотелось, чтобы он поцеловал меня еще раз. Но было слишком поздно что-либо говорить и о чем-либо просить. Дэниел натянул поводья, и повозка проехала мимо меня. Я осталась в холодном лондонском утре, с небольшим узлом на мостовой, с обожженными поцелуем губами и обещанием, которое дала изменнице.
   

   Дни, а затем и недели, проведенные в Тауэре вместе с принцессой, были самыми тяжелыми в моей английской жизни. Естественно, для Елизаветы они были еще хуже и тяжелее. Она впала в уныние, густо пропитанное страхом, и все мои попытки хоть как-то отвлечь ее от тяжких дум кончались ничем. Иногда я спрашивала себя: к чему мои благие намерения, если принцессе суждено расстаться с жизнью? По злой иронии судьбы, эшафот для нее поставят все на той же лужайке, где некогда обезглавили ее мать, Анну Болейн, тетку Джейн Рошфор, двоюродную сестру Кэтрин Говард. Совсем недавно там казнили другую ее родственницу — Джейн Грей. Слишком много крови ее семьи пролилось в этот зеленый пятачок. Вскоре и ее кровь окрасит равнодушную траву. На лужайке не было ни памятных камней, ни каких-либо иных знаков, говорящих о совершавшихся здесь казнях. Однако едва принцесса оказалась там, она по-настоящему ощутила свою обреченность. Воспаленные глаза Елизаветы смотрели на место ее скорой смерти.
   Коменданта Тауэра немало испугало появление такой узницы. Елизавета и здесь оказалась верна своей артистической натуре. Сойдя с барки, она уселась на ступеньках спуска к каналу и замерла. Крапал дождь, но ничто не могло заставить принцессу подняться и пойти в отведенную ей комнату. Однако ее последующая апатия, ее пронизанное страхом отчаяние испугали его еще сильнее, поскольку были убедительнее уловок и трюков. Елизавете позволили гулять в комендантском саду, надежно защищенном толстыми стенами. В первый же день ее прогулки у ворот застали мальчишку с букетиком цветов. Его прогнали, однако на второй день мальчишка пришел к воротам снова и опять принес цветы. Ничего угрожающего в этом не было, однако советники королевы, обозленные на принцессу, велели коменданту запретить ей прогулки. Елизавету лишили даже такой скромной радости. Она разъярилась (совсем как львица), но потом впала в полное безразличие. Она часами лежала в постели, разглядывая балдахин своей кровати. Все попытки заговорить с нею кончались просьбой оставить ее в покое.
   Я считала, что Елизавета готовится к смерти, и спросила, не позвать ли к ней священника. Она посмотрела на меня безжизненными глазами. Мне показалось, что глаза умерли раньше ее самой. Вся ее былая живость исчезла. Осталась лишь телесная оболочка.
   — Тебе велели спросить меня насчет священника? — прошептала она. — Что, настало время соборования? Что, уже завтра?
   — Нет, — торопливо возразила я, ругая себя за свою неуклюжую услужливость. — Просто я подумала, что вам захочется помолиться о своем благополучном освобождении отсюда.
   Принцесса подошла к узенькому окну, за которым виднелась серая полоска неба. От окна дуло, но сейчас холодный воздух был ей даже приятен.
   — Нет, Ханна. Не надо звать священника. Особенно того, что пришлет она. Она вот так же обещала простить Джейн. Испугалась шестнадцатилетней девчонки!
   — Королева надеялась, что Джейн обратится в истинную веру, — сказала я, стараясь быть честной.
   — Ну да: купить жизнь в обмен на веру, — презрительно скривила губы Елизавета. — И она думала, что Джейн попадется на ее удочку. А Джейн не отличалась телесным здоровьем, зато была очень крепка духом. У нее хватило смелости отвергнуть королевскую сделку.
   Глаза принцессы вновь помрачнели. Взгляд скользил по подзору кровати.
   — У меня такой смелости нет. Я не хочу умирать. Я должна жить.
   Пока Елизавета ждала суда, я дважды ходила во дворец, чтобы взять кое-что из своих вещей и узнать последние новости. В первый раз у меня произошла короткая встреча с королевой, и та холодно осведомилась, как поживает узница.
   — Постарайся убедить ее в необходимости покаяния, — сказала Мария. — Только это может ее спасти. Передай ей: если она покается и признается во всем, что замышляла против меня, я ее прощу, и тогда она избежит плахи.
   — Я постараюсь это сделать. Но можете ли вы ее простить, ваше величество?
   В глазах Марии блестели слезы.
   — Мое сердце не может ее простить, — призналась королева. — Но если я смогу спасти ее от смерти изменницы, я это сделаю. Я не хочу, чтобы дочь моего отца умирала как преступница. Но она должна раскаяться и признаться.
   Когда я вторично пришла во дворец, королева была занята со своими советниками. В большом зале на скамье сидел Уилл Соммерс и гладил какую-то собачонку.
   — А что ж ты не спишь? — спросила я.
   — А что ж тебе не отрубили голову? — ответил он.
   — Я должна поддержать ее. Она меня просила.
   — Будем надеяться, что ты — не последняя ее просьба, — сухо заметил шут. — И берегись, как бы она не пожелала напоследок поужинать тобой.
   От его шутки меня передернуло.
   — Принцессу казнят? — в ужасе спросила я.
   — Определенно. Хотя Уайетт перед казнью и отрицал ее вину, другие называли ее главной зачинщицей.
   — Значит, Уайетт снял с нее подозрения? — обрадовалась я.
   — Он снял подозрения со всех, — рассмеялся Уилл. — Получилось, он один все затеял. А армия мятежников нам просто померещилась. Он даже Куртнэ назвал непричастным, хотя тот во всем признался. Сомневаюсь, чтобы к словам Уайетта отнеслись серьезно. И теперь его уже не вызовешь на допрос.
   — Королева утвердилась в своем решении?
   — В голову королевы я не вхож, а все показания говорят против Елизаветы. Королева не может казнить сотню мятежников, но пощадить их предводительницу. Елизавета притягивает к себе заговорщиков, как кусок тухлого мяса — мух. Мух, конечно, можно перебить, но, если не тронуть мясо, слетятся новые.
   — Значит, скоро? — упавшим голосом спросила я.
   — А ты у нее сама спроси, — предложил Уилл и наклонился к собачонке.
   В это время дверь распахнулась, и в приемную вышла королева. Она тепло улыбнулась мне. Поскольку Мария не умела лицемерить, она действительно была рада меня видеть. Я подошла и опустилась на одно колено.
   — Здравствуй, Ханна.
   — Здравствуйте, ваше величество. Рада снова видеть вас.
   Лицо королевы посуровело.
   — Ты прямо из Тауэра?
   — Вы велели мне находиться там, — торопливо ответила я.
   Мария кивнула.
   — Я не хочу знать, как она себя чувствует.
   Я поджала губы и снова поклонилась.
   — А ты можешь пойти со мной. Мы сейчас едем кататься.
   Я осмотрела ее свиту и заметила несколько новых лиц: мужских и женских. Для придворных они были слишком скромно одеты. Держались они очень тихо, не позволяя себе не только шуток, но даже обыденных разговоров. При дворе становилось все неуютнее.
   Я дождалась, пока наша кавалькада выедет за пределы города. Мы поехали в северном направлении, миновали красивый Саутгемптонский дворец и направились в сторону полей. Только тогда я решилась подъехать к королеве.
   — Ваше величество, вы позволите мне оставаться с Елизаветой до… до конца? — спросила я.
   — Ты так сильно ее полюбила? — с ревностью в голосе спросила королева. — Ты теперь ее шутиха?
   — Нет, ваше величество. Мне просто жалко ее. Думаю, и вы бы прониклись жалостью, если бы ее увидели.
   — Я не желаю ее видеть, — холодно повторила королева. — И не позволяю себе жалеть ее. Но ты можешь оставаться при ней. Ты — добрая девочка, Ханна. Я помню, как мы вместе въезжали в Лондон. Тогда, в первый день.
   Королева огляделась по сторонам. Нынче лондонские улицы сильно отличались от тех, что встретили нас в день ее триумфального въезда в столицу. Повсюду на скрипучих виселицах раскачивались трупы мятежников. Петли на их шеях успели потемнеть. На окрестных крышах сидели ленивые вороны, разжиревшие на страшном пиршестве. В городе пахло так, будто Лондон накрыло моровое поветрие. Но у чумы и английского мятежа был одинаковый запах.
   — Тогда я была полна больших надежд, — призналась королева. — И они вернутся. Я это знаю.
   — Я в этом уверена, — сказала я, произнося пустые слова.
   — Когда Филипп Испанский приедет в Англию, мы произведем множество перемен, — заверила меня королева. — Вот увидишь: наша жизнь изменится к лучшему.
   — Он скоро приедет?
   — В этом месяце.
   Я кивнула. Его приезд означал для Елизаветы смертный приговор. Он поклялся, что не приедет в Англию, пока жива протестантская принцесса. Судя по всему, жить ей оставалось не больше трех недель.
   — Ваше величество, мой прежний господин, Роберт Дадли… он по-прежнему в Тауэре, — осторожно сказала я, надеясь косвенным образом узнать о его судьбе.
   — Знаю, — спокойно ответила королева. — Он там, где и положено быть предателям и изменникам. Не желаю о них слышать. Все, кто признаны виновными, должны быть казнены. Нужно освободить страну от этой заразы.
   — Я знаю: вы будете справедливой и милосердной, — только и могла сказать я.
   — Справедливой я буду непременно, — ответила королева. — Но некоторые — и среди них Елизавета — исчерпали запас моего милосердия. Пусть лучше теперь молится о Божьем милосердии.
   Королева взмахнула хлыстом, пустив лошадь легким галопом. Придворные устремились за нею, и я оказалась в хвосте кавалькады, понимая, что наш разговор окончен.
   

   Лето 1554 года
   

   Свадьба королевы намечалась на май. Месяц успел перевалить на вторую половину. Погода становилась теплее. Между тем эшафот для Елизаветы так и не начинали строить. Никаких слухов о скором приезде Филиппа Испанского тоже не было. Перемены произошли совершенно неожиданно, однако связаны они были совсем не с женихом королевы. Во дворе Тауэра появился какой-то сквайр из Норфолка вместе со своими людьми, одетыми в голубые ливреи. Елизавета в страхе заметалась от окна к двери. Она вытягивала шею, пытаясь хоть что-то увидеть в узкое окошко. Она припадала глазом к замочной скважине. Она допытывалась у стражников, не будут ли на лужайке строить эшафот. Те клялись и божились, что нет, однако принцесса им не верила. Наконец она послала меня вниз спросить, не явился ли этот сквайр, чтобы присутствовать на ее казни. Елизавета никому не верила и не успокаивалась до тех пор, пока все не увидит своими глазами. Но сейчас она могла видеть происходящее во дворе лишь моими глазами.
   — Верьте мне, — сказала я ей перед уходом.
   Елизавета сжала мои руки.
   — Поклянись, что не солжешь мне, — умоляла она. — Я должна знать, когда. Вдруг сегодня? Я должна подготовиться, а пока я совсем не готова.
   Она закусила и без того искусанную губу.
   — Ханна, мне всего двадцать. Я не готова умереть завтра.
   Я лишь кивнула и понеслась вниз. Лужайка была пуста; на зеленой траве я не увидела напиленных досок, ожидавших плотника. Значит, сегодня принцессу точно не казнят. Я прошла к каналу и заговорила с одним из слуг приезжего сквайра. То, что я от него узнала, заставило меня опрометью понестись к принцессе.
   — Вы спасены! — почти крикнула я, вбежав в ее убогую комнату.
   Услышав мои слова, Кэт Эшли закатила глаза и перекрестилась. Страх пробудил в ней старую привычку.
   Елизавета стояла на коленях возле окна и смотрела на кружащих в небе чаек.
   — Что? — тихо спросила она, поворачивая ко мне свое бледное лицо с покрасневшими веками.
   — Вас освобождают под надзор сэра Генри Бедингфилда, — сказала я. — Вы отправитесь вместе с ним в Вудстокский дворец.
   Лицо принцессы не озарилось радостью. Я не увидела даже проблеска надежды.
   — И что это значит? — равнодушно спросила она, будто речь шла о ком-то другом.
   — Домашний арест.
   — Выходит, с меня не сняли все обвинения? Меня не возвращают ко двору?
   — Главное, что вас не будут судить и не казнят, — подчеркнула я. — И вы покинете Тауэр. А другие узники останутся здесь, и их положение куда хуже вашего.
   — Чему ты радуешься? — устало спросила Елизавета. — Меня погребут в этом Вудстоке. Это просто уловка моей сестры. Нужно увезти меня подальше от Лондона, чтобы обо мне забыли. А потом — отравить и похоронить в той глуши.
   — Если бы королева хотела вашей смерти, вас давным-давно казнили бы, — сказала я. — Вы получаете свободу… пусть частичную свободу, но она лучше этой комнатенки. Я бежала сюда со всех ног. Думала вы обрадуетесь.
   Лицо Елизаветы оставалось все таким же погасшим.
   — Хочешь знать, что сделала моя мать с матерью Марии? — вдруг шепотом спросила она. — Она отправила Екатерину в провинцию. Сначала — в достаточно приличный дом. Потом — в другой, в третий. Каждый новый дом был меньше, а условия в нем — хуже. Кончилось тем, что эта несчастная женщина оказалась в сырой, разваливающейся лачуге. Екатерина была больна, но к ней не допускали врачей. У нее не хватало денег на хлеб. Она умоляла разрешить ей повидаться с дочерью и на все получала отказы. Королева Екатерина умерла в нищете и страданиях. Тем временем ее дочь находилась у меня в няньках. Дочь хорошо запомнила, как обошлись с ее матерью. Теперь ту же участь предстоит испытать и мне. Неужели ты не понимаешь, что это месть Марии? И с какой точностью все рассчитано!
   — Вам всего двадцать, — напомнила я ей ее же слова. — Всякое может случиться.
   — Ты же знаешь: я без конца болею. Я перестала спать. Я и так всю жизнь хожу по лезвию кинжала. Мне было всего два года, когда казнили мою мать, а меня объявили незаконнорожденной дочерью. Я не переживу прозябание в глуши. Там меня очень легко отравить. Там легко подослать ко мне убийцу, которого никогда не найдут. Да я умру просто от одиночества и страха.
   — Ваше высочество, еще вчера вы радовались каждому дню, который у вас есть. Помнится, вы говорили, что готовы биться за каждый час, за каждую минуту своей жизни. Неужели лучше, если бы сейчас на лужайке вам сколачивали эшафот?
   — А неужели ты не понимаешь, что меня в норфолкской глуши ждет тайная и постыдная смерть? — с раздражением спросила Елизавета.
   Она подошла к кровати, встала на колени и спрятала лицо в вышитом покрывале.
   — Если бы меня казнили здесь, я бы стала принцессой-мученицей. Меня бы помнили, как помнят мою мать и тетку. Но у советников королевы не хватило смелости отправить меня на эшафот. Им хочется умертвить меня тайно.
   

   Я не могла покинуть Тауэр, не попытавшись увидеться с сэром Робертом. Его содержали в той же комнате с фамильным гербом Дадли, вырезанном его отцом и братьями. Я представляла, до чего тягостно ему смотреть на эту проклятую лужайку, зная, что она может стать местом и его казни.
   Стражу у входа и возле его комнаты удвоили. Меня тщательно обыскали. На этот раз мне не позволили говорить с сэром Робертом наедине. Мое нахождение при Елизавете стало пятном на моей репутации.
   Когда мне открыли дверь его комнаты, сэр Роберт сидел за столом. В окно струился свет жаркого предвечернего солнца. Сэр Роберт читал небольшую книжку, слегка наклонив ее к свету. Он сразу же повернулся на звук открываемой двери. Увидев меня, он улыбнулся улыбкой безмерно усталого человека. Я вошла и сразу заметила перемены в его облике. От неподвижной жизни сэр Роберт несколько прибавил в весе. От усталости и скуки его лицо сделалось одутловатым. Кожа стала еще бледнее. Однако глаза не потеряли прежнего блеска. Через мгновение усталая улыбка сменилась знакомой мне лукавой улыбкой.
   — Неужели мисс Мальчик? — удивился он. — Дитя моя, я для твоего же блага велел тебе больше не приходить сюда. Зачем ты меня ослушалась?
   — Я тогда ушла и не думала, что появлюсь здесь снова. Но королева приказала мне быть компаньонкой принцессы Елизаветы. Все это время я находилась в Тауэре, совсем рядом с вами. Но мне не разрешали вас навестить.
   В темных глазах сэра Роберта вспыхнули живые искорки.
   — Как она? — спросил он, стараясь не выдать своего интереса.
   — Принцесса очень болела. Из-за тревоги за свою жизнь почти не спит по ночам. Я пришла проститься. Завтра мы уезжаем. Принцессу освобождают, и она будет содержаться под домашним арестом и присмотром сэра Генри Бедингфилда. Мы поедем в Вудстокский дворец.
   Сэр Роберт встал со стула, подошел к окну, остановился, щурясь от бьющего в лицо солнца. Только я понимала, как сейчас бьется его сердце. Я принесла ему не только весть об освобождении принцессы. Я принесла ему надежду.
   — Освобождена, — прошептал он. — С чего это вдруг в Марии проснулось такое милосердие?
   Я пожала плечами. Я понимала, что королева действует непоследовательно, но на нее это было очень похоже.
   — Королева даже сейчас продолжает любить Елизавету, — сказала я. — Она по-прежнему считает принцессу своей младшей сестрой. Как видите, она пошла наперекор желанию будущего мужа и не казнила Елизавету.
   — Елизавета всегда была удачлива, — сказал сэр Роберт.
   — А вы, мой господин? — спросила я, не в силах скрыть любовь, звучавшую в моем голосе.
   Он улыбнулся.
   — Я не такой везучий. Не мне решать, буду ли я жить или мою голову отделят от тела. Теперь я это понимаю. Но меня все так же занимает мое будущее. Однажды ты мне сказала, что я умру в своей постели. Помнишь?
   Я оглянулась на стражника. Тот откровенно зевал.
   — Помню. Я помню не только это. Я говорила, что вы будете любимы королевой.
   Сэр Роберт попытался засмеяться, но комната в Тауэре была неподходящим местом для веселья.
   — Ты до сих пор так считаешь, мисс Мальчик?
   — Да. И еще, если помните, я говорила о воспитании принца, который изменит историю мира.
   Роберт Дадли нахмурился.
   — Ты серьезно? И как это прикажешь понимать?
   — Прошу прощения, — вмешался стражник. — Разговоры тайным кодом запрещены.
   Явная глупость стражника заставила сэра Роберта поморщиться, но навлекать лишнее подозрение на нас он не хотел.
   — Ну, что ж, мне радостно слышать, что я не последую за своим отцом, — сказал он, кивая в сторону лужайки. — А знаешь, мисс Мальчик, я начинаю привыкать к тюремной жизни. У меня есть книги. Ко мне пускают посетителей. Со мной достаточно хорошо обращаются. Я даже привык к тому, что говорить с отцом и старшим братом могу лишь мысленно и что больше никогда их не увижу.
   Он протянул руку и коснулся своего фамильного герба на облицовке камина.
   — Я сожалею о том пути, который они избрали, но молюсь о покое для их душ.
   В дверь тихо постучали.
   — Подождите! Дайте нам еще немного поговорить! — крикнула я, думая, что меня торопит стражник за дверью.
   Дверь открылась, и в комнату вошел не стражник, а женщина: миловидная шатенка с мягкими карими глазами. Мне очень понравилась шелковистая кожа ее лица. Женщина была богато одета. Я сразу заметила вышивку на ее платье с рукавами из бархата и шелка. В одной руке она небрежно держала шляпу, а в другой — корзинку с листьями свежего салата. Вошедшая мгновенно оглядела меня, заметив мои раскрасневшиеся щеки и глаза, полные слез. Естественно, от нее не укрылась и улыбка сэра Роберта. Женщина прошла к нему. Тогда он встал. Женщина довольно холодно поцеловала его в обе щеки, после чего повернулась ко мне. «А ты кто такая?» — говорил ее взгляд.
   Я угадала.
   — А это кто? — спросила она. — Кажется, я знаю кто. Ты — шутиха королевы.
   Я ответила не сразу. До сих пор я не возражала, когда другие называли меня так. Но в устах этой женщины мое звание прозвучало как что-то презренное. Я ждала, что сэр Роберт сейчас скажет, что я не просто шутиха, а наделена даром ясновидения, что я однажды увидела ангела на Флит-стрит и помогала мистеру Ди заглядывать в будущее. Однако сэр Роберт молчал.
   — А вы, должно быть, леди Дадли, — без обиняков выпалила я, как и положено шутихе, которой разрешено не придерживаться манер и не соблюдать этикет.
   Она кивнула.
   — Можешь идти, — великодушно позволила мне леди Дадли, которой не терпелось остаться вдвоем с мужем.
   — Подожди, Эми, — сказал сэр Роберт. — Я еще не закончил разговор с Ханной Грин.
   Он усадил жену на свой стул, а меня отвел к другому окну, подальше от ушей жены и стражника.
   — Ханна, я не могу снова взять тебя на службу. Я не хочу калечить тебе жизнь, поскольку не знаю, что будет со мною в ближайшее время. Как помнишь, я освободил тебя от твоей клятвы любить меня. Но мне будет радостно, если ты сохранишь память обо мне.
   — Я всегда помню о вас, — прошептала я.
   — Прошу тебя, разузнай у королевы о моем деле.
   — Я обязательно это сделаю. Я уже пыталась узнать про вас, однако она сказала, что и слышать не желает о тех, кто в Тауэре. Но не волнуйтесь: я найду момент и спрошу ее еще раз.
   — И если отношения между королевой и принцессой изменятся в лучшую сторону, если тебе удастся встретиться с нашим другом Джоном Ди, я буду очень рад узнать обо всем этом.
   Он коснулся моей руки. Я улыбалась. По его словам я поняла, что сэр Роберт не махнул рукой на свою жизнь и продолжает надеяться на перемены.
   — Я обязательно вам напишу, — пообещала я. — Расскажу обо всем, о чем смогу. Вы понимаете, я не вправе быть нелояльной к королеве.
   — И быть нелояльной к Елизавете ты тоже не вправе? — улыбаясь, спросил он.
   — Она просто удивительна. Невозможно служить ей и не восхищаться ею.
   — Дитя мое, ты настолько хочешь любить и быть любимой, что одновременно принимаешь стороны всех.
   Я замотала головой.
   — Я не виновата, что я такая. Все, кто служит королеве, любят ее, но Елизавета… это Елизавета.
   — Мне можешь не рассказывать. Мы с Елизаветой росли вместе. Помню, я учил ее ездить на первом в ее жизни пони. Она уже тогда отличалась от прочих детей. Просто маленькая королева.
   — Принцесса, — напомнила я ему, не желая, чтобы тупой стражник заподозрил в нашем разговоре еще что-нибудь.
   — Конечно, принцесса, — улыбнулся сэр Роберт. — Передай ей мои самые наилучшие пожелания, мою любовь и верность. Скажи, я был бы очень рад отобедать в ее обществе.
   Я кивнула.
   — Она — настоящая дочь своего отца, — с восторгом продолжал он. — Честное слово, мне просто жаль беднягу Генри Бедингфилда. Как только Елизавета оправится от своих страхов, она ему устроит веселые танцы. Генри — не тот человек, чтобы помыкать принцессой. Даже при поддержке всего королевского совета. Она перехитрит его, десять раз обведет вокруг пальца и сделает так, как надо ей.
   — Муж мой!
   Эми встала со стула. В каждом ее жесте ощущалось недовольство нашим разговором и презрение ко мне.
   — Прости, дорогая.
   Сэр Роберт выпустил мою руку и шагнул к жене.
   — Я предпочла бы остаться с тобой наедине, — заявила леди Дадли.
   Меня захлестнуло волной сильной ненависти к ней. Вместе с волной промелькнуло видение — настолько страшное, что я попятилась и даже зашипела, словно кошка, увидевшая чужого пса.
   — Ты что? — удивился сэр Роберт.
   — Ничего особенного, — отмахнулась я и встряхнула головой, прогоняя страшную картину. Она была нечеткой по очертаниям и такой же непонятной по смыслу. Я увидела леди Дадли распростертой на полу, бездыханной. Казалось, какая-то сила оторвала ее от Роберта Дадли. Я понимала: мое видение затуманено ревностью и неприязнью к этой женщине, потому я и увидела ее брошенной во тьму, черную, как смерть. — Жарко тут у вас, — сказала я первые пришедшие на ум слова.
   Сэр Роберт с недоумением посмотрел на меня, но допытываться не стал.
   — Думаю, тебе пора, — вполголоса сказал он. — Не забывай меня, Ханна.
   Я кивнула и пошла к двери. Стражник открыл мне ее. Я поклонилась леди Дадли, и та ответила легким кивком, словно я была ее служанка, которая сейчас только мешала. Ей так хотелось остаться наедине с мужем, что на вежливость ее уже не хватало. Да и кто я такая, чтобы быть со мной вежливой?
   — Всего вам доброго, леди Дадли, — сказала я, чтобы заставить ее ответить.
   Увы! Эта женщина решительно не желала со мной говорить. Она повернулась спиной, будто меня вообще не существовало.
   

   Страх и мрачное настроение сохранялись у Елизаветы до тех пор, пока зубцы подъемной решетки не поднялись и мы не вышли за пределы Тауэра. По другую сторону ворот уже стояла повозка с паланкином. Я вместе с несколькими служанками принцессы ехала следом за повозкой. Чем дальше на запад от Лондона двигалась наша маленькая процессия, тем триумфальнее она становилась. Жители деревушек, едва заслышав цокот копыт и лязг упряжи, выбегали из домов и плясали прямо на дороге. Дети, желающие видеть протестантскую принцессу, требовали, чтобы взрослые подняли их к себе на плечи. В Виндзоре, вся жизнь которого проходила в тени королевского замка, в Итоне, а затем и в Уайкоуме люди выстраивались вдоль дороги. Они улыбались и махали Елизавете, и принцесса, всегда чутко относившаяся к зрителям, становилась все оживленнее. Она попросила сложить подушки так, чтобы можно было сидеть, всё видеть и чтобы видели ее.
   Люди несли принцессе еду и вина. Вскоре мы были нагружены корзинками и свертками со снедью, а также букетами полевых цветов. Дорога перед повозкой Елизаветы нередко оказывалась усыпанной ветками боярышника. Мы успели привыкнуть к дождям из цветов. Сэр Генри, обеспокоенный таким приемом, ездил взад-вперед вдоль нашей кавалькады, тщетно пытаясь остановить потоки народной любви и преданности Елизавете. С таким же успехом он мог бы пытаться остановить прилив на Темзе. Люди искренне любили принцессу. Тогда сэр Генри придумал новую уловку: он заранее высылал солдат в селение, через которое пролегал наш путь, чтобы не выпускать людей из домов. Но это помогало лишь отчасти. Жители высовывались из окон и выкрикивали приветствия. Щеки принцессы становились все румянее, тщательно расчесанные рыжие волосы были живописно разбросаны по плечам. Елизавета едва успевала поворачиваться в разные стороны и махать своей длиннопалой рукой. Но удивительнее всего было ее лицо. Только Елизавета могла одновременно выглядеть мученицей, которую везут на казнь, и принцессой, купающейся в народной любви.
   Вести о едущей в ссылку Елизавете опережали нас на несколько дней. Бывало, что деревня или городок встречали нас колокольным звоном приходской церкви. Елизавете оставалось лишь теряться в догадках, что сделает епископ со священниками-смельчаками, решившими приветствовать опальную протестантку. Но колокола звонили слишком уж часто, чтобы посчитать это «единичными выходками», как поначалу заявлял сэр Генри. Он мог лишь приказать солдатам держать повозку принцессы в плотном кольце, дабы пресечь любые попытки спасти ее.
   Народная любовь и внимание оказались для Елизаветы лучшим лекарством. Распухшие пальцы и суставы возвращались в прежнее состояние, лицо розовело. Ее глаза оживились, а язык приобрел прежнюю остроту. Принцесса ночевала в домах, где ее принимали, как наследницу престола. Она смеялась и развлекала хозяев, стараясь отплатить за их гостеприимство. Теперь она просыпалась рано и подгоняла слуг, чтобы побыстрее тронуться в путь. Она наслаждалась солнечным светом, как тонким и ароматным вином. Вскоре кожа Елизаветы вернула прежний блеск. Принцесса требовала, чтобы ей тщательно расчесывали волосы, а в пути кокетливо сдвигала набок шляпу с зеленой тюдоровской лентой. Каждый солдат, сопровождавший нас, искренне улыбался ей, каждый встречный приветливо махал ей рукой и желал счастливого пути. Она ехала в ссылку, щедро осыпаемая цветами раннего лета. «Елизавета всегда была удачлива», — вспоминала я слова сэра Роберта.
   

   Вудсток оказался порядком обветшавшим старым дворцом, который уже много лет находился в запустении. Елизавету разместили в наспех подготовленном домике при въезде. Но окна там плохо закрывались, и из них постоянно дуло. Дуло и из-под сгнивших половиц, застеленных вытертыми коврами. Конечно, даже такой кособокий домик был лучше ее застенка в Тауэре, однако и здесь Елизавета натыкалась на запреты и ограничения. Но так продолжалось недолго. Поначалу принцессу не хотели выпускать во двор, ограничив ее пространство четырьмя комнатами домика. Елизавета не спорила, не жаловалась. Она просто пустила в ход свое обаяние, и вскоре границы ее свободы раздвинулись до примыкающего садика, а затем и до большого фруктового сада.
   То же расширение границ свободы наблюдалось и в быту. Сразу по приезде Елизавета была вынуждена каждый раз просить бумагу, перо и чернила. Однако очень скоро просьбы превратились в вежливые требования, и ошеломленный сэр Генри давал ей все новые и новые вольности. Она настаивала на своем праве писать королеве и подавать прошения государственному совету. Когда стало совсем тепло, принцесса вытребовала себе право гулять за пределами участка.
   Елизавета все сильнее утверждалась в мысли, что сэр Генри не подошлет к ней убийц. Вместо страха она проникалась к этому человеку все большим презрением. Предсказания сэра Роберта сбывались: сэр Генри худел и бледнел, одолеваемый нескончаемыми требованиями самой несносной узницы, являвшейся к тому же наследницей английского престола.
   В начале июня из Лондона прискакал гонец с несколькими письмами. Все они, за исключением одного, были адресованы Елизавете. То, единственное, письмо было прислано мне, «Ханне Грин, находящейся при принцессе Елизавете в лондонском Тауэре». Почерк был мне незнаком.
   
    Дорогая Ханна!
    Спешу тебе сообщить, что твой отец благополучно добрался до Кале. Мы наняли дом и помещение под лавку. Твой отец занялся привычным делом — продажей и покупкой книг и манускриптов. Моя мать взяла на себя хлопоты по дому. Мои сестры нашли работу. Одна работает у модистки, другая — у перчаточника, а третья устроилась домоправительницей. Меня взял к себе в помощники один местный хирург. Работа очень тяжелая, но он — человек знающий и опытный, и я многому у него учусь.
    Жаль, что ты не поехала с нами, и жаль, что я не нашел подходящих слов, чтобы тебя убедить. Думаю, ты посчитала меня резким и, возможно, требовательным. Но не забывай: я уже несколько лет подряд являюсь главой семьи и успел привыкнуть к тому, что моя мать и сестры делают то, что я им велю. Ты же росла балованной дочкой, и отец и мать поощряли твое своеволие. Но потом жизнь преподала тебе опасные уроки и показала, как на самом деле устроен мир. Сейчас ты живешь своим умом и, наверное, радуешься этому. Понимаю, ты не захочешь делать так, как требую я. Ты даже не захочешь разобраться в том, почему я вправе это требовать. Такое поведение не свойственно женщинам, но оно свойственно тебе.
    Позволь мне все же кое-что объяснить тебе. Я не могу стать марионеткой. Не могу делать так, как желаешь ты, и не могу сделать главою семьи тебя. Родившемуся мужчиной надлежит быть мужчиной и главой в своей семье. Мне даже не представить, что может быть по-иному, и я не хочу забивать себе голову пустыми фантазиями. Бог дал мужчине право главенствовать над женщиной. От меня зависит, каким будет это главенствование. Я намерен главенствовать, проявляя доброту и сочувствие, уберегая тебя от твоих собственных ошибок, равно как и от моих. Мне заповедано Богом быть господином над тобою. Я не могу передать тебе бразды семейного правления. Это мой долг, моя обязанность, и они ни в коей мере не могут быть твоими.
    Хочу сделать тебе предложение. Я буду для тебя хорошим мужем. Можешь спросить у моих сестер. Я не веду себя, как самодур, и не вымещаю на них свое дурное настроение. Я ни разу не поднял руку ни на кого из них. Я всегда добр с ними, а потому мне будет легко быть добрым с тобой; гораздо добрее, чем ты сейчас представляешь. Поверь мне, Ханна, мне действительно хочется быть к тебе добрым.
    Чтобы не растягивать это письмо, напишу кратко: я сожалею о том, что освободил тебя от обязательств нашей помолвки, и прошу тебя вновь взять их на себя. Я хочу на тебе жениться, Ханна.
    Я постоянно думаю о тебе. Я хочу тебя видеть, хочу тебя ласкать. Когда я на прощание тебя поцеловал, то затем испугался, что был груб с тобой и мой поцелуй вызвал у тебя лишь отвращение. Я не хотел этого. Я ощущал гнев и одновременно желал тебя. Во мне тогда все перемешалось, и я совершенно не думал о том, что можешь испытывать ты. Ханна, я думаю, что люблю тебя.
    Я пишу тебе обо всем этом, поскольку не знаю, что еще делать с этим кипящим котлом чувств в моем сердце и теле. Я не могу ни есть, ни спать. Я делаю необходимые дела, однако ни одно из них не приносит мне удовлетворения. Прости меня, если эти строки тебе оскорбительны. Но что еще мне делать? Если бы мы были женаты, мы бы разделили эту тайну на брачном ложе. Однако я не могу даже подумать о женитьбе на тебе, не говоря уже о том, чтобы возлечь с тобой на брачное ложе. Сама мысль о тебе как о моей жене доводит мою кровь до кипения.
    Прошу тебя: напиши мне сразу же, как получишь мое письмо, и скажи, чего ты хочешь. Уж лучше бы мне было сразу порвать этот лист в клочки, чем думать, что мое письмо не вызовет у тебя ничего, кроме смеха. Возможно, лучше было бы его вообще не посылать. Оно бы легло рядом с другими, которые я писал тебе, но никогда не посылал. Их собралось много, несколько десятков. Я не в состоянии рассказать тебе, что чувствую сейчас. В письме не расскажешь о своих желаниях. Строчками на бумаге не передашь ни силу моих чувств, ни то, сколь сильно я тебя желаю.
    Я молю Бога, чтобы ты ответила. Я молю Бога, чтобы ты поняла, какой огонь полыхает у меня внутри.
    Дэниел
   
   Женщина, готовая к любви, ответила бы сразу. Девочка, готовая превратиться в женщину, написала бы хоть какой-нибудь ответ. Я же прочитала письмо очень внимательно и неторопливо, а затем бросила на тлеющие угли камина и сожгла, будто вместе с бумагой торопилась превратить в пепел и свои желания. Они у меня были, когда Дэниел обнимал меня в сумраке печатни. Они пылали, когда мы расставались возле повозки, и он обжег меня своим поцелуем. Но я знала: стоит мне ответить, как он приедет и увезет меня. Я буду его женой. Покоренной женщиной. Он верил, что Бог действительно дал мужчинам власть над женщинами, и считал это в порядке вещей. Женщина, которая полюбит Дэниела, должна будет научиться послушанию. Но я пока была не готова становиться послушной женой.
   И потом, мне было некогда думать о Дэниеле и о моем будущем. Очень скоро я вообще забыла о его письме. Войдя к Елизавете, чтобы полюбопытствовать о лондонских новостях, я застала ее в состоянии туго закрученной пружины, готовой вот-вот лопнуть. Новости касались замужества ее сестры и возможного лишения Елизаветы прав престолонаследия. Принцесса металась по комнате, как разъяренная кошка. Она получила весьма холодное послание от дворецкого королевы, где сообщалось, что Филипп Испанский находится на пути в Англию. Двор будет встречать принца в Винчестере. Елизавету на встречу не приглашали. Желая еще больше уязвить ее обостренную гордость, дворецкий требовал, чтобы шутиха королевы немедленно выехала в Лондон. Королева давала понять, что свою шутиху она ценит больше, нежели принцессу. Это означало конец моей службы у Елизаветы. Вряд ли мне позволят вернуться в Вудсток. Теперь в Лондоне вообще постараются забыть о существовании принцессы.
   — Надо же так меня унизить! — шипела и плевалась Елизавета.
   — Ваше высочество, но ведь эти строчки написаны не королевой, — успокаивала ее я. — Возможно, королева вообще не знает об этом письме. Быть может, и дворецкий не слишком виноват, поскольку писал под диктовку государственного совета. Обыкновенные интриги двора.
   — Но я — часть этого двора!
   Я дипломатично промолчала, помня, сколько раз Елизавета подчеркивала свою отстраненность от двора, то сказываясь больной, то придумывая какую-нибудь причину. Честно говоря, двор Марии ее тяготил.
   — Думаешь, я не понимаю, в чем настоящая причина? Марии не выгодно, если я буду присутствовать на встрече Филиппа Испанского. Вот тебе и причина. Она понимает: Филипп будет смотреть не на стареющую королеву, а на молодую принцессу. Она боится, что он может предпочесть меня!
   Я не стала ей возражать. Честно говоря, вряд ли принц Филипп сейчас очаровался бы Елизаветой. Ее вновь мучила водянка, и глаза опять были распухшими и покрасневшими. Только гнев давал ей силы держаться на ногах.
   — Но ведь принц помолвлен с королевой, — нашла новый довод я. — Речь идет не о предпочтениях, а о династическом браке.
   — Она не может оставить меня тут, чтобы я гнила заживо! Ханна, я же здесь умру! Посмотри, я опять больна, и меня некому осмотреть. Она не пошлет сюда врачей. Она надеется, что я умру!
   — У королевы нет мыслей погубить вас, — робко попыталась возразить я.
   — Тогда почему меня не вызвали ко двору?
   Я покачала головой. Наш разговор напоминал ее кружения по комнате. Неожиданно принцесса остановилась и приложила руку к сердцу.
   — Я больна, — едва слышно произнесла она. — Мое сердце трепещет от беспокойства. Утром я чувствую себя настолько слабой, что не могу встать с постели. Поверь мне, Ханна, даже когда за мной не следят, мне все равно невыносимо ощущать себя узницей. Каждый день я боюсь получить известие о том, что она решила меня казнить. Каждое утро я просыпаюсь с мыслью, что сегодня сюда может приехать отряд солдат и увезти меня к месту казни. Ханна, ну сколько можно выдерживать подобную жизнь? Я ведь совсем молодая, Ханна! Мне всего двадцать лет! Мне бы сейчас жить предощущениями торжеств в мою честь, мечтать о подарках. Принцессы в таком возрасте уже с кем-то помолвлены. Разве можно жить в постоянном страхе? Сколько я еще выдержу эти пытки? Никто не знает, что это за жизнь!
   Я кивала, думая, что именно королева лучше всего поняла бы сейчас страдания принцессы. Мария сама была наследницей, ненавидимой очень многими. Но Елизавета лишилась любви королевы и едва ли могла рассчитывать, что у Марии вновь вспыхнут к ней сестринские чувства.
   — Ваше высочество, сядьте и успокойтесь, — как можно мягче сказала я. — Сейчас я вам налью некрепкого эля.
   — Не хочу я никакого эля, — сердито возразила Елизавета, хотя у нее подгибались ноги. — Я хочу свободы. Хочу вновь занять свое место при дворе.
   — И займете…
   Я все-таки достала кувшин с элем и налила ей кружку. Принцесса отхлебнула несколько глотков, затем посмотрела на меня. Она снова была похожа на Елизавету времен заключения в Тауэре.
   — Тебе-то что, — вздохнула она. — Ты же не узница. Ты даже не моя служанка. Ты можешь в любое время уехать отсюда. Теперь ты понадобилась королеве. Должно быть, в душе ты рада возвращению в Лондон. Снова увидишь своих друзей. Повеселишься в Виндзоре на свадьбе. Уверена, она наградит тебя новым камзолом и панталонами. Ты же — ее любимая игрушка. Девочка-мальчик. Будешь опять сидеть возле ее ног.
   — Еще неизвестно. Королеве сейчас не до меня.
   — Ханна, но ты же не можешь бросить меня, — заявила принцесса.
   — Ваше высочество, моего желания не спрашивают. Если королева приказывает, я должна ехать.
   — Но она же отправляла тебя быть моей компаньонкой.
   — А теперь она требует меня к себе.
   — Ханна!
   Она чуть не плакала. Я опустилась на колени и заглянула ей в глаза. Эмоции у Елизаветы странным образом перемешивались с расчетливостью, и я редко угадывала, какая сторона ее характера движет ею сейчас.
   — Ханна, у меня здесь только ты и Кэт. Этот идиот сэр Генри не в счет. Я совсем молодая. Я сейчас на пике своей красоты. Я научилась зрело рассуждать. И кто все это видит? Кто слышит мои рассуждения? Я — узница, окруженная бывшей нянькой, шутихой и идиотом.
   — Думаю, вы едва ли будете скучать по шутихе, — сухо сказала я.
   Я считала, что мои слова ее рассмешат, но в глазах принцессы блестели невыплаканные слезы.
   — Я буду очень скучать по шутихе, — сказала она. — У меня нет друзей. Мне не с кем разговаривать. Обо мне некому заботиться.
   Она встала.
   — Идем со мной!
   Мы прошли через ветхий, разваливающийся дворец. Дверь, висевшая на одной петле, вывела нас в сад. Принцесса оперлась на меня. Она и впрямь была очень слаба. Дорожки давным-давно заросли травой. Из всех канав торчали стебли крапивы. Мы шли по одичавшему саду, будто две немощные старухи, цепляющиеся друг за друга, чтобы не упасть. На мгновение я поверила в опасения принцессы. Мне показалось, что ей суждено окончить здесь свои дни. Это место доконает ее, и королеве незачем отправлять сюда палача.
   Миновав ржавые ворота, мы вышли в большой фруктовый сад. Яблони в нем давно одичали, но продолжали исправно цвести. Сейчас их лепестки, будто снег, устилали траву. Усыпанные цветами ветви клонились к земле. Преобладающим цветом был белый с кремовым оттенком. Елизавета обвела глазами сад — нет ли кого рядом. Потом она притянула меня к себе.
   — У нее есть еще один способ уничтожить меня, — тихо сказала Елизавета. — Если она родит сына, мне конец.
   Она повернулась и пошла по траве. Влажные лепестки цеплялись к подолу ее измятого черного платья.
   — Сын, — пробормотала она, даже здесь не решаясь говорить громко. — Проклятый сын от проклятого испанского принца! Проклятый католический сын! А что станет с Англией? Она превратится в караульную будку Испании! В испанскую марионетку! Моя Англия! Часть Испанской империи, послушная служанка, отдающаяся испанским интересам. Католические порядки, костры для еретиков. Вера и наследие моего отца будут вытоптаны и вырваны с корнем, не успев расцвести. Будь проклята эта королева! Пусть горит в аду вместе со своим сыночком!
   — Выше высочество! — опасливо воскликнула я. — Не говорите такие слова!
   Елизавета резко повернулась ко мне. Ее кулачки были сжаты. Стой я ближе, она бы наверняка меня ударила. Ненависть ослепила ей глаза, и она едва ли понимала, что делает.
   — Будь она проклята, и ты вместе с нею, раз ты остаешься ее другом!
   — Свадьба королевы не должна вас удивлять, — сказала я, сделав вид, что ее грубость меня ничуть не задела. — Королева согласилась на этот брак. Принц — тоже. Не мог же он вечно откладывать свой приезд в Англию.
   — Почему я должна думать, что она выйдет замуж? — снова накинулась на меня принцесса. — Кто на нее позарится? Старая, некрасивая, полжизни таскающая на себе клеймо незаконнорожденной! Половина европейских принцев уже ее отвергли. Если бы не ее чертова испанская кровь, Филипп на нее и не взглянул бы. Не удивлюсь, если он на коленях умолял отца освободить его от этого брака. Он просил своего католического Бога послать ему любую другую судьбу. Представляю, каково ему будет протыкать дыру у этой высохшей старой девы!
   — Елизавета! — крикнула я, ужасаясь ее словам.
   — Что?
   Ее глаза неистово пылали. Может, она даже не слышала произносимые слова?
   — Что плохого в правде? Филипп — молодой, обаятельный мужчина. Через какое-то время он унаследует половину Европы. А она — преждевременно состарившаяся женщина. Противно даже думать, как они будут совокупляться! Каково будет Филиппу, привыкшему к молодым, красивым женщинам? Недоразумение это, а не брак! А если чревом своим она похожа на ее мамашу, принц не получит ничего, кроме мертворожденных младенцев.
   — Вы говорите оскорбительные слова, — сказала я, закрывая руками уши.
   — А ты — вероломная девчонка! — крикнула она. — Ты должна быть мне верным другом и оставаться другом, что бы ни случилось и чего бы ты от меня ни услышала. Я тебя в Тауэр не звала. Ты сама пришла. Значит, ты должна служить мне, а не ей. И я не говорю о ней ничего, кроме правды. Мне в ее возрасте было бы совестно волочиться за молодыми мужчинами. Я бы лучше умерла, чем завлекать того, кто годится мне в сыновья. Уж лучше сгнить здесь, чем дожить до ее возраста и остаться никому не нужной старой девой, ни на что не годной, бесполезной во всех отношениях.
   — Напрасно вы называете меня вероломной, — сказала я. — Я ваша компаньонка. Королева не просила меня быть вашей шутихой. Я хочу быть вам другом, но я не могу слышать, как вы изъясняетесь лексиконом рыбной торговки из Биллингсгейта.
   Елизавета застонала и повалилась на землю. Ее лицо стало белым, как цветки яблони, волосы разметались по плечам, а руки сомкнулись возле рта.
   Я села рядом и взяла ее за руки. Они были совсем холодными. Я боялась, что с Елизаветой случится обморок.
   — Ваше высочество, успокойтесь, прошу вас. Вы не в силах помешать браку королевы.
   — Даже не пригласить меня…
   Она всхлипнула.
   — Понимаю, для вас это тяжело. Но ведь королева явила вам свое милосердие. Вспомните, принц Филипп желал, чтобы вас обезглавили.
   — И что, я должна ей за это ноги целовать?
   — В вашем положении лучше всего успокоиться. И ждать.
   Ее лицо вдруг стало ледяным.
   — Если она родит сына, мне будет уже нечего ждать. Разве что меня принудят выйти замуж за какого-нибудь никчемного католического принца.
   — А в Тауэре вы мне говорили: день, в который вам удалось остаться живой, — это победа, — напомнила я.
   Елизавета даже не улыбнулась. Она покачала головой.
   — Остаться живой — не главное. И никогда не было главным. Я сохраняла жизнь ради Англии. Оставалась живой английской принцессой. Сохраняла жизнь ради наследования трона.
   Я не стала возражать. Сейчас она верила в то, что говорит. Но я-то знала: Елизавета не может жить исключительно ради своей страны. Любое мое неосторожное слово могло вызвать новый всплеск ее гнева.
   — В таком случае оставайтесь живой ради Англии, — сказала я, пытаясь ее успокоить. — Ждите вашего часа.
   

   На следующий день принцесса позволила мне уехать. Она ничуть не успокоилась и по-прежнему вела себя, как ребенок, которого не взяли на праздник. Я не понимала, что огорчало ее сильнее: участь единственной протестантской принцессы в католической Англии или то, что ее обошли приглашением на событие, которое по своему размаху могло сравниться с «Полем золотой парчи».[7] Принцесса простилась со мной молча, едва кивнув головой. Судя по ее насупленному лицу, ее действительно удручало, что празднество состоится без нее.
   Если бы люди сэра Генри не знали дороги в Винчестер, мы бы легко нашли ее по толпам пеших и конных, стекавшихся туда. Казалось, все англичане от мала до велика стремились увидеть, как их королева наконец-то выходит замуж. Разумеется, такое зрелище обещало быть не только пиршеством для глаз, но и сулило доходы от торговли. Поэтому крестьяне везли на этот громадный открытый рынок все, что можно было продать. Туда же стекались торговцы лечебными снадобьями и всевозможными диковинами. Заработать надеялись не только они, но и великое множество разных фигляров, канатных плясунов, фокусников и, конечно же, шлюх. Топот ног, лошадиное ржанье, свист хлыстов, смех, крики, ругань — все это мы услышали задолго до того, как очутились в людской гуще.
   Но раньше простолюдинов к Винчестеру спешили придворные и знать. Все были пышно разодеты. Повсюду мелькали разноцветные ливреи слуг и мундиры солдат. Вдоль дороги и по окрестным полям взад-вперед носились гонцы с посланиями. Кто-то опоздал и теперь усиленно проталкивался сквозь людские толпы, требуя освободить дорогу.
   Люди сэра Генри торопились представить государственному совету отчеты хозяина о Елизавете. Я рассталась с ними у входа во дворец Вулвси. Так назывался вместительный дом епископа, где остановилась королева. Я отправилась прямо в ее покои. Оказалось, что в помещениях дворца ничуть не менее людно, чем на дороге. Здесь точно так же толкались, пихались и переругивались друг с другом многочисленные просители. Каждый надеялся, что королева непременно удовлетворит его прошение. Я ныряла под локтями, протискивалась между плечами и даже между ногами толстых, вспотевших сквайров. Наконец я достигла входа в покои королевы. Там стояли стражники со скрещенными алебардами.
   — Я — Ханна, шутиха королевы, — представилась я им.
   Один из стражников меня узнал. Они чуть приоткрыли двери, и я проскользнула в щель, которая тут же закрылась. Но и приемная не пустовала. Здесь собрался люд познатнее и побогаче, одетый в шелка и выделанную кожу, украшенную вышивкой. Кроме английской речи, слышалась французская и, конечно же, испанская. Честолюбивые мужчины и женщины надеялись занять выгодное место при новом дворе. Вокруг только и говорили, что король (Филиппа почему-то уже называли королем) создаст свой двор, и тот будет состоять из родовитых англичан и сотен испанцев, которых Филипп привез в качестве своей свиты.
   Я прошлась по периметру зала, ловя обрывки разговоров. В основном это были слухи и домыслы. Все охотно болтали о том, как нелегко придется бедняге-принцу, когда он окажется в одной постели со стареющей королевой. Эти разговоры не вызывали у меня ничего, кроме отвращения, и к тому времени, когда я подошла к дверям собственно королевских покоев, мое щеки пылали, а зубы скрежетали сами собой.
   Стражник у дверей узнал меня и пропустил. Удивительно, но даже в покоях королевы покоя не было. Зато там было полно фрейлин, служанок, посыльных, певцов, музыкантов и других людей, чей род занятий я не могла определить. Я озиралась в поисках королевы, но нигде ее не видела. У окна с шитьем сидела Джейн Дормер, совершенно равнодушная к происходящему вокруг. Джейн была такой же, какой я увидела ее год назад, в глуши провинциального дома, где тогда жила Мария.
   — Я приехала по велению королевы, — сказала я, слегка поклонившись Джейн.
   — Не ты одна, — угрюмо отозвалась она.
   — Я видела. Скажите, так продолжается с самого дня вашего приезда из Лондона? — спросила я.
   — Что ни день, то народу все больше. Они думают, будто королева размягчилась сердцем и головой. Да если бы она трижды раздала все королевство, она бы и тогда не удовлетворила всех их прошений.
   — Можно мне войти? — спросила я.
   — Она сейчас молится. Но она будет рада тебя видеть.
   Джейн встала со скамейки. Я увидела, что лучшая подруга королевы тоже находилась на карауле, чтобы никто не проскользнул незамеченным в узкий коридорчик, ведущий в комнату королевы. Джейн приоткрыла дверь, сунула туда голову, затем поманила меня.
   Королева молилась перед красивой иконой, отделанной золотом и перламутром. Ее лицо было спокойным и сияющим. От нее исходила столь редкая для этой женщины радость и еще более редкое ощущение счастья. Все сразу понимали: это невеста накануне свадьбы. Женщина, готовящаяся к любви.
   Услышав скрип двери, королева обернулась и увидела меня.
   — Здравствуй, Ханна! — улыбнулась она. — Я очень рада, что ты приехала. Как видишь, ты вовремя поспела.
   Я подошла к ней и встала на колени.
   — Да благословит Господь ваше величество в этот судьбоносный день.
   Она коснулась моей головы, благословляя меня знакомым жестом.
   — Ты права. Это поистине судьбоносный день.
   Я смотрела на нее. Лицо Марии светилось, будто на него падал солнечный луч.
   — Да, ваше величество, — сказала я, ничуть не лукавя. — Сегодня редкий, удивительный для вас день.
   — Начало моей новой жизни, — умиротворенно произнесла она. — Я становлюсь замужней женщиной, королевой, способной опереться на твердую руку принца Филиппа. Это великий день. Англия наслаждается миром, а величайшая страна Европы, родина моей матери, — отныне наша верная союзница.
   Я по-прежнему стояла на коленях и улыбалась. Я сама радовалась, что вырвалась из тягостного мира Вудстока.
   — Скажи, у меня будет ребенок? — шепотом спросила королева. — Ты можешь это увидеть?
   — Я уверена, что будет, — шепотом ответила я.
   Ее лицо стало еще радостнее.
   — Это говорит твое сердце или твой дар? — торопливо спросила Мария.
   — То и другое, ваше величество. Я уверена в этом.
   Она закрыла глаза. Я поняла королева благодарила Бога за мою уверенность и за обещание будущего для Англии, где наступит мир и закончится религиозная вражда.
   — Мне надо готовиться, — сказала королева, вставая. — Пусть Джейн пошлет сюда моих служанок. Хочу одеться пораньше.
   

   Бракосочетания королевы я почти не видела. Поначалу мне еще удалось увидеть принца Филиппа, когда он поднимался к сверкающему золотом алтарю Винчестерского кафедрального собора. Но потом дородный сквайр из Соммерсета, стоявший впереди, сдвинулся, и теперь я видела лишь его широкую спину. Мне оставалось довольствоваться звонкими голосами певчих, исполнявших Свадебную мессу, и восторженными вздохами собравшихся. Это произошло, когда епископ Гардинер поднял сомкнутые руки новобрачных, показывая всем, что бракосочетание совершилось и английская королева-девственница стала замужней женщиной.
   Я надеялась хорошенько разглядеть принца на свадебном пиру и поспешила в зал. Но вдруг у меня за спиной послышался лязг оружия испанских гвардейцев, и я отступила в амбразуру окна. И снова я видела принца лишь мельком. Вначале шла его охрана. Принц двигался в кольце своих придворных, у которых не закрывались рты. А дальше, среди этого гула голосов, среди всей этой суматохи, со мною что-то случилось. Меня оглушило шуршание бархатных и шелковых одежд, ослепило сверкание золота и брильянтов, опьянил густой, терпкий аромат духов и помады. Я была потрясена сказочным великолепием испанского двора, где пояс каждого мужчины стягивала золотая пряжка. Сколько же портних и вышивальщиц трудились над изумительными платьями испанок! А как испанские мужчины холили свои волосы и остроконечные бородки. Каждый меч, каждый нагрудник испанского гвардейца были настоящими произведениями оружейного искусства. Я вдыхала испанцев, пожирала их глазами, упивалась их ароматами и удивлялась самой себе. Я ведь и раньше видела испанскую знать, но никогда никто из них не завораживал меня так, как сейчас. Никогда меня так не потрясала эта чрезмерная роскошь. Я попятилась назад и уперлась спиной в холодную стену. Мне сейчас нужен был ее холод, чтобы успокоиться. Я боялась потерять сознание. Вспыхнувшая тоска по Испании была настолько сильной, что сковала мне все тело. Ее щупальца сдавили мне живот. Наверное, я даже вскрикнула, поскольку кто-то из испанских придворных повернулся и посмотрел на меня. Как давно я не видела этих знакомых испанских глаз.
   — Что с тобой, парень? — спросил он, увидев мою золотистую ливрею.
   — Это не парень, — по-испански ответил ему другой придворный. — Это не то шутиха, не то ясновидящая королевы. Ее любимая живая игрушка. Девочка-мальчик. Словом, гермафродит.
   — Боже милостивый, у этой высохшей старой девы даже приличных служанок нет, — презрительно заметил третий испанец, судя по манере речи, — кастилец.
   — Тише, вы, — одернул их принц, но как-то рассеянно, словно он не защищал свою жену, а просто был недоволен привычным сплетничаньем. — Тебе нездоровится, дитя? — по-испански обратился ко мне Филипп.
   Кто-то из его спутников взял меня за руку.
   — Принц спрашивает, не стало ли тебе плохо, — тщательно выговаривая английские слова, перевел он мне вопрос Филиппа.
   У меня задрожала рука. Я боялась, что сейчас он узнает во мне соотечественницу (если испанскую еврейку можно считать соотечественницей испанцев) и поймет, что я не нуждаюсь в переводчиках. Я была уже готова ответить ему по-испански, но осторожность взяла верх.
   — Мне не плохо, — ответила я по-английски, стараясь говорить очень тихо, чтобы скрыть еще остававшийся акцент. — Я просто заворожена принцем.
   — Вы ее заворожили, — со смехом обратился к Филиппу придворный. — Может, с Божьей помощью вам удастся заворожить и ее госпожу.
   Принц кивнул, потеряв ко мне всякий интерес, и пошел дальше. Слуги были ниже внимания его высочества.
   — Но она уж точно его не заворожит, — донесся до меня испанский шепот. — Не придется ли нам уговаривать принца возлечь на брачное ложе с этой старой рухлядью?
   — Да еще с девственницей! — подхватил другой голос. — Это тебе не теплая, полная желаний вдовушка, которая знает, по чему тоскует. Как бы королева не заморозила нашего принца. А то и он рядом с нею превратится в ледышку.
   — А какая она скучная, — продолжал первый.
   Их сплетни достигли ушей Филиппа. Принц остановился.
   — Довольно, — по-испански сказал он, думая, что рядом никто не понимает. — Все уже свершилось. Я женился на ней и сделаю то, что полагается делать мужу с женою. Если у меня это не получится, тогда и будете зубоскалить о причинах. А пока попридержите языки. Не очень-то вежливо приехать в Англию и говорить оскорбительные слова про их королеву.
   — Как будто они всегда вежливы с нами… — возразил кто-то.
   — Страна идиотов…
   — Бедных и невоспитанных…
   — Зато алчных!
   — Хватит! — повторил принц.
   Я поплелась за ними по галерее, вплоть до лестницы, ведущей в большой зал. Я была прикована к ним невидимой цепью, словно от этого зависела вся моя жизнь. Я вновь стала испанкой. Я слышала каждое их слово, хотя все их слова были злобной клеветой против единственной женщины, отнесшейся ко мне по-доброму, и против Англии — моей второй родины.
   

   «Разворожил» меня не кто иной, как Уилл Соммерс. Я уже собиралась вместе с испанцами подняться в большой зал, когда шут схватил меня за руку и слегка встряхнул.
   — Проснись, девочка! Ты видишь не самый лучший сон.
   — Уилл, — пробормотала я, вцепляясь в его рукав. — Ой, Уилл!
   — Давай, просыпайся, — сказал он мне, похлопывая другой рукой по спине. — Глупая ты девчонка.
   — Уилл, тут испанцы…
   Он оттащил меня от главного входа и положил свою теплую руку мне на плечо.
   — Осторожнее, маленькая шутиха, — предостерег меня Уилл. — Стены Винчестера полны ушей, и никогда не знаешь, кого оскорбляют твои слова.
   — Они такие… — Я лихорадочно вспоминала подходящее английское слово. — Они такие… обаятельные!
   Шут громко расхохотался и захлопал в ладоши.
   — Говоришь, обаятельные? Похоже, эти блистательные сеньоры вскружили голову и тебе, а не только ее величеству, да хранит ее Господь!
   — Это их… — Я снова замолчала, пытаясь выудить из памяти нужное слово. — Их духи… их ароматы. Просто удивительные запахи.
   — Вот оно что! Похоже, девочка, тебе самой пора замуж, — с наигранной серьезностью произнес Уилл. — Если ты бежишь по следу мужчин, будто, прости меня, сучка во время течки, берегись, как бы ты не лишилась своего дара и не наделала кучу глупостей.
   Он оглядел меня с ног до головы, затем хлопнул себя по лбу.
   — Совсем забыл! Ты же родом из Испании! Они всколыхнули в тебе тоску по родине.
   Я кивнула. Бесполезно пытаться одурачить такого шута, как Уилл Соммерс.
   — Ты вспомнила свою испанскую жизнь. Я прав?
   Я снова кивнула.
   — Что ж, тебе повезло больше, чем англичанам, которые всю жизнь ненавидят испанцев. У тебя снова появится испанский господин. А для всех нас это будет подобно концу света.
   Он приблизился ко мне почти вплотную и шепотом спросил:
   — А как там принцесса Елизавета?
   — Злится, — ответила я. — Волнуется. Ее тут опять одолела водянка. Она писала королеве, просила, чтобы та прислала врачей, и очень сокрушалась, когда никто не приехал.
   — Да хранит ее Господь, — сказал Уилл. — Кто бы мог подумать, что она окажется там, а мы — здесь? Кто бы мог подумать, что этот день все-таки настанет?
   — Теперь расскажи мне про лондонские новости, — попросила я.
   — Про сэра Роберта?
   — Да.
   — По-прежнему в Тауэре. Никто при дворе не вступается за него. Похоже, о нем уже забыли.
   Грянули трубы. Королева и принц вошли в зал и заняли свои места во главе стола.
   — Мне пора на работу, — сказал Уилл.
   На его лице мгновенно появилась улыбка до ушей, а походка сделалась вихляющей.
   — Идем, девочка, посмотришь на меня. Я, между прочим, жонглировать научился.
   — И у тебя это здорово получается? — спросила я, идя с ним к широко раскрытым дверям.
   — Нет, я просто отвратительный жонглер, — признался Уилл. — Зато все покатываются со смеху.
   Я отстала от него на шаг. Едва Уилл появился в зале, знавшие его уже захохотали.
   — Думаю, ты оценишь мое жонглирование. А вот обычные женщины — те почему-то не очень над ним смеются.
   

   Я не забыла ни про Дэниела Карпентера, ни про его письмо, которое сожгла сразу же после прочтения. Я помнила это письмо наизусть, словно носила его во внутреннем кармане камзола, у сердца, зачитанное до дыр. Я поймала себя на том, что с появлением принца Филиппа и его придворных стала чаще думать о Дэниеле.
   Не знаю, у кого теперь повернулся бы язык дурно говорить и даже думать о браке королевы. Я видела ее наутро, после первой брачной ночи. Мария вся светилась; от нее исходили тепло и нежность, несвойственные ей прежде. В ее взгляде появилась спокойная уверенность. Чувствовалась, эта женщина наконец-то обрела надежную гавань. Любящая и любимая жена, рядом с которой теперь был надежный советчик, могущественный человек, способный позаботиться о ее благополучии. После стольких лет, проведенных в страхах и тревогах, она могла отдохнуть в объятиях любимого мужчины. Я смотрела на нее и думала: если женщина, столь серьезно и трепетно относившаяся к своей девственности и духовной стороне жизни, смогла найти любовь, то, наверное, и я смогу. Возможно, замужество — это не конец независимости женщины и не смерть ее личности, а новое развитие. Мне думалось, что женщина способна быть женой, не принося в жертву гордость и самостоятельность суждений. Возможно, женщину не нужно «подрезать» под мерки жены, как непокорную траву. При заботливом отношении женщина способна расцвести до этого состояния. Возможно, и я смогу опереться на Дэниела и довериться ему. Ведь он любит меня, и его бессонные ночи, проводимые в мыслях обо мне, не были просто красивыми словами. Мне казалось, что я просто не оценила тогда всей искренности его письма, поторопившись сжечь то, что он писал с такой заботой и любовью. И тем не менее его письмо затронуло меня, иначе бы я давным-давно забыла все слова оттуда.
   Но не только перемены, произошедшие с королевой, заставили меня думать о Дэниеле. Я вспоминала его страхи и опасения, которые так легкомысленно отмела в день нашего прощания. Испанские придворные притягивали меня, как магнит притягивает кусок железа. Правильнее сказать, я ощущала себя стрелкой компаса, направленной не на север, а в сторону испанских придворных. И в то же время другая часть моего сознания неустанно напоминала мне, насколько смертельно опасен этот блистательный двор. Разумеется, приехав в Англию, Филипп вел себя совсем не так, как на родине. Здесь он был готов предлагать советы и идти на уступки. Ему очень хотелось выглядеть в глазах англичан веротерпимым миротворцем, а не чужеземным захватчиком, покушающимся на английский трон. И тем не менее этот человек вырос в стране, где в равной степени действовали законы его отца и требования инквизиции. Да и королевские законы сами подчинялись требованиям инквизиции. По этим законам сожгли мою мать и сожгли бы нас с отцом, не сумей мы бежать. Опасения Дэниела не были напрасными. Скорее всего, он поступил мудро, увезя из Англии свою семью и моего отца. Я еще как-то могла прятаться под личиной королевской шутихи, которая вот уже два года безотлучно находилась при королеве. А вот те, у кого не было такой высокой покровительницы, могли ожидать любого поворота событий. Пребывание Филиппа в Англии только начиналось, но уже появлялись признаки того, что необыкновенное милосердие королевы к тем, кто покушался на ее трон, вряд ли распространится на тех, кто оскорблял ее веру. Я была предельно внимательна и осторожна, когда вместе с королевой и ее фрейлинами трижды в день ходила к мессе. Я тщательно следила за мелочами в поведении во время мессы, помня как в Испании многие крещеные евреи попадались именно на мелочах.
   Я была начеку, чтобы в нужный момент повернуться к алтарю, чтобы склонить голову, когда священник поднимал облатку, совершая таинство причастия. Я внятно произносила слова молитв, не позволяя себе «проглотить» ни одного слова. Для меня это не составляло труда. В глубине сердца я продолжала верить в нашего Бога — Бога пустыни и пылающего куста, Бога изгнанных и угнетаемых, которые никогда не отличались ни особой силой, ни особым благочестием. Естественно, я не знала того высшего смысла, заставившего Бога сделать мой народ самыми презираемыми изгоями христианского мира, но надеялась, что Он простит мне спектакль, который я разыгрывала трижды в день.
   Нынче при дворе строго следили за благочестием, и потому я с благодарностью вспоминала предостережения Дэниела. Наконец я решила написать общее письмо ему и своему отцу и послать с кем-нибудь из многочисленных солдат, отправлявшихся на укрепление Кале. (Теперь, когда испанский король стал нашим союзником, Франция сделалась нашим злейшим врагом.) Но писать нужно было очень осмотрительно, чтобы письмо, попади оно в руки английских, французских, испанских, венецианских или даже шведских шпионов, воспринималось бы как невинное девичье письмо к своему возлюбленному. Я надеялась, что все остальное Дэниел сумеет прочесть между строк.
   
    Дорогой Дэниел!
    Я не ответила тебе раньше, поскольку не знала, что сказать. К тому же я находилась вместе с принцессой в Вудстоке, и у меня не было возможности написать оттуда. Сейчас я вместе с королевой нахожусь в Винчестере, а вскоре мы отправимся в Лондон, откуда мое письмо и поплывет к тебе.
    Я очень рада, что твоя работа привела тебя в Кале. Как мы и договаривались, когда мои здешние обстоятельства изменятся, я приеду к вам. Думаю, ты поступил очень разумно, что поехал тогда, не став меня дожидаться. Повторяю: я к вам приеду при первой же возможности.
    Я очень внимательно прочла твое письмо. Я часто думаю о тебе, Дэниел. Пишу тебе со всей честностью: пока что я не стремлюсь к замужеству. Но когда ты говоришь со мной так, как в том письме, и когда ты на прощание меня поцеловал, я испытала не страх и не отвращение, а наслаждение, которое не могу описать. И дело не в моей излишней скромности — я просто не знаю, как назвать испытанное состояние. Дэниел, ты ничуть не испугал меня. Мне понравился твой поцелуй. Пожалуй, я выйду за тебя, когда освобожусь от своей придворной службы и когда мы оба будем одинаково готовы к браку. Представляя себя невестой, я всегда немного волновалась, но, увидев, какое счастье принесло королеве ее замужество и какой радостью светятся ее глаза, я начинаю все больше думать о своем браке с тобой. Я принимаю твое предложение о возобновлении помолвки, однако прежде хочу ясно увидеть свой путь к алтарю.
    Я вовсе не хочу, чтобы ты в своем собственном доме превращался в марионетку. Напрасно ты этого боишься и упрекаешь меня в подобных желаниях, которых у меня нет. Я не хочу быть с тобой грубой, однако мне не хочется, чтобы ты управлял мною. Я должна быть не только женой, но и женщиной, имеющей свои права. Знаю, что такая точка зрения не понравится твоей матери и, возможно, моему отцу тоже. Но, как ты сам писал, я привыкла в своей жизни все решать сама. Да, я такая и этой привычки оставлять не хочу. Я успела много где побывать и многое увидеть. Уже полтора года, как я сама зарабатываю себе на жизнь, хотя считается, что женщине не прожить без помощи мужчины. Наверное, вместе с мужскими панталонами я привыкла и к мужской гордости. Рано или поздно я сниму эту ливрею, но я не хочу менять упомянутую гордость на традиционную женскую покорность. Надеюсь, что твоя любовь ко мне сможет принять такую женщину, как я. Не хочу давать тебе ложных обещаний. Дэниел, я не могу быть служанкой своему мужу; я бы предпочла быть ему другом и помощницей. Поэтому я спрашиваю тебя уже сейчас: ты готов принять такую жену?
    Надеюсь, мое письмо тебя не огорчит. Мне тяжело писать эти строчки. В прошлом, когда у нас с тобой заходил разговор о подобных вещах, мы часто ссорились. Быть может, письма помогут нам достичь согласия? А мне бы очень хотелось достичь с тобой согласия, раз мы с тобой помолвлены. Мне хочется, чтобы мы заранее договорились о том, на каких основах построим свой брак, и чтобы мы оба им доверяли.
    К этому письму я прилагаю письмо для моего отца. Остальные новости он тебе перескажет. Хочу тебя заверить, что при дворе я вполне счастлива и нахожусь в безопасности. Как только обстоятельства позволят, я обязательно к тебе приеду. Я помню, что тогда не поехала с вами, поскольку обещала вернуться к принцессе. Я действительно к ней вернулась и некоторое время находилась при ней в Тауэре. Сейчас ее оттуда освободили, но она по-прежнему считается узницей и находится под домашним арестом. Я по-прежнему считаю, что королева и принцесса обе нуждаются во мне, и пока это так, я буду им служить. Если обстоятельства изменятся, и королева более не будет нуждаться в моей службе, я к тебе приеду. Но у меня есть обязательства. Будь я обычной девушкой, у меня бы не было иных обязательств, кроме обязательств перед тем, с кем я помолвлена. Но ты сам знаешь, Дэниел: я — другая. Я хочу завершить свою службу у королевы и тогда… только тогда приехать к тебе. Надеюсь, ты это поймешь.
    Но я хочу оставаться помолвленной с тобой, если мы сумеем достичь согласия…
    Ханна
   
   Я перечитала письмо, и хотя оно было написано мною, я невольно улыбнулась его содержанию. Казалось, я делала шаг вперед, потом отступала. Жаль, что я не могла написать яснее и понятнее, однако у меня самой не было большей ясности и понимания. Я сложила лист, вложила туда письмо для отца, запечатала и убрала дожидаться августа, когда двор должен был переехать в Лондон.
   

   Королева задумала триумфальный въезд в Лондон, теперь уже бок о бок со своим мужем. Она рассчитывала, что жители города, поддержавшие ее в тяжелые зимние дни, примут Филиппа. С улиц заблаговременно убрали смердящие виселицы и украсили триумфальными арками. Лондонцам не терпелось увидеть замужнюю Марию. Испанец рядом с нею вряд ли мог вызвать искренний восторг горожан, но всем хотелось поглазеть на королеву в ее золотом наряде и со счастливой улыбкой. Простому люду было достаточно роскошного зрелища; те же, кто познатнее и побогаче, надеялись в новом союзе с Испанией найти выгоды для себя. Прежде всего, перед английскими торговцами открывался доступ в Испанские Нидерланды, а это уже сулило богачам дополнительные прибыли.
   Королева и Филипп обосновались в Уайтхолле и принялись создавать совместный двор.
   Как-то ранним утром я зашла в покои королевы, чтобы идти с нею на мессу. Неожиданно королева вышла из спальни в ночной сорочке и опустилась на молитвенную скамеечку. Что-то в ее молчании подсказывало мне, что Мария глубоко взволнована. Я встала на колени рядом с нею и ждала, когда она заговорит. Затем из спальни вышла Джейн Дормер и тоже встала на колени. (Джейн спала с королевой, когда по каким-либо причинам принц отсутствовал в супружеской спальне.) Должно быть, случилось что-то очень важное. Полчаса мы провели в молчаливых молитвах. Затем я осторожно переместилась поближе к Джейн, наклонилась к ее плечу и совсем тихим шепотом спросила:
   — Что случилось?
   — У нее не наступили месячные, — таким же шепотом ответила Джейн.
   — Это как?
   — Не было крови, как всегда. Возможно, она беременна.
   Мне показалось, будто кто-то засунул мне в живот холодную руку.
   — Неужели так скоро?
   — Достаточно одного раза, — довольно грубо ответила мне Джейн. — А это, благослови их Господь, было несколько раз.
   — И она забеременела?
   Я сама предсказала королеве беременность и с трудом верила, что такое возможно. Значит, сбылась заветная мечта Марии? Странно, но почему-то я не ощущала никакой радости.
   — Она и вправду беременна?
   Услышав в моем голосе сомнение, Джейн сердито поглядела на меня.
   — Чему ты не веришь, шутиха? Моим словам? Или ее? Или ты знаешь что-то такое, чего не знаем мы?
   Джейн Дормер называла меня шутихой, лишь когда я чем-то ее сердила.
   — Я верю и королеве, и вам, — поспешила я успокоить ее. — Слава Богу, что это произошло. Никто не желал этого сильнее, чем я.
   — Ошибаешься, шутиха, — покачала головой Джейн. — Никто не желал этого сильнее ее самой. — Она кивнула в сторону коленопреклоненной королевы. — Она почти год молилась об этом. По правде говоря, она молится о ниспослании ей наследника для Англии с тех пор, как научилась молиться.
   

   Осень 1554 года
   

   Королева ничего не сказала ни королю, ни двору. Джейн следила за нею с поистине материнской заботой, и, когда в сентябре у Марии снова не пришли месячные, Джейн бросила на меня короткий торжествующий взгляд. В ответ я улыбнулась. Королева сообщила о своей беременности Филиппу, и тот стал относиться к жене с удвоенной нежностью и заботой. Внимательные придворные должны были сами догадаться, что королева ждет ребенка, но пока она и ее супруг наслаждались этой радостью вдвоем.
   Тем не менее счастье королевской четы озарило собой весь дворец, и я впервые оказалась в мире, сотканном из радости и веселья. Свита принца (теперь его все чаще называли королем) оставалась такой же горделивой и блистательной, какой она ступила на английскую землю. Повсюду можно было услышать поговорку: «Гордый, как испанский дон». Глядя на богатство их нарядов и массивные золотые цепочки, трудно было не восхититься испанцами. Для выездов на охоту они выбирали себе самых лучших лошадей, садясь играть в карты, проигрывали немалые деньги, а когда смеялись, то заставляли трястись стены. А как восхищали всех их красивые придворные танцы!
   Королевский двор расширялся. Дамы, стремившиеся попасть во фрейлины к королеве, буквально сходили с ума по всему испанскому. Все они читали испанские стихи, пели испанские песни и учились новым испанским карточным играм. Вечером при дворе не смолкала музыка и устраивались танцы. Придворные веселились и открыто флиртовали, чего раньше не было. И сердцем всего этого была королева, спокойная и улыбающаяся. Молодой муж повсюду сопровождал ее. Наш англо-испанский двор стал самым образованным, блистательным и богатым двором Европы, и мы это знали. Мы самодовольно веселились, славили королеву и верили, что так будет продолжаться еще очень долго.
   В октябре королеву известили, что Елизавета снова больна. Мария прилегла отдохнуть и велела мне прочитать отчеты сэра Генри Бедингфилда. Дневная кровать королевы стояла у окна. Мария сонно глядела на сад, на листву деревьев, ставшую желтой, золотой и бронзовой. Вудсток, Елизавета с ее многочисленными уловками были сейчас очень далеко от этой счастливой, умиротворенной женщины.
   — Если ей так нужны врачи, я пошлю к ней своих, — зевнув, сказала королева. — Ты поедешь с ними, Ханна? Съезди, посмотри, действительно ли она настолько плоха, как утверждает. Мне не хочется быть к ней жестокой. Если бы она просто созналась, что участвовала в заговоре, я бы ее освободила. Я не хочу лишних волнений, особенно сейчас.
   Счастье королевы было слишком велико, и ей хотелось поделиться им с другими. Даже со своей непокорной сестрой.
   — Но если принцесса признает свою вину, государственный совет или король могут потребовать суда над нею.
   Королева покачала головой.
   — Она могла бы признаться только мне, наедине, и я бы ее простила. Все ее собратья-заговорщики либо мертвы, либо успели сбежать за пределы Англии. У нее больше нет сторонников. Елизавета должна понимать, что все разительным образом изменилось. Я ношу в себе наследника английского престола и всей Испанской империи. Это будет величайший принц, какого еще не видел свет. Пусть Елизавета сознается в своей виновности, и я ее прощу. А затем ей следует выйти замуж. Король предложил своего двоюродного брата, герцога Савойского. Расскажи Елизавете, что время ожиданий и подозрений может окончиться. Расскажи ей о моей беременности. Скажешь, что где-то в начале мая я рожу наследника. Через год все ее мечты о троне развеются как дым. Постарайся, Ханна, втолковать ей это. Много раздоров было между нами, но я готова все простить, как только она признается мне.
   Я кивнула.
   — Сэр Генри пишет, что она регулярно посещает мессу, как и надлежит чаду Божьему. Передай ей, что это меня радует… Но дальше он пишет: когда наступает время молиться за меня, Елизавета никогда не произносит «аминь»… Что же получается, Ханна? Она не хочет за меня молиться?
   Я молчала. Если бы королева была рассержена, я бы постаралась защитить Елизавету, ее гордость и духовную независимость. Но королева не была сердита. Она была лишь уязвлена.
   — Если бы я сейчас была на ее месте, я бы молилась за нее, — продолжала Мария. — Я поминаю ее в своих молитвах, поскольку она — моя сестра. Скажи ей, что я каждый день молюсь за нее. Я делаю это со времен Хатфилда, поскольку она — моя сестра. Я стараюсь простить ее за все заговоры против меня. Я готовлюсь ее освободить. Я хочу научиться быть милосердной с нею, чтобы и она ответила мне тем же. С самого ее рождения я постоянно молюсь о ее благополучии… а она даже не желает произносить «аминь» в молитве за меня!
   — Ваше величество, не мне судить о поведении принцессы. Но она молода и очень одинока, — осторожно сказала я. — Ей не от кого выслушать совет.
   По правде говоря, я и сама была просто ошеломлена упрямством Елизаветы.
   — Хотя ты и моложе ее, постарайся научить ее своей мудрости, — улыбаясь, предложила мне королева.
   Я преклонила колено и склонила голову.
   — Я буду скучать без вас, — совершенно искренне сказала я. — Особенно сейчас, когда вы так счастливы.
   Королева коснулась моей головы.
   — И я буду скучать без тебя, моя маленькая шутиха. Но мы расстаемся ненадолго. К Рождеству ты обязательно вернешься. А потом, когда мне придется больше времени проводить в тишине и покое, ты составишь мне компанию.
   — Ваше величество, я с радостью составлю вам компанию.
   — Весенний ребенок, — мечтательно произнесла Мария. — Маленький весенний агнец Господень. Ну, разве это не чудо, Ханна? Наследник для Англии и Испании.
   

   Поездка из Уайтхолла в Вудсток напоминала путешествие в другую страну. Я покинула счастливый двор, полный веселья и развлечений и с ликованием ожидавший наследника, и приехала в маленькую тюрьму. Давним слугам Елизаветы даже не разрешалось устроить кухню, чтобы готовить принцессе еду и греть воду для ее умывания. Все это они были вынуждены делать на кухне ближайшего постоялого двора, где останавливалась весьма сомнительная публика.
   Приехав в Вудсток, я нашла Елизавету в плачевном состоянии. Это никоим образом не было игрой в болезнь; это было настоящей болезнью. Она лежала в постели, изможденная, безобразно располневшая. Ей недавно исполнился двадцать один год, но она выглядела значительно старше. Сейчас ее можно было бы принять за старшую сестру Марии. Мне подумалось, что Бог наказал Елизавету за ее язвительные летние слова по поводу возраста и облика королевы. Своей комплекцией принцесса теперь напоминала Анна Клевскую, тогда как королева была свежей и цветущей, словно богиня Церера. Раздувшиеся челюсти делали Елизавету похожей на портреты ее отца, написанные в последние годы его жизни. Я внутренне содрогалась, наблюдая столь жуткие перемены. Изящная линия ее подбородка превратилась в жировые складки, над глазами принцессы нависали тяжеленые распухшие веки, а ее красивый ротик, похожий на бутон розы, теперь закрывали обвисшие щеки. Лицо Елизаветы от носа до подбородка было испещрено глубокими морщинами.
   Распухли даже ее красивые руки. Все кольца пришлось снять, ибо они не налезали на обезображенные пальцы. Даже ногти были наполовину закрыты чудовищными складками жира.
   Я ждала, пока врачи осмотрят ее и сделают кровопускание. Только тогда я решилась войти в спальню Елизаветы. Принцесса наградила меня презрительным взглядом и не произнесла ни слова. Кэт Эшли вышла и встала снаружи, ограждая принцессу от подслушиваний.
   — Только недолго, — шепотом велела мне Кэт. — Она очень слаба.
   — А что с ней?
   Кэт неопределенно пожала плечами.
   — Никто толком не знает. И раньше не знал. Болезнь эту называют водянкой. Елизавета разбухает от воды, которую никак не выгнать из тела. Душевные переживания усугубляют болезнь, а ей сейчас, сама понимаешь, радоваться нечему.
   — Здравствуйте, ваше высочество, — сказала я, подходя к ее постели и опускаясь на колени.
   — А, вероломная пожаловала, — сказала она, с трудом приоткрывая глаза.
   Мне невольно захотелось рассмеяться ее извечному обыкновению все превращать в спектакль. Даже свою безобразную раздутость от водянки.
   — Зачем же вы так? — с легким упреком спросила я. — Вы же знаете: мне приказали ехать, и я уехала. Думаю, вы не забыли, что в Тауэр я к вам пришла по собственной воле. Никто меня туда не гнал.
   — Я только помню, что ты отправилась в Винчестер поплясать на их свадьбе. Где ты была потом, я не знаю и знать не хочу, — с нарастающим раздражением заявила принцесса.
   — Королева велела мне ехать с нею в Лондон. А вот теперь она послала меня к вам. Я привезла послание.
   Елизавета слегка приподнялась на подушках.
   — Я настолько больна, что мне даже слушать тяжело. Говори покороче. Меня что, освободили?
   — Вас освободят, если вы признаете свою вину.
   Из-под набрякших век на меня сверкнули темные сердитые глаза.
   — Повтори слово в слово все, что она говорила.
   И я с педантичной тщательностью хорошего писаря перечислила ей все условия королевы. Я ничего не утаила, в том числе и весть о беременности Марии. Я рассказала, что королева огорчена столь презрительным отношением со стороны младшей сестры и стремится восстановить родственные узы.
   Я думала, известие о беременности королевы вызовет у Елизаветы новую вспышку гнева, но она встретила мои слова полным молчанием. Похоже, новость уже не была для нее новостью. В таком случае у Елизаветы при дворе имелся хорошо замаскированный шпион или шпионка, которому (или которой) удалось узнать тайну, известную лишь королевской чете, Джейн Дормер и мне. Помню, Уилл Соммерс говорил мне, что с Елизаветой нужно всегда держать ухо востро. Значит, мудрый шут и в этом оказался прав. Принцесса была непредсказуема, как загнанная в угол собака.
   — Я обдумаю все, что услышала от тебя, — наконец сказала принцесса, следуя своему обыкновению выторговывать себе время. — А ты как, останешься со мной? Или поспешишь с доносом к ней?
   — Я вернусь ко двору не раньше Рождества, — ответила я и, будто змея-искусительница, добавила: — Если бы вы согласились попросить у королевы прощения, то и вам к Рождеству позволили бы вернуться в Лондон. Поверьте, ваше высочество, при дворе сейчас очень весело. Там много испанцев. Каждый вечер устраиваются балы, а королеву все это лишь радует.
   Елизавета отвернулась к стене.
   — Даже если бы я и вернулась, меня бы никто не заставил танцевать с испанцем. Они могли бы дюжинами увиваться за мной и умолять потанцевать с ними, а я бы и с места не сдвинулась.
   — Но зато при дворе вы были бы единственной принцессой, — пустила я в ход еще один довод. — Представляете? Единственной принцессой. Вы и без танцев сразу же привлекли бы к себе всеобщее внимание. А какие там новые фасоны нарядов! Вы были бы единственной принцессой-девственницей, окруженной блеском величайшего двора Европы.
   — Я не ребенок, чтобы приманивать меня игрушками, — со спокойным достоинством ответила Елизавета. — И не шутиха королевы. Достаточно тебя одной. Я тебя не держу. Можешь возвращаться и дальше танцевать под дудку Марии. Но уж если ты решила остаться здесь до Рождества, все это время ты будешь служить не ей, а мне.
   Я кивнула и встала с колен. Мне было искренне жаль принцессу. Ее болезнь не была выдумкой. Измотанная и обезображенная водянкой, она лежала и, наверное, сейчас обдумывала, какое из зол выбрать: либо признаться в своих замыслах сместить королеву, либо остаться в этом бессрочном и унизительном заточении.
   — Пусть Господь направит вас, ваше высочество, — сказала я, полная сострадания к ней. — Пусть Он своею твердою рукой выведет вас отсюда.
   Она закрыла глаза. Ее ресницы были мокрыми от слез.
   — Аминь, — прошептала Елизавета.
   Она не пожелала признать свою вину и не собиралась каяться. Она знала, чем расплачивается за свое упрямство. Пребывание в Вудстоке могло стать ее пожизненной ссылкой. Елизавета боялась, что с ее здоровьем ей не дождаться, когда гнев королевы пройдет сам собой. Но сильнее страха было понимание: стоит ей признаться, и королева получит над ней полную власть, чего Елизавете категорически не хотелось. Она не верила в милосердие Марии. Обеими сестрами двигало непреклонное, чисто тюдоровское упрямство. Мария помнила, как ее провозгласили наследницей престола, затем объявили незаконной дочерью короля, после чего вновь она превратилась в законную дочь Генриха и престолонаследницу. Тот же круг мытарств предстояло пройти и Елизавете. Обе сестры решили никогда не сдаваться, всегда заявлять о своем праве на престол и не впадать в отчаяние от любых событий вокруг короны. Елизавета привыкла постоянно бороться за свои права и не собиралась менять эту привычку на возвращение к обновленному двору и возможность блистать там. Была ли она действительно причастна к заговору против королевы или нет, — Елизавета ни в чем не собиралась признаваться.
   Неделя, проведенная в Вудстоке, показалась мне томительно долгой. Врачи постоянно осматривали принцессу, делали ей кровопускание, заставляли принимать лекарства и утверждали, что она идет на поправку. В конце недели они собрались уезжать. С ними должно было отправиться и мое письмо королеве. Я решила еще раз осторожно узнать у Елизаветы, не хочет ли она вернуться к Рождеству в Лондон. Естественно, мой вопрос подразумевал, готова ли она признаться королеве.
   — Что мне написать ее величеству? — спросила я.
   — А ты напиши ей… стихи, — со слабой издевкой ответила Елизавета.
   Она сидела на стуле, обложенная подушками. Ее ноги покоились на нагретом кирпиче, завернутом в старое одеяло.
   Я молча ждала ее дальнейших слов.
   — Кажется, шуты умеют слагать стихи. Разве тебя этому не учили?
   — Нет, ваше высочество, — ответила я, говоря с ней, как с капризным ребенком. — Вы же знаете, меня взяли не за умение смешить, а по другой причине.
   — Тогда я сама продиктую тебе короткий стих. Если желаешь, можешь отправить его королеве. А можешь нацарапать на всех стеклах этой адской дыры.
   Она мрачно улыбнулась.
   — Слушай. Он совсем короткий.
   
    
     Есть узница Елизавета.

     Есть подозрений тьма,

     Но доказательств нету…

    

   
   — Ну как? Правда, коротко и по существу?
   Я молча поклонилась и отправилась писать письмо королеве.
   

   Зима 1554/1555 года
   

   Нашим главным занятием стало ожидание. Я не вернулась в Лондон к Рождеству. Королева прислала мне письмо, приказав оставаться с Елизаветой до тех пор, пока та не попросит у нее прощения. Рождественский праздник в Вудстоке был таким же унылым, как и вся наша здешняя жизнь. Декабрь выдался холодным. Из всех окон домика нещадно дуло, а все очаги отчаянно дымили. Простыни на кроватях не просыхали, половицы — тоже. Неприглядный в теплое время года, зимой Вудсток превратился в дьявольский капкан. Я приехала сюда совершенно здоровой, но даже я чувствовала, как нестерпимый холод и темнота высасывают из меня силы. Рассвет наступал все позже, а сумерки опускались все раньше. Для Елизаветы, уже ослабленной заключением в Тауэре и склонной заболевать от каждого серьезного волнения, дом являлся медленным убийцей.
   Принцесса была настолько больна, что не участвовала ни в каких местных празднествах. Впрочем, они не отличались разнообразием. Елизаветы хватало лишь на то, чтобы выглянуть в окно, когда к нашим дверям приходили рождественские лицедеи. Естественно, внимание всегда преображало ее. Она улыбалась лицедеям и махала им рукой, но после их ухода возвращалась в постель и замирала. Кэт Эшли подкладывала в камин полено за поленом. Они недовольно шипели, оттаивая и обсыхая в огне, затем начинали противно дымить.
   Я написала отцу, пожелав ему веселого Рождества и добавив, что очень скучаю по нему и надеюсь скоро его увидеть. В письмо я вложила записку для Дэниела с поздравлениями и пожеланиями. Прошло несколько недель. Наступил снежный январь, и наша жизнь превратилась в настоящую борьбу за существование. В один из таких безнадежных дней прискакал гонец с почтой. Я получила письма от отца и от Дэниела. Отцовское письмо было коротким и нежным. Он сообщал, что его дела в Кале идут хорошо, и просил меня проведать наш лондонский дом. Затем я открыла письмо Дэниела.
   
    Дорогая моя будущая жена!
    Пишу тебе из итальянской Падуи. Хочу поблагодарить тебя за поздравления. Надеюсь, мое письмо достаточно скоро и благополучно достигнет Англии. Твой отец и моя семья по-прежнему живут в Кале. Все они с нетерпением ждут твоего приезда, поскольку обстановка в Англии изменилась к лучшему. До нас дошли известия о том, что королева Мария ждет ребенка, а принцесса Елизавета собирается покинуть Англию и жить у королевы Марии Венгерской. Хочу верить, что после отъезда принцессы и ты получишь разрешение оставить службу и приедешь в Кале, где мои мать и сестры ждут тебя.
    Я сейчас нахожусь в Италии и учусь в знаменитом медицинском университете. Врач, у которого я работал, посоветовал мне поехать сюда и изучить искусство хирургии. У итальянцев (особенно в Падуанском университете) хирургия достигла высокого уровня. К тому же он убедил меня заняться фармакопеей. Я бы не стал утомлять тебя перечислением всех этих разделов медицины, если бы не одно важное обстоятельство. Ханна, ты только себе представь! Эти люди разгадывают тайны самой жизни. Они следят за прохождением различных жидкостей внутри тела. А в Венеции, которая отсюда неподалеку, ученые люди изучают течение рек и воздействие приливов на тело земли. Мне никакими словами не передать, какой восторг я испытываю, сознавая, что каждый день мы еще немного приближаемся к раскрытию всех тайн: от причин возникновения приливов и отливов до причин биения сердца, от выпаривания растворов — до элементов, слагающих философский камень.
    И уж совсем удивительным для тебя будет узнать о моей встрече с Джоном Ди. Я встретил его в Венеции месяц назад на лекции одного очень образованного монаха, который весьма искусен в применении ядов для уничтожения болезни и спасения больного. Здесь мистера Ди очень уважают за его ученость. Он тоже читал лекцию, о Евклиде. Я на ней присутствовал, хотя из десяти слов едва понимал только одно. Но мое мнение об этом человеке изменилось в лучшую сторону — особенно после того, как я увидел его в обществе ученых и философов, создающих новую целостную картину мира. Их новая система знаний преобразует все, что нам было до сих пор известно о мире, начиная с мельчайших песчинок и до громадных небесных тел. Джон Ди обладает выдающимся умом; теперь я куда лучше понимаю, почему ты была о нем столь высокого мнения.
    Я был рад получить твое письмо и узнать, что вскоре ты окончишь свою службу у принцессы. Я очень надеюсь, что после этого ты попросишь королеву вообще освободить тебя от придворной службы. Почему бы нам не провести несколько лет вне Англии? Ханна, любовь моя, Венеция — просто восхитительный город. Здесь почти всегда тепло и солнечно. Здесь много преуспевающих и широко образованных людей. Вряд ли ты можешь упрекать меня за желание остаться здесь подольше и разделить с тобой радость пребывания в этом городе. Это богатый и необыкновенно красивый город. Дорог здесь практически нет. Их заменяют каналы и лагуна. Лодки причаливают прямо к дверям домов, и это никого не удивляет. Здесь очень почитают знания и ученых. Здесь можно задать любой вопрос и получить на него ответ.
    Твое первое письмо я постоянно ношу во внутреннем кармане, у сердца. Теперь я положу туда и твою рождественскую записку. Надеюсь, ты не ограничишься этими письмами и напишешь мне еще. Я думаю о тебе каждый день и мечтаю о тебе каждую ночь.
    Мы создаем новый мир с новым пониманием сил, которые движут планетами и приливами. Естественно, что и отношения между мужем и женой могут строиться на новой основе. Я не хочу, чтобы ты была моей служанкой. Я хочу видеть тебя моей любовью. Уверяю: у тебя будет свобода оставаться самой собой и развивать свою прекрасную личность. Напиши мне и пообещай, что скоро приедешь ко мне в Венецию. Я — твой во всех мыслях, словах и поступках. Даже мои нынешние занятия, волнующие и полные удивительных надежд, ничего бы не значили, если бы я не верил, что однажды поделюсь всем этим с тобой.
   
   Второе письмо Дэниела, обещавшее мне любовь и свободу, разделило участь первого. Я тоже сожгла его, но прежде перечитала раз пять или шесть. Я бы с удовольствием сохранила это письмо, но в нем содержалось столько еретических рассуждений, что, попади оно в чужие руки, мне пришлось бы туго. Однако это письмо я сжигала с большой неохотой. Мне казалось, что через строчки со мной говорит помудревший молодой человек, у которого хватило понимания по-иному взглянуть на отношения мужа и жены, а не заявлять, как прежде, только о своих правах. Я чувствовала его: пытливого, страстного, всерьез думающего о своем браке с женщиной, которая поймет и разделит его интересы и устремления. Этому человеку я могла доверять.
   

   Зима выдалась долгой и холодной. Здоровье Елизаветы, начавшей было поправляться, снова ухудшилось. Придворные новости о королеве, все более расцветающей в своей беременности, ничуть не веселили ее сводную сестру. Принцесса лежала, закутавшись в меха, с покрасневшим от холода носом, и смотрела сквозь треснутое оконное стекло на обледеневшее пространство заброшенного сада.
   Мы узнали, что парламент восстановил в Англии католическую религию. Члены парламента плакали от радости, вновь ощущая себя в лоне истинной церкви. После заседания парламента сразу же началось благодарственное богослужение. И снова лились слезы радости по поводу восстановления власти папы римского, некогда отвергнутой отцом Елизаветы и Марии. В день, когда мы об этом узнали, принцесса была особенно бледна. Отцовское наследие и предмет величайшей гордости ее брата были отринуты. Представляю, как торжествовала Мария. Елизавета переживала молча, но с того момента начала ходить к мессе трижды в день и в церкви стояла, смиренно опустив голову. Весь католический обряд соблюдался ею без единого нарушения. Сомневаюсь, чтобы она вдруг прониклась пониманием истинности католической веры. Просто ставки стали выше.
   Теперь по утрам светало все раньше. Снег таял, собираясь в лужи холодной воды. Елизавете опять немного полегчало. Она возобновила прогулки по саду. Я шла рядом с нею в своих сапогах для верховой езды. Их тонкие подошвы не предназначались для прогулок, особенно по холодной и мокрой земле. Для тепла я оборачивала сапоги старыми тряпками, но это мало помогало. Плащ тоже не особо спасал от ледяного ветра.
   — А в Венгрии было бы еще холоднее, — сказала Елизавета.
   Тайные замыслы королевы насчет сестры почему-то становились известны всем, кроме самой принцессы. Елизавета узнавала их косвенно. Думаю, это делалось нарочно, чтобы еще сильнее ее унизить. Я старалась не затрагивать эту болезненную тему и там, где можно, просто молчала. Однако сейчас я чувствовала, что принцесса ждет моего ответа.
   — В Венгрии вы были бы почетной гостьей, — сказала я. — Уж там бы вам не пришлось мерзнуть. После прогулок вас бы ждало тепло очага.
   — Королева считает, что еще теплее мне было бы на костре, — угрюмо произнесла Елизавета. — Если я только соглашусь отправиться в Венгрию, я из ближней ссылки окажусь в дальней. Мне не позволят вернуться в Англию. Но пусть Мария не рассчитывает. Я не уеду из Англии. Когда она тебя спросит, можешь ей так и сказать. Добровольно я из Англии никогда не уеду. Народ сразу поймет, что к чему, и не отпустит меня. Пусть у меня нет сестры, но у меня остались друзья.
   Я кивала и помалкивала.
   — У нее даже не хватило смелости написать мне о Венгрии! Но если не Венгрия, тогда что? — вслух спросила Елизавета. — И когда?
   

   Весна 1555 года
   

   Ко всеобщему удивлению, первой дрогнула королева. Когда морозная зима сменилась мокрой весной, Елизавете было велено явиться ко двору. В письме, адресованном сэру Генри (сестре Мария не написала ни строчки), не упоминались ни допросы, ни возможный суд над принцессой. Никаких объяснений по поводу столь внезапной «перемены сердца» сэр Генри мне не дал. Вероятнее всего, их и не было. Елизавете просто велели приехать в Лондон, и все тут. Тем не менее возвращение пока не означало полную свободу. Елизавету и сейчас везли почти как узницу. Мы двигались рано утром и ближе к вечеру, дабы не привлекать к себе внимания местных жителей. Впрочем, на сей раз не было ни приветственно машущих толп, ни выкриков, ни улыбок. Сэру Генри предписали избегать больших дорог, а ехать по проселочным и вообще появиться в Лондоне как можно незаметнее.
   На одной из таких дорог, уже неподалеку от Лондона, меня вдруг охватил необъяснимый ужас. Я натянула поводья, остановив лошадь. Принцесса тоже остановилась.
   — Что задумалась, шутиха? — раздраженно спросила меня Елизавета. — Угости свою клячу хлыстом.
   — Господи, помилуй, Господи, помилуй, — бормотала я, не обращая внимания на ее слова.
   — Да что с тобой?
   Заметив, что мы остановились, к нам подъехал один из слуг Генри Бедингфилда.
   — Чего встала? — грубо спросил он. — Останавливаться запрещено. Шевелись, девка.
   — Боже мой, — только и могла произнести я.
   — Это у нее неспроста, — догадалась Елизавета. — Должно быть, ее видение посетило.
   — Сейчас я ей покажу видение!
   Слуга вырвал у меня поводья и с силой дернул за них, заставляя мою лошадь стронуться с места.
   — Смотри, на ней же лица нет, — сказала ему принцесса. — Она вся дрожит. Ханна, что с тобой?
   Если бы не ее рука на моем плече, я бы свалилась с лошади. Слуга ехал с другой стороны, и его колено упиралось в мое, кое-как удерживая меня в седле.
   — Ханна! — откуда-то издалека послышался голос Елизаветы. — Может, ты заболела?
   — Дым, — только и смогла сказать я. — И огонь.
   Елизавета повернулась в сторону города, куда указывала моя дрожащая рука.
   — Я не чувствую никакого дыма, — сказала она. — Ханна, это предостережение? Ты видишь будущий костер?
   Я покачала одеревеневшей головой. Меня накрыло колпаком ужаса. Слова не выговаривались. Откуда-то доносился слабый, мяукающий звук, будто где-то безутешно плакал младенец.
   — Огонь, — прошептала я. — Огонь.
   — А-а, так это костры в Смитфилде, — вдруг сказал слуга сэра Генри. — Вот что испугало девчонку. Правда? Чего молчишь?
   Елизавета вопросительно уставилась на него.
   — Ну да, вы ж ничего не знаете. Тут новый закон вышел, чтоб еретиков сжигать на кострах. Сегодня их палят в Смитфилде. Мои ноздри не чуют дыма, а эта малявка, надо же, учуяла. Потому и бледная такая.
   Его тяжелая рука сочувственно легла мне на плечо.
   — Радоваться нечему, — сказал он, стараясь не глядеть на принцессу. — Дрянное это занятие.
   — Говоришь, новый закон? — насторожилась принцесса. — Сжигать еретиков? Это значит… протестантов? И их уже не первый день жгут?
   Ее глаза почернели от гнева, но на грубоватого слугу это не подействовало. Он не делал особых различий между возможной наследницей престола и перепуганной шутихой.
   — Теперь все новое, — угрюмо отозвался он. — Новая королева, вроде как новый король рядом с нею. И законы новые. А все, кто реформировался, пусть реформируются обратно, да побыстрее. И это правильно, благослови Бог нашу королеву. Что хорошего мы видели с тех пор, как король Генрих отделился от власти папы? Дожди, морозы и неурожай — вот что. А теперь власть папы вернулась. Его святейшество благословит Англию, и мы снова заживем. И наследник будет, и хорошая погода.
   Елизавета не сказала ни слова. Она отцепила от пояса коробочку с ароматическим шариком, вложила мне в руку, которую поднесла к самому моему носу. Принцесса надеялась, что аромат апельсина и клевера перебьет мне запах дыма. Нет, мои ноздри все так же улавливали ужасающее зловоние горящего человеческого тела. Ничто не могло избавить меня от страшных воспоминаний прошлого. Я даже слышала крики сжигаемых. Несчастные умоляли своих родных подбросить еще дров и раздуть огонь, чтобы умереть побыстрее и меньше мучиться. Жертвы не хотели дышать запахом собственных горящих тел.
   — Мама, — вырвалось у меня, и я тут же замолчала.
   До самого Хэмптон-Корта мы ехали в полной тишине. Там нас встретили стражники и вместо приветствия велели поворачивать к задней двери. Похоже, даже они не решались заговорить с опальной принцессой.
   Как только мы остались одни в покоях Елизаветы, она подбежала ко мне и обхватила мои ледяные руки.
   — Я не чуяла ни малейшего запаха дыма, — сказала она. — Думаю, и тот слуга тоже. Он лишь знал, что там жгут еретиков.
   Я по-прежнему молчала.
   — Ханна, тебе ведь помог твой дар? — допытывалась Елизавета.
   Я начала кашлять. Почему-то не нос, а язык помнил странный густой вкус дыма, идущего от сжигаемых человеческих тел. Я стала оттирать сажу с щек, но никакой сажи там, конечно же, не было.
   — Ханна, это и есть ясновидение?
   — Да.
   — Бог послал тебя ко мне, чтобы предупредить. Просто словам я бы не поверила, но я видела ужас на твоем лице.
   Я молча кивнула. Принцесса могла думать что угодно, но я понимала: она увидела не свое возможное будущее. Она увидела мое прошлое: тот страшный день, когда мою мать выволокли из дома и потащили туда, где по воскресеньям сжигали еретиков. Их сжигали каждое воскресенье, ближе к вечеру. Для набожных и благочестивых обывателей эти казни были чем-то вроде привычного развлечения. Для меня в тот день кончилось детство.
   Елизавета подошла к окну, встала на колени, обхватила руками свою рыжеволосую голову и прошептала:
   — Милосердный Боже, спасибо Тебе, что послал мне эту девочку с ее видением. Теперь я понимаю свою судьбу яснее, чем прежде. Возведи меня на трон, дабы я исполнила свой долг перед Тобой и моим народом. Аминь.
   Я не молилась вместе с нею и не произнесла «аминь», хотя чувствовала, что принцесса смотрит на меня. Ей всегда требовались зрители, даже в минуты возвышенной молитвы. Я не могла молиться Богу, позволившему инквизиторам сжечь мою мать. Сегодня этот Бог позволил зажечь новые костры. Я не хотела ни такого Бога, ни его религии. Сейчас мне больше всего хотелось избавиться от запаха дыма, застрявшего в горле, носу и покрывшего волосы. Мне хотелось стереть сажу с лица.
   Елизавета поднялась с колен.
   — Я этого не забуду. Сегодня, Ханна, ты подарила мне видение. Интуитивно я знала об этом раньше, но сегодня в твоих глазах я прочла подтверждение. Я должна стать королевой Англии и положить конец нынешним ужасам.
   

   Перед обедом меня позвали в покои королевы. Войдя туда, я застала Марию в обществе короля и кардинала Реджинальда Поула — архиепископа и папского легата. Последнее делало его желаннейшим гостем при дворе. Знай я об этом заранее — ни за что бы не переступила порога королевских покоев. Я сразу же инстинктивно испугалась этого человека. У кардинала Поула были острые, проницательные глаза, одинаково прощупывающие грешников и святых. За свою приверженность католической вере он провел немало лет в изгнании и считал, что вера каждого человека может и должна пройти испытание огнем. Такому было достаточно бросить на меня секундный взгляд, чтобы распознать во мне «маррано» — крещеную еврейку. При нынешних католических порядках, устанавливающихся в Англии с помощью королевы, нового короля, а теперь и кардинала Поула, меня легко могли выслать в Испанию, обрекая на смерть, или казнить здесь.
   Но я ошиблась. Взгляд папского легата скользнул по мне равнодушно. Королева меж тем встала из-за стола и протянула мне руку. Я подбежала, опустилась на колени и поцеловала руку Марии.
   — Здравствуйте, ваше величество, — произнесла я.
   — А вот и моя маленькая шутиха, — ласково сказала Мария.
   Я не видела королеву несколько месяцев и сразу заметила благотворные перемены, произведенные беременностью. У Марии был прекрасный цвет лица. На щеках играл румянец. Само лицо пополнело и округлилось, в глазах появился незнакомый мне блеск. Чувствовалось, беременность ей не в тягость, а во благо. Платье не могло совершенно скрыть выступавший живот. Я представила, с какой гордостью она каждый день ослабляет шнуровку, приспосабливая одежду к растущему в ее чреве младенцу. Грудь королевы тоже стала полнее. Словом, весь облик свидетельствовал о ее счастливом ожидании материнства.
   Касаясь рукой моей головы, Мария представила меня королю и кардиналу.
   — Мою шутиху зовут Ханна. Она со мною уже почти два года, с момента смерти моего брата. Мы обе прошли долгий путь, и теперь она по праву разделяет со мною радость нынешних дней. Она — любящая и верная девочка. Ханна была моей шпионкой при Елизавете и сумела заручиться доверием принцессы… Кстати, Ханна, она здесь?
   — Мы недавно приехали, — ответила я.
   Рука королевы переместилась на мое плечо. Я поднялась. Ноги плохо меня держали. Мне было страшно, но я все же заставила себя взглянуть на обоих мужчин.
   В отличие от жены, король не светился радостью. Вид у него было довольно усталый, словно попытки разобраться в хитросплетениях английской политики и долгая английская зима оказались чрезмерными тяготами для человека, привыкшего к полновластию и теплу солнечной Альгамбры.
   У кардинала было красивое узкое лицо настоящего аскета. Его острый, как нож, взгляд скользнул по моим глазам, рту и шутовскому наряду. Я подумала, что этот мимолетный взгляд рассказал ему обо мне все, и теперь кардинал Поул знал о моем отступничестве, моих желаниях и моем превращении в женщину, которое я тщетно пыталась скрыть за мешковатой шутовской одеждой.
   — Ты, кажется, блаженная? — равнодушно спросил он.
   — Так меня называют другие, ваше превосходительство, — ответила я и сразу же покраснела от растерянности.
   Я не знала, как по-английски правильно обращаться к человеку его положения. До сих пор у нас при дворе не было папских легатов.
   — У тебя бывают видения? — спросил он. — Ты слышишь голоса?
   Я сразу почувствовала: любой мой ответ будет встречен с крайним скептицизмом. Кардинал — не из тех людей, кто будет смеяться остротам шута или восторгаться искусством фокусника.
   — Очень редко, — ответила я, стараясь говорить коротко, чтобы не показывать своего испанского акцента. — И, к сожалению, не по моему желанию.
   — Ханна увидела, что я стану королевой, — сказала Мария. — Она предсказала смерть моего брата. Ее прежний господин обратил на нее внимание, поскольку она увидела ангела на Флит-стрит.
   Кардинал улыбнулся. Улыбка осветила его смуглое лицо, и я поняла, что этот человек не только красив, но еще и обаятелен.
   — Ангела? — переспросил Реджинальд Поул. — И как же он выглядел? И откуда ты узнала, что это ангел?
   — Я увидела его вместе с двумя знатными господами, — тщательно обдумывая каждое слово, ответила я. — От него исходило ослепительное сияние, поэтому я видела лишь силуэт. А потом он исчез. Я вообще не знала, что это ангел. Эти господа объяснили мне потом.
   — Надо же, какая скромная ясновидица, — сказал кардинал. — Обычно такие, как ты, любят хвастать своим даром… Судя по акценту, ты из Испании?
   — У меня отец родом из Испании, но теперь мы живем в Англии, — осторожно ответила я.
   Мои ноги успели сделать всего полшага в сторону королевы, когда я спохватилась и застыла на месте, сообразив: нельзя показывать кардиналу свой страх. Такие, как он, способны улавливать чужой страх быстрее, чем любое другое чувство.
   Но кардинала не особо интересовало мое прошлое. Он улыбнулся королю и сказал:
   — Может, эта блаженная нам что-нибудь посоветует? Мы тут занимаемся богоугодным делом, которого Англия не знала уже несколько поколений. Возвращаем страну в лоно истинной церкви. Пытаемся исправить то, что столь долго оставалось дурным. Люди забыли, что без Божьего водительства им не ступить и шагу. Никому: от крестьян до членов парламента.
   Я молчала, понимая, что вопрос не требовал моего ответа. Но королева взглянула на меня, и мне пришлось ответить.
   — Наверное, такие дела надо делать очень осторожно. Но это я так думаю, а не дар во мне говорит. Это нужно делать осторожно и без спешки.
   — А вот здесь, Ханна, ты ошибаешься, — сказала королева. — Такие дела нужно делать быстро и не жалеть усилий. Уж лучше поменять все однажды и бесповоротно, чем увязнуть в сотне мелких перемен.
   Однако короля и кардинала ее слова не убедили.
   — Нельзя, чтобы число недовольных вами превышало число тех, кого вы можете убедить, — сказал ее муж, правивший половиной Европы.
   От самого звука его голоса Мария буквально растаяла, но мнения своего не изменила.
   — Англичане — народ упрямый. Дай им выбор, они в нем запутаются. Из-за их путаницы мне пришлось казнить бедняжку Джейн Грей. Она предоставила им выбор, а что толку? Народ — как малые дети. Будут без конца ходить между яблоком и сливой. То в одном месте откусят, то в другом и только все испортят.
   Кардинал кивнул.
   — Ее величество права. Народ запутался в переменах. Страну нужно разом привести к присяге. Тогда мы вырвем и уничтожим ересь, и вся Англия вернется на путь прежнего благочестия.
   Вид у короля был задумчивый.
   — Конечно, действовать нужно быстро и четко, но милосердно, — сказал Филипп, поворачиваясь к королеве. — Я знаю ваше пристрастие к истинной церкви и восхищаюсь им. Но народу вы должны быть заботливой матерью. Людей необходимо убеждать, а не принуждать.
   Улыбающаяся Мария положила руку на свой округлый живот.
   — Я очень хочу быть заботливой матерью.
   Рука короля легла на ее руку, будто они оба стремились почувствовать, как в животе Марии шевелится наследник.
   — Знаю, — сказал Филипп. — И кому это знать лучше, чем мне? Мы вместе обеспечим святое католическое наследие нашему наследнику. Когда для него настанет время взойти на престол здесь и в Испании, он будет вдвойне благословлен величайшими землями, находящимися под сенью истинной церкви, и величайшим миром, какого еще не знала Европа.
   

   За обедом Уилл Соммерс развлекал нас своими шутками и кривлянием.
   — Смотри, — сказал он, остановившись напротив меня.
   Из рукава камзола шут достал два шарика и подбросил в воздух. Затем достал третий и четвертый. Теперь он жонглировал сразу четырьмя шариками.
   — Видишь, научился, — заметил он.
   — А все равно не смешно, — ответила я.
   Уилл повернул ко мне свое лунообразное лицо и, казалось, совершенно позабыл про шарики, подброшенные в воздух. Те упали на стол и запрыгали, опрокидывая оловянные бокалы и разбрызгивая вино.
   Женщины с криками вскакивали, боясь, как бы винные брызги не попали на их платья. Уилл изумленно глазел на дело рук своих. Испанские гранды хохотали во все горло. Английский двор отличался строгостью поведения, и до сих пор у нас допускались лишь словесные шутки. Выходка Уилла больше напоминала ярмарочные забавы.
   — Уилл, будь осторожнее! — крикнула ему королева, держа руку на животе.
   Он низко, но по-шутовски поклонился королеве.
   — Ваше величество, я тут ни при чем. Это ваша шутиха виновата. Она отвлекла меня.
   — А может, она предвидела, что твои шарики упадут на стол?
   — Нет, ваше величество, — невинно улыбаясь, замотал головой шут. — Она вообще не умеет предвидеть. За все время, что я ее знаю, и за все время, что Ханна находится у вас в услужении, я лишь заметил, как усердно она налегает на еду. А блаженным, наделенным даром ясновидения, чревоугодие несвойственно. Что же касается ее предсказаний — в них нет ничего пророческого. Любая кухарка или прачка скажет вам то же самое.
   Я пыталась возражать, но смех мешал мне говорить. Королева тоже вовсю смеялась. Король лишь улыбался, силясь понять соль шутки.
   — Уилл, как ты можешь говорить такие слова? — покачала головой Мария. — Ты же сам знаешь, что Ханна наделена даром ясновидения.
   — Насчет дара ясновидения спорить не буду. Может, у нее он и есть. А вот с ясноговорением у нее из рук вон плохо, — с жаром продолжал Уилл. — Я от нее не услышал ни единого слова, достойного произнесения. Аппетит у нее достойный, этого я отрицать не смею. И пищу ее язык заглатывает очень проворно.
   — Уилл, что ты говоришь? — не выдержала я.
   — Чистейшую правду, дитя мое, — заявил он. — Еще ни одно твое слово не потрясло меня. Ваше величество, я думаю, Ханна — такая же блаженная, как ваш муж — король. Лишь по названию.
   Для горделивых испанцев это было уже слишком. Англичане дружно захохотали, но как только испанцы поняли смысл шутки, они нахмурились. Королева моментально перестала улыбаться.
   — Довольно! — оборвала она шута.
   Уилл поклонился.
   — Ваше величество, я еще не все сказал. Но как король имеет особый дар, так и Ханна наделена даром, превосходящим мою способность забавлять и развлекать всех вас, — ловко вывернулся он.
   — И какой же у них дар? — крикнул кто-то.
   — Король умеет дарить радость самой прекрасной женщине нашего королевства, чему мне вовек не научиться, — пошел на грубую лесть Уилл. — А шутиха, подобно королю, подарила нашей королеве свое сердце. Правда, поскольку она — не мужчина, дар короля для ее величества несравненно важнее и дороже.
   Мария лишь кивнула, позволив Уиллу вернуться на место за столом.
   — Видишь, как смешно все получилось, — шепнул он, подойдя ко мне.
   — Ты задел испанцев, — шепотом ответила я. — И меня оговорил.
   — Зато я вызвал смех всего двора, — оправдывался Уилл. — Я ведь английский шут при английском дворе. Мое дело — задевать испанцев. Ты тут вообще ни при чем. Ты, дитя мое, — просто зернышко для мельницы моего остроумия.
   — Немного же намолола твоя мельница, — довольно сердито бросила я.
   — Как и Божья мельница, — возразил он, явно довольный своей выходкой.
   

   Тем же вечером я пришла к Елизавете пожелать ей спокойной ночи. Принцесса сидела у камина, набросив теплую шаль на ночную сорочку. Переливающиеся угли отбрасывали свет на ее щеки и волосы, тщательно расчесанные и закрывавшие плечи.
   — Спокойной ночи, ваше высочество, — поклонившись, сказала я.
   — А-а, это ты, маленькая шпионка, — буркнула Елизавета.
   Я снова поклонилась, ожидая, когда она позволит мне уйти.
   — Королева вызывала меня к себе, — вдруг сказала она. — Сразу после обеда. На приватную встречу любящих сестер. Это был мой последний шанс сделать признание, которого она так ждала. Если не ошибаюсь, ее жалкий испанец прятался где-то за портьерой и слышал каждое слово. Наверное, они прятались вместе с этим оборотнем Поулом.
   Я ждала продолжения рассказа. Елизавета передернула плечами, будто не хотела даже вспоминать про разговор.
   — И ничего-то от меня она не услышала, — с усмешкой сказала принцесса. — Я не стала ни в чем признаваться, поскольку ни в чем не виновата. Я — законная наследница престола, и тут они бессильны что-либо сделать, если только не найдут способ меня убить. Я не собираюсь представать перед судом, не собираюсь выходить замуж и покидать Англию. Я просто подожду.
   Я промолчала. Думаю, сейчас у нас с Елизаветой были схожие мысли. Достаточно скоро королева должна родить. Если у Марии родится здоровый сын, все ожидания Елизаветы окажутся напрасными. Мне думалось, ей лучше выйти замуж сейчас, пока за нею сохраняется весомый титул наследницы престола. В противном случае она может повторить судьбу старшей сестры: перезрелая невеста или, хуже того, старая дева, довольствующаяся ролью тетки юного короля.
   — Я бы дорого дала, только бы знать, сколько продлится мое ожидание, — призналась Елизавета.
   — Я вам этого сказать не могу, — развела руками я.
   — Ладно, ступай, — раздраженно махнула она мне. — Если бы я знала, что ты везешь меня на нравоучительную беседу моей сестры, я бы вообще не поехала.
   — Тогда, ваше высочество, разрешите вам напомнить, как совсем недавно мы обе думали, что королевский двор — все же лучшее место, нежели промороженный сарай в Вудстоке, который и домом-то назвать нельзя.
   — Не так уж там было и плохо, — тоном капризной девочки возразила Елизавета.
   — Ваше высочество, это было хуже, чем свиной хлев.
   Она вдруг захихикала. И впрямь ребенок, у которого непредсказуемо меняется настроение.
   — В общем-то, да, — согласилась она. — А нотации Марии — это меньшее зло, чем постоянная слежка тупого Бедингфилда. Думаю, здесь лучше. Вот только…
   Она встала и носком туфли пихнула подальше в камин догорающее полено.
   — Многое бы я отдала, чтобы узнать, сколько продлится мое ожидание, — повторила принцесса.
   

   Я выполнила отцовскую просьбу и сходила проведать наш дом. Теперь в нем было пусто и уныло. Зимними ветрами сорвало с крыши черепицу, и на беленой стене моей бывшей комнатки темнело мокрое пятно. Печатный станок успел покрыться густой бахромой пыли и был похож на спящего дракона. Казалось, он ждал лучших времен, когда пробудится и вновь начнет изрыгать слова. Вот только какие? Книгопечатание в нынешней Англии становилось все более опасным делом. Из приходских церквей изымали Библию, чтобы люди слышали ее стихи только из уст священников, но не смели читать сами. Уж если Слово Божье оказалось под запретом, какие тогда книги теперь дозволялось печатать? Я обвела взглядом ряды полок, где стояли собранные отцом книги и памфлеты. Половина их по нынешним меркам считалась ересью, а их хранение — преступлением. Получалось, что мы с отцом — закоренелые преступники.
   Я стояла в холодном доме, и с каждой минутой мне становилось все страшнее. Чтобы обезопасить себя и отца, нужно было бы потратить день и сжечь всю его библиотеку либо больше никогда сюда не ходить. Когда в Смитфилде припасено достаточно дров и факелов для костров, беглой испанской еврейке крайне опасно оказаться причастной к подобному еретическому гнезду. Но ведь эти книги были единственным настоящим богатством нашей семьи. Отец годами собирал их в Испании, а потом и в Англии. Эти книги содержали знания, накоплением которых образованные люди занимались сотни лет; нередко в ущерб своей свободе и жизни. Я была не просто хозяйкой оставленной библиотеки. Я была хранительницей. Но разве может хранительница позволить себе сжигать такие сокровища ради спасения собственной шкуры?
   В дверь постучали, и я оцепенела от страха. Я была никудышной хранительницей. Я закрыла дверь печатной комнаты и на цыпочках подошла к входной. К счастью, это был всего лишь наш сосед.
   — Я так и думал, что ты здесь появишься, — весело объявил он. — А отец твой как? Возвращаться не собирается? Франция ему больше по нраву?
   — Похоже, что так, — сказала я, пытаясь унять сердцебиение.
   — А у меня для тебя письмо, — вдруг сказал сосед. — Может, заказ на книги? Я могу выполнить.
   Я взглянула на бумагу и увидела герб Дадли: медведь с обрубком древесного ствола. Я постаралась придать лицу как можно более безразличное выражение. Наш сосед тоже торговал книгами и, наверное, радовался, что после отъезда моего отца у него прибавилось покупателей.
   — Позвольте, я сначала прочту письмо, — учтиво сказала я. — Если там заказ на книги, которые есть у вас, я обязательно к вам зайду.
   — Я ведь могу достать и манускрипты, — с готовностью пообещал сосед. — Но только разрешенные. Естественно, никаких трудов по теологии, никаких естественных наук, астрологии, трактатов о планетах и их лучах или о происхождении морских приливов. Никаких высокоумных философских сочинений и никаких поношений на Библию. А все остальное готов найти.
   — Сомневаюсь, что после этого еще что-то остается, — мрачно подытожила я, вспомнив про многолетние изыскания Джона, как раз затрагивавшие ныне запретные предметы.
   — Ну почему же? Есть книжки для развлечения. Есть сочинения святых отцов, одобренные церковью. Но только на латыни. Я готов принять заказы и от придворных, если ты соизволишь назвать им мое имя.
   — Я бы назвала, но кто будет заказывать через шутиху мудрые книги?
   — Мало ли… Но если кто-то заинтересуется…
   — Непременно, — пообещала я, мечтая, чтобы он поскорее ушел.
   У двери сосед остановился.
   — Обязательно передай привет отцу, когда поедешь к нему. Домовладелец говорил, что, пока он не нашел новых нанимателей, твой отец может держать печатный станок здесь. А когда он их найдет? Дела сейчас идут из рук вон плохо…
   Сосед вздохнул и покачал головой.
   — Денег ни у кого нет. Сделки заключать боятся. Все ждут рождения наследника. Тогда будет ясно, как дальше. Может, получше станет. А ведь недолго ждать, правда? Ты же ее видишь, а? Королеву нашу? Носит младенца во чреве? Скоро родит?
   — Скоро, — ответила я, не вдаваясь в подробности.
   — Да хранит Господь младенца-принца, — сказал сосед и истово перекрестился.
   Мне пришлось сделать то же самое, после чего я открыла дверь, и он ушел. Едва задвинув засов, я распечатала письмо.
   
    Дорогая мисс Мальчик!
    Если ты сумеешь выкроить время и навестить старого друга, он будет очень рад тебя видеть. Мне нужна бумага для рисования, а также некоторое количество хороших перьев и карандашей. В поисках утешения я обратился нынче к поэзии, ибо нынешние тревожные времена весьма располагают к думам о красоте. Если в вашей лавке еще остались означенные предметы, принеси их в любое удобное для тебя время Робу Дадли. (У себя в Тауэре я принимаю посетителей во всякий день; так что заранее договариваться о свидании не нужно.)
   
   Он смотрел из окна на зеленую лужайку. Его стол был пододвинут к самому окну, чтобы не тратить зря свечи. Он сидел спиной ко мне и не сразу повернулся, а когда повернулся, я снова оказалась в его объятиях. Сэр Роберт обнял меня, как взрослый обнимает любимого ребенка. Но, едва ощутив его руки, я почувствовала совсем другое. Во мне проснулось желание женщины к мужчине.
   Сэр Роберт уловил это сразу же. Он был слишком искушен в ухаживании, чтобы не почувствовать желание женщины, которую он обнимает. Он быстро разжал руки и отошел, словно боялся, что и его захлестнет волной желания.
   — Мисс Мальчик, я просто потрясен! Ты стала взрослой женщиной.
   — Мне не до наблюдений за собой, — отмахнулась я. — Я раздумываю совсем о других вещах.
   Сэр Роберт кивнул. Его быстрый ум на лету схватывал мои намеки и недомолвки.
   — Мир меняется очень быстро, — сказал он.
   — Да, — ответила я, косясь на плотно закрытую дверь.
   Сегодня нам позволили говорить без стражника.
   — Новый король, новые законы, новый глава церкви. Как Елизавета?
   — Она много болела. Но сейчас ей лучше. Сейчас она в Хэмптон-Корте, при дворе королевы. Мы совсем недавно вернулись из Вудстока.
   Сэр Роберт кивнул.
   — А с Ди она виделась?
   — Едва ли.
   — А ты?
   — Я думала, он еще в Венеции.
   — Он там был, мисс Мальчик. И послал оттуда посылку твоему отцу в Кале, чтобы твой отец переслал ее на ваш лондонский магазин. Ты ее получишь, и, думаю, тебя не затруднит передать ее мистеру Ди.
   — Посылка? — переспросила я, сразу настораживаясь.
   — Всего одна книга.
   Я промолчала. Мы оба знали: нынче достаточно одной книги, чтобы человек оказался на виселице.
   — А Кэт Эшли по-прежнему служит у принцессы?
   — Конечно.
   — Тогда передай Кэт от меня по секрету: если ей вдруг предложат ленты, пусть покупает их, не раздумывая.
   Меня передернуло.
   — Сэр Роберт…
   Он протянул руку, заставив меня замолчать.
   — Разве я предлагаю что-то опасное?
   Я колебалась, вспоминая заговор Уайетта. Тогда я тоже передавала послания, смысл которых не понимала.
   — Нет, сэр Роберт.
   — Тогда я попрошу тебя: передай это послание, но больше ни о чем не говори Кэт, как бы она тебя ни расспрашивала. Когда ты скажешь, что ей нужно купить ленты, и когда передашь Джону Ди книгу, на этом твои поручения закончатся. Книга абсолютно безобидная, а ленты — это всего лишь ленты.
   — Вы опять плетете заговор, — вздохнула я. — И хотите втянуть в него и меня.
   — Мисс Мальчик, я же должен чем-то заниматься, — без обиняков ответил Роберт Дадли. — Не стихи же мне писать дни напролет.
   — Будьте терпеливы. Королева вас простит, и тогда вы вернетесь домой.
   — Она никогда меня не простит, — все с той же прямотой возразил он. — Я должен ждать не ее прощения, а перемен. Глубинных перемен. И пока жду, мне нужно защищать свои интересы. Елизавета ведь не поедет ни в Венгрию, ни в другую страну. Правда?
   — Да. Она решительно не желает ни уезжать, ни выходить замуж.
   — Я почти уверен, что король Филипп оставит ее при дворе и подружится с нею, — сказал сэр Роберт.
   — Почему вы так думаете?
   — Чтобы обезопасить трон, одного ребенка мало. К тому же младенец еще не родился. Прямейшая наследница — Елизавета. Если королева, не дай Бог, умрет в родах, королю не позавидуешь. Англия для него — ловушка, а новая королева и ее окружение — враги.
   Я кивнула.
   — Если Филипп вознамерится лишить Елизавету прав на престол, следующей претенденткой окажется другая Мария, которая замужем за французским принцем. Думаю, Филипп скорее предпочтет увидеть на английском троне дьявола с рогами, чем сына французского короля.
   — Верно, — выдохнула я, захваченная логикой его рассуждения.
   — Естественно, — довольный собой, подхватил сэр Роберт. — Можешь напомнить Елизавете: у нее в государственном совете куда более сильная позиция, чем у Филиппа. Там мало людей, умеющих думать последовательно, но Филипп умом не обделен. Скажи, Гардинер до сих пор убеждает королеву, чтобы та объявила Елизавету незаконнорожденной и лишила прав на престолонаследие?
   — Не знаю.
   — Могу тебе гарантировать, что это так, — улыбнулся Роберт Дадли. — Ходы Гардинера несложно просчитать.
   — А вы, сэр Роберт, хорошо осведомлены для узника Тауэра. Друзей у вас не осталось, вас редко навещают. Уж не тюремщики ли рассказывают вам придворные новости? — охваченная любопытством, спросила я.
   Он обворожительно улыбнулся.
   — Насчет друзей ты права, мисс Мальчик. Но ты одна стоишь многих.
   Я крепилась, чтобы не улыбнуться, но его внимание согревало, как весеннее солнце.
   — А ты и впрямь выросла и стала женщиной. Птичка моя, тебе пора вылезать из этого шутовского тряпья. Тебе пора замуж.
   Я мгновенно покраснела, представив, что подумал бы Дэниел, услышав речи сэра Роберта. Никогда прежде он не называл меня «моей птичкой».
   — Ну, а как твой суженый? — спросил сэр Роберт. Он сел и вытянул ноги, уложив их на стол, примяв лежавшие там бумаги. — Готовит свадебный наряд? Исходит страстью? Торопит?
   — Он сейчас в Падуе, — с тихой гордостью ответила я. — Изучает медицину в тамошнем университете.
   — А когда же он явится за своей девственной невестой?
   — Когда меня освободят от службы при дворе. Я поеду в Кале, и мы там встретимся.
   Сэр Роберт задумчиво кивал.
   — Кстати, мисс Мальчик, ты знаешь, что становишься желанной женщиной? Ты здорово изменилась. Даже не верится, что всего пару лет назад я принял тебя за мальчишку.
   У меня пылали щеки, но я не опускала глаза, словно хорошенькая служаночка, польщенная улыбкой хозяина. Я смотрела прямо на сэра Роберта и всем телом чувствовала огонь его мимолетных взглядов.
   — Два года назад я бы ни за что не посмел тебя коснуться, — сказал он. — Такое — не в моих правилах.
   Я кивнула, ожидая его дальнейших слов.
   — И когда ты делала предсказания для моего наставника, я бы тоже удержался. Я хоть и не считаю себя добродетельным человеком, но я — не грабитель, чтобы похищать оба твоих дара.
   Я замерла.
   — Но теперь, когда ты вполне взрослая женщина и в скором времени — жена другого мужчины, ты можешь приходить ко мне… если желаешь меня, — сказал он тихим, нежным, бесконечно соблазнительным голосом. — А мне хотелось бы любить тебя, Ханна. Я мечтаю обнимать тебя и слышать, как часто бьется твое сердце. Оно и сейчас у тебя вовсю колотится? — улыбнулся сэр Роберт. — Ну что, угадал? Сердце бешено стучит, в горле пересохло, колени подгибаются, а волна желаний готова накрыть с головой?
   Я кивнула. Он говорил правду.
   — И потому я пока останусь сидеть, где сижу, а ты — стоять, где стоишь. Когда превратишься в женщину не только внешне, но и внутри, вспомни, что я желаю тебя, и приходи.
   Я должна была бы возмутиться и сказать ему, что уважаю и люблю Дэниела и не намерена изменять мужу с первых же дней супружеской жизни. Мне вообще надо было бы рассердиться на дерзкие, самоуверенные слова сэра Роберта. А я… я только улыбалась ему, будто уже была согласна. Я улыбалась и пятилась к двери, пока не уперлась в нее спиной.
   — Вам в следующий раз чего-нибудь принести? — спросила я.
   Сэр Роберт покачал головой.
   — Не приходи сюда, пока сам не пошлю за тобой, — велел он совсем другим тоном, будто и не было тех страстных, зовущих слов. — И еще, моя птичка: после того как передашь послание, держись подальше от Елизаветы и Кэт Эшли. Сюда не приходи, пока не пошлю за тобой, — напомнил он.
   Я кивнула и дрожащими пальцами взялась за дверной засов.
   — Но ведь вы пошлете за мной? — заплетающимся языком спросила я. — Вы же не забудете обо мне?
   Сэр Роберт послал мне воздушный поцелуй.
   — Мисс Мальчик, оглянись вокруг себя. Что, разве остались придворные, помнящие меня и желающие меня видеть? Кроме жены и тебя, ко мне никто не приходит. Все остальные сбежали. Остались лишь две женщины, любящие меня. Я редко посылаю за тобой не потому, что не хочу тебя видеть. Я не хочу подвергать тебя опасности. Думаю, и тебе не нужно повышенное внимание двора к твоему происхождению, к истории твоей жизни и твоим истинным верованиям. Я посылаю за тобой, когда у меня есть к тебе поручение или когда мне нестерпимо хочется тебя видеть. Настолько, что и дня не прожить, не повидавшись с тобой.
   За спиной распахнулась дверь, но мне было не шевельнуться.
   — Вам приятно меня видеть? — прошептала я. — Вы сказали, что иногда вам и дня не прожить, не повидавшись со мной?
   Его улыбка была такой же нежной и теплой, как его прикосновение.
   — Видеть тебя — одно из моих величайших наслаждений, — тихо сказал сэр Роберт.
   Потом стражник осторожно взял меня под локоть, и я вышла.
   

   Весна — лето 1555 года
   

   В Хэмптон-Корте для родов королевы заблаговременно приготовили помещение — одну из комнат за ее спальней. Комнату завесили шпалерами, изображения на которых тщательно выбирали по их возвышенным и вдохновляющим сюжетам. Ставни на окнах наглухо закрыли и тоже завесили, чтобы внутрь не проникало ни малейшего дуновения ветерка. К столбам балдахина над кроватью привязали толстые, жутковатого вида веревки, чтобы королева за них цеплялось, когда схватки будут разрывать ее тридцатидевятилетнее тело. Постель роженицы украшали вышитые подушка и покрывало (королева и ее фрейлины вышивали их с самого дня свадьбы). Возле камина свалили внушительный запас поленьев, что обещало жару, как на испанских равнинах в летний полдень. Толстые ковры на полу гасили все звуки. Сюда заблаговременно принесли великолепную колыбель и приданое для новорожденного наследника, появления которого ждали через полтора месяца. Джейн Дормер с гордостью сообщила мне, что приданое насчитывает двести сорок разных предметов младенческой одежды.
   Над изголовьем колыбели было вырезано витиеватое приветственное двустишие:
   
    
     Расти и радуй всех, младенец долгожданный,

     Надежда Англии, Марии Богом данный.

    

   
   Прилегающие комнаты предназначались для повитух, нянек, врачей и аптекарей. Каждую кандидатуру выбирал и проверял государственный совет. Пока что укачивать и нянчить было некого, и будущие няньки сновали мимо нас, набивая шкафы родильной комнаты выстиранным и выглаженным постельным бельем.
   Мы стояли на пороге этого святилища вместе с Елизаветой. Принцессе теперь позволялось ходить по дворцу.
   — Шесть недель в этом склепе, — с нескрываемым ужасом сказала мне она. — Заживо замурованная.
   — Ей нужно отдохнуть, — ответила я, хотя думала совсем по-другому.
   Втайне я боялась за королеву. Каково ей будет неделями томиться в этой сумрачной комнате, без глотка свежего воздуха и без солнечного света? Она не сможет видеться с королем. К ней никого не будут пускать. Музыканты, певцы и танцоры — все это останется в другом мире, близком, но недосягаемом. Наверное, очень скоро Мария вновь ощутит себя узницей, чье пространство сдавлено до одной комнаты. А когда через полтора месяца она, наконец, разродится, здесь будет нестерпимо душно и, скорее всего, смрадно от застойного воздуха. При всем при том королеву еще заботливо накроют теплым одеялом, а лежать она будет на жаркой перине.
   Лицо Елизаветы выражало весь ужас девственницы перед муками деторождения. Она поспешила уйти отсюда на галерею. С момента появления короля Филиппа стены галереи украшали громоздкие портреты испанских грандов и принцев. Елизавета шла мимо них, не поворачивая головы, будто от ее невнимания они могли исчезнуть.
   — Забавно получается: она освободила меня из заключения, чтобы самой отправиться в темницу, — стараясь скрыть злорадство, шепнула мне принцесса. — Знай она, каково полтора месяца промучиться в четырех стенах, она бы поменяла эту дурацкую традицию. Но меня она больше не запрет.
   — Королева готова пойти на все это ради ребенка, — сказала я, тоже не желая выдавать свои мысли.
   Елизавета улыбнулась. Чувствовалось, она осталась при своем мнении. Во дворце к ней вернулась былая самоуверенность.
   — Я слышала, ты навещала сэра Роберта в Тауэре, — сказала она, притянув меня к себе, чтобы дальнейший разговор можно было вести шепотом.
   — Ему понадобились бумага и писчие принадлежности. Вот я и принесла ему из отцовских запасов.
   — Он передал тебе послание для Кэт, — продолжала Елизавета. — Она мне сама рассказала.
   — Да. Что-то насчет лент, — торопливо прошептала я, хотя меня насторожили слова принцессы. — Вас удивляет, почему он попросил меня принести бумаги и перьев? Просто мой отец понимает толк в таких товарах. Прежде сэр Роберт всегда заказывал их у него. Он и меня впервые увидел в отцовской лавке.
   Елизавета замедлила шаг и посмотрела на меня.
   — Ханна, и ты ничего и ни о чем не знаешь?
   — Именно так.
   — Тогда ты ничего не увидишь, — сказала она, отпуская мою руку.
   Последняя фраза была мне вообще непонятна. Елизавета тем временем обернулась через плечо и улыбнулась какому-то придворному в темном наряде. Боковым зрением я видела, как он вышел из комнаты и шел за нами следом, но не придала этому значения.
   Теперь я разглядела его и обмерла: это был король. Я вжалась в стену и поклонилась, но Филипп меня даже не заметил. Он смотрел только на Елизавету. Едва она замедлила шаг, король ускорил свой. Однако принцесса не обернулась и не сделала реверанс, как требовали правила придворного этикета. Она непринужденно пошла дальше, слегка покачивая бедрами. Любой мужчина расценил бы каждый ее шаг как приглашение идти следом. Достигнув конца галереи, принцесса остановилась возле двери. Ее рука легла на дверную ручку. Елизавета обернулась и вновь поглядела через плечо, открыто подзадоривая короля пойти за нею. Затем она открыла дверь и исчезла, оставив короля глядеть ей вслед.
   

   Погода становилась теплее, а королева постепенно теряла свое особое обаяние, сопровождавшее ее в месяцы беременности. В первую неделю мая она простилась со двором и уединилась в сумраке родильной комнаты (я думала, что она сделает это еще в середине апреля). Здесь ей надлежало провести время до рождения ребенка и еще полтора месяца после родов. Согласно традиции, только тогда наследника можно будет крестить. Теперь связующими нитями между Марией и внешним миром стали несколько фрейлин. Все государственные вопросы решал государственный совет, подчиняющийся королю. Через фрейлин королеве будут передаваться и все наиболее важные послания. Придворные шептались, что Мария просила короля тайком навестить ее. Ей была невыносима мысль о трехмесячной разлуке с ним, и эта мысль перевешивала все опасения королевы о том, в каком неподобающем виде она предстанет перед супругом.
   Я помнила заигрывание Елизаветы с королем на галерее, помнила, как Филипп, точно голодный пес, бежал за ее покачивающимися бедрами. Если кто-то посоветовал королеве увидеться с мужем, это был мудрый совет, пусть даже и нарушающий традицию. Елизавета — не из тех девушек, рядом с которыми безопасно находиться женатому мужчине; особенно если его жена недосягаема на целую четверть года.
   Дни складывались в недели, а долгожданный ребенок не спешил появляться на свет. Повитухи говорили о сильном младенце, который сам выбирает, когда ему рождаться, и предрекали более легкие роды. По их словам, схватки могли начаться со дня на день. Однако приближался конец мая, а схваток по-прежнему не было. Повитухи дружно вспоминали случаи затяжной беременности, когда младенец рождался гораздо позже. Няньки, томящиеся от безделья, решили собрать свежих трав и разбросать их по полу. Врачи делали осторожные предположения, считая, что такая духовная и не обремененная мирскими желаниями женщина, как Мария, могла попросту ошибиться с датой зачатия. По их мнению, нужно спокойно дождаться конца месяца.
   В течение этих долгих, жарких и скучных недель по Лондону несколько раз проносился слух, что королева уже родила сына. Город приходил в неистовство: звонили колокола, люди пели и плясали на улицах. Шумные толпы отправлялись к Хэмптон-Корту и сникали, узнав, что это был всего лишь слух и надо ждать дальше. Ждать и молиться.
   Я бывала у королевы ежедневно. Даже мне, привыкшей к жаре, становилось тяжело в этом душном сумраке. Иногда я по-испански читала ей Библию, иногда просто рассказывала о придворных новостях или очередной шутке Уилла. Я приносила ей цветы: поначалу ромашки, а затем небольшие букеты нераспустившихся роз. Я старалась убедить королеву, что внешний мир по-прежнему существует и что скоро она туда вернется.
   — Уже и розовые бутоны появились? — улыбнулась она, принимая от меня букет.
   — Да, ваше величество.
   — Жаль, в этом году я не видела этого сама.
   Неужели каждая английская королева перед родами проходила такую пытку? Быть может, зимой, когда мороз и ветер, это легче выдержать. Но накануне лета проводить день за днем в мрачной и душной комнате… Я побаивалась за рассудок королевы. Джейн Дормер еще ухитрялась здесь шить, довольствуясь парой свечей. Мне не то что шить — даже читать было тяжело, и через полчаса у меня начинала раскалываться голова. Врачи категорически запрещали музыку и велели фрейлинам поменьше донимать королеву разговорами. Даже в Тауэре у сэра Роберта можно было дышать, а тут я буквально задыхалась. В спертом воздухе родильной комнаты пахло горячим воском свечей, дымом вечно горящего камина. Елизавета не выдержала бы здесь и дня. Проведя утро в этой темнице, я мечтала поскорее вырваться туда, где светит солнце и дует ветер.
   Вступая в свое затворничество, Мария была полна ожиданий и надеялась на скорые роды. Как и любая женщина, она немного боялась рожать в первый раз; тем более что для рождения первенца она была старовата. Ее поддерживала решимость подарить Англии наследника престола. Бальзамом для ее души оказались и слова папского легата, назвавшего ее зачатие знаком Божественной благодати. Но какой бы убежденной ни была Мария, затянувшееся ожидание подтачивало ее радость скорого материнства. Добрые пожелания, приходившие к ней со всей Англии, воспринимались ею как требование поскорее родить сына. В письмах ее тестя — испанского императора, — справлявшегося о задержке, она чувствовала скрытый упрек. Врачи утверждали, что все признаки свидетельствуют о скорых родах, однако ребенок Марии не желал появляться на свет.
   Джейн Дормер ходила мрачнее тучи. Всякий, кто спрашивал у нее о здоровье королевы, вскоре жалел, что спросил. Я сама слышала, как Джейн отчитывала одну придворную:
   — Я что, похожа на деревенскую ворожею? Или на астролога, которому звезды якобы нашептывают даты рождений? Нет? Когда Господь решит, что ее величеству настало время родить, тогда наследник и появится, но никак не раньше.
   Джейн стойко держала оборону, отшивая любопытствующих придворных, но верная фрейлина была не в силах защитить королеву от ее собственных тревожных мыслей, которых становилось все больше. Я видела, как с каждым днем лицо Марии меркнет, и к ней возвращаются напряженность и страх прежних лет.
   Зато Елизавета, оставленная без присмотра, наслаждалась полной свободой и делала все, что пожелает. Она гуляла, ездила верхом, каталась на лодке, играла в разные игры, становясь все сильнее и увереннее в себе. Полнота, вызванная водянкой, давно покинула ее. Сейчас Елизавета была неутомима и не скрывала своей жадности к жизни. Испанцы ее просто обожали; один цвет ее волос покорял их сердца. Видя принцессу на сером жеребце, в зеленом платье для верховой езды, с рыжими локонами, закрывающими плечи, испанцы называли ее Волшебницей, Рыжеволосой красавицей и прочими восторженными именами. Елизавета улыбалась, делая вид, будто удивлена поднятым вокруг нее шумом, но на самом деле она упивалась вниманием, беря реванш за все месяцы ссылки.
   Король Филипп в это не вмешивался, хотя более внимательный родственник заметил бы, как лесть его придворных кружит принцессе голову. Нет, он ни разу не попытался сдержать нараставшее тщеславие Елизаветы. Он перестал говорить о ее замужестве и отъезде из Англии и больше не предлагал ей погостить у его тетки в Венгрии. Своим отношением Филипп ясно показывал: Елизавета — наследница английского престола и должна находиться при английском дворе.
   До какого-то момента я думала, что он ведет себя так в основном из соображений политики, однако мне представился случай убедиться в ином. Что-то привело меня в южную часть дворца. Идя по коридору, я выглянула в окно, выходившее на лужайку. Через нее проходила тисовая аллея. Там я увидела гуляющую пару. Они шли, почти соприкасаясь головами, то скрываясь за стволами тисов, то вновь появляясь на открытом пространстве. Я было решила, что это одна из фрейлин королевы гуляет с испанским придворным, и уже думала, как повеселю королеву, рассказав ей о тайном романе.
   Но девушка вдруг повернула голову, и из-под ее капюшона мелькнула огненно-рыжая прядь. Елизавета! Мужчина, шедший рядом, хотя и не касавшийся ее руки, был Филипп, муж королевы Марии. Елизавета держала в руках раскрытую книгу и на первый взгляд была поглощена чтением. Я бы даже поверила в это, если бы не ее скользящая походка и характерное покачивание бедер. Да и Филипп не выглядел так, словно всего-навсего разъяснял своей новой родственнице какой-нибудь трудный абзац.
   Я сразу же вспомнила Елизавету, соблазнявшую Тома Сеймура — мужа своей мачехи. Вся разница, что это было семь лет назад и в другом месте — в саду Челси. В остальном Елизавета ничуть не изменилась: та же горячая кровь, то же внимание к чужим мужьям и приглашение перейти запретную черту.
   Король оглянулся на окна дворца. Наверное, спохватился, что их прогулку видит немало чужих глаз. Зная осторожность испанцев, я надеялась, что это его отрезвит. Куда там! Филипп лишь беспечно пожал плечами и пошел совсем рядом с Елизаветой. Та виртуозно разыгрывала удивленную невинность и продолжала делать вид, будто заинтересована содержанием книги. Длинный указательный палец принцессы замер на странице, дабы не потерять строчку. Затем Елизавета подняла голову и взглянула на Филиппа. Ее щеки покраснели, на губах появилась лукавая улыбка, но глаза по-прежнему светились детской невинностью. Филипп обнял ее за талию — так ему было удобнее идти рядом с нею. Он смотрел через ее плечо на книжную страницу, как будто их действительно интересовало чтение, а не прикосновение друг к другу и не звук их учащенного дыхания.
   

   Перед обедом я подошла к двери ее покоев и стала ждать, пока принцесса и ее фрейлины выйдут, чтобы отправиться на обед.
   — Шутиха? — удивилась она, выйдя из двери. — Хочешь, пойдем вместе обедать.
   — Как вам будет угодно, ваше высочество, — учтиво сказала я, вставая рядом с нею. — А знаете, сегодня в саду я видела кое-что любопытное.
   — В каком саду? — весело спросила она.
   — В летнем. Я видела двух влюбленных, которые шли рядом, читая книгу.
   — Не влюбленных, — ничуть не смутившись, сказала принцесса. — Если ты увидела влюбленных, у тебя нет никакого дара, моя глупенькая шутиха. Мы с королем всего-навсего вместе прогуливались и на ходу читали книгу.
   — Вы были похожи на влюбленных. Даже на любовников, — напрямую сказала я. — Из окна вы смотрелись именно так.
   Елизавета наградила меня коротким довольным смешком.
   — Чужие глаза всегда видят то, что хотят видеть.
   — Принцесса, неужели вы соскучились по Вудстоку? — спросила я, не желая поддаваться ее беспечности.
   Мы приближались к массивным дверям обеденного зала, и я торопилась предостеречь Елизавету прежде, чем мы войдем и глаза всех обратятся к ней.
   — С чего ты решила, что меня могут вновь сослать в Вудсток? — с нотками раздражения спросила она. — Если помнишь, королева освободила меня от ареста и всех обвинений. Я невиновна, поскольку ни в каких заговорах не участвовала. Король — мой друг и родственник. Как и все в Англии, я жду, когда моя сестра родит наследника. Так что в моем поведении является предосудительным?
   Я наклонилась к ней и прошептала:
   — Принцесса, не хочу вас пугать, но если бы сегодня королева увидела вас рядом со своим мужем, она бы, не задумываясь, отправила вас в Вудсток.
   — Не пугай меня, — отшутилась Елизавета. — Король бы ей не позволил.
   — Филипп? Он не повелевает английским двором.
   — Тем не менее его все называют королем, — усмехнулась принцесса. — Он сказал королеве, что ко мне нужно относиться с уважением, и ко мне теперь относятся с уважением. Он сказал ей, что я вольна ходить и ездить, где мне нравится, и она не посмела возразить. Стоит ему сказать, что я останусь при дворе, так оно и будет. Король обещал, что с меня официально будут сняты все подозрения, и я смогу ездить, куда захочу, встречаться, с чем захочу, и вообще вести себя так, как и положено принцессе.
   Я не ожидала, что самоуверенность Елизаветы зайдет столь далеко.
   — Простите, ваше высочество, но вы всегда будете под подозрением.
   — Нет, моя дорогая шутиха. Никаких подозрений. Завтра в моей корзине для белья могут обнаружить дюжину кинжалов, но меня ни в чем не обвинят. Он меня защитит.
   Я потеряла дар речи.
   — А знаешь, он — очень обаятельный мужчина, — томным голосом сообщила мне принцесса. — И самый могущественный человек во всем христианском мире.
   — Принцесса, вы сейчас играете в очень опасную игру, — все-таки сказала я. — Прежде вы не были такой беспечной. И куда только делась ваша осторожность?
   — Если он меня полюбит, с моей головы и волос не упадет, — почти шепотом ответила она. — А я смогу заставить его полюбить меня.
   — Король не пойдет на то, чтобы ввергнуть вас в бесчестье и разбить сердце своей жене, — сердито возразила я.
   — Дорогая моя, без моего подталкивания он вообще ни на что не пойдет, — с нескрываемым торжеством, вся светясь от счастья, призналась Елизавета. — Я лишила его воли. Он готов, как собачонка, без устали бежать за мной. Он ничего не затевает, ни о чем не думает. Не удивлюсь, если он почти не спит и ничего не ест. Ханна, знала бы ты, какое это удовольствие — вскружить мужчине голову! Поверь мне: все прочие удовольствия меркнут в сравнении с этим. А когда мужчина, которому ты вскружила голову, — самый могущественный человек в христианском мире, когда он — король Англии, наследный принц Испании и муж моей холодной, высокомерной, тиранической, уродливой старшей сестры… удовольствие становится неописуемым!
   

   Прошло несколько дней. Утром я решила проехаться верхом. За два года я выросла, и пони, подаренный мне семейством Дадли, был бы для меня игрушечной лошадкой. Теперь я ездила на замечательном коне, принадлежащем королеве. Невзирая на красоту Хэмптон-Корта и живописное место, в котором он находился, мне отчаянно хотелось вырваться из него. Нынешним летом дворец больше напоминал тюрьму. По утрам, выезжая за его пределы, я всегда ощущала себя узницей, освобожденной под честное слово. Нарастающее беспокойство королевы и ожидание родов превратили ее ближайшее окружение в свору собак, запертых на тесной псарне и готовых кусать собственные лапы.
   Обычно я ехала вдоль реки, двигаясь на запад и наслаждаясь утренним солнцем, светящим мне в спину. Я проезжала мимо садов и ферм, держа путь туда, где природа была более первозданной, а жилье попадалось реже. Я заставляла коня перескакивать через невысокие изгороди и речушки. Иногда я пускала его галопом, упиваясь скоростью и шумом ветра в ушах. Мои прогулки длились больше часа. В какой-то момент я чувствовала, что нужно поворачивать обратно, и всегда делала это с неохотой.
   Утро выдалось теплым и предвещало жаркий день. Хорошо, что сегодня я выехала пораньше, а то зной испортил бы мне всю прогулку. Солнце уже начинало припекать, и я надвинула шляпу, защищая лицо от света. Мне было пора возвращаться. Повернув обратно, я увидела впереди другого всадника. Если бы он направлялся в сторону конюшен или ехал по главной дороге, я бы едва обратила на него внимание. Но он свернул с дороги на окольную дорожку, что тянулась вдоль стен сада. Похоже, этот человек хотел попасть во дворец незамеченным. Его поведение насторожило меня, и я решила проследить за ним. Правда, наблюдение мое было недолгим. Я узнала его по сутулым плечам.
   — Мистер Ди! — крикнула я и только потом спохватилась.
   Он остановил лошадь. Увидев меня, он весело улыбнулся.
   — Как же я рад тебя видеть, Ханна Верде, — сказал он. — Я надеялся встретиться с тобой. И вот мои надежды исполнились. У тебя все благополучно?
   — Даже очень. Грех жаловаться. А я думала, что вы в Италии. Мой жених писал мне, что слушал вашу лекцию в Венеции.
   — Я был там, — ответил Ди. — Сейчас на некоторое время вернулся домой. Я работаю над картой береговой линии, а нужные мне карты можно найти только в Лондоне. Кстати, ты получила предназначавшуюся мне книгу? Я для пущей безопасности отправил ее твоему отцу в Кале, и он обещал переслать ее сюда.
   — Я теперь редко бываю в нашем доме, — объяснила я.
   — Когда книга доплывет до вашего дома, буду рад ее получить, — беззаботно сказал он.
   — Мистер Ди, а во дворец вас вызвала королева?
   — Нет, Ханна. Я здесь, считай, инкогнито. Меня позвала принцесса Елизавета. Она попросила меня привезти ей несколько манускриптов. Принцесса изучает итальянский язык. Я достал ей несколько старинных венецианских манускриптов.
   Прежняя моя настороженность исчезла. В его словах я не услышала ничего подозрительного.
   — Хотите, я проведу вас к принцессе? — предложила я. — Так вы во дворец не попадете. А к дворцовым конюшням лучше ехать по большой дороге.
   Джон Ди хотел мне ответить, но в садовой стене вдруг открылась калитка. В проеме стояла Кэт Эшли.
   — Наша шутиха, — сказала она, будто звала меня в гости. — И наш маг.
   — Вы неправильно назвали нас обоих, — мягко, но с достоинством ответил Ди.
   Он соскочил с лошади. Из калитки, оттеснив Кэт, выскочил мальчишка-паж и взял поводья лошади Ди. Похоже, его здесь ждали, и приезд был обставлен полной тайной. Только сейчас я сообразила, что сваляла дурака. Было бы куда лучше, если бы я, не поворачивая головы, промчалась мимо.
   — Возьми и ее лошадь, — велела пажу Кэт Эшли.
   — Я сама доберусь до конюшен, — возразила я. — А потом займусь своими делами.
   — Нет, девочка, — заявила Кэт. — Раз уж тебя угораздило оказаться здесь, ты будешь заниматься нашими делами.
   — Вы не вправе приказывать мне, — напомнила я ей. — Я подчиняюсь лишь приказам королевы.
   Джон Ди осторожно взял меня за руку.
   — Ханна, мы действительно не вправе тебе приказывать. Но твой дар очень помог бы мне в том, чем я намерен заняться. Думаю, и твой господин одобрил бы твою помощь мне.
   Пока я озиралась по сторонам и мысленно ругала себя за оплошность, Кэт потащила меня в сад.
   — Нечего здесь торчать, — заявила она. — Давай, входи, а потом можешь улепетывать. Пока ты тут препираешься, нас с мистером Ди могут увидеть. Теперь сообразила? Входи, а там мы тебя не держим. Беги, если струсила.
   Она угадала: я действительно струсила. Только еще не хватало, чтобы нас кто-нибудь увидел! Я отдала поводья пажу, а сама поспешила за Кэт. Та привела меня к дверце, густо увитой плющом и потому незаметной.
   (До сих пор я думала, что знаю все закоулки дворца.) Мы поднялись по винтовой лестнице и вошли через другую потайную дверь, завешенную шпалерами. И о ее существовании я тоже не догадывалась. Дверь эта была напротив двери, ведущей в покои принцессы.
   Кэт постучалась условным стуком, и дверь мгновенно открылась. Мы с мистером Ди быстро вошли. К счастью, нас никто не видел.
   Елизавета сидела у окна, держа на коленях лютню. Итальянец — ее новый учитель музыки — расставлял на пюпитре ноты. Оба выглядели актерами, разыгрывающими невинную сценку. Настолько невинную, что у меня волосы встали дыбом.
   — Ханна, и ты здесь? — с притворным удивлением спросила принцесса.
   — Кэт почти силой привела меня сюда, — ответила я. — Думаю, мне лучше уйти.
   — Погоди, — остановила меня Елизавета.
   Уйти я так и так не могла, поскольку Кэт Эшли загородила дверь, упершись в нее своим могучим задом.
   — Скажите, с помощью Ханны вам будет легче увидеть? — спросила принцесса.
   — Без нее я вообще ничего не увижу, — признался Джон Ди. — Я таким даром не обладаю. Я лишь собирался составить гороскоп. Это все, что в моих силах. Я даже не знал, что Ханна сегодня окажется здесь.
   — А что мы увидим, если она согласится нам помочь?
   Джон Ди недоуменно пожал плечами.
   — Может, всё. Или вообще ничего. Откуда мне знать заранее? Но тогда мы хотя бы попытались определить дату рождения ребенка королевы. Узнали бы, кто родится: мальчик или девочка, здоровый ли и… возможное будущее.
   Елизавета подошла ко мне. Ее глаза ярко сверкали.
   — Помоги нам, Ханна, — почти умоляюще прошептала она. — Мы ведь все хотим это знать, и ты — не меньше других.
   Я молчала. Мне совсем не хотелось рассказывать легкомысленной Елизавете, погруженной во флирт с королем, о гнетущей обстановке душной и сумрачной родильной комнаты и о растущем отчаянии королевы.
   — Мистер Ди, я боюсь. Это запретные занятия, — призналась я, поскольку мне действительно было страшно.
   — А скажи мне, какие занятия нынче не являются запретными? — невозмутимо спросил он. — Люди, Ханна, делятся на две категории: одни задают вопросы и нуждаются в ответах, а другие думают, будто ответы уже даны. Принцесса склонна задавать вопросы, королева считает это грехом. Сам я принадлежу к людям, задающим вопросы. И ты тоже, и сэр Роберт. Спрашивать — все равно что дышать. Мне страшно даже представить себе жизнь без вопросов. Ты ведь сама любишь задавать вопросы и доискиваться ответов?
   — Меня так воспитали, — ответила я, будто оправдываясь за грех. — Но я узнала и плату за вопросы. Я видела, как дорого платили ученые за свою любознательность.
   — В моих покоях тебе ничего не угрожает, — заверила меня Елизавета. — Я нахожусь под покровительством короля и вольна делать все, что пожелаю. Теперь я в безопасности.
   — Зато я никогда не чувствую себя в безопасности! — вырвалось у меня.
   — Успокойся, дитя мое, — ласково, но твердо сказал Джон Ди. — Ты среди друзей. Неужели тебе не хватит смелости воспользоваться своим Божьим даром перед лицом Создателя и в обществе друзей?
   — Нет, — откровенно призналась я.
   Я думала о заваленной охапками хвороста городской площади Арагона, о кострах Смитфилда и о неутомимом стремлении инквизиции подозревать всех и во всем. Возможно, я была отравлена страхом, но моя боязнь родилась не на пустом месте.
   — Тем не менее ты живешь в самом сердце королевского двора, — заметил мистер Ди.
   — Я живу при дворе, поскольку служу королеве, которую люблю. Я не могу оставить службу без ее позволения. Особенно сейчас, когда ее величеству так тяжело. И еще я служу принцессе Елизавете, потому что… потому что я еще не встречала таких женщин, как она.
   Елизавета засмеялась.
   — Ты изучаешь меня, словно я — учебник, который научит тебя стать женщиной. Не возражай, я же это вижу. Ты наблюдаешь за каждым моим жестом. Скажу больше: ты пытаешься мне подражать.
   — Возможно, — пробормотала я, не желая сознаваться, что принцесса попала в самую точку.
   — И ты любишь мою сестру. Правда?
   На этот вопрос я могла ответить без страха, глядя в глаза принцессе.
   — Да. Разве можно не любить королеву Марию?
   — Тогда почему же ты не хочешь помочь своей любимой королеве и сообщить ей, когда же, наконец, родится ее медлительный ребенок? Ханна, роды уже запоздали на целый месяц. Или тебе приятно, что люди смеются над королевой? Если она ошиблась с датой зачатия, неужели ты откажешься успокоить ее? Неужели не скажешь ей, что все хорошо, что младенец в ее чреве продолжает расти и появится на свет на этой неделе или на следующей?
   Я колебалась. Мне хотелось облегчить страдания королевы. Но при обильном испанском окружении мои слова могли мне очень дорого стоить.
   — Королева спросит: откуда мне это известно? И что я ей скажу?
   — А твой дар? Забыла? — раздражаясь моей непонятливостью, спросила Елизавета. — Скажешь ей, что у тебя было видение. И совсем не обязательно докладывать Марии, где именно оно тебя посетило. Это могло произойти где угодно.
   Я задумалась.
   — А когда ты снова навестишь сэра Роберта, он будет рад услышать твой совет, — продолжала свои рассуждения Елизавета. — Ты посоветуешь ему помириться с королевой и расскажешь о будущем. Сын Марии займет английский престол, и Англия навсегда станет католической страной под испанским владычеством. Ты скажешь сэру Роберту, чтобы он отказался от всех своих надежд и ожиданий. Скажешь, что его дело проиграно, и он должен обратиться в католическую веру, просить королеву отнестись к нему снисходительно, простить ему прошлые заблуждения и освободить. Просто так никто его не освободит. Постарайся внушить ему это. От тебя многое зависит.
   Я по-прежнему молчала, но по моим вспыхнувшим щекам Елизавета все поняла.
   — Уж не знаю, как он выдержит такие новости, — почти шепотом сказала она.
   Ее слова обволакивали меня, будто заклинание.
   — Бедняга Роберт. Мы тут наслаждаемся свободой, а он по-прежнему заточен в Тауэре и даже не знает, чего ждать от будущего. Знай он, что Мария просидит на троне еще лет двадцать, а потом ее место займет наследник, как ты думаешь, стал бы он просить о прощении и освобождении? А ведь у сэра Роберта есть земли, на которых работают люди. И все они нуждаются в нем. Он ведь привык твердо стоять на земле и ощущать ветер, дующий ему в лицо. То, как живет он сейчас, — это жалкое прозябание. Сейчас сэр Роберт похож на околпаченного сокола. Так он долго не выдержит.
   — Думаете, если он будет наверняка знать о наследнике королевы, это придаст ему сил? — спросила я, совершенно не понимая логику принцессы.
   — Если у королевы родится сын, большинство нынешних узников Тауэра выйдут на свободу. Ей не будет смысла держать их там дальше. Рождение наследника обезопасит трон. Нам всем придется проститься с прежними замыслами.
   — Я помогу мистеру Ди, — сказала я, отбросив свою нерешительность.
   Елизавета кивнула, словно и не сомневалась в этом.
   — Вам нужно отдельное помещение? — спросила она у опального гостя.
   — Да. С плотно зашторенными окнами. Несколько зажженных свечей. Зеркало. Стол, покрытый льняной скатертью. Нужно и еще кое-что, но я думаю, обойдемся тем, что есть.
   Елизавета ушла в другую комнату, и оттуда донеслись звуки задвигаемых штор. Потом скрипнули ножки стола, который она пододвинула к камину. Тем временем Джон Ди разложил свои таблицы и чертежи. Когда принцесса вернулась, мистер Ди взял лист бумаги с нарисованным кругом и провел линию через дату рождения королевы и дату рождения короля.
   — Их брак был заключен в знаке Весов,[8] — сказал он. — Такой союз основан на глубокой любви.
   Я украдкой взглянула на Елизавету. Ее лицо оставалось серьезным. Похоже, принцесса забыла о флирте с Филиппом и недавнем триумфе, когда она уверяла меня, что король у нее в руках.
   — Этот брак будет плодотворным? — спросила Елизавета.
   Вместо ответа Джон Ди начертил другую линию, тоже уходящую вниз. В том месте, где она пересеклась с первой, стояли какие-то цифры. Ди наклонился, разглядывая их.
   — Я так не думаю, — сказал он. — Но могу и ошибаться. А вот указание на две беременности.
   Елизавета по-кошачьи зашипела.
   — Две? И оба младенца родятся живыми?
   Джон Ди снова заглянул в столбик цифр, затем в другой, в самом конце свитка.
   — Тут, принцесса, все очень туманно.
   Елизавета замерла. Если слова мистера Ди и повергли ее в отчаяние, внешне это никак не проявлялось.
   — Так кто же тогда наследует трон? — напряженным шепотом спросила она.
   Джон Ди провел третью линию, теперь уже горизонтальную.
   — Должно быть, вы, принцесса, — с прежней невозмутимостью ответил он.
   — Да. Я — самая вероятная наследница, — сказала Елизавета, обуздывая свое нетерпение. — Если со мной ничего не случится, я должна наследовать трон. Но стану ли королевой?
   Джон Ди поднял голову от своих чертежей и расчетов.
   — Простите меня, ваше высочество, но здесь много неясностей. Любовь королевы к своему супругу и желание родить ребенка… это как завеса, мешающая видеть. Я еще не встречал женщины, которая столь сильно любила бы своего мужа и столь же сильно мечтала бы стать матерью. Ее желание родить пронизывает каждый символ на гороскопе. Если бы телесное устройство королевы подчинялось ее желанию, ребенок уже давным-давно родился бы.
   Елизавета кивнула. На ее лице не отражалось ничего. Оно было прекрасным, как у статуи.
   — А с помощью Ханны вы увидите яснее? — осторожно спросила она.
   Джон Ди повернулся ко мне.
   — Ну что, Ханна, попробуем? Давай посмотрим, что откроется тебе. Надеюсь, ты помнишь: мы занимаемся богоугодным делом и спрашиваем совета у ангелов.
   — Я попробую, — сказала я.
   Я не испытывала особого желания входить в сумрачную комнату и вглядываться в такое же сумрачное зеркало. Но мне очень хотелось помочь двум людям, которых я любила. Я думала, как будет здорово принести сэру Роберту новости, способствующие его освобождению. Мне хотелось принести благую весть королеве. Я представила, какой радостью наполнится ее сердце, и вошла в соседнюю комнату.
   На столе стояло зеркало в золотой оправе. По обе стороны от него чуть вздрагивали огоньки свечей. Стол был покрыт белоснежной скатертью. Прямо на скатерти Джон Ди нарисовал пятиконечную звезду, а в каждом углу проставил знаки силы. Темное перо, которым он рисовал, задевало за нити скатерти и отчаянно брызгало.
   — Дверь должна оставаться закрытой, — сказал он Елизавете. — Я не знаю, сколько времени нам понадобится.
   — А можно и мне остаться с вами? — спросила она. — Я не пророню ни звука.
   Ди покачал головой.
   — Нет, принцесса. Вы можете не проронить ни звука, но ваше присутствие все равно будет сказываться. Здесь не должно быть никого, кроме меня, Ханны и ангелов, если они соблаговолят нас посетить.
   — Но ведь вы мне все расскажете потом? — с неистовством в голосе спросила Елизавета. — Я хочу знать все, а не только то, что мне, по-вашему, положено знать. Я должна знать все!
   Ди лишь кивнул и закрыл дверь. Я почувствовала, что он отгородился от принцессы не только закрытой дверью, но и незримым барьером. Затем мистер Ди выдвинул стул и осторожно усадил меня напротив зеркала. Кроме моего отражения, из зеркала на меня смотрело его лицо.
   — Ты согласна добровольно помогать мне? — спросил он.
   — Да, мистер Ди.
   — Ты, Ханна, наделена великим даром. Я бы, не задумываясь, отдал всю свою ученость, чтобы иметь такой же.
   — А я хотела бы найти решение неразрешимой задачи, — призналась я. — Я хочу, чтобы Елизавета получила трон, но чтобы и Мария его не потеряла. Я хочу, чтобы у королевы родился наследник, но чтобы его рождение не лишило бы Елизавету прав на престол. И я всем сердцем желаю, чтобы сэр Роберт вышел на свободу и больше никогда бы не строил заговоров против королевы. А еще я хочу быть здесь и одновременно — со своим отцом.
   Джон Ди улыбнулся.
   — Мы с тобой — самые никчемные заговорщики, — тихо сказал он. — Мне все равно, какая королева правит, — только бы она не преследовала людей за их веру. Я хочу, чтобы были восстановлены библиотеки и исчезли все запреты на знания. Я хочу, чтобы Англия освоила омывающие ее моря и продолжала освоение других морей и земель, находящихся к западу от нас.
   — Но как все это исполнить? — спросила я.
   — Прислушаемся к советам ангелов, — без тени улыбки ответил мистер Ди. — Лучших советчиков для нас с тобой нет.
   Джон Ди отошел в сторону и стал тихо читать на латыни молитву, прося ангелов помочь нам в этом богоугодном деле.
   — Аминь, — искренне произнесла я и стала ждать.
   Мне показалось, что ждала я очень долго. В зеркале отражались огоньки свечей. Постепенно темнота вокруг них стала еще темнее, а само пламя посветлело. Потом я стала замечать неоднородность пламени. Оно состояло из нескольких слоев. После светлого слоя шел темный, а черные свечные фитили окружали небольшие туманные пятнышки. Строение пламени настолько поглотило мое внимание, что я совсем забыла о нашем с Ди гадании. Я просто глазела на слегка колеблющиеся огоньки свечей, пока не заснула. Проснулась я от мягкого прикосновения руки Джона Ди к моему плечу.
   — Выпей, дитя мое, — заботливо предложил он, протянув мне кружку с теплым элем.
   Я привалилась к спинке стула. Эль был очень кстати, поскольку в горле у меня пересохло. На меня навалилась тяжесть. Глаза все время закрывались, будто я заболела.
   — Простите, мистер Ди. Я, наверное, заснула.
   — И ты ничего не помнишь? — удивленно спросил он.
   Я покачала головой.
   — Помню, что разглядывала пламя свечей и потом уснула.
   — А ты не просто спала. Ты говорила на непонятном мне языке. Думаю, это был ангельский язык. Слава Богу, что ты можешь говорить с ними на их языке. Я постарался все записать как можно подробнее. Потом я попробую во всем разобраться. Кто знает, вдруг это ключ к разговору с Богом?
   Он замолчал.
   — А что-нибудь понятное вам я говорила? — спросила я, потрясенная его словами.
   — Я спрашивал тебя по-английски. Ты отвечала мне на испанском языке… Не волнуйся, Ханна, — успокоил меня мистер Ди, заметив тревогу на моем лице. — Ты не сказала ничего такого, что могло бы тебе повредить. Ты рассказывала мне о королеве с принцессой.
   — Что я говорила о них?
   Джон Ди медлил с ответом.
   — Дитя, если бы ангел, ведущий тебя по жизни, пожелал сделать эти слова известными тебе, ты бы произнесла их в своем обычном, бодрствующем состоянии.
   Я кивнула.
   — Но ангел этого не пожелал. Стало быть, тебе лучше о них не знать.
   — А что я скажу сэру Роберту, когда увижу его? Что я скажу королеве о ее ребенке?
   — Можешь сказать сэру Роберту: через два года он будет свободен, — твердо ответил Джон Ди. — В его жизни наступит момент, когда он снова отчается, считая, что для него все потеряно. Но на самом деле это будет предвещать новое начало. Пусть ни в коем случае не отчаивается. Ты можешь обнадежить и королеву. Если бы ребенок появлялся у женщины только потому, что она давно о нем мечтала, потому что она страстно хочет быть матерью и любит своего мужа, королева первой получила бы желанное дитя. И этот ребенок уже живет в ее сердце. А вот живет ли он и в ее чреве — этого я тебе сказать не могу. И чем окончатся ее нынешние роды — тоже.
   Я встала.
   — Мне пора идти, — сказала я. — Нужно еще вернуть лошадь на конюшню. Но, мистер Ди, вы мне…
   — Я не сказал о принцессе Елизавете?
   — Да. Что будет с нею? Наследует ли она трон?
   Джон Ди улыбнулся.
   — А ты помнишь, что ты говорила, когда мы гадали впервые?
   Я кивнула.
   — Ты тогда сказала: будет ребенок и ребенка не будет. Думаю, это относится к первенцу королевы, которому уже давно надлежало бы появиться на свет, но он не появляется. Еще ты говорила: будет король и не будет короля. Это относилось к Филиппу Испанскому. Мы хоть и называем его королем, но он не является и никогда не станет королем Англии. И наконец, ты говорила о королеве-девственнице, которую все забудут, и о другой королеве, но не девственнице.
   — Так это, наверное, я говорила о королеве Джейн. Она была королевой-девственницей, и ее уже все забыли. А Мария была королевой-девственницей, но теперь замужняя королева. Разве речь не о них?
   — Возможно, — уклончиво ответил Джон Ди. — Думаю, час принцессы еще настанет. Есть еще кое-что, но об этом я тебе не скажу. А теперь идем. Елизавета заждалась.
   Я молча направилась к двери. Мистер Ди задержался, чтобы погасить свечи. В зеркале мелькнуло его сосредоточенное лицо. Что же еще я могла сказать во время своего странного сна?
   — Ну, что ты видела? — подскочила ко мне Елизавета, едва я вышла из комнаты.
   — Ничего, — ответила я и чуть не засмеялась. Лицо принцессы вытянулось, как у обманутого ребенка. — Спрашивайте у мистера Ди. Я ничего не видела, поскольку уснула.
   — Но ты же говорила во сне? А он что-то видел?
   — Ваше высочество, спросите лучше у мистера Ди, — сказала я, направляясь к двери. Чтобы не тратить время, я ограничилась легким поклоном. — Мне еще нужно вернуть лошадь на конюшню. Это любимая лошадь королевы. Если я этого не сделаю сейчас, лошадь начнут разыскивать, а с нею и меня.
   Елизавета неохотно кивнула. Я взялась за ручку, но тут снаружи послышался уже знакомый мне условный стук. Кэт оттолкнула меня и распахнула дверь. В комнату стремительно вошел какой-то человек, и дверь снова закрылась. Я сжалась, узнав в вошедшем сэра Уильяма Пикеринга, давнего друга Елизаветы и участника заговора Уайетта. Неужели сэра Уильяма простили и позволили ему вернуться ко двору? Вскоре я сообразила: никто его не прощал и не возвращал ко двору. Его визит к Елизавете тоже был тайным.
   — Ваше высочество, мне пора, — упрямо сказала я.
   — Погоди, — задержала меня Кэт. — Вскоре тебе нужно будет отнести мистеру Ди несколько книг. Он передаст тебе кое-какие бумаги для сэра Уильяма. Их ты отнесешь в один дом. Потом я тебе расскажу, в какой. А теперь покажись сэру Уильяму, чтобы он тебя запомнил. Сэр Уильям, это — шутиха королевы. Она принесет нужные вам бумаги.
   Если бы эти слова произнесла не Кэт Эшли, а кто-то другой, я бы и не вспомнила о предостережении сэра Роберта. Но сейчас оно мгновенно всплыло у меня в памяти. Значит, сэр Роберт знал, что принцесса не успокоится? Притихшие было страхи вспыхнули вновь. Мне захотелось опрометью выбежать из покоев принцессы.
   Я повернулась к Кэт, стараясь не глядеть на сэра Уильяма и жалея, что не ушла отсюда несколькими минутами раньше.
   — Прошу прощения, миссис Эшли, но сэр Роберт, мой господин, велел мне никому ничего не передавать и не выполнять ничьих поручений. Так он мне приказал. Я должна была лишь сказать вам о лентах и после не соглашаться ни на какие поручения. Простите меня все, но я не могу помогать вам в ваших делах.
   Я выбежала из комнаты раньше, чем собравшиеся успели раскрыть рот. Я пронеслась по коридору и, только отбежав на приличное расстояние, позволила себе остановиться, успокаивая дыхание. У меня было четкое ощущение, что я едва не вляпалась в какое-то опасное дело. Издали донесся мягкий звук задвигаемого засова (его щедро смазали) и глухой удар от соприкосновения зада Кэт Эшли с дверью. Пусть играют в свои опасные игры без меня.
   

   Наступил июнь. Срок родов у королевы Марии запаздывал более чем на месяц. Беспокойство королевы постоянно нарастало, а по стране множились слухи и домыслы. Уже отцвел боярышник; живые изгороди и дороги были, словно снегом, усыпаны его лепестками. Теплый ветер разносил густой аромат цветущих лугов. Мы по-прежнему оставались в Хэмптон-Корте, хотя обычно королевский двор в это время начинал летние перемещения из дворца во дворец. Мы ждали. В садах вовсю цвели розы, а в птичьих гнездах уже пищали народившиеся птенцы. Только королева оставалась наедине со своей неимоверно затянувшейся беременностью.
   Король заметно помрачнел, став мишенью для шуток и колкостей английских придворных. Он начал серьезно опасаться за свою жизнь, поэтому на всех подступах ко дворцу, на всех дорогах и причалах денно и нощно дежурили его солдаты. Филипп почему-то считал: если королева вдруг умрет в родах, во дворец ворвется многотысячная толпа, и испанцам не поздоровится. Спасти его могло лишь благорасположение новой королевы, Елизаветы. Неудивительно, что принцесса чувствовала свою силу и вела себя почти как королева. В своих темных платьях она была похожа на черную кошку, объевшуюся сливками из хозяйской кладовой.
   Испанские придворные из свиты Филиппа тоже становились все раздраженнее, будто затянувшаяся беременность королевы ставила под сомнения их мужские качества. Они уже не смеялись во все горло и не ловили на себе завистливые взгляды. Они откровенно боялись непредсказуемости английского народа. Испанцы чувствовали себя маленьким отрядом в чужой и враждебной стране, откуда им не выбраться. Их безопасность могло обеспечить только рождение наследника, а он никак не желал появляться на свет.
   Не лучше было настроение и у фрейлин королевы. Им казалось, что из них делают дур, заставляя шить салфеточки, слюнявчики и распашонки для ребенка, который неизвестно когда родится. Те, кто помоложе, надеялись, что еще весной при дворе начнутся веселые празднества, а в мае наступит пара балов, пикников и маскарадов. Вместо этого им по очереди приходилось потеть и томиться в полутемной родильной комнате, присутствуя при многочасовых молениях королевы. Оттуда они выходили с презрительно сморщенными лицами, отирая пот со лба. Выражение их лиц было весьма красноречивым: да, и сегодня тоже — никаких признаков скорого начала родов, и королева ничуть не ближе к заветному моменту, чем два месяца назад.
   Одна только Елизавета вела себя так, будто тягостный обстановки при дворе не существовало. Она постоянно разгуливала по садам с книжкой в руках. Никто не шел с нею рядом, никто открыто не заводил с нею дружеских отношений, никто не рисковал быть заподозренным в общении с опальной принцессой. Однако все помнили: Елизавета — наследница престола. Пока надежды на рождение наследника были велики, ей прочили участь вечной принцессы. Но наследник все не рождался и мог вообще не родиться, а Елизавета как-никак — уже существующая и притом законная претендентка на английский трон. Неизвестно, думал ли обо все этом Филипп, но глаз от принцессы он не отводил.
   За обедом, прежде чем закрыть глаза и прочитать молитву, Филипп склонял голову в ее сторону. Утром он улыбался Елизавете и желал ей счастливого дня. В те редкие дни, когда при дворе устраивали танцы, Елизавета тоже принимала в них участие. Филипп откидывался на спинку кресла и наблюдал за принцессой. Его глаза были полузакрыты, а лицо не выдавало мыслей. Елизавета вела себя осмотрительно. Она не позволяла себе открыто смотреть на короля, а поглядывала на него искоса, украдкой, из-под опущенных ресниц. Она безупречно исполняла все фигуры танцев; разве что чуть сильнее, чем надо, покачивала бедрами. Когда танцы заканчивались, она делала реверанс перед пустым троном. Голова Елизаветы оставалась низко склоненной, чтобы никто не видел ее торжествующих глаз. Она прекрасно знала, что Филипп следит за каждым ее шагом, что за его внешним спокойствием бушуют неудовлетворенные страсти. Мария, уставшая и отчаявшаяся, не была ей соперницей, однако Елизавете нравилось унижать старшую сестру, разжигая в ее муже непонятные, пугающие желания.
   

   Как-то в первых числах июля, когда дневной зной сменился приятной вечерней прохладой, я шла на обед в большой зал. Вдруг кто-то осторожно тронул меня за рукав. Я обернулась и увидела мальчишку-пажа, слугу сэра Уильяма Пикеринга. Я сразу же посмотрела в сторону лестницы — не видел ли кто его появление во дворце. Придворные были заняты разговорами и едва ли заметили какого-то мальчишку. Тогда я наклонила голову.
   — Сэр Роберт просил тебе передать, что Джона Ди арестовали за составление гороскопа королевы, — скороговоркой выпалил мальчишка, дыша мне прямо в ухо. — Он сказал, чтобы ты сожгла все его книги и письма.
   Через мгновение маленького пажа уже не было рядом, а вместе с ним умчалось и мое спокойствие. Я пошла в зал. Я умела нацеплять на лицо маску спокойствия, но мне было никак не унять бешено стучащее сердце, а рука сама собой тянулась к щеке — стирать несуществующую копоть. Я думала только о книге, которую Джон Ди отправил моему отцу в Кале, а тот переслал в Лондон. Вряд ли отец думал, что наводит беду на наше лондонское жилище и на меня.
   Ночью я не сомкнула глаз. Я лежала, слушая неутихающий стук своего сердца. Мысли путались. Как защитить себя, как сберечь отцовские коллекции, пока еще пылящиеся в домике на Флит-стрит? А вдруг Джон Ди рассказал, что я согласилась гадать с ним? Вдруг за ним уже следили и знали о его визите к Елизавете? Ведь кто-то донес о составлении им гороскопа королевы; значит, в окружении принцессы есть один или несколько шпионов. Вдруг этот обаятельный сэр Уильям тоже арестован и, спасая свою шкуру, приплел и меня, сказав, что я выполняла поручения для него и Елизаветы?
   Мне было не дождаться рассвета. Едва небо за окном моей комнатки посерело, я вскочила с постели и в пять часов утра была уже на причале, ожидая попутную лодку, чтобы добраться до Лондона.
   Мне повезло. Старый лодочник, начавший день спозаранку, заметил, как я размахиваю руками. Он причалил и взял меня на борт. Солдат, охранявший причал, даже не заметил, что я вовсе не парень.
   — По девкам шлялся? — спросил меня старик и подмигнул.
   Он тоже не заметил, кто перед ним, и думал, что паж провел ночь с дворцовыми кухарками и теперь торопился своевременно унести ноги.
   — Да, будь они неладны, — подыгрывая ему, ответила я и прыгнула в лодку.
   Добравшись до Флит-стрит, я расплатилась с лодочником и соскочила на берег. К дому я шла, озираясь на каждом шагу. Я хотела еще издали убедиться, цела ли дверь или у нас успели побывать. Час был слишком ранний, и наш любопытный сосед еще спал. Лишь хозяйки отпирали двери хлевов, чтобы отвести сонных коров пастись. Ни им, ни коровам не было до меня никакого дела.
   И все равно я не торопилась входить в дом. Встав напротив, я еще раз осмотрела всю улицу. Убедившись, что она пуста, я перебежала через грязную мостовую, быстро открыла дверь, вошла и тут же закрылась на ключ и засов.
   Внутри было прохладно, пыльно и сумрачно. Все здесь оставалось таким же, как и в прошлый мой приход. Никто сюда не врывался и ничего не искал. «Пока не врывался», — напомнила я себе. Но пришла я вовремя. На прилавке лежал злополучный пакет с надписью, сделанной рукою отца: «Для мистера Джона Ди». Сосед получил этот пакет и оставил на прилавке. Славная улика. Наверное, вполне достаточная, чтобы сжечь меня в Смитфилде.
   Я развязала бечевку, сломала отцовскую печать и развернула бумагу. Внутри я нашла не одну, а две книги, обе на латыни. Одна сплошь состояла из таблиц, показывающих положение планет и звезд, а вторая была руководством по астрологии. Отлично! Две книжки по астрологии у нас дома, и предназначены они не кому-нибудь, а Джону Ди, арестованному за составление гороскопа королевы, где была указана дата ее смерти. Вполне достаточно, чтобы повесить нас с отцом как государственных преступников.
   Я отнесла книги к пустому очагу и торопливо скомкала бумагу, в которую они были завернуты. У меня дрожали руки. Несколько минут я потратила на высекание огня. Трут никак не желал тлеть, а мой страх нарастал с каждой минутой. Наконец я высекла приличный сноп искр, и трут затлел. Я раздула его, зажгла свечу и уже ею подожгла бумагу. Пламя свечи лизнуло бурую, измятую поверхность бумаги. Я держала ее на весу, пока она не покрылась ярко-оранжевым пламенем и огонь не начал угрожать моим пальцам.
   Сжечь книгу целиком можно, лишь когда в очаге горят дрова. Дров у меня не было (я великодушно отдала их соседу). Оставался единственный способ: вырывать из книги по паре дюжин страниц и сжигать. Я решила начать с первой, где были таблицы. Ее тонкая, мягкая бумага легко поддалась, будто сознавала, что на ней напечатаны опасные вещи и огонь снимет с нее этот грех. Оставалось лишь вырвать страницы из хлипкого переплета. И тут я остановилась.
   Я не могла это сделать. И не хотела. Я сидела на корточках, держала злополучную книгу в руках, смотрела на догорающую обертку и понимала: даже перед лицом смертельной угрозы я не смогу заставить себя сжечь книгу.
   Это противоречило моей природе. Мы с отцом скитались, нагруженные книгами. Самые ценные он нес у сердца. Уже тогда многие из них считались еретическими и были запрещены. Я видела, как отец продает и покупает книги; я видела, с какой радостью он давал книги просто почитать. Их не всегда возвращали, но он все равно радовался, что с помощью этих книг знания пойдут распространяться дальше и дальше. Я помню, как искренне радовался он, находя в чужой книжной лавке недостающий том. Над некоторыми книгами он буквально трясся, и не потому, что был скуп. Он слишком дорожил содержащимися в них знаниями. А некоторые возвращенные книги радовали его ничуть не меньше, чем библейский отец радовался возвращению блудного сына. Книги заменяли мне братьев и сестер. Я не могла восстать против своей природы. Я не могла уподобиться суеверным малограмотным людям, торопящимся уничтожить то, что они не в силах понять.
   Я вспомнила письмо Дэниела, его рассказ об учебе в Падуе и Венеции. Я разделяла его радость, поскольку мы оба привыкли любить книги и ценить знания. Мы оба верили, что когда-нибудь не будет запретных знаний, и людей, собирающих книги, будут не преследовать, а почитать. Как я могла сейчас сжечь две эти книги? А вдруг в них содержится ключ к тайнам мира, к пониманию его законов? Джон Ди был великим ученым. Если он приложил столько сил, чтобы тайно переправить эти книги в Англию, они наверняка очень важны и дороги ему. Я не могла решиться сжечь их. Если я их сожгу, то окажусь ничуть не лучше инквизиторов, тащивших мою мать на костер. Я стану одной из тех, кто боится знаний и верит, что их надо уничтожать.
   Нет, я не желала быть косвенной пособницей инквизиторов. Даже рискуя собственной жизнью, я не могла стать губительницей книг. Пусть я была очень молодой и многого не понимала. Но я жила в самом сердце мира, который только-только начинал задавать вопросы; я жила в эпоху, когда люди поняли, насколько важно задавать вопросы и доискиваться ответов. Кто отважится сказать, куда нас заведут эти вопросы? Я ничего не понимала в таблицах, странных знаках и столбцах цифр. Но вдруг с помощью этих таблиц можно найти лекарство и навсегда избавить мир от чумы? Вдруг с их помощью капитан корабля всегда сможет узнать, где находится его судно? Там могут содержаться удивительные секреты, рассказывающие о том, как научиться летать или достичь бессмертия. Я же не знала, что сейчас держу в руках. Но я понимала: уничтожение книг — такое же преступление, как убийство новорожденного младенца. Знания не менее драгоценны, чем новая жизнь.
   Не скажу, что подобные мысли утихомирили все мои страхи. Нет. На сердце у меня по-прежнему было тяжело. Я взяла опасные книги и запихнула их подальше, спрятав под вполне невинными томами. Если за домом следят, я смогу разыграть незнающую дурочку. Главное, я уничтожила наиболее опасные улики: бумагу, где отцовской рукой было написано имя Джона Ди. Мой отец находился далеко от Лондона и не имел прямых связей с мистером Ди.
   Я встряхнула головой, устав убеждать себя, что все не так уж и опасно. Опасно, и еще как. По правде говоря, между мною и Джоном Ди хватало связующих нитей, если кому-то понадобится их найти. И между Ди и моим отцом — тоже. Я была шутихой сэра Роберта, затем — шутихой королевы и, наконец, — шутихой принцессы. Я знала многих людей, с кем знаться нынче было опасно. Мне оставалось лишь надеяться, что шутовской наряд пока меня защищает, что море между Англией и Кале защищает моего отца, а ангелы мистера Ди не дадут его в обиду и сумеют защитить даже на дыбе или когда палачи сунут ему в руки вязанку дров и заставят тащить ее к столбу.
   Все это являлось слабым утешением для девчонки, чье девичество прошло в скитаниях, в необходимости скрывать свою веру, свой пол и даже себя. Но что делать, если в Англии станет совсем невыносимо и сюда действительно придут испанские порядки? Мысль о бегстве из Англии была для меня даже страшнее мысли оказаться в руках инквизиторов. Помню, в наших скитаниях по Европе отец обещал мне, что Англия станет нашей новой родиной, и там мы будем в безопасности. Я верила ему. Когда королева клала мою голову к себе на колени и нанизывала на пальцы завитки моих волос, я верила ей, как родной матери. Я не хотела покидать Англию. Я не хотела расставаться с королевой. А сейчас мне хотелось поскорее уйти отсюда. Я отряхнула с камзола пыль, поправила шапочку и выбралась на улицу.
   В Хэмптон-Корт я вернулась к завтраку. От реки я пробежала через пустынный в это время сад и вошла во дворец со стороны конюшен. Все, кто видел меня, решили, что я опять с утра пораньше каталась верхом.
   — Доброе утро! — приветствовал меня один из слуг.
   — Доброе утро, — ответила я, одарив его улыбкой неисправимой лгуньи.
   — Как сегодня наша королева?
   — В довольно веселом расположении духа, — лихо соврала я.
   Не видя солнца и дневного света, королева становилась все бледнее. Шел десятый месяц ее беременности. В противоположность Марии, Елизавета становилась все более живой, цветущей и уверенной в себе. Она не избегала необходимости навещать сестру. Наоборот, являлась по первому требованию, предлагая поиграть на лютне, спеть что-нибудь или даже сшить какой-нибудь пустячок для младенца. В такие моменты королева словно переставала существовать. Елизавета была всем, чем Мария хотела бы стать, но не могла. Точнее, смогла на очень короткое время. Сейчас она постоянно держала руку на животе (мало ли, вдруг ребенок шевельнется) и даже со своим внушительным животом напоминала тень. Тень ожидала рождения тени. Иногда мне казалось, что от королевы осталась лишь телесная оболочка, а ее душа вместе с душой долгожданного ребенка удалились в иные пределы, где Мария может сполна наслаждаться радостью материнства.
   Продолжая наблюдать за королем, я убедилась, что он — человек ведомый. Все направляло его к безупречной верности своей жене: ее любовь, ее уязвимое состояние, необходимость как-то уживаться с английской знатью и поддерживать у государственного совета благожелательное отношение к испанской политике, когда страна потешалась над бесплодным королем. Филипп это знал. Он был блестящим политиком и опытным дипломатом, но он не мог совладать с собой. Куда бы Елизавета ни направлялась, он следовал за нею. Если она выезжала прокатиться верхом, король требовал себе лошадь и скакал ее догонять. Когда она танцевала, он поедал ее глазами и повелевал музыкантам повторять танец, чтобы полюбоваться еще. Естественно, принцесса занималась испанским языком. Филипп придирчиво разглядывал испанские книги, которые она читала, и исправлял ее произношение, говоря скучноватым голосом завзятого учителя. Тем временем его глаза перемещались от ее губ к вырезу платья и рукам, небрежно сложенным на коленях.
   — Ваше высочество, вы ведете опасную игру, — не раз говорила я принцессе.
   — Ханна, это моя жизнь, — отвечала Елизавета. — Когда король на моей стороне, мне нечего бояться. А если он вдруг станет холостым, лучшей партии для замужества мне не найти.
   — Вы говорите это о муже вашей сестры? — не выдержала я. — В вас что, нет ни капли сочувствия к ее ужасающему положению?
   — Ханна, давай не будем затевать разговор о сочувствии, а то неизвестно, куда он нас заведет.
   Потом она улыбнулась и, сощурив глаза до щелочек, добавила:
   — Я просто прониклась ее мыслями о прочном союзе между Испанией и Англией. Такой союз будет диктовать свою волю всем остальным странам, — сказала она таким тоном, будто мы обсуждали фасоны летних платьев.
   — Королева тоже так думала, но пока что лишь заимствовала у испанцев законы против еретиков, — не удержалась я от ехидства. — Мечты о наследнике привели ее к добровольному заточению в душной комнате, а тем временем ее сестра наслаждается солнцем и воздухом и флиртует с ее мужем.
   — Королева полюбила мужчину, женившегося на ней из политических соображений, — напомнила мне Елизавета. — Я бы не была такой дурой. Если бы он женился на мне, у нас все было бы наоборот. Это я вышла бы за него из политических соображений, а он бы потерял голову от любви. И мы бы еще посмотрели, чье сердце разбилось бы первым.
   — Он что, уже признался вам в любви? — шепотом спросила я, ужасаясь своему вопросу. Перед глазами всплыло страдальческое лицо Марии. — Он обещал жениться на вас, если королева вдруг умрет?
   — Ханна, ты как-то говорила, что учишься у меня быть женщиной. Вот тебе ценный урок. Усвой его, пригодится. Филипп меня обожает. А если мужчина тебя обожает, его можно заставить сказать что угодно.
   

   Разузнать о Джоне Ди было делом непростым и довольно опасным. Пожалуй, расспрашивать о нем было даже опаснее, чем в свое время — о принцессе Елизавете. Мистер Ди просто исчез, словно никогда и не существовал. Затерялся в страшных застенках английской инквизиции, гнездо которой находилось в соборе Святого Павла и управлялось епископом Боннером. Епископ был неутомим по части снабжения Смитфилда живыми «дровами». Каждую неделю он отправлял на костер не менее полудюжины мужчин и женщин.
   Безопаснее всего было справиться насчет Джона Ди у нашего шута Уилла Соммерса, что я и сделала утром, найдя его на садовой скамейке, где он, словно ящерица, наслаждался солнцем.
   — Пока еще жив, — сказал шут, приоткрыв один глаз. — Тсс!
   — Ты что, спишь? — спросила я, намереваясь побольше узнать об арестованном.
   — Я пока еще жив, — ответил Уилл. — Таким образом, у нас с ним есть кое-что общее. Но меня не поднимают на дыбу, не сдавливают грудь сотней камней и не таскают на допрос в полночь, на рассвете и во всякое другое время, забыв накормить завтраком. Так что общего у нас немного.
   — Он признался? — шепотом спросила я.
   — Едва ли он это сделает, — возразил практичный Уилл. — Если он признается, то сам себе подпишет смертный приговор, и на этом даже малая общность между нами прекратится. Я пока еще жив и просто сплю.
   — Уилл…
   — Быстро засыпаю и сплю без сновидений и без разговоров.
   

   Я отправилась искать Елизавету. Прежде я подумала, не поговорить ли с Кэт Эшли. Но я знала: она меня презирает за стремление «быть хорошей для всех». Интуиция мне подсказывала, что с Кэт лучше не связываться.
   Не зная, где искать принцессу, я вдруг услышала звуки охотничьих рожков. Придворные возвращались с охоты. Я поспешила в конюшни. Буквально сразу же туда ворвались разгоряченные охотой гончие псы, а затем и не менее возбужденные всадники. Елизавета ехала на статном черном коне, подаренном ей королем. Ее шляпа сбилась набок, а лицо сияло от радости. Придворные спешивались и наперебой звали своих конюхов. Я подбежала к принцессе, схватила поводья ее коня и, пользуясь общим гулом, спросила:
   — Ваше высочество, вам что-нибудь известно о Джоне Ди?
   Елизавета повернулась ко мне спиной и потрепала коня по лоснящемуся боку.
   — Умница, Лучик, — громко сказала она, разговаривая с конем. — Ты меня порадовал. — Затем, перейдя почти на шепот, она продолжила, уже для меня: — Его схватили за предсказания и расчеты.
   — Что? — в ужасе спросила я.
   Принцесса поразила меня полнейшим спокойствием.
   — Говорят, он пытался составить гороскоп королевы и вызывал духов для предсказания будущего.
   — А он может назвать имена других, которые ему помогали в этом?
   — Когда человека обвиняют в ереси, и он знает, чем это пахнет, он нередко начинает чирикать, как дрозд, — сказала она, поворачиваясь ко мне с беззаботной улыбкой, будто арест Ди не ставил под удар ни ее, ни меня. — Его вздернут на дыбу. Этой боли не выдерживает никто. Так что его заставят говорить.
   — Его обвиняют в ереси?
   — Так мне сказали.
   Принцесса перебросила поводья конюху и направилась во дворец.
   — Его сожгут? — спросила я.
   — Несомненно.
   — Ваше высочество, что нам делать?
   Елизавета крепко обхватила меня за плечи, будто без ее поддержки я бы рухнула на землю. Ее рука совсем не дрожала.
   — А мы будем ждать. И надеяться пережить это и остаться в живых. Все как всегда, Ханна. Ждать и надеяться выжить.
   — Вы-то выживете, — с нескрываемой горечью сказала я.
   Елизавета повернулась ко мне. На ее губах была веселая улыбка, но глаза пылали, как два уголька.
   — Да, Ханна. До сих пор мне это удавалось.
   

   В середине июня беременная королева решилась нарушить традицию и выйти из родильной комнаты на свет и воздух. Врачи сами не знали, поможет ли ей это или повредит, и лишь надеялись, что прогулки на свежем воздухе пробудят в ней аппетит. Мария почти ничего не ела, и они опасались за ее состояние, не говоря уже о состоянии младенца. И королева начала гулять. Она гуляла по утренней прохладе и по вечерам, когда спадала жара. Местом прогулок служил ее личный сад. Мария медленно ходила по дорожкам, сопровождаемая лишь ближайшими фрейлинами. И куда только девалась ее красота, ее очарование женщины, безумно влюбленной в Филиппа Испанского? Куда исчезло ее лучащееся радостью лицо? Мария возвращалась в свое прежнее состояние неуверенной, преждевременно состарившейся женщины, какой я ее увидела два года назад. Ее лицо бледнело, глаза тускнели, и вместе с телесной привлекательностью от нее уходила уверенность в любви и счастье. Она возвращалась к состоянию, с которым сжилась за годы детства и юности, — к одиночеству, пронизанному страхом и неопределенностью. Сейчас она была похожа на больного человека, движущегося не к выздоровлению, а к смерти.
   — Доброе утро, ваше величество, — сказала я, опустившись на одно колено.
   Мария отрешенно смотрела на быстрое течение Темзы, бегущей мимо речного причала. Вблизи берега шумно плескался выводок утят. Их мамаша зорко следила за своими чадами и явно любовалась забавным кувырканием пушистых комочков. Даже утки на Темзе обзавелись потомством, а красивая колыбель с вдохновенными стихами, готовая принять надежду Англии, по-прежнему стояла пустой.
   — А, это ты, Ханна, — сказала королева, поворачиваясь ко мне.
   Ее взгляд по-прежнему был таким же отрешенным. Сомневаюсь, что она видела меня.
   — Как вы себя чувствуете? — учтиво спросила я, хотя и так знала ответ.
   Королева попыталась улыбнуться, но ее губы скорбно искривились.
   — Плохо я себя чувствую, Ханна, — призналась она.
   — У вас боли?
   Она покачала головой.
   — Я была бы им рада. Я бы благословляла схватки. Нет, Ханна. Я ничего не ощущаю: ни в теле, ни в сердце.
   Я подошла ближе и, чтобы хоть как-то ее утешить, сказала:
   — Быть может, это просто мрачные мысли накануне родов. Я слышала, у женщин в такие моменты появляются странные желания. Им вдруг хочется свежих фруктов или даже печной золы.
   — Сомневаюсь, — тихо сказала она, протягивая ко мне руки. Сейчас королева сама была похожа на больного ребенка. — Где же твой дар, Ханна? Неужели ты не можешь увидеть и сказать мне правду?
   Я без особого желания взяла ее руки. От них исходили отчаяние и холод, будто сейчас был не июнь, а октябрь, и королева окунула ладони в студеную воду реки. Мария увидела ужас на моем лице и сразу все поняла.
   — Он ушел, да? — прошептала она. — Я его уже потеряла?
   — Ваше величество, откуда мне знать? — пробормотала я. — Я же не врач, чтобы рассуждать о подобных вещах. Тут нужны знания и опыт…
   Мария встряхнула головой. Солнечный луч заиграл на богатой вышивке ее капюшона, на золотых серьгах. Все это мирское богатство лишь подчеркивало опустошенность ее души.
   — Я это знала, — прошептала королева. — В моем чреве был сын, а теперь он ушел. Там, где прежде я чувствовала жизнь, теперь пустота.
   Я все еще держала ее руки и вдруг поняла, что растираю их, пытаясь согреть. Так иногда люди растирали руки трупу, пытаясь вернуть в него жизнь.
   — Не отчаивайтесь, ваше величество! — воскликнула я. — У вас будет другой ребенок. Если вы смогли зачать одного, сможете и второго. То, что произошло с вами, происходит с сотнями женщин. После неудачной беременности наступает удачная, и они рожают здоровых детей. Значит, и вы сможете.
   Не знаю, слушала ли она меня. Королева с тоской смотрела на воду, словно хотела, чтобы Темза унесла ее из жизни.
   — Ваше величество, — прошептала я. — Королева Мария! Дорогая моя, очнитесь!
   Она повернулась ко мне. Ее лицо было мокрым от слез.
   — Это как проклятие, — бесцветным, измученным голосом произнесла она. — Все началось, когда мать Елизаветы отобрала от нас отца и разбила сердце моей матери. С тех пор моя мать начала чахнуть. Все началось, когда мать Елизаветы совратила моего отца, склонила его ко греху и увела от истинной веры. Неудивительно, что он умирал в таких муках. Может, это и есть проклятие. Но мне, Ханна, не хватает сил разрушить его. Сколько попыток я предприняла. Видно, это выше моих сил. Слишком много печалей, потерь и греха, чтобы я одна могла все исправить. Говорю тебе: это выше моих сил. А теперь Елизавета увела и моего мужа — величайшую радость моей жизни. Единственного мужчину, который любил меня и которого смогла полюбить я с тех пор, как лишилась матери. Елизавета отобрала у меня мужа. И сын, не родившись, ушел от меня. Зачем ему такая мать?
   Меня обволакивало густым черным облаком беспросветного отчаяния. Я хваталась за ее руки, как за руки утопленницы, которую вот-вот унесет ночная волна.
   — Ваше величество!
   Она осторожно высвободилась из моих рук и пошла прочь. Снова одна. Должно быть, теперь она думала, что обречена на пожизненное одиночество. Я побежала за нею. Мария либо не слышала моих шагов, либо не желала оборачиваться.
   — Не надо отчаиваться, — повторяла я. — У вас будет другой ребенок. И он вернет внимание мужа.
   Королева не замедлила шаг, не покачала головой. Я знала: она шла с поднятой головой, но ее лицо заливали слезы. Ей было не у кого попросить помощи. Да и кто ей мог сейчас помочь? Ее сердце в очередной раз перенесло боль утраты. Когда-то она потеряла любовь своего отца, потом лишилась матери. Теперь она потеряла ребенка и каждый день, на глазах у всего двора теряла мужа, увлекшегося ее привлекательной младшей сестрой. Мне не оставалось ничего иного, как просто уйти из сада.
   

   Наступил июль. Королева не давала никаких объяснений по поводу своей неправдоподобно затянувшейся беременности. Елизавета с поистине сестринской заботливостью каждое утро осведомлялась о здоровье королевы и каждый раз говорила своим приятным нежным голоском:
   — Боже милостивый, сколько же времени нужно этому ребенку, чтобы появиться на свет!
   Из Лондона ежедневно приезжали желающие помолиться в дворцовой часовне о благополучном разрешении королевы от бремени. Мы трижды в день ходили к мессе, завершая молитвы привычным «аминь». Судя по новостям, Лондон превращался в город ужасов. С некоторых пор королева прониклась убеждением: ее ребенок не родится до тех пор, пока Англия не очистится от ереси. И молодая английская инквизиция в лице епископа Боннера и его подручных принялась самым зловещим образом «очищать» страну. Подозреваемых тайно арестовывали и пытали со всей жестокостью. Ходили слухи, что в своем рвении инквизиторы хватали тех, кто никаким еретиком не был. Так, одну служанку объявили злостной еретичкой лишь потому, что она не захотела отдавать Библию, полученную в подарок. Женщину сожгли вместе с подаренной ей Библией. Были и более страшные истории. Когда схватили молодую протестантку, беременную первым ребенком, ее потащили в суд и обещали сохранить жизнь, если она склонит голову перед католическим священником и назовет свою веру еретической. Она отказалась. Тогда ее раздели догола, привязали к столбу, обложили дровами и подожгли. От ужаса у несчастной произошли преждевременные роды. Ребенок выскользнул из ее чрева прямо на дрова. Палач, услышав сквозь треск пламени его крики, поддел новорожденного на вилы и бросил назад в огонь, словно живое полено.
   Боннер и прочие инквизиторы были уверены, что эти страшные истории не дойдут до ушей королевы. Я была уверена в другом: если только Мария узнает, какие ужасы творят ее именем, она немедленно положит конец зверствам инквизиции. Женщина, ожидавшая рождения собственного ребенка, ни за что бы не отправила на костер другую беременную, даже если та не хотела признавать себя еретичкой и каяться. Я решила поговорить с королевой на ближайшей же утренней прогулке.
   — Ваше величество, можно с вами поговорить?
   — Конечно, Ханна, — улыбнулась королева.
   — Речь идет о государственных делах. Понимаю, не мне о них судить, — осторожно начала я. — Ведь я совсем молодая и, быть может, ничего не понимаю.
   — Чего же ты не понимаешь? — продолжала улыбаться Мария.
   — Из Лондона доходят ужасные вести, — решительно заявила я. — Еще раз простите, если я лезу не в свои дела, но слишком много жестокостей там творится якобы от вашего имени, а ваши советники вам ничего не рассказывают.
   Придворные, слышавшие мое дерзкое заявление, так и замерли. Оказавшийся среди них Уилл Соммерс выпучил глаза. Это было предостережение, но я не вняла ему.
   — Какие жестокости, Ханна?
   — Ваше величество, вы знаете, что нынче многие именитые протестанты усердно посещают мессу, а священники, которым протестантский закон разрешал жениться, тихо отказались от своих жен и подчинились новым законам. Вот только их слуги и простодушные жители деревень не научились складно лгать, когда их допрашивают. Неужели вы допустите, чтобы простой народ вашей страны сжигали за его веру? Я знаю, ваше милосердие положит конец этим жестокостям.
   Я ожидала ее благосклонного кивка и обещания во всем разобраться, но лицо Марии мгновенно переменилось. Она нахмурилась.
   — Если есть такие семьи, что изменились внешне, не изменившись сердцем, я хочу знать их имена, — сурово отчеканила она. — Ты права: я не стремлюсь сжигать слуг. Но я хочу, чтобы все они — хозяева и слуги — по-настоящему обратились к истинной вере. Я была бы плохой королевой, если бы в моем государстве для бедных и богатых существовали разные законы. Ханна, если ты знаешь имя священника, не пожелавшего отречься от жены, назови мне его сейчас, иначе ты рискуешь повредить своей бессмертной душе.
   Никогда еще от королевы не веяло таким ледяным холодом.
   — Ваше величество…
   Она не слышала меня. Она прижала руку к сердцу и воскликнула:
   — Бог мне свидетель, Ханна: я спасу нашу страну от греха, даже если это будет мне стоить десятки жизней. Мы должны вернуться к Богу и очиститься от еретической заразы. Если для очищения нам понадобится дюжина или даже сотня костров, мы их зажжем. И если ты, если даже ты скрываешь чье-то имя, я вырву его из тебя, Ханна. Исключений не будет ни для кого. Даже тебя подвергнут допросу. Если не скажешь сама, я велю тебя допросить…
   Я чувствовала, как бледнею. У меня заколотилось сердце. Дура, какая же я дура! Мне что, было мало Испании и скитаний по Европе? Ну, и кого я спасла этим разговором?
   — Ваше величество, — залепетала я. — Я не знаю никаких имен…
   С другого конца двора вдруг раздался пронзительный крик. Подобрав подол платья, к королеве со всех ног неслась испуганная придворная.
   — Ваше величество! — всхлипывала она. — Спасите меня от шута! Он совсем спятил.
   Все повернулись туда, где находился Уилл Соммерс. Он сидел на корточках, сведя свои длинные тощие ноги. Рядом с ним сидела изумрудно-зеленая лягушка, моргая жирными глазками. Подражая ей, Уилл тоже усиленно моргал.
   — Мы состязаемся в беге, — с достоинством объявил шут. — Мы с мсье Лягушоном заключили пари. Я пообещал, что достигну конца сада быстрее, чем он. Но он затеял хитрую игру. Он пытается меня обмануть. Пусть кто-нибудь подтолкнет его прутиком.
   Придворные покатились со смеху. Испуганная придворная тоже вовсю хохотала. Уилл мастерски изображал лягушку. Колени упирались ему в уши, выпученные глаза постоянно моргали. Зрелище было презабавное. Даже королева улыбалась. Кто-то взял прутик и слегка подтолкнул лягушку.
   Испуганное создание тут же прыгнуло. Уилл тоже прыгнул и, естественно, опередил лягушку. Придворные встали с двух сторон, обрадованные внезапным развлечением. Кто-то вновь подтолкнул лягушку. Теперь изумрудная тварь сделала три больших прыжка и еще проползла на брюхе. Женщины трясли подолами платьев, побуждая лягушку двигаться дальше. Уилл отставал, пытаясь нагнать проворного мсье Лягушона. Когда шуту это почти удалось, лягушку вновь угостили прутиком, и Уилл безнадежно отстал. Придворные начали заключать пари. Испанцы качали головами, дивясь глупости англичан, но незаметно тоже включились в игру и даже стали делать ставки.
   — Надо и Уилла подтолкнуть! — крикнул кто-то. — Поможем нашему шуту!
   Стали искать прут. Уилл сжался, мастерски изображая испуг.
   — Я сейчас его подтолкну! — крикнула я и вырвала прут из рук придворного.
   Я делала вид, что отчаянно хлещу шута, но прут ударял по земле, не задевая его зада.
   Уилл добросовестно гнался за лягушкой, но та не была настроена играть в странную игру с человеком. Живая изгородь из цветущих колючих кустарников казалась ей спасительной гаванью. Совершив последний отчаянный прыжок, мсье Лягушон скрылся в кустах. Уилл огорченно прыгал вокруг куста. Звенели монеты: проигравшие пари расплачивались с теми, кто выиграл. Остальные рукоплескали веселой выходке Уилла. Королева, держась за живот, громко смеялась. Джейн Дормер поддерживала ее за талию и радовалась, что хоть кто-то подарил Марии несколько счастливых минут.
   Уилл встал и вихляющее поклонился. Придворные двинулись дальше, обсуждая недавнее зрелище.
   — Спасибо тебе, — сказала я, подойдя к шуту.
   Он внимательно посмотрел на меня. Трудно было поверить, что несколько минут назад он кривлялся и дурачился. Сейчас он глядел на меня, будто отец на провинившегося ребенка.
   — Дитя мое, ты не можешь изменить короля, ты можешь лишь его рассмешить. Выдающиеся шуты могут заставить короля посмеяться над самим собой, и тогда он станет лучше и как человек, и как король.
   — Ты прав, Уилл, — вздохнула я. — Никудышная из меня шутиха. Я думала, что шуты могут безбоязненно говорить королям о чем угодно. Оказалось, что нет. Но я сегодня говорила с одной женщиной, и она мне такое рассказала, что я едва удержалась от слез.
   — А во Франции с этим еще хуже, — быстро ответил он. — И в Италии тоже. Тебе ли не знать, какие ужасы творятся в Испании?
   Его слова отрезвили меня.
   — Я приехала в Англию, веря, что это наиболее свободная и милосердная страна. Неужели королева решилась бы отправить на костер жену священника?
   Уилл обнял меня за плечи.
   — Тебя правильно называют блаженной, — ласково сказал он. — Блаженная в чем-то мудрая, а в чем-то — совсем дурочка. Королева совсем одна. У нее нет матери, с которой можно посоветоваться, нет любящего мужа, нет ребенка. По натуре своей она не злая и не жестокая. Она искренне хочет творить добро и справедливость. Но те, кто ее окружает, убеждают: чтобы спасти многих, нужно пожертвовать несколькими дюжинами незаметных, ничего не значащих людишек. Быть может, у Марии щемит сердце, но ее убеждают, говоря, что тем самым она спасает бессмертные души. А ради спасения своей души она бы и на костер пошла. Королева не лишена чисто человеческих противоречий. Наши с тобой способности на то нам и даны, чтобы ей никогда не вздумалось принести в жертву нас.
   Его лицо оставалось серьезным. Не думаю, что это была напускная серьезность.
   — Уилл, а ведь я ей верила. Я считала, что рядом с нею моя жизнь вне опасности.
   — И правильно делала, — с насмешливым одобрением ответил мне шут. — Так и должна вести себя настоящая блаженная, ибо только блаженные верят королям.
   

   В июле двор уже должен был бы странствовать между загородными дворцами, наслаждаясь охотой, пикниками, балами и прочими удовольствиями, которые дарило английское лето. Но королева ничего не говорила о том, когда мы пустимся в путь и пустимся ли вообще. Официально она все еще ждала рождения наследника, хотя теперь никто всерьез не верил, что роды вообще произойдут. Бывали случаи, когда дети рождались на два месяца раньше, но только не на два месяца позже.
   Самое скверное, что все избегали говорить об этом с королевой. Никто не интересовался ее самочувствием, не спрашивал о болях и кровотечениях. Мария потеряла ребенка, значившего для нее больше, чем весь мир, и никто даже не пытался осторожно расспросить ее об этом и утешить. Королеву окружала стена вежливого молчания, однако у нее за спиной придворные улыбались и даже откровенно посмеивались. Из обрывков разговоров я узнала, что беременность бывает ложной. Такое случается с женщинами, страстно желающими иметь ребенка. А королева уже немолода, и у нее вполне могли прекратиться месячные, но она, по своей наивности, приняла это за беременность. Мало того, что она одурачила себя — она одурачила и короля! Каково ему сейчас, когда над ним потешаются во всей Европе?
   Я не считала Марию глупой. Она наверняка знала, что говорят о ней в ее отсутствие. Она страдала. Я видела это по скорбному изгибу ее рта, но она всегда ходила с высоко поднятой головой. Придворный мир, разогретый жарой и сплетнями, был совсем рядом, но Мария продолжала хранить молчание.
   В конце июля, опять-таки без какого-либо официального заявления от лица королевы, повитухи и няньки стали тихо уносить из родильной комнаты пеленки и многочисленное детское приданое. Уж не знаю, куда все это отправлялось. Затем оттуда исчезла великолепная деревянная колыбель. Слуги освободили стены и окна от шпалер, убрали с пола толстые турецкие ковры и сняли веревки со столбов балдахина. Молчала не только королева. Молчали ее врачи и повитухи. Впрочем, все и так понимали: у Марии не было никакой беременности, а потому не могло быть и никаких родов. Двор почти бесшумно переместился в Оутландский дворец и обосновался там настолько тихо, что можно было подумать, словно все скрывают чью-то тайную или позорную смерть.
   

   Джон Ди, обвиненный в ереси, колдовстве и занятиях астрологией, бесследно исчез в страшной пасти лондонского епископского дворца. Говорили, что все подвалы дворца превращены в тюремные камеры, где томятся сотни подозреваемых в ереси, ожидая допроса у епископа Боннера. Узниками была забита и колокольня вблизи собора Святого Павла. Из-за чудовищной скученности они почти не могли сидеть (не говоря уже о том, чтобы лежать). Их оглушал колокольный перезвон над головой. Люди были измождены допросами и пытками и с немым ужасом ожидали, когда их поволокут отсюда в Смитфилд.
   Я пыталась узнать хоть что-то, вслушиваясь в сплетни придворных, но безуспешно. Принцесса Елизавета тоже ничего не знала. Даже всезнающий Уилл Соммерс хранил молчание. Когда я сама спросила его о Джоне Ди, шут нахмурился.
   — Держи свой шутовской язык при себе, — мрачно посоветовал он. — Есть имена, которые лучше не упоминать даже в разговорах друзей и даже если они оба — шуты.
   — Я должна хоть что-то знать о нем, — не отставала я. — Для меня это… в общем, мне важно это знать.
   — Он исчез, — угрюмым шепотом сообщил Уилл. Видно, он и впрямь был магом, если смог исчезнуть полностью.
   — Мертв?
   Я прошептала это настолько тихо, что Уилл не услышал, а угадал мой вопрос по движению губ и выражению ужаса на моем лице.
   — Пропал, — сказал он. — Исчез. Наверное, это даже хуже.
   

   Я не знала, какие сведения мог выдать Джон Ди перед своим исчезновением. Зато я хорошо помнила слова Елизаветы о дыбе, заставляющей говорить даже самых стойких и молчаливых. Ночами я почти не спала, просыпаясь от каждого шороха и думая, что пришли за мною. Мне начал сниться день, когда инквизиторы забрали мою мать. Я разрывалась между детскими страхами за нее и страхами нынешними, за себя. Словом, я находилась в крайне удрученном и настороженном состоянии.
   А принцессе Елизавете, похоже, не было никакого дела до судьбы Джона Ди. Она наслаждалась придворной жизнью со всем своим тюдоровским блеском и великолепием. Она брала реванш за Тауэр и прозябание в Вудстоке. Она гуляла по саду, украшала своим присутствием обеды в большом зале, усердно посещала мессы, сидя позади сестры. И везде она ловила на себе взгляды короля с их невысказанным обещанием.
   Их взаимное влечение друг к другу оживляло пресные будни двора. От обоих исходило почти ощутимое тепло. Когда принцесса входила в помещение, где находился король, все видели, как он напрягался. Филипп напоминал гончего пса, услышавшего охотничий рожок. Когда король проходил позади стула принцессы, Елизавета слегка вздрагивала, словно воздушный поток, поднятый его движением, ласкал ей затылок. Случайно встречаясь на галерее, они намеренно сохраняли дистанцию в несколько футов. Они не останавливались; каждый шел своим путем, но их движения напоминали странный танец, известный только им и исполняемый под музыку, которую слышали только они. Естественно, были взгляды украдкой, едва слышимые вздохи, срывавшиеся с губ. Если король помогал Елизавете сойти с лошади, она на несколько секунд оказывалась в его руках. Время растягивалось; Филипп не торопился опускать ее на землю, а когда ноги принцессы касались земли, и Елизавету, и короля била дрожь.
   Все их слова, конечно же, становились известными королеве. Все их непроизвольные ласки видели множество глаз. Даже обычное нахождение вблизи друг друга воспламеняло их обоих. Их выручали танцы, чьи движения позволяли касаться друг друга, класть руку на плечо и на талию и соединять взгляды. Весь двор понимал: пока Филипп в Англии, этой женщине не грозит никакое наказание. Он настолько привык ее лицезреть, что воспротивится любым попыткам спровадить Елизавету в Тауэр.
   А королеве приходилось все это видеть и молчать. Мария сильно исхудала. Ее живот снова стал плоским. Король был с нею очень вежлив и учтив, но она видела, что Елизавета способна воспламенить его, чуть приподняв свою выщипанную бровь. Законный супруг королевы, мужчина, которого она страстно любила, фактически находился во власти Елизаветы — неблагодарной сводной сестры, когда-то укравшей отца Марии, а теперь соблазнявшей ее мужа.
   Королева ничем не выдавала своих чувств. Бывало, она наклонялась к Филиппу и улыбалась, желая поделиться с ним какой-нибудь мыслью или замечанием. Улыбка сохранялась, но Мария видела, что муж вовсе не слушает ее, а жадно следит за танцующей Елизаветой. Королева невозмутимо смотрела, как младшая сестра приносила с собой какую-нибудь латинскую книгу и просила Филиппа объяснить непонятную фразу или послушать девиз, сочиненный ею экспромтом. Однажды Елизавета объявила, что написала песню, посвященную королю, и исполнила ее. Королева ей даже аплодировала. Как-то на охоте принцесса и Филипп ненароком оторвались от других придворных и «потерялись» на полчаса. Королева вынесла и это. Мария в полной мере унаследовала достоинство своей матери Екатерины Арагонской. Та целых шесть лет смотрела, как ее муж раздаривает свое внимание и ласки другой женщине; при этом три первых года Екатерина сидела на троне и улыбалась им обоим. Вот так и Мария улыбалась Филиппу, с любовью и пониманием. Она учтиво улыбалась Елизавете. И только немногие, искренне любившие королеву, к числу которых принадлежала и я, знали, какие душевные и сердечные раны она получает каждый день.
   

   В августе я получила от отца письмо. Он спрашивал, когда же я приеду к ним в Кале. Я и сама рвалась туда. Англия уже не была для меня безопасным местом. Мне хотелось быть со своим народом. Я соскучилась по отцу. И, конечно же, мне хотелось оказаться как можно дальше от епископа Боннера и дыма смитфилдских костров.
   Но я не могла уехать без позволения. И первой, к кому я обратилась за ним, была Елизавета.
   — Ваше высочество, отец очень скучает без меня и просит приехать к нему в Кале. Вы отпускаете меня?
   Личико принцессы моментально нахмурилось. Елизавета крайне неохотно расставалась с кем-либо из своей свиты. Я это знала.
   — Ханна, дорогая, но ведь ты мне нужна.
   — Ваше высочество, у вас и без меня достаточно слуг, — улыбаясь, сказала я. — Помнится, вы не слишком тепло встретили меня, когда я приехала к вам в Вудсток.
   — Нашла о чем вспоминать, — раздраженно отозвалась Елизавета. — Я тогда была больна, а ты приехала как шпионка Марии.
   — Я никогда ни для кого не шпионила, — ответила я, начисто забыв про свою службу у сэра Роберта. — Королева послала меня к вам. Не думайте, что мне особо хотелось ехать в холодный Вудсток. При дворе тогда было очень весело. Но теперь все изменилось. К вам при дворе относятся так, как и должны относиться к принцессе. Я вам больше не нужна и могу поехать к отцу.
   — Это я решаю, кто мне нужен, а кто нет, — резко возразила Елизавета. — Поняла?
   Я слегка ей поклонилась.
   — Ваше высочество, у меня ведь в Кале не только отец, но и жених.
   Я не ошиблась: мысль о моем возможном замужестве подействовала на нее совсем по-другому. Раздражение не оставило Елизавету, однако она нашла в себе силы улыбнуться мне знакомой тюдоровской улыбкой, сводящей с ума мужчин.
   — Так вот о чем ты мечтаешь? Хочешь поскорее сбросить свой шутовской наряд и оказаться в объятиях жениха? Ты считаешь себя вполне готовой стать женщиной, моя маленькая шутиха? Ты уже достаточно изучила меня?
   — Если бы я собиралась быть хорошей женой, я бы вообще не стала вас изучать, — без всякой учтивости ответила я.
   Елизавета расхохоталась.
   — Слава Богу, что я не образец добропорядочной жены. Тогда чему ты научилась от меня?
   — Я узнала, как довести мужчину до умопомрачения, как, не поворачивая головы, заставить мужчину следовать за собой по пятам. Теперь я знаю, как слезать с лошади, чтобы при этом ощутить каждый дюйм мужского тела.
   Елизавета тряхнула своими роскошными волосами и снова засмеялась. Смех был искренним.
   — А ты была хорошей ученицей, — сказала она. — Надеюсь, тебе представится возможность повторить мои уроки самой и получить столько же удовольствия, сколько получаю я.
   — Но с какой целью? — спросила я.
   Елизавета окинула меня цепким, расчетливым взглядом.
   — Кое-какое удовольствие это мне дает, — призналась она. — А цель? Не столько цель, сколько польза. Благодаря любви короля ко мне нам с тобой, Ханна, спокойнее спалось. И мой путь к трону стал немного яснее с тех пор, как этот могущественный человек поклялся, что будет меня поддерживать.
   — Он вам это пообещал? — изумилась я.
   — Представь себе, Ханна. Моя сестра думала, что ее предавали лишь те бедняги-мятежники да нынешние еретики. Нет. Предательство по отношению к ней куда шире. Половина страны любит меня и хотела бы видеть своей королевой. Но больнее всего для Марии, что меня любит ее муж. Мой тебе совет: когда выйдешь замуж, никогда не доверяй мужу и не люби его больше, чем он любит тебя.
   Я улыбнулась, давая понять, что считаю ее слова шуткой.
   — Вообще-то, ваше высочество, я намерена стать хорошей женой. Мой жених — достойный человек. Я оставлю службу при дворе, приеду к нему, мы поженимся, и я стану ему хорошей, заботливой женой.
   — Не станешь, — с усмешкой возразила принцесса. — Прежде всего, ты еще не доросла до женщины. Ты боишься своей силы. Боишься его желания. Да и собственного тоже боишься. Ты боишься быть женщиной.
   Я промолчала. Елизавета сказала правду.
   — Что ж, маленькая шутиха, поезжай в Кале, раз просишься. Но когда вся эта размеренная семейная жизнь тебе наскучит… а она тебе точно наскучит… тогда возвращайся ко мне. Я охотно возьму тебя обратно в свою свиту.
   Я поклонилась и направилась в покои королевы.
   Едва открыв дверь, я поняла, что пришла не вовремя. Или, наоборот, очень даже вовремя, поскольку что-то случилось и требуется моя помощь. Первой мыслью было: королева заболела. Возможно, очень серьезно, а рядом, как назло, — никого. Королева была совсем одна. Ставни в ее комнате были закрыты. Толстые стены не пропускали летнее тепло, и я сразу ощутила прохладу. Королеву я застала на коленях возле потухшего камина. Она упиралась лбом в холодный камень облицовки. Вскоре я заметила, что королева все-таки не одна. Рядом, в сумраке, словно изваяние, сидела верная Джейн Дормер. Я подошла к королеве, опустилась на колени и вдруг увидела ее заплаканное лицо.
   — Ваше величество, что случилось?
   — Ханна, он уезжает от меня, — прошептала Мария.
   Я недоуменно взглянула на Джейн. Та ответила мне хмурым взглядом, будто это я была во всем виновата.
   — Король вас покидает?
   — Он едет в Нидерланды. Он уезжает от меня… он меня покидает.
   — Ваше величество, — прошептала я, беря ее за холодные руки.
   Королева не повернулась ко мне. Она смотрела в темное пространство камина.
   — Он не просто уезжает. Он уезжает от меня.
   Я подошла к Джейн Дормер. Та продолжала шить, словно королева была ребенком, а она — нянькой, ожидающей, когда дитя закончит капризничать. Мне не оставалось ничего иного, как вырвать из ее пальцев иголку и воткнуть в материю.
   — И давно она в таком состоянии? — шепотом спросила я.
   — С утра, как только услышала эту новость от него самого, — холодно ответила мне Джейн. — Она стала кричать, что этот отъезд окончательно разобьет ей сердце. Тогда король выгнал всех фрейлин. Он пытался сам успокоить королеву, но не смог и тоже ушел. С тех пор мы с нею вдвоем.
   — Наверное, королева и позавтракать не успела? Вы ей не принесли чего-нибудь?
   Джейн Дормер сердито посмотрела на меня.
   — Думаешь, ей сейчас до еды? А он действительно разбил ей сердце, как ты и предсказывала, — заявила верная подруга королевы. — Помнишь свое предсказание? Я помню. Я тогда принесла ей его портрет. Как я надеялась, что королева увлечется им. А ты посмотрела на портрет и сказала, что этот человек разобьет ей сердце. Так оно и случилось. Мало ей было этого ребенка, так теперь и он уезжает. Забирает всех своих испанцев и едет воевать против Франции. Не мне судить, действительно ли сейчас нужно воевать с французами. Меня потрясает другое. Король говорит своей жене, что собирается на войну с Францией, но не говорит, когда намерен вернуться. Это значит… он просто не хочет возвращаться в опостылевшую ему Англию.
   — А что королева? — шепотом спросила я.
   — Что она могла сказать? Запретить ему ехать? Она лишь сказала, что он уезжает от нее, а потом заплакала. Так недолго и умереть от горя.
   — Может, нам убедить королеву лечь в постель?
   — Зачем? Это не разжалобит короля, а любовного влечения к ней у него давно уже нет. Я даже не подозревала, что она так в него влюбится.
   — Но, леди Джейн, мы же не можем просто сидеть и слушать рыдания королевы.
   — А чем мы ей поможем? — раздраженно спросила Джейн Дормер. — Королева поставила свое счастье в зависимость от мужчины, а он даже не понимает, как ей сейчас нужны его внимание и забота. Он не понимает, каково женщине потерять ребенка, которого она так мечтала родить. Из-за него она лишилась народной любви. А у этого человека нет для нее ни одного слова утешения. Обычной человеческой жалости нет. Увы, ее болезнь не лечится кружкой теплого эля и горячим кирпичом под ноги.
   — Думаю, теплый эль и горячий кирпич ей сейчас не помешают, — предположила я, хотя сама толком не знала, что помогает в подобных ситуациях.
   — Вот и займись этим, — сказала Джейн. — Я ее не оставлю, иначе она может умереть от одиночества.
   Я вернулась к королеве. Мария беззвучно рыдала, упершись лбом в облицовку камина и раскачиваясь взад-вперед.
   — Ваше величество, хотите, я схожу сейчас на кухню и принесу вам чего-нибудь поесть и выпить?
   Мария уселась на корточки, не поворачивая ко мне головы. Там, где ее лоб соприкасался с камнем, виднелась кровавая полоса. Глаза ее по-прежнему были устремлены в камин. Потом она протянула свою холодную маленькую ладонь и схватилась за мою руку.
   — Не покидай меня, Ханна, — сказала она. — Я этого просто не выдержу. Ты знаешь: он меня покидает. Он мне так и сказал. Он уезжает от меня, и я не знаю, как мне дальше жить.
   
    Дорогой отец!
    Спасибо тебе за благословение, присланное мне в письме. Я рада, что ты здоров и дела твои в Кале идут очень успешно. Я бы сейчас с радостью исполнила твое повеление и без промедления приехала к тебе. Но когда я пришла к королеве за разрешением, я застала ее в крайне тяжелом душевном состоянии. У меня язык не повернулся заговорить с нею о своем отъезде. Я не могу оставить ее; по крайней мере, в ближайший месяц. Король отправляется в Нидерланды, а вместе с ним уплывает и ее счастье, поскольку королева не видит смысла жизни без него. Мы перебрались в Гринвич, и наш переезд очень напоминал похоронную процессию. Я останусь с королевой до его возвращения. Король дал честное слово, что вернется очень скоро. Как только это случится, я сразу же поеду к вам. Отец, надеюсь, ты меня поймешь и не станешь сердиться. Пожалуйста, объясни Дэниелу и его матери, что я очень хочу быть сейчас с вами, но долг велит мне находиться рядом с королевой в минуты ее величайшего несчастья.
    Посылаю тебе свою любовь. Надеюсь в скором времени обнять тебя.
    Твоя Ханна
   
   
    Дорогой Дэниел!
    Прости меня за то, что не могу сейчас приехать. Королева пребывает в таком отчаянии, что я не решаюсь ее покинуть. Король уехал, и она цепляется за всех, кого считает своими друзьями. Честно говоря, я опасаюсь за ее рассудок. Любовь моя, прости меня. Я приеду, как только смогу. Король поклялся, что едет совсем ненадолго и что его отъезд вызван необходимостью проверить состояние дел в Испанских Нидерландах. Мы ждем его возвращения в сентябре или, самое позднее, — в октябре. После его возвращения я сразу же отправлюсь к вам. Я хочу быть твоей женой, и не считай это просто словами.
    Ханна
   
   Осень 1555 года
   

   Гринвич был дворцом, где королеве довелось испытать величайшее счастье. Теперь он стал местом ее молчаливых страданий. Прощание с королем оказалось для нее сущей пыткой. Филипп был опытным дипломатом и хорошо знал, как надо обставить церемонию прощания, чтобы на него обрушилось как можно меньше слез и стенаний. Он ухитрился ни на минуту не остаться с Марией наедине, а она не позволяла себе плакать в присутствии придворных. Я видела это своими глазами. Королева напоминала мне марионетку, которая двигалась и говорила, подчиняясь безучастному кукловоду, дергавшему ее за ниточки. Когда Филипп ступил на борт корабля, ниточки разом оборвались, и она рухнула, готовая распасться по частям.
   Елизавета прощалась с королем без слез. Улыбка на ее губах намекала на то, что ей лучше известно, когда он вернется в Англию. Скорее всего, замыслы Филиппа неплохо согласовались с ее собственными. У него хватило выдержки не обнимать ее при прощании. Поднявшись на корабль, Филипп подошел к перилам и послал воздушный поцелуй. Жест был вполне невинным, но чувствовалось, что поцелуй предназначался Елизавете, а не сокрушенной сердцем королеве.
   Мария перестала выходить на воздух и почти все время проводила в своих покоях, где приказывала закрывать ставни. Она никого не желала видеть, кроме Джейн Дормер и меня. Двор превращался в скопище призраков, преследуемых страданиями королевы. Несколько испанских придворных, задержавшихся в Англии, торопились поскорее отплыть вслед за Филиппом. Внешне они держались весьма учтиво, но чувствовалось: и Англия, и женитьба их господина были лишь паузой в их настоящей жизни, и теперь эта жизнь возобновлялась. Наверное, даже не паузой, а досадной ошибкой, которую они торопились исправить. Когда испанцы обратились к Марии за разрешением уехать, она впала в неистовство, смешанное с ревностью. Она была уверена: они уезжают, поскольку король ее обманул, и они знают, что бесполезно ждать его возвращения в Англию. Королева накричала на них. Испанцы поклонились и в ярости ушли. Фрейлины и придворные дамы разбежались по углам и уткнулись в свое шитье и вышивание, делая вид, будто ничего не слышали. Только мы с Джейн Дормер окружили королеву, умоляя ее успокоиться. Она была вне себя. Пока длилась эта буря, мы с Джейн держали ее за руки, не давая биться головой о деревянные панели, которыми была обшита ее гостиная. Отъезд Филиппа напрочь выбил ее из равновесия. Но еще сильнее Марию подтачивала убежденность, что она потеряла его навсегда.
   Когда гнев королевы угас, ее состояние не улучшилось, а даже ухудшилось. Она села на пол, обхватила колени и уткнулась в них лицом, словно девчонка, которую выпороли. Несколько часов подряд мы не могли уговорить ее встать или хотя бы открыть глаза. Мария прятала от нас лицо. Она стыдилась собственного безволия, вызванного любовью к Филиппу. Мне оставалось лишь сесть с нею рядом на холодный пол и молча смотреть, как подол ее бархатного платья темнеет от слез. Мария умела плакать совершенно беззвучно.
   За весь вечер, ночь и день она не произнесла ни слова. А еще через день ее лицо напоминало каменную статую. Это было застывшее отчаяние. Когда она появилась в пустой приемной и уселась на трон, ее ждали невеселые новости. Испанцы открыто бунтовали против насильственного удержания их в Англии. Сердиты были и английские придворные. Год назад им казалось, что они будут служить при самом блистательном дворе, искрящемся радостью и весельем. Тогда так оно и было. Теперь жизнь при дворе практически замерла. Не было ни спектаклей, ни танцев, ни игр, ни охот — словом, ничего, что делало королевский двор королевским двором. Сейчас Гринвичский дворец скорее напоминал женский монастырь, возглавляемый смертельно больной настоятельницей. Все говорили только шепотом, причем даже в отсутствие королевы. Гнетущая обстановка не располагала к шуткам и смеху. Королева показывалась ненадолго и торопилась вернуться в свои покои. Мы все играли в странную игру: ожидали возвращения короля, хотя знали, что он не вернется.
   Король уплыл, а других мужчин, достойных внимания Елизаветы, при дворе не было. Досаждать королеве ей расхотелось, ибо переплюнуть в этом Филиппа она все равно не могла. Принцесса попросила разрешения вернуться в Хатфилд. Королева ей не препятствовала. Вся любовь, какую она испытывала к Елизавете в детстве, была вырвана из ее сердца повзрослевшей принцессой. Флирт Елизаветы с Филиппом стал последней каплей. Такой черной неблагодарности королева от нее не ожидала. Для Марии это явилось лишним подтверждением слухов, что Елизавета ей вообще не сестра. Только такая дочь и могла родиться у шлюхи Анны Болейн и придворного лютниста. Разве сестра, пусть даже сводная, могла бы относиться к ней так, как относилась Елизавета? В глубине сердца Мария отрицала свое родство с Елизаветой, не желая признавать ее ни сестрой, ни наследницей. Если можно было бы забрать назад подаренную любовь, Мария это сделала бы. Во всяком случае, она вырвала принцессу из своего сердца. Она радовалась отъезду Елизаветы и не волновалась, увидятся ли они снова.
   Я прошла к главным воротам, чтобы проститься с принцессой. Елизавета нарядилась в строгое черно-белое платье — наряд протестантки. Ведь ей предстояло ехать через Лондон, и она надеялась, что у кого-то из жителей города хватит смелости повернуть голову в ее сторону и выкрикнуть приветствие. Поскольку короля Филиппа уже не было рядом, забраться в седло ей помогал парнишка-конюх. Увидев меня, Елизавета заговорщицки подмигнула.
   — Бьюсь об заклад, ты бы сейчас предпочла поехать со мной, — насмешливо сказала она. — Не думаю, что тебя ждет веселое Рождество. Унылое настроение заразно, как болезнь. По-моему, ты уже заразилась.
   — Я не брошу королеву лишь потому, что радость в ее жизни сменилась печалью, — ответила я.
   — И ты думаешь, твой жених согласится тебя ждать? — поддразнивала меня Елизавета.
   — Он пишет, что согласен, — торопливо ответила я.
   Видя, как любовь к мужу разрушает королеву, я все реже думала о собственном замужестве. Но говорить об этом Елизавете я не стала.
   — Мой жених знает: мы сможем пожениться не раньше, чем королева отпустит меня со службы.
   — Ну, что ж, служи, шутиха Ханна. А надумаешь ко мне в гости — милости просим в любое время.
   — Благодарю вас, ваше высочество, — ответила я, обрадованная этим приглашением.
   Как бы ни вела себя Елизавета, но не мне одной было трудно сопротивляться ее обаянию. На фоне нынешнего двора, погруженного королевой в сумрак, она оставалась веселым лучиком, а ее улыбка заставляла думать о страданиях королевы как о затянувшемся спектакле, который Мария играла для самой себя.
   — И смотри, чтобы не было слишком поздно, — с напускной серьезностью предупредила Елизавета.
   — Слишком поздно… для чего? — спросила я, подходя ближе к ее лошади.
   — Когда я стану королевой, все они наперегонки бросятся служить мне. Думаю, тебе захочется оказаться впереди, а не в хвосте.
   — Вам придется ждать годы.
   Елизавета упрямо замотала головой. В это прохладное осеннее утро она была на редкость самоуверенна.
   — А я так не думаю, моя дорогая шутиха. Королева — женщина слабая, а теперь еще и глубоко несчастная. Думаешь, король Филипп при первой же возможности примчится к ней и зачнет нового наследника? Нет. А в его отсутствие моя сестрица просто сойдет на нет от горя. И когда это случится, они бросятся ко мне и найдут меня за чтением Библии. И я им скажу. — Она задумалась. — Слушай, а что моя сестра собиралась говорить, узнав, что стала королевой?
   Я живо помнила те дни. Тогда Мария сияла от счастья. Она намеревалась быть королевой-девственницей, она обещала восстановить в Англии порядки времен правления ее матери и повернуть страну к истинной вере и счастью.
   — Она хотела сказать: «Нам было явлено чудо Божьего промысла». Но тогда Марии подсказали, что трон просто так ей никто не отдаст, и ей придется повоевать за свое право быть королевой.
   — Мне нравится, — подхватила Елизавета. — Пожалуй, я так и скажу: «Нам было явлено чудо Божьего промысла». Когда это произойдет, ты ведь будешь рядом со мной? Да, Ханна?
   Я оглянулась — нет ли поблизости чужих ушей, но Елизавета знала, что нас никто не подслушивает. Она никогда не шла на риск. Ее друзья нередко кончали свою жизнь в Тауэре, но принцесса выскользнула даже оттуда.
   Маленькая кавалькада была готова тронуться в путь. Елизавета посмотрела на меня и улыбнулась из-под широких полей своей бархатной шляпы.
   — Приезжай ко мне поскорее.
   — Если смогу, приеду. Храни вас Господь, ваше высочество.
   Она нагнулась и потрепала меня по руке.
   — Я буду ждать, — сказала Елизавета, и в ее глазах заплясали озорные искорки. — Я выживу и доживу.
   

   Король Филипп писал Марии часто, но его письма никогда не были ответами на ее нежные любовные послания и просьбы поскорее вернуться к ней. Его письма были краткими, деловыми и больше напоминали распоряжения жене по ведению дел в королевстве. Филипп упорно не отзывался на ее мольбы поскорее вернуться домой; он даже не сообщал, когда вернется, и не позволял ей приехать к нему. Поначалу в его письмах еще ощущалась теплота. Филипп убеждал Марию подыскать себе какие-нибудь занятия, отвлекающие ее от тягостных дум, и не вздыхать о разлуке, а с надеждой смотреть в будущее, когда они вновь окажутся вместе. Но затем он просто устал. Письма Марии приходили к нему ежедневно, и в каждом — мольбы и требования поскорее вернуться; в каждом — подробные описания ее страданий и предостережения, что она может не пережить разлуку. Филипп был глух к ее мольбам. Он писал все суше. Его письма превратились в распоряжения государственному совету, как надлежит решить то или иное дело. Королеве не оставалось ничего иного, как приходить на заседания совета с очередным его письмом в руках и передавать своим советникам приказы человека, который был королем лишь номинально. Она была вынуждена подкреплять его приказы своей властью и говорить, что целиком согласна с ними. Советники встречали королеву довольно холодно. Им надоело видеть ее вечно покрасневшие глаза. Они открыто сомневались в том, что испанский принц, занятый собственными войнами, помнил и радел об интересах Англии. Единственным другом и спутником королевы был кардинал Поул. Однако он слишком долго пробыл в изгнании и слишком подозрительно относился к англичанам. Рядом с ним Мария и сама ощущала себя королевой в изгнании, окруженной не любящими подданными, а коварными врагами.
   В один из октябрьских дней, перед обедом, мне зачем-то понадобилась Джейн Дормер. Не найдя ее в привычных местах, я решила заглянуть в часовню, поскольку знала ее обыкновение бывать там чаще положенного. К своему удивлению, я увидела там не Джейн, а Уилла Соммерса. Он стоял на коленях перед статуей Девы Марии, готовясь поставить свечку. В другой руке у него был зажат остроконечный шутовской колпак с колокольчиком. Пальцы шута обхватили колокольчик, чтобы тот не нарушил тишину часовни.
   Уилл никогда не казался мне особо набожным. Я тихо отошла и встала в дверях. Я видела, как Уилл отвесил низкий поклон, а затем перекрестился. Тяжело вздохнув, он встал и побрел к выходу: ссутулившийся и выглядящий старше своих тридцати пяти лет.
   — Уилл, — тихо позвала я.
   — А, это ты, дитя мое, — вздохнул он.
   На его губах тут же появилась приветливая улыбка, но глаза оставались мрачными.
   — У тебя что-то случилось?
   — Я молился не за себя, — торопливо ответил он.
   — Тогда за кого?
   Шут огляделся по сторонам. Кроме нас, в часовне не было никого. Он повел меня к скамье. Мы сели.
   — Ханна, как, по-твоему, ты можешь повлиять на ее величество? — вдруг спросил он.
   Мне оставалось лишь горестно покачать головой.
   — Увы. Сейчас она слушает лишь кардинала Поула и выполняет то, что пишет ей король. Но прежде всего, она слушает собственную совесть.
   — А если бы ты поговорила с ней не от себя, а от имени своего дара, она бы тебя послушала?
   — Может, и послушала бы, — осторожно ответила я. — Но ты же знаешь, Уилл, мне не дано управлять своим даром.
   — Но можно притвориться, — подсказал шут.
   Я вздрогнула.
   — Это священный дар! И притворяться — явное богохульство!
   — Дитя мое, я бы ни за что не стал тебя просить, но больше некого. Недавно по обвинению в ереси схватили троих священнослужителей. Скорее всего, их признают виновными и сожгут. Вот имена этих несчастных: архиепископ Кранмер, епископ Латимер и епископ Ридли.
   Я ждала его дальнейших слов.
   — Королева не может сжечь достойных людей, которых церковь ее отца сделала епископами, — непривычно суровым тоном произнес Уилл. — Этого не должно произойти.
   Шут посмотрел на меня, затем обнял за плечи и шепотом продолжил:
   — Скажи ей, что у тебя было видение. Скажи: ты видела, что этих людей нужно пощадить, заменив казнь изгнанием. Ханна, это очень серьезно. Если люди Боннера сожгут их, многие, кто еще сочувствует королеве, станут ее врагами. Все они — достойные, уважаемые люди. Ее отец сам назначал их епископами. Они не изменили своей вере и не виноваты, что мир вокруг них поменялся. Они не должны погибнуть по приказу королевы, иначе она покроет себя вечным позором. Грядущие поколения будут вспоминать о ней, прежде всего, как о королеве, дерзнувшей сжечь епископов.
   — Мне страшно это делать, — призналась я. — Получается, я обманываю Бога и королеву.
   — Если ты согласишься, я поддержу тебя во всем, — пообещал шут. — Я тебе помогу. Мы придумаем какой-нибудь ловкий ход.
   — Ты сам учил меня никогда не встревать в королевские дела, — напомнила я ему. — Ты сам говорил мне, чтобы я не пыталась менять разум короля. Отец Марии обезглавил двух жен, не говоря уже о епископах, однако ты не попытался его остановить.
   — Уверен, он запомнится как король-женоубийца, — предсказал Уилл. — А все по-настоящему хорошее, вся его смелость и верность Англии, — это забудется. Люди забудут, что Генрих VIII принес стране мир и процветание. А ведь это он сделал Англию страной, которую мы любим. Зато потомки вспомнят, что у него было шесть жен, двух из которых он обезглавил.
   — Королеве сейчас очень тяжело, — нашла я не очень убедительный довод.
   — Дитя мое, правителям никогда не бывает легко. Интересно, Мария задумывается о том, как она будет выглядеть в глазах потомков? Боюсь, и она запомнится тем, что при ней в стране случались наводнения, свирепствовал голод и бушевал огонь костров инквизиции. Ее запомнят не спасительницей Англии, а проклятием страны.
   — Она не станет меня слушать…
   — Она должна к тебе прислушаться, — напирал Уилл. — Или она хочет, чтобы потомки ее презирали и не верили, будто она искренне желала блага для страны? Зато люди будут считать, что благо Англии принесла Елизавета. Или даже Мария Стюарт. Или кто-то еще.
   — Королева лишь следует голосу своей совести, — пыталась защищать королеву я.
   — А здесь ей нужно последовать голосу своего сердца, — возразил Уилл. — Ее сердце куда нежнее и милосерднее. А ее совесть нынче — плохой советчик. Если ты по-настоящему любишь королеву, ты поговоришь с нею.
   Я встала со скамьи. У меня дрожали колени.
   — Уилл, я боюсь, — таким же дрожащим голосом призналась я. — Я очень боюсь. Ты сам видел, что с нею было летом, когда я заговорила о жестокостях… Пойми, она может начать подозревать и меня. И тогда люди Боннера начнут допытываться, откуда я родом и кто моя семья…
   — Я просил Джейн Дормер поговорить с королевой. Она отказалась. Остаешься ты. Больше мне не к кому обратиться. Не к кардиналу же Поулу! — грустно усмехнулся шут.
   Я чувствовала все отчаяние Уилла. Моя совесть говорила, что он прав и я, вопреки страхам, должна поговорить с королевой.
   — Ладно, я поговорю с ней, — вырвалось у меня. — Но я не буду ей лгать насчет видений. Скажу, что просто узнала об аресте этих священников.
   Он взял меня за руку. У меня дрожали пальцы.
   — Дитя мое, неужели ты так боишься?
   Я взглянула на него и увидела, что мы оба боимся. Королева превратила Англию в страну, где любое слово, любой незначительный поступок могли стоить людям жизни. Люди начинали бояться собственной тени. На рыночных площадях вместо веселых представлений лицедеев теперь полыхали костры, сложенные из сырых дров, которые отчаянно дымили и долго не желали разгораться.
   — Да, Уилл. Я очень боюсь, — призналась я, проводя рукой по щеке. — Я всю жизнь убегала от этого страха. А получается, бежала прямо к нему.
   

   Тем же вечером я решилась поговорить с королевой, избрав время перед отходом ко сну. Мария молилась, стоя на своей скамеечке в углу спальни. Я опустилась на колени рядом с нею, но вместо молитвы обдумывала разговор и искала наиболее убедительные доводы. Королева провела на коленях целый час. Взглянув на нее украдкой, я увидела, что лицо Марии обращено к статуе распятого Христа, а по щекам текут слезы.
   Наконец она поднялась с колен и уселась перед камином. Я вытащила из углей кочергу, смахнула пепел и опустила ее в кувшин с элем, чтобы подогреть напиток. Когда я подала ей кружку, пальцы королевы были нестерпимо холодными.
   — Ваше величество, можно мне у вас спросить? — начала я.
   Мария повернулась ко мне. Мне показалась, что она смотрит на меня откуда-то издали.
   — Чего тебе, Ханна?
   — За все годы службы я вас никогда ни о чем не просила.
   — Верно, — слегка нахмурившись, ответила королева. — И чего же ты хочешь теперь?
   — Ваше величество, я случайно узнала, что в тюрьме содержатся трое добропорядочных людей, обвиненных в ереси. Это епископ Латимер, епископ Ридли и архиепископ Кранмер.
   Я не видела лица королевы — оно было обращено к огню. Но ее голос был холоден и суров.
   — Да. Я знаю, что их обвиняют.
   — Ваше величество, проявите к ним милосердие, — без обиняков сказала я. — Это так страшно, когда казнят добропорядочного человека. Все говорят: эти трое — достойные люди… но заблуждающиеся, в чем-то расходящиеся с учением церкви. Однако ваш покойный брат относился к ним с большим уважением. Они были назначены епископами по всем законам англиканской церкви.
   Мария надолго умолкла. Я не знала, продолжать ли свои прошения или оставить их. Молчание королевы начало меня пугать. Я уселась на корточки и ждала, когда она заговорит. Мое дыхание становилось все учащеннее, что уже могло породить сомнения в моей невиновности. Опасность шла за мной по следу, точно натасканная собака; шла на запах моего страха. У меня вспотели подмышки. Холодные капли пота катились по моей спине.
   Когда королева повернулась ко мне, я ее не узнала. Это была не та Мария, которую я знала и любила. Ее лицо напоминало снежную маску.
   — Упомянутые тобой люди вовсе не являются достойными, раз они отрицают Слово Божье, правление Божье и еще сталкивают на стезю греха других, — не сказала, а прошипела она. — Пусть покаются в своих грехах и получат прощение. Или пусть умирают за свою еретическую веру, раз она им так дорога. Тебе, Ханна, нужно было бы говорить с ними, а не со мной. Есть закон. Это не человеческий закон, не мой и не чей-то закон, но закон церкви. Если они не хотят понести наказание от церкви, пусть не грешат. Им всем достаточно лет, а потому их грехи не спишешь на отроческое недомыслие или чужое наущение. Не мне их судить. Пусть их судит церковь, а они пусть изволят подчиняться ей, как подчиняюсь я.
   Королева умолкла. Мне было нечего ей возразить. Мы говорили на одном языке, но по-разному понимали слова.
   — Люди, подобные этим троим, навлекли на Англию гнев Божий, — сказала она. — С тех пор как мой отец опрокинул законы истинной церкви, у нас не было ни одного урожайного года. Страна нищала. С тех пор как он отринул мою мать, в королевской колыбели не было достойных наследников.
   Я невольно затронула больную для королевы тему. У нее затряслись руки, голос стал прерывистым от едва сдерживаемых гневных чувств.
   — Неужели ты сама не видишь? Уж тебе ли, наделенной даром, этого не видеть? Чего добился отец, расставшись с моей матерью? Только того, что у него больше не было законных наследников!
   — А принцесса Елизавета? — дерзнула спросить я.
   Королева зловеще расхохоталась.
   — Она — не его дочь, — презрительно поморщилась Мария. — Ты бы присмотрелась к ней получше. Вся в своего папашу Смитона, с головы до пят. Ее мать пыталась обвести короля вокруг пальца и выдать свое исчадие за его дочь. В детстве еще могли быть сомнения. Но сейчас, когда она выросла и ведет себя, как дочь лютниста и шлюхи, каждый, имеющий глаза, видит, кто были ее родители. Бог даровал моему отцу единственное небесное дитя — меня. Но отец не оценил Божьего дара и обратился против моей матери и меня. С тех пор Англия пожинала плоды его своеволия. Дьявол подослал к отцу сладкоречивых советчиков. Они убедили его уничтожить Слово Божье, разрушить монастыри и преследовать всех, кто придерживался истинной веры. Потом мой брат с его неокрепшим разумом лишь глубже вогнал Англию во грех. Видишь, какую плату нам теперь приходится платить за отход от истинной веры? В стране — голод, а в городах — болезни.
   Я молчала. Любое мое слово могло сейчас обернуться против меня.
   — Бог милостив, но нам не видать Его милосердия, пока мы не вернемся на путь истинной веры. Теперь я понимаю, почему я не смогла родить. Господь не желал пускать наследника в грешный мир. Только когда грех будет с корнем вырван из английской земли, я смогу зачать и родить наследника. Все зло, которое начал мой отец и продолжил мой брат, должно быть изжито. Мы должны не внешне, а в глубине сердец вернуться к истинной вере.
   У королевы на лбу блестели капельки пота. Я была ошеломлена ее страстностью. Что еще страшнее — такую же страстность я видела на лицах инквизиторов.
   — Знаешь, Ханна, иногда я сомневаюсь, что мне хватит сил это сделать, — призналась она. — Но Господь не оставляет меня. Он дает мне силу. Он дает мне решимость не останавливать эти страшные суды, а продолжать, поскольку это богоугодное дело. Бог дает мне силу отправлять грешников на костер, дабы английская земля очистилась. И вдруг ты, которой я так доверяла, приходишь ко мне, и когда! В час моей молитвы! Ты приходишь и искушаешь меня, дабы я вошла во грех, дабы я размягчилась. Ты просишь за этих жалких людишек, просишь, чтобы я отвергла Бога и прекратила свой святой труд, на который Он меня подвигнул.
   — Ваше величество… — промямлила я.
   Слова застряли у меня в горле. Королева встала. Я тоже вскочила, но от долгого сидения в неудобной позе у меня свело судорогой ноги, и я рухнула на пол. Я полулежала, глядя на королеву, а она смотрела на меня, словно Бог, повергнувший меня за грехи.
   — Ханна, дитя мое, обращаясь ко мне с такими просьбами, ты сама оказываешься на полпути к смертному греху. Не смей больше делать ни шагу, иначе я пошлю за священниками, и они будут сражаться за твою душу.
   Я ощущала запах дыма. Я пыталась убеждать себя, что дым исходит от недогоревшей головешки в камине, но я знала, откуда он исходит на самом деле. Это был дым костра, на котором сгорела моя мать. Он соединялся с дымом других костров, полыхающих в предместьях Лондона и на рыночных площадях других городов, где сжигали уже не испанцев и не евреев, а англичан. Вскоре к этому дыму присоединится дым от костров под епископами Ридли и Латимером. Толпа будет глазеть, как богослов Ридли скажет своему другу, чтобы не терял присутствия духа, ибо они зажгли в Англии поистине неугасимую свечу. Словно калека, я уцепилась за ноги королевы, но она поторопилась отойти. Наверное, ей сейчас были ненавистны мои прикосновения.
   Мария молча вышла из комнаты, оставив меня лежать на полу, вдыхать едкий дым и плакать от неописуемого ужаса.
   

   Зима 1555 года
   

   Предсказание Елизаветы сбылось: Рождество при дворе праздновали тяжеловесно и уныло. Все вспомнили прошлогоднее Рождество, когда королева, невзирая на заметный живот, буквально порхала по дворцу. Но в прошлом году мы ждали появления наследного принца. В этом году мы сознавали всю бесплодность тех мечтаний. Филипп не вернется в Англию, а если и вернется, то едва ли вновь окажется в одной постели с Марией. Воспаленные глаза королевы и ее исхудавшая фигура свидетельствовали, что она отстранилась от плотской стороны жизни. Всю осень до нас доходили слухи о заговорах и контрзаговорах. Англичане не желали терпеть правление испанского короля. Отец Филиппа намеревался передать правление империей сыну, и тогда в руках этого человека сосредоточилась бы власть едва ли не над всей Европой. Англия не особо интересовала Филиппа. Этим островом он мог править и руками бесплодной королевы, продолжавшей обожать его, невзирая на слухи, что он завел себе любовницу и в Англию возвращаться не собирается.
   Должно быть, половина слухов доходила до ушей королевы. Государственный совет исправно докладывал ей обо всех угрозах против ее мужа, против нее самой и против трона. Мария стала очень тихой, словно не от мира сего, но решимость искоренять грех ее не оставляла. Ее вдохновляли собственные видения тихой и благочестивой Англии, где люди процветают, крепко держась истинной веры. Мария верила эти видения станут реальностью, если она не дрогнет и будет по-прежнему исполнять свой долг, чего бы он ей ни стоил. Государственный совет издал новый закон. Согласно ему, если еретик, привязанный к столбу для сожжения, вдруг покаялся, это покаяние считалось запоздалым, и человек все равно подлежал сожжению. Сожжению подлежали и те, кто посмел открыто выразить свое сочувствие еретику.
   

   Весна 1556 года
   

   И опять холодная зима сменилась слякотной весной. Королева ждала писем от Филиппа, а они приходили все реже и приносили ей мало радости.
   В начале мая Мария объявила о намерении всю ночь провести в молитве и потому отослала всех фрейлин и служанок. Честно говоря, я только радовалась, что избавлена от очередного молчаливого вечера, когда мы сидели и шили при свете камина и старались не замечать слез королевы, капавших на рубашку, которую она вышивала для Филиппа.
   Я, не раздумывая, направилась к себе — в комнатку, где жила вместе с тремя другими служанками. У входа на галерею меня насторожила чья-то тень. Я не стала останавливаться и прошла мимо. Человек этот явно дожидался меня, поскольку он двинулся следом и вскоре уже шел рядом со мной, выдерживая мой быстрый шаг.
   — Ханна Верде, ты должна пойти со мной, — произнес незнакомец.
   Даже то, что он назвал мою настоящую фамилию, не заставило меня остановиться.
   — Я подчиняюсь только королеве и больше никому, — ответила я.
   Из недр плаща человек извлек бумажный свиток и развернул его, держа за верх. Мои ноги пошли медленнее, затем и вовсе остановились. В нижней части свитка я увидела несколько печатей, а в верхней — свое имя: Ханна Верде, она же Ханна Грин, она же королевская шутиха Ханна.
   — Что это за бумага? — спросила я, хотя и так знала.
   — Ордер, — ответил человек.
   — Ордер на что? — спросила я, растягивая время.
   — На твой арест по обвинению в ереси.
   — В ереси? — переспросила я.
   Я выдохнула это слово, будто прежде никогда его не слышала. На самом деле с того дня, когда схватили мою мать, я подспудно ощущала, что когда-нибудь инквизиторы придут и за мной.
   — Да, девка. Ты обвиняешься в ереси.
   — Я должна сообщить об этом королеве, — сказала я и повернулась, готовая убежать.
   — Ты пойдешь со мной, — заявил незнакомец.
   Он обхватил меня за талию. От страха меня покинули все силы, но мне в любом случае было бы с ним не справиться.
   — Королева вступится за меня! — всхлипнула я, услышав свой тоненький и по-детски слабый голосок.
   — Это королевский ордер, — разъяснил мне инквизитор. — Тебя давно собирались арестовать и допросить. Недоставало лишь согласия королевы. Теперь она согласилась.
   

   Меня отвезли в собор Святого Павла и всю ночь продержали в камере, где уже находились две женщины. Одна побывала на дыбе и теперь валялась на полу, словно тряпичная кукла. У нее были сломаны руки и ноги, а также вывихнут позвоночник. Ноги несчастной были вытянуты в стороны, точно стрелки часов, показывающих без четверти три. Она ничего не говорила, а только стонала. Всю ночь я была вынуждена слушать ее стоны, чем-то напоминающие свист и шелест весеннего ветра. У второй женщины палачи вырвали на руках все ногти. Она качала на коленях свои искалеченные руки и без конца дула на пальцы. Это было первое, что я увидела, когда стражники распахнули дверь камеры и втолкнули меня внутрь. Взглянув на меня, женщина скорчила странную гримасу, и тогда я поняла, что ей еще и язык отрезали.
   Я осталась сидеть на пороге, прислонившись спиной к стене. Женщина, побывавшая на дыбе, ничего мне не сказала, а другая, при всем желании, не могла говорить и только дула на пальцы. Я сама настолько оцепенела от случившегося со мной, что тоже молчала. В зарешеченное окошко лился лунный свет, освещая вначале живую тряпичную куклу, а потом и немую. В серебристом свете ее почерневшие кончики пальцев казались запачканными типографской краской.
   Ночь тянулась еле-еле. Я думала, что рассвет не наступит уже никогда.
   Утром в двери заворочался ключ, и она распахнулась. Обе женщины даже не подняли головы. Та, что побывала на дыбе, лежала совсем неподвижно. Возможно, эта ночь оказалась в ее жизни последней.
   — Ханна Верде! — выкрикнул голос снаружи.
   Я хотела послушно встать, но от страха у меня подкашивались ноги. Я знала: если у меня начнут вырывать ногти, я этого не выдержу. Я начну кричать, умолять о пощаде и расскажу все, что знаю. Мне достаточно лишь показать дыбу, и я тут же выдам сэра Роберта, Елизавету, Джона Ди и назову множество других имен, которые когда-либо слышала мимоходом. Если уже сейчас я не могу стоять на ногах, о каком сопротивлении инквизиторам может идти речь?
   Тюремщик поднял меня за плечи и поволок по коридору. Совсем как пьяницу, лишившегося способности идти. Мои ноги задевали за все выбоины и щербины в каменном полу. От тюремщика воняло элем и чем-то другим, что было несравненно отвратительнее эля. В шерсть его плаща въелся запах дыма вперемешку с запахом расплавленного человеческого жира. Значит, этот парень служил не только в тюрьме. Он тоже сжигал еретиков. Он стоял рядом с их кострами, отчего его плащ пропитался дымом. Он смотрел, как лопается человеческая кожа, и оттуда брызжет кипящий жир. Когда я это сообразила, мой желудок взбунтовался, и в горле возник комок блевотины.
   — Эй, только не на меня! — сердито крикнул тюремщик и отвернул мое лицо к стенке.
   Он протащил меня по лестнице, затем выволок во внутренний двор.
   — Куда? — едва слышно спросила я.
   — К епископу Боннеру, — ответил парень. — Да поможет тебе Бог.
   — Аминь, — торопливо добавила я, поскольку такие мелочи могли спасти мне жизнь. — Аминь, милосердный Господь.
   О каком спасении я думала? Я не могла говорить, не то что защищать себя. Какая же я дура! Мне заранее рассказывали, как могут повернуться события. Меня уговаривали поехать туда, где безопаснее, чем в нынешнем Лондоне. А я? Посчитала себя нужной Елизавете? Самоуверенно думала, будто смогу прожить в мире заговоров и не навлечь на себя подозрение? Это я-то, со своей смуглой кожей, темными глазами и именем Ханна?
   Мы подошли к двери, обитой железом. Меня поразили чудовищно большие гвозди, ржавые шляпки которых слегка выступали над металлом. Тюремщик постучал, дождался ответа, открыл дверь, и мы с ним вошли чуть ли не в обнимку, словно влюбленная парочка.
   Епископ Боннер сидел за столом, лицом к двери, а его писец, наоборот, располагался к двери спиной. На некотором расстоянии от них был поставлен стул. Тюремщик пихнул меня на стул, а сам отошел к двери и встал там.
   — Имя? — усталым голосом спросил епископ.
   — Ханна Верде, — ответил за меня тюремщик, поскольку я от страха потеряла дар речи.
   — Возраст?
   Тюремщик ткнул меня в плечо.
   — Семнадцать, — прошептала я.
   — Не слышу, — поморщился епископ Боннер.
   — Семнадцать, — уже громче повторила я.
   Я ведь забыла: инквизиторы отличались мелочной дотошностью. Они ни в коем случае не могли сразу начать допрашивать и пытать того, кто попадал в их руки. Вначале он потребует от меня назвать имя, возраст, место жительства и род занятий. Затем ему понадобятся имена моих родителей, где они живут и чем занимаются. После родителей настанет черед бабушек и дедушек, и снова имена, где живут и чем занимаются. И когда все будет узнано, записано и разложено по их дьявольским полочкам, меня начнут допрашивать и истязать до тех пор, пока я не выложу все, что мне известно, а также все свои предположения и домыслы, назвав кучу имен, о которых инквизиторы, быть может, даже не слышали.
   — Род занятий?
   — Шутиха ее величества королевы, — ответила я.
   В комнате что-то зажурчало. Мои панталоны странным образом увлажнились, и в нос ударил запах, который я часто вдыхала в конюшне, но который был чем-то постыдным даже здесь, где людей обрекали на смерть. Словом, я обмочилась. Славная шутка, Ханна Грин, она же Ханна Верде.
   Ощутив острый запах мочи, писарь поднял голову, затем повернулся и поглядел на меня.
   — За эту девочку я ручаюсь, — равнодушно сказал он, будто я не представляла для инквизиции никакого интереса.
   Писарем был… Джон Ди.
   К счастью, я ничем не обнаружила, что знаю его. На моем испуганном лице не отразился вопрос, как узник епископа сумел стать его писарем. На меня смотрели равнодушные глаза писаря. На него смотрели глаза перепуганной девчонки, которая даже в детстве не мочилась со страху.
   — Ручаешься? — недоверчиво спросил епископ Боннер.
   Джон Ди кивнул.
   — Она — не просто шутиха, которая веселит и забавляет двор. Она — блаженная. Однажды она увидела ангела на Флит-стрит.
   — Ну, чем не доказательство ее еретичности? — оживился епископ Боннер.
   Джон Ди задумался, будто решал в уме математическую задачу, а не вопрос моей жизни и смерти.
   — Это она утверждала, что видела ангела. Но мы-то знаем, что ангелов дано видеть лишь поистине святым. Зато это доказывает, что она — блаженная и свои фантазии принимает за правду. Королева Мария придерживается того же мнения. Думаю, ее величеству очень не понравится, что мы арестовали ее шутиху.
   Епископ задумался. Теперь я видела, что он колеблется.
   — Королева дала мне четкий приказ: вырывать ересь с корнем везде и всюду. На улицах и в домах. Поблажек никому не делать. Девчонку арестовали по всем правилам. И ордер на арест имеется.
   — Как вам будет угодно, — зевнул Джон Ди.
   Я открыла рот, но говорить не могла. Мне не верилось, что этот человек защищает меня спустя рукава. Однако глаза меня еще не обманывали. Джон Ди повернулся ко мне спиной и стал вписывать сведения обо мне в толстую инквизиторскую книгу.
   — Подробности, — спросил епископ Боннер.
   — Обвиняемая была замечена в том, что на утренней службе двадцать седьмого декабря в момент возношения даров глядела в сторону, — писарским, монотонным голосом забубнил Джон Ди. — В присутствии придворных обвиняемая просила королеву проявить милосердие к еретикам. Обвиняемая знакома с принцессой Елизаветой. Обвиняемая знает чужеземные языки и другие науки, не подобающие для женщины.
   — Что скажешь в свое оправдание? — спросил меня епископ Боннер.
   — Я не отворачивалась в момент возношения даров…
   Мой голос звучал слабо и неубедительно. Если Джон Ди ничем мне не поможет, за одно это меня могут сжечь на костре. Таких случаев было предостаточно. А если английские инквизиторы докопаются до того, откуда мы приехали в Англию, если узнают о наших с отцом странствиях по Европе, если они… узнают о семье Дэниела… тогда дело не кончится только моей казнью. Я обреку на смерть отца, Дэниела, его мать, и сестер, и еще очень многих, чьих имен я даже не знала. То-то инквизиторам будет радость! Раскрыть тайные еврейские гнезда в Лондоне, Бристоле и Йорке!
   — Ваша светлость, вы посмотрите на нее, — снова зевая, произнес Джон Ди. — Она знает языки? Науки? Кажется, я теперь понял, в чем дело. Обычная злоба.
   — Говори яснее, — потребовал епископ.
   — Злословие. Девчонку просто оговорили, — сказал Джон Ди и отодвинул от себя книгу. — Неужели они думают, что у нас есть бездна времени расследовать сплетни служанок? Совсем обнаглели. Взяли моду: поссорятся, а потом одна на другую донос строчит. За такие дела пороть надо, чтобы впредь неповадно было. Только время у нас отнимают. Надо же, нашли еретичку!
   Епископ глянул в мой ордер.
   — А сочувствие к еретикам? — спросил он, буравя меня своими маленькими глазками. — По новому закону за это полагается костер.
   Джон Ди улыбнулся, как будто услышал от епископа что-то смешное.
   — Она хоть понимает, кто такие еретики? Блаженные — они жалостливые. Она бы и брошенного котенка пожалела, и птицу с перебитой лапой, — смеясь, сказал он. — На то она и блаженная, чтобы молоть разную чушь и задавать вопросы, которые разумный человек задавать не будет. Иногда это бывает забавно, иногда выходит явная чушь. Но это право блаженных — изрекать разную чушь. Как говорят, у них котелок варит не в ту сторону. А вот во дворец стоило бы отправить весьма строгое письмо и потребовать, чтобы впредь нас не отрывали по пустякам. И пусть у слуг своих отобьют охоту к ложным доносам. В самом деле, неплохо бы всыпать какой-нибудь красотке дюжину ударов кнутом, чтобы в следующий раз думала. Мы выискиваем врагов веры, а нам подсовывают придурковатых девчонок!
   — Так что, отпускаем ее? — спросил епископ, все еще сомневаясь.
   — Прошу вас, подпишите здесь, — сказал ему Джон Ди, подвигая бумагу. — Вытолкаем ее на улицу и займемся серьезной работой. Допрашивая дураков, недолго и самим поглупеть.
   Я затаила дыхание.
   Епископ подписал.
   — Выведешь ее на улицу, — равнодушным тоном приказал стражнику Джон Ди.
   Затем он повернулся ко мне лицом.
   — Ханна Верде, известная также как шутиха Ханна, мы освобождаем тебя от обвинения в ереси и соответствующего допроса. Ты найдена оговоренной по злобе и потому невиновной. Это, надеюсь, тебе понятно?
   — Да, сэр, — едва слышно ответила я.
   — Отведи ее к выходу, — сказал тюремщику Джон Ди.
   Я еле-еле поднялась со стула. Ноги по-прежнему отказывались меня держать. Стражник снова обнял меня за талию и повел к выходу.
   — Женщины в моей камере, — тихо сказала я Джону Ди. — Одна при смерти, у другой вырваны ногти.
   Джон Ди буквально покатился со смеху, будто я рассказала ему какую-нибудь пикантную непристойную шутку. К моему удивлению, епископ Боннер тоже захохотал.
   — Ну что, ваша светлость, убедились? Странно, что она еще не спросила, почему здесь крыс плохо кормят.
   — Нет, это просто бесценный подарок для королевы, — не мог успокоиться епископ Боннер. — Нет ли у тебя еще каких-нибудь пожеланий, блаженная? Завтраком довольна? Постелька не была жесткой?
   Я посмотрела на раскрасневшуюся, гогочущую физиономию епископа, затем на подмигивающего мне писаря и покачала головой. Потом я поклонилась епископу и тому человеку, знакомством с которым когда-то гордилась, и оставила их заниматься важным делом: допрашивать и отправлять на костер ни в чем не повинных людей.
   

   Я не знала, как мне вернуться в Гринвич. Когда меня грубо вытолкнули на грязную улицу, я еще некоторое время очумело бродила по задворкам собора Святого Павла, пока не отошла на более или менее безопасное расстояние от страшной колокольни, в которой провела ночь. У меня до сих пор подкашивались ноги. Чувствуя, что дальше идти не в силах, я села на крыльце первого попавшегося дома, словно бездомная нищенка. Вдобавок меня била дрожь. Хозяин дома выскочил на крыльцо и прогнал меня, заявив, что ему только не хватает чумных бродяг. Я молча побрела к другому дому. Кажется, в нем никто не жил. Я плюхнулась на крыльцо и закрыла глаза.
   Меня разбудило солнце. Оно светило мне прямо в лицо. Я открыла глаза и поняла, что день перевалил на вторую половину. Сидя на каменном крыльце, я промерзла. Согреться можно было только единственным способом — начав двигаться. Я побрела, сама не зная куда. Вскоре я сообразила, что реву, как маленькая. Тогда я снова остановилась, пытаясь унять градом катящиеся слезы. Постепенно я сообразила, что ноги несут меня к Флит-стрит. Ключа с собой у меня не было. Тогда я постучала в дом нашего соседа.
   — Боже милостивый, что с тобой? На тебе лица нет! — воскликнул он.
   Я выдавила из себя улыбку.
   — Лихорадка. Одна наша служанка попросила меня навестить ее мать и отнести жалованье, — начала врать я. — Должно быть, от ее матери и заразилась. Чувствую, ноги подгибаются, идти не могу. И еще заплутала. А ключ от нашего дома не взяла. Вы меня впустите?
   Сосед молча попятился. Я на него не сердилась. По Лондону гуляла лихорадка. Естественно, он опасался.
   — Есть хочешь? — спросил он.
   — Да, — ответила я.
   В другое время я бы отказалась, но после ночи в застенке инквизиции мне было не до гордости.
   — Я принесу тебе поесть на крыльцо, — сказал сосед. — Держи ключ.
   Я молча взяла ключ и побрела в наш дом. Открыла дверь и вошла в сумрачное помещение. Меня окутало столь дорогим моему сердцу запахом типографской краски и сухой бумаги. Я стояла, вдыхая этот аромат ереси, знакомый, любимый запах родного дома.
   На крыльце послышались шаги. Звякнула глиняная тарелка. Сосед принес еду. Я подождала, когда он уйдет, и осторожно открыла дверь. Меня ждали кусок пирога и кувшинчик эля. Я отнесла это за прилавок, села на пол и принялась есть, прислонившись спиной к теплым переплетам книг. Я ела и вдыхала божественный аромат старых кожаных переплетов.
   Насытившись, я отнесла посуду обратно на крыльцо и закрылась изнутри. Потом я прошла в печатню, служившую также хранилищем отцовских книг, и стала освобождать нижнюю полку. Я не хотела спать ни на своей старой кровати, ни даже на кровати отца. Мне хотелось быть к нему как можно ближе. Меня охватил суеверный ужас: если я лягу в одну из кроватей, меня вновь схватят люди епископа Боннера. А если я спрячусь среди любимых книг отца, они уберегут меня от инквизиторов.
   Я улеглась спать на жесткой нижней полке. Подушками мне служили два увесистых тома. Чтобы с пола не дуло, я построила заборчик из нескольких французских книг. Я слишком устала и уже ни о чем не думала. Прикрывшись плащом, я свернулась калачиком и уснула.
   

   Утром, едва проснувшись, я поняла: мне пора позаботиться о своем будущем. Разыскав лист бумаги, я написала Дэниелу письмо, которое при других обстоятельствах никогда бы не появилось на свет.
   
    Дорогой Дэниел!
    Мне пора оставить двор и покинуть Англию. Прошу тебя, приезжай без промедления за мной и за печатным станком. Если это письмо не дойдет до тебя или через неделю ты здесь не появишься, я отправлюсь сама.
    Ханна
   
   Я запечатывала письмо со спокойной совестью. Отныне я свободна от службы королеве, из-за которой никто теперь не чувствовал себя в безопасности.
   Стук в дверь мгновенно пробудил знакомый страх. Я выглянула сквозь щели в ставнях и увидела силуэт нашего соседа.
   — Хорошо поспала? — спросил он.
   — Да.
   — А угощение понравилось? Этот булочник не мухлюет.
   — Да, было очень вкусно. Спасибо вам.
   — Чувствуешь-то себя как?
   — Вроде лучше.
   — Значит, сегодня вернешься ко двору?
   Только сейчас я сообразила: а мне ведь больше некуда идти. И потом, если я не появлюсь при дворе, это будет равнозначно признанию своей вины. А так чего мне опасаться? Я возвращаюсь, поскольку иначе и быть не могло. Меня оговорили по злобе, но суд епископа Боннера справедлив. Вины за мной не числилось, и меня отпустили. Буду вести себя так, словно ничего не случилось, пока Дэниел не приедет и не заберет меня отсюда.
   — Да, я и так запоздала. Обязательно вернусь, — сказала я.
   — Не будешь ли ты любезна передать королеве вот это? — спросил сосед, в голосе которого странно перемешались смущение и решительность.
   Он вручил мне свою торговую карточку, украшенную затейливой картинкой. Под картинкой шла надпись, заверяющая каждого, что он может заказать у этого книготорговца любые книги, содержание которых отвечает нравственным нормам, способствует исправлению характера и одобрено церковью. Я сразу вспомнила, как в прошлый свой приход сюда ехидно заметила, что число книг, одобренных церковью, ничтожно мало. Сейчас я сочла за благо опустить его карточку в карман камзола и с улыбкой соврать:
   — Я непременно передам вашу карточку ее величеству. Можете не сомневаться.
   

   Я вернулась в скуку и уныние королевского двора. Служанки, с которыми я делила комнату, решили, что я ходила проведать отцовский дом. Королева меня не хватилась. Только Уилл Соммерс вопросительно поднял одну бровь, когда я вошла в обеденный зал. Я поняла его жест: шут спрашивал, можно ли ему сесть рядом. Я кивнула, и он сел.
   — Что случилось, дитя мое? — спросил он. — Ты же белая как полотно.
   — Я только что вернулась после ареста, — ответила я.
   Другой на месте Уилла, услышав такой ответ, поспешил бы найти благовидный предлог и отойти от меня подальше. Но шут уперся локтями в стол и наклонился ко мне.
   — Быть того не может, — шепнул он. — Как же ты сумела выскользнуть?
   Я натянуто рассмеялась.
   — Там вспомнили, что я — блаженная. А значит, дурочка и потому ни за что не отвечаю.
   Уилл расхохотался так, что все, кто сидел рядом, невольно повернулись к нему, думая, что он сейчас разбавит скучный обед какой-нибудь выходкой.
   — Ты? Замечательная новость. Теперь я буду знать, в случае чего… Они так и сказали?
   — Да, Уилл. Только ничего смешного здесь нет. Я провела ночь в камере вместе с двумя женщинами. Одна была полумертвая после дыбы. Второй палачи вырвали ногти. Все здание от подвалов до чердаков набито арестованными, ожидающими суда.
   Лицо шута сразу же посуровело.
   — Тише, дитя. Им ты никак и ничем не поможешь. Ты сделала все, что в твоих силах. Возможно, твоя искренность тронула даже инквизиторов, и тебя отпустили.
   Я не смела рассказать даже ему, кому на самом деле я была обязана освобождением.
   — Уилл, мне очень страшно, — призналась я.
   Он осторожно взял в свою теплую ладонь мои окоченевшие пальцы.
   — Дитя мое, нам всем страшно. Но ведь наступят лучшие времена.
   — Знать бы, когда они наступят, — прошептала я.
   Он молча покачал головой, но я поняла: он думал о Елизавете и о начале ее правления. И если уж Уилл Соммерс с надеждой думал о Елизавете, значит, королева Мария лишилась любви человека, который был ей настоящим другом.
   

   Я считала дни до приезда Дэниела. Прежде чем отправиться в Гринвич, я нашла судно, которое шло в Кале, и отдала капитану письмо. Бродя по саду, я вслух рассуждала, сколько времени понадобится Дэниелу, чтобы приехать в Лондон.
   — Допустим, за день корабль доберется до Кале. Еще день уйдет, чтобы разыскать дом, где живет Дэниел. Хорошо, если он все правильно поймет и соберется без проволочек. Накинем еще день на сборы и разные дела, которые ему нужно завершить до отъезда… Все равно получается, через неделю он должен быть здесь.
   Я решила: если в течение семи дней Дэниел не появится и не пришлет мне объяснительное письмо, я приду в наш дом, соберу наиболее ценные отцовские книги в самый большой сундук, какой сумею раздобыть, и отправлюсь в Кале самостоятельно.
   А пока я должна терпеливо ждать. И я ждала. Я исправно посещала мессу вместе с королевой и ее фрейлинами. После обеда я читала Марии Библию на испанском языке и молилась с нею перед отходом ко сну. Я видела, что несчастья последних месяцев произвели в ней необратимую перемену. Отныне страдание стало смыслом и целью ее жизни. Я еще не видела человека, который был бы так глубоко погружен в отчаяние и не желал оттуда выбираться. Состояние Марии было даже хуже, чем смерть; она тосковала по смерти и постоянно отрицала все проявления жизни. Ее дни превратились в нескончаемые сумерки. Ничто не могло их разогнать, и потому я, как и все остальные, ничего не говорила и ничего не делала, чтобы вывести королеву из этого нескончаемого самоистязания.
   Как-то утром, когда мы возвращались после мессы, я шла в хвосте процессии. Ко мне подошла одна из молоденьких фрейлин, недавно попавших ко двору. Девушка шла со мною рядом, видимо, желая мне что-то рассказать. Но я смотрела не на нее, а на королеву. Мария шла медленно, опустив голову и ссутулив плечи, словно горе было ее постоянной ношей.
   — Ты слышала? Ты слышала? — шепотом спросила меня новая фрейлина, когда мы остановились, чтобы свернуть в королевскую приемную.
   Галерея была буквально забита просителями. Все они надеялись, что королева смилостивится над их родными, обвиненными в ереси.
   — Что я должна была слышать? — спросила я.
   Фрейлина не успела ответить, поскольку в мой рукав вцепилась пожилая женщина, пытавшаяся оттащить меня в сторону.
   — Леди, позвольте мне пройти, — сказала я. — Я не в силах что-либо сделать для вас.
   — Не для меня, — со слезами в голосе возразила она. — Для сына. Для моего мальчика.
   Вопреки себе я все-таки остановилась.
   — У меня припасены деньги, — продолжала старуха. — Он мог бы уехать за границу, если бы королева проявила милосердие и отправила его в ссылку.
   — Вы просите королеву о ссылке для вашего сына?
   — Да, потому что сейчас он у епископа Боннера.
   Этого мне было достаточно. Я рванулась от нее, как от зачумленной.
   — Простите, я вам ничем не могу помочь.
   — Похлопочи перед королевой за него. Ну, что тебе стоит? Его имя Джозеф Вудс.
   — Леди, если бы я рискнула просить за вашего сына, то оказалась бы там же, где и он, — сказала я. — Для вас рискованно даже говорить со мной об этом. Возвращайтесь домой и молитесь за его душу.
   Она посмотрела на меня, как на злодейку.
   — И ты советуешь матери молиться за душу сына, который ни в чем не виноват?
   — Да, — промямлила я.
   — Так ты хочешь узнать новость? — нетерпеливо спросила меня фрейлина.
   — Конечно, — сказала я, поспешив отвернуться от искаженного болью лица старухи.
   Я могла бы ей дать совет: взять деньги, скопленные для отъезда сына, купить мешочек пороха и повесить ему на шею, чтобы он не страдал на костре долгие часы, а взорвался бы сразу, как палачи разожгут пламя. Это не было порождением моей обезумевшей фантазии. Я знала о таких случаях.
   — Принцессу Елизавету обвиняют в государственной измене! — прошептала мне фрейлина, радуясь, как ребенок, что есть кому выболтать новость. — Арестовали всех ее слуг и служанок. Сейчас обыскивают ее лондонский дом и что-то там ищут.
   От скопления народа в приемной было душно, но я мигом промерзла до костей.
   — Елизавету? В какой еще измене? — спросила я, разыгрывая дурочку.
   — У них был заговор, чтобы убить королеву, — прошептала фрейлина, обдав меня новой волной ледяного холода.
   — А кого еще обвиняют?
   — Почем мне знать? И никто не знает. Ну, уж Кэт Эшли точно сцапали.
   Я кивнула. Довольная девица успокоилась. Если кто-то и мог рассказать мне поподробнее, то это только Уилл. Сейчас я вполне могла отлучиться из приемной. Королева проведет там не менее двух часов, выслушивая толпу просителей. Большинство будут умолять о милосердии; кто-то, как обычно, станет просить должность или денег. Каждая мольба о помиловании будет отнимать у нее силы и делать гораздо старше своих сорока лет. Главное, сейчас она меня не хватится.
   Я выбежала на галерею и помчалась в большой зал. Уилла там не было. Стражник подсказал мне, что шут собирался в конюшню. Я бросилась туда и действительно нашла Уилла в деннике, где он играл со щенком охотничьей собаки. Длинноногий щенок, радостно повизгивая, ползал у него по коленям и норовил забраться на плечи.
   — Уилл, я только что узнала, что Елизавету подозревают в заговоре, — выдохнула я. — В ее лондонском доме идет обыск.
   — Знаю, — коротко ответил шут, снимая с себя щенка, который восторженно лизал ему шею.
   — Что они там ищут?
   — Важно не то, что они ищут, а то, что найдут.
   По его тону я поняла: люди инквизиции уже что-то нашли.
   — Уилл, они уже что-то нашли? Что?
   — То, что мы с тобой могли ожидать, — вздохнул шут.
   — Я ничего не ожидаю, — огрызнулась я. — Со мной Елизавета вообще говорила лишь о нарядах и флирте, — для верности соврала я. — Так что они нашли?
   — Письма, памфлеты и прочие бунтарские и подстрекательские бумажки. Все это хранилось в сундуке Кэт Эшли. Словом, какой-то балаганный заговор, который состряпали принцесса, ее итальянский учитель музыки, Кэт и Дадли.
   Заметив ужас на моем лице, Уилл поспешил меня успокоить:
   — Не сэр Роберт, а сэр Генри, его двоюродный брат.
   — Сэр Роберт не мог быть к этому причастен! — решительно заявила я.
   — Ты уверена?
   — Да! — лихо соврала я. — Во-первых, он до сих пор в Тауэре. И потом, он говорил мне, что казнь отца отбила у него всякую охоту к заговорам. Он верен королеве Марии.
   — Как и мы все, — заметил Уилл. — Даже щенок Тобиас. Правда, песик? Его верность несомненна, поскольку он не может говорить одно, а думать другое. Не в пример другим, он любит тех, из чьих рук кормится.
   Я вспыхнула.
   — Если ты намекаешь на меня, то я всегда любила королеву и продолжаю ее любить.
   Уилл улыбнулся.
   — Ну, что ты, как маленькая, все сразу принимаешь на свой счет? Я имел в виду не тебя, а ее хорошенькую младшую сестричку, которой никак не дождаться своей очереди. Опять взялась за старое.
   — Принцесса здесь ни при чем, — возразила я, поскольку не могла и не желала верить в причастность Елизаветы к замыслам убийства королевы.
   Уилл рассмеялся.
   — Понимаю. Ты очарована принцессой. Не ты одна. Но уж больно она нетерпелива. Она притягивает беды, как высокое дерево — молнии. А теперь ее верной Кэт Эшли, синьору лютнисту и нескольким Дадли светит Тауэр. Выдан ордер на арест сэра Уильяма Пикеринга, ее давнего союзника. Я даже не знал, что он в Англии. А ты?
   — Нет, — с трудом выдавила я, почти онемев от страха.
   Как же был прав сэр Роберт, велев мне не исполнять никаких поручений принцессы и ее окружения!
   — О таких вещах лучше не знать, — сказал Уилл.
   Я кивнула один раз, второй и продолжала кивать, не в силах остановиться. Голова и шея отказывались мне подчиняться. Возможно, это и выглядело бы забавно, если бы не мое лицо, на котором каждый мог прочитать неописуемый ужас.
   — Что с тобой, дитя мое? — заботливо спросил шут. — Ты опять вся белая. Слушай, а может, и ты в этом замешана? Неужели тебе мало обвинения в ереси, и ты хочешь, чтобы тебя обвинили еще и в заговоре против королевы? Неужели ты и впрямь такая дура?
   — Нет, — хрипло возразила я. — Придумаешь ты тоже. Я бы никогда не стала ничего замышлять против королевы. Просто всю эту неделю я себя плохо чувствую. Наверное, лихорадку где-то подцепила.
   — Будем надеяться, она у тебя пройдет без осложнений, — криво усмехнулся Уилл.
   

   Лихорадка показалась мне удачной ложью. Я сказалась больной и легла в постель. Я думала о Елизавете, которая в нужные моменты всегда умела заболеть и подтвердить свою невиновность. От страха я обливалась потом и вполне могла сойти за больную.
   Соседки по комнате рассказывали мне последние новости. Кардинал Поул возглавил расследование заговора, и теперь каждый день арестовывали и тащили на допрос все новых и новых подозреваемых. Первым схватили сэра Генри Дадли, предавшего родную страну и вступившего в сговор с французами, обещавшими ему поддержку. Его карманы были полны французского золота. Французы обещали сэру Генри небольшую армию из наемников и добровольцев, но оплачивать и вооружать ее он должен был сам. Французских денег явно не хватало, и тогда сэр Генри решил запустить руку в английскую казну. Из него выбили имя предателя в казначействе, согласившегося красть деньги на оплату солдат и вооружения. Заговорщики намеревались отправить королеву к ее мужу в Нидерланды, а затем низложить ее и возвести на престол Елизавету. Кардинал обнаружил, что Кэт Эшли и Уильям Пикеринг — давние друзья. Более того, они встречались в Хэмптон-Корте. Сэр Уильям тайком приехал в Англию и несколько раз бывал в королевском дворце на тайных встречах.
   В сундуке Кэт Эшли обнаружили черновик памфлета, подстрекающего англичан восстать против католической королевы и возвести на трон протестантскую принцессу.
   Кардинал Поул принялся искать среди друзей и знакомых принцессы тех, у кого мог оказаться печатный станок и кто взялся бы тайно напечатать упомянутый памфлет. Я сразу подумала о нашем печатном станке на Флит-стрит. Интересно, сколько же времени понадобится людям кардинала, чтобы добраться до меня?
   Кардинал был не только вдохновляем Богом. Он смертельно ненавидел протестантов, вынудивших его на долгие годы покинуть Англию. Этот человек отличался умом и проницательностью. К тому же от Елизаветы тянулось слишком много нитей, и любая из них рано или поздно могла привести ко мне. На допросах арестованных наверняка будут спрашивать о людях, постоянно находившихся рядом с принцессой. Неудивительно, что среди прочих назовут и мое имя. Потом кто-то вспомнит, что я выполняла поручения и передавала послания. Я вполне представляла, что будет говорить каждый из арестованных, пытаясь спасти свою жизнь. Тот же сэр Уильям Пикеринг. Вскоре выяснится, что я была верной служанкой семейства Дадли и по их приказу втерлась в доверие к королеве, а все мои слова о любви и верности ей — наглая ложь.
   Меня не надо было даже пытать. Кардиналу Поулу было бы достаточно привести меня в свой кабинет с тщательно зашторенными окнами, поставить перед громадным полированным столом и велеть рассказать о том, кто я и откуда. Он бы с первых минут сообразил, что моя история изобилует подозрительными странностями. Наше бегство из Испании, появление в Англии, непонятное исчезновение отца, оставившего в пустом доме печатный станок. Очень скоро кардинал узнал бы, что мы — «марранос», евреи, маскирующиеся под христиан. Наших еретических прегрешений вполне хватило бы, чтобы сделать то, чего не сумели сделать испанские инквизиторы в Арагоне. Ничего, костры в Смитфилде исправят эту досадную оплошность.
   А если бы кардинал Поул навестил наш дом и увидел хранящиеся там книги, у него бы глаза на лоб полезли. Гнездо ереси в самом центре Лондона! Какую книгу ни возьми — сплошь запрещенная или еретическая. В некоторых из них оспаривалась библейская история о сотворении мира. Там приводились дерзкие рассуждения, что не Солнце вращается вокруг Земли, а наоборот, и что животные, ныне обитающие на Земле, не могли быть созданы Богом за шесть дней творения. Были книги, сомневающиеся в правильности перевода Библии на другие языки. Помню, в одной утверждалось, что плодом с древа познания добра и зла было вовсе не яблоко, а абрикос. Наконец, в отцовской библиотеке хранились книги, считающиеся запретными просто потому, что содержание их было непонятным. Они рассказывали о тайнах мироздания, а католическая церковь, которой служил кардинал Поул, настаивала на своей власти над всеми тайнами.
   После знакомства с книгами отцовской библиотеки нас вполне можно было вешать как еретиков. Печатный станок давал кардиналу основание повесить нас еще и как государственных изменников. А если бы его светлости стало известно о том, что постоянными покупателями у отца были Джон Ди и Роберт Дадли и что я знала их обоих и приносила им книги, меня можно было бы отправлять на виселицу прямо из его кабинета.
   Три дня я пролежала в постели, упершись глазами в белый потолок. Яркое солнце, светившее в окно, меня ничуть не радовало и не согревало. Я дрожала от страха, и в моем мозгу проносились картины одна ужаснее другой. Под вечер третьего дня я почувствовала, что надо встать, иначе моя болезнь может показаться подозрительной. Я не знала, пойдет ли королева на обед, и потому зашла к ней раньше. Мария заканчивала предобеденную молитву. Когда я вошла, она как раз вставала с молитвенной скамеечки.
   — Ханна, тебе лучше? — спросила она.
   Голос ее был участливым и даже добрым, а глаза — мертвыми. Горе цепко держало королеву в своих когтях. Одна из фрейлин подбежала и расправила ей шлейф платья. Мария этого даже не заметила.
   — Да, ваше величество. Мне получше, но меня очень расстроило письмо. Я получила его сегодня. Мой отец очень болен. Возможно, он даже при смерти. Мне необходимо отправиться к нему.
   Мое бледное, изможденное лицо лишь подтверждало очередную ложь.
   — Он живет в Лондоне? — спросила королева.
   — Нет, ваше величество. Он живет в Кале, вместе с семьей моего жениха. Там у него небольшая лавка.
   Королева рассеянно кивнула.
   — Конечно, поезжай к нему. Надеюсь, он с Божьей помощью выздоровеет. Когда это случится, обязательно возвращайся, Ханна. Можешь зайти к казначею и сказать, что я распорядилась выплатить тебе жалованье вперед. Деньги тебе не помешают.
   — Благодарю вас, ваше величество.
   У меня сдавило горло. Она по-доброму отнеслась ко мне, а я ведь убегала от нее. Но затем я вспомнила про костры в Смитфилде, про женщин, с которыми провела ночь в застенке. Вспомнила две свои попытки вступиться за невинно осужденных. Мне стало легче.
   Мария протянула мне руку. Я привычно опустилась на колени и поцеловала ее пальцы. В последний раз я ощутила, как ее рука мягко коснулась моей головы.
   — Да благословит и сохранит тебя Господь, Ханна, — сказала она, не зная, что это ее верный кардинал и его охота на заговорщиков до сих пор вызывали у меня дрожь.
   Потом она отошла, и я встала.
   — Возвращайся как можно раньше, — повелительным тоном произнесла королева.
   — При первой же возможности.
   — Когда выезжаешь? — спросила она.
   — Завтра, на рассвете.
   — Бог тебе в помощь. Счастливого пути и благополучного возвращения.
   Я давно не слышала, чтобы ее голос был таким мягким и даже нежным. Королева улыбнулась мне одними губами и вошла в распахнутые двери. Сейчас она появится перед придворными с высоко поднятой головой, бледным лицом и глазами, потемневшими от печали. Вряд ли кто-то из придворных продолжал относиться к ней с уважением. Но они привычно поклонятся ей, а потом будут за ее счет пить и есть в свое удовольствие.
   Я не стала дожидаться завтрашнего утра. Когда все ушли обедать, я надела свой темно-зеленый камзол, новые сапоги для верховой езды, плащ и шапочку. Достав из сундука заплечный мешок, я положила туда подаренный королевой служебник и мешочек с монетами, что получила у казначея. За три года службы при дворе я ничего не приобрела, хотя на своей должности могла бы туго набить карманы золотом.
   Теперь нужно было незаметно покинуть дворец. Я осторожно спустилась по боковой лестнице, но она тоже проходила мимо большого зала. Оттуда сейчас доносились столь знакомые звуки: стук посуды, гул голосов и редкие всплески смеха. Скрипели ножи, нарезающие хлеб, звенело стекло бокалов. Чем дальше от королевы, тем громче и оживленнее переговаривались придворные. За три года я свыклась с этими звуками, как привыкаешь к звукам родного дома. Мне не верилось, что теперь это уже не мой дом, не мое безопасное пристанище. Я покидала место, становившееся для меня все опаснее. И не только для меня.
   Я остановилась на ступенях, отчаянно желая, чтобы сейчас проявился мой дар и подсказал мне необходимые действия. Но их мне подсказал не дар, а давнишний страх. Кто-то из поваров дворцовой кухни не уследил за жарящимся мясом, и оно подгорело. Кухня находилась рядом, и запах быстро проник на лестницу. Окружающий мир исчез. Я оказалась на городской площади Арагона, где заживо сжигали какую-то женщину. В воздухе тошнотворно пахло горящим человеческим мясом. Женщина кричала от боли и ужаса, глядя на свои почерневшие ноги.
   Я понеслась прочь. Мне было все равно, видят меня сейчас или нет. Я бежала к реке, чтобы попасть в город кратчайшим и наименее заметным путем. Спустившись к пристани, я стала ждать ближайшей лодки, плывущей в сторону Лондона.
   Причал охраняли четверо солдат. Еще не менее дюжины расположилось вдоль берега. Мне пришлось улыбаться и делать вид, будто я собралась на тайное свидание.
   — А что это за маскарад? — удивился молодой солдатик. — Оделась, как парень, а голос — как у девки. Или ты не знаешь, какого ты рода? Хочешь, помогу разобраться?
   Я задумалась над достойным ответом, но тут к доскам пристани причалила лодка, доставившая ко двору нескольких горожан.
   — Мы не опоздали? Ее величество еще обедает? — спросила толстая женщина, машущая солдатам, чтобы помогли ей сойти на берег.
   — Да, королева еще обедает, — успокоила я толстуху.
   — И сидит на троне, под знаменем государства? — допытывалась она.
   — Конечно. Все как положено, — подтвердила я.
   Толстуха радостно улыбнулась.
   — Никогда не видела королеву за обедом, хотя много раз обещала себе это удовольствие, — призналась она. — Куда нам идти?
   Я показала ей направление. Теперь я поняла, что сюда приплыло на своей лодке целое семейство, жаждавшее увидеть обедающую королеву.
   — Возле дверей стоят стражники. Вы им скажите, кто вы, и вас пропустят. А можно мне воспользоваться вашей лодкой? Мне спешно нужно в Лондон.
   Толстуха махнула лодочнику.
   — Отвези юношу, куда скажет. Только не забудь вернуться.
   Я прыгнула в качающуюся лодку, и мы отчалили. Дождавшись, пока лодка отойдет подальше от пристани и солдаты меня не услышат, я попросила лодочника высадить меня напротив Флит-стрит. Возможно, этим парням на причале было глубоко наплевать, куда я направлялась, но мало ли что. При дворе не должны знать, куда я собралась.
   И вновь я крадучись двигалась к нашему дому. Прежде чем войти, я хотела убедиться, что за это время никто туда не вламывался. Я завернула за угол и буквально приросла к булыжникам мостовой. Я увидела то, чего больше всего боялась увидеть. Дверь дома была открыта настежь. Внутри горело несколько свечей. В их свете я заметила силуэты двоих… нет, троих людей. Возле дверей стояла большая повозка, запряженная парой лошадей. Из нашего дома выносили бочки с манускриптами, оставшимися после отъезда отца. Содержимого одной такой бочки хватило бы, чтобы отправить меня на виселицу.
   Я встала в темном проеме чужой двери и как можно ниже надвинула шапку. Если инквизиторы нашли бочки с манускриптами, они нашли и ящики с запрещенными книгами. Нас объявят злостными распространителями ереси. За наши головы назначат вознаграждение. Придется смириться с потерей отцовских сокровищ и позаботиться о спасении собственной шкуры. Прочь отсюда! Поскорее добраться до доков и найти ближайший корабль, отплывавший в Кале. Если меня сейчас схватят, я вскоре превращусь в кусок жареного человеческого мяса.
   Я уже хотела нырнуть в темный переулок, когда из дома вышел один из находившихся там людей с большим ящиком в руках. Он погрузил ящик в повозку. Я замерла, решив подождать, когда он вернется в дом и я смогу пересечь улицу. И тут я остановилась. Профиль этого человека показался мне слишком знакомым. Я узнала знакомую сутулость плеч, худощавую фигуру и, наконец, поношенный плащ.
   Мое сердце заколотилось от надежды и страха, но я не сдвинулась с места, пока не убедилась наверняка. Из дома вышли двое других, неся тщательно упакованную часть печатного станка. Первым шел наш сосед, а вторым — мой жених Дэниел. Они приехали за станком и книгами! Значит, нас еще не раскрыли!
   — Отец! Отец мой! — негромко крикнула я и понеслась к ним.
   При звуке моего голоса отец вздрогнул, потом широко развел руки и принял меня в свои объятия. Я снова оказалась в теплых и сильных отцовских руках. Он держал меня крепко, словно больше не собирался отпускать от себя ни на шаг.
   — Ханна, доченька, девочка моя, — сказал он, целуя меня в макушку. — Ханна, доченька, mi querida!
   Я всматривалась в его лицо, более усталое и постаревшее, чем помнилось мне. Он тоже всматривался в меня. Наши слова выплеснулись разом. Мы не слушали друг друга.
   — Я получил твое письмо. Тебе грозит опасность?
   — Отец, как ты себя чувствуешь? Я так рада…
   Спохватившись, что говорим хором, мы засмеялись.
   — Перво-наперво скажи мне: тебе угрожает опасность? — спросил отец. — Судя по письму, да. Мы приехали за тобой.
   — Слава Богу, теперь не угрожает, — ответила я. — Я была арестована по подозрению в ереси, но меня освободили.
   Услышав это, отец стал торопливо озираться по сторонам. Думаю, сейчас каждый признал бы в нем еврея. Только мы, не имеющие своей страны и враждебно встречаемые в других странах, умеем смотреть с выражением вечной вины в глазах.
   Из дома вышел Дэниел. Он быстро пересек мостовую, перепрыгнул через канаву и замер в нескольких шагах от нас.
   — Здравствуй, Ханна, — скованно произнес он.
   Я не знала, что ему ответить. Когда мы виделись в прошлый раз, я освободила его от обязательств передо мной, добавив в свои слова изрядную порцию яда, а он тогда поцеловал меня так, словно намеревался укусить. Потом он написал мне на редкость страстное письмо, и мы вновь стали женихом и невестой. Я написала ему, прося срочно приехать за мной. И он приехал. Он был вправе рассчитывать на более теплую встречу. Я же опустила голову и пробормотала:
   — Здравствуй, Дэниел.
   — Идемте-ка лучше в дом, — сказал нам отец, снова настороженно озираясь по сторонам.
   Мы послушно вошли в дом. Отец плотно закрыл дверь.
   — Мы тут грузили книги, манускрипты и станок. Потом Дэниел собирался отправиться за тобой во дворец. Почему ты здесь?
   — Я сбежала из дворца, — созналась я. — Не смогла дождаться вас. Я не знала, дойдет ли мое письмо, и решила этой ночью найти корабль и отплыть в Кале.
   — Но почему? Что случилось? — спросил Дэниел.
   — Здесь начали арестовывать людей. Их подозревают в заговоре против королевы, — сказала я. — Всем заправляет кардинал Поул. Я встречалась с ним у королевы, и с тех пор у меня не проходил страх. Если бы он стал доискиваться, откуда я или…
   Я умолкла, поняв, что жизнь в Кале отличалась от лондонской, и некоторые вещи мне ему просто не объяснить.
   — Так ты что, входила в заговор? — сурово глядя на меня, спросил Дэниел.
   — Ни в коем случае.
   Дэниел скептически смотрел на меня. Я покраснела.
   — Но я знала тех, кто входил в заговор. Этого уже достаточно.
   — Слава Богу, мы приехали вовремя, — сказал Дэниел. — Ты давно ела?
   — Я не хочу есть. Давайте я лучше помогу вам с погрузкой.
   — Хорошо, что ты сама пришла. А то я не знал, успеем ли. Наш корабль отплывает в час ночи.
   Я молча включилась в работу. Лошади попались смирные. Они не перебирали ногами и не заставляли колеса повозки скрипеть. Пара ближайших домов пустовали. Остальным, похоже, не было до нас дела. Только в доме напротив открылось окошко, и незнакомая мне женщина спросила, что здесь происходит. Наш сосед ответил, что хозяин дома наконец-то нашел нанимателя, и теперь отсюда вывозят оставшийся хлам.
   Мы работали почти до десяти часов вечера. К этому времени небо очистилось, и над нами повисла луна, залив улицу теплым желтоватым светом. Мы распрощались с соседом. Похоже, он искренне обрадовался, что мы уезжаем, и пожелал нам счастливого пути. Отец забрался в повозку, мы с Дэниелом уселись на козлы. Дэниел тронул поводья. Колеса скрипнули, и повозка покатилась по грязным булыжникам.
   — Все как в тот раз, — усмехнулся Дэниел. — Надеюсь, сегодня ты не спрыгнешь на полдороге?
   — Нет, — пообещала я и тоже улыбнулась.
   — Больше никто здесь в тебе не нуждается? Или нынешнему двору не до шутов?
   — Похоже, что так, — вздохнула я. — Во всяком случае, королеве я точно больше не нужна. Ей никто не нужен, кроме короля, но я очень сомневаюсь, что он сюда вернется. Принцессе Елизавете вообще не до меня. Ее обвинили в государственной измене. К счастью, она пользуется благосклонностью Филиппа. Возможно, ее и арестуют, но уж наверняка не казнят. Она настроена оставаться в живых и ждать своего часа.
   — А Елизавета не боится, что королева может ее обойти и отдать корону кому-то другому? Например, Маргарите Дуглас или Марии Стюарт?
   — Принцесса верит в предсказанное ей будущее, — прошептала я. — Она уверена, что займет английский трон. Правда, она не знает, как долго ей придется ждать, но она крепко верит в свой успех.
   — И кто же предсказал ей будущее? — все тем же ехидным тоном спросил Дэниел.
   Я виновато сопела.
   — Да, Ханна. На этот раз тебе точно нужно ехать со мной, иначе…
   — Я ни в чем не виновата. Это поняли даже те, кто арестовал меня, иначе меня не отпустили бы.
   — Считай, что тебе просто повезло. Или здешние инквизиторы еще не прошли выучку у испанцев. А вообще, ты натворила достаточно, чтобы повесить тебя как изменницу, задушить как ведьму и трижды сжечь как злостную еретичку, — без тени улыбки заявил он. — По-настоящему, ты сейчас должна бы ползать передо мной на коленях и умолять, чтобы я поскорее увез тебя отсюда.
   Я едва не поперхнулась слюной от вспыхнувшего бешенства, но вовремя заметила, что все это — отлично разыгранная шутка Дэниела. Я невольно засмеялась. Он взял мою руку и поднес к своим губам. Они были теплыми. Я забыла обо всем. Я ничего не видела, не слышала и думала только о его прикосновении.
   — Тебе не нужно умолять меня, — тихо сказал Дэниел. — Я бы все равно за тобой приехал. Я не могу жить без тебя.
   Как и тогда, наш путь пролегал мимо Тауэра. Я не столько увидела, сколько почувствовала, как Дэниел напрягся, когда на нас упала тень от тюрьмы, где до сих пор томился сэр Роберт.
   — Ты же знаешь, я не могу заглушить в себе любовь к нему, — тихо сказала я Дэниелу. — Когда я впервые увидела его, я была еще совсем ребенком, а он — удивительным мужчиной. Я тогда думала, что про таких пишут только в романах. Он казался мне принцем, а его отец — настоящим королем.
   — Что ж, времена изменились, — сухо заметил Дэниел. — Ты уже не ребенок, и он — вовсе не принц, а государственный преступник. И ты — не его служанка, а моя будущая жена.
   Я бросила на него косой взгляд и улыбнулась.
   — Как скажешь, дорогой муж, — тоном покорной жены ответила я. — Что бы ты ни сказал.
   

   У причала нас действительно ждал корабль. Но еще нас ждала пара часов довольно утомительной работы. Все, чем была нагружена повозка, требовалось перенести в трюм судна. Я только сейчас поняла, сколько книжных сокровищ успел собрать отец за наше недолгое пребывание на английской земле. Когда последняя бочка с манускриптами заняла свое место в трюме, матросы отвязали причальные канаты, и волны отлива понесли корабль к устью Темзы. Теперь мы все чувствовали, что проголодались. Отец позаботился о еде. Есть приходилось прямо на палубе, постоянно отклоняясь в сторону, чтобы пропустить матроса, несущегося исполнять очередной приказ капитана. Наш поздний ужин состоял из холодной курицы, странного острого сыра и жесткого хрустящего хлеба.
   — Привыкай к новой пище, — засмеялся Дэниел, видя мое унылое жевание. — Это то, что едят в Кале.
   — Так мы обоснуемся в Кале? — спросила я.
   Дэниел покачал головой.
   — Нет. Там становится все опаснее. Вскоре королева Мария обратит свое внимание и на эту заморскую землю. В Кале уже сейчас полным-полно беглых протестантов, лютеран и приверженцев врача и богослова Эраста. Добавь к этому всевозможных еретиков, мечтающих поскорее перебраться во Францию, Фландрию или Германию. И еще — заговорщиков всех мастей. А французам самим сейчас жарко. Они воюют с гугенотами и вообще со всеми, кто не является детьми истинной церкви. Такие, как мы, оказываются между противоборствующими силами, и нас просто выдавливают.
   Я уловила знакомые интонации. Нас не впервые выдавливали.
   — И куда теперь? — спросила я.
   Дэниел улыбнулся и взял меня за руку.
   — Не волнуйся, дорогая. Я нашел подходящее место для жизни. Мы отправимся в Геную.
   — В Геную?
   — Да, Ханна, — шепотом подтвердил он. — Там создается еврейская община. Итальянцы позволяют нашему народу пускать корни в их городе. Они знают: вместе с евреями к ним придут золото и выгодная торговля. Мы отправимся туда. Для врача там всегда найдется работа, а книготорговец будет продавать евреям книги.
   — А как твоя мать и сестры? — спросила я.
   Честно говоря, я надеялась, что все они останутся в Кале, что его сестры успели найти себе мужей, и видеться с его родней мы будем не чаще, чем раз в два года.
   — Мэри и мать поедут с нами. Две другие мои сестры нашли себе хорошие места и не хотят покидать Кале. Я им объяснял, чем они рискуют, но у них свои головы на плечах. К тому же за Сарой ухаживает один англичанин. Возможно, они поженятся.
   — И ты не будешь возражать? — удивилась я.
   Дэниел покачал головой.
   — Я не зря учился в Венеции и Падуе, — сказал он. — Я получил там не только новые знания. Италия перевернула мое мировоззрение. Я стал по-другому смотреть на наш народ. Теперь я считаю евреев чем-то вроде закваски для христианского мира. Наша задача — не прятаться от христиан, а жить среди них, передавать им наши знания, учить их нашим навыкам и принципам чести. Мы накопили богатейший опыт и можем многому научить другие народы. Возможно, когда-нибудь земля Израиля снова станет нашим государством, и тогда мы будем править там не так, как правители древности. Они были слишком жестокими. Нам нельзя быть такими. Но мы родились не затем, чтобы прятаться по норам и стыдиться самих себя. Мы родились, чтобы быть самими собой, гордиться своей избранностью и вести за собой других. Если моя сестра выйдет за христианина, она передаст его семье все знания и мудрость, которыми обладает, и они станут более достойными христианами, даже не зная, что Сара — еврейка.
   — А как мы будем жить в Генуе? Как традиционные евреи или как христиане? — спросила я.
   Я еще никогда не ощущала в его улыбке столько теплоты.
   — Мы будем жить так, как это устраивает нас. Я не стану подчиняться христианским законам, которые запрещают мне учиться. Я не стану исполнять еврейские законы, осложняющие мне жизнь. Я буду читать книги, где задаются вопросы: вращается ли Солнце вокруг Земли или Земля вокруг Солнца? Я не буду шарахаться от свинины, если свинью забили надлежащим образом и правильно приготовили ее мясо. Я не стану подчиняться никаким запретам, касающимся мышления или поступков, кроме тех, которые имеют смысл лично для меня.
   — Ты говоришь про себя. А что делать мне? — спросила я, не представляя, куда нас заведет это вольнодумие.
   — Знаешь, я вспоминаю свои прежние рассуждения и сам удивляюсь: как я мог предъявлять к тебе такие требования? Твои письма и то, что ты говорила при наших встречах, имеют смысл, только если считать тебя совершенно равноправной в нашем браке. Я пока не знаю, каков твой жизненный путь. Ты должна будешь найти его сама, и, я надеюсь, мы достигнем согласия. Мы с тобой будем жить по-новому, так, чтобы уважать наших родителей и их верования, но при этом оставаться самими собой, а не просто их послушными детьми.
   Пока мы говорили, отец дипломатично отсел подальше, стараясь не прислушиваться к нашим словам. Через какое-то время он не слишком убедительно зевнул и сказал:
   — Буду-ка я спать. Глаза совсем закрываются.
   Он погладил меня по голове.
   — Спокойной вам ночи. Как хорошо, что ты снова со мной, Ханна.
   Затем он закутался в плащ и улегся прямо на холодной палубе.
   Дэниел протянул ко мне руку.
   — Ты, наверное, тоже озябла. Давай я тебя согрею.
   Мне было не то что тепло, а даже жарко от его предыдущих слов, но я не стала возражать. Я легла с ним рядом, ощущая своим телом его мужское тело, до сих пор остававшееся для меня тайной. Дэниел нежно целовал мои стриженые волосы. Потом я услышала его шепот:
   — Ханна, я так давно мечтал об этой минуте, что готов, словно девушка, плакать от желания.
   Мне стало смешно.
   — Дэниел, — прошептала я, привыкая к его имени, как привыкают к кушанью или вину.
   Я повернулась к нему. Дэниел поцеловал меня в губы. Поцелуй был долгим. Я таяла. Мне казалось, что очень скоро у меня расплавятся все кости и я превращусь в медузу. Мы погружались в незнакомое мне, удивительное состояние. Говоря языком алхимиков, это был эликсир наслаждения. Дэниел накрыл нас плащом. Его рука нежно гладила мне спину, потом скользнула под камзол и дальше, под белье. Мне впервые ласкали грудь, шею, живот. Я потягивалась, словно довольная кошка, и шептала: «Дэниел». Его имя звучало приглашением. Будто два слепца, мы ощупывали друг друга. Мы чувствовали себя первопроходцами, знакомящимися с новыми землями. Мое любопытство нарастало. Я вела рукой по его груди, потом по животу. Рука сама собой скользнула ниже и вдруг натолкнулась, как на ствол дерева, на его твердый член. Я дотронулась до запретного места, и Дэниел застонал от желания.
   Ночь была слишком длинной, а небо — слишком темным, чтобы стыдиться. Уже не помню, как мы стянули друг с друга панталоны и случилось то, что я не раз себе представляла. Реальность оказалась ярче и прекраснее моих фантазий. Мы начали, затаив дыхание, и вскоре достигли настоящего экстаза. Я не раз видела флиртующих придворных, я испытывала дрожь от прикосновения сэра Роберта, но даже не предполагала, насколько прекрасным может быть слияние мужчины и женщины. Устав от ласк, мы задремали, но через час проснулись, переполненные желанием, и все повторилось.
   Между канатами левого борта появилась светлая полоска. У нас оставалось желание, но уже не было сил, и мы провалились в сон.
   Меня разбудил утренний холод. Я торопливо оделась, вспомнив, что здесь в любую минуту могут появиться матросы и догадаться, чем мы занимались. Впереди темнела полоска суши. Я стала вглядываться, но ничего не видела. Затем, когда корабль подошел ближе, в хмуром утреннем пространстве появились очертания крепости, охранявшей вход в гавань.
   — Это форт Рисбан, — пояснил Дэниел.
   Он стоял у меня за спиной, и я с наслаждением оперлась о его теплую грудь.
   — А гавань видишь? — спросил он.
   Я поднялась на цыпочки, прижалась к нему поплотнее и невольно захихикала, чувствуя, как в нем сразу же пробудилось желание.
   — Где? — вполне невинным тоном спросила я.
   Дэниел слегка отодвинулся.
   — А ты, оказывается, кокетка, — заявил он. — Смотри лучше. Мы бросим якорь в главной гавани. Оттуда начинаются каналы. Они огибают весь город. Так что Кале имеет не только крепостные стены, но еще и рвы.
   Корабль медленно входил в гавань. Я стояла у борта и не столько всматривалась в город, сколько пыталась его почувствовать. Это свойственно нашему народу, которому не раз приходилось заново начинать жизнь в новых местах. Теперь то же предстояло и мне. Вскоре я привыкну к очертаниям красных черепичных крыш, слегка возвышавшихся над городскими стенами. Я привыкну ходить к булочнику, на рынок, в другие места. Первые запахи мне, конечно же, подарила гавань. Пахло так, как пахнет в гавани, куда постоянно заходят и откуда отплывают корабли. Я узнала давнишний, въевшийся запах рыбы, тяжелый и не больно-то приятный запах сохнущих сетей, веселый запах свежих опилок и бодрящий соленый привкус ветра. Вскоре мой плащ пропитается запахами Кале, и я к ним настолько привыкну, что перестану замечать. Я не знала, когда мы переберемся в Геную, а пока моей новой родиной (очередной родиной) станет Кале. Пройдет совсем немного времени, и я перестану мысленно спрашивать, лучше или хуже чувствует себя сегодня королева Мария. Меня уже не будет заботить, как там принцесса Елизавета, смирилась ли она с необходимостью подчиняться естественному ходу событий. Встречая рассвет, я забуду, как жадно ловит солнечные лучи сэр Роберт, прильнув к узенькому окошку своей комнаты-тюрьмы. Все эти мысли, всю прежнюю любовь и верность я оставлю позади и радостно погружусь в свою новую жизнь. Я покинула двор, сбежала от королевы, бросила Елизавету и даже человека, которого искренне обожала, — Роберта Дадли. Теперь я буду жить для своего отца и своего мужа и научусь ощущать себя частью семьи Дэниела, а свекровь и трех золовок — своей родней.
   — Нас пришла встречать моя мать, — сообщил Дэниел.
   Мне нравилось ощущать затылком его теплое дыхание. Я прижалась к нему спиной и сразу же почувствовала, как его член упирается мне в ягодицы. Мы вновь желали друг друга, но сейчас вокруг нас было светло и людно, а на пристани стояла мать Дэниела. Вскоре и я увидела ее. В отличие от моего щуплого отца, миссис Карпентер была женщиной дородной, чем-то похожей на Кэт Эшли. Подобно Кэт, она стояла, сложив руки на широкой груди, и пристально оглядывала палубу подошедшего корабля, словно хотела убедиться, что ее сумасбродная будущая невестка на сей раз подчинилась своему будущему мужу.
   Заметив Дэниела, миссис Карпентер приветственно взмахнула рукой. Я тоже помахала ей. Издали мне было не разглядеть ее лица, но я и так представляла, что на нем написано.
   — Добро пожаловать в Кале, — чопорно сказала она мне, когда матросы спустили сходни и мы сошли на берег.
   Дэниела она молча заключила в восторженные материнские объятия.
   — Мама, мне надо проследить за выгрузкой станка, — объяснил он, высвобождаясь из ее объятий.
   Дэниел проворно взбежал по сходням и исчез в сумраке трюма. Мы с миссис Карпентер остались вдвоем. Мы были единственным островком молчания среди шума и суеты, обычных для гавани.
   — Значит, он тебя разыскал, — без особой радости произнесла миссис Карпентер.
   — Да.
   — И теперь ты готова выйти за моего сына?
   — Да.
   — Тебе нужно будет как можно скорее избавиться от этой дурацкой одежды, — морща нос, заявила миссис Карпентер. — Мы принадлежим к уважаемым гражданам Кале. Людям не понравятся твои панталоны.
   — Конечно, — сказала я, изо всех сил стараясь держаться с нею учтиво. — Но я собиралась второпях и не успела переодеться.
   — И все-таки надо было бы подумать, куда ты едешь.
   «Знала бы ты, о чем мне приходилось думать в эти дни!»
   Мы снова замолчали.
   — Ты привезла свое жалованье? — спросила миссис Карпентер.
   Я понимала, что от меня ждали хоть какого-то приданого, но спрашивать о деньгах, едва я успела сойти с корабля…
   — Я привезла все свои деньги за полгода, — едва сдерживаясь, ответила я.
   — Не знаю, сколько там тебе платили, но будь готова к тому, что все твои деньги уйдут на покупку платьев, шляп, чулок и нижнего белья. Ты поразишься, какие здесь цены.
   «Можно подумать, что в Лондоне я только и ходила по магазинам».
   — Вряд ли они выше лондонских, — усмехнулась я. — В провинции жизнь дешевле.
   — Здесь особая провинция, — заявила миссис Карпентер, и в ее словах я уловила непонятную мне гордость. — Все товары привозят из Англии, поэтому они стоят дороже, чем в Лондоне.
   — Но можно купить и французские товары. Они наверняка дешевле.
   Миссис Карпентер поморщилась.
   — Едва ли, — процедила она, не удостоив меня объяснением.
   Вернулся Дэниел. Кажется, ему понравилось, что я беседую с его матерью.
   — Всё выгрузили, — сказал он. — Твой отец побудет здесь, присмотрит за своими сокровищами, пока я раздобуду повозку.
   — Тогда я подожду вместе с ним, — обрадовалась я.
   — Нет, Ханна. Вы с мамой пойдете сейчас домой. Она покажет тебе наш дом. Согреешься, а то здесь не очень-то тепло.
   Я понимала: он заботился обо мне и хотел избавить меня от лишних хлопот. Он не догадывался, что меньше всего я жаждала сейчас отправиться с его матерью домой, смотреть на натянутые улыбки его сестер, поддерживать пустые разговоры и ждать, как и подобает настоящим женщинам, когда мужчины закончат свои дела и вернутся.
   — А я не замерзла. Знаешь, я лучше вместе с тобой пойду за повозкой.
   Дэниел поймал недовольный материнский взгляд и задумчиво почесал затылок.
   — В таком виде тебе нельзя идти на тележный двор, — отчеканила она. — Ты всех нас опозоришь. Запахни поплотнее плащ, и идем со мной.
   

   Улица, на которой стоял трехэтажный дом семьи Дэниела, называлась Лондон-стрит. Она находилась возле южных ворот города и состояла из почти одинаковых домов. Три комнаты верхнего этажа служили спальнями. Самая большая принадлежала сестрам Дэниела, которые спали на одной просторной кровати. Окнами она выходила на задний двор. Соседнюю, совсем маленькую комнатку занимал мой отец, а в третьей помещалась мать Дэниела. Дэниел почти все время проводил у своего наставника-хирурга и нередко там же ночевал. Дома он спал на выдвижной кровати в комнате моего отца. На втором этаже находились столовая и гостиная, а на первом — отцовский магазинчик, кухня и кладовая, служившая также местом для мытья посуды. Отец с Дэниелом заблаговременно соорудили на заднем дворе крытую пристройку, где собирались поставить печатный станок.
   Сестры Дэниела уже ждали нас в гостиной. Все они принарядились. Я же была в своем запыленном, мятом шутовском наряде и прекрасно понимала, какие мысли бродят у них сейчас в головах. Мои лицо и руки тоже не блистали чистотой. Меня молча оглядели с головы до ног.
   — А вот и мои девочки, — сказала миссис Карпентер. — С Мэри ты, кажется, уже знакома. Это — Сара, а это — Анна.
   Все трое встали, словно маленькие дети, и поочередно присели в реверансе. Мой наряд не позволял мне сделать то же самое. Я просто поклонилась каждой и увидела, как у них округлились глаза.
   — Пойду поставлю чайник, — засуетилась миссис Карпентер.
   — Я тебе помогу, — сказала Анна и выпорхнула из комнаты.
   Я смотрела на оставшихся сестер и ловила себя на мысли, что они мне уже не нравятся.
   — Плавание было удачным? — спросила Мэри.
   — Да, спасибо. Погода была хорошей.
   Мне с трудом верилось в ночь наслаждений, проведенную с Дэниелом на холодной палубе.
   — Теперь ты выйдешь за Дэниела замуж? — спросила Мэри.
   Я чувствовала ее настороженность.
   — Мэри! Ну как можно спрашивать такие вещи? — всполошилась Сара.
   — А что я такого спросила? Они давно помолвлены. Если Ханна скоро станет нашей невесткой, мы имеем право знать.
   — Это касается только их с Дэниелом, — сказала Сара.
   — Нет, сестричка! Это касается нас всех.
   — Да, я выйду за Дэниела, — сказала я, чтобы прекратить их перебранку.
   Будущие золовки снова принялись меня разглядывать.
   — Надо же, — с искренним удивлением протянула Мэри. — Значит, ты покинула двор?
   — Да.
   — И больше туда не вернешься? — спросила Сара.
   — Нет, — ответила я, убрав из голоса нотки сожаления.
   — Очень скоро ты убедишься, какая здесь скучища, — призналась Сара. — Особенно после королевского двора. Дэниел говорил, что ты целые дни проводила в обществе королевы.
   Я промолчала. Я вдруг поняла, что попала в общество девчонок, совсем недавно переставших играть в куклы.
   — А что ты будешь делать теперь? — продолжила расспросы Мэри.
   — Скорее всего, буду помогать отцу печатать книги.
   Вид у обеих сестер был такой, словно я собиралась заняться каким-то непристойным делом. В их головах не укладывалось, как я выйду замуж за их брата и буду подручной у своего отца.
   — А где вы с Дэниелом будете спать? — атаковала меня новым вопросом Мэри.
   — Мэри! — одернула ее сестра.
   — Я просто хочу знать. В нашем доме не так уж много места. На выдвижной кровати Дэниела им вдвоем не поместиться. К тому же в той комнате спит ее отец, — начала рассуждать Мэри. — Дэниел не посмеет сказать маме, чтобы она уступила им свою комнату. И в нашу им нельзя. Нас все-таки трое.
   — Не беспокойтесь, это мы с Дэниелом как-нибудь решим, — сказала я, едва сдерживаясь. — А если для нас не найдется места здесь, мы подыщем себе другой дом.
   Мэри даже вскрикнула.
   — В чем дело, дитя мое? — испуганно спросила вернувшаяся миссис Карпентер.
   — Представляешь? Эта Ханна не успела у нас появиться, как заявляет, что они с Дэниелом будут жить в другом месте! — всхлипнула Мэри, готовая расплакаться. — Она забирает у нас Дэниела! Я так и знала: она его у нас заберет! Она испортит нам всю жизнь!
   Мэри вскочила с дивана и помчалась наверх, громко хлопнув дверью. Вскоре хлопнула другая дверь и заскрипел веревочный матрас кровати.
   — Боже мой! — воскликнула миссис Карпентер. — Это же просто смешно!
   Я уже хотела согласиться, но поймала на себе ее осуждающий взгляд.
   — Как ты могла, едва переступив порог нашего дома, так огорчить Мэри? — сердито спросила меня будущая свекровь. — Все знают, что ее очень легко расстроить. Она горячо любит брата. Ты сюда приехала не комедии ломать, мисс Ханна! Изволь думать, что говоришь. Это при дворе тебе было позволено болтать, что к носу придет. Но теперь ты живешь в семье, и здесь твои шутки никому не нужны.
   Под напором ее слов я оцепенела и не знала, что сказать в свою защиту.
   — Извините, — пробормотала я потом сквозь зубы.
   

   Лето 1556 года
   

   Мое первое лето в Кале было долгим и жарким. Я радовалась солнечному свету, словно язычница, готовая поклоняться солнцу. Когда Дэниел рассказал мне о новой теории, по которой Земля вращалась вокруг Солнца, а не наоборот, я вместе с ним поверила в эту теорию. Она же объясняла смену времен года и некоторые другие вещи, не слишком понятные для моего ума. Дэниел улыбался и обещал, что как-нибудь подробно все мне растолкует.
   Я настолько устала постоянно быть в пределах досягаемости то королевы, то принцессы, что наслаждалась каждой возможностью погулять по городу. Я часто ходила в гавань и на рыбный причал, где любовалась игрой солнечных бликов на воде. По-французски это место называлось le Bassin du Paradis — «Райская гавань». В солнечный день она действительно казалась уголком рая. Найдя убедительный предлог, я выходила через городские ворота. Стражники лениво наблюдали за двумя людскими ручейками, тянущимися в город и из города. За городской стеной начинались огородики. Я останавливалась, с удовольствием вдыхала запах свежих овощей и теплой земли. Потом я шла дальше, к морскому берегу, посмотреть на белые гребни волн. Мне хотелось обойти все окрестности Кале, прогуляться по болотистым низменностям, где гнездились цапли. И, конечно же, меня манили дальние поля и леса на французской территории.
   Прогулки были единственным моим развлечением. Мы с Дэниелом хотя и жили под одной крышей, но пока считались женихом и невестой. Нам почти не удавалось побыть наедине. Я мечтала о его ласках, поцелуях и том удивительном наслаждении, какое испытала с ним ночью на палубе корабля. Чтобы не страдать от неудовлетворенного желания, Дэниел старался не касаться меня даже ненароком. Поцеловать мне руку и слегка коснуться губ — это все, что мы могли себе позволить под пристальными взорами его матери и сестер. Если же мы все-таки оказывались рядом на узкой лестнице или в тесном пространстве комнат, это было невыносимо. Когда за обедом он передавал мне тарелку или бокал, я видела, как дрожат его пальцы. Любопытные сестры следили за каждым нашим шагом, и мы были вынуждены прятать наши страсти, однако полностью скрыть их не могли. Как же иногда я ненавидела сверлящие, любопытные взгляды этих глупых девчонок!
   В первую же неделю моей жизни в Кале я распрощалась с шутовским нарядом и надела платье. Я постоянно ощущала, что меня учат тому, как должна себя вести молодая женщина. Наверное, между моим отцом и матерью Дэниела существовала тайная договоренность. Кроме миссис Карпентер, больше некому было восполнить обширный пробел в воспитании из меня женщины. Когда-то моя мать начинала учить меня этим премудростям, но после бегства из Испании и наших скитаний они быстро забылись. С тех пор никто не учил меня месить тесто и печь хлеб, сбивать масло и отжимать из сыра сыворотку. Я не умела правильно складывать постельное белье в комод, добавляя к простыням и наволочкам ароматические мешочки с лавандой и черной беленой. Я не умела накрывать на стол и снимать с молока сливки. Мы с отцом жили так, словно я действительно была его сыном-подмастерьем. При дворе я с помощью Уилла Соммерса научилась сражаться на мечах, кувыркаться и бросать остроумные реплики. Роберт Дадли научил меня осторожности и первым заставил заговорить во мне голос желания. Джон Ди упражнял мои математические навыки, а королева и принцесса Елизавета пытались сделать из меня шпионку. Получается, я много чего знала и умела, но мои знания и умения не несли ничего полезного для жены молодого врача. По сути, я не была ни настоящей женщиной, ни настоящей женой, и потому мать Дэниела возложила на себя обязанность «взять меня в руки».
   Однако я была угрюмой и не слишком-то усердной ученицей. У меня не было природной тяги к ведению домашнего хозяйства. Я совсем не хотела начищать до блеска медные кастрюли. Меня не вдохновляло отскребание с песком ступенек крыльца, дабы они имели умопомрачительную белизну. Миссис Карпентер тщетно пыталась научить меня чистить картошку так, чтобы ничего не пропадало. В моих руках нож глубоко вонзался в картофелину. Мать Дэниела вздыхала и собирала мои гигантские очистки на корм курам. Поскольку наш курятник находился за городскими стенами, туда я ходила очень охотно, чтобы лишний раз прогуляться. Но все хозяйственные премудрости, которые должна знать хорошая жена, вызывали у меня откровенную зевоту и неприязнь. Я не понимала, для чего я должна всем этим заниматься, когда на свете есть куда более интересные дела?
   Иногда я шла встречать Дэниела, чтобы хоть немного побыть с ним наедине. Только там мы могли говорить, не выбирая тем. Однажды, выслушав очередную порцию моих сетований, он сказал:
   — Может, тебе это и не нравится, но все это — необходимые и полезные навыки. Моя жена должна уметь заботиться о доме.
   — Дэниел, ну почему я должна заниматься тем, что мне не интересно? — допытывалась я. — Ты же не станешь изучать науки, которые тебя не привлекают. Ты занимаешься тем, что тебе нравится. Я тоже хочу найти себе занятия по душе. Выпечка хлеба и чистка картошки — не мое. И ничего страшного, если кастрюли не будут ослепительно сиять.
   Дэниел посмотрел на меня так, будто я была лет на пятнадцать его младше.
   — Ханна, у мужчины и женщины разные занятия. Я буду зарабатывать нам на жизнь, а ты — заботиться о наших детях. Какая же ты мать, если не умеешь приготовить детям поесть?
   — Я думала, что у меня будет такая же печатня, как у отца, — вздохнула я.
   — А кто же приготовит нам еду и уберет в доме?
   — Можно взять служанку.
   Дэниел так и покатился со смеху.
   — В дальнейшем, возможно. Но не сейчас. Ты же знаешь, Ханна, я — человек небогатый. Оплачивать служанку — непозволительная роскошь. А когда я начну самостоятельно принимать больных, нам придется жить только на то, что они будут мне платить.
   — Но тогда мы, наконец, будем жить самостоятельно? — спросила я.
   Дэниел крепко сжал мой локоть, словно боялся, что от его ответа я пущусь бежать без оглядки.
   — Нет, Ханна. Возможно, в Генуе мы найдем более просторный дом. Но и в том доме всегда будет место для моей матери, моих сестер и, конечно же, твоего отца. Неужели ты хотела бы жить отдельно от всех?
   Я молчала. По правде говоря, я хотела жить вместе с отцом и Дэниелом. Его мать и сестры никак не вписывались в картину нашей будущей жизни. Но разве я могла сказать такое вслух? Если я хотела жить под одной крышей со своим отцом, Дэниел хотел того же для своей матери. Его чувств к сестрам я не понимала, поскольку у меня никогда не было ни сестер, ни братьев. А если бы были, наверное, я бы тоже рассуждала по-другому.
   — Я просто подумала, что тебе захочется, чтобы мы жили только вдвоем, — сказала я, выдав моему будущему мужу полуправду.
   — Я обязан заботиться о матери и сестрах. Это — мой священный долг. Ты и сама знаешь.
   Я кивнула. Это я действительно знала.
   — Они тебя чем-то обидели? — насторожился Дэниел.
   Я покачала головой. Я не могла пожаловаться на их обращение со мной. Внешне все выглядело вполне благопристойно. Но я спала на выдвижной кровати в их комнате и слышала их перешептывания. Я не разбирала слов, однако чувствовала: они шепчутся обо мне. По утрам они задергивали занавес балдахина, чтобы я не видела, как они одеваются. Потом они выходили и принимались расчесывать друг другу волосы перед небольшим зеркалом, бросая косые взгляды на мою голову. Мои волосы не торопились расти. Зато моя одежда и белье были новыми. Девчонки молчаливо завидовали мне и без спросу, тайком надевали что-то из вещей. Они вовсе не были дружны между собой, но ненависть ко мне объединяла их, заставляя забывать про внутренние раздоры. Я часто утыкалась лицом в свой сенной матрас и беззвучно плакала от бессильной злости, которую была вынуждена еще и подавлять.
   Мать Дэниела никогда не насмехалась надо мной и не упрекала меня. Если бы я и захотела пожаловаться на нее Дэниелу, я бы не смогла привести ни одного доказательства. Зато она постоянно давала мне почувствовать, что я недостаточно хороша для Дэниела и для ее семьи. Все, что я делала по дому, я делала не так, как надлежит настоящей жене. По своим манерам и даже по тому, как я двигалась, я была ненастоящей женщиной. К тому же я не отличалась религиозным благочестием. Миссис Карпентер не считала меня заботливой дочерью, делая вывод, что из меня получится такая же безалаберная и непокорная жена. Возможно, другая мать напрямик заявила бы своему сыну, что такая невестка ее ни с какой стороны не устраивает. Но миссис Карпентер, видимо, принадлежала к людям, привыкшим думать одно, а говорить совершенно другое.
   — В Генуе у нас будет замечательная, счастливая жизнь, — сказал Дэниел. — Нам и сейчас хорошо. Наконец-то мы вместе и в безопасности. Ты ведь счастлива, любовь моя?
   Я умела врать. Но я не хотела начинать нашу совместную жизнь с постоянного вранья.
   — Я чувствую, что твои сестры недолюбливают меня, — без обиняков сказала я. — И твоей матери я не по нраву.
   Дэниел рассеянно кивнул. Я не сказала ничего нового, чего бы он и сам не знал.
   — Постепенно они изменят свое отношение к тебе, — сказал он, обнадеживая не столько меня, сколько себя самого. — Они полюбят тебя. Мы должны держаться все вместе. Для нашей безопасности, чтобы выжить. Мы обязательно должны держаться вместе. Мы научимся постепенно менять свои характеры и жить счастливо.
   Я кивнула, предпочитая не показывать ему моих сомнений.
   — Я очень на это надеюсь, — только и сказала я, и Дэниел радостно улыбнулся.
   Мы поженились в конце июня, когда мне сшили свадебный наряд, а волосы подросли настолько, что, говоря словами миссис Карпентер, мне было «не стыдно показаться в приличном месте». В данном случае — в местном соборе Богоматери, где происходило наше венчание. Сводчатые колонны делали его похожим на французский собор, но он оканчивался не куполом, а квадратной колокольной башней, характерной для английских церквей. Наше венчание было строго христианским, с последующей мессой, и все мы очень тщательно следили за тем, чтобы не упустить никакую мелочь в обрядах. Затем, в тишине нашего дома на Лондон-стрит, сестры Дэниела развернули над нашими головами платок, символизирующий хупу — еврейский свадебный балдахин. Отец произнес семь свадебных благословений (в нескольких местах он умолкал, поскольку помнил не все слова), а мать Дэниела положила под ноги сыну завернутый в тряпку бокал, на который он должен был наступить. Когда начали сходиться гости, ставни дома уже были открыты, и начался вполне христианский брачный пир с танцами и подарками.
   Вопрос о том, где новобрачные будут спать, столь донимавший сестер Дэниела, разрешился сам собой. Отец уступил нам свою комнату, а сам перебрался спать в помещение, где у него теперь стоял печатный станок. Мы получили узкое пространство, где нас не было видно, но зато было прекрасно слышно. За одной тонкой стеной обитали любопытные сестры, которые явно решили не спать в нашу брачную ночь, а за другой — страдающая бессонницей мать мужа (у меня даже в мыслях язык не поворачивался называть ее свекровью).
   Нам не терпелось заняться тем, что мы однажды попробовали на палубе корабля. Мы устали от пытки неудовлетворенным желанием. По обычаю, нас со смехом и шутками отвели в спальню, а гости продолжали веселиться. Едва все они спустились вниз, Дэниел плотно задвинул засов, закрыл ставни и увлек меня в постель. Боже, как давно мы жаждали остаться вдвоем. Мы залезли под одеяло, где неистово целовались и ласкались в жаркой темноте, надеясь, что плотное одеяло заглушит наш страстный шепот. Но я не могла сдержать своего чувственного порыва и вскрикнула. Я тут же спохватилась и зажала себе рот рукой.
   — Не обращай внимания, — шепнул мне Дэниел, освобождая мои губы, чтобы вновь поцеловать их.
   — В этом доме слышен каждый шорох, — сказала я.
   — Ну и что? Ты же теперь — моя жена. Поцелуй меня, — попросил он.
   — Хорошо, только тихо…
   Я поцеловала его и почувствовала, как тают его губы. Дэниел лег вниз и сказал, чтобы я вскарабкалась на него. Едва только его член оказался во мне, я застонала от удовольствия. В следующее мгновение я закусила себе руку и мысленно пообещала, что научусь наслаждаться молча.
   Дэниел перевернул меня и сам оказался сверху.
   — Прикрой мне рот своей рукой, — потребовала я.
   Он не решался это сделать.
   — Получается, что я принуждаю тебя.
   Я усмехнулась.
   — Если бы ты меня принуждал, я бы вела себя гораздо тише, — пошутила я.
   Но Дэниелу было не до шуток. Он слез с меня, лег на спину и уложил меня рядом. Моя голова покоилась на его плече.
   — Давай подождем, пока все уснут, — сказал он. — Не могут же они веселиться всю ночь.
   Гости вскоре разошлись. Мой отец пошел спать в печатную комнатку. Но оставались любопытные сестры. Возможно, миссис Карпентер уже не отличалась девичьим любопытством, однако слух у нее был очень хороший. Мы ждали, пока она грузно поднимется по лестнице. Скрипнула дверь ее комнаты. Потом скрипнул веревочный матрас ее кровати. На пол с громким стуком упал вначале один ее деревянный башмак, потом другой. Но этим звуки не кончились. За тонкой стеной послышался шелест снимаемой одежды. Миссис Карпентер раздевалась. Потом вновь заскрипел матрас. Она улеглась и накрылась одеялом.
   Страх оказался сильнее желания. Любое наше движение, любой скрип кровати сразу же достигнут ее ушей. За другой стенкой слышалось подозрительное шушуканье. Я очень не хотела, чтобы чужие уши слушали то, что принадлежало нам двоим. Я приникла к уху Дэниела и прошептала:
   — Давай займемся этим завтра, когда они все встанут.
   Дэниел сжал мне руку, давая понять, что согласен.
   Я вспоминала свободу той ночи, когда мы отдавались друг другу, накрывшись плащом. В нашу законную брачную ночь такой свободы у нас не было. На нас накатывали волны желания, но мы лежали молча и неподвижно, даже не касаясь друг друга.
   Утром мать Дэниела и его сестры потребовали от нас простыню со следами крови, чтобы вывесить в окне как победный флаг, подтверждающий добропорядочность нашего брака. Дэниел отказался.
   — Зачем это нужно? Не люблю я эти старые обычаи.
   Девчонки промолчали, но посмотрели на меня так, словно знали, что между нами не было никакой близости и что Дэниел, скорее всего, не испытывает ко мне никакого желания. Взгляд миссис Карпентер говорил о другом. Нежелание сына вывесить простыню после брачной ночи подтверждало ее опасения, что я лишилась невинности еще раньше, и Дэниел взял в дом не добропорядочную девушку, а шлюху.
   Скверная брачная ночь сменилась унылым брачным утром. Как назло, родня Дэниела весь день безотрывно торчала в доме. Нам с Дэниелом оставалось лишь пригасить наши желания, поскольку еще пара ночей прошли так же, как и та.
   Через несколько дней я научилась лежать под мужем неподвижно, словно бревно, а он научился получать удовольствие молча и быстро. Прошло еще несколько недель, и наши любовные слияния стали совсем редкими. Та головокружительная ночь на палубе корабля казалась недостижимым счастьем. Увы, мы не могли предаваться любви ни на морском берегу, ни в поле. А дома нас всегда ожидали четыре пары любопытных женских ушей.
   Я начала ненавидеть себя за то, что вообще испытываю плотские желания к мужу. Ведь каждый скрип кровати, каждый вздох, каждый звук поцелуя — все это сразу же улавливалось и потом придирчиво обсуждалось свекровью и золовками. Мне было ненавистно, что четыре женщины лезут туда, где им совершенно нечего делать, вторгаются в мир, принадлежащий только нам двоим. Как-то утром, после ночи нашего торопливого и молчаливого слияния, когда Дэниел спускался вниз, я заметила довольную ухмылку на лице его матери. Она смотрела на сына так, как крестьянин смотрел бы на племенного быка или жеребца. Ночью мы старались вести себя очень тихо, но я не удержалась и слегка вскрикнула от наслаждения. Миссис Карпентер явно слышала этот крик и обрадовалась. Как же! Ее сын «сделал свое мужское дело». Я для нее была не более чем коровой, которая вскоре должна принести приплод. Ей было не до моих чувств. Она гордилась тем, что устроила жизнь сыну, и теперь у него, как у всех добропорядочных людей, есть своя семья.
   После этого я перестала спускаться вниз вместе с Дэниелом. Мне было противно смотреть на любопытные лица его сестер и ловить их немые вопросы: «Ну как, у вас сегодня было это?» Иногда я вставала раньше всех и шла на кухню разжигать очаг и готовить завтрак, а иногда специально валялась в постели и ждала, когда Дэниел позавтракает и уйдет.
   — А ты все не можешь оставить свои придворные привычки? — однажды язвительно спросила Мэри. — Наверное, во дворце завтракали не раньше полудня?
   Миссис Карпентер махнула рукой, требуя от дочери закрыть рот.
   — Не приставай к Ханне. Ей нужно отдохнуть.
   Я удивленно взглянула на свекровь, не поверив своим ушам. В первый раз миссис Карпентер встала на мою сторону, оборвав язвительное замечание Мэри. Вскоре я догадалась: она защищала не меня, Ханну. Она защищала даже не жену Дэниела, хотя все, что принадлежало Дэниелу и было связано с ним, всегда воспринималось с восторгом и гордостью. Миссис Карпентер милостиво позволяла мне отдыхать, надеясь на мою беременность. Она жаждала внука — еще одного мужчину для Дома Израилева, маленького продолжателя рода Дизраэли. И если ребенок родится скоро, пока у нее еще достаточно сил, она будет воспитывать его, как своего сына. Она нависнет над ним заботливой наседкой, она постарается как можно раньше вдолбить в его головку свои представления о жизни и потом будет с гордостью говорить: «Это малыш моего сына. Вы ведь знаете моего сына? Да, он — врач, и очень успешный».
   Если бы не моя трехлетняя служба при дворе, я бы сейчас отчаянно сражалась, отстаивая свои права. Однако я видела, слышала и выдерживала такое, чего они и представить не могли. Я знала: стоит мне пожаловаться Дэниелу, и его жизнь превратится в ад. Он сразу же почувствует себя виноватым и начнет сомневаться в своих способностях быть главой большой разношерстной семьи.
   Дэниел был еще слишком молод и слишком многое относил на свой счет. К тому же ремесло врача приносило ему свои огорчения, когда он видел перед собой обреченного человека, которого был не в силах вылечить. Как и всякому мужчине, ему хотелось видеть свой дом островком спокойствия и согласия, а не полем битвы. Он ничего не знал о женской зависти и злости; я же при дворе вдоволь насмотрелась всего этого.
   И потому я молча сносила колкости его сестер, а тех раздражало все, что бы я ни сделала. Я покупала не тот хлеб. Берясь что-то готовить, я лишь «переводила добро». Еще сильнее их злили мои испачканные типографской краской пальцы и книги на кухонном столе. Я молчала. Я помнила, на какие ухищрения пускались женщины при дворе, только бы снискать внимание королевы. Повторяю: я успела очень много узнать о женской злости, о мелких и крупных гадостях, которые женщины делали друг другу. Я только никак не ожидала, что столкнусь со всем этим вне двора.
   Отец, как мог, пытался меня защитить. Он нашел мне переводы, и я частенько сидела за прилавком его магазинчика, переводя с латыни на английский или с английского на французской. Со двора вкусно пахло бумагой и типографской краской. Иногда я помогала ему печатать, но миссис Карпентер встряла и тут. Она тыкала пальцем в каждое пятно от краски, случайно попавшей мне на передник. А уж если пятно оказывалось на платье, сетований хватало до вечера. Посовещавшись с отцом, мы решили, что будет лучше ее не злить.
   С какого-то времени я стала замечать, что мать Дэниела меня откармливает. Она подкладывала мне лучшие куски, угощала жестковатой французской курятиной и мясистыми, приторно-сладкими персиками. Я не верила во внезапно изменившееся ее отношение ко мне, но не понимала, что ей от меня нужно. В конце августа, устав от моей непонятливости, она сама завела разговор.
   — Доченька, а ты ничего не хочешь мне рассказать?
   Я сжалась. Я всегда вздрагивала, когда она называла меня «доченькой». У меня была только одна мать — та, что меня родила. Я вообще удивлялась, как эта женщина, у которой нет и капли любви ко мне, смеет претендовать на роль второй моей матери. Потеряв первую, я никогда не искала себе другую, а если бы мне это понадобилось, я бы скорее выбрала королеву Марию. Я помнила летний день, когда она положила мою голову себе на колени, гладила мои волосы и говорила, что верит мне.
   И потом, за неполные три месяца я успела изучить мать Дэниела. Что бы она ни делала, это делалось не просто так, не от чистого сердца, а с какой-то целью. Если она называла меня «доченькой» и хвалила мою прическу, значит, ждала от меня доверительного разговора. Говоря проще, намеревалась выудить из меня что-то потаенное.
   Услышав этот вопрос, я не торопилась отвечать. Я глядела на нее, даже не пытаясь улыбнуться, и ждала.
   — Так тебе нечего мне сказать? — повторила вопрос она. — У тебя нет для меня слов, чтобы у старухи радостно забилось сердце?
   Я сообразила, каких слов она от меня ждет.
   — Нет, — коротко ответила я.
   — Ты в этом уверена?
   — Я уверена, что не беременна, если вы спрашиваете об этом, — без вежливых прелюдий ответила я. — Месячные у меня были две недели назад. Это все или вы хотели узнать еще что-нибудь?
   Ее так поразили мои слова, что она даже пропустила мимо ушей мою грубость.
   — В чем же тогда дело? — уже жестче спросила она. — Дэниел входит в тебя не меньше двух раз в неделю. Вы почти два месяца женаты. Мой сын не жалуется на мужское здоровье. Наставник проверял его. Никаких нареканий. Значит, дело в тебе. Ты что, больная?
   — Нет, — едва разжимая похолодевшие губы, ответила я.
   Свекровь точно знала, когда, в какие ночи у нас с Дэниелом бывает близость. Она без всякого стыда подслушивала и наверняка будет подслушивать и дальше. Она не представляла, каким жалкими и постыдными могут быть эти слияния с законным мужем, когда по обе стороны тонких стен нашей комнатки жадные уши ловят каждый наш звук. Думаю, миссис Карпентер вообще не заботило, получаю ли я радость и наслаждение от близости с мужем. Моя роль заключалась в том, чтобы доставлять наслаждение Дэниелу и поскорее произвести ей внука.
   — Если ты здорова, тогда почему не беременеешь? — не отставала от меня свекровь. — Вот уже почти два месяца я каждый день жду, что ты сообщишь мне радостную весть.
   — В таком случае простите, если не оправдала ваших ожиданий, — холодно ответила я, подражая высокомерию принцессы Елизаветы.
   Она вдруг схватила меня за руку и больно сжала запястье, заставив смотреть ей прямо в глаза.
   — А может, ты пьешь какое-нибудь зелье? — прошипела она. — Научилась, поди, у своих дворцовых подружек? Они ж там все шлюхи, а шлюхам дети ни к чему. Отвечай!
   — Что вы придумываете? — взвилась я. — Какое зелье? И почему я должна его принимать?
   — Одному Богу известно, что у тебя на уме! — досадливо воскликнула миссис Карпентер, отталкивая меня. — Зачем ты вообще болталась при дворе? Почему не поехала вместе с нами в Кале? Видно, тебе надо было родиться мужчиной. Смотрю, тебе по нраву и мужская одежда, и мужское поведение. Приличные девушки так себя не ведут, не говоря уже о замужних женщинах. Я не понимаю, чего ты теперь приехала? И жила бы себе в Англии, а Дэниел без жены не остался бы. В Кале такие женихи, как он, нарасхват. К чему было выходить замуж, если не собираешься рожать?
   Ее гнев ошеломил меня и напрочь выбил из головы все слова. Но постепенно слова возвращались ко мне. Я вдруг поняла, что больше не буду подыгрывать этой женщине и терпеть ее упреки.
   — Вы знаете историю нашего появления в Англии. И когда меня взяли во дворец шутихой, отец не стал возражать, поскольку опасался за нашу безопасность. И вы прекрасно знаете, по какой причине он одевал меня в мальчишескую одежду. Многого мне вам не объяснить, поскольку вы не жили в Испании и не бежали оттуда. Я тогда не поехала в Кале, потому что обещала принцессе Елизавете быть рядом с нею. Ей грозил суд и, возможно, казнь. Пока вы обживались здесь, я обживала холодную и сырую комнату в Тауэре, которую делила вместе с принцессой. Сейчас я приехала, потому что нужна Дэниелу, а он нужен мне. Я не верю вашим словам. Дэниел ждал меня. Он не стал бы искать себе в Кале другую жену.
   — Еще как стал бы! — сердито возразила миссис Карпентер. — Здесь достаточно хорошеньких девушек, способных рожать. Девушек с приданым, которым бы и в голову не взбрело нацепить на себя шутовские панталоны. И одна такая девушка уже нянчит малыша. Она знает свое место. Она была бы рада оказаться в моем доме и с гордостью называла бы меня матерью.
   Мне стало холодно и страшно. Но это был другой страх, отличавшийся от страха перед инквизиторами. Я еще надеялась, что свекровь грубо пошутила.
   — Миссис Карпентер, вы говорили про девушек вообще? Или у Дэниела кто-то есть?
   Она никогда не говорила всей правды ни о чем и ни о ком. Не отвечая на мой вопрос, миссис Карпентер сняла с крюка пустую кастрюлю, повертела в руках и, морща нос, спросила:
   — И это называется, ты ее вычистила? За тобой вечно приходится все переделывать.
   — У Дэниела в Кале есть другая женщина? — спросила я.
   — Не волнуйся, он не звал ее замуж, — неохотно ответила мне миссис Карпентер. — Он ей так и объяснил: у него есть та, с кем он помолвлен. Как видишь, мой мальчик был честен.
   — Она еврейка или англичанка?
   — Англичанка. Но она с радостью приняла бы нашу веру, если бы Дэниел на ней женился.
   — Женился? — перепросила я. — Как же так? Вы только что говорили, что он не собирался жениться ни на ком, кроме меня.
   Она с шумом поставила кастрюлю на кухонный стол.
   — Чего ты глаза выпучила? — накинулась на меня миссис Карпентер, желая скрыть, что проболталась. — Так она мне однажды сказала.
   — Вы говорили ей, что Дэниел может на ней жениться?
   — А что мне оставалось делать? — огрызнулась свекровь. — Дэниел был в Падуе. Она пришла ко мне с внушительным животом и рассказала, от кого ее ребенок.
   — С животом? — отупело повторила я. — Так она беременна?
   — Была беременна. А теперь родила, — сквозь зубы ответила миссис Карпентер. — Замечательный малыш. Здоровый. Вылитый Дэниел, каким он был в детстве. Тут уж никто не ошибется, от кого этот ребенок. Хоть она и приятная девушка, малыш пошел в моего сына.
   Я плюхнулась на стул. Услышанное не укладывалось в голове. Миссис Карпентер стояла, скрестив руки. «Ну что, хотела узнать? Вот и узнала», — говорил ее взгляд.
   — Почему Дэниел не рассказал мне?
   — А с какой стати ему рассказывать тебе? — с вызовом воскликнула она. — Ты же не рассказывала ему, чем занималась все это время, пока он тебя ждал.
   Мне вспомнился взгляд сэра Роберта, прикосновение его губ к моей шее.
   — Но я не ложилась с другими мужчинами и не зачинала от них детей, — прошептала я.
   — Не равняй себя с ним. Дэниел — мужчина. Ладный, хороший собою. Или ты думала, он тут будет жить, как монах, и дожидаться тебя? Да вспоминала ли ты о нем вообще, пока занималась шутовством при дворе, одевалась, как шлюха, и бегала неведомо за кем?
   У миссис Карпентер раскраснелось лицо. Она выплевывала слова вместе со слюной, и они шипели, как вода, попавшая на сковородку.
   — Дэниел видится с сыном?
   — Каждое воскресенье, когда бывает в церкви, — ответила она. Я успела заметить ее торжествующую улыбку. — И не только в церкви. Дважды в неделю, когда он говорит тебе, что ему нужно задержаться на работе допоздна, он приходит к ней в дом пообедать и побыть с малышом.
   Я поднялась из-за стола.
   — Ты куда? — насторожилась миссис Карпентер.
   — Пойду встречать Дэниела. Мне нужно с ним поговорить.
   — Лучше не зли мужа, — посоветовала свекровь. — Не выкладывай ему, что узнала про ту женщину. Тут ты уже ничего не изменишь, а с ним поссоришься. Не забывай: он все-таки женился на тебе, а не на ней. Будь хорошей женой и научись закрывать глаза на некоторые вещи. Женщины познатнее и побогаче тебя и то делают вид, что не замечают некоторых проделок мужей.
   Мне вспомнилось страдальческое лицо королевы Марии, когда она слышала звонкий смех Елизаветы и видела, как король шепчет той на ухо.
   — Вы правы. Здесь я уже ничего не изменю. Но я больше не собираюсь быть хорошей женой!
   Я вдруг заметила на стенке кастрюли следы вчерашней каши. Я схватила кастрюлю и швырнула в открытую заднюю дверь. Она гулко запрыгала по ступенькам крыльца и покатилась дальше.
   — А вы можете идти и драить вашу проклятую кастрюлю! — крикнула я миссис Карпентер в лицо, побелевшее от ужаса. — И вечно ждать от меня внуков!
   Я выскочила из дома и вихрем пронеслась через рыночную площадь, натыкаясь на лотки и задевая покупателей. Потом меня вынесло на рыбный причал. Рыбаки ехидничали насчет моей непокрытой головы и неженской походки. Я знала, где живет наставник Дэниела, и вскоре уже была возле дома этого врача. Я уже собиралась взбежать на крыльцо, как вдруг остановилась. Хорошо же я буду выглядеть, если сейчас ворвусь в дом и потребую, чтобы Дэниел вышел ко мне. А потом? Устрою с ним объяснение, как подвыпившая торговка рыбой? Нет, нужно успокоиться и обдумать разговор с ним. К дому напротив примыкал невысокий каменный забор. Я пошла туда, уселась на забор и приготовилась ждать. Прохожие улыбались и подмигивали мне. Я сердито щурилась на них. Только потом я догадалась о причине их улыбок. Я одернула подол платья и опустила глаза.
   Я так и не придумала, что скажу Дэниелу и что вообще буду делать дальше. Я просто ждала, как собака ждет своего хозяина. Мне было больно, как собаке, чья лапа попала в капкан. Единственно, я не взвизгивала и не скулила. Я терпела и ждала.
   Башенные часы пробили четыре, затем половину пятого. Вскоре боковая дверь открылась, и оттуда вышел Дэниел. Обернувшись, он попрощался со своим наставником и пошел к воротам. В руке он держал бутылку с зеленой жидкостью. Выйдя за ворота, он пошел не к нашему дому, а в другом направлении. Я в ужасе замерла: неужели и сегодня он решил навестить свою любовницу? Но даже если и так, я что, опущусь до состояния подозрительной, ревнивой жены, шпионящей за мужем? Я спрыгнула с забора и быстро догнала Дэниела.
   — Ханна? — искренне обрадовался он и тут же насторожился, увидев мое бледное лицо. — Что-нибудь случилось? Ты никак заболела?
   — Нет, — дрожащими губами ответила я. — Просто хотела тебя увидеть.
   — Ну, вот мы и увиделись, — беззаботно сказал он, беря меня под руку. — Мне нужно отнести эту микстуру вдове Джеррин. Пойдешь со мной?
   Я кивнула и пошла рядом, но вскоре отстала. Я привыкла к панталонам, не стесняющим движение. Сейчас же на мне было не только платье, но еще и нижняя юбка. Я приподняла подол, который теперь мотался из стороны в сторону, как норовистая лошадь, привязанная к столбу. Дэниел несколько раз оглядывался на меня. Он чувствовал, что со мной не все в порядке, но разговор не начинал. Наверное, он вначале решил отдать лекарство.
   Вдова жила в старой части города, где улочки были узкими и кривыми. Дома здесь стояли в тени высившегося замка. Вторые этажи домов выступали над первыми и почти смыкались, образуя нечто вроде навесов над улицами.
   — Когда мы только приехали в Кале, я здесь однажды заблудился, — сказал Дэниел, начиная разговор. — Думал, так и не научусь выбираться из этого лабиринта. А потом узнал названия всех здешних таверн. Англичане уже двести лет владеют Кале. Так что здесь на каждом углу обязательно найдешь какую-нибудь таверну. И названия у них вполне английские: «Куст», «Свинья и свисток» или «Отдых путника». А таверна на этой улице называется «Остролист». Вон она, — сказал он, указывая на здание с облупившейся вывеской.
   Мы прошли еще немного.
   — Вот и дом вдовы Джеррин, — сказал Дэниел. — Подожди меня на улице. Я быстро.
   Он постучал в узкую дверь.
   — Доктор Дэниел? Входите, я вас уже жду, — послышался изнутри скрипучий старушечий голос.
   — Извините, но я спешу. Меня на улице ждет жена, — беззаботно улыбаясь, сообщил Дэниел.
   Он еще ни о чем не догадывался.
   Дэниел шагнул в дом. Оттуда донесся смех вдовы. Потом она сказала, что выйти за такого красавца, как «господин доктор», — большое счастье для женщины. Затем дверь открылась, и Дэниел вышел, пряча в карман деньги.
   — Теперь я свободен. Ну что, женушка, погуляем вокруг городских стен? Хочешь глотнуть свежего морского воздуха?
   Я попыталась улыбнуться, но на сердце было слишком тяжело. Мы молча дошли до конца улицы, молча пересекли лужайку и оказались возле городской стены. Выщербленные ступени вели на парапет. Мы стали подниматься по ним, пока не оказались наверху. Отсюда был виден весь город, берег и морской простор. За морем, где-то на севере, была Англия. Англия, где остались королева, принцесса, сэр Роберт. Сейчас тот мир казался мне очень далеким. Я вдруг поймала себя на мысли, что скучаю по придворной жизни. Роль королевской шутихи подходила мне больше, нежели роль посмешища в доме Дэниела, рядом с его жестокосердной матерью и глупыми, язвительными сестрами.
   Над нашими головами с криком проносились чайки. Волны ударяли в прибрежный каменный вал. День назад я бы радовалась этой прогулке. Но не сегодня.
   — Так что случилось, Ханна? — спросил Дэниел.
   Я не стала, подобно многим женщинам, плести словесные кружева, медленно двигаясь к главному. Я сразу начала с главного, ощущая себя не обманутой женой, а оскорбленной шутихой.
   — Твоя мать рассказала мне, что у тебя в Кале есть ребенок от другой женщины, — сказала я напрямую. — И ты видишься с этой женщиной и своим сыном дважды в неделю и еще по воскресеньям, когда они приходят в церковь.
   Дэниел остановился. Он перестал улыбаться и тоже побледнел.
   — Да, это так.
   — Что ж ты не рассказал мне сам?
   Чувствовалось, он пытался упорядочить свои лихорадочно несущиеся мысли.
   — Наверное, я должен был тебе рассказать. Но если бы ты узнала об этом, ты бы вышла за меня? Согласилась бы жить со мной?
   — Не знаю. Скорее всего, нет.
   — Тогда ты понимаешь, почему я тебе не рассказал.
   — Значит, и то, что ты мне писал, — тоже обман? Я вообще не понимаю, к чему ты все это затеял? Вот и женился бы на той хорошенькой девушке. Она очень нравится твоей матери.
   — Ханна, я писал тебе правду. Ты была и остаешься единственной большой любовью моей жизни. Я считал, что мы должны с тобой пожениться, чтобы вместе заботиться о твоем отце и моей матери. И мы правильно сделали, что поженились. Я давно тебе говорил: нам нужно жить всем вместе, как и подобает детям Израиля. Только так я могу обеспечить твою безопасность.
   — Безопасность? В этой лачуге с тонкими стенами? — не выдержала я.
   Дэниел отпрянул. Он впервые услышал от меня, что его маленький дом мне ненавистен.
   — Жаль, что ты так думаешь о доме, который является не только моим, но и твоим. Сейчас у меня не хватает средств на другое жилье. Но я надеюсь, что в будущем…
   — Значит, ты врал мне, — повторила я.
   — Да. Мне пришлось.
   — Ты любишь ее?
   Я была противна самой себе. Зачем я спрашиваю его о любви к другой женщине? Главное, он предал меня. Я вырвала свою руку и отступила на шаг, чтобы он не попытался меня обнять и утешить. Я больше не хотела быть влюбленной девчонкой.
   — Нет, я ее не люблю. Если бы ты тогда поехала с нами, этого не случилось бы. Но ты предпочла верность принцессе Елизавете. Я был совсем один. Мужчина в моем возрасте не может жить только работой и учебой. А она… милая, теплая. С нею было легко и приятно. Если бы я знал, что все так кончится, то не довел бы отношения с нею до… сама понимаешь. Но что было, то было.
   — И, наверное, не один раз, — сказала я, становясь себе еще противнее.
   — Да, не один раз.
   — И когда ты с нею ложился, вам никто не мешал наслаждаться. Ты не зажимал ей рот рукой, чтобы другие не слышали ее стоны.
   — Нет. Это было не у нас дома, — словно оправдываясь, сказал Дэниел.
   — И давно у нее родился ребенок? Твоя мать ведь никогда не скажет правды. Я поняла, что эта женщина родила совсем недавно.
   При упоминании о ребенке лицо Дэниела потеплело, но тут же снова погасло, когда я сказала про его мать.
   — Ребенку почти пять месяцев. Сильный, проворный малыш.
   — Эта женщина записала его на твое имя?
   — Нет, на свое.
   — Она живет с родителями?
   — Нет. Она здесь в услужении.
   — И хозяева разрешили ей оставить ребенка в их доме?
   — Ее хозяева — люди пожилые. Они к ней хорошо относятся. Знаешь, они даже обрадовались ребенку. Сказали, что теперь в их доме чувствуется жизнь.
   — А они знают, что ты — отец ребенка?
   Дэниел кивнул.
   У меня по всему телу пробежала судорога.
   — Получается, об этом знают все подряд? Твои сестры, священник, соседи. Гости на нашей свадьбе. Они желали нам благополучия, зная, что у тебя уже есть ребенок. Может, весь город знает?
   — Ханна, Кале — небольшой город. Я не удивлюсь, если об этом знают все.
   Он попытался улыбнуться. Улыбки не получилось.
   — А теперь все будут знать, что ты рассердилась на меня, а я просил у тебя прощения. Тебе нужно привыкнуть чувствовать себя частью семьи, частью города, частью нашего народа. Ты уже не та Ханна, которая сама распоряжается своей судьбой. Ты — дочь, жена. А в один прекрасный день, я надеюсь, ты станешь еще и матерью.
   — Никогда! — выкрикнула я, и это слово ударило по нему, как пушечное ядро. — Никогда!
   Дэниел схватил меня за плечи и притянул к себе.
   — Не смей так говорить. Даже когда ты гневаешься на меня и стремишься ударить побольнее. Даже когда я заслуживаю наказания. Ты же знаешь: я люблю тебя. И мне не всегда это было просто. Любить, верить и ждать, думая, что ты любишь другого человека. Иногда я с ужасом думал, что ты вообще не приедешь сюда. Но теперь ты здесь, мы женаты, и я благодарю за это Бога. Нам непросто, но мы научимся жить вместе и ладить друг с другом. Я был и останусь твоим мужем и возлюбленным. Надеюсь, ты простишь меня.
   Я вырвалась из его объятий. Если бы в то мгновение у меня был меч, я бы всадила его Дэниелу в грудь.
   — Простить тебя? Нет, Дэниел. Я готовилась быть твоей женой, но не такой, которая все прощает и на все закрывает глаза. Больше я с тобой не лягу. Ты — лгун, Дэниел. Зря ты не написал мне, как хорошо тебе было лежать в объятиях той женщины. Ты писал мне прекрасные письма. Ты хорошо умеешь сочинять. Но больше я тебе не верю. Ты такой же, как все мужчины. Я сдуру подумала, что ты другой. Я думала, у нас будет жизнь, о которой ты мне писал из Падуи.
   Слова лились из меня безостановочно, и Дэниел был бессилен остановить этот поток.
   — Я — Ханна, которая распоряжается своей судьбой. Я не принадлежу этому городу. Я не чувствую своей принадлежности к избранному народу. Твоя мать и сестры не имеют никакой власти надо мной. А теперь и ты тоже. Я отказываюсь от тебя, Дэниел. Отказываюсь от твоей семьи, от твоего народа. Я вообще не хочу никому принадлежать. Я пойду по жизни одна.
   Я повернулась и зашагала прочь, не обращая внимания на горячие слезы, струящиеся по моим холодным щекам. Я думала, Дэниел бросится за мною следом, но этого не случилось. Он позволил мне уйти. Если бы я сейчас могла, я побежала бы по белым барашкам волн прямо в Англию, в Тауэр, к Роберту Дадли. Я сказала бы ему, что готова этой же ночью стать его любовницей, поскольку мне нечего терять. Я мечтала о достойной любви, а получила ложь и бесчестие. Я прошла слишком тяжелый путь и никак не ожидала, что в его конце меня ждет ярмо «хорошей жены», которая все стерпит и простит.
   

   Я была настолько зла, что даже не заметила, как по парапету стены обошла весь город и вернулась на место нашей ссоры. Дэниела там уже не было, и это меня не удивило. Зачем ему дожидаться меня? Он отправился домой, спокойный и невозмутимый. Возможно, еще удивился, куда это ушла его жена, которой положено сидеть дома и готовить ему обед. А может, отправился к той женщине. Почему бы лишний раз не взглянуть на своего сына? А я верила, что он вечерами задерживается, чтобы заработать дополнительные деньги на семью. Я стояла у окна и ждала его.
   Я плохо умела ходить в этих дурацких женских туфлях на высоком каблуке. Они явно не предназначались для долгих хождений по городу и прогулки по парапету. У меня отчаянно болели ноги. Кое-как я спустилась по узкой каменной лестнице и вновь оказалась на рыбной пристани. Там кипела жизнь. Рыбачьи лодки поднимали паруса, торопясь отправиться на вечерний лов. Неспешно грузились небольшие корабли, регулярно плававшие между Францией и Англией. На один закатили целую телегу с домашним скарбом — какая-то семья возвращалась в Англию. На другой грузили винные бочки для лондонских виноторговцев. На третий, пятый, десятый — корзины с поздними персиками, ранними сливами и черной смородиной, толстые свертки тканей и множество других товаров. Совсем молодая женщина, наверное, моя ровесница, прощалась с матерью. Мать благословила ее и поплотнее натянула ей на голову капюшон, словно желая сохранить тепло родного дома до того, как дочь вернется обратно. А может быть, и не вернется. Капитан поторопил дочь. Она поднялась на борт и оттуда послала матери воздушный поцелуй. Возможно, она нашла в Англии место служанки или собиралась выйти там замуж. Мне стало еще грустнее. Я шла по жизни без материнского благословения. Никто не спрашивал, за кого я хочу выйти замуж. Скорее всего, та сваха больше всего старалась угодить матери Дэниела, уже тогда мечтавшей о внуке. Что ж, миссис Карпентер получила внука, а мы с отцом по-прежнему не имели своей крыши над головой.
   Мне вдруг захотелось взбежать по сходням на тот же корабль и спросить капитана, сколько он возьмет за дорогу до Лондона. Если бы он согласился провезти меня в долг, я бы потом заплатила ему с лихвой. Меня сжигало желание вновь увидеть Роберта Дадли, вернуться к королеве и ко двору. Только сейчас я поняла: там меня многие любили и относились по-доброму. Да, надо мной смеялись, но не унижали, хотя я занимала весьма незначительное место. Ну, кто такая шутиха? В ранге придворных я стояла гораздо ниже фрейлин. Я была ниже музыкантов и танцоров. Я вспомнила, как вместе с любимой собачкой королевы мы сидели на подушках у ее ног. Наверное, это и было моим местом. Но даже тогда я была куда свободнее, чем сейчас, стоя на причале без гроша в кармане и зная, что, кроме опостылевшего жилища Дэниела, мне некуда деться. Я больше не верила его словам о любви. Если он изменял мне в прошлом, такое вполне могло повториться и в будущем.
   

   Домой я вернулась лишь в сумерки, застав Дэниела сдергивающим с вешалки свой плащ. Рядом стоял мой встревоженный отец.
   — Ханна, девочка! — обрадовался он, увидев меня.
   Подбежавший Дэниел обнял меня. Я не вырывалась, но смотрела не на него, а на отца.
   — Мы уже собирались идти тебя искать, — сказал отец. — Смотри, на дворе совсем стемнело!
   — Простите меня, — пробормотала я. — Я не думала, что из-за меня будут волноваться.
   — Ишь ты, она не думала! — услышала я голос миссис Карпентер.
   Она прислонилась к перилам лестницы, явно довольная возможностью прилюдно отчитать строптивую невестку.
   — Молодым женщинам нельзя разгуливать по городу в темноте. Ты вообще давным-давно уже должна была вернуться домой.
   Я выразительно посмотрела на нее, но ничего не сказала.
   — Прости меня, — шепнул мне Дэниел. — Давай поговорим. Не надо так убиваться, Ханна.
   Взглянув на него, я поняла, что заставила его сильно поволноваться.
   — С тобой ничего не случилось? — спросил отец.
   — Разумеется, ничего. А что со мной могло случиться?
   Дэниел повесил плащ обратно на вешалку.
   — И ты еще говоришь: «Разумеется, ничего»! Кале — это тебе не дворцовые коридоры. В городе полно сумасбродных солдат, пьяных матросов, да и вообще всякого отребья. В женском платье ты уже не сойдешь за мальчишку. Здесь бесполезно кричать, что ты находишься под защитой королевы. Ты даже не представляешь, в какую беду могла попасть.
   Я выпуталась из его объятий и плюхнулась на табурет.
   — Уж если я осталась жива после бегства из Испании и скитаний по Европе, вечерним Кале меня не испугаешь.
   — Ханна, ты все время забываешь, что ты выросла, — мягко напомнил мне отец. — Понимаю, ты привыкла быть девчонкой-сорванцом. Ты слишком долго носила мальчишескую одежду. Но те времена прошли. Привыкай быть женщиной. Женщинам по вечерам непозволительно выходить из дому одним.
   — Им вообще непозволительно ходить по городу одним. Разве что на рынок или в церковь, — с жаром добавила миссис Карпентер.
   — Тихо, — мягко, но властно осадил ее Дэниел. — Главное, что Ханна благополучно вернулась домой. Но я уверен, что она проголодалась. Мама, что у тебя есть ей на ужин?
   — Ничего, — со злорадством ответила миссис Карпентер. — Весь суп, что оставался, ты съел.
   — Откуда же я знал, что у нас больше ничего нет? — огорчился Дэниел. — Почему ты не оставила еды для Ханны?
   — А почем я знала, когда она соизволит вернуться домой? — не собираясь сдаваться, спросила миссис Карпентер. — Может, она и есть не хочет. Покормилась где-нибудь.
   — Идем, — схватил меня за руку Дэниел.
   — Куда? — спросила я, с неохотой поднимаясь на ноги.
   — Сходим в таверну. Там ты поужинаешь.
   — Я могла бы найти ей ломоть хлеба и кусок говядины, — заявила миссис Карпентер, которой совсем не нравилось, что мы уйдем вдвоем и она не услышит наших разговоров.
   — Это не еда, — возразил Дэниел. — Ханне нужна горячая пища, а мне — кружка эля.
   — Когда вернешься? — спросила уязвленная свекровь, будто меня уже не существовало.
   — Мы вернемся… когда вернемся, — ответил Дэниел, упирая на слово «мы». — Ложись спать, не жди нас.
   Он накинул мне на плечи свой плащ и увел на улицу, пока его мать не спохватилась и не заявила, что пойдет с нами, и пока его сестры не сказали каких-нибудь колкостей насчет того, как в Кале принято одеваться для вечерних выходов.
   Идти было недалеко. Ближайшая таверна находилась в конце Лондон-стрит. Она состояла из двух залов: первый предназначался для желающих побыстрее выпить, а второй — для тех, кто хотел поесть и спокойно побеседовать. Дэниел заказал бульон с хлебом, жареное мясо и две большие кружки некрепкого эля. Мы уселись на стулья с высокими спинками. За все время моей жизни в Кале это был первый вечер, когда мы с Дэниелом могли спокойно сидеть и разговаривать, не опасаясь любопытных ушей.
   — Ханна, я перед тобой очень виноват, — сказал он, едва подавальщица принесла нам эль и ушла. — Поверь, я глубоко раскаиваюсь во всем, что сделал.
   — А эта женщина знает, что ты женат?
   — Я ей сразу сказал, что помолвлен с тобою. Она знала, что я еду в Англию, чтобы привезти тебя сюда и обвенчаться.
   — И она не возражала?
   — Только поначалу. Теперь привыкла.
   Я промолчала, но не поверила его словам. Какая женщина, полюбившая мужчину и родившая от него ребенка, свыкнется с тем, что он потом женился на другой?
   — И ты, узнав, что она носит твоего ребенка, не захотел на ней жениться?
   Дэниел молчал. В это время к нам подошел сам хозяин таверны, принесший бульон, мясо и хлеб (Дэниела здесь знали и уважали). Пока он все это расставлял, мы молчали. Потом молчала я, поскольку действительно хотела есть и принялась за еду. Правда, бульон мне не понравился своей густотой, но я не собиралась показывать Дэниелу, что весть о его измене лишила меня аппетита.
   — Как ты не можешь понять: эта женщина — англичанка. Она не принадлежит к избранному народу. И я не собирался жениться ни на ком, кроме тебя. Когда я узнал, что она беременна, я устыдился содеянного, но ничего сделать уже не мог. И потом, эта женщина знала, что я ее не люблю и помолвлен с тобой. Она и не ждала, что я на ней женюсь. Я дал ей денег на приданое и еще каждый месяц выделяю деньги на содержание ребенка.
   — Значит, ты хотел жениться на мне, но это не удерживало тебя от других женщин, — с горечью сказала я.
   — Да, — подтвердил он, даже не дрогнув. — Я хотел жениться на тебе, но не чурался других женщин. Тот же вопрос я могу задать и тебе, Ханна. Скажи, а твоя совесть чиста?
   Я промолчала, хотя его обвинение было вполне заслуженным.
   — Как назвали ребенка? — спросила я.
   — Дэниелом, — пробормотал он.
   Я невольно вздрогнула, потом взяла себя в руки, зачерпнула полную ложку бульона и стала заедать хлебом. Я жевала хлеб, с трудом удерживаясь от желания выплюнуть его в лицо Дэниелу-старшему.
   — Ханна, — тихо сказал он.
   Я впилась зубами в мясо.
   — Прости меня. Ханна, мы сможем это пережить. Я же тебе сказал: мать ребенка не предъявляет мне никаких требований. Я буду поддерживать ребенка, но мне незачем видеться с нею. Конечно, я буду скучать по малышу. Я надеялся, что смогу наблюдать, как он растет, но если тебе это неприятно, я перестану туда ходить. Я оборву все нити. Мы же с тобой совсем молоды. Ты простишь меня. У нас будут свои дети. Мы найдем дом попросторнее. Мы будем счастливы.
   Я дожевала мясо и запила элем. Потом сказала:
   — Нет.
   — Что?
   — То, что ты слышал. Нет. Завтра же я куплю себе мужскую одежду. Мы с отцом найдем себе другое жилье и место под магазин и печатню. Я буду работать у него подмастерьем. Я больше никогда не надену туфли на высоком каблуке. Не хочу уродовать ноги. И больше я никогда не поверю мужчине. Дэниел, ты нанес мне глубокую душевную рану. Ты обманул и предал меня, и я тебя никогда не прощу.
   Он стал совсем белым.
   — Ты не можешь меня оставить, — сказал он. — Мы поженились перед лицом Бога, нашего Бога. Ты не вправе нарушить клятву, принесенную Богу. Ты не вправе нарушить клятву, принесенную мне.
   Я встала так, будто это был вызов на поединок.
   — Я не желаю иметь ничего общего ни с тобой, ни с твоим Богом! Завтра же мы с отцом уедем из твоего дома.
   

   Мы провели бессонную ночь. Мне было некуда идти, кроме дома Дэниела. Мы легли в тишине тесной спальни и вытянулись, будто два железных прута. Из-за одной стены доносилось сопение матери Дэниела (похоже, она стояла, притиснувшись ухом к стене). За другой изнывали от любопытства его сестры. Утром я вызвала отца из дома, все рассказала ему и объявила, что больше не считаю себя женой Дэниела и не хочу жить в их доме.
   Отец посмотрел на меня так, словно я вдруг превратилась в двуглавое чудовище из неведомых земель.
   — Ханна, что ты дальше собираешься делать со своей жизнью? — беспокойно спросил он. — Я же не всегда смогу быть рядом с тобой. Кто защитит тебя, когда меня не станет?
   — Я вернусь на королевскую службу. Отправлюсь служить принцессе или сэру Роберту.
   — Ханна, о чем ты говоришь? Сэр Роберт — изменник. Где ты будешь ему служить? В Тауэре? А принцессу через месяц выдадут замуж за одного из испанских принцев.
   — Ошибаешься, отец! Принцесса имеет свою голову на плечах. У нее достаточно причин, чтобы не доверять мужчинам. Особенно испанцам. Елизавета не станет вручать мужчине свое сердце.
   — Она не проживет одна, как и ты.
   — Отец, если ты будешь выговаривать мне, как миссис Карпентер, я вернусь в Англию на первом же корабле! Мой муж предал и опозорил меня. Я не могу его простить и сделать вид, будто ничего не случилось. Я не хочу жить под одной крышей с его матерью и сестрами. Не хочу слышать их перешептываний, когда он возвращается поздно. Я не принадлежу к этому миру.
   — Дитя мое, а к какому еще миру ты можешь принадлежать, если не к этому? С кем ты тогда будешь жить, если не со мной? Если не со своим мужем?
   Я уже знала ответ.
   — Я не принадлежу ни к какому миру. Я согласна жить с тобой, но не с ним.
   Отец качал головой. Он не представлял, как женщина моего возраста может жить одна. Женщина всегда должна занимать какое-то место, иначе она просто не выживет.
   — Отец, мы с тобой что, не сможем наладить дело, как в Лондоне? Ты же не бездельничаешь и не живешь за счет милости Дэниела. Я буду помогать тебе печатать книги. Мы прекрасно проживем вдвоем. Мы с тобой неприхотливы и на кусок хлеба всегда заработаем.
   Отец молчал. Наверное, раздумывал над моими словами. И вдруг я увидела его глазами других людей — немолодого, усталого человека, который теперь вынужден покидать дом, где успел прижиться.
   — А в чем ты будешь ходить? — наконец спросил он.
   Я чуть не засмеялась. Это в детстве я мечтала о красивых нарядах. Сейчас одежда очень мало значила для меня. Но я поняла: для него мой облик значил очень много. Ему было важно, что у него есть дочь, чей облик вполне соответствует установившимся представлениям. Он больше не хотел видеть меня мальчишкой; тем более что теперь это дало бы немало пищи для сплетен.
   — Если хочешь, я буду ходить в платье, — сказала я, чтобы его успокоить. — Но женские туфли на каблуках я больше не надену. И работать я буду в привычной одежде.
   — А как же твое обручальное кольцо? — вздохнул он. — Ты ведь не станешь отрицать свое замужество.
   — Кольцо я сниму и уберу подальше. Женитьба не мешала Дэниелу навещать свою любовницу.
   — Но ведь он — твой муж.
   — Который обманул меня еще до женитьбы. Отец, я не могу тебя заставлять. Но и ты не должен заставлять меня жить с обманщиком и предателем. Либо мы уедем из их дома, либо оставайся, а я сегодня же вернусь в Англию.
   Отцу было легко с книгами и манускриптами, но в житейских делах он был почти беспомощен. Его страшила необходимость перебираться на новое место.
   — Дитя, я так радовался, что у тебя хороший муж, который тебя любит. Я думал, ты здесь будешь счастлива.
   Я сцепила зубы, чтобы не дать пролиться слезам. Пусть отец не думает, что я уподоблюсь множеству других женщин, похнычу и прощу. Возможно, он и считал, что все еще можно исправить.
   — Не надо мне такого счастья, — сказала я.
   

   Печатный станок — не сундук, который можно быстро перетащить с место на место. Нам вновь пришлось разбирать его по частям и увязывать в тряпки. Я взяла с собой лишь новые платья и белье. У отца одежды было еще меньше. Но зато нам требовалось переместить кипы книг и манускриптов, чистую бумагу, бочки с типографской краской, корзины с нитками для переплетов. Целую неделю нанятые нами люди перевозили на тележках наше имущество из дома Карпентеров в наше новое жилище. Но тяжелее всего нам с отцом было садиться за стол вместе с сестрами Дэниела. Мы ели молча, а они смотрели на меня с ужасом и презрением. Миссис Карпентер буквально швыряла нам тарелки, словно кормила не людей, а бродячих собак.
   Все эти дни Дэниел ночевал в доме своего наставника, а домой приходил, только чтобы сменить одежду. Когда он появлялся, я старалась не встречаться с ним, находя себе какое-нибудь занятие, благо их было предостаточно. Он не пытался спорить со мной и не уговаривал остаться. Все это доказывало мне, что, расставаясь с ним, я поступаю правильно. Если бы он действительно меня любил, то не раз попросил бы остаться. Похоже, все его свободолюбивые рассуждения и бунт против вековых традиций были навеяны жизнью в Италии. Я мысленно усмехалась, вспоминая его письмо из Падуи и разговоры на палубе корабля. Я тогда и представить не могла, какая жизнь на самом деле ждет меня в Кале. Оказалось, его гордость и упрямство никуда не делись.
   Я нашла нам с отцом домик у южных городских ворот — идеальное место для торговли книгами. Путники, отправлявшиеся во Францию, получали последний шанс купить у нас книги на родном языке. Те, кому требовались карты и советы насчет путешествий по Франции и Испанским Нидерландам, могли найти у нас то и другое. Имелись у нас и книжки с рассказами путешественников. Зачастую они изобиловали выдумками и небылицами, зато могли служить неплохим развлечением в пути. У отца в Кале сложилась репутация уважаемого книготорговца, и переезд не лишил его постоянных заказчиков. В солнечные дни он выносил стул на улицу и просто сидел, наслаждаясь теплой погодой. Я работала за двоих, набирая книги и вращая рукоятку печатного станка. Зато теперь никто не бранил меня за пятна на переднике.
   Многие годы отец работал без отдыха. Я видела, насколько он устал. Переезд в Кале, а затем и мой распавшийся брак подточили его силы. Я радовалась, что сейчас он мог отдохнуть. Я вдруг поняла, насколько сама устала от домашних дел в доме Карпентеров. Теперь я с удовольствием вспоминала прежние навыки: снова училась читать фразы задом наперед и на глаз определять количество типографской краски, чтобы отпечаток получался ярким и без грязных краев.
   Поначалу отец сильно переживал за мое будущее. Но видя, что я всерьез унаследовала его любовь к книгам и печатному ремеслу, постепенно успокоился. Он чувствовал: даже если вдруг завтра умрет, я сумею заработать себе на пропитание. Тем не менее он постоянно говорил мне:
   — Querida, нам нужно откладывать деньги. У тебя должны быть хотя бы скромные сбережения.
   

   Осень 1556 года
   

   Первый месяц нашей жизни на новом месте я просто упивалась свободой, появившейся у меня после бегства из дома Карпентеров. Несколько раз я встречала мать Дэниела и двух его сестер на рынке и на рыбном причале. Миссис Карпентер вела себя так, будто меня не видит. Девчонки, наоборот, подталкивали одна другую и глазели на меня, как на прокаженную, к которой опасно приближаться. Каждый вечер, ложась спать, я с наслаждением укладывалась в постель, принадлежавшую только мне. Я могла лечь в любой позе, зная, что за стеной никто не сопит и не перешептывается. Я благодарила Бога за свою свободу. Утром я радостно просыпалась, зная, что ни под кого не должна подстраиваться. Я не тратила время на выпечку хлеба. Зачем, если в двух шагах от нас была пекарня, и я приносила оттуда к завтраку еще теплый хлеб? Я почти не занималась обедом — нас с отцом вполне устраивала еда в таверне. Я носила свои удобные сапоги для верховой езды. И самое главное, я делала то, что хотелось мне, не стремясь угодить вечно недовольной свекрови.
   Все это время я не видела Дэниела, а где-то к середине второго месяца столкнулась к ним нос к носу, выйдя из церкви. В церкви я обязана была сидеть на самой задней скамье. Мое положение считалось ниже, чем у покинутой жены, — ведь я сама посмела уйти от мужа. Я пребывала в постоянном грехе, избавить от которого меня могло лишь полное покаяние и возвращение к мужу, если он милостиво согласится принять меня обратно. Священник постоянно твердил мне, что я ничем не лучше прелюбодейки. Даже хуже, ибо свой грех я творила сама, а не по чужому побуждению. Священник вручил мне целый список покаянных действий. Их было столько, что мне хватило бы до следующего Рождества. Как и при дворе, я стремилась показать себя усердной прихожанкой. Я по многу часов простаивала в церкви на коленях и всегда посещала мессу. Я повязывала голову черным платком и садилась на самый последний ряд. Там всегда было сумрачно, и потому, выходя на яркий солнечный свет, я всегда щурилась.
   В тот день, выйдя из церкви, я буквально налетела на Дэниела.
   — Ханна! — воскликнул он, придерживая меня за руку.
   — Дэниел?
   Мы стояли почти вплотную. Наши глаза встретились. Меня обожгло волной нестерпимого желания. Я знала, что хочу его, а он хочет меня. Но я заставила себя отойти в сторону.
   — Прошу прощения, — пробормотала я, опуская глаза.
   — Постой, не уходи, — умоляюще произнес он. — Как ты? Как твой отец?
   Я невольно рассмеялась. Разумеется, он знал ответы на оба вопроса. Семейство Карпентеров у нас не появлялось. Зато у них наверняка имелись добровольные шпионы среди наших соседей, и потому миссис Карпентер и ее дочери точно знали, какую страницу какой книги я сейчас печатаю и чем мы с отцом питались вчера или позавчера.
   — У нас все хорошо, — сказала я. — Надеюсь, у тебя тоже.
   — Я очень по тебе скучаю, — признался Дэниел, стремясь меня удержать. — Все это время мне хотелось обстоятельно с тобой поговорить.
   Я понимала: надо поскорее уйти, пока он не вовлек меня в разговор, пока во мне опять не проснулись злость, досада и ревность. Я не хотела испытывать к нему никаких чувств: ни желания, ни презрения. Я намеревалась быть с ним вежливо-холодной и потому молча повернулась и пошла прочь.
   Дэниел быстро догнал меня и взял за руку.
   — Ханна, мы не должны жить порознь. Это никуда не годится.
   — Дэниел, нам вообще не стоило жениться. Никуда не годится наш брак, а не мой уход от тебя. А теперь пусти меня.
   Он послушно разжал пальцы, но продолжал буравить меня взглядом.
   — Сегодня в два часа я к вам приду, — решительно сказал он. — И мы поговорим наедине. Если тебя не будет, я дождусь твоего возвращения. Я не могу оставлять все, как есть. Ханна, я имею право поговорить с тобой.
   На крыльце мы были не одни. Кто-то выходил из церкви, кто-то входил в ее сумрачное пространство. Мне вовсе не хотелось привлекать к себе излишнее внимание. В Кале меня и так за глаза называли сбежавшей женой.
   — Ладно, в два часа, — сказала я и, сделав легкий реверанс, начала спускаться.
   Мне навстречу поднимались миссис Карпентер и сестры Дэниела. Увидев меня, они спешно приподняли подолы платьев, чтобы не запачкаться о те плиты, по которым я прошла.
   — Доброе утро, миссис Карпентер, — вспомнив придворную учтивость, сказала я. — Доброе утро, девочки. — Спустившись вниз и отойдя на достаточное расстояние, я добавила: — И да сгноит вас Господь.
   

   Дэниел пришел ровно в два часа. Мы вышли из дома и, как тогда, поднялись на парапет. Только теперь перед нами простирался не морской простор, а прилегающие к Кале земли, за которыми начиналась Франция. Городу было тесно в крепостных стенах. Английское население росло, и дома начали строить уже за стенами. Если бы французы вздумали на нас напасть, владельцам этих красивых домиков все равно пришлось бы искать защиту внутри крепостных стен. Но напасть на Кале было не так-то просто. При угрозе нападения защитники города открыли бы шлюзы, и морская вода хлынула бы в каналы, создав преграду для неприятеля. Кале защищали восемь крупных фортов, земляные валы и прочие хитроумные оборонительные сооружения. Но даже если бы французы и прорвались через них, оставался собственно город Кале и его мощные городские стены. Двести лет назад англичане целых одиннадцать месяцев осаждали Кале, и горожане сдались, только когда в городе стало совсем нечего есть. Разрушить эти стены было невозможно. Кале был городом-крепостью, не приступной ни с суши, ни с моря.
   Я облокотилась о парапет, глядела в сторону Франции и ждала.
   — Ханна, мы с этой женщиной все обсудили и договорились. Больше я не буду с нею видеться, — заговорил Дэниел. — Я заплатил ей часть денег в качестве отступного. Когда я начну работать самостоятельно, я заплачу ей еще. И тогда я больше не увижу ни ее, ни ребенка.
   Я молча кивнула.
   — Она освободила меня от всех обязательств. Хозяева, у которых она служит, хотят взять ребенка и воспитать, как своего внука. Они мне так и сказали. Эта женщина понимает свое положение. Она не алчная. Она не станет искать встреч со мной и требовать от меня чего-то еще. Правда, ребенок будет расти без отца. Он меня даже не запомнит.
   Дэниел ждал моих слов. Я по-прежнему молчала.
   — Она молода и… — Он замолчал, подыскивая слово, которое не было бы обидным для моих ушей. — Привлекательна. Я почти уверен, что потом она выйдет замуж и полностью забудет меня, как я забыл ее.
   По-видимому, Дэниел считал свои слова вполне убедительными.
   — Ханна, я не вижу причин, почему мы с тобой должны жить врозь. Ты же слышала: я ей ничего не обещал. Она не имеет ко мне никаких претензий. Я — целиком твой.
   — Нет, — сказала я, поворачиваясь к нему лицом. — Я освобождаю тебя, Дэниел. Мне не нужен муж. Мне вообще не нужен мужчина. Мне нет дела до твоих договоренностей с той женщиной. Я к тебе не вернусь. Эта часть моей жизни завершилась.
   — Но ведь ты — моя законная жена, — сказал он. — Мы поженились по законам страны и перед взором Бога.
   — Не нашего Бога! — отмахнулась я. — Не нашего Бога, и потому все эти клятвы ничего не значат.
   — Твой отец прочел над нами еврейские молитвы.
   — Дэниел! — воскликнула я, удивляясь его упрямству. — Неужели ты не понял? Наши родители цепляются за наследие, которого уже сами не знают. Отец путался в словах, а твоя мать ничего не могла ему подсказать. У нас не было ни раввина, ни синагоги. Даже двух свидетелей не было. Нас могла связать только наша вера друг в друга. Я приехала к тебе с такой верой, а ты встретил меня ложью. Даже тогда, на палубе, когда я думала, что ты обезумел от желания ко мне, ты знал, что у тебя есть другая женщина и ребенок от нее. Бог тут ни при чем. Не Он меня обманул, а ты.
   Лицо Дэниела стало серым.
   — Ты рассуждаешь, как алхимик, — сказал он. — Мы ведь принесли связующие клятвы.
   — Связующие клятвы приносят свободные люди. А ты не был свободен, — резко возразила я.
   — Твоя логика доведет тебя до безумия, — выдохнул он. — Ладно, давай забудем про все эти свадебные ритуалы. Я сейчас прошу тебя быть моей женой. Прошу простить меня и любить, как любит женщина. Я не хочу, чтобы ты меня препарировала, словно ученый. Люби меня сердцем, а не разумом.
   — Нет, Дэниел. Так у меня не получится. Голова и сердце у меня неразделимы. Я не разрежу себя по кусочкам, чтобы сердце слепо тянулось к тебе, не слушая голову. Чего бы мне ни стоило мое решение, я его принимаю, как цельная женщина. Мне оно дорого стоит, но я заплачу всю цену. И к тебе, в тот дом, я не вернусь.
   — Если дело в моей матери и сестрах… — начал он.
   — Успокойся, Дэниел. Они такие, какие есть. Да, они мне не нравятся, но, если бы ты был мне верен, я бы сумела с ними ужиться. А без любви все впустую.
   — И что ж ты собираешься делать? — с отчаянием в голосе спросил он.
   — Пока мы с отцом будем жить здесь, а когда времена изменятся, вернемся в Англию.
   — Ты хочешь сказать, когда ложная принцесса усядется на престоле, а изменник, которого ты до сих пор любишь, выйдет из Тауэра, — с упреком бросил он мне.
   — Что бы со мной ни случилось, тебя это уже не будет касаться, — ответила я. — А теперь мне пора.
   Дэниел коснулся моей руки. Его рука была очень горячей; я ощущала это даже через рукав.
   — Ханна, я люблю тебя. Не видеть тебя для меня равносильно смерти, — признался он.
   Я посмотрела на него не так, как женщине положено смотреть на мужа. Я ощущала себя прежней Ханной, не хватало лишь мальчишеского одеяния.
   — Дэниел, во всем, что случилось, виноват ты и больше никто, — сказала я, не пытаясь утешать его хотя бы словами. — Я не из тех женщин, с которыми можно играть. Ты меня обманул, и потому я вырвала любовь к тебе из сердца и разума. И ничто… слышишь, ничто ее не восстановит. Отныне и навсегда ты для меня — чужой человек. Иди своей дорогой, а я пойду своей. Это вопрос решенный.
   Я услышала его сдавленные рыдания. Затем он повернулся и опрометью бросился вниз по ступеням. Я вернулась в наш домик, поднялась наверх, вошла в свою тесную спальню, где еще недавно наслаждалась одиночеством, повалилась на кровать, накрылась подушкой и беззвучно заплакала о потерянной любви.
   

   Больше у нас с Дэниелом не было разговоров наедине. Мы вообще больше не говорили, хотя я часто видела его по воскресеньям в церкви. Он аккуратно раскрывал служебник и повторял молитвы, скрупулезно соблюдая все требования мессы. Он пристально следил за священником, возносящим святые дары. Его мать и сестры иногда поглядывали на меня. В одно из воскресений я заметила на их скамье белокурую молодую женщину с миловидным, но довольно пустым лицом. У нее на коленях лежал малыш. Я сразу догадалась, что это и есть та самая женщина. Должна быть, мать Дэниела решила, что ее внуку пора посещать воскресные мессы.
   Я сразу же отвернулась от их любопытных взглядов, и тут на меня нахлынуло ощущение, которого я не испытывала несколько лет. Перед глазами все поплыло. Я впилась руками в гладкое, отполированное временем дерево скамьи и стала ждать, когда это ощущение погаснет. Но оно становилось все сильнее. У меня начиналось видение.
   Сейчас я бы отдала что угодно, только бы его прекратить. Достаточно того, что в церкви на меня и так косо смотрят. А тут еще эта юная мамаша со своим чадом. Но мои видения всегда были неуправляемыми… Со стороны крестной решетки наползали темные облака. Они заслонили священника, стрельчатые окна, свечи и все пространство церкви. Я еще сильнее вцепилась в скамейку. Должно быть, у меня побелели костяшки пальцев, однако я ничего уже не видела. Помню, я опустилась на колени, и меня обступила густая тьма.
   В ушах звенели звуки битвы. Кто-то кричал: «Только не мой ребенок! Возьми его! Возьми его!» Я слышала свой голос: «Я не могу его взять». И снова невидимая мне женщина умоляла: «Возьми его! Возьми его!» Потом раздался грохот, словно в лесу начали падать деревья. Куда-то неслись лошади. Кричали люди. Я чувствовала опасность. Жуткую опасность. Мне хотелось бежать, но бежать было некуда, и я только кричала от страха.
   — Ну, вот ты и пришла в себя, — услышала я заботливый голос Дэниела.
   Открыв глаза, я увидела, что нахожусь в его руках, а вокруг светит осеннее, но еще теплое солнце. Не было никакой тьмы, никакого ужаса. В неведомом лесу не падали деревья, а по булыжникам не стучали конские копыта.
   — Я потеряла сознание. Я что-нибудь говорила?
   — Ты несколько раз повторила: «Я не могу его взять», — ответил он. — Ханна, у тебя было видение?
   Я кивнула. Мне сейчас нужно было сесть и отодвинуться от него, но вместо этого я уткнулась ему в плечо и наслаждалась знакомым, соблазнительным чувством безопасности, какое часто испытывала рядом с ним.
   — Это было предупреждение? — допытывался он.
   — Это было что-то ужасное. Жуткое ощущение. Непонятный ужас. Я даже не понимаю, с чем он связан. Я ничего не видела. Только ощущала.
   — А я думал, ты утратила этот дар, — сказал он.
   — Как видишь, нет. Но мне от него никакой радости.
   — Успокойся. — Его голос был полон искренней тревоги за меня.
   Потом он повернулся в сторону и сказал:
   — Я отведу ее домой. Расходитесь. Ей не нужна никакая помощь.
   Я мгновенно сообразила, что за спиной Дэниела стоит небольшая толпа людей. Им было интересно поглазеть на женщину, которая в церкви вдруг испустила крик и лишилась чувств.
   — Она — ясновидящая, — сказал кто-то в толпе. — Блаженная. Служила у королевы в шутихах.
   — Что ж она свое будущее не увидела? — насмешливо спросил другой голос.
   Дальше последовала грубая шутка, что только блаженная может приехать из Англии, выйти замуж и через три месяца сбежать от мужа.
   Дэниел густо покраснел от гнева. Я попыталась сесть. Его рука крепче сжала мне плечи.
   — Не волнуйся. Я провожу тебя домой, а там сделаю кровопускание. Ты же вся горишь.
   — Не надо никаких кровопусканий, — сразу же возразила я. — И вообще, не надо суетиться.
   Ко мне подошел отец.
   — Ты сможешь идти, если мы поведем тебя вдвоем? — спросил он. — Если нет, мы раздобудем носилки.
   — Я вполне могу идти. Не надо носилок. Со мной ничего особенного не случилось.
   Отец с Дэниелом помогли мне встать. Мы свернули в улочку, которая вела к нашему дому. На углу я увидела нескольких женщин, которые чего-то ждали. Это были мать Дэниела, три его сестры и мать его ребенка. Мы с нею смотрели друг на друга, сравнивая, оценивая и делая выводы. Надо сказать, выводы были не в мою пользу. Наверное, Дэниелу стоило жениться на этой широкобедрой, розовощекой, белокурой женщине, налитой, словно персик. У нее были яркие губы, широкое простодушное лицо и немного выпученные голубые глаза. В отличие от родни Дэниела, она смотрела на меня без ненависти и презрения. Она даже улыбнулась мне, немного виновато и с какой-то надеждой. Ребенок у нее на руках действительно был настоящим еврейским ребенком: темноволосым, темноглазым, смуглокожим, со спокойным лицом. Даже если бы миссис Карпентер и не выдала мне тайну Дэниела, я сразу догадалась бы, что это его сын.
   Пока я смотрела на эту женщину, у нее за спиной промелькнула тень. Тень быстро исчезла, но я успела разглядеть всадника, пригнувшегося к спине лошади. Он двигался прямо на мать Дэниела-младшего. Я зажмурилась, а когда открыла глаза, тень исчезла. Я видела лишь женщину с младенцем и ехидно пялящееся на меня семейство Карпентеров.
   — Идем, отец, — слабым голосом сказала я. — Отведи меня домой.
   

   Зима 1556/1557 года
   

   По городу, конечно же, поползли слухи: обморок во время мессы случился из-за моей беременности. В нашу лавку зачастили женщины, которые спрашивали книги, стоявшие на самых верхних полках. Это делалось с одной-единственной целью — чтобы я вышла из-за прилавка и вытянулась во весь рост, а они смогли бы поглазеть на мой живот.
   К зиме их любопытство улеглось. Кумушки удостоверились, что живот у этой странной, нелюдимой дочери печатника ничуть не округлился. К Рождеству история с моей несостоявшейся беременностью вообще забылась, а к началу холодной весны я стала привычной диковиной Кале наряду со всяким беглым людом, бывшими пиратами, солдатскими девками и прочими возмутителями спокойствия.
   Город жил слухами о более серьезных событиях. Эти слухи появились не вчера и то затихали, то вспыхивали снова. Но к весне они вдруг начали подтверждаться. Давнишнее желание короля Филиппа втянуть Англию в войну с Францией наконец одержало верх над здравым смыслом королевы. Мария уступила политическим интересам мужа. Соседние страны опять стали врагами. Мысли о возможном французском вторжении и захвате Кале ужасали многих горожан. Жители боялись, что история двухсотлетней давности может повториться и им придется выдерживать тяготы многомесячной осады. Мнения наших постоянных покупателей разделились. Одни считали королеву марионеткой в руках Филиппа, даже не подозревавшей, чем это обернется для Англии. Другие, наоборот, видели в нарастающих событиях великий шанс для Англии и Испании окончательно завоевать Францию, разделив между собой лавры и трофеи победы.
   

   Весна 1557 года
   

   Весенние штормы заперли почти все корабли в гавани Кале, поэтому новости из Англии доходили с запозданием и особого доверия не вызывали. Как и многие горожане, я каждый день приходила в рыбную гавань и ждала, не появится ли корабль, чей капитан не побоялся штормовых волн. Если такое судно бросало якорь, мы окружали его матросов и пассажиров и наперебой спрашивали: «Что нового в Англии?» Редкий день обходился без проливного дождя, хлеставшего по черепицам крыш и стеклам окон. Мой отец всегда плохо переносил сырость и холод, но в эту весну он никак не мог согреться. Иногда он по целым дням не вылезал из постели. Я растапливала небольшой камин в его комнате, садилась рядом с отцовской кроватью и читала ему нашу Библию. У отца имелись лишь разрозненные свитки библейских стихов, и он ими очень дорожил. Чтобы не так дуло из окон, я закрывала ставни, зажигала свечу и при ее колеблющемся пламени читала отцу на гортанном языке нашего народа. Он полулежал на подушках и улыбался, слушая древние слова о Земле обетованной, где однажды избранный народ обретет долгожданную родину. Я старалась оберегать его от тревожных новостей, которые узнавала на рыбной пристани. Похоже, жизнь дала нам краткую передышку между двумя полосами опасностей. Мы могли убежать из Лондона, но куда убежишь из Кале? На расспросы отца я отвечала полуправдой, успокаивая его и себя, что опасности могут грозить испанским и английским солдатам, но никак не нам, защищенным толстыми стенами крепости. Кале никогда не падет.
   В марте в Кале высадился король Филипп, и весь город высыпал на улицы, желая увидеть проходящие войска. Меня мало интересовали слухи о военных замыслах и намерениях короля по поводу принцессы Елизаветы. Я начинала все больше тревожиться за здоровье отца. То, что я считала сильной простудой, оказалось чем-то более серьезным. Силы к отцу не возвращались. Так прошло еще две недели. Вконец отчаявшись, я засунула свою гордость за щеку и послала за доктором Дэниелом Карпентером, недавно получившим право самостоятельно принимать больных. Для этого он снял совсем маленький домик неподалеку от рыбной гавани. Он пришел сразу же, едва уличный сорванец передал ему мою записку. Вид у Дэниела был сосредоточенный и заботливый; ведь он пришел к больному тестю, а не к своей непокорной жене.
   — И давно твой отец болеет? — спросил он, отряхивая воду со своего черного плаща из толстой шерсти.
   — Он совсем не болен. По-моему, он просто очень устал и намерзся за эту зиму, — ответила я, беря у Дэниела плащ, чтобы немного посушить перед камином. — Отец очень плохо ест. Говорит, ему ничего не лезет в глотку, кроме супа и сушеных фруктов. И еще он почти все время спит.
   — Мне нужно взглянуть на его мочу.
   Я это знала и потому заранее приготовила склянку с отцовской мочой. Дэниел поднес склянку к окну и стал разглядывать ее содержимое на свет.
   — Отец наверху? — спросил Дэниел.
   — Да. Лежит у себя.
   — Пойду осмотрю его.
   Вслед за мужем, которого уже не считала таковым, я поднялась на второй этаж. Я стояла у порога отцовской комнаты и молча смотрела, как Дэниел проверяет ему пульс, трогает его лоб и заботливым «докторским» голосом расспрашивает о самочувствии. Попутно они вполголоса говорили об обыденных вещах. Я умела понимать разговор женщин, но это был мужской разговор. Я чувствовала: за знакомыми словами кроется какой-то иной смысл, но ничего не понимала.
   Затем Дэниел спустился вниз, жестом позвав меня следовать за ним. Он кивнул в сторону двери, ведущей в нашу лавочку. Мы прошли туда. Дэниел плотно закрыл дверь.
   — Ты будешь делать отцу кровопускание? — спросила я.
   — Ханна, я мог бы сделать ему кровопускание, надавать пилюль и микстур и измучить другими процедурами. Но это бесполезно. Сомневаюсь, что я или другой врач сможем вылечить твоего отца.
   — Вылечить? — отупело повторила я. — Зачем его лечить? Он просто очень устал.
   — Твой отец при смерти, — тихо сказал Дэниел.
   Я слышала слова, но отказывалась связывать их со своим отцом.
   — Дэниел, что такое ты говоришь? Отец просто измотал себя работой. Дай ему какую-нибудь укрепляющую микстуру.
   — Ханна, это не усталость. У твоего отца опухоль в животе. Она разрастается и давит ему на легкие и сердце, — тихо возразил Дэниел. — Твой отец это знает. Я лишь подтвердил его догадку.
   — Дэниел, не надо так зло шутить со мной. Говорю тебе, отец просто очень устал.
   — Его счастье, что его не мучают боли. Но если они вдруг появятся, я дам ему болеутоляющее, — заверил меня Дэниел. — Слава Богу, что все его ощущения сводятся лишь к усталости.
   Я открыла дверь лавочки, словно мне хотелось, чтобы сюда вошел кто-то из покупателей. На самом деле мне хотелось убежать от этих ужасных слов, убежать от горя, уже начинавшего разворачивать надо мной свои зловещие крылья. По крышам и стенам домов хлестал равнодушный дождь. Между булыжниками мостовой текли мутные ручейки, торопясь влиться в переполненную сточную канаву.
   — А я думала, он просто устал, — с детским упрямством повторила я.
   — В такое никто не хочет верить, — сказал Дэниел.
   Я закрыла дверь. В лавочке стало тише, но не теплее.
   — Как ты думаешь, сколько ему осталось жить? — тихо спросила я.
   Я надеялась, что несколько месяцев или даже год.
   — Считаные дни, — огорошил меня Дэниел. — Возможно, недели. Но вряд ли больше.
   — Дни? — повторила я, снова не желая соглашаться с услышанным. — Почему дни?
   Дэниел покачал головой. Его глаза были полны сочувствия.
   — Прости меня, Ханна, но опухоль уже слишком большая.
   — Может, позвать другого врача? Твой наставник согласится его осмотреть?
   Дэниел не обиделся.
   — Если хочешь, я приведу своего наставника. Но и он, и любой другой врач скажет то же самое. Ханна, речь идет не о какой-то таинственной болезни. Опухоль легко прощупывается. Она давит на все жизненно важные органы: желудок, легкие, сердце. Она выжимает из твоего отца все жизненные соки.
   — Довольно! — замахала руками я. — Не хочу об этом слышать!
   Дэниел покорно замолчал.
   — Главное, твой отец не чувствует боли. И не боится. Он готов к смерти и знает, что она близка. Он лишь тревожится за тебя.
   — Почему?
   — Потому что ты — его дочь, и он боится оставлять тебя в этом мире одну. Успокой его и скажи, что ты в полной безопасности.
   Я молчала, переминаясь с ноги на ногу.
   — Я поклялся твоему отцу, что первым приду тебе на помощь, если ты вдруг попадешь в беду или тебе будет грозить опасность. Пока ты живешь, я буду оберегать тебя как свою жену.
   Я вцепилась в дверную ручку, чтобы не броситься к Дэниелу в объятия и не зарыдать в голос, точно брошенный ребенок.
   — Это очень любезно с твоей стороны, — все-таки сумела произнести я. — Я не нуждаюсь в твоей защите, но все равно спасибо тебе, что успокоил моего отца.
   — Ты находишься под моей защитой вне зависимости от того, нужна она тебе или нет, — невозмутимо ответил Дэниел. — Я был и остаюсь твоим мужем и помню об этом.
   Он надел не успевший высохнуть плащ.
   — Завтра я снова приду и буду навещать твоего отца ежедневно, где-то ближе к полудню. Я найду вам хорошую сиделку, чтобы ты не сбилась с ног от усталости.
   — Я сама позабочусь об отце, — сердито возразила я. — Не нужны мне никакие сиделки.
   — Ханна, не надо отказываться от помощи, — с мягким укором сказал Дэниел. — Тебя на все не хватит. А сиделка обучена оказывать помощь больным. И, конечно же, я тоже буду помогать, просишь ты об этом или нет. Сейчас ты противишься, но потом, думаю, признаешь, что моя помощь была нелишней. Я всегда относился и буду относиться к тебе по-доброму.
   Я лишь кивнула, поскольку боялась заплакать. Когда Дэниел ушел, я еще некоторое время провела в пустой лавочке. Потом, успокоившись, поднялась к отцу, взяла еврейскую Библию и стала читать ему вслух.
   

   Дэниел оказался прав: мой отец быстро угасал. Верный своему обещанию, Дэниел нашел для него ночную сиделку, чтобы отец ни на минуту не оставался один, чтобы рядом с его постелью всегда горела свеча и он слышал слова, близкие его сердцу. Сиделкой оказалась плотная, коренастая французская девушка по имени Мари. Она происходила из крестьянской семьи, но ее родители отличались набожностью, и потому Мари знала наизусть все псалмы. Она была уроженкой французской провинции Иль-де-Франс, что отражалось на мягкости и плавности ее речи. Отец засыпал под баюкающие звуки ее негромкого голоса, а Мари продолжала без устали читать псалмы, чтобы не заснуть самой. Я наняла молодого парня, который торговал книгами, пока я сидела возле отца и что-нибудь читала ему на еврейском языке.
   В апреле, роясь среди отцовских сокровищ, я случайно нашла кусок манускрипта с еврейскими молитвами за усопших. Отец же не усмотрел в этом никакой случайности и, когда я принесла ему находку, встретил манускрипт одобрительной улыбкой. Я принялась было возражать, но он взмахнул ослабевшей рукой, прося меня замолчать.
   — Да, дорогая, мой час совсем близок, — только и сказал он. — Обещай мне, что с тобой все будет благополучно.
   Я молча кивнула, отложила молитвенник и встала на колени перед отцовской постелью. Он привычным жестом коснулся моей макушки, даруя отцовское благословение.
   — Не тревожься за меня, — сказала я отцу. — Я не пропаду. У меня есть лавочка. Я буду печатать книги и продавать их. Я заработаю себе на жизнь. И Дэниел всегда мне поможет.
   Отец кивнул. Он покидал этот мир и не хотел тревожить свою душу советами и возражениями.
   — Я благословляю тебя, querida, — почти шепотом произнес он.
   — Отец! — всхлипнула я, уткнувшись головой в его одеяло.
   — Благословляю тебя, — снова повторил он и закрыл глаза.
   Я заставила себя снова сесть и отерла рукавом слезы. Но они продолжали капать, и я почти не видела слов. Потом, устыдившись своей слабости, я еще раз вытерла глаза и стала читать: «Возвеличено и свято будет имя Господне в мире, что сотворил Он волею Своей. И да воздвигнет Он царствие свое в дни вашей жизни и жизни всех колен Израилевых, и да приидет оно вскорости, по молитвам вашим. Аминь».
   

   Ночью, когда сиделка постучалась в дверь моей комнаты, она застала меня одетой и сидящей на постели. Я ждала этого момента и поспешила в комнату отца. Меня поразило его сияющее, улыбающееся лицо, напрочь лишенное страха. Я знала: он сейчас думал о моей матери. Если его вера или вера христиан говорила правду, он радовался, что скоро встретится на небесах со своей любимой женой.
   — Сходи за доктором Дэниелом Карпентером, — попросила я Мари.
   Та молча накинула плащ и сбежала вниз по ступенькам.
   Я села возле кровати и взяла отца за руку. Пульс у него был учащенным. Казалось, я держу не руку человека, а маленькую птичку и чувствую ее тревожно бьющееся сердечко. Вскоре внизу тихо скрипнула дверь. По лестнице поднимались двое. Я подумала, что это Мари, но увидела не сиделку, а мать Дэниела.
   — Я не буду мешать, — сказала она. — Но ты не знаешь всего, что надлежит делать в таких случаях.
   — Я уже сделала. Я прочитала молитвы.
   — Это хорошо, — сказала миссис Карпентер. — Теперь я сделаю все остальное. А ты посмотри и поучись. Пригодится… если не для меня, то для других.
   Она тихо подошла к кровати.
   — Ну как, мой старый друг? — спросила она. — Я пришла проститься с вами.
   Отец молча улыбнулся ей. Миссис Карпентер осторожно приподняла его за плечи и повернула лицом к стене. Потом она села рядом и стала читать над моим умирающим отцом все молитвы, какие помнила.
   — Прощай, отец, — прошептала я. — Прощай. Прощай, отец.
   

   Дэниел сдержал свое обещание заботиться обо мне. По закону, все отцовское имущество переходило к его зятю, но Дэниел в тот же день оформил бумагу с отказом от прав в мою пользу. Если не считать книг и манускриптов, отец за свою жизнь не накопил ничего. Мне его нехитрые мужские пожитки были не нужны, и Дэниел куда-то унес их. Мари согласилась пожить со мною еще несколько месяцев, чтобы мне было не так одиноко и спокойнее спалось по ночам. Миссис Карпентер думала, что уж теперь-то я вернусь к мужу. Убедившись в обратном, она нахмурилась, но вслух ничего не сказала.
   Миссис Карпентер заказала поминальную мессу. В тот же день, поплотнее закрыв двери и ставни, мы провели поминальный еврейский обряд. Я стала благодарить ее, но она лишь махнула рукой:
   — Мы обязаны помнить и соблюдать обычаи нашего народа. Забыть их — все равно что забыть самих себя. Твой отец был великим еврейским ученым. Он сумел сохранить книги, которые считались забытыми и потерянными. Если бы не такие люди, как он, мы не знали бы молитв наших предков. Теперь ты видела, как надо проводить обряд. Ты научишь этому своих детей, и наши обычаи не умрут вместе с нами.
   — Со временем их все равно придется забыть, — сказала я.
   — Это почему? — удивилась она. — Наши предки помнили Сион, живя в Двуречье. Вот и мы помним Сион возле стен Кале. Почему это мы должны забывать наше наследие?
   Я не хотела с нею спорить, особенно в такой день. Ни христианская месса, ни еврейский обряд не могли восполнить мне потерю отца.
   Дэниел не спросил меня, согласна ли я его простить, чтобы мы вновь зажили как муж и жена. Он не спрашивал, тоскую ли я по ласкам и поцелуям, хочу ли я ощутить себя молодой женщиной, или мне привычнее состояние девчонки, сражающейся против всего мира. Дэниел не спросил, ощущаю ли я теперь, после смерти отца, свое чудовищное одиночество и нравится ли мне быть вечно одинокой Ханной. Я отказалась считать себя принадлежащей к избранному народу, я отказалась быть законной женой. И вот судьба наказала меня, лишив столь привычного состояния дочери.
   Он ни о чем меня не спрашивал. Я молчала. Мы вежливо простились у порога. Я не знала, пошел ли он к себе домой или завернул к белокурой матери его сына. Я заперла дверь и долго сидела в темноте.
   

   Моя кровь, избалованная жарким испанским солнцем, так и не привыкла к зимним холодам и весенней слякоти. Погода в Кале мало отличалась от лондонской. Без отца мне было еще холоднее. Я зябла, глядя на нескончаемые дожди, сыплющиеся с серых небес. Их влага проникала мне во все жилы и даже в глаза, отчего я часто плакала без всякой причины. Я питалась кое-как, целыми днями обходясь без горячей пищи. Как мальчишка-подмастерье, я ела возле печатного станка, отламывая хлеб и запивая молоком. Я перестала соблюдать постные дни, которых придерживался отец, и вечером пятницы уже не зажигала традиционную свечу. Я не почитала субботу, и субботние дни были для меня такими же рабочими, как и все остальные. Я больше не печатала ученых книг. Теперь из-под моего станка выходили романы, пьесы и стихи, а также сборники веселых историй. Я потеряла свою веру вместе с надеждами на счастье.
   День у меня поменялся с ночью: в ночные часы я не смыкала глаз, а днем засыпала за набором. Торговля книгами шла плохо. Среди тревог и неуверенности в завтрашнем дне люди покупали разве что молитвенники. Я продолжала ходить в гавань и расспрашивать о лондонских новостях. Мне хотелось вернуться в Англию и честно рассказать все королеве, надеясь, что она меня простит и вновь возьмет к себе на службу.
   Однако новости из Англии были ничуть не светлее небес над головой. Король Филипп наконец-то вернулся к жене, но это принесло ей мало радости. Все говорили, что Филиппу нужны были не ее ласки, а готовность вступить в войну с Францией. Злые языки утверждали, будто бы король посмел привезти в Лондон свою любовницу, и они танцевали на глазах у королевы, вынуждая ее каждый день стоически переносить эту пытку. В довершение ко всему государственный совет вовсе не желал начинать войну с французами, что бесило Филиппа. Таким образом, Мария оказывалась между двух огней.
   Я представляла, до чего сейчас одиноко королеве, у которой не осталось друзей. Английский двор снова наводнили испанцы, но теперь тон задавал даже не король, а его любовница. Я представляла, как эти спесивые гранды смеялись над английской неотесанностью и отсутствием изысканных манер. Я была уже готова собраться и отплыть в Лондон, но пассажиры очередного корабля привезли страшные новости. Сожжения еретиков продолжались, и королева не знала к ним никакой пощады. Если бы я вернулась, еще неизвестно, осталась бы я при дворе или в тот же день попала бы в знакомые застенки епископа Боннера.
   И потому, невзирая на холод и одиночество, я пока решила остаться в Кале и ждать. Ждать и надеяться, что вскоре я яснее пойму, как мне поступить. Эта мрачная весна не могла продолжаться до бесконечности. Я ждала лета, ждала тепла и почему-то думала, что вместе с теплом ко мне вернется радость и более светлый взгляд на жизнь.
   

   Лето 1557 года
   

   В начале лета улицы Кале наполнились барабанным боем и зычными голосами офицеров-вербовщиков, созывающих молодых парней вступать в английскую армию и воевать с французами. Гавань бурлила от кораблей, спешивших выгрузить оружие, порох, лошадей и вернуться в Англию за новой порцией груза. В полях построили небольшой лагерь, где муштровали новобранцев. Возросшее население Кале отнюдь не способствовало росту книжной торговли. В глазах поспешно набранных солдат и их командиров не светился интерес к учености. Их глаза были голодными и оценивающими. У меня они не вызывали ничего, кроме страха. Сотни молодых и плохо управляемых мужчин делали неуправляемой и обстановку в городе. Я вновь стала носить мужскую одежду и прятала волосы под шапкой. За голенищем сапога у меня был спрятан кинжал, который я, не раздумывая, пустила бы в ход, если бы кто-то из этих молодцов попытался напасть на меня или вломиться в мой дом. Мари по-прежнему жила вместе со мной. В шесть часов вечера мы запирались на все засовы и до рассвета не высовывали носа. Если поблизости от нашего дома начиналась какая-то потасовка, мы сразу же гасили свечи.
   В гавани было не протолкнуться от кораблей, привозивших солдат. Часть их предназначалась для охраны фортов, остальные должны были двинуться на завоевание Франции. Когда мимо нас двигалась кавалерия, земля сотрясалась так, что колпак над дымовой трубой был готов оторваться и рухнуть вниз. Мои ровесницы выбегали на улицы и восторженно приветствовали кавалеристов, стреляя глазами в офицеров. Я же старалась не поднимать головы. Я повидала достаточно смертей, и мое сердце не прыгало от радости при писке флейт и громе барабанов. Я несколько раз замечала на крепостном валу сестер Дэниела. Надев свои лучшие платья, они гуляли, взявшись за руки, изображая скромниц, и в то же время ловили малейшие признаки офицерского внимания. Мужчины не вызывали во мне желания. Я не испытывала ликования, охватившего едва ли не всех горожан, зато тревожилась за отцовские книги и манускрипты. Мало ли что может быть на уме у оравы подвыпивших солдат?
   К середине лета торопливо собранная, плохо обученная и рвущаяся в бой английская армия выступила из Кале. Ее вел сам король Филипп. Они двинулись на юг, осадили город Сен-Кантен и в августе захватили его. Это была внушительная победа над ненавистным врагом. Жители Кале, мечтавшие о возвращении всех английских владений на французской земле, обезумели от радости. Захват Сен-Кантена виделся им первой ласточкой грядущих побед. Каждого возвращавшегося оттуда солдата осыпали цветами, щедро поили вином и называли спасителем родного народа.
   В воскресенье священник говорил вдохновенную проповедь о победе избранного народа Божьего над вероломными французами (естественно, под избранным народом он понимал не евреев, а англичан). После этого, к немалому моему изумлению, он стал молиться о благополучном разрешении королевы от бремени. Для меня это была куда более радостная весть, нежели взятие Сен-Кантена. Впервые за многие месяцы я возликовала. Значит, королева снова носит в себе ребенка. Я подняла голову и улыбнулась. Я представила себе, каким счастьем наполнено сейчас сердце Марии. Она наверняка считает, что Бог простил англичан, и вскоре она станет милосердной королевой и хорошей матерью.
   На выходе из церкви ко мне подошел Дэниел. Увидев мое радостное лицо, он улыбнулся и спросил:
   — А ты что, ничего не знала о беременности королевы?
   — Откуда мне знать? Я ни с кем не вижусь. А слухи… сам знаешь, сейчас все больше о войне говорят.
   — Есть новости и о твоем прежнем господине, — равнодушно добавил он. — Их ты тоже не слышала?
   — Ты про Роберта Дадли? — спросила я и даже покачнулась при звуке знакомого имени. — Какие новости?
   Дэниел осторожно взял меня за локоть, желая успокоить.
   — Хорошие новости, — сказал он, хотя чувствовалось, что самого Дэниела они не радовали. — Успокойся, Ханна. Новости и вправду хорошие.
   — Его освободили?
   — Да, некоторое время назад. Его и еще нескольких заговорщиков. Он отправился сражаться под знаменами короля.
   Я видела, как Дэниел скривил губы. Наверное, он думал, что сэр Роберт отправился сражаться не столько за короля, сколько за восстановление своего положения.
   — Месяц назад твой бывший господин возглавил отряд кавалеристов…
   — Так сэр Роберт проходил через Кале? И я не знала?
   — Он сражался за Сен-Кантен, и его храбрость была несколько раз упомянута в депешах короля, — нехотя сообщил мне Дэниел.
   — Как замечательно! — искренне обрадовалась я.
   — Да, — бесцветным голосом согласился Дэниел. — Надеюсь, ты не будешь пытаться его найти? Учти, Ханна: за крепостными стенами небезопасно.
   — Но ведь его полк будет снова проходить через Кале? Когда французы сдадутся, и наступит мир.
   — Скорее всего, так.
   — Тогда я и постараюсь с ним увидеться. Возможно, сэр Роберт поможет мне вернуться в Англию.
   Дэниел побледнел. Лицо его стало серьезным и даже печальным.
   — Тебе нельзя рисковать своей жизнью. Законы против еретиков пока еще никто не отменял, — тихо напомнил он. — Тебя могут схватить.
   — Если бы я находилась под покровительством сэра Роберта, мне бы ничего не грозило, — с простодушной уверенностью сказала я.
   Дэниелу очень не хотелось признавать вес и силу сэра Роберта.
   — Возможно, — только и сказал он. — Но прошу тебя: прежде чем принимать решение, поговори со мной. Еще неизвестно, какова сейчас репутация сэра Роберта. Его героизм в Сен-Кантене не перечеркивает его преступлений против короны.
   Я сделала вид, что не слышала ехидных слов Дэниела.
   — Можно мне проводить тебя до дому? — спросил он.
   Я молча кивнула. Дэниел взял меня под руку, и мы пошли. Впервые за многие месяцы тьма вокруг моего сердца начала рассеиваться. Королева ждет ребенка, сэр Роберт на свободе и отмечен за храбрость, а Англия в союзе с Испанией разбили французскую армию. Возможно, и в моей жизни начнутся благотворные перемены.
   — Мама говорила, что видела тебя на рынке в мужской одежде, — сообщил Дэниел.
   — Ну и что? — беззаботно спросила я. — Так безопаснее. Меньше внимания к себе привлекаешь.
   — А почему бы тебе не вернуться в мой дом? — предложил Дэниел. — Я бы позаботился о твоей безопасности. Тот дом остался бы для продажи и печатания книг, а жила бы ты у меня.
   — Книг у меня сейчас почти не покупают, — честно призналась я. — А не возвращаюсь я к тебе не потому, что дрожу над своим домом. Нет, Дэниел. Я просто не могу к тебе вернуться. Я так решила и своего решения не изменю.
   Мы подошли к моему дому.
   — Я не настаиваю. Просто предлагаю. Но если ты вдруг попадешь в беду или тебе будет грозить опасность, пошли за мной, — предложил он.
   — Хорошо.
   — И прошу тебя: не уезжай в Англию и не встречайся с сэром Робертом, не поставив меня в известность. Обещаешь?
   Я пожала плечами.
   — Мне просто очень хочется снова увидеть королеву. Должно быть, сейчас она счастлива. Надеюсь, на этот раз ее беременность настоящая, и королева действительно родит сына. Я бы очень хотела взглянуть на ее радостное лицо.
   — Когда война закончится и будет подписан мирный договор, я мог бы свозить тебя в Лондон. А там бы ты уже сама решала: оставаться или возвращаться.
   — Дэниел, это было бы очень здорово.
   — Я готов сделать что угодно, чтобы порадовать тебя.
   Я открыла дверь.
   — Спасибо тебе, Дэниел, — сказала я и скрылась за дверью раньше, чем меня потянуло броситься к нему в объятия.
   

   Зима 1557/1558 года
   

   В декабре Кале наполнился слухами, что поверженная французская армия ожила, пополнила свои ряды и начала двигаться к границам английских владений вокруг города. Это породило подозрительность, и любой торговец, годами приезжавший в Кале на рождественскую ярмарку, нынче воспринимался как шпион. Все понимали: французы хотят отомстить англичанам за Сен-Кантен. Но, видно, они забыли, что Кале невозможно взять ни с суши, ни с моря. Зато можно подорвать защитные сооружения вокруг города. Вместе со слухами появлялись страхи. Говорили о ловких французских саперах, способных прорыть подземные ходы под крепостными стенами. Боялись, что враги подкупят гарнизон и солдат на фортах. И все же вера в неприступность крепости Кале пока что превосходила страхи и домыслы. Разве Филипп может проиграть? Он — блестящий полководец. Под его командованием — цвет английской армии. Горожане убеждали друг друга, что французами движет полное отчаяние. Пусть только сунутся — Филипп устроит им второй Сен-Кантен.
   Меж тем слухи о наступлении французов обрастали подробностями. К нам в лавочку пришла женщина и предупредила нас с Мари, чтобы мы понадежнее спрятали книги и все ценное.
   — А тебе-то что прятаться? — спросила я Мари. — Даже если французы захватят Кале, они же твои соотечественники.
   Ее круглое лицо было совсем белым.
   — Я не совсем француженка, — призналась она. — Мой дед был чистокровным англичанином.
   — Да ты успокойся, — сказала ей я. — Мне совершенно все равно, какой ты национальности.
   Знала бы эта простодушная девушка о моем происхождении! Мари не отличалась наблюдательностью и не умела рассуждать, иначе бы ее давно удивило, откуда у англичанки Ханны Грин смуглая кожа, черные волосы и темные глаза. Когда я волновалась, у меня появлялся испанский акцент.
   — Тебе все равно, а французам будет не все равно, — возразила Мари. — Я знаю эту женщину. Она из моей деревни. А ее предупредила подруга. Она бежала в Кале. Здесь все-таки надежнее.
   Неизвестная мне женщина была первой из нарастающего потока беженцев, устремившихся в город. Они не представляли, где будут спать и что есть, но надеялись на толщину крепостных стен.
   Купеческое сообщество, почти целиком управлявшее городом, подыскало беженцам здание и сумело заблаговременно закупить провиант. Тогда же городские власти предупредили всех молодых и здоровых мужчин и женщин, чтобы те готовились помочь в отражении неприятельской осады. Почему-то считалось, что осада будет непродолжительной, поскольку сзади по французам ударят английская и испанская армии. Горожан призывали не бояться, не поддаваться панике, но быть готовыми.
   Той же ночью неожиданно пал форт Нёле — один из восьми фортов, охранявших подступы к городу. Потеря могла бы считаться незначительной, однако Нёле стоял на реке Ам и управлял шлюзами, которые при угрозе нападения должны были заполниться морской водой и превратиться в непреодолимые рвы. Теперь, когда форт Нёле оказался в руках французов, можно было рассчитывать лишь на оставшиеся форты и крепостные стены. Мы лишились первой линии обороны.
   На следующий день гремели пушки. По городу пронесся слух, что пал еще один форт — Рисбан, прикрывавший вход во внутреннюю гавань. Это было тем более странно, что форт Рисбан построили совсем недавно, а затем дополнительно укрепили. Теперь гавань оказывалась доступной для французского вторжения, и все английские корабли, горделиво покачивавшиеся на якоре, могли быть захвачены в любой момент.
   — Что нам делать? — спросила перепуганная Мари.
   — Мы потеряли всего два форта из восьми, — нарочито спокойным голосом сказала я, пытаясь скрыть собственный страх. — Английская армия знает об осаде. Она наверняка уже на подходе. Через три дня французам придется очень жарко.
   Но через три дня к стенам Кале подошли не англичане, а дополнительные французские силы. Французские аркебузьеры забросали город градом стрел. Стрелы перелетали через крепостные стены и убивали обезумевших от страха жителей, торопившихся укрыться в домах.
   — Англичане заставят их дорого заплатить за эту атаку, — успокаивала я Мари. — Кавалеристы сэра Роберта ударят по ним с тыла.
   Мы заперли двери, наглухо закрыли ставни и спрятались в задней комнатке. Страшнее всего было то, что главные городские ворота — основная цель французов — находились совсем близко от моего домика. Аркебузьеры стреляли скорее для устрашения. Французы не верили в неприступность крепостных стен Кале и подогнали к ним стенобитные машины. Даже в задней комнатке пол и стены ходили ходуном, когда могучий таран ударял в массивные створки главных ворот. Защитники Кале прибегли к давнему способу осажденных: они втащили на парапет громадный котел с кипящей смолой и опорожнили его на головы французов. Даже мы слышали бульканье смолы в котле, шипение, с каким она падала вниз, и душераздирающие вопли насмерть обожженных врагов. Мы с Мари легли на пол и прижались к закрытой двери нашего убежища, словно хлипкие доски могли нас защитить. Я не знала, что делать и где искать более безопасное пристанище. Мелькнула отчаянная мысль: искать спасения в доме Дэниела. Но я очень боялась отпирать входную дверь. Нас могло накрыть французским пушечным ядром. Враги забрасывали город зажигательными стрелами, и соломенные крыши мгновенно превращались в большие факелы. По улочкам бежали солдаты нашего гарнизона, торопясь к защитникам главных ворот. Это был кромешный ад, не менее страшный, чем костры инквизиции.
   Через какое-то время в мешанину звуков ворвался цокот сотен копыт. Я догадалась: это часть английской армии, остававшаяся в городе, собирается для контратаки. Должно быть, они попытаются оттеснить французов от городских ворот и вернуть захваченные врагами окрестные земли.
   Наступила относительная тишина. Всадники собирались возле ворот. И вдруг меня ударила простая мысль: для сражения с французами вначале нужно будет открыть ворота, а значит… мой домик окажется в самой гуще битвы.
   Этого мне было достаточно.
   — Нужно уходить отсюда, — прошептала я по-французски. — Я отправляюсь к Дэниелу. Хочешь пойти со мной?
   — Я лучше к родственникам пойду. Они живут неподалеку от гавани.
   Я подползла к входной двери, приоткрыла ее и выглянула в щелку. Зрелище было ужасным. Вооруженные английские солдаты торопились на бастион. Оттуда выводили и выносили раненых. На бастионе, совсем рядом с соломенной крышей соседнего дома, бурлил котел, снова заполненный смолой. Французы не оставляли попыток пробить ворота. Одновременно они стреляли из пушек по крепостной стене, стараясь проломить ее в другом месте. Наиболее отчаянные лезли по приставным лестницам.
   Каждая лишняя минута могла стоить нам жизни. Я распахнула дверь и почти сразу же услышала душераздирающий вопль, вырвавшийся из десятков глоток. Это кричали те, в кого попали французские стрелы. Кричали прямо у меня над головой. Мы с Мари выбежали на улицу. Это было настоящим погружением в ад. Французские катапульты швыряли в город груды камней. Казалось, что рушится гора и ее обломки несутся по улице. Камни пробивали черепицу крыш и печные трубы, скатывались вниз, круша все, что оказывалось у них на пути. Кто-то мог бы сказать, что мы прогневали Бога, отчего с небес падают огонь и камни. В таком случае Бог был явно на стороне французов.
   — Мне сюда! — крикнула Мари и свернула на улочку, ведущую к рыбной пристани.
   Я не успела даже прокричать ей свое благословение. Горло наполнилось едким дымом горящих домов. Снова дым, вечно преследующий меня в кошмарных снах и видениях. Мне стало нечем дышать — дым успел проникнуть в легкие. Он щипал ноздри и ел глаза. Я без конца вытирала глаза, но их опять застилало слезами.
   Пронзительный вопль заставил меня остановиться и поднять голову. С парапета вниз спрыгнул горящий человек. Его задело зажигательной стрелой. Она и сейчас торчала у него в спине, успев воспламенить кафтан. Оказавшись на мокрой земле, несчастный принялся кататься, пытаясь сбить пламя. Ноздри уловили знакомый запах — запах паленого человеческого тела. Крик тоже был знакомым: так кричали гибнущие в огне еретики.
   Я бросилась бежать, сама не зная куда, только бы не чувствовать удушающего смрада живого факела. Мне хотелось найти Дэниела, очутиться в его доме. Сейчас его дом казался мне единственным надежным местом среди всего этого хаоса. Но к его дому нужно было еще пробиться, не угодив под ноги обезумевшим толпам жителей, несущимся в сторону гавани, и под ноги солдат, еще пытавшихся оборонять город. Вслед за пешими по узким улочкам неслись всадники. Они еще надеялись заставить французов отступить.
   В одном месте я едва втиснулась в щель между домами. Промешкай я хоть мгновение, меня бы зацепило амуницией всадников и швырнуло под копыта их лошадей.
   Улица, где стоял дом Дэниела, была совсем близко отсюда. Но вначале требовалось пересечь рыночную площадь, превратившуюся в человеческий водоворот. Какой-то отчаянный трубач играл и играл боевой сигнал «К оружию!». Я не видела, как умерла моя мать. Я только знала, что она умирала, как святая: без проклятий палачам и плевков в их лица. Зато я видела, как готовилась встретить смерть королева Мария, тогда еще принцесса. Я помнила ее верхом на лошади, во главе стихийно собранной армии. Она готовилась сражаться, не зная, останется ли жива. Мне вдруг стало стыдно. Ну что я прячусь в норе, точно крыса, боясь пересечь эту площадь? Я выскользнула из укрытия и, пригибаясь, побежала вперед, уворачиваясь от ног и копыт. Я была уже у самого начала улицы, где стоял дом Дэниела, когда дорогу мне преградил очередной отряд всадников. Я подняла голову и вдруг увидела их знамя. Мятое, заляпанное грязью, со следами крови. Но я отчетливо разглядела на нем медведя с обрубком древесного ствола.
   — Роберт Дадли! — во все горло завопила я.
   Ближайший ко мне всадник решил, что я спрашиваю, где найти их командира.
   — Он впереди. Как всегда.
   Я развернулась и бросилась обратно. Теперь я ничего не боялась. Я ухитрялась протискиваться между лошадиными боками и повторяла:
   — Пропустите меня, сэр. Пропустите. Мне спешно нужно к Роберту Дадли.
   Все это превратилось в подобие сна наяву. Крупные лошади и всадники в доспехах сливались воедино, превращаясь в кентавров. Металл их доспехов сверкал под неярким зимним солнцем. Лиц я не видела — их скрывали такие же сверкающие шлемы. Но ослепительнее всего солнце играло на измятых и продырявленных щитах. Некоторые всадники (наверное, те, кто помоложе) ударяли по щитам древками копий. Это была странная музыка, «цимбалы войны».
   Я добежала до головы колонны и вновь увидела знамя со знакомым гербом. А рядом со знаменосцем…
   — Мой господин! — во всю мощь легких заорала я.
   Голова, скрытая шлемом, повернулась в мою сторону, но опущенное забрало мешало ему увидеть меня. Тогда я сорвала с головы шапку, тряхнула волосами и снова крикнула:
   — Мой господин, это же я — шутиха Ханна!
   Рука в кольчужной перчатке подняла забрало, однако и сейчас я не видела его глаз. Всадник остановил лошадь, покорно замершую под его властной рукой. Он наклонился в мою сторону. Я чувствовала его цепкий взгляд, такой же острый, как верхушка его шлема.
   — Мисс Мальчик?
   Это был его голос, голос моего господина, голос богочеловека. Металл шлема делал звук глуховатым, будто идущим из чрева, но это был его голос — знакомый и нежный. Даже беззаботный, словно мы встретились не в охваченном ужасами войны Кале, а на дворцовой лужайке, на летнем празднике, устроенном королем Эдуардом.
   Лошадь остановилась. Я забралась на какой-то обломок, но это прибавило мне лишь несколько жалких дюймов.
   — Мой господин, это я!
   — Мисс Мальчик, какого черта тебя занесло в Кале?
   — Я здесь живу, — ответила я, плача и смеясь от радости неожиданной встречи. — А как вы?
   — Был освобожден, сражался, побеждал. Похоже, сегодня потерплю поражение. Слушай, а тебе не опасно быть в этой заварухе?
   — Опасно, — призналась я. — Англичане сумеют удержать город?
   Сэр Роберт стянул перчатку с правой руки, затем снял с пальца кольцо и бросил мне, ничуть не заботясь, поймаю я его или нет.
   — Держи кольцо и со всех ног беги в гавань. Там стоит «Уиндфлайт». Это мой корабль. Покажешь им кольцо, тебя пропустят. Встретимся на борту, если нам придется уплывать отсюда. А сейчас не стой, беги на корабль. Мы будем атаковать французов.
   — Форт Рисбан захвачен! — крикнула я, стараясь перекричать гул и грохот. — Теперь их пушки повернуты в сторону гавани. Они будут стрелять по вашему кораблю.
   Роберт Дадли захохотал, словно смерть была для него всего лишь забавной шуткой.
   — Мисс Мальчик, я вообще сомневаюсь, что уцелею в этом бою. Но тебе, быть может, судьба и улыбнется. Беги в гавань.
   — Мой господин…
   — Это приказ! — рявкнул он. — Беги!
   Я громко вздохнула. Наверное, это кольцо сэр Роберт носил на мизинце. Мне оно подошло на средний палец. Я надела его поверх обручального кольца. Надо же, кольцо Дадли — у меня на пальце.
   — Мой господин! Возвращайтесь живым! — крикнула я.
   Рядом, заглушая все звуки, отчаянно ревел боевой рожок. Кавалерия сэра Роберта готовилась к атаке. Он опустил забрало, снова надел перчатку, взмахнул копьем, посылая мне прощальный привет, и развернул лошадь.
   — Я — из рода Дадли! — крикнул сэр Роберт. — За Бога и королеву!
   — За Бога и королеву! — подхватили его конники. — За Бога и королеву! Дадли! Дадли!
   Они поскакали к городским воротам; туда, где сейчас, должно быть, горел мой дом вместе со всеми сокровищами покойного отца. А я, словно девка-маркитантка, потянулась за кавалеристами, ослушавшись приказа своего господина. Улочки, что были по левую руку, звали меня свернуть к гавани, пока еще не поздно. Но меня звал за собой, тащил за собой лязг и грохот кавалерийского отряда. Я бежала вслед за ними. Со стороны ворот слышался ответный гул — французы упрямо штурмовали стены возле ворот. Здесь ко мне вернулся страх. Я замерла, сжалась и обернулась назад, понимая, что нужно бежать отсюда к гавани… если добегу.
   И тогда я увидела ее — белокурую женщину Дэниела, мать его сына. Я невольно содрогнулась. Ее платье, всегда такое опрятное, было испачкано и разорвано на плече, обнажая одну грудь. Дэниел-младший с широко распахнутыми, обезумевшими от страха глазами цеплялся за мать. Жуткую картину дополняли растрепанные волосы и синяк под ее левым глазом. Женщина напоминала лань, которую преследовали охотники. Она бежала и только чудом не падала, цепляясь за булыжники.
   Белокурая женщина сразу же узнала меня. Мы встречались с нею на каждой воскресной мессе, занимая последние скамьи (миссис Карпентер больше не удостаивала ее права сидеть рядом с собой). Мы обе понимали свою участь и, что греха таить, недолюбливали друг друга, хотя и не проявляли открытой враждебности.
   — Ханна! — крикнула она. — Ханна, иди сюда!
   — Зачем? — сердито спросила я. — Что тебе от меня нужно?
   — Возьми его! — крикнула она, указывая на ребенка.
   Видение в церкви! Я мгновенно вспомнила страшную темноту, наполненную звуками. Вспомнила крики, цокот копыт. И крик… ее крик: «Возьми его!»
   Французские катапульты обрушили на нас очередной град камней. Я нырнула в первую попавшуюся дверь. Женщина поспешила за мной, прикрывая собой малыша.
   — Ханна! Ханна! Помоги мне!
   — Чем? — огрызнулась я. — Возвращайся к себе домой. Спрячься в подвале или еще где-нибудь.
   Послышался тяжелый скрип воротных противовесов и рев голосов. Кавалеристам сэра Роберта не терпелось броситься на французов. Это была ярость без надежд на победу.
   — Они нас покидают! — в ужасе закричала мать Дэниела-младшего. — Они убегают!
   — Что за чушь ты несешь? — вконец рассердилась я. — Они будут биться с французами… Ну, что ты торчишь под обстрелом? Найди себе укрытие!
   — Зачем они открыли ворота? — запричитала белокурая женщина. — Теперь французы ворвутся и оттуда. Этого нельзя было делать! Французы уже здесь. Французы в городе. Это они…
   Я вдруг поняла смысл ее торопливых слов. Я поняла, откуда ее синяк под глазом и почему на ней разорвано платье. Французы ворвались в Кале, и кто-то успел изнасиловать эту несчастную.
   — Они прорвались со стороны гавани! Четверть часа назад!
   Она кричала еще что-то, но я не слушала. За спиной женщины стучали копыта других коней: это была французская кавалерия, спешившая наперерез конникам сэра Роберта. Я разгадала их маневр: ни за что не пропустить англичан к гавани. Возможно, все английские суда уже захвачены. Французская кавалерия была кошмаром наяву. Всадники ехали с опущенными забралами, готовые убивать всех, кто окажется у них на пути. Тяжело дышали взмыленные кони. Я оторопела от этих железных лиц и окровавленных копий. Конские бока тоже были прикрыты железными доспехами, что лишь довершало жуткую картину вражеской кавалерии.
   Один из всадников уже нацелился в меня копьем. Моя рука сама выхватила из-за голенища кинжал. Я попыталась отбить удар. Силы были неравными. Удар француза мгновенно вышиб кинжал из моей руки и отшвырнул меня прочь. Это спасло мне жизнь. Я снова оказалась возле двери и рванула ее. Дверь поддалась. Я устремилась в сумрак чужого дома, а за спиной у меня отчаянно кричала женщина Дэниела:
   — Спаси моего ребенка! Возьми его! Возьми!
   Она бросилась ко мне, буквально втискивая малыша в мои руки. Он был теплый, мягкий и на удивление тяжелый.
   — Я не могу его взять, — услышала я собственный голос, доносящийся словно издалека.
   Французское копье ударило ее между лопаток.
   — Возьми его! Возьми его! — успела крикнуть белокурая женщина.
   Послышался странный звук, словно в лесу разом попадали все деревья. Я вспомнила и его, когда мимо нас пронеслась новая волна французских кавалеристов. Я нырнула в темноту, держа вцепившегося в меня ребенка. Дверь шумно захлопнулась.
   Я вертела головой, ища того, кто спас нас с малышом, но тут где-то наверху затрещало пламя и потянуло горячим дымом. Кто-то кинулся к двери и вновь широко распахнул ее.
   Крыша дома, где я надеялась укрыться, теперь полыхала громадным костром. Испуганные люди выбегали на улицу, считая французскую кавалерию меньшим злом, чем сожжение заживо. Я была похожа на самку с детенышем, спасавшуюся от лесного пожара.
   Улица оказалась на удивление пуста. Сейчас главной заботой французов была расправа с английской кавалерией. Городом и уцелевшими жителями они займутся потом. В нескольких шагах от двери валялось тело матери Дэниела-младшего. Второй удар копьем пришелся ей прямо в живот. Она лежала в луже собственной крови, устремив к небу остекленевшие голубые глаза.
   Едва взглянув на нее, я крепче прижала к себе ребенка и повернула в сторону гавани. Удары моих ног по булыжникам мостовой и удары сердца слились в одну мелодию страха. Кольцо сэра Роберта давало мне единственный шанс вырваться из этого ада. Я не представляла, где сейчас Дэниел и что с ним, но попытка добраться до его дома могла стоить мне жизни. Я ощущала себя преступницей, убегавшей от толпы, и почти слышала крики: «Держи ее!» Но погоня существовала лишь в моем разгоряченном воображении, а крики — крики действительно были. Вместе со мной в сторону гавани неслись обезумевшие от страха горожане. Кто тащил узлы, кто — орущих детей. Все надеялись покинуть город прежде, чем на его улицы вернется французская кавалерия.
   Меня удивило, что французов в гавани не было. Все английские корабли стояли с поднятыми парусами, готовые отчалить. Я искала глазами штандарт сэра Роберта. Его корабль стоял у самого конца пирса, имея лучшие шансы вырваться из гавани. По мокрым и скользким доскам настила я бросилась туда. Я была уже возле сходней, когда оттуда спрыгнул матрос. Он выхватил из ножен кортик, острие которого смотрело мне прямо в горло.
   — Ходу нет, парень, — угрюмо заявил он, сбитый с толку моей мужской одеждой.
   — Меня послал сэр Роберт, — выдохнула я.
   Матрос покачал головой.
   — Это может сказать любой из нас. Что там в городе?
   — Сэр Роберт повел свой отряд к городским воротам, чтобы дать бой французам. Но они уже проникли в город.
   — Он сумеет повернуть назад?
   — Не знаю. Там сейчас полная неразбериха.
   Матрос обернулся и крикнул своему помощнику, что пора сваливать отсюда. По сходням сбежали еще двое, готовясь отвязать канат.
   — Возьмите меня с собой. Вот вам доказательство. Это кольцо дал мне сэр Роберт.
   Матрос прищурился, разглядывая кольцо.
   — Его кольцо. Откуда оно у тебя?
   — Говорю тебе, его мне дал сам сэр Роберт. Перед атакой на французов. Я когда-то служила у него. А потом была шутихой королевы. Меня зовут Ханна.
   Матрос отошел назад и смерил меня взглядом.
   — Я бы тебя и не узнал, — сказал он уже не столь свирепым тоном. — А это кто? Твой сын?
   — Да, — инстинктивно соврала я, не успев подумать над ответом. — Возьми нас. Сэр Роберт приказал мне плыть в Англию.
   Он отодвинулся от сходней, а когда я взошла на них, встал снова.
   — Ты — последняя, кого мы берем, — решительно заявил матрос. — Даже если кто-нибудь явится с локоном сэра Роберта или с его любовной запиской.
   Я думала, что теперь мы отчалим, однако корабль продолжал стоять. Прошло не менее часа. В гавань стекались беженцы. Капитан, которого я приняла за матроса, дал распоряжение своим людям, чтобы охраняли проход на пирс и не пускали беженцев. Приказ выполнялся строго. Близились сумерки. О судьбе отряда сэра Роберта по-прежнему не было никаких известий. Нам оставалось только гадать, сумел ли он разбить французов или же те ударили ему в спину. От французских зажигательных стрел в городе начались пожары. На фоне темнеющего неба то тут, то там вспыхивали соломенные крыши.
   Один из матросов, охранявших вход на пирс, что-то крикнул своим товарищам, и те приготовились к отплытию. Я сидела на палубе, качая малыша, и боялась, как бы он не заплакал. Вдруг кто-то из матросов решит, что им не нужны такие пассажиры, особенно если они не дождутся сэра Роберта?
   Потом со стороны набережной донесся цокот копыт. Неужели французы? Нет, это были остатки отряда сэра Роберта. Воины торопливо спешивались, сбрасывали доспехи и взбегали по сходням кораблей.
   — Не устраивайте толчею! — рявкнул матрос, стоявший у самого входа на пирс.
   За его спиной, плечом к плечу, стояли еще шестеро матросов с мечами в руках. У каждого подходившего спрашивали пароль, который нужно было прошептать на ухо. Многих, пытавшихся пробраться вместе с кавалеристами, нещадно прогоняли, обзывая трусами. А со стороны города слышались все новые взрывы, треск ломающихся крыш и горящих стен.
   — Это не поражение. Мы просто отступаем, — шептала я на ухо ребенку, заглушая словами собственный страх.
   Малыш вскоре уснул, чувствуя себя в полной безопасности.
   Вскоре я увидела своего господина. Я узнала бы его среди любой толпы. Он шел с мечом в руке, держа в другой шлем. Я не узнала его походки; это была походка человека, проигравшего битву. За ним, опустив головы, шли другие кавалеристы. Кто-то прихрамывал. У многих кровоточили раны. Подойдя к сходням, сэр Роберт уступил дорогу товарищам и молча смотрел, как они поднимаются на палубу. Судя по измятым щитам и зазубренным мечам, их оружию досталось не меньше, чем людям.
   — Корабль нагружен полностью, сэр, — сказал ему матрос.
   Сэр Роберт посмотрел на него так, будто все это время спал и только сейчас проснулся.
   — Но мы должны взять и всех остальных. Когда они шли ко мне на службу, я обещал, что приведу их к победе. Я не могу бросить их здесь.
   — Мы вернемся за ними, — уговаривая его, как маленького, пообещал матрос.
   Обняв сэра Роберта за плечи, матрос повел его на палубу. Сэр Роберт шел медленно. Он был похож на лунатика; его открытые глаза ничего не видели.
   — Или они поплывут на других кораблях, — не слишком уверенно добавил матрос. — Отдать швартовы!
   Двое матросов быстро смотали причальный канат. Остальные занялись парусами. Корабль стал медленно отходить от пирса.
   — Я не могу их бросить! — вдруг закричал сэр Роберт, глядя, как увеличивается полоса воды между кораблем и пирсом. — Я не могу оставить их здесь.
   — Дадли! Дадли! — уныло кричали оставшиеся на берегу.
   Матрос заключил сэра Роберта в медвежьи объятия, стремясь оттащить его подальше от борта и не дать спрыгнуть в воду.
   — Мы вернемся за ними, — пытался убедить он моего господина. — Французы хоть и скоты, но знают законы обращения с военнопленными. В крайнем случае они назначат выкуп. Королева заплатит.
   — Я не могу их бросить! — кричал вырывающийся сэр Роберт. — Эй, рулевой! Поворачивай к берегу! Я своих не бросаю!
   Но паруса уже поймали ветер и начали надуваться. Никто из матросов не хотел возвращаться в город, потерянный для Англии. Я представила ликование французов, уничтоживших последний английский оплот на своей земле. На сэра Роберта тяжело было смотреть. Его лицо превратилось в гримасу боли.
   — Мы должны перестроиться и атаковать! — как безумный, кричал он. — Если мы сейчас уплывем, Кале будет потерян. Вы слышите? Мы не имеем права терять Кале! Мы должны вернуться, перестроить наши ряды и сражаться.
   Матрос теперь не столько удерживал сэра Роберта, сколько старался поддержать его в горе.
   — Мы вернемся, — пообещал матрос. — Мы вернемся за ними и отобьем у французов Кале. Можете не сомневаться, сэр. Мы обязательно вернемся.
   Сэр Роберт молча прошел на корму, продолжая разглядывать удалявшийся берег. Ветер, дувший со стороны Кале, приносил едкий запах дыма. Горели почти все дома, примыкающие к гавани. Французы мстили за поражение двухсотлетней давности, когда голод заставил защитников города сдаться англичанам. Я побаивалась за рассудок сэра Роберта. Гнев, горечь поражения и сейчас еще могли заставить его прыгнуть в ледяную воду и поплыть к берегу. К счастью, здравый смысл одержал в нем верх. Все его отчаянные и благородные порывы были бесполезны. Мы проиграли эту битву. Англия потерпела поражение. Правда была простой и жестокой, и никакие личные жертвы уже не могли ничего изменить. Чья-то отчаянная храбрость все больше начинала походить на лицедейство, и здравомыслящему человеку нужно было смириться с поражением и думать о том, как выиграть в новой битве.
   

   Силуэт громадной крепости Кале давно скрылся за горизонтом, а сэр Роберт продолжал смотреть в сторону французского берега. Короткий январский день сменился вечером. Ветер разогнал тучи, и на небе появилась маленькая холодная луна. Роберт Дадли упрямо глядел в черноту, пытаясь разглядеть хотя бы проблеск надежды. Вряд ли он замечал мое присутствие, хотя я сидела рядом, устроившись на мотке каната. Его шутиха, его вассал. Я не спала, потому что бодрствовал он; тревожилась, поскольку чувствовала его тревоги. Я боялась за него, за себя, за будущее, ожидавшее нас на английском берегу. Странная троица плыла в Англию: беглая еврейка с чужим ребенком-полукровкой на руках и бывший изменник, который надеялся вернуть себе прежнее величие, а вместо этого погубил поверивших ему людей.
   

   Я не ожидала увидеть на причале его жену Эми. Но она приехала и сейчас стояла, прикрывая ладонью глаза, и внимательно разглядывала палубу, отыскивая мужа.
   — Ваша жена, — шепнула я ему.
   Он спустился по сходням, но не заключил Эми в объятия. Он суховато поздоровался с нею, потом стал слушать, что она говорит, после чего повернулся ко мне.
   — Я должен отправиться к королеве и рассказать ей обо всем, что произошло в Кале. Не удивлюсь, если головы покатятся с плеч. Возможно, и моя тоже.
   — Мой господин, что вы говорите? — прошептала я.
   — Я говорю правду, — отрезал он. — Я надеялся помочь своей семье, а выходит, сделал только хуже. Ханна, ты поедешь вместе с Эми. Она сейчас гостит у наших друзей в Сассексе. Потом я пошлю за тобой.
   — Сэр Роберт, я не хочу жить в провинции, — сказала я, подходя к нему.
   Эти слова звучали странно, учитывая, что день назад я могла разделить участь матери Дэниела-младшего.
   — Согласен с тобой, мисс Мальчик, — улыбнулся мне Роберт Дадли. — Я и сам терпеть не могу провинциальную жизнь. Но тебе придется потерпеть месяц-другой. Если королева прикажет казнить меня за мое бездарное командирство, тогда ты будешь вольна отправляться куда пожелаешь. Договорились? Но если я уцелею и на этот раз, я вернусь в свой лондонский дом и возьму тебя на службу. Должность тебе придумаем. Кстати, сколько лет ребенку?
   Я замешкалась с ответом, поскольку сама не знала.
   — Около двух лет, — сказала я потом, вспомнив, сколько ему было, когда миссис Карпентер обрушила на меня эту новость, и прибавив прошедшие месяцы.
   — И ты замужем за его отцом? — спросил он.
   — Да, — ответила я.
   Мне вдруг захотелось рассказать ему, что ребенок вовсе не мой, но я сдержалась.
   — И как его назвали?
   — Дэниелом, в честь мужа.
   — Эми тебе поможет. Она любит детей, — сказал сэр Роберт.
   Он щелкнул пальцами, привлекая внимание жены, затем начал ей что-то говорить. Она упрямо качала головой, но потом опустила глаза, подчинившись повелению мужа. Когда же она вновь подняла голову, в ее взгляде не было ничего, кроме откровенной ненависти ко мне. Наверное, Эми думала, что вместе с мужем отправится к королеве, а он приказал ей заботиться о какой-то шутихе с ребенком.
   Ему подвели лошадь. Сэр Роберт вскочил в седло. Несколько его боевых товарищей приготовились ехать вместе с ним.
   — В Лондон, — коротко сказал им сэр Роберт.
   Он поскакал в северном направлении, навстречу неизвестности.
   

   В те холодные январские дни 1558 года я так и не сумела понять, что за человек Эми Дадли. Наш путь лежал под серыми небесами, по стылым дорогам, пролегавшим мимо таких же стылых полей и холмов. Леди Дадли прекрасно держалась в седле и умела ладить с лошадью, но ей это доставляло мало радости. Возможно, она, как и я, не любила зимнюю стужу, когда солнце красным диском висело над горизонтом, не согревая и даже не освещая землю; когда на безлистных ветвях отваживались чирикать лишь редкие малиновки, а всем прочим птицам было не до песен. Возможно также, что Эми тосковала по мужу. Еще больше меня удивляло, что миссис Лиззи Оддингселл, ее подруга, никак не пыталась развлечь ее и вытащить из угрюмого состояния. Похоже, они привыкли часами ехать молча.
   Весь путь из Грейвсенда в Чичестер я ехала позади них, с ребенком за спиной. Каждый вечер, слезая с лошади, я ощущала боль во всем теле. Меня поражало необыкновенное спокойствие Дэниела-младшего. С того времени, когда мать почти что швырнула его мне в руки, малыш не произнес ни одного слова. Я не слышала от него даже привычного детского бормотания. Больше всего мне нравилось, что он не плакал. На корабле мне отдали кое-что из тряпок и теплую вязаную матросскую фуфайку. Это сейчас и составляло наряд Дэниела-младшего. Самое удивительное, малыш не выражал никакого недовольства этой одеждой. Его вообще все устраивало. Когда мы ложились спать, он прижимался ко мне, точно родной сын. В местах нашего очередного ночлега он либо сидел у меня на коленях, либо на полу, возле моих ног, либо стоял, крепко держась за мои мужские штаны. И — ни одного слова по-английски или по-французски (его мать была наполовину француженкой). Дэниел-младший лишь молча смотрел на меня своими серьезными глазами и молчал.
   Должно быть, ребенок проникся уверенностью, что отныне он живет со мной. Он не желал засыпать, пока я не подойду к нему и не поглажу по щеке. Если же я пыталась встать и уйти, он тоже поднимался и ковылял за мной. Без криков, без плача; только его лицо становилось все печальнее, поскольку ему было не поспеть за мной.
   Я не относилась к числу женщин, которые с ранних лет ощущают в себе материнские качества. В детстве мне больше нравилось читать, чем играть в куклы. Мне не довелось нянчить младшего брата или сестру. Я практически ничего не знала о маленьких детях, но сейчас невольно восхищалась стойкостью этого малыша. Едва ли он понимал случившееся с его матерью, но, словно мудрец, принял неожиданный поворот судьбы, признав во мне свою защитницу. Я все с большей радостью ощущала в своей руке его пухлую ладошку. Я даже стала лучше спать, слыша под боком его посапывание.
   За всю эту долгую поездку леди Эми Дадли, видя, как я вожусь с ребенком, ни разу не попыталась мне помочь. Конечно, она не была обязана это делать; она не хотела видеть рядом с собой ни меня, ни малыша. Но я не могла упрекнуть ее в черствости. Видя, как тяжело достается мне поездка верхом, она велела одному из слуг приладить позади своего седла второе, женское, куда я и уселась, взяв малыша на руки. Однако на этом ее любовь к детям и заканчивалась. Когда мы останавливались на ночлег, мне приходилось самой просить, чтобы ребенку сварили кашу (взрослая пища ему пока не годилась). Бывало, моя просьба встречала решительный отказ. Мне заявляли, что с малыми детьми нужно сидеть дома. Леди Дадли могла бы вмешаться, но не вмешивалась. Она с явным подозрением смотрела на нас обоих. Все ее разговоры со мной сводились к распоряжениям быть готовой завтра выехать в такое-то время.
   Возможно, леди Дадли просто завидовала мне, поскольку своих детей у нее не было. Возможно, она считала этого ребенка сыном сэра Роберта и ревновала нас к мужу. Я хотела ей рассказать, что я замужем, что несколько лет не видела ее мужа и лишь случайно столкнулась с ним в Кале накануне бегства из города. Увы! Эми Дадли не давала мне шанса поговорить с нею. Она обращалась со мной так же, как с сопровождавшими нас слугами, словно все мы были живыми деталями окружающего пейзажа. Заговори я с ней, она бы просто не стала меня слушать.
   Зато у меня было предостаточно времени для раздумий, пока мы медленно ехали на юго-запад. Деревни, через которые мы проезжали, и поля вокруг них наводили на мысли о том, что жителям здешних мест хорошо знаком голод. Большие сараи стояли с распахнутыми настежь дверьми, без запасов сена и соломы. Под вечер далеко не во всех деревенских хижинах светились огни. Много домов стояли с заколоченными окнами. Некоторые деревушки полностью обезлюдели, а их жители подались в другие края, где и земля получше, и погода помягче.
   Я ехала по пустым дорогам, смотрела на бесплодные земли, вспоминая слова королевы о вечных неурожаях — Божьей каре за грехи протестантизма. Но чаще мои мысли занимала судьба Дэниела и положение города, из которого я сбежала. С тех пор как я вступила на английскую землю и оказалась в относительной безопасности, меня не оставлял страх за Дэниела. Там, в Кале, до французского вторжения, я радовалась, когда он целыми днями не попадался мне на глаза. Похоже, в этот раз мы с ним расстались окончательно и бесповоротно. Я даже не знала, жив ли он сейчас. В ожесточенной войне стран, считавшихся заклятыми врагами, отдельные люди ничего не значили. О возвращении в Кале не могло быть и речи. Вломившиеся французы вполне могли убить его вместе с матерью и сестрами, могли сжечь их дом. Он мог заболеть любой из множества заразных болезней, которые неизменно приносили с собой солдаты. Конечно, врачебный долг велел Дэниелу не делить больных на своих и врагов, а помогать всем, кто нуждался. Возможно, французы и пощадили его, поскольку врачи никогда не бывают лишними. А может, и нет. Вполне возможно, что доктор Дэниел Карпентер в глазах врагов ничем не отличался от прочих жителей города, двести лет служившего укором французской гордости.
   Французская армия была не единственной опасностью. Вслед за солдатами в Кале явится французская католическая церковь, горя желанием истребить всю ересь в городе, некогда хваставшемся своими протестантскими традициями. Дэниел мог пережить ад вторжения, не подцепить заразную болезнь, но его могли схватить как еретика или как еврея, маскирующегося под христианина. Достаточно было одного доноса.
   Я понимала: мое беспокойство ничего не даст ни мне, ни Дэниелу, если он по-прежнему жив. Но мысли о нем упорно лезли в голову. Написать в Кале я не могла — переписка станет возможной только после мирного соглашения между Англией и Францией, а на это могут уйти месяцы. В равной степени Дэниел тоже ничего не знал о моей судьбе и тоже мог терзаться догадками. На месте нашего домика его могло встретить пепелище с обгорелыми остатками книг. Даже если Мари и уцелела, она тоже не знала о моей дальнейшей участи. Естественно, Дэниел попытается узнать о судьбе белокурой женщины и своего сына. Возможно, ему станет известно, что она убита, а ребенок бесследно исчез. Едва ли Дэниелу придет в голову, что я и его сын оба находимся в Англии. Скорее всего, он считает, что в тот страшный день потерял нас обоих.
   Я не могла в полной мере наслаждаться своей безопасностью, ничего не зная о судьбе Дэниела. Я не могла радоваться, не зная, жив ли он. Я не могла обосноваться ни в Англии, ни в любом другом месте, пока не удостоверюсь, что с Дэниелом все благополучно. Я ехала по холодным английским дорогам. Неуклюже привязанный малыш оттягивал мне спину. Меня не покидало беспокойство, но я никак не понимала его причины. И вдруг я поняла. Наверное, мы уже ехали по землям графства Кент. Я смотрела на заходящее тусклое солнце. Неожиданно оно ярко вспыхнуло, заставив меня зажмуриться, и вместе с этой вспышкой ко мне пришло понимание. Мне было неуютно без Дэниела, потому что я любила его. Возможно, я любила его с того самого момента, когда он вместе с моим отцом пришел к воротам Уайтхолла и наш разговор превратился в перепалку. Но уже тогда мне понравились в нем уравновешенность, верность и терпение, хотя в то время я вела себя просто отвратительно. У меня возникло ощущение, что я взрослела вместе с ним. Дэниел видел, как я поступила на службу к королю Эдуарду, видел мою преданность королеве Марии и очарованность принцессой Елизаветой. Дэниел видел мое девчоночье обожание сэра Роберта. Наконец, он видел, скольких усилий мне стоило превратиться в женщину, которой я была сейчас. Единственное, чего он не видел и о чем даже не догадывался, — это исход моей внутренней битвы: момент, когда я, не лукавя, могла сказать: «Да, я — женщина, и я люблю этого мужчину».
   Перед одной этой фразой меркли все события моей жизни в Кале: и вмешательство его матери, и злоба его сестер, и даже его наивная, упрямая уверенность, что мы можем жить счастливо под общей маленькой крышей. Какое мне дело до слов его матери, до перешептываний его сестер? Главное, я люблю его. Или любила. То, что я не смогла ему вовремя сказать, возможно, я уже не скажу никогда, если он мертв.
   Если Дэниела больше нет, его отношения с белокурой женщиной уже не покажутся мне чем-то чудовищным и непростительным (тем более что она погибла на моих глазах). Крупная потеря всегда заслоняла собой мелкое предательство. Уйдя от Дэниела, я играла во вдовство. Я даже воображала себя вдовой. А теперь, скорее всего, я ею стала. Еще одной глупой вдовой, которая, лишь потеряв мужа, понимает, что любила его всегда.
   

   Нас ждал большой и, вероятно, богатый дом к северу от Чичестера. Путешествие кончилось в один из дней, когда где-то в полдень мы въехали в конюшню этого дома и я отдала здешнему конюху поводья своей уставшей лошади. Я устала не меньше лошади и еле переставляла ноги, поднимаясь вслед за леди Дадли по лестнице на второй этаж, в большой зал. Помимо усталости, я испытывала волнение и настороженность. Я не знала хозяев дома. Получалось, леди Дадли привезла меня сюда из милости. Точнее, подчинившись требованиям мужа. Не самое лучшее положение для шутихи Ханны, привыкшей к независимости. Но леди Дадли не было никакого дела до моей скованности. Она оставалась все такой же холодной и недосягаемой.
   Эми поднималась первой. Затем шла миссис Оддингселл. Я с Дэнни на руках замыкала маленькую процессию. Миссис Филипс, хозяйка дома, встретила леди Дадли глубоким поклоном и сказала:
   — Дорогая, вам уже приготовлена ваша любимая комната с видом на парк.
   Сказав это, леди Филипс поздоровалась с миссис Оддингселл, затем, растерянно улыбаясь, взглянула на меня.
   — Это миссис Карпентер, — холодно пояснила леди Дадли. — Она вполне может жить вместе с вашей домоправительницей. Сэр Роберт сказал, что знаком с этой женщиной. Он помог ей бежать из Кале. Он просил о временном пристанище для нее. Надеюсь, это вас не обременит. Я также рассчитываю, что вскоре мой господин пришлет разъяснения по поводу ее дальнейшего местонахождения.
   Леди Филипс удивленно подняла брови. Резкий тон Эми Дадли подсказывал ей, что сэр Роберт навязал собственной жене какую-то свою шлюшку.
   Миссис Оддингселл, сделав вежливый реверанс, удалилась в свою комнату. Я же не торопилась спрашивать, куда мне будет позволено пройти. Вместо этого я сказала:
   — Мне нужно что-нибудь из детской одежды.
   — Обратитесь к миссис Оддингселл. Она вам поможет, — ледяным тоном изрекла леди Дадли.
   — У нас есть шкаф, куда мы собираем одежду для бедняков. Там есть и детская, — сказала леди Филипс.
   Я тоже сделала реверанс.
   — Я очень благодарна сэру Роберту за возможность покинуть Кале на его судне, — тщательно выговаривая каждое слово, сказала я. — Это тем более любезно, что мы не виделись с ним несколько лет — с тех самых пор, когда я служила у королевы. Но теперь я — замужняя женщина. Мой муж — врач, а этот ребенок — сын моего мужа.
   По лицам обеих я почувствовала, что они поняли меня. В особенности слова о королевской службе.
   — Мой господин всегда добр со своими слугами, какое бы низкое положение они ни занимали, — с неизменной холодностью заявила Эми Дадли и махнула рукой, словно позволяя мне уйти.
   — Простите, леди Филипс, но моему сыну нужна настоящая одежда, а не обноски из шкафа для бедняков, — сказала я, стоя на своем.
   Обе вытаращили на меня глаза.
   — Мне нужна одежда, достойная ребенка джентльмена, — сказала я. — Речь идет о верхней одежде. Нижнюю я сошью ему сама.
   Леди Филипс, не до конца понимая, что за птица залетела в ее дом, осторожно улыбнулась.
   — У меня найдутся вещи, которые вас устроят, — подбирая слова, сказала она. — Их когда-то носил мой племянник, сын моей сестры.
   — Уверена, они замечательно подойдут моему малышу, — учтиво улыбаясь, ответила я. — Вы очень любезны, леди Филипс.
   

   Через неделю я была готова сбежать из этого дома. Блеклый зимний пейзаж Сассекса производил на меня крайне унылое впечатление. Мне казалось, что я утыкаюсь лицом в кочку мерзлой травы. Холмы, высившиеся над жилищем Филипсов, грозились вдавить нас в равнодушную, похожую на толченый мел землю. Небо над холмами было преимущественно серо-стального цвета, и оттуда исправно сыпался снег. Через две недели меня в дневные часы начала преследовать стойкая головная боль, отпускавшая только вечером, когда я ложилась спать и проваливалась в сон без сновидений, глубокий, как смерть.
   Эми Дадли была частой и желанной гостьей в этом доме. Сэр Джон Филипс в чем-то задолжал моему господину и выплачивал долг, принимая у себя леди Дадли. Ее пребывание могло длиться месяцами. Хозяева избегали спрашивать ее, когда она намерена уехать или когда ее ждать в следующий раз.
   — А у нее что, нет своего дома? — спросила я как-то у миссис Оддингселл, доведенная до отчаяния этой ледышкой на двух ногах.
   — Есть, но не из тех домов, где она предпочла бы жить, — ответила мне Лиззи и демонстративно поджала губы, давая понять, что сплетничать о подруге не собирается.
   Такой ответ меня не устраивал и не укладывался в моей голове. Я знала: мой господин лишился своих громадных земельных владений и имущества, на которые был наложен арест. Но ведь у его жены наверняка есть родственники и друзья. Неужели они не смогли сохранить для него хотя бы небольшое поместье?
   — А где же леди Дадли жила, пока сэр Роберт находился в Тауэре? — спросила я.
   — У своего отца, — нехотя ответила миссис Оддингселл.
   — И где сейчас ее отец?
   — На небесах, да упокоит Господь его душу.
   Присмотревшись к поведению леди Дадли, я поняла, что ее надменность знатной дамы не имеет ничего общего с привычным кругом ее занятий. Все они ограничивались сельским хозяйством и домашними хлопотами, а поскольку сейчас она не могла заниматься ни тем ни другим, она томилась от безделья. У хозяев имелась библиотека, но я никогда не видела Эми с книгой в руках. За все это время она не написала ни одного письма. Единственным ее развлечением были прогулки верхом. Она выезжала утром, сопровождаемая одним конюхом, и возвращалась только к обеду. За обедом она ела мало и без всякого аппетита, просто заталкивая пищу себе в рот. Затем они вместе с леди Филипс усаживались с шитьем и принимались сплетничать. Слуги, соседи, друзья — кости перемывались всем и по многу раз. Если я оказывалась рядом, то буквально умирала со скуки, слушая, как леди Филипс чуть ли не в десятый раз пересказывает историю бесчестного поступка какой-то Софии, а потом вспоминает, как к нему отнеслась какая-то Амелия и что обо всем этом думает какой-то Питер.
   Миссис Оддингселл видела, как я зеваю от скуки.
   — Что вас так утомляет? — без всякого сочувствия однажды спросила она.
   — Разговоры хозяйки и леди Дадли, — призналась я. — Почему ваша подруга сплетничает, будто жена какого-нибудь фермера? Неужели ей есть дело до всех этих молочниц, поваров и прочих?
   Миссис Оддингселл как-то странно посмотрела на меня, но ничего не сказала.
   — У леди Дадли что, нет друзей при дворе? Она что, не получает никаких известий от мужа, если вынуждена дни напролет слушать чужие сплетни и обсуждать их?
   Лиззи молча покачала головой.
   В доме Филипсов рано ложились спать. Я особо не возражала, поскольку бесцельно проводимые дни утомляли хуже всякой работы. Я пробовала читать, но хозяева дрожали над каждой своей книжкой, боясь, что Дэнни ее порвет или изомнет страницы. Мои попытки читать по вечерам пресекла домоправительница Филипсов, заявив, что здесь не Лондон и свечи почем зря у них не жгут. Наверное, им всем было бы легче, если бы я и впрямь оказалась шлюшкой сэра Роберта, которую он из милости спас и привез в Англию.
   Все дни Эми Дадли, все ее действия были пронизаны скукой. Она двигалась по жизни с какой-то холодной отрешенностью. Можно было подумать, что своя собственная жизнь у нее где-то припрятана и сейчас она живет чужой жизнью, которую бесцельно и бездумно растрачивает. Глядя на механически повторяемые действия, я стала воспринимать эту женщину как большую заводную куклу. Я видела такие в сокровищнице Гринвича. Мне сразу вспомнились золотые солдатики. Один бил в барабан, другой наклонялся и стрелял из пушки. Правда, завода их пружин хватало ненадолго; когда он кончался, фигурки замирали. Пружина внутри леди Дадли была заведена на многие годы. Ее механизм отличался большим совершенством, поскольку все колесики и шарниры двигались практически бесшумно, создавая видимость живого человека. Жизни как таковой в ней не ощущалась. Леди Дадли находилась в постоянном ожидании. Потом я сообразила, чего она ждет. Она ждала вестей от сэра Роберта.
   Меж тем наступил февраль, а вестей от сэра Роберта по-прежнему не было. Я помнила, как он обещал вскоре приехать и подыскать мне работу. Если бы его вновь арестовали, мы бы об этом узнали. А так… Я представляла, как тяжело переживала королева потерю Кале, но сэр Роберт явно не был единственным виновником поражения англичан.
   Эми Дадли, конечно же, свыклась с отсутствием мужа. Но пока он находился в Тауэре, отсутствие имело совсем иную окраску. В глазах ее отца, родственников, в глазах друзей и сторонников сэра Роберта она выглядела мученицей, верной, любящей женой, не отрекшейся от мужа. Все они молились о скорейшем его освобождении и утешали ее, говоря, что счастье обязательно вернется под крышу дома Дадли. Однако теперь и ей, и всем становилось ясно: выйдя на свободу, сэр Роберт отнюдь не собирался возвращаться к жене. Причин я не знала, но он явно не торопился оказаться в ее обществе и в одной постели с нею. Возможно, леди Дадли и надеялась, что муж, освободившись из Тауэра, вернется в ее крошечный мир повседневных забот и сплетен. Сэру Роберту было тесно в этом мире. Свобода означала для него королевский двор, внимание королевы, политику, власть, поля сражения. Он и его жена жили в разных мирах, и привычный мир сэра Роберта ее пугал и отталкивал.
   Как-то миссис Оддингселл проболталась и сказала, что Эми много раз уговаривала мужа уехать в ее родной Норфолк и жить там тихо и спокойно. Лондон казался ей местом постоянных угроз. Но где еще было проявиться неуемному честолюбию сэра Роберта? Он умел и любил рисковать, считая риск неотъемлемой частью своей жизни. Наблюдая за леди Дадли, я понимала: трудно было найти сэру Роберту более безнадежную жену, чем она.
   

   В середине февраля леди Дадли отправила за сэром Робертом одного из своих слуг. Она послала его в Ричмонд. Весь двор находился сейчас там, поскольку королева избрала Ричмондский дворец местом, где она проведет последние недели беременности и будет рожать. Слуге было велено передать сэру Роберту, что жена очень хочет видеть его и просит, оставив все дела, приехать в Чичестер. Эми рассчитывала, что муж соберется и приедет сюда вместе с этим слугой.
   — А почему она просто не написала мужу письмо? — полюбопытствовала я у миссис Оддингселл.
   Меня удивляло: зачем делать достоянием чужих ушей то, что можно написать на бумаге и запечатать?
   Миссис Оддингселл мешкала с ответом. Так было уже не впервые. Она крайне неохотно отвечала на мои вопросы о леди Дадли. На этот раз она не нашла ничего лучше, как сдобрить свой ответ грубостью:
   — Полагаю, леди Дадли не обязана спрашивать у посторонних совета, в каком виде ей отправить послание мужу.
   — Скажите, а может, она вообще не умеет писать? — спросила я, внезапно догадавшись о причине всех этих недомолвок и замалчиваний.
   Миссис Оддингселл хмуро поглядела на меня, будто я ненароком раскрыла чужую тайну.
   — Умеет, но плохо, — неохотно призналась она.
   — А почему?
   Для меня, дочери книготорговца и печатника, умение читать и писать было таким же естественным, как умение ходить и есть. В моей голове не укладывалось, что жена столь могущественного человека, как сэр Роберт, была малограмотной.
   — А когда ей было учиться? — накинулась на меня миссис Оддингселл, словно это по моей вине Эми не умела писать. — Совсем девчонкой вышла замуж. Не успела почувствовать себя женой, как его схватили — и в Тауэр. Отец Эми считал, что женщине достаточно уметь написать свое имя, а у мужа никогда не находилось времени, чтобы ее учить. Она может писать, но очень медленно. И читает по складам.
   Я понимала стремление Лиззи выгородить подругу. Для этого можно было и соврать. Я знала, что Эми на несколько лет старше сэра Роберта. Правильнее было бы сказать, что это он женился совсем мальчишкой. Естественно, об этом я умолчала, но все доводы миссис Оддингселл были просто смехотворными.
   — Научиться читать и писать можно и без занятий с мужем, — сказала я. — Если она согласится, я бы с удовольствием ей помогла. Честное слово, это интереснее, чем перемывать кости чужим слугам.
   Миссис Оддингселл посмотрела на меня, словно я предлагала ее подруге какое-то постыдное или недостойное занятие.
   — Она не опустится до того, чтобы учиться у вас, — угостила меня новой порцией грубости Лиззи. — Если бы она и стала учиться, то только с сэром Робертом и для него. А его это мало волнует.
   Слуга вернулся без сэра Роберта и без письма от него, на словах передав, что сэр Роберт вскоре приедет, а пока просит сообщить леди Дадли, что с ним все в полном порядке.
   — Я велела тебе дождаться ответа, — раздраженно бросила слуге Эми.
   — Так я вам только что пересказал ответ сэра Роберта. Он к вам скоро приедет. А принцесса…
   — Какая принцесса? — насторожилась леди Дадли. — Елизавета?
   — Да. Принцесса Елизавета сказала, что ему никак нельзя ехать раньше, чем королева родит. Еще она говорила, что сэру Роберту нельзя оставлять ее в такое время, когда все так туманно и неопределенно. Они должны быть вместе и молиться о благополучном разрешении ее величества от бремени. Однако сэр Роберт сказал, что все равно уедет, даже от такой леди, как принцесса Елизавета, поскольку не видел свою жену с самого возвращения в Англию. Он еще сказал, что считает своим долгом навестить жену.
   Эми покраснела. Слова мужа подействовали на ее тщеславие, как охапка дров на догорающий камин.
   — Что еще там было? — спросила она.
   Слуга переминался с ноги на ногу.
   — Я тебя спрашиваю!
   — Там были… шутки между сэром Робертом и принцессой.
   — Какие еще шутки?
   — Принцесса пошутила, что сэру Роберту двор нравится больше, чем провинциальна жизнь, — начал слуга, понимая, что сболтнул лишнее и теперь надо выпутываться. — Она говорила о… волшебном очаровании двора, которое сэр Роберт не променяет на скучную жизнь с женой среди полей.
   Улыбка мгновенно покинула лицо леди Дадли.
   — А что ей ответил сэр Роберт?
   — Тоже пошутил… Я сейчас точно не помню. Сэр Роберт — очень остроумный человек, и они с принцессой…
   — Что они с принцессой? — взвилась Эми. — Почему я должна вытягивать из тебя каждое слово?
   Слуга шаркал ногами, мял в руках шляпу. Должно быть, он сейчас проклинал себя за излишнюю болтливость.
   — Принцесса — она такая остроумная женщина, — с глуповатой улыбкой повторил он. — Они с сэром Робертом говорили очень быстро, мне было не уследить. Что-то про жизнь в глуши, про обещания. А потом они заговорили на чужом языке. Там уж я вообще ничего не понял… Принцессе очень нравится сэр Роберт. Он очень галантный мужчина.
   Леди Дадли вскочила со стула и подошла к оконной нише.
   — Он — очень неверный мужчина, — совсем тихо произнесла она.
   Затем она повернулась к слуге.
   — Можешь идти. Но в следующий раз в точности выполняй все, что я тебе приказываю.
   Я поймала взгляд слуги. «Она что, дура? — говорили его глаза. — Как слуга может приказать своему господину возвращаться к жене, если господин вовсю флиртует с будущей королевой Англии?»
   Когда слуга ушел, я под предлогом того, что мне нужно переодеть Дэнни, тоже вышла из комнаты и побежала за ним. Ребенок вцепился в мое плечо, и его ножки ударяли мне в бок.
   — Постой! — окликнула я слугу. — Ты же был при дворе. Расскажи, как там? Врачи уже собрались к королеве? А повитухи? К родам все готово?
   — Все, — ответил он. — В середине марта, если Господу будет угодно, ее величество разродится.
   — А как состояние королевы?
   Слуга почесал затылок.
   — Говорят, потеря Кале и нежелание короля возвращаться в Англию нанесли ей два жестоких удара в сердце.
   — Неужели король даже к родам не приедет? — удивилась я.
   — Все подряд сомневаются. Ему не до Англии. Нашей королеве вообще не позавидуешь. Ей бы успокоиться перед родами, а у нее в голове только и мыслей, что денег нет и взять их неоткуда. Последние на армию ухлопала. Слугам жалованье не платит. Тем еды не на что купить. Не двор, а мертвечина какая-то. Когда королева скроется в родильной комнате, придворные вообще от рук отобьются. Как овцы без пастуха.
   Мне стало нестерпимо жаль Марию. Кроме Джейн Дормер, ей не на кого опереться, а я тут торчу с этой надменной леди Дадли и ничего не делаю.
   — Скажи, а кто сейчас рядом с королевой?
   — Самые преданные из ее фрейлин. Многие придворные разъехались по своим домам. Кому нужен нищий двор?
   — А как принцесса Елизавета?
   — Живет в свое удовольствие. Развлекается. Без ума от сэра Роберта.
   — Кто это сказал?
   — А зачем говорить? Это и так всем понятно. Елизавета и не таится. У нее все напоказ.
   — Как это, все напоказ?
   — Да так. Каждое утро катается с сэром Робертом верхом. За обедом он сидит у нее по правую руку. Как танцуют — она вообще глазами к нему приклеится. Если письма ему принесут, стоит и заглядывает через плечо. Они все время переглядываются и улыбаются, будто какой секрет между ними. Когда ходят по галерее, то всегда шепчутся. А когда одна идет, обязательно несколько раз обернется, будто хочет, чтобы мужчины ее догнали и поймали. Чего говорить, сама при дворе служила. Так что знаешь.
   Я кивнула. Елизавета умела вцепляться в чужих мужей.
   — А как сэр Роберт?
   — Он тоже без ума от принцессы.
   — Как по-твоему, он сюда приедет?
   — Не раньше, чем его отпустит принцесса, — криво усмехнулся слуга. — Сэр Роберт, считай, у нее на побегушках. Похоже, ему и самому не хочется с ней расставаться.
   — Он все-таки не мальчишка, потерявший голову от любви, — сказала я, ощутив вспыхнувшее во мне раздражение. — Надеюсь, он еще не разучился решать сам за себя.
   — Елизавета тоже — не девчонка и головы своей не теряет, — сказал слуга. — Но она — наша следующая королева. И она положила глаз на сэра Роберта. Как по-твоему, что из этого выйдет?
   

   Я бы охотно чем-нибудь занялась, но в доме Филипсов гостям, вероятно, полагалось бездельничать. Этого я не умела и потому занималась Дэнни. Я играла с ним, водила гулять, пробовала разговорить. А голова моя была целиком заполнена тревожными мыслями о судьбе его отца. Наконец я решилась написать Дэниелу на адрес нашего прежнего лондонского дома. Если Дэниел каким-то чудом окажется в Лондоне, разыскивая меня, или поручит это другому человеку, первым местом поисков, конечно же, будет наш прежний дом. Написав это письмо, я сняла с него копию и отправила сэру Роберту с просьбой при первой же возможности переслать мою весточку в Кале. Я не верила, что связь между Лондоном и Кале полностью оборвалась.
   
    Дорогой муж!
    Видишь, как у нас с тобой странно получается. После всего, через что нам довелось пройти, судьба снова нас разделила. Я сейчас нахожусь в Англии, а ты — в Кале, но теперь уже ты подвергаешься большей опасности, нежели я. Каждый вечер я молюсь о твоем здоровье и благополучии.
    В тот страшный день, когда французская армия вторглась в город, судьба оказалась ко мне благосклонна. На улице я случайно встретила отряд сэра Роберта, и он приказал (да, именно приказал) мне уплывать из Кале на его корабле. Вокруг творилось такое, что я посчитала разумным выполнить этот приказ. Сейчас я кляну себя за то, что не попыталась разыскать тебя. Но в том хаосе, какой тогда был на улицах, это едва ли было возможно. К тому же мне неожиданно пришлось заботиться не только о своей жизни. У меня на глазах французский всадник убил копьем мать твоего ребенка. Прежде, чем упасть, она сумела отдать малыша мне. Сейчас Дэнни живет вместе со мной, и я забочусь о нем, как о собственном сыне. Он — вполне здоровый ребенок, но, к сожалению, до сих пор не говорит. Если ты получишь это письмо и сумеешь написать ответ, подскажи: что мне с ним делать? Насколько я знаю, дети в его возрасте уже вовсю говорят. Я пробовала говорить с ним и по-английски, и по-французски. Он слышит все звуки, но не отвечает.
    Во всем остальном, повторяю, Дэнни — вполне здоровый малыш. Он хорошо ест, быстро растет, а его крепенькие ножки ходят намного лучше, чем поначалу. Мы сейчас живем в Чичестере, что в графстве Сассекс, вместе с женой сэра Роберта. Он любезно приютил меня у своих друзей, пока я не найду себе место. Я думаю о возвращении ко двору или к принцессе Елизавете, если она возьмет меня.
    Я привыкла сама принимать решения, но сейчас я бы с радостью спросила у тебя: а как думаешь ты? Какое решение, по-твоему, было бы для меня наилучшим? Я бы очень хотела, чтобы ты сейчас находился рядом со мной или я — с тобой. Я молюсь о том, чтобы с тобой ничего не случилось. Дэниел, я хочу сказать тебе то, о чем должна была сказать гораздо раньше: я никогда не переставала тебя любить. Даже когда ушла из твоего дома. Я любила тебя тогда и люблю сейчас. То, что два года назад казалось мне непростительным и непреодолимым, после гибели матери Дэнни выглядит совсем по-иному. Я очень хочу, чтобы мы вновь оказались вместе. Если Бог подарит мне еще один шанс, я бы с радостью опять стала твоей женой, Дэниел.
    Твоя жена (если ты позволишь мне называть себя так) Ханна Карпентер
   
   Копию этого письма я отправила сэру Роберту, снабдив короткой припиской:
   
    Дорогой сэр Роберт!
    Ваша жена очень добра ко мне, но, чувствую, я начинаю злоупотреблять ее гостеприимством. Прошу вас, позвольте мне приехать в Лондон, чтобы узнать, возьмут ли меня снова ко двору. Если не ко двору, то к принцессе Елизавете, если она согласится принять меня на службу.
    Ханна Грин
   
   От Дэниела не было никаких вестей. Честно говоря, я почти не надеялась их получить. Я пыталась почувствовать, чем вызвано его молчание: войной двух стран или это молчание мертвого человека. Поскольку он молчал, я не знала, кто я теперь. Вдова? Своевольная жена? Страшнее всего было для меня, если Дэниел — живой и здоровый Дэниел — просто не желал мне отвечать. Сэр Роберт тоже молчал.
   Вскоре я поняла: леди Дадли тоже ждет появления сэра Роберта. Мы обе поднимали головы, заслышав скачущего к дому всадника. Мы обе всматривались в ранние зимние сумерки, понимая: вот и еще один день прошел, а от него — ни слуху ни духу. С каждым днем я видела, как угасают надежды Эми Дадли. Жизнь вынуждала ее медленно, но неотвратимо признать: прошлого не вернешь. Вся любовь, какую испытывал к ней Роберт десять лет назад, прошла. Он очень скоро понял, что женился не на той женщине. Эми панически боялась Лондона, терялась в королевском дворце и, наверное, уже тогда пыталась прельстить его тихой жизнью провинциального лорда. Эми не поддержала его, когда он находился в зените славы и могущества. Нет, она не отказалась от него, когда он попал в Тауэр, но там у сэра Роберта были иные заботы. Прежде всего — выжить и не сойти сума от одиночества и страха, что каждый день может оказаться последним. И уж меньше всего он тогда думал о леди Дадли.
   Мы обе ждали, но ждали по-разному. Она была высокомерной женщиной, требующей к себе любви и внимания, но довольствующейся крохами того и другого. Я ждала сэра Роберта как освободителя, способного вызволить меня из смертельной скуки здешнего прозябания. Я привыкла сама зарабатывать на жизнь, рассчитывать средства и платить по счетам, а не клянчить деньги. Жизнь, когда тебя терпят из милости, показывая это на каждом шагу, была немногим лучше заключения в Тауэр. И потом, я привыкла жить, не загораживаясь от мира. Даже тесный и казавшийся мне скучным мир Кале был куда ярче и привлекательнее этого богатого дома, где менялось только время суток и время года. Но и они здесь ползли еле-еле. Я жаждала новостей о королеве, хотела знать, как она там в последние недели своей беременности. Если у нее родится сын, английский народ простит ей потерю Кале, ужасную зиму и болезни, обрушившиеся на страну в это время дождя, мокрого снега и пронзительных ветров.
   Наконец от сэра Роберта пришла коротенькая записка:
   
    Приеду на следующей неделе. Р. Д.
   
   Получив эту записку, Эми Дадли повела себя с холодным достоинством. Она не попросила хозяев перевернуть дом вверх тормашками, подготовив его к приезду сэра Роберта. Она не собиралась устраивать пир и приглашать всех соседей. Леди Дадли ограничилась лишь тем, что до блеска начистила оловянные кружки и подносы и застелила постель лучшим бельем. Этим ее приготовления ограничились. Наверное, я одна видела, как она ждет приезда своего господина. Эми ждала его, как собака ждет шагов хозяина. Никто не замечал ее напряженной позы по утрам (вдруг он приедет рано), сохранявшейся до самых сумерек (последнего времени, когда он еще мог приехать). Она ложилась спать, едва стемнеет, словно дни ожидания были для нее невыносимым испытанием и ей хотелось проспать те часы, когда сэр Роберт вряд ли появится.
   Наконец, в пятницу — постный день, когда долгожданного гостя было нечем угостить, кроме выловленного из пруда карпа, — к дому Филипсов подъехала целая процессия. Всадники двигались по двое: ладные, в ливреях с гербом Дадли. Впереди ехал знаменосец со штандартом. Сам сэр Роберт был похож на молодого короля. Прикрыв ладонью глаза от низкого зимнего солнца, я присмотрелась к его спутнику, в котором узнала Джона Ди. Теперь — преподобного Джона Ди, капеллана епископа Боннера.
   Я поднялась на галерею второго этажа, где часто играла с Дэнни. Отсюда мне была видна вся процессия и церемония встречи. Входная дверь распахнулась настежь. Эми Дадли стояла, сцепив перед собой руки. Просто образец самообладания. Я догадывалась, чего ей стоит это самообладание. Она наверняка была готова броситься к нему на шею. Семья Филипсов торопилась занять свои места, чтобы должным образом приветствовать именитого гостя, когда он войдет в дом.
   Сэр Роберт остановил лошадь, спрыгнул на землю, отдал поводья подбежавшему конюху и обернулся через плечо, что-то сказав Джону Ди. Затем он поклонился жене и поцеловал ей руку, словно отсутствовал всего пару дней, а не большую часть их брачной жизни.
   Леди Дадли сделала неглубокий реверанс, после чего соизволила заметить присутствие Джона Ди, которого приветствовала легким наклоном головы, выказывая мало учтивости папскому курату. Я улыбнулась, думая, что Роберту вряд ли понравится столь пренебрежительное отношение к его другу и наставнику. Казалось бы, при ее набожности Эми должна была только радоваться приезду духовного лица.
   Я подняла Дэнни на руки. Он обрадовался и заулыбался, но, как всегда, ничего не сказал. С ребенком на руках я медленно пошла к лестнице и стала спускаться. Возле главного зала, словно солдаты на смотре, выстроилось все семейство Филипсов и их старшие слуги. Когда сэр Роберт вошел, мне показалось, что вместе с ним, осветив переднюю, вошло солнце. Его широкие плечи почти касались дверного проема, а на лице играла знакомая мне улыбка уверенного человека.
   Я не впервые видела Роберта Дадли во всем блеске, но это зрелище изумляло всегда меня. Годы неволи оставили на его лице всего лишь две глубокие морщины возле рта и выражение некоторой жесткости в глазах. У него был вид человека, познавшего тяготы поражения и научившегося жить с этим ощущением. Но во всем остальном он был полон того же юного очарования, как и в нашу первую встречу на Флит-стрит, когда я увидела ангела рядом с ним и мистером Ди. Его волосы не поседели, оставаясь такими же густыми и вьющимися, глаза смотрели дерзко и весело, а рот был готов улыбаться. Это был человек, привыкший обращаться с королями и принцами как с равными.
   — Я очень рад вновь оказаться с вами, — сказал сэр Роберт, обращаясь ко всем. — Хочу поблагодарить всех, кто верно служил мне и моей семье, пока я… отсутствовал.
   Он помолчал.
   — Уверен, вам не терпится узнать новости о королеве.
   Сэр Роберт взглянул на лестницу и впервые увидел меня одетой как женщина. Его удивленный взгляд вскользнул по моему платью с вырезом, которое я сшила с помощью миссис Оддингселл. Наверное, его поразили мои длинные темные волосы, убранные под капюшон платья, и смуглый ребенок у меня на руках. Сэр Роберт замешкался, разглядывая меня, потом лишь качнул головой и продолжал приветственную речь.
   — Королева сейчас удалилась в родильную комнату, где ожидает рождения сына. Король вернется в Англию, как только родится ребенок. Сейчас Филипп защищает границы своих владений в Испанских Нидерландах. Он поклялся отбить Кале у французов. Принцесса Елизавета навестила сестру и пожелала ей благополучного разрешения от бремени. Сама принцесса пребывает в добром здравии, прекрасном настроении и, слава Богу, радует весь двор своей красотой. Она сказала королеве, что не выйдет ни за какого испанского принца или того, кого выберет ей король. Она останется невестой Англии.
   Такой рассказ о придворных новостях показался мне весьма странным, однако слуги с удовольствием его выслушали, а упоминание имени принцессы вызвало одобрительный шепот. В Сассексе, как и по всей стране, люди были весьма враждебно настроены к королеве. В потере Кале винили, прежде всего, ее, поскольку она, нарушив семейные традиции и рекомендации государственного совета, втянула Англию в войну с Францией. Ее винили не только в бездарно окончившейся войне. Голод, ненастная погода, неспособность выносить и родить ребенка — она была повинна и в этом. И, конечно же, ей не могли простить уничтожения еретиков.
   Рождение здорового сына — только это могло отчасти искупить вину Марии перед народом. Отчасти, потому что многим хотелось, чтобы она умерла бездетной и корона перешла бы к Елизавете. Конечно, лучше бы в Англии появился король, но откуда его взять? Елизавета воспринималась доброй протестантской принцессой, которая станет такой же доброй и заботливой королевой. Народу нравился ее решительный отказ выходить за испанского принца и намерение вообще не связывать себя узами брака, что явствовало из последних слов сэра Роберта.
   Слуги стали расходиться, вполголоса обсуждая услышанное. Сэр Роберт тепло пожал руку хозяину дома, поцеловал в щеку хозяйку, а затем повернулся ко мне.
   — Ханна? Неужели это ты?
   Я медленно спустилась вниз, отлично сознавая, что леди Дадли сейчас следит за каждым моим шагом.
   — Здравствуйте, сэр Роберт.
   Сойдя с лестницы, я сделала реверанс. С ребенком на руках.
   — Честное слово, я бы тебя не узнал. Наконец-то девчонка Ханна выросла из своих мальчишеских штанов! Ты научилась ходить в платьях? А в туфлях на высоком каблуке? И еще ребенок на руках. Ну и метаморфоза!
   Я улыбнулась, чувствуя сверлящий взгляд Эми.
   — Это мой сын. Я так благодарна, что вы помогли нам спастись из Кале.
   — Жаль, я не мог спасти их всех, — помрачнев, сказал сэр Роберт.
   — Есть какие-нибудь новости оттуда? — спросила я. — Мой муж и его родные остались там. Вам удалось переслать туда мое письмо?
   — Не все так просто, — ответил сэр Роберт, качая головой. — Я отдал письмо своему надежному слуге и велел передать одному рыбаку, который не боится заходить во французские воды. Если этот рыбак повстречает какой-нибудь французский корабль, то передаст письмо французам, а уж они доставят твое послание в Кале. Большего для тебя я пока сделать не могу. Мы до сих пор не знаем о судьбе наших пленных. Мы даже еще не начинали мирных переговоров. Король Филипп будет держать нас в состоянии войны с Францией, пока это ему нужно, а королева не смеет возразить. В таких случаях бывает обмен пленными, но одному Богу известно, когда это произойдет.
   Он встряхнул головой, словно прогонял воспоминания о падении неприступной крепости.
   — Никогда еще не видел тебя в платье. Надо же, как ты изменилась, мисс Мальчик!
   Я хотела рассмеяться, но к нам уже подходила леди Дадли с явным намерением увести мужа.
   Роберт учтиво поклонился ей.
   — В спальне тебя ждет горячая вода, — сказала Эми.
   — Тогда я иду мыться. — Он оглянулся. — Надо проводить мистера Ди в его комнату.
   Я сжалась, однако сэр Роберт этого не заметил.
   — Джон! Посмотрите, кто еще встречает нас здесь!
   К нам подошел Джон Ди. Он изменился куда сильнее, чем Роберт. Волосы на висках поседели, глаза смотрели устало. Но уверенность и состояние внутреннего покоя были прежними.
   — Кто эта леди? — спросил он.
   — Разрешите представиться, мистер Ди. Меня зовут Ханна Карпентер.
   Я не знала, даст ли он понять, что помнит, где и при каких обстоятельствах мы с ним виделись в прошлый раз.
   — Прежде я была Ханной Грин, королевской шутихой.
   Джон Ди снова взглянул на меня, и на его лице появилась мягкая улыбка.
   — Ханна, я бы тебя не узнал. Как ты изменилась.
   — А Джон у нас теперь — доктор Ди, — как бы невзначай сообщил сэр Роберт. — Капеллан епископа Боннера.
   Я издала сдержанный возглас удивления.
   — А это твой сын? — спросил Джон Ди.
   — Да. Дэниел Карпентер-младший, — с гордостью сказала я.
   Ди протянул руку и осторожно потрогал пальчики малыша. Дэнни отвернулся и уткнулся мне в плечо.
   — Сколько лет ребенку?
   — Почти два года.
   — А где его отец?
   Теперь уже помрачнела я.
   — Этого я не знаю. Нападение французов застало нас на улице. Нам пришлось бежать из Кале. Я даже не знаю, жив ли он.
   — И ты его… не ощущаешь? — почти шепотом спросил Джон Ди.
   Я покачала головой.
   — Доктор Ди, Ханна проводит вас в вашу комнату, — вмешалась Эми, говоря обо мне так, словно я была ее служанкой.
   Я молча поднялась на второй этаж, где располагались одинаковые комнатки для гостей. Джон Ди пошел за мной.
   Я едва успела ввести мистера Ди в его комнату и налить ему горячей воды, как вслед за нами туда буквально ворвался сэр Роберт.
   — Ханна, постой! Я хочу услышать твои новости.
   — У меня их нет, сэр Роберт. Все эти долгие недели я безвылазно сидела здесь, с вашей женой, и томилась от безделья.
   — Значит, мисс Мальчик скучала? — засмеялся он. — Нет ничего скучнее семейной жизни. Ты еще в этом не убедилась?
   Я улыбнулась. Мне не хотелось говорить ему, что мы с мужем расстались через три месяца после свадьбы.
   — Ханна, у тебя сохранился твой дар? — тихо спросил Джон Ди. — Я всегда думал, что ангелы приходят только к девственницам.
   Я сейчас ни о чем не думала. Я вспоминала себя сидящей перед епископом Боннером и его смиренным писцом Джоном Ди. Мне вспомнилась женщина с вырванными ногтями, баюкающая на коленях свои изуродованные руки. Вспомнился запах собственной мочи и ощущение жгучего стыда.
   — Не знаю, сэр, — тихим, не своим голосом сказала я.
   Услышав мой ответ, сэр Роберт сразу же повернулся к своему бывшему наставнику.
   — Что-то тут не так, Джон. И я бы очень хотел знать, что именно.
   Доктор Ди взглянул на меня. Это был взгляд соучастника, когда-то вступившего в молчаливый сговор с жертвой. Мы находились по разные стороны, но наш ужас был общим. И доктор Ди промолчал.
   — Ничего, — ответила я за нас обоих.
   — Больно странное у вас «ничего», — уже суровее произнес сэр Роберт. — Говорите, Джон, в чем дело.
   — Почти два года назад ее притащили к Боннеру, — нехотя сообщил капеллан епископа. — Обвинили в ереси. Я случайно оказался рядом. Обвинение признали злостной клеветой. Ханну освободили.
   — Боже мой! Ханна, ты, должно быть, обмочилась со страху! — воскликнул Роберт.
   У меня вспыхнули щеки. Я заслонилась малышом, чтобы сэр Роберт не видел, насколько в точку попали его слова.
   Джон Ди виновато поглядел на меня.
   — Мы все тогда боялись, — сказал он. — На небесах иные законы, а на грешной земле у нас порою не бывает выбора. Вам ли этого не знать, Роберт? Каждый из нас делает все, что в его силах. Иногда мы надеваем маски. Иногда вообще не смеем быть самими собой. Бывает, что маски оказываются правдивее фактов. Ханна никого не выдала. Донос на нее отнесли за счет обыкновенной человеческой зависти и злобы. Объявили ее невиновной и освободили. Вот и все.
   Сэр Роберт крепко сжал руку усердного епископского помощника.
   — Да, к счастью, это все. Я бы очень не хотел, чтобы Ханну подняли на дыбу. Она знает оч-чень много. Ей просто повезло, что рядом с Боннером оказались вы, а не кто-то другой.
   Джон Ди остался невозмутим.
   — Я почти все дни был с Боннером. И почти все, кого приводили или приволакивали, были невиновны. Но остальных я уберечь не мог. Они шли на костер.
   Я смотрела на них обоих, не понимая, кому же они на самом деле служат. К счастью, у меня хватило ума не спрашивать и не верить их словам.
   — Значит, потеря девственности не отразилась на твоем даре, и у тебя по-прежнему бывают видения? — спросил сэр Роберт.
   — Несколько лет у меня вообще не было видений. А потом опять. Всего одно. В Кале, уже после свадьбы. Я видела всадников, несущихся по улицам. Точнее, слышала.
   Я зажмурилась, прогоняя тяжелое воспоминание.
   — Ты видела французов, вступающих в Кале? — удивился сэр Роберт. — Боже, почему ты меня не предупредила?
   — Я бы предупредила, если бы знала, что это французы. Видение было более чем за год до их вторжения. Говорю вам: я не видела, а слышала. Цокот копыт, звон оружия. Но трудно было понять, кто это. Еще там была женщина, убегавшая от них. Она кричала…
   Я вовремя осеклась. Незачем говорить даже этим людям, что женщина умоляла меня взять ее ребенка. Пусть думают, что Дэнни — мой родной сын.
   Сэр Роберт отвернулся к окну.
   — Я бы дорого дал за своевременное предупреждение, — мрачно сказал он.
   — Ты согласишься участвовать в сеансе? — вдруг спросил меня Джон Ди. — Тогда и проверим, сохранился ли твой дар.
   — Вы еще ищете совета у ангелов? — в полной растерянности спросила я капеллана-инквизитора. — Зачем вам теперь их советы?
   Мой резкий тон ничуть не задел Джона Ди.
   — Я был вынужден сменить одежду, но не поменял своих убеждений. В эти тревожные времена нам еще острее нужен совет свыше. Но спрашивать нужно осмотрительно. Поиск знаний всегда сопряжен с опасностью. Понимаешь, если бы мы знали, что королева родит здорового ребенка, мы бы успешнее строили наши замыслы на будущее. Если Господь пошлет королеве сына, принцессе Елизавете придется пересматривать свои устремления.
   — А мне — свои, — криво усмехнулся сэр Роберт.
   — Не знаю, получится ли у меня, — сказала я. — После того случая в Кале я не заглядывала в будущее.
   — Давайте попробуем этим же вечером, — предложил сэр Роберт. — Тогда ты и убедишься, остался ли у тебя твой дар. Ну пожалуйста, Ханна. В память о прошлом.
   — Нет, — отказалась я, глядя не на него, а на Джона Ди.
   Капеллан епископа Боннера выдержал мой взгляд.
   — Ханна, я не хочу делать вид, будто я безгрешен и ни в чем не повинен. Но согласись: ты можешь благодарить судьбу хотя бы за то, что, когда тебя привели к Боннеру, рядом с ним сидел я. Я видел, в каком ты состоянии. Сомневаюсь, чтобы тебе удалось оправдаться.
   — Я тоже рада, что моя невиновность подтвердилась, — не уступая им, сказала я. — Мне хватило одной встречи с епископом Боннером. Больше я его видеть не хочу.
   — С тобой ничего не случится. Даю тебе свое слово, — пообещал Джон Ди.
   — Так ты сделаешь это для нас? — напирал сэр Роберт.
   — Только в том случае, если вы зададите один вопрос и для меня, — сказала я, выговаривая себе условия.
   — И какой же вопрос? — поинтересовался Джон Ди.
   — Жив ли мой муж. Это все, о чем я хочу знать. Я даже не спрашиваю, увижу ли его снова. Мне хватит того, что он жив.
   — Ты его так сильно любишь? — недоверчиво спросил сэр Роберт.
   — Да, — коротко ответила я. — Я не успокоюсь, пока не узнаю, что он жив и в безопасности.
   — Я спрошу у ангелов, — пообещал Джон Ди. — А ты заглянешь в будущее и попытаешься узнать то, что важно нам. Можно сегодня вечером. Ты согласна?
   — После того, как уснет Дэнни. К счастью, он быстро засыпает.
   — Значит, часов в восемь, — подытожил сэр Роберт. — В комнате у нашего доктора Ди.
   Джон Ди окинул взглядом свою комнатку. До сих пор мои гадания проходили в более просторных помещениях.
   — Я попрошу слуг принести сюда мой стол и книги.
   Сэр Роберт тоже оглядел комнату и недовольно поморщился.
   — С Эми всегда так, — раздраженно бросил он. — Никогда не позаботится разместить моих друзей в лучших комнатах. Боже, она всем завидует, ко всем ревнует. Обязательно скажу ей…
   — Меня вполне устраивает и эта комната, — примирительно сказал Джон Ди. — Леди Дадли неприятно, что ты приезжаешь с громадной свитой, когда ей хотелось бы видеть тебя одного и безраздельно владеть твоим вниманием. Кстати, почему бы тебе сейчас не заглянуть к ней? Она наверняка ждет.
   Сэр Роберт неохотно направился к двери.
   — Идемте со мной, — сказал он бывшему наставнику. — Ханна, и ты пойдешь с нами. Выпьем по кружке эля и смоем, так сказать, внутреннюю пыль.
   Он держал дверь открытой, дожидаясь, пока я пойду с ними.
   — Извините, сэр Роберт, но я не могу пойти.
   — Это почему?
   — Леди Дадли… не принимает меня, — пожала плечами я. — Меня не приглашают за один стол с нею.
   Сэр Роберт нахмурил брови.
   — Как это так? Я сейчас же скажу ей, чтобы относилась к тебе учтиво и не смела тебя унижать. Я ей напомню, что ты останешься здесь до тех пор, пока мы не подыщем тебе место… Говоришь, тебя не приглашают за один стол с нею? Где же ты обедаешь?
   — За столом слуг. Мне с первого дня дали понять, что мое место — там.
   Сэр Роберт решительно двинулся к лестнице, затем остановился, умеряя пыл.
   — Идем, — сказал он, протягивая мне руку. — Сейчас хозяин здесь я. Я не привык, чтобы мои приказы обсуждали или отказывались выполнять. Идем. Сегодня ты будешь обедать со мной за одним столом. Эми — просто глупая женщина, которая не желает выполнять просьбы своего мужа. И еще — ревнивица. Для нее любое хорошенькое личико — угроза.
   Я не взяла протянутой руки. Я продолжала сидеть на приоконной скамье, держа Дэнни на коленях.
   — Сэр Роберт, вы же здесь не задержитесь? — осторожно начала я. — Несколько дней, а потом снова ко двору?
   — Конечно. А почему ты спрашиваешь?
   — Вы позволите мне поехать с вами?
   Моя просьба его удивила.
   — Пока не знаю. Я как-то об этом не думал.
   Его растерянный вид вызвал у меня улыбку. Я даже засмеялась.
   — Я тоже об этом не думала. Если вы меня не возьмете, мне придется провести здесь еще несколько недель.
   — Да. А что?
   — Я бы очень не хотела, чтобы раздражение вашей жены ко мне переросло в гнев. Поймите меня правильно. Вы — как весенний ветер. Примчались, прошелестели в ветвях и снова исчезли. А пожинать горькие плоды достанется мне.
   — Неужели у вас доходило до стычек? — со смехом спросил сэр Роберт.
   — К счастью, нет. Мы находимся в состоянии тихой вражды, — призналась я. — Но лучше это состояние, чем открытая война. А сейчас, когда вы здесь, гнев леди Дадли может вспыхнуть в любой момент и по любому поводу. Я не хочу злить ее своим присутствием. Идите к ней, а вечером встретимся.
   Роберт погладил меня по щеке.
   — Да благословит Господь твою осторожность, Ханна. Напрасно я тогда втянул тебя в придворный мир. Да и сам бы уберегся от многих бед, если бы слушал твои советы.
   Он быстро сбежал по лестнице. Я вздрогнула, услышав, как в то же мгновение за окнами зашелестел ветер.
   

   Обед был длиннее обычного. Я украдкой наблюдала за Эми. Та не сводила с мужа глаз. Она делала все, чтобы внимание сэра Роберта принадлежало исключительно ей, но одного ее желания было мало. Леди Дадли не хватало знания придворной жизни. Придворные сплетни, о которых рассказывал за столом сэр Роберт, были ей непонятны. Она не знала и половины имен, упоминаемых им. Я сидела в самом конце стола и старалась не поднимать глаз. Я лишь смеялась про себя, слыша историю о знакомой фрейлине, и не решалась спрашивать о том или ином придворном.
   Я убедилась, что леди Дадли умеет сплетничать лишь в узком кругу. Поддерживать разговор за столом она не могла. Стоило сэру Роберту заговорить о ком-то из фрейлин, как Эми обиженно надувала губы. Она хмурилась на каждое его шутливое замечание насчет королевы. С Джоном Ди леди Дадли держала себя подчеркнуто грубо, считая его ловким протестантским оборотнем. Естественно, все упоминания о принцессе Елизавете тоже не вызывали у нее ликования.
   Я пыталась понять, чем же эта женщина могла десять лет назад так привлечь сэра Роберта, что он на ней женился. Скорее всего, провинциальной чистотой и неискушенностью. Девушка, ничего не знавшая о дворе и тамошних интригах. Должно быть, ей льстило внимание юного лорда. Вряд ли она понимала, на что направлены ухищрения сэра Роберта и его отца. Тогда она была просто дочерью норфолкского сквайра, девушкой с большими синими глазами и большой грудью, проступавшей под платьем со скромным вырезом. А сэр Роберт был охвачен юношеским желанием и, наверное, мечтал поскорее оказаться с нею в постели. Честная, бесхитростная, открытая — юная Эми выгодно отличалась от придворных сплетниц и интриганок. Но с годами добродетели жены превратились для сэра Роберта в недостатки и источники головной боли. Ему требовалась жена, умеющая держать нос по ветру и заранее чувствовать перемены, умеющая непринужденно поддерживать беседу в любой компании, наблюдательная и способная вовремя предостеречь. Его жена должна была отличаться сообразительностью, умением все быстро схватывать и запоминать. И конечно, жена, достойная сэра Роберта, должна была не отсиживаться в провинциальной глуши, а находиться в самой гуще придворной жизни, являясь шпионкой и союзницей мужа и сообщая ему мнения и настроения женской части двора.
   Вместо этого сэру Роберту приходилось тащить на своих плечах последствия глупого шага, совершенного им в юности. Я не знала, было ли высокомерие Эми врожденным или развилось за годы замужней жизни. Я начинала сомневаться и насчет ее природного ума, не говоря уже о природной хитрости. Как бы она ни относилась к Джону Ди, прилюдно оскорблять человека, ставшего правой рукой епископа Боннера, было не просто глупо, но и весьма опасно. И на какое внимание мужа она рассчитывала, если ее совершенно не интересовал мир, в котором он вращался? Более того, она открыто презирала тот мир, считая ссоры между конюхами и молочницами более интересной темой, нежели государственная политика.
   — Мы так и не дождемся продолжения рода Дадли, если Эми не перестанет злить мужа на каждом шагу, — шепнула мне одна из старших служанок.
   — А что ее донимает? — спросила я. — Я думала, она сегодня будет щебетать, только бы угодить мужу.
   — Она до сих пор не может простить, что сэр Роберт поддерживал замыслы своего отца и стремился к власти. Представляешь, она думала, что Тауэр научит его уму-разуму! Научит не замахиваться на недостижимые цели.
   — Так ведь он — один из Дадли, — сказала я. — Они все рождаются с желанием замахиваться на недостижимые цели. Амбиции у них в крови, жажда богатства — тоже. Только испанцы любят золото больше, чем его любят Дадли, и только ирландцам нужно больше земель, чем этому семейству.
   Я повернула голову в сторону Эми. Та шумно жевала засахаренную сливу, глядя прямо перед собой. Ненавистный ей Джон Ди сидел слева от нее. Эми было совершенно наплевать, что он и сэр Роберт говорили о чем-то важном. Они были вынуждены слегка податься вперед.
   — А вы хорошо ее знаете? — спросила я словоохотливую служанку.
   — Да. Сначала она меня раздражала, а теперь мне ее просто жаль. Эми привыкла жить мелкими заботами. Она хочет, чтобы и сэр Роберт жил так же.
   — В таком случае ей бы стоило выйти за сына какого-нибудь провинциального сквайра. Роберт Дадли — человек с большим будущем. Он просто не позволит ей становиться у него на пути.
   — Если бы она могла, она бы и сэра Роберта превратила в провинциального сквайра.
   — А вот это у нее никогда не получится, — усмехнулась я.
   

   Эми надеялась засидеться с мужем допоздна или, наоборот, рано улечься с ним в постель. Однако в восемь часов сэр Роберт сказал, что у него еще есть дела, и, не обращая внимания на ее недовольное лицо, ушел вместе с Джоном Ди. Уложив Дэнни, я присоединилась к ним. Мы накрепко закрыли ставни, заперли дверь на внутренний засов и остались в узком пространстве, освещенном одной свечкой. Ее робкий огонек отражался в зеркале.
   — Ты рада, что мы вновь заглядываем в будущее? — вдруг спросил меня Джон Ди.
   — Не знаю. О чем вы хотите спрашивать?
   — Прежде всего, родит ли королева сына, — ответил мне сэр Роберт. — Сейчас нет ничего важнее этого. И еще — сможем ли мы вернуть Кале.
   — И жив ли мой муж, — напомнила я Джону Ди.
   — Конечно. Будем надеяться, что получим ответы на все вопросы, — ободрил нас он. — А теперь давайте помолимся.
   Я закрыла глаза, и негромкие латинские фразы молитвы словно возродили меня и вернули к жизни. Мне стало легко. Я радовалась, что снова вижу своего господина и могу ему помочь. Когда я открыла глаза, пламя свечи показалось мне ярче. От него исходило приятное тепло. Я даже улыбнулась Джону Ди.
   — Ну как, твой дар по-прежнему с тобой? — спросил он.
   — Уверена, что да.
   — Тогда следи за пламенем и рассказывай нам, что слышишь или видишь.
   Пламя слегка подрагивало на легком сквозняке. Его свет, проникая мне в глаза, озарял и мой разум. Было тепло и солнечно, как летом в Испании. Мне показалось, что я слышу голос своей матери. Она звала меня, и ее голос был радостным и уверенным. И вдруг я услышала оглушающий стук, заставивший меня мгновенно вскочить на ноги. Я выскользнула из зачарованного состояния. Сердце заколотилось. Такой стук мог предвещать только одно — арест.
   Рядом стоял побледневший Джон Ди. Нас раскрыли и готовились уничтожить. Сэр Роберт выхватил из ножен меч, а из-за голенища достал нож.
   — Открывайте! — донеслось снаружи.
   Не дожидаясь нашего ответа, дверь начали ломать. После второго удара на ней обозначилась трещина. Я не сомневалась, что это люди инквизиции. Должно быть, они следили за сэром Робертом и Джоном Ди. Быть может, шпион ехал в свите Дадли. Эти мысли лихорадочно проносились в моей голове. Я подбежала к сэру Роберту.
   — Мой господин. Спасите меня от костра, — лихорадочно зашептала я. — Я должна бежать! Спасите моего ребенка!
   Он рывком распахнул окно.
   — Прыгай. И беги, если сможешь. Я постараюсь их задержать.
   Дверь получила третий чудовищный удар.
   — Откройте, — коротко бросил Джону Ди сэр Роберт.
   Джон Ди распахнул дверь. В комнату влетела леди Дадли.
   — И ты здесь! — закричала она, увидев меня уже наполовину вылезшей из окна. — Так я и думала! Шлюха!
   За ее спиной стоял смущенный слуга со здоровенной, окованной железом дубиной. Красивая филенчатая дверь была непоправимо испорчена. Я представила лица хозяев, когда они увидят, как обошлись с их имуществом. Сэр Роберт убрал меч в ножны.
   — Джон, прошу вас, закройте то, что осталось от этой несчастной двери, — устало произнес он. — К утру про это будет знать половина графства.
   — Что вы тут делаете? — тоном инквизитора спросила Эми, свирепо обводя глазами стол, зеркало, свечу с бешено пляшущим пламенем и таблички со священными символами, разложенные Джоном Ди. — Что это за гнусное колдовство?
   — Ничего мы не делаем, — устало выдохнул сэр Роберт.
   — А почему здесь эта?..
   Сэр Роберт взял ее за руки.
   — Я очень прошу не оскорблять моего друга и наставника, а также мою верную служанку. Мы вместе молились о том, чтобы кончились все мои тяготы и жизнь повернулась бы ко мне светлой стороной.
   Леди Дадли вырвалась и зло забарабанила кулачками по груди мужа.
   — Подходящая компания для молитвы! Черный маг и шлюха! — закричала она. — А ты — просто обманщик! Мне не сосчитать, сколько раз ты обманывал меня! Наверное, ждешь, когда мое сердце не выдержит?
   Роберт вновь схватил ее за руки.
   — Выбирай выражения, Эми! Кто дал тебе право оскорблять людей, не сделавших тебе никакого зла? Ханна очень помогла мне в жизни. Она поддерживала меня в самые тяжелые минуты… не так, как ты думаешь. А доктор Ди — капеллан едва ли не самого могущественного епископа в нашей стране. Убедительно прошу взять себя в руки и не изъясняться языком уличных торговок.
   — Я добьюсь, чтобы этого лживого капеллана вздернули за все его делишки! — крикнула Эми сэру Роберту в лицо. — Пусть знают, что к ним затесался пособник дьявола. И ей не поздоровится — этой ведьме и шлюхе.
   — Ты добьешься того, что станешь всеобщим посмешищем, — спокойно возразил ей сэр Роберт. — Ты бы взглянула на себя со стороны. Успокойся, Эми.
   — Как я могу успокоиться, если ты позоришь меня перед твоими же друзьями?
   — Если говорить о том, кто кого позорит… — начал он.
   — Я тебя ненавижу! — заорала Эми.
   Мы с Джоном Ди вжались в стену и с тоской поглядывали на развороченную дверь, мечтая убраться подальше от семейной сцены.
   Но сцена продолжалась. Леди Дадли с громким стоном вырвалась из рук мужа и ничком упала на постель, приготовленную для Джона Ди. Она кричала, захлебываясь слезами. Сэр Роберт и Джон Ди переглянулись, презрительно морщась. Меж тем Эми принялась царапать ногтями и рвать покрывало.
   — Хватит, в конце концов! — не выдержал сэр Роберт.
   Он взял жену за плечи, перевернул на спину. Эми ощетинилась, словно кошка, согнула пальцы и попыталась по-кошачьи вцепиться ему в лицо. Сэр Роберт перехватил ее руки и принялся стаскивать с кровати, пока она не оказалась на полу. Эми трясла головой, готовая укусить его за ногу.
   — Я тебя знаю! — выкрикнула она. — Если не эта, так другая найдется. В тебе нет ничего, кроме гордыни и похоти!
   Сэр Роберт был зол, но не позволял своей злости выплескиваться наружу. Все так же сжимая жене запястья, он сказал:
   — Я никогда не строил из себя святого. Пусть я грешник, но, слава Богу, грешник со здравым рассудком.
   У леди Дадли задрожали губы. Она посмотрела в окаменевшее лицо мужа и вдруг протяжно завыла. Из глаз хлынули слезы, а голос зашелся от рыданий.
   — Роберт, я не сумасшедшая, — всхлипывала она. — Я больна. Я больна горем.
   — Позови миссис Оддингселл, — попросил меня сэр Роберт. — Она знает, что делать.
   Мне было не оторваться от жуткого зрелища, я глазела, как Эми извивается у ног мужа.
   — Что? — рассеянно спросила я.
   — Позови миссис Оддингселл. И быстрее.
   Я кивнула и покинула комнату. В коридоре толпилась едва ли не половина слуг.
   — Расходитесь! — бросила я им, словно хозяйка дома, и побежала в комнату Лиззи Оддингселл.
   Она сидела перед скромно растопленным камином, кутаясь в платок.
   — Сэр Роберт послал за вами, — выпалила я. — Леди Дадли… плачет. Ее никак не успокоить.
   Мои слова ее ничуть не удивили. Миссис Оддингселл вскочила на ноги и быстро вышла из комнаты. Я пошла следом.
   — Это с нею уже бывало? — спросила я.
   Она кивнула.
   — Скажите, леди Дадли больна?
   — Ему ничего не стоит огорчить ее.
   Возможно, это была не вся правда, учитывая преданность миссис Оддингселл своей подруге.
   — А она всегда была такой?
   — В молодости это сходило за страстность. Спокойнее всего Эми жилось, когда он был в Тауэре. Кроме той поры, когда там же находилась и принцесса.
   — Что? — не поняла я.
   — Тогда Эми исходила на ревность.
   — Какая ревность? — удивилась я. — Они же были узниками. Их держали в разных зданиях. Или леди Дадли думала, что тюремщики устраивали им бал-маскарад?
   Миссис Оддингселл кивнула.
   — В своих мыслях она всегда считала их любовниками. А теперь сэр Роберт на свободе и волен приезжать и уезжать, когда вздумается. Эми знает, что он продолжает видеться с принцессой. Рано или поздно он разобьет ей сердце. И это не просто слова. Она умрет от горя.
   Мы подошли к развороченной двери комнаты доктора Ди.
   — Простите, что суюсь не в свое дело, — сказала я. — Вы для леди Дадли — вроде няньки?
   — Скорее, вроде хранительницы, — ответила миссис Оддингселл и тихо открыла дверь.
   

   Гадание пришлось отложить. На следующий день леди Дадли заперлась у себя в комнате и не пожелала выйти к завтраку. Джон Ди попросил меня помочь с переводом пророчества, имевшего, как ему думалось, отношение к королеве. Я читала ему разрозненные греческие слова. Мне они казались полной бессмыслицей. Однако доктор Ди тщательно записывал каждое слово, поскольку каждое обозначало какое-то число. Мы встретились в библиотеке. Хозяева дома бывали здесь редко, и на нас пахнуло холодом давно не топленного помещения. Сэр Роберт велел слугам принести дров для камина и открыть ставни.
   — По-моему, это шифр, — сказала я, когда слуги ушли, и мы остались вдвоем.
   — Ты права. Это действительно шифр древних, — кивнул Джон Ди. — Возможно, они даже знали шифр жизни.
   — Шифр жизни? — удивилась я.
   — А что, если все состоит из одних и тех же элементов? — вдруг спросил меня капеллан епископа. — Песок и сыр, молоко и глина. Представляешь? Вдруг разнообразие форм и различия — не более чем иллюзия? А в основе лежит одна-единственная форма, и ее можно увидеть, записать и даже воспроизвести.
   — И что тогда? — спросила я, удивляясь его рассуждениям.
   — Эта форма могла бы оказаться ключом ко всему, — сказал он. — Она явилась бы стихом, сокрытым в сердце мира.
   Все это время Дэнни тихо спал на широкой скамеечке для ног. Возможно, его разбудил наш разговор. Малыш потянулся и сел, с улыбкой оглядываясь вокруг. Заметив меня, он улыбнулся еще шире.
   — Ну как, хорошо поспал? — спросила я.
   Дэнни слез со скамеечки и приковылял ко мне, держась за стул. Потом он схватился за подол моего платья и запрокинул головку, внимательно вглядываясь в мое лицо.
   — Какой тихий ребенок, — заметил Джон Ди.
   — Он не говорит, — объяснила я, улыбаясь малышу. — Но ребенок он смышленый. Понимает все слова. Если попросить его что-то принести, принесет именно то, что просили. И свое имя он знает. Правда, Дэнни? Но почему-то не говорит, хотя давно уже пора.
   — Он всегда был таким?
   У меня от страха сжалось сердце. Я ведь не знала, каким был этот ребенок, когда жил с родной матерью. Если сказать «да», вдруг я сделаю только хуже, и Дэнни у меня отнимут? Я не имела на него никаких прав. Он родился не из моего чрева. Правда, он родился от моего мужа, а мать ребенка перед своей гибелью вручила его моим заботам. Всю любовь и заботу, какую я задолжала мужу, я хотя бы частично восполняла любовью и заботой о его сыне.
   — Я не знаю. В Кале он жил у няньки, — соврала я. — Она принесла ребенка лишь в последние дни, когда город оказался в осаде.
   — Возможно, ребенок был сильно напуган, — предположил Джон Ди. — Он видел сражения?
   Теперь мое сердце защемило от боли.
   — Напуган? — недоверчиво переспросила я. — Но ведь он совсем маленький. Едва ли он отличил бы сражение от шумной ярмарки. Дети в таком возрасте еще не понимают, что такое опасность.
   — А откуда мы знаем, о чем думает твой малыш или что он способен понять? Я не верю в распространенную теорию, будто дети появляются на свет пустыми, как горшки, и знают только то, чему мы их научим. Он жил в доме, привык к женщине, которая ухаживала за ним. Потом эта женщина вдруг хватает его и бежит разыскивать тебя. Дети знают больше, чем нам кажется. Нам просто не хочется в это верить. Скорее всего, твой малыш пережил такой страх, что теперь боится говорить.
   Я наклонилась к ребенку. Его светло-карие глаза внимательно смотрели на меня, подвижные, как глаза олененка.
   — Дэниел, — позвала я.
   Впервые я подумала о нем не просто как о малыше, а как о маленьком человеке, способном думать и чувствовать. Наверное, он помнил руки своей матери, ласкавшие его. А потом эти руки вдруг швырнули его в руки незнакомой и совершенно чужой женщины.
   Я задумалась о словах Джона Ди. Если мне, сравнительно взрослой женщине, до сих пор было страшно вспоминать о бегстве из Кале, то каково было Дэнни, если он своим детским разумом понимал творившееся вокруг? Вдруг он понял, что его мать убита копьем? Понял, что его, точно сверток, куда-то везут сначала морем, потом в седле? Может, он и сейчас понимал всю неопределенность нашего положения в доме, где нас терпели только из милости?
   Я наклонилась к нему, чувствуя подступающие слезы. Пожалуй, я могла понять Дэнни, как никто другой. Мы с ним оба остались без матерей. И если я прятала свои детские страхи под чужими языками, учась говорить на них, как на родном, Дэнни лишился матери гораздо раньше, и страх сделал его немым.
   — Дэнни, — ласково сказала я. — Я буду тебе матерью. Со мной ты можешь не бояться ничего.
   — Так это не твой ребенок? — удивился Джон Ди. — Но до чего же он похож на тебя.
   Я боролась с искушением рассказать ему всю правду, однако страх перевесил.
   — Это один из сынов Израилевых? — осторожно спросил капеллан епископа.
   Я молча кивнула.
   — Он обрезан?
   — Нет. В Кале не успели, а здесь это невозможно.
   — Возможно, ребенку требуется внешний знак принадлежности к избранному народу, — предположил Джон Ди. — И, возможно, ему нужно некоторое время побыть среди своих, тогда он заговорит.
   — А как малыш узнает, среди кого находится? — удивилась я.
   Джон Ди улыбнулся.
   — Этот малыш совсем недавно пришел от ангелов. Он может знать больше, чем все мы с нашей ученостью.
   

   В течение трех дней леди Дадли не выходила из своей комнаты. Сэра Роберта это ничуть не удручало. Они с Джоном Ди охотились, читали, сидя в библиотеке, играли в карты, проигрывая символические суммы денег, и постоянно говорили. Эти разговоры продолжались везде и всюду. Они говорили о том, как должна измениться знать, каким быть парламенту. В отличие от многих англичан, Джона Ди островное положение Англии ничуть не удручало. Наоборот, он считал это редкой удачей. Потеря Кале его не огорчала. По мнению доктора Ди, нужно было не отвоевывать земли у европейских держав, а распространять английское влияние на неизведанные просторы новых земель. Нужно создавать настоящий морской флот, и тогда королевство расширится до невиданных пределов и превратится в империю. По предварительным подсчетам доктора Ди, к западу от Англии должны находиться громадные земли.
   — Христофор Колумб — человек, несомненно, смелый, — говорил Джон Ди. — Но смелость не заменяет математических познаний. Он всерьез думает, будто можно прорыть подземный ход через толщу земли и попасть в Китай. Самое забавное, Колумб думает, что такую работу можно сделать за несколько недель. Он все еще сомневается в шарообразности Земли. А если Земля круглая, какой может быть «край земли»? Нет никакого края. Зато есть обширные земли, и Англия может стать их хозяйкой.
   Я гуляла вместе с ними, ездила верхом. Поскольку леди Дадли к обеду не выходила, за обедом мы сидели вместе. Мужчины расспрашивали меня о мореплавании в Испании и Португалии и интересовались моим мнением насчет английского владычества во всем мире. Единственно, мы избегали говорить о том, кто будет править новой империей и поддерживать честолюбивые замыслы по открытию и завоеванию новых земель. Пока королева не разрешилась от бремени, этот вопрос оставался неопределенным.
   Вечером третьего дня сэру Роберту привезли письмо из Дувра, и он ушел, оставив нас с Джоном Ди в библиотеке. Доктор Ди показывал мне карту мира, составленную по модели его друга Герарда Меркатора, пытаясь объяснить, что на самом деле Земля все равно круглая, а это — нечто вроде кожуры. Для наглядности он предложил мне представить, что будет, если с апельсина срезать кожуру и разложить на столе.
   Премудрости устройства мира никак не желали укладываться в моей голове. Устав объяснять мне разницу между широтой и долготой, Джон Ди улыбнулся и сказал, что с меня достаточно, если я способна видеть ангелов. Потом он свернул карты и понес к себе в комнату. Буквально через минуту в библиотеку вошел сэр Роберт с клочком бумаги в руках.
   — Наконец-то мне удалось узнать о твоем муже, — сказал он. — Твой муж жив и здоров.
   Я вскочила и чуть не рухнула на пол. Ноги отказывались меня держать.
   — Сэр Роберт, это правда?
   — А зачем мне тебя обманывать? Французы взяли его в плен, заподозрив в нем шпиона. Сейчас твой муж содержится вместе с пленными английскими солдатами. Можно попытаться обменять его на пленных французов или выкупить.
   — С ним все в порядке? — спросила я.
   — Ты же слышала.
   — Он в безопасности?
   — Можно сказать, что да. Французы надежно стерегут его.
   — Он не болен? Не ранен?
   — Читай сама. — Сэр Роберт протянул мне бумажку, где было всего три строчки. — Содержится в крепости.
   — Я смогу ему написать?
   — Пока не знаю. Но если появится возможность, я постараюсь переправить твое письмо.
   — Спасибо вам, сэр Роберт.
   Я перечитывала записку. Все, что там было написано, я в первые же минуты услышала от сэра Роберта, однако черные чернила на посеревшей бумаге почему-то убеждали сильнее.
   — Слава Богу, — прошептала я.
   — Воистину, слава Богу, — улыбнулся Роберт Дадли.
   Я порывисто схватила его руку.
   — И вам спасибо, мой господин. Спасибо за все хлопоты. Я знаю, сейчас это очень хлопотно. Я вам так благодарна.
   Он осторожно притянул меня к себе и теплой рукой обнял за талию.
   — Дорогая моя, ты же знаешь, я готов сделать все, что в моих силах, чтобы ты была счастлива.
   Его рука была непривычно легкой. Тепло ладони проникало сквозь ткань платья. Я невольно склонилась к его плечу. Сэр Роберт огляделся. Коридор был пуст. Губы сэра Роберта стали медленно приближаться к моим. Он не торопился; он был опытным соблазнителем и умел затягивать время, разжигая желание. Потом он наклонился чуть ниже и поцеловал меня: сначала нежно, потом со все более нарастающей страстностью. Я не заметила, как мои руки обвили его шею, а сама я оказалась прижатой к стене. Моя голова откинулась, глаза закрылись. Мне было сладостно от его прикосновений.
   — Сэр Роберт, что вы делаете? — прошептала я.
   — Я собираюсь спать. Идем со мной, мисс Мальчик.
   — Простите, мой господин, не могу.
   — Что это за фраза: «Простите, мой господин, не могу»? — передразнил он. — Как прикажешь понимать твои слова?
   — Я не лягу с вами, — без колебаний ответила я.
   — А почему? Только не говори, что не испытываешь ко мне желания. Не поверю. Я его ощущаю на твоих губах. Ты хочешь меня не меньше, чем я тебя. И сегодня — самое время осуществить наше взаимное желание.
   — Я не стану врать и говорить, что не хочу вас. Не будь я замужней женщиной, я бы с радостью стала вашей любовницей.
   — Ханна, при чем тут муж? Он сейчас далеко и под надежной охраной. Одно твое слово, и он останется там до объявления всеобщей амнистии. Освобождение пленных растягивается на годы. Он ничего не узнает. Идем, не будем растрачивать жар желания.
   Я упрямо замотала головой.
   — Нет, мой господин. Простите меня.
   — Мне твоего «простите» мало, — раздраженно возразил сэр Роберт. — Дитя мое, что тебя тревожит?
   — Не то, что муж застигнет меня в чужой постели. Я просто не хочу его предавать.
   — Ты уже предала его в своем сердце, — усмехнулся сэр Роберт. — Скажешь, не ты наклонялась к моей руке? Не ты запрокидывала голову? Не ты подставляла губы под мои поцелуи? Как видишь, ты уже его предала, мисс Мальчик. Осталось лишь дать выход желанию. Уверяю тебя, со мною это будет не хуже, чем с ним.
   Я невольно улыбнулась его логике. Сэр Роберт умел заставить доводы служить своим целям.
   — Возможно, с вами было бы не хуже. Но я не могу этого сделать. Поймите, мой господин, я вовсе не кокетничаю перед вами и не играю в скромницу. Я обожаю вас с самого первого дня, когда вы впервые появились у нас на Флит-стрит. Но я люблю Дэниела, люблю по-настоящему. Я хочу быть ему хорошей и верной женой.
   — Ну и люби на здоровье. Нашим отношениям это ничуть не помешает, — с циничной простотой заявил сэр Роберт.
   — Да, мой господин. Если бы мне хотелось только телесных утех, я бы легла с вами, не раздумывая. Но я хочу любви. Его любви.
   Сэр Роберт недоверчиво посмотрел на меня. Ему было смешно.
   — Ханна, ты же не провинциальная дурочка, которой нечем себя украсить, кроме добродетели. Ты ведь совсем другая женщина. Если хочешь, ты — олицетворение свободной женщины. Или ты не знаешь своих достоинств? Далеко не все мужчины образованны так, как ты. У тебя есть честолюбие, и ты умеешь им пользоваться. И вдобавок — прекрасное тело шлюхи. Ты словно создана быть любовницей. Моей любовницей. Тебе вовсе не надо опускаться до положения жены.
   Я тоже засмеялась.
   — Спасибо за перечисление моих достоинств. Но я действительно хочу быть женой и не считаю, что это положение ниже положения любовницы. Я хочу сохранить верность Дэниелу и, когда мы с ним встретимся, продолжать жить с ним, любя его всем сердцем.
   — Но тебе бы очень понравилась ночь со мной. Всего одна ночь, — сказал он.
   Я понимала: сэр Роберт не привык получать отказы, и мои слова задевали его мужское самолюбие.
   — Я в этом не сомневаюсь, — ответила я, подражая его бесстыдству. — Если бы я искала только телесных наслаждений, я бы легла с вами и сегодня, и во все другие ночи, пока вы здесь. Поймите, сэр Роберт, я уже не та девчонка, которая сама не знает, что ей нужно. Я по-настоящему люблю своего мужа и не ищу любви других мужчин.
   Сэр Роберт отступил и низко поклонился мне, будто перед ним стояла королева.
   — Знаешь, мисс Мальчик, ты всегда превосходила мои ожидания. Я предполагал, что ты превратишься в удивительную женщину, но и подумать не мог, что в тебе разовьется такое чувство женского достоинства. Надеюсь, твой муж по всем меркам достоин тебя. А если нет…
   — Если только он вторично разобьет мне сердце, тогда я прибегу к вам, такая же бессердечная, как и вы, мой господин, — со смехом сказала я.
   — Что ж, договорились, — заключил сэр Роберт и отправился спать один.
   

   Именитые гости готовились к отъезду. Сэра Роберта ждал королевский двор, а доктор Ди возвращался к епископу Боннеру, чтобы вновь присутствовать на допросах сотен обвиняемых в ереси. Возможно, кого-то он и спасет, но остальных ждали пытки, а когда, сломленные духом и телом, эти несчастные признают себя еретиками, доктор Ди внесет их имена в списки отправленных на костер.
   К конюшне мы с Джоном Ди шли молча. Молчание было тягостным. Я не решалась спросить его, как после беззаботных дней в здешней глуши он вернется к своему нынешнему ремеслу висельника.
   Джон Ди заговорил первым:
   — Ханна, ты же знаешь, лучше в советниках у Боннера буду я, чем кто-то другой.
   Я не сразу поняла его слова. И вдруг до меня дошло: Джон Ди участвует в заговоре! Скорее всего, этот заговор являлся частью более крупного заговора, а тот — частью еще более крупного. И Джон Ди — капеллан епископа Боннера — пристально следил, чтобы друзья и сторонники принцессы Елизаветы не попали на костер. В таком случае он был лучшим выбором, нежели человек, преданный королеве.
   — Даже не знаю, как вы все это выдерживаете, — сказала я без всякой дипломатии. — Мне хватило одной ночи. Как вспомню ту женщину с вырванными ногтями…
   Он кивнул.
   — Бог нас простит. Сожалею, что не сумел уберечь тебя от ареста.
   — Спасибо, что спасли меня после ареста, если это ваших рук дело.
   — А неужели ты не поняла, что я выставил тебя перед Боннером жертвой злостного наговора?
   — Тогда я вообще ничего не понимала, даже когда меня вытолкали на улицу, — сказала я, не желая говорить ему всей правды.
   — Ты права, — улыбнулся Джон Ди, касаясь моей руки. — Моя цель была обширнее, чем спасение одной твоей жизни. Но я рад, что колесо инквизиции задело тебя лишь слегка.
   Сэр Роберт следил, как слуги грузят в повозку вещи для его покоев в Ричмонде: несколько красивых шпалер и такие же красивые ковры. Я отозвала его в сторону и спросила:
   — Вы напишете мне о том, как прошли роды у королевы?
   — Тебя интересует наследник английского престола?
   — Меня интересует королева, — ответила я. — Когда я начинала ей служить, она была мне самым верным другом.
   — А потом ты от нее сбежала, — усмехнулся сэр Роберт.
   — Вы же знаете, времена тогда были очень опасные. За пределами Англии мне жилось спокойнее, чем при дворе.
   — А теперь?
   — Я не рассчитываю на полную безопасность. Но мне нужно каким-то образом зарабатывать на жизнь и растить сына.
   Он кивнул.
   — Думаю, тебе придется поскучать здесь до лета, а там — возвращайся ко двору. Думаю, королева охотно возьмет тебя на службу.
   — Сэр Роберт, я уже не могу быть ее шутихой. У меня на руках ребенок. И потом, я жду возвращения мужа.
   — Дитя мое, когда-то ты не спорила со мной. Неужели ты думаешь, у тебя это получится сейчас?
   Его слова отрезвили меня. В моем положении было и впрямь смешно выторговывать себе условия.
   — Мой господин, у меня нет намерений спорить с вами. Просто я не хочу расставаться с сыном. А надевать мальчишеский наряд уже не могу. Выросла.
   — Ребенка можно было бы отправить к няньке. А шутихой можно быть и в платье. При дворе таких полно. Я уже не говорю о дурочках, отнюдь не блаженных. Так что ты не была бы исключением.
   На меня повеяло опасностью, однако я постаралась взять себя в руки.
   — Сэр Роберт, моему сыну нет и двух лет. К тому же он не говорит. Как я отдам его чужому человеку? Прошу вас, не разлучайте меня с сыном. Это не такая уж чрезмерная просьба.
   — Тогда тебе придется остаться здесь и терпеть выходки Эми, — предупредил меня сэр Роберт.
   Плата за право оставаться матерью Дэнни была высока, но долго я не раздумывала. Эми — меньшее зло, нежели разлука с малышом.
   — Хорошо, я останусь здесь, — сказала я и отошла в сторону, чтобы не мешать слугам грузить в повозку мебель.
   Сэр Роберт нахмурился. Он никак не думал, что ребенок окажется для меня важнее собственных амбиций.
   — Ну, Ханна, разочаровала ты меня. Верная жена и заботливая мать — в этих твоих качествах я не нуждаюсь. Что ж, сиди пока здесь. Когда понадобишься, я за тобой пошлю. Но будет это не раньше мая. Ребенка возьмешь с собой. Но как только получишь мое послание, сразу же собирайся и выезжай. Ты будешь моими глазами и ушами при дворе.
   

   Сэр Роберт уезжал в холодный мартовский полдень. Его жена, которая все эти дни «болела», все-таки встала, чтобы проводить мужа. Она молча стояла в передней, похожая на женщину, вылепленную из снега, и смотрела, как он надевает шляпу, затем плащ.
   — Жаль, конечно, что все время, пока я был здесь, ты проболела, — равнодушно-вежливым тоном произнес сэр Роберт, будто обращался не к жене, а к хозяйке постоялого двора. — После обеда в первый день я тебя, считай, и не видел.
   Мне показалось, что она с трудом его слышит. Потом леди Дадли выдавила из себя улыбку, тут же превратившуюся в гримасу.
   — Надеюсь, в следующий мой приезд ты будешь чувствовать себя лучше.
   — И когда же ты приедешь снова? — тихо спросила она.
   — Пока не могу сказать. Я пришлю письмо.
   Неопределенность в тоне сэра Роберта вдруг подействовала на Эми волшебным образом, и она из снежной женщины мгновенно превратилась в разгневанную.
   — Если ты в самое ближайшее время не приедешь, я напишу королеве и пожалуюсь на тебя! — пригрозила она хриплым от злости голосом. — Уж она-то знает, каково жить покинутой лживым мужем, который волочится за каждой юбкой. Она знает, что из себя представляет ее распутная сестрица. Мы с ней обе настрадались от Елизаветы. Как видишь, я знаю все про вас с принцессой.
   — Твои слова тянут на преступление против короны, — со спокойной учтивостью сказал сэр Роберт. — Но пока это просто слова. Если же ты напишешь письмо, твои преступные намерения обретут доказательство. Эми, ты хочешь, чтобы я, мои родные, Елизавета снова оказались в Тауэре? Если тебе плевать на нас, подумай о последствиях для себя.
   Эми закусила губу. Ее щеки раскраснелись от гнева.
   — Но эта твоя шлюха здесь не останется! Не желаю видеть ее рядом с собой!
   Роберт вздохнул и посмотрел туда, где стояла я.
   — У меня нет здесь никакой шлюхи, — сказал он, с трудом сохраняя терпение. — По сути, у меня и жены здесь нет. А что касается досточтимой миссис Карпентер, она останется в этом доме до тех пор, пока я не подыщу ей работу при дворе. Позволь тебе напомнить, что в этом доме ты — тоже гостья, но никак не хозяйка.
   Эми яростно взвизгнула.
   — И ты смеешь называть то, чем она занимается, «работой»?
   — Да, — спокойно ответил сэр Роберт. — Я отдаю отчет своим словам. Я пошлю за миссис Карпентер, когда подыщу ей место. А потом снова приеду сюда. И очень тебя прошу, — продолжал он, понижая голос, — ради тебя и ради себя тоже… чтобы в следующий раз ты владела своими чувствами. Такими выходками, Эми, ты ничего не добьешься. Перестань вести себя как сумасшедшая.
   — Я не сумасшедшая, — прошипела она мужу. — Я сердитая. Я сердита на тебя.
   Сэр Роберт кивнул. Чувствовалось, любые ее слова значили для него очень мало. Он явно не хотел давать повод к новой ссоре.
   — В таком случае я очень надеюсь, что к моему приезду ты перестанешь сердиться.
   Сказав это, сэр Роберт повернулся и направился на двор, где уже стояла его лошадь.
   Леди Дадли сделала вид, что не замечает Джона Ди, когда тот прошел мимо и учтиво поклонился. Когда они оба ушли, она как будто спохватилась, что сейчас они уедут, а она не успела выплеснуть весь скопившийся внутри гнев. Леди Дадли подбежала к тяжелым двойным дверям, распахнула их, и в переднюю ворвался холодный свет зимнего солнца. Оно било прямо мне в глаза. Я прикрыла их, и теперь Эми виделась мне тенью, застывшей на каменных ступенях крыльца. На мгновение мне показалось, что она стоит не на широком крыльце, а балансирует на тонкой кромке между жизнью и смертью. Я бросилась вперед и коснулась ее, чтобы удержать. От моего прикосновения Эми резко обернулась и наверняка свалилась бы с крыльца, если бы ее не схватил за руку подоспевший Джон Ди.
   — Не смей прикасаться ко мне, шлюха! — завопила Эми. — Кто тебе позволил дотрагиваться до меня?
   — Мне показалось, что я увидела…
   Джон Ди выпустил ее руку и внимательно посмотрел на меня.
   — Что ты увидела, Ханна?
   Я покачала головой. Джон Ди отвел меня в сторону, но я все равно не решалась говорить.
   — Это было секундное видение, — сказала я. — Она стояла на самом краю чего-то и могла упасть. А потом она чуть не упала. Возможно, на меня подействовало яркое солнце.
   Он понимающе кивнул.
   — Когда приедешь ко двору, мы попробуем снова, — сказал Джон Ди. — Похоже, твой дар сохранился, и ангелы по-прежнему говорят с тобой. Просто наши чувства слишком грубы, и мы не слышим их слов.
   — Нечего задерживать сэра Роберта, — грубо заявила ему леди Дадли.
   Джон Ди взглянул туда, где сидел, покачиваясь в седле, сэр Роберт.
   — Он меня простит.
   Джон Ди наклонился, намереваясь поцеловать леди Дадли руку, но она вырвала руку и отошла в сторону.
   — Благодарю вас, леди Дадли, за гостеприимство, — невозмутимо произнес капеллан епископа Боннера.
   — Друзья моего господина — всегда желанные гости, — еле двигая губами, ответила Эми. — С кем бы он ни водил компанию, — добавила она.
   Джон Ди неторопливо сошел с крыльца, уселся на лошадь, учтиво приподнял шляпу, улыбнулся мне, и они с сэром Робертом тронулись в путь.
   Эми глядела им вслед. Я чувствовала, как ее гнев и презрение вытекают наружу, словно кровь из раны, пока внутри не осталось ничего, кроме тупой боли. Эми следила глазами за всадниками, пока они не скрылись за деревьями парка. Затем ее колени подкосились, и верная миссис Оддингселл повела ее наверх.
   — И что теперь? — спросила я, когда миссис Оддингселл вышла в коридор, плотно закрыв за собой дверь.
   — Несколько дней она будет плакать, засыпать в слезах, просыпаться, снова плакать. Потом она выйдет из своей комнаты: полуживая, холодная и опустошенная. В ней уже не останется ни слез, ни любви. А еще через некоторое время она уподобится гончей на коротком поводке, и так будет продолжаться до его приезда. Там опять найдется какой-нибудь пустяшный повод, и весь накопившийся гнев вырвется наружу.
   — И так без конца? — спросила я, ужасаясь этому порочному кругу боли и гнева.
   — Да, и так без конца, — вздохнула миссис Оддингселл. — Спокойнее всего Эми чувствовала себя, когда над сэром Робертом нависла угроза казни. Если бы ему отрубили голову, можно было бы оплакивать его, себя и ту любовь, какая была у них в юности.
   — Неужели она хотела бы смерти сэра Роберта? — спросила я, не желая верить услышанному.
   — Эми не боится смерти, — снова вздохнула Лиззи Оддингселл. — Думаю, она даже жаждет смерти для них обоих. А как еще они могут освободиться друг от друга?
   

   Весна 1558 года
   

   Я ждала придворных новостей, но была вынуждена довольствоваться лишь слухами. В марте королева не родила. В апреле заговорили о том, что Мария вновь ошиблась и в ее чреве нет и не было никакого ребенка. Утром и вечером я приходила в маленькую часовню Филипсов, вставала на колени перед статуей Богоматери и молилась о благополучном разрешении королевы от бремени. Я не представляла, как она переживет вторую ложную беременность. Пусть она и была смелой женщиной; пожалуй, самой смелой из всех, кого я встречала. Но даже самая смелая женщина оробеет, когда ей нужно будет выйти из родильной комнаты ни с чем. Она могла ничего не говорить. Все слова скажут за нее и не пожалеют красноречия, чтобы поиздеваться и позлословить над второй десятимесячной беременностью, оказавшейся ложной. Это унизительно для каждой женщины, не говоря о королеве Англии, за беременностью которой следила вся Европа.
   Все слухи о королеве дышали злобой. Утверждали, будто она нарочно корчила из себя беременную, чтобы вернуть к себе Филиппа. Люди, никогда и в глаза не видевшие Марию, говорили, что она заполучила младенца от другой женщины, и этот ребенок будет выдан за ее собственного. Я слышала эти перешептывания каждый день и даже не пыталась защищать королеву. Я знала Марию лучше, чем кто-либо. При всех ее недостатках эта женщина всегда была честна. Она бы не позволила себе солгать ни мужу, ни своему народу. Она была настроена творить богоугодные дела, и благо Англии всегда стояло у нее на первом месте. Да, она обожала Филиппа и была готова на все, только бы он находился рядом с нею. Но она бы ни за что не согрешила ни ради него, ни ради кого-то другого. Какой обман, если Бог видит все?
   Дни становились все теплее. Я выводила Дэнни погулять. Он шел, крепко держась за мою руку. Я думала то о Дэниеле, то о королеве. Долгожданные роды так и не начинались. Наверное, ее Бог был злобным и мстительным божеством, если не желал отвечать на ее искренние молитвы и не посылал ей ребенка.
   В середине апреля мне привезли короткое письмо от сэра Роберта.
   
    Мисс Мальчик!
    Королеве вскоре придется покинуть родильную комнату. Мне нужно, чтобы ты находилась рядом и помогала своими советами. Пожалуйста, захвати с собой мой служебник в синем бархатном переплете, который я забыл в часовне. Приезжай немедленно. Роб.
   
   В часовню я пошла вместе с Дэнни. Я хотела научить его хорошо ходить и потому не брала на руки. Но мне приходилось идти нагнувшись, чтобы его ручонки дотягивались до моих пальцев. Когда мы подошли к часовне, у меня болела спина. Я уселась там, где сидел сэр Роберт, а Дэнни оседлал ближайшую скамейку и затих. Год назад я бы не поверила, что буду сгибаться до боли в спине, только бы доставить удовольствие маленькому ребенку. Но когда я нашла служебник и мы покинули часовню, я вновь нагнулась, протянув ему руку. Пока мы находились в часовне, я молча молилась о невозможном. Я просила своего Бога, чтобы Он все-таки послал Марии ребенка и позволил ей испытать радость, какую сейчас испытывала я, — счастье заботиться о малыше, всю жизнь которого ты держишь в своих руках.
   Дэнни был необычным ребенком. Это понимала даже я, почти ничего не знавшая о детях. Он напоминал дом с наглухо закрытыми ставнями и дверями. Он отгородился от внешнего мира. А внутри продолжалась другая, совершенно неведомая мне жизнь. Я находилась снаружи и стучалась, словно усталый путник. Я знала, что вообще могу не достучаться и не дождаться ответа, но я полна решимости взывать к нему и дальше.
   

   Едва приехав в Ричмонд, я почувствовала: при дворе что-то произошло. Еще в конюшне я заметила перешептывающихся слуг. Все были взбудоражены, но пытались скрывать свои чувства. Я сочла за благо ни о чем не спрашивать — тем более что меня встретил конюх не из слуг сэра Роберта.
   Я вышла из конюшни. Дэнни сидел у меня на руках и с любопытством вертел головой, разглядывая новое место. Мой путь лежал через сад к главному входу. В разных углах сада сгрудились придворные. И они тоже о чем-то возбужденно перешептывались. Мне стало страшно. Что, если очередной заговор Елизаветы удался и она арестовала королеву? Или запоздалые роды окончились смертью королевы? Я сразу вспомнила, как об этом говорили слуги в доме Филипсов.
   Я искала знакомые лица и не находила. Спрашивать у первого встречного я не решалась, боясь услышать ответ. Поэтому я вошла во дворец, миновала несколько помещений, но ни в одном из них не увидела знакомых. И только в самом конце большого зала я заметила Уилла Соммерса. Он одиноко сидел на диванчике, совершенно равнодушный к сплетничающим придворным. Я подошла и осторожно тронула его за плечо.
   Шут открыл глаза и сначала увидел Дэнни, а потом меня. Меня он не узнал.
   — Извините, леди, но я сегодня не настроен шутить, — сказал Уилл, отворачиваясь. — Никогда еще мне не было столь паршиво.
   — Уилл, это же я.
   Звук моего голоса заставил шута вновь повернуться и приглядеться ко мне.
   — Ханна? Шутиха Ханна? Исчезнувшая шутиха?
   Я кивнула.
   — Уилл, что происходит?
   Зная Уилла, я ожидала, что он обязательно что-то скажет насчет моего платья и, уж конечно, спросит про малыша.
   — Королева, — только и выдохнул шут.
   — Что с ней? Неужели умерла?
   Он покачал головой.
   — Пока еще нет. Но боюсь, это лишь вопрос времени.
   — Ребенок? — спросила я, и внутри меня все сжалось.
   — История повторилась, — сказал Уилл. — Никакой беременности не было. И снова королева стала посмешищем Европы и мишенью для унижений.
   Усадив Дэнни рядом с шутом, я протянула Уиллу обе руки. Он крепко сжал их.
   — Она больна? — шепотом спросила я.
   — Ее фрейлины говорят, что она как уселась на пол, так и не желает подниматься. Сидит, словно нищенка. Ханна, я сам не понимаю, как это могло случиться. Я не понимаю, почему это случилось. Я вспоминаю ее девочкой. Худенькая была, все время улыбалась. Мать ее так любила. Отец ее просто обожал и называл своей принцессой Уэльской. И вдруг… такой печальный конец. Чего же нам теперь ждать?
   — А ты сам как думаешь? — спросила я со смешанным чувством страха и сострадания к королеве.
   Уилл сгорбился и улыбнулся мне печальной, вымученной улыбкой.
   — Здесь нам ждать уже нечего, — ответил он тоном человека, покорившегося судьбе. — Все произойдет в Хатфилде. Наследница престола находится там. А здесь наследника не получилось. Две попытки, и обе провалились. Горе и уныние — вот что такое сегодняшний Ричмонд. То ли дело Хатфилд? Там живая и здоровая наследница престола. Вокруг нее собралась уже половина здешнего двора, а остальные торопятся туда же, чтобы не оказаться в последних рядах. Не сомневаюсь, у принцессы уже и речь заготовлена. Елизавета вполне подготовилась к радостному дню, когда ей объявят о смерти Марии и она станет новой королевой. У нее уже все продумано: где сядет и что скажет.
   Его горечь передалась и мне.
   — Ты прав, Уилл. Речь у Елизаветы уже заготовлена. А начнет она свою речь словами: «Нам было явлено чудо Божьего промысла».
   Уилл не выдержал и засмеялся.
   — Надо же! Великолепные слова. А ты-то откуда знаешь? Неужели Елизавета разболтала тебе? Она же невероятно скрытная.
   Мне самой стало смешно.
   — Все гораздо проще, Уилл. У нас с ней был разговор, и она спросила, какие слова Мария произнесла, узнав, что стала королевой. Я помнила их и сказала. Елизавете понравилось, и она еще тогда заявила, что тоже произнесет эти слова.
   — Отчего бы не произнести? — вновь мрачнея, вздохнул Уилл. — Она отберет у Марии все: мужа, любовь народа, трон. Так почему бы не присвоить и слова старшей сестры?
   — Как ты думаешь, я могу повидать королеву?
   — Она тебя не узнает. Ты стала красивой женщиной, Ханна. Неужели это платье тебя так преобразило? Тогда ты, должно быть, хорошо заплатила своей портнихе. Она у тебя прямо волшебница.
   — Нет, Уилл, не платье. Наверное, любовь.
   — К мужу? Ты его нашла?
   — Нашла и почти сразу же потеряла. Тогда я была даже не шутихой, а абсолютной дурой, набитой гордостью и ревностью. Но рядом со мной его сын, и этот малыш научил меня такой любви, когда забываешь о себе. Я даже не думала, что смогу его так любить. Я вообще сомневалась, что кого-то полюблю. Это — мой сын Дэнни. И если мне будет суждено вновь увидеть его отца, я скажу ему, что наконец-то стала женщиной и готова к любви.
   Уилл улыбнулся Дэнни. Малыш сначала смутился, опустил голову, но затем вгляделся в морщинистое лицо шута и тоже стал улыбаться.
   — Уилл, ты побудешь с Дэнни? Я все-таки попробую навестить королеву.
   Уилл протянул руки, и малыш доверчиво пошел к нему. Меня это не удивило; я не знала никого, в ком шут не вызывал бы доверия. Я же поспешила в приемную королевы и открыла дверь, ведущую в ее покои. Мне удивляло, с какой легкостью меня пропускали. Последним стражем перед последней запертой дверью оказалась Джейн Дормер.
   — Здравствуйте, Джейн. Это я, Ханна.
   Чувствовалось, Джейн переживала горе королевы, как свое собственное, поэтому она ничего не сказала по поводу моего неожиданного возвращения и непривычной одежды.
   — Может, ты и сумеешь поговорить с нею, — шепотом произнесла Джейн, опасаясь подслушивания. — Только хорошенько думай, о чем говоришь. Ни слова о короле и о ребенке.
   Моя смелость куда-то улетучилась.
   — Джейн, я ведь не знаю, захочет ли королева меня видеть. Может, вы у нее спросите?
   Но руки лучшей подруги королевы уже лежали на моем затылке, толкая меня вперед.
   — Ни в коем случае не упоминай Кале. Сжигание еретиков — тоже. И не говори про кардинала.
   — А почему нельзя? — спросила я, пытаясь выскользнуть из цепких пальцев Джейн. — Вы имеете в виду кардинала Поула?
   — Он болен, — шепнула Джейн. — И впал в немилость Рима. Его вызывают туда. Если он вдруг умрет или уедет за наказанием, королева останется совсем одна.
   — Джейн, наверное, я зря решила увидеться с королевой. Мне ее нечем утешить. Как можно утешать женщину, потерявшую все?
   — Ее сейчас никто не сможет утешить, — сурово заметила мне Джейн Дормер. — Она пала на самое дно, на какое только может пасть женщина. Но она должна подняться. Она не просто женщина, чтобы зарыться в своем горе. Она — по-прежнему королева и должна править страной, иначе не пройдет и недели, как Елизавета спихнет ее с трона. Если она вновь не воссядет на троне, сестрица сбросит ее прямо в могилу.
   Одной рукой Джейн открыла дверь, а другой втолкнула меня внутрь. Я чуть не споткнулась и поспешно сделала реверанс. Дверь за моей спиной тихо закрылась.
   В комнате по-прежнему было сумрачно. Ставни не открывали с тех пор, как эта комната стала родильной. Я не увидела королеву ни на одном из стульев, ни на ее громадной кровати. Я бросила взгляд в сторону молитвенной скамеечки, но и там не нашла стоящую на коленях Марию.
   Потом я услышала тихий шорох, тихий звук, будто вздохнул наплакавшийся ребенок. Ребенок, который плакал так долго и безутешно, что у него больше не осталось слез, и теперь он просто застыл в своем горе.
   — Королева Мария, — тихо позвала я. — Где вы?
   Наконец, когда мои глаза привыкли к сумраку, я увидела ее. Должно быть, она некоторое время металась по полу, а теперь затихла, лежа лицом к плинтусу. Она лежала, согнувшись, как сгибается голодный человек, стремясь заглушить приступы голода. Я поползла к ней на четвереньках, задевая разбросанные пучки трав, от которых и сейчас еще исходил пряный аромат. Оказавшись возле королевы, я осторожно взяла ее за плечи.
   Она не шевельнулась. Возможно, она вообще не почувствовала, что рядом с нею кто-то находится. Горе Марии было слишком глубоким и непроницаемым. Она загнала себя в ловушку, погрузила во внутреннюю тьму, которая могла не рассеяться до конца ее жизни.
   Я гладила ее плечи, как гладят умирающее животное. Прикосновение заменяло сейчас все слова, но я не была уверена, чувствует ли она мои пальцы. Потом я осторожно приподняла ее, уложила ее голову себе на колени, откинула ей капюшон и стала отирать слезы с ее усталого лица. А они катились и катились из-под сомкнутых век, и морщины служили им руслами. Я молча сидела с нею до тех пор, пока перемена в дыхании не подсказала мне, что королева заснула. Но даже во сне поток слез не оставлял ее.
   

   Выйдя в приемную, я увидела сэра Роберта.
   — Вы, — сказала я, не ощущая радости от встречи с ним.
   — Да, я. И не надо так кисло смотреть на меня. Я к этой истории не причастен.
   — Вы — мужчина. А мужчины почти всегда причастны к тому, что женщины страдают, — тоном проповедника заявила я.
   Сэр Роберт рассмеялся.
   — Хорошо, я готов признать свою вину, что родился мужчиной. И, желая хотя бы частично ее загладить, я пришел позвать тебя к себе на обед. Тебе с дороги не помешает подкрепиться бульоном и свежим хлебом. Фрукты тоже есть. Идем. Твой малыш уже там. С Уиллом.
   Сэр Роберт обнял меня за талию и повел.
   — Она больна? — шепотом спросил он на ходу.
   — Я еще не видела, чтобы человеку было так плохо, — ответила я.
   — Что именно? Кровотечение? Рвота?
   — Хуже. У нее разбито сердце.
   Сэр Роберт кивнул и открыл дверь в свои покои. Они разительно отличались от великолепных помещений, которые семейство Дадли занимало в пору своего величия и могущества. Но даже три скромные комнаты он обставил с присущим ему вкусом. В двух помещались его слуги, а третью занимал он сам. Там топился камин, над пламенем которого висел котелок с бульоном. Нас ждал стол, накрытый на троих. Когда мы вошли, Дэнни издал звук, похожий на воронье карканье (самый громкий из его звуков), и потянулся ко мне. Я взяла малыша к себе.
   — Спасибо, Уилл, — сказала я шуту.
   — Твой малыш — настоящее утешение, — признался он.
   — Уилл, оставайся с нами обедать, — предложил сэр Роберт.
   — У меня нет аппетита, — вздохнул шут. — В нашей стране столько горя, что мой желудок переполнен им. Скоро оно полезет из меня наружу. Боюсь, другая пища в меня просто не войдет.
   — Времена поменяются, — ободрил его сэр Роберт. — Они уже меняются.
   — Думаю, уж вы-то готовы к переменам, — сказал Уилл, однако лицо его немного посветлело. — При королях вы были в зените могущества. При королеве вы только чудом избежали плахи и топора. Представляю, как вы ждете перемен. Какие надежды вы связываете с будущей королевой, сэр Роберт? Что она пообещала вам?
   Я невольно вздрогнула. Этот вопрос задавали себе все слуги сэра Роберта. И не только слуги. Какая судьба ждет этого человека, если Елизавета его обожает?
   — Я жду только блага для нашей страны и для всех нас, — приятно улыбаясь, ответил Дадли. — Уилл, отобедай с нами. Ты среди друзей.
   — Ладно, — согласился шут и уселся, пододвинув к себе тарелку.
   Я поставила Дэнни на соседний стул, чтобы малышу было удобнее есть из моей тарелки, и взяла бокал вина, поданный мне сэром Робертом.
   — За всех нас, — иронично улыбаясь, произнес тост сэр Роберт. — За сокрушенную сердцем королеву, отсутствующего короля, исчезнувшего ребенка, принцессу, которой не терпится стать королевой, двух шутов и реформированного изменника. За наше здоровье!
   — Двое шутов и неисправимый заговорщик, — сказал Уилл, поднимая свой бокал. — Получается, трое шутов. Или трое дурней, если вам угодно.
   

   Лето 1558 года
   

   Я и не заметила, как вновь оказалась на службе у королевы. Мария сильно изменилась. Теперь она настороженно и подозрительно относилась к каждому новому человеку и старалась окружать себя теми, кого знала давно. Казалось, она даже не заметила моего более чем двухлетнего отсутствия; не заметила, что вместо девчонки-подростка к ней вернулась молодая женщина, сменившая свой мальчишеский наряд. Ей нравилось слушать, как я читаю ей по-испански. Очень часто она просила меня посидеть возле ее постели, пока она спит. Глубокая печаль, овладевшая ею после второй ложной беременности, лишила ее интереса к собственной жизни, не говоря уже о жизни других людей. Я рассказала ей о смерти своего отца, о том, что вышла замуж за того, с кем была помолвлена. Рассказала я и о ребенке. По-моему, королеву больше всего устраивало, что мы с мужем находились в разлуке. Я сказала, что Дэниел сейчас во Франции, но ни единым словом не обмолвилась про Кале. Потеря «славы Англии», как называли этот город, была для Марии таким же смертельным ударом, как и ее несостоявшаяся беременность.
   — Как ты выдерживаешь разлуку с мужем? — вдруг спросила она меня в один из пасмурных дней.
   Королева провела в молчании долгие часы, и ее внезапный вопрос меня очень удивил.
   — С трудом, ваше величество, — ответила я. — Я очень по нему скучаю и очень надеюсь его разыскать.
   При первой же возможности я отправлюсь во Францию. Я не теряю надежды, что он сам приедет ко мне. Если бы вы помогли мне отправить ему письмо, это очень облегчило бы мое сердце.
   Она повернулась к окну и стала глядеть на реку.
   — Я держу целый флот, готовый встретить короля и доставить его ко мне. По всей дороге от Дувра до Лондона подготовлены постоялые дворы для его встречи. Везде держат наготове лошадей, чтобы ничто не задерживало его в пути. Эти люди получают жалованье за ожидание короля. Из них можно было бы составить небольшую армию, которая ничего не делает, а только ждет короля. Я, королева Англии, его жена, жду его. Почему же он не приезжает?
   Ответа на этот вопрос не знала ни я, ни кто-либо другой в окружении королевы. Когда она спросила об этом у испанского посла, тот лишь низко поклонился и пробормотал, что королю необходимо быть со своей армией и что ее величество должна понимать опасность угрозы — ведь французы могут напасть на Испанские Нидерланды. Ответ успокоил королеву; правда, всего лишь на один день. Но на следующий день, когда она опять захотела увидеть испанского посла, его не смогли найти.
   — Где он? — раздраженно спросила королева.
   Я держала ее капюшон, пока служанка заканчивала расчесывать ей волосы. Прекрасные каштановые волосы Марии поседели и поредели. Прежнего блеска в них уже не было. Морщины на лице и круги под глазами делали ее гораздо старше своих сорока двух лет.
   — Вы о ком спрашиваете, ваше величество?
   — О графе Фериа, испанском после!
   Я подошла и подала служанке капюшон, лихорадочно пытаясь придумать, чем бы отвлечь королеву от коварного вопроса. У окна сидела со своим вечным шитьем Джейн Дормер. Я знала, что она очень дружна с испанским графом. Джейн поняла мой молчаливый вопрос. Ее лицо вытянулось. Все ясно: Джейн мне не помощница. Придется сказать правду.
   — Возможно, граф Фериа решил нанести визит принцессе.
   Королева повернула ко мне испуганное лицо.
   — Что ты такое говоришь, Ханна? С какой стати ему туда ехать?
   — Ваше величество, этого я никак не могу знать. А разве он не расточал свои комплименты Елизавете?
   — Не говори глупости. Такого просто не может быть. Почти все время, что он служит послом в Англии, она находилась под домашним арестом по подозрению в государственной измене. Помню, граф Фериа настоятельно убеждал меня казнить ее. Сомневаюсь, чтобы он вдруг изменил отношение к Елизавете.
   Мы все молчали. Королева взяла из рук служанки капюшон, надела и подошла к зеркалу, глядя на отражение своих честных глаз.
   — Если он и поехал туда, то только по приказу короля. Я знаю Фериа. Сам он никогда не будет плести никаких интриг. Его заставил король.
   Мария умолкла, раздумывая, что ей теперь делать. Я глядела в пол. Мне было больно видеть лицо королевы, догадавшейся, что ее муж отправляет посла к ненавистной младшей сестре. О Елизавете уже и так ходили слухи как о любовнице Филиппа.
   Когда королева отошла от зеркала, ее лицо было на удивление спокойным.
   — Ханна, можно тебя на пару слов? — спросила она, протягивая руку.
   Мы вышли в приемную. Сейчас там было пусто. Кто-то переместился в Хатфилд, кто-то просто выжидал.
   — Я хочу, чтобы ты съездила к Елизавете, — сказала мне королева. — Скажешь, что недавно вернулась из Кале и решила ее навестить. Сделаешь это для меня?
   — Тогда мне придется ехать туда вместе с сыном, — сказала я, поскольку не хотела оставлять Дэнни никому.
   — Возьми и его, — согласилась королева. — Постарайся разузнать у Елизаветы или у ее фрейлин, зачем к ней приезжал граф Фериа.
   — Вряд ли они мне скажут. Они же знают, что я служу вам.
   — Не опережай события. Спросить тебе никто не запрещает. Ты — единственная, кому я доверяю. И ты вхожа к Елизавете. Ты всегда… курсировала между нами. Ты ей нравишься. Глядишь, она разоткровенничается с тобой.
   — Возможно, посол просто нанес принцессе визит вежливости.
   — Возможно, — согласилась королева. — Но может оказаться, что король подталкивает Елизавету к браку с принцем Савойским. Она клялась мне, что ни в коем случае не выйдет за родственника. Но я не верю ее клятвам. Она даст любые клятвы, а сделает так, как выгодно ей. Если король пообещал поддержать ее притязания на трон, Елизавета и за родственника выйдет… Я должна знать.
   — И когда мне ехать? — спросила я, отнюдь не горя желанием отправляться в Хатфилд.
   — Завтра, рано утром. Писать мне не надо. Вокруг меня полно шпионов. Твое письмо перехватят. Я дождусь, когда ты вернешься и сама расскажешь.
   Королева отпустила мою руку и направилась на обед. Я побрела следом. При ее появлении все встали со своих мест. В большом зале Мария показалась мне совсем миниатюрной. Маленькая женщина во враждебном мире, вынужденная нести непосильный груз забот. Она поднялась к трону, села, оглядела свой заметно поредевший двор и слегка улыбнулась. Мне уже в который раз подумалось: Мария — самая храбрая женщина из всех, кого я знала. И самая несчастная.
   

   Покинув Лондон, я вскоре обрадовалась нашей поездке. Мне надо было вырваться из унылой обстановки Ричмонда. Поначалу Дэнни посадили на отдельную лошадь и крепко привязали к седлу. Малышу это очень нравилось, пока он не устал. Тогда я пересадила его к себе за спину, и там он заснул, укачиваемый неспешным ходом лошади. Мне дали двух вооруженных сопровождающих, что было очень кстати. Жизнь в Англии была очень далека от благоденствия, о котором так мечтала королева Мария. Причин для недовольства хватало: начиная от голода и болезней до сожжения еретиков. Отчаявшиеся, озлобленные люди сбивались в разбойничьи шайки и промышляли на дорогах. Было полно бродяг и нищих, от одного вида которых пробирала дрожь. Они требовали еды и денег, а на всякий отказ отвечали угрозами и проклятиями. Но рядом с двумя вооруженными всадниками я могла не опасаться ни за себя, ни за Дэнни.
   Утро выдалось солнечное. К полудню стало настолько жарко, что я попросила сопровождающих устроить привал на берегу речки. Речка обмелела, поэтому я раздела Дэнни и усадила прямо в теплую воду, дав ему вдоволь наиграться с нею. Он весело бил ручонками, поднимая фонтаны брызг. Единственное, чего не хватало, — это такого же веселого визга, который затевают дети его возраста. Дэнни все делал молча. Потом я села в тени дерева, позволив малышу бегать в траве. За эти месяцы он заметно подрос и научился крепко стоять на ногах. Естественно, его занимало все: кусты, деревья. Он постоянно просил, чтобы я подняла его повыше. Если бы он мог говорить, то наверняка замучил бы меня вопросами. А так он только нежно касался моей щеки и показывал пальчиком то в одну, то в другую сторону.
   Пока мы ехали, я пела Дэнни испанские песни своего детства и чувствовала, что он слышит мелодию. Он даже качал ручонкой в такт моему пению. Чувствовалось, ему это очень нравится. Я ждала, что он начнет мне подпевать, но увы. Он молчал, словно притаившийся зайчонок или птенец.
   Старый Хатфилдский дворец уже давно служил детскими яслями для королевских детей и их сверстников из семей придворной знати. Место это было выбрано из-за чистого воздуха и близости к Лондону. Этим удобства дворца заканчивались. Его маленькие окна пропускали мало света, а потемневшие вертикальные балки по фасаду придавали ему сходство с домом какого-нибудь провинциального сквайра. Поскольку конюшни находились не при дворце, а на некотором расстоянии, нам с Дэнни пришлось слезть с лошади и дальше идти пешком.
   В зале не было никого, если не считать парня-истопника, принесшего дрова для камина. (Принцесса вечно мерзла и приказывала топить даже летом.)
   — Все в саду, — пояснил истопник. — Пьесу разыгрывают.
   Он кивнул мне в сторону другой двери. Я повела Дэнни туда. Дверь открывалась в коридорчик, в конце которого была еще одна дверь. Открыв ее, мы оказались во внутреннем дворе.
   Если здесь и играли пьесу, то она закончилась до нашего прихода. Мы попали на игру в жмурки. На траве валялись лоскуты золотистой и серебристой материи и опрокинутые стулья. Фрейлины Елизаветы с веселыми криками бегали от мужчины, пытавшегося их поймать. Его глаза были завязаны темным шарфом. Когда мы подходили, ему удалось поймать одну из фрейлин за подол платья. Он притянул девушку к себе, но та выскользнула и убежала. Потом играющие со смехом и шутками закружили его и вновь разбежались. Ловец чаще всего хватал руками воздух, только слыша вокруг смеющиеся голоса, в которых девичья игривость перемешивалась с женским желанием. И, конечно же, Елизавета бегала и смеялась вместе со всеми. Ее капюшон был откинут, рыжие волосы разметались по плечам. Она раскраснелась от бега и от смеха и ничем не напоминала прежнюю Елизавету, объятую страхом. В ней невозможно было узнать принцессу, безобразно раздутую водянкой. Она входила в лето своей жизни, обретая силу женщины. Она ликовала в ожидании трона. Сейчас Елизавета была ожившей принцессой из сказки: красивая, могущественная, своевольная и уверенная в себе.
   — Ну и ну, — прошептала я, поражаясь ее торопливости.
   Елизавета коснулась плеча ловца, заставив его броситься за нею. На этот раз он был слишком проворен, а она — медлительнее прежнего. Ловец ухватил принцессу за талию. Елизавета попыталась вырваться, но его руки держали ее крепко. У него были завязаны глаза, но его нос наверняка улавливал запах ее пота и аромат, исходящий от волос. Должно быть, он сразу понял, кого поймал.
   — Я поймал! — крикнул ловец. — Кто это?
   — Извольте угадать! Извольте угадать! — хором ответили фрейлины.
   Он провел рукой по ее лбу, волосам, носу, губам.
   — Это красавица, — убежденно ответил он и был награжден хихиканьем принцессы.
   Но этим игра не кончилась. Рука ловца оставалась на подбородке Елизаветы, затем медленно двинулась ниже, к шее. Щеки принцессы густо покраснели, и я поняла: его действия ей приятны и наполняют ее желанием. Елизавета не отошла, не отбросила его руку. Она была готова стоять и позволять, чтобы его пальцы ощупывали ее в присутствии фрейлин.
   Я подошла ближе, чтобы лучше разглядеть ловца. Шарф закрывал почти все его лицо. Я видела лишь его густые темные волосы и сильные квадратные плечи. И все равно он показался мне знакомым.
   Он крепко держал принцессу. Фрейлины удивленно и, как мне показалось, завистливо зашушукались, когда одна его рука осталась на ее талии, а вторая медленно сползла с шеи к вырезу платья и коснулась бугорков ее грудей. Медленно, мучительно медленно рука двинулась дальше вниз, ощупав вышитый нагрудник и шнуровку корсета. Скольжение продолжалось: его рука ненадолго застыла на ее животе и двинулась ниже, к лобку, скрытому тканью платья и несколькими нижними юбками. Ловец ощупывал принцессу, словно солдат — шлюху из таверны. Но даже сейчас принцесса не остановила его и не отошла. Она позволяла обнимать себя за талию, будто распутная служанка, которую каждый мог потискать и чмокнуть в разные места. Елизавета не возмутилась, даже когда его рука почти достигла ее промежности, а потом повернула ее туловище, чтобы ощупать ягодицы. Следом туда же скользнула другая его рука. Теперь ловец обеими руками оглаживал зад принцессы. Я помнила пору флирта, когда английский двор был наводнен испанцами, но никто не позволял себе даже что-то отдаленно похожее на эту прелюдию к совокуплению.
   Наконец Елизавета негромко застонала и вырвалась из его объятий, почти упав на руки своих фрейлин.
   — Кто это был? Кто это был? — хором спрашивали они, откровенно радуясь окончанию похотливой игры.
   — Больше не могу, — заявил ловец. — Больше не могу играть в дурацкую игру. Я коснулся райских холмов.
   Он сорвал шарф. Его глаза встретились с глазами Елизаветы. Он точно знал, кто был в его руках; знал с того момента, как ее поймал. Он хотел ее поймать, как и она хотела быть пойманной. Он ласкал ее на глазах фрейлин, ласкал как свою признанную любовницу, а она позволяла ему это делать, словно опытная шлюха. Елизавета улыбнулась ему своей понимающей, чувственной улыбкой, и он тоже улыбнулся.
   Разумеется, ловцом был не кто иной, как мой господин Роберт Дадли.
   

   — Что занесло тебя сюда, дитя мое? — спросил сэр Роберт.
   В ожидании обеда мы гуляли на террасе. Фрейлины принцессы вовсю следили за нами, но делали вид, что это их не касается.
   — Королева послала меня, чтобы я передала принцессе привет от нее.
   — Вон оно что! Моя маленькая шпионка снова занята делом?
   — Да. Делом, которое мне очень не нравится.
   — И что же хочет знать королева? Точнее, о ком? Может, об Уильяме Пикеринге? Или обо мне?
   Я покачала головой.
   — О вас вообще речи не было.
   Сэр Роберт подвел меня к каменной скамейке. Рядом росла жимолость. В теплом воздухе разливался ее пряный, сладкий запах. Сэр Роберт потянулся и сорвал ветку с цветками. Ярко-красные, липкие лепестки были похожи на змеиные язычки.
   — Так что же хочет знать королева? — спросил он, проводя веткой жимолости по моей шее.
   — Она хочет знать, что делал здесь граф Фериа, — не стала запираться я. — Он еще в Хатфилде?
   — Уехал вчера.
   — А зачем приезжал?
   — Привез Елизавете послание от короля. От любимого мужа королевы Марии. Вероломный пес этот Филипп. Ты не находишь?
   — Почему вы так говорите?
   — Мисс Мальчик, от моей жены я не вижу ни помощи, ни обычной женской доброты. Но даже я не завел бы у нее под носом роман с ее сестрой и не позорил бы ее, пока она жива.
   Я схватила его руку, в которой по-прежнему была зажата ветка.
   — Постойте. Значит, король ухаживает за Елизаветой?
   — Сам папа римский склоняется к тому, чтобы дать разрешение на их брак, — раздраженно ответил сэр Роберт. — И как тебе хваленая испанская щепетильность? Если королева не умрет в ближайшие месяцы, Филипп будет добиваться расторжения их брака, чтобы жениться на Елизавете. Если королева умрет, Елизавета — прямая наследница престола и еще более лакомый кусочек. И через какой-нибудь год она — законная супруга Филиппа.
   — Этого не может быть! — в ужасе воскликнула я. — Это же прямое предательство. Самый гнусный, самый подлый удар, какой он только может нанести своей жене. Такого Мария точно не переживет.
   — Неожиданный шаг. Крайне неприятный для любящей жены, — усмехнулся сэр Роберт.
   — Ничего себе «неожиданный шаг»! Говорю вам, она умрет от горя и стыда. Получается, она повторяет судьбу своей матери, которую король Генрих просто отпихнул от себя. Ее мать сменили на Анну Болейн. А ее сменят на дочь Анны?
   — Да. Я же не зря назвал его вероломным испанским псом.
   — А что Елизавета?
   Сэр Роберт посмотрел мне через плечо и встал.
   — Спроси у нее сама.
   Я тоже встала и сделала реверанс. Черные глаза Елизаветы глядели на меня сердито. Идя сюда, она видела, как мы сидим с сэром Робертом и он водит веткой жимолости по моей шее. После игр в жмурки ей это вряд ли понравилось.
   — Здравствуйте, ваше высочество.
   — Здравствуй, бывшая шутиха. Сэр Роберт рассказывал мне, что ты вернулась и стала настоящей женщиной. Вот только я не ожидала увидеть тебя такой…
   Я ждала, не рассчитывая на комплемент.
   — Такой толстой, — сказала Елизавета.
   Она наверняка хотела меня оскорбить, но я лишь громко расхохоталась. Ее ревность и грубость были совсем детскими.
   Елизавета тоже засмеялась. Дуться она не умела.
   — Зато вы, принцесса, еще прекраснее, чем прежде, — сказала я, как и подобало вышколенной придворной.
   — Надеюсь. А о чем это вы тут шептались, сидя чуть ли не в обнимку?
   — О вас, — искренне ответила я. — Королева послала меня узнать, как вы тут поживаете. И я с радостью поехала, поскольку давно хотела вас видеть.
   — А ведь я тебя предупреждала: торопись, пока не стало слишком поздно.
   Она обвела рукой лужайку, где гуляли и непринужденно беседовали многие из недавних придворных Марии. Кое-кто, узнав меня и догадавшись, что я узнала их, выглядели несколько растерянными. Среди этой толпы я заметила двух членов государственного совета; с ними был французский посланник и несколько захудалых принцев.
   — Вижу, у вашего высочества собрался веселый двор, — сказала я без тени обиды или зависти. — Так оно и должно быть. Но я не могу присоединиться к числу ваших придворных, даже если бы вы и соблаговолили меня взять. Я служу вашей сестре. Ее двор сейчас не назовешь веселым, а ее друзей можно пересчитать по пальцам. Я не оставлю ее в такое время.
   — Должно быть, ты — единственная во всей Англии чудачка, не сбежавшая от нее, — беззаботно ответила Елизавета. — На прошлой неделе ко мне перебрался ее повар. Интересно, хоть кто-нибудь готовит ей еду?
   — Королева неприхотлива в пище, — сухо ответила я. — Повар — не самая большая потеря. Когда я уезжала, оказалось, что королеву покинул даже граф Фериа — самый большой ее друг и надежный советчик.
   Елизавета вопросительно посмотрела на Роберта Дадли. Тот слегка кивнул, давая понять, что мне она может рассказать.
   — Он убеждал меня выйти замуж за Филиппа. Я отказалась. У меня нет намерений выходить замуж. Можешь так и передать королеве.
   Я сделала легкий реверанс.
   — Я рада, что привезу ей новости, которые не сделают ее еще несчастнее.
   — Жаль, что моя сестра глуха к горю и страданиям народа, — с нескрываемой злостью сказала Елизавета. — Пока она льет слезы по королю и до отупения молится, Боннер и его свора продолжают сжигать еретиков. По сути, они убивают ни в чем не повинных людей. Не знаю, осмелишься ли ты ей сказать, но ее страдания из-за потери ребенка, которого никогда и не было, — ничто по сравнению с горем женщины, которая видит, как ее сына сжигают на костре. И таких женщин — сотни. Подручные набожной королевы заставляют их присутствовать при сожжениях.
   Роберт Дадли пришел мне на помощь.
   — А не пора ли нам обедать? — беззаботным тоном спросил он, словно до сих пор мы говорили о пустяках. — После обеда будем танцевать. Я требую танец.
   — Только один? — спросила принцесса, мгновенно забывшая о сожжении еретиков.
   — Только один.
   Елизавета притворно надула губы.
   — Но этот танец начнется после обеда и окончится, только когда взойдет солнце и никто уже не будет в силах пошевелить ногами, — сказал сэр Роберт. — Вот такой танец.
   — А что мы будем делать, когда дотанцуемся до изнеможения? — вызывающе спросила принцесса.
   Я попеременно глядела на них обоих и удивлялась, что они воркуют, совершенно не стесняясь меня. Каждый, услышавший их, подумал бы, что видит любовников, еще не успевших насладиться друг другом.
   — Мы будем делать все, что пожелает твое высочество, — нежным, шелковым голосом пообещал сэр Роберт. — Ну, а свое желание я и так знаю.
   — И какое же твое желание? — шепотом спросила Елизавета.
   — Лечь с…
   — С чем?
   — С утренним солнцем на моем лице.
   Елизавета подошла к нему почти вплотную и прошептала несколько слов на латыни. Я делала вид, будто ничего не понимаю, хотя поняла ее слова ничуть не хуже сэра Роберта. Елизавета прошептала ему, что жаждет утренних поцелуев… Разумеется, от солнца.
   Принцесса хлопнула в ладоши, привлекая внимание придворных.
   — Идемте обедать!
   Она пошла к большому залу дворца, гордо запрокинув голову. Прежде чем скрыться в сумраке передней, принцесса обернулась и поглядела на сэра Роберта. В ее взгляде открыто читался призыв. У меня на мгновение закружилась голова. Я вспомнила, что уже видела такой взгляд. Тогда он предназначался королю Филиппу. Но такой же взгляд я видела еще раньше, совсем девчонкой, когда стала невольной свидетельницей ее игры в «догонялки» с сэром Томасом Сеймуром, мужем ее мачехи. За годы этот взгляд ничуть не изменился; и тогда, и сейчас в нем было желание. Но не только желание плоти. Елизавете нравилось выбирать себе в любовники чужих мужей. Ей нравилось доводить до неистовства мужчин, чьи руки были связаны, и торжествовать над женщиной, не сумевшей удержать своего мужа. Но больше всего на свете она обожала бросать этот взгляд через плечо и видеть, как мужчина начинает послушно двигаться в ее сторону… Сэр Роберт был третьим на моей памяти, кто поспешил на этот взгляд.
   

   Двор Елизаветы был под стать ее возрасту и характеру: молодой, веселый, полный надежд и устремлений. Двор молодой женщины, которая давно ждала этого момента и теперь не сомневалась, что ее давнишние мечтания осуществятся. Елизавету едва ли волновало, признает ли Мария ее своей наследницей. Главное — все своекорыстные, ищущие выгод бывшие придворные королевы спешили заявить восходящей звезде о своей верности. У половины из них сыновья и дочери уже служили Елизавете. Визит графа Фериа лишний раз доказывал: нынче ветры упрямо дули в сторону Хатфилда. Все это свидетельствовало, что власть Марии, равно как ее счастье и здоровье, идет на убыль. Даже муж королевы был готов переметнуться к ее сестре-сопернице.
   Я провела при этом веселом, радостном, по-летнему беззаботном дворе остаток дня, вечер и ночь. Но мне почему-то было совсем не весело. Я спала на маленькой, тесной кровати, обняв Дэнни. Утром, с первыми лучами солнца, мы отправились в Лондон.
   Мне не хотелось подсчитывать количество придворных и знати, спешивших в Хатфилд. У меня и так оставался горький осадок после увиденного, чтобы еще добавлять себе горечи. Несколько лет назад я видела, как двор постепенно перемещался от больного короля к наследнице, ожидавшей своего часа. Я знала, сколь непостоянна верность придворных и как легко они забывают все хорошее, что сделал им тот или та, от кого они теперь спешно уезжают. И все равно, в этой поспешной смене лояльности было что-то бесчестное, напоминающее переход на сторону противника.
   

   Королева гуляла вдоль реки. Ее сопровождала жалкая горстка придворных. Половина из них были упрямыми католиками, никогда не менявшими своей веры. Я заметила пару испанских грандов, нанятых Филиппом, чтобы вносить хоть какое-то разнообразие в унылую жизнь его жены. И, конечно же, Уилл Соммерс, верный Уилл Соммерс, называвший себя дураком, но еще ни разу не сказавший в моем присутствии ни одного глупого слова.
   — Ваше величество, я вернулась, — сказала я, приседая перед королевой.
   Она оглядела меня, заметив пыльный плащ и ребенка, которого я держала на руках.
   — Ты прямо из Хатфилда?
   — Как вы приказывали. Вернулась — и сразу к вам.
   — Пусть кто-нибудь возьмет ребенка, чтобы мы могли поговорить.
   Уилл с готовностью протянул руки. Дэнни заулыбался. Я опустила сына на землю, и он сразу же бросился к шуту.
   — Ваше величество, простите, что явилась сюда вместе с ребенком. Я подумала, что вам, возможно, захочется на него взглянуть, — сказала я, понимая, что бью по самым больным ее местам.
   Королева решительно покачала головой.
   — Нет, Ханна. Такого желания у меня никогда не было. Идем со мной.
   Мы отошли на несколько шагов.
   — Ты видела Елизавету?
   — Да.
   — И что она сказала о визите посла?
   — Я говорила с одной из ее фрейлин, — соврала я, не желая упоминать Роберта Дадли — фаворита этого вероломного двора.
   — Что она тебе рассказала?
   — Посол приезжал засвидетельствовать принцессе свое почтение.
   — И только? Что-то не верится.
   Я не знала, как мне построить дальнейший разговор. Долг обязывал меня быть с королевой честной, а сострадание к ней требовало избегать болезненных ударов. Этот разговор я обдумывала всю дорогу до Лондона и решила: уж лучше я буду лгуньей, чем убийцей женщины, которую я искренне любила. Я не могла сообщить ей, что ее горячо любимый и обожаемый муж обхаживает Елизавету и не прочь жениться на принцессе.
   — Посол склонял ее к браку с герцогом Савойским, — сказала я. — Но Елизавета сама мне объявила, что за герцога не выйдет.
   — Значит, герцог Савойский? — задумчиво спросила королева.
   Я кивнула.
   Она протянула мне руку. Пальцы Марии были холодными. Я взяла их в свою ладонь, не зная, в каком направлении продолжится наш разговор.
   — Ханна, ты — мой давний друг. Надеюсь, верный друг.
   — Да, ваше величество.
   Она понизила голос до шепота.
   — Ханна, мне иногда кажется, что я сошла с ума. Я помешалась от ревности и несчастий.
   Ее темные глаза наполнились слезами. Я крепко сжала ее руку и спросила:
   — Что заставляет вас так думать, ваше величество?
   — Я начала сомневаться в нем. Представляешь? Я усомнилась в своем муже. Я сомневаюсь в наших брачных клятвах. Если я начинаю сомневаться в самых основах, мой мир должен разлететься вдребезги. И тем не менее я сомневаюсь.
   Я не знала, какие слова говорить ей и нужны ли они вообще. Теперь уже Мария больно сжала мне руку, но я не подала виду.
   — Ханна, ответь мне на один вопрос, и тогда я перестану об этом думать. Но ответь мне честно и не смей никому рассказывать.
   Я глотнула воздуха, не представляя, какая бездна может разверзнуться у меня под ногами.
   — Я готова вам ответить, ваше величество.
   Внутренне я пообещала себе: если вопрос будет таить опасность для меня, Дэнни или сэра Роберта, я позволю себе солгать. Сердце наполнилось знакомым страхом перед грядущей бедой. Я слышала, как оно колотится. Лицо королевы было полотняно-белым. Глаза светились безумным блеском.
   — Скажи, а нет ли у тебя ощущения, что герцог Савойский — не более чем прикрытие? Что король сам может свататься к Елизавете, невзирая на то что он — мой муж и мы приносили клятвы перед Богом, папой римским и нашими королевствами? Ответь мне, Ханна! Знаю, ты можешь счесть мой вопрос бредом сумасшедшей. Какое сватовство, если он — мой муж? Но мне не дает покоя мысль, что Филипп ухаживает за ней. Не скуки ради, не ради флирта, а с намерением жениться на ней. Я должна это знать, иначе страх меня просто разорвет.
   Я закусила губу. Королеве не требовался мой словесный ответ. Она сразу почувствовала: самый худший ее страх не был бредом больного воображения. Она все поняла.
   — Боже мой, значит, это… правда, — медленно проговорила она. — Я считала свои подозрения следствием болезни. Лучше бы так, лучше бы мне сойти с ума. Но рассудок пока еще служит мне. Я увидела ответ на твоем лице. Он обхаживает мою сестру с намерением жениться на ней. Мою сестру! Мой муж!
   Я сжала ее холодную руку в своих.
   — Ваше величество, я думаю, это не более чем политический маневр короля. Нечто вроде завещания на будущее. Его волнует дальнейшая судьба королевства, если с вами вдруг что-то случится или, не дай Бог, вы умрете. Король думает о безопасности Англии и ее союзничестве с Испанией. Его долг — заботиться о безопасности страны и сохранении истинной веры. И если в будущем… после вашей смерти… он женился бы на Елизавете, Англия наверняка осталась бы католической страной. Вы ведь тоже не хотите, чтобы здесь снова расцвел протестантизм. Получается, у вас с королем одинаковые заботы.
   Она качала головой, будто я несла откровенную бессмыслицу.
   — Боже мой милостивый, этого я больше всего и боялась, — тихо сказала королева. — Я видела, как столкнули с трона и опозорили мою мать. И та, кто это сделала, смеялась ей в лицо при попустительстве моего отца. А теперь дочь той женщины делает то же самое со мной.
   Королева остановилась и взглянула на меня.
   — Неудивительно, что мне в это не верилось. Неудивительно, что я пыталась приписать свой страх чему угодно: безумию, подозрительности… Ханна, всю свою жизнь я боялась, что мой жизненный путь окончится так же, как у моей матери. Отвергнутая, покинутая, а на троне торжествующе восседает другая шлюха из рода Болейн. Когда же прекратится это беззаконие? Когда колдовству Болейн наступит конец? Анне отрубили голову, но вот уже ее змеиное отродье подросло и готово брызгать ядом!
   — Ваше величество. Я понимаю, вам очень тяжело. Но не показывайте виду здесь, перед вашими придворными. Соберите все ваши силы.
   Я представила, как при дворе Елизаветы будут до слез смеяться над королевой, которая упала в обморок, узнав о том, о чем уже месяцами сплетничали все европейские дворы, — о предательстве мужа.
   Королеву трясло, но она все же сумела совладать с собой и удержать слезы.
   — Ты права, — сказала она. — Я больше не поддамся стыду, не скажу ни слова и вообще перестану об этом думать. Погуляй со мной, Ханна.
   Я оглянулась на Дэнни. Малыш восседал на коленях Уилла, а тот показывал ему, как шевелить ушами. Дэнни был в полном восторге. Я взяла королеву за руку и приноровилась к ее медленным шагам. Придворные, позевывая, двинулись следом.
   Королева смотрела на быстрое течение Темзы. Кораблей стало значительно меньше. Война с Францией и неурожайные годы подорвали торговлю.
   — Ханна, а ведь я полюбила его, едва увидев портрет, — сказала Мария. — Помнишь?
   — Да, ваше величество.
   Я не стала напоминать ей о своем предостережении, вырвавшемся у меня тогда.
   — А когда я увидела его воочию, моя любовь превратилась в настоящее обожание. Помнишь нашу свадьбу? Помнишь, как великолепен он был? А каким счастьем светились наши глаза. Помнишь?
   Я кивнула, вспомнив и язвительные слова испанских придворных, жалевших Филиппа, которому предстояло выполнение супружеских обязанностей.
   — Я была готова поклоняться ему, как божеству, когда он отвел меня на супружеское ложе и возлег со мной. Он подарил мне радость, какую я никогда в жизни не испытывала. Ханна, никому не понять, что он значил для меня. Никому не понять, как горячо я его любила. И теперь по твоему молчаливому ответу я узнаю, что он уже думает о моей смерти и намеревается жениться на той, кто является моим злейшим врагом. Представляешь? Мысленно он уже похоронил меня, а сам строит дальнейшие замыслы.
   Она замерла. Придворные тоже замерли, вопросительно глядя то на нее, то на меня и пытаясь угадать, что за скверные новости я привезла ей из Хатфилда.
   Королева оцепенела, затем ее рука поднялась к глазам, будто она хотела прикрыть их от внезапно брызнувшего солнца.
   — Возможно, он даже не захочет дожидаться моей смерти, — прошептала она.
   Мимолетный взгляд на мое побелевшее лицо досказал ей окончание этой ужасающей истории.
   — Нет, быть того не может, — упрямо произнесла она и встряхнула головой. — Только не это. Он не посмеет развестись со мной! Он не поступит со мной, как мой отец с моей матерью. Я не давала ему повода. Да и какой может быть повод, кроме плотского желания к другой женщине? А она умеет возбуждать желание в мужчинах! Еще бы, чтобы шлюха, дочь шлюхи этого не умела!
   Королева не плакала. Она с детства научилась держать голову высоко и не поддаваться слезам. Искусать до крови губы, но не заплакать. Она не смела проявлять слабость в присутствии других. Она была королевой, дочерью своей матери.
   Королева просто дернула головой, словно получила сильный удар. Потом подозвала к себе Уилла. Шут подошел вместе с Дэнни и взял протянутую ему руку.
   — Знаешь, Уилл, думаю, тебя позабавят некоторые совпадения, — тихо начала она. — Мне они казались плодом моих детских страхов. Но я выросла, а плоды… похоже, мне придется их вкусить. Так вот, о совпадениях. Похоже, я кончу жизнь так же, как кончила ее моя мать: покинутая мужем, который готов променять меня на шлюху и помочь ей воссесть на престол. Впрочем, совпадения неточные. Моей матери Господь послал ребенка, а я, скорее всего, умру бездетной.
   Она посмотрела на него и улыбнулась, хотя в глазах блестели слезы.
   — Уилл, правда, это смешное совпадение? Может, пошутишь по этому поводу?
   Он резко мотнул головой.
   — Нет. Здесь нет поводов для шуток. И ничего смешного тоже.
   Королева кивнула.
   — И потом, у женщин все равно нет чувства юмора, — добавил шут.
   Последнюю фразу Мария вряд ли слышала. Ее сознание погрузилось во тьму ожившего кошмара. Отныне ей уготована судьба ее матери: быть покинутой королем и доживать с разбитым сердцем.
   — Поскольку у женщин нет чувства юмора, они не могут оценить мужских шуток. В том числе и касающихся нынешних обстоятельств, — заметил Уилл.
   Королева отпустила его руку и повернулась ко мне.
   — Прости, что я так высказалась о твоем ребенке. Малыш ни в чем не виноват. Славный мальчик. Как его зовут?
   Уилл Соммерс подвел к ней Дэнни.
   — Его зовут Дэниел Карпентер, ваше величество, — ответила я, видя, каких усилий ей стоит сейчас держаться.
   — Дэниел, — повторила королева, улыбаясь моему сыну. — Надеюсь, ты вырастешь и будешь верным.
   Ее голос чуть дрогнул. Потом она опустила свою унизанную кольцами руку на голову Дэнни и нежно погладила малыша.
   — Да хранит тебя Господь.
   

   Вечером, пока Дэнни засыпал, я взяла лист бумаги и написала его отцу:
   
    Дорогой муж!
    Сейчас я нахожусь при самом печальном дворе Европы, рядом с королевой, убежденной, что она всегда поступала правильно и справедливо. Однако сейчас ее предали даже те, кого она любила; даже тот, кто перед Богом поклялся любить ее. Глядя на нее, я невольно думаю о твоей многолетней верности мне. Я молюсь, чтобы мы поскорее оказались вместе, и ты увидишь, что я научилась ценить любовь и верность и сама научилась любить и быть верной.
    Твоя жена Ханна Карпентер
   
   Потом я взяла лист, поцеловала имя, написанное вверху, и бросила письмо в огонь.
   

   В августе двору предстояло переместиться в Уайтхолл. Беременность королевы помешала устроить традиционное летнее путешествие по дворцам. Теперь, когда у Марии не было ни ребенка, ни даже мужа, лето ее тяготило, и она решила ускорить наступление осени. Правда, лето в этом году выдалось под стать настроению королевы. Погода стояла холодная, дожди лили практически ежедневно. Значит, опять жди неурожая по всей стране и новых голодных смертей. Пятый год Мария правила Англией, и пятый год Бог почему-то упорно не желал явить нашей стране свою благосклонность.
   Возвращение сопровождалось куда меньшей шумихой и суетой, чем в прежние годы. Двор королевы значительно уменьшился. Уменьшилось и число всевозможных прихлебателей. Двор редел буквально на глазах.
   Мы с Уиллом ехали сразу за повозкой королевы. Ее въезд в Лондон был почти незаметен.
   — Слушай, куда все подевались? — спросила я.
   — Как будто ты не знаешь? — огрызнулся шут. — В Хатфилд, куда же еще.
   Королева, казалось, уже не замечала редеющего двора. В день приезда в Уайтхолл у нее обнаружился жар. Она не стала обедать в большом зале и почти не притронулась к кушаньям, принесенным в ее покои.
   Выходя из большого зала, я остановилась на пороге. Обстановка была до боли знакомой. Когда-то я уже это видела: пустой трон, жадно насыщающиеся придворные, слуги с подносами, торопящиеся во внутренние покои и знающие, что тот, кому они несут еду, давно потерял аппетит. Так было во времена болезни короля Эдуарда. Правда, обеды в его отсутствие проходили веселее, и придворных за столом собиралось побольше. Но тогда кто-то еще надеялся на его выздоровление. Надежд на королеву Марию никто уже не возлагал.
   Выйдя из зала, я нос к носу столкнулась с Джоном Ди.
   — Здравствуйте, доктор Ди! — сказала я, делая легкий реверанс.
   Когда-то я радовалась каждой встрече с этим ученым человеком. Сейчас мне стало страшно.
   — Здравствуй, Ханна Грин, — тепло поздоровался со мной он. — Как поживаешь? Как королева?
   Я привычно огляделась по сторонам, не слышит ли нас кто. Сейчас даже подслушивать было некому.
   — Со мной все хорошо. А вот королева заболела. У нее жар, жалуется на ломоту во всех костях. Течет из носа и из глаз. И, как всегда, в печали.
   — Сейчас половина Лондона болеет, — сказал Джон Ди. — Давно не помню такого холодного и сырого лета. Как твой сынишка?
   — Слава Богу, здоров.
   — Он так и не говорит?
   — Нет.
   — Я думал о нем и о нашем с тобой разговоре. Есть один человек. Он мог бы тебе помочь. Врач.
   — В Лондоне? — спросила я.
   Джон Ди извлек клочок бумаги.
   — Я записал его адрес на случай, если вдруг встречу тебя сегодня. Этому человеку ты можешь доверять.
   Я не без внутреннего трепета взяла адрес врача, понимая, что Джон Ди так и остался для меня загадочной личностью.
   — Вы, наверное, пришли повидаться с сэром Робертом? — спросила я. — К вечеру он должен вернуться из Хатфилда.
   — Тогда я обожду в его покоях, — сказал доктор Ди. — Не хочу обедать в большом зале, когда там нет королевы. Не люблю смотреть на пустой английский трон.
   — И я тоже, — призналась я, постепенно освобождаясь от страха. — У меня были те же мысли.
   — Тому врачу можешь смело доверять, — повторил Джон Ди, касаясь моей руки. — Расскажи ему, кто ты и что нужно твоему ребенку. Уверен, он тебе поможет.
   

   На следующий день я вместе с Дэнни отправилась к врачу. Он жил в той части города, где находились судейские гильдии. Подойдя к узкому и высокому дому, я постучалась. Дверь открыла приятного вида девушка. Я назвала себя. Служанка ответила, что ее хозяин примет меня, но сейчас он занят и просил обождать в гостиной. Она провела меня в комнату, стены которой были уставлены шкафами, но вместо книг на их полках лежали камни всех размеров и цветов.
   Врач застал меня любующейся великолепным куском мрамора редкого медового цвета.
   — Вам интересны камни, миссис Карпентер? — спросил он.
   Я осторожно положила камень на место.
   — Особо нет, но мне доводилось читать о камнях и о том, каким странным образом они располагаются на поверхности земли и под нею. И до сих пор этому не найдено объяснения.
   — Вы правы, — кивнул врач. — Пока никто не объяснил, почему в одном месте мы находим уголь, а в другом — золото. Как раз об этом мы недавно беседовали с вашим другом, мистером Ди.
   Приглядевшись, я поняла: врач, как и я, принадлежал к избранному народу. У нас с ним был почти одинаковый цвет кожи и глаз. Мне понравилось его лицо с длинным сильным носом, выгнутыми бровями и высокими скулами.
   Вспомнив совет Джона Ди — говорить с этим человеком без утайки, я сказала:
   — Карпентер — фамилия моего мужа. Прежде я звалась Ханной Верде. Когда я была еще маленькой, мы с отцом перебрались в Англию. Если вы присмотритесь к цвету моей кожи и глаз, вы убедитесь, что мы с вами принадлежим к одному народу. Мой сын — тоже. Ему всего два года. Он нуждается в вашей помощи.
   Врач посмотрел на меня так, будто готов был все отрицать.
   — Извините, миссис Карпентер. Я не знаю никаких Верде, — осторожно сказал он. — И не понимаю, о какой принадлежности к одному народу вы сейчас говорили.
   — Мой отец происходил из рода Верде. Это старинный род испанских евреев. Мы жили в Арагоне. Приехав в Англию, отец сменил фамилию на Грин. Мои парижские родственники носят фамилию Гастон. Карпентер — фамилия моего мужа, а происходит он из рода Дизраэли. Сейчас муж в Кале.
   При упоминании о Дэниеле мой голос слегка дрогнул.
   — Мы там жили… до вторжения французов. Муж попал к ним в плен. Я давно не имею вестей о нем. Ребенок — его сын. Мальчик не говорит с тех самых пор, как мы бежали из Кале. Должно быть, это следствие сильного испуга. Но он — сын Дэниела Дизраэли и нуждается в том, что принадлежит ему от рождения.
   — Я вас понимаю, — уже мягче ответил врач. — А чем вы докажете принадлежность к вашему народу и искренность вашего намерения?
   Даже в его доме, где нас вряд ли подслушивали, я привычно понизила голос до совсем тихого шепота.
   — Когда умер мой отец, мы повернули его лицом к стене и сказали: «Возвеличено и свято будет имя Господне в мире, что сотворил Он волею Своей. И да воздвигнет Он царствие свое в дни вашей жизни и жизни всех колен Израилевых, и да приидет оно вскорости, по молитвам вашим. Аминь».
   — Аминь, — прошептал врач, закрыв глаза. Потом вновь открыл их и спросил: — И чего же вы от меня хотите, Ханна Дизраэли?
   — Мой сын не говорит.
   — Он немой?
   — В Кале у него на глазах убили его няньку. С тех пор он не произнес ни слова.
   Врач кивнул. Он усадил Дэнни на свое колено и осторожно коснулся лица малыша, ушей и глаз. Я подумала, что Дэниел, должно быть, с такой же заботой осматривал чужих детей. Увижу ли я своего мужа снова? Смогу ли научить сына произносить имя его отца?
   — У вашего сына нет ни болезней, ни телесных повреждений, которые мешали бы ему говорить.
   — Он смеется, издает другие звуки. А вот слов не произносит.
   — Вы хотите сделать сыну обрезание? — совсем тихо спросил врач. — Это даст ему определенную жизненную принадлежность. После этого в нем будут признавать еврея. И сам он будет ощущать себя евреем.
   — Нынче я храню свою веру в сердце, — еще тише, чем он, сказала я. — В детстве я ни о чем не думала, ничего не знала и просто тосковала по своей матери. Теперь я уже взрослая. У меня есть сын. Теперь я понимаю: есть нечто большее, чем связь матери с ребенком. Есть наш народ и наша вера. Наша маленькая семья — часть большой семьи, называющейся нашим народом. Так было и так будет. Мы смертны, но наш народ продолжает жить. Я потеряла отца, мать. Возможно, потеряла мужа. Но у меня остается сын, и у меня остается принадлежность к нашему народу. Я знаю: Бог есть. Я знаю Его имя — Элохим. Значит, есть и вера. Маленький Дэниел — часть нашего народа. Я не могу и не смею скрывать этого от него.
   Врач кивнул.
   — Это не займет много времени, — сказал он.
   Он взял Дэнни на руки и куда-то понес. В глазах малыша появилась тревога. Я постаралась ободряюще улыбнуться ему, хотя не знала, поможет ли ему моя улыбка. Я подошла к окну и вцепилась в оконную задвижку. Я сжимала пальцы все сильнее, пока они не побелели. Изнутри донесся негромкий плач Дэнни. Свершилось! Теперь он — настоящий сын своего отца.
   Должно быть, врач был еще и раввином. Я не осмелилась об этом спрашивать, когда он передал мне затихшего Дэнни.
   — Думаю, теперь ваш сын заговорит.
   Я поблагодарила за помощь. Врач проводил меня до двери. Он не советовал мне быть осторожной. Я не обещала ему молчать. Мы и так оба знали: по другую сторону двери была страна, где наш народ презирали и ненавидели, где ненавидели и презирали нашу веру, забывая, что мы — немногочисленный народ, рассеянный по всему свету, а наша вера — немногочисленные полузабытые молитвы и не всегда понятные нам ритуалы.
   — Шалом, — тихо сказал врач, открывая дверь. — Ступайте с миром.
   — Шалом, — ответила я.
   

   Уайтхолл и Лондон были одинаково безрадостными. Город, когда-то поднявшийся и поддержавший Марию, теперь ее ненавидел. Смрад смитфилдских костров отравлял воздух на целых полмили. А по правде говоря, этим смрадом был отравлен воздух над всей Англией.
   Но Мария оставалась беспощадной. Она ни на мгновение не сомневалась: все те, кто не примет святые таинства католической церкви, обречены гореть в аду. Земные муки были пустяком по сравнению с вечными мучениями, ожидавшими души грешников после смерти. И потому нужно и впредь делать все, чтобы не дать дьяволу завладеть душами. Пусть ужасаются родные, друзья и соседи сжигаемых грешников; пусть бунтарски настроенные толпы глумятся над палачами и проклинают священников. Когда-нибудь и им откроется великая правота битвы за спасение душ. Мария по-прежнему считала себя заботливой матерью английского народа. Детям не всегда по нраву то, что мать делает для их же пользы. Главное — не идти у них на поводу. Она будет и дальше спасать всех, вопреки их желанию. И пусть при ней не говорят о милосердии и пощаде. Она проявляет высшее милосердие.
   Королева не желала слушать даже епископа Боннера, тревожившегося за спокойствие города. Боннер предлагал сжигать еретиков рано утром и не устраивать из казней страшное зрелище. Мария гневно возразила ему, что готова идти на любой риск во имя исполнения Божьей воли. Сожжение еретиков — благое дело, и потому его исполнителям нечего таиться. Нужно сжигать и нужно заставлять народ видеть, как поступают с теми, кто отрицает законы святой католической церкви. Всякий, кто осмелится просить о снисхождении к еретикам, — их пособник, а потому подлежит сожжению наравне с ними.
   

   Осень 1558 года
   

   В сентябре двор был вынужден перебраться в Хэмптон-Корт. Врачи надеялись, что свежий воздух благотворно подействует на дыхание королевы, которое стало хриплым и затрудненным. Ей предлагались всевозможные микстуры и припарки, однако улучшения ее здоровью это не приносило. Мария крайне неохотно допускала к себе врачей и часто отказывалась принимать лекарства. Возможно, она помнила, как эти же врачи пытались лечить ее младшего брата, и считала, что их ухищрения лишь повредили ему. Вскоре я поняла: королева уже отринула все телесное, и собственное здоровье ее больше не волнует.
   Эта поездка была особой в жизни Дэнни. Он впервые ехал как седок, а не как живой мешок, накрепко привязанный к седлу. Путь был недолгим, и я рассудила, что сын уже вполне большой и сильный, чтобы сидеть на втором седле у меня за спиной и крепко держаться за мою талию. Он по-прежнему ничего не говорил, но рана после обрезания зажила, и Дэнни оставался таким же спокойным и улыбчивым ребенком. Судя по тому, как крепко он обнимал меня своими ручонками, я чувствовала: это путешествие ему очень нравится. Думаю, он понимал, что впервые едет «как большой». Я выбрала самую смирную лошадь. Торопиться было некуда, и мы неспешно двигались вслед за повозкой королевы по мокрым дорогам, тянущимся через такие же мокрые поля, где крестьяне пытались жать сырые колосья ржи.
   Дэнни жадно ловил впечатления от поездки. Он даже ухитрялся махать работникам на поле и тем, кто стоял в дверях своих домов, провожая взглядом нашу процессию. Никто не улыбался и не махал ему в ответ. Думаю, такое отношение к доброжелательному, улыбающемуся ребенку красноречиво свидетельствовало о многом. Дэнни ехал вместе с королевской процессией; гнев и ненависть к Марии распространялись на всех, ехавших с нею. Англия, как и Лондон, была настроена против королевы и не желала прощать ей ничего.
   Все шторы ее паланкина были плотно задернуты. Мария ехала в тряской тьме. Приехав в Хэмптон-Корт, она направилась в свои покои и приказала немедленно закрыть ставни, погрузившись в сумрак.
   Мы с Дэнни завернули в конюшню. Конюх помог мне вылезти из седла. Я протянула руки, чтобы забрать малыша, но он не торопился слезать.
   — Ты хочешь погладить лошадку? — спросила я.
   Дэнни мгновенно заулыбался и протянул ко мне ручонки. Я поднесла его к лошадиной шее и дала погладить теплую, пахнущую потом шкуру. Лошадь повернула голову и изумленно уставилась на Дэнни. Некоторое время рослое животное и маленький человек смотрели, зачарованные друг другом, затем Дэнни глубоко вздохнул и вдруг сказал:
   — Хорошая.
   Это было настолько просто и естественно, что я не сразу сообразила: мой сын заговорил! А потом я замерла, боясь даже дыханием спугнуть его, если он вдруг скажет что-то еще.
   — Правда, хорошая лошадка? — спросила я, стремясь не показывать своего удивления. — Хочешь, завтра покатаемся на ней снова?
   Дэнни посмотрел на лошадь, потом на меня и решительно ответил:
   — Да!
   Я притянула его к себе и поцеловала в шелковистые волосы.
   — Завтра мы обязательно поедем кататься, — пообещала я сыну. — А сейчас лошадке надо отдохнуть. Она поест и будет спать.
   Из конюшни я шла на подкашивающихся ногах. Дэнни как ни в чем не бывало шагал рядом, держась за мою руку. Я улыбалась ему, хотя по щекам у меня катились слезы. Дэнни будет говорить. Дэнни будет расти, как и положено здоровому ребенку. Я спасла его от смерти в Кале, а в Англии я вернула его к жизни. Я оправдала доверие его матери. Может, у меня будет возможность рассказать его отцу, что я сохранила маленького Дэниела из любви к нему, из любви к большому Дэниелу. Мне казалось очень символичным, что первым произнесенным словом было «хорошая». Возможно, он предсказывал свою жизнь, которая у него окажется хорошей.
   

   И все же переезд в Хэмптон-Корт благотворно подействовал на королеву. Ей стало лучше. Я гуляла с нею утром и вечером. Дневной свет, особенно если появлялось солнце, ее раздражал. Но Хэмптон-Корт был полон призраков прежних счастливых дней. По здешним садовым дорожкам королева гуляла с Филиппом, когда они только поженились. Иногда их сопровождал недавно вернувшийся в Англию кардинал Поул. Тогда весь мир виделся королеве полным радужных надежд. В Хэмптон-Корте Мария сообщила мужу о беременности, здесь же она впервые удалилась в родильную комнату, полная уверенности, что вскоре осчастливит Англию наследником. И здесь же, больная и опустошенная, Мария покидала эту комнату, чтобы увидеть ликующую и флиртующую Елизавету, которая успела сделать еще один шаг на пути к трону.
   — Напрасно я сюда приехала. Мне тут ничуть не лучше, — заявила королева, когда в один из вечеров мы с Джейн Дормер пришли пожелать ей спокойной ночи.
   Она ложилась спать рано и в постели сразу же скрючивалась, страдая от болей в животе и от жара во всем теле.
   — На следующей неделе мы переберемся во дворец Сент-Джеймс, — добавила она. — Там и отпразднуем Рождество. Королю нравится Сент-Джеймс.
   Мы с Джейн лишь молча переглянулись. Мы очень сомневались, что Филипп приедет в Англию к Рождеству. Он не приехал, когда вторая беременность жены оказалась ложной. Все отчаянные письма Марии, все ее слова о нежелании жить король оставлял без ответа.
   Как мы и боялись, по пути из Хэмптон-Корта в Сент-Джеймс двор Марии еще «похудел». Сэру Роберту достались здесь великолепные комнаты, но вовсе не потому, что на придворном небосклоне восходила его звезда. Мужчин-придворных можно было пересчитать по пальцам. Иногда я видела его во время обеда, однако большую часть времени сэр Роберт проводил в Хатфилде, где принцесса развлекалась в веселом кругу своих сторонников и не жаловалась на недостаток гостей.
   Правда, она уделяла время не только играм и забавам. Мысленно принцесса уже видела себя королевой и заранее готовилась начать перемены в стране. Не удивлюсь, если Елизавета и сэр Роберт считали дни, остававшиеся до осуществления ее заветной мечты.
   Мой господин не вызывал меня к себе, не давал никаких новых поручений, однако он обо мне не забывал. В один из сентябрьских дней он сам разыскал меня.
   — Думаю, я могу тебе помочь кое в чем, важном для тебя, — сказал он, весь светясь от радости. — Скажи, миссис Карпентер, ты все еще любишь своего мужа? Или мы оставим его в Кале на веки вечные?
   — Вы получили известия о нем? — спросила я, чувствуя, как Дэнни ухватился за мою руку.
   — Возможно, — уклончиво ответил сэр Роберт. — Но ты не ответила на мой вопрос. Ты хочешь, чтобы он вернулся в Англию, или мы навсегда забудем о его существовании?
   — Судьба моего мужа — не повод для шуток. Особенно когда рядом стоит его сын, — сказала я. — Да, сэр Роберт, я по-прежнему мечтаю, чтобы он вернулся ко мне и Дэнни. У вас что, есть сведения о нем? Умоляю, расскажите мне все.
   — Его имя значится в этом списке, — сказал сэр Роберт, помахав передо мной какой-то бумагой. — Тут и пленные солдаты, и пленные горожане. А еще — жители окрестных деревень вокруг Кале. Французы готовы их отпустить. Если у королевы в казне еще остались денежки, наши соотечественники скоро вернутся на родину.
   У меня заколотилось сердце.
   — Вы же знаете: королевская казна пуста. Страна почти разорена.
   Сэр Роберт презрительно пожал плечами.
   — Однако у королевы находятся деньги на флот, который должен сопровождать короля домой. И деньги на поддержание его авантюр в других странах у нее почему-то тоже есть. Когда она будет одеваться к обеду, передай ей, что после обеда я хочу поговорить с нею о наших пленных.
   

   Я дождалась момента, когда королева, охая, поднялась с постели и уселась перед зеркалом. Служанка принялась расчесывать ей волосы. Джейн Дормер — неусыпный страж спокойствия королевы — сама подхватила лихорадку и слегла. Так что в покоях королевы не было никого, кроме нее самой, меня и служанки — неприметной девицы из семьи норфолкского сквайра.
   Я не стала придумывать никаких прелюдий к разговору, а просто сказала:
   — Ваше величество, я получила сведения о своем муже.
   Королева равнодушно поглядела на меня.
   — А я и забыла, что ты замужем. И что же? Он жив?
   — Да. Он находится среди других пленных, захваченных в Кале. Французы требуют за них выкуп.
   — И кто ведет переговоры с французами? — спросила королева, проявив чуть больше интереса.
   — Сэр Роберт. Его люди тоже удерживают французских пленных.
   Королева вздохнула и отвернулась.
   — Они запрашивают слишком много?
   — Не знаю, — честно ответила я.
   — Хорошо, я поговорю с сэром Робертом, — утомленно произнесла Мария, словно эти несколько фраз отняли у нее почти все силы. — Я постараюсь сделать все, что смогу, чтобы вызволить твоего мужа.
   — Благодарю вас, ваше величество, — сказала я, опускаясь на колени.
   Королеву действительно утомил этот разговор, и по ее дальнейшим словам я сразу поняла причину.
   — Жаль, мне никак не вернуть домой своего мужа, — вздохнула она. — Впрочем, я не думаю, что он когда-либо ко мне приедет.
   

   Разговор с сэром Робертом не состоялся. После обеда лихорадка у королевы всегда обострялась. Кашель едва позволял ей дышать. Однако она написала свое согласие на счете для королевской казны. Сэр Роберт заверил меня, что теперь дело завертится. Мы с ним встретились на конюшне. Он торопился в Хатфилд.
   — Кстати, а куда вернется твой муж? К тебе, во дворец? — с изящной небрежностью спросил сэр Роберт.
   Вопрос застал меня врасплох. Я мечтала о нашей встрече с Дэниелом, но как-то не задумывалась о таких подробностях.
   — Скорее всего, да. Я оставлю ему записки в его прежнем доме и у нас, на Флит-стрит.
   Больше я ничего не сказала, ощутив нарастающее беспокойство. Что, если разлука не усилила любовь Дэниела ко мне, а наоборот, ослабила? Вдруг он решил, что я погибла, и ему нужно начинать новую жизнь где-нибудь в Италии или во Франции, о чем он часто говорил? Но еще сильнее меня пугала другая мысль: вдруг он подумал, что я сбежала от него с сэром Робертом, предпочтя жизни законной жены постыдную жизнь любовницы? Вдруг он вычеркнул меня из своей жизни?
   — Можно, я напишу ему, пока он ждет освобождения? — робко спросила я.
   Сэр Роберт отрицательно покачал головой.
   — Переписка с пленными запрещена. Верь, что он, когда вернется, сам тебя разыщет. Кстати, он из верных мужчин? — игриво спросил сэр Роберт.
   Я задумалась о годах терпеливого ожидания, о том, как Дэниел сносил все мои девчоночьи выходки и как терпелив и заботлив он был в Кале.
   — Да, — коротко ответила я.
   Сэр Роберт вскочил в седло.
   — Если вдруг увидишь Джона Ди, передай ему, что принцессе Елизавете нужна его карта.
   — А зачем принцессе вдруг понадобилась карта? — мгновенно насторожилась я.
   Сэр Роберт подмигнул мне, затем наклонился в седле и прошептал:
   — Если королева умрет, не назвав Елизавету своей наследницей, нам придется повоевать за престол.
   Лошади не стоялось на месте, и я отскочила в сторону.
   — Нет, — сказала я. — Только не это. Опять битва за престол.
   — Это будет не война с народом, — успокоил меня сэр Роберт. — Англичане хотят видеть на троне протестантку. Но едва ли этого захочет Филипп. Думаешь, он так просто упустит лакомый кусочек, когда можно прийти и заявить свои права на английский трон?
   — Вы опять вооружаетесь и готовите войну? — спросила я, боясь услышать «да».
   — А для чего же еще я так стараюсь вернуть из плена моих солдат? И здесь, Ханна, ты мне очень помогла. Спасибо тебе.
   — Сэр Роберт, о чем вы говорите?
   Он погладил лошадиную шею и натянул поводья.
   — Ханна, неужели ты до сих пор не поняла простую вещь? При дворе всегда кто-то что-то затевает. И ты всегда оказываешься причастной. Ты сейчас скажешь, что ничего подобного не хотела. Но уж так устроен двор: нельзя жить рядом с королевой и не быть втянутой в дюжину заговоров. Ты живешь в яме со змеями, и поверь моим словам: ты к такой жизни совершенно непригодна… Не буду тебя задерживать. Иди к королеве. Слышал, ей стало хуже.
   — Нет, — нагло соврала я. — Можете передать принцессе, что королеве стало лучше.
   Сэр Роберт кивнул, явно распознав мое вранье.
   — Что ж, да хранит ее Господь. Теперь ее жизнь или смерть не имеют особого значения. Она уже потеряла Кале, потеряла своих детей, мужа, трон и вообще все на свете.
   

   Сэр Роберт отсутствовал больше недели, и потому я не имела никаких новых сведений об освобождении пленных англичан. За это время я сходила в наш прежний дом и прикрепила к дверям записку. Времена были настолько тяжелыми, что желающих нанять этот домишко не находилось, и в его подвале оставалась часть отцовских книг и манускриптов. Если Дэниел ко мне не вернется и если королева не выздоровеет, возможно, я вновь поселюсь здесь и буду потихоньку торговать книгами, надеясь на лучшие времена.
   Сходила я и в бывший дом Дэниела в Ньюгейте. Он жил совсем рядом с собором Святого Павла, и это навеяло неприятные воспоминания. Никто из соседей вообще не слышал о семье Карпентеров. Эти люди совсем недавно перебрались в Лондон из своего голодного Сассекса. Я смотрела на их мрачноватые, изборожденные морщинами лица и мысленно желала им лучшей жизни. Прощаясь, я попросила их передать Дэниелу, если он вдруг сюда заглянет, что жена искала его и ждет в королевском дворце.
   — Какой чудный мальчик, — сказала одна из женщин, глядя на Дэнни. — Как тебя зовут, малыш?
   — Дэн’л, — ответил он, постучав кулачком себе в грудь.
   — Смышленый ребенок, — улыбнулась женщина. — Отец, поди, его и не узнает.
   — Надеюсь, что все-таки узнает, — чуть слышно ответила я.
   Если Дэниел не получил моего письма, он даже не догадывается, что его сын жив и здоров. Лучшего подарка мужу я не могла бы и придумать. Мы осуществим то, что когда-то он мне предлагал, — снова заживем семьей.
   — Я уверена, отец его узнает, — повторила я.
   

   Вернувшись во дворец, я увидела служанок и врачей, суетящихся возле покоев королевы. Оказалось, когда ее одевали к обеду, Мария вдруг потеряла сознание, и ее уложили в постель. Вызванные врачи сделали ей кровопускание. Я вручила Дэнни заботам Уилла Соммерса и направилась в покои королевы. Стражники привычно распахнули двери.
   У изголовья сидела бледная Джейн Дормер, держа королеву за руку. Джейн держалась из последних сил, борясь с лихорадкой. Врачи снимали с ног Марии разжиревших от крови пиявок и бросали в стеклянную банку. На ее исхудавших ногах виднелись следы недавнего пиршества этих тварей. Служанка поспешно прикрыла ноги одеялом. Глаза Марии были закрыты; она стыдилась представать в таком виде перед мужчинами, хотя они и являлись врачами. Она даже отвернулась к стене. Вскоре врачи, молча поклонившись, удалились.
   — Джейн, иди и ляг, — слабым голосом велела королева. — Не хватает, чтобы и ты свалилась вслед за мной.
   — Я лягу, но не раньше, чем ваше величество съест несколько ложек бульона.
   Мария покачала головой и махнула рукой в сторону двери. Джейн не посмела спорить и ушла, оставив нас вдвоем.
   — Ханна, это ты? — спросила королева, не открывая глаз.
   — Да, ваше величество.
   — Я продиктую тебе письмо к королю. Ты напишешь письмо по-испански и отправишь так, чтобы его никто не видел. Поняла?
   — Да, ваше величество.
   Я достала бумагу, перо и чернила и расположилась возле королевской постели. Королева диктовала по-английски, я в уме переводила ее фразы и записывала их на испанском. Фразы были торопливыми и длинными. Чувствовалось, королева давно ждала момента, чтобы отправить мужу это письмо. Оно складывалось долгими бессонными ночами, когда Мария беззвучно плакала, лежа одна. Это было ее предсмертное послание Филиппу, который находился далеко от Лондона и весело проводил время в Испанских Нидерландах, обласканный вниманием женщин и подобострастием мужчин. Это было письмо мужу, при живой жене строившему замыслы женитьбы на ее младшей сестре. Письмо Марии напоминало письмо, которое на своем смертном одре написала ее мать, — послание любви и верности человеку, не принесшему ей ничего, кроме сердечных мучений и душевных страданий.
   
    Мой дражайший муж!
    Поскольку в дни моих болезней и печалей тебе угодно находиться далеко от меня, я пишу тебе слова, которые с радостью произнесла бы, глядя на твое прекрасное лицо.
    Едва ли какая-либо другая женщина была бы или будет тебе столь же верной и любящей женой, как я. Пока ты был рядом, одно твое присутствие радовало мое сердце. Жаль только, что мы так мало времени находились вместе.
    Мне очень тяжело сознавать, что я встречаю смерть в том же состоянии, в каком долгие годы шла по жизни: одна и без любимого человека. Я молю Бога о том, чтобы ты никогда не познал одиночества, которое было моим постоянным спутником едва ли не каждый день моей жизни. У тебя есть любящий отец, способный дать мудрый совет; у тебя есть любящая жена, всегда желавшая находиться рядом с тобой. Никто и никогда не будет любить тебя больше, чем я.
    Меня успокаивают обычными словами о скором выздоровлении, но я знаю, что я совсем близка к смерти. Возможно, это письмо — последний мой шанс проститься с тобой и послать тебе мою любовь. Пусть же мы встретимся на небесах, раз не смогли быть вместе на земле. Я постоянно молюсь об этом.
    Твоя жена Мария
   
   Слезы мешали мне писать. Я тихо вытирала их рукавом. Но королева была совершенно спокойна.
   — Ваше величество, вот увидите, вам станет лучше, — пыталась успокоить ее я. — Джейн рассказывала мне, что осенью вы часто хвораете. Зато, когда ударят первые морозы, вы сразу поправитесь, и мы будем праздновать Рождество.
   — Нет, Ханна, — возразила она.
   В ее тоне не было и следа жалости к себе. Чувствовалось, она очень устала от земной жизни.
   — Нет. На этот раз я так не думаю.
   

   Зима 1558 года
   

   Сэр Роберт приехал ко двору вместе с членами государственного совета, дабы склонить королеву к скорейшему объявлению имени того, кто наследует престол. За предыдущий месяц все советники побывали в Хатфилде, и их советы королеве были продиктованы Елизаветой.
   — Королева очень плохо себя чувствует и никого не примет, — сердито объявила им Джейн Дормер.
   Мы с нею обе стояли возле двери в покои королевы. Сэр Роберт подмигнул мне, но ответной улыбки от меня не получил.
   — Это долг королевы, — осторожно заметил лорд-канцлер. — Она должна объявить свою волю.
   — Она уже объявляла свою волю перед тем, как удалиться в родильную комнату, — резко возразила Джейн Дормер.
   Лорд-канцлер растерянно покачал головой.
   — Мы это помним. Королева объявила наследником своего неродившегося сына, а его регентом назначила короля Филиппа. Однако ребенок так и не появился на свет. Сейчас королева должна назвать своей наследницей принцессу Елизавету, которая ни в каких регентах не нуждается.
   Джейн колебалась, но была полна решимости никого не впускать.
   — Поймите, королеве действительно очень плохо, — сказала я.
   Я говорила сущую правду. Мария беспрестанно кашляла, исторгая черную желчь. Она не могла лежать, поскольку стоило ей лечь, как у нее сейчас же начинался кашель. К тому же мне не хотелось, чтобы эти перебежчики, смеющие именовать себя слугами королевы, видели, как она оплакивает неверного мужа и надежды, разрушенные Елизаветой.
   Сэр Роберт улыбнулся мне, показывая, что прекрасно понимает мое непростое положение.
   — Миссис Карпентер, — официально обратился он ко мне. — Ты давно служишь при дворе и прекрасно знаешь: королева тем и отличается от обычной женщины, что у нее есть обязанности перед государством. Королева не может позволить себе запереться в спальне и лежать лицом к стене. Она это знает не хуже нас. У нее есть долг перед страной, и никто не вправе препятствовать исполнению ее долга.
   Я дрогнула, и они это сразу заметили.
   — Отойдите, — тихо сказал нам с Джейн лорд-канцлер.
   Мы неохотно отошли, пропуская всех в покои королевы.
   

   Их пребывание не затянулось, и, едва они ушли, я сразу же вбежала к королеве. Она полулежала на подушках. Рядом стояла плевательница, полная комков черной слизи, и кувшин с водой, куда был выдавлен сок нескольких лимонов и добавлен сахар. Этим питьем она устраняла привкус желчи во рту. Кроме служанки, в комнате не было никого. Мария была столь же одинока, как больная нищенка, надсадно кашляющая на пороге чужого дома.
   — Ваше величество, я отправила письмо вашему мужу, — сказала я. — Будем молить Господа, чтобы король прочел его и поспешил к вам. Тогда у нас будет веселое Рождество.
   Королева даже не улыбнулась нарисованной мною картинке.
   — Он не приедет, — тоном безмерно усталой и разочарованной женщины ответила она. — А если и приедет, я уже не увижу, как он поскачет мимо дворца в Хатфилд.
   Она закашлялась, прикрывая рот платком. Служанка поспешила к ней с плевательницей.
   — У меня для тебя есть другое поручение, — сказала королева, когда к ней вернулась способность говорить. — Вам с Джейн Дормер нужно будет съездить в Хатфилд.
   Она замолчала. Я ждала дальнейших слов.
   — Вы должны попросить Елизавету поклясться своей бессмертной душой…
   — В чем, ваше величество?
   — В том, что если она унаследует трон, то сохранит в Англии истинную веру.
   Голос Марии звучал чуть громче шепота, однако убежденность в собственной правоте оставалась все такой же непоколебимой.
   — Она не даст такой клятвы, — возразила я, зная приверженность Елизаветы протестантизму.
   — Тогда я не объявлю ее своей наследницей, — сказала королева. — Трон унаследует Мария Стюарт, и французы получат власть над Англией. У Елизаветы есть выбор: либо сражаться за трон, если найдется достаточно глупцов, согласных ее поддержать, либо взойти туда на законном основании, имея мое благословение. Но она должна поклясться, что сохранит в Англии католическую веру. И это должно быть ее искренним намерением.
   — Откуда мне знать, каковы искренние намерения принцессы? — спросила я.
   Королева слишком устала и даже не повернула ко мне головы.
   — Взгляни на нее очами своего дара. Я в последний раз прошу тебя сделать это для меня. Отбрось все личные суждения о Елизавете, взгляни на нее, и потом скажешь, что будет наилучшим выбором для моей Англии.
   Я не посмела спорить с Марией и напоминать ей, что дар не подчиняется моей воле. Ниточка, соединявшая ее с жизнью, была совсем тонкой. Только желание выполнить свой долг перед Богом — Богом ее матери — и перед страной своего отца еще поддерживало жизнь в истерзанном теле Марии. Если она получит от Елизаветы обещание сохранить Англию католической, подчиненной святейшему ватиканскому престолу, она сама оборвет эту ниточку.
   Я поклонилась и молча вышла.
   

   Джейн Дормер еще не до конца оправилась после болезни. Вдобавок ее силы были подорваны преданным ухаживанием за королевой. В Хатфилд она отправилась в королевском паланкине, поставленном на повозку, поскольку ехать верхом не могла. Я посадила Дэнни впереди себя. На дороге в Хатфилд мы были далеко не единственными путниками. Я видела, сколько великолепных лошадей двигалось туда, неся своих всадников и всадниц от умирающей королевы к лучащейся здоровьем и молодостью наследнице престола.
   Старый дворец сиял огнями. Похоже, там шло очередное празднество.
   — Я не преломлю с нею хлеб, — заявила Джейн Дормер. — Давай попросим о встрече с нею и сразу же уедем.
   — Джейн, нам всем не помешает подкрепиться, — сказала я, смотря на все это более здраво. — Конечно, если здешний хлеб вам не лезет в горло, вы можете голодать. А вот мы с Дэнни очень хотим есть.
   Я вдруг поняла, почему Джейн Дормер была близкой подругой королевы. Их роднило неистовство, порою перехлестывающее все границы здравого смысла. Вот и сейчас лицо моей спутницы побелело от негодования.
   — Я не стану есть за одним столом с этой женщиной, — прошипела она. — Посмотри, сколько здесь перебежчиков. Торопятся выхлопотать себе тепленькие местечки при новом дворе. Теперь все они — лучшие друзья принцессы. У нее что, короткая память? Неужели она забыла, как они насмехались над нею, презирали и открыто называли незаконнорожденной, когда наша королева находилась в полной силе?
   — Да, — сухо согласилась я, поскольку больше хотела есть, а не слушать гневный монолог Джейн. — Кстати, среди новых друзей принцессы есть и человек, которого вы любите, — граф Фериа. Когда-то он требовал для нее смертной казни. А теперь передает Елизавете любовные письма от мужа королевы. Предательство для Англии не в новинку. Джейн, мы с вами не на тайной вечере. Вы можете ненавидеть этих людей, но я бы не советовала ненавидеть собственный желудок.
   Джейн сердито замотала головой.
   — В таком случае ты, Ханна, не ощущаешь границы между добром и злом. Я уже начинаю думать, а есть ли в тебе вера?
   — Джейн, вера измеряется не тем, что ты ешь и с кем ты ешь, — сказала я, думая о беконе и устрицах, которые я ела вопреки традиционным запретам моего народа. — Вера находится не в желудке, а в сердце. Я не могу любить исключительно королеву и ненавидеть принцессу. Я люблю королеву, но и принцесса меня восхищает. Что же касается здешних перебежчиков — пусть сами разбираются со своей совестью. Если не хотите садиться с ними за один стол, вас могут покормить и на кухне. А я пошла в зал.
   Лицо Джейн Дормер сделалось каменным. Меня разбирал смех, но я не хотела ссориться с этой женщиной. Оставив ее в замешательстве, я взяла на руки подросшего и потяжелевшего Дэнни и пошла с ним в зал.
   Елизавета уже примеряла к себе атрибуты власти, словно добросовестная актриса, репетирующая роль в надлежащем наряде и в окружении надлежащих декораций. Ее кресло отличалось такой затейливостью резьбы, что вполне сошло бы за трон. Над креслом был натянут золотистый балдахин. По правую руку от нее сидел испанский посол, словно демонстрируя главенство политических интересов новой королевы, а по левую — не кто иной, как сэр Роберт Дадли, фаворит складывающегося двора. Рядом с сэром Робертом я увидела Джона Ди — «правую руку» главного лондонского инквизитора, ярого гонителя протестантизма. Соседом испанского посла был родственник принцессы, когда-то арестовавший ее, а теперь воспылавшей к ней горячей родственной любовью. Тут же я заметила и стойкого протестанта Уильяма Сесила — неизменного советника Елизаветы на протяжении всех лет ее опалы и гонений. Оглядев гостей принцессы, я невольно улыбнулась. Она виртуозно перемешала за одним столом англичан и испанцев, католиков и протестантов, но едва ли кто-то из них мог предсказать, каким будет следующий прыжок этой самоуверенной рыжей кошки. И уж никто точно не знал, что у нее на уме.
   Заметив меня, Джон Ди приветственно помахал рукой. Потом и сэр Роберт повернул голову в моем направлении и поманил меня. Я сделала реверанс перед принцессой, одарившей меня ослепительной улыбкой. Между тем глаза ее оставались настороженными.
   — Смотрите, кто к нам пожаловал! Девушка, которая настолько боялась быть женщиной, что сначала стала шутихой, а потом — вдовой, — язвительно произнесла Елизавета.
   — Здравствуйте, ваше высочество, — сказала я, проглотив ее колкость.
   — Ты приехала ко мне?
   — Да, ваше высочество.
   — У тебя есть послание от королевы?
   — Да, ваше высочество.
   За столом заерзали и зашушукались.
   — Надеюсь, ее величество находится в добром здравии? — тоном учтивого придворного произнес испанский посол, сразу оценив неуклюжую шутку принцессы и внимание собравшихся, услышавших о послании.
   — Вы наверняка знаете это лучше, чем я, — сказала я, не в силах побороть раздражение, которое вызвали у меня гости принцессы. — Королева пишет интимные письма только одному человеку, поскольку во всем мире любит только его одного, и этот человек — ваш господин.
   Елизавета и сэр Роберт переглянулись, слегка улыбаясь моей непривычной грубости. Граф отвернулся.
   — Можешь сесть с моими фрейлинами. После обеда поговорим, — распорядилась принцесса. — Ты приехала только со своим малышом?
   — Не только. Со мною приехала Джейн Дормер и двое сопровождающих из числа королевских гвардейцев.
   — Так и леди Дормер здесь? — оживился граф Фериа. — А почему она не идет к столу?
   — Она предпочла есть в одиночестве, — глядя ему в глаза, ответила я. — Сказала, что не вписывается в здешнее общество.
   Елизавета снова подавила улыбку и показала, куда мне сесть.
   — Смотрю, ты не такая привередливая, — сказала она.
   Я спокойно выдержала и ее взгляд.
   — Обед — это всего лишь обед, ваше высочество. А нам с вами обеим пришлось в прошлом поголодать.
   Елизавета засмеялась и махнула фрейлинам, чтобы потеснились и принесли мне стул.
   — А она становится умной дурочкой, — сказала принцесса сэру Роберту. — Я этому рада. Никогда особо не верила видениям и предсказаниям.
   — Однажды Ханна рассказала мне о своем видении, — тихо сказал сэр Роберт, глядя на меня, но улыбаясь принцессе.
   — И что она увидела?
   — Она увидела, что я буду любим и обожаем королевой.
   Они засмеялись негромким смехом, парочка любовников-заговорщиков. Потом сэр Роберт улыбнулся мне. Мое лицо осталось каменным.
   

   — Какая муха тебя сегодня укусила? — спросила Елизавета.
   Мы стояли с нею на галерее, вне досягаемости ушей любопытных придворных. Им так и так из-за переливов лютни было бы невозможно услышать наш разговор.
   — Мне не нравится этот граф Фериа, — без обиняков ответила я.
   — Ты постаралась, и теперь об этом знают все. Неужели ты думаешь, что я позволю тебе являться без приглашения к моему двору и оскорблять моих гостей? Уж если сняла шутовские одежды, так и веди себя, как подобает леди.
   Я улыбнулась.
   — Поскольку я привезла послание, которое вы наверняка захотите услышать, думаю, вы не вышвырнете меня за ворота, не услышав его. А шутиха я или леди — значения не имеет.
   Она засмеялась моей дерзости.
   — Сомневаюсь, что и вам нравится де Фериа, — продолжала я в том же духе. — Вначале он был вашим непримиримым врагом, теперь вдруг стал чуть ли не лучшим другом. Полагаю, он здесь не один такой. У вас ведь тоже хорошая память, ваше высочество.
   — Большинство моего двора таковы. Кстати, и ты тоже.
   — Нет, ваше высочество. Я всегда восхищалась вами обеими.
   — Ты любишь ее больше, чем меня, — ревниво, словно маленькая девочка, заявила Елизавета.
   Я невольно засмеялась этому детскому выплеску. Услышав смех, сэр Роберт, стоявший неподалеку, повернулся и одарил меня еще одной из своих очаровательных улыбок.
   — Ваше высочество, королева меня тоже любит. А вы всегда либо насмехались надо мной, либо уличали в том, что я — шпионка Марии.
   Не выдержав, Елизавета засмеялась.
   — Да. Было дело. Особенно когда ты попадала под мое дурное настроение. Но я умею помнить и хорошее. Я ведь помню, как ты добровольно явилась в Тауэр и служила мне. И еще я никогда не забуду твоего видения. Помнишь, ты почувствовала дым костров в Смитфилде? Тогда я поняла, что должна стать королевой и принести мир нашей стране.
   — Да, и аминь, — заключила я.
   — А теперь я хочу услышать про послание, — сказала Елизавета, становясь серьезной.
   — Вы не возражаете, если об этом мы будем говорить в ваших покоях? И можно мне позвать туда Джейн Дормер?
   — Зови. Я хочу, чтобы при нашем разговоре присутствовали сэр Роберт и Джон Ди.
   Я молча поклонилась и, приноравливаясь к шагам Дэнни, пошла вслед за принцессой в ее покои. Придворные, мимо которых она проходила, кланялись ей, как королеве. Я улыбнулась, вспомнив разыгранную ею историю со сломанным каблуком, когда она шла, прихрамывая на одну ногу. Это было в другой галерее, но тогда никто ей не кланялся и даже не пытался по-человечески помочь. Сейчас былые хулители Елизаветы охотно бросили бы в грязь свои плащи, только бы она прошла, не испачкав ног.
   Когда мы оказались в ее покоях, Елизавета пододвинула к камину стул. Я уселась на табурет, прислонившись к стене. Дэнни устроился у меня на коленях и задремал. Мне казалось, что сейчас для меня самое главное — внимательно вслушиваться в каждое слово принцессы. Точнее, в то, что скрывается за словами. Мне предстояло заглянуть сквозь улыбающуюся маску ее лица прямо в сердце.
   Дверь отворилась, и в комнату вошла Джейн. Она сделала самый неглубокий реверанс и остановилась возле стула Елизаветы. Принцесса жестом пригласила ее садиться.
   — Если вы не возражаете, я постою, — почти буркнула Джейн.
   — Вообще-то, сидя удобнее говорить о делах. Но если хочешь стоять, стой… Начинай, Джейн. Не будем терять время.
   — Королева приказала нам с Ханной поехать сюда и задать вам вопрос. Королева потребовала, чтобы вы дали искренний и правдивый ответ. Она велела, чтобы вы поклялись своей бессмертной душой, что в вашем ответе содержится только правда и ничего, кроме правды.
   В покои принцессы неслышно вошли сэр Роберт и Джон Ди.
   — Ну, и каков же ее вопрос? — вскинула брови Елизавета.
   Дэнни заворочался у меня на коленях. Я притянула его к себе, прижав голову малыша к своей щеке, чтобы следить за побледневшим лицом принцессы.
   — Королева велела передать: она назовет вас наследницей трона… своей законной наследницей английского трона и сделает это без сомнений и колебаний, если вы сохраните приверженность истинной вере, — тихо и торжественно произнесла Джейн.
   Джон Ди шумно вздохнул, однако принцесса замерла, как изваяние.
   — А если я этого не сделаю? — спросила она.
   — Тогда она назовет другое имя.
   — Марию Стюарт?
   — Этого я не знаю и не стану гадать, — поджала губы Джейн.
   — Я должна поклясться на Библии? — деловито спросила Елизавета.
   — Поклянитесь своей душой. Своей бессмертной душой перед очами Бога.
   В комнате старого дворца свершался исторический поворот. Елизавета взглянула на сэра Роберта. Тот сделал шаг к ней, будто намеревался защитить.
   — И после этого королева обещала назвать меня своей наследницей? Она тоже поклялась своей бессмертной душой?
   — Да, — ответила Джейн Дормер, не слышавшая этой клятвы. — Если вы сохраните в Англии истинную веру.
   Принцесса встала. Мне показалось, что Роберт Дадли намеревается ее остановить, но она даже не взглянула на своего фаворита. Этикет требовал, чтобы в такой судьбоносный момент все стояли, но я и не подумала этого сделать. Я замерла. Мой взгляд остановился на еще более бледном лице Елизаветы, будто я читала его, как свежий оттиск, только что из-под станка, с еще не высохшей краской.
   Елизавета подняла правую руку.
   — Я клянусь своей бессмертной душой, что сохраню нашу страну в истинной вере.
   Ее рука слегка дрожала. Принцесса опустила руку и сцепила обе ладони.
   — Это было единственным повелением королевы? — спросила она, поворачиваясь к Джейн.
   — Да, единственным, — ответила явно ошеломленная Джейн.
   — Теперь ты скажешь, что я это сделала?
   Джейн посмотрела на меня. Елизавета это сразу заметила.
   — Так вот зачем ты сюда явилась, маленькая ясновидящая шпионка? — накинулась она на меня. — Захотела пробить окошко в мою душу, заглянуть в мое сердце и сообщить королеве о том, что ты якобы там увидела? Можно ведь и свои фантазии выдать за видения.
   Я молчала.
   — Домыслы и фантазии можешь оставить при себе, а твои глаза видели, что я подняла руку и принесла желаемую ею клятву, — жестким тоном внушала мне принцесса. — Ты скажешь ей, что я — ее законная наследница.
   Я взяла спящего Дэнни на руки и встала.
   — Если позволите, ваше высочество, мы у вас переночуем, а рано утром уедем, — сказала я, не удостаивая ее ответом.
   — Есть еще пожелания, уже не связанные с клятвой, — сказала Джейн Дормер. — Ее величество требует, чтобы вы заплатили ее долги и позаботились о ее верных слугах.
   — Разумеется, — холодно усмехнулась Елизавета. — Передай сестре, что я исполню ее пожелания, как и надлежит законной наследнице трона.
   Возможно, из всех присутствующих только я уловила в серьезном тоне принцессы пробивающиеся нотки радости. Я не осуждала ее за это. Подобно Марии, она всю жизнь ждала момента, когда ей объявят, что отныне она — королева Англии. И сейчас она думала исключительно об этом моменте, ожидая его наступления завтра или послезавтра.
   Поскольку у нас были сопровождающие, мы могли бы выехать немедленно, но мне не хотелось ехать по ночному холоду и морозить Дэнни. Я не сомневалась: королева дождется нашего возвращения. Она соберет последние остатки сил, чтобы услышать о принесенной сестрой клятве сохранить Англию в лоне католической церкви. Пусть все остальное для Марии было безвозвратно потеряно, ее будет утешать сознание: она сумела сделать главное.
   — Мы уедем на рассвете, — сказала я.
   — В таком случае — спокойной вам ночи и счастливого пути, — весело пожелала Елизавета. — Я прощаюсь с вами сегодня, поскольку так рано не встаю.
   Она проводила нас до двери. Джейн Дормер не терпелось уйти. Я немного замешкалась, чтобы поудобнее взять Дэнни.
   — Ханна, — шепотом позвала Елизавета.
   Я обернулась.
   — Я знаю: ты — верный друг нам обеим. Окажи королеве последнюю услугу и подтверди, что я клялась совершенно искренне. Пусть упокоится с миром. А я… постараюсь принести мир и покой нашей стране.
   Я молча поклонилась и вышла.
   

   Я думала, что наш отъезд из Хатфилда увидят только конюхи и слуги. Утро выдалось морозным. Солнце не торопилось подниматься, и его громадный красный шар замер на белесом горизонте. Придя в конюшню, я никак не ожидала увидеть там сэра Роберта и Джона Ди. Сэр Роберт приветливо улыбался, кутаясь в темно-красный бархатный плащ.
   — Твой малыш не замерзнет в дороге? — спросил он. — Ночью сильно подморозило, да и воздух колючий.
   Я повернулась к Дэнни. На нем было столько одежды, что ребенок напоминал шар. Кроме теплой шапки, я, вопреки его протестам, завязала поверх нее теплую шаль.
   — Кажется, я перестаралась. Боюсь, в таком наряде он скорее взмокнет от пота, чем замерзнет.
   — Через неделю в Кале должны освободить пленных, — сообщил сэр Роберт. — Там их заберет наш корабль и доставит в Грейвсенд.
   У меня заколотилось сердце.
   — А ты покраснела, как влюбленная девчонка, — поддразнил меня он.
   — Как вы думаете, муж получил мое письмо? Когда я вернулась, я ему сразу написала.
   — Возможно, получил, — пожал плечами сэр Роберт. — В крайнем случае, сама ему повторишь то, что написала.
   — Мне очень важно, чтобы Дэниел получил мое письмо. Иначе он может не узнать, что я бежала из Кале. Вдруг он считает меня погибшей? Если так, он вообще не захочет возвращаться в Англию, а поедет в Италию или куда-нибудь еще.
   — У твоего мужа ведь не женские мозги, — усмехнулся сэр Роберт. — Думаешь, ему могло показаться, что ты погибла, и он не попытается это проверить? Не станет искать прямые или косвенные подтверждения? Уверен, он пытался узнать не только о тебе, но и о своем сыне.
   — А вы помните, какая неразбериха тогда была? — спросила я, уступая напору его логики.
   — Знаешь, погибших обычно находят. Если бы тебя убили, кто-то нашел бы твое тело. У тебя заметная внешность.
   Он говорил убедительно, но его слова все равно не убеждали меня до конца. Дэнни, которому не терпелось вновь оказаться на лошади, подошел и требовательно протянул руки.
   — Дэн’ла туда, — сказал он, указывая на седло.
   — Подожди еще немного, малыш. Сейчас поедем, — рассеянно ответила я и снова повернулась к сэру Роберту. — Если кто-то сказал мужу, что я уплыла с вами…
   — Эта весть успокоила его сердце, — с холодной мужской логикой заключил сэр Роберт. — В таком случае твой муж знает, что ты жива и где тебя искать.
   Он вдруг хлопнул себя по лбу.
   — Мисс Мальчик, а ведь ты дурачила меня все это время! Как же я не догадался? Между вами что-то произошло, и вы, скорее всего, жили порознь. Не возражай, я по глазам вижу. С твоим характером это неудивительно. И теперь ты боишься: а вдруг он подумает, что ты сбежала со мной? А вдруг он не приедет сюда, поскольку вычеркнул тебя из своей жизни? Тебе не позавидуешь, мисс Мальчик. Мои ухаживания ты отвергла, мужа, хотя и живого, возможно, потеряла. Все, что у тебя осталось, — его сын.
   Сэр Роберт задумчиво почесал затылок.
   — Но ведь мальчик — это его сын?
   — Да, — стойко ответила я.
   — Это ваш общий ребенок? — спросил он с оттенком подозрения.
   — Да, — не моргнув глазом, соврала я.
   Сэр Роберт громко расхохотался.
   — Мисс Мальчик, вот уж не думал, что ты окажешься такой дурочкой. Теперь я понимаю: ты не любила своего мужа до тех пор, пока жизнь не разлучила вас.
   — Да, — нехотя призналась я.
   — А вот это уже совсем по-женски, — поморщился сэр Роберт, словно я не оправдала его ожиданий. — Я не раз замечал: женщины сильнее всего любят тех мужчин, которых они потеряли или которые недосягаемы для них. В таком случае, моя дорогая шутиха, не трать понапрасну время. Поскорее садись на корабль и плыви за своим Дэниелом. Иначе его выпустят из тюрьмы, и он улетит свободной пташкой. Ищи его потом по всей Европе!
   — Я могу поплыть в Кале? — спросила я, не понимая, говорит он это всерьез или по-прежнему шутит.
   Сэр Роберт задумался.
   — Конечно, не сию минуту. Но ты могла бы приплыть туда с кораблем, который пойдет за моими солдатами. Я напишу записку, чтобы тебя взяли на борт.
   Сэр Роберт подозвал конюха, велел ему растолкать местного писаря и притащить его сюда вместе с писчими принадлежностями. Когда заспанный писарь явился, сэр Роберт продиктовал ему записку к капитану судна с просьбой взять меня с Дэнни на борт.
   — Спасибо вам, мой господин, — сказала я, сделав глубокий реверанс. — Я и мечтать не могла о таком подарке.
   — Почему же не помочь моей маленькой шутихе? — расплылся в улыбке сэр Роберт. — Только учти: корабль отплывает через неделю. Ждать тебя никто не будет. Ты сумеешь отпроситься у королевы?
   — Боюсь, мне будет уже не у кого отпрашиваться, — вздохнула я. — Королева угасает очень быстро. Потому я и тороплюсь вернуться к ней как можно скорее. Она ждет ответа принцессы.
   — Что ж, спасибо тебе за правдивые сведения. Помнится, недавно ты пыталась уверить меня в обратном.
   Я закусила губу. Все, что я прежде говорила сэру Роберту, становилось известно Елизавете. Похоже, они уже готовились к вооруженному захвату трона.
   — Не бойся, никакого секрета ты не выдала, — успокоил меня сэр Роберт. — Половина врачей королевы получают от нас деньги за то, что исправно сообщают нам о ее состоянии.
   К нам подошел Джон Ди.
   — Скажи, тебе удалось заглянуть в сердце принцессы? — осторожно спросил он. — Как ты думаешь, была ли она искренна, принося клятву о сохранении католической веры? Ты убеждена, что она станет католической королевой?
   — Не знаю, — ответила я. — Всю дорогу я буду молиться, чтобы Бог открыл мне это.
   Похоже, сэр Роберт собирался сказать что-то еще, но Джон Ди тронул его за руку.
   — Ханна сумеет сказать королеве именно то, что нужно. Ведь дело не в том, какая королева занимает трон и какие имена люди дают Богу. Главное, чтобы в нашей стране наступили мир и спокойствие и чтобы каждый, кого в других странах преследуют за его взгляды и убеждения, мог приехать сюда и знать: здесь ему ничего не грозит.
   Я сразу вспомнила покойного отца. Когда мы кружными путями пробирались в Англию, он говорил мне то же самое, называя ее «островом, где свободно дышится».
   — Если мы и дальше будем преследовать людей за то, в какого Бога они верят и каким образом этому Богу поклоняются, страна придет в окончательное запустение. Пусть верят так, как хотят и в кого хотят. Нам нужна сильная страна, устремленная к добру и показывающая пример другим странам. Страна, где каждый может получать знания и задавать вопросы, не боясь расплатиться за это жизнью или свободой.
   Джон Ди умолк. Сэр Роберт смотрел на меня и улыбался.
   — Я знаю: Ханна сделает все, как надо, — сказал он. — Ведь она как была, так и осталась моей дорогой мисс Мальчик. Ханна скажет именно то, что подарит королеве покой в последние часы ее жизни. Да поможет Господь несчастной Марии. Едва ли кто из королев вступал на трон, исполненный таких высоких устремлений, и умирал в такой печали, как она.
   Я подхватила Дэнни на руки. Конюх привел мою оседланную лошадь. В это время появилась Джейн Дормер. Не поздоровавшись с мужчинами, она забралась в паланкин.
   — Желаю тебе благополучно добраться до Кале, — сказал на прощание сэр Роберт. — Немногим женщинам удавалось найти настоящую любовь. Надеюсь, тебе это удалось, моя маленькая мисс Мальчик.
   

   Ехать было холодно. Во всяком случае, мне. Дэнни было жарко. Он весело болтал ногами и распевал песенки. Петь он начал совсем недавно.
   В другое время я бы с радостью к нему присоединилась, но сейчас мне было не до песен. Встреча с королевой становилась все ближе, а я до сих пор не знала, что скажу ей. Я даже не знала, пережила ли она эту ночь. Как и положено, Елизавета подняла правую руку и принесла требуемую клятву. Она сделала то, чего от нее добивалась королева, и теперь я должна была вынести свое суждение, насколько искренне клялась принцесса.
   Дворец встретил нас обычной тишиной и сумраком. Стражники играли в карты. В камине догорали дрова. На стенах чадили готовые погаснуть факелы. В приемной королевы я увидела Уилла Соммерса и еще нескольких придворных и врачей. Здесь не было ни родных, ни друзей, молящихся о ее выздоровлении. Англия больше не любила свою королеву, и пустота в приемной показалась мне какой-то особо пронзительной.
   Заметив Уилла, Дэнни сразу побежал к шуту.
   — Иди к ней, — сказал мне Уилл. — Она уже спрашивала о тебе.
   — Ей лучше? — с надеждой спросила я.
   Шут молча покачал головой.
   Я осторожно открыла дверь и вошла в гостиную королевы. Двое служанок, которые должны были постоянно находиться при королеве, вместо этого сидели у камина и весело болтали. При нашем появлении они вскочили, виновато опустив глаза.
   — Она не желает никого видеть, — оправдываясь перед Джейн Дормер, сказала одна из них. — И постоянно плачет.
   — Надеюсь, когда-нибудь ты на себе прочувствуешь, каково лежать без сил и плакать в одиночестве, — бросила ей Джейн.
   Мы вошли в спальню королевы. Мария лежала, свернувшись калачиком, точно наказанная девочка, которую оставили одну. Она даже не повернула головы. Казалось, ей уже все равно, есть кто-то рядом или нет.
   — Ваше величество, — дрогнувшим голосом произнесла Джейн.
   Королева не шевельнулась, но мы услышали ее всхлипывание. Сейчас это было свидетельством того, что она жива. Чем-то вроде пульса.
   — Это я, Джейн. Со мною Ханна. Мы вернулись от принцессы Елизаветы.
   Королева тяжело вздохнула и очень медленно повернулась к нам.
   — Елизавета принесла клятву, — сказала Джейн. — Она поклялась, что сохранит страну в истинной вере.
   Я подошла к изголовью и взяла Марию за руку. Ее рука была совсем легкой и маленькой, как у ребенка. Горе иссушило ее тело. Казалось, подуй ветер, и оно рассыплется в прах. Я вспомнила ее триумфальный въезд в Лондон, когда лучшие люди Англии клялись ей в верности и готовности служить. Вспомнила, каким счастьем светилась ее лицо в первые месяцы замужества. А как она мечтала подарить стране наследника престола, как преданно она любила Бога и чтила память своей матери.
   Ее маленькая рука дрожала в моей, как умирающая птица.
   — Я видела, как Елизавета приносила клятву.
   Я хотела солгать, чтобы не отравлять ей последние мгновения жизни. Но вместо этого сказала правду, словно мой дар вдруг пробудился и заговорил через меня.
   — Ваше величество, Елизавета не сохранит в Англии католическую веру. Но она сделает для Англии нечто большее и лучшее. Надеюсь, сейчас вы это понимаете. Елизавета станет другой. Трон сделает ее лучше. Она научит наш народ тому, что каждый человек должен слушать голос своей совести и искать свой путь к Богу. Елизавета приведет Англию к миру и процветанию. Вы сделали для Англии все, что было в ваших силах. У вас хорошая преемница. Елизавета никогда не будет такой, какой были вы, но она будет хорошей английской королевой. Я это знаю.
   Мария чуть приподняла голову. Ее глаза открылись. Я в последний раз увидела ее прямой, честный взгляд, устремленный на меня. Потом она закрыла глаза и замерла.
   

   Мне не хотелось смотреть на слуг, торопящихся в Хатфилд. Я сложила в заплечный мешок все необходимое, взяла Дэнни за руку и спустилась к реке. Там я наняла лодку, довезшую нас до Грейвсенда. Разыскав корабль, я показала капитану записку сэра Роберта. Капитан пообещал взять меня, но сказал, что придется подождать еще день или два. Так оно и вышло. На третий день мы с Дэнни поднялись на борт небольшого парусника и поплыли в сторону Кале.
   Дэнни был в восторге от путешествия по морю. Ему нравилась палуба, качающаяся под ногами, плеск волн, поскрипывание снастей и хриплые крики чаек. «Море!» — то и дело повторял малыш. Потом он обнял ручонками мое лицо. Темные глаза Дэнни радостно сияли. Ему не хватало слов, чтобы выразить наслаждение, какое он испытывал сейчас.
   — Море! Мама! Море!
   — Что ты сказал? — оторопела я.
   Он еще ни разу не произносил моего имени. Я ждала, когда же он назовет меня Ханной. Странно, но я никогда не думала, что однажды он назовет меня мамой.
   — Море, — в который раз повторил Дэнни и зевнул, устав от избытка впечатлений.
   Я не узнала Кале. Город лишился славы неприступной крепости. В крепостных стенах зияли проломы, а в местах штурма камни были черными от застывшей смолы и копоти. Когда мы вошли в гавань, лицо капитана помрачнело: он увидел остовы английских кораблей, сожженных прямо на рейде. Мне почему-то вспомнилось сожжение еретиков. Зрелище было тяжелое, но капитан отличался выдержкой военного. Он шумно, с вызовом, опустил сходни. Я подхватила Дэнни и сошла на берег.
   Все это было похоже на сон. Я увидела развалины дома, где умер мой отец и откуда мы с Мари бежали в страшный день вторжения. Я шла по знакомым улицам и с трудом узнавала их. Здания стояли без стен и крыш. Тяжелее всего была участь домов с соломенными крышами: они сгорели дотла.
   Я не хотела идти туда, где жила семья Дэниела. Меня пугала возможность увидеть почерневшие развалины. Если дом каким-то чудом уцелел и его обитательницы тоже, я не знала, как себя вести с матерью и сестрами Дэниела. А вдруг его мать, не пожелав ничего слушать, заберет у меня Дэнни? Но еще страшнее было бы оказаться возле разрушенных стен.
   Главное, Дэниел жив, и он совсем рядом. Все остальное потом. Один из матросов поднял над головой белый флаг, и мы направились к коменданту крепости. Там нас уже ждали. Комендант довольно вежливо встретил нас и затараторил по-французски. Чувствовалось, капитан понимал лишь отдельные слова. Его лицо мрачнело. Наконец, воспользовавшись паузой, он нарочито громко и медленно сказал:
   — Я приплыл сюда за пленными англичанами. По договору, их должны освободить. Я хочу их увидеть и отвести на наш корабль.
   Комендант либо не знал английского, либо делал вид, что не знает. Тогда капитан повторил свои слова, и голос его прозвучал уже напряженнее.
   — Капитан, здесь нужно говорить по-французски, — шепнула я. — Давайте я переведу коменданту ваши слова.
   — Замечательно, — обрадовался он и тоже шепотом добавил: — Впервые вижу болвана, который не знает английского.
   Я подошла к коменданту.
   — Мсье комендант, капитан Гаттинг приносит вам свои извинения за то, что не говорит по-французски. Я готова переводить ему ваши слова. Я — мадам Карпентер, жена одного из пленных, за которого был уплачен выкуп. Капитан прибыл сюда за остальными пленными. В гавани их ждет наш корабль.
   — Мадам, я вам очень признателен, — слегка поклонившись, ответил комендант. — Все пленные уже собраны и готовы к выдаче. Первыми мы освободим гражданских, а потом уже солдат. Всех без задержки нужно отвести в гавань. Оружие возвращено не будет. Вы согласны?
   Я перевела слова капитану.
   — Нет уж, пусть и оружие отдают, — уперся он.
   Я сейчас думала только о Дэниеле, который ждал где-то совсем рядом. Упрямство капитана могло испортить все дело. Казалось, он забыл, что условия в Кале теперь диктовали французы.
   — Капитан, мы с вами приплыли за людьми, — сказала я. — В Англии достаточно оружейников. Неужели вы допустите, чтобы освобождение пленных сорвалось из-за каких-то мечей и копий?
   — Ладно. Скажи ему, что я согласен, но мне это очень не нравится.
   — Капитан Гаттинг согласен, — улыбаясь коменданту, перевела я.
   — Тогда идемте в крепость.
   По подъемному мосту мы прошли во внутренний двор крепости. Оттуда был вход в центральный двор. Сейчас вход закрывали толстые прутья подъемной решетки. На центральном дворе собралось около двух сотен пленных англичан: гражданские отдельно от солдат. Я вглядывалась в лица, но нигде не видела Дэниела.
   — Мсье комендант, я ищу своего мужа. Его зовут Дэниел Карпентер. Он из гражданских. Я его не вижу и боюсь, как бы мы с ним не разминулись.
   — Дэниел Карпентер? — переспросил комендант.
   Он подозвал стражника и приказал найти Дэниела.
   — Дэниел Карпентер! Сюда! — рявкнул стражник.
   Из гущи гражданских пленных вышел человек в изорванной одежде.
   — Кто его спрашивает? — спросил Дэниел.
   Это был он, мой Дэниел. Мой муж.
   У меня под ногами закружилась земля. Я прикрыла глаза, боясь упасть в обморок.
   — Я — Дэниел Карпентер, — спокойным голосом повторил Дэниел.
   Он был готов выйти на свободу и, похоже, пока не думал о том, что его ждет за стенами крепости.
   К этому времени решетка со скрипом поднялась, открыв проход. Комендант отошел. Только сейчас Дэниел увидел меня. Он выглядел старше, чем год назад. Я сразу заметила усталость на лице и худобу. А в остальном он оставался все тем же Дэниелом, моим любимым Дэниелом с темными курчавыми волосами, темными глазами и щедрым на поцелуи ртом. И, конечно же, с его такой знакомой улыбкой, о которой я столько мечтала все месяцы своей жизни в Англии.
   — Дэниел, — прошептала я. — Мой Дэниел!
   — Ханна? — удивился он. — Ты?
   Пленные расписывались в толстой книге и выходили на свободу. Я видела это лишь краешком глаза. Наверное, вокруг нас было очень шумно, но я не обращала внимания на сутолоку. Средоточием всего для меня стал Дэниел.
   — Я тогда бежала из Кале, — сказала я. — Прости меня. Мне было страшно. Я не знала, куда деваться. Вокруг все горело. Сверху падали камни французских катапульт. Чудом я встретила сэра Роберта. Его отряд ехал сражаться с французами у городских ворот. На последнем корабле я уплыла в Англию и вернулась на службу к королеве Марии. Я тебе сразу же написала. Если бы у меня было время подумать, я бы не уехала без тебя.
   — А я постоянно мечтал о тебе, — нежно сказал Дэниел, беря меня за руку. — Я боялся, что ты просто сбежала от меня к сэру Роберту, когда представился шанс.
   — Нет, Дэниел! Ни в коем случае. Иначе я бы тебя не искала и не приплыла бы сюда. Я написала тебе еще несколько писем. Но ты же знаешь, письма сюда не доходили. Клянусь тебе, Дэниел, я только и мечтала вновь встретиться с тобой. Я только и думала о тебе.
   — Ты вернулась ко мне как моя жена? — спросил он, прерывая мой словесный поток.
   Я кивнула. У меня вдруг пропали все слова. Как и малыш Дэнни в тот страшный день, я утратила способность говорить. Я свободно говорила на нескольких языках, но сейчас не могла даже шептать. Я лишь кивала. Дэнни это очень понравилось. Он обнял меня за шею и хохотал, подражая мне.
   Я так надеялась, что муж обрадуется и обнимет меня, но его лицо оставалось серьезным.
   — Я приму тебя обратно, — сказал он так, будто давал клятву. — Я не стану задавать тебе никаких вопросов. Мы вообще не будем вспоминать о нашем разрыве. Ты не услышишь от меня ни единого слова упрека. Клянусь тебе. Я приму этого мальчика, как своего сына.
   Я не сразу поняла, а когда поняла, то даже вскрикнула.
   — Дэниел, так ведь он и есть твой сын! Это твой ребенок от той белокурой женщины. Я случайно встретила ее на улице. Мы убегали от французских кавалеристов. Один из всадников убил ее копьем. В последний момент она сумела передать мне Дэнни. Она умерла на месте. Я уже ничем не могла ей помочь. Это твой сын. Поначалу я выдавала его за своего. А теперь я считаю его своим. Теперь он и мой мальчик.
   — Это… мой сын? — спросил изумленный Дэниел.
   Только сейчас он внимательно пригляделся к ребенку и увидел такие же, как у себя, темные глаза и смелую улыбку.
   — Но и мой тоже, — ощутив вдруг ревность, сказала я. — Он знает, что он — мой мальчик.
   Дэниел засмеялся. Я почувствовала, что за смехом он скрывал подступившие слезы. Потом он протянул руки, и Дэнни без страха переместился к нему, обвив ручонками отцовскую шею. Он внимательно осмотрел отцовское лицо, после чего постучал кулачком себе в грудь и представился:
   — Дэн’л.
   Дэниел тоже постучал по своей груди.
   — Отец.
   Дэнни с явным интересом посмотрел на мужчину, которого явно успел забыть.
   — Твой отец.
   Дэниел взял сына одной рукой, а другую подал мне. Так мы подошли к французскому офицеру. Дэниел расписался в книге, и мы покинули крепость.
   — Куда теперь? — спросила я, хотя как раз теперь меня это совсем не заботило.
   С мужем и сыном я могла отправиться куда угодно. И сейчас мне было все равно, круглая Земля или плоская, вращается она вокруг Солнца или наоборот.
   — Теперь туда, где у нас будет дом, — уверенно ответил Дэниел. — Дом для нас с тобой и малыша Дэнни. Мы будем помнить о своей принадлежности, а ты будешь моей женой, его матерью и одной из дочерей Израилевых.
   — Я согласна, — ответила я, в очередной раз удивив Дэниела.
   — Ты согласна? И ты согласна, чтобы наш ребенок воспитывался по законам нашего народа?
   — Он уже принадлежит к нашему народу. Я сделала Дэнни обрезание. Когда он подрастет, ты передашь ему то, что отец передает сыновьям. А когда он станет еще старше, ты будешь учить его по еврейской Библии моего отца.
   У Дэниела перехватило дыхание.
   — Ханна, о таком я не смел даже мечтать.
   Я прижалась к нему.
   — Дэниел, несколько лет назад я не знала, чего хочу. А потом жизнь заставила меня быть шутихой… или дурочкой. Наверное, той и другой. Но те времена прошли. Теперь я — взрослая женщина. Я знаю, что люблю тебя, люблю твоего сына и надеюсь, он не будет нашим единственным ребенком. Я видела женщину, которая разбила себе сердце из-за любви. Королеву Марию. Я видела ту, кто разбила себе душу, стараясь избегнуть любви. Принцессу Елизавету. Но я не хочу быть ни Марией, ни Елизаветой. Я хочу быть Ханной Карпентер.
   — И мы поселимся там, где сможем следовать своим убеждениям, не опасаясь преследования, — сказал Дэниел.
   — Да. Я даже знаю, где. В Англии, которую создаст королева Елизавета.
  

  

   

    От автора
   

   Ханна Грин, ее отец, Дэниел и его семья — все они придуманы мною. Однако в шестнадцатом веке в Лондоне и в других европейских городах жили еврейские семьи, тайно сохранявшие приверженность своей вере. На меня произвела огромное впечатление вдохновенная работа Сесила Рота,[9] а также общение с писательницей, режиссером и ведущей теле- и радиопрограмм Наоми Грин. Большинство остальных героев романа — реально существовавшие люди, слова и поступки которых я постаралась вписать в канву исторических событий, пропущенных сквозь призму моего восприятия. Хочу также выразить признательность французскому историку Жоржу Фоке, который щедро, не жалея времени, делился со мной своими знаниями по истории Кале.
  

 
  

   Примечания
  

  

   

    1
   

   По-испански marrano переводится как «боров» или «свинья». Этим словом называли крещеных евреев, которые втайне оставались приверженцами иудаизма. (Здесь и далее прим. перев.)
  

  

   

    2
   

   Дорогая (исп.).
  

  

   

    3
   

   Обращенные (исп.).
  

  

   

    4
   

   Primum mobile — главная движущая сила (лат.).
  

  

   

    5
   

   Conversa — обращенная (исп.).
  

  

   

    6
   

   Nueva cristiana — новая христианка (исп.).
  

  

   

    7
   

   «Полем золотой парчи» — речь идет о мирных переговорах Генриха VIII с французским королем Франциском I, которые состоялись в 1520 г. в Балингеме, близ Кале. Временная резиденция обоих королей была выстроена наспех, но с небывалым размахом и роскошью, отсюда и такое название этого дипломатического лагеря.
  

  

   

    8
   

   Либо рассуждения Джона Ди отличались от принятых в современной астрологии, либо автор ошиблась. Бракосочетание Марии и Филиппа состоялось в августе 1554 г.; следовательно, их брак был заключен не в знаке Весов, а в знаке Льва.
  

  

   

    9
   

   Имеется в виду книга английского еврейского историка Сесила Рота (1899–1970) «История марранос» (A History of the Marranos), изданная в 1932 г. в США.
  

 


          See more books in http://e-reading.mobi